Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ девятый. Передвинутыя души, — Кругомъ Петербурга

1. На рѣкѣ

У-гу!

Послѣдній свистокъ, хриплый и какъ будто простуженный. Въ такую погоду немудрено простудиться даже желѣзной машинѣ. Хотя пароходъ у насъ музыкальный и называется «Глинка». Онъ медленно отчаливаетъ и выходитъ на средину. Узкія лѣстницы спусковъ на городскомъ обрывѣ отходятъ назадъ, и на другомъ берегу открывается устье рѣки Тверды, утлый мостъ, пески, зеленые откосы, и широкой стѣною бѣлѣетъ Отрочъ монастырь. Много лѣтъ тому назадъ Тверской князь отнялъ невѣсту у собственнаго отрока. Отрокъ съ горя ушелъ въ лѣсъ и построилъ скитъ. Скитъ сталъ монастыремъ. Спутникъ показываетъ рукой на маленькое круглое окошко. Тамъ келья, въ которой Малюта Скуратовъ удушилъ митрополита Филиппа.

Все истинно-русскія воспоминанія.

Тверь только что осталась сзади. Я перебираю свои послѣднія впечатлѣнія. У самаго спуска стояли два столба, оба съ объявленіями. На правомъ столбѣ были афиши о зрѣлищахъ:

«Боевая оперетта „Ночь Любви“».

Бытъ чумаковъ Запорожской Сѣчи въ первобытномъ состояніи. Артисты: Приблуда, Ткачевъ-Хохолъ, Сирко.

На лѣвомъ столбѣ красовался гигантскій плакатъ городского ломбарда о распродажѣ просроченныхъ вещей. Шесть столбцовъ и послѣдній номеръ 42,557, а всего населенія въ Твери съ женами и дѣтьми 40,000. Чего только тутъ нѣтъ! Хивинковая шкурка, одинъ подъодѣяльникъ, одинъ дамскій горжетъ (что такое «горжетъ», — одежда или мебель?), ватныя юбки, серебряныя серьги, ротонды на кроличьемъ, козьемъ, кошачьемъ и рыбьемъ мѣху. Кажется, бѣдная Тверь заложила все, что у ней было, и ходитъ голая.

На пристани нищіе попадались на каждомъ шагу. — «Подайте убогому», даже: «подайте плѣшивому!»… — «То есть, какъ это — плѣшивому?» — «Ей-Богу, плѣшивому, совсѣмъ безволосому», увѣряетъ нищій. Мой товарищъ лѣзетъ въ карманъ и достаетъ монету. — «Какое у васъ лицо, — восторгается проситель, — совсѣмъ какъ у Бисмарка»… Образованные нищіе!..

На пристани я купилъ газету «Тверская Жизнь». Она была похожа на этого образованнаго нищаго. Газета безъ телеграммъ, безъ направленія и безъ всякаго содержанія. Выходитъ «временно по воскресеньямъ», какъ сказано въ заголовкѣ. Между прочимъ, запрещено писать объ администраціи и о полиціи, о городскихъ дѣлахъ и о земскихъ, и о всякихъ другихъ. Тѣмъ не менѣе, редакторъ ухитрился нажить себѣ штрафъ въ триста рублей и уже три недѣли сидитъ въ узилищѣ, и за редактора подписывается его жена, согласно послѣднему разъясненію вятскаго губернатора, и на деревянномъ столбѣ подъ плакатомъ ломбарда приклеено еще объявленіе: «Въ редакціи газеты „Тверская Жизнь“ продается зеркало, узкій коверъ и половая лампа»… Что такое половая лампа я не знаю, но распродажа редакціонной обстановки идетъ плохо. Боюсь, что редакторъ соберетъ свой штрафъ только къ концу отсидки.

— Не думайте, — живо возражаетъ мой спутникъ. — У насъ прежде была настоящая газета, я редакторомъ былъ.

— Да? — спрашиваю я вѣжливо. — А сколько вышло номеровъ?

— Номеровъ мало, — признается спутникъ.

— Сколько?

— Одинъ всего, — кротко сообщаетъ спутникъ; — былъ конфискованъ на станкѣ, — прибавляетъ онъ съ нѣкоторой гордостью.

— Позвольте, — припоминаю я, — не за эту ли газету вы попали подъ судъ?

— Да, — соглашается спутникъ, — но вѣдь меня оправдали. Прокуроръ почти отъ обвиненія отказался.

Обѣднѣла Тверь, разорилась и обезлюдѣла, прижучилась, молчитъ. Вся верхняя Волга прижалась, нахохлилась и только пересчитываетъ по пальцамъ своихъ плѣнныхъ депутатовъ и разсказываетъ шопоткомъ анекдоты о своихъ губернаторахъ.

Въ Твери — Петрункевичъ (онъ еще не сидитъ), въ Рыбинскѣ — Строгановъ, въ Ярославлѣ — Шаховской, въ Костромѣ — Френкель. Это первый рядъ.

Въ Твери — фонъ Бюнтингъ, въ Ярославлѣ — Римскій-Корсаковъ, въ Костромѣ — Веретенниковъ. Это второй рядъ.

Славные анекдоты разсказываетъ Волга о губернаторахъ, сочные, съ подъемомъ. Каждый городъ старается побить рекордъ: — Вотъ пишутъ о Думбадзе. Что вашъ Думбадзе. Вотъ у насъ…

Я соберу эти анекдоты въ отдѣльную книгу и издамъ особо.

— А какія у васъ есть общества?..

— Не регистрируютъ ихъ.

— А собранія бываютъ?..

— Нѣтъ, не бываютъ!

— А просвѣтительныя учрежденія есть?..

— Нѣтъ, — нѣту…

Чертъ знаетъ что.

— Зато населеніе развилось, — сообщаетъ одинъ, — стало больше достоинства, но перепуганы ужасно, свободнѣе говорятъ, но разговаривать боятся…

Чертъ знаетъ что такое.

— Наше населеніе по существу черносотенное, — сообщаетъ другой, — но очень сознательное, такъ сказать, конституціонное. Даже тѣ, что управу громили, были истые конституціоналисты…

Ничего не разберешь.

Среди «третьяго элемента» развелось по нынѣшней модѣ множество скептиковъ. Что они говорятъ, понять трудно. Они путаютъ свои прежнія надежды и новое уныніе.

Если обратиться къ дѣламъ матеріальнымъ, получаются свѣдѣнія болѣе осязательныя. Растетъ травосѣяніе, сохи смѣняются плугами, мѣстами происходятъ передѣлы полей на болѣе широкія полосы вмѣсто прежнихъ узкихъ.

Тверской агрономъ разсказывалъ мнѣ слѣдующую исторію. Первая пароходная станція отъ Твери по Волгѣ внизъ, это — село Лисицино. Въ этомъ селѣ пятнадцать лѣтъ тому назадъ одинъ крестьянинъ, Яковъ Черный, завелъ плугъ. Сельскій сходъ собрался и запретилъ ему пахать плугомъ, даже бумагу составилъ въ этомъ смыслѣ. — Плугъ землю воруетъ — говорили крестьяне. Дѣло въ томъ, что крестьяне пашутъ на узкихъ полосахъ безъ всякихъ межниковъ. Межа есть только математическая линія. Соха при пахотѣ сваливаетъ землю въ сосѣднюю борозду. Плугъ сваливаетъ землю внутрь. Если нѣсколько сосѣдей пашутъ сохами, къ концу пахоты каждый сваливаетъ сосѣду землю съ крайней правой борозды и, въ свою очередь, получаетъ чужую землю на крайней лѣвой бороздѣ. Если пахать рядомъ сохою и плугомъ, то плужный участокъ каждый годъ получаетъ наваленной земли на одну лишнюю борозду. Полосы бываютъ очень узкія, десять бороздъ, даже пять бороздъ. Такимъ образомъ годъ за годомъ одинъ участокъ будетъ отдавать свою землю другому, понижаться и бѣднѣть. Оттого крестьяне и говорятъ, что плугъ землю воруетъ.

Яковъ Черный однако обозлился.

— Я не брошу плуга, — заявилъ онъ, — а за соху нипочемъ не возьмусь, видѣть ее не могу. Лучше хозяйство нарушу и уйду въ городъ.

Запрещеніе схода оказалось незаконнымъ. Теперь я вамъ задамъ, — объявилъ Яковъ Черный и привелъ въ городъ семь новыхъ единомышленниковъ покупать плуги. — Теперь не запретите!..

Примиреніе состоялось на томъ, что рѣшили пахать плугами и сохами въ разные часы или, если возможно, въ разные дни.

Теперь въ селѣ Лисицинѣ не осталось ни одной сохи. Всѣ пашутъ плугами.

— Особенно бабы за плуги стоятъ, — разсказывалъ агрономъ. — У насъ мужики уходятъ на отхожіе промыслы, а бабы пашутъ. Сохою пахать трудно, надо умѣнья больше, ее нужно ладить; плугъ проще работаетъ. На прошлой недѣлѣ пришелъ въ складъ мужикъ съ дочерью: «Дѣвку замужъ выдаю, надо плугъ выбрать въ приданое. Нейдетъ безъ плуга». А въ тѣ деревни, гдѣ сохами пашутъ, дѣвки изъ ближнихъ селъ совсѣмъ не идутъ замужъ: «Мы сохами пахать не умѣемъ».

— Клеверу сѣменного роздалъ тысячу-пятьсотъ пудовъ, — разсказывалъ агрономъ, — тимофеевки два-три вагона. Льны тоже развелись.

Однимъ словомъ, мужики покрѣпче интеллигентовъ[1].

Впрочемъ, даже въ скептическихъ рѣчахъ интеллигентовъ часто можно услышать совсѣмъ другія ноты. И весь ихъ скептицизмъ выходитъ напускной, навѣянный лѣтнею лѣнью или дождливой погодой.

— Худшее, кажется, прошло, — признаются они. — Земство, напримѣръ, хотя и поправѣло, но ничего не разрушило, какъ было въ другихъ губерніяхъ. И кажется, теперь люди перестали правѣть. Съ новаго года будемъ въ нормы входить.

Въ Тверской губерніи будущей осенью предстоитъ переизбраніе гласныхъ, но эту будущую кампанію уже теперь учитываютъ.

Дождемся и увидимъ, какія будутъ эти новыя нормы?..

Пароходъ быстро идетъ впередъ внизъ по теченію. На Волгѣ почти половодье. Дождь льетъ безъ конца. Снизу вода, сверху вода, кругомъ сѣрый туманъ. Въ этой водѣ мы — словно живые утопленники, и судно наше — какъ будто подводное судно. Но этотъ маленькій мокрый пароходъ самъ по себѣ представляетъ особый мірокъ. Пассажировъ у насъ не больше полусотни во всѣхъ трехъ классахъ. Но въ нашемъ составѣ представлены всѣ русскія настроенія, даже всѣ партіи справа налѣво. Онѣ, помѣщенныя рядомъ, сталкиваются, разговариваютъ, и каждая остается при своемъ.

Въ каютѣ второго класса небольшая компанія пьетъ чай; ихъ всего трое: закройщикъ изъ Петербурга (онъ ѣдетъ на побывку въ Ярославскую губернію), приказчикъ изъ Твери и еще мелкій чиновникъ въ штатскомъ платьѣ. Закройщикъ тощій и сѣрый, очень говорливый. Приказчикъ румяный и плотный, какой-то тяжкодумный, говоритъ какъ во снѣ. Чиновникъ больше молчитъ и улыбается, но глаза у него умные, живые. Они пьютъ чай, не торопясь, и мѣняютъ чайникъ за чайникомъ.

— Еще чашечку!

— Ну-ка, что жъ! Чай не порохъ, не разорветъ.

— Производительности мало, — говоритъ закройщикъ, — покупатели ослабѣли. А главное, что насъ губитъ, это — порто-франко.

— Какое порто-франко? — спрашиваетъ приказчикъ съ тяжелымъ недоумѣніемъ.

— Владивостоцкое, — рѣшительно заявляетъ закройщикъ. — Если его не прекратить, изъ-за одной Сибири вся Россія погибнетъ…

Въ какой октябристской газетѣ онъ вычиталъ эти унылыя мысли?

— Мнѣ за нашихъ рабочихъ совѣстно, — продолжаетъ закройщикъ. — Чуть что — забастовка. А, между прочимъ, заграницей рабочія руки куда дешевле?

— Кто вамъ говорилъ? — спрашиваетъ чиновникъ съ легкой ироніей.

— Мнѣ французъ говорилъ, — объясняетъ закройщикъ довольно невинно.

— Какой французъ?

— Никита Оглоблинъ, французъ изъ Лондона, — отвѣчаетъ закройщикъ уже язвительно… — Конечно, разныя такія партіи, милостивые кадеты говорятъ, что надо землю. Но дѣло не въ землѣ. Спимъ много. Всѣ люди спятъ, отъ мужиковъ и до самаго верху. Проснуться бы надо.

Чиновникъ улыбается и молчитъ. Онъ едва ли не кадетъ…….

— Въ Черномъ морѣ вода голубая, — неожиданно заявляетъ приказчикъ.

Впрочемъ, подъ этимъ дождемъ легко заговорить о водѣ ни къ селу, ни къ городу.

Закройщикъ заинтересовывается. — Какъ же голубая? А если въ стаканъ набрать?

— Въ стаканѣ чуть замѣтно, — говоритъ приказчикъ, — а море голубое и дно прозрачное.

Онъ, кажется, мечтаетъ объ солнцѣ и объ югѣ.

— Въ нашемъ Ростовскомъ уѣздѣ, — сообщаетъ закройщикъ, — купцовскій поселокъ, собственно нашъ, мелкаго народу, на купленныхъ участкахъ, девяносто дворовъ, очень старательныя семейства. Я тоже купилъ десятину. Построю домикъ получше. Не въ своемъ селѣ, — никто завидовать не станетъ…

… — Вамъ бы соединиться вмѣстѣ, — говоритъ приказчикъ.

— Какъ же соединиться? Мы разнаго общества.

— Корпоративно, — говоритъ приказчикъ съ запинкой.

— Какъ вы сказали?

Приказчикъ хотѣлъ сказать кооперативно. Онъ начинаетъ съ нѣкоторымъ усиліемъ, но довольно понятно, объяснять преимущества сельско-хозяйственной коопераціи.

— Данія, можетъ, на многіе милліоны обогатѣла отъ этого, — сообщаетъ онъ въ подтвержденіе.

— А это не соціальное? — спрашиваетъ закройщикъ.

— Храни Богъ. Соціальное это отрицаніе собственности, а это паевое. Наличная выгода… Напримѣръ, вы закройщикъ портняжнаго цеха. Но вы бы могли соединиться съ другими портными и завести большое дѣло.

Закройщикъ прикидываетъ въ умѣ.

— У насъ это не пойдетъ, — рѣшаетъ онъ. — Дѣла не такія. То есть даже у Схефальсовъ въ большомъ магазинѣ каждый день триста рублей убытку, а у нихъ капиталы. Намъ крупные торговцы завернутъ такого бойкоту…

На палубѣ съ лѣвой стороны стоитъ дьяконъ въ парусиновомъ подрясникѣ. У него злое лицо и узкая борода, мочальная съ просѣдью. Онъ ѣдетъ изъ Твери въ село Кимры.

— У насъ въ Кимрахъ народъ трезвый, богобоязненный, — разсказываетъ онъ, — правильно живутъ, ихъ нельзя притѣснять, — у нихъ ножики.

— Какіе ножики?

— Сапожные ножики, сапожникъ всегда съ ножомъ, — объясняетъ дьяконъ. — Есть люди такіе, наступательные… Противъ вѣры и противъ власти. Пагубныя души… Они въ Кимры не смѣютъ придти. Тамъ ихъ ножомъ.

— Что вы такое говорите?!

— Изъ-за одной пары сапогъ выходятъ на ножи, — объясняетъ дьяконъ. — Одинъ говоритъ: моя пара, и другой говоритъ: моя. Приходится духовенству выходитъ въ облаченіи, разнимать ихъ.

На правой сторонѣ палубы еще человѣкъ. Это сапожный мастеръ изъ села Кимры, живая иллюстрація къ словамъ дьякона.

Мастеръ человѣкъ зажиточный, ѣдетъ во второмъ классѣ. Онъ выпивши и видимо радъ бесѣдѣ. Съ первыхъ словъ онъ начинаетъ ругать скупщиковъ нехорошими словами.

— Они насъ денегъ лишили, — говоритъ онъ, — завели записки, векселя, серіи безъ купоновъ, даютъ въ расплату, а мы въ лавку несемъ на учетъ, за товаръ, да еще ненужный. Я ребятамъ говорю: «Сдѣлайте забастовку, тогда добьетесь чего-нибудь». Говорятъ: аргитаторъ. А я ничего не аргитаторъ. «Ты, — говорю, — скрозь ночь работаешь, мастеръ несчастный, да ни шиша не вырабатываешь, а фабричные стали работать отъ шести до шести…».

Онъ смотритъ мнѣ въ глаза и рѣзко говоритъ: — Я не знаю васъ, вы, можетъ, сыщикъ; но я только скажу, дойдетъ въ нашей державѣ до великаго шуму, какъ во Франціи былъ великій Наполеонъ. Конституція у насъ, — говоритъ онъ язвительно. — Люди врутъ и намъ надо врать… Я въ Бога вѣрую и угодниковъ чту, но этакую подлость я не согласенъ почитать…

Я ничего не отвѣчаю. Голосъ его неожиданно мѣняется.

— Вонъ въ Женевѣ, — начинаетъ онъ мечтательно, — люди живутъ: республика у нихъ, все ровное. Браки, напримѣръ, гражданскіе на пробную запись, на одинъ годъ. А если сдѣлается брюхо, то есть для ребятъ общественный домъ. Вотъ я вамъ покажу брушурку.

Онъ досталъ изъ бокового кармана цѣлую пачку какихъ-то грязныхъ бумагъ. Я смотрю на него съ подозрѣніемъ и готовъ повторить его недавнія слова: — я васъ не знаю, вы, можетъ быть, сыщикъ.

Мастеръ перебираетъ свои бумаги одну за другой.

— Вотъ счетъ отъ господина исправника за сапоги для стражниковъ, — говоритъ онъ, — гуманные люди. Вотъ Натъ Пинкертонъ. А это наша книжка — «Въ царствѣ обуви», это про Кимры. А вотъ брушурка… нелегальщинка, — сообщаетъ онъ таинственно.

Брошюрка маленькая, въ осьмушку, листковъ тридцать, въ стихахъ. Хороша нелегальщинка! Такая похабщина, что дастъ сто очковъ впередъ даже Баркову. Заглавіе и то нельзя написать, скажемъ «Лука Гудищевъ».

Мастеръ читаетъ вслухъ изъ своей «брошурки». Я спасаюсь отъ него на носъ. «Только Санина не хватаетъ», говорю я почти вслухъ.

Но на носу есть и Санинъ. Молодой человѣкъ и барышня сидятъ подъ навѣсомъ и ведутъ разговоръ. Кажется, народный учитель и учительница. У нея строгое лицо, черные глаза и славная длинная, пушистая коса. Учитель защищаетъ Санина, учительница сердится:

— Зачѣмъ же навязываютъ читать? — говоритъ она. — Тамъ сплошная грязь. У насъ вѣдь гражданскій бракъ на удовольствіе мужчинъ…

Я отхожу отъ нихъ какъ можно дальше и принимаюсь смотрѣть впередъ на Волгу. Слѣва и справа скользятъ берега, изгороди, нивы зеленой ржи, скотъ, лежащій у воды. На каждомъ поворотѣ село, въ соломенныхъ крышахъ, бѣлая церковь, лодки у берега. Мимо проходитъ пароходъ, онъ тащитъ двѣ пузатыя баржи: на одной написано «Свобода», на другой «Реформа». Имена громкія, но трудно ихъ тащить вверхъ противъ теченія.

Вотъ славная роща и посрединѣ какой-то нелѣпый домъ — старый, деревянный, съ новыми желтыми колонками и амбаромъ спереди. Это бывшая помѣщичья усадьба. Ее купилъ богатый скупщикъ изъ села напротивъ и передѣлалъ по своему вкусу. Онъ выѣзжаетъ сюда лѣтомъ, «на дачу».

Еще поворотъ, и Волга стала шире, и туманъ порѣдѣлъ, какъ будто его не хватило на всю ширину рѣки.

Впереди, гдѣ-то далеко — словно открылась щель и брызнулъ тонкій лучъ. Онъ заигралъ въ водѣ и блеснулъ слабою искрой, какимъ-то мокрымъ золотомъ на крестѣ колокольни.

Кругомъ все чисто, свѣжо, нарядно.

Хорошо на Волгѣ даже въ дождливый день.

2. Вольный газетчикъ

Я встрѣтилъ его въ Нижнемъ, въ пріемной комнатѣ редакціи «Вѣстника». Лицо у него было суровое, злые глаза, крѣпкій круглый черепъ. На немъ былъ короткій пиджакъ, синяя рубашка и штаны съ бахромой внизу.

— Позвольте рекомендоваться, — сказалъ онъ: — я — Аргонавтъ.

— Какой Аргонавтъ? — спросилъ я довольно откровенно, — я не понимаю.

— Аргонавтъ — корреспондентъ: еще Грандъ, Пикъ. Есть папиросы Пикъ, такъ вотъ. Это все мои имена.

— Какія папиросы? — спросилъ я еще разъ. Мой собесѣдникъ меньше всего походилъ на коммиссіонера табачной фабрики.

— Ахъ, Господи, — сказалъ онъ съ оттѣнкомъ нетерпѣнія. — Дѣло не въ папиросахъ. Это все мои газетныя имена. Пикъ-Грандъ-Аргонавтъ, вольный газетчикъ, вашъ коллега.

— Очень пріятно, — сказалъ я примирительнымъ тономъ. — Извините, пожалуйста, я не здѣшній.

— Я тоже не здѣшній, — объяснилъ Пикъ-Грандъ-Аргонавтъ. — Сегодня пріѣхалъ… На тормазѣ, — прибавилъ онъ, помолчавъ.

Я ничего не сказалъ.

— Не думайте, — быстро прибавилъ Пикъ-Грандт и такъ далѣе, — что я — по безденежью. То есть, конечно, у меня нѣтъ денегъ. Семь копеекъ въ карманѣ и греческая монета. Но я ѣзжу на тормазѣ изъ любви къ спорту…

— Трудный спортъ, — сказалъ я съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ.

— Пустяки, — возразилъ Пикъ-Грандъ. — Одинъ разъ на тормазѣ, а то больше въ товарномъ вагонѣ или верхомъ на нефтянкѣ.

— Позавчера кондукторъ меня замѣтилъ, — разсказывалъ Пикъ-Грандъ, — и тоже полѣзъ по крышамъ. Надлѣзъ до моего мѣста и сверху кричитъ: «Слазь долой». Я, говорю, не для того садился. Стану я слазить для всякой морды.

— Откуда вы? — спросилъ я съ понятнымъ любопытствомъ.

— Конечно съ Кавказа, — сказалъ Пикъ-Грандъ. — Откуда больше. Проѣздомъ…

— Куда же вы ѣдете?

— Въ Петербургъ!

— Развѣ это дорога въ Петербургъ?

— Всѣ русскія дороги ведутъ въ Петербургъ, — сказалъ Пикъ-Грандъ сентенціозно. — Я заѣхалъ сюда, чтобы денегъ разжиться. Въ родѣ аферы.

«Плохая афера», подумалъ я.

Контора «Вѣстника» уже три мѣсяца не платила даже за бумагу, не говоря о сотрудникахъ.

Я внимательно оглядѣлъ моего собесѣдника. Онъ былъ брюнетъ, но глаза у него были сѣрые, носъ башмакомъ и какая-то особенная русская неуклюжесть.

— Вы не грузинъ, — сказалъ я полуутвердительно.

— Что?.. Говорите громче. Я не слышу на это ухо. Контуженъ подъ Мукденомъ.

— Что!?.. — тотчасъ же прибавилъ онъ на два тона выше. — Я грузинъ?.. Черта съ два. Я русскій дворянинъ, Сергѣй Ивановичъ * * *, — онъ назвалъ громкое историческое имя. — Но я не признаю дворянства, — прибавилъ онъ, тотчасъ же успокоившись.

— А что на Кавказѣ дѣлается? — спросилъ я.

— Денегъ не платятъ, — тотчасъ же сказалъ мой собесѣдникъ, — редакціи то-есть. Это и дѣлается. Всѣхъ нашихъ заработковъ не хватитъ блоху прокормить… — Это вы виноваты, — прибавилъ онъ неожиданно.

— Почему я?

— Всѣ вы съ вашими днями свободы. Сколько денегъ зря истратили. Теперь ни одного издателя нѣтъ. Была полнокровная пресса. Теперь стала совсѣмъ малокровная.

По существу дѣла онъ былъ правъ. Русская литература за послѣдніе три года истратила всѣ свои деньги, милліоновъ десять рублей или болѣе. Издательство c.-д., издательство с.-p., «Донская Рѣчь», «Колоколъ», новыя газеты, закрытія, штрафы. Съ точки зрѣнія доходовъ всѣ эти деньги были истрачены зря, зарыты въ землю… на заднемъ дворѣ полицейскихъ участковъ.

Я все-таки счелъ за лучшее огрызнуться. — Вы, небось, не тратили. Навѣрное тоже издавали газету?

— Издавалъ, — признался Пикъ-Грандъ и поникъ головой, — въ долги вошелъ. Никому не заплатилъ.

— Славное было время, — сказалъ онъ вдругъ. Я одного пристава посадилъ на семь сутокъ при гауптвахтѣ.

— Вы… посадили?.. — признаюсь, въ голосѣ моемъ звучало сомнѣніе.

— Не посадилъ, но заставилъ посадить, — отчеканилъ Пикъ-Грандъ. Лицо его имѣло гордое выраженіе. — Пресса — сила, вы что думаете….

— Разскажите, какъ это случилось? — попросилъ я.

— Видите ли, — началъ Пикъ-Грандъ. — Это случилось въ дни свободы. To-есть въ другихъ мѣстахъ еще были дни свободы. А у насъ ввели военное положеніе и назначили генералъ-губернаторовъ. Этого пристава назначили генералъ-губернаторомъ третьей части нашего города, на Новомъ Базарѣ. Грязь, я вамъ скажу, невылазная. Онъ посмотрѣлъ, посмотрѣлъ и издалъ обязательное постановленіе: «Господа домовладѣльцы обязуются устроить черезъ дорогу деревянные мостки. Нарушеніе сего моего постановленія, по законамъ сего времени, будетъ караемо штрафомъ до трехъ тысячъ рублей или тюремнымъ заключеніемъ не свыше трехъ мѣсяцевъ». Принесли намъ это постановленіе въ хронику. Я подумалъ и напечаталъ. А кромѣ того закатилъ передовую статью: «Отдавая должную дань энергіи господина временнаго начальника, сожалѣемъ, что его постановленіе прислано намъ въ составъ хроники. Мы предпочли бы помѣстить, его среди распоряженій правительства». Приставу очень понравилось, но старшій генералъ-губернаторъ — общій городской, — прочелъ и взбѣленился. Тогда пристава посадили на семь сутокъ. А насъ закрыли.

— А тепло на Кавказѣ? — сказалъ я почти невзначай. Проливной дождь барабанилъ въ окна. Это, должно быть, навѣяло мнѣ мой неожиданный вопросъ.

— Чудной вы человѣкъ, — сказалъ Пикъ-Грандъ. — Что изъ того, что тепло, когда денегъ не платятъ? Я вѣдь вамъ говорилъ. Не вѣрите, такъ посмотрите.

Онъ извлекъ изъ кармана и подалъ мнѣ листокъ бумаги. Это было печатное объявленіе. Оно и теперь находится въ моемъ владѣніи. Объявленіе это гласитъ: «Судебный приставъ при хайтумскомъ мировомъ отдѣлѣ симъ объявляетъ, что 8 марта сего 1908 года въ г. Хайтумѣ будетъ продаваться съ публичнаго торга движимое имущество, а именно право на изданіе въ г. Хайтумѣ ежедневной газеты: „Хайтумскій Вопль“, описанной на удовлетвореніе С. И. * * * по исполнительному листу за № 339 на сумму 63 р. 70 к. Подлинный подписалъ судебный приставъ Д. Алайшвили».

Внизу была напечатана еще одна подпись, довольно странная: «Съ подлиннымъ вѣрно: Пикъ-Грандъ-Аргонавтъ».

— Я описалъ у нихъ право издательства, — сказалъ Пикъ-Грандъ.

— Эка, нашли что описать, — возразилъ я.

— А какъ же сдѣлать, — сказалъ Пикъ-Грандъ, — когда у нихъ ничего другого не было?..

— Такіе подлецы, — заговорилъ онъ уже возмущеннымъ тономъ, — я у нихъ писалъ обѣими руками, сочинялъ въ день три захватывающихъ фельетона и еще одну хроникерскую замѣтку, а они дали мнѣ десять рублей авансу, а дальше nichts.

— А вы бы построчно, — посовѣтовалъ я..

— Да, построчно, — проворчалъ Пикъ-Грандъ. — Такая расцѣнка… Раньше платили двѣ копейки за строчку, потомъ полторы, потомъ копейку, а теперь дробями даютъ, три копейки за пять строкъ.

— Не можетъ быть, — воскликнулъ я.

— Какъ хотите, — хладнокровно возразилъ Пикъ-Грандъ. — Можете не вѣрить. Но это правда. Они завели даже построчныя марки, съ дырочками, вродѣ китайскихъ чоховъ, желѣзныхъ денегъ.

— Зачѣмъ же марки? — спросилъ я уже безпомощно.

— Въ лавку носить, — спокойно объяснилъ Пикъ-Грандъ. — На мѣновую торговлю. Отдашь вязку желѣзныхъ марокъ, получишь вязку бубликовъ.

— Какъ же живутъ, — спросилъ я, — съ такимъ заработкомъ?

— Не живутъ, помираютъ, — сказалъ Пикъ-Грандъ. — Я оттуда уѣхалъ въ Ростовъ-на-Дону, а тамъ еще хуже. Вся хроника обложена данью, копейка со строки. Если не заплатишь, то тебѣ и номеръ не пропустятъ.

— Скверно! — сказалъ я.

— Въ Казань поѣхалъ, — пожаловался Пикъ-Грандъ. — А тамъ цензура возстановлена, частнымъ образомъ, по просьбѣ газетчиковъ, въ видѣ особой любезности. И все-таки штрафуютъ… Я вольный казакъ. Мнѣ съ цензурой не жить…

Кстати сказать, я могу вполнѣ подтвердить сообщеніе Пикъ-Гранда. Будучи въ Казани, я видѣлъ въ редакціяхъ газетныя гранки, исчерканныя цензоромъ, видѣлъ также и номеръ газеты, оштрафованный за небрежность этой частной и любезной цензуры… Бываетъ. На свѣтѣ и не то бываетъ…

— Вы бы попробовали писать въ столичныя газеты, — посовѣтовалъ я.

— Пробуемъ давно. Вотъ посмотрите письмо.

Онъ подалъ мнѣ письмо секретаря большой столичной газеты весьма умѣреннаго направленія. Письмо просило присылать свѣдѣнія, «вполнѣ объективныя и возможно точнѣе провѣренныя».

— Провѣряешь, провѣряешь, — жаловался Пикъ-Грандъ. — А они пять строкъ напечатаютъ. На пересылку не хватаетъ. Потомъ я сталъ писать корреспонденціи на открыткахъ. Подъ конецъ и на открытки денегъ не стало хватать. Я покупалъ открытки съ частными объявленіями по полторы копейки штука и писалъ на нихъ.

Онъ показалъ мнѣ странное открытое письмо съ обыкновеннымъ трехкопеечнымъ штемпелемъ и печатной прибавкой: цѣна полторы копейки. Обѣ стороны были испещрены объявленіями. Только для адреса былъ оставленъ крошечный квадратикъ и на оборотѣ другой квадратикъ немного побольше для письма. На этомъ квадратикѣ тонкимъ перомъ и микроскопическимъ почеркомъ была написана корреспонденція.

Въ ней говорилось: «Къ сожалѣнію, общество трезвости встрѣтило препятствія»… Чернила были блѣдныя, и тутъ же сверху крупныя красныя буквы въ яркой виньеткѣ гласили: «Вездѣ покупайте коньякъ Асланова. Вездѣ».

— А какъ вы въ Мукденъ попали? — спросилъ я, чтобы перемѣнить разговоръ.

Мнѣ было тяжело слушать голодные разсказы газетнаго пролетарія.

Вязка построчныхъ марокъ за вязку бубликовъ. Хорошая жизнь.

— Я на своемъ вѣку попадалъ въ разныя мѣста, — сказалъ Пикъ-Грандъ. — Шестнадцати лѣтъ изъ дому ушелъ.

— Зачѣмъ?

— А затѣмъ… У отца было имѣніе. Сытая жизнь; все готовое. Я сталъ думать: «Зачѣмъ же я долженъ жить на всемъ припасенномъ. Что я за человѣкъ? Могъ ли бы я самъ себѣ пропитаніе добыть?!». Думалъ, думалъ, ушелъ. Пѣшкомъ ушелъ. Такъ долго шелъ, до Баку дошелъ.

— А въ Баку что дѣлали?

— Кули таскалъ. Хорошо кули таскать. Особенно, если ловко подаютъ на плечи. Такъ вкусно спина крякнетъ, какъ будто у верблюда. Носишь часъ, другой, ѣсть захочется. Потомъ, какъ пообѣдаешь да съ часъ отдохнешь, такое нетерпѣніе взойдетъ въ спину и въ плечи. Таскалъ бы, не перетаскалъ бы.

Онъ, кажется, серьезно увлекался этой верблюжьей идилліей.

— И долго вы кули таскали? — спросилъ я.

— Два года. Въ одно утро я подумалъ: надо запахъ перемѣнить. Очень большая вонь въ Баку. Было у меня двѣ рубашки. Я верхнюю продалъ за восемнадцать копеекъ, купилъ хлѣба и ушелъ на Каспій, на рыбные промыслы.

— А когда же вы газетчикомъ стали?

— Тогда же и сталъ. Поступилъ къ армянину. Собака былъ армянинъ, а рабочіе персы. Онъ ихъ обчекрыживалъ безъ всякой милости. Я объ немъ написалъ корреспонденцію, — мое первое дѣтище.

Онъ улыбнулся ласковой, почти нѣжной улыбкой.

— А дальше что?

— А дальше они, разумѣется, догадались. Пришлось уходить, а я не ушелъ. Армянинъ велѣлъ персамъ меня ногами пинать.

— Что же, пинали?..

— Конечно, пинали. Ихъ сорокъ человѣкъ, а я одинъ. Ножъ у меня былъ. Я двоихъ легонько окровянилъ.

— Какъ они не убили васъ?

Пикъ-Грандъ презрительно сморщился.

— Не съ ихнимъ рыломъ. Они и пинаться толкомъ не умѣютъ. Босые они, въ бабушахъ. Пнетъ ногой, а туфля въ сторону улетитъ. Я отъ ихняго пинанья уползъ въ море. Вонъ шахъ персидскій, — пошутилъ Пикъ-Грандъ, — не можетъ никакъ запинать своихъ депутатовъ. Я хочу написать ему письмо. Пусть онъ переобуетъ своихъ сарбазовъ изъ бабушей въ сапоги.

— Тегеранскіе казаки пинаются какъ слѣдуетъ, — возразилъ я въ тонъ. — Я думаю, полковникъ Ляховъ переобулъ ихъ въ подкованные сапоги.

— Послѣ того я въ городъ уѣхалъ обратно, сталъ газетчикомъ, — сказалъ Пикъ-Грандъ.

— Имѣли успѣхъ? — сказалъ я вѣжливо.

— Ого, — воскликнулъ Пикъ-Грандъ. — Знаютъ Пика на Каспіи, знаютъ и на Черномъ морѣ. Моя подпись ручательство. Вексель на чистую правду. Три раза меня высылали. Два раза въ тюрьму сажали. Посадятъ и выпустятъ. Убить хотѣли въ Хайтумѣ. Подсылали шпиковъ и провокаторовъ, да съ меня взятки гладки. Я вольный газетчикъ и баста.

— Какъ же вы въ Мукденъ попали? — вернулся я къ прежнему вопросу.

— Добровольцемъ, на собственный счетъ, — сказалъ Пикъ-Грандъ. — У меня въ то время былъ свой промыселъ рыбный, маленькій промыслишко, рублей на пятьсотъ, двѣ нефтяныя заявки. Я все продалъ, уѣхалъ въ Харбинъ. Они меня сначала принимать не хотѣли. А я объявилъ: — Хочу защищать свое отечество и не уѣду отсюда. Тогда они меня приняли и послали въ Читу крупу караулить.

— А вы что?

— А я дезертировалъ, — хладнокровно заявилъ Пикъ-Грандъ, — и опять пріѣхалъ въ Харбинъ, а оттуда на позиціи. Былъ я въ мундирѣ, никто меня не тронулъ. Гдѣ ѣхалъ, а гдѣ шелъ, до рѣки Шахе дошелъ, а тамъ какъ разъ — что надо, битва идетъ. Прошелъ я впередъ, дошелъ до генерала. — «Ты откуда?» — «Изъ Читы». — «Зачѣмъ ты сюда попалъ, такой сякой?» — «Драться пришелъ, ваше пре-ство!» — «Ахъ, ты… можешь ли ты отнести мой приказъ на лѣвый флангъ». — «Могу, ваше пре-ство». — Тутъ меня въ голову контузили гранатой…

Я не зналъ, какъ отнестись къ этому странному разсказу. Мѣшки и персы, построчныя марки и японскія гранаты. Все это было слишкомъ много для одного человѣка.

— Я и теперь въ Петербургѣ, — заговорилъ Пикъ-Грандъ, — тоже пойду въ Лигу обновленія флота. Приду и прямо скажу: «Не такъ вы дѣло дѣлаете. Не съ того конца». Я ихъ реформирую.

— Экъ вамъ неймется, — замѣтилъ я.

— Я патріотъ, — сказалъ Пикъ-Грандъ надменнымъ тономъ. — И что у меня есть, того я не оставлю. Есть у меня газетная работа, я съ голоду помру, а ее не оставлю. Конечно, я знаю, — принадлежу къ гербу и роду, записанному въ шестой книгѣ. И могъ бы надѣть дворянскую шапку съ кокардой: «не бей меня въ рыло», и тоже запѣть: «Задѣть мою амбицію я не позволю вамъ». Но у меня другая амбиція. Я представитель прессы, — общественное мнѣніе. Лопну, а не оставлю. И, если у меня отечество есть, его тоже не оставлю. Надо чинить, буду чинить, надо спихнуть, буду пихать, а развалиться не дамъ…

— Васъ проситъ пожаловать господинъ редакторъ…

Пикъ-Грандъ не кончилъ фразы, всталъ съ мѣста и пошелъ изъ комнаты. Я тоже ушелъ и въ тотъ же день уѣхалъ изъ Нижняго. Не знаю, что съ нимъ сдѣлалось. Доѣхалъ ли онъ до Петербурга, и удалось ли ему реформировать Лигу обновленія флота? Что-то не замѣтно.

3. Пинкертонъ изъ земской управы

— Еще одного снялъ!

Николай Петровичъ бросилъ на столъ офиціальное «отношеніе» и даже схватился руками за волосы.

— Кого снялъ, откуда снялъ!

— Съ поста снялъ, понимаете, двадцать перваго снялъ. Всѣхъ писцовъ со всѣхъ столовъ; я одинъ остался.

— Съ какого поста? Что вы, воюете, что ли?

— Воюемъ, да. Насъ воюютъ… Нѣтъ, вы скажите, гдѣ я новыхъ возьму? Изъ рукава достану? Что я за Пинкертонъ, въ самомъ дѣлѣ?..

— О комъ вы говорите?..

— О дѣлопроизводителяхъ. — Николай Петровичъ широко развелъ руками въ обѣ стороны. — О секретаряхъ, о всякихъ служащихъ…

— Ну!..

— Изволите видѣть: я — членъ управы.

— Знаю.

— Вы посмотрите на эту груду бумагъ!..

Онъ трагическимъ жестомъ указалъ на столъ. На столѣ лежала большая кипа четвертушекъ сѣрой бумаги съ управскимъ заголовкомъ. Чья-то длинная рука въ сѣромъ обшлагѣ безъ рукавчика поминутно высовывалась въ окошечко и подваливала еще.

— У меня только хватаетъ времени, — сказалъ Николай Петровичъ, — чтобы брать эти бумаги и подписывать: Карповъ, Карповъ, Карповъ.

— Нѣтъ вы скажите, — закричалъ онъ опять, — могу я требовать, чтобы мои дѣлопроизводители были интеллигентные люди? Они мнѣ «союзниковъ» подсовываютъ. Извольте посмотрѣть.

Онъ быстро открылъ ящикъ и выхватилъ листъ бумаги. Прошеніе. «Состоя членомъ союза русскаго народа и будучи преданъ вѣрѣ, престолу, отечеству, покорнѣйше прошу опредѣлить меня на какую-нибудь должность»…

— Пускай «союзники», плевать! Такъ вѣдь они дуботолки, козлы. Тремъ свиньямъ корму не раздѣлятъ. Почитайте, какъ онъ пишетъ. Ему бы оглоблей ворочать, а не перомъ.

Онъ схватилъ другую бумаженку, лежавшую въ сторонѣ, и сунулъ ее мнѣ.

Бумага дѣйствительно была написана странно. Мнѣ особенно запомнилась одна фраза: «Имѣемъ поставить на видъ г-на исправника, какъ онъ вполнѣ не въ курсѣ будучи на предметъ установки предѣльнаго возраста свыше 74 лѣтъ».

— Подъ судъ съ ними попадешь, — закричалъ Николай Петровичъ, — подъ арестантскую шапку. Знаете, я сталъ на домъ брать доклады. До полуночи работаю. А вѣдь теперь лѣто.

— Почему же вы не возьмете интеллигентныхъ служащихъ? — спросилъ я довольно невинно.

— Беру, беру-съ! Онъ не утверждаетъ…

— Кто онъ?

— Гу, гу… — Николай Петровичъ захлебнулся отъ волненія, — … бернаторъ, — выпалилъ онъ наконецъ, собравшись съ духомъ. — Ни одного интеллигентнаго, — такъ и сказалъ.

Онъ снова вскочилъ съ мѣста и простеръ руки впередъ, какъ будто молился или дѣлалъ заклинанія.

— Циркуляръ, — шипѣлъ онъ, — плевинскій, сипягинскій — всѣ земскіе служащіе, кромѣ сторожей, утверждаются губернаторомъ.

Я съ удивленіемъ смотрѣлъ на эту нервную жестикулирующую фигуру.

Какъ будто это было не русское Поволжье, а устье Роны, буйный Марсель или крикливый Тарасконъ. Видно, здорово доняли губернаторы земскихъ дѣятелей, если они такъ орутъ и машутъ руками.

— Службу нашу надо считать какъ въ портъ-артурской крѣпости, — говорилъ Николай Петровичъ. — Годъ за мѣсяцъ. А обо мнѣ такъ и знайте: я или чахотку наживу, или въ нервную больницу попаду.

— Неужели это такъ серьезно? — сказалъ я съ нѣкоторымъ недовѣріемъ.

— Вотъ я вамъ покажу, — сказалъ Николай Петровичъ болѣе спокойнымъ тономъ. Онъ досталъ изъ стола пачку газетъ и показалъ мнѣ мѣста, отчеркнутыя синимъ карандашомъ. Это были штрафы. Они были напечатаны петитомъ, въ каждомъ номерѣ около половины столбца. Чего тутъ только не было: — Крестьянинъ Е. Зашиваловъ за незаконное сборище — 25 р., священникъ Е. Постниковъ за непоспѣшную прописку одного лица — 5 рублей.

…Обязательное постановленіе: За посѣщеніе заключенныхъ съ билетомъ на чужое имя 500 рублей штрафу или три мѣсяца ареста.

— Я вамъ еще покажу.!..

Николай Петровичъ постучалъ пальцемъ въ окошечко. — Пошлите Касьянова писца!

Черезъ минуту вошелъ человѣкъ маленькій, тощій, плохо одѣтый и очень унылаго вида.

— Что, не сложили штрафъ? — спросилъ Николай Петровичъ.

Касьяновъ покачалъ головой и ничего не сказалъ.

— Онъ получаетъ двадцать пять рублей въ мѣсяцъ и у него четверо дѣтей. Губернаторъ оштрафовалъ его на двѣсти рублей.

— За что?

— За то, что онъ въѣхалъ въ садикъ на велосипедѣ.

— Въ какой садикъ?

— Ахъ, Боже мой, было обязательное постановленіе, чтобы въ этотъ садикъ на велосипедѣ не въѣзжать.

— Мнѣ городовой объяснилъ, — сказалъ Касьяновъ, — я тотчасъ и уѣхалъ.

— Можетъ быть, вы ему что-нибудь сказали? — замѣтилъ я.

Касьяновъ жалобно посмотрѣлъ на меня и не рѣшился возразить.

— Что онъ скажетъ, — презрительно фыркнулъ Николай Петровичъ. — Этакая мокрая курица!..

— Вы бы сходили къ губернатору.

— Ходилъ, не допускаютъ, — уныло и покорно сказалъ Касьяновъ. — Я лучше отсижу…

— Газету «Лугарь» оштрафовали на триста рублей за статью о коннозаводствѣ. Изволите ли видѣть: «статья возбуждаетъ одну часть населенія противъ другой» — лошадей, что ли, простыхъ битюговъ противъ кровныхъ рысаковъ? «Листокъ» наказали всего вмѣстѣ тысячъ на шесть, даже несчастную «Биржу» — на сто рублей за Льва Толстого.

— Нѣтъ, я знаю, — вспылилъ опять Николай Петровичъ. — Онъ добивается меня оштрафовать. Но я не заплачу, шалишь. Веди меня въ тюрьму. Вѣрите, у меня прислуга уѣхала на двѣ недѣли и поставила на свое мѣсто бабу, а у бабы паспорта нѣтъ. Я говорю: «не надо!» Двѣ недѣли самъ воду носилъ, самовары ставилъ, булки пекъ трудами рукъ своихъ, только бы ему не подать повода. Съ гавриками сидѣть мѣсяца два, клопы закусаютъ…

Мнѣ стало смѣшно.

— Экъ онъ васъ, — сказалъ я непочтительно.

Николай Петровичъ обидѣлся.

— Кому смѣхъ, а мнѣ полсмѣха нѣтъ, — проворчалъ онъ. — А, Петръ Васильичъ, сюда идите…

Къ столу подошелъ плотный человѣкъ, съ густой черной бородой, блестящими глазами и очень бойкимъ жизнерадостнымъ видомъ.

— Ѣздили объясняться? что онъ вамъ сказалъ?

— Онъ чудакъ, — весело заговорилъ Петръ Васильевичъ. — «А, говоритъ, вы опять пришли. Кажется, съ тѣхъ поръ, какъ я отказался васъ утвердить, ничто не измѣнилось… Ну-съ, что вы можете сказать въ свою пользу?» Какъ будто я подсудимый… «У васъ, говоритъ, очень дурное прошлое». Я хотѣлъ было возразить: «Я, ваше превосходительство, не дѣвица», да придержалъ языкъ. «Вы, говоритъ, съ полиціей ссоритесь и двоихъ тамъ освободили съ разрывомъ замковъ». — «Однако, говорю, мой бывшій министръ вполнѣ оправдалъ меня по всѣмъ этимъ дѣламъ». — «Какъ министръ, какой?» — «Министръ финансовъ!» — «Имя назовите». — «Я не помню точно: Коковцовъ или Шиповъ». — «Неправда-съ, Кутлеръ». — Ага, думаю, попался. — «Кутлеръ, ваше превосходительство, ни когда не былъ министромъ финансовъ». Тутъ онъ поневолѣ сбавилъ тону.

— Что же онъ утвердилъ васъ? — спросилъ Николай Петровичъ…

— Не знаю.

Петръ Васильевичъ задумался.

— Я полагаю, теперь онъ долго не отвѣтитъ, — сказалъ онъ медленно. — Петровскому шесть мѣсяцевъ резолюціи не было, все-таки онъ служитъ…

— А что Петя? — спросилъ Николай Петровичъ.

Человѣкъ съ черной бородой покачалъ головой.

— Отказалъ директоръ… Сынъ у меня есть, — объяснилъ онъ мнѣ мимоходомъ, — Петръ Петровичъ, пятнадцати лѣтъ. Въ девятьсотъ-пятомъ году ему было тринадцать лѣтъ. Онъ на народномъ митингѣ рѣчь говорилъ, и такъ эта рѣчь собранію понравилась. Одинъ дворянинъ закричалъ: «Что дальше слушать, если ужъ камни вопіютъ и младенцы говорятъ? Намъ, дворянамъ, осталось только пожертвовать своими привилегіями и бросить ихъ на алтарь отечества, вотъ такъ». И бросилъ шапку о землю. А кромѣ этой шапки, ничего у него не было, — хорошо ему было жертвовать. Изъ-за этихъ рѣчей моего сына теперь никуда не принимаютъ…

Человѣкъ съ черной бородой широко усмѣхнулся, какъ будто разсказывалъ что-нибудь въ высшей степени пріятное.

— Держалъ переходной экзаменъ. Первымъ выдержалъ, бестія, и то не приняли.

— Скажите, пожалуйста, что здесь происходитъ? — спросилъ я, обращаясь къ человѣку съ черной бородой.

— Гм, что происходитъ?… Да своего рода политическій бильярдъ. Господа губернаторы катаютъ нашего брата изъ одного угла въ другой. Земское дѣло — сложное дѣло, безъ третьяго элемента не можетъ идти, а они гонятъ. Мы только перекатываемся съ мѣста на мѣсто. Дѣло даже доходитъ до дипломатическихъ сношеній съ равносильными державами. На прошлой недѣлѣ губернаторъ призываетъ Золотова: — «Знаете, Горчаковъ, губернаторъ изъ Вятки пишетъ мнѣ, что вы своимъ отъѣздомъ предупредили его высылку. Онъ считаетъ васъ бѣглымъ. А мнѣ какъ прикажете?»..

— Правда, что онъ не утвердилъ двадцать одного кандидата?

— Пусть, — безпечно сказалъ Петръ Васильевичъ. — Другіе найдутся. Кого-нибудь и онъ утвердитъ.

— А что вы думаете, найдутся, — заговорилъ Николай Петровичъ. — Я самъ найду двадцать-второго и двадцать-третьяго. Если на то пошло, я еще пятьдесятъ кандидатовъ найду. Недаромъ меня въ городѣ называютъ: Пинкертонъ изъ земской управы. Третьяго дня Шваровъ уѣздный даже говоритъ мнѣ: «Гдѣ вы ихъ только берете? Приспособьте мнѣ парочку. У меня тоже не утверждаютъ». — А кого онъ отвергаетъ, я тѣмъ нахожу прекрасныя мѣста. Печонкинъ, напримѣръ, меньшевичекъ, бывшій, положимъ, покладистый такой. Я его пристроилъ въ биржевой комитетъ. Предсѣдатель не нахвалится: — «Гдѣ вы отыскали такого прекраснаго работника? Умница, интеллигентный. Пришелъ на службу, взялъ перо, пишетъ. Дѣвицѣ диктуетъ другое. Полчаса пописалъ, докладъ написалъ безъ черновика, блестящій. Дѣло было такое сложное. Онъ почиталъ, въ законахъ пошвырялся, все обмозговалъ… А какіе итоги подводитъ! Одинъ восторгъ… Давайте мнѣ еще такихъ»… — Такъ-то вотъ, другимъ могу, а себѣ самому не могу. Самъ безъ работниковъ. Нашъ предсѣдатель видитъ: Я не родныхъ принимаю, не изъ знакомства или лицепріятія, а только работники хорошіе. — Да вѣдь вы нашимъ ходу не даете! — Чѣмъ же я виноватъ, что они тупоголовые? Одинъ дѣлопроизводитель подходитъ пьяный, другой шатается, третій водкой пахнетъ, алкоголики несчастные. Напримѣръ, Емельяновъ; ему пятнадцать рублей цѣна, онъ въ полиціи писцомъ былъ. Подастъ бумагу, а предсѣдатель разорветъ: — Какая нелѣпость. Позвать Печонкина. — «Напишите, пожалуйста!» Онъ въ полчаса можетъ написать жалобу въ сенатъ… Какое же мнѣ дѣло, что онъ былъ эс-декъ?

Мы помолчали.

— Цѣпкіе они, эс-деки, даже и бывшіе, — внезапно заговорилъ Николай Петровичъ, — а мы, кадеты, терпимые. Но если бы я оказался безъ мѣста, мнѣ бы эти товарищи мѣста не дали…

— А вотъ эти барыни, соціалъ-демократки, я ихъ, извините, называю халдымократки. Если бы я предсѣдателемъ былъ, я бы ихъ не подпускалъ на пушечный выстрѣлъ.

— Слушайте, Николай Петровичъ, — перебилъ я его. — А кто у васъ предсѣдателемъ?

— Предсѣдатель человѣкъ путный, — другой членъ черносотенецъ. А раньше говорилъ: «Я во всемъ согласенъ съ кадетами, только жидишкамъ не надо правъ давать»…

— А какъ идутъ земскія дѣла?

— Земскія дѣла идутъ попрежнему. Школа есть школа, а больница — больница. Черносотенную медицину никакъ не выдумаешь.

Николай Петровичъ окончательно развеселился.

— Пойдемте въ залу, я вамъ покажу картину.

Мы вошли въ огромный залъ въ два свѣта.

Слѣва и справа были двѣ картины во всю стѣну; обѣ изображали Минина на площади.

— Вотъ это черносотенный Мининъ, — сказалъ Николай Петровичъ, указывая направо.

Грузный мужчина стоялъ на столѣ. У него была густая борода, темная съ просѣдью, и осанка волостного старшины, только медалей не хватало. Рядомъ съ нимъ стояло нѣсколько такихъ же фигуръ, деревянныхъ, безжизненныхъ и скучныхъ.

— Это мѣстная работа, — сказалъ Николай Петровичъ, — триста цѣлковыхъ мы заплатили. — А вотъ настоящій Мининъ!

Съ лѣвой стороны была громадная картина Маковскаго, полная жизни и движенія. Мининъ, рыжій, сухой и жилистый, что-то, повидимому, кричалъ и отчаянно размахивалъ руками. Я вспомнилъ длинныя машущія руки самого Николая Петровича, за десять минутъ тому назадъ.

— А вонъ тамъ воевода, — говоритъ Николай Петровичъ, — видите, какъ онъ смотритъ, хочется, ему, пожалуй, оштрафовать Минина рублей на пятьсотъ, да сила неберетъ. А этотъ бояринъ съ высокимъ ожерельемъ у кафтана — по меньшей мѣрѣ, октябристъ. А Мининъ земецъ. Оттого онъ такъ волнуется. Когда мнѣ станетъ невмоготу, я прихожу сюда и любуюсь на Минина. Имъ въ свое время легче было. Эхъ-ма! У нихъ сила Минина, у насъ душа глиняна. Трудно намъ…

4. Современная идиллія

— Нѣтъ, вы скажите, для какой надобности устроено охранное отдѣленіе?

Мой вопрошатель былъ сухопарый человѣкъ въ очкахъ, съ сѣрымъ лицомъ, въ сѣромъ пальто, очень похожій на народнаго учителя. Только руки у него были другія — большія, корявыя, въ шрамахъ и трещинахъ; со знаками отъ ожоговъ и слѣдами черной копоти въ каждой складкѣ кожи, онѣ свидѣтельствовали о постоянномъ обращеніи съ желѣзомъ, напилкомъ и колесомъ станка.

Я, впрочемъ, предпочелъ уклониться отъ отвѣта.

— Охранное отдѣленіе, — сказалъ мой собесѣдникъ, — устроено для того, чтобы икскреннымъ образомъ надзирать за исполненіемъ законовъ.

— Искреннимъ образомъ?

— Не искреннимъ, а икскреннымъ.

Я понялъ, что онъ хочетъ сказать экстреннымъ.

Въ видѣ отвѣта я покачалъ головой, потомъ сказалъ:

— Сумлѣваюсь штопъ…

— А я не сумлѣваюсь, — возразилъ мой собесѣдникъ. — Я такъ и дѣлаю. Пишите: старшій никкелировщикъ Петръ Семеновъ Молотковъ экскренно хочетъ блюсти законы черезъ охранное отдѣленіе. Запишите мое имя. Пусть всѣ знаютъ. Я не боюсь.

Должно быть, мысли мои было не трудно прочесть на моемъ лицѣ.

Мой собесѣдникъ нахмурился.

— Конечно, — сказалъ онъ угрюмымъ тономъ. — Я знаю, бываютъ разные случаи. Не безъ того. Напримѣръ, на самую Троицу такъ случилось. Пришли въ заводъ агенты за обыскомъ и стали рыть въ подвалѣ и вырыли желѣзное ведро. Въ ведрѣ двѣ бомбы и двѣ оболочки. Сейчасъ сторожа за бока. — Кто клалъ? — «Знать не знаю». Забрали его и еще двухъ рабочихъ по верховымъ догадкамъ. Стали находку смотрѣть. Бомбы, какъ бомбы, никакихъ знаковъ особенныхъ. Потомъ взялись ведро въ разныя стороны вертѣть. На днѣ отыскали марку: 00 — два нуля. Стали придумывать, къ чему же эти два нуля. Одинъ говоритъ: мука крупчатка бываетъ на два нуля высшаго сорта. Другой говоритъ: — Машинки бываютъ для стрижки самыя короткія въ два нуля. Третій говоритъ: — Еще въ уборныхъ на дверяхъ пишутся два нуля… Еще одинъ молчалъ — молчалъ, думалъ — думалъ и говоритъ: «А можетъ быть, это и не нули, а просто буквы: О. О…» Вотъ вѣдь какъ сдѣлали!.. Свое собственное ведро въ землю закопали и даже знаковъ не уничтожили. Безъ приказанія, сами… Двое агентовъ… Пришлось поневолѣ прекратить дознаніе.

— Ну вотъ, видите, — сказалъ я.

— Не безъ того, — повторилъ онъ, — но ежели я гражданинъ, я стану добиваться, чтобы было по иному.

Я опять ничего не сказалъ.

Мнѣ вспомнился Зубатовъ, отецъ Георгій Гапонъ, 9-е января.

Видно, тоже мочало, — начинай опять сначала.

— Вы думаете, это Зубатовъ, — сказалъ мой собесѣдникъ какъ будто въ отвѣтъ… Ничуть не Зубатовъ. Здѣсь дѣло иное. Ежели вы слыхали, дѣло о «бракѣ Шатунскомъ»?

— Слыхалъ.

Онъ говорилъ объ извѣстной исторіи съ бракованными шрапнелями, которая недавно обошла всѣ газеты. Казенный пріемщикъ, капитанъ Шатунскій ставилъ на нихъ свой обычный знакъ: Б. Ш. — «Бракъ, Шатунскій». Но чья-то невѣдомая рука искусно замѣняла букву Б буквой Г. И такимъ образомъ получался другой знакъ: Г. Ш. — «Годенъ, Шатунскій». Шрапнели поступали въ пріемку, но въ пробной стрѣльбѣ ихъ негодность выступала еще ярче прежняго. Капитанъ Шатунскій сталъ задумываться и довольно скоро дошелъ до самоубійства.

Конечно, неизвѣстная рука, передѣлывавшая знаки, была не одна. За ней стояла цѣлая техническая организація во славу благополучной пріемки казеннаго заказа.

— Когда убился капитанъ Шатунскій, — продолжалъ Молотковъ, — слѣдствіе назначили. Потомъ слышимъ — слѣдствіе кончилось. Все благополучно. Тутъ я подумалъ: не будетъ такъ… Мы написали заявленіе и подписались въ свидѣтели двѣнадцать человѣкъ, потомъ въ газетѣ напечатали. Но заводъ намъ ничего не отвѣтилъ.

— Да вы увѣрены, что эти шрапнели передѣлывались на заводѣ?.. — спросилъ я.

— Какъ же не увѣрены! Ежели мы сами надъ ними работали, — отвѣтилъ онъ съ классической простотой.

— А что, вы соціалъ-демократъ? — спросилъ я неожиданно. Рабочіе на этомъ большомъ заводѣ отличались лѣвымъ настроеніемъ, и во время оно соціалъ-демократы имѣли въ ихъ средѣ наиболѣе успѣха.

Молотковъ покачалъ головой.

— Я не партійный. Конечно, и я тоже книжки читалъ и около кружковъ состоялъ, но партіи, — это не мое дѣло. Вотъ когда за расцѣнки спорили, — я всегда впередъ выступалъ. Оттого они озлобились. «Мы тебѣ удѣлаемъ». Пока я работалъ, хорошо относились. Потомъ со службы погнали. Теперь не хотятъ принимать обратно.

Всѣ рабочіе завода были расчитаны, и теперь шла обратная пріемка съ большимъ «разборомъ». За послѣдніе три года это происходитъ, кажется, въ третій разъ.

— А обыски у васъ были?

Молотковъ покачалъ головой.

— Я человѣкъ трезвый. Какіе обыски? Веду себя хорошо. Обыски больше всего изъ-за казенки выходятъ.

— Какъ такъ?

Это была совсѣмъ новая теорія.

— Которые ведутъ себя неаккуратно, — сказалъ Молотковъ. — Бываютъ грабители, экс-про-прі-аторы, — онъ произнесъ это длинное слово раздѣльно, слогъ за слогомъ, — подлые люди, я ихъ презираю. Пьяные напьются, такъ ихъ пьяныхъ и забираютъ.

Впрочемъ, онъ поспѣшилъ вернуться къ занимавшему его вопросу.

— Не то, что они доведутъ меня до обыску, — похвасталъ онъ, — я ихъ самихъ еще скорѣе доведу… Они думаютъ: «Голодомъ сморимъ. Пусть поклонится». Да ни подъ какимъ видомъ. Какъ началъ дѣло, такъ дойду до конца.

— Разскажите, что вы сдѣлали, — предложилъ я.

— По мытарствамъ пошелъ, — сказалъ Молотковъ съ блѣдной улыбкой. Сперва къ прокурору. Прокуроръ говоритъ: «Это военное дѣло и мнѣ оно не подсудно». Потомъ къ начальству высшему. Начальство говоритъ: «Позвольте васъ спросить, вамъ какое дѣло?» — «А какъ же, — говорю. — Я защищаю интересъ Его Императорскаго Величества, морского министерства». — «Знаемъ мы васъ. Вы да кадеты, какъ можете защищать». Я не сробѣлъ: «Какъ, молъ, угодно, а я разсказалъ чистую правду». — «Да-съ, правду. Вотъ вы написали въ газетахъ замѣтку. А заводъ будетъ подъ подозрѣніемъ. Казенные заказы ему не дадутся. Вотъ вамъ и почва для волненій. Вамъ того и надо. Идите отсюда». Сталъ я думать, куда теперь идти. Тутъ я придумалъ: въ охранное отдѣленіе. И такъ рѣшилъ. Теперь ни за что не отстану. Пусть меня забираютъ, либо пусть составятъ протоколъ по всей формѣ…

Я заинтересовался. Это не была зубатовщина. Это былъ какой-то новый оттѣнокъ. Зубатовщина шла сверху внизъ и стремилась полонить рабочихъ. Эта затѣя шла снизу вверхъ и, въ свою очередь, стремилась полонить казенную марку «въ два нуля».

— «Пришелъ я въ охрану, звоню, — продолжалъ Молотковъ. — Дверь пріоткрылась. Такой бравый мужчина высунулъ голову, оглядѣлъ меня съ ногъ до головы:

— Что вамъ угодно?

— Начальника мнѣ.

— Самого начальника?

— Да, самого.

— А ежели секретаря?

— Ну, ладно, давайте хоть секретаря.

Тутъ провели меня къ начальнику. — „Такъ и такъ, молъ. Составьте протоколъ!“ Они очень удивились. — „У насъ, говорятъ, и формы такой нѣтъ. Это въ первый разъ въ Россіи приходятъ съ такимъ дѣломъ въ охрану“. А я говорю: „Въ первый, такъ можетъ не въ послѣдній. Если зовется охрана, то пусть охраняетъ законъ“. Тутъ начальникъ перечиталъ протоколъ и говоритъ: „Вы, кажется, тутъ наврали. По слѣдствію у насъ оказалось, что капитанъ Шатунскій покончилъ себя отъ сифилиса, въ припадкѣ помѣшательства“… А я говорю: „Ничего я не навралъ. Мы знаемъ всѣ факты. И кто знаки заколачивалъ, и кто приказывалъ, и кто новые знаки ставилъ. И свидѣтели у насъ есть. Ежели бы вы знали факты, то не говорили бы такъ“.

Они согласились со мной. Ласково отнеслись, я имъ имена назвалъ. „Хорошо, — говорятъ, — приходите на той недѣлѣ въ среду“.

Вышелъ я. Думаю: надо еще крѣпче сдѣлать. Пошелъ въ жандармское управленіе. „Я, молъ, изъ охраны къ вамъ. Составьте протоколъ“. Послѣ того я пошелъ домой».

— А теперь что же?

— Теперь наше дѣло въ ходъ пойдетъ, — сказалъ онъ съ увѣреннымъ видомъ. — Должны обратить вниманіе. Главное дѣло было довести до свѣдѣнія.

Мнѣ стало даже завидно на эту увѣренность. Послѣ всего, что было въ Россіи и даже именно здѣсь, на этомъ самомъ заводѣ… «Главное дѣло довести до свѣдѣнія». Впрочемъ, быть можетъ, разборчивость намъ не къ лицу. Жизнь не можетъ стоять на мѣстѣ и пробуетъ всѣ пути, даже и тупики.

— А какъ вы живете? — спросилъ я Молоткова.

— Надо бы жить хорошо, — сказалъ онъ, — а живу плохо. Работы нѣтъ. Заводы почти стоятъ. Заказовъ не попадаетъ. Развѣ для Амурской дороги дадутъ новые заказы! Мнѣ у Пьянкова обѣщали дать мѣстечко…

Я былъ на заводѣ Пьянкова въ то самое утро. Пьянковъ былъ заводчикъ новаго смѣшаннаго типа. Онъ смолоду былъ скупщикъ, скупалъ желѣзныя цѣпи кустарнаго издѣлія. Потомъ понемногу разбогатѣлъ и поставилъ небольшой заводъ. Дѣло стало шириться. Пьянковъ завелъ переписку съ Англіей о новыхъ машинахъ. Лѣтъ семь тому назадъ Пьянковъ съѣздилъ въ Англію и, не зная ни слова по-англійски, тѣмъ не менѣе внимательно осмотрѣлъ все производство цѣпей и металлическихъ скрѣпъ. Потомъ вернулся домой и оборудовалъ свой заводъ согласно всѣмъ послѣднимъ усовершенствованіямъ. Производство выросло, и явилась новая забота: заказовъ не хватаетъ… Пьянковъ человѣкъ упрямый, но очень толковый и по-своему честный.

Между прочимъ онъ разсказывалъ: — Съ мѣсяцъ тому назадъ явилась ко мнѣ въ контору дама, истинно-русская дама… — «Я, говоритъ, хочу имѣть съ вами частный разговоръ. Можно получить огромный заказъ на цѣпи и скрѣпы за столько-то процентовъ». — А я говорю: «Если обходнымъ путемъ, то я не согласенъ». Она помялась, ушла. На другой день присылаетъ письмо: «Нѣтъ ли у васъ подъ руками заложеннаго имѣнія? Можно еще получить по двадцати рублей за десятину». — Вотъ какія дѣла…

Я не былъ вполнѣ увѣренъ, дѣйствительно ли заводчикъ Пьянковъ проявилъ на дѣлѣ столько безкорыстія. Но все-таки разсчеты Молоткова «получить мѣстечко» показались мнѣ довольно проблематичны.

— Я химію знаю, — говорилъ Молотковъ, — электрическій элементъ. Могу всякую кислоту составить. Я отъ студента научился на практической работѣ.

— А вы кто, крестьянинъ?

— Да, городской крестьянинъ заштатнаго города Починки. Землю бросили обществу. Можетъ, подъ старость годится. Выдѣлить землю у насъ трудно. Одинъ захотѣлъ выдѣлиться, фотографіей живетъ. Заклевали его. На сходѣ кричатъ: «Не надо, не хотимъ!» Кто антихристомъ его называетъ, а кто анархистомъ. — «Думаешь, помѣщикомъ будешь, — такимъ же мужикомъ!».. Чертъ съ ними.

— Теперь совсѣмъ безъ мѣста сижу, — прибавилъ онъ, помолчавъ. — Была телеграмма изъ Оренбурга, товарищъ мѣсто сулилъ. Изъ-за этого дѣла не уѣхалъ. Остался ждать.

Онъ тяжело вздохнулъ.

— Ежели долго отвѣта не будетъ, придется попуститься, — сказалъ онъ негромко. — Богъ съ ними, пусть дѣлаютъ, какъ знаютъ. У меня семейство…

Теперь я понималъ его ближе. Это былъ обыкновенный россійскій обыватель, который уже отказался отъ своего новоявленнаго гражданскаго долга и думалъ о своемъ семействѣ и о кускѣ хлѣба.

— Должны же они обратить вниманіе, — выкрикнулъ Молотковъ высокимъ, почти истерическимъ звукомъ. — Изъ-за этого дѣла человѣкъ убился…

Да, должны же.

5. Погромъ

Горбатовскій погромъ не привлекъ особеннаго вниманія. Газеты упомянули о немъ, потомъ напечатали краткое извлеченіе изъ судебнаго отчета и въ свое время — извѣстіе о Высочайшемъ помилованіи преступниковъ.

Въ то время было слишкомъ много погромовъ. Писать приходилось о самыхъ, такъ сказать, эффектныхъ, гдѣ число жертвъ доходило до сотенъ, — Одесса, Баку, Томскъ, Бѣлостокъ, Сѣдледъ. Всѣхъ не перечтешь.

Черносотенцы, однако, оказались внимательнѣе къ Горбатовскому погрому. Адвокатъ Булацель затѣялъ цѣлую кампанію противъ нижегородскаго суда и довелъ его побѣдоносно до конца, даже получилъ офиціальное одобреніе.

Дѣйствительно, горбатовскій погромъ — одинъ изъ самыхъ любопытныхъ и многозначительныхъ.

Другіе погромы были шире и грандіознѣе. Но этотъ, благодаря особому стеченію обстоятельствъ, представляетъ собой какъ бы соціологическій препаратъ россійской неразберихи, взятый въ самой толщѣ народнаго тѣла и свободный отъ постороннихъ примѣсей. И если изучить его даже со стороны, то можно видѣть болѣе или менѣе ясно, откуда пошло освободительное движеніе, какъ протекало оно и обо что разбилось.

Мнѣ пришлось видѣть рядъ пострадавшихъ и свидѣтелей Горбатовскаго погрома. Я говорилъ съ людьми, которые часами сидѣли въ чуланѣ или подъ казеннымъ столомъ, ежеминутно ожидая гибели. Столъ былъ покрытъ зеленымъ сукномъ, и на столѣ стояло зерцало. Кругомъ бѣгали погромщики съ кирпичами и окровавленными палками. Складки казеннаго сукна висѣли до полу и дали защиту. Другой защиты не было. Я разспрашивалъ людей, которые видѣли, какъ Завирущевъ «скакалъ» и «топтался» по тѣлу Горбунова, и Чичеринъ набивалъ осколки стекла въ горло Романову, и были безсильны вступиться.

Память о погромѣ не прошла безслѣдно даже для уцѣлѣвшихъ. Курочкинъ, членъ управы, высокій мужчина въ цвѣтѣ лѣтъ, сталъ нервнымъ и мнительнымъ. Мы переѣзжали Волгу вмѣстѣ съ нимъ въ лодкѣ, въ ясный лѣтній день при тихой погодѣ.

Когда набѣжала легкая зыбь и лодка качнулась, онъ сталъ волноваться и хвататься руками за бортъ.

— Пустите меня обратно, — сказалъ онъ, — я не могу…

Ему пришлось пережить во время погрома ужасныя минуты.

Убійцы, покончивъ съ Горбуновымъ и Романовымъ, ворвались въ комнату, гдѣ скрывались Курочкинъ и Воскресенскій.

Они не знали ихъ въ лицо и спрашивали: «Гдѣ Курочкинъ?»

— Я такъ растерялся, — разсказывалъ Курочкинъ, — что, кажется, пробормоталъ: «я здѣсь». Но они не слышали. Воскресенскій, спасибо ему, былъ смѣлѣе. Онъ сталъ говорить: «Какого вамъ Курочкина? Вы видите, насъ только двое здѣсь».

— Что вы чувствовали? — спросилъ я.

— Тупое такое ощущеніе, какъ будто ударъ по головѣ… Дали или дадутъ… Я все фуражку нахлобучивалъ… О дѣтяхъ думалъ…

Онъ замолчалъ и потомъ попросилъ: «Будетъ объ этомъ».

— Я не могу, — повторялъ онъ. — Недавно встрѣтилъ на пароходѣ Лаврентьева, подальше отошелъ. Рожа эта, я не могу…

Кромѣ живыхъ разсказовъ я пересмотрѣлъ также судебные акты, полицейскіе протоколы и показанія свидѣтелей..

Изо всего этого матеріала я постараюсь выдѣлить прежде всего основныя особенности горбатовскаго погрома, которыя отличаютъ его отъ другихъ подобныхъ событій.

Начну съ того, что въ горбатовскомъ дѣлѣ вовсе не было «жида».

Правда, Лаврентьевъ, городской голова, который выписывалъ газету «День» (тогда еще не было ни «Вѣча», ни Дубровинскаго «Знамени») въ тридцати экземплярахъ и раздавалъ ее безплатно въ трактирѣ, пробовалъ заговаривать и объ евреяхъ. Но даже трактирщикъ могъ дать только одинъ отвѣтъ: «Я ихъ не знаю, никогда не видѣлъ».

Уже черезъ годъ на судѣ защитникъ погромщиковъ Баженовъ попробовалъ вернуться къ тому же предмету. Онъ говорилъ:

— Въ Кіевѣ евреи кричали: «Мы вамъ дали Бога, дадимъ и царя». Одинъ помощникъ присяжнаго повѣреннаго вырѣзалъ на портретѣ лицо Государя Императора и вставилъ свое собственное съ пейсами.

Но эти разсказы не нашли отклика даже среди подсудимыхъ. Ибо Горбатовъ такое мѣсто, куда евреи не доѣзжаютъ (да и не пускаютъ ихъ). Въ городѣ, кажется, нѣтъ ни одного еврея. Горбатовымъ владѣютъ собственные, истинно-русскіе купцы, русскіе ростовщики, русскіе заводчики. Они платятъ рабочимъ истинно-русскую плату: сорокъ копеекъ въ день.

Они чувствуютъ себя отлично. Газеты ненавидятъ. Съ особеннымъ остервенѣніемъ рвутъ книги въ мелкіе клочки. У Серебровскаго при погромѣ изорвали библіотеку болѣе тысячи томовъ.

Ихъ девизъ простъ и ясенъ. Когда городскому головѣ Лаврентьеву предложили присутствовать на молебнѣ по поводу 17 октября, онъ отвѣтилъ: «Я этихъ свободъ не понимаю. Я жилъ свободно и раньше…»

Другая отличительная черта. Въ горбатовскомъ дѣлѣ не было воздѣйствія начальства. Былъ только нейтралитетъ.

Многіе склонны приписывать воздѣйствію начальства въ нашихъ послѣднихъ неудачахъ слишкомъ большое значеніе. Они разсматриваютъ его какъ нѣчто чуждое, совсѣмъ постороннее, Deus ex machina русской жизни. Между тѣмъ, воздѣйствіе начальства, — это сила бытовая и даже творческая. Она выросла изъ почвы, и корни ея проросли до самой глубины. Будочникъ Мымрецовъ такая же коренная національная фигура, какъ торговецъ Разуваевъ и даже деревенскій мужикъ, дядя Власъ, старикъ сѣдой.

Итакъ, въ Горбатовѣ начальство хранило нейтралитетъ. Правда, это былъ нейтралитетъ благожелательный.

Исправникъ Петръ Предтеченскій заявилъ священнику Алмазову: «Намъ не велѣно вмѣшиваться въ народное движеніе». А дьякону прямо сказалъ: «Мнѣ неудобно присутствовать на молебнѣ».

Послѣ молебна толпа погромщиковъ качала исправника и кричала: ура!

Даже тужурка его запачкалась въ крови.

Воинскій начальникъ еще въ іюлѣ говорилъ: «Жалко, упустили ихъ». Земскій начальникъ Шалимовъ, по словамъ свидѣтелей, говоря о манифестѣ 17 октября, всегда выражался: «Швабода, швабода!»

По показанію свидѣтелей, полиція не принимала никакихъ мѣръ противъ избіенія.

Они говорили: стоило бы одному городовому поднять кулакъ — и всѣ бы разбѣжались.

У исправника были свои счеты съ мѣстной интеллигенціей, особенно съ мелкими людьми, народными учителями, волостными писарями изъ новыхъ, «непьющихъ и образованныхъ», какъ говорили свидѣтели.

Одинъ изъ такихъ писарей 20 октября, тотчасъ же послѣ манифеста, написалъ восторженно въ письмѣ: «Ура, да здравствуетъ свобода! Берегись, Петрушка Балаганчикъ». Балаганчикъ было уличное имя исправника Предтеченскаго. Въ захолустныхъ городахъ люди слывутъ по прозвищамъ, по уличнымъ именамъ. Я зналъ другого исправника, маленькаго и злого. Его уличное имя было: Фунтикъ.

Черезъ два дня восторженнаго писаря чуть не убили на погромѣ. Ему выбили глазъ и вывихнули руку.

Третья особенность. Въ Горбатовѣ не было такъ называемыхъ постороннихъ элементовъ, пріѣзжихъ агитаторовъ, соціалъ-демократической пропаганды, рабочихъ забастовокъ.

— Предлагали эс-деки партійнаго оратора прислать, — разсказывалъ мнѣ одинъ мѣстный человѣкъ довольно откровенно, — да мы отказались. У насъ, признаться, не было яснаго представленія объ этихъ партіяхъ. Богъ съ ними.

Въ Горбатовѣ были коренные, мѣстные, уѣздные люди. Елизвой Серебровскій до погрома ни разу ни выѣзжалъ изъ Горбатова.

Убитый Горбуновъ былъ мѣстный рабочій, канатчикъ.

Это былъ одинъ изъ мѣщанскихъ самородковъ, какіе стали попадаться на Руси еще со временъ россійскаго изобрѣтателя Ивана Кулибина, восемнадцатаго вѣка. Хлопотунъ, непосѣда, очень кроткій, но любитель правды. Безъ всякаго образованія, но много читалъ. Его жалѣютъ до сихъ поръ. Даже черносотенцы говорятъ: «Этого убили напрасно. Онъ хотѣлъ народу добра».

Такъ называемыхъ революціонныхъ эксцессовъ тоже не было въ Горбатовѣ.

Многіе опять-таки склонны приписывать этимъ эксцессамъ слишкомъ большое значеніе. До сихъ поръ раздаются громкіе упреки по адресу лѣваго фланга: «Если бы вы не кричали и не дѣлали жестовъ, мы бы имѣли теперь настоящую конституцію».

Настроеніе Горбатовской интеллигенціи было, напротивъ, самое мирное, идеалистическое:

— Вѣрили людямъ. Думали: общее забвеніе обидъ. Не враги, но друзья…

— Мы искренно хотѣли сдѣлать что-нибудь полезное для народа, — говорилъ мнѣ одинъ изъ мѣстныхъ дѣятелей, — воодушевленіе такое было, подъемъ духа… Подхватило насъ и несло, какъ на крыльяхъ.

Самый рѣшительный человѣкъ прогрессивной стороны говорилъ мнѣ почти съ самоудивленіемъ:

— Я раньше культурникомъ былъ, о политикѣ не думалъ. Теперь только эпоха положила на меня свою чеканку. Я сталъ опредѣленнѣе. Прежде я былъ благожелательнымъ чиновникомъ, увлекался работой, очень ужъ почва подходящая. Такъ много можно бы сдѣлать добраго, если бъ начальство не мѣшало.

Этотъ рѣшительный человѣкъ въ своей новой опредѣленности сдѣлался только кадетомъ — правда, кадетомъ лѣваго склона. Съ тѣхъ поръ онъ былъ уволенъ со службы по третьему пункту, перемѣнилъ шесть мѣстъ и, вмѣсто трехсотъ рублей въ мѣсяцъ, получаетъ только семьдесятъ пять. У него четверо дѣтей, но онъ не унываетъ: «Ничего, мы по-спартански!»

Именно поэтому горбатовская интеллигенція явилась такой безпомощной во время погрома.

— Намъ говорили, что будетъ погромъ, но мы не вѣрили, — разсказываютъ всѣ пострадавшіе въ одинъ голосъ. — Вздоръ, за что?..

Этотъ самый вопросъ: «Братцы, за что?» — выкрикнулъ Романовъ, когда его стащили съ табуретки и ударили ломомъ по головѣ.

По словамъ знакомыхъ, Романовъ былъ толстякъ, говорунъ, весельчакъ, выпивоха, пѣвецъ, душа-человѣкъ, рубаха-парень. Онъ былъ человѣкъ атлетической силы, но даже не поднялъ руки на свою защиту. Въ эти самыя минуты онъ былъ настроенъ совсѣмъ по иному.

Передъ началомъ погрома онъ былъ на молебнѣ, все время пѣлъ съ добровольцами и по показанію свидѣтелей молился горячо и со слезами.

Между прочимъ, безпомощность русской интеллигенціи во время черносотенныхъ погромовъ — общее явленіе. Защищались инородцы, отчасти евреи и очень сильно армяне. Тамъ, гдѣ русскіе били русскихъ, въ Горбатовѣ, въ Твери, въ Томскѣ, въ Архангельскѣ, въ Вологдѣ, никто не защищался. Въ Твери, во время погрома, членъ управы Медвѣдевъ выскочилъ на крыльцо и сталъ отнимать у толпы избиваемыхъ дѣвушекъ, управскихъ служащихъ. Онъ тоже былъ человѣкъ атлетической силы, и у него были пустыя руки. Ему пробили голову и сломали два ребра. Онъ долго хворалъ, потомъ оправился, попалъ въ Государственную Думу, а оттуда въ Выборгъ, и такъ далѣе, вплоть до трехмѣсячной отсидки. Но въ минувшее лѣто увѣчья опять отозвались, и Медвѣдевъ умеръ.

Послѣ погромовъ многіе хватились, но было поздно.

— Хоть бы одинъ револьверъ, — съ горечью говорилъ мнѣ одинъ изъ пострадавшихъ, — ничего бы не было… Черносотенцы тоже боятся. Они любятъ бить за православную вѣру, но умирать за православную вѣру не любятъ…

Револьверы были, но ихъ оставили дома.

— Мы шли мирно, — говорилъ тотъ же пострадавшій, — совершали мирное шествіе черезъ собственные трупы…

Послѣ погрома иные изъ мѣстныхъ интеллигентовъ дошли до крайней ненависти. Они строили планы мести, неправдоподобные, фантастическіе: «Поджечь городъ. Гдѣ спальня Лаврентьева, зарѣзать его».

Планы, конечно, остались планами.

Черносотенцы тоже были въ страхѣ. По городу ходили слухи: идутъ богородскіе рабочіе мстить за погромъ. По ночамъ выставляли караулы. Разъ или два начинали бить въ набатъ.

Однимъ словомъ, просыпались страсти и страхи междоусобной войны.

Я помню, въ городѣ Гомелѣ, послѣ перваго погрома, ночью, евреи попрятались на чердаки и даже въ клозеты, и женщины зажимали дѣтямъ ротъ, чтобъ они не плакали. И въ то же самое время на желѣзнодорожной слободкѣ, гдѣ жили мѣщане-погромщики, былъ пущенъ слухъ, будто изъ ближнихъ лѣсовъ идетъ 6,000 вооруженныхъ евреевъ мстить за погромъ. Женщины съ плачемъ бѣжали на вокзалъ и заперлись въ амбарѣ. Мужчины вооружались и всю ночь ходили дозоромъ по улицамъ. И на другой день погромъ возобновился…

Впрочемъ, общее настроеніе горбатовской интеллигенціи было подавленное. Многіе разбѣжались. Пострадавшіе такъ и не вернулись въ Горбатовъ, даже потомъ для устройства личныхъ дѣлъ. Елизвой Серебровскій продалъ заочно остатки своего дома за пятьсотъ рублей. Домъ стоилъ ему больше трехъ тысячъ.

Тѣ, кто остался въ Горбатовѣ, были запуганы до крайности.

Мнѣ разсказывалъ одинъ изъ пострадавшихъ, который вернулся потомъ на короткое время по неотложному дѣлу.

— Сходилъ въ присутствіе, иду назадъ съ револьверомъ въ карманѣ. Вижу, компанія молодежи, все знакомые. Даже поздороваться боятся. Обернулся назадъ: идетъ городской голова и еще два черносотенца…

Старая и новая Россія встаютъ передъ нами во весь ростъ въ Горбатовскомъ дѣлѣ.

Вотъ Елизвой Серебровскій, центральная фигура погрома. Это горбатовскій мѣщанинъ, старинной, но бѣдной семьи. Отца его звали Елизвоемъ, сына тоже зовутъ Елизвоемъ. Онъ учился въ уѣздномъ училищѣ и достигъ знанія самоучкой.

Горбатовцы могли бы скорѣе гордиться Елизвоемъ Серебровскимъ. Даже по словамъ прокурора, «онъ пробилъ себѣ дорогу собственнымъ горбомъ, сталъ образованнымъ человѣкомъ и центромъ кружка интеллигенціи, желавшей блага народу».

И дѣйствительно, горбатовцы знали Елизвоя Серебровскаго. Въ день погрома толпа убійцъ бѣгала по городу, заглядывала въ городскую управу, и въ частные дома, шарила, искала и кричала: «Изволка, выходи!».

Елизвой Серебровскій построилъ себѣ въ Горбатовѣ домъ, устроилъ большое венеціанское окно; выписывалъ журналы, покупалъ книги, статуэтки, завелъ много бѣлья. Все это пріобрѣталось въ теченіе 14 лѣтъ, вещь за вещью, изъ очень скромнаго жалованья.

Елизвой Серебровскій гордился своимъ домомъ, но мѣстные купцы не одобряли его вкуса. Они заводили только иконы въ серебряныхъ окладахъ.

Даже адвокатъ Баженовъ нашелъ нужнымъ задать ему вопросъ во время суда:

— Зачѣмъ вамъ была такая масса бѣлья?

Серебровскій отвѣтилъ: «Культурный человѣкъ привыкъ часто мѣнять бѣлье. Кромѣ того, часть бѣлья была заготовлена въ приданое дочери.

Во время погрома это бѣлье разобрали по рукамъ. Горбатовъ — городъ маленькій. Бѣлье молодой Серебровской разошлось по мѣщанскимъ невѣстамъ, — почти на полгорода.

— Носятъ теперь, — благодушно говорили свидѣтели.

— Зачѣмъ вамъ была такая масса книгъ? — настаивалъ Баженовъ. На этотъ вопросъ Серебровскій не отвѣтилъ. Я уже упоминалъ, что книги были предметомъ особой ненависти черносотенцевъ. Иныя изъ нихъ были съ картинками. Мальчишки, бѣжавшіе вслѣдъ за погромщиками, пытались унести нѣсколько книгъ, но ихъ били по рукамъ, книги отнимали и рвали въ клочки.

— Не читай, сволочь, а то станешь такимъ, какъ Изволка!..

Портреты писателей поднимали на колья съ крикомъ „ура“».

Я встрѣтилъ точно такую же ненависть къ книгамъ въ другомъ извѣстномъ погромѣ той же эпохи. Я говорю о городѣ Александровскѣ, гдѣ дѣйствовалъ знаменитый ротмистръ Будогосскій. Толпа громилъ разграбила домъ секретаря земской управы Чижевскаго, который потомъ былъ депутатомъ Государственной Думы. Съ особеннымъ стараніемъ громилы уничтожали библіотеку Чижевскаго, большую, старинную.

— Это колдовскія книги, — кричали они. — Это жидовскій талмудъ.

— Зачѣмъ у васъ былъ фотографическій аппаратъ? — приставалъ адвокатъ Баженовъ. Зачѣмъ вамъ была такая масса негативовъ? Зачѣмъ у васъ была электрическая машина?

Мѣстные купцы задавали Серебровскому еще болѣе элементарные вопросы: «Зачѣмъ водку не пьешь? Зачѣмъ въ карты не играешь?»

Горбатовскій погромъ разорилъ Серебровскаго въ конецъ. Все, что было накоплено за 14 лѣтъ, пропало. Изъ всего имѣнія остались только малыя дѣти. Елизвой Серебровскій забралъ своихъ дѣтей и отправился искать себѣ новаго мѣста…

На другой сторонѣ цѣлая галлерея черносотенныхъ типовъ.

Вотъ купцы патріоты: Стешовъ, Спиринъ, Орѣховъ, Склянинъ. Они возмущены нападками прогрессистовъ на Куропаткина.

— Зачѣмъ поминаете, зачѣмъ? Газеты читаете, ахъ, вы…

Психологія у нихъ упрощенная: «Придемъ на собраніе и выкидаемъ всѣхъ изъ окошекъ».

Съ другой стороны, они возмущены также дѣйствіями земской веревочной артели, которую устроили интеллигенты. Она повышаетъ цѣны на трудъ. Еще хуже: она успѣла взять большіе казенные подряды.

— Подряды и намъ годились бы, — говорятъ купцы.

Пріемы дѣйствій купцовъ старинные, испытанные, еще со временъ Бориса Годунова и Василія Шуйскаго.

— Михайло Васильевичъ Стешовъ денегъ даетъ, чтобы раскидать этотъ домъ по бревнышкамъ.

Это говорилось подъ окнами у Серебровскаго совершенно открыто.

Во время погрома Стешовъ прислалъ къ дому Серебровскаго рабочихъ спеціалистовъ. Печники ломали печи. Кровельщики разбирали кровлю.

По словамъ свидѣтелей, послѣ погрома городской голова Лаврентьевъ угощалъ громилъ за то, что «постарались за вѣру и отечество».

Впрочемъ, на самомъ погромѣ купцы не выступали. Дѣйствовали ихъ приспѣшники и довѣренные люди.

Первый изъ нихъ Федяковъ, писецъ уѣзднаго съѣзда, дѣятель мѣстнаго союза русскаго народа.

Фигура тоже характерная. Человѣкъ способный, дока, законникъ, мастеръ писать бумаги. Недурной ораторъ. Старый, чахоточный, злой. Беретъ взятки, но небольшія. Кое что скопилъ. Даетъ деньги на проценты. Ярый приверженецъ стараго строя.

У него на сердцѣ дворяне… Ему льститъ, что земскій начальникъ обращается къ нему на вы.

— Изъ лавки у Стешова не выходитъ, — говорили свидѣтели. — Съ богатыми купцами за ручку здоровается. Его благодарятъ и называютъ опорой. Онъ обѣщаетъ заслужить.

Онъ былъ однимъ изъ организаторовъ погрома, но не удержался въ этой роли и перешелъ въ «активную борьбу». Это онъ нанесъ первый ударъ Романову.

Дальше идутъ простые исполнители. Чичеринъ служитъ у Стешова по разнымъ порученіямъ. Бывшій воръ, сидѣлъ въ тюрьмѣ. Козырыхинъ — комиссіонеръ Стешова; Федотовъ, единовѣрческій дьячокъ, фигура дикая. Во время погрома, по показаніямъ свидѣтелей, скакалъ передъ толпой на одной ногѣ, съ бѣлымъ флагомъ въ рукахъ.

На какой почвѣ возникла въ Горбатовѣ вражда между интеллигенціей и «народомъ»? Погромщики изъ подсудимыхъ говорятъ: на политической, пострадавшіе интеллигенты утверждаютъ: на экономической. Но дѣло въ томъ, что горбатовская экономика была въ то-же время и политикой. Тамъ наблюдалось въ полной мѣрѣ старо-русское единеніе основъ.

Горбатовъ хотя и городъ, но мѣсто отсталое. Онъ стоитъ въ сторонѣ отъ главныхъ русскихъ путей. Въ немъ нѣтъ даже прогимназіи, есть только нѣсколько начальныхъ училищъ.

Съ другой стороны, уже полтора вѣка въ Горбатовѣ и въ окрестностяхъ существуетъ значительное веревочное производство.

Формы этого производства старыя. Мелкіе заводчики имѣютъ раздаточныя конторы, раздаютъ пеньку рабочимъ и принимаютъ канатъ. Канатчики занимаются также земледѣліемъ и огородничествомъ.

Заработки чрезвычайно низкіе. Множество посредниковъ, коммерсантовъ, раздатчиковъ, маклеровъ, хозяевъ и хозяйчиковъ, мастеровъ и мастерковъ. Нравы тоже соотвѣтственные, старинные, московскіе нравы, описанные еще Герберштейномъ.

Точно такіе же нравы существуютъ и въ другихъ отсталыхъ центрахъ полукустарнаго производства, напримѣръ въ Кимрахъ.

Звѣриная эксплоатація, съ одной стороны, и полная продажность — съ другой. Общее невѣжество, общій развратъ, общій взаимный обманъ.

Это та самая затхлая мѣщанская среда, которая даже въ большихъ городахъ валомъ валила на первые публичные митинги, но спрашивала при этомъ ораторовъ съ тревогой и даже съ угрозой: «Чего вы хотите, что вамъ надо?»

— Зачѣмъ надо было разъяснять манифестъ? — спросилъ предсѣдатель суда свидѣтеля Фіалковскаго, судебнаго слѣдователя.

— Затѣмъ что по этому поводу шли кривотолки. Даже помощникъ бухгалтера Бобылинъ говорилъ: «Что такое свобода? — Кого хочу, того и изругаю». Это говорилось въ серьезъ, безъ всякихъ шутокъ.

Многіе изъ насъ были потомъ свидѣтелями, какъ эта мѣщанская, обывательская толпа пьянѣла отъ смѣлаго слова, какъ будто отъ вина, и вдругъ разбивала свои старые кумиры и создавала себѣ новые кумиры…

Эта перемѣна шла быстро и захватила многіе уѣздные города и захолустные посады, какъ о томъ свидѣтельствуютъ выборы въ Государственную Думу, первую и вторую.

Въ одномъ изъ южныхъ городовъ я видѣлъ человѣка, который пережилъ слѣдующую эволюцію.

Лѣтомъ 1905 года ѣздилъ съ депутаціей въ Царское Село, весною 1906 года привлекался по подозрѣнію въ принадлежности къ соціалъ-демократической партіи, а теперь, увы! состоитъ подъ подозрѣніемъ, уже съ другой стороны, какъ агентъ-провокаторъ…

Эта перемѣна, однако, не коснулась города Горбатова. Онъ, какъ былъ, такъ и остался. Горбатовскіе выборщики въ Государственную Думу были черносотенные.

Еще въ 1901 году горбатовскіе купцы учредили клубъ для карточной игры. Они пьянствовали, наливали пива въ рояль. Они протестовали даже противъ устройства любительскихъ спектаклей. Клубъ этотъ существуетъ и теперь.

Съ другой стороны, податной инспекторъ Владиславлевъ, устроитель земской раздаточной конторы, которая пыталась вести борьбу съ эксплоатаціей, говорилъ мнѣ, что съ городскими канатчиками нельзя было имѣть никакого дѣла. Они норовили сдавать негодный товаръ. Даже съ деревенскими кустарями, сравнительно болѣе честными, приходилось держаться насторожѣ и строго браковать сдаваемый канатъ.

Поставленное такимъ образомъ дѣло стало развиваться. Купцы платили рабочимъ 59 коп. съ пуда, а земская контора до 70 коп. съ пуда.

Въ первое же полугодіе получился оборотъ въ 18,000 руб. и чистая прибыль въ пользу земства 900 руб.

Земская контора сумѣла достать подрядъ у интендантства, преодолѣвъ затрудненія. Даже никакой взятки не было дано, хотя обычная норма считается 15 % валовой суммы. Зато заказъ былъ исполненъ безукоризненно, и придраться было не къ чему.

Дѣло это было поставлено такъ крѣпко, что даже теперь, когда всѣ другія начинанія горбатовской интеллигенціи разгромлены, это одно уцѣлѣла и существуетъ черезъ пень колоду.

Земскіе доходы слишкомъ плохи, и даже черносотенное земство не хочетъ отказаться отъ этихъ канатныхъ барышей.

Раздаточная контора была устроена весною 1904 года. Лѣтомъ 1905 года была устроена потребительная лавка, чайная трезвости, съ высокими потолками, съ газетами, съ граммофономъ…

— Мы всѣ работали, — говорилъ мнѣ г. Владиславлевъ. — Я самъ прибиралъ пьесы для граммофона.

Купцы стали коситься. Они говорили довольно прямо: «Зачѣмъ интеллигенція ссорится съ фабрикантами? Мирно жили».

Въ Горбатовскомъ уѣздѣ, кромѣ уѣзднаго города, лежитъ большое село Богородское. Это село является центромъ кожевеннаго производства. Оно люднѣе и промышленнѣе, чѣмъ городъ Горбатовъ.

Это село расположено здѣсь какъ будто нарочно, для удобства соціологическихъ сравненій, ибо оно типично для новой Россіи, какъ Горбатовъ типиченъ для старой.

Село Богородское съ самаго начала переживало всѣ перипетіи освободительной эпохи. Здѣсь была пропаганда, и были аресты. Въ апрѣлѣ 1905 года была забастовка, большая, успѣшная. Наконецъ, послѣ забастовки была военная экзекуція.

Организаторомъ забастовки былъ рабочій Согедъ, полякъ изъ Вильны, ибо у богатаго промышленника Равкинда было два завода, одинъ въ Вильнѣ, другой въ Богородскомъ, и рабочіе переходили съ одного завода на другой. Дѣло, такимъ образомъ, не обошлось безъ «инородца»…

Горбатовская интеллигенція принимала во многомъ посильное участіе. Такъ, 10 іюля при ея содѣйствіи былъ созванъ въ селѣ Богородскомъ экономическій совѣтъ съ участіемъ крестьянъ и рабочихъ. Засѣданія совѣта прошли ярко, съ подъемомъ. Крестьяне говорили рѣчи, разбирали газеты нарасхватъ. Старые крестьяне плакали «Боже мой, до какихъ дней дожили».

— Мы полагали, оно уже въ рукахъ, — говорилъ мнѣ простодушно одинъ изъ устроителей, — было въ рукахъ, кромѣ физической силы…

Апрѣльская забастовка прошла со стихійною силой.

Толпа рабочихъ въ 2–3 тысячи дефилировала по улицамъ. Шли непрерывные митинги.

Въ уѣздѣ прошелъ слухъ, будто бы кружокъ интеллигентовъ пожертвовалъ на забастовку 25,000 руб. Хозяева испугались и уступили во всемъ. Рабочій день сразу сократился съ 15 часовъ на 10. Спросъ на рабочія руки соотвѣтственно выросъ въ полтора раза. Рабочая плата поднялась. Въ руки рабочихъ попали лишнія деньги передъ самой ярмаркой. Начался торговый подъемъ.

Безпорядки начались съ приходомъ полуроты солдатъ и продолжались непрерывно. Впрочемъ, и безпорядки были мирные и выражались, по словамъ офиціальнаго доклада, въ многочисленныхъ арестахъ (?).

Одно время даже собраніе фабрикантовъ просило губернатора убрать войска ради умиротворенія. Роль интеллигенціи была, по преимуществу, примирительная. Нѣкоторые даже получили одобреніе министра за спасеніе станового пристава отъ натиска рабочихъ. Въ то же самое время они были отданы подъ судъ за вмѣшательство въ дѣло полиціи. Дѣло протянулось до манифеста и утонуло въ забвеніи…

Однако именно эта мирная дѣятельность интеллигенціи подала поводъ къ ожесточенной враждѣ.

Купцы испугались.

По словамъ прокурора:

«Идея коопераціи была ненавистна купцамъ. Опасно было уже и то, что создался новый пріютъ, куда люди могутъ идти за работой, помимо нихъ. Богородская забастовка несла съ собой непосредственную опасность для кармана заводчиковъ. И съ этого же момента возможно установить связь съ событіями 24 октября»…

Заводчики составили синдикатъ, но этого было мало.

Они старались уговаривать собственныхъ рабочихъ.

«Злонамѣренные люди хотятъ устроить забастовку. Мы закроемъ заводы, хоть на два мѣсяца. У насъ капиталовъ много».

Городскіе мѣщане, однако, стали интересоваться богородскими дѣлами. Нужно было обратить ихъ вниманіе въ другую сторону.

Среди земскихъ служащихъ началось броженіе.

8 іюля Елизвой Серебровскій созвалъ собраніе для того, чтобы «обсудить положеніе».

Купцы воспользовались удобнымъ случаемъ. На базарахъ стали говорить, что земскіе служащіе хотятъ прибавки жалованья, а платить придется крестьянамъ и купцамъ.

Пускались въ дѣло обычныя обвиненія. Чичеринъ говорилъ на пароходѣ «Наслѣдникъ»: «Надо заявить, что они идутъ противъ царя. Тогда, если избить ихъ, ничего не будетъ».

Эти обвиненія падали на благодарную почву. Въ день собранія къ земской управѣ сошлась огромная толпа народа. Начало дня было совсѣмъ какъ въ Твери, но до свалки не дошло. Земскіе служащіе были всѣ въ сборѣ, и черносотенцы не рѣшались напасть.

— Подождите, — кричали они, — мы послѣ наверстаемъ.

Какъ я уже упоминалъ, подкупъ и угощеніе тоже пускались въ дѣло.

Одинъ изъ мѣстныхъ обывателей попросилъ у Серебровскаго милостыню.

— Зачѣмъ тебѣ? У тебя свой домъ.

— Выпить хочется, — сказалъ проситель и потомъ прибавилъ: — я удивляюсь: такого добраго барина бить велятъ.

Вскорѣ послѣ того къ г-жѣ Серебровской явился мѣстный босякъ, Гогинъ, съ полѣномъ въ рукахъ и попросилъ рубль. Онъ говорилъ: «Это полѣно я могу обратить и противъ васъ, и противъ тѣхъ, кто меня нанялъ».

Впрочемъ, пострадавшіе отмѣчаютъ отсутствіе «босой команды» среди погромщиковъ.

Громили и убивали: городскіе мѣщане, прядильщики, дьячокъ, тюремный надзиратель…

Удобный случай представился только во время манифеста.

24 октября кричали въ толпѣ передъ управой: «Нельзя пропускать. Вотъ мы имъ покажемъ манифестъ».

Послѣ молебна членъ суда Усть-Волжскій всталъ на табуретку передъ толпой и началъ объяснять манифестъ. Серебровскій не утерпѣлъ, высунулъ голову изъ окна и крикнулъ: «Свободному крестьянину, свободному рабочему, свободному народу, ура!»

Толпа зашумѣла. На табуретку поднялся Романовъ, его стащили прочь, и, по выраженію одного изъ свидѣтелей, «пошла потѣха».

Самый погромъ отличался звѣриной жестокостью и слѣпотой.

Романовъ былъ человѣкъ совершенно чужой и никому неизвѣстный въ Горбатовѣ. Онъ пріѣхалъ изъ Нижняго за два дня передъ этимъ по земскимъ дѣламъ и, по выраженію свидѣтелей, попалъ, какъ куръ во щи.

Послѣ погрома убійцы стали говорить, что Романовъ будто бы велъ агитацію среди новобранцевъ и требовалъ у священника Алмазова служить «молебенъ безъ иконъ», но воинскій начальникъ и священникъ не поддержали этого утвержденія. Я упоминалъ, что во время молебна Романовъ молился горячо и со слезами.

Чичеринъ на судѣ показалъ: Романовъ кричалъ: «Свобода, царя не надо. Да здравствуетъ республика! Ура!»

Но цѣлый рядъ свидѣтелей удостовѣрилъ, что Романовъ не успѣлъ даже рта раскрыть.

По словамъ свидѣтеля Соколова, — его били за то, что полѣзъ на скамейку. Били бы всякаго, кто сталъ бы говорить.

Романова и Горбунова повалили на землю и избили до полусмерти. Поворачивали и били. Били и смотрѣли, есть ли духъ… Но они были еще живы. Ихъ унесли въ больницу и сдѣлали имъ перевязку. Почти тотчасъ же убійцы ворвались въ больницу и добили ихъ. По медицинскому осмотру, у Романова вся кожа съ головы была содрана, какъ скальпъ, кожа съ лица была сорвана клочьями и заворочена кверху. Горбунову былъ забитъ въ глотку деревянный колъ, на головѣ было пятнадцать рваныхъ ранъ…

— Потѣшились, — хвастался потомъ Чичеринъ.

Этотъ Чичеринъ какая то каннибальская фигура. Онъ рѣзалъ Романову лицо склянкой и приговаривалъ: «Слава Богу, сподобилъ Господь принять».

По свидѣтельству прокурора, когда читали протоколы осмотра искалѣченныхъ труповъ, на лицѣ Чичерина и нѣкоторыхъ другихъ подсудимыхъ играла улыбка.

«Возможно, что они и теперь разсчитываютъ на безнаказанность, — сказалъ возмущенный прокуроръ, — на какія-нибудь внѣшнія силы, но здѣсь въ этомъ безпристрастномъ храмѣ правосудія ихъ надежды во всякомъ случаѣ будутъ тщетны».

Разсчеты погромщиковъ, какъ извѣстно, оправдались. Мнѣ разсказывали мѣстные люди: Раньше, во время суда они опустили голову, а теперь опять задрали носъ: «Надо, говорятъ, было всѣхъ перебить. А то непріятности вышли, свидѣтели, суды, — никто бы не показывалъ».

Съ другой стороны, прокуроръ и весь окружной судъ поплатились серьезными непріятностями за свою смѣлость.

Послѣ двойного убійства толпа громилъ хлынула къ дому Серебровскаго. По дорогѣ нашли бывшаго волостного писаря Сергѣя Мерзлова и избили его до безчувствія.

Били также Макарова, Смирнова и другихъ.

Дѣти Серебровскаго, Елизвой, 12 лѣтъ, и Нина, 14 лѣтъ, спрятались на чердакѣ, но ихъ нашли. Чичеринъ говорилъ, что ихъ надо убить, но другіе возражали: «не надо!»

Они опять убѣжали и спрятались въ банѣ.

— Я Чичерина знаю, — сказалъ мальчикъ на судѣ.

— Какъ не знать, — возразилъ Чичеринъ съ усмѣшкой. — Вмѣстѣ съ отцомъ у насъ въ усадьбѣ прокламаціи раскидывалъ.

Мальчикъ трясся и молчалъ.

Это одна изъ многихъ выдумокъ того же черносотеннаго стиля…

Послѣ того погромщики ворвались въ домъ мѣстнаго купца Кочуева. Они кричали: «Гдѣ ихъ прячешь? Отдавай!» Но у Кочуева никого не было.

Серебровскій съ женою и еще одинъ служащій, Ложкаревъ, спрятались въ управѣ.

Они видѣли изъ оконъ, какъ убивали Романова. Онъ повернулся на животъ въ лужѣ крови. Его стали топтать ногами. Тогда они отошли отъ окна и встали за перегородку. Они простояли здѣсь до вечера, ежеминутно ожидая смерти. Погромщики приходили и уходили разъ пять.

Сторожъ бралъ метлу и принимался мести полъ.

— Вы видите: никого нѣтъ. Я убираю!

Воскресенскій и Курочкинъ тоже скрывались въ управѣ.

Передъ вечеромъ исправникъ прислалъ сказать: «Будьте спокойны». Они испугались еще больше, но исправникъ тоже трусилъ и не зналъ, что дѣлать. Они вышли садами въ поле, пробирались оврагами, канавами, позади черносотенныхъ селъ. Потомъ достали лошадь и уѣхали на хуторъ въ семи верстахъ отъ города.

Когда стемнѣло, группа Серебровскихъ тоже рѣшилась выйти. Имъ пришлось проходить больничнымъ коридоромъ. Окна смотрителя-черносотенца сіяли огнями напротивъ. Тамъ шла пирушка. Но ихъ не замѣтили. Они перелѣзли черезъ заборъ. Г-жа Серебровская оборвала на себѣ платье. Они оказались на краю города.

— Вездѣ дозоры ходятъ, — говорилъ Ложкаревъ, — стерегутъ насъ.

Онъ залегъ въ канаву. Серебровскіе рѣшили идти черезъ заводы, окружающіе городъ.

Въ довершеніе всего Серебровскому нездоровилось еще съ вечера, и онъ насилу шелъ.

Жена понукала: — Пойдемъ потихоньку, до Павлова дойдемъ.

— Какъ мы дойдемъ? — возражалъ Серебровскій. — Замерзнемъ, голодные, раздѣтые.

Онъ разсказывалъ мнѣ дальше: — «Пошли мы. На улицахъ было тихо. Народу не было. Только какой-то дядя раму тащилъ изъ нашего дома. Жена узнала.

Я шапку потерялъ, жена свою дала. А голову себѣ повязала обрывкомъ юбки. Я изображалъ пьянаго, очки снялъ, спряталъ. А она жену такую. Въ тотъ день было много пьяныхъ.

Дошли до села Окулова, стали лошадей нанимать.

— Кто, откуда? — „А, не надо, дойдемъ пѣшкомъ“.

Спасибо, на полдорогѣ встрѣтили горбатовскаго ямщика обратнаго. За большія деньги поворотилъ въ Павлово, повезъ насъ.

Ѣдемъ, темно. А эти рожи передъ глазами, и зубы стучатъ.

Въ Павловѣ выѣхали на пристань. Тамъ освѣщенный пароходъ. Крики: ура! Мы испугались, думали: тоже погромъ. Потомъ отрезвились, видимъ, это свои…»

Такъ совершилось бѣгство интеллигенціи изъ города Горбатова.

— Какія перемѣны произошли въ Горбатовѣ за послѣдніе три года послѣ погрома?

— Ничего хорошаго, — говорили мнѣ свѣдущіе люди.

Федяковъ и его товарищи завладѣли потребительской лавкой и немедленно ликвидировали ее, просто разобрали по рукамъ. Синдикатъ пеньковаго производства преуспѣваетъ. И даже заработная плата стала ниже прежняго. Канатчики совсѣмъ отощали.

И опять таки любопытно сравнить село Богородское по сосѣдству. Несмотря на аресты и экзекуціи, пріобрѣтенія недавней эпохи наполовину сохранились въ Богородскомъ. Рабочій день короче прежняго и плата выше. Только продукты вздорожали. Въ Горбатовѣ продукты, конечно, тоже вздорожали, а платежныя средства упали.

— Есть ли какой поворотъ въ настроеніи? — полюбопытствовалъ я.

— Есть поворотъ… Теперь всѣ соболѣзнуютъ женѣ Горбунова. Ей собрали въ Нижнемъ 300 рублей, она лавочку открыла. Покупаютъ у ней. «Мужа твоего занапрасно убили. Все занапрасно». Медленно, тупо идетъ… А купцы все ругаются…

Трудно сдвинуть съ мѣста такую твердыню, какъ Горбатовъ…

6. Извозчикъ

Я встрѣтилъ его въ первый разъ три года тому назадъ, въ Нижнемъ. Онъ стоялъ на площади передъ толпой, заложивъ полы кафтана за поясъ, и говорилъ рѣчь. Шла забастовка извозчиковъ, въ началѣ іюля предъ ярмаркой, далеко до октябрскаго разлива.

Онъ говорилъ вещи, нынѣ всѣмъ извѣстныя, о бюрократіи, и о городской управѣ, и о новой таксѣ на проѣздъ, о пьяныхъ сѣдокахъ, о Портъ-Артурѣ и и о мордобоѣ въ участкахъ.

— Надо бы намъ немножко полегчить свое положеніе!..

И послѣ каждаго пункта прибавлялъ, подобно Гапону: «Не правда ли, братцы?»

И братцы ревѣли въ отвѣтъ: «правда!» и даже кричали «ура».

Окончивъ рѣчь, онъ повернулся въ нашу сторону и сказалъ: «Ну, на сегодня довольно. Я имъ преподнесъ хорошую зажигалку».

Черезъ полчаса мы сидѣли въ трактирѣ. Насъ было шестеро. Три интеллигента и три извозчика изъ забастовочнаго комитета. Онъ былъ главный.

На столѣ появилась водка. Но онъ не пилъ. Онъ былъ пьянъ своимъ возбужденіемъ, неистощимымъ краснорѣчіемъ и множествомъ мыслей, которыя внезапно проснулись въ его головѣ. И онъ говорилъ, не умолкая, не давалъ другимъ слова сказать.

Я смотрѣлъ на него и слушалъ съ безмолвнымъ удивленіемъ. Это былъ для меня новый, невиданный типъ. Все въ немъ было кудрявое, волоса, рѣчи и жесты рукъ, и всѣ движенія. Карманы его были набиты бумагами. Тутъ были копіи прошеній, таблицы старыхъ таксъ и примѣрный образецъ новой таксы, какая-то книжонка о берлинскихъ извозчикахъ. И въ рѣчи своей онъ поминутно цитировалъ стихи и прозу, Некрасова и псалтирь Давида, Дрожжина и и Печерскій Патерикъ и новую тогда книжку Мускатблита «О народномъ представительствѣ» ростовскаго изданія.

Помню, я написалъ о немъ потомъ въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ», и газеты подхватили. Кажется Альбовъ въ «Нашей Жизни» заговорилъ объ этомъ новомъ кудрявомъ типѣ русскаго народа и сравнивалъ его съ деревомъ, которое распускаетъ весною новыя кудрявыя почки.

Кстати сказать, забастовка окончилась полной побѣдой. То было особенное время. Интеллигенція помогала, и весь обыватель былъ «на сторонѣ справедливости». И даже городская управа, та самая, которую обличали ораторы, «шла навстрѣчу разумнымъ требованіямъ»; а господинъ полицеймейстеръ «ничего не имѣлъ противъ» и разрѣшалъ сходки на площади. Городовые стояли и слушали и никого не тащили въ участокъ. Однимъ словомъ, всѣ были за и никто не былъ противъ. И если на той же недѣлѣ въ Тихомъ переулкѣ произошелъ довольно бурный погромъ студентовъ и евреевъ, и забастовщиковъ, то его произвели какіе-то никому невѣдомые хулиганы. Они свалились прямо съ неба, проломили съ десятокъ головъ и провалились сквозь землю. Полиція не знала ничего и была невинна, какъ новорожденный младенецъ.

Таково было наше первое знакомство. А теперь я встрѣтилъ его случайно въ городской управѣ, среди просителей. Взглянулъ и узналъ, и подумалъ: «Вотъ человѣкъ, кому революція пошла на пользу». Онъ раздобрѣлъ и похорошѣлъ, ставъ шире въ плечахъ, и какъ будто выросъ. И движенія его утратили прежнюю юркость и стали плавныя, какъ у профессора.

Кафтана на немъ не было. Онъ былъ въ картузѣ и обычной мѣщанской одеждѣ, потертой, но чистой. Карманы его были попрежнему набиты бумагами.

Черезъ полчаса мы сидѣли въ томъ же трактирѣ. Но теперь насъ было только двое. Другіе интеллигенты изъ прежней компаніи были далеко. Присяжный повѣренный Жемчуговъ былъ высланъ въ Вологду, попалъ въ глухое село и былъ тяжко боленъ. Газетный репортеръ Улановъ попалъ въ Сибирь. Помню: онъ жилъ на площади какъ разъ напротивъ острога.

— Чтобъ ближе было садиться, — объяснялъ онъ совершенно серьезно. Сажали его чуть ли не каждые три мѣсяца, но потомъ выпускали.

Два другіе извозчика, члены тогдашняго комитета, были, должно быть, на биржѣ, съ лошадьми.

— Разсказывайте, что съ вами было.

— «Много было. — Онъ даже глаза закрылъ. — Горы и ухабы… Всего и не припомню…

Первую-то забастовку, вы знаете, мы выиграли; въ скорости составили союзъ, юрисконсульта своего поимѣли, того же господина Жемчугова, а я предсѣдателемъ былъ. Есть чего добромъ помянуть, два года жили вольготно, дышали, не стѣсняясь. Не было штрафовъ, и полиція насъ не касалась.

Отъ города имѣли обязательныя правила. Если согрѣшишь, ступай къ мировому судьѣ. На день, на два посадитъ, а то оправдаетъ.

Веселое было время. Дай Богъ еще разъ…

Судьи гуманно относились къ извозчикамъ. Кайзеръ судья знаменитый. Онъ нипочемъ не судилъ извозчиковъ, все оправдывалъ. Иные хулиганы пользовались и лишку брали, но мы слѣдили, чтобы вывести этотъ позоръ. Знаете, наша извозчичья тактика вырабатывалась вѣками, — запрашивать, какъ можно больше. Полтинникъ или рубль, — если сѣдокъ поддается.

Теперь опять стали насъ подтягивать безъ всякой милости… Пусть бы и такъ, да не черезъ мѣру строго. Шкуру дерутъ, у насъ шкура тонкая, скоро не нарастетъ.

Союзъ нашъ былъ скромный, профессіональный. Намъ велѣли закрыться. Мы основали профессіональное общество. Подъ конецъ и это закрыли, взяли насъ, извозчиковъ, подъ чрезвычайную охрану. Такъ мы воротились къ разбитому корыту. Бѣжали-бѣжали, оттуль шагомъ пошли».

— А можетъ и вовсе встали, — замѣтилъ я.

— Встать не встали, — задумчиво сказалъ извозчикъ.

«Я вамъ могу объяснить. Народу очень много. Разное племя, русскіе, татары, чуваши…

Но какъ сказано у Беранже:

Трудно такому множеству нога въ ногу идти… Полтораста милліоновъ. Надо поднять полтораста милліоновъ правыхъ ногъ и поставить на землю, потомъ полтораста милліоновъ лѣвыхъ ногъ… Триста милліоновъ ногъ поднять, оторопь беретъ… А подвинутся на одинъ шагъ…».

Мы помолчали.

— Я вамъ это изъ практики скажу, — началъ опять извозчикъ, — не такъ теоретично въ кабинетѣ, какъ Майнъ-Ридъ или Жюль-Вернъ. Тупого народа болѣе, чѣмъ остраго. Ораторамъ правда другое привидѣлось, глазообманъ вышелъ.

— Какой глазообманъ?

— Такой, наглядный… Есть книга физика. По физикѣ выходитъ: насыпь бѣлыхъ бобовъ на широкое блюдо. Прибавь горсть цвѣтныхъ, тряхни хорошенько. Что выйдетъ? Выйдетъ, какъ будто на всемъ блюдѣ цвѣтные бобы. А ихъ горстка. Это глазообманъ.

— Экъ вы поумнѣли!

Я не выдержалъ и вставилъ свое слово. Теперь, какъ извѣстно, такихъ поумнѣвшихъ сколько хочешь, съ обществѣ и въ народѣ. Всѣ одумались и, главное дѣло, нашли виноватыхъ. Виноваты «ораторы» въ возрастѣ до восемнадцати лѣтъ и ниже.

Мы всѣ правы. Они же кстати утверждены въ этомъ званіи судомъ и законопачены подъ спудъ…

Извозчикъ усмѣхнулся.

— Да, поумнѣли. Узнали, гдѣ раки зимуютъ. Зналъ бы, гдѣ упалъ, соломки подостлалъ бы…

Онъ былъ искреннѣе, чѣмъ многіе интеллигенты.

— Какъ же вы теперь живете? — спросилъ я.

— Пришлось въ деревню уѣхать, — сказалъ извозчикъ, — за добра ума, пока изъ полиціи не выслали. Наше Мартышкино село. Три десятины земли, а платежей сходитъ четыре рубля тридцать-семь копеекъ за полугодіе. Сбавляли намъ, сбавляли, а ихъ еще много.

— Какъ это много?

— Волостныхъ рубль тридцать, деревенскихъ рубль, уѣздныхъ рубль тридцать-восемь, губернскихъ семьдесятъ-девять копеекъ. Еще есть пожарные да пастушьи. Богъ съ ними, всѣхъ и не перечтешь… Бѣдное наше село, а земли не укупишь. Графъ сосѣдъ. Онъ зачѣмъ продастъ?.. Рядомъ деревня Худобино, генерала Козлова, облегающія земли. А мужичонки-то вышли на даровой надѣлъ. Притѣсненные до самой смерти. У самихъ неудобица, пески. Только арендой и дышутъ.

— Вамъ-то, все-таки, съ виду не худо живется.

— Я не жалуюсь. Я человѣкъ оборотистый. Семья маленькая. Хватаетъ хлѣба. Работаешь, работаешь, ѣсть нечего…

Я посмотрѣлъ на его цвѣтущее лицо и невольно усмѣхнулся. Онъ покачалъ головой.

— «Это я самъ отъ себя подобрѣлъ. Отъ характера легкаго. Скучно въ деревнѣ, я въ городъ пріѣду. Живу скитаючи, гдѣ у пріятеля добрую землю найду, тамъ и ночую.

Богатства не нажилъ, а ума прибавилось. Вотъ добрые люди говорятъ: Мы трактиръ откроемъ, тебя за стойку поставимъ».

Я посмотрѣлъ на него опять. Конечно, изъ него выйдетъ прекрасный трактирщикъ, ловкій и услужливый, пріятный себѣ самому и людямъ.

Мы помолчали.

— Что же теперь въ деревнѣ дѣлается? — спросилъ я.

— Землю дѣлимъ, — сказалъ извозчикъ.

— Какъ же это? Изъ вашей губерніи не было такихъ сообщеній.

— Не дѣлимъ, но дѣлить хотимъ. Старики все присматриваются, думаютъ: не было бы какого худа съ этимъ раздѣломъ… — Бываетъ, господишки новый обманъ выдумали.

— А по-вашему какъ?..

— А кто его знаетъ! — сказалъ извозчикъ задумчиво. — Умному человѣку подмога, а глупому разоръ.

— А политика какъ?

— «Политика попрежнему. На двѣ партіи… Волостной старшина монархистъ, тяжелый человѣкъ. Богатый, гордый. Жизни крестьянской не знаетъ, мелкихъ людей ни во что не считаетъ. Ручку и то не всякому подастъ. Не старшина, министръ. Я его Юпитеромъ зову. Съ земскимъ начальникомъ хлѣбъ-соль водитъ, и земскій начальникъ по его дудкѣ пляшетъ.

Имѣетъ четыре медали. Былъ на двухъ коронаціяхъ. Самъ и разсказываетъ: Ходилъ по грановитымъ палатамъ. Сзади дама идетъ: — „Фи, зачѣмъ мужиковъ пускаютъ“? А еще сзади флигель-адъютантъ говоритъ: „Мужикъ, да разрѣшенный“. Вотъ чѣмъ гордится.

Противъ него крестьяне озлоблены. А земскій начальникъ велѣлъ ему прибавить сто рублей жалованья. Пріятели. Не переборешь ихъ…

Волостной писарь тоже гордый. Каковъ попъ, таковъ и приходъ.

— Нашей партіи тоже есть… Сельскій писарь, парень съ большимъ сердцемъ, изъ штрафованныхъ солдатъ. Пьянистъ немного, водку хлыщетъ. Учитель хорошій. Бережетъ литературу…

Главное дѣло, грамотныхъ людей мало. Училище у насъ второй годъ. Я и подзыкалъ. Сами кирпичъ возили. Мой отецъ питейнымъ сидѣльцемъ былъ, оттого я грамотный.

Время стало такое, трудно жить. Сторожко надо держаться. Урядникъ былъ хорошій. Зачѣмъ мало крамолы?.. Уволили его.

Надѣлали параграфовъ. За малое слово на два мѣсяца арестъ. Каждый день штрафы. Думать объ этомъ и то страшно. Легка бѣда, чей бы ни былъ доносъ, все утверждаютъ. Лавировать приходится. Повернули круто назадъ и застопорили.

Гдѣ больше школъ, тамъ народъ иной. Вонъ уѣздъ Нижегородскій, повыше нашего Макарьевскаго. Село Полканово, старая школа. Ни на что не обращаютъ вниманія. Тамъ на стражниковъ ужъ не надѣются, призываютъ чеченцевъ. Такіе сознательные, ухъ, — правленіе сожгли. Разбойный народъ. Мы считали: зауголъ село, а они дальше нашего ушли. Старшину и десять человѣкъ въ Архангельскъ выслали… Эхъ, кабы и нашего идола туда выслали. Я былъ бы, можетъ, на его мѣстѣ».

— Вишь, куда вы мѣтите! — сказалъ я.

— «Очень просто. Мы куражу не теряемъ. Грамотные люди. Безъ насъ въ деревнѣ тоже никуда. Счетчиковъ взять или судей. Теперь дѣла путанныя.

Одною ихнею палкой много не наработаешь. Только народъ изувѣчишь. Вонъ Полкановцы порѣзче нашего. Есть солдаты заслуженные, съ медалями. Духомъ не упадаютъ. По вечерамъ марсельезу задуваютъ. Урядникъ вылѣзать боится. Артелью поютъ… кто, какъ, нельзя узнать…

Село Анютки тоже, сундучный промыселъ, фабричные люди, другихъ взглядовъ. Ко Кресту Животворящему пять человѣкъ выходятъ. — „Грѣхъ“, — скажутъ имъ. „А ты его видѣлъ? Покажите намъ, какой онъ, мохнатый или голоспинный?“ Такіе озорники…

Весь Нижегородскій край давно въ училищахъ, а нашъ только теперь починается…

Этотъ народъ теперешній — послѣдышъ. Надо имъ дать умереть въ ихнихъ рамкахъ. Молодежь, гдѣ книжку прочтутъ, гдѣ изъ газетъ вычерпнутъ, смотришь, у нихъ по иному выходитъ.

Словъ нѣтъ, въ народѣ есть перемѣна. На фабрикахъ весь народъ молодой. Мало осталось додѣлать. Крестьянство заскорбло. Безработица теперь. Молодые домой придутъ, отцовскій хлѣбъ ѣдятъ, а раньше много зарабатывалъ. Вотъ и начнутъ старики пилою пилить: „Что, мало было? Испортили все. Отцовское ѣдите!“. — Они напротивъ скажутъ, склока пойдетъ.

Мы тоже дѣлаемъ, что можемъ. Я книжки читать даю, Щедрина соціалистическія сказки: „Какъ пропала совѣсть“, „Дикарь помѣщикъ“. Говорить станешь, частью духовенство задѣнешь, о религіи пустишь волынку. Они приходятъ въ столбнякъ. Отецъ говоритъ: „Какъ можно въ постъ пить чай съ молокомъ? Ты Бога не признаешь“. — „Сами себя не ѣшьте, говорю. — А я вотъ ѣсть разрѣшаю“… Писаніе приведу, текста изъ псалмовъ: „Заповѣдь Христа короткая: Любите ближняго. А мы дѣлаемъ заповѣди съ постомъ, съ масломъ“… Пущу имъ философію Льва Толстого…

О правительствѣ зайдетъ. Крестьяне говорятъ: „Ничего не сдѣлать, начальства не осилимъ. А безъ начальства тоже нельзя.“ Скажешь имъ: „Что жъ намъ съ урядниками легче?“ Такъ оно вотъ и катится помаленьку.

Вотъ грамотность продвинется, черное по бѣлому. Поймутъ, легче будетъ.

При мирномъ ходѣ лѣтъ двадцать. Мы плавали поверху съ жиромъ, теперь сѣли на дно, въ холодную воду. Хоть близокъ локоть, да не скоро укусишь…»

7. Во градѣ Кислоградѣ

Передъ самымъ отъѣздомъ изъ Петербурга я получилъ сперва письмо, потомъ телеграмму. И то и другое было изъ Кислограда. Письмо было написано на бланкѣ съ заголовкомъ: Лучшія резиновыя галоши. Плащи. Зонтики.

Пониже было напечатано болѣе мелкимъ шрифтомъ:

Торговля книгами и газетами.

Еще ниже была, приписка отъ руки:

Секретарь театральнаго кружка.

Письмо просило: «Ради Бога, пріѣзжайте къ намъ прочесть какую-нибудь лекцію. У насъ скука смертная и денегъ совсѣмъ нѣтъ».

Мнѣ даже неловко стало. Какъ будто отъ одного петербургскаго литератора можно сразу добыть и хлѣба и зрѣлищъ…

Телеграмма была еще энергичнѣе:

«Пришлите немедленно программу лекцій, назначьте день. Мы согласны на всякія условія. Надежды на разрѣшеніе нѣтъ почти никакой».

Признаюсь, когда я прочиталъ послѣднюю фразу, у меня отлегло отъ сердца, и я рѣшилъ, что по дорогѣ непремѣнно заѣду въ Кислоградъ.

Какъ водится, я перепуталъ адресъ и два раза прошелся по улицѣ безъ всякаго толку. Потомъ я увидѣлъ зеркальное окно и въ окнѣ большой прейскурантъ издѣлій фирмы «Проводникъ» съ огромной галошею въ центрѣ. Подъ прейскурантомъ скромно лежали двѣ декадентскія книжки, и, какъ будто на смѣхъ, на обложкѣ было клеймо: издательства «Оры» съ вѣнкомъ и треугольникомъ «штемпелеванной галоши». Дальше помѣщались: одинъ сонникъ, два письмовника, новая игра «Винтъ Буланже», куплеты Пушкина, не Александра Пушкина, а какого-то Ѳедора Пушкина, торбаниста; Шерлокъ Холмсъ, Натъ Пинкертонъ, Никъ Картеръ, и такъ далѣе, безъ конца.

Я, не колеблясь, вошелъ въ магазинъ, спросилъ хозяина и назвалъ свое имя.

Но онъ замахалъ на меня руками:

— Тсс!..

Онъ вышелъ изъ-за конторки и подошелъ ко мнѣ на цыпочкахъ.

— Вы секретарь театральнаго кружка? — спросилъ я.

— Ради Бога!..

Онъ опять зашипѣлъ, сердито и испуганно, какъ гусь. Мнѣ стало досадно.

— Да что у васъ, родильница, что ли?

— Не родильница, а обыскъ, — сказалъ злосчастный секретарь.

— Обыскъ, гм…

Я пощупалъ рукою боковой карманъ. Паспортъ былъ на мѣстѣ. И также бумажникъ. Въ бумажникѣ были два разрѣшенія на чтеніе лекцій въ Петербургѣ. Я вожу ихъ съ собою вмѣсто талисмана, они дѣйствуютъ лучше паспорта.

— Вотъ тебѣ, бабушка, и Юрьевъ день, обыскъ…

— Только что ушли, — шепнулъ театральный секретарь.

— Что же, вы боитесь, что они назадъ вернутся? — спросилъ я, какъ будто въ шутку. Въ сущности мнѣ тоже было страшно.

— Все утро просидѣли, — вздохнулъ секретарь. — Приставъ у насъ новый.

Несмотря на его волненіе, я увидѣлъ по его лицу, что они не вернутся…

— А нашли что-нибудь?

— Новый, ревностный, — вздыхалъ секретарь, — онъ Каутскаго нашелъ… Я полтора ведра Каутскаго въ печкѣ спалилъ…

Я ничего не понялъ.

— Какъ это вы мѣрите Каутскаго ведрами?

— Что подъ руку попадетъ, тѣмъ и мѣримъ, — сказалъ секретарь. — Была брошюра Каутскаго, отъ дней свободы. Мое изданіе. Въ двухъ старыхъ ведрахъ…

— Позвольте, — сказалъ я. — Вы говорите, сожгли.

— Да, спалилъ.

— А онъ, говорите, нашелъ?

— Да, нашелъ.

— Я не понимаю… Что же онъ сказалъ, по крайней мѣрѣ?

— Сказалъ: «Жгите эту дрянь. Такъ ей и надо»… А я берегъ… Жалко.

— Чего жалѣть, — сказалъ я въ утѣшеніе, — все равно — спроса не было.

Онъ покачалъ головой: — Все-таки память!.. Я ему говорилъ: «Я думалъ, вы книжки ищете». — «Не книжки, — говоритъ, — я васъ самихъ ищу». Зачѣмъ вы попали подъ нашъ перекрестный обстрѣлъ?..

— Да, — сказалъ я и почесалъ въ затылкѣ. Его волненіе было для меня понятно. Въ воздухѣ пахло гороховымъ пальто.

— А что такое скрестилось? — полюбопытствовалъ я.

Онъ махнулъ рукой.

— Я почемъ знаю? Теперь все скрестилось, спуталось. Ничего не разберешь. Взяли недавно купца по эс-эровскому комитету. А онъ говоритъ: «Зачѣмъ мнѣ идти противъ существующаго строя? У меня закладныхъ до ста тысячъ рублей»…

— Какъ же они васъ не забрали? — спросилъ я довольно неделикатно.

— За что же меня забирать? — сказалъ секретарь. — Я ничего не сдѣлалъ. Такъ и полковнику скажу. Онъ человѣкъ сообразительный. Пойметъ…

Мы помолчали.

— Острый человѣкъ, — началъ опять секретарь. — У насъ, какъ полагается, помпадуръ и при немъ помпадурша. Онъ пріѣхалъ къ ней съ визитомъ. Посидѣлъ и говоритъ: «Я знаю, вы его превосходительству приходитесь немножко съ лѣвой стороны, но я ничего противъ этого не имѣю. Когда я служилъ въ полку, нашъ полковникъ тоже приспособилъ себѣ такую пышечку, кралю, танцорку; она все ножками этакъ выдѣлывала. И представьте себѣ, ее всѣ приглашали»…

— Ого, — сказалъ я. — И сошло?

— Поневолѣ сойдетъ, — проговорилъ секретарь, — только потомъ истерика была..

Я постоялъ въ нерѣшительности, затѣмъ подошелъ къ двери и посмотрѣлъ вдоль по улицѣ, сперва влѣво, потомъ вправо.

Гороховыхъ пальто не было видно.

— А, все равно!..

Я вернулся въ лавку, взялъ стулъ и твердо и демонстративно усѣлся передъ конторкой.

Театральный секретарь сѣлъ рядомъ со мной на конторку.

— А какъ у васъ насчетъ лекціи? — спросилъ я, признаюсь, не безъ лукавства.

Театральный секретарь вздохнулъ тяжелѣе прежняго.

— «Генералъ у насъ тоже острый, — сказалъ онъ. — Одинъ земскій служащій, — не утверждали его, а онъ человѣкъ бѣдный, — пошелъ хлопотать:

— Что же я такое сдѣлалъ?

— А крестъ у васъ есть?.. — И сталъ ему разстегивать рубашку.

— Есть, ваше превосходительство! — И показалъ крестъ.

— Ну, ладно, идите, я сегодня подпишу бумагу».

— И вамъ тоже подписалъ? — вставилъ я.

Секретарь покачалъ головой. — «Какое подписалъ? Ходилъ къ нему депутатъ Думы, кадетъ, мирнообновленецъ, словомъ сказать, человѣкъ порядочный, пожелалъ остаться членомъ земской управы для тридцати-лѣтняго юбилея, съ подлежащаго разрѣшенія.

„— Дозвольте спросить: какой вы партіи?“

Депутатъ помялся: — Я октябристъ.

А генералъ говоритъ: „По-моему, кадеты и октябристы — все та же мразь. Запишитесь въ союзъ русскаго народа. Единственная порядочная партія“.

— Но какъ же насчетъ лекціи? — настаивалъ я.

— Ходили мы. Онъ насъ принялъ стоя.

— Кто вы такіе? Я васъ не знаю.

— Мы, ваше-ство, члены театральнаго кружка». — А онъ говоритъ: — «Я, знаете, не признаю искусства. Самое пустое занятіе. И никогда не хожу въ театръ.

Конечно, вреда вы не принесете, но и пользы тоже. Идите себѣ. Я васъ закрывать не буду»…

— Ловко, — сказалъ я одобрительнымъ тономъ. Грѣшный человѣкъ, — я люблю быстроту и натискъ.

— «У насъ тоже многіе одобряютъ, — подтвердилъ уныло секретарь. — Говорятъ: — Онъ человѣкъ прямой, объявляетъ просто: „Иду на вы“, въ родѣ Святослава. — „Я васъ сокрушу, я васъ съѣмъ“. Мы, молъ, не хотимъ, чтобы его убрали, назначатъ другого — еще хуже. Вонъ рядомъ, въ провинціи Вышнегородской, начальникъ любезный, мягко стелетъ, да жестко спать. Только дамы въ восторгѣ, даже либеральныя. Дали ему прозвище: „Черносотенная конфетка“».

— Какъ же насчетъ лекціи? — спросилъ я снова.

— О лекціи мы и не заикаились. Ушли поскорѣе. Чиновникъ тутъ былъ особыхъ порученій. Даже ему неловко стало. Когда генералъ прошелъ, онъ наклонился ко мнѣ и говоритъ въ утѣшеніе: «Ничего. Въ девятьсотъ-первомъ году еще хуже было».

— Правда, — согласился я. — Въ девятьсотъ-первомъ году, дѣйствительно, было хуже.

— Я то же самое чиновнику сказалъ: «У насъ, говорю, теперь ѣзда безъ колесъ»…

— Какая ѣзда?

— «Есть такой старый разсказъ, — сказалъ театральный секретарь. — ѣхали двое въ телѣгѣ, колеса есть, а чеки забыли заткнуть. Одно колесо соскочило. Одинъ говоритъ другому: Утѣшь меня, придумай что-нибудь. — „Хорошо, я придумаю. У шарабана два колеса, а у насъ три. Полтора шарабана“. — Поѣхали дальше. Еще колесо соскочило. — „Теперь шарабанъ!“ Еще дальше. Третье колесо соскочило. — „А теперь что?“ — „Сани бываютъ безъ колесъ. У насъ одно колесо лишнее“».

Онъ остановился:

— У насъ въ Кислоградѣ теперь сани, ѣзда безъ колесъ, — сказалъ онъ въ заключеніе въ видѣ морали.

Мораль была неутѣшительная.

— Какъ же вы теперь жить будете? — спросилъ я.

— Теперь мы надѣемся на разъединеніе власти. У генерала съ полковникомъ ссора вышла, я вамъ докладывалъ. Все-таки будемъ ходить отъ Понтія къ Пилату…

— Что же, — подтвердилъ я, — и это шансъ. Дастъ Богъ, будете жить.

— Дастъ Богъ, — машинально повторилъ секретарь. — Но если бы чертъ помогъ, и черта позвали бы!..

Онъ сразу замолкъ и какъ будто осѣкся.

— Главное дѣло, забыть не можемъ, — прибавилъ онъ упавшимъ голосомъ.

— Напрасно, — сказалъ я нравоучительно. — Иное пора забывать. Всякому овощу свое время. Будьте по-старому…

— Не можемъ забыть, — категорически повторилъ секретарь. — Кажется, завяжи насъ въ сумку, не будемъ по-старому. Въ ступѣ истолки — все будемъ помнить. Дни свободы… Высунули голову изъ грязи. Какой намъ тогда погромъ закатили!..

— Вотъ что вамъ припомнилось, — сказалъ я съ удивленіемъ. — Развѣ вы бы хотѣли повторенія?

— Что же, — сказалъ секретарь. — Все-таки мы были, какъ говорятъ дипломаты, воюющая сторона.

Я промолчалъ. Мнѣ вспомнился одинъ изъ раннихъ дней нашей юной конституціи и громкій кличъ газетчиковъ: «Ужасное преступленіе въ городѣ Твери. Разгромъ городской управы»… Хороша воюющая сторона…

— Не все же погромъ, — сказалъ секретарь. — Я помню, было собраніе въ честь возвращенныхъ; вмѣстѣ съ господиномъ полицеймейстеромъ. Сборная шапка пошла по рукамъ. Господинъ полицеймейстеръ собственный рубль положилъ. А теперь онъ подписываетъ временныя правила…

Онъ замолчалъ и посмотрѣлъ на меня долгимъ, безконечно долгимъ взглядомъ. Онъ былъ весь, какъ живая плакучая ива.

— Высунули голову изъ грязи и опять въ грязь. Лучше вовсе бы не было. Не можемъ забыть…

8. Священникъ

Въ послѣдніе три года мнѣ приходилось встрѣчать много священниковъ прогрессивнаго направленія. Разные были межъ ними, — сѣверяне, какъ Тихвинскій, и южане, какъ Іона Брихничевъ, сѣдые старики, какъ Владимирскій, и молодые, какъ Брилліантовъ. Умѣренные и крайніе лѣвые, даже эсъ-эры… Были одни, доведенные гоненіемъ до нервнаго разстройства, какъ, напримѣръ, Введенскій изъ Владивостока, и другіе, безстрашные аскеты, упорные, непокладистые, въ стилѣ протопопа Аввакума. Помню, одного друзья прозвали «максималистомъ въ рясѣ». Я могъ бы назвать многіе десятки именъ. Григорій Петровъ, Афанасьевъ и Огневъ, Кутузовъ, Мирецкій, Серебрянскій. Всѣхъ и не перечтешь.

Почти всѣ эти священники подверглись опалѣ, сидѣли въ тюрьмахъ и въ монастыряхъ, были разстрижены или лишены приходовъ.

Отъ одного изъ нихъ я недавно получилъ письмо въ отвѣтъ на мою открытку, поздравлявшую съ праздникомъ. Послѣ многихъ мытарствъ онъ успѣлъ поступить вольнослушателемъ въ захолустный университетъ. Онъ писалъ мнѣ такъ:

«Спасибо вамъ за ваше обращеніе ко мнѣ: „Батюшка!“ Здѣсь я для всѣхъ только Василій Ѳедоровичъ, свѣтскій человѣкъ, но вы угадали то, что я берегу отъ чужого глаза, — мое внутреннее, мою душу. Да, я былъ простымъ, но искреннимъ сельскимъ батюшкой. Такимъ желаю оставаться, если не предъ людьми, то предъ Богомъ, до могилы. Не консисторскимъ перьямъ погасить огонь благодати Святого Духа, зажженный во мнѣ святителемъ церкви при рукоположеніи. Но не буду продолжать. Тяжело раскрывать глубокія раны своими же руками. Да и несуразно какъ будто. Медикъ-естественникъ, а въ душѣ искренній священникъ. Видно ужъ я очень неладно скроенъ. Каждая новая лекція для меня предметъ благоговѣнія передъ величіемъ Творца. Начинается новая полоса моей жизни, исполняются мечты моей юности получить высшее образованіе. Поздновато какъ будто въ 47 лѣтъ. Но если не выйду врачемъ-медикомъ, все же надѣюсь получить душевное удовлетвореніе. Спасибо профессорамъ, лекціи читаютъ объективно, не задѣвая моихъ религіозныхъ чувствъ.

На дняхъ жду къ себѣ семью. Жить трудно. Съ семьей, съ учащимися дѣтьми. Нѣтъ ли у васъ въ Питерѣ мецената или золотыхъ розсыпей?..

Съ глубокимъ почтеніемъ священникъ въ тужуркѣ…» (такой-то).

Такъ чувствуютъ и говорятъ пострадавшіе, изверженные вонъ. Тѣ, которые уцѣлѣли, притихли, молчатъ. Впрочемъ, тамъ, въ глуши деревенскихъ приходовъ, они тоже разговариваютъ.

Слово — это такая сила, которая вырывается наружу даже противъ воли. И если иные молчатъ, то населеніе знаетъ, о чемъ именно они молчатъ. Ибо, какъ говорилъ одинъ поволжскій губернаторъ моему знакомому, не священнику, а земскому врачу:

— Я не могу пустить васъ на прежнее мѣсто. Я знаю, какъ вы работали, не жалѣли себя, и какъ населеніе васъ любитъ. Но именно поэтому мы не можемъ васъ допустить. Намъ этого ничего не нужно. У насъ наладилось успокоеніе, все такъ хорошо, съ земствомъ, съ полиціей. Вы намъ все испортите. Даже если молчать будете, то ваше молчаніе будетъ означать, что вы не согласны съ нами. Населеніе будетъ васъ понимать, это само собой разумѣется…

Слова эти подлинныя и были сказаны при свидѣтеляхъ. Губернаторъ человѣкъ прямой и стѣсняться не хочетъ.

Вернусь, однако, къ священникамъ. Я встрѣтилъ одного минувшимъ лѣтомъ на волжскомъ пароходѣ. Это былъ отецъ Александръ Ивановъ изъ Хлѣбенскаго уѣзда. Имя его въ свое время обратило на себя вниманіе. Онъ сказалъ однимъ изъ первыхъ скорбную проповѣдь по поводу манчжурской эпопеи. И потомъ въ числѣ пострадавшихъ онъ тоже былъ однимъ изъ первыхъ.

Отцу Александру Иванову 63 года отъ роду. Онъ бѣдно одѣвается, лицо у него кроткое, сѣдая борода. Онъ съ виду похожъ на образъ Николая Чудотворца съ старинной иконы. Но голосъ у него нервный. Когда внезапно раздался свистокъ парохода, онъ вздрогнулъ.

— Головокруженіе у меня было въ тюрьмѣ., — объяснилъ мнѣ отецъ Александръ, — съ тѣхъ поръ все вздрагиваю.

Этому старому священнику пришлось сидѣть въ тюрьмѣ совсѣмъ безвинно; судъ оправдалъ его.

Я думаю, іереи и епископы, которые выходили на волю изъ римскихъ тюремъ послѣ Деція или Діоклетіана, тоже бывали и нервны, и разстроены, и скорбны.

Отецъ Александръ Ѣхалъ въ трюмѣ, въ третьемъ классѣ. Мнѣ стоило труда вызвать его на палубу. Мы сѣли въ общемъ залѣ пить чай, но и тутъ оказалась новая трудность.

— Я съ молокомъ не пью, — сказалъ отецъ Александръ, — сегодня середа.

За чаемъ мы постепенно разговорились.

— «Я стараго духовнаго роду, — говорилъ отецъ Александръ, — отъ отцовъ и отъ дѣдовъ. Служилъ въ своемъ селѣ тридцать пять лѣтъ священникомъ, да отецъ мой тоже служилъ тридцать пять лѣтъ. Тамъ я родился и выросъ. Считаю, что избранъ на свое мѣсто, ибо назначенъ по просьбѣ прихожанъ.

Вначалѣ порывался учиться, но отецъ сталъ молить меня. Теперь я думаю, что не безъ пользы, если пошелъ и по этому пути. Доля наша — тяжелая доля. Я женился, овдовѣлъ тридцати трехъ лѣтъ, жена умерла родами, акушерки не было. Осталось четверо дѣтей, два сына и двѣ дочки. Пришлось всѣхъ самому поднимать на ноги. Я былъ и нянькой и мамкой. Одинъ добрый господинъ пожертвовалъ намъ кровать, широкую такую. Такъ поперекъ всѣ и спали. Дѣти спорятъ. Одинъ говоритъ: „Я возлѣ папы“; другой говоритъ: „Я возлѣ папы“. Пришлось очередь завести.

Потомъ выростилъ, поднялъ на ноги. Двое сыновей врачами стали. Дочерей замужъ выдалъ за поповъ. Старшій сынъ сталъ земскимъ врачомъ, привыкъ жить въ деревнѣ, самъ сѣно косилъ и босикомъ по полю ходилъ.

Приходъ нашъ бѣдный, но я его устроилъ. Сначала получалось доходовъ шестьсотъ рублей, а потомъ до полутора тысячъ.

Все же, когда высылали меня и пришлось распродаваться, то за всѣми расходами осталось у меня на сберегательной книжкѣ — одинъ цѣлковый…

Я завелъ учрежденія, попечительства о бѣдныхъ и о сиротахъ. По міру никого не отпустили, пособія при нуждѣ выдавали, ссуды безплатныя. Училище устроилъ. Сынъ мой ясли основалъ для страднаго времени. Въ первый годъ было двадцать ребятишекъ, во второй годъ сорокъ ребятишекъ. Библіотека была. Теперь все прахомъ пошло.

Сынъ мой жилъ вмѣстѣ со мной. Земство устроило пунктъ въ пятнадцати верстахъ отъ нашего села. Врачъ жилъ въ Хлѣбенскѣ и наѣзжалъ въ села. Я былъ гласнымъ уѣзднымъ и предложилъ управѣ устроить пунктъ въ нашемъ селѣ, а я дамъ квартиру сыну. У нихъ двѣсти рублей сберегалось. Такъ мы поселились вмѣстѣ, сами хлѣбъ убирали. Жили гнѣздомъ. Сосѣдніе священники говорили: „Да вы толстовцы какіе-то. Отецъ косы отбиваетъ, врачъ коситъ, жена ворошитъ“. Меня знали. Я проповѣди говорилъ не по книжкѣ, а отъ собственнаго сердца. Сына тоже знали. О немъ говорили: сердечный врачъ.

Мы все пробовали вводить: скотоводство улучшали, завели ярославскую породу, травосѣяніе, ленъ, даже машины для уборки выписали. Крестьяне хоть туго, да перенимали. Теперь и льну и клевера много больше, чѣмъ раньше было. Все это пришлось нарушить и уйти.

Мои прихожане хорошо относились къ намъ, но были тутъ другіе, даже не изъ моего прихода Заринъ землевладѣлецъ, бывшій курскій полицеймейстеръ, уволенный потомъ, — помните, о немъ въ газетахъ писали. Еще одинъ мѣстный помѣщикъ. Раньше съ моимъ сыномъ былъ на ты, все спорили. Потомъ, какъ обострилось, онъ сталъ доносы писать на прежняго друга… Еще сыщикъ одинъ, двадцать семь лѣтъ служилъ въ охранномъ отдѣленіи, уволили его за пьянство. Еще Огневъ, торговецъ, лѣсомъ торговалъ. Мнѣ приходилось изобличать его за казнокрадство. Они подсиживали насъ.

Когда вышелъ манифестъ, я сказалъ крестьянамъ, что, если угодно, устроимъ совѣщаніе о вашихъ нуждахъ. Устроили въ волостномъ правленіи. Въ сосѣдней комнатѣ сидѣли черносотенцы. Одинъ торговецъ, мѣщанинъ, вбѣжалъ, кричитъ: „Не надо намъ никакихъ манифестовъ. Всѣмъ довольны“. Но прихожане вывели его.

Я объяснилъ манифестъ. Докторъ рѣчь сказалъ. Когда выходили, одинъ пьяный изъ той партіи крикнулъ: „Ты не священникъ, ты антихристъ изъ болота“. И его уняли.

Послѣ того доносы пошли. Анонимныя письма стали присылать, такія грубыя: „Старый чертъ, тебѣ и жить только до Новаго года. Тебѣ пуля въ лобъ, или ножъ въ бокъ“.

Стали подъ окнами ходить. Въ окно моей спальни бросили колъ деревянный. Одинъ разъ слышу: ходятъ и говорятъ: „Такого священника убить надо“. Другой голосъ говоритъ: „Да, у меня есть на примѣтѣ человѣкъ, на медвѣдя не побоится“. Подойдутъ и встанутъ, потомъ уйдутъ.

Двадцать четвертаго декабря того же года я былъ въ церкви. Пріѣхалъ становой и жандармы, вызвали сына въ волостное правленіе подъ обманнымъ предлогомъ.

Онъ пошелъ. Его взяли. „Что у васъ въ карманахъ?“ „Револьверъ“. А онъ ѣздилъ по селамъ на осмотры, безъ револьвера нельзя. Повалили его на сундукъ, стали обыскивать, избили. Становой раньше распорядился: двѣ каталажки очистить и двѣ пары кандаловъ. Въ кандалы хотѣлъ заковать.

Меня позвали изъ церкви, арестовали, обыскъ сдѣлали. Повезли. Въ городѣ рядомъ посадили меня и сына. У меня сердце болитъ за него: у него дѣти. А у него болитъ за меня. Стучать научиться не могъ, въ умъ нейдетъ, изъ памяти теряется. Встанешь утромъ, стукнешь: „вотъ молъ я“. И онъ стукнетъ. Стало здоровье разстраиваться. Не спалъ, ѣды не ѣлъ. Тюремное начальство, спасибо, хорошо относилось. Черезъ мѣсяцъ все же выпустили на поруки дочери, за пятьсотъ рублей залогу. Изъ камеры подъ руки вывели, не идутъ ноги.

Вернулся домой въ великій понедѣльникъ. Вся деревня собралась, и старые, и малые. Трогательно было. Они за меня вставали и просьбу подавали архіерею и въ синодъ, да не уважили имъ.

Постъ я пробылъ, поѣхалъ по деревнямъ, какъ полагается пастырю. Опять доносъ: священникъ притворяется больнымъ.

Меня выслали въ Толгскій монастырь. Тамъ мнѣ даже кельи не дали, посадили въ холодный баракъ. Я къ дочери ходилъ. Въ четырехъ верстахъ зять священствовалъ. Тоже доносили, но владыка не велѣлъ препятствовать. Больше у дочери жилъ. Сынъ пять мѣсяцевъ просидѣлъ, выпустили его. Потомъ судъ былъ. Всѣ крестьяне показывали за насъ. Только одинъ нашелся. Его сыщикъ подослалъ попросить книжки у насъ. Сынъ далъ „Донскую Рѣчь“. А онъ сыщику отдалъ и получилъ бутылку водки. Этотъ показывалъ противъ насъ. За рѣчи насъ оправдали, а за книжки осудили сына на годъ съ зачетомъ прежняго.

Выпустили меня на волю. Но мѣста не вернули. Владыка Яковъ перевелъ на другое мѣсто. Я къ нему: „За что же, владыко? Я оправданъ“. — „Ну такъ что же, переходите на новое мѣсто“. — „Я слишкомъ старъ, — говорю. — Свыкся съ прихожанами. Чувство у меня. Тамъ могилы отца, матери, жены“. — „Какія тутъ чувства? Переходите“. — „Но вѣдь меня прихожане выбирали. Я признаю этотъ путь правильнымъ“. — „Полно вамъ, — говоритъ. — Насъ, архіереевъ, и то переводятъ“. — „А по-моему, и отъ этого, кромѣ вреда, ничего не происходитъ. Вы паствѣ чужіе, и она вамъ чужая. Безъ всякой связи“.

Такъ прямо и сказалъ. Раньше привыкъ правду говорить, а теперь и подавно. Я старый человѣкъ.

— „Уходите, — говоритъ, — вы ужасный человѣкъ. Я не хочу съ вами разговаривать… Ну, выходите въ отставку!“ — „Владыко, мнѣ до полной пенсіи три съ половиною мѣсяца. Дайте это дослужить на старомъ пепелищѣ“. — „Не могу“.

Я вышелъ въ отставку.

Черствый человѣкъ. Еще когда я жилъ въ монастырѣ, другой зять хлопоталъ: „Разрѣшите пріѣхать, вещи ликвидировать“. — „Не могу“. — „Да вѣдь надо квартиру очистить другому священнику“. — „Такъ вы, молъ, велите вынести и поставить на улицѣ“.

Я ему сказалъ: „Передъ Рождествомъ крестьянинъ и собаку съ цѣпи спускаетъ: пускай побѣгаетъ, а насъ вотъ заперли“. — „Такъ вамъ и надо. Какое вамъ дѣло разговаривать съ мужиками? Вы знайте свою церковь“. — „Да вѣдь Христосъ тоже говорилъ съ народомъ“. — „То Христосъ, а не мы съ вами. Какое вамъ дѣло до ихнихъ нуждъ?“. — „Ахъ, — говорю, — владыко, вы сидите въ четырехъ стѣнахъ, ничего не знаете. Какое же сердце стерпитъ? Очень бѣдности много“. — „Ну дайте имъ подписные листы, пусть собираютъ на бѣдность“. Смѣется, что ли…

Все же пенсію выхлопотали. Живу у зятя. Лѣтомъ энергію въ садъ зарываю, сажаю, окапываю, ягоды, овощи, цвѣты. Ульи завелъ. Зимою тоскливо. Привыкъ я работать. Кое-когда пріѣдешь въ свое прежнее село… О, встрѣчаютъ радостно, руки цѣлуютъ, бѣгутъ. „Батюшка, почто уѣзжаешь, живи съ нами“. — „Гдѣ же я жить стану? У меня и дома теперь нѣтъ“. — „Ничего, мы дадимъ“. Арина говоритъ: „У меня живи“. — „Я, говорю, даромъ не стану. Развѣ косить буду. Я умѣю. Все хлѣбъ даромъ не буду ѣсть“, — „Ну, говоритъ, гдѣ тебѣ, старенькому? Развѣ цыплятъ постережешь“. Такое практическое направленіе ума.

Кружусь кругомъ села, какъ птица кругомъ гнѣзда. Тамъ мое гнѣздо. Дѣтишки тоже, ученики, Когда выпустили меня, я говорю: „Ребята, васъ не смущаетъ, что я просидѣлъ въ тюрьмѣ?“ — „Нѣтъ, батюшка, нѣтъ. Мы понимаемъ“. А того торговца, Огнева, дѣтямъ прохода нѣтъ: Іуда, да Іуда.

Ужъ я долженъ былъ разъяснить: чѣмъ же они виноваты за старшихъ?..».

Онъ вздохнулъ.

— Раньше, казалось, что открывается широкій путь, но потомъ закрылось. Теперь все затаилось, вглубь недовольство ушло. Настроеніе подавленное, а спокойствія нѣтъ никакого… Миръ нуженъ намъ, хоть плохой, хоть временный. Раны лѣчить. Всѣ въ ранахъ ходимъ, голодные, обиженные.

Мы долго молчали.

— А сознаніе выросло, — сказалъ отецъ Александръ, — только говорить, пожалуй, боятся. Прежде боялись и думать. И даже духовенство, хотя и задавлено, но большей частью сочувствуетъ. Только задавлено очень… Дѣти, начальство… Благочинный намъ за поведеніе отмѣтки ставитъ, какъ школьникамъ. Кому — три, кому — четыре. Я въ августѣ получилъ орденъ святыя Анны третьей степени, а въ декабрѣ за поведеніе получилъ тройку.

— Я вѣрю, потомъ лучше будетъ, — прибавилъ отецъ Александръ. — Медленно поспѣваетъ, сразу поспѣетъ. Какъ рожь озимая. Не мы увидимъ, такъ дѣти наши… Вотъ я сажаю яблони и ягоду. Но яблоки не мнѣ достанутся. Одни труды достанутся. Потомъ дѣти кушать будутъ. На доброе здоровье…

9. Въ союзѣ русскаго народа

Въ городѣ Саратовѣ, какъ и во многихъ другихъ городахъ, существуетъ два союза русскаго народа. И никто не знаетъ, гдѣ оригиналъ и гдѣ копія. Одинъ, изъ саратовскихъ союзовъ имѣетъ трехлѣтнія историческія права. Но теперь онъ «откололся» и переименовалъ себя въ православное братство. Видную роль въ братствѣ играетъ отецъ Кармановъ, извѣстный въ Саратовѣ. Второй союзъ совсѣмъ новенькій. Онъ слѣпленъ изъ обломковъ, зато находится въ связи съ самимъ Дубровинымъ.

Одно время входъ на засѣданія обоихъ союзовъ тщательно охранялся. У дверей стояли богатырски заставы въ опоркахъ, съ подбитыми глазами и полупудовыми кулаками, — и вышибали постороннихъ. Теперь все это минуло и кануло въ вѣчность. Союзъ офиціально громитъ газеты, но подъ рукою ищетъ популярности даже у лѣвыхъ репортеровъ.

Мы отправились въ гости къ союзникамъ вмѣстѣ съ однимъ хорошо освѣдомленнымъ человѣкомъ.

Православное братство засѣдало въ подворьѣ. Двери были широко раскрыты, и заставы не было. Я вошелъ и наглядно убѣдился въ причинѣ этого либерализма. Негръ сдѣлалъ свое дѣло, и всѣ его оставили. Уйти онъ не хочетъ, но другіе ушли. Въ залѣ было всего человѣкъ двадцать, въ томъ числѣ, пожалуй, пятнадцать старухъ. Насъ встрѣтили радушно, почти предупредительно. Мы были мужчины… Кажется, явись младотурокъ въ красной фескѣ и съ конституціей подмышкой, его бы тоже встрѣтили съ открытымъ сердцемъ. Все-таки лишняя мужская единица…

Отецъ Кармановъ сидѣлъ на своемъ мѣстѣ. Онъ былъ маленькій, безпокойный, въ потертой ряскѣ, съ мочальной бородкой. Въ голосѣ его звучалъ елей, приправленный уксусомъ. Публика прибавлялась туго. Пришелъ какой-то извозчикъ съ вытекшимъ глазомъ. Пришелъ другой субъектъ безъ шапки и съ узкой повязкой изъ бѣлой марли крестъ-на-крестъ вокругъ головы. Дамы были въ передникахъ и ситцевыхъ платкахъ, отъ пятидесяти лѣтъ и выше. Одна съ рыжими усами и крупной бородавкой на лѣвой щекѣ сидѣла рядомъ съ нами. Она стала бросать благосклонные взгляды въ сторону моего спутника. Я поспѣшно отодвинулся. Къ счастью, я сидѣлъ дальше. Мой спутникъ былъ видный малый, кудрявый блондинъ, кровь съ молокомъ. Онъ бросилъ старухѣ молніеносный взглядъ, потомъ принялъ самое благочестивое выраженіе и сталъ внимательно вслушиваться въ рѣчь отца Карманова. Я съ трудомъ удерживался отъ душившаго меня смѣха.

Отецъ Кармановъ говорилъ рѣчь по поводу юбилея Толстого. Приводить ее въ подробностяхъ я не стану. Онъ сыпалъ бранными словами и самыми чудовищными эпитетами: — Безстыдникъ, разбойникъ, антихристъ, эдакій старичишка, поганое рыло.

Его гнусавый голосъ временами повышался до высоты собачьяго лая, и бороденка тряслась отъ злости. Время шло. Старухи сперва слушали, потомъ стали посапывать носами. Въ залѣ было тихо, только злыя слова отца Карманова (неправда ли, хорошо имячко) жужжали кругомъ, какъ грязныя мухи, и бились въ стекла…

— Пойдемте отсюда, — сказалъ я, не вытерпѣвъ.

— Что, не нравится? — насмѣшливо сказалъ мой спутникъ. — А вотъ почитайте-ка.

Онъ сунулъ мнѣ пару нумеровъ газетки «Волга», которая издается на средства мѣстнаго дворянства. Рядомъ съ самой забористой бранью на Льва Толстого былъ фельетонъ о покойномъ Владимирѣ Соловьевѣ. Черносотенный авторъ называлъ его злодѣемъ и сравнивалъ съ крыловскимъ сочинителемъ: — Надѣюсь, что онъ будетъ кипѣть въ адскомъ котлѣ до скончанія вѣка.

— Этому злому старику хотятъ устроить юбилей, — шипѣлъ отецъ Кармановъ; — можемъ ли мы допустить?..

— Запретить юбилей, — закричали союзники. — Просить вышнюю власть… Безпокоить, требовать…

Кстати сказать, «безпокойство» союзниковъ достигло цѣли. Юбилей «злого старика» остановленъ въ Саратовѣ, какъ и во многихъ другихъ городахъ.

Второй союзъ, собственно такъ называемый союзъ русскаго народа — въ другомъ родѣ, тѣснѣе, но внушительнѣе. Народа еще меньше. За столомъ сидятъ человѣкъ шесть, все теплая компанія.

Главный изъ нихъ — Васька Зубокъ (онъ же Васька Прасолъ), столпъ союза и ожесточенный гонитель евреевъ. Онъ даже рекомендуется обыкновенно: «Я — Василій Савенковъ, а зовутъ меня Васька Зубокъ оттого, что бью жидовъ въ глазъ, а попадаю въ зубы».

Васька Зубокъ высокій, ражій дѣтина, съ видомъ штатскаго фельдфебеля. У него длинные, лихо закрученные усы, глаза на выкатѣ и «военныя» плечи. Несмотря на свою осанку, онъ никогда не служилъ въ военной службѣ. Когда-то онъ былъ человѣкъ довольно состоятельный, но давно разорился и теперь промышляетъ маклачествомъ и союзной политикой.

Рядомъ съ Васькой сидитъ Калининъ, мелкій торговецъ, старьевщикъ, высокій, черный и грузный, съ зловѣщимъ лицомъ крѣпостного надзирателя при политической тюрьмѣ.

Угаровъ, другой старьевщикъ, сухощавый старикъ. Въ октябрьскіе дни онъ бѣгалъ по улицамъ и кричалъ: бей жидовъ, бей интеллигенцію.

Сапожникъ Рокотовъ, тощій, съ постнымъ лицомъ.

— Я не газетчикъ, — рекомендуется онъ слушателямъ, — не романистъ, не телефонистъ (онъ, должно быть, хочетъ сказать: не фельетонистъ), я не сочиняю бомбовъ. Я наученъ на мѣдный пятакъ и тѣмъ горжусь.

Мой спутникъ тихонько разсказываетъ: — Это все — оборышъ. Всѣ богатые люди и видные дворяне ушли изъ союза. Дворянинъ Павловъ пересталъ давать деньги, предводитель Ознобишинъ не обращаетъ вниманія. Между тѣмъ, вышла шишовская исторія.

— Какая исторія?

— Развѣ вы не помните? Объ этомъ писали въ газетахъ. Одинъ изъ основателей отдѣла, Шишовъ, произнесъ рѣчь по самому щекотливому вопросу, насчетъ земли. Онъ рекомендовалъ дворянамъ обратиться къ высшей власти и колѣнопреклоненно предложить свои земли для крестьянъ: — «Довольно мы пользовались»… Дворяне пришли въ страшный ражъ и заявили: «Онъ — или мы». Послѣ нѣкотораго колебанія Шишова исключили, но дворяне тоже ушли.

Исторія поучительная, но результатъ вышелъ все тотъ же. Въ Саратовскомъ союзѣ нѣтъ ни денегъ, ни людей. Прокламація саратовскаго отдѣла подъ заглавіемъ: «Къ русскимъ людямъ» открыто признается: «Въ своихъ рядахъ онъ насчитываетъ самое незначительное количество людей состоятельныхъ… Если имущіе классы найдутъ, что союзъ больше не нуженъ, онъ самъ собой распадется и умретъ естественной смертью…».

Sit tibi terra levis.

Васька Зубокъ начинаетъ громовую рѣчь. Онъ громитъ кадетствуюшую бюрократію.

— Надо перетряхнуть правительство, — кричитъ онъ источнымъ голосомъ, — перетресть его, перетруску ему устроить… — Корень глагола «трясти» попадается въ его рѣчи на каждомъ шагу и все въ новыхъ комбинаціяхъ. Вотъ истинная свобода слова.

— Жидъ, — кричитъ Васька Зубокъ, — врачъ — жидъ, желѣзнодорожникъ — жидъ, Витте — жидъ, виттовщина — жидовщина. Русскіе кадеты живутъ по ученью польскаго талмуда… Мы — хозяева земли русской.

Васька Зубокъ бьетъ себя въ грудь.

— Союзниковъ убиваютъ каждый день, а когда жида Герценштейна нечаянно убили, изъ печной трубы выстрѣлило, — замучили союзниковъ въ Ферляндіи. Одного казнили, по пять сутокъ неѣмши держали. Другой пришелъ, повинился: «Я де убилъ»… Графъ Толстой надѣлалъ много шалостевъ. Самъ писалъ насчетъ земли. А когда крестьяне къ нему пришли безъ шапки, съ уклонкой, съ просьбой, — сейчасъ вытребовалъ казаковъ, съ браунингомъ въ рукѣ пять верстъ гнался, нѣсколько человѣкъ убилъ… Амурская дорога, — Васька Зубокъ не обойдетъ ни одного пикантнаго сюжета, — Амурская дорога должна прямо пройти, какъ кнутъ хлыщетъ. Заамурье — Забалканъ, вотъ наша дорога, прямо порусски. Стомилліонный заемъ за границей у Ротшильда? На что за границей? Баловство. Мы — союзъ русскаго народа, дадимъ заемъ. Насъ десять милліоновъ, — каждый человѣкъ дастъ хоть по десяти рублей. А что сверхъ того, мы составимъ русскій фондъ. Мы желаемъ взять подъ свой контроль россійскіе финансы…

Штатской публики десять человѣкъ. Они важно слушаютъ предложеніе о союзномъ займѣ въ сто милліоновъ и радостно гогочутъ. Но я не смотрю на ихъ лица. Я смотрю внизъ на ихъ обувь. Одинъ въ женскихъ туфляхъ, другой въ теплыхъ резиновыхъ галошахъ, третій въ опоркахъ, а четвертый объ одномъ сапогѣ и объ одномъ ботинкѣ. Хороши кредиторы на мѣсто Ротшильда…

Негръ сдѣлалъ свое дѣло. Негръ долженъ уйти… Не то начальство честью попроситъ, какъ и другихъ попросило.

Наша «историческая» программа еще правѣе союза. Какъ говорилъ Щедринъ: — Ни одобреній, ни порицаній. Ѣшь, пей и веселись.

10. Покровская слобода

Пыль, поволжская пыль. Она забивается въ ноздри и уши, першитъ въ горлѣ, слѣпитъ глаза, рождаетъ тупую мигрень и жгучую жажду. Можно подумать, что мы не въ Саратовѣ, а въ Аравійской пустынѣ. Мы уѣхали на Волгу, но пыль гналась за нами и вилась надъ водою, какъ дымъ.

Все было сѣро, и рѣка какъ будто подернулась сухою плѣсенью.

Мы ѣхали на какомъ-то странномъ пароходѣ, похожемъ на трехъэтажную жаровню. Мы сидѣли на рѣшеткахъ, и солнце жгло насъ своими отвѣсными лучами. Мы были какъ рыба, которая вялится на сушильнѣ.

Жаровня перевезла насъ на другой берегъ и бросила на косогорѣ. И когда мы поднимались отъ пристани вверхъ, увязая по колѣно въ горячемъ пескѣ, я подумалъ невольно:

«Вотъ оно, сонное царство. Отсюда хоть три года скачи, никуда не доскачешь».

Потомъ начались сѣрыя избы и немощенныя улицы Покровской слободы.

Покровская слобода — не деревня и не городъ. Жителей сорокъ тысячъ, но по улицамъ они не ходятъ. По улицамъ ходятъ только свиньи, именуемыя въ просторѣчіи «французами».

— А какія у васъ есть общественныя учрежденія?

— Есть волостной сходъ, сельское правленіе, кутузка.

Волостной сходъ Покровской слободы представляетъ нѣчто сугубо нелѣпое. Собирается человѣкъ съ тысячу или полторы. И, какъ водится, галдятъ и пропиваютъ оброчныя статьи. Пропили биржу, потомъ явился костомольный заводъ…

— Провести одинъ сходъ, я бы ста рублей не взялъ — говорилъ мнѣ бывшій старшина Шаповаленко, человѣкъ ярко прогрессивный и всѣми уважаемый: — тысяча человѣкъ галдятъ, а о чемъ — не знаютъ. Насъ слишкомъ много для волостного устройства. Бываютъ сходы предварительные, на четыре квартала сходъ, но и тѣ не помогаютъ. Мы тащимъ крестьянъ на городовое положеніе, а они упираются. Конечно, теперь не платятъ, тогда платить придется. Зато будемъ невѣжество искоренять. А то приходилось ставить имъ школы почти насильно…

Половина покровскаго населенія занимается земледѣліемъ и большую часть времени проводитъ на хуторахъ, верстъ за пятьдесятъ, въ степи. Другая половина состоитъ изъ приказчиковъ, конторщиковъ, желѣзнодорожныхъ рабочихъ. Первая половина — грузнаго склада, почтенныхъ лѣтъ, съ лицами, сожженными солнцемъ, съ широкими плечами и неторопливыми движеніями. Она послала въ первую Государственную Думу своего представителя И. И. Пустовойтова. Многіе, вѣроятно, еще помнятъ эту тяжелую, сильную, молчаливую фигуру.

Вторая половина моложе. Она тоньше складомъ, съ городскими навыками и какой-то странной степной меланхоліей. Она послала во вторую Государственную Думу желѣзнодорожнаго служащаго Комаря, который въ свое время угодилъ въ тюрьму и подъ судъ, наряду съ другими эсдеками. Два депутата и два наслоенія жителей…

Въ концѣ концовъ наружность Покровской слободы обманчива, и напрасно она представляется такимъ соннымъ царствомъ.

— Вся наша молодежь стремится къ образованію, — разсказывалъ знакомый приказчикъ. — Цѣлую зиму черезъ Волгу ходили въ Саратовъ лекціи слушать въ народномъ университетѣ. А у насъ не разрѣшаютъ, хоть что хочешь. Все равно, книжки покупаемъ, газеты, на послѣдніе гроши. Ищемъ свѣта, какъ будто подсолнухи…

Въ одномъ пыльномъ переулкѣ мы нашли газетную вывѣску и неизбѣжнаго «корреспондента». Этотъ корреспондентъ довольно извѣстенъ въ Саратовѣ. Его зовутъ въ просторѣчіи «Волна» за быстроту движеній, а также за то, что еще недавно каждая его статья начиналась словами: «Волна освободительнаго движенія»…

— Я крестьянинъ, — сказалъ мнѣ корреспондентъ, — прежде воздѣлывалъ хлѣбъ и сѣно, помедоры, огурцы и прочіе продукты. Теперь я сталъ интеллигентомъ…

Отъ газетной «Волны» мы попали къ бывшему волостному старшинѣ, имя котораго я упомянулъ выше.

И. А. Шаповаленко — яркая, характерная фигура. Онъ два раза былъ выборщикомъ въ Государственную Думу. Это богатый земледѣлецъ. Отъ его сильнаго тѣла какъ будто исходитъ запахъ степной земли, свѣже развороченной плугомъ.

Руки у него черныя и твердыя, какъ желѣзо. У него есть скотъ, земля и дома, но онъ управляетъ своимъ хозяйствомъ, какъ машинистъ паровозомъ.

На сѣверѣ такихъ людей нѣтъ. Они окулачились, занялись торговлей или ушли въ городъ.

— Я посѣвщикъ, — разсказывалъ Шаповаленко своимъ неторопливымъ голосомъ. — Шестьсотъ десятинъ засѣваю. Землю сѣять, все равно въ карты играть. У насъ еще есть около чего съ ума сходить. Разъ — недородъ, другой разъ недородъ, а потомъ можно пятьдесятъ рублей съ десятины выручить. Вѣдь это тридцать тысячъ рублей. Еще наша земля не вся выпахана. Вонъ я сѣялъ землю, — она десять годовъ отдыхала.

— Если не земля, зачѣмъ вы пристали къ освободительному движенію? — задалъ я вопросъ.

— Мы любимъ свободу, — спокойно и просто отвѣтилъ Шаповаленко. — Нашъ волжскій народъ — свободный искони. Дворянъ у насъ нѣтъ… Мы за ними не тужимъ. Стражниковъ, урядниковъ намъ отроду не надо. Напримѣръ, нашимъ стражникамъ дѣлать нечего. Они смастерили себѣ соломенное чучело, полосуютъ его нагайками для практики, наскакиваютъ лошадьми. Мой планъ — образованіе усилить. Лѣтъ черезъ двадцать мы ихъ одолѣемъ. Отцы наши насъ бы убили за это. А намъ ничего этого не нужно. Паны, попы, Богъ съ ними.

— Дѣтей у меня немного, — разсказывалъ Шаповаленко: — одиннадцать штукъ, да двѣнадцатый померъ. Старшій въ университетѣ учится, по агрономіи пошелъ. Кончитъ — тоже сюда придетъ.

Самъ Шаповаленко учился на мѣдныя деньги, но у него порядочная библіотека, особенно по сельскому хозяйству. Его небольшая пріемная увѣшана аттестатами и дипломами, полученными на разныхъ сельскохозяйственныхъ выставкахъ за скотъ и за пшеницу. Этотъ поволжскій посѣвщикъ не хуже американца знакомъ со всѣми новѣйшими усовершенствованіями и подвергаетъ ихъ тщательной критикѣ, сообразно съ мѣстными условіями. Онъ много говорилъ о рядовыхъ сѣялкахъ, которыя производятъ ленточный посѣвъ, въ видѣ грядокъ, съ пропускомъ черезъ два сошника. Отъ этого пшеница сильно кустится, но развивается свободно. Кстати сказать, Демчинскому не мѣшало бы съѣздить взглянуть на эти рядовые посѣвы. Они, конечно, не даютъ урожая въ самъ-тысячу (!), о которомъ онъ писалъ въ «Новомъ Времени», но зато они расширяются и дѣйствительно растутъ.

Но еще больше Шаповаленко говорилъ о безводіи. — Самое главное, — снѣга сохранить на мѣстѣ, чтобы вода не сбѣжала. У насъ въ эти годы стали насыпать валы, чтобы задержать воду. Расходъ пустяшный: если верблюдами работать, двадцать копеекъ на сажень. Въ этомъ году, гдѣ вода не сбѣжала, то уродилось по восемь мѣшковъ съ десятины (80 пудовъ), а гдѣ безъ воды, то по три мѣшка (24 пуда)…

Онъ развилъ цѣлый планъ новаго устройства такихъ защитныхъ валовъ съ перепускными шлюзами.

— Мы такъ устроимъ, что у насъ безъ дождя урожай будетъ. Но ежели дождь придетъ, то милости просимъ. А вотъ Валуевское казенное имѣніе, десять тысячъ десятинъ, отличныя посѣвныя поля. Они тамъ излишней поливкой всю землю осолили. Рѣчка — Соляная Куба, земля — солонецъ. Два милліона рублей убили на запруду, лѣтъ двадцать тому назадъ, пьянствовали очень. Шампанское возами возили изъ Саратова на самую постройку. Теперь такъ почва испорчена, поправить трудно.

Онъ сталъ читать мнѣ цѣлую диссертацію о солонцовыхъ почвахъ, потомъ перешелъ къ описанію верблюжьяго хозяйства, которое въ послѣдніе годы сильно развивается въ приволжскихъ степяхъ.

— А какъ примѣняется законъ девятаго ноября въ Покровской слободѣ? — спросилъ я.

— Мы — казенные солевозы, — началъ Шаповаленко. — Изъ бѣглыхъ людей. Мы съ Элтонскаго озера соль возили, еще мой дѣдъ возилъ. Община у насъ сорокъ лѣтъ была, хотя мы малороссы. Теперь во всемъ Новоузенскомъ уѣздѣ много выдѣляется. У насъ въ Покровской слободѣ стали выдѣляться все конторщики да приказчики, какъ правые, такъ и самые лѣвые, при помощи земскаго начальника. Общество, конечно, кричало: «Геть (вонъ) отсюда. Не треба сего!»… Часть земли уже продана, двѣсти рублей за надѣлъ и дешевле. А вѣдь полный надѣлъ 8 десятинъ. Нѣмцы пріѣзжали изъ уѣзда да мѣстные крестьяне богатые. Частная земля у насъ шестьдесятъ рублей десятина.

— Какъ вы разсматриваете законъ девятаго ноября?

Шаповаленко немного подумалъ.

— По моему мнѣнію, онъ могъ бы принести пользу, — началъ онъ, — если бы непремѣнно запретить продавать землю въ однѣ руки свыше ста десятинъ. У насъ еще много земли. Собственная Сибирь. По нашимъ условіямъ нужно хуторское хозяйство.

— Но развѣ эти конторщики заведутъ хуторское хозяйство?

— Они не заведутъ, но тѣ, которые скупятъ, заведутъ. Уже заводятъ. Мы и то всѣ хуторами живемъ. У насъ степь. У насъ въ слободѣ тысяча душъ выдѣлилось. Сей годъ хотятъ выдѣляться многіе зажиточные. Только опасаются они, — все приходятъ, спрашиваютъ: «Не будетъ обмана отъ пановъ»?

Я ничего не сказалъ. Россія слишкомъ велика, и земельныя отношенія пестры. Одинъ и тотъ же законъ въ разныхъ полосахъ территоріи приводитъ къ совершенно различнымъ результатамъ.

— А вы видѣли нашу гимназію? — спросилъ Шаповаленко.

Въ голосѣ его звучалъ оттѣнокъ гордости. Дѣйствительно, кружокъ прогрессивныхъ родителей Покровской слободы имѣетъ право гордиться своимъ начинаніемъ въ области средней школы.

— Безъ гроша денегъ мы начали, — говорилъ Шаповаленко, — а двѣ гимназіи открыли, мужскую и женскую. Теперь зданіе строимъ.

— Какъ же вы строите безъ денегъ?

— Очень просто. У всѣхъ беремъ матеріалъ и никому не платимъ. У насъ большой кредитъ. А на текущіе расходы собрали три капитала. Первый капиталъ — паевые взносы. Пайщиковъ сто сорокъ-восемь, пай въ пятьдесятъ рублей. Второй капиталъ — плата съ учениковъ. Учениковъ сто девяносто-три, а плата семьдесятъ рублей. Третій капиталъ — выпустили облигаціи для постройки.

— Разрѣшенныя облигаціи? — спросилъ я съ удивленіемъ.

Шаповаленко покачалъ головой.

— Мы никого не спросили, частно выпустили. Занимаемъ у своихъ членовъ изъ четырехъ годовыхъ.

Мы вышли и отправились на площадь, гдѣ строится гимназія.

— Учебная инспекція намъ препятствія устраиваетъ, — жаловался Шаповаленко. — Видите ли, есть здѣсь Кислова, «истинно-русская». У нихъ свой кружокъ черносотенный, человѣкъ съ двадцать. Женская гимназія у нихъ, семьдесятъ ученицъ. Они ладятъ эту гимназію сдать въ казну. Мы у нихъ — какъ бѣльмо на глазу. Доносами насъ засыпаютъ. Округъ сталъ придираться, увольняетъ учителей. Второго завѣдующаго не утверждаютъ. А въ селѣ Новомъ Узенѣ, — тоже родительская гимназія, — весь составъ учителей недавно уволенъ. Или, напримѣръ, какъ мѣсто отвели, гдѣ было кладбище старое, сейчасъ приходитъ кисловскій учитель на постройку и агитируетъ народъ: — Развѣ это пристойно кости предковъ тревожить? — и опять доносъ.

Мы шли по улицѣ группой, направляясь къ постройкѣ. Насъ было человѣкъ десять, все покровскіе земледѣльцы изъ кружка родителей. Всѣ они были одинъ къ одному, рослые, угрюмые, неразговорчивые. Они были одѣты въ черное и смахивали на группу черныхъ монументовъ, внезапно сошедшихъ съ пьедесталовъ. Ноги ихъ стучали по землѣ съ чугуннымъ звукомъ.

По дорогѣ мы встрѣтили иллюстрацію кисловской пропаганды.

Пьяный мужичонка сидѣлъ у крыльца съ гармоникой въ рукахъ.

— На стройку идете, — окликнулъ онъ насъ, — обвалится она вамъ на головы.

— Не обвалится, — буркнулъ монументъ, крайній слѣва.

— Будетъ она для васъ острогомъ, — не унимался мужичокъ.

— Чего это онъ? — спросилъ я.

— Когда свинью изъ грязи тащить, — сурово сказалъ другой монументъ, слѣдующій по ранжиру, — она и то упирается. А люди хуже свиней…

Шаповаленко только усмѣхнулся въ усы:

— Не хочетъ платить. А нѣтъ. Придётся платить…

Постройка была массивная, изъ краснаго кирпича. Мы взошли по лѣсамъ на самый верхъ. Гимназія была выше всѣхъ зданій въ городѣ, и сверху открывался широкій видъ на покровскія улицы и на окрестныя поля.

Гимназія строится съ американской быстротой.

— Къ осени докончимъ, — сказалъ Шаповаленко. — Это только половинка, мы еще одну такую построимъ.

— Не попадетъ ли ваша гимназія въ казну, какъ Кисловская? — спросилъ я.

— Они и то сватаютъ нашу гимназію за Кисловскую, — сказалъ Шаповаленко, — съ своимъ подойникомъ къ нашей коровѣ пришли. Мы, говорятъ, вамъ всѣ права дадимъ и своихъ учителей пошлемъ.

— Они, пожалуй, обойдутъ васъ…

— Мы сами на такой точкѣ стоимъ, — засмѣялся Шаповаленко, — чтобы кого-нибудь обойти. Ничего не возьмутъ. Мы ихъ одолѣемъ…

11. На рыбныхъ промыслахъ

Въ устьяхъ Волги, у Астрахани, есть рыбныя воды различныхъ категорій: казенныя, помѣщичьи, казачьи, городскія, купеческія, даже госпитальныя. Только одно сословіе не имѣетъ никакихъ рыбныхъ угодьевъ. Это — крестьяне-рыбаки.

Когда уничтожалось крѣпостное право и распредѣлялись угодья, о рыбакахъ какъ будто забыли. Крестьяне-землепашцы получили земельные участки. Рыбаки остались за флагомъ. Такимъ образомъ, рыбакъ не имѣетъ на Волгѣ ни правъ, ни мѣста для ловли. Житель, по закону, имѣетъ право опустить въ воду одну удочку для собственнаго пропитанія. Казенныя воды вымѣрены и раздѣлены на участки. Частныя воды находятся въ частномъ пользованіи. Эти участки до послѣдняго времени сдавались купцамъ съ аукціоннаго торга. Крупные промышленники ловятъ рыбу на тоняхъ долгимъ неводомъ. Рабочихъ привозятъ сверху. Мѣстный рыбакъ можетъ получить право «припуска» въ разныхъ ненужныхъ углахъ и закоулкахъ рыбнаго участка. Онъ ставитъ тамъ свои крючья и сѣти. Пойманную рыбу онъ долженъ сдавать своему господину за 30 проц. нормальной вольной цѣны.

Однимъ словомъ, какъ говорилъ мнѣ одинъ старый рыбакъ: «Вездѣ невода. Для рыбы невода, для насъ тоже невода».

Рядомъ съ этими широкими купеческими неводами, годъ за годомъ, сверху идетъ переселеніе гулящихъ и вольныхъ людей, приблизительно въ стилѣ эпохи Стеньки Разина. На верхней и средней Волгѣ рыбы не стало, и ловить нечего. Рыбаки пріѣзжаютъ въ низовья семьями и партіями, разбиваютъ свой таборъ, роютъ землянки въ прибрежномъ пескѣ и живутъ, и даже промышляютъ.

Такихъ самовольныхъ поселковъ цѣлыя сотни, особенно близъ моря, въ крѣпяхъ, въ черневыхъ камышахъ. Ихъ населеніе пестрое, бываютъ крестьяне и мѣщане; попадается поповичъ, бывшій конторщикъ, загулявшій фельдшеръ. Многіе изъ этихъ поселковъ неизвѣстны и никѣмъ не зарегистрированы. Иные крѣпнутъ и расширяются, даже выселки основываютъ безъ вѣдома начальства. Года четыре тому назадъ былъ такой случай. Пріѣхалъ изъ дальняго поселка староста съ бумагой въ городскую управу. Бумага была написана на печатномъ бланкѣ. По справкамъ оказалось, что этотъ поселокъ нигдѣ не записанъ и ничего не платитъ въ казну. Ловцы избрали старосту и сами заказали себѣ бланки въ одной изъ типографій.

Чѣмъ живутъ эти тысячи приблудныхъ переселенцевъ? Они поставлены въ такое положеніе, что могутъ существовать только обманомъ или насиліемъ. Всѣ новоселы — «обловщики». Они мечутъ свои сѣти, гдѣ попадется, въ указанное и неуказанное время, и рыбу отдаютъ не хозяину, а тайному скупщику, который имѣетъ свои склады тутъ же, прикрываясь, для приличія, маленькимъ собственнымъ промысломъ. «Темная рыба» играетъ на рынкѣ почетное мѣсто.

Крупные промышленники и начальство ведутъ съ обловщиками неутомимую войну. Они ловятъ менѣе проворныхъ, отбиваютъ сѣти, штрафуютъ, сажаютъ въ острогъ. Часто бываютъ жестокія драки и даже убійства. Но ничто не измѣняется. Ибо жить иначе обловщики не могутъ.

На этомъ фонѣ вѣчной драки и грабежа выросло все рыболовство устьевъ Волги. Ее можно характеризовать какъ войну всѣхъ противъ всѣхъ, и войну всѣхъ противъ рыбы.

Цѣль этого рыболовства опредѣленная и ясная. Какъ говорилъ мнѣ одинъ рыбный надсмотрщикъ:

— Доловимъ рыбу, а потомъ и баста.

Даже россійская наука принимаетъ посильное участіе въ этомъ великомъ расхищеніи. Д-ръ Гриммъ, инспекторъ по рыболовству, предсѣдатель бюро промысловой зоологіи, пишетъ въ своей книгѣ «Каспійско-Волжское рыболовство»: «Безразлично, кто ловитъ, лишь бы было поймано побольше и продано подешевле». Дѣло идетъ о защитѣ крупнаго купеческаго промысла противъ мелкаго крестьянскаго.

Впрочемъ, д-ръ Гриммъ имѣетъ для насъ утѣшеніе: «Рыболовство составляетъ первобытный промыселъ, какъ и звѣроловство, и исчезаетъ подъ вліяніемъ культуры. Дикое рыболовство переходитъ въ культурное рыбоводство. Рыбоводство въ искусственномъ водоемѣ повышаетъ производительность въ 8—10 разъ».

Такимъ образомъ, выловить всю рыбу изъ Волги и изъ моря, потомъ разводить ее искусственнымъ путемъ — вотъ славная цѣль русскаго рыболовнаго надзора.

Первая половина этой задачи почти окончена.

И какъ говорилъ мнѣ тотъ же самый надсмотрщикъ:

— Красную рыбу долавливаемъ, теперь за частиковую взялись. И частиковой тоже становится меньше. Раньше астраханская «кобыла» (крупная селедка) пятакъ стоила, теперь доходитъ до тридцати копеекъ. Количество уменьшилось, а спросъ усилился. Уже мороженую возятъ въ Петербургъ, выгодно. Вобла пошла все мельче и мельче, на половину неполнозрѣлая. Будетъ когда-нибудь годъ, и она будетъ незрѣлая. Тогда конецъ. Всю рыбу доѣдимъ, станемъ, шиханы (пески) распахивать…

Впрочемъ, пока рыбы еще хватаетъ даже на то, чтобы зарывать въ землю излишекъ. Лѣтъ пятнадцать тому назадъ астраханскій купецъ Беззубиковъ пріобрѣлъ себѣ всероссійскую извѣстность. Онъ уничтожилъ 10 милліоновъ пудовъ «ненужной рыбы», обливъ ее керосиномъ и закопавъ въ землю. То же самое происходитъ до сихъ поръ, изъ года въ годъ. Въ этомъ году уничтожили тѣ же 10 милліоновъ пудовъ. Селедку вывозили въ море и выбрасывали прорѣзями.

Два парохода, «Дагестанецъ» и «Бертзундъ», работали безъ перерыва, — каждый день увозили въ море барки съ ненужной рыбой.

Что будемъ дѣлать, — говорилъ мнѣ одинъ рыбопромышленникъ довольно откровенно. — Убирать не успѣваемъ. Не вывозить — холера получится. А перестать не охота. Сегодня есть промыселъ, а завтра оторветъ…

Всѣ рыболовы въ устьяхъ Волги — хищники. Они располагаются другъ надъ другомъ цѣлыми соціальными слоями.

Ниже всѣхъ — новоселы-обловщики. Они живутъ изо дня въ день, въ родѣ сибирскихъ старателей на золотыхъ пріискахъ. Есть уловъ, ладно. Нѣтъ улова, ѣдятъ пироги съ огурцами.

Крестьяне старожилы живутъ болѣе зажиточно. Они выходятъ на промыселъ въ Каспійское море.

Прибрежная морская полоса раздѣлена на полосы, такъ называемые коридоры.

Въ однихъ коридорахъ разрѣшается ловить рыбу, въ другихъ нѣтъ. За предѣломъ коридоровъ морской промыселъ свободенъ.

Морское снаряженіе стоитъ ловцу не дешево, рублей 500, а то и 1,500. Нужно снарядить крѣпкую бударку — промысловую лодку, и большую подъѣздную лодку — возить ѣду, запасныя снасти и отвозить рыбу. Впрочемъ, скупщикъ стоитъ тутъ же на морѣ, только сдавай.

Морскіе ловцы живутъ зажиточно. У нихъ у моря по островамъ есть стоянки, куда пристаютъ ихъ суда. Жить на этихъ островахъ постоянно нельзя. Ихъ весной заливаетъ.

Орудіемъ лова служатъ снасти — желѣзные крючья, по 49 крючьевъ на одинъ конецъ, а также сѣти. Снасти — на красную рыбу, а сѣти — на частиковую. Раньше «снастчики» преобладали. Теперь уступаютъ «сѣтчикамъ». Сѣть дешевле и больше даетъ улова.

Снастчики есть простые, а есть «англичане». «Англичане» употребляютъ англійскіе стальные крючки, которые, конечно, гораздо лучше русскихъ желѣзныхъ.

Крупные промышленники стоятъ на верху рыболовной лѣстницы. Они промышляютъ въ рѣкѣ на арендованныхъ пескахъ. Морского промысла они не любятъ, въ немъ нѣтъ монополіи. — Дѣло морское новое, намъ непривычное!..

Между тѣмъ, въ морѣ рыбы попрежнему много.

Въ 1903 году промышленникъ Воробьевъ на западномъ берегу вынулъ изъ одного невода 10 вагоновъ сельди. Астраханскіе промышленники просто боятся такого обилія рыбы.

Рыбная наука въ Астрахани вся построена такъ, чтобъ доказать необходимость рѣчного промысла. Есть прекрасная лабораторія. Она должна доказывать, что морская рыба мечетъ икру только въ рѣкѣ…

Однако селедка мечетъ икру также и въ морѣ. Севрюга тоже. А что если и осетръ? Надо сдѣлать наблюденія. Казенный ихтіологъ сталъ снаряжаться на море. Но промышленники всполошились. — Не давать ему судна. Не надо намъ такой лабораторій!..

Пошли съ жалобой къ начальнику: — «Уймите его. Что это за наука!» — «Хорошо, хорошо, я скажу ему!»..

Пришлось поневолѣ сократиться.

Всѣ эти промышленники, крупные и мелкіе, постоянно подкапываются другъ противъ друга.

Рѣчные ловцы вопіютъ: «Уймите морскихъ. Они къ намъ рыбу не пропускаютъ». Простые снастчики требуютъ: — Надо «англичанъ» уничтожить. Они слишкомъ много рыбы переводятъ.

Крупные промышленники, самые худшіе хищники, доказываютъ свое превосходство устами науки.

Д-ръ Гриммъ пишетъ: «Пусть казна продастъ всѣ свои воды крупными участками или въ долгосрочную аренду. Что же касается равномѣрнаго распредѣленія рыбы, мы не будемъ этого касаться. Это относится къ области чернаго передѣла»…

Можно себѣ представить, что случилось, когда въ эту буйную и злую среду попала идея свободы.

Другой рыбный надсмотрщикъ разсказывалъ мнѣ: «У насъ за всю революцію отвѣтила рыба. Ловцы стали вездѣ ловить, а сдавали купцамъ. Начальство глаза закрывало. На рыбѣ помирились. Только не бунтуйте… Даже промышленники не очень кричали. Цѣны стояли высокія. Выгода есть. Раньше они содержали у моря дополнительный надзоръ. Потомъ бросили. Чертъ съ ними, еще убьютъ»..

Рыбная революція продолжалась два года. Она не кончилась и теперь. Я пріѣхалъ въ Астрахань во время рѣчного запрета. Но ловцы промышляли даже подъ самымъ городомъ. Они соединялись вмѣстѣ, по двѣ и по три лодки, и плавали со своими сѣтями по всей рѣкѣ, не разбирая участковъ… Въ лодкахъ лежали багры и даже ружья.

Надсмотрщики боялись приступать слишкомъ плотно и только молились: «Господи, хоть бы скорѣе прошли эти проклятые дни»…

Рѣчной запретъ кончался 15 іюля, черезъ нѣсколько дней, послѣ двухмѣсячнаго перерыва.

Мы выѣхали рано утромъ въ моторной лодкѣ отъ пристани рыбнаго управленія. На пристани было шумно. Нѣсколько казенныхъ пароходовъ стояло у берега. Впереди всѣхъ красовался пароходъ «Сергѣй» изъ Синеморскаго имѣнія. Имѣніе это куплено крестьянскимъ банкомъ у графа Игнатьева. Оттого на пароходѣ чернѣла дополнительная надпись крестьянскаго земельнаго банка.

Одинъ изъ нашихъ матросовъ посмотрѣлъ на «Сергѣя» и ядовито замѣтилъ: — Видишь, какіе крестьяне стали богатые. Свои пароходы завели…

На берегу повсюду валялись лодки, большія и малыя, бударки и рыбницы, сѣти всѣхъ величинъ и всѣхъ образцовъ, круглыя, прямыя; снасти, свитки канатовъ.

— Это только частичка, — сказалъ старый надсмотрщикъ, который отправился вмѣстѣ съ нами.

Все это было конфисковано у облавщиковъ и гнило безъ пользы.

Первый рыбачій поселокъ былъ расположёнъ въ шести верстахъ отъ города. У него не было имени. Онъ существовалъ шесть лѣтъ, и въ немъ обитало семь семействъ.

Надсмотрщикъ скромно остался у нашей лодки:

— Идите къ нимъ одни. Они наши околыши не очень уважаютъ.

Но ловцы окликнули его довольно дружелюбно:

— Василій Андреичъ, иди, дѣло знакомое.

— Здравствуй, Василій Андреичъ, — сказалъ одинъ. — Помнишь, какъ ты у меня въ прошломъ году сѣтку отнялъ.

— А у меня лодку увелъ…

Василій Андреичъ только смѣялся: — Я надзиратель строгій, у меня всѣ равные.

— Ничего, — успокоивали его ловцы. — Мы народъ верховой, не такъ, какъ здѣшніе, мы подъ властью закона. Развѣ только по берегу бѣжать да кричать: «Эй, Василій Андреичъ, пожалѣй мою бѣдность, отдай сѣтку»…

Ловцы жили въ досчатыхъ шалашахъ и въ какихъ-то странныхъ норахъ, вырытыхъ въ землѣ.

Землевладѣлецъ Макаровъ далъ имъ разрѣшеніе пріютиться на этомъ пескѣ, безъ всякой платы.

— Но только куренка нельзя завести, — жаловались ловцы. — О коровѣ и думать нечего.

Мужчины были босы и въ лохмотьяхъ, нагіе ребятишки копошились у воды. Эти люди жались другъ къ другу на своемъ уныломъ берегу, какъ дикіе гуси на отдыхѣ, во время перелета. Но они не улетали. У нихъ не было крыльевъ. Имъ некуда было летѣть.

— Зачѣмъ вы сюда пришли? — спросилъ я.

— Куда же намъ дѣваться? — сказалъ старый рыбакъ. — Мы верховскіе, саратовскіе, изъ Золотова села. Отъ отцовъ и дѣдовъ извѣчные рыболовы. Только на Волгѣ рыбы не стало, стерлядь осталась мѣстами, такъ она жиловая, гдѣ ее отыщешь? Поневолѣ ушли сюда, кто за десять лѣтъ назадъ, кто за двадцать. Да такъ и бьемся. Тамъ, видно, хорошо, гдѣ насъ нѣту.

Всѣ мужики поселка обступили насъ кругомъ. Они галдѣли, какъ грачи, и говорили наперебой.

Обращались они къ Василію Андреичу какъ къ старому знакомому.

— Небось, все за богатыми ходите, — кричалъ старикъ. — А намъ какъ жить? Дѣлаютъ съ нами такъ, какъ будто за шею подвѣшиваютъ и душатъ. Запретъ завели. Ну, сдѣлай запретъ на одинъ мѣсяцъ, чтобы для всѣхъ, а то морскимъ пропуска даете. Намъ жить нельзя въ эти мѣсяцы…

— Постойте, — сказалъ Василій Андреичъ. — Вы это неладно говорите. Хлѣбъ тоже двѣ недѣли жнутъ, весь годъ живутъ. Такъ и рыба. Дай вамъ волю, вы всю рыбу изъ рѣки выловите.

— Твои бы ребятишки голодные пищали, — грубо сказалъ другой ловецъ помоложе, — ты бы тоже небось ловилъ. Вонъ напужались отъ смуты, стали сдавать участки крестьянскимъ обществамъ. А намъ какая выгода. Они по себѣ дѣлятъ, насъ не допущаютъ.

— Съ новосела берутъ двадцать-пять рублей, — сказалъ старикъ, — а со своего три рубля, развѣ это по Божьему? А лучшія тони купцамъ въ аренду сдаютъ за деньги. Что это за порядокъ?

Кстати сказать, все это было правда. Крестьянскія общества плохо справляются съ полученными участками. Свѣдущіе люди даже говорили, будто рыбное управленіе затѣяло рядъ предметныхъ уроковъ въ этомъ направленіи, въ родѣ французскихъ національныхъ мастерскихъ, съ тѣмъ, чтобы доказать народу и, главное, петербургскому начальству, что безъ крупныхъ арендаторовъ нельзя обойтись. Были очень показательные случаи. Селеніе Могой даже отказалось отъ аренды, и ее переняла группа частныхъ промышленниковъ, которая очень кстати оказалась подъ руками. Въ договорѣ сказано, что она дѣйствовала изъ великодушія, «желая выручить крестьянъ изъ затруднительнаго положенія».

Василій Андреичъ задумчиво смотрѣлъ на ловцовъ. — Что же съ вами дѣлать? Я придумать не могу…

Они приставали къ нему такъ долго и настойчиво, что, кажется, имъ овладѣла иллюзія власти.

— Я скажу что́, — подхватилъ старикъ. — Невода уничтожить, аренды тоже. Надо билеты завести на каждаго ловца, рублей двадцать-пять или тридцать, — казнѣ доходъ, и намъ жить можно. А скупка, цѣна — пускай будетъ вольная, безъ всякаго запрета.

— То-то, цѣна вольная, — сказалъ надсмотрщикъ. — Да васъ столько наберется — вы не то что рыбу, всю воду изъ рѣки выхлебаете.

— Съ богатымъ такъ заговори, — сказалъ рыбакъ, — небось и на васъ не посмотрятъ, удушатъ тотчасъ.

Василій Андреичъ не отвѣтилъ.

— Въ прежнее время жить можно было, — сказалъ старикъ, — выѣдетъ ловецъ, поймаетъ севрюгу, осетра икряного. Рублей двѣсти сходило съ хорошаго улова. Сейчасъ пойдетъ на базаръ, деньги не деньги, шелкъ не шелкъ, платки не платки. По пяти самоваровъ покупали. Краснымъ виномъ ноги обмывали. Спуститъ все и опять на промыселъ. Теперь наша уха жидкая стала.

Я заглянулъ въ ближайшій шалашъ.

— Какъ же вы здѣсь зимою живете? — спросилъ я.

— Такъ и живемъ. Зароемся въ землю по самую шею, засыплетъ снѣгомъ. Дѣти болѣютъ. Попа достать, надо пѣшкомъ шесть верстъ пройти да назадъ шесть, — выходитъ двѣнадцать…

— Мука нынѣ шестнадцать рублей мѣшокъ, — сказалъ старикъ. Что же намъ — топиться, что ли, съ малыми дѣтьми? Дайте намъ устройство…

Гуси безкрылые…

1. Молодые татары

Двѣ націи мало пострадали отъ общей реакціи: это армяне и татары. Причина, можетъ быть, та, что они дрались только между собою, сперва дрались, потомъ помирились.

Когда двое дерутся, всегда бываетъ и третій, tertius gaudens. Кто такой этотъ третій, можно узнать изъ доклада сенатора Кузминскаго о дѣйствіяхъ бакинской полиціи.

Однако, чтобы быть безпристрастнымъ, слѣдуетъ помнить, что Кавказъ страна разнообразная, даже въ отношеніи политики властей.

Были мѣста, какъ Баку, гдѣ власти помнили только одно: армяне крамольники, и ихъ надо подавить во что бы то ни стало. Были другія мѣста, гдѣ власти хранили вооруженный нейтралитетъ. Были, наконецъ, и третьи мѣста, гдѣ власти, начальники военныхъ отрядовъ, помнили другое: армяне христіане, и имъ надо помогать противъ татарскаго погрома.

Въ тушинской рѣзнѣ въ армянскихъ рядахъ сражались русскіе солдаты и казаки; они выходили изъ казармы и возвращались обратно. Никто имъ не препятствовалъ. Четверо солдатъ было убито, нѣсколько казаковъ ранено.

Какъ бы то ни было, враждующіе народы въ концѣ концовъ взялись за умъ и заключили миръ. Я не былъ на Кавказѣ лѣтъ восемь, и, признаюсь, когда читалъ въ газетахъ объ этомъ мирѣ, я принималъ его всегда cum grano salis. Всѣ мы знаемъ, какъ примиряются между собою враждующія партіи и націи, — съ камнемъ за пазухой и съ ножемъ на-готовѣ. Но когда я проѣхалъ по Кавказу минувшимъ лѣтомъ, я увидѣлъ, что примиреніе серьезнѣе, чѣмъ можно думать.

Правда, взаимная нервность все-таки осталась. И даже интеллигентные кружки обѣихъ націй держатся особо. Въ бытность мою въ Баку, когда мнѣ случалось долго бывать съ армянами, кто-нибудь изъ татаръ потомъ непремѣнно спрашивалъ съ нервнымъ любопытствомъ: «Ну-ка, ну-ка, что армяне говорятъ объ насъ»… И точно такъ же армяне спрашивали объ татарахъ. Но въ отзывахъ, вмѣсто вражды, слышалось скорѣе уваженіе къ сопернику.

Это одинъ изъ рѣдкихъ случаевъ, когда слѣпая и ожесточенная рѣзня въ результатѣ породила смягченіе взаимной ненависти. Такому результату способствовало много причинъ.

Борьба окончилась въ ничью, обѣ націи сохранили свои позиціи. Сперва нападали татары, но армяне, — хотя и не столь многочисленные, защищались отчаянно и мѣстами, въ свою очередь, переходили въ наступленіе. Надо замѣтить, что исторически армяне на Кавказѣ нація побѣжденная и оттѣсненная въ горы. Около древняго монастыря Ахпата, въ горахъ Малаго Кавказа, я видѣлъ пещеры, куда спасались армяне со своимъ скотомъ отъ страшнаго врага. И на развалинахъ горной крѣпости Даставанкъ стояла краснорѣчивая надпись: «Въ горькую эпоху татарскаго нашествія».

До прихода русскихъ армяне были на Кавказѣ, почти такъ же, какъ въ Турціи, на положеніи райи. Послѣ прихода русскихъ армяне, какъ христіане, усвоили быстрѣе начатки культуры и, благодаря этому, успѣли захватить въ городахъ нѣкоторыя новыя позиціи. Но въ селахъ все оставалось какъ прежде. Тамъ была въ силѣ татарская поговорка: Эрмени гангерутъ — армянинъ боится крови.

Армяне опровергли эту поговорку, между прочимъ, во время Сассунскаго возстанія 1903 года, но оно окончилось для нихъ несчастливо. Нѣсколько тысячъ народу было перебито, нѣсколько десятковъ тысячъ бѣжало, по старой памяти, въ Россію. Но на границахъ стояли кордоны и перехватывали бѣженцевъ.

Въ кавказской рѣзнѣ позиція армянъ была сильнѣе. Они, конечно, не могли превзойти татаръ храбростью, но, благодаря своей культурности, они были лучше организованы и лучше вооружены. Они пустили въ дѣло мины и снаряды, даже самодѣльныя пушки.

Ожесточеніе этой борьбы часто доходило до крайняго предѣла. Мнѣ довелось видѣть много зынворовъ, армянскихъ дружинниковъ, но изъ всѣхъ разсказовъ самый кровавый и мрачный — это короткій разсказъ бойца изъ Эривани.

— Это было тогда, — сказалъ онъ, когда мы пополняли цифры.

— Какія цифры?

— Воровали людей и пополняли цифры. Если, напримѣръ, татары нашихъ убьютъ за день человѣкъ двѣнадцать, а наши убьютъ только девять, мы заляжемъ въ садахъ около татарскаго квартала и ловимъ татаръ. Одного, другого, третьяго, сколько не хватаетъ. Поймаемъ и утащимъ къ себѣ и зарѣжемъ, потомъ закопаемъ подъ землю.

Этотъ дружинникъ былъ крестьянинъ. Интеллигентъ не сталъ бы такъ разсказывать. Я смотрѣлъ на его руки. Онѣ были узкія, сухія. Весь онъ былъ маленькій, проворный, сухой. И голосъ у него былъ тихій и какъ будто кроткій. Но даже товарищей его покоробило отъ этого тихаго разсказа.

Татарскіе подвиги были нисколько не лучше.

— Вотъ здѣсь стоялъ Ашуровъ, — разсказывала мнѣ одна бакинская дама, — и смотрѣлъ на пожаръ. Горѣло въ армянскомъ кварталѣ, и доносились крики. А онъ смѣялся и говорилъ: «Ахъ, какъ горитъ. Сердце радуется»…

Равенство силъ ярко сказалось въ шушинской рѣзнѣ. Мнѣ разсказывали дружинники:

— «У насъ были три рѣзни въ Шушѣ. Послѣ первой рѣзни татары заперли ущелье Агдамъ, откуда караваны приходятъ въ Карабахъ.

Наши села остались безъ хлѣба. Тогда мы заперли ущелье Аскерянъ, на десять верстъ ниже. Тамъ есть старыя башни по обѣ стороны ущелья.

Татары забирали наши караваны, а мы татарскіе, сахаръ, хлѣбъ. Все встало. Соль пересылали въ конвертахъ по почтѣ. Купцы стали посылать смѣшанные караваны, армяно-татарскіе, подъ бѣлымъ флагомъ. Дойдутъ до города, разберутъ. Это твое, а это мое.

Долго терпѣли, потомъ поневолѣ пришлось помириться. Оттого даже пословица составилась: „Если вы намъ запрете Агдамъ, мы вамъ запремъ Аскерянъ“».

Несмотря на сотни убитыхъ и огромныя матеріальныя потери, армяне вышли изъ этой борьбы съ повышеннымъ самосознаніемъ.

Мелкіе люди теперь единодушно повторяютъ: — Стало другое житье. Четыре года тому назадъ попробуй, не дай дороги татарину — убьютъ. Татарскіе беки прислали въ село: татарину нужно ячменя, того и сего. Поневолѣ давали. Теперь чужимъ не даемъ… Пастухи мимо гонятъ татарское стадо на горные луга, потравъ не оберешься. Теперь какую дорогу укажешь, проходятъ, какъ по стрункѣ. Тихо, хорошо. Новый свѣтъ увидали…

Эта новая равноправность дала также нѣкоторые неожиданные результаты. Разбойники прежде были исключительно татарскіе. Они грабили кого попало, мусульманъ и христіанъ. Теперь армянское племя обзавелось собственными разбойниками. Оно имѣетъ ихъ, кажется, больше, чѣмъ нужно. Мирное размежеваніе племенъ отразилось и въ этой области. Армянскіе и грузинскіе экспропріаторы грабятъ только христіанъ, татарскіе головорѣзы грабятъ мусульманъ. Тѣ и другіе соперничаютъ въ удальствѣ и отзываются другъ о другѣ съ уваженіемъ: «Это хорошіе, правильные люди. Они убиваютъ только своихъ».

Съ армяно-татарской рѣзней связано также пробужденіе татарскаго народа. По крайней мѣрѣ, это одна изъ его причинъ.

— Безъ этого грома дольше спали бы, — говорилъ мнѣ одинъ татарскій наборщикъ, — бывшій сапожникъ. — Я ставилъ каблуки, теперь научился ставить буквы вмѣстѣ…

Пробужденіе магометанскихъ народовъ — фактъ общеизвѣстный. Онъ бросается въ глаза не только въ Турціи и въ Персіи, но также въ Казани и въ Астрахани, въ Баку и въ Тифлисѣ.

Во всѣхъ этихъ мѣстахъ завелись молодые татары, которые очень похожи на константинопольскихъ младотурокъ. Они составляютъ теперь опредѣленный типъ. Ихъ можно узнать даже по внѣшности и по выраженію лица.

Я встрѣчалъ эти фигуры въ черныхъ шапочкахъ и полуевропейскомъ платьѣ въ Казани и въ Астрахани, въ Баку и въ Тифлисѣ. Ихъ можно узнать даже въ толпѣ. У нихъ веселые глаза, бойкіе, самоувѣренные. Они южане по темпераменту, страстные и простодушные, привычные къ риску, оптимисты по настроенію.

Они переживаютъ героическую эпоху, медовый мѣсяцъ культурнаго самосознанія, въ родѣ того, какъ мы переживали въ шестидесятые годы. Они затронули сразу всѣ области жизни. Политика, религія, театръ, многоженство, новая мебель, музыка, новая школа, новая литература. Они не хотятъ оставить камня на камнѣ отъ прежней косности.

Чѣмъ дальше, это становится шире. Вмѣстѣ съ тѣмъ прежнее стихійное единодушіе смѣнилось расчленіемъ. Явились татарскіе эсдеки и магометанскія забастовки. Съ другой стороны, появились магометанскіе черносотенцы.

Сомнѣнія и споры, которые волнуютъ мусульманское общество, для насъ новы и неожиданны.

Напримѣръ, женская чадра. Казанскія и астраханскія татарки разрѣшили этотъ вопросъ сравнительно давно. Онѣ сняли чадру съ лица и набросили ее на голову. Молодыя женщины ходятъ по улицамъ, ѣздятъ въ конкѣ и порой не безъ кокетства драпируются своимъ отслужившимъ покрываломъ. Впрочемъ, мусульманскую женщину, даже свободную отъ покрывала, можно узнать съ перваго взгляда. Въ ея лицѣ сохранилось что-то дикое, застѣнчивое, и кажется, что при первой опасности она опять наброситъ на лицо эту цвѣтную ткань, и изъ пестрой бабочки снова превратится въ невзрачную куколку.

Казанскіе и астраханскіе татары это — мусульманскіе острова, брошенные среди русскаго моря.

Въ Баку, въ Елизаветполѣ и во всемъ Закавказьѣ татары больше сохраняютъ свои старые обычаи и гораздо ревнивѣе относятся къ женскому покрывалу.

Съ другой стороны, бакинскіе татары богатѣютъ, строятъ новые дома, заводятъ модныя лавки. Въ зеркальныхъ окнахъ выставлены такія соблазнительныя вещи, какъ женскія шляпки, съ перьями, съ лентами, съ цвѣтами, похожія на розовый кустъ или на большое птичье гнѣздо.

Чадра и шляпка. То и другое — несовмѣстимо. Женское сердце разрывается пополамъ между этими двумя полюсами. Мулла говоритъ одно, а мода другое. Начинается драма женской души, переходящая порой въ водевиль, порой въ настоящую трагедію.

Чадру нельзя носить поверхъ шляпки. Иныя дамы, болѣе смѣлыя, отбросили чадру и ходятъ съ открытыми лицами. Но женское общественное мнѣніе негодуетъ и завидуетъ имъ. Старозавѣтное общество подвергаетъ ихъ остракизму. Онѣ обречены знаться другъ съ другомъ или водиться съ христіанскими знакомыми. Имъ били стекла. Ихъ мужья получали угрожающія письма.

Въ болѣе широкихъ кругахъ установился своеобразный компромиссъ. Молодая мусульманская дама выходитъ изъ дому, прикрытая чадрой. Но подъ чадрой она несетъ картонку со шляпой. Она отправляется къ знакомой христіанкѣ, снимаетъ чадру, надѣваетъ шляпку и снова выходитъ на улицу въ этомъ превращенномъ видѣ. Излишне говорить, что она отправляется въ центръ города и принимается ходить по магазинамъ.

Если ей встрѣтится кто-нибудь изъ знакомыхъ ея мужа, тѣмъ хуже. Новѣйшій кодексъ приличій требуетъ, чтобы онъ отвелъ глаза въ сторону и прошелъ мимо, не кланяясь, какъ мимо незнакомой.

Когда я думаю о мусульманскихъ женщинахъ, мнѣ представляются двѣ фигуры, какъ два крайніе полюса. Одна фигура — это уличная нищая. Она сидитъ на панели, съ утра и до вечера, закутавшись съ головою въ рядно. Передъ ней на камняхъ валяются голыя дѣти, всѣ въ грязи, облѣпленныя мухами; они спятъ на солнцепекѣ. Зной растетъ, до панели нельзя дотронуться голой рукой. Бѣдной матери душно, какъ въ мѣшкѣ. Но открыться нельзя. Благочестивые мусульмане перестанутъ подавать милостыню. Эта несчастная нищенка не имѣетъ человѣческаго вида. Она похожа на груду лохмотьевъ, брошенную на камни и прикрытую тряпкой.

Рядомъ съ ней мнѣ представляется новѣйшая мусульманская дама съ открытымъ лицомъ и смѣлымъ нравомъ. Напримѣръ, вдова полковника Асланова изъ Карабахскихъ горъ. Еще отца ея называли Русъ-эффенди — русскій помѣщикъ. Ее называютъ иногда мусульманская Жанна д’Аркъ.

Во время армяно-татарской рѣзни она привела собственный конный отрядъ къ городу Шушѣ и подала помощь осажденнымъ татарамъ.

Сосѣдніе беки, конечно, ополчились противъ нея. Женщина — и ходитъ съ открытымъ лицомъ, ѣздить верхомъ, стрѣляетъ изъ пистолета. Былъ затѣянъ процессъ съ цѣлью оттягать у нея часть наслѣдственныхъ земель, и выставлены дутые свидѣтели.

Послѣ суда она послала одному изъ своихъ враговъ, Росланъ Армаджанову, вызовъ на дуэль на револьверахъ.

Вмѣсто дуэли противникъ черезъ двѣ недѣли прислалъ сватовъ. Но Жанна д’Аркъ отвѣтила многозначительно: Я не хочу жениться, хочу выйти замужъ. Новый женихъ, по мнѣнію карабахской амазонки, былъ не лучше бабы.

Черезъ полгода она дѣйствительно вышла замужъ за народнаго учителя. Теперь вмѣстѣ съ мужемъ они издаютъ очень вліятельную татарскую газету.

Другой вопросъ, еще болѣе сложный и замысловатый, это — театръ.

Надо замѣтить, что въ послѣдніе годы народился не только татарскій театръ, но даже появилась и первая опера, «Лейла и Меджунъ», на любовный сюжетъ, въ родѣ «Ромео и Джульетты». Театръ не можетъ существовать безъ актеровъ; актеры, между прочимъ, должны брить бороду и усы.

Однако по мусульманскимъ обычаямъ брить усы считается если не грѣхомъ, то все же соблазнительнымъ поступкомъ. Первымъ рѣшился сбрить усы молодой актеръ Арабинскій. Люди зрѣлые и съ вѣсомъ сперва поворчали, потомъ привыкли.

Съ актрисами вышли большія осложненія. Женскія роли сперва играли юноши, но потомъ это надоѣло. Тогда любители театра стали разузнавать и разспрашивать и, въ концѣ концовъ, выписали изъ Крыма двухъ довольно образованныхъ дѣвушекъ, которыя согласились выступить публично. Первое же ихъ выступленіе привело къ скандалу. Старозавѣтные зрители забросали актрисъ картофелемъ и тухлыми яйцами. Молодежь хотѣла вступить въ драку съ оскорбителями, но ее удержали.

Потомъ публика привыкла и заинтересовалась игрою. Зато крайніе фанатики стали угрожать: «Не надо, — убьемъ актрисъ». Другіе, болѣе молодые и пылкіе, напротивъ, составляли планы, какъ бы похитить небывалыхъ до того актрисъ и помѣстить ихъ въ свой гинекей.

Зрители сперва были мужчины. Но очень скоро въ театрѣ явились и женщины. Онѣ помѣстились въ закрытыхъ ложахъ, за занавѣсками. Ревнители вѣры все-таки не стерпѣли и въ видѣ возмездія унесли у зрительницъ чадры, и туфли, и накидки. Все это было сложено въ передней части ложъ и оттуда унесено.

Женщины, впрочемъ, не пали духомъ и, въ свою очередь, перешли изъ закрытыхъ ложъ въ открытыя. Теперь публика примирилась съ этимъ, и никого болѣе это не шокируетъ.

Во главѣ всего движенія стоитъ новая татарская пресса. Вся она возникла въ послѣднюю четверть XIX вѣка. Первая татарская газета была основана въ Баку, въ 1878 году. Она называлась «Акимчи» (Земледѣлецъ) и очень скоро была закрыта за «проповѣдь панисламизма». Эта проповѣдь выразилась, какъ мнѣ передавали, въ статьѣ, которая говорила о необходимости умножить татарскія школы. Съ тѣхъ поръ «панисламизмъ» пошелъ въ дѣло и пускается въ ходъ въ надлежащихъ случаяхъ и цензорами, и даже татарскими черносотенцами. Я приведу примѣръ ниже.

До 1905 года татарскихъ газетъ было мало, три — четыре, по одной въ каждомъ большомъ городѣ. Но теперь ихъ больше тридцати живыхъ, не говоря о покойницахъ.

Деньги на изданіе газетъ даютъ богатые покровители, но вотъ, напримѣръ, бакинская газета «Иршадъ» (нынѣ «Тараккы») издается товариществомъ изъ 144 пайщиковъ, со взносомъ по 75 рублей въ годъ. Несмотря на штрафы и убытки, товарищество не распадается, и изданіе газеты можетъ продолжаться. Примѣръ достойный подражанія и для нашей столичной предпріимчивости. Татарскія газеты расходятся довольно успѣшно. Казанскій «Юлдусъ» (Звѣзда) расходится въ 3,000. Бакинская «Кейяцъ» (Жизнь) доходила до 5,000. Вмѣстѣ съ тѣмъ развивается довольно большая литература, переводная и оригинальная (брошюрная).

Въ одной Казани издается до 200 названій въ годъ.

Явилась также и реакціонная литература, напримѣръ «Таазе-Гайацъ» (Новая Жизнь). Эта газета издается извѣстнымъ бакинскимъ богачемъ и промышленникомъ Тагіевымъ.

Иллюстрированные юмористическіе журналы имѣютъ болѣе всего успѣха и расходятся лучше. Самый яркій изъ нихъ «Молла-Насреддинъ», который издается въ Тифлисѣ уже третій годъ.

«Молла-Насреддинъ» ведетъ ожесточенную борьбу съ обскурантизмомъ мусульманскаго духовенства, со всякими суевѣріями и съ національной исключительностью. Его каррикатуры — черныя и цвѣтныя на плотной бумагѣ. Онѣ очень хороши, гораздо лучше новѣйшихъ константинопольскихъ. Иныя изъ нихъ стоило бы воспроизвести въ русскихъ изданіяхъ. Напримѣръ, одна изображаетъ муллу передъ губернаторомъ. Мулла стоитъ съ умильнымъ выраженіемъ лица, скрестивъ руки на груди, и проситъ: «Ваше превосходительство, закройте намъ эти крамольныя школы». Лица и фигуры полны живости и экспрессіи.

Другая хорошая каррикатура — нашествіе черносотенныхъ татаръ на редакцію газеты. Пришельцы машутъ палками. Редакторъ прячется подъ столъ. Каждое лицо — портретъ изъ дѣйствительной жизни.

Въ городѣ Казани эта рознь мусульманскихъ партій дошла до серьезныхъ послѣдствій. Минувшей весною тамъ была устроена процессія съ участіемъ «союза русскаго народа». Двадцати-пяти мулламъ было предложено тоже участвовать. Иные уклонились, другіе подчинились и участвовали. Черезъ мѣсяцъ трое изъ уклонившихся, все молодые прогрессивные муллы, были арестованы по обвиненію, въ панисламистской агитаціи. Конечно, изъ Казани хоть три года скачи — не доскачешь ни до какого панисламизма. Но это никого ни смутило. Одного изъ арестованныхъ обвиняли въ сношеніяхъ съ Египтомъ (?). Группа татарскихъ черносотенцевъ стала собирать адресъ или, точнѣе сказать, доносъ противъ арестованныхъ муллъ. Они собрали 25 подписей. Въ томъ числѣ были нѣсколько старыхъ купцовъ, четыре многоженца, какой-то древній мулла. Они явились съ своимъ адресомъ къ начальству и заявили: «По-нашему, зашлите ихъ хоть на край свѣта».

Прогрессивные элементы стали собирать контръ-адресъ. Они собрали больше тысячи подписей въ защиту пострадавшихъ. Излишне прибавлять, что эта защита не оказала дѣйствія. Египетскіе эмиссары были отправлены въ Вологду.

Между прочимъ одна характерная черта. Татарскіе черносотенцы набираются изъ многоженцевъ, ибо новое направленіе стоитъ за единобрачіе.

— Старые муллы да многоженцы, вотъ наши противники, — объяснялъ мнѣ одинъ молодой учитель. Старому муллѣ дѣлать нечего, онъ собираетъ женъ. Молодые муллы бываютъ прогрессивные… Мы хотимъ отмѣнить сборы натурою или по мелочамъ. Дадимъ каждому муллѣ отъ общества по семьдесятъ-пять рублей въ мѣсяцъ, — тогда они получатъ новый образъ.

Въ городѣ Нахичевани дѣло зашло, пожалуй, еще дальше. Надо замѣтить, что Нахичевань тоже былъ отмѣченъ погромомъ. Во главѣ черносотенной партіи стоитъ извѣстный родъ Хановъ Нахичеванскихъ. Генералъ Алихановъ Аварскій имѣлъ жену изъ этого рода. Однимъ словомъ, могущественные люди. Однако на городскихъ выборахъ прогрессивные татары соединились съ недавними врагами армянами и провалили Хана Нахичеванскаго, а провели въ городскіе головы Эйналова, лѣваго прогрессиста. Ханъ Нахичеванскій принялъ свои мѣры, мѣстныя, но онѣ никого не застращали. Тогда онъ явился съ жалобой къ губернатору. Губернаторъ два раза не утверждалъ выборовъ Эйналова, и въ концѣ концовъ городскимъ головою сталъ Ханъ Нахичеванскій.

Изъ этого факта можно видѣть, что армяно-татарское примиреніе уже приноситъ результаты. Мнѣ говорили татары: «Гдѣ больше дрались, тамъ теперь больше подружились».

Въ селеніи Алдамѣ, черезъ два года послѣ погрома, армяне дали въ своей приходской школѣ нѣсколько мѣстъ татарскимъ ученикамъ. Мѣста брались съ бою. На каждое было нѣсколько кандидатовъ армянскихъ и татарскихъ.

Всего поразительнѣе успѣхи образованія за послѣдніе три года, устройство новыхъ школъ и ростъ числа учащихся.

Напримѣръ, въ Баку четыре года тому назадъ общее число учащихся мусульманъ было 500. Теперь — 5,000. Въ реальномъ училищѣ мусульманскихъ учениковъ было 60, теперь — 350 (изъ общаго числа въ 1,500). Въ тифлисской 2-й гимназіи было 27, теперь — 180 и т. д.

Повсюду основаны общества распространенія просвѣщенія среди мусульманъ. Они открываютъ каждый годъ новыя школы, мужскія и женскія, и даже смѣшанныя, женско-мужскія.

Астраханское общество имѣетъ 1,500 членовъ. Оно истратило 37,000 рублей на общій школьный домъ и учредило двѣ большія школы, мужскую и женскую. Учительница для женской школы выписана изъ Турціи (опять панисламизмъ), но въ нынѣшнемъ году явились и русскія учительницы (магометанки и православныя).

Даже въ селахъ вездѣ учреждаются школы.

Въ Баку существуетъ 14 русско-татарскихъ школъ, три общества для распространенія грамотности: Неджатъ, Саадетъ и Нашримъ Арифъ. Эти общества устроили 24 низшія школы, не считая сельскихъ.

Русско-татарскія школы, впрочемъ, существовали и раньше. Онѣ уже дали возможность татарскому населенію завоевать новыя экономическія позиціи, ибо изъ нихъ выходятъ кадры молодыхъ торговцевъ и приказчиковъ для галантерейной торговли, для магазиновъ готоваго платья, женскихъ нарядовъ и т. п. Раньше въ этихъ отрасляхъ не было татарскихъ торговцевъ.

Въ торговлѣ хлѣбомъ и шерстью татары также стали укрѣпляться рядомъ съ армянами, чего прежде не бывало. Въ бакинской нефтяной промышленности татары съ самаго начала занимали видное положеніе, какъ аборигены и собственники земли. Но теперь между татарскими нефтяными богачами стали появляться прелюбопытныя фигуры, новыя и вмѣстѣ старыя, смѣшанныя, сдвинутыя съ мѣста и еще не нашедшія устойчиваго равновѣсія.

Старомодная трезвость вступила въ компромиссъ съ новомоднымъ шампанскимъ. Съ одной стороны, многоженство патріархальнаго склада, съ другой стороны — французская кокотка, какъ необходимое дополненіе. Новѣйшій татарскій промышленникъ не можетъ обойтись безъ француженки въ брилліантахъ. Какъ только появились татарскіе сатирическіе журналы, француженка попала на первыя страницы. Она прогуливается тамъ подъ ручку съ богатыми купцами и нефтяными королями и даже со святыми муллами, пилигримами хаджи, которые только что вернулись отъ гроба Магометова.

Въ этомъ хаосѣ есть, конечно, и положительныя стороны. Малограмотные люди оказываютъ дѣятельную поддержку прогрессивнымъ газетамъ, даютъ деньги на школы, учреждаютъ стипендіи для бѣдныхъ. И въ соціальномъ отношеніи забастовки и смуты послѣдняго времени научили этихъ богачей многому, большему, напримѣръ, чѣмъ такихъ же старомодныхъ елецкихъ или горбатовскихъ купцовъ.

Можно воочію видѣть, какъ въ азіатскую чащу непроходимой дикости внѣдряется идея странная и неожиданная, даже корни пускаетъ.

Одинъ и тотъ же промышленникъ еще вчера вопіялъ:

— Испортили народъ. Развѣ можно тартальщику (черпальщику нефти) платить двадцать-восемь рублей? Я ему плачу восемнадцать рублей. Пускай на работѣ издохнетъ, собачій сынъ…

Но сегодня онъ приходитъ, вздыхаетъ и говоритъ другое:

— По-моему, ежели такъ, то надо деньги уничтожить. Пока бумажки есть да золото, не будетъ соціально. Пока золото есть, то будетъ накопленіе…

Одна изъ самыхъ характерныхъ фигуръ — это старикъ Тагіевъ, милліонеръ, дѣйствительный статскій совѣтникъ и также хаджи. Ему 85 лѣтъ, но онъ крѣпокъ и прямъ, какъ дерево. У него молодая жена, и онъ ѣздитъ съ ней кататься въ Европу. Тагіевъ вышелъ изъ рабочихъ, былъ въ юности носильщикомъ-амбаломъ, теперь имѣетъ состояніе американскихъ размѣровъ.

До 1905 года онъ былъ меценатомъ мусульманскаго просвѣщенія, давалъ деньги на школы, учреждалъ стипендіи. Жена его одна изъ первыхъ сняла чадру. Слово его было закономъ въ Баку. Впрочемъ, и теперь слово его имѣетъ въ Баку огромный вѣсъ. У него много денегъ и связей, и свита у него большая, такая, что не выдастъ. Все это, какъ водится, родичи, односельчане. Я проходилъ вечеромъ мимо его дома. Они стояли у воротъ, большіе, мрачные, и охраняли дорогу. Кто-то крикнулъ на улицѣ. И тотчасъ же вышелъ одинъ съ кинжаломъ и сказалъ внушительно по-русски: «Зачѣмъ ти крикаешь такъ?» И крикунъ замолчалъ.

Въ этотъ пріѣздъ я не успѣлъ увидѣть Тагіева. Онъ уѣхалъ на утро за-границу. Я думаю, впрочемъ, что старый хаджи теперь не такъ интересенъ, какъ прежде. Онъ черезчуръ испугался, круто повернулъ вспять и теперь всѣмъ заявляетъ направо и налѣво: «Не давайте бѣднымъ учиться. Ученье развиваетъ зависть. Только богатымъ можно учиться. Наука — роскошь»…

И вліяніе его уменьшилось.

2. Мухтаровъ

Я хочу нарисовать другую характерную фигуру изъ той же среды. Она свѣжѣе и оригинальнѣе. Это — бакинскій заводчикъ Муртуза Мухтаровъ. Къ имени его иные прибавляютъ: татарскій англичанинъ. Если это и англичанинъ, то онъ не похожъ на россійскихъ англомановъ изъ титулованнаго рода. Муртуза Мухтаровъ — сынъ бѣднаго крестьянина Мухтара. Онъ началъ свою карьеру съ двѣнадцати лѣтъ масленщикомъ на заводѣ и получалъ двѣнадцать рублей въ мѣсяцъ. Теперь онъ является техникомъ-изобрѣтателемъ и имѣетъ заводъ бурильныхъ инструментовъ, милліонное предпріятіе, единственное въ Россіи. Мухтаровскій бурильный станокъ извѣстенъ даже и въ Америкѣ. Тѣмъ не менѣе, Мухтаровъ безграмотенъ. По-татарски совсѣмъ не читаетъ, хотя и оказываетъ дѣятельную поддержку прогрессивной прессѣ. По-русски сталъ учиться лѣтъ восемь тому назадъ, два мѣсяца учился. Кое-какъ разбираетъ. Но говоритъ по-русски плохо, мало понятно. Все это не мѣшаетъ ему быть дѣльцомъ и даже спекуляторомъ.

Для того, чтобы добиться своего положенія, Мухтаровъ, дѣйствительно, проявилъ чисто англійскую выдержку и настойчивость. Этотъ безграмотный татаринъ — человѣкъ широкаго размаха. Кто знаетъ, что могло бы изъ него выйти при другомъ исходномъ пунктѣ.

Мухтаровъ недавно развелся съ своей первой женой и женился на осетинской княжнѣ, дочери генерала Дударова, изъ Владикавказа. Лиза-Ханумъ Дударова воспитывалась въ Варшавѣ, ибо въ то время ея отецъ стоялъ въ Польшѣ съ полкомъ. Она говоритъ по-осетински и по-русски, но по-татарски не знаетъ. И какъ это ни странно, супруги объясняются между собой по-русски. Однимъ словомъ, вся жизнь Мухтарова сверху до низу, это — своеобразная амальгама стараго и новаго.

Я посѣтилъ Мухтарова на его дачѣ, въ селеніи Мурдукіанъ. Это бакинское дачное мѣсто въ татарскомъ стилѣ. Оно лежитъ на берегу моря. Здѣсь обитаютъ почти всѣ татарскіе богачи. Они настроили себѣ дворцовъ, а улицы не мощены. Пятнадцать тысячъ населенія, но нѣтъ ни почты, ни телеграфа. Хочешь письмо написать, поѣзжай въ Баку за 30 верстъ. Я видѣлъ въ Мурдукіанѣ два автомобиля. Ихъ привезли на волахъ и поставили во дворъ. И дальше двора на нихъ едва ли возможно ѣздить.

Мурдукіанскіе крестьяне живутъ довольно зажиточно. Прямо на пескѣ подъ солнцемъ зрѣетъ прекрасный виноградъ, почти не требуя ухода. Въ Астрахани, на другомъ концѣ Каспія, за виноградомъ приходится ухаживать и лѣтомъ и зимою, и расходы достигаютъ 800 рублей на десятину. А бакинскій виноградъ лучше.

Я пріѣхалъ къ Мухтарову вмѣстѣ съ татарскимъ журналистомъ, Ахметъ-Бекомъ Агаевымъ. Это — тоже новый типъ, достойный вниманія.

Ахметъ-Бекъ — глава и деканъ новаго цеха татарскихъ журналистовъ. Онъ родомъ изъ Карабаха, а учился въ Парижѣ, въ Сорбоннѣ. Оттого въ родномъ Карабахѣ его прозвали Френги-Ахметъ. Онъ съ одинаковой легкостью пишетъ по-русски, по-французски, по-персидски и по-татарски. Онъ велъ полемику съ Ренаномъ объ исторической роли ислама, на страницахъ «Nouvelle Revue». Есть брошюра его сочиненія: «Женщина по исламу», переведенная на всѣ европейскіе языки. Но денегъ у него нѣтъ. Это не помѣшало ему за послѣдніе три года издавать цѣлую серію газетъ, русскихъ и татарскихъ. Тринадцать изъ нихъ погибли, четырнадцатая, татарская, еще существуетъ.

Ахметъ-Бекъ Агаевъ дворянскаго, бекскаго рода, но еще отецъ его раззорился. Имѣніе перешло въ чужія руки. Раньше дворянскія татарскія земли переходили къ армянскимъ купцамъ, теперь попадаютъ къ татарскимъ промышленникамъ. Не знаю, есть ли въ этомъ какое-нибудь утѣшеніе. Ахметъ-Беку 39 лѣтъ, но выглядитъ онъ гораздо старше.

— «Я состарился за эти три года, — сказалъ онъ. — Трудное время было. Съ армянами дрались, между собой дрались. Въ ноябрѣ на митингѣ меня чуть не убили. Пришло пятьдесятъ головорѣзовъ. Насилу меня подхватили, черезъ окно высадили.

Я, знаете ли, лѣваго направленія, — сказалъ онъ, потомъ помолчалъ и прибавилъ: — То есть, это по-нашему. По-вашему выйдетъ — кадетская программа. Рабочій вопросъ, земельный вопросъ, мы объясняемъ, что это такое. Зато нѣтъ бека, который меня бы не ненавидѣлъ. Всѣ забастовки устраиваю будто бы я, даже армянскія.

Такіе нравы разбойничьи. На прошлой недѣлѣ моего брата чуть не убили. Со станціи поѣхали съ дамой. Извозчиковъ не хватило. Мой братъ одно слово сказалъ. Другой человѣкъ сейчасъ револьверъ выхватилъ. Братъ говоритъ: „За что ты въ меня стрѣлять хочешь?“ Онъ держитъ револьверъ, молчитъ. Никто не вступился. Спасибо, не выстрѣлилъ.

Потомъ, когда узнали, что это мой братъ, приходилъ, плакалъ, ботинки цѣловалъ. Говоритъ: „Я — кочи“ (удалецъ). Я думалъ: ты тоже кочи, знакъ тебѣ подалъ, револьверъ досталъ. Жду, думаю: „Отчего онъ револьверъ не вынимаетъ?“

Сосѣди его пришли. „Мы сейчасъ убьемъ его“. Насилу отговорилъ ихъ. Такіе кочи. Все нефть сдѣлала, легкіе хлѣба, дикія деньги. Всякій сбродъ собирается, кочи-головорѣзы. Каждый богачъ нанимаетъ свою шайку, пѣшую и конную охрану. Головы не жалѣютъ. Это кочи. Лѣтъ тридцать назадъ мирно жили, тогда не убивали такъ. Братъ мой говоритъ: „Когда были ребятишками и ходили въ школу, одинъ разъ человѣка убили, мы два года мимо ходили, смотрѣли на камни. Эти пятна, это его кровь“. Такая рѣдкость была, а теперь каждый день въ трехъ мѣстахъ убиваютъ, никакой рѣдкости.

Что будетъ? Наша пословица говоритъ: „Богъ знаетъ, рыба не знаетъ“. Всѣ будемъ кочи, съ револьверомъ въ карманѣ…»

Мы застали Мухтарова въ саду. Онъ сидѣлъ на скамьѣ подъ деревомъ и перебиралъ ранніе фрукты. Два садовника приносили ихъ на пробу въ круглыхъ корзинкахъ. Одинъ былъ высокій, черный, другой маленькій, рыжій, босой, съ мутнымъ взглядомъ, похожій на старую обезьяну.

— Этому старику больше ста лѣтъ, — сказалъ Мухтаровъ, — а онъ все бѣгаетъ.

Садъ былъ огромный, прекрасно содержимый. Вездѣ были прямыя аллеи, узкія канавки съ водой, плодовые питомники. Но только вмѣсто цвѣточныхъ клумбъ были хорошо раздѣланныя огородныя гряды. Очевидно, полезное еще доминировало здѣсь надъ пріятнымъ.

Мухтаровъ былъ высокій, костлявый, съ огромными руками, крѣпкими и черными, какъ клещи. Ему было около шестидесяти лѣтъ, но станъ его былъ крѣпокъ и прямъ. И въ волосахъ не было ни одного сѣдого, ибо онъ ихъ старательно красилъ. Ротъ у него былъ большой и странно наполненный крупными зубами изъ чистаго золота.

У татаръ, вообще, зубы портятся рано, оттого, должно быть, что они во множествѣ ѣдятъ незрѣлые, кислые фрукты, даже посыпаютъ ихъ солью.

Мы вошли въ новый домъ Мухтарова. Онъ привлекалъ вниманіе еще издали своей странной крышей, узкой, высокой и ярко зеленой.

Домъ былъ такъ же оригиналенъ, какъ и его владѣлецъ. Мухтаровъ строилъ его самъ по собственному плану. Ибо писать онъ не умѣетъ, а чертить умѣетъ. Даже стиль у этого дома особенный, оригинальный, смѣсь мавританскаго съ замоскворѣцкимъ. Въ центрѣ огромная зала или, скорѣе, крытый дворъ. Высоко надъ головами зеленая крыша и стрѣльчатыя окна. Оттуда, должно быть, прекрасный видъ на близкое море, но забраться туда нельзя. Нѣтъ никакихъ лѣстницъ. Только голуби гнѣздятся и летаютъ сквозь окна.

— Я могу забраться, — сказалъ равнодушно Мухтаровъ и протянулъ передъ нами свои длинныя руки. — Смолоду лазилъ. Возьму веревку и крюкъ, закину черезъ балки; минута, и я тамъ…

Внизу подъ залой вырытъ большой прудъ. Три четверти пруда забраны сосновыми досками, это — полъ. А посрединѣ оставленъ открытый бассейнъ, но безъ фонтана. Проточная вода проведена сквозь этотъ бассейнъ; она проходитъ въ садъ и наполняетъ оросительныя канавы, но дынныя корки и разный соръ задерживаются въ бассейнѣ. Въ этомъ странномъ помѣщеніи сосредоточивается вся жизнь семьи. Здѣсь былъ сервированъ обѣдъ, довольно парадный, съ закусками и винами. Но арбузы для прохлады плавали въ бассейнѣ, и горничная съ большимъ искусствомъ доставала ихъ оттуда шваброй.

Домъ примыкаетъ къ обрыву, и надъ обрывомъ построена терраса на высокихъ столбахъ. Съ террасы море кажется совсѣмъ близко, но добраться до моря трудно. На двѣ версты тянутся неровные, зыбучіе песчаные бугры.

— Я построю для своей жены крытую галлерею до самаго моря на высокихъ столбахъ, — сообщилъ Мухтаровъ послѣ обѣда, ковыряя зубочисткой въ своихъ золотыхъ зубахъ.

Ахметъ-Бекъ посмотрѣлъ на меня и многозначительно сказалъ:

— А что-жъ, и построитъ.

Такая галлерея могла обойтись тысячъ во сто.

— Нисколько не стыдно мнѣ, — разсказывалъ Мухтаровъ, — что я крестьянскаго рода. Грамотѣ не учился, зато изъ жизни учился. Мальчикомъ былъ, масленщикомъ. Пришли европейцы, все захватили, построили заводы. Я сталъ такъ думать: «Отчего я получаю двѣнадцать рублей, а онъ полтораста? Такой же человѣкъ. Я пойду учиться.

На заводъ пошелъ, ученикомъ слесаря, неохотно взяли. Пять лѣтъ былъ ученикомъ, мастеромъ сталъ, 60 рублей получалъ. Думаю: мало. Пошелъ ученикомъ къ токарямъ по металлу, опять на 30 копеекъ въ день. Потомъ машинистомъ пошелъ, два года былъ, 120 рублей получалъ; опять пошелъ въ буровую мастерскую послѣднимъ настральщикомъ (уборщикомъ) на 17 рублей въ мѣсяцъ. Научился механикомъ, буровымъ мастеромъ. На второй годъ получалъ 300 рублей въ мѣсяцъ, да еще футовыя, 50 копеекъ съ фута. Старшимъ мастеромъ сталъ, подрядчикомъ буренія. Маленькій заводъ открылъ, построилъ одинъ станокъ. Алексѣевъ, русскій промышленникъ, помогъ мнѣ. Теперь у меня 86 станковъ, 3.000 рабочихъ. Бурильные инструменты. Тоже станки дѣлаю, но никому не даю, мнѣ нѣтъ разсчета. Нефть у мень маленькая, ради забавы. Пробурить, деньги получить — вотъ мой оборотъ…»

Къ рабочимъ забастовкамъ Мухтаровъ относился безъ боязни и безъ вражды.

— «Пускай другіе боятся, — говорилъ онъ. — У него капиталъ уйдетъ, ему все цѣна прежняя: 30 копеекъ. Возьмите у меня мои деньги. Я буду работать, опять хозяиномъ стану.

Мои рабочіе не забастуютъ, я иначе плачу. Старыхъ рабочихъ наблюдаю. Есть двое слесарей, русскіе, прежніе товарищи мои, двое уцѣлѣли. Они управляющаго не признаютъ. „Мы, — говорятъ, — хозяева здѣсь, а ты наемникъ“. Получаютъ по 60 рублей, работаютъ 2–3 часа въ день, устали старики. Когда изобрѣтаю, я съ ними совѣтуюсь. Одинъ упорный говоритъ: „Не пойдетъ, Муртуза“. Потомъ по плечу похлопаетъ, скажетъ: „Молодецъ, Муртуза“.

Другіе старые умерли, женамъ пенсіи далъ, денегъ выдалъ поѣхать въ Россію. Недавно одного отпустилъ на четыре мѣсяца на отдыхъ съ жалованьемъ. Двѣнадцать лѣтъ работаетъ.

Фирма Горна недавно платежъ прекратила, я въ администрацію попалъ; стали рабочихъ расчитывать. Я говорю: такъ нельзя. Надо платить. Кто 8 лѣтъ работалъ, — четырехмѣсячную плату. Кто 6 лѣтъ работалъ, — трехмѣсячную плату. Полмѣсяца платы за годъ…

Что рабочіе бастуютъ, то я ихъ не обвиняю. Попробуйте утромъ вставать, въ шесть часовъ гудокъ, идти на работу, ничего не видѣть. Я это самъ понимаю. Встанешь утромъ, все болитъ, рука не держитъ молотокъ.

Но только я говорилъ рабочимъ: — „Не разоряйте фирмы. Вотъ мои капиталы, подѣлите, вамъ не хватитъ на мѣсяцъ. Голодные будемъ. А теперь я выплачиваю вамъ шестьдесятъ четыре тысячи. Это нашъ хлѣбъ“. Одни понимаютъ, другіе не понимаютъ…»

Рѣчи Мухтарова о разореніи фирмъ имѣютъ фактическое основаніе. Забастовки на Кавказѣ, можно сказать, вышли за предѣлы естественной растяжимости. Мнѣ указывали на это даже мѣстные соціалъ-демократы въ Тифлисѣ и въ Баку. Въ одномъ бакинскомъ районѣ въ 1907 году, когда волна забастовокъ нѣсколько спала, все-таки было 122 забастовки и 52 конфликта. Въ нихъ принимало участіе 25,160 человѣкъ. Они потеряли 667,867 рабочихъ дней. В. И. Фроловъ въ своемъ статистическомъ изслѣдованіи бакинскихъ забастовокъ приходитъ къ выводу, что забастовочное движеніе въ Баку развито шире, чѣмъ гдѣ бы то ни было въ мірѣ. На другой сторонѣ Кавказа, въ Батумѣ, въ результатѣ рабочихъ конфликтовъ многія предпріятія закрыты. Такъ, напримѣръ, заводъ Манташева (производство деревянныхъ ящиковъ для нефти) былъ перенесенъ въ Египетъ. Ящики теперь получаются изъ Александріи. Изъ общаго числа рабочихъ въ 11–12 тысячъ въ Батумѣ едва осталась 2–3 тысячи.

Въ Тифлисѣ по той же причинѣ закрылось кожевенное производство Адельханова, занимавшее 2,000 рабочихъ. Даже въ болѣе мелкихъ предпріятіяхъ полуремесленнаго типа наблюдалось то же самое. Напримѣръ, сапожная фирма Бояджанъ перенесла производство въ Петербургъ и оттуда посылаетъ въ Тифлисъ готовые сапоги.

Рабочіе тифлисскаго трамвая послѣ удачныхъ забастовокъ написали письмо Бебелю. Они разсказывали ему о своихъ успѣхахъ и спрашивали совѣта, что имъ дѣлать дальше.

Бебель отвѣтилъ въ томъ смыслѣ, что въ предѣлахъ капиталистическаго производства рабочіе должны беречь предпріятіе, въ которомъ работаютъ, и не стремиться къ его разоренію.

Но, когда я былъ въ Тифлисѣ, рабочимъ пришлось перейти изъ наступательнаго положенія въ оборонительное, и управленіе трамвая устроило локаутъ. Дѣло тотчасъ же осложнилось вмѣшательствомъ администраціи и союза русскаго народа, арестами, высылками делегатовъ. Потомъ управляющій трамвая, въ виду настроенія рабочихъ, ѣздилъ къ генералъ-губернатору хлопотать за арестованныхъ. Потомъ было покушеніе на управляющаго. Въ свою очередь трамвай не исполнилъ обязательствъ предъ городской управой, и она наложила на него штрафъ въ 70,000 рублей. Трамвай отказался платить. Намѣстникъ по ходатайству бельгійскаго посланника тоже вмѣшался: трамвай построенъ на бельгійскія деньги.

Однимъ словомъ, современная русская исторія во всей своей почти художественной запутанности.

Въ бакинскомъ раіонѣ тоже назрѣваетъ локаутъ. Не знаю только, когда онъ разразится…

— Образованіе надо, — говорилъ Мухтаровъ, — выучимся немного, будемъ не такіе дикіе. Прямо говорю, надо драть, съ кого попало, школы устраивать. Вы, Ахметъ-Бекъ, даже про Тагіева неправильно писали, ругали его въ газетахъ, онъ всѣмъ стипендіатамъ отказалъ. Вы бы лучше хвалили его: «Мой милый хаджи!»

Агаевъ дипломатически ухмыльнулся. — Вы, Муртуза, почему не любите, чтобы васъ хвалили.

— Я другой человѣкъ. Я просто даю. А если Тагіеву письмо напишу, тоже отказу нѣтъ. Пошелъ хлопотать за студента одного. — «Ахъ, — говоритъ, — я васъ увѣряю, не надо учить ихъ, дикарей». Все-таки согласился пополамъ. — «Охъ, — говорю, — вѣдь я противъ васъ муха. Стыдно будетъ». — «Ну, — говоритъ, — присылай его». Понравилась ему похвала.

Агаевъ молчалъ съ кислымъ лицомъ. Въ 1903 году онъ работалъ въ газетѣ «Каспій», основанной на деньги Тагіева. Еще въ 1905 году онъ основалъ первую газету «Кейяцъ» (Жизнь) при содѣйствіи Тагіева. Вскорѣ послѣ того пути ихъ разошлись. Тагіевъ основалъ черносотенную татарскую газету «Таазе-Гайацъ» (Новая Жизнь). И изъ тринадцати послѣдовательныхъ газетъ Агаева четыре были закрыты по хлопотамъ татарской черной сотни.

Мухтаровъ посмотрѣлъ на скучное лицо Ахметъ-Бека и вдругъ засмѣялся.

— Ну, полно дуться. Пойдемъ лучше, я покажу вамъ ханскій садъ.

Мы вышли и стали спускаться къ морю по ужасной дорогѣ, похожей на каменоломню.

— Я хотѣлъ здѣсь улицу сдѣлать, — говорилъ Мухтаровъ, — вымостить какъ слѣдуетъ, да не могу съ сосѣдями справиться. Я отодвинулъ стѣну, а онъ взялъ да свою придвинулъ. Я ему говорю: «Асугаевъ, сколько ты на Маруську денегъ потратилъ, дай что-нибудь на дорогу».. Ничего не далъ. Говоритъ: «Наплевать мнѣ на твою дорогу и на все общество…»

Ханскій садъ былъ большой, въ 10 десятинъ. Это прекрасное имѣніе когда-то принадлежало владѣтельному князю изъ парсовъ-огнепоклонниковъ. Лѣтъ 40 тому назадъ администрація предлагала татарскимъ крестьянамъ купить его за 300 рублей. Они отказались. Имѣніе досталось армянину. Но въ 1905 году оно было совершенно разорено татарами. Мухтаровъ купилъ землю и остатки зданій за 6,000 рублей. Это тоже было дешево, принимая во вниманіе высокое достоинство фруктовъ и виноградниковъ.

Мухтаровъ показалъ намъ развалины ханскаго дворца. Вездѣ были контрфорсы, толстые каменные щиты, бойницы… На землѣ валялись обломки алебастровыхъ плитъ съ татарскими и фарсійскими надписями.

— Здѣсь осаждали его мусульмане, — говорилъ Мухтаровъ, — приступомъ взяли.

— А куда онъ дѣвался?

— Въ Баку убѣжалъ.

— Кто, князь?

— Не князь, армянинъ. Армянина осаждали.

Оказалось, что все это разрушеніе произведено только два года тому назадъ, и плиты съ надписями тоже разбиты современными вандалами.

— Здѣсь у него былъ виноградный заводъ, — разсказывалъ Мухтаровъ. — Они домъ разбили, половину виноградника вырубили, алебастровые чаны молотками расколотили. — Я опять устрою заводъ, — рѣшительно сказалъ Мухтаровъ. — Чихирь стану давить.

— А что мусульмане скажутъ? — засмѣялся Агаевъ.

— Посердятся, потомъ привыкнутъ. Ко многому привыкаютъ. Дастъ Богъ будутъ духанщики изъ мусульманъ.

Въ этомъ пока крайняя степень татарскаго экономическаго идеала. Собственное винодѣліе и татарскій кабатчикъ. Пьютъ татары и теперь здорово, но духановъ еще не содержатъ.

Я разговаривалъ съ Лизой Ханумъ Мухтаровой о другомъ насущномъ вопросѣ татарскаго бытового прогресса, о женской чадрѣ.

— Снимутъ, — увѣреннымъ тономъ говорила Лиза-Ханумъ. — Женщина хочетъ, Богъ хочетъ…

Однако въ тотъ же вечеръ мнѣ пришлось выслушать по этому поводу противоположное мнѣніе.

Въ томъ домѣ, гдѣ я остановился, жилъ татарскій фаэтонщикъ (извозчикъ). Онъ недавно взялъ вторую жену, очень молоденькую, лѣтъ пятнадцати. Она была беременна и дѣлала упущенія по хозяйству. Въ этотъ вечеръ сердитый извозчикъ избилъ свою молодую жену палкой по головѣ. Бѣдная Зюле пришла плакать къ нашимъ дамамъ.

Но вслѣдъ за ней явился и ея повелитель. Зюле убѣжала. Извозчикъ вступилъ съ дамами въ споръ о женскихъ и мужскихъ правахъ.

— Зачѣмъ жену бьешь, — говорили дамы, — она маленькая.

— Маленькій, — возражать фаэтонщикъ, — а кушать не маленькій; хлѣбъ, пловъ кушалъ, костюмы носилъ, зачѣмъ дѣла не дѣлалъ? Я четыре раза день на станцію гонялъ, это не маленькій…

Глаза его блестѣли, въ голосѣ звучали убѣжденныя ноты.

— Ахъ, плохо болтай по-русски. Я филозофъ, я бы вамъ все толковалъ.

— Бей жену молодой, — говорилъ татарскій философъ, — хорошо будетъ. Старый станетъ, смирный станетъ. Бей жену старый, хорошо не будетъ. Все равно, понимай не станетъ.

— Русскіе не дерутся, — доказывали дамы.

— Глупые, оттого не дерутся, — сказалъ фаэтонщикъ. Потомъ подумалъ, и лицо его просіяло:

— Врешь ты. Русскіе тоже дерутся.

Вотъ два предѣла, въ которыхъ развиваются вопросы татарскаго бытового прогресса.

3. Бѣглецы изъ меджлиса

Персидскіе купцы въ Астрахани мнѣ говорили: «Когда пріѣдешь въ Баку, сходи въ бакинскій энджуменъ. Будутъ депутаты изъ Персіи, самые главные. Говори съ ними».

Говорить съ купцами въ Астрахани мнѣ было трудно. Они вмѣняли мнѣ въ вину подвиги полковника Ляхова и сверкали на меня своими большими черными восточными глазами. Одинъ старикъ, съ широкой сѣдой бородой, прямо сказалъ:

— Не смѣй ѣздить въ Персію. Кровь между вами и нами.

Бакинскаго энджумена уже не оказалось въ наличности. Онъ былъ распущенъ одновременно съ персидскими. Но депутаты были. Они пріѣхали въ ночь и остановились въ гостиницѣ «Исламіе». Я пошелъ къ нимъ вмѣстѣ съ мусульманскимъ журналистомъ, Ахметъ-Бекомъ Агаевымъ.

Персидскихъ изгнанниковъ было человѣкъ десять. Только трое изъ нихъ были депутаты, остальные были журналисты и проповѣдники, бѣжавшіе отъ неминуемаго ареста. Всѣ они были тюрки изъ Тавриза, родомъ изъ сѣверной Персіи. Только одинъ мулла былъ южный персъ, настоящій аріецъ. Онъ былъ въ бѣлой чалмѣ и синей рясѣ. Его благородное лицо, съ блѣдными щеками и томными глазами, рѣзко выдѣлялось среди смуглыхъ и энергичныхъ лицъ тавризцевъ.

Тюрки сѣверныхъ провинцій (Азейрбеджанъ) самый энергичный элементъ во всей Персіи. Этнографически они совпадаютъ съ населеніемъ восточнаго Закавказья. Южные персы слишкомъ подавлены гнетомъ чиновниковъ, истощены куреніемъ гашиша и сладострастіемъ. Именно азейрбеджанскіе тюрки рядомъ съ своимъ собственнымъ тюркскимъ діалектомъ разрабатываютъ современный персидскій языкъ и создаютъ ново-персидскую литературу.

Самымъ выдающимся среди депутатовъ былъ Гассанъ Таги-Заде. Онъ былъ сеидъ, выводилъ свою родословную отъ потомковъ пророка. И голова его была обернута темнозеленой чалмой. Онъ говорилъ немного по-англійски. Своимъ ломаннымъ и скуднымъ языкомъ онъ разсказалъ мнѣ послѣдній эпизодъ гибели Мялика, извѣстнаго оратора, который за свое краснорѣчіе былъ прозванъ Мяликъ-иль-Мутекеллелинъ, «царь проповѣдниковъ».

«— Сказалъ Мяликъ шаху: „Знаю, скоро убьютъ меня. Дай мнѣ одну четверть часа собрать мысли“. Шахъ сказалъ: „Даю. Помолись Богу“. Мяликъ сказалъ: — „Я не стану молиться. Но устами моими въ послѣдній разъ хочу сказать тебѣ: Ты насильникъ и убійца и нарушитель присяги. Весь народъ ты выжимаешь до-суха, какъ въ виноградномъ точилѣ“.

— Успокойте его! — крикнулъ шахъ.

— Ты — вѣрный образъ дѣда твоего Насръ-Эддина, — сказалъ Мяликъ, — ты начинаешь, какъ онъ кончилъ.

— Убейте его, — крикнулъ шахъ.

Мяликъ засмѣялся и досталъ изъ кармана часы.

— Даже теперь ты не держишь своего слова. Только шесть минутъ прошло. Ты хочешь украсть мои послѣднія девять минутъ.

— Убейте его!

— Чья рука поднимется на сына Слова, — сказалъ Мяликъ, — та усохнетъ.

— Собственной рукой я успокою тебя — крикнулъ шахъ.

Тогда одинъ изъ офицеровъ стражи обнажилъ саблю и поразилъ Мялика».

Все это уже народная легенда. Она подхватила и расцвѣтила это кровавое дѣло. Въ Азейрбеджанѣ сказочники уже запѣли былину о гибели Мялика, царя проповѣдниковъ.

— А почему Мяликъ упомянулъ шаха Насръ-Эддина? — спросилъ я.

— Насръ-Эддинъ злой памяти погибъ отъ руки мстителя. Братъ его, будучи правителемъ провинціи, осквернилъ юношу, сына богатаго купца. Оскверненнаго убили; отецъ подалъ жалобу шаху, но не добился правосудія и потому рѣшился на месть. Стража его изрубила, но народъ его помнитъ.

Мулла въ бѣлой чалмѣ разсказалъ мнѣ свою собственную исторію. Его хотѣли схватить вмѣстѣ съ Мяликомъ, въ домѣ издателя популярной газеты «Габиль-Маникъ». Но онъ успѣлъ бѣжать и спрятался въ паркѣ, въ дуплѣ столѣтняго дерева. Въ этомъ убѣжищѣ онъ просидѣлъ день и ночь и еще день. На слѣдующую ночь съ помощью садовниковъ парка ему удалось переодѣться и выбраться наружу. Онъ сбрилъ бороду, принялъ видъ носильщика-амбала и въ такомъ видѣ добрался до англійскаго посольства.

Молодой человѣкъ въ европейскомъ костюмѣ назвался товарищемъ редактора популярной газеты «Сури Срафиль» — (Ангелъ съ трубой). Другіе называли его самымъ острымъ изъ современныхъ журналистовъ Персіи. Молодой журналистъ недурно говорилъ по-французски. Онъ учился въ Тегеранѣ въ дипломатической школѣ и долженъ былъ стать аташе при посольствѣ, но вмѣсто этого вмѣшался въ революцію. Свои статьи онъ подписывалъ именемъ Даху — «Землекопъ». Редакторъ «Сури Срафиль» былъ схваченъ и повѣшенъ въ тюрьмѣ. За голову «Землекопа» шахъ назначилъ награду — 1,500 золотыхъ тумановъ. Не мудрено, что бѣдный «Землекопъ» поспѣшилъ убраться подальше изъ Персіи. «Землекопъ» разсказалъ мнѣ, что во время революціи политическая пресса въ Персіи достигла значительнаго развитія. До того времени одна персидская политическая газета издавалась въ Индіи въ Калькуттѣ. Ее перевозили моремъ. Она издается до сихъ поръ. Но во время революціи второе изданіе ея выходило ежедневно въ Тегеранѣ.

— Какія причины вызвали персидскую революцію? — спросилъ я «Землекопа».

— Деспотизмъ, — коротко отвѣтилъ «Землекопъ».

— Вы же терпѣли тысячу лѣтъ, — напомнилъ я.

— Развѣ мы не люди? — горячо заговорилъ Таги-Заде. — Развѣ у насъ головы другія? Когда раскрылись наши глаза, то мы видимъ. Теперь до 6,000 персидской молодежи учится въ разныхъ школахъ въ Европѣ. Шахъ Насръ-Эддинъ понималъ, какъ это опасно. Онъ запрещалъ молодымъ людямъ ѣздить въ Европу…

— Какіе классы персидскаго народа стоятъ за старый строй? — спросилъ я. Таги-Заде сталъ разсказывать.

Крупные землевладѣльцы стоятъ за старый строй. Въ Персіи земельныя отношенія напоминаютъ крѣпостное право. Прежде въ патріархальныя времена помѣщики брали съ крестьянъ три десятыхъ съ урожая. Теперь помѣщики жаждутъ роскоши и берутъ, что могутъ, до девяти десятыхъ всего урожая.

— Успѣлъ ли меджлисъ издать какіе-нибудь законы въ пользу крестьянъ?

— Хотѣлъ, но не успѣлъ. Но многія злоупотребленія были прекращены по требованію крестьянъ. Противъ конституціи вооружались крупные чиновники, — сказалъ Таги-Заде. — Изъ-за взятокъ. Во время меджлиса жители городовъ перестали давать поборы правителямъ.

— Всѣ мелкіе люди были за конституцію, — говорилъ тавризскій депутатъ, — ремесленники, торговцы, даже нищіе у мечетей. Крупные купцы и всѣ образованные люди — тоже. Безъ конституціи Персія должна погибнуть.

— Весь народъ стоялъ за конституцію, — сказалъ я, — почему же вы ее потеряли?

— Мы были противъ насилія, — горячо заговорилъ Таги-Заде, — если бы мы призвали къ насилію, могли бы въ два часа разрушить, что созидалось тысячу лѣтъ. Шахъ называлъ насъ передъ Европой анархистами. Мы хотѣли доказать Европѣ, что мы мирные, культурные люди. Пусть Европа признаетъ анархистами реакціонеровъ.

— Много вамъ толку отъ мнѣнія Европы! — сказалъ я.

— Должна же Европа понять, — настойчиво повторилъ Таги-Заде. — Европа — учительница наша.

Наивные люди, — они приняли въ серьезъ мирныя рѣчи своихъ учителей и передъ жерлами пушекъ мечтали о реформахъ.

— Мы идемъ въ Европу, — наперебой повторяли изгнанники, — съ жалобой нашей ко всѣмъ благороднымъ людямъ.

— Если шахъ побѣдилъ васъ, то Европа не поможетъ, — сказалъ я.

Тавризскій депутатъ нахмурился: — Еще насъ, тавризцевъ, не побѣдили. Мы держимся. Одними ляховскими казаками нельзя усмирить такую большую страну. Теперь вся Персія вооружается и готовится…

— Вонъ въ Турціи тоже конституція, — сказалъ Таги-Заде.

— А вы вѣрите въ нее?

— Какъ же не вѣрить? Если она укрѣпится, мы, азейрбеджанскіе тюрки, Урмія, Тавризъ, подадимъ султану заявленіе, что хотимъ присоединиться къ Турціи. Мы — родные братья оттоманскимъ туркамъ. Языки у насъ близкіе. Пусть они удѣлятъ намъ отъ своей свободы.

— Вы это серьезно?

— Вотъ вы увидите. Отъ турецкаго костра персидское пламя опять разгорится…

Турецкая конституція вызвала большой подъемъ духа во всѣхъ мусульманскихъ кругахъ Кавказа и Персіи. Сегодня я прочиталъ въ газетахъ, что 150 персіянъ пришли въ Тегеранѣ къ турецкому посланнику и просили его заступничества передъ шахомъ въ пользу персидской конституціи. Слова Таги-Заде оправдываются съ большой быстротой.

Второй разъ я встрѣтилъ Таги-Заде, персидскаго депутата, въ Тифлисѣ. Онъ былъ почти одинокъ и печаленъ. Товарищи его уѣхали, — кто во Францію, кто назадъ — въ Азербейджанъ. При немъ былъ его младшій братъ и еще одинъ журналистъ изъ Тавриза. Впрочемъ у дверей его комнаты толкались два-три гимназиста, одинъ очень молодой народный учитель и одинъ старый купецъ въ туфляхъ и съ крашеной бородой. Это была мѣстная персидская интеллигенція.

Таги-Заде имѣлъ заброшенный и унылый видъ.

— Здѣшніе персы, — жаловался онъ, — только пріятныя рѣчи говорятъ, но помогать не помогаютъ.

— Отчего такъ?

— Пушекъ боятся, — сказалъ Таги-заде. — Когда въ Тегеранѣ пушка выстрѣлить, здѣшніе персы въ чуланъ прячутся…

Пушки, пушки. Страхъ передъ ними принялъ въ персидскомъ народѣ огромные, почти мистическіе размѣры. Ихъ такъ мало и такъ рѣдки люди, умѣющіе справляться съ ними. Тавризскій журналистъ разсказалъ мнѣ:

Во всемъ Тавризѣ былъ только одинъ сколько-нибудь знающій пушкарь. Сатаръ-ханъ и конституціоналисты успѣли привлечь его на свою сторону, и съ этого времени ихъ побѣда была обезпечена. Не мудрено, что пушки, разгромившія меджлисъ, остались безъ отвѣта въ Тегеранѣ.

Старый купецъ былъ житель Закавказья, пріѣзжій изъ Баку. Онъ оказался большимъ поклонникомъ Россіи, можно сказать, россійскимъ патріотомъ.

— Видѣлъ моего старшаго брата въ Астрахани? — спросилъ онъ. — Что онъ говорилъ?

Старшій братъ, представитель очень богатой фирмы, говорилъ весьма опредѣленно:

— Двадцать три года живу въ Россіи, честно живу. Никто не обижаетъ меня. Развѣ кто скажетъ: «Муссаровъ укралъ или убилъ, и долженъ выкупъ платить»? Слава Богу, взятки рѣдкія, благодарности начальству среднія. Высокая кровь пріѣзжала въ городъ. Кто ковры подстилалъ отъ лавки до пристани? Одинъ Муссаровъ? Конечно, были свои непріятности съ народомъ въ Баку и въ Москвѣ. Гдѣ ихъ не бываетъ? Но не такъ, какъ въ Персіи, чинно, благородно…

Я слушалъ и думалъ: — все на свѣтѣ относительно. Наши «непріятности» коренному персу могутъ показаться образцомъ кротости.

Персидскіе изгнанники, однако, говорили о другомъ. Они поминали имена Ляхова и Шапшала и разсказывали потрясающіе факты. Нѣкоторые изъ этихъ фактовъ я приведу ниже. Другіе были оглашены въ иностранныхъ газетахъ. Но жалобы персидскихъ бѣглецовъ выражали скорѣе скорбное недоумѣніе, чѣмъ негодованіе или злобу.

Въ ихъ рѣчахъ прорывалось традиціонное уваженіе къ Россіи, и они повторяли: «Если вы хотите сохранить свой престижъ, зачѣмъ поступаете такъ?»

— Послѣдняго вашего казака мы боялись пальцемъ тронуть, — признавались они. — А вдругъ Россія обидится? Всѣ ваши люди у насъ неприкосновенные: Ляховъ и Гартвигъ, и консулъ Похитоновъ. Что намъ дѣлать? Россія — большая, а мы — маленькіе. Вы слышали: Махмедъ-Али-шахъ сказалъ: «На крайній случай пусть я буду не хуже брата моего бухарскаго хана. Его жизнь хорошая».

И они разводили руками почти съ отчаяніемъ:

— Аллахъ не попуститъ…

— Что они дѣлаютъ? — говоритъ Таги-Заде, принимаясь разсказывать.

На Миръ-Гашима, извѣстнаго реакціоннаго вождя въ городѣ Тавризѣ, было сдѣлано покушеніе. Въ то время реакціонеры еще имѣли перевѣсъ. Миръ-Гашимъ остался живъ, а убійцу схватили. Это былъ юноша изъ союза Федаи, красивый собой. Его отдали на поруганіе шайкѣ сладострастниковъ изъ числа уличныхъ бродягъ. Ихъ было больше сорока. Потомъ муштеидъ велѣлъ ему залить горло кипяткомъ. Тѣло его было изрѣзано на части и брошено въ отхожее мѣсто.

Мамету Таба-Табаи, депутату меджлиса изъ рода сеидовъ (потомковъ Магомета), при арестѣ вырвали бороду, потомъ накинули ему арканъ на шею, привязали къ сѣдлу и поволокли въ лагерь шаха.

Журналистъ изъ Тавриза разсказалъ мнѣ о послѣднихъ минутахъ депутата Мирза-Джафаръ-Гиръ-хана, со словъ Шапшала. Шапшалъ, какъ извѣстно, уѣхалъ въ Россію. Часть пути они ѣхали вмѣстѣ.

— «Когда я услыхалъ, что хотятъ убить Мялика и Мирзу, — разсказывалъ Шапшалъ, — мнѣ захотѣлось пойти посмотрѣть. Они были мои враги. Больше всѣхъ кричали, чтобы меня изгнать изъ Персіи. Но когда я прибѣжалъ на мѣсто казни, было почти поздно. Мялику накинули веревку на шею. Два человѣка тянули съ двухъ сторонъ. Потомъ уронили его на землю и распороли животъ ножомъ.

Кровь брызнула фонтаномъ. Мирза-Джафаръ стоялъ и былъ блѣденъ, какъ полотно. Я подскочилъ и плюнулъ ему въ бороду: „Зло твое вернулось на твою голову“. Губы у Джафара были синія.

— Когда мы умираемъ, зачѣмъ говорить? Убивайте скорѣй.

Когда распороли ему животъ, ни одной капли крови не вышло наружу. Вся кровь его умерла раньше»…

Но ужаснѣе всего избіеніе дѣтей въ Тегеранѣ во время разгрома меджлиса.

Реакціонная партія сильно косилась на тегеранскія школы, и двѣ изъ нихъ были намѣчены къ уничтоженію. Чтобы спасти ихъ отъ гибели, учителя собрали вмѣстѣ школьниковъ, числомъ до шестисотъ, дали каждому въ руки коранъ и послали ихъ депутаціей къ побѣдителямъ. Дѣти выстроились попарно и отправились, на площадь къ меджлису. Здѣсь ихъ встрѣтилъ отрядъ персидскихъ казаковъ. Одинъ изъ учениковъ вышелъ впередъ и сказалъ рѣчь: «Мы не идемъ противъ шаха. Мы хотимъ учиться. Оставьте намъ жизнь»…

Послѣ нѣкотораго колебанія офицеры отдали приказъ стрѣлять, и почти всѣ школьники были перебиты.

Въ кавказскихъ газетахъ было помѣщено описаніе этого избіенія. Я видѣлъ въ татарскомъ иллюстрированномъ журналѣ «Молла-Насрединъ» рисунокъ, изображающій груду этихъ дѣтскихъ труповъ передъ развалинами меджлиса.

Дня черезъ два послѣ нашей встрѣчи Таги-Заде получилъ письма изъ Азербейджана; они говорили о побѣдахъ конституціоналистовъ въ Тавризѣ и о рѣзкомъ народномъ недовольствѣ во всей сѣверной Персіи. «У шаха нѣтъ денегъ», писали ему товарищи.

— Не будетъ денегъ, не будетъ друзей. Лишь бы за границей не дали.

Передъ самымъ моимъ отъѣздомъ Таги-Заде прислалъ мнѣ письмо. Онъ адресовалъ его «русскому мнѣнію» и просилъ напечатать въ газетахъ:

«Мы узнали изъ Тегерана, что шахъ Махмедъ-Али-Мирза, который разгромилъ меджлисъ и изгналъ депутатовъ, находится въ тѣсномъ положеніи относительно денегъ и проситъ помощи у русскаго или англійскаго правительства. Намъ написали, что повелитель Ирана заложилъ въ русскомъ банкѣ свои драгоцѣнныя вещи и получилъ ссуду въ полмилліона рублей. Въ памяти нашей свѣжи насилія и убійства, совершенныя въ Тегеранѣ. Но мы не можемъ повѣрить, что эти злыя событія — личный плодъ воли Махмедъ-Али-шаха, ибо нѣтъ у него ни силы, ни рѣшимости… Все устроилось, какъ нужно было притѣснителямъ персидскаго народа. И конституція поникла. На долго ли? Я, какъ одинъ изъ избранниковъ трехмилліоннаго населенія Азербейджана, заявляю, что народъ никогда не забудетъ пережитаго и не откажется отъ лучшей судьбы. Затишье въ Тегеранѣ и другихъ мѣстахъ только временное. Черезъ полтора мѣсяца начнутся новые поступки. Мы вѣримъ, что они окончатся къ нашей пользѣ. Во всѣхъ мѣстахъ идутъ достойныя приготовленія, какъ призываетъ къ тому письмо наджафскихъ муштеидовъ, толкователей закона, намѣстниковъ пророка на землѣ! Ибо они призвали весь персидскій народъ и назвали враговъ конституціи клятвопреступниками и врагами ислама. По мусульманскому шаріату, непослушаніе муштеидамъ равно отреченію отъ религіи, если даже ослушникъ владѣтельная особа. Мы просимъ васъ вспомнить англійскую табачную монополію, когда муштеиды воспретили народу курить табакъ, и было большое волненіе, и шаху пришлось отмѣнить свой указъ. Подобно этому, нарушеніе высокой клятвы, данной публично на коранѣ въ защиту конституціи, не будетъ никогда забыто въ Персіи. Тому, что новый меджлисъ будетъ созванъ, не вѣрятъ даже малыя дѣти.

Но члены меджлиса считаютъ себя представителями народа, ибо шахъ далъ подписку, что не разгонитъ меджлиса до конца его полномочій. Эта подписка хранится въ дѣлахъ меджлиса. Оттого мы не считаемъ, что меджил и съ уничтоженъ. Мы можемъ основать въ Тавризѣ временное правительство, и весь Азербайджанъ будетъ на нашей сторонѣ. Рѣчи о новомъ меджилисѣ только пролагаютъ дорогу новому займу въ Россіи или въ Европѣ. Зачѣмъ нуженъ заемъ? Для новыхъ утѣсненій. Но въ Персіи увѣрены, что никакая держава не дастъ для этого денегъ. Если великая Россія дорожитъ своимъ престижемъ, добрымъ сосѣдствомъ и обильною торговлей, если хочетъ явиться благожелательницей персидскаго народа, можетъ ли она идти по этому пути? Мы хотимъ вѣрить, что въ этомъ своемъ опасеніи персіяне ошибаются. Мы надѣемся, что этотъ рискованный шагъ не будетъ сдѣланъ. Дѣйствія Ляхова и дѣйствія Шапшала могутъ быть оправданы, ибо они, хотя и русско-подданные, находились на службѣ персидской. Но денежная помощь на поддержку нашихъ враговъ не можетъ быть оправдана. Какая же вамъ польза сказать персидскому народу: „Я тебя не знаю и съ тобой не считаюсь. Отнынѣ ты для меня не существуешь? Или вы станете думать, что отнынѣ персидскій народъ не будетъ играть никакой роли въ собственной странѣ? Такъ думать — значитъ не знать персидскаго народа и не считаться съ жизнью. Что же останется намъ для собственной защиты? Разрывъ торговли, бойкотъ обоюдной выгоды, злопамятное отчужденіе. Мы заклинаемъ васъ. Народъ нашъ не желаетъ вмѣшательства въ его дѣла, если бы даже это вмѣшательство было въ его пользу“…»

4. Въ Тифлисѣ

Цѣлый день мы шатались по улицамъ Тифлиса, торопясь увидѣть все, что полагается видѣть. Мы завтракали въ татарской харчевнѣ на прилавкѣ, обитомъ жестью; листообразный хлѣбъ лавашъ служилъ намъ тарелкой и салфеткой.

Въ полдень мы пили виноградную водку и золотистое вино въ Азіатскомъ буфетѣ надъ рѣкой Курой. Мылись въ горячихъ сѣрныхъ баняхъ, и толстобрюхіе банщики топтали насъ своими черными колѣнями. Скитались по верхнему базару и разсматривали вывѣски. Онѣ были написаны по-русски, но съ мѣстнымъ колоритомъ и будто даже съ акцентомъ. Напримѣръ:

Коля былъ хозяинъ духана.

Было душно и пыльно, солнце жгло насъ своими отвѣсными лучами. А внизу бѣжала Кура, бѣлая, въ пѣнѣ. Группы веселыхъ мѣщанъ купались на камняхъ. Они раздѣвались тутъ же, безъ всякаго стѣсненія, и бросались въ воду, и рѣка уносила ихъ далеко впередъ и выносила на берегъ.

Чей-то голосъ бойко напѣвалъ:

Мы встрѣчали разныхъ людей, туземцевъ и чиновниковъ, и думцевъ, и истинно-русскихъ патріотовъ. Были въ редакціяхъ мѣстныхъ газетъ туземныхъ и русскихъ: «Закавказье», «Сангакъ», «Амирани» «Хомли».

Онѣ не имѣютъ ни гроша, но существуютъ и даже платятъ штрафы. Начальство закрываетъ ихъ, но онѣ опять открываются.

— А какой гонораръ вы получаете? — полюбопытствовалъ я.

— Гонораръ? — удивился редакторъ, а потомъ даже обидѣлся. Развѣ нельзя работать безплатно ради идеи?

Городъ южный, солнечный, шумный и обильный. Фрукты уже поспѣвали. Первые персики продавались на улицахъ по 20 копеекъ десятокъ. Каждую осень въ разгарѣ сбора они продаются за безцѣнокъ, ибо вывозить ихъ некуда. Нѣтъ рынка, а на желѣзной дорогѣ нѣтъ никакихъ приспособленій — ни холодильниковъ, ни особыхъ вагоновъ. Виноградъ уродился на славу, но никто ему не радовался… Не было сбыта и на прошлогоднее вино. Не хватало даже посуды. И Кавказъ потихоньку молился странною мѣстной молитвой:

«Пошли, Боже, градъ, побей виноградъ».

Подъ грудами своихъ богатствъ Кавказъ задыхался, но былъ бѣденъ, почти нищъ.

Населеніе было нервное, подвижное. Въ семь часовъ приказчики торопливо выскакивали на улицу и съ грохотомъ опускали желѣзныя ставни. Они торопились на волю, на улицу, на гулянье.

— У насъ вездѣ восьмичасовой день, — объясняли мѣстные люди. — Мы, южане, любимъ гулять побольше..

Но гулять, въ сущности, было негдѣ. Не было шумныхъ садовъ, людныхъ сборищъ уличнаго пѣнія, того народнаго веселья, которымъ кипитъ по вечерамъ южная Франція и Италія. Ибо все-таки это былъ русскій городъ, съ русскими нравами.

Россія отличается отъ Европы прежде всего народной угрюмостью. Въ ней не поютъ по вечерамъ и молодежь не пляшетъ въ праздникъ. Даже скучная Финляндія пляшетъ по воскресеньямъ, начиная отъ Теріокъ. Россія пьетъ водку и ругается матерно.

— Гдѣ ваши гулянья? — спрашивалъ я тифлисцевъ.

— Были гулянья, да Голицинъ запретилъ.

— Гдѣ мѣстная музыка?

— Прежде играли на зурнѣ, но Голицинъ нашелъ, что это неприличный инструментъ.

Къ вечеру мы забрались на гору Святого Давида по подъемной желѣзной дорогѣ, которая составляетъ законную гордость Тифлиса, ибо ни одинъ русскій городъ не имѣетъ такой дороги и такого чуднаго вида сверху внизъ на долину.

Общество было пестрое: лѣвые кадеты, мѣстные автономисты и самые правые статскіе совѣтники россійскаго привоза. Мы обѣдали двумя отдѣльными группами. Но послѣ обѣда мы подошли къ парапету, стали смотрѣть внизъ и незамѣтно перемѣшались.

Солнце садилось. У ногъ нашихъ лежалъ прекрасный городъ, еще весь горячій отъ полуденнаго зноя. Бѣлыя стѣны домовъ какъ будто оплавились, и темнокрасныя кровли словно обгорѣли; все сверкало густою южною краской, жаркими тонами, какихъ нѣтъ на сѣверѣ; земля отдавала передвечернему вѣтру яркое тепло долгаго лѣтняго дня.

Вездѣ зеленѣли сады, кудрявые, пышные. Они заходили и справа, и слѣва, сливались вмѣстѣ и становились все гуще и гуще и уходили въ предмѣстья.

Кура убѣгала въ даль узкой, бѣлой, молочною лентой. Прямо подъ нами былъ монастырь, въ которомъ лежитъ Грибоѣдовъ, и налѣво темнѣлъ ботаническій садъ, разбитый по узкимъ скалистымъ откосамъ. Онъ дѣлится на двѣ части, между нимъ сбѣгаетъ ручей и падаетъ внизъ водопадомъ.

Одинъ изъ моихъ сосѣдей принялся показывать мнѣ отдѣльные кварталы и зданія. Это былъ мѣстный старожилъ, русскій родомъ, очень извѣстный и уважаемый въ городѣ.

— Вотъ Сололаки, лучшая часть города. А дальше Авлабаръ, верхній армянскій кварталъ. За нимъ татарскій кварталъ, а слѣва Вера, грузинская часть. Тамъ дальше Нахаловка. Въ девятьсотъ-пятомъ году двѣ тысячи мѣщанъ захватили городскіе участки и построили дома.

Я не удивился. Каждый городъ въ южной Россіи имѣетъ такую Нахаловку — Ростовъ и Самара, Царицынъ и Ставрополь.

— Это Сіонскій соборъ, — говорилъ сосѣдъ, — древній храмъ Грузіи, а это новый соборъ Арміи…

Сіонскій соборъ былъ высокій и стройный. Соборъ Арміи былъ странный, приземистый, похожій на группу гигантскихъ каменныхъ грибовъ съ гладкими сѣрыми желѣзными шапками.

— Вотъ тамъ дворецъ намѣстника, а передъ нимъ большой садъ. Туда раньше пускали публику, а теперь онъ закрытъ. Вонъ въ той сторонѣ прежде стоялъ старый дворецъ царей Грузіи. Еще лѣтъ тридцать тому назадъ, при совѣтникѣ Коваленскомъ, оттуда ломали камни и мраморъ на каменную постройку — на фабрику солдатскихъ суконъ.

— А фабрика гдѣ?

— Фабрики теперь тоже нѣтъ… Эти широкія красныя кровли повыше города, это — арсеналъ. Онъ окруженъ фугасами, и дороги тамъ закрыты.

— А это что за домъ?

Съ лѣвой стороны города стояло огромное бѣлое зданіе. Оно было недостроено, и его окружала широкая расчищенная площадь.

— Это новая семинарія. Она обошлась больше семисотъ тысячъ, но теперь духовное вѣдомство уступаетъ ее подъ тюрьму.

— Какъ подъ тюрьму?

— Очень просто. Тамъ тысяча-двѣсти мѣстъ; можно будетъ сосредоточить всѣ городскія тюрьмы.

— Это неправда, — возразилъ крупный чиновникъ, стоявшій рядомъ со мной, но съ правой стороны.

— Какъ же неправда, — обиженно возразилъ лѣвый; — объ этомъ всѣ знаютъ.

— Я состою въ комиссіи по пріему зданій, — сдержанно и вѣско объяснялъ чиновникъ. — Мы, дѣйствительно, осмотрѣли это зданіе, но я въ своемъ докладѣ высказался противъ. Конечно, оно большое, но вѣдь это школа. Собственно говоря, школа и тюрьма преслѣдуютъ разныя цѣли. Въ школѣ, напримѣръ, нужно свѣта побольше, а въ тюрьмѣ, согласитесь, поменьше. Эти окна огромныя, куда я ихъ дѣну? Говорятъ, «продайте на сломъ все лишнее». Но я спрашиваю васъ: развѣ мы, бюрократія, способны на выгодную продажу для казны? Мы принесемъ убытокъ, увѣряю васъ. Или тоже залы большія, просторныя. На общія камеры годятся еще. Но вѣдь намъ придется надѣлать одиночекъ, наставить переборокъ, дверей и печей. Мы весь ансамбль зданія испортимъ. У тюрьмы есть свой стиль. Его не создать искусственно. Такъ я написалъ въ своемъ докладѣ.

Возражать на эти разсудительныя рѣчи было нечего.

— Одинъ аргументъ, — сказалъ, улыбаясь, чиновникъ справа, — что эту семинарію возможно получить съ готовымъ контингентомъ арестантовъ, въ видѣ учениковъ. Они всѣ этого стоятъ…

Лѣвый сосѣдъ поморщился, но ничего не сказалъ. Я скромнымъ тономъ попросилъ объясненій.

— Семинарію въ Кутаисѣ начальство упразднило, — сказалъ чиновникъ, — теперь хотятъ уничтожить и эту въ Тифлисѣ. Пусть ихніе попы учатся въ Тамбовѣ да въ Воронежѣ.

Мы помолчали.

— Видите этотъ Тифлисъ, — началъ опять чиновникъ; — правда, красивый городъ, а только бездѣльный. Теперь мода пошла устраивать потребительныя общества. Городъ Тифлисъ — одно большое потребительное общество.

— Какъ это?

— Все потребляетъ ничего не работаетъ, — сказалъ онъ, подражая туземному акценту. — Фабрикъ, заводовъ нѣтъ, только одна труба на электрическомъ заводѣ. Но больше полгорода въ трубу вылетѣло.

Я пропустилъ мимо ушей этотъ плохой каламбуръ.

— Дворянство отъ революціи совсѣмъ разорилось, — продолжалъ чиновникъ. — Теперь изъ деревни, кажется, никто больше двухъ тысячъ не получаетъ. Даже кутить перестали. Прежде здорово кутили, теперь не раскутишься… Прощайте!..

Онъ привѣтливо простился съ нами и сошелъ внизъ къ вагону фуникулёра.

— Видите, какой, — сердито сказалъ мой сосѣдъ слѣва, — дѣлецъ, въ сановники смотритъ, а самъ вышелъ изъ бѣднаго званія, кухаркинъ сынъ, на мѣдныя деньги учился. Это надо бы помнить… Ну, Богъ съ нимъ… Лучше скажите, что новаго въ Петербургѣ?

— А у васъ что новаго?

— На почтѣ были? — отрывисто спросилъ сосѣдъ.

— Былъ.

— А въ банкѣ гдѣ-нибудь были?

— Тоже былъ.

— Ну, вотъ, видѣли?

Я заходилъ въ этотъ день на почту и въ два банка. Повсюду у входа внутри стояли городовые съ револьверами и солдаты съ ружьями. Они лѣниво осматривали входящую публику и обыскивали по выбору то того, то другого.

— Пріѣзжалъ сюда весною сотрудникъ «Новаго Времени», — разсказывалъ сосѣдъ, — слѣдствіе производить о нашемъ сепаратизмѣ. Все у «союзниковъ» спрашивалъ. Напѣли ему. Потомъ пошелъ на почту. Его какъ разъ захотѣли обыскать. Онъ заспорилъ. — Ну, такъ пойдемъ въ участокъ. — Кричитъ: «Я русскій человѣкъ, сотрудникъ „Новаго Времени“» — «Ну, не разговаривай! Петровъ, дай-ка ему по шеѣ». На другой день телеграфируетъ въ газету: «Сейчасъ убѣдился, — русскому человѣку нѣтъ житья на Кавказѣ. На почтѣ меня обыскали, хотѣли избить. Туземцы въ туземныхъ одеждахъ безнаказанно проходятъ мимо». Каковъ выводъ, а?

— Для чего эти караулы?

— Экспропріаціи у насъ, — объяснилъ сосѣдъ. — Каждый Божій день. Такъ все перепуталось. Дружинники, охранники, анархисты, монархисты. Кто что дѣлаетъ, нельзя разобрать. Теперь стали дѣтей красть. У Юзбашева украли сына. Такой розыскъ пошелъ, что твой Шерлокъ Холмсъ. Сколько денегъ стоило, тысячъ десять. А потомъ, по доброму совѣту, пришлось заплатить похитителямъ. Полюбовно и для всѣхъ выгодно. Теперь еще у Харазова сына украли. Опять розыскъ. Шерлокъ Холмсъ даетъ знать отцу: «Мы напали на вѣрный слѣдъ, но требуются большіе расходы». И даже такъ заказываетъ: «Пусть не безпокоятся, мы имѣемъ точныя свѣдѣнія, что мальчикъ чувствуетъ себя очень хорошо».

— Та-акъ!..

— Мы, знаете, ходили объясняться съ вышнимъ начальствомъ, а намъ сказали: «Въ Петербургѣ такое мнѣніе, что въ этихъ платежахъ показывается неистощимое богатство Кавказа. Каждый день только цифры мелькаютъ, десять, двадцать, тридцать тысячъ. У васъ, стало быть, денегъ несмѣтное число».

— Правда ли, что объ насъ въ Петербургѣ такъ полагаютъ? — спросилъ сосѣдъ.

— Въ Петербургѣ полагаютъ, — сказалъ я полушутя, — что васъ подтянуть надо.

— Подтянуть, — нервно повторилъ сосѣдъ. Куда еще подтянуть?

— Я не знаю.

— Вы думаете, мы на розахъ покоимся? — крикнулъ сосѣдъ. — Либеральный режимъ?

— Я ничего не думаю.

— Знаете ли вы, что съ нами дѣлаютъ? Про бурки слыхали?

— Про какія бурки?

— Кавказскія бурки. Въ этомъ нашемъ городѣ всему народу запрещено бурки носить, лѣтомъ и зимою.

— Зачѣмъ.

— Говорятъ, подъ полою можно бомбы таскать. Но что же бѣдному надѣть, пальто? Бурка стоитъ четыре рубля, а пальто пятнадцать. Есть у меня знакомый старикъ, былъ на войнѣ добровольцемъ, имѣетъ четыре Георгія. Онъ просьбу подавалъ о разрѣшеніи бурки. «Я, говоритъ, лѣтомъ въ черкескѣ хожу, а зимою холодно. Я старикъ». Ничего не вышло. Ѣздить верхомъ нельзя. На велосипедѣ — тоже. Даже верхъ у экипажа нельзя поднять, дождь или не дождь.

Я вспомнилъ экипажные указы императора Павла. «Либеральный режимъ» на Кавказѣ что-то смахивалъ на военныя поселенія.

— А видѣли сѣтку на балконахъ?

— Видѣлъ…

Всѣ балконы трактировъ, харчевенъ и чайныхъ сверху до низу были одѣты густой проволочной сѣткой.

— Все противъ бомбъ, — говорилъ сосѣдъ. — Будто на худой конецъ не могутъ изъ окна бросить?..

Воображаю, какъ сладко сидѣть въ жаркій полдень подъ такой сѣткой…

— Подтянули насъ, — кричалъ сосѣдъ, — какъ тугую супонь. Дышать нечѣмъ. Скоро спина лопнетъ. Экспропріаціи, экспропріаціи, насъ обдираютъ, и мы же еще виноваты. Вмѣсто защиты на насъ экзекуціи посылаютъ. Слыхали, небось?

Мой собесѣдникъ внезапно успокоился. Только губы поджалъ и глаза прищурилъ. Онъ посмотрѣлъ на меня холодно, почти враждебно.

— Насъ не подтянешь больше, — сказалъ онъ. — Некуда. Мы такъ живемъ, что хуже не будетъ. Лучше можно сдѣлать, а хуже нельзя. Сколько съ народомъ ни ссорься, а мириться придется..

На дворѣ была ночь. Мы сѣли въ вагонъ и стали спускаться внизъ въ черную тьму. И когда мы были внизу у входа въ предмѣстье, вверху на стѣнѣ блеснула яркая звѣзда изъ электрическихъ рожковъ. То былъ прощальный привѣтъ съ фуникулёра. Звѣзда блеснула и погасла, ибо на электричество скупились. И стало темнѣе, чѣмъ прежде.

Я былъ безоруженъ по петербургской привычкѣ. Но всѣ другіе заботливо ощупывали револьверы въ карманѣ на случай нападенія. Потомъ мы разошлись въ разныя стороны.

Пріятная страна…

5. Недобитый

Въ бытность мою въ Тифлисѣ мнѣ случилось зайти въ городскую думу. Сторожъ Монтинъ, старикъ лѣтъ семидесяти, повелъ меня посмотрѣть главный залъ. Залъ этотъ очень изященъ. Онъ отдѣланъ рѣзнымъ дубомъ и орѣхомъ. Въ немъ окна высокія, стальныя рѣшетки и лѣпные потолки.

Монтинъ — старикъ угрюмаго вида. У него сына убили на манифестаціи въ Баку. Потомъ привезли тѣло въ Тифлисъ и устроили торжественныя похороны. Послѣ московскихъ похоронъ Баумана это вторыя по пышности освободительныя похороны.

Старый Монтинъ вспоминаетъ о сынѣ не очень охотно.

— Было, прошло, — говоритъ онъ кратко. Онъ оживляется только тогда, когда говоритъ о землѣ.

На что ему земля, Богъ знаетъ. Руки у него трясутся. Ничего у него нѣтъ.

— Были плуги да быки, все уничтожилъ, — говоритъ онъ съ сожалѣніемъ.

Онъ готовъ все забыть. Смерть сына и бойню, но о землѣ онъ ни за что не забудетъ.

— Я надѣюсь, правительство облагоразумится, — говоритъ онъ съ неожиданнымъ благодушіемъ. — Мы чего просимъ, — хоть чуточку землицы…

Тифлисъ сталъ городомъ трагическихъ воспоминаній. Чуть не на каждомъ углу вамъ разсказываютъ что-нибудь и показываютъ мѣсто.

— Вотъ здѣсь они набросились на князя Голицына. Четверо ихъ было, рабочіе… Кинжалами рубили, но не могли разрубить панцыря, весь мундиръ изорвали. Изранили лицо. А княгиня закрывала его своимъ тѣломъ. А потомъ они убѣжали сквозь эти кусты. Гимназистъ Лоладзе, извѣстный потомъ, шелъ по дорогѣ и указалъ казакамъ. Вотъ здѣсь домъ Лоладзе. Отецъ его былъ частный приставъ.

— Чѣмъ извѣстенъ Лоладзе?

— Сыщикъ онъ былъ хорошій, прирожденный, изъ молодыхъ, да ранній. Потомъ травили его. Шесть покушеній одно за другимъ, убили на шестомъ.

Такимъ воспоминаніямъ нѣтъ конца. И если правые въ Думѣ рекомендуютъ правительству вторично завоевать Кавказъ, то это съ ихъ стороны излишняя заботливость. Кавказъ давно завоеванъ, и его продолжаютъ завоевывать, не покладая рукъ и не выпуская оружія. Столица Кавказа это — огромный военный лагерь. Здѣсь попадаются мундиры всѣхъ цвѣтовъ и образцовъ, какихъ порою нельзя увидать и въ Петербургѣ.

За городомъ лежитъ огромный арсеналъ. Дороги, ведущія мимо арсенала, закрыты для проѣзда. Онъ отовсюду окруженъ фугасами, какъ будто противъ японской атаки.

Много было въ Тифлисѣ убитыхъ намѣренно и ненамѣренно. Напримѣръ, Койранская. Она была слабогрудая, одна дочь у отца. Отецъ увезъ ее въ Тифлисъ изъ Петербурга, нарочно службу перемѣнилъ, не могъ надышаться на нее. Ее убила шальная пуля на улицѣ во время одной изъ ежедневныхъ перестрѣлокъ.

Но самое мрачное изъ моихъ тифлисскихъ воспоминаній — это встрѣча съ однимъ инвалидомъ, подстрѣленнымъ, но недобитымъ и оставшимся въ живыхъ.

— Хотите видѣть мертвеца ожившаго, — сказали мнѣ, — пойдите въ грузинскую читальню. Тамъ бываетъ Каргаретели.

Онъ былъ высокій, сгорбленный, сухой, какъ комаръ. Правая рука была сведена, и пальцы неестественно тонки. Сзади на шеѣ у самыхъ позвонковъ было огромное синее пятно, неправильной формы, широкая дыра, кое-какъ заросшая и затянутая пленкой. Эту дыру пробила полицейская пуля. Отъ такой раны обыкновенно умираютъ на мѣстѣ. Каргаретели только обмеръ. Но даже исполнители приняли его за мертваго и оттого не добили. Они бросили его въ оврагъ и пошли съ рапортомъ: «Все обстоитъ благополучно».

Каргаретели остался въ живыхъ, но душа у него стала, должно быть, такая же, какъ тѣло, больная, изнеможенная, запуганная.

Онъ долго не хотѣлъ говорить о своей исторіи.

— Вамъ тяжело вспоминать? — спросилъ мой спутникъ.

Каргаретели усмѣхнулся грустно и жалобно.

— Тяжелѣе было, когда пуля ударила…

Онъ подумалъ немного и прибавилъ сдержанно:

— Моя исторія подтверждаетъ давно высказанное мнѣніе, что могутъ нѣсколько пострадать и невинные люди, сами не зная за что…

— Я былъ режиссеръ, — разсказывалъ Каргаретели, — въ казенномъ театрѣ служилъ, лѣтъ двѣнадцать, съ самаго основанія. Жена у меня артистка, тоже въ театрѣ. Двое дѣтей. Жили себѣ. Время пришло, нельзя было остаться безучастнымъ. На улицахъ стрѣльба. Я тоже принялъ участіе.

— Участіе въ чемъ? — переспросилъ я съ удивленіемъ, — въ стрѣльбѣ?

— Боже сохрани, — сказалъ Каргаретели съ нѣкоторымъ ужасомъ; — у насъ были свои дѣла, театральныя. Семьдесятъ человѣкъ рабочихъ въ театрѣ, плотники, механики, выработали пункты. Правду сказать, очень туго имъ жилось. Предъявили дирекціи. Меня, на бѣду мою — выбрали защитникомъ себѣ. — «Вы, — говорятъ, — не вертунъ, человѣкъ основательный. Послушаютъ васъ…» Были удовлетворены, но дирекція стала говорить: «Это дѣло рукъ режиссера Каргаретели». Такъ я пострадалъ по доносу одного генерала театральнаго и одного полковника.

Онъ долго не рѣшался назвать фамилій, хотя онѣ въ свое время обошли всѣ газеты, но потомъ собрался съ духомъ и прибавилъ: — «Полковника Касимова. Я былъ съ нимъ въ ссорѣ изъ-за растраты шестидесяти тысячъ, какъ обнаружилось потомъ при слѣдствіи по документамъ. Я не могъ этой мерзости вынести. Полковникъ Касимовъ довольно безцеремонно бралъ проценты со всѣхъ поставщиковъ. Сдѣлаютъ костюмъ изъ забракованнаго плиса, а записываютъ бархатъ, четырнадцать рублей аршинъ. Я говорю: „Владиміръ Николаевичъ, какой же это бархатъ, это аршинный товаръ по сорокъ копеекъ. Все на свѣтѣ временно. Васъ смѣнятъ, съ меня искать станутъ“. Онъ этого не могъ терпѣть. На этой почвѣ у насъ доходило до матери и до отца.

Въ это время убили генерала Грязнова. А никого не поймали. Говорятъ: „Комитетъ устроилъ. Гдѣ комитетъ?“

Тутъ подвернулся доносъ изъ театра: „Режиссеръ Каргаретели — предсѣдатель комитета“.

Полковникъ Касимовъ сказалъ: „Надо вырвать этого человѣка“.

Въ одинъ вечеръ пришли ко мнѣ чины охраны прямо въ театръ. Околоточный, городовой, казакъ. Предъявили вопросъ:

— Вы Каргаретели? — „Да, я!“ — По приказу генералъ-губернатора вы арестованы. — „Куда прикажете?“ — говорю. — Въ тюрьму!

Сѣли, поѣхали. Доѣхали до оврага, что за городомъ. Велѣли слѣзть, извозчика отпустили, зашли въ духанъ. Порядочно выпили, подбодрились. — „Теперь, говорятъ, извозчикъ не понадобится, пойдемъ пѣшкомъ“. — „Пойдемъ. Я съ вами не боюсь. Вы люди съ оружіемъ, защитите меня“. Время тогда было безпокойное, каждый день разбой.

Отправились мы. Сто саженей осталось до тюрьмы, околоточный выстрѣлилъ сзади, пятый позвонокъ задѣлъ, я упалъ лицомъ внизъ, кровью облился.

Когда револьверъ ударилъ, испугались шума, бросили меня, побѣжали въ оврагъ. Я безъ памяти сталъ, пролежалъ минутъ десять, потомъ вдругъ слышу шаги, назадъ подходятъ. Вспомнилось тутъ про жизнь, не хотѣлось умирать. Слышу, говоритъ казаку: „Переверни его“. Перевернули. „Въ карманахъ поищи“. Былъ кошелекъ, пять рублей. Взяли.

На другой день утромъ, часа въ четыре, подобрали меня городовые того же участка. Знали, что не все ладно. Я сталъ звать, стонать: „Помогите!“ Тогда подобрали меня, свезли въ больницу.

Когда доложили начальнику, онъ такъ и отвѣтилъ: „Собакѣ и смерть собачья. Ему не въ больницѣ мѣсто. Пускай полежалъ бы въ острогѣ на казенныхъ нарахъ“.

Слухи по городу пошли. Газеты стали писать, Двѣ газеты за меня совсѣмъ закрыли: русскую и грузинскую.

Уже на другой день были арестованы убійцы. Ихъ предали военному суду. Судъ пріѣзжалъ ко мнѣ въ больницу, предлагали вопросъ: „Узнаете ли?“ — „Конечно, узнаю. Вотъ этотъ околоточный“. — „Успокойтесь, говорятъ, не волнуйтесь. Они понесутъ наказаніе“. Я просилъ облегчить. „Они были введены въ заблужденіе“.

На судѣ околодочный сказалъ: „Я членъ охраннаго отдѣленія. Служилъ вѣрой и правдой. Господинъ Каргаретели — членъ комитета. По его указанію убили генерала Грязнова. Я не могъ стерпѣть“. Судъ говоритъ ему: „Молчите“, а онъ все свое.

Судъ городового и казака оправдалъ, а околоточнаго приговорилъ на четыре года каторги. Не отправили его, здѣсь продержали; въ этомъ году недавно въ маѣ мѣсяцѣ выпустить хотѣли, платье принесли въ камеру. Арестанты узнали, заманили въ отхожее мѣсто, задушили его.

Я пролежалъ въ больницѣ безъ движенія мѣсяцъ. Шесть недѣль не могъ руки поднять, кормили меня и поили съ ложки. Въ обществѣ денегъ собрали, послали меня въ Одессу къ профессору Сапѣжко. Понемногу выходился.

Когда вернулся изъ Одессы, мѣсто мое занято. Къ намѣстнику пошелъ, можетъ, пособіе дадутъ. Директоръ канцеляріи говоритъ: „Какое вамъ пособіе? Благодареніе Богу за то, что сами цѣлы“.

Вотъ какъ я цѣлъ, — прибавилъ онъ съ той же усмѣшкой. — Полтѣла живое, полтѣла мертвое…

Такъ меня отпустили. Съ тѣхъ поръ я живу. Много терплю, а живу. Жена кормитъ. Люди собираютъ деньги. Живу, не умираю»…

Онъ замолчалъ.

— Объ одномъ я жалѣю, — прибавилъ онъ, подумавъ. — Даромъ пропалъ. Съѣли меня по ошибкѣ. Зачѣмъ по ошибкѣ?.. Иногда сердце приходитъ. Думаю: «Такъ тебѣ и надо. Старый глупецъ. Въ такое время не стой посерединѣ…» Когда началъ ходить, была у меня мысль: найду этотъ комитетъ. Скажу: господа комитетъ, я за васъ пострадалъ, примите меня къ себѣ. Потомъ стыдно стало. Какой же я размистъ (дружинникъ), воронъ пугать и то не гожусь, калѣка несчастная… Даромъ пропалъ…

6. Въ Армянскихъ горахъ

За пять часовъ ѣзды отъ Тифлиса по Карсской желѣзной дорогѣ въ узкомъ ущельѣ рѣки Дебеды лежитъ Алавердскій заводъ. На этомъ мѣстѣ еще армянскіе цари добывали мѣдь десять вѣковъ тому назадъ. Теперь здѣсь работаетъ французская компанія.

Каждый день заводъ переводитъ 400 пудовъ руды, 500 пудовъ кокса. И вверху надъ заводомъ лежитъ большое село Санаинъ.

Наконецъ, тутъ же, у завода, черезъ рѣку Дебеду переброшенъ каменный мостъ девятаго вѣка.

До сихъ поръ этотъ мостъ лучше всѣхъ другихъ, и нагруженныя арбы пріѣзжаютъ сюда верстъ за двадцать по каждому берегу. На мосту стоитъ плита съ надписью: «Царица Нани построила въ память своего мужа». Русскіе инженеры, однако, разошлись съ царицей Нани и построили станцію верстъ за десять дальше. Произошла одна изъ обычныхъ строительныхъ исторій. Французу, директору завода, предложили уплатить 20,000 рублей. Онъ отказался. Спорили семь мѣсяцевъ. Послѣ того мѣсто у завода оказалось неудобнымъ для станціи.

Черезъ два года заводъ построилъ себѣ полустанокъ на собственный счетъ, и это обошлось ему гораздо дороже. Такъ наказывается строптивость.

Подобныя исторіи не переводятся на Руси. Новая Эриванская дорога обошла городъ Эривань и прошла по болоту. Къ Эривани выстроили вѣтку, а на дорогѣ каждый годъ размываются дамбы, и все идетъ къ лучшему въ лучшемъ изъ министерствъ путей сообщенія…

Ущелье рѣки Дебеды лежитъ въ самомъ сердцѣ Малаго Кавказа. Она прыгаетъ съ камня на камень, лѣнится, разливается струями и сбѣгаетъ каскадами внизъ къ матери своей Курѣ. Горы Малаго Кавказа ниже цѣпей главнаго хребта. Ихъ очертанія мягче. Онѣ образуютъ террасы, покрытыя камнями и густымъ буковымъ лѣсомъ. Ихъ широкія вершины покрыты альпійскими лугами, наполовину изъ цвѣтовъ, по поясъ человѣку. Когда мы топтали эти луга, утопая въ некошенной травѣ, одинъ изъ моихъ спутниковъ обернулся и сказалъ: «Это первые наши ковры. Отсюда учились ткачи», ибо чѣмъ выше въ горы, тѣмъ ярче цвѣты и тѣмъ гуще затканы луга золотомъ, лазурью и багрянцемъ.

Мы поднялись изъ завода по узкой тропинкѣ пѣшкомъ въ село Санаинъ. Сзади молодой парень изъ рѣчного поселка несъ на спинѣ наши вещи. Тропинка была такая крутая, что камни вырывались изъ-подъ ногъ, и мы хватались руками за кусты, чтобы не съѣхать обратно внизъ. Насъ было цѣлое общество. Іованнесъ Аріарани, архитекторъ изъ Баку, и другой Іованнесъ, Туріанцъ, одинъ изъ самыхъ популярныхъ армянскихъ поэтовъ. Мы звали ихъ Іованнесъ Малый и Іованнесъ Большой. Четвертымъ, кромѣ меня, былъ Рубенъ Шавердовъ, лорійскій уроженецъ, родомъ изъ села Ихатъ, гдѣ всѣ крестьяне — дворянскаго рода; половина — Заваровы, другая половина — Шавердовы.

Каждый изъ моихъ спутниковъ представляетъ особый типъ армянской интеллигенціи.

Аріарани — пламенный націоналистъ, человѣкъ мрачный и рѣшительный. У него есть вторая фамилія, Иитхатанцъ, татарскаго корня; въ переводѣ она означаетъ: «Изъ рода храбрыхъ». Онъ учился въ Петербургѣ, прекрасно говоритъ по-русски, хотя нѣтъ-нѣтъ да и скажетъ: «У меня щеколды болятъ» (вмѣсто щиколодки).

Онъ хорошо знаетъ и цѣнитъ русскую литературу. Впрочемъ, кавказскіе націоналисты питаются все же русскими поэтами. Они понимаютъ и цѣнятъ Лермонтова тоньше и лучше насъ. Они перевели его на всѣ свои нарѣчія по два и по три раза и цитируютъ его на каждомъ шагу.

Я познакомился съ Аріарани въ Баку. Онъ сказалъ мнѣ: «Я поѣду съ вами. Кстати, въ это лѣто я еще не имѣлъ отпуска. Я долженъ вамъ показать армянскую сельскую жизнь. У васъ въ Россіи почему-то воображаютъ, что армяне живутъ въ городахъ и состоятъ изъ торговцевъ. На дѣлѣ восемьдесятъ процентовъ армянскаго народа живутъ въ селахъ, пашутъ землю или разводятъ скотъ».

Спасибо ему и его друзьямъ. Мы провели вмѣстѣ очаровательную недѣлю. Ходили пѣшкомъ изъ одного горнаго села въ другое, спускались въ лощины, купались въ горныхъ ручьяхъ подъ водопадами, ночевали въ старыхъ монастыряхъ, въ лѣтнихъ шатрахъ по нагорнымъ пастбищамъ и подъ открытымъ небомъ. Говорили съ пастухами и съ горными стрѣлками, и съ попами, и съ народными учителями, со стариками и съ молодыми. Я увидѣлъ мирную жизнь бодраго сельскаго народа, крупныя семьи, патріархальный бытъ, старые плуги и молотильныя доски, жирнохвостыхъ барановъ, ручныхъ, какъ собаки.

Мы знаемъ объ этой жизни меньше, чѣмъ о Дагомеѣ. Мы посылаемъ ей въ видѣ культурнаго дара своихъ окружныхъ приставовъ, которые собираютъ дани и саломъ, и масломъ, и года черезъ три вывозятъ въ тяжелыхъ фургонахъ домашнія вещи, кавказское серебро и персидскіе ковры.

Іованнесъ Туріанцъ путешествуетъ налегкѣ. Въ карманахъ у него ни кошелька, ни часовъ, ни даже носового платка. Вещи свои онъ забываетъ на ночлегахъ. Онъ беззаботенъ, какъ птица небесная. У него огромная семья, одиннадцать человѣкъ дѣтей, и онъ питается стихами, боюсь, больше въ духовномъ, чѣмъ въ матеріальномъ смыслѣ, ибо всего армянскаго народа на Кавказѣ милліонъ съ четвертью; книги имѣютъ тиражъ въ 1,500 экземпляровъ и роковымъ образомъ должны приносить убытокъ. Армянская литература существуетъ благодаря щедрому патріотизму и жертвамъ армянской интеллигенціи. Въ прошломъ году бакинское издательство заплатило Туріанцу за изданіе стиховъ 1,800 рублей, по 75 рублей съ листа. Гонораръ для Кавказа неслыханный. Я боюсь, что будетъ трудно выручить эти деньги отъ продажи стиховъ.

Впрочемъ, Туріанцъ не думаетъ ни о приходахъ, ни о расходахъ. Онъ весь въ настоящемъ, душа нараспашку. Живетъ на улицѣ, среди пріятелей. Изъ его домашней жизни разсказываютъ слѣдующій анекдотъ. Въ одно утро онъ всталъ съ веселой ноги и увидѣлъ, что жена поставила на плиту большой котелъ. Ему почему-то вообразилось, что она варитъ хашъ, — національное блюдо изъ бараньяго потроха, головы и ножекъ. Онъ вышелъ на улицу, встрѣтилъ пріятеля и пригласилъ его къ обѣду.

Потомъ другого, третьяго: «Будетъ хашъ. Только вина захватимъ».

Вино въ Тифлисѣ дешевое.

Не довольствуясь этимъ, онъ разослалъ съ полдюжины пригласительныхъ записокъ. Къ двумъ часамъ Іованнесъ Большой съ пріятелями является домой. Жена съ ужасомъ смотритъ на нежданыхъ гостей. Потомъ раздаются звонки и являются другіе…

— Ну что ты смотришь? Давай хашъ.

— Какой хашъ? Я поставила въ котлѣ воду для стирки…

— Покойный католикосъ, Мкртычъ Хриміанъ шутилъ со мной, — разсказывалъ Туріанцъ. — Женѣ моей говорилъ: «Этотъ, навѣрное, не помнитъ, какъ зовутъ его дѣтей. Думаетъ, должно быть, что это лишнихъ одиннадцать стихотвореній». Покойный Мкртычъ любилъ армянскихъ поэтовъ…

И всѣ эти интеллигенты, люди довольно безбожнаго образа мыслей, стали наперерывъ хвалить и поминать добромъ покойнаго католикоса.

— У этого старца было великое сердце, — сказалъ Аріарани, — и душа демократа. Онъ былъ для насъ, какъ для васъ Левъ Толстой…

У Аріарани тоже шестеро дѣтей. Шавердовъ опять въ другомъ родѣ. Онъ холостой, безъ личныхъ интересовъ, маленькій, кроткій, очень упорный и крѣпкій, какъ сталь. Дѣйствіемъ такихъ людей совершилось возрожденіе армянскаго народа. Этотъ тихій человѣкъ не знаетъ, что такое опасность. Онъ постоянно странствуетъ. Во всѣхъ армянскихъ областяхъ поприще его дѣятельности: въ Закавказьѣ, и въ Турціи, и въ Персіи. Для дорійскихъ крестьянъ онъ является судьею и оракуломъ. Они перехватываютъ его на каждомъ перекресткѣ, уводятъ его въ сторону и совѣтуются съ нимъ о своихъ семейныхъ дѣлахъ.

Рубенъ Шавердовъ знаетъ множество старыхъ крестьянскихъ исторій этого края, то страшныхъ, то трогательныхъ, то смѣшныхъ. Вотъ онъ лежитъ у костра на спинѣ и долго смотритъ въ небо. Потомъ приподнимается и, опираясь на локоть, начинаетъ разсказывать:

— Видите эти огни на той сторонѣ ущелья?! Это Ахпатъ, армянское село, но помѣщики были грузины, князья Баратовы. Это случилось въ 1827 году Крестьянинъ Елизбаровъ не представилъ во-время буйволовъ для княжеской пашни. Тогда князь велѣлъ запречь его самого вмѣсто буйвола. Ночью собрался весь родъ Елизбаровыхъ. Это были гордые крестьяне. Ихъ было восемнадцать мужчинъ. Они рѣшили смыть оскорбленіе кровью. Ночью они ворвались въ княжескій домъ и перерѣзали весь родъ Баратовыхъ. Только одинъ младенецъ остался въ люлькѣ. Елизбаровскія жены выпросили ему пощаду, и старый Гиргоръ Елизбаровъ согласился, но сказалъ: «Вотъ я оставляю для васъ живого змѣеныша. Но изъ него вырастетъ змѣя, и она будетъ жалить весь нашъ родъ». Окончивъ свое дѣло, Елизбаровы сѣли на коней и съ женами и дѣтьми ушли черезъ горы въ Эривань, къ татарскому хану. Въ то время Эривань была подвластна персамъ. На слѣдующій годъ Россія объявила войну Персіи. Елизбаровы сначала сражались въ персидскихъ рядахъ, потомъ одинъ изъ нихъ оказалъ русскимъ услугу. Тогда елизбаровскій родъ получилъ охранную грамоту отъ генерала Паскевича и вернулся на родину въ Ахпатъ. Выросъ младенецъ Баратовъ и сталъ княземъ. Елизбаровы снова стали его крѣпостными. Такъ сбылось слово стараго Гиргора. Когда умиралъ Гиргоръ, — сто лѣтъ ему было безъ малаго, — онъ призвалъ къ себѣ своего старшаго сына и сказалъ ему: «Я слыхалъ — есть земли, въ которыхъ нѣтъ рабства. Быть можетъ, когда-нибудь въ нашей землѣ тоже не будетъ. Въ то время придите на мою могилу и крикните: „Гиргоръ, рабства не стало“. И кости мои услышатъ». Въ 1865 году, когда упало крѣпостное право, дѣти Елизбарова пришли на могилу Гиргора и плакали; зарѣзали барана, лили кровь и кричали: «Гиргоръ, рабства не стало».

Мы всѣ молчали. Только дымъ отъ костра поднялся кверху тонкимъ и чернымъ столбомъ. Костеръ разгорѣлся, брызнули искры, и стало свѣтлѣе. И горы подступили ближе, — широкія, темныя, крутыя, обрывистыя горы. Было тихо и немного душно. Ущелье было какъ широкій черный ящикъ, прикрытый сверху небомъ. И звѣзды на небѣ были, какъ свѣтлые гвозди на крышѣ.

Рубенъ Шавердовъ повернулся къ костру и сказалъ:

— Я выросъ въ такомъ ущельѣ. Въ то время люди зимою всѣ вечера проводили въ хлѣвахъ. Въ одномъ углу ребятишки и бабы. Сказочникъ придетъ, ударитъ въ мѣдныя струны и затянетъ былину. Въ другомъ углу буйволы. Они дышатъ и грѣютъ… Холодно зимой. Одинъ разъ я вышелъ на дворъ и говорю: «Отчего никто не положитъ крышу на эти горы? Былъ бы общій хлѣвъ и буйволы грѣли бы»…

Село Санаинъ лежитъ на высокой террасѣ подъ крутымъ склономъ, поросшимъ буками. Ночью, когда смотришь впередъ черезъ ущелье, верстъ за десять мелькаютъ огни селенія Ахпата. А налѣво, въ углу ущелья чуть мерцаютъ еще огни, — это селеніе Ворнакъ.

Эти села лежатъ по среднему ярусу горныхъ склоновъ. Кругомъ лѣпятся скудныя пашни, а вверху надъ лѣсами стелются сочные альпійскіе луга, гдѣ лѣтомъ пасутся овцы и пастухи живутъ въ палаткахъ, и женщины приготовляютъ кислое молоко — мадзунъ, овечій сыръ и масло.

Когда мы стали подходить къ селенію, насъ прежде всего встрѣтили стада. Сѣрый оселъ, кавказскій длинноухій соловей, поднялъ голову и затянулъ свою жалобу, громкую, отчаянную, меланхолическую, какъ будто ревъ парохода, смѣшанный съ крикомъ утопленника. Буйволы шли по тропинкѣ, низко уставивъ щирокорогія головы. И въ ущельѣ разсыпалось стадо свиней, мелкихъ, проворныхъ, очень похожихъ на дикаго горнаго вепря. Множество бѣлыхъ поросятъ, маленькихъ, быстрыхъ, сновали взадъ и впередъ, какъ бѣлыя мыши, и взапуски съ ними бѣгали быстроглазые ребятишки, босые, въ лохмотьяхъ.

Села эти полупастушескія. Пашни здѣсь скудныя, даютъ урожай самъ — три, самъ — четыре. Крестьяне сѣютъ рожь и полбу. Хлѣба едва хватаетъ на полгода. Люди живутъ скотомъ и платятъ подати отъ стадъ. Но несмотря на пышность альпійскихъ луговъ, весною безкормица. Крестьяне рубятъ огромные буки въ частныхъ — и даже въ казенныхъ лѣсахъ и подкармливаютъ скотъ древесными побѣгами. Впрочемъ, помимо того, лѣсъ дѣвать некуда. Нѣтъ дорогъ и нѣтъ вывоза.

Санаинъ и Ахнатъ это старинныя армянскія села.

Каждому болѣе тысячи лѣтъ. Въ томъ и другомъ селѣ есть старые монастыри IX вѣка.

Монастыри эти большіе, грузные, сложены изъ огромныхъ глыбъ сѣраго тесанаго камня.

У нихъ перекрестныя арки особаго армяно-грузинскаго стиля и башни тяжелой своеобразной красоты.

Кровли, вмѣсто черепицы, покрыты широкими каменными плитами. Куполы тоже каменные, выведены конусомъ.

Внизу расположены обширныя полуподземныя залы. Постройка такая прочная, что, несмотря на запустѣніе, стоитъ почти безъ поврежденія.

Кто строилъ эти храмы? Каждый изъ нихъ окруженъ могильными плитами. На одной стоитъ сокращенная помѣтка: Θκ, что означаетъ сокращенное Θκνορ — царь. А имя изгладилось.

На стѣнѣ Ахпатскаго храма высѣченъ барельефъ. Онъ представляетъ строителей храма, двухъ братьевъ, мѣстныхъ владѣтельныхъ князей армяно-грузинской династіи Багратидовъ. Одинъ изъ нихъ въ коронѣ, другой въ чалмѣ. Оба маленькіе, приземистые. Они возносятъ вверхъ платформу, на которой стоитъ модель храма, похожая на самоваръ.

Въ то время здѣсь были князья и были строители. Тертадъ, строитель собора въ древней армянской столицѣ Ани, въ XI вѣкѣ былъ вызванъ въ Константинополь для ремонта Святой Софіи. На Алавердской горѣ были старинныя копи, здѣсь добывалась мѣдь и также серебро. Теперь эти копи попали въ руки французской компаніи. Она построила заводъ съ высокими трубами, и крестьяне жалуются, что сѣрный дымъ изъ плавильни (отъ сѣрнистой мѣди) наполняетъ ущелье, портитъ сады и заслоняетъ солнце.

Монастыри давно заброшены. Только въ какомъ-нибудь углу прилаженъ алтарь, и по стѣнамъ развѣшаны грубыя иконы, мѣстнаго и русскаго издѣлія, лежитъ рваный молитвенникъ и горитъ свѣча.

При каждомъ монастырѣ живетъ хранитель-монахъ. Онъ собираетъ доходы съ монастырскихъ земель и посылаетъ ихъ въ Эчміадзинъ, въ церковную казну.

Бакинскій архитекторъ затащилъ насъ внутрь и заставилъ любоваться на тяжелыя колонны, циклопическіе своды и перекрестныя арки армянскаго стиля. Теперь отъ этого стиля ничего не осталось. Крестьяне строятъ кругомъ свои низкія сакли безъ всякаго стиля.

Въ великолѣпныхъ залахъ набросаны мусоръ и всякая рухлядь, рогожи, бочки и винныя бутылки. Въ одной изъ этихъ залъ я нашелъ хлѣбный закромъ. Онъ былъ сколоченъ изъ сосновыхъ досокъ и по формѣ походилъ на гробъ. Это, дѣйствительно, былъ наружный деревянный гробъ. Въ немъ привезли съ сѣвера другой гробъ, свинцовый, а въ свинцовомъ гробу было тѣло одного изъ князей Аргутинскихъ. Теперь гробъ наружный сдѣлался закромомъ. Онъ былъ засыпанъ доверху монастырскимъ хлѣбомъ, и голуби влетали въ узкія окна подъ крышей и клевали зерно.

Рубенъ Шавердовъ долго стоялъ и смотрѣлъ на старыя стѣны, потомъ сказалъ:

— Есть еще и теперь монастыри жилые. Въ Турціи, на границѣ Ванскаго и Діарбекирскаго вилайетовъ, въ горномъ проходѣ высоко стоитъ монастырь Пткиванкъ. Проходъ опасенъ зимою. Внизу кругомъ живутъ разные народы: армяне, турки и курды. Разбойники и воры. Но священныхъ стадъ Птки никто не тронетъ. Каждую зиму отъ Чернаго моря до Месопотаміи всѣ народы даютъ сборъ на монастырь, христіане и мусульмане, ибо зимою это общее убѣжище путниковъ. Приди и живи день, и два и три, отдохни и возьми запасовъ. И въ лѣтнее время никто не пройдетъ мимо, не пообѣдавъ въ монастырѣ, ибо это тяжелая обида святому имени Птки…

Кругомъ старыхъ монастырей тѣснились крестьянскія сакли. Темныя онѣ были и грязныя. У нихъ были плоскія крыши, земляные полы и никакой утвари. Кругомъ не было дорогъ, только вьючныя тропы. Многія изъ нихъ были недоступны даже коню. Старые каменные водоемы были еще полны воды, и крестьянки ходили къ нимъ за водой съ грубыми кувшинами, выдолбленными изъ дерева.

Впрочемъ, кромѣ крестьянъ, въ этихъ селахъ уцѣлѣли дворянскіе роды. Ибо здѣсь никогда не было турецкаго владычества. Этотъ округъ много вѣковъ принадлежалъ Грузинскому царству. Недалеко отъ Санаина, высоко на скалѣ, виситъ село Акури, родовое гнѣздо князей Лорисъ-Меликовыхъ. Весь этотъ округъ зовется Лори. Лорисъ-Меликъ означаетъ: князь изъ Лори.

Санаинъ это родовое село князей Аргутинскихъ. Они тоже размножились. Въ селѣ 50 дворовъ крестьянскихъ, а 47 княжескихъ, все князья Аргутинскіе. Всякіе есть между ними, садовники и генералы, гласные въ Тифлисѣ и пастухи на горныхъ пастбищахъ. Но все-таки крестьяне арендуютъ землю у своихъ сосѣдей по улицѣ, князей Аргутинскихъ.

Я видѣлъ одного крестьянина, онъ снималъ участокъ земли, размѣромъ въ одну десятину. Этотъ участокъ принадлежалъ 23 владѣльцамъ. Это быль новый для меня видъ черезполосицы. Одинъ арендаторъ и 23 князя-хозяина. По обычаю, крестьянинъ долженъ давать помѣщику ¹/₄ урожая. Но онъ возражалъ резонно: «Кому же изъ васъ платить? Я не знаю. А потомъ вы всѣ придете ко мнѣ за обычными подарками»… И онъ не платилъ ничего.

Жизнь въ этихъ селахъ до сихъ поръ патріархальная, мирная и скудная. Семьи большія, старинныя.

Скотъ стерегутъ крупныя сѣрыя овчарки, похожія на волковъ. Бываетъ и такъ, что овчарка дичаетъ и начинаетъ душить баранту (стадо). Приходится пристрѣлить ее.

Крестьяне молотятъ хлѣбъ тяжелыми молотильными досками, усаженными внизу осколками камней, какъ будто въ двѣнадцатомъ вѣкѣ. И на утоптанномъ дворѣ хозяинъ вѣетъ зерно лопатой, день и два, и три, наберетъ три мѣшка. Мѣшки ковровые, домашняго тканья.

Женщины пекутъ хлѣбъ въ цилиндрическихъ ямахъ, смазанныхъ глиной. Лѣтъ 50 тому назадъ Гакстгаузенъ, путешествуя по Кавказу, написалъ, что армяне запекаютъ въ свой хлѣбъ вшей. Ему сказали, что они вытряхиваютъ рубахи надъ горящей печью. Армянскій патріотическій журналъ «Ас-гасыръ», издававшійся въ Бомбеѣ, въ Индіи, вступилъ съ нимъ въ негодующую полемику. Насчетъ хлѣба Гакстгаузенъ, дѣйствительно, ошибся. Но рубахи свои армянскіе крестьяне до сихъ поръ вытряхиваютъ надъ печами и надъ кострами, гдѣ придется. Это, впрочемъ, общечеловѣческое. Я видѣлъ эту процедуру у многихъ племенъ Восточной Европы и Азіи, у пастуховъ, охотниковъ и пахарей.

Горцы ѣдятъ и пьютъ умѣренно. Но въ эти ущелья часто является голодъ. Въ одной саклѣ мнѣ показали нѣсколько кусковъ лепешки… Она была проткана плѣсенью, чернѣе земли и горше полыни.

— Вотъ какимъ хлѣбомъ вы кормите насъ въ голодные года, — сказалъ хозяинъ.

Оказалось, что въ прошломъ году былъ голодъ, и это была правительственная ссуда съ разсрочкой на три года.

Мнѣ было стыдно смотрѣть на это подобіе пищи. Даже самарскій голодный хлѣбъ выглядѣлъ лучше.

Весь Зангезурскій округъ совсѣмъ отказался отъ этой ссуды. 50,000 пудовъ пришлось увезти обратно. Крестьяне сказали: «Такую муку даете на три года. Будете потомъ взыскивать съ процентами, съ плетьми. Не надо ничего».

Милое населеніе горныхъ армянскихъ селеній!.. Дѣвушки съ черными глазами и пышными волосами. Имена у нихъ тоже пышныя: Ргача-Огнеокая, Кохоръ-Драгоцѣнный-Камень, Вартуги-Розовый-Цвѣтъ. И когда идутъ къ фонтану, онѣ пугливо закрываютъ длиннымъ платкомъ ротъ и подбородокъ, но смотрятъ лукаво изъ-подъ прикрытія. А когда идутъ съ фонтана, съ кувшиномъ на головѣ, выступаютъ медленно и стройно, какъ живыя статуи.

Мужчины высокіе, въ рваныхъ бешметахъ и кожаныхъ лаптяхъ съ цвѣтными покромками. И ходятъ они легкой походкой, какъ будто на пружинахъ. Впрочемъ, въ горахъ такой походкой ходятъ всѣ люди и кони, бараны и даже ослы.

Рано утромъ мы сѣли верхомъ на лошадей и уѣхали въ горы. Дорога то уходила въ лѣсъ, то выбѣгала на край скалы и вилась надъ пропастью, зигзагъ за зигзагомъ. И на одномъ поворотѣ подъ нами внизу широко открылась долина рѣки Дебеды и рельсы дороги. У рельсъ стояли двѣ пушки и строились солдаты. Они проходили къ Карсу, къ турецкой границѣ. И, къ моему изумленію, Аріарани, армянскій націоналистъ, остановилъ коня и сталъ съ увлеченіемъ цитировать:

— Нравится вамъ? — спросилъ я.

— Да, нравится. Тоже и въ этомъ есть русская сила:

Русская сила спасла насъ отъ турокъ. Все это было, и мы не забыли.

Но на другомъ поворотѣ мы снова остановились, и Аріарани сказалъ:

— Все это было, но теперь есть и другое. Мы не можемъ забыть также и того, какъ отбирали у насъ имущества церковныя. Я какъ теперь помню: у насъ въ Баку колоколъ гудитъ, въ церковной оградѣ толпа, и ее разстрѣливаютъ. Кругомъ море народное. Реветъ, напираетъ, а пробиться нельзя. Стѣна желѣзная… Чего они хотѣли? Лойальный народъ, отъ Карса до самой Бухары. Въ Турціи христіанское меньшинство, — вѣрный союзникъ.

Я слушаю, и мнѣ неловко. Я стараюсь перемѣнить тему разговора. Навстрѣчу намъ изъ-за поворота дороги выходитъ пѣшеходъ. Онъ высокъ и статенъ. У него черные усы. И черезъ плечо переброшено старое ружье на сыромятномъ ремнѣ.

— Какой красавецъ, — говорю я. — Это изъ здѣшняго народа?

Іованнесъ Малый окидываетъ его критическимъ взглядомъ.

— Былъ бы хорошій борецъ, — замѣчаетъ онъ.

— А вы любите борьбу?

— Да, очень. У насъ въ Баку армянскій борецъ Микыртычевъ боролся за чемпіонатъ съ русскимъ борцомъ Зайкинымъ. И когда одолѣвалъ русскій, вся публика ревѣла: «Ногу!» Это будто бы противникъ нашему ногу подставляетъ незаконно. Теряется отъ этого борецъ. Затѣмъ и кричимъ… Даже всѣ татары ревѣли вмѣстѣ съ нами. Кавказскій борецъ… Я тоже ревѣлъ вмѣстѣ съ другими, — прибавилъ онъ съ улыбкой. — Кажется, за это время я посѣдѣлъ отъ напряженія еще на десять волосковъ.

Я перевожу глаза на его косматую полусѣдую голову.

— Неужели вы такой націоналистъ? Русскіе интеллигенты не бываютъ такіе.

— Если бы я былъ русскій, — говоритъ онъ медленно, — я бы тоже не былъ такой. Маленькая нація, что она можетъ? Оттого насъ трудно понимать. Русскій народъ — великій народъ; что ему сдѣлается? Какія бури ни будутъ, онъ выдержитъ. А мы — маленькій народъ, задавленный… Еще чуть толкнуть — и мы, быть можетъ, упадемъ. Никто насъ не понимаетъ. Вотъ еврея и поляка я понимаю. Но ихъ все-таки больше. Насъ всего милліонъ съ четвертью, да въ Турціи два милліона. Какъ это мало! Больше половины народа погибло въ рѣзнѣ за десять вѣковъ. Къ русскимъ нельзя отнестись пренебрежительно, а къ намъ можно. Это и больно. Оттого назови меня армяшкой, да лучше убить меня!..

Бѣдные маленькіе народы…

Гостепріимство въ этихъ ущельяхъ тоже старинное. Мы поднялись на горныя пастбища по утомительной дорогѣ, усталые, голодные до-нельзя. И сперва пастухи встрѣтили насъ съ тревогой. Внизу въ долинѣ происходила военная экзекуція, точнѣе говоря, странствовалъ казачій отрядъ, истреблявшій свѣжую баранину и кахетинское вино. Пастухи опасались, не имѣетъ ли нашъ приходъ отношенія къ новымъ реквизиціямъ. Но потомъ они разглядѣли лица моихъ спутниковъ, успокоились и развеселились. Они привели насъ къ главному шатру, достали сыра, хлѣба и вина и зарѣзали барана. И долго угощали варенымъ и жаренымъ, печенымъ и даже сырымъ мясомъ и не отставали, и въ заключеніе въ видѣ упрека за наше городское безсиліе и малую емкость разсказали лукавый разсказъ стараго времени.

— Жилъ царь Гераклій. Онъ ѣздилъ по гостямъ и ѣлъ много. И когда просили его, то онъ приневоливалъ себя и съѣдалъ по теленку. Послѣ обѣда клали его въ коверъ и трясли, и катали, чтобъ лучше уминалось. И дали ему прозвище: Гераклій Телятникъ…

Мы, впрочемъ, чувствовали себя немногимъ лучше стараго царя Гераклія.

Послѣ обѣда горное гостепріимство угрожало зайти еще дальше. Хозяева стали предлагать намъ подарки, ковры, на которыхъ мы сидѣли, и посуду, изъ которой мы ѣли. Но одинъ изъ моихъ спутниковъ, народный учитель, улыбнулся и отвѣтилъ тоже разсказомъ, такимъ же стариннымъ и такимъ же лукавымъ.

— Къ одному мелику (владѣтелю) пришелъ ашукъ — пѣвецъ, и сталъ воспѣвать его подвиги на своей многострунной лютнѣ саазъ. Обрадовался меликъ и сказалъ: «Ступай же на мою конюшню и выбери себѣ любого коня». Ашукъ пошелъ, но конюхи вытолкали его въ шею. Пѣвецъ пришелъ къ мелику съ жалобой: «Ты сказалъ, а они не даютъ». Удивился меликъ: «Я сказалъ, а ты повѣрилъ. Ты мнѣ сказалъ пріятное слово, и я тебѣ сказалъ пріятное слово. А больше ничего».

Всѣ разсмѣялись, и восточное гостепріимство на время унялось.

Эти горные пастухи были во-истину легкомысленные люди. Даже только что минувшую татарскую войну они склонны были разсматривать скорѣе какъ праздникъ.

— Сколько за эти два года наши съѣли татарскаго краденаго мяса, а татары нашего, бѣда! За всю жизнь столько не съѣли… Даже стада уменьшились.

Однако подъ мирнымъ покровомъ этой идилліи, въ горныхъ ущельяхъ и въ селахъ, идетъ борьба, глухая и глубокая. Освободительная волна подняла и вынесла вверхъ всѣ обиды, соціальныя и даже личныя. Иные изъ этихъ счетовъ сведены, а другіе сводятся. Конечно, больше всего обидъ крестьянскихъ. Онѣ древнія, застарѣлыя. И за обѣдомъ на чистомъ воздухѣ можно услышать другіе разсказы, кровавые, грозные.

Одинъ изъ крестьянъ, старикъ, разсказывалъ мнѣ: «Дѣды мои и дядья были джюрдами (крѣпостными) дворянъ Улановыхъ. Когда были они на гумнѣ, пришелъ Улановъ и сталъ звать на полевую работу. Они сказали: „У насъ свой хлѣбъ“. Тогда Улановъ разсердился и ударилъ палкой моего дѣда, а дѣдъ схватилъ вилы и проткнулъ его. Потомъ бросилъ все свое и ушелъ черезъ ущелье въ Персію. Послѣ вернулся, когда рабства не стало».

Въ Ахпатѣ помѣщики, какъ сказано выше, были грузинскіе князья. Ихъ ссоры съ крестьянами дотянулись до настоящаго времени.

Четыре года тому назадъ, наканунѣ Японской войны, опять разыгралась трагедія. Верхнія пастбища, на которыхъ насъ принимали мирно и радушно, принадлежатъ помѣщику. Крестьяне арендуютъ ихъ всѣмъ селеніемъ, потомъ разверстываютъ между собой арендную плату по числу головъ скота.

Помѣщикъ сталъ повышать аренду и довелъ ее вмѣсто прежнихъ 500 р. до 2,500 р. Крестьяне отказались отъ аренды и объявили ее подъ бойкотомъ. Началась обычная исторія, штрафы, потравы. Помѣщикъ выписалъ стражниковъ, осетинъ и аджарцевъ — грузинскихъ горцевъ, мусульманъ. Крестьяне рубили господскій лѣсъ. Въ аджарцевъ стрѣляли. Явилась военная экзекуція. Стали описывать крестьянскій скотъ. Одна баба обхватила свою корову за шею и поволоклась вмѣстѣ съ нею за коннымъ стражникомъ. Кончилось это по русскому обычаю стрѣльбой. Семь человѣкъ было убито, въ томъ числѣ двѣ женщины. Двѣнадцать крестьянъ и священникъ были арестованы. Они просидѣли два года и судились въ Тифлисѣ въ 1905 году, но были оправданы.

Владѣлецъ въ это время устраивалъ раціональную разработку своихъ великолѣпныхъ лѣсовъ, сталъ проводить колесную дорогу, сдѣлалъ большія затраты, но послѣ этой исторіи махнулъ рукой и продалъ все имѣніе другому, армянскому нефтепромышленнику.

Крестьяне жаловались также и относительно лѣсовъ. Они говорили, что, когда строили желѣзную дорогу, всѣ отчуждаемые участки, въ томъ числѣ и крестьянскіе надѣльные, оказались помѣщичьими. Часть этихъ земель была подъ лѣсами. Помѣщику достались не только всѣ выкупныя деньги, но также прекрасныя орѣховыя деревья съ крестьянской земли.

У армянскихъ владѣльцевъ съ армянскими крестьянами отношенія вообще мягче. Но ахпатскіе крестьяне продолжаютъ жаловаться.

— Какъ намъ не жаловаться, — говорятъ крестьяне, — у насъ земли нѣтъ. Законный надѣлъ, по положенію 1866 года, былъ десять съ половиной десятинъ на дымъ. Но было также условіе, что если пашенъ не хватитъ, то крестьяне получаютъ, по соглашенію, половину помѣщичьей пахотной земли. Такъ мы получили по четыре десятины на дымъ. Подати платили подымно, записывались по три двора на одинъ дымъ. Теперь у насъ считается сорокъ дымовъ и сто-тридцать дворовъ. Теперь новыя пашни расчищены, но все помѣщичьи, а у насъ по полторы десятины на дворъ, даже по полдесятины у самыхъ многосемейныхъ. Да еще платимъ помѣщику отъ урожая четверть. Въ прошломъ году добились, понизили до шестой частя, а теперь опять на прежнее приходитъ…

Народный учитель тутъ же сдѣлалъ подсчетъ, что на долю крестьянина остается дохода: семь копеекъ въ день.

Седьмая часть всей земли Ахпата принадлежитъ монастырю. На этой землѣ сидятъ монастырскіе крестьяне. У нихъ нѣтъ надѣловъ. Они разверстываютъ между собою землю, по скольку придется. До революціи они тоже платили четверть урожая. Но съ тѣхъ поръ крестьянскіе платежи на всѣхъ церковныхъ земляхъ понизились до 1/6 и до 1/8. Такимъ образомъ, Ахпатскіе крестьяне платятъ не одинаково. Вдобавокъ, всѣ участки расположены черезполосно. Въ бытность мою въ Ахпатѣ помѣщикъ и монастырь затѣяли обмѣнъ участковъ для исправленія черезполосицы. Предстояло обмѣнять 18 десятинъ земли, на которыхъ сидѣли 12 дворовъ. Пріѣхалъ міровой посредникъ, русскій, недавно назначенный. Среди этихъ сложныхъ аграрныхъ отношеній онъ чувствовалъ себя какъ будто въ лѣсу. Монастырскіе крестьяне, видя, что ихъ участки переходятъ къ помѣщику, объявили себя хизанами. Хизаны — приселенцы на чужихъ земляхъ. Но съ 1891 года запрещено прибавлять имъ платежи. Помѣщичьи крестьяне въ свою очередь, переходя къ монастырю, стали требовать полный надѣлъ. Когда я уѣзжалъ, этотъ обмѣнъ еще не кончился.

Армянская церковь считается національной, однако отношенія между крестьянами и церковью въ это бурное время установились странныя. Часть духовенства сочувствуетъ преобразовательнымъ стремленіямъ, но старики жалуются: «Крестьяне бойкотируютъ церковь. Даже въ воскресенье некому свѣчки купить…»

Стали заводить новые гражданскіе браки. Вмѣсто того, чтобы платить благочинному за разрѣшеніе 10–15 рублей, какъ полагается здѣсь, новобрачные просто придутъ въ церковь, поцѣлуютъ крестъ и уйдутъ. Потомъ празднуютъ. Я уже не говорю о запустѣніи монастырей, которые имѣли прежде по нѣскольку сотъ монаховъ. Ахпатскій монастырь даже имѣлъ 800, а въ Санаинскомъ монастырѣ въ XIII вѣкѣ была схоластическая школа подъ руководствомъ ученаго монаха Григорія Магистра. Теперь отъ Магистра и его учениковъ остались только старыя могильныя плиты.

Я спросилъ армянскаго архіепископа: — Отчего запустѣли ваши монастыри?

Онъ покачалъ головой и сказалъ: — Увы, время мѣняется. У васъ есть въ Россіи Троицкая Лавра. Берегите ее, чтобы она тоже не опустѣла.

Только покойнаго католикоса, Мкртыча Хриміана, весь народъ и вся интеллигенція поминаетъ добрымъ словомъ.

Спутники мои наперерывъ говорили мнѣ: «У этого старца было великое сердце и душа демократа. Онъ былъ для насъ, какъ для васъ Левъ Толстой».

И самый безбожный изъ всѣхъ разсказывалъ съ умиленіемъ о своемъ посѣщеніи популярнаго патріарха: «Когда я вошелъ къ нему и увидѣлъ его старость, невольно всталъ на колѣни передъ его сѣдинами и взялъ его бѣлую тонкую руку и прижалъ къ устамъ».

Зато духовенство восхищается покойнымъ Хриміаномъ меньше мірянъ. Когда стали собирать на памятникъ Хриміану, иные іереи болѣе клерикальнаго направленія отказывались давать и говорили: «Онъ намъ разрушилъ наши древніе устои». Но въ дѣйствительности, напротивъ, Мкртычъ старался возстановить въ полной силѣ древній устой армянской церкви, народовластіе.

Пустые монастыри служатъ теперь, между прочимъ, заѣзжими домами для путниковъ. Каждый желающій можетъ прожить здѣсь три дня. Туземные путники вообще не прихотливы. Они странствуютъ верхомъ, а больше пѣшкомъ, ночуютъ на землѣ, подъ голову кладутъ «камень помягче», по мѣстной поговоркѣ. И, приходя въ монастырь, они спятъ въ оградѣ подъ открытымъ небомъ.

Мы тоже зашли въ монастырь и спали въ оградѣ на свѣжемъ сѣнѣ, среди старинныхъ могильныхъ плитъ. Полная луна заглядывала намъ въ лицо, и монастырское стадо вело противъ насъ правильный приступъ.

Стадо это составляется изъ доброхотныхъ пожертвованій. Крестьяне приносятъ ягнятъ, а ягнята потомъ вырастаютъ въ барановъ. Раньше бараны считались сотнями, теперь же ихъ было — увы! — только восемь. Эти бараны, должно быть, особенно любили пріѣзжихъ. Они бѣгали за нами повсюду, какъ будто собаки, во время обѣда входили въ трапезную, требуя подачки, а ночью сталкивали насъ съ мѣста рогами и безъ церемоніи выдергивали изъ-подъ насъ сѣно.

Хранителемъ Ахпатскаго монастыря былъ Вартапедъ Керопъ, фигура во вкусѣ Рабле. Онъ угощалъ насъ холоднымъ виномъ и кизилевой водкой, маслянистой, краснаго цвѣта. Намъ онъ наливалъ вина, но когда очередь доходила до его стакана, бутылка кончалась, и онъ поневолѣ доливалъ свой стаканъ водкой. Потомъ выпивалъ до-суха и крякалъ, и въ его сѣрыхъ глазахъ мелькали золотистыя искры.

Одинъ изъ моихъ спутниковъ разсказывалъ:

— «Въ 1906 году мы пріѣхали въ этотъ монастырь. Насъ было трое. Хранителемъ былъ въ то время Вартапедъ Рафаилъ. О, бойкій старикъ, его, весь округъ знаетъ, толстый, высокій, веселый. И вдругъ мы видимъ его въ полномъ уныніи! Что такое? „Соціалы“ рѣшили его бойкотировать. А село было за соціалъ-демократами. Отняли у него прислугу, постановили не продавать ему пищи и не приносить воды изъ колодца. Спрашиваемъ его: „За что?“ а онъ прямо не говоритъ, а только бормочетъ: „Проклятая баба, стрекотуха“…

Вина у него много, а хлѣбъ заплѣсневѣлый, и воды не хватаетъ. Фонтанъ далеко. Онъ самъ таскаетъ понемногу, да брюхо мѣшаетъ. Говоритъ: „Ради Бога, помирите какъ-нибудь“. Мы пошли, помирили, упросили. Они дали ему прислугу, только не прежнюю, другую, воды принесли и продали барашка. Обрадовался. Шашлыкъ жаритъ, самоваръ ставитъ, завтракъ, обѣдъ, а вино безъ конца. Бокалъ у него двухстаканный изъ пальмоваго дерева. Выпьетъ, скажетъ тостъ, пѣсню споетъ, подброситъ бокалъ вверхъ и поймаетъ на ладонь. Мы не успѣвали за нимъ. Анекдоты такіе разсказываетъ, что зачихаешь, какъ отъ крѣпкаго табаку.

Все время ругаетъ „соціаловъ“, да какъ! А мы говоримъ: „Вотъ этотъ изъ нашихъ тоже соціалъ“. Остолбенѣлъ. Но потомъ помирились. Оба они кахетинцы, пьютъ здорово.

На другой день съ утра то же самое.

— Нѣтъ, — говоримъ, — мы не можемъ. Мы уѣзжаемъ.

А у него семь бутылокъ початыхъ.

— Что жъ, — говоритъ, — дѣлать? Я выпью за ваше здоровье…

И выпилъ всѣ. Тогда уѣхали мы»…

— Вартапедъ Керопъ не имѣлъ столкновеній съ соціалами. Времена были другія. Зато онъ имѣлъ еще худшія непріятности отъ горныхъ анархистовъ. Они наложили на него дань въ пятьсотъ рублей, и онъ заплатилъ. А между тѣмъ, я видѣлъ у него надъ кроватью винтовку. Патронъ былъ вложенъ и курокъ поднятъ.

Я полюбопытствовалъ, какого онъ мнѣнія объ освободительномъ движеніи. Отецъ Керопъ разсыпался въ похвалахъ:

— Конечно, эти анархисты, разбойники, они не понимаютъ. Думаютъ, что дѣло въ деньгахъ. Народу нужны не деньги, а свобода.

Горные анархисты — это ново даже на Кавказѣ. Раньше «экспропріаторы съ идеей» водились только по большимъ городамъ, но потомъ они появились и въ горныхъ ущельяхъ. Теперь всѣ уста были полны разсказами объ ихъ подвигахъ. Въ началѣ это была простая разбойничья шайка изъ трехъ человѣкъ, подъ предводительствомъ Зубяна, бѣглаго каторжника. Но потомъ къ нимъ присоединился Вермишевъ, молодой рабочій съ Алавердскаго мѣднаго завода. О Вермишевѣ вообще отзываются довольно благопріятно. Онъ былъ совсѣмъ юноша, способный во всемъ, хорошій работникъ. Но на заводѣ была забастовка, и его хотѣли арестовать. Онъ ушелъ въ горы. Тамъ онъ встрѣтился съ Зубяномъ и присталъ къ шайкѣ. Онъ тотчасъ же предложилъ ей реформу:

— Не будемъ грабить бѣдныхъ, не станемъ зря убивать. Назовемъ себя анархистами, сдѣлаемъ печать. Будемъ богатымъ посылать письма, брать выкупъ. А убивать будемъ только нашихъ враговъ.

Размѣры выкупа Вермишевъ назначилъ напередъ отъ 500 до 3.000 р.

— Такъ, — говорилъ онъ, — штрафуютъ и генералъ-губернаторы.

Съ тѣхъ поръ горные анархисты въ этомъ небольшомъ и бѣдномъ округѣ успѣли собрать до 8.000 рублей. Они взяли тысячу рублей у священника въ Окури. Пострадавшій пастырь давалъ крестьянамъ деньги на проценты. Они отобрали у него векселя, изорвали ихъ въ клочки и пустили по вѣтру.

Въ селѣ Санаинъ въ то лѣто жилъ на дачѣ тифлисскій архіепископъ, Гарегинъ Сатуніанцъ, видный, представительный и также угодный начальству, съ хорошими связями и даже съ надеждой поставить свою кандидатуру на выборахъ католикоса.

Горные анархисты сдѣлали дерзкую попытку похитить архіепископа среди бѣла дня изъ его резиденціи въ людномъ селѣ.

Мы пріѣхали дня черезъ два послѣ этого случая. Почтенный прелатъ, волнуясь, разсказывалъ намъ подробности этого случая: Какъ анархисты пришли и стали вызывать его будто бы къ благочестивымъ людямъ, ожидающимъ на дворѣ. А потомъ схватили его за полы и стали тащить. Хотѣли стрѣлять въ него, побили его спутника, епископа, и онъ спрятался въ чуланъ, а архіепископъ вырвался и заперся въ кабинетѣ. Потомъ схватилъ ружье и сталъ стрѣлять изъ окна. Разбойники увели его молодого племянника. Но онъ выдалъ себя за прислужника, они повѣрили и отпустили его.

Храбрѣе всѣхъ держала себя большая домашняя собака. Она бросилась на разбойниковъ и схватила одного. Но они выстрѣлили въ нее и ранили ее въ бокъ.

Послѣ того они ушли и съ околицы села послали архіепископу заказъ со встрѣчнымъ пастушонкомъ:

— Пусть пришлетъ пятьсотъ рублей, не то убьемъ. Скажи: «никого не жалѣемъ, собаку только жалѣемъ. У васъ только она одна, какъ надо, человѣкъ».

Послѣ этого случая консисторія прислала стражниковъ, а начальство — казаковъ. По этому поводу крестьяне говорили мнѣ, почесывая въ затылкѣ:

— Стражниковъ мы содержимъ, а они въ монастырѣ сидятъ, никуда не выходятъ. Мы сами сторожимъ безъ платы на нашемъ кормѣ. Вотъ такъ дѣла!..

Начальство оцѣнило головы Зубяна и Вермишева въ 2,000 руб., «для пользы дѣла», какъ сказано въ приказѣ. Но пользы отъ этого пока не видно. Разбойники скрываются въ горахъ. Въ разныхъ селахъ у нихъ есть сообщники, которые носятъ имъ пищу и передаютъ вѣсти. Платятъ они щедро и вообще денегъ не жалѣютъ.

Враговъ своихъ они караютъ свирѣпо.

Такъ, напримѣръ, они убили не очень давно троихъ братьевъ, крестьянъ изъ села Чачканъ, которые хотѣли ихъ выдать мѣстному приставу, и будто бы даже съ одного изъ убитыхъ содрали кожу. Потомъ они заманили въ засаду и самого пристава и ранили его въ плечо. Пришлось ампутировать руку.

Съ богатаго крестьянина Араева, мѣстнаго ростовщика, они потребовали выкупъ. И, въ наказаніе за неуплату, напали на его стада, убили восемь кобылъ, застрѣлили собакъ, изрѣзали шатры и отогнали барановъ…

На зиму разбойники уходили на югъ въ Нахичевань и тамъ жили въ покоѣ.

Населеніе относится къ разбойникамъ какъ-то двойственно. Съ одной стороны, они грабятъ только богатыхъ, чужихъ или своихъ, разница не велика.

Мнѣ разсказывалъ одинъ старый крестьянинъ, какъ эти анархисты перехватили на дорогѣ экипажъ одной тифлисской купчихи:

— Высадили ее чинно, благородно. Дочь-красавица съ нею, они отпустили ее домой честно. Провожатый былъ съ ними, его тоже отпустили. А купчиху потихоньку увели вверхъ въ горы и посадили въ пещеру. И черезъ три дня взяли за нее три тысячи рублей.

Надо было слышать, съ какой интонаціей произносились эти эпитеты: чинно, благородно, честно, потихоньку.

Конечно, разбойники убиваютъ своихъ враговъ, но по кавказскимъ понятіямъ это самое естественное дѣло. Это ихъ частные счеты, и никому не слѣдуетъ вмѣшиваться. Но съ другой стороны, населеніе тоже страдаетъ отъ этихъ непрерывныхъ военныхъ дѣйствій. Напримѣръ, у того же Араева въ табунѣ была чужая лошадь. Разбойники заодно убили и ее. Хозяинъ ея пришелъ къ Араеву съ претензіей: «Убили за твои грѣхи. Ты заплати». Слово за слово. Выхватили револьверы, стали стрѣлять, убили чужого ребенка, шедшаго по улицѣ, нѣсколько человѣкъ ранили.

Населеніе разбойниковъ боится и не знаетъ, что съ ними дѣлать.

Крестьяне разсказывали мнѣ довольно откровенно:

— Мы имъ говорили. «Вы хотите разорить насъ. Сколько тысячъ вы набрали, куда дѣвали?» — «А кто знаетъ, — говорятъ. — Тому, другому давали. Теперь ничего нѣтъ». — «Уходите отсюда», — говоримъ. — «Не уйдемъ, — говорятъ. — А если на зиму уйдемъ, на будущее лѣто опять придемъ»…

Противъ этихъ запутанныхъ и трудныхъ отношеній начальство нашло премудрое средство, военную экзекуцію.

Казачій отрядъ въ 200 человѣкъ вмѣстѣ съ офицеромъ былъ отправленъ не то чтобы ловить преступниковъ, а принуждать населеніе къ ихъ поимкѣ и выдачѣ.

Мясо и хлѣбъ для отряда доставляютъ крестьяне.

Я видѣлъ этотъ отрядъ внизу у полотна желѣзной дороги. Лошади стояли у коновязей, и казаки сидѣли у костровъ и жарили куръ, а у вагоновъ стоялъ большой столъ, покрытый бѣлой скатертью и уставленный тарелками и бутылками. Начальникъ станціи гостепріимно угощалъ на чистомъ воздухѣ казачьихъ офицеровъ. Въ то же самое время, несмотря на страдную пору, была собрана противъ разбойниковъ крестьянская облава. Изъ одного села Акури было послано въ нарядъ 25 человѣкъ. Я встрѣтилъ человѣкъ шесть въ духанѣ у станціи. Это были рослые молодцы, но почти безъ оружія.

— Начальство велѣло намъ взять оружіе, — говорили они. — А мы говоримъ: «Откуда его взять? Вы вѣдь насъ обезоружили». А они говорятъ: «Откуда хотите. Продайте барановъ и купите винтовки. Небось, по приказу своихъ комитетовъ покупали, когда хотѣли». Мы стали просить казенныя берданки, да они не дали.

Въ концѣ концовъ эти воины поневолѣ вышли въ поле съ старыми пищалями, съ турецкими ружьями системы Пибоди и Мартини, которыя остались здѣсь еще со временъ русско-турецкой войны.

Одинъ изъ моихъ спутниковъ подумалъ и сказалъ: — А вѣдь они подъ конецъ отберутъ у васъ это оружіе.

— Ну, ничего, — успокоительно говорили крестьяне, — это самое плохое.

Они разсказали мнѣ, что всѣ хорошіе стрѣлки остались дома. Ибо хорошему стрѣлку неприлично вступаться въ такое дѣло. Пожалуй, стрѣлять доведется.

Мимо выстрѣлить, только славу испортить. Попасть — человѣка убить и враговъ нажить.

Ловить такой облавой горныхъ разбойниковъ это все равно, что ловить бреднемъ комара. Вдобавокъ, по нѣкоему молчаливому соглашенію разбойниковъ, ихъ пособниковъ, населенія и даже полиціи, облава была направлена въ такія мѣста, гдѣ разбойниковъ не было и быть не могло. Судьба пострадавшаго пристава была у всѣхъ на памяти.

Разумѣется, облава никого не изловила. И начальство подъ конецъ разсердилось и, дѣйствительно, отобрало у крестьянъ ихъ жалкія пищали и ржавыя винтовки, — ибо Кавказъ долженъ быть разоруженъ…

Все вышло, какъ полагается, и все осталось по старому. Населеніе на своемъ мѣстѣ, разбойники на своемъ и начальство на своемъ.

Я подробно разсказалъ этотъ случай, ибо онъ очень типиченъ для современнаго Кавказа. Всѣ эти подметныя письма, похищенія, выкупы, облавы, съ участіемъ полиціи и безъ онаго, больше всего похожи на какой-то нелѣпый, кровавый, трагическій водевиль. Они происходятъ только потому, что въ жизни нѣтъ никакого творчества, или ему не даютъ развернуться. Кто можетъ, — грабитъ: тифлисскіе охранники, или горные анархисты, или даже общій союзъ охранно-анархическій.

Для армянскаго населенія, какъ я уже говорилъ, болѣе героическій характеръ имѣла война съ татарами, ибо она захватила всѣ классы и пробудила въ народѣ рѣшимость стоять до послѣдняго.

Я встрѣтилъ на Алавердскомъ заводѣ шушинскаго дружинника. Онъ разсказывалъ мнѣ подробности пятимѣсячныхъ уличныхъ сраженій, которыя выдержалъ этотъ несчастный городъ, когда женщины и дѣти гибли въ огнѣ и все населеніе сидѣло безъ хлѣба, какъ въ новомъ Портъ-Артурѣ. Но любопытнѣе этихъ подробностей было настроеніе сражавшихся.

— Во время второй рѣзни, — разсказывалъ дружинникъ, — мы сидѣли вверху впереди своего города, а татары сидѣли внизу впереди своего. Между нами была полоса горящихъ домовъ, куда не ходили ни мы, ни они. Настала ночь. Татары перестали стрѣлять. Вышла луна и смотрѣла намъ въ лицо. Мы сидѣли и ждали. И вотъ, изъ татарскаго города снизу донесся голосъ, тонкій, высокій, какъ плачъ. Пѣлъ татаринъ, должно быть, на кровлѣ высокаго дома. И оттого голосъ его катился далеко и ясно. Онъ прославлялъ павшихъ татаръ и армянъ и проклиналъ живыхъ, которые третій мѣсяцъ дерутся и не могутъ дойти до конца. И наши дружинники молчали и слушали и плакали.

Здѣсь въ Лорійскомъ округѣ все обошлось гораздо благополучнѣе. Одинъ изъ моихъ спутниковъ, Іованнесъ Туріанцъ, извѣстный армянскій поэтъ, горійскій уроженецъ и патріотъ, разсказывалъ мнѣ:

— Когда началась смута, начальство устранилось, приставъ уѣхалъ. Мы остались сами. Кругомъ насъ татарскія села лежатъ, какъ кайма. Я подумалъ, собралъ двѣ сотни всадниковъ, хорошихъ, вооруженныхъ, сдѣлалъ бѣлый флагъ и поѣхалъ по татарскимъ селамъ. Пріѣдемъ, встанемъ на площади, затрубимъ въ трубу и соберемъ народъ. Я рѣчи говорилъ о мирѣ. И татары выходили и тоже говорили. Одна татарка вышла подъ чадрой и такъ говорила за миръ, что всѣ плакали. А послѣ рѣчей праздникъ устроимъ, джигитовку, барановъ жаримъ. Всякое бывало. Одинъ разъ изъ селенія Куртахъ помѣщикъ прислалъ жалобу противъ крестьянъ. Одинъ потравилъ поле, другой согналъ свою скотину съ кочевья на его поле, третій согналъ, весь хлѣбъ потравили. Я взялъ двадцать-пять всадниковъ, пріѣхалъ. Собралъ крестьянъ и говорю при нихъ дружинѣ: «Ребята, пообѣдайте, поотдохните, а къ вечеру идите на поле, какую скотину найдете, загоните въ ограду. Будемъ разбирать дѣло». Вечеромъ вышли на поле, а крестьяне смѣются: «Черта съ два найдешь хоть одну».

Въ сущности говоря, Іованнесъ Туріанцъ больше года былъ Лорійскимъ исправникомъ, разсылалъ приказы, даже получалъ офиціальныя бумаги. Стражники и казаки, оставшіеся въ Лори, писали ему просьбы о защитѣ и пропитаніи.

Его хотѣли потомъ отдать подъ судъ, но мирный характеръ его дѣятельности былъ слишкомъ очевиденъ для всѣхъ.

До сихъ поръ Іованнесъ Туріанцъ остается однимъ изъ самыхъ популярныхъ людей въ Дорійскомъ округѣ.

Даже горные разбойники прислали ему обидчивый упрекъ: «Зачѣмъ ты отослалъ свою семью въ Гзехъ, а своимъ одиннадцати дѣтямъ велѣлъ не отходить далеко отъ деревни? Кровная обида. Думаешь, кто-нибудь посягнетъ на твоихъ дѣтей? Правда, три года тому назадъ ты вздулъ меня, такого-то, но вздулъ за дѣло».

Общіе итоги убытковъ армяно-татарской рѣзни по послѣднему подсчету таковы: въ четырехъ губерніяхъ пострадало 7 городовъ и 252 селенія, 119 армянскихъ и 133 татарскихъ. Было разрушено или потерпѣло ущербъ 14,680 домовъ, — армянскихъ 7,560, татарскихъ 7,120. Имущество истреблено до 10 милліоновъ, на вооруженіе истрачено до 5 милліоновъ. Такую цѣну, не считая цѣны крови, заплатили два племени за свою вражду и за свое послѣдующее примиреніе.

Я описывалъ условія жизни армянскаго сельскаго народа. На фонѣ этихъ условій выросла и развилась интеллигенція, демократическая и націоналистическая, мрачная и рѣшительная. Она мало похожа на насъ, уже и нетерпимѣе, зато не знаетъ рефлексовъ и колебаній, знаетъ только одну дорогу и одну цѣль. Она создала литературу при населеніи въ милліонъ съ четвертью, въ предѣлахъ Закавказья, создаетъ и расширяетъ школу, не жалѣя усилій.

Однако армянская школа до сихъ поръ не можетъ наверстать послѣдствія недавнихъ запрещеній и вернуться къ размѣрамъ, которые она имѣла до конфискаціи имуществъ. Армяне съ горечью вспоминаютъ, что закрытіе школъ произошло еще при министрѣ Деляновѣ, который былъ, какъ извѣстно, армянинъ. Вотъ оно, бюрократическое безпристрастіе…

Впрочемъ, теперь почти каждый мѣсяцъ вырастаютъ новыя школы.

Интеллигенція много работаетъ и не забываетъ обидъ старыхъ и новыхъ: и ненавидитъ она лучше и постояннѣе насъ.

Мой добрый пріятель, инженеръ Аріарани, говорилъ мнѣ:

— Лѣтъ пятьдесятъ тому назадъ мы всѣ поголовно были русскими патріотами. Русская сила спасала насъ отъ турокъ, а армянскіе генералы помогали Россіи завоевывать Кавказъ и Азіатскую Турцію. Лазаревъ, Аргутинскій, Лорисъ-Меликовъ, Теръ-Гукасовъ. И никто не хотѣлъ писаться на янцъ, всѣ писались и назывались по-русски на овъ: Акоповъ, Мелконовъ. Съ того времени много воды утекло и много крови. Вы думаете, мы забыли, какъ ванскихъ бѣженцевъ ловили на русской границѣ и возвращали назадъ въ Турцію подъ курдское копье? Случалось, даже офицеры жалѣли и плакали: ничего не подѣлаешь, приказъ…

— Недавно въ клубѣ я заспорилъ съ русскимъ инженеромъ, коллегой, изъ истинно-русскихъ. Сталъ припирать его къ стѣнѣ. — «Зачѣмъ, говорю, это было нужно: лойяльный народъ превращать въ нелойяльный?» А онъ усмѣхнулся такой нехорошей усмѣшкой и говоритъ: «За то мы вамъ рыло наклеили». Вотъ ихъ политика. Армяшки, жиды, полячишки, чухна. Вездѣ враги, даже именъ человѣческихъ у нихъ нѣтъ для насъ. Было время, вся турецкая Арменія встала бы, какъ одинъ человѣкъ и потянула къ Россіи. Зачѣмъ вы пропустили и отбросили насъ? Въ исторіи нельзя отбрасывать. А теперь въ Турціи конституція, и въ турецкомъ парламентѣ будетъ больше армянскихъ депутатовъ, чѣмъ въ нашей третьей думѣ…

Въ исторіи нельзя отбрасывать…

7. На солнечномъ берегу

Берегъ Чернаго моря однажды опустѣлъ и теперь снова заселяется. Рядомъ съ древней культурой возникаетъ новая, въ сосѣдствѣ съ туземцами являются пришельцы различныхъ племенъ съ юга и съ сѣвера. Абхазскіе поселки, армянскія плантаціи, греческія слободки, грузинскія мѣстечки, деревни русскихъ новоселовъ, дворянскія имѣнія, интеллигентныя колоніи, общинныя и полуобщинныя; образцы церковной колонизаціи въ духѣ святѣйшаго синода, казенные курорты въ стилѣ объединеннаго правительства, — все это существуетъ рядомъ и даже не мѣшаетъ другъ другу, ибо мѣста на побережьѣ еще довольно на всѣхъ.

Еропкинская Криница, дачное мѣсто Сочи, абхазскій Гудаутъ, благочестивый Новый Аѳонъ, чиновныя Гагры. Черезъ каждыя двадцать верстъ является новый соціологическій типъ. Я попытаюсь описать если не всѣ, то, по крайней мѣрѣ, хоть нѣкоторые.

Въ книгѣ «Абхазія и Ново-Аѳонскій монастырь», составленной архимандритомъ Леонидомъ, объ основаніи монастыря разсказано слѣдующее:

«Основанію обители предшествовало нѣсколько поистинѣ замѣчательныхъ знаменій… Мѣсто за рѣкою Псырстсхой принадлежало абхазцу-мусульманину Асану-Али. Въ одну ночь передъ разсвѣтомъ, въ сонномъ видѣніи, Асанъ-Али началъ сильно кричать, хватаясь за свои бока. Пришедъ въ себя, Асанъ объяснился такъ: „Когда я спалъ, явился ко мнѣ почтенный и видный собою старецъ съ посохомъ въ рукѣ и сказалъ: — Уходи отсюда со всѣмъ домомъ твоимъ. Мѣсто это назначено монахамъ. Они будутъ здѣсь жить и молиться Богу. — И когда я сталъ ему возражать, — продолжалъ Асанъ, — и заявлять права на собственное мое мѣсто, незнакомецъ началъ бить меня палкою по бокамъ такъ сильно, что я чувствую боль даже теперь“.

„…Мѣсто, гдѣ жилъ Асанъ, — сообщаетъ отецъ Леонидъ, — тогда не входило въ составъ монастырскаго надѣла. Но послѣ турецкой войны 1877—78 годовъ сновидѣніе Асана оправдалось. Мѣста подъ усадьбою его и его сосѣдей абхазцевъ, какъ ушедшихъ въ Турцію, всѣ отошли въ пользованіе монастыря“».

Таково первое чудо, связанное съ основаніемъ Ново-Аѳонскаго монастыря. Сомнѣваться въ его подлинности нѣтъ никакого основанія, ибо книга отца Леонида — изданіе офиціальное. Я получилъ ее изъ рукъ самого настоятеля, отца Іерона.

Такимъ образомъ, «незнакомецъ съ посохомъ» открываетъ собою монастырскую исторію. По мѣстному преданію, это былъ Святой Пантелеймонъ, во имя котораго заложенъ центральный соборъ обители.

Съ тѣхъ поръ минуло тридцать четыре года, и за это короткое время ново-аѳонскіе монахи поистинѣ совершили чудеса на каменныхъ утесахъ, покинутыхъ абхазцами. Они засадили ихъ кипарисами и пальмами, развели виноградники, построили церкви и дороги, вырыли пруды, устроили искусственный водопадъ и электрическую турбину, даже желѣзную дорогу провели наверху для перевозки каштановыхъ бревенъ.

Для характеристики этого огромнаго труда я могу привести и другую цитату, — изъ А. П. Чехова, Она записана въ монастырской книгѣ для пріѣзжающихъ гостей:

«Люди, покоряющіе Кавказъ любовью и просвѣтительнымъ подвигомъ, достойны большей чести, чѣмъ та, которую мы можемъ имъ воздать на словахъ».

«Незнакомецъ съ посохомъ» и просвѣтительный подвигъ, — въ жизни Ново-Аѳонскаго монастыря есть и то, и другое. Они существуютъ одновременно и, можно сказать, помогаютъ другъ другу.

На самой вершинѣ горы, въ развалинахъ старинной римской крѣпости устроена часовня съ иконой Божіей Матери. Дорога туда поднимается зигзагами. На полу-подъемѣ, подъ высокимъ деревомъ, стоитъ деревянная скамья. Оттуда открывается лучшій видъ на монастырскія владѣнія. Въ воскресный полдень мы сидѣли на этой скамьѣ и смотрѣли внизъ. Подъ нами стлались мягкіе склоны горы, покрытые зелеными лугами. Тамъ и сямъ стояли фруктовыя деревья, очень старыя, растущія свободно. Между деревьями мелькали монастырскіе школьники, сбивавшіе яблоки и груши. Школьниковъ этихъ двадцать. Всѣ они абхазскія сироты. И, такимъ образомъ, они имѣютъ двойное право собирать эти фрукты, растущіе на волѣ, ибо деревья были посажены еще въ домонастырское время ихъ собственными отцами и дѣдами…

Ниже лежалъ обширный четыреугольникъ, обрамленной стѣною кипарисовъ и усаженный маслинами. Масличныхъ деревьевъ было двѣнадцать тысячъ. Ихъ блеклая зелень сѣрѣла и кудрявилась, и кипарисы темнѣли кругомъ рѣзкіе, густо-зеленые. Дальше сверкали серебряно-стальные куполы шести монастырскихъ церквей, краснѣли крыши мастерскихъ, заводы, гостиницы, каменные бараки для богомольцевъ и рабочихъ. Вездѣ виднѣлись кресты, бѣлыя стѣны, строгая зелень. Все вмѣстѣ было, какъ каменный городъ и какъ новое кладбище, полное мягкой грусти и суровой строительной роскоши.

Мы спускались оттуда по большой кипарисной аллеѣ. Она простирается на версту и доходитъ до самаго берега. Мы шли не торопясь, и навстрѣчу намъ плыли звуки большого колокола, медленные, густые, отрывистые: дынъ, дынъ!.. Кипарисы тянулись вверхъ и хмурились, какъ монахи въ зеленыхъ мантіяхъ, и будто молились по-своему, безъ слова, безъ движенія. Предъ нами шли богомольцы и богомолки, такъ же медленно, группами и парами. Впереди всѣхъ шла, или вѣрнѣе ползла старуха изъ Воронежа, колченогая, сухорукая, темная, какъ мощи, сухая, какъ узловатое дерево. Отъ самаго Воронежа она приползла, не торопясь, пѣшей дорогою, какъ черная улитка. И вмѣстѣ съ ней пришли двѣ молодыя спутницы, соразмѣряя шагъ свой съ ея искалѣченной поступью…

Въ толщѣ стѣны монастырской бережно оставлено огромное старое дерево. Оно стоитъ одновременно внутри и снаружи. Половина тѣни его падаетъ во дворъ, половина на внѣшнюю тропу.

Этотъ прекрасный примѣръ бережливости къ старому на всемъ побережьѣ не нашелъ подражателей. Когда проводилось шоссе, господа инженеры скололи на щебень старинные долмены, остатокъ загадочной древности. Только одинъ уцѣлѣлъ, «Дідова Хата», подальше Геленджика.

Церкви монастырскія построены четырехугольникомъ. Противъ соборной паперти, прямо черезъ дворъ, двери трапезы. Стѣны трапезы разрисованы духовными картинами.

У монастыря все свое, даже живописцы доморощенные.

Зато и картины аляповатыя. Въ пріемной у настоятеля виситъ картина: «Начало Новаго Аѳона». Можно разобрать только скалы, арбу и буйволовъ, а лица людскія расплылись, какъ пятна чернильныя.

Въ главномъ соборѣ стѣны бѣлыя и голыя, ничѣмъ не разрисованы. Только во всю стѣну стоитъ иконостасъ, яркій, массивный, густо позолоченный, словно отлитый изъ золота. Бѣлая известь и золото. Богато и холодно. Стиль эпохи Александра Третьяго. Лучше молиться снаружи, въ садахъ, между пальмами.

Мы ушли въ верхніе сады, а оттуда въ нижніе. Насъ провожалъ отецъ Адріанъ, въ клобукѣ и подъ мантіей. У него было блѣдное лицо, плавныя движенія, взглядъ смутный и мечтательный.

Онъ разсказывалъ тихимъ голосомъ будто себѣ самому, а не спутникамъ.

— «У насъ крестьянскій монастырь. Все люди простые, малограмотные. При электричествѣ монтерами бывшіе матросы, прежде на судахъ плавали, присматривались къ дѣлу.

Отецъ настоятель тоже изъ самыхъ простыхъ, костромской селянинъ, а посмотри-ка, — Господь умудрилъ его, онъ строитъ безъ архитектора, мосты проводитъ безъ инженера…

Мы стремимся работать собственными силами. У насъ въ саду — свои работники, въ виноградникѣ — свои.

Даже на скотномъ дворѣ все наше послушаніе».

Отецъ Адріанъ говорилъ о недавнемъ монашескомъ съѣздѣ.

— Отъ насъ ѣздилъ на съѣздъ отецъ Іеронъ.

Тамъ были наши и ихніе. Наши стояли за общежитный уставъ. Ихніе были согласны, но только хотѣли исключить великія лавры, откуда и идутъ всѣ доходы архіерейскіе. Но безъ лавръ какое будетъ правило…

Два дня отецъ Адріанъ былъ намъ вѣрнымъ спутникомъ, водилъ насъ въ гору на «Ласточкино гнѣздо», откуда открывается чудный видъ на Сухумскій мысъ и на море, показывалъ намъ финиковую пальму въ два обхвата толщиной и лимонное дерево, которое приноситъ двѣ тысячи плодовъ, — и медленно ронялъ отрывистыя фразы о монастырскихъ порядкахъ и объ отцѣ настоятелѣ:

— Этотъ человѣкъ два вѣка будетъ жить. Восемьдесятъ лѣтъ ему, каждое утро самъ на постройки бѣгаетъ… У насъ все ровное, — говорилъ отецъ Адріанъ. — Уставъ общежительный. Нѣтъ келейниковъ. Каждый самъ для себя носитъ и моетъ. Не то грязный ходи и бѣлье немытое…

Такъ говорилъ отецъ Адріанъ, восхваляя нестяжательность, а потомъ на разставаніи подставилъ руку лодочкой. Я, признаться, сконфузился, но тотчасъ опустилъ въ лодочку серебряный рубль. Отецъ Адріанъ тихо поклонился и пошелъ себѣ далѣе.

Вечеромъ въ монастырской гостиницѣ толстый прислужникъ, отецъ Малахія, далъ намъ посильное объясненіе:

— У насъ уставъ общежительный. Нѣтъ ни кружки, ни жалованья. Доходовъ не имѣемъ, развѣ какой благодѣтель дастъ полтинникъ или двугривенный. Монаху тоже надобно. Къ примѣру, сапоги даютъ изъ казны, монастырскіе, грубые. Такіе скрипучіе, Богъ ихъ знаетъ зачѣмъ. Чтобъ слыхали монаха издали. Если пожалѣютъ милостивцы, подадутъ, справляемъ сапоги легонькіе…

У толстаго прислужника былъ низкій лобъ и лицо унылое. Онъ много спалъ и говорилъ какъ будто спросонья, лѣнивымъ голосомъ и понуривъ голову…

— Куда пойдешь? Въ міру тоже живутъ разно. Господа хорошо, а бѣдные худо…

И взглядъ у него былъ потухшій, какъ у мертваго.

Въ монастырѣ три гостиницы, первая дворянская, для чистой публики, вторая для средней и третья для черняди. Пища повсюду постная и довольно скудная, въ двухъ послѣднихъ изъ трапезы; въ дворянской гостиницѣ для господъ прибавляютъ рыбное блюдо. Но свѣжей рыбы нѣтъ, рыба привозится соленая изъ Ленкорани, съ Каспійскаго моря, гдѣ у монастыря имѣются собственные промыслы.

— Вы бы сходили на скотный дворъ, — совѣтовали прислужники, — тамошній старецъ такой гостепріимчивый, какъ разъ молочкомъ угоститъ.

Отецъ настоятель давалъ намъ совѣты противоположные:

— Богъ въ постахъ. Что установлено апостолами и ихъ преемниками, того я не могу перемѣнить. Былъ генералъ значительный, пайщикъ русскаго пароходнаго общества, онъ пытался уговаривать: «Устройте отдѣльную гостинницу. Публикѣ будетъ удобнѣе». — «Пока живъ, — говорю, — не бывать этому. Здѣсь не міръ, здѣсь монастырь. Кто хочетъ поѣсть скоромнаго, пусть ѣдетъ къ князю въ Гагры. Мы монахи. У насъ княжество постное».

И, дѣйствительно, Новый Аѳонъ — постное княжество. Черный хлѣбъ, подсолнечное масло. Послѣ обѣда даже дамы икаютъ довольно невѣжливо.

— Въ первый день первой недѣли Великаго поста, — разсказываетъ отецъ Малахія, — ничего не вкушаемъ. Послѣ того дадутъ хлѣба кусочекъ, онъ покажется тебѣ слаще сахару…

Вмѣстѣ съ тѣмъ поражаетъ отчетливость, съ которою каждый монахъ помнитъ всѣ подробности своего еженедѣльнаго меню. Чуть зайдетъ разговоръ, и тотчасъ же начинается перечисленіе:

…А въ понедѣльникъ у насъ безъ масла, картофель въ коркѣ и огурцы соленые…

…А во вторникъ у насъ щи съ сухими грибами.

…А въ сырную недѣлю отягощеніе желудку: днемъ и вечеромъ всѣ трапезы полныя…

— Видѣли, небось, въ трапезной, — спрашивалъ отецъ Малахія, — каждому полагается кубокъ. Въ кубкѣ два стакана. Но только настоящее вино полагается іеромонахамъ, а рядовымъ монахамъ и послушникамъ пополамъ съ водою, лишь бы краснѣло…

Постники думаютъ о пищѣ, какъ бы не нарушить правило. Другіе все вымѣриваютъ и высчитываютъ, кому что полагается, чтобы никому не перешло даже на полкартошки лишняго. Не то бѣда, искушеніе, раздоръ.

— А въ больницѣ у насъ строго, — разсказывалъ отецъ Малахія. — Въ пятницу больному, хоть умри, молока не дадутъ.

Въ жизни моей я не слышалъ ни разу столько разговоровъ о пищѣ и о блюдахъ.

Бараки для рабочихъ помѣщаются дальше, по берегу. Прежде всего бросаются въ глаза крѣпкія желѣзныя рѣшетки. За рѣшетками виднѣются блѣдныя лица и рваныя одежды. Каюсь, съ перваго взгляда я подумалъ, что это ново-аѳонская тюрьма.

— Что вы, — сказалъ обиженно старшій монахъ. — Зачѣмъ намъ такая большая темница. А безъ рѣшетокъ нельзя. Къ намъ приходитъ пѣшая команда, наслѣдники Максима Горькаго, въ окна влѣзаютъ, другъ друга обворовываютъ.

Дѣйствительно, на побережьѣ наблюдается любопытное явленіе. Съ наступленіемъ осеннихъ холодовъ приходятъ съ сѣвера путники разнаго званія, безъ котомки и даже безъ обуви. Они шествуютъ пѣшкомъ, проходятъ къ Сухуму и Батуму, доходятъ до Тифлиса и даже до Баку, навстрѣчу каспійскимъ босякамъ. Помню, однажды въ Баку въ мазутной канавѣ я видѣлъ рабочаго. Онъ дѣйствовалъ лопатою, стоя по поясъ въ жирной грязи. Снизу на немъ ничего не было. А сверху, вмѣсто рубахи, были обрывки чернаго фрака и остатки цилиндра.

Рядомъ съ пѣшей командой работаютъ также богомольцы по обѣщанію для спасенія души. Всего набирается сотни двѣ и больше.

Монастырь платитъ 20 коп. въ день, а если мало усердія, то даже 15 копеекъ.

— Больше не стоитъ, — говорилъ съ пренебреженіемъ старецъ на берегу у навѣсовъ, куда складываютъ бочки. — А въ случаѣ чего, такъ мы можемъ и безъ нихъ.

Эти слова надо, однако, понимать cum grano salis. Самая черная тяжелая работа исполняется именно этими случайными наемниками. Я видѣлъ, какъ въ бурю сталкивали съ берега въ море очередную лодку. Мимо шелъ пароходъ, и нужно было выѣхать за пассажирами. Кормчій монахъ стоялъ на берегу, человѣкъ десять рабочихъ копошились въ водѣ, и набѣгавшія волны каждый разъ обдавали ихъ вмѣстѣ съ головой…

Ко мнѣ подошелъ здоровый мужикъ въ вышитой рубахѣ и портахъ и попросилъ милостыню. Онъ велъ за руки слѣва и справа мальчика и дѣвочку.

— Я самъ изъ Екатеринослава, — разсказывалъ онъ. — Жинка померла. Сосѣди уѣхали ажъ въ Бакинскую губернію. Меня тоже вызвали письмомъ. А тамъ на Муганской степи не приписываютъ. — «Помрешь съ дѣтьми, — говорятъ. — Здѣсь лихорадка убиваетъ народъ». Я ушелъ, добился до Сухума, послѣдній зипунъ продалъ, одна рубаха на плечахъ. Прибился сюда работать, хоть дешево, двадцать копеекъ, на обувь не заробишь, да зиму бы кормились. Монахи сына примаютъ, а дочку не примаютъ. Куда мнѣ съ ней, хошь въ гробъ, или туркамъ продать…

Онъ стоялъ на самой дорогѣ съ своими ребятишками, а я смотрѣлъ на него и удивлялся его смѣлости.

Люди удивляются путешествіямъ Кука и Пири, но, право, меньше риска уѣхать на сѣверный полюсъ, чѣмъ пуститься въ Муганскую степь съ малыми дѣтьми по чужому письму, безъ гроша въ карманѣ, съ продажей зипуна, вмѣсто послѣдняго рессурса.

Вотъ они, путники безъ компаса…

Что годъ, то ихъ больше. И пути ихъ безразсуднѣе. И все ѣздятъ они и на что-то надѣются. Ходятъ пѣшкомъ по скалистымъ дорогамъ и не бросаются въ пропасти. Голодаютъ и не топятся. Не убиваютъ и не убиваются. Только тихонько просятъ; «Подайте милостыню»…

Настоятелю, отцу Іерону, восемьдесятъ лѣтъ. Волосы у него пушистые, бѣлые, а глаза молодые. Руки старчески худыя, а движенія порывистыя.

Я видѣлъ его въ первый разъ въ шесть часовъ утра возлѣ электрической станціи. Искусственный водопадъ далъ течь, и ее надо было задѣлать. Отецъ Іеронъ много суетился и указывалъ посохомъ рабочимъ, куда и какъ надо класть известку.

Но когда онъ проходилъ изъ трапезы въ церковь для поздней обѣдни, имъ можно было залюбоваться. Онъ былъ высокій, прямой, какъ пальма. Черная мантія лежала на немъ ровными складками. Сзади него шла свита монаховъ, но изо всѣхъ онъ былъ самый красивый, самый иконописный.

Онъ много разсказывалъ намъ объ основаніи обители:

— Здѣсь мѣста древле-христіанскія. Сюда явились апостолы въ шестой годъ послѣ Благовѣщенія. Этотъ жребій вынулся сперва Богородицѣ, но потомъ Господь явился ей въ бдѣніи и сказалъ: «Я выбираю тебѣ другой жребій». Тогда послали Андрея и придали ему Симона Кананита, того самого, который былъ женихомъ въ Канѣ Галилейской. Симонъ жилъ здѣсь годъ, а апостолъ Андрей прослѣдовалъ въ Россію…

Отецъ Іеронъ разсказывалъ намъ эти старыя преданія такъ безыскусственно и просто, какъ будто дѣло шло о совсѣмъ недавнихъ вещахъ.

— «Я былъ монахомъ на Старомъ Аѳонѣ, — разсказывалъ отецъ Іеронъ. — Ко мнѣ явился старецъ во снѣ и послалъ меня: „Ступай на Кавказъ, построй тамъ монастырь“. Когда мы пріѣхали, Богъ знаетъ, что было. Мѣста дикія, даже абхазцами брошенныя; скалы, непроходимый лѣсъ, безъ топора ни шагу… Я вырубилъ мѣсто въ скалѣ, поставилъ шалашъ. Жилъ въ родѣ собаки. Сколько однихъ скорпіоновъ, — но миловалъ Господь. Братія поднялись на меня, роптали, уговаривали: „Что ты думаешь здѣсь сдѣлать? Здѣсь гиблое мѣсто. Гнилая лихорадка“. Прислали на меня оттуда, съ Аѳона, казначея, настоятеля. Всѣ противъ меня… Я имъ говорю: „Мысленными глазами вижу храмъ, серебряныя главы, слышу благовѣстъ, толпы народу“. — „Что ты думаешь? — говорятъ. — Теперь благочестіе падаетъ. Старыя обители разрушаются, а ты хочешь новую создать въ этой пустынѣ. Неслыханное дѣло“. — Я имъ говорю:. „Смотрите шире. Кавказъ не всегда будетъ спать. Когда-нибудь проснется, и мы вмѣстѣ съ нимъ. Пусть же мы будемъ, какъ дѣвы неспящія съ свѣтильникомъ неугасимымъ“.

Вычистилъ мѣсто, заложилъ маленькую церковь. Старая башня была Генуэзская, видѣли небось, ее приспособилъ для жилья. Дороги стали прокладывать, весь камень на рукахъ перетаскивали. Тогда Господь благословилъ наши труды. Стали притекать изъ Россіи даянія. Когда я затѣялъ строить нагорный монастырь, братія сказали: „У насъ денегъ нѣтъ, Ты, если хочешь, строй“. А у меня тоже не было никакихъ денегъ. Только московскій купецъ ***, спасибо, прислалъ первые 500 рублей. И что же, Господь помогъ, выстроили и куполами накрыли…»

О настоящемъ отецъ Іеронъ говорилъ менѣе охотно. — «Что намъ вашъ міръ, — сказалъ онъ категорически. — Мы построили храмъ; наше дѣло небесное. А міръ отдѣленъ отъ насъ пропастью. Живемъ далеко, отъ васъ къ намъ и не переѣхать». Отецъ Іеронъ говорилъ духовно, метафорически. Но слушатели, или, по крайней мѣрѣ, слушательницы, поняли его въ буквальномъ смыслѣ. — А если желѣзная дорога, — заикнулась одна. — По морю, правда, трудно ѣздить…

— Я отвергаю ее, — твердо возразилъ отецъ Іеронъ. — Не дай Богъ. Придетъ и принесетъ хаосъ, приблизитъ соблазны. Живите сами, какъ знаете. Молитесь, помните Бога, главное, блюдите посты. Желудокъ вредитъ человѣку, скоромная пища. Въ мірѣ думаютъ о брюхѣ, а забываютъ о душѣ. — Отецъ Іеронъ всталъ съ мѣста въ знакъ того, что аудіенція окончена и сталъ давать гостямъ прощальное благословеніе. — Ты чѣмъ занимаешься? — спросилъ онъ одну изъ нашихъ дамъ, однако не ту, которая заговорила о желѣзной дорогѣ.

Дама немного оробѣла.

— Я учительница, сказала она, собравшись съ духомъ.

Отецъ Іеронъ легонько постучалъ ей пальцемъ по лбу: «Богу учи!»

Другой столпъ Ново-Аѳонскаго монастыря — это Отецъ Тиверій, смотритель монастырскихъ садовъ. Ново-Аѳонскіе сады во многихъ отношеніяхъ лучшіе на всемъ побережьѣ.

На каждомъ шагу попадаются рѣдкія пальмы, латанія, причардія, саговая, финиковая, съ листьями, похожими то на огромные вѣера, то на большія кудрявыя перья. Апельсинныя и лимонныя деревья, усѣянныя плодами, пробковый дубъ, дынное дерево. Въ спеціальной литературѣ извѣстна даже новая разновидность апельсина, вырощенная отцемъ Тиверіемъ, которая такъ и называется «Батюшкинъ апельсинъ».

Отца Тиверія не было дома. Онъ явился только къ вечеру, когда мы уже возвращались изъ садовъ. Подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ только что видѣннаго, публика обступила его и стала осыпать похвалами и разспросами. Онъ все молчалъ и смотрѣлъ исподлобья. Былъ онъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти, коренастый, въ очкахъ. Волосы у него были сѣрые, съ просѣдью, какъ будто пескомъ присыпаны, пыльная борода. Ноги его такъ крѣпко стояли на землѣ, какъ будто, наравнѣ съ деревьями, пустили корни въ эту плодородную почву.

— Скажите, отецъ Тиверій, а за что вы получили золотую медаль?

Лицо отца Тиверія внезапно оживилось: — Вы говорите о той медали, которую я получилъ отъ Святѣйшаго Синода съ правомъ ношенія на Анненской лентѣ?

— Нѣтъ, батюшка, мы о сельско-хозяйственной выставкѣ.

Гости знали изъ путеводителя, что отецъ Тиверій получилъ на сельско-хозяйственной выставкѣ золотую медаль за образцы плодоводства.

Отецъ Тиверій покачалъ головой: — Что выставка, я ихъ много видалъ…

Понемногу мы разговорились. Отецъ Тиверій обнаружилъ въ области садоводства обширныя познанія и огромный опытъ. Къ нѣкоторому моему удивленію онъ относился къ собственнымъ успѣхамъ очень трезво и даже не безъ примѣси скептицизма.

— Здѣшній край — грунтовая теплица, — говорилъ онъ. — Море и высокія горы. Вѣчная влажность. Въ чемъ сухость нужна, то не можетъ развиться. Маслина, напримѣръ. Я насадилъ двѣнадцать тысячъ деревьевъ, а собралъ тысячу пудовъ маслинъ. Едва на посолку хватило, не то что на масло. При томъ же, думается мнѣ, здѣсь по берегу старинныя греческія поселенія, какъ же греки маслинъ не развели. Для нихъ маслина — это первое условіе. Около Гагровъ есть въ лѣсахъ одичалыя маслины, но только жалкія такія, скудныя. Онѣ въ счетъ не идутъ. Даже наши хваленые апельсины и лимоны съ годами водянѣютъ, вкусъ теряютъ. Вотъ мандарины японскіе — эти могутъ идти, въ какомъ хочешь мѣстѣ будутъ доходъ давать. Я насадилъ тоже тысячи четыре. Видѣли ихъ? На нихъ пріятно посмотрѣть…

Мандарины отца Тиверія были на заглядѣнье. Маленькіе, почти карликовые и до самой земли усыпанные плодами. Даже питомники и школы молодыхъ разсадокъ, вытянутые прямыми рядами и такіе веселые съ виду, дѣйствительно похожіе на школьниковъ, разсаженныхъ по партамъ, уже приносили плоды.

— Нашъ климатъ очень похожъ на японскій, — говорилъ отецъ Тиверій, — влажность и солнце. Оттого всякія декоративныя растенія удаются прекрасно; вѣчно-зеленые кустарники; зимніе и лѣтніе цвѣты. Вотъ посмотрите на эти желтыя розы «Маршалъ Ніель»…

Высокая бесѣдка, обвитая зеленью, была вся осыпана крупными желтыми цвѣтами. А снизу отходила шпалера другихъ розъ, мелкихъ и темнопурпуровыхъ, какъ кровь.

— Самыя нѣжныя пальмы у насъ преуспѣваютъ. Взгляните: Scaripha australis, по самому имени, южной породы. А она у насъ зимуетъ безъ всякой покрышки. Табакъ самый дорогой. Въ другихъ мѣстахъ такого и не найдешь. Овощи всякіе. Но съ фруктами опять хлопоты. Чужія породы не прививаются. Много паразитовъ, напримѣръ, на яблоки — кровяная тля. Зато могутъ прекрасно идти абхазскіе сорта, яблоки, груши, старинныя, на мѣстѣ вырощенныя, которыя прошли сквозь естественный подборъ и человѣческій выборъ.

Отецъ Тиверій сталъ вдаваться въ подробности, но меня интересовалъ вопросъ болѣе общій. Откуда отецъ садоводъ набрался мудрости? Гдѣ источникъ этихъ обширныхъ и точныхъ познаній?

— Скажите, отецъ Тиверій, — спросилъ я осторожно, — вы выписываете журналы по садоводству? — Лицо монастырскаго садовода внезапно измѣнилось. Губы его презрительно сморщились. Даже рѣчь стала другая, какая-то простонародная.

— Свѣтскіе журналы садоводства? Нѣтъ, не выписываю. На что? Въ Россіи пальмовъ нѣтъ, лимоновъ это, или цитроновъ. Напримѣръ, я сажаю, а они смотрятъ, да расписываютъ. На что мнѣ читать?

— Быть можетъ, изъ Италіи?..

— Какая Италія, — сказалъ отецъ Тиверій съ той же непонятной враждой. — Я былъ на старомъ Аѳонѣ. Тамъ обучался. Такая же Италія. На что мнѣ книги? Въ книгахъ добра нѣту. Я въ Палестину ѣздилъ. Въ Яффѣ видѣлъ сады апельсинные. Турки устроили тоже безъ книгъ, абы какъ, безъ всякаго порядка. А какъ родитъ… Не по-нашему. Солнце у нихъ, орошеніе старинное, воды сколько угодно, бѣжитъ по желобамъ. Сколько впитаетъ сама земля. Удобреніе — овечій пометъ…

— Что намъ наука, — закончилъ отецъ Тиверій. — Овечій пометъ — лучше всякой науки.

Онъ однако выговаривалъ правильно мудреныя латинскія названія. Этому, по крайней мѣрѣ, нельзя было научиться отъ турокъ.

— Скажите, отецъ Тиверій, — перешелъ я на другую тему, — у васъ есть въ сосѣдствѣ русскіе поселки?

— Какъ же, — сказалъ отецъ Тиверій, — вонъ за семь верстъ по тракту село Петропавловка. Еще Баклановка.

— Они перенимаютъ что-нибудь у васъ?

Отецъ Тиверій покачалъ головой.

— Зачѣмъ имъ перенимать? Они не займаются. У петропавловцевъ надѣлъ десять десятинъ на душу. Они занимаются сѣномъ. Греки, армяне, — они понимаютъ здѣшнее хозяйство, фрукты, табакъ. Вотъ я сдалъ армянамъ пять десятинъ яблокъ за семьсотъ пятьдесятъ рублей. А табакъ въ пять разъ доходнѣе. Русскій этого не понимаетъ. Русскій хочетъ рожь сѣять, а рожь приноситъ пятьдесятъ рублей съ десятины. Учиться не хочетъ. Зачѣмъ тутъ горы, — говоритъ, — Кавказская сбруя. Начальство не смотритъ. Какъ будто начальство должно имъ горы выпрямить…

Мы помолчали. — Вы бы хоть школу устроили, что ли, — сказалъ я.

— У насъ есть школа своя, — возразилъ отецъ Тиверій, — абхазскихъ сиротъ, для возвращенія къ Христу. Мы — монастырь.

— А развѣ русскихъ ребятишекъ вы не принимаете? — спросилъ я съ нѣкоторымъ удивленіемъ. Я вспомнилъ вчерашняго екатеринославскаго переселенца и его дѣтей, уцѣлѣвшихъ отъ муганской лихорадки.

— Позвольте вамъ сказать, — началъ отецъ Тиверій, съ той же рѣзкостью — къ намъ изъ Россіи приходятъ только босяки. Отчего же правительство не велитъ собрать всѣхъ бѣгающихъ дѣтей и учить ихъ ремеслу, чтобы они имѣли свой кусокъ хлѣба? Тогда бы они не ходили босячить по нашей землѣ. Приходится взять для иного билетъ на монастырскій счетъ, чтобы онъ только уѣхалъ…

Я ничего не сказалъ. Отецъ Тиверій, только что высмѣивавшій петропавловскихъ переселенцевъ, теперь выразилъ тоже упованіе на всесильное начальство.

— Или другіе монастыри отчего не дѣлаютъ? Развѣ только нашъ одинъ?..

— Вѣдь вы знаете, что дѣлаютъ другіе монастыри, — возразилъ я.

Отецъ Тиверій пожалъ плечами.

— А намъ что? Мы существуемъ для Царствія Небеснаго.

Я слышалъ то же самое утромъ отъ отца настоятеля. Но въ твердыхъ устахъ этого хмураго работника тѣ же слова прозвучали иначе, холодно и жестоко.

— Видѣли въ соборѣ старшую братію, — спросилъ отецъ Тиверій. — Каждую ночь ихъ будятъ въ два часа къ ночной службѣ. По келіямъ ходятъ, засматриваютъ. Боленъ, не боленъ — иди. Стой въ церкви, молись Богу. До того стоятъ, у стариковъ ноги оплываютъ.

Я вспомнилъ линію черныхъ фигуръ у лѣваго притвора. Онѣ стояли въ узкихъ деревянныхъ «формахъ» недвижныя, какъ статуи. Иныя слегка опирались локтями на гладкія перильца. Онѣ походили издали на темныя иконы естественной величины.

Отецъ Тиверій посмотрѣлъ мнѣ въ глаза. — Вы что думаете. — Мы здѣсь въ саду тоже правило читаемъ, какое полагается… Послѣ трудовъ. Нельзя пропустить, на совѣсти будетъ лежать. Келейный канонъ. Все исполняемъ нужное Богу…

Въ его лицѣ было что-то гордое, стальное, неприступное. Я вспомнилъ это характерное выраженіе. Я видѣлъ его лѣтъ восемь тому назадъ въ лицѣ Ивана Подовинникова, духоборскаго эконома. Тоже искусный дѣлецъ, торговый пріемщикъ духоборческой общины, онъ говорилъ мнѣ такимъ же тономъ о «славѣ духоборскаго народа», и за его отрывистой рѣчью чуялась та же стальная стѣна, отдѣлившая «Царствіе Небесное» отъ нашего грѣховнаго міра.

Я однако не сталъ говорить объ этомъ сходствѣ. Оно не могло бы понравиться суровому ново-аѳонскому монаху.

— Я смолоду любилъ сады, — говорилъ отецъ Тиверій. — Когда жилъ въ міру, я служилъ въ городѣ, а въ деревнѣ у себя развелъ маленькій садикъ. Потомъ пріѣхалъ домой, а его весь выдергали.

— Кто выдергалъ?

— Сосѣди. Яблони съ корнями повытаскали. Даже яблоковъ не было. Изъ простого озорства. Вотъ тутъ и разводи сады. Прошлымъ лѣтомъ я съѣздилъ домой. Я самарскій, Кузнецкаго уѣзда. По Волгѣ прокатился, къ своимъ заглянулъ. Такъ даже огурцовъ не сажаютъ. — «Отчего не сажаете?». — Какъ сажать? Сосѣдскіе парни, большіе женихи, еще не дозрѣлое такъ съ плетями и повыдергаютъ…

Мы продолжали говорить о русскихъ поселенцахъ на Кавказѣ и между прочимъ коснулись интеллигентскихъ колоній. Отецъ Тиверій улыбнулся съ тѣмъ же пренебреженіемъ.

— Не склеилось у нихъ. Криница разрушилась. Въ колоніи «Белла» тоже не все ладится. Развѣ можетъ стоять община на свѣтской основѣ, на равенствѣ. У насъ дисциплина, неравенство…

Высокій монахъ, уже не молодой, въ короткой шведской курткѣ поверхъ длиннаго подрясника, подошелъ къ отцу Тиверію. Это былъ одинъ изъ его многочисленныхъ помощниковъ.

— Благослови, отецъ, идти въ виноградникъ.

— Господь благословитъ.

Отецъ Тиверій, почти не глядя, протянулъ руку. Монахъ низко склонился и почтительно поцѣловалъ ее.

— Вотъ чѣмъ держится наша община, — сказалъ отецъ Тиверій.

На высокой горѣ у Иверской часовни, въ каменной нишѣ, подъ стекломъ собрана груда костей и череповъ изъ старыхъ могильниковъ. Надъ нишею надпись въ родѣ четверостишія:

На слѣдующее утро мы уѣзжали изъ монастыря. Было очень рано. Солнце только что вышло изъ за высокихъ восточныхъ горъ и ласково смотрѣло на насъ своимъ огромнымъ сіяющимъ глазомъ. Темные кипарисы и пепельныя маслины остались сзади. Тяжкій звонъ большого соборнаго колокола плылъ намъ вдогонку и становился все глуше и невнятнѣе. А море журчало внизу и смѣялось навстрѣчу.

Суровый бѣлый монастырь на высокой скалѣ остался далеко за нами, какъ будто осколокъ загробнаго царства. Кругомъ насъ былъ снова прекрасный, грѣшный, веселый міръ земли, гдѣ не нужно носить черныхъ клобуковъ и цѣловать чужихъ рукъ, гдѣ люди дерутся и мирятся, и помогаютъ другъ другу, живутъ и умираютъ, но не разгораживаются заживо каменной могильною стѣной. Худая ссора — лучше добраго мира на кладбищѣ.

Солнце и море. Днемъ и ночью окно мое открыто настежь, и на разсвѣтѣ солнце входитъ сперва розовымъ лучомъ, потомъ золотистымъ. Отъ зеркала падаетъ на бѣлый простѣнокъ у двери яркая цвѣтная полоска, какъ будто радуга играетъ. И за окномъ растутъ кипарисы и пальмы и стелется свѣтлое море.

Конецъ сентября. Тихо, безоблачно, жарко. Гдѣ-то далеко на сѣверѣ осень, и вѣтеръ и холодъ. А здѣсь безконечное лѣто. Море, какъ теплая ванна. Вѣтеръ не дунетъ. Купаешься утромъ и въ полдень, и хочется еще купаться.

Солнце и море. Двѣ яркія стихіи. Они не знаютъ ни ущербовъ, ни пораженій. Солнце свѣтитъ каждое утро, — его не погасишь. Море каждый день ударяетъ о берегъ, — его не своротишь съ дороги. И если задремлетъ оно, то дремлетъ по собственной волѣ и нѣжится и ласково лижетъ нагрѣтые камни.

Между камнями шныряютъ мелкіе черные крабы. Мой спутникъ быстро схватилъ одного и поднялъ на воздухъ. Крабъ извивался и рѣзалъ клешнями вправо и влѣво.

— Дайте ему камень!

И тотчасъ клешня замкнулась, и камень повисъ.

— Видишь, какой цѣпкій.

Камень былъ въ три раза шире самого краба.

— Теперь не выпуститъ, пока самого не раздавишь…

— Намъ бы такую цѣпкость, — сказалъ мой спутникъ полушутливо…

Я живу здѣсь четыре недѣли. Въ августѣ солнце было враждебная сила. Когда мы выѣхали изъ Новороссійска, зной какъ будто накрылъ насъ сверху багровой пеленою. Дышать было нечѣмъ. Все было горячо и влажно. Жаркій вѣтеръ потянулъ со стороны Батума, волны запѣнились и забѣлѣли, и мѣстами заострились чернымъ перомъ пробѣгающихъ дельфиновъ.

— Будетъ буря! — сказалъ помощникъ капитана, — дельфины заиграли…

Но буря пришла только черезъ три дня, когда мы были на берегу въ Сочи.

Въ этотъ день пароходы прошли мимо и не передали почты. Море грохотало, и сѣрые хохлатые валы лѣзли на берегъ до самаго подъема и стучали круглыми камнями о твердыя ступени лѣстницы въ Ермоловскомъ паркѣ. Громъ грянулъ, и пролился ливень. Въ полдня выпало больше дождя, чѣмъ въ Петербургѣ за мѣсяцъ, и море запестрѣло широкой каймою мутнаго ила и желтой рѣчной глины. Горныя рѣчки шумѣли, вода въ цистернахъ поднялась на полтора аршина. — Съ тѣхъ поръ на морѣ тихо. Дельфины подходятъ къ самому берегу, и два грека, купальщика съ сосѣдней дачи, уплываютъ далеко впередъ, — издали не всегда разберешь, чья голова чернѣетъ въ влажныхъ зеленыхъ завиткахъ мелькающей зыби.

Небо ясно, а солнце садится въ тонкую тучку, и тихо накаляется и таетъ. Нѣтъ словъ описать эти великолѣпныя краски. Глядишь — и нельзя оторваться, и нельзя наглядѣться досыта.

На морѣ золото и пламя, а небо ярко-зеленое на склонѣ, и въ зенитѣ голубое, тучи свернулись, какъ бѣлыя башни, и заходящее солнце яснѣетъ, какъ куполъ. Послѣдній лучъ брызжетъ сквозь синюю воду влажно-зеленою искрой и гаснетъ. Море и небо темнѣютъ четкимъ чеканнымъ рельефомъ, какъ на картинѣ Рериха, и темно-багровыя пятна облаковъ тяжело пылаютъ, словно червленые щиты и паруса передъ «Боемъ».

Марсъ восходитъ надъ ближней горой, какъ красный фонарь, и въ Адлерѣ за тридцать верстъ мигаетъ маякъ. Въ кустахъ мелькнулъ крылатый свѣтлякъ, и въ травѣ у дороги ночные сверчки завели свои пѣсни. Ихъ двѣ породы. Одни стрекочутъ назойливо часто, другіе уныло и нѣжно, какъ будто играютъ на крошечныхъ флейтахъ.

Въ морской сторонѣ тучи наплываютъ и густѣютъ и всю ночь переблескиваютъ мгновенныя зарницы, какъ будто кто высѣкаетъ искры изъ огромнаго огнива. Но утро выходитъ, какъ прежде, ясно и тихо.

Почта приходитъ четыре раза въ недѣлю, если море не помѣшаетъ.

У насъ нѣтъ ни пристани, ни мола. Чуть посильнѣй прибой, турецкія фелюги уже не выходятъ навстрѣчу пароходу. Газеты доходятъ на пятый день и часто совсѣмъ не доходятъ. Мы живемъ въ этомъ зеленомъ раю, какъ будто въ тридесятомъ государствѣ, и даже не знаемъ хорошенько, что это — Азія или Европа? По картѣ Европа, но вѣдь Кавказскія горы загородили намъ сѣверъ и наши рѣки текутъ къ югу и въ городскихъ кофейняхъ черные турки въ красныхъ фескахъ пьютъ крѣпкій кофе изъ маленькихъ чашекъ и цѣлый день перебрасываютъ кости. Зато порою читаешь и не вѣришь. Правда ли, что выборы въ Петербургѣ, и Меньшиковъ, и теріокскій процессъ и союзъ русскаго народа? Правда ли, что мнѣ самому тоже придется скоро уѣхать на сѣверъ и снова судиться въ третій разъ по всѣмъ надоѣвшему дѣлу?

Впрочемъ, и здѣсь у свѣтлаго моря есть свои политическіе счеты.

— У союзниковъ въ чайной вымазали дегтемъ ворота, — разсказываетъ спутникъ. — Послѣ того они вывѣску сняли…

Отъ самаго Новороссійска мѣстная политика кружится, и льнетъ, и жужжитъ, какъ неотвязная муха.

— На три мѣсяца меня припаяли, на самую Пасху…

— Какъ припаяли?

— По-вашему сказать: посадили.

— За что посадили?

— За статью въ газетѣ, по правдѣ сказать, — за одну запятую. Были грабежи и разбои. Пріѣхалъ новый начальникъ. И они прекратились, а потомъ начались снова. Я и написалъ: «Прекратившіяся было избіенія со вступленіемъ новаго начальника, — снова возобновились».

А наборщикъ переставилъ запятую:

«Прекратившіяся было избіенія, — со вступленіемъ новаго начальника снова возобновились». За эту запятую меня и припаяли. Я ходилъ объясняться. «Подите, — говорятъ. — Знаемъ мы, какія у васъ запятыя!»..

Ходишь по окрестнымъ холмамъ, и слушаешь недавніе разсказы. — Съ этой горки стрѣляла въ декабрьскіе дни старинная пушка, которая послѣ попала подъ судъ вмѣстѣ съ «Республикой Сочи». Горка зовется Батарейкой… На этомъ камнѣ три дня валялся трупъ имеретина Эрквани. Его разстрѣляли вмѣстѣ съ другими.

— Мы просили позволить убрать его тѣло, — разсказываетъ спутникъ, — но сотникъ сказалъ: «Не троньте! У насъ воспитательныя цѣли. Пусть полежитъ, чтобъ другіе боялись»…

Впрочемъ, въ горныхъ селахъ за «Красной Поляной» крестьяне не вѣрятъ, что умеръ Эрквани.

— Живъ, — говорятъ, — прячется въ горномъ ущельѣ и придетъ въ свое время…

Здѣсь на югѣ и кровь у людей горячѣе. Никто ничего не забылъ. Всѣ помнятъ и ждутъ и вѣрятъ:

— Придетъ въ свое время…

Весь этотъ край огромная теплица. Только вмѣсто стеклянной крыши высокое небо. Сосны вырастаютъ въ одинъ годъ на три слоя и рядомъ распускаются пальмы. Зрѣетъ персикъ и мандаринъ, лѣтніе и зимніе фрукты; табакъ, кукуруза и хлопокъ.

Сады зеленѣютъ зимою и лѣтомъ. Черные дрозды бродятъ въ виноградникѣ стадами, какъ цыплята, клюютъ виноградъ и пьянѣютъ. И каждое утро на лавровишневый кустъ надъ моимъ окошкомъ прилетаетъ Синяя Птица. У нея длинный клювъ и розовыя перья подъ глазами. Никто не можетъ сказать, какой она породы.

Горные склоны покрыты дремучими лѣсами. Троеобхватные буки и дубы, каштаны, орѣхи. Красный тисъ и самшитъ — кавказская пальма. Его древесина тверже слоновой. На ней рѣжутъ гравюры, какъ будто на мѣди. Все обвито ліаной, поросло держидеревомъ и колючкой. Безъ топора въ этой чащѣ не сдѣлаешь и шагу. И въ каждомъ ущельѣ раскинулись дикія рощи фруктовыхъ деревьевъ, яблоки, груши, инжиръ, алча и кислица. Это старые сады бывшихъ черкесскихъ ауловъ. Послѣ войны черкесы ушли, но сады остались. До сихъ поръ эти одичалые фрукты поступаютъ въ сборъ и на рынокъ, приносятъ владѣльцамъ доходъ и уходятъ въ Россію.

Послѣ черкесовъ пришли христіанскіе поселенцы. Потомъ у нихъ тоже отобрали земли и роздали знатнымъ особамъ. Идешь по шоссе, а на воротахъ имѣній такъ и мелькаютъ надписи: графъ Шереметевъ и князь Оболенскій, Витте, Щегловитовъ и Ермоловъ, полковникъ Вонлярлярскій, генералы Куропаткинъ и Ванновскій, и даже Худековъ и Суворинъ. Полный списокъ военныхъ и штатскихъ генераловъ.

Они заняли весь берегъ и для насъ ничего не осталось. Впрочемъ, рѣшетки разставлены рѣдко. Только войти невозможно, а видно все, бананъ, олеандръ и драцену. Розы изъ барскаго сада пахнутъ сильно и сладко. Намъ осталось идти по дорогѣ и нюхать.

Эти чудныя земли единственный солнечный уголъ, который достался на долю огромной Россіи. Шестьсотъ верстъ побережья отъ Анапы до Батума и сзади Кавказскія горы, всѣ въ бѣлыхъ вершинахъ и въ густо-зеленыхъ ущельяхъ.

Если бы эти земли достались иностранцамъ, они провели бы желѣзную дорогу, и дачники шли бы стадами, какъ сельди въ морѣ.

Нѣмцы расчистили бы дѣвственный лѣсъ и на дикихъ полянахъ устроили мѣсто закуски и вездѣ бы валялись бумажки, пустыя бутылки и коробки отъ сардинокъ.

Но эти земли наши, и никто не построилъ желѣзной дороги и ѣхать сюда далеко и трудно. Петербургскій дачникъ вмѣсто «Красной Поляны» уѣзжаетъ въ Мустамяки и зябнетъ даже въ іюлѣ.

Зато здѣсь царствуютъ патріархальные нравы. Мужчины и дамы купаются рядомъ, безъ будокъ и безъ костюмовъ, — мужчины больше направо и дамы больше налѣво. И въ промежуткѣ голый туземецъ выѣзжаетъ въ море вмѣстѣ съ буйволами и арбою и ныряетъ въ воду и ищетъ.

Такъ ищутъ жемчугъ въ тропическихъ заливахъ. Но онъ выноситъ наружу вмѣсто жемчуга камень. Цѣлый день онъ таскаетъ булыжникъ и мокнетъ и нагружаетъ повозки и увозитъ ихъ въ гору. Этимъ камнемъ мостятъ потомъ шоссейную дорогу.

Вечеромъ въ Нижнемъ Паркѣ не видно модныхъ нарядовъ. Ибо сюда пріѣзжаютъ люди попроще, кто не боится качки на морѣ и у кого мало денегъ. Послѣ ужина вмѣсто азартной рулетки въ здѣшнемъ курортѣ мирно играютъ въ «англійскіе дурни». Ложатся съ курами, встаютъ съ пѣтухами. Въ девять часовъ вездѣ темно и тихо. Только море не спитъ и полощетъ мелкіе камни внизу подъ горою. Да собаки залаютъ вверху, быть можетъ, почуявъ шакала. Ибо шакалы порою подходятъ къ другому Верхнему Парку и плачутъ, какъ дѣти. Впрочемъ, шакалы опасны только для куръ и индѣекъ.

Тихое Сочи, городъ осенняго солнца…

Лѣтъ пятнадцать тому назадъ, какъ-то на базарѣ въ Сочи примѣтили незнакомаго старика. Онъ принесъ на продажу фруктовъ и бѣлаго меда. Надо замѣтить, что на всемъ Черноморскомъ побережьѣ медъ темный и слегка горьковатый. По словамъ старожиловъ, это происходитъ отъ цвѣтовъ каштана, съ которыхъ пчелы берутъ раннія весеннія взятки. Но у старичка медъ былъ свѣтлый и чистый, какъ слеза.

Къ старику стали приставать, разспрашивать, но онъ отнѣкивался, продалъ свой медъ и убрался прочь. За нимъ послали погоню и выслѣдили его черезъ ближайшія горы къ дому. Такъ будто бы былъ открытъ новый и неизвѣстный поселокъ на «Красной Полянѣ». Онъ былъ основанъ греками изъ Трапезунда, отличался здоровымъ климатомъ, обиліемъ стариковъ и дѣтей и — о, ужасъ! — не платилъ никакихъ налоговъ. Это непростительное упущеніе было тотчасъ же исправлено. Въ поселкѣ появился урядникъ и сталъ спрашивать паспорта. Потомъ провели новое шоссе и отобрали у поселенцевъ землю.

Вышеприведенный разсказъ я слышалъ на базарѣ въ Сочи. Не знаю, сколько въ немъ правды, но одно несомнѣнно: поселокъ на Красной Полянѣ долгое время оставался совершенно неизвѣстенъ. Кавказъ скрываетъ не мало такихъ невѣдомыхъ угловъ, еще ожидающихъ казеннаго Колумба. Такъ, не далѣе, какъ въ 1903 году, досужій путешественникъ открылъ въ юговосточномъ Дагестанѣ, въ ущельѣ Кудіалъ-Чая цѣлый невѣдомый народъ (2,100 чел.), говорящій на непонятномъ языкѣ и мало знакомый даже ближайшимъ сосѣдямъ.

Красная Поляна — это неширокая котловина, со всѣхъ сторонъ окруженная высокими горами. Почва котловины чрезвычайно плодородна. Здѣсь раньше былъ старинный черкесскій аулъ, но съ 1864 г. черкесы ушли въ Турцію. Трапезундскіе греки пришли уже послѣ русско-турецкой войны. На Черноморскомъ побережьѣ много выходцевъ изъ Трапезунда, грековъ и армянъ. Они разводятъ табакъ на арендованныхъ земляхъ, казенныхъ и частныхъ. Арендная плата доходитъ до 25–30 руб. за десятину, но все-таки табачныя плантаціи приносятъ прекрасную прибыль. Табакъ родится хорошо и при томъ высшаго качества. Въ хорошій годъ арендаторъ можетъ получить съ десятины до 300–400 рублей чистаго дохода.

Краснополянскіе греки однако не разводили табаку. Они сѣяли кукурузу, собирали фрукты въ старинныхъ черкесскихъ садахъ, пряли овечью шерсть и вообще вели натуральное хозяйство.

Новое шоссе отъ морского берега въ Красную Поляну стоило огромныхъ денегъ, но удалось на славу. Послѣ того начальство возымѣло блестящую мысль основать въ Красной Полянѣ зимній курортъ — климатическую станцію. Климатъ Красной Поляны дѣйствительно прекрасный. Онъ подходитъ къ швейцарскому Давосу. Лѣтомъ и зимой совсѣмъ не бываетъ вѣтра. Снѣгъ ложится на землю широкими ровными хлопьями, какъ бѣлый пухъ, и на южныхъ склонахъ горъ даже въ январѣ есть прекрасныя солнечныя прогулки для зимующихъ больнымъ. Въ то время было рѣшено проводить по берегу желѣзную дорогу, и весь край былъ наканунѣ великихъ перемѣнъ. Въ Сочи и Сухумѣ цѣны на землю росли съ каждымъ днемъ. Деньги сыпались, какъ изъ мѣшка. Было это наканунѣ японской войны.

Устройство курорта началось съ того, что у краснополянскихъ грековъ отобрали, какъ сказано, пашни и сады и только по особой милости оставили имъ усадьбы. Въ видѣ возмѣщенія, имъ отвели новые участки въ трехъ верстахъ отъ Поляны, по рѣкѣ Бѣшенкѣ. Участки были горные съ крутыми склонами, поросшіе лѣсомъ и мало пригодные для земледѣлія. Греки сразу разорились, какъ будто по волшебству. Даже исчезли старики и дѣтей стало меньше.

Старыя воздѣланныя земли на Красной Полянѣ были отведены подъ новый городъ Романовскъ… Были размежеваны городскіе участки, проведены улицы, намѣчены площади. На склонахъ горъ были разбиты двухдесятинные участки для подгородныхъ дачъ. Однимъ словомъ, все было готово, оставалось только подать знакъ и крикнуть: «сарынь на кичку», какъ вдругъ разразилось: Ялу, Портъ-Артуръ, Цусима…

Съ тѣхъ поръ прошло четыре года, но городъ Романовскъ уже пріобрѣлъ характеръ почти археологическій. На городскихъ пустыряхъ, въ пустомъ бурьянѣ, я наткнулся на столбъ. На столбѣ была дощечка съ полустертой надписью: Улица шест… Шаговъ за двѣсти была другая дощечка съ надписью: площадь. Дальше попадались еще улицы, площади, переулки, заброшенные, безлюдные, какъ будто это былъ не Романовскъ, а Помпея. На краю «города» стояла высокая жердь съ надписью: «Санаторія». Высоко, на скалѣ, красовался Охотничій Домикъ. Тамъ было сорокъ комнатъ, прекрасно отдѣланныхъ, но ни одного стула. На гладкихъ дубовыхъ полахъ были насыпаны груды яблокъ и грушъ, и на изящной верандѣ висѣли пеленки. Это жена сторожа просушивала гардеробъ своего малолѣтняго сына. Офицеръ-смотритель былъ въ далекой отлучкѣ гдѣ-то въ Сухумѣ, и съ веранды открывался великолѣпный видъ на окружавшія горы. Все было такъ тихо, задумчиво, спокойно. Дачный городъ Романовскъ минулъ, какъ сонъ, какъ чудная греза, въ стилѣ Louis XIV. На верховьяхъ рѣки Ялу, среди знаменитыхъ лѣсовъ, на Квантунскомъ полуостровѣ, на сѣверномъ Сахалинѣ, много осталось такихъ государственныхъ сновъ и археологическихъ развалинъ. Сны разсѣялись и развалины распались, и наступило утро ненастное, безденежное…

Мы ѣхали ущельемъ рѣки Мзымты до поздняго вечера. Дорога лѣпилась по карнизу, дерзко высѣченному въ сѣрой скалѣ. Съ лѣвой стороны были крутые навѣсы, какъ будто готовые каждую минуту обрушиться внизъ на голову путникамъ. Послѣ недавняго ливня попадались оползни, уходившіе въ пропасть. Нашему грузному дилижансу было довольно трудно перебираться черезъ нихъ. Но съ правой стороны за рѣкою склоны были мягче и лѣсистѣе. Иногда на поворотахъ мы въѣзжали въ густую чащу, гдѣ каждая пядь мощеной дороги была взята у дикаго лѣса съ бою, огнемъ и желѣзомъ. Тяжелые стволы лежали другъ на другѣ, какъ сдвинутые трупы, и гнили, никому ненужные. Въ одномъ мѣстѣ старый дуплистый дубъ свалился прямо на шоссе. Видно, пастухи или бродяги разложили огонь у корней и прожгли древесину до самого дупла. Наши ямщики стали съ остервенѣніемъ рубить на части огромный стволъ и откатывали прочь тяжелые обрубки, какъ негодный хламъ. Пусть пропадаютъ, лишь бы только проѣхать!.. Лѣсъ молча смотрѣлъ на эту торопливую работу. Только кленовыя сѣмечки на легкихъ крылышкахъ тихо садились на землю, похожія на бабочекъ. Ущелье становилось все уже. Казалось, еще немного, и двѣ горныя стѣны сомкнутся вмѣстѣ. Но вдругъ дорога ушла внутрь скалы и стала туннелемъ. Потомъ начался перевалъ черезъ гряду Ацку. Мы поднимались выше и выше. Въ одномъ мѣстѣ мы въѣхали въ облако. Оно повисло прямо на лѣсныхъ верхушкахъ, ярко освѣщенныхъ солнцемъ. Воздухъ какъ будто наполнился иглами, тонкими, мокрыми, блестящими. Тамъ и сямъ облако рѣдѣло, и иглы сливались въ воронку, прозрачную и радужную. Она плавно вращалась въ полѣ зрѣнія, будто катилась впередъ, и въ центрѣ ея былъ заключенъ яркій оранжевый лучъ. Лучъ этотъ тянулся отъ солнца до самаго глаза. Мы двигались дальше, онъ двигался вмѣстѣ съ нами, какъ золотая стрѣла.

Послѣ перевала по камнямъ запрыгала буйная рѣчка Бѣшенка. Въ трехъ верстахъ отъ Красной Поляны она скатывалась намъ навстрѣчу шумливымъ водопадомъ. Мы смотрѣли на нее сверху при свѣтѣ луны. Водопадъ былъ похожъ на Иматру, въ уменьшенномъ размѣрѣ. Низко надъ водою повисъ узенькій мостикъ, причудливой и смѣлой постройки, деревянный и уже разрушенный.

Въ Красной Полянѣ насъ встрѣтили только собаки.

— Куда заѣхать? — спросили ямщика.

— Попробуемъ къ грекамъ.

Мы подъѣхали къ высокому бѣлому дому и долго стучались, не получая отвѣта. Потомъ перелѣзли черезъ заборъ и отворили калитку. Сѣрыя кавказскія овчарки, крупныя, какъ волки, просто задыхались отъ злости и все норовили забѣжать сзади, но мы храбро подвигались впередъ сомкнутой лавой, отмахиваясь палками.

Наконецъ изъ окна показалась голова, потомъ высунулся человѣкъ, очень косматый и совершенно голый.

— Что надо?

— А гдѣ хозяинъ? — крикнулъ ямщикъ и прибавилъ ругательство.

— А чертъ его знаетъ, гдѣ! — философски отвѣтилъ голый.

— Заѣхать можно?

— Вотъ домъ, — сказалъ голый, указывая широкимъ жестомъ внутрь, — а самовара нѣту…

Въ это время изъ другого окна показалась вторая фигура, женская, тоже голая, въ чемъ мать родила. Ямщикъ плюнулъ:

— Уйдемъ лучше отсюда!

— Развѣ въ гостиницу заѣдемъ, — прибавилъ онъ послѣ долгаго раздумья.

— Да, да, въ гостиницу, — подхватили пассажиры.

Ямщикъ покачалъ головой.

— Ой, худо въ гостиницѣ, — сказалъ онъ загадочнымъ тономъ…

Въ гостиницѣ мы нашли комнаты, клоповъ и самоваръ, но ѣды не было. Впрочемъ, послѣ нѣкоторыхъ переговоровъ хозяинъ принесъ намъ полъ-краюхи хлѣба и пять яицъ.

— Больше яицъ нѣту во всей деревнѣ, — мрачно заявилъ онъ.

— Какъ нѣту?

— А вы что думаете? Здѣсь вамъ не Ростовъ, — сурово заявилъ хозяинъ.

Въ его глазахъ Ростовъ-на-Дону былъ высшимъ словомъ городской цивилизаціи.

— Дайте намъ поѣсть, — вопіяли пассажиры.

Хозяинъ посмотрѣлъ на насъ усталыми глазами.

— Паспортъ, — сказалъ онъ неожиданно.

— Какой паспортъ? Мы завтра уѣдемъ.

— Паспортъ, — повторилъ хозяинъ болѣе настойчиво. Онъ притащилъ огромную домовую книгу. На каждаго новаго человѣка полагалось по три листа записей.

— А завтра понесу уряднику въ прописку.

— Во всѣхъ домахъ, по всѣмъ поселкамъ заведены такія книги, — разсказывалъ хозяинъ, — кто ни заглянетъ — хотя бы нищій зашелъ или охотникъ ночевать попросился — штрафъ… А еще хотятъ завести адресные листки…

Кстати сказать, въ городѣ Новороссійскѣ дѣйствительно заведены адресные листки. Я захватилъ одинъ съ собою и пожертвую его въ полицейскій музей въ Петербургѣ. Въ немъ восемнадцать графъ, и надо ихъ записывать и вдоль, и поперекъ и даже вверхъ ногами. За листками надо ходить въ участокъ, и каждый листокъ стоитъ три копейки. Я ручаюсь, что цѣлое паспортное бюро не въ состояніи правильно заполнить всѣ эти графы. До сихъ поръ не было ни одного листка, написаннаго правильно. Но на оборотѣ стоитъ угроза: «Виновные въ неисполненіи подвергаются денежному штрафу до трехъ тысячъ рублей, или аресту до трехъ мѣсяцевъ…»

— Теперь еще ничего, — разсказывалъ хозяинъ. — Этотъ урядникъ не такой злой. Въ прошломъ году вотъ былъ урядникъ! Сидитъ подъ окномъ, караулитъ. Только дилижансъ на улицу, онъ сейчасъ шапку на голову, ружье на плечи и въ горы. Грекъ, напримѣръ, соберетъ паспорта, понесетъ.

— «Гдѣ урядникъ?» — «По дѣламъ службы ушелъ». — «Примите паспорта». А жена говоритъ: — «Моего дѣла нѣтъ. Приди, когда самъ будетъ». Черезъ часъ опять придетъ: — «Гдѣ урядникъ?» — «По дѣламъ службы ушелъ». Извѣстно, жена наученная, даже дѣти малыя, всѣ тоже наученныя. Грекъ непривычный плюнетъ и домой пойдетъ. А на утро, чѣмъ свѣтъ, урядникъ заявится. «Паспорта не прописаны? Протоколъ!» Или плати по таксѣ три четвертака за паспортъ. До чего дошло: греки стали выгонять пріѣзжихъ пассажировъ. «Ну васъ къ черту! Съ вами только безпокойство!» Когда приходятъ дилижансы, то прежде посмотрятъ: если урядникъ дома, тогда пускаютъ. А если ушелъ «по дѣламъ службы», — не пустятъ ни за что, хоть ночуй на улицѣ…

Такъ разсказывалъ хозяинъ гостиницы.

Все это кажется сказкой; но я могу назвать имена и даты. Мнѣ говорилъ одинъ почтенный дачевладѣлецъ, что какъ-то цѣлая компанія пріѣзжихъ до поздняго вечера не могли найти себѣ пристанища въ поселкѣ. Урядника не было дома, и никто не хотѣлъ рисковать протоколомъ и штрафомъ. «Я поручился, что штрафа не будетъ, — говоритъ разсказчикъ, — тогда пустили ихъ».

Прописка паспортовъ проникла въ самыя дикія ущелья Сѣвернаго Кавказа, со всѣми своими атрибутами: штрафами, протоколами, тюрьмой. Мнѣ горько жаловался одинъ молодой помѣщикъ, живущій совсѣмъ піонеромъ въ дикомъ ущельѣ, верстахъ въ двадцати отъ берега:

— Я живу въ глуши. Медвѣди заборы ломаютъ. Кабаны посѣвы вырываютъ. Двѣ зимы въ палаткѣ зимовалъ, вонъ какой ревматизмъ нажилъ; рабочіе временные, кочевые; пастухи полудикіе на верхнихъ пастбищахъ. И каждаго прописывай въ теченіе сутокъ. А до урядника ѣхать десять верстъ верхомъ. Весною рѣки разольются, совсѣмъ нѣтъ проѣзда. Что же вы думаете? Пять протоколовъ составили, оштрафовали меня на триста рублей и еще угрожаютъ…

Хозяинъ гостиницы долго работалъ перомъ.

— Много ли было пріѣзжихъ за этотъ сезонъ? — полюбопытствовалъ одинъ пассажиръ.

Хозяинъ покачалъ головой.

— Если бы Государственная Дума взяла во вниманіе и ассигновала миллі-онъ рублей…

Онъ протянулъ слово «миллі-онъ» довольно вкусно, но потомъ не докончилъ и махнулъ рукой. Мы даже сконфузились и поспѣшили перевести разговоръ на другую тему. Прекрасные дни Аранжуэца и сверхсмѣтныхъ ассигновокъ, увы, миновали почти безвозвратно…

Мы встали рано утромъ и пошли по деревнѣ искать себѣ пищи.

— Если хотите обѣдать, — совѣтовалъ намъ начальникъ почтовой конторы, — пойдите къ духанщику. А духанщикъ пойдетъ къ мяснику и съ вечера закажетъ часть баранины. Тогда на другой день можете имѣть шашлыкъ…

— Нельзя ли хоть фруктовъ, — спрашивали дамы, — орѣховъ что ли?

Красная Поляна славится грецкими орѣхами. Насъ стали водить изъ дома въ домъ и, наконецъ, подвели къ огромному орѣховому дереву, стоящему на площади.

— Вотъ орѣхи!

Дерево дѣйствительно было усыпано орѣхами.

— А какъ достать ихъ? — спрашивали дамы.

— Полѣзайте и нарвите, — невинно совѣтовали греки.

— Мы бы заплатили, — сказали пассажиры.

— Даромъ нарвите, — настаивали греки.

Основы натуральнаго хозяйства были, очевидно, еще въ полной силѣ. Даже стражникъ, стоявшій подъ деревомъ, поощрялъ нашихъ дамъ къ самодѣятельности:

— Это ничего, рвите; здѣсь денегъ не возьмутъ.

Но дерево было высокое и скользкое, какъ мачта.

День былъ пасмурный. Тяжелыя тучи лѣниво тащились взадъ и впередъ съ одной горы на другую, спускались внизъ и брызгали дождемъ. Но гдѣ-нибудь въ просвѣтѣ облаковъ вдругъ обнажался клочекъ голубого неба, и яркій солнечный лучъ круглымъ пятномъ перебѣгалъ съ вершины на вершину, прыгалъ, какъ золотой зайчикъ, и словно плясалъ на темнозеленыхъ склонахъ.

— Это все оттого, что вѣтру мало, — объясняли греки. — Зимою еще чуднѣе. Снѣгъ ложится, какъ перина. По три дня изъ дому не выходимъ. Потомъ выгоняемъ буйволовъ тропы топтать. Самыя узкія тропы. Если человѣкъ и буйволъ встрѣтятся, то разминуться негдѣ. Надо взлѣзать на голову буйволу и перелѣзать черезъ спину.

— Послѣ обѣда (впрочемъ, обѣда не было) небо немного прояснилось. Мы стали подниматься по тропинкѣ на гору. Миновали кокетливую дачу. Прошлымъ лѣтомъ ее построилъ гвардейскій офицеръ, и его молодая жена сама перетаскала вверхъ на собственныхъ плечахъ дранку для крыши.

На первомъ уступѣ мы остановились и посмотрѣли внизъ.

Картина была поразительная, рѣдкая даже на Кавказѣ. Прямо подъ нами, глубоко внизу лежала Красная Поляна, плоская и рѣзко очерченная, какъ днище ящика. Съ четырехъ сторонъ стояли зеленыя стѣны, и синее небо вверху было, какъ крыша. Все кругомъ было торжественно тихо. Горнымъ безвѣтреннымъ воздухомъ глубже и легче дышалось. Вся Красная Поляна была, какъ огромный санаторій, устроенный самою природой подъ открытымъ небомъ и совершенно безлюдный.

Лѣтъ черезъ пятьдесятъ, когда дачники, наконецъ, раскупятъ «городскіе» участки и дѣти трапезундскихъ грековъ построятъ гостиницы, здѣсь, можетъ быть, дѣйствительно будетъ климатическая станція…

Климатическая станція Гагры составляетъ поселеніе автономное и управляемое особыми законами.

Въ пяти верстахъ отъ курорта, въ поселкѣ «Новыя Гагры», поставлена даже застава для всѣхъ фургоновъ и дилижансовъ, ибо подъѣзжать къ резиденціи въ дилижансахъ строго воспрещено. Нашу «линейку» тоже остановили и заставили насъ переложить свой багажъ на другую линейку, мѣстнаго происхожденія. Впрочемъ, она была похожа на нашу, какъ двѣ капли воды, только подушки на ней были изорваны и желѣзныя пружины торчали наружу и больно кололись.

Съ насъ взыскали заставную пошлину по пятиалтынному съ души и пропустили далѣе.

Мы ѣхали по узкому берегу и по дорогѣ постоянно встрѣчали явные слѣды благодѣтельнаго начальственнаго попеченія. Напримѣръ, огромные плакаты: «Строго воспрещается касаться руками телеграфныхъ проводовъ. Можетъ послѣдовать смерть». Я насчиталъ такихъ плакатовъ четырнадцать. И на каждомъ мостикѣ съ обѣихъ сторонъ тоже по объявленію, еще и на трехъ языкахъ, на русскомъ, грузинскомъ и татарскомъ: «Осторожно, крутой поворотъ, а въ сорока шагахъ мостъ», — какъ будто извозчики сами не знаютъ. А если бы даже они и не знали, такъ всѣ они безграмотны и объявленій не читаютъ. Въ видѣ разнообразія, въ паркѣ глубокія канавы съ текущей водой остались безъ ограды. Поперекъ турникеты и просто дощечки. Ночью, того гляди, сверзишься внизъ.

Къ слову сказать, въ Абхазіи на всѣхъ мостахъ тоже развѣшаны надписи, и непремѣнно русскія, хотя и въ мѣстной передѣлкѣ: «Ѣшала шагами». Жаль только, что мостовъ мало, и быстрыя горныя рѣки у самаго устья часто приходится почти переплывать вмѣстѣ съ тарантасомъ по сомнительному броду.

На полудорогѣ, въ имѣніи «Отрадномъ», у водоема съ позолоченной надписью: «Памяти Константина», намъ попались первые дачники, толстый купецъ и дѣвица въ шляпѣ колесомъ и съ кодакомъ въ рукахъ. Но дальше до самаго поселка было безлюдно и тихо. Намъ встрѣтилась такъ называемая «ванная конка», въ своемъ родѣ единственная на всемъ побережьѣ. Она проведена на двѣ версты, отъ гостиницы къ морскимъ ваннамъ… Кондукторъ ѣхалъ съ вагономъ, одинъ одинешенекъ, безъ публики, будто по казенной надобности. И сзади у него (у вагона, а не у кондуктора) былъ прилѣпленъ почтовый ящикъ желтаго цвѣта, тоже, очевидно, пустой.

Въ самомъ поселкѣ народу было довольно. Все офицеры и даже генералы разнаго оружія. Вездѣ попадались стражники, жандармы, казаки синіе и красные, солдаты въ хаки. Впрочемъ, три большія казенныя гостиницы были наполовину пусты. Въ гостиницахъ вездѣ электричество, чистое бѣлье, серебро, пуховыя подушки, прислуга идеально вышколенная, не хуже, чѣмъ въ Государственной Думѣ. Лакеи изъ бывшихъ военныхъ, а горничныя молодыя, здоровыя, какъ будто на подборъ.

И почти на лету: «Слушаю-съ, подаю-съ, точно такъ…»

Правда, въ тонкомъ полотнѣ оконныхъ занавѣсокъ попадаются клопы, и даже сколопендры, а двери обломаны. Но вѣдь на Кавказѣ бываетъ и не то. Построены гостиницы изъ дерева, крыты картономъ, все это въ странныхъ перильцахъ и балкончикахъ особаго стиля. Его можно было бы назвать стилемъ спичечныхъ коробокъ. Дерево высохло до крайности, — кажется, только стоитъ искрѣ упасть, и все вспыхнетъ, какъ костеръ.

Даже всевосхваляющій путеводитель Москвича отмѣчаетъ съ своей стороны: «Зданіе временной гостиницы подобно грандіозной коробкѣ спичекъ, откуда въ случаѣ несчастья никто не спасется». И еще: «Простѣнки такъ тонки, что слышишь невольно не только разговоръ сосѣдей, но даже то, что сосѣду снится».

На берегу играла музыка. Провожали на пароходъ важнаго генерала. Когда мы спустились внизъ, пароходъ уже отчалилъ. Только казенный прожекторъ все еще ловилъ уходящую палубу своимъ ослѣпительнымъ лучомъ. И въ этомъ яркомъ ореолѣ выступала мундирная фигура внушительнаго вида, какъ ангелъ въ оперѣ «Демонъ».

Знатная публика столпилась на деревянныхъ мосткахъ, которые называются пристанью, и мостки качались. При обратномъ слѣдованіи ветхая доска внезапно выскочила изъ-подъ самыхъ, что ни на есть, сановныхъ ногъ, и произошло смятеніе. Услужливые стражи подскочили и стали выдергивать скамейки изъ-подъ зрителей, даже изъ-подъ дамъ, торопясь очистить мостки. И на твердой землѣ зачѣмъ-то задержали и обыскали двухъ брюнетовъ туземнаго вида, но, ничего не найдя, отпустили ихъ съ миромъ обратно.

Музыка сыграла «отвальную» и поднялась наверхъ, и снова заиграла. Въ кустахъ, подъ полотняными навѣсами и у искусственныхъ гротовъ зажглись цвѣтные фонарики. Журчали ручьи и мерцали болотистые пруды, Богъ знаетъ, зачѣмъ устроенные. Повсюду развернулась вечерняя тишь, искусственная красота и скука, привычная въ Гаграхъ…

Законы, на основаніи которыхъ управляются Гагры, пишутся на мимеографѣ и ежедневно вывѣшиваются въ назиданіе публикѣ. Въ моемъ распоряженіи имѣется цѣлая коллекція. Приведу нѣкоторые, наиболѣе выдающіеся.

1) «Приказаніе по гагринской климатической станціи, № 179, 21 мая 1909 г.:

a) Съ 21 мая сего года плата поденнымъ рабочимъ по станціи назначается по девяносто копеекъ за рабочій день.

b) Въ раіонѣ гагринской климатической станціи, въ особенности около гостиницъ, развелось слишкомъ много кошекъ. Предписываю владѣльцамъ кошекъ надѣвать на нихъ ошейники. Кошки безъ ошейниковъ будутъ уничтожаться».

2) «Приказаніе по гагринской климатической станціи № 342, 9 октября 1909 г.

a) Исключаются изъ списковъ два осла, за № 8 и 11, изъ которыхъ одинъ пропалъ, а второй разбился о камни, сорвавшись со скалы.

b) Штрафуется на три рубля офиціантъ Никита Ладный за оскорбительный и дерзкій отвѣтъ завѣдывающей рестораномъ».

И еще:

«Производятся изъ телятъ въ коровы за достиженіемъ надлежащаго возраста № 6 и 10, о чемъ объявляется по управленію поселка», и проч., и проч.

Всѣ приказы подписаны: «Вр. и. д. начальника гагринской климатической станціи полковникъ такой-то.

Съ подлиннымъ вѣрно: Дѣлопроизводитель такой-то».

Гагры — это узкая полоска земли по берегу моря, у подножія высокихъ и отвѣсныхъ горъ и такое же узкое ущелье по рѣкѣ Жуекварѣ. На всемъ побережьѣ Кавказа это самое тѣсное и узкое мѣсто. Можно только удивляться, почему именно оно выбрано для казеннаго курорта. Конечно, ущелье представляетъ великолѣпную стратегическую позицію, и съ древнихъ временъ здѣсь находилась Понтійская крѣпость, потомъ римская, византійская, генуэзская, абхазская. Въ русское время ущелье служило для перевода краденыхъ лошадей изъ Черноморья въ Закавказье и обратно. Но вѣдь курорты устраиваются не съ стратегическими цѣлями и не для борьбы съ конокрадствомъ. Одно основаніе этого курорта стоило 3¹/₂ милліоновъ рублей, а ежегодная ассигновка достигаетъ до 150.000, не считая различныхъ прибавокъ.

Въ прежнее докурортное время эти живописныя горы въ дикомъ запустѣніи природы и старыхъ развалинъ были повиты сонной меланхоліей и угрюмой красотой, въ стилѣ картины Беклина «Островъ мертвыхъ». Слѣды этой красоты сохранились и до сихъ поръ. На самомъ берегу застыли вѣковые тополя, еще генуэзцами посаженные, какъ гигантскія колонны, въ три и четыре обхвата. Старая церковь VI вѣка сложена изъ рванаго камня. Въ прежнее время ея грубыя стѣны были обвиты лозою и ліанами, и на самой вершинѣ свода росло старое фиговое дерево.

Ущелье Жуеквары повсюду заросло самшитомъ и букомъ и засыпано цвѣтами. А мѣстами оно такъ узко, что для берега и лѣса не остается ни пяди свободной, и все ущелье превращается въ коридоръ между каменныхъ стѣнъ, весною наполненный бѣшеной пѣнистой влагой, а осенью забросанный круглою галькой по обнаженному ложу рѣки.

Въ настоящее время на всю эту красоту наведенъ лоскъ казарменно-промышленнаго вида.

Пятиверстная полоска земли между Старыми и Новыми Гаграми разбита на узкія дачки въ 250 квадратныхъ саженей. Дачи розданы разнымъ владѣльцамъ, военнымъ и штатскимъ, и застраиваются тѣсно, какъ Новая Деревня въ Петербургѣ. Прекрасное ущелье занято длинными бараками для помѣщенія рабочихъ — квартиръ на четыреста, и на самомъ берегу Жуеквары красуется обширный свинарникъ съ номерами и отдѣленіями. Всѣ служащіе и рабочіе имѣютъ право держать здѣсь собственныхъ свиней. Учрежденіе это безусловно полезное, но гулять мимо него не особенно пріятно.

Чтобы нѣсколько скрасить унылый видъ и хаосъ рабочаго поселка, земля передъ бараками нарѣзана длинными ломтиками на палисадники каждой семьѣ. Въ этихъ палисадникахъ разводятъ горохъ и крыжовникъ, огурцы и астры, но самое видное мѣсто занимаютъ тѣ же неизбѣжные плакаты на дощечкахъ, густо насаженные всюду:

«Первый призъ за осеннюю выставку 1905 г.», «третій призъ за весеннюю выставку 1908 года»…

Ибо заботливое начальство осенью и весной обходитъ палисадники и щедрою рукой раздаетъ поощрительные призы, часы, подстаканники, чеканные пояса. На иныхъ палисадникахъ цвѣты засохли и исчезли, и остались только палки съ дощечками и надписями, какъ нѣкій словесный казенный садъ.

Главное ощущеніе въ Гаграхъ — тѣсно до крайности вездѣ, въ крѣпости и за крѣпостью. Даже дворецъ Ольденбургскаго принца нависъ надъ базаромъ, и скалы стесаны природой и искусствомъ въ уровень со стѣнами, и мимо дворца не осталось прохода.

Эта тѣснота нисколько не скрашивается зебрами, которыя мѣстами бродятъ въ казенныхъ имѣніяхъ, какъ будто лошади въ пестрыхъ фуфайкахъ, не оживляется ничуть ихневмонами, попугаями, мартышками, которыя были не очень давно привезены съ большими издержками, и потомъ разбѣжались или разлетѣлись невѣдомо куда. Зебры, положимъ, даже награду получили въ Адлерѣ на выставкѣ плодоводства…

Публика въ Гаграхъ по преимуществу военная. Все аксельбанты, воротники съ золотомъ, красные чекмени. Штатскіе сплошь петербуржцы, а къ сѣверу, въ Сочи, больше москвичи, а изъ петербуржцевъ развѣ кадеты или, въ крайнемъ случаѣ, лѣвые октябристы.

Лѣтомъ въ Гаграхъ собирается много народа. Но жить въ Гаграхъ скучно. Даже путеводитель говоритъ; «Здѣсь постоянно уныло и тоскливо. Пріѣхавшій сюда не задерживается. Въ Гагры хорошо ѣздить лѣчиться тишиной».

Скучно жить въ Гаграхъ и вдобавокъ голодно. Казенный ресторанъ приготовляетъ пищу суконнаго свойства. Прислуги въ ресторанѣ не хватаетъ. Пока подадутъ, не дождешься. А цѣны, какъ на французской Ривьерѣ, въ Монако или въ Ниццѣ. Такіе ресторанные порядки были, должно быть, въ Харбинѣ во время войны. Если на то пошло, то лучше обѣдать въ татарскомъ отдѣленіи народной столовой. Салфетки не дадутъ, зато хоть перцу навалятъ больше, чѣмъ нужно, фасоли, помидоровъ, бараньяго жира.

Вся жизнь въ Гаграхъ казенная, — даже мелкія лавочки и турецкія кофейни получаютъ субсидію, а другія, напротивъ, платятъ за мѣсто на базарѣ по 30 рублей въ мѣсяцъ. Зато и цѣны совсѣмъ небывалыя, вдвое и втрое противъ сосѣднихъ прибрежныхъ мѣстечекъ. А торговцы кричатъ: «Ну и мѣсто. Попался сюда на лѣто. Больше никогда не пріѣду».

Ко всему этому надо прибавить климатъ, до крайности влажный, особенно лѣтомъ. За своими высокими стѣнами, на берегу моря, подъ жаркимъ солнцемъ, станція Гагры стоитъ, какъ грунтовая теплица. Для насъ, непривычныхъ, весь климатъ устроенъ какъ будто навыворотъ. Лѣтомъ безоблачно, ясно, тепло. А сырость такая, что все покрывается плѣсенью. У дверей косяки разбухаютъ и рамы у оконъ. Зимой постоянные ливни. Рѣки и ручьи выходятъ изъ всякихъ границъ. Низины затоплены. А въ воздухѣ сухо. Деревянныя двери трескаются, въ комнатѣ сохнетъ табакъ.

Лѣтомъ и зимой малярія. И съ утра до вечера нечего дѣлать. Даже флиртомъ заниматься слишкомъ душно. Испарина возьметъ. Скучныя горы…

8. Возвращеніе

Я возвращался на сѣверъ Военно-Грузинской дорогой, по Арагвѣ и по Тереку.

Долина Арагвы начинается у города Мцхета и уходитъ въ горы. И въ началѣ она широка и красива, и горы раздвинулись, и низкія зеленыя вершины какъ будто убѣгаютъ отъ взгляда направо и налѣво. Мы выѣхали поздно и ѣхали до вечера. Было тихо, тепло. Намъ попадались навстрѣчу сады и виноградники, пахло кизилемъ и абрикосомъ, и кто-то бренчалъ на зурнѣ, въ сторонѣ отъ дороги, и чуть слышно напѣвалъ: а-да-ла-да-лай.

Потомъ зеленые склоны подошли ближе къ берегамъ рѣки; пашни и луга поползли вверхъ по отлогимъ подъемамъ, а наверху были лѣса. Села лѣпились на террасахъ, какъ группы ульевъ. И Арагва какъ будто забрасывала впередъ свою узкую серебряную ленту и убѣгала вдаль.

За Млетомъ дорога стала круче и природа мрачнѣе. Явились скалы, бурыя, обрывистыя, и водопады узкой тесьмой прижимались къ базальтовымъ отвѣсамъ. И вперемежку съ ними почти также отвѣсно поднимались по каменнымъ стѣнамъ посѣвы и покосы.

На половинѣ горы приземистыя копны сидѣли, какъ дикіе гуси, и какъ будто собирались вспорхнуть и улетѣть. И на одномъ поворотѣ высоко надъ собою мы увидѣли косца. Онъ косилъ на гору, а отгибался подъ гору. Страшно было смотрѣть на него. Казалось, что еще взмахъ, и онъ свалится внизъ въ рѣку.

Вмѣстѣ со скалами начались осетинскіе аулы. Они были, какъ кучи сѣрыхъ гнѣздъ, сложенныхъ изъ камня и навоза. На высотахъ стояли живописныя сторожевыя башни. Иныя изъ нихъ выцвѣли и осыпались. Онѣ походили на мшистыя скалы. А рядомъ скалы вывѣтрились и походили на башни.

На каждомъ шагу попадались развалины селеній, разрушенныя, но жилыя. Жалкіе люди ютились въ развалинахъ, какъ звѣри.

У каждаго аула насъ встрѣчали и потомъ далеко провожали собаки и ребятишки. Собаки были похожи на шакаловъ. Ребятишки были въ лохмотьяхъ, съ маленькой черной шапочкой на самой макушкѣ, а у другихъ была непокрытая грива волосъ, побѣлѣвшихъ на солнцѣ, какъ ленъ. Они проворно топотали своими босыми ноженками и долго бѣжали за нашей повозкой, и просили милостыню.

Рано утромъ, послѣ перваго ночлега, я вышелъ на дворъ.

Къ самому порогу подходилъ яркій лугъ, пестрый отъ крупныхъ цвѣтовъ.

День былъ ликующій, ясный. Бѣлыя тучки вились по вершинамъ Семи Братьевъ. Гутъ-Гора была справа, нагая, гребенчатая. Туча висѣла надъ Высокой горой и бросала на солнечный склонъ зубчатую тѣнь, какъ гигантская жаба. А рядомъ была другая туча серебристо-сѣрая и на ея свѣтломъ фонѣ тяжко и стройно парилъ черный орелъ.

А по сосѣднимъ откосамъ змѣились бѣлыя полоски не растаявшаго снѣга. Въ одномъ мѣстѣ рядомъ лежали лента не скошенной ржи и лента снѣга, обѣ одной ширины.

Мы выѣхали рано и доѣхали до перевала, и видѣли рожденье Арагвы въ узкомъ ущельѣ далеко внизу. Противъ насъ, на другой сторонѣ ущелья, висѣлъ водопадъ, какъ бѣлая занавѣска. И по карнизу дороги передъ нами на черномъ конѣ, въ черной буркѣ, скакалъ осетинъ, обвѣшанный оружіемъ. Онъ гикалъ на скаку и выхватывалъ ружье изъ длиннаго чехла и стрѣлялъ вверхъ, и скалы гулко повторяли и крикъ, и выстрѣлъ…

Терекъ сбѣгаетъ съ перевала по краснымъ желѣзистымъ камнямъ и быстро набираетъ силы и верстъ черезъ десять становится буйнымъ потокомъ. У станціи Коби въ него вливается Черная рѣчка, какъ струя нефти, и долго течетъ рядомъ, не смѣшиваясь, и, наконецъ, таетъ въ сѣрыхъ волнахъ.

Мы спускались почти отвѣсно внизъ, и вдругъ на поворотѣ въ узкомъ промежуткѣ трахитовыхъ утесовъ явился Казбекъ. У него была бѣлая голова и черная грудь. И съ правой стороны на грудь Казбека струился широкій ледникъ и завивался внизъ, какъ бѣлая рѣка, густая, отвердѣвшая.

Казбекъ явился и исчезъ, и мы въѣхали въ Дарьялъ.

Онъ былъ странный и страшный, угрюмый и узкій, какъ щель. А стѣны были такой высоты, что глазомъ не охватишь. И темя у скалъ было нагое, безлѣсное. Мы ѣхали по узкой полоскѣ шоссе прямо надъ пропастью. Терекъ ревѣлъ внизу, какъ бѣшеный. И надъ дорогой нависли камни, полуотколотые, неустойчивые. Вотъ знаменитое мѣсто: «Пронеси, Господи». — «Когда идетъ дождь, камень внизъ течетъ, — говоритъ ямщикъ. — Недавно четверку лошадей заѣло». — «А пассажиры были?» — «Что пассажиры», — возражаетъ онъ равнодушно.

Вотъ обломокъ скалы, который уже сорвался и лежитъ на дорогѣ, на самомъ краю. На немъ выведена надпись крупными красными буквами: «Долой буржуазію».

А немного подальше другая надпись-реклама, вдвое крупнѣе: «Райзеръ, Тифлисъ, складъ велосипедовъ». Юнкера расписались: Рома Петровъ, Саша Носуленко, Наполеонъ Выринскій. Еще надписи, цѣлыя сотни именъ русскихъ, грузинскихъ, нѣмецкихъ, армянскихъ. Онѣ украшаютъ самыя видныя мѣста и преслѣдуютъ васъ всю дорогу до самаго Владикавказа: Леля Тру-ля-ля. Спи, малютка. Бабіевъ, Тагіевъ, Тагѣевъ…

Постоянно попадаются обвалы, старые и новые, потоки огромныхъ глыбъ, полузапрудившихъ Терекъ съ обѣихъ сторонъ. Крупные круглые камни валяются внизу, какъ будто гиганты перебрасывались такими твердыми мячами.

Вотъ опять вверху начинается лѣсъ. На странномъ утесѣ, высокомъ и отдѣльномъ, похожемъ на гигантскую колонну, выросла сосна, единственная. Снизу она кажется маленькой, почти игрушечной. Стоитъ и качается, и утесъ-пьедесталъ, какъ будто качается вмѣстѣ…

На сѣверѣ Кавказская стѣна обрывается отвѣсно. Мы выѣхали изъ Дарьяла на ровную степь, какъ будто на столъ. И шесть верстъ скакали по пыльной дорогѣ до самаго Владикавказа. Намъ попадались навстрѣчу солдаты, солдаты, солдаты. Двѣ пулеметныя роты. Сотня казаковъ, легкая батарея. Вся эта воинская сила сторожила древнія ворота Кавказа. И даже увеселительный садъ подъ городомъ носилъ казенную надпись: Народное гулянье Редантъ № 1.

Природа этого края была по-своему красива: синіе туманные холмы, зеленые луга, полусжатыя нивы, ясныя дали, теплый воздухъ. Но у меня не было глазъ для этого яснаго простора. Взглядъ мой жадно тянулся назадъ, туда, гдѣ вставалъ огромный хребетъ, цѣпь вершинъ, густая, безпорядочная, въ снѣжныхъ шапкахъ, повитыхъ тучами.

Изъ Владикавказа я выѣхалъ въ Бесланъ по желѣзной дорогѣ, и Кавказскія горы провожали меня всю дорогу. Я смотрѣлъ на нихъ и не могъ оторваться. Огромная стѣна тянулась поперекъ горизонта, высокая, прямая, какъ будто кто-то нарочно построилъ ее отъ моря и до моря.

Оба ея конца направо и налѣво тонули въ туманѣ и таяли. И снѣжные гигантскіе зубцы выступали на синемъ небѣ, какъ бѣлая корона.

И впереди всѣхъ стоялъ Казбекъ, высокій и сильный. Онъ повернулся бокомъ къ желѣзной дорогѣ и былъ весь виденъ изъ окна вагона. Его бѣлая голова сверкала на солнцѣ и круто выступала его крѣпкая, упрямая шея. Онъ своевольно откинулъ голову назадъ и смотрѣлъ черезъ горы вдаль.

На станціи во Владикавказѣ я видѣлъ черкесскаго князя. Онъ былъ высокій съ длинными, черными усами. Гулялъ и разговаривалъ съ двумя офицерами и улыбался угодливо. Мнѣ назвали его имя. Онъ былъ изъ молодыхъ да ранній, такой, что для русскихъ чиновныхъ друзей и сестры не пожалѣетъ, а чуть обернется къ своимъ, лицо у него станетъ, какъ будто желѣзное. Его папаха была сдвинута на бритый затылокъ. Спереди на поясѣ висѣлъ кинжалъ, а сзади сабля. За ними поодаль и совсѣмъ отдѣльно шелъ княжескій нукеръ, прислужникъ, очень молодой, тонкій, въ бѣлой чухѣ. Голова его была покрыта широкой бѣлой шляпой. А шея открыта, крѣпкая, крутая. Такая же гордая крѣпкая шея была у Казбека, но только бѣлѣе и чище.

Нашъ поѣздъ уходилъ дальше и дальше. Горы тонули въ туманѣ, только вершины всплывали вверху, какъ будто отрѣзанныя. И нельзя было разобрать, гдѣ горы и гдѣ облака. Прощай, Кавказъ!