Соблазнительница

Глава 9

Утреннее солнце, проникшее через незанавешенные окна, разбудило ее. У нее было достаточно времени, чтобы успеть присоединиться к Эмили и лорду Киркпатрику в их прогулке к Даунам.

Они возвращались обратно, когда солнце стояло высоко в небе, им было жарко, и они устали от долгой прогулки с приключениями. Тут она и увидела Люка — на задней террасе, подбоченившегося, явно поджидающего их.

Точнее, поджидающего ее. Когда Эмили и его светлость поднялись по ступеням, Люк лишь кивнул им отчужденно. Удивленно раскрыв глаза, молодая пара оглянулась на нее, тащившуюся в хвосте, и быстро ретировалась, оставив ее иметь дело с разозленным повесой, который очень талантливо изображал из себя разгневанного Зевса.

С веселой, прямо-таки дерзкой улыбкой она поднялась по ступеням, вертя шляпу за ленты. Его губы сжались, лицо помрачнело, когда он рассмотрел ее растрепанный вид, румянец на щеках, локоны, прилипшие ко лбу и шее. Она прекрасно представляла, какое зрелище являет собой, но была не в настроении потакать его капризам, каковы бы они ни были.

— Где вы, черт побери, были?

Этот вопрос он прорычал сквозь стиснутые зубы. Она махнула шляпой.

— Ходили к Даунам. Виды там просто захватывающие. Вам стоило бы сходить посмотреть.

— Благодарю вас, не пойду — верю вам на слово. Разумнее было бы сообщить о вашей небольшой экспедиции — почему вы не сказали, что собираетесь уйти?

Она встретилась с ним взглядом.

— С какой это стати? — Слова «Вы мне не сторож» она не произнесла.

Но он их услышал и снова сжал зубы. Она стояла не слишком близко от него и не могла быть уверена, но ей показалось, что глаза у него почернели. Так случалось, когда он злился, а также когда он…

— Я хочу с вами поговорить. — Слова прозвучали ровно, как у того, кто изо всех сил старается сдержаться.

Она подняла брови.

— О чем? — И, вздернув нос, пошла по террасе. Он преградил ей дорогу.

— Я могу подумать…

Прозвучал гонг, сзывающий к ленчу. Приглушенно, но вполне отчетливо ругнувшись, Люк раздраженно посмотрел на дом, а затем на нее.

— Есть некоторые моменты, которые мне хотелось бы выяснить с вами. После ленча не вздумайте исчезать.

Она была не в настроении выслушивать приказы, но глаза у нее оставались невинными, и улыбка играла на губах. Она осторожно обошла его и небрежно пожала плечами.

— Как вам будет угодно.

И, взметнув юбками, она величественно двинулась прочь.

Он крепко ухватил ее за запястье. Он ничего не сказал, просто не дал ей идти дальше и ждал, когда она опять повернется к нему.

В конце концов она повернулась, теперь ее раздражение — она это чувствовала — вскипело в ней.

Глаза ее вспыхнули, встретившись с его глазами, и взгляды их скрестились.

— Нет.

Это было примитивное, глубинное чувство; он не сделал никакой попытки скрыть свою натуру.

Грудь ее нервно вздымалась, она почувствовала, как их воли столкнулись, и поняла, без всяких сомнений, что его воля сильнее. Она никогда еще не противоречила ему, но знала, что это бывает — другая сторона того неистовства, которого она так жаждала. Нельзя иметь одно без другого.

Но если она должна принимать его таким, какой он есть, ему придется с ней считаться.

Подняв подбородок, она покрутила запястьем — и он отпустил ее медленно, чтобы подчеркнуть этим, что делает это только по своему желанию.

— Извините, мне нужно переодеться. — И, кивнув, она повернулась к дому: — Увидимся за ленчем.

Через час после ленча Люк остановился у подножия главной лестницы и яростно выругался про себя. Где она, черт побери? Он обошел весь дом, проверил каждую гостиную, удивив несколько парочек; потом он провел полчаса, возбужденно прочесывая все подходящие места в саду. Безрезультатно.

Глубоко вздохнув, чтобы подавить раздражение, заглушая его, чтобы обрести способность думать, он возвратился в дом. Она была на ленче, пришла поздно, после того как сменила помятое платье для прогулок на свежее и прохладное из муслина яблочного цвета. Увидев это, он пожалел, что не пошел за ней — не последовал за ней с террасы и не сорвал прогулочное платье с ее влажного тела, — вместо того чтобы угощаться холодным мясом и клубникой, он мог бы угощаться плодами, которые гораздо больше ему по вкусу…

Подавив разгулявшееся воображение, он усилием воли вернулся назад, к реальности, к ленчу под деревьями. Он смотрел на Амелию издалека и, учитывая свое нынешнее настроение — а также и ее, — не решался подойти ближе. Одному только Богу известно, что она может вынудить его сказать. Или, что еще хуже, сделать. А когда общество начало расходиться, его поймала леди Макинтош. Она во что бы то ни стало пожелала представить его своей племяннице — вульгарной, самоуверенной молодой леди, прекрасно сознающей свои чары. Чары, которые она явно вознамерилась пустить в ход, чтобы его пленить.

Его так и подмывало сообщить ей, что у нее нет никаких шансов, его никогда не привлекали женщины, лишенные утонченности.

Эта мысль заставила его оглядеться — и он обнаружил, что Амелия исчезла. Он откланялся, соблюдая любезный вид, и отправился на охоту.

И вот он здесь, час спустя, и ничто не изменилось. Она ведь знает, что он хочет с ней поговорить, и обещала ему не исчезать. Он подумал, не нарочно ли она это делает, чтобы посмеяться над ним, — и неохотно отогнал эту мысль. Она ведь не дура.

Значит… если она терпеливо ждет его где-нибудь… Он закрыл глаза и тихо застонал. Конечно же, нет! Туда он — да еще в открытую — и не подумает сунуться. Но, учитывая направление, в каком ее голова работает с таким постоянством…

Побывать в ее спальне прошлой ночью, по его мнению, было слишком опасно. Его мучило не только неприятное удивление, как это ей с такой легкостью удалось соблазнить его и как легко его стремление к ней возобладало над его волей, но и то, что она спланировала и совершила это и глазом не моргнув, против его явно выраженного нежелания, и еще он был захвачен неожиданными и тревожными чувствами, которые она пробудила в нем.

Сама мысль о том, чтобы уютно поговорить в ее комнате, не прикасаясь к ней и чтобы она не прикасалась к нему, была смехотворна. И вот целая ночь размышлений завела его в тупик.

А сегодня утром все изменилось за пять минут — за те пять минут после завтрака, которые потребовались ему, чтобы понять, а потом убедиться, что ее нет в доме.

И даже то, как он узнал позже, — что она отправилась в качестве сопровождающей дамы для его сестры, — не исправило его настроения.

Настроение, обсуждать которое у него не было совершенно никакого желания. Особенно с ней.

Одному Богу известно, что будет дальше.

Открыв глаза, он испустил тяжкий вздох и пошел из дома.

Спускаясь по парадной лестнице, он свернул на дорожку, которая вела вокруг западного крыла, — слишком много леди, молодых и старых, блуждали по коридорам, чтобы попытаться подойти к ее комнате. Удача сопутствовала ему: в маленькой прихожей у начала черной лестницы, когда он туда вошел через садовую дверь, не оказалось никого. Он стал быстро подниматься, шагая через ступеньку. Наверху остановился и старательно оглядел из-за угла верхний коридор. Коридор тоже был пока пуст. Он подошел к ее двери, легко открыл ее, вошел и тихонько закрыл за собой.

Она была здесь, на кровати, — зелень ее платья, золото ее локонов подтверждали это.

Тихо закрыв дверь, он повернулся, с трудом сдерживая раздражение…

Она спала.

Он понял это, не успев сделать и шага: одна рука ее лежала на покрывале, уже другом, не вчерашнем, — пальцы, слегка согнутые, в луче солнечного света. Совершенно расслабленная рука — такое полное расслабление бывает только во сне.

Он оказался у самой кровати, стоял и смотрел на нее через прозрачный полог.

Она лежала на боку, щека на руке, как на подушке. Ее локоны — чистое золото — обрамляли лицо, тонкое, нежное, утонувшее в алебастровом шелке. Длинные ресницы, светло-коричневые, а на щеках легкий румянец, результат утренней экскурсии. Мягкие и беззащитные губы, слегка раскрытые, мучили и соблазняли…

Как она отреагирует, если он ее поцелует? Вызовет ее из дремоты, но не даст открыть глаза? Перенесет ее из одного сна в другой, а оттуда в экстаз?

Он оторвал от нее взгляд.

Медленно вздохнул. Подъем и опадание ее груди, мягкие холмы, выступающие над круглым вырезом, подтверждали, как глубок ее сон. Его взгляд переместился дальше, к ее талии, к выпуклости бедер.

Туфли она сбросила. Ее голые ступни высовывались из-под подола платья. Он рассматривал их — изящный изгиб, жемчужные ноготки… он уже протянул руку, чтобы коснуться их, но передумал.

Если он разбудит ее — что тогда?

Они не будут разговаривать, хотя только разговор и был целью его визита. Он знал себя очень хорошо. А она — она, которая знала его слишком хорошо, — не удивится ли перемене в его поведении?

Оглядевшись, он увидел табурет перед туалетным столиком. Он сел, прислонился к столику и позволил своему взгляду покоиться на ней, одновременно размышляя над вопросами, которые терзали его со вчерашнего вечера, с тех пор как он вышел из этой комнаты.

С тех пор как он овладел ею и обнаружил, что его жажда — это не просто похоть. Это нечто большее, чем вожделение, большее, чем даже страсть.

Он не знал, что это за чувство, такое неуловимое и такое сильное, что, нитью прошив его жажду, оно, как лоза, оплело его. Быть может, его кузен Мартин мог бы назвать его, но не он — это было сверх его сил, потому что он никогда не верил, что это чувство — то самое, которое прославляют поэты, — существует, по крайней мере для него. Он никогда не испытывал его раньше.

А теперь им завладело оно или что-то на него похожее — ощущение было тревожное и смущающее. Если бы у него был выбор, он избежал бы его — отверг саму возможность испытать подобное. Зачем здравомыслящему человеку добровольно и без борьбы принимать то, что — он это предвидел — обязательно разрастется? Вот она, вечная тайна.

Когда она поймет… если она предположит, что на самом деле он искал ее, и вовсе не для того, чтобы поговорить, — это был всего лишь повод, оправдывающий его реакцию на ее исчезновение, на то, что ее внимание не сосредоточено неотрывно на нем, в то время как он стремится только к ней, — что тогда? Она все поймет?

Он перевел взгляд на ее лицо, на нежные черты, спокойные и мирные. А может быть, она уже поняла?

Он вспомнил их разговор на террасе. Она ответила на его негодование — совершенно нелогичное для человека, не обремененного этим предательским чувством, что вовсе не улучшило его мнения об оном и только усугубило его недоверие, — она ответила нескрываемым негодованием, раздраженная его властностью. Если бы она поняла действительную причину его волнения, она была бы довольна.

Он смотрел на ее лицо, минуты шли; постепенно он расслабился, и напряжение спало.

Он ощутил странное удовлетворение, глядя на спящую Амелию. Мысль о том, чтобы разбудить ее, все еще дразнила его, но… прошло едва двадцать четыре часа с тех пор, как он владел ею со всей страстью, а уж он-то знал, как сильна была эта страсть. А после этого она совершила долгую прогулку утром. Неудивительно, что сон сморил ее.

Он посмотрел на нее и улыбнулся. Поднялся, потянулся, пошел к двери. Пусть спит, пусть восстановит силы — тогда ночью он снова сможет с чистой совестью заявить о своих правах на нее.

У самой двери его остановила внезапная мысль: если она проснется и решит, что он ее не нашел, она пойдет искать его, полагая, что он рассердился. Он вернулся, увидел, что в комнате нет даже письменного стола. Достал свою записную книжку и карандаш, окинул взглядом комнату и наконец увидел маленький столик. Он подошел к нему, подумал и написал четыре слова: «Сегодня в полночь. Здесь». Вырвав из книжки листок, он сунул книжку и карандаш к себе в карман и подошел к столику, стоявшему посреди комнаты.

Вынув из вазы одну белую лилию, чей экзотический запах тяжело висел в комнате, он оторвал почти весь стебель, обернул оставшуюся часть запиской и вернулся к кровати.

Амелия все еще спала глубоким сном. Она не пошевелилась, когда он осторожно вдел лилию вместе с запиской в ее локоны, так что теперь цветок лежал у нее за ухом.

Некоторое время он еще постоял, глядя на нее, и тихо вышел.

Полночь не наступала долго.

Амелия ждала с притворным терпением во время чаепития, за которым последовало несколько часов игры в шарады, потом покорно переоделась и во время обеда позволила мистеру Помфрету себя развлекать.

Когда Люк подошел к ней в гостиной, она подавила облегченный вздох, надеясь, что он обратит на нее внимание, но он только стоял рядом с ней и болтал с леди Хилборо, мисс Куигли и ее женихом, сэром Реджинальдом Боуном.

Амелия все ждала. Он ведь хотел поговорить с ней, он был настойчив и раздражен, готов был о чем-то спорить. Теперь он вел себя спокойно, как всегда, словно никакой злости — или неистовства — не было под его маской искушенного человека. Она сглотнула комок, потом чуть не застонала вслух, когда, всплеснув руками, леди Хайтем заставила их идти слушать какую-то музыку.

Музыка? Сейчас? О Боже…

Но ни одно милосердное божество не вняло ее мольбе — пришлось выдержать целых два часа арфы, фортепиано и клавесина и даже самой внести в это лепту, правда, откровенно скупую. Она уже была не молодая леди, которой хочется произвести впечатление на вероятных поклонников своими талантами. К тому же ее будущий муж, как она знала, не очень-то любит музыку, и ее мастерское владение клавиатурой вряд ли что-то исправит.

Когда она вернулась к своему стулу в заднем ряду, Люк, удобно расположившийся на соседнем стуле, вытянув свои длинные ноги и скрестив их, встретился с ней взглядом:

— Этим вполне можно потешить сердце дикаря.

Со спокойной нарочитостью она села и сообщила ему:

— Я бы предпочла его возбудить.

Ему пришлось подавить удивленный смех, и от этого звука ей стало немного легче.

Некоторое время спустя, в момент особенно шумного крещендо, он прошептал:

— Вы получили мою записку?

Она искоса взглянула на него — он смотрел перед собой, на пианиста.

— Да.

— Хорошо. В таком случае… — Он выпрямился на стуле. — Я ухожу — с меня хватит. — Его пальцы сомкнулись на ее запястье, его глаза встретились с ее глазами, он поднял ее руку и на мгновение сжал пальцы. — Встретимся позже.

И с этим обещанием — его истинная природа читалась в его глазах — он отпустил ее, встал и беспрепятственно покинул комнату.

Она проследила за ним, жалея, что сама не может последовать за Люком. Потом с покорным вздохом уселась поудобнее, чтобы прослушать программу до конца.

Хорошо, что она так сделала. Когда леди наконец заявили, что они удаляются, она отметила, что леди Хилборо, леди Макинтош и прочие им подобные дали понять, что заметили это — она все еще среди них, а Люка нет. Вот и прекрасно. Эти леди больше всех остальных заслуживают звания сплетниц и, без сомнения, вернувшись в Лондон, перечислят все подозрительные случаи, густо приукрасив их, всему светскому обществу.

Хотя все об этом знают и ждут скандальных событий на приеме в загородном доме, это не означает, что тот, кто позволит себе что-то, может надеяться избегнуть цензуры света, коль скоро у него недостанет ума, чтобы остаться незамеченным. Пока что они с Люком не дали никаких поводов для сплетен.

Поднимаясь по лестнице вместе со своей матерью и матерью Люка, Амелия поняла, что он твердо решил и дальше вести дело таким образом. И согласилась с ним. И потому за час до полуночи, когда в доме все стихло, она собрала остатки терпения. И стала ждать.

Ее разбудило постукивание в окно. Она задремала в кресле перед камином. Она посмотрела на часы, щурясь при слабом свете единственной свечи, — было десять минут после полуночи.

Тихий стук повторился; она оглянулась на дверь, но звук определенно доносился от занавешенных окон.

Поднявшись, она успокоила себя тем, что еще раньше заперла окна. Потом на цыпочках подошла к одному из них и выглянула в щель между занавесками.

Знакомая темная голова мелькала за оконным стеклом.

Пробормотав «Боже мой!», она быстро раздвинула занавески и открыла высокую створку. Люк подтянулся, сел на подоконник и перекинул ноги в комнату. Знаком велев ей молчать — она была так удивлена, что и без того молча взирала на него, — он направился к двери. Она, онемев, смотрела, как он очень-очень осторожно повернул ключ в замке. И вот он посмотрел на нее — она поняла, что он запер дверь, хотя замок даже не щелкнул.

Она подошла к подоконнику и выглянула наружу. Толстый плющ покрывал стену. Никакой тайны не было в том, как Люк добрался до ее окна. Зачем — это уже другое дело.

— Запри окно и задерни занавески.

Из полумрака за ее спиной донесся его голос, тихий и мрачный. Нервная дрожь пробежала по ее спине, и она торопливо подчинилась. Потом повернулась — и оказалась в его объятиях. Чуть отодвинувшись, Амелия взглянула на него.

— Зачем?..

— Ш-ш… — Он наклонил голову и прошептал: — Леди Макинтош сторожит внизу лестницы.

Она отпрянула:

— Не может быть!

Взгляд, который он бросил на нее, был достаточно красноречив.

— Ты ведь не думаешь, что я, рискуя сорваться, взобрался по этому дурацкому плющу только из романтических побуждений?

В голосе его прозвучало отвращение, и она засмеялась.

Он привлек ее к себе, заглушил ее смех поцелуем — поцелуем, практичность которого сразу же обернулась соблазном, легкая ласка — долгим, медленным, откровенным вторжением.

Наконец, отпустив ее губы, он прошептал:

— Нам нужно вести себя тихо.

— Тихо? — прошептала она.

Он поцеловал ее быстро, требовательно:

— Совершенно и абсолютно тихо.

Тон этой фразы, слова, произнесенные жарким шепотом, который щекотал ее жаждущие губы, дали понять, что он не забыл своего заявления, что на этот раз она будет кричать.

От этого явного противоречия нервы у нее напряглись, ей захотелось задать ему вопрос, но он снова поцеловал ее, крепко прижав к себе.

Когда он наконец остановился, чтобы дать ей вздохнуть, она прошептала:

— А я-то думала, ты хочешь поговорить.

В ответ он снова завладел ее губами. Только потом, отпустив ее — явно затем, чтобы управиться с поясом ее пеньюара, который она накинула поверх ночной рубашки, — ответил:

— Завтра. Мы поговорим завтра. А сейчас, — голос его звучал так тихо, так глубоко, что она не была уверена, слышит ли она его слова или они раздаются у нее внутри, — сейчас нам следует заняться более важными делами.

Он сорвал с нее пеньюар, а она протянула руки к его фраку. Его пальцы нетерпеливо расстегивали маленькие пуговки на ее ночной рубашке.

Не прерывая поцелуя, он подталкивал ее к кровати, пока она не уперлась бедрами в ее край. А он развел в стороны ворот ее рубашки, и она упала ей на бедра. Амелия хотела было оторваться от его губ, но он не отпускал ее, продолжая требовательно целовать, и к тому же обхватил ладонями ее груди.

Он прекрасно понимал, что делает, знал, как соединить уже известное ощущение, вызванное его губами и языком, с тем, чем занимались его руки, в симфонию, которая поначалу казалась знакомой, а потом развилась в нечто более жгучее.

В нечто иное.

В нечто порочное и почти неистовое.

Это предвкушение неистовства поглотило ее целиком. Она вытянула его рубашку из-под пояса, и тогда он оторвал от нее руки и движением плеч сбросил жилет, расстегнул на себе рубашку, снял и отшвырнул ее в сторону. Она жадно прижалась к нему, ей не терпелось ощутить его грудь на своей груди.

Он снова поцеловал ее — поцелуй оказался зажигательным. Груди ее напряглись и стали горячими — такими же горячими, как и твердые мышцы его торса, к которому она сейчас распутно прижималась. И он приподнял ее так, чтобы ее рубашка соскользнула с нее, они прижимались друг к другу, наслаждаясь этим мгновением, пылко предвкушая то, что должно произойти… Потом упали на кровать.

Она извивалась под ним, он прижал ее своей тяжестью, поцеловал страстно — и вдруг отпрянул.

— Подожди!..

Она лежала, широко раскрыв глаза, золотые локоны ее разметались, мягкий свет свечи играл на роскошном теле, нагом и ждущем — целиком принадлежащем ему. Она смотрела, как он снял туфли, осторожно отставив их в сторону, чтобы не шуметь. Потом снял панталоны, швырнул их туда же, где уже лежал его фрак.

И вот он снова повернулся к кровати и прижался к ее губам поцелуем. Он знал, что главное — не отрывать от нее губ.

Она протянула руку вниз и обхватила его своей маленькой ручкой.

Сердце у него замерло, потом она разжала пальцы и принялась ласкать его и снова сжимать. Он разрешал ей играть, не в силах ее остановить. Он не знал, как долго она держала его чувства в рабстве; только когда он уже весь пульсировал от желания погрузиться в рай таинственной теплоты, которая была совсем рядом, только тогда он пошевелился, обхватил ее бедра и снова взял на себя роль ведущего.

Во всяком случае, попытался сделать это — она подчинилась, но не сразу. Она положила руку ему на грудь, а другой направила его в себя. Оба затаили дыхание.

Он не противился. Он позволил ей поглощать себя постепенно, целиком, сдерживая порыв поскорее проникнуть в самую глубину. И вот она, не в силах продолжать, содрогнулась под ним, обхватила руками его шею и поцеловала его — открыто, глубоко — в знак полной покорности. И тогда он до конца погрузился в нее, и она испустила отрывистый вздох. Он впитал этот вздох, пронзенный неповторимым мгновением, чувством, которое переполняло их в момент полной отдачи, безусловного приятия.

Он двигался в ней, она без стеснения приладилась к нему и двигалась вместе с ним, крепко обхватив его ногами.

И больше не было вопроса, кто кого возбуждает, но только — что возбуждает их, однако и это не было по-настоящему важным. Он принял это — у него не было выбора. Легкие работали во всю мощь, сердце гулко билось, а танец их все набирал силу. И он больше не думал о том, что именно этого и хотел сильнее всего на свете.

Амелии казалось, что она обезумеет, если долго не сможет достигнуть удовлетворения, которое — она знала — должно было быть. Но Люк все оттягивал это мгновение — как он это мог, она не понимала, — пока она не зарыдала от жажды. Как император, он все наслаждался ею и наслаждался, и она сдалась, радостно, распутно. Сосредоточилась на том, чтобы использовать свое тело для ласки, что бы ласкать его так же, как он, так же преданно, так же сокровенно. И тогда он ударил в самую глубину. И она закричала. Он выпил ее пронзительный крик; нанося ритмичные удары, он безжалостно терзал ее. Его подхватил огненный вихрь и великолепие — изгоняющий всякую мысль экстаз примитивной страсти, глубочайшее чувственное удовлетворение.

Никогда прежде оно не ощущалось им таким глубоким, таким опустошающим, таким полным.

Ничего подобного он не испытывал прежде никогда.

Никогда еще он не испытывал такого восторга.

И восторг этот не оставил его, когда он проснулся несколько часов спустя. За окном было еще темно и в комнате тоже — свеча давно догорела. Он чувствовал, что рассвет близок и скоро ему придется уйти.

Но еще не сейчас.

Они лежали на кровати, завернувшись в покрывало. Она — свернувшись калачиком, рядом с ним, положив голову ему на грудь, а ее рука обнимала его, словно хотела удержать. Теплая женская тяжесть рядом с ним, его жена по сути, хотя пока не по закону.

Он повернулся к ней. Получил огромное удовольствие, испытал чисто мужской восторг, ласково пробудив жизнь в ее теле. Она шевельнулась во сне, обеспокоенная, но не сознающая; он улыбнулся и лег на нее, устроившись между ее бедрами.

Он вошел в нее, и она проснулась, дыхание у нее перехватило, ресницы затрепетали, взлетели вверх и снова опустились. Он нашел ее губы, поцеловал — она вздохнула. А он снова наслаждался невыразимой радостью, переполнявшей его существо.

Это ласковое утреннее соитие было временем для тихих вздохов, а не криков.

Она двигалась к высшей точке медленно, легко, с мягкой женской настойчивостью; он шел следом за ней, присоединившись к ней в теплом море удовлетворения.

Потом он отодвинулся, заглушив ее протесты поцелуем, быстро оделся, наклонился над ней и прошептал:

— На северном берегу есть скамья, стоящая у озера. Встретимся там в одиннадцать.

Она посмотрела на него сквозь серую дымку рассвета, с улыбкой кивнула и притянула к себе, чтобы еще раз поцеловать.

Для героических поступков час был слишком ранний — и он вышел через дверь.