Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ девятый. Передвинутыя души, — Кругомъ Петербурга

1. За Невской заставой

Предо мною ряды скамей, первый, третій, двадцатый… На скамьяхъ плечо въ плечо темныя, бѣдно одѣтыя фигуры. А лица молодыя, свѣтлыя. Цѣлое море лицъ. Сѣрые, синіе и каріе глаза. Черты разнообразныя и вмѣстѣ съ тѣмъ однохарактерныя.

Каждый разъ, когда я прихожу сюда, въ этихъ лицахъ меня поражаетъ одно выраженіе: устремленность вниманія, какая-то почти физическая жадность къ знанію.

Всѣ взгляды, и жесты, и слова требуютъ здѣсь постоянно одного и того же: «Разскажите намъ хоть что-нибудь».

И когда кто-нибудь говоритъ съ эстрады, какъ въ настоящую минуту, они слушаютъ такъ напряженно, какъ будто готовы вскочить оратору въ ротъ.

И вмѣстѣ съ вниманіемъ на этихъ лицахъ лежитъ какая-то странная тѣнь. Словно все это выздоравливающіе или переутомленные, которымъ надо идти спать, а они пришли сюда.

Эту тѣнь наложило фабричное иго, девять часовъ ежедневной работы, послѣ которой такъ трудно приходить на вечерніе курсы и слушать теоремы Эвклида или исторію крестовыхъ походовъ. Сегодня, впрочемъ, воскресенье. Но эта тѣнь не исчезла. Она въѣлась слишкомъ глубоко. Только по ней можно отличить молодыхъ рабочихъ отъ студентовъ.

Смоленская школа для взрослыхъ рабочихъ празднуетъ свой двадцатипятилѣтній юбилей. Школа эта помѣщается въ грязномъ домѣ на задворкахъ по Шлиссельбургскому тракту. Тамъ черныя лѣстницы, грязныя стѣны, угарныя печи. Въ классѣ тѣсно и не хватило бы мѣста для такого множества народу.

23 депутаціи явилось на юбилей. Рабочіе разобрали 2,000 повѣстокъ. Еще на 500 человѣкъ не хватило ни повѣстокъ, ни мѣста…

Юбилей устроенъ въ театрѣ. Это Невскій театръ за заставой, третьестепенный, на рабочую руку. На стѣнахъ сырыя пятна. И черезъ рампу положенъ утлый мостъ, покрытый изношеннымъ краснымъ сукномъ. По этому мосту проходятъ рабочія депутаціи, направляясь на эстраду.

Съ разныхъ концовъ Петербурга явились депутаціи: отъ Нарвской школы, отъ Выборгской, отъ Петербургской. Все это новыя школы. Петербургскую школу я знаю. Мы съ ней сосѣди. Она основана въ прошломъ году[2] и уже имѣетъ 390 учениковъ, почти исключительно рабочихъ. Они дѣлаютъ взносы по 20 копеекъ въ мѣсяцъ. На эти копейки она и существуетъ.

Въ этой средѣ каждая копейка на счету. Въ эту самую минуту молодой ораторъ съ эстрады горько упрекаетъ своихъ товарищей-рабочихъ:

— Пять лѣтъ тому назадъ на двадцатилѣтнемъ юбилеѣ вамъ было сказано слово: «Бросьте грызть сѣмечки, несите сюда ваши копейки». Эхъ вы, что жъ вы не несли?..

Рядомъ съ рабочими видны сюртуки учителей, черныя платья учительницъ. Учительницъ вдвое больше, ибо на такую работу, безплатную и трудную, женщины отзывчивѣе мужчинъ. На скамьяхъ есть и ученицы, но ихъ немного. Женское образованіе, какъ водится, сильно отстаетъ отъ мужского.

Два, три мундира, священникъ въ коричневой рясѣ, тайный совѣтникъ Небольсинъ, предсѣдатель техническаго общества, во фракѣ со звѣздой и лентой черезъ плечо.

Юбилей проходитъ торжественно и вмѣстѣ оживленно, характерныя ноты проскальзываютъ даже въ отчетахъ и вступительныхъ рѣчахъ.

Школа стала строиться безъ денегъ, почти изъ ничего. Братья Варгунины помогли ей основаться. Поморская-Козлова, первая предсѣдательница, ѣздила по городу, собирала рублями; она устраивала концерты и развозила билеты, боролась съ дворниками, сторожила въ переднихъ, всю душу свою положила на это дѣло.

Знакомая русская исторія. То же самое происходитъ и теперь. Расходы растутъ, школа расширяется и стремится естественнымъ путемъ превратиться въ народный университетъ, а денегъ нѣтъ, пожертвованія не притекаютъ. Фабрикантъ Торнтонъ, недавно умершій, оставилъ школѣ 160 тысячерублевыхъ паевъ своей фабрики. Это первое крупное пожертвованіе. Быть можетъ, оно дастъ возможность школѣ построить собственный домъ и выйти изъ чужихъ задворковъ. По отчету, за 25 лѣтъ сквозь школу прошло 24,000 учениковъ. Въ настоящее время ихъ состоитъ 1.200. Было бы вдвое больше, да средства не позволяютъ.

Послѣ депутацій на эстрадѣ стали появляться ораторы изъ глубины зала. Маленькія прорѣхи и погрѣшности ихъ импровизированныхъ рѣчей только подчеркивали общее настроеніе.

Одинъ молодой ученикъ благодаритъ учителей. Голосъ его срывается отъ волненія. Онъ кланяется и прибавляетъ послѣднія слова: «Спасибо вамъ большое и вѣчная память»…

Работница выходитъ читать стихи собственнаго сочиненія. Она начинаетъ очень тихо, и руки у нея трясутся.

— Громче, — заявляетъ публика.

— Сейчасъ, — говоритъ она испуганно. Голосъ ея сталъ громче, но понять ничего нельзя.

Она перепутала строфы. Еще минута, она умолкаетъ; потомъ безнадежно разводитъ руками. «Забыла!» Она уныло сходитъ съ трибуны, но публика провожаетъ ее оглушительными рукоплесканіями.

На эстрадѣ — высокая фигура, съ большими волосами, въ очкахъ. Это Карасевъ, бывшій слесарь, а теперь химикъ. Онъ окончилъ смоленскую школу, сдалъ экзаменъ, и изъ ученика сдѣлался въ свою очередь учителемъ.

Голосъ у него громкій. Онъ облетаетъ весь театръ. Фразы короткія, отрывистыя.

«…Пламя освѣтило всю Невскую заставу. Отблески озарили Россію… Здѣсь въ школѣ совершается чудо, — живой человѣкъ рождается вторично. Она даетъ ему новыя чувства, открываетъ такіе горизонты, что духъ захватываетъ.

…Она научила насъ разбирать „Битву русскихъ съ кабардинцами“ и „Войну и миръ“ Льва Николаевича Толстого… Безъ нея мы бы проводили свободное время въ трактирѣ, лѣчили бы животъ перцовкой, а порѣзанный палецъ — паутиной. Мы бы не извѣдали прелести знаній, восторга мышленія, и даже послѣ смерти ждали себѣ на томъ свѣтѣ горячихъ угольевъ и сѣры.

…Когда рабочій будетъ въ деревнѣ разсказывать о примѣчательностяхъ Петербурга, онъ не забудетъ сказать, что за Невской заставой, въ грязномъ дворѣ, въ смрадномъ воздухѣ, сверкаетъ этотъ драгоцѣнный камень, бьетъ родникъ новыхъ чувствъ и новыхъ стремленій…»

Теперь учителя въ свою очередь благодарятъ учениковъ.

— Дѣти, воспитываютъ своихъ родителей для идеаловъ будущаго, — говоритъ одинъ, — учащіе являются учениками своихъ учениковъ.

Другой заявляетъ взволнованно: «Ваша аудиторія — первая по отзывчивости, первая по вниманію. Послѣ утомительнаго дня вы приходите къ намъ, но во всемъ Петербургѣ я не знаю такихъ слушателей».

В. Я. Аврамовъ говоритъ заключительную рѣчь. Ему семьдесятъ лѣтъ, но онъ держится бодро. Онъ работалъ для школы съ перваго года. Этотъ юбилей, вмѣстѣ съ тѣмъ, и его юбилей.

Его встрѣчаютъ оваціями. Всѣ вскакиваютъ на ноги и кричатъ, и долго не даютъ ему выговорить ни слова.

— Вы, быть можетъ, устали, — говоритъ старый учитель. — Простите, если я задержу ваше вниманіе еще немногими словами. Мнѣ 70 лѣтъ. Этотъ юбилей для меня послѣдній. Многіе изъ васъ увидятъ второй юбилей, я не увижу. Пусть же слова мои будутъ, какъ мое завѣщаніе и прощаніе съ вами. Я помню этотъ трактъ 25 лѣтъ тому назадъ. Не было ни школъ, ни театровъ. Одна была школа — кабакъ. Въ этой школѣ рабочіе получали свое образованіе. Они выходили оттуда раздѣтые, въ опоркахъ вмѣсто сапогъ. Лѣтомъ они развлекались игрою въ орлянку, зимою устраивали на невскомъ льду кулачные бои; здѣшнія фабрики бились съ зарѣчными. Я хорошо помню, какъ они выходили стѣна на стѣну. Эту школу мы устроили вскорѣ послѣ 1881 года мрачной памяти, въ реакціонное время. 25 лѣтъ мы учили здѣсь. Я, напримѣръ, училъ математикѣ, вычислялъ усѣченныя пирамиды, радіусъ земли. Теперь спрашиваю себя, не слѣдовало ли мнѣ избрать что-нибудь болѣе близкое, прикладное? Фабричное законодательство или, напримѣръ, мыловареніе? Я этого не думаю. Въ эти короткіе вечерніе часы мы не могли бы дать вамъ настоящихъ знаній, но мы открывали предъ вами процессъ познанія истины. Истина вѣчна, математическая истина имѣетъ силу не только для земли, но и для всей вселенной. За эту истину погибали, умирали на кострахъ. Бъ этой истинѣ сила человѣческаго духа…

Юбилей оконченъ. Праздникъ переходитъ въ помѣщеніе школы. Тамъ, въ такъ называемомъ нижнемъ раздвижномъ классѣ, устроены чай и закуска человѣкъ на двѣсти. За чаемъ все проходитъ еще непринужденнѣе, чѣмъ въ залѣ. Рѣчи не умолкаютъ. Всѣ говорятъ объ одномъ: что достигнуто школой не за 25 лѣтъ, а за послѣднія 5 лѣтъ, за эти важные поворотные годы русской исторіи?..

Я тоже стараюсь отвѣтить себѣ на этотъ вопросъ. Отвѣтить трудно. Я знакомъ съ этой школой года четыре. Я посѣщалъ ее въ 1904 году, когда каждое слово произносилось подъ сурдинку, политическая экономія читалась въ составѣ географіи, и лекторы процѣживались сквозь три фильтра утвержденій. Я посѣщалъ ее въ 1906 г., когда вся ея жизнь была, можно сказать, одинъ непрерывный обыскъ, безцѣльный и безрезультатный. Я посѣтилъ ее теперь, во время юбилея. И во всѣ три раза впечатлѣніе, какъ будто одно и то же: длинная каменная стѣна загораживаетъ знаніе, и трещина въ этой стѣнѣ, и въ трещинѣ школа… И жаждущіе знаній лѣзутъ снаружи, какъ волны. Кто скажетъ, когда натискъ былъ сильнѣе. Тогда и теперь не хватаетъ мѣста и средствъ, и учителей. Тогда и теперь тѣ счастливцы, которые успѣли пробиться сюда, чуть не за полы ловятъ каждаго приходящаго и заглядываютъ въ глаза и просятъ: «Прочтите намъ, разскажите намъ». Какъ спросить у океана, сталъ ли его повседневный напоръ напряженнѣе, чѣмъ прежде?

Вмѣсто того, чтобы слушать эти рѣчи, я начинаю отыскивать знакомыхъ.

Вотъ Казаринъ, слесарь съ Семянниковскаго завода.

Онъ сталъ старше и какъ будто тоньше. Щеки его обросли новой бородой.

— Ну что, Казаринъ, какъ вашъ экзаменъ?

Онъ прежде все мечталъ о томъ, чтобы сдать экзаменъ на аттестатъ зрѣлости, и усердно зубрилъ по ночамъ нѣмецкій языкъ и латынь.

Онъ машетъ рукой: — Я бросилъ. Какой же экзаменъ, когда семейство стало прибавляться…

— Какъ прибавляться?

— Сынъ у меня родился.

— Позвольте. Когда же вы женились? Я и не зналъ.

Я бывалъ у него прежде. Онъ жилъ одинъ въ комнатѣ, какъ молодой монахъ.

Казаринъ только плечами пожимаетъ, вмѣсто отвѣта.

— А какъ безработица на тракту? — спрашиваю я, чтобы перемѣнить разговоръ.

— Таетъ она. По деревнямъ разъѣзжаются люди.

Онъ, видимо, торопится пройти… Ему хочется слушать, что говорятъ за чайнымъ столомъ. О чемъ бы еще спросить? Ахъ, да…

— А какъ у васъ союзъ русскаго народа?

Онъ опять пожимаетъ плечами.

— У насъ нѣтъ союза русскаго народа…

Вотъ другой мой знакомый — Антошинъ, кузнецъ, огромный, спокойный силачъ. Онъ ломаетъ подковы въ рукѣ и крестится гирей.

— Какъ живете, Антошинъ?

— Хорошо живу. Сдалъ экзаменъ. Теперь я не кузнецъ, я — техникъ.

Онъ говоритъ съ волжскимъ акцентомъ на о.

— Ну, давай Богъ. А что у васъ дѣлается?

— За просвѣщеніе взялись Одну кампанію проиграли. Учиться бросились. Тѣ же эсдеки партійные стесали углы. Директивовъ не надо…

— А вы не эсдекъ?

Онъ медленно качаетъ головой.

— Я анархистъ…

— Какъ?!.

— Анархистъ, крайній, — рубитъ онъ безжалостно.

— Что такое вы говорите?

— То и говорю, что не надо директивовъ. Толстого я читалъ и Кропоткина. Я съ ними анархистъ, русской души анархистъ, анархистъ-молчатель.

Поди, разберись съ этой русской душой.

Она начинается отъ союза русскаго народа, а потомъ сдвинется съ мѣста и выѣдетъ, какъ будто по льду, въ открытое мерзлое море и все катится, пока не докатится до такого молчальнаго анархизма. Кто знаетъ, куда она закатится въ концѣ концовъ. Быть можетъ, «просвѣщеніе» поможетъ зацѣпиться за что-нибудь по дорогѣ…

1909 г.

2. Школьная дача

— Ура! Ура! Ура!

Проворныя дѣтскія фигурки снуютъ между деревьями, машутъ платками и кричатъ, привѣтствуя каждаго подъѣзжающаго гостя. Увы, гостей мало, не многіе поинтересовались въ этотъ теплый весенній день пріѣхать изъ Петербурга на скромный дѣтскій праздникъ. Мало гостей, и оттого дѣти остались почти безъ конфетъ. Впрочемъ, спасибо и за то, что есть свѣжій воздухъ и зеленыя деревья!

Г. Л. Гейзе подарилъ дѣтямъ свою новую, еще нежилую дачу, а земля подъ дачей чужая, за нее надо еще заплатить 8,000 руб. И денегъ, разумѣется, нѣтъ.

Въ прошломъ году дѣти ютились временно въ усадьбѣ другого добраго человѣка, П. А. Михайлова. А до того не было никакихъ школьныхъ дачъ, и дѣти сидѣли все лѣто въ Петербургѣ.

Новоустроенная дача обслуживаетъ два десятка школъ Императорскаго техническаго общества. Эти школы существуютъ при разныхъ заводахъ и находятся, такъ сказать, подъ высокимъ покровительствомъ капитала. Но, въ сравненіи даже съ городскими, это бѣдная, сиротливая, обездоленная, школа.

— Какія дачи у городскихъ школъ, — съ завистью разсказываетъ учительница, — не нашимъ чета!..

Петербургскіе фабриканты не отличаются щедростью.

— Мы дадимъ вамъ изъ кошелька, — заявляютъ они, — одинъ разъ дадимъ аккуратно, а болѣе къ намъ не приставайте.

Оттого это дѣло имѣетъ такіе скромные размѣры и такой тощій бюджетъ.

По подписному листу среди фабрикантовъ и заводчиковъ собрано 1,113 руб. 50 к. Какъ будто, неособенно много для всѣхъ петербургскихъ фабрикантовъ, да еще вмѣстѣ съ заводчиками! Еще двѣ тысячи собрано за зиму трудами учительницъ. Были двѣ лекціи и два спектакля. Лотерея дала 700 р. Вещи для лотереи собирались всю зиму, и билеты по четвертаку раздавались и правому и виноватому. Безъ этихъ четвертаковъ дѣтямъ нечего было бы ѣсть на своей школьной дачѣ.

Изъ пяти тысячъ учениковъ на медицинскій осмотръ были допущены только 4 проц., изъ каждой школы человѣкъ по б или 8. Учительницы привели самыхъ болѣзненныхъ, узкогрудыхъ, малокровныхъ. Докторъ ставилъ имъ отмѣтки по здоровью такъ же, какъ учителя ставятъ отмѣтки по успѣхамъ. Всѣ они получили единицу, и иные даже единицу съ минусомъ. Но только половина пошла на школьную дачу.

Подумайте: здоровый ребенокъ не имѣетъ никакихъ шансовъ попасть на эту безплатную зелень. Только самые больные, почти умирающіе!..

— Вотъ этотъ былъ совсѣмъ плохъ, — разсказывала учительница, — въ обмороки падалъ на урокахъ.

— Этотъ харкалъ кровью, этотъ задыхался, какъ рыба на сухомъ берегу.

Восьмилѣтній мальчикъ улыбнулся въ отвѣтъ и весело подпрыгнулъ на мѣстѣ. Теперь онъ чувствуетъ себя, какъ рыба въ водѣ.

— Здѣсь они поправляются, — говорила учительница, — какъ будто водой ихъ взбрызнули. По десяти фунтовъ прибавляются въ вѣсѣ.

На школьную дачу попало 73 счастливца, 30 безплатныхъ и 43 платныхъ. Плата 15 руб. за полълѣта и 25 рублей за цѣлое лѣто. Среди платныхъ иные получили по здоровью двойку и даже тройку. Впрочемъ, платные и безплатные имѣютъ право только на половину дачнаго сезона. Черезъ шесть недѣль они должны вернуться и уступить мѣсто второй смѣнѣ.

— А я останусь до осени, — угрюмо заявилъ черноволосый мальчуганъ, — до самаго конца!

— А развѣ другимъ не надо? — наивно возразила учительница.

Черноволосый нахмурился еще болѣе.

— Мнѣ тоже надо, — сказалъ онъ тихо и упорно.

Иные изъ платныхъ присланы заводами. Огромный Путиловскій заводъ платитъ за одного школьнаго дачника изъ тысячи учениковъ путиловской школы. Обуховскій заводъ за одного изъ 540 учениковъ, Резиновая мануфактура тоже за одного изъ 330 учениковъ.

Только одинъ Франко-русскій заводъ оказался отзывчивѣе. Онъ платитъ за 15 школьниковъ. Благодаря стараніямъ и хлопотамъ учительницъ, инженеры на заводѣ сдѣлали сборъ и заплатили еще за 14. «Франко-русскіе» составляютъ на дачѣ большую сплоченную группу.

Поминутно слышится: «Эй, вы, Русскіе Франки, идите сюда».

И Русскіе Франки бѣгутъ гурьбой и, куда они прибѣгаютъ, тамъ дѣлается весело и шумно.

За трехъ юныхъ дачниковъ заплатили родители. Еще за нѣсколькихъ заплатили учительницы изъ своихъ скудныхъ крохъ.

Нечего и говорить, что свой трудъ и время учительницы считаютъ ни во что. Иныя изъ нихъ уже второе лѣто лишаютъ себя отдыха для этой школьной дачи. Работы на дачѣ много.

— Къ вечеру такъ устанешь, — признавались онѣ, — насилу до постели доберешься…

Намъ все обѣщаютъ, что русскіе промышленники готовы вступить на новый путь по части насажденія культуры. На дѣлѣ, однако, промышленники по прежнему остаются въ сторонѣ съ своимъ аккуратнымъ кошелькомъ и по прежнему выбиваются изъ силъ тѣ же полуголодныя учительницы и фельдшерицы и дѣлаютъ культурное дѣло старое и новое.

Въ прошломъ году не хватило противъ смѣты рублей 200. Въ нынѣшнемъ, быть можетъ, удастся свести концы съ концами. Здѣсь не привыкли къ большимъ пожертвованіямъ. Здѣсь благодарны за каждую услугу, за каждую уступку, скидку съ цѣны.

— Фирма Бенуа, — разсказывали мнѣ съ увлеченіемъ, — доставляетъ намъ молоко вмѣсто 10 по 7 коп., Франко-русскій заводъ прислалъ своихъ плотниковъ достраивать крышу и службы…

Даже путиловской потребилкѣ была выражена торжественная благодарность «за доброкачественность доставленныхъ продуктовъ».

Бѣдный праздникъ прошелъ просто и весело.

Правда, подъ конецъ явился урядникъ съ портфелемъ въ рукахъ, но лицо его было благожелательно.

— Я слышалъ, что у васъ собрались высокопоставленныя лица, — скромно объяснилъ онъ, — а здѣсь въ околоткѣ много рабочихъ, такъ не было бы какого покушенія.

Его поспѣшили успокоить. «Высокопоставленныя лица» это былъ А. Г. Небольсинъ, предсѣдатель техническаго общества и тайный совѣтникъ, котораго всѣ учительницы и ученики одинаково называютъ «папашей», и безъ котораго не строится никакое новое дѣло во всѣхъ 20 школахъ техническаго общества.

Взрослые, впрочемъ, скоро отошли на задній планъ. Дѣти выпили свое молоко и высыпали наружу. Мало-по-малу, они захватили всю лужайку, завладѣли нашимъ столомъ и стульями, учителемъ пѣнія и фотографическимъ аппаратомъ.

— Снимайте насъ!..

Фотографъ-любитель безропотно снималъ группу за группой, дѣти громоздились на скамьи и подоконники, цѣплялись за дождевыя трубы, усаживались на вѣтвяхъ деревьевъ.

Около піанино составился большой дѣтскій хоръ, веселый и стройный. Мало-по-малу, онъ превратился въ хороводъ и захватилъ въ свои изгибы почти всѣхъ малыхъ и даже большихъ.

Кучка бѣдно одѣтыхъ людей стояла въ сторонѣ и смотрѣла на дѣтей. Это были родители. Они пріѣхали въ гости къ школьникамъ и со станціи Шувалово пришли пѣшкомъ.

— А ты отчего не пляшешь, Митревна? — сказала шутливо учительница.

— Ась? — сказала Митревна, приставляя руку къ уху. — Не слышу я, оглохла отъ машинъ.

Маленькій мальчикъ смирно стоялъ рядомъ съ большими.

— А ты отчего не пляшешь? — въ свою очередь, спросилъ я его.

— А у насъ крестины нонѣ, — объяснилъ онъ съ улыбкой.

— Какія крестины?

— Сестренка есть.

— А сколько васъ?

— Семеро насъ.

— А матка много зарабатываетъ?

— Сорокъ-пять копеекъ.

— А отецъ?

— Отецъ водку пьетъ.

Онъ сказалъ это такимъ тономъ, какъ будто питье водки была тоже особая профессія.

Хороводъ завивался и развивался все быстрѣе и веселѣе.

— …А во полѣ травонька… — звенѣли дѣтскіе голоса.

Пожилая учительница собиралась уѣзжать, но маленькая горбатая дѣвочка плакала и цѣплялась за ея юбку.

Какой-то юный заговорщикъ подбѣжалъ ко мнѣ и, съ таинственнымъ видомъ, сталъ разсказывать: — Онъ вырѣзалъ удочку, а на рѣчку еще не ходили. До рѣчки три версты и въ рѣчкѣ, говорятъ, водятся громаднѣйшіе пискари. Онъ такъ протянулъ: гро-ма-аднѣйшіе, какъ будто дѣло шло о китахъ.

Гости уѣзжали одинъ за другимъ. Дѣти провожали ихъ криками и пѣли «слава, слава!».

Общественная благотворительность 2-милліоннаго Петербурга при содѣйствіи фабрикантовъ и заводчиковъ, отнимая лѣтній отдыхъ у бѣдныхъ учительницъ, за два года успѣла создать этотъ пріютъ на 70 учениковъ. Для новаго курса это, пожалуй, немного!

1909 г.

3. Въ паркѣ

Сорокатысячная толпа разсыпалась по всѣмъ дорожкамъ парка, а на центральныхъ площадкахъ стоитъ стѣна стѣной. На узкомъ выходномъ мосту постоянная давка. Люди загораживаютъ дорогу экипажамъ, которые съ трудомъ пробираются по единственной аллеѣ, оставленной для проѣзда. Только велосипедисты снуютъ вездѣ со звонками и безъ звонковъ и съ неизмѣнными номерными дощечками: 15 575, 16 348, 16 400, Можно подумать, что всѣ семнадцать тысячъ петербургскихъ велосипедистовъ явились на гуляніе.

Въ паркѣ не продается никакихъ спиртныхъ напитковъ. Зато кромѣ простого кваса есть еще какой-то пастеризованный по 12-ти коп. за стаканъ.

Публика однако предусмотрительно запаслась еще дома. Во всѣхъ углахъ видны люди, плохо держащіеся на ногахъ. По берегамъ пруда усѣлись веселыя компаніи съ черными и бѣлыми бутылками, налитыми до верха и быстро пустѣющими. Кое-гдѣ видны даже четвертныя бутыли и жестяные самовары съ водкой.

На открытой сценѣ идетъ пьеса «Бѣлый генералъ». Построена рота солдатъ въ бѣлыхъ фуражкахъ съ ружьями въ рукахъ.

— На лѣ-во-пъ! — командуетъ фельдфебель.

Рота поворачивается стройно, какъ на парадѣ.

— На плечо! — командуетъ фельдфебель. — Кричите: ура!..

— Ура! — раздается на сценѣ.

— Ура! — подхватываетъ тысячеголосая толпа въ неописуемомъ восторгѣ.

По главной аллеѣ размѣстились приватные увеселители, которые взимаютъ съ публики дань «по пятаку съ носа», какъ выражается старый солдатъ, владѣлецъ потѣшной панорамы.

— Прекрасный городъ Швейцарія! — выкрикиваетъ онъ ежеминутно. — Какъ говорила тетка Дарія!.. Въ немъ дѣлаютъ сыръ, въ которомъ много дыръ!

— Старо! — замѣчаетъ высокій мастеровой, стоящій около со скучающимъ лицомъ. Это — постоянный посѣтитель всѣхъ подобныхъ зрѣлищъ, и онъ сѣтуетъ на отсутствіе разнообразія въ ихъ программѣ.

— Вотъ петербургскія дѣвицы! — возглашаетъ раешникъ. — Надѣнутъ на шлыкъ три птицы!.. Какая нибудь Акулина, Лукерья, надѣнетъ на шляпу перья. На брюхѣ-то шелкъ, а въ брюхѣ-то щелкъ!..

— Пойдемъ, Ваня! — говоритъ скучающій мастеровой своему товарищу. — Чего тутъ слушать?..

Рядомъ съ раешникомъ — магикъ съ необыкновенно толстымъ сизо-багровымъ носомъ, на которомъ какъ-будто начали распускаться мелкія почки. У него цилиндръ, наполненный водой, съ чернымъ чортикомъ, бѣгающимъ вверхъ и внизъ чтобы писать людское счастье.

— Докторъ магіи, — возглашаетъ предсказатель, — пишетъ на бѣлой бумагѣ. Опустись на дно морское, отыщи счастье людское!.. Чернилъ не марать, пескомъ не сыпать, не рвать, не врать!..

Какой-то матросикъ любопытствуетъ узнать счастье и получаетъ конвертикъ съ запечатаннымъ внутри отвѣтомъ. Онъ срываетъ конвертъ и при общемъ хохотѣ окружающихъ читаетъ слѣдующую надпись: «Планета Венусъ. Лицо твое прекрасно. Глаза твои сеяютъ пламѣнемъ. Мущины будутъ искать тебя, но ты будешь счастлива съ избраннымъ мужемъ. Дѣтей шесть». Приписка: «Ты будешь жить, доколѣ не умрешь».

За докторомъ магіи — индійскій факиръ. Представленія свои онъ даетъ въ балаганѣ и время отъ времени показывается на крышѣ въ бѣлой коленкоровой юбкѣ, съ пеньковою бородой и накладнымъ носомъ; съ высоты своего балагана онъ окидываетъ публику пытливымъ взглядомъ, между тѣмъ какъ малый, исполняющій одновременно роль кассира и прислужника, усердно зазываетъ публику передъ дверьми. Представленіе возобновляется каждыя пятнадцать минутъ. Главное чудо состоитъ въ томъ, что факиръ находитъ запечатанную сороковку водки въ самыхъ невѣроятныхъ мѣстахъ и въ концѣ-концовъ вытаскиваетъ ее изъ собственнаго носа.

— Не хочетъ ли кто попробовать? — спрашиваетъ прислужникъ. — Водка настоящая…

Никто однако не рѣшается попробовать сатанинской водки.

— А ну-ка, налей! — говоритъ, наконецъ, матросъ. — По-нашему, по-матросски! — прибавляетъ онъ, опрокидывая рюмку въ ротъ. — А водка славная! Еще… — прибавляетъ онъ, крякнувъ.

Публика становится смѣлѣе. Рука за рукой тянется къ рюмкѣ, сороковка пустѣетъ. Факиръ свирѣпо смотритъ на прислужника, но продолжаетъ вытаскивать изъ двухъ полотняныхъ бочекъ разныя болѣе или менѣе неподходящія вещи. Наконецъ, изъ одной достаетъ трехлѣтняго ребенка, въ стоптанныхъ сапоженкахъ самаго неиндійскаго вида и съ флагомъ сзади.

Ребенокъ немедленно прикладываетъ кулачекъ ко рту.

— Блаво! — кричитъ онъ. — Блаво!

Публика дружно подхватываетъ. Это — лучшій номеръ въ репертуарѣ факира, особенно если принять во вниманіе, что это его собственный сынишка, получающій пропитаніе изъ тѣхъ же сборныхъ пятаковъ.

Посреди пруда искусственный островъ. Къ нему примыкаетъ большой деревянный плотъ, на которомъ устанавливаются кое-какія декораціи и который служитъ ареной для выхода клоуновъ и гимнастовъ. По обоимъ берегамъ пруда, немного возвышающимся въ видѣ амфитеатра., густыя толпы народа. Если смотрѣть черезъ прудъ на противоположный берегъ, то массы людей, движущіяся между старыми деревьями и спускающіяся къ берегу плотно сжатыми рядами, представляютъ довольно живописный видъ.

Солдатское представленіе на открытой сценѣ кончилось. Мальчишки съ гиканьемъ бѣгутъ къ пруду и принимаются проталкиваться впередъ. Задняя волна напираетъ на переднюю и прижимаетъ ее къ самой водѣ. Кое-кто изъ мальчишекъ влѣзаетъ на деревья, но какой-то господинъ сердитаго вида, въ пальто и котелкѣ, переходитъ отъ дерева къ дереву и послѣ короткихъ, но весьма энергическихъ переговоровъ стаскиваетъ мальчишекъ внизъ. Однако въ одномъ мѣстѣ послѣ удаленія мальчишекъ, на дерево взбирается оборванецъ въ веревочныхъ лаптяхъ и съ продранными колѣнями, откровенно выставляющимися наружу.

— Попробуй-ка, стащи меня! — предлагаетъ онъ, довольно любезно.

Котелокъ плюетъ и отходитъ въ сторону, оборванецъ, довольный побѣдой, вытягивается на вѣткѣ во всю длину. Музыканты заставляютъ себя ждать. Публика ропщетъ:

— Пора! Время!.. — раздаются со всѣхъ сторонъ крики.

Человѣкъ, сидящій на деревѣ, тоже соскучившись, начинаетъ гимнастическія упражненія и повисаетъ на вѣткѣ головою внизъ, обнаруживая почти во всю ширину свое природное, довольно грязное, трико. Женщины, стоящія подъ деревомъ, взвизгиваютъ, такъ какъ новый гимнастъ угрожаетъ свалиться имъ на голову. Но онъ уже опять сидитъ на вѣткѣ и посылаетъ обѣими руками воздушные поцѣлуи зрителямъ. Начинаетъ побрызгивать дождикъ. Нѣкоторыя изъ женщинъ раскрываютъ зонтики, и одна попадаетъ концомъ желѣзнаго ребра въ глазъ мужику, стоящему рядомъ.

— Вишь, распустила грибъ! — сердится онъ. — Я тебя какъ тресну!..

— Бабы, зонтики убрать! — командуетъ оборванецъ сверху. — А то плюну!..

Женщины протестуютъ, но на плоту появляется клоунъ въ красной рубахѣ и кругломъ льняномъ парикѣ въ скобку, съ балалайкой въ рукахъ.

Парикъ съѣзжаетъ ему на глаза, но онъ поправляетъ его руками. Онъ запѣваетъ извѣстную лакейскую пѣсню о баринѣ, приказавшемъ заварить чаю.

— А и чертъ же его знаетъ, какъ проклятый чай варить! — говоритъ онъ нараспѣвъ, недоумѣло поднимая брови вверхъ. Кухарки и горничныя заливаются хохотомъ. Клоунъ разсказываетъ, что онъ всыпалъ чай въ котелокъ и покрошилъ вмѣстѣ луку, картошки и морковки. Всѣ смѣются, но группа заводскихъ ребятъ, стоящихъ у самой воды, ропщетъ.

— Сколько разовъ слыхали! — говорятъ они. — Все одно да одно!..

Большинство публики однако не признаетъ этой критики.

— Не нравится, уйди! — резонно замѣчаетъ чуйка съ большой бородой. — Все одно деньги не плачены…

Наконецъ, пѣвецъ ушелъ. Вмѣсто него на эстраду выходитъ малый весьма несообразнаго вида, очень тощій, съ физіономіей, вымазанной мѣломъ, и въ шляпѣ котелкомъ. На немъ рваный пиджакъ и кучерскіе штаны, заправленные въ сапоги. Онъ достаетъ изъ кармана флейту и начинаетъ наигрывать. Въ это время сзади появляется дюжая фигура въ пиджакѣ и суконномъ картузѣ, обвязанная холщевымъ передникомъ.

— Здѣсь нельзя играть! — сурово заявляетъ она, грозитъ музыканту метлой и немедленно скрывается обратно за дверь.

Публика видимо заинтересована. Разыгрываемая сцена пріобрѣтаетъ бытовой характеръ.

Но флейтистъ не хочетъ сразу отказаться отъ музыки.

— Онъ сказалъ: «Здѣсь нельзя» — разсуждаетъ онъ указывая пальцемъ себѣ подъ ноги. — Ну, такъ я перейду вправо!..

И, отойдя въ сторону, принимается еще съ большимъ одушевленіемъ дуть въ свою флейту.

Передникъ немедленно появляется изъ засады.

— Здѣсь нельзя играть! — свирѣпо кричитъ онъ и снова исчезаетъ.

Но флейтистъ опять начинаетъ разсуждать и переходитъ на лѣвую сторону эстрады. На этотъ разъ послѣ внушительнаго нравоученія метлой передникъ отбираетъ флейту у упрямаго музыканта.

— Онъ думаетъ, — у меня больше нѣтъ! — съ хитрой улыбкой заявляетъ котелокъ послѣ удаленія метлы и, порывшись въ карманѣ, вытаскиваетъ губную гармонику.

— Го-го-го! — перекатывается съ одного берега на другой здоровый хохотъ. На сценѣ разыгрывается цѣлая феерія. Передникъ гоняется за котелкомъ, тычетъ его въ спину метлой и послѣдовательно отнимаетъ у него гармонику, небольшую балалайку, рожокъ. Наконецъ, у музыканта остался послѣдній рессурсъ — свистокъ.

— Ты зачѣмъ свистишь? — грозно спрашиваетъ передникъ. — Здѣсь нельзя свистѣть!..

— Это не я! — невиннымъ голосомъ оправдывается котелокъ. — Это господинъ городовой!

И онъ указываетъ рукой въ толпу, гдѣ дѣйствительно стоитъ блюститель порядка.

Восторгъ слушателей достигаетъ апогея. Передникъ однако не вѣритъ и принимается обыскивать дерзкаго музыканта. Но тотъ прикалываетъ свой свистокъ къ спинѣ сѣраго пиджака, тотчасъ же припадаетъ къ нему губами и извлекаетъ еще болѣе рѣзкій свистъ. Передникъ вздрагиваетъ, кидается въ сторону. Обыскъ начинается снова съ такимъ же безуспѣшнымъ результатомъ и неожиданными взрывами свиста. Въ концѣ концовъ секретъ открывается, и начинается грандіозная потасовка, въ результатѣ которой оба клоуна падаютъ на землю и, барахтаясь, выкатываются за дверь.

На сценѣ появляется господинъ во фракѣ, который начинаетъ играть парой бутылокъ.

— Будетъ! — кричитъ голосъ изъ кучки заводскихъ ребятъ. — Видимъ: умѣешь!..

Публика сердится.

— А ты что умѣешь? — саркастически спрашиваетъ чуйка. — Возьмешь двѣ бутылки да выпьешь изъ одной и изъ другой.

— Выпью, да не на твои! — огрызается голосъ.

Начинается ссора, но артистъ съ бутылками уходитъ за дверь. Толпа приходитъ въ движеніе и разъединяетъ спорящихъ. Мальчишки опять съ гиканьемъ бросаются къ открытой сценѣ, гдѣ представленіе должно возобновиться, но значительная часть зрителей уходитъ черезъ Кадетскій мостъ на другой островъ, гдѣ помѣстился звѣринецъ, увѣшанный раскрашенными картинами охотъ и сценъ дрессировки. Предъ звѣринцемъ давка. Партія колтовскихъ ребятъ затѣяла драку, и на землѣ уже валяются лохмотья разорванной одежды. Слѣва и справа раздаются свистки, очень похожіе на тѣ, которые недавно звучали на эстрадѣ. Нѣсколько лицъ разбито въ кровь, одного уже уводятъ въ участокъ, но драка продолжается. Женщины визжатъ и разбѣгаются въ стороны.

А въ звѣринцѣ идетъ представленіе. Оттуда вырываются рукоплесканія и крики: «Браво!»

Со стороны проспекта прилетаютъ порывы вѣтра и приносятъ облака сухой пыли, осыпающія деревья и людей. Толпа начинаетъ расходиться. Зато всѣ ближайшіе къ парку трактиры переполняются. Пьяные попадаются всюду, какъ будто людская волна, профильтрованная сквозь учрежденія общества трезвости, уже въ самыхъ воротахъ мгновенно пріобрѣла еще большую насыщенность…

1899 г.

4. Хлѣба и зрѣлищъ

Налѣво театральный залъ, направо — открытая сцена. А у входа передъ куполомъ рогатки, длинныя, извилистыя. Если хочешь войти, такъ заплати гривенникъ. Справляюсь у сторожа:

— Сколько сегодня прошло?

— 22,800 человѣкъ.

Все это платные, а, кромѣ того, есть и безплатные. Снаружи на всѣхъ скамейкахъ и на перекладинахъ рѣшетокъ сидятъ мальчишки и подстерегаютъ удобный случай. Городовые ихъ гонятъ, но они возвращаются назадъ, какъ воробьи. И мало-по-малу, одинъ по одному, они забираются внутрь какими-то задними, неизвѣстными путями, какъ будто сквозь стѣны просачиваются. А на улицѣ на ихъ мѣсто приходятъ новые, и эта молчаливая осада продолжается до полуночи, до самаго разъѣзда.

23,000 человѣкъ. Это все взрослое населеніе большого губернскаго города. Впрочемъ, сюда пришла только молодежь, отборные люди, мужчины и женщины, ибо для того, чтобъ переносить такую тѣсноту и такую атмосферу, нужно имѣть крѣпкіе локти и здоровыя легкія.

Хлѣба и зрѣлищъ!.. Полуторамилліонный городъ въ будніе дни ищетъ работы и хлѣба насущнаго, а по праздникамъ жаждетъ зрѣлищъ. Всѣ цирки и дешевые театры, народныя гулянья, полторы сотни кинематографовъ — переполнены публикой. Я только что былъ въ Петровскомъ паркѣ. Тамъ тысячи народу въ сумеркахъ, подъ мелкой изморозью, толпятся на версту и жадными глазами слѣдятъ за яркоосвѣщенной сценой. На сценѣ какая-то драка, но разстояніе почти астрономическое, и клоуны мелькаютъ, какъ будто фигуры на лунѣ. Но публика довольна и весело хохочетъ и даже рукоплещетъ, невѣдомо чему.

Тамъ, по крайней мѣрѣ, не требуютъ платы; здѣсь, подъ кровлей Народнаго дома не лучше, если не хуже. Въ переднемъ залѣ давка такая, какъ въ церкви или на парадѣ. Некуда двинуться, всѣ стоятъ плечомъ къ плечу, вздыхаютъ и потѣютъ, обмахиваются платками и шапками и отъ нечего дѣлать разсматриваютъ куполъ. На куполѣ географическія карты. Надписи крупныя, границы почти допотопныя. Вотъ Оранжевая республика, — она еще не покорилась англійской коронѣ, и желтый Сахалинъ еще не запачканъ до пояса сѣрой японской краской.

Двери театральнаго зала закрыты наглухо. Повсюду красуются аншлаги: «билеты проданы». И страшно даже подходить близко.

Оттуда несется глухой гулъ, какъ ропотъ морского прибоя. И на безплатныхъ мѣстахъ галлерей люди повисли кистями и гроздьями, сцѣпились вмѣстѣ, какъ пчелы; сдавили другъ друга и стали многогранными, какъ живые соты.

На узкихъ лѣсенкахъ прибиты надписи: «Стоять запрещено», но каждый проходъ, и спускъ, и подъемъ, набиты спинами, тѣсно сжатыми, темными, ровными. И въ каждомъ закоулкѣ, и даже на перилахъ, влюбленныя группы. Тщетно служитель вопіетъ: «Господинъ военный, сойдите внизъ». Господинъ военный не слушаетъ. Онъ вошелъ клиномъ между двухъ дѣвицъ, и поддерживаетъ ихъ руками съ правой и лѣвой стороны и пожираетъ глазами… Какъ имъ сойти внизъ? Развѣ грохнуться вмѣстѣ черезъ перила на полъ…

Дѣвицъ множество, всѣхъ сортовъ и всѣхъ профессій. И какъ всегда, поражаютъ лица блѣдныя, истощенныя и все же красивыя, ибо среди петербургскихъ работницъ много красивыхъ. На улицахъ столицы смѣшались выходцы всѣхъ племенъ и всѣхъ областей. И возникаетъ новая раса, полуголодная, анемичная, но съ тонко очерченнымъ лицомъ, съ большими вдумчивыми глазами.

Вотъ портнихи, конторщицы, горничныя. Ихъ легко различать по рукамъ. Ибо у портнихъ руки тонкія, бѣлыя, а пальцы жесткіе, а у кухарокъ и горничныхъ руки грязныя, крѣпкія и пальцы красные.

Мальчишки шныряютъ кругомъ. Вотъ этотъ, пожалуй, карманникъ. Онъ наткнулся на сосѣда, какъ будто невзначай, разставилъ руки и отскочилъ въ сторону. Два слесаря протискиваются мимо. У нихъ руки въ рубцахъ; сажа и масло плохо отмыты съ лица. Вотъ прошелъ парикмахеръ и гордо пронесъ художественно изваянный проборъ. А сзади прошелъ молодой малый въ рыжемъ парикѣ несообразнаго вида. Это послѣдніе отзвуки старинныхъ святочныхъ харь и веселыхъ переодѣваній.

Солдаты, солдаты всѣхъ цвѣтовъ, всѣхъ званій и всѣхъ родовъ оружія. Вотъ двое въ бѣлыхъ мундирахъ, какъ будто австрійцы; бравый гвардеецъ съ расшитымъ воротникомъ, матросы въ шинеляхъ, лейбъ-конвоецъ въ аломъ бешметѣ, горбоносый, бритоголовый, съ огромнымъ кинжаломъ. Уже цѣлый часъ онъ стоитъ у вѣшалки и глазами выбираетъ себѣ даму по вкусу. Старый жандармъ, очень веселый и совершенно лысый. Вотъ это пѣхота. Одинъ, проходя мимо, задѣлъ меня ножнами тесака и тотчасъ же обернулся и вѣжливо извинился. Ибо это только нижніе чины. Ихъ здѣсь собралось тысячи три или больше. Всѣ они трезвы и вѣжливы. И нѣтъ между ними ни одного Коваленскаго…

Справа доносится музыка. Туда надо идти, тамъ главное зрѣлище Народнаго дома. Ради него сюда набились эти десятки тысячъ людей.

Открытая сцена, между двухъ старыхъ занавѣсокъ, какъ будто альковъ. На сценѣ фокусникъ. Онъ ловитъ бутылки, перебрасываетъ мячи… Клоуны, еще, клоуны… Издали видны только ихъ преувеличенныя улыбки, бѣлыя маски, обсыпанныя мукой. Они ржутъ, какъ лошади, и пинаются ногами. Но публика благодарна и за это развлеченіе. Она радуется каждому жесту, каждому новому движенію… «Бисъ, бисъ, браво!»..

Вотъ маленькій мальчикъ, въ красныхъ сапожкахъ и, увы, въ синихъ очкахъ, сидитъ на плечахъ у отца и рукоплещетъ изо всей силы. А рядомъ другой подпрыгиваетъ вверхъ, чтобы уловить глазами хотя край цвѣтного камзола на этой заманчивой сценѣ.

Въ его глазахъ свѣтится голодъ, зрительный голодъ…

Покорная, наивная толпа, какая она большая и какая безпомощная. Какъ мало она проситъ и какъ скупо мы даемъ! Все самое дешевое, плохое, бракованное. Даже въ томъ театральномъ залѣ, съ ложами и платными креслами, по праздникамъ, когда больше народа, какъ будто нарочно поютъ артисты похуже, побезголосѣе.

Вмѣсто хлѣба камень, вмѣсто зрѣлища балаганъ и вмѣсто здоровья холера, и мясо подъ праздникъ стало дороже на три копейки съ фунта, а заработки тѣ же.

Вотъ наши святки!.. Собрали сюда двадцатитысячную человѣческую массу и показываютъ ей клоуновъ, и то не всѣмъ видно. 22,800 гривенниковъ — это 2,280 р. за одинъ вечеръ. Хотя бы за эти деньги устроили кинематографъ, яркій, большой, оживленный…

Лѣтъ десять тому назадъ на этихъ открытыхъ сценахъ паяцы выходили въ пейсахъ и съ наклеенными носами, и ломались «подъ старыхъ евреевъ», и подъ армянъ, и подъ чухонцевъ, предвосхищая стиль и манеру Пуришкевича. Теперь этого не видно. Спасибо и за то.

Самое ужасное, чѣмъ страдаетъ Россія, это — отсутствіе совмѣстнаго веселья. Какъ будто весь народъ носитъ въ своей душѣ сѣрый трауръ, предчувствіе голода, боязнь кары Божьей. Въ деревняхъ этотъ трауръ прерывается водкой; въ большихъ городахъ возникла жажда зрѣлищъ, но гдѣ взять живой воды, чтобъ утолить эту жажду?

Русскій городъ для «простого народа» это — духовная пустыня. А если мы возьмемся устроить народный праздникъ, такъ выйдетъ обязательно Ходынка.

22,800 зрителей. Древніе эллины построили бы здѣсь огромный амфитеатръ и разсадили бы толпу по мраморнымъ ступенямъ, и на овальной аренѣ актеры на высокихъ котурнахъ играли бы трагедію Эсхила, и эти десятки тысячъ людей сливались бы вмѣстѣ въ одномъ страстномъ порывѣ, и человѣческое стадо стало бы народомъ, спаяннымъ духовно.

Мы можемъ устроить только загонъ для скота, какую-то чудовищную баню, откуда выйдешь на морозъ и схватишь простуду…

Пыль стоитъ надъ толпой, дымъ махорки, кислая копоть. Отъ каждой лампы тянется свѣтлый снопъ лучей, какъ будто въ туманѣ.

А зрители подходятъ безъ конца. Толпа становится тѣснѣе и тѣснѣе. Передніе ряды колышутся, какъ волны, и разбиваются о сцену. Сцена трещитъ.

Больше нѣтъ мѣста и нечѣмъ дышать. Это восьмой кругъ Дантова ада. Даже электричество тускнѣетъ.

Вотъ какая-то старуха гнется впередъ и чуть не падаетъ.

Что это — дремота или обморокъ?

Вотъ кто-то даетъ знакъ, и открываются окна справа и слѣва, широко и безцеремонно, устьями внизъ, прямо на разгоряченныя головы людей. Клубы холоднаго воздуха врываются снаружи. Въ залѣ гуляетъ сквознякъ. Женщины кашляютъ и даже это смиренное стадо поднимаетъ ропотъ. Но чей-то увѣренный голосъ громко заявляетъ: «Не все ли равно. Публика такая, небось не простудится»…

Я ухожу изъ этого зала и поднимаюсь наверхъ. Здѣсь по всѣмъ комнатамъ, у вѣшалокъ и у буфетовъ пары, пары, пары. Эти люди принесли сюда съ собою свой природный мускусъ, мужской и женскій. Взаимное притяженіе двухъ половыхъ стихій, это единственный праздникъ, который дарованъ этой толпѣ…

Я видѣлъ парижскія сцены въ лѣтнюю полночь. Эти коридоры и переходы, въ своемъ родѣ, не уступятъ Парижу. Теперь вѣдь не лѣто, а только зима.

Вотъ цѣлая шеренга сидитъ въ обнимку, какъ будто на выставкѣ. Высокій рыжій мужикъ проходитъ мимо и даже сплевываетъ.

— Вишь, какъ обнимаются.

— А тебѣ завидно?..

Статный усатый солдатъ и дѣвушка въ бѣломъ. Онъ гнется впередъ къ самому ея лицу, и глаза его горятъ. Вотъ-вотъ поцѣлуетъ. И даже по спинѣ его пробѣгаетъ какая-то зыбкая волна… А вотъ здѣсь поцѣловались, громко, добросовѣстно, на весь залъ.

Во всѣхъ углахъ кокетство, заигрываніе, рѣчи двусмысленныя и даже не двусмысленныя.

— Какой интересный военный!

— Ты кого возьмешь? Я бы поѣхалъ съ Малашей, да ѣхать далеко…

— Ты, землячокъ, откуда?

— Я съ Вятки!

— А гдѣ это Вятка?

— Вятка впадаетъ въ Каму, а Кама впадаетъ въ Волгу, а Волга впадаетъ въ Каспійское море… — началъ по географіи Смирнова, а кончилъ по Чехову.

— Мундиръ десять рублей, пальто семь рублей…

— Какой невѣжа солдатъ. И чего ты присталъ, какъ банный листъ?…

— А мы калуцкіе…

Они ломаютъ другъ другу руки, наступаютъ на ноги. И будто электричество перебѣгаетъ изъ черныхъ глазъ въ синіе и изъ сѣрыхъ въ каріе.

Двойное электричество любви. И слава природѣ, что оно возникаетъ изъ живыхъ батарей, безъ всякихъ инженеровъ и городскихъ попечителей, и не нужно для него государственныхъ субсидій и казеннаго устройства. Это единственная общественная радость, которая доступна нашему городскому населенію въ праздничный вечеръ на святкахъ.

Пары спускаются внизъ и расходятся по домамъ. У нихъ еще много дѣла… А завтра надо рано вставать и идти на работу.

1909 г.

5. Гдѣ вырастаетъ холера

Холера идетъ на убыль. Вмѣстѣ съ нею идетъ на убыль и общественное вниманіе. До весны еще далеко. Тамъ видно будетъ… Прививки почти прекратились. А такъ называемыя реформы даже не начинались. Только на стѣнахъ красуется крупная надпись: Не пейте сырой воды и прочая литература санитарной комиссіи…

Мы стали удивительно равнодушны ко всему. Холера, такъ холера. Пусть мрутъ. Или какъ говорилъ мнѣ одинъ старшій дворникъ: «Пусть дохнутъ. На насъ доведется, мы тоже издохнемъ».

Я полюбопытствовалъ, въ пріятномъ ожиданіи весенняго сезона, заглянуть въ тѣ мѣста, гдѣ рождается холера, откуда она выростаетъ на нашу потребу, въ тѣ задворки и закоулки, гдѣ ютится городская бѣднота, въ сырые подвалы и комнаты безъ оконъ. Я старался выбирать квартиры, гдѣ были холерные случаи, откуда больныхъ увезли, произвели дезинфекцію, а здоровыхъ оставили въ той же отравленной атмосферѣ.

Признаюсь, я ожидалъ многаго, но то, что я увидѣлъ, превосходитъ вѣроятіе. Холера, говорятъ, живетъ на устьяхъ Ганга. Но Петербургъ грязнѣе Калькутты, и устья Невы опаснѣе всякаго Ганга, — если бы морозы не помогали.

Что бы городской управѣ завести константинопольскихъ собакъ и калькуттскихъ коршуновъ для убиранія отбросовъ!..

Минувшимъ лѣтомъ мнѣ случилось въ гор. Нижнемъ обойти вмѣстѣ съ врачами знаменитую Милліонку и осмотрѣть притоны, гдѣ гнѣздятся зимогоры, и галахи, и босяки, и вся золотая рота. Въ то время я думалъ: хуже не бываетъ. Но Петербургъ, можно сказать, побилъ рекордъ тѣми своими квартирами, которыя помѣщаются тутъ же, рядомъ съ нами, и гдѣ обитаютъ не зимогоры, а разные ремесленники, сапожники, портные, бондари, извозчики, даже городскіе служащіе, метельщики и кондуктора трамвая.

Домъ Шадрина близъ Невскаго. Еще минувшей осенью въ немъ вовсе не было отхожихъ мѣстъ и жильцы отправляли свои нужды прямо на дворѣ.

Въ управу объ этомъ писали, жаловались и въ судъ, но ничего не вышло. Только послѣ продажи дома новому владѣльцу клозеты явились безъ принудительныхъ мѣръ при перестройкѣ зданій.

Домъ Ивана Рябинина по 9-ой Рождественской улицѣ, можно сказать, перешелъ предѣлъ грязи. Въ немъ даже холеры не было, какъ будто такой грязи и холера не выноситъ. На лѣстницахъ скользко, темно, вездѣ переходы, можно шею сломать.

Воображаю, что здѣсь выйдетъ во время пожара.

И раковина водопровода устроена въ отхожемъ мѣстѣ.

Разныя воды сливаются, и не разберешь, гдѣ именно какая..

Спутникъ мой, тоже мѣстный домовладѣлецъ, членъ благотворительной комиссіи, серьезно разсердился.

— Гдѣ вашъ хозяинъ? — спросилъ онъ дворника.

— Молиться ушли, сегодня воскресенье…

— Отчего его не привлекутъ къ отвѣтственности? — задалъ и я вопросъ.

— Привлекали его, — сказалъ мой спутникъ. — Черезъ полгода мировой судья приговорилъ его къ ничтожнѣйшему штрафу.

Вообще, что касается водоснабженія и отхожихъ мѣстъ, я узналъ во время своего обхода много новаго. Мы, напримѣръ, воображаемъ, что у насъ въ Петербургѣ есть водопроводы и закрытые клозеты. Ничуть не бывало. Можно ли назвать водопроводомъ, если среди двора устроенъ одинъ кранъ, откуда приходитъ нефильтрованная вода, полная холерныхъ вибріоновъ, и обитатели разносятъ эту воду ведрами по своимъ логовищамъ и выливаютъ въ старыя кадки, отъ вѣка не чищенныя. Это не водопроводъ, а городская фабрика холерныхъ бациллъ въ широкихъ размѣрахъ.

Что касается клозетовъ, они сплошь и рядомъ простые, деревянные, открытые наружу, съ выгребными люками самаго примитивнаго устройства.

Въ домѣ Сикелинскаго по 5-ой Рождественской улицѣ я видѣлъ склады уксусной фабрики Хромова. Надъ самымъ люкомъ стояли фуры, нагруженныя бутылками съ уксусомъ, банками съ вареньемъ, пакетами съ сахарнымъ пескомъ. Все это предназначалось для развозки по домамъ. Это была развозка продуктовъ вышеупомянутой фабрики городскихъ бациллъ С.-Петербурга.

Не тому нужно удивляться, что у насъ въ Петербургѣ умерло отъ холеры 3,000 человѣкъ, а тому, что всѣ остальные пока остались живы.

Въ домѣ Смурова по 9-ой Рождественской улицѣ я спросилъ у одного изъ дворниковъ: «Что можно сдѣлать съ этимъ домомъ?» Онъ махнулъ рукой и сказалъ: «Срыть сверху до низу, взорвать стѣны динамитомъ».

— Мы сдѣлали все, что требуется, — возразилъ старшій дворникъ.

Во дворѣ дѣйствительно видны были свѣжіе слѣды ремонта по случаю холеры. Къ амбару была пристроена новая лѣсенка изъ трехъ ступенекъ, къ колодѣ, откуда поятъ лошадей, была придѣлана свѣжая доска. И въ углу красовалась свѣжая мусорная куча. Мальчишка изъ трактира вываливалъ большую жестянку съ новой порціей..

— Что можно сдѣлать съ этимъ домомъ? — спросилъ я снова у квартирантовъ дома № 24 по Дегтярному переулку. Владѣлецъ этого дома Гулинъ, гласный городской думы.

— Что сдѣлать? — сказали квартиранты. — Сжечь его до тла, и пепелъ развѣять по вѣтру. — Домъ былъ деревянный. Петербургскіе дома возбуждаютъ въ жителяхъ максималистскія чувства…

Вернусь, однако, къ своему осмотру.

Рождественская часть — одна изъ самыхъ неблагополучныхъ по холерѣ. Жилъ я здѣсь три года, даже получалъ избирательные бюллетени во всѣ три Государственныя Думы. Я сдѣлалъ обходъ вмѣстѣ съ однимъ изъ мѣстныхъ домовладѣльцевъ. Это человѣкъ довольно пожилой и по воззрѣніямъ умѣренный, правый мирнообновленецъ или лѣвый октябристъ. Холера, однако, вывела его изъ равновѣсія: онъ хлопочетъ, раздаетъ обѣды и сладкій чай и искренно хочетъ что-нибудь сдѣлать для улучшенія обстановки.

Въ послѣднее время онъ все вздыхаетъ.

— Руки опускаются, — сказалъ онъ мнѣ, — гдѣ ни комната — яма, а въ ямѣ навозъ. Весь Петербургъ стоитъ на утоптанномъ навозѣ. И, если обязать Рябинина вывести свой мусоръ со двора, онъ отвезетъ его на Глухоозерскую свалку и только увеличитъ то кольцо нечистотъ, которымъ со всѣхъ сторонъ окруженъ Петербургъ. Что можно сдѣлать? Петербургъ задыхается въ навозѣ. Канализація должна стоить 70 милліоновъ, хорошій водопроводъ 150 милліоновъ…

Мы обошли вмѣстѣ съ нимъ домовъ тридцать, въ разныхъ улицахъ. Всѣ они кишѣли квартирами для сдачи угловъ, грязными закусочными и дешевыми публичными домами.

Въ этомъ отношеніи попадаются удивительныя сочетанія. Напримѣръ, въ домѣ Каширцева по 8-й Рождественской улицѣ на одной сторонѣ помѣщаются публичные дома, а на другой сторонѣ для установленія равновѣсія подвалъ отдается безплатно монахинямъ и всякимъ сборщицамъ даяній. Однимъ словомъ — и Богу и черту. Отъ черта рубль, а Богу изъ того алтынъ.

Кромѣ публичныхъ домовъ, повсюду живутъ одиночки, изъ тѣхъ, что ходятъ по улицамъ въ платочкахъ и продаются за тридцать копеекъ.

Онѣ, впрочемъ, составляютъ аристократію этихъ обиталищъ, ибо онѣ живутъ при хозяйкѣ, по-двое въ квартирѣ, и имѣютъ каждая особую комнату.

Домъ № 33 по 7-й Рождественской улицѣ. О немъ было напечатано письмо въ газетѣ «Рѣчь».

Тамъ былъ холерный случай, въ квартирѣ портного, штучника. Больной спалъ на столѣ вмѣстѣ съ другими.

— Такъ нельзя жить, — сказали санитары.

— Ну, пусть выѣзжаетъ, — сердито возразилъ хозяинъ, — много ихняго брата, «безпинжачныхъ».

Въ томъ же домѣ въ пустомъ подвалѣ нашли трупъ жильца.

— Его выселяли отовсюду, — говорилъ мнѣ дворникъ, — за неплатежъ. Онъ забрался въ подвалъ, двери заперъ и умеръ..

Въ домѣ № 47 по 8-й Рождественской улицѣ умерла отъ холеры жена извозчика. Послѣ нея остался 11-мѣсячный ребенокъ. Отецъ тотчасъ же увезъ его въ деревню.

Я заглянулъ въ квартиру. Въ широкой кухнѣ ютилось человѣкъ двадцать, въ томъ числѣ 5 женщинъ и 6 дѣтей.

— Вмѣстѣ со стойлами платимъ 55 р. въ мѣсяцъ безъ дровъ — сказала хозяйка.

Я полюбопытствовалъ заглянуть и въ стойла.

— Вы не сумлѣвайтесь, — сказалъ хозяинъ съ извѣстной гордостью. — У насъ конюшня просторная.

Лошади, дѣйствительно, помѣщались лучше людей. У каждой было свое особое стойло.

— Лошадь, она глупая, — сказалъ въ объясненіе извозчикъ. — Она не понимаетъ. Все норовитъ сосѣда лягнуть, либо куснуть…

Люди, небось, не кусаются.

Въ домѣ рядомъ (№ 49) холерой заболѣлъ восьмилѣтній мальчикъ. Онъ жилъ въ углу у старухи. Мать его имѣла помѣщеніе внизу. Она пускала проститутокъ и по закону не имѣла права держать при себѣ сына.

Ребенка увезли въ бараки, и онъ поправляется. Впрочемъ, его мѣсто уже занято новой жилицей. Вся эта квартира была буквально нашпигована кроватями, перегородками, полунагими женщинами. На всю квартиру было одно окно.

— Какъ вы живете? — невольно спросилъ мой спутникъ, домовладѣлецъ.

— Живемъ, — сказала старуха. — Бѣдные люди.

Она смотрѣла на насъ враждебными глазами. На лицѣ ея было написано ясно: «Уйдите!»

Домъ назначенъ къ закрытію. Но мой домовладѣлецъ только разводилъ руками. Какъ же закрыть его? Если выселить жильцовъ изъ № 49, они перейдутъ по сосѣдству въ № 51, и будетъ еще тѣснѣе.

Когда мы выходили, намъ встрѣтился на лѣстницѣ мальчишка лѣтъ пяти, голый, въ чемъ мать родила. Онъ бѣгалъ по двору въ своемъ натуральномъ видѣ, и никто не чувствовалъ отъ этого никакого стѣсненія.

Спутникъ мой былъ мраченъ.

— На какой головокружительной высотѣ, — сказалъ онъ, — мы съ вами находимся сравнительно съ этими людьми. Они на днѣ.

Въ домѣ Смурова по 9-й Рождественской улицѣ жили городскіе метельщики. Они помѣщались почти такъ же тѣсно, какъ жильцы угловъ. Въ одной комнатѣ съ 4 окнами было 17 жильцовъ, въ другой съ 3 окнами 9 жильцовъ.

Стѣны были въ трещинахъ, косяки погнулись.

— Упадутъ они намъ когда-нибудь на голову, — сказалъ одинъ суровый мужикъ съ длинной бородой.

Метельщики были настроены иначе, чѣмъ обитатели угловъ. Они роптали и даже отпускать насъ не хотѣли и все показывали намъ новые изъяны своего жилища.

— Зимою холодъ, — жаловались они, — стѣны тонкія, вѣнцы прогнившіе. По угламъ снѣгъ ложится… Другой квартиры для насъ не нашлось у города…

— Вы сходите на чердакъ, — предлагали они. — Всѣ балки выгнулись. Какъ оно еще держится…

Мы не пошли на чердакъ и вышли на улицу. Но мой октябристъ даже руками всплеснулъ.

— Все надо сжечь — повторялъ онъ, — уничтожить и перестроить заново.

Я ничего не отвѣтилъ.

Но когда я шелъ домой, мнѣ казалось, что это не городъ, а яма, и наши жилища — это гнѣзда скорпіоновъ. Кольцо нечистотъ, о которомъ говорилъ мой домовладѣлецъ, было для меня, какъ кольцо огненное. Оттуда вставала холера и дышала на насъ. Мы задыхались и жалили другъ друга, какъ жалятъ скорпіоны. Жалили и умирали…

1909.

6. М. и Ж.

Уже второй мѣсяцъ въ разныхъ аудиторіяхъ Петербурга, для взрослыхъ и для юношей, читаются лекціи на одну и ту же тему, съ преніями и безъ преній. М и Ж, мужское и женское начало, мужчина и женщина. Тема эта старая. Еще со временъ сотворенія міра и Троянской войны она занимала человѣчество. Но для нашего текущаго безвременья эта тема прошлогодняя. Съ прошлаго года она ставится выпукло, въ разныхъ формахъ и съ разныхъ точекъ зрѣнія. Въ прошломъ году это была беллетристика, въ нынѣшнемъ году это философія. И вмѣсто живого и бойкаго Санина, общимъ героемъ сдѣлался Отто Вейнингеръ, трагическій самоубійца.

Мужчина и женщина… Точнѣе говоря, одна только женщина.

Мужчина судитъ женщину, вопреки старому правилу: «Не судите, да не судимы будете!» Судъ строгій и немилостивый. Какихъ только обвиненій не падаетъ на склоненную женскую голову:

— У женщины нѣтъ души и даже нѣтъ сущности. Женщина не геніальна, безъинтеллектуальна, аморальна. Она не знаетъ даже эротики, своей спеціальной области.

Женщины и дѣвушки валомъ валятъ на эти лекціи и молча слушаютъ. Удивляться этому нечего. Еще въ древнія времена отцы церкви и монахи-проповѣдники осыпали женщинъ словами, не менѣе крѣпкими и болѣе понятными. И женщины слушали…

Когда Свифтъ говорилъ, что все человѣчество — это порода безстыдныхъ обезьянъ, мужчины тоже слушали.

Люди легко выносятъ брань и дерзость, особенно въ такомъ настроеніи, какъ наше современное. Обжегшись на молокѣ общественномъ, мы дуемъ на воду индивидуальности.

Первая изъ этихъ лекцій была прочитана въ литературномъ обществѣ. Народу было много. Молодой лекторъ мягкимъ голосомъ излагалъ идеи погибшаго философа, и несмотря на мягкость тона, выводы были жесткіе, какъ удары кнута: — Женщина естественная сводница, природная проститутка. Она не знаетъ безсмертія и не имѣетъ связи съ будущимъ.

Что такое философія Отто Вейнингера? Онъ залилъ собственной кровью послѣднюю страницу своей книги. Но книга его — это не завѣщаніе. Больше всего это горькій, строптивый вопросъ. Міръ сотканъ изъ противорѣчій, слѣпыхъ, неразрѣшимыхъ. Каждый актъ сознанія и фактъ бытія, любовь, ненависть, рожденіе, смерть, преступленіе, казнь, — все это существуетъ внѣ всякой цѣлесообразности, въ вѣчныхъ конфликтахъ неизвѣстныхъ намъ законовъ.

«Зачѣмъ?» — спрашиваетъ Вейнингеръ и не получаетъ отвѣта. Онъ избавился отъ этихъ противорѣчій однимъ ударомъ, выстрѣломъ… Но ударъ не разрѣшеніе.

Послѣ книги Вейнингера нѣсколько дѣвушекъ въ Австріи и въ Россіи лишили себя жизни. Мертвымъ, конечно, не нужно отвѣта. Но мы, живые, даже въ загробныхъ рѣчахъ погибшаго должны искать указаній для жизни, а не для смерти. Собственнымъ своимъ сознаніемъ, фактами общественности мы должны провѣрить горькіе и злые парадоксы Вейнингера.

— Женщина не имѣетъ связи съ будущимъ, — говорилъ лекторъ.

А я смотрѣлъ на сосѣдей, на эти русыя, черныя, свѣтлыя и сѣдыя головы и думалъ: «Вотъ мы стоимъ здѣсь и слушаемъ. О жизни и о смерти. И за немногими исключеніями всѣ мы любимъ жизнь и ужасаемся смерти. Но лѣтъ черезъ сорокъ за немногими исключеніями всѣ мы утонемъ въ смерти, исчезнемъ, какъ призраки. Міръ останется и эта зала останется и книга Вейнингера тоже останется. Но мы, толпа этого дня, живое поколѣніе, мы не останемся. Будетъ другая толпа, другое поколѣніе, та же самая вода, но капли новыя. Въ чемъ наша связь съ будущимъ, гдѣ наша доля безсмертія? Это связь поколѣній, нарастающихъ и отмирающихъ. Мы получаемъ ее черезъ женщину. Связь эта тѣлесная, и вмѣстѣ духовная. И если спросить, зачѣмъ существуетъ нашъ человѣческій міръ, можно отвѣтить только одно: онъ существуетъ для дѣтей, для новыхъ поколѣній.

Мы сотворяемъ ихъ вмѣстѣ съ женщиной и передаемъ имъ все то, что получили отъ предшественниковъ, и то, что сами открыли и создали. Надежда наша въ томъ, что каждое новое поколѣніе будетъ хоть на одну іоту лучше предшествующаго».

Я зналъ многихъ скопцовъ въ Россіи и въ Сибири. Всѣ они были жалкіе, злые, полные скорби и ненависти. Ибо они сознавали себя вѣтвями, отсѣченными отъ общаго зеленаго дерева цвѣтущей человѣчности. Зачѣмъ же налагать на себя добровольныя узы духовнаго скопчества? Женоненавистники были всегда также человѣконенавистники.

— Женщина природная проститутка, — сказалъ докладчикъ вслѣдъ за юнымъ погибшимъ философомъ. 23 года было Отто Вейнингеру.

А я спросилъ себя: что знаютъ такіе молодые люди о проституціи? Безъ всякой улыбки спросилъ, безъ лукаваго умысла. Молодые философы живутъ съ книгами и не ходятъ на улицу. Проституція — это чудовище, она не приходитъ въ свѣтлыя залы на интересныя лекціи. Она ходитъ по улицѣ, волочитъ хвостъ по грязной слякоти.

Рядомъ съ литературнымъ обществомъ, стѣна въ стѣну, помѣщается шато-кабакъ послѣдняго разбора.

Входъ стоитъ двугривенный, вмѣстѣ со сборомъ на благотворительность, ибо устроено изстари, что порокъ, даже нищій, долженъ платить на благотворительность. Здѣсь собираются дешевыя проститутки, гулящія горничныя, коты, шуллера и всякій сбродъ.

И когда послѣ доклада я вышелъ на улицу, меня потянуло на красный фонарь сосѣдней двери, и я поднялся по лѣстницѣ, чтобы посмотрѣть на проституцію. Темно было въ залѣ и грязно, и даже немного жутко. Лица мужчинъ были странныя и пьяныя. Одинъ былъ въ бѣломъ воротничкѣ, но безъ галстуха. А у другого былъ галстухъ безъ воротничка на грязной шеѣ, надъ вырѣзомъ фуфайки.

Женщины по своему обычаю ходили парами, блондинка съ брюнеткой, какъ это заведено еще аѳинскими гетерами. И когда я вошелъ въ буфетъ, одна пара загородила мнѣ дорогу.

— Застава, — говорили онѣ, — заплатите что-нибудь.

Я хотѣлъ пройти, но онѣ удержали меня съ ласковой и злобной настойчивостью, какая свойственна голоднымъ проституткамъ.

— Помѣщикъ, — сказала одна, — угостите по рюмочкѣ.

— Хоть чаемъ, — сказала другая. — Мы съ вечера не пивши.

— Мы безработныя, — сказала первая съ серьезнымъ лицомъ.

Я угостилъ ихъ «по рюмочкѣ» и чаемъ, и черезъ четверть часа онѣ сидѣли за столомъ и ѣли горячее мясо. Голодныя онѣ были до крайности, какъ волки или вороны. Ѣли и захлебывались. Пальцы ихъ скрючивались и сами тянулись къ хлѣбу и остаткамъ соуса. И пока онѣ ѣли, я разсматривалъ ихъ лица. Блондинка была молодая, худая и страшная. Ея сѣрое лицо было покрыто мучнистымъ налетомъ, и время отъ времени она хваталась за грудь и кашляла.

— По участкамъ водятъ насъ, — сказала она въ объясненіе, — сажаютъ до утра. Платьишко одно — поневолѣ бережешь. Поднимешь подолъ и сядешь голымъ тѣломъ на голый камень. Отъ того и кашляемъ…

Брюнетка была высокая и стройная и, должно быть, прежде красивая. У ней была открытая шея и блѣдное лицо, до странности знакомое.

«Гдѣ я видѣлъ это лицо?» — вспоминалъ я и не могъ вспомнить.

— Что, наѣлись? — спросилъ я, когда мясо исчезло.

Брюнетка кивнула головой.

— Озябла я… Угостите еще по рюмочкѣ.

Она тяжело вздохнула.

— О чемъ вы вздыхаете? — спросилъ я.

— Вы думаете не о чемъ, — отозвалась она. — Съ людями смѣешься, домой придешь, слезами плачешь.

— На что плакать, — сказала задорно блондинка.

— Ну, не надо, — согласилась брюнетка.

Она выпила еще рюмку, и развеселилась, и ударила блондинку по плечу.

Блондинка охнула и болѣзненно сморщилась.

— Что съ вами? — спросилъ я съ удивленіемъ.

— Рана у меня на плечѣ, — сказала блондинка. Она разстегнула платье и обнажила откровенно плечо.

На плечѣ былъ глубокій кровавый порѣзъ, полуприкрытый чернымъ пластыремъ.

— Отчего это? — спросилъ я.

— Ванька Сухой на углу ударилъ ножомъ, — объяснила она, какъ ни въ чемъ не бывало, — хочетъ заставить, чтобъ я ходила съ нимъ… Да не на таковскую напалъ, — прибавила она, сверкнувъ глазами.

Въ этихъ женщинахъ не было ничего чувственнаго, ничего завлекательнаго. Жалкія онѣ были, и страшныя, и глубоко несчастныя. Въ ямѣ онѣ были, глубокой и черной, такъ низко, что, глядя на нихъ, кружилась голова и казалось, что тоже падаешь.

— Тяжелая наша служба, — сказала блондинка. — Дѣвица, что извозчикъ. Пока три рубля не выработаешь, хозяйка ночевать не пуститъ.

И странно прозвучало казенное слово: служба въ этомъ шумномъ, безпутномъ притонѣ.

Брюнетка молчала и сидѣла недвижно, какъ статуя.

«Гдѣ же я видѣлъ это знакомое лицо»…

Я вспомнилъ. Я видѣлъ его въ старой книгѣ, на заглавной страницѣ.

И то было лицо героини и мученицы.

Тѣ же пышные волосы и большіе глаза. Но тѣ глаза даже на бездушной бумагѣ горѣли суровымъ вдохновеніемъ. И лобъ былъ глаже, и щеки моложе. А это лицо покрыто странными тонкими морщинками. То лицо было, какъ будто изъ мрамора, а это изъ воска. И его подержали надъ огнемъ, и оно оплавилось.

Но эта женщина, быть можетъ, тоже могла бы записать свое имя въ героическую лѣтопись. Кто помѣшалъ ей? Кто сбросилъ ее въ эту зловонную черную яму, откуда нѣтъ выхода? Кто сдѣлалъ ее рабою, двуногой клячею?

«Сама виновата, сама проститутка»… Старый отвѣтъ. Мы знаемъ давно, — виноваты слабые. Кто упалъ на землю, того надо топтать ногами. Еще Аристотель сказалъ: «Рабы такъ и рождаются рабами отъ природы». Правда ли это? Проституція — это зло большое, невыносимое. Но безполезно искать виноватаго. Довольно того, что это зло существующее. Много на свѣтѣ зла существующаго, неразумнаго. И незачѣмъ увеличивать его тяжесть взаимными обвиненіями. Или если угодно, всѣ виноваты, мужчины и женщины, виноватъ воздухъ, которымъ мы дышимъ, виновата земля, по которой мы ходимъ.

Гегель сказалъ: «Все существующее разумно».

Вмѣсто этого можно поставить, какъ философское правило: «Все существующее неразумно». Прекрасно приспособлено одно къ другому, но неразумно. Разумно только желаемое. Нашъ идеалъ. Тотъ планъ, по которому мы желаемъ перестроить вселенную. Мы внѣдряемъ его въ дѣйствительность силой нашей воли и нашего рѣшенія, шагъ за шагомъ, въ борьбѣ со стихіями. Въ этомъ состоитъ законъ исторіи. Но въ объективныхъ законахъ матеріи, слѣпыхъ и бездушныхъ, заложено стремленіе, вѣчно идущее отъ простого къ сложному, отъ низшаго къ высшему, отъ менѣе совершеннаго къ болѣе совершенному, отъ существующаго зла къ грядущему благу. Нашъ планъ только отраженіе великаго плана мірозданія. Наше стремленіе часть мірового стремленія. Борьба этого стремленія съ косностью силы и матеріи составляетъ вѣчную динамику прогресса.

Въ этой борьбѣ мы должны искать не враговъ, а союзниковъ. Женщина это союзникъ, это участникъ борьбы. Мы связаны вмѣстѣ и надо идти вмѣстѣ волею и даже неволею. Что изъ того, что настоящее черно, — потомъ будетъ свѣтлѣе. И если на нашихъ ногахъ путы, то надо сбросить ихъ, или тащить съ собою, пока онѣ изотрутся о камни дороги и сами спадутъ. Per aspera ad astra — общій путь для М. и для Ж.

1909 г.

7. Фабрика ангеловъ

Лѣтъ тридцать подъ рядъ русскіе уроженцы все отправлялись изъ Петербурга въ Колымскъ. Теперь наконецъ колымскіе уроженцы начинаютъ пріѣзжать изъ Колымска въ Петербургъ. Минувшей зимой я встрѣтилъ въ Петербургѣ среднеколымскую мѣщанку, Дуку Т-ву. Она проѣхала свои десять тысячъ верстъ почти безостановочно и прямо съ Ледовитаго океана явилась на берегъ Финскаго моря.

Дукѣ отроду двадцать-два года. Полное имя ея Авдотья Ермолаевна Т-ва. Послѣдній разъ я видѣлъ ее десять лѣтъ тому назадъ. Она стояла сзади своего отца, приплясывала и припѣвала:

Въ то время ее звали «по-уличному» Стрѣлою за большое проворство.

Дука разсказала мнѣ чудеса про всю Якутскую область. Въ якутскихъ улусахъ во время дней свободы основался якутскій союзъ на широкой демократической платформѣ. Союзъ быстро разросся. А потомъ нѣсколько десятковъ человѣкъ арестовали; богатыхъ и бѣдныхъ, интеллигентовъ и чернорабочихъ, политическихъ ссыльныхъ, русскихъ якутянъ и природныхъ якутовъ. Одинъ улусный голова даже умеръ въ тюрьмѣ. Ему устроили торжественныя похороны, ѣли обычную саламату съ масломъ и конскимъ жиромъ и говорили крамольныя рѣчи на якутскомъ языкѣ.

Недавно всѣхъ ихъ судили и приговорили къ отсидкѣ.

Даже въ далекій Колымскъ забралась крамола. Она пришла, какъ водится, вмѣстѣ съ ссыльными. Одна изъ ссыльныхъ дамъ устроила маленькую школку и года три обучала съ десятокъ подростковъ, какъ на грѣхъ изъ самаго бѣднаго городского слоя, съ такъ называемаго «Голоднаго Конца». Подростки выросли и не стали повиноваться старшимъ… На Колымѣ такимъ образомъ явились «отцы и дѣти». Дука была изъ числа непокорныхъ дѣтей, но ея личная судьба была сложнѣе, чѣмъ у другихъ. Передъ японской войной въ Колыму попали совсѣмъ молодые ссыльные. Одинъ изъ нихъ сталъ Дукѣ другомъ. Когда пришла амнистія, другъ Дуки сломя голову помчался обратно. Дука поѣхала сзади черезъ нѣсколько мѣсяцевъ вмѣстѣ съ своей учительницей.

Но когда Дука доѣхала до Петербурга, отъ амнистіи уже и слѣдъ простылъ, отъ друга тоже. Гдѣ онъ теперь, — быть можетъ, въ тюрьмѣ или прячется въ глуши, или уже попалъ на тотъ свѣтъ?.. Дука осталась въ Петербургѣ одна и беременная.

Можно было бы написать цѣлый томъ о петербургскихъ впечатлѣніяхъ Дуки.

— Клятый городъ, — говоритъ она, — даромъ куска хлѣба не дадутъ; диви бы не было. Вездѣ люди при саблѣ, съ пуговицами…

Я хочу однако разсказать только о томъ, какъ Дука родила въ Петербургѣ и какъ Петербургъ приласкалъ ее и ея ребенка. Послѣднее время много писали о фабрикахъ ангеловъ. Я разскажу тоже о фабрикѣ ангеловъ, крупной, оптовой, самой большой во всемъ Петербургѣ.

Въ мартѣ Дука исчезла съ моего горизонта и я не слыхалъ о ней болѣе мѣсяца. Потомъ неожиданно жена моя получила изъ воспитательнаго дома открытку, нацарапанную карандашомъ: «Изъ милости приди посмотрѣть на меня и принеси хоть булокъ».

Жена моя отправилась по адресу, но свиданія ей не дали. На этотъ счетъ въ воспитательномъ домѣ строже, чѣмъ въ «Крестахъ». Передачу[3] приняли, булки, апельсины и три рубля денегъ, но къ Дукѣ она не дошла и застряла неизвѣстно въ чьихъ рукахъ.

Но лучше всего предоставить слово самой Дукѣ.

«— Я родила въ Теріокахъ, сколько-то дней пролежала. Товарки мнѣ сказали: „Есть такое мѣсто, гдѣ принимаютъ матерей, воспитательный домъ на Мойкѣ“. Я имъ говорю: „Вашей Мойки я не знаю, но если хотите, отвезите меня туда“.

Отвезли меня, сдали. Отобрали моего ребенка, пеленки перемѣнили, подвязали номеръ, и мнѣ велѣли перемѣниться. Одежу связали въ узелъ, унесли. Потомъ повели меня въ палату. Палата огромная, на четыре угла. Въ каждомъ углу по двадцать пять мамокъ. И дѣтскія люльки рядами стоятъ. Я стала искать своего ребенка и скоро нашла. Потому онъ былъ красненькій, а другіе были синіе, какъ удавленники. Потомъ говорятъ: „Мамка, иди чай пить“.

Пошла я съ другими. Ну и чай! Заваренъ въ деревянной кадкѣ, вмѣстѣ съ содой. А хлѣбъ черный, какъ зола, и какъ поѣшь, отчего-то весь ротъ обметываетъ. А если опоздаешь, пропустишь, ничего не дадутъ; ходи голодная. Вернулась назадъ: — „Мамка, иди палату убирать; мамка, иди корридоръ мыть; мамка, иди картошку чистить“. Пришло время ложиться спать: — „Мамка, ложись!“ Даже я вздрогнула. Постель на полу. Одинъ тюфякъ на двадцать пять человѣкъ, такой длинный, и подушка одна и одѣяло тоже. Простынь совсѣмъ нѣтъ. А дежурная спитъ на кровати. И чей ребенокъ закричитъ, она встаетъ и тоё мамку ногой пинаетъ.

Утромъ встала, мыться пошла, а мыла не даютъ. А я собственнаго мыла кусочекъ въ чулокъ спрятала, достала, стала мыться.

Вдругъ надзирательница бѣжитъ: „Ты что дѣлаешь, какой скандалъ“? — „Да я моюсь“.

— Развѣ можно вамъ съ мыломъ мыться? Вы можете всю воду отравить. Надо штрафъ на тебя.

Съ того дня стала я жить въ мамкахъ. Хуже собачьей жизни. Цѣлый день на ногахъ. Всего двѣ табуретки на всѣхъ. А на полъ сядемъ, штрафъ. Ложимся послѣ полуночи. Встаемъ съ зарей, весь день ходимъ, какъ растерянныя. Когда я вышла оттуда, пять сутокъ отсыпалась. Поѣмъ и спать. Въ баню ходятъ разъ въ мѣсяцъ, и то безъ мыла. Даже гребенки не дали. Волосы совсѣмъ задохли, и причесать нечѣмъ. А нечисти всякой столько, хуже, чѣмъ въ якутскихъ юртахъ. Прогулокъ нѣтъ, свиданій нѣтъ. Не лучше арестантовъ.

На второй день я подошла къ окошку. Вдругъ слышу крикъ за моей спиной. Обернулась: стоитъ надзирательница съ шваброй надъ моей головой.

Зачѣмъ такой шумъ?

— Ахъ, ты, такая сякая. Почто подходишь къ окну, когда вамъ не дозволено.

Я тоже разсердилась: — Зачѣмъ ты меня тычешь? Я тебѣ не наперстокъ. Развѣ намъ нельзя посмотрѣть хоть кусочекъ неба, когда гулять не пускаете?

Дѣтей намъ дали, кому одного, кому и двоихъ. У меня молока было много. Мнѣ принесли еще третьяго, а потомъ четвертаго.

— Да что это — говорю. — Вѣдь я вамъ не корова. У меня два соска, а не четыре.

— Какъ хочешь, а корми. Ты не здѣшняя, ты обязана.

— Своего стану кормить, другого подкармливать. А больше не хочу. Развѣ вы хотите, чтобы я ихъ голодомъ поморила?

— Ладно, — говорятъ, — давай имъ, что у тебя въ грудяхъ останется. А то рожкомъ.

Я такъ ихъ и стала кормить. Двоихъ грудью, а двоихъ рожкомъ.

Я оттого сказала, что голодомъ поморю: другія мамки такъ морятъ. У какой мамки ребенка отправятъ въ деревню, та должна кормить чужихъ дѣтей, пока въ грудяхъ есть молоко. Не выпускаютъ ихъ. Одна тамъ есть нѣмая, уже другой годъ. Она имъ не можетъ сказать. Станетъ руками показывать. А они ей рукой махнутъ: оставайся. Такъ и остается.

Оттого другія мамки уничтожаютъ молоко въ грудяхъ, чтобъ отпустили ихъ. И ребенковъ морятъ, рожки выливаютъ, или просто выпиваютъ. Дѣти синія, худыя, такъ и умираютъ. Три недѣли я тамъ была, а десять умерло. Одна мамка прямо вьявь ребенка морила. Попоитъ его водой, только и всего.

Я ей сказала: „Зачѣмъ ты моришь? Я старшему доктору докажу“. Стала доктору говорить. А онъ обозлился: — „Вы ничего не понимаете. Можетъ, вы сами морите своего ребенка“.

За каждую малость штрафъ, три рубля, пять рублей, изъ маленькаго жалованья. А свѣтъ только тогда видишь, когда мусоръ выносишь. Оттого и отнимаемъ очередь другъ у друга, лишь бы свѣтъ посмотрѣть:

— Я мусоръ, я мусоръ!..

Придешь назадъ, товарки станутъ спрашивать: „что сегодня видѣла?“ — „Ничего не видѣла. Только воспитонки ходили“.

А воспитонки злыя, отчаянныя. И такъ ругаются, Боже мой, хуже мужика.

Терпѣла я, терпѣла. Потомъ говорю: не стану больше терпѣть. Стану огрызаться. Всѣ на свѣтѣ огрызаются.

Разъ входитъ старшій докторъ. А я сидѣла на табуретѣ, на машинѣ шила.

Кто на машинѣ шьетъ, садится на табуретъ. А кто сарафаны шьютъ, колпаки, — тѣ на полу сидятъ. Шитье постоянное. Пустой минуты не бываетъ.

Всѣ мамки встали передъ докторомъ, а я не встала.

Надулся докторъ — „Отчего у васъ мамки не въ порядкѣ?“

Я сижу.

— Отчего вы не встаете? Другія встали.

— Очень просто, — говорю — мы ночью и безъ того встаемъ. Цѣлый день на ногахъ. Если выпалъ мой чередъ посидѣть полчаса на табуретѣ, то я встать не хочу.

Прибѣжала надзирательница. — „Я заставлю васъ кланяться!“

— Нѣтъ не заставите. Вы входите къ намъ съ воздуху, вы первые должны кланяться.

— Какъ же ты не знаешь ни старшаго, ни младшаго?

— Я — говорю — твоей метрики не смотрѣла. Не знаю, старше ты, или моложе меня.

— Три недѣли откормила, — говорю, — Выпустите меня.

Говорятъ: нельзя выпустить. Дѣтей много, мамокъ не хватаетъ.

— Зачѣмъ тебѣ здѣсь не жить? Развѣ ѣда не хорошая?

— А вы бы сами сѣли, да поѣли. Можетъ вамъ бы понравилось и такъ бы вы жили.

— Ты что, бунтовать хочешь?

— А что же, доведется, взбунтую, мнѣ все равно… Если добромъ не выпустите, я окошкомъ выйду.

Докторъ говоритъ: — Не выйдешь, рѣшетка есть въ окнѣ.

— Живого человѣка рѣшетка не удержитъ. Со второго этажа спрыгну. Тамъ рѣшетки нѣтъ.

— Тогда выпустили меня и ребенка отдали.

Косточка проклятая съ номеромъ. Такъ бы ее оторвала, бросила, только ребенку шейку натерла. Номеръ, какъ у собаки. И насъ самихъ тамъ считаютъ за собакъ. Не знала я. Лучше утопиться, чѣмъ въ такую тюрьму попасть»…

Я бы желалъ задать почтенному учрежденію вопросъ: правда все это или неправда? Въ ожиданіи отвѣта скажу слѣдующее. Недавно это учрежденіе сочло себя вынужденнымъ заявить о своей непричастности къ новооткрытой фабрикѣ ангеловъ, маленькой, кустарной.

Но быть можетъ ему не мѣшало бы посмотрѣть и походить по собственнымъ палатамъ. Бѣдные младенцы, обреченные…

Дука осталась одна съ ребенкомъ среди огромнаго Петербурга. Кто ей поможетъ? Быть можетъ, найдутся такіе добрые люди.

8. Этнографическій балъ-маскарадъ

Плахты, запаски, вышитыя юбки, чадры, красныя верхушки на шапкахъ, пристегнутыя криво и на скорую руку; вмѣсто бархата кумачъ, вмѣсто золота мишура; смурыя свитки, чамарки, черкески, архалуки, иные наряды довольно фантастическіе. Впрочемъ, не надо быть строгимъ. Вѣдь это первый опытъ. Что изъ того, если первый этнографическій балъ вышелъ отчасти маскарадомъ?

Звенитъ балалайка, тренькаютъ гусли и цитра, дудитъ сопѣлка, рокочетъ татарскій саазъ, четко и часто стрекочетъ армянская каманча. Пляшутъ на эстрадѣ, пляшутъ въ татарской кофейнѣ-палаткѣ, увѣшанной коврами, только подмостки трясутся отъ топота. Это хореографическое объединеніе народовъ Великой Россіи.

Разные народы проходятъ предъ нами въ прискочку, грузины, осетины, поляки и казаки, эсты и финны, и даже тунгусы.

Въ боковой ложѣ сидятъ почетные гости, восточнаго вида, въ халатахъ, съ медалями — туркмены изъ Мерва.

Разные народы представлены на живописномъ праздникѣ, только не представлена главная русская стихія. Вмѣсто всей Великороссіи — одинокая пѣвица Н. В. Дулькевичъ съ фабричными частушками, съ цыганскими романсами.

И еще не представлены евреи. Не знаю, что это — случайность или самоустраненіе, или поправка къ національному объединенію Восточной Европы. На позапрошлой недѣлѣ въ этой самой залѣ былъ вечеръ еврейской музыки, и русское собраніе заявило свой протестъ предводителю дворянства.

Боюсь, что это отголосокъ. Ибо время теперь такое, что самые хрюкающіе звуки оставляютъ въ пространствѣ назойливое эхо.

Лучше всѣхъ представлены древнія гречанки изъ филы Терпсихоры, и еще пожилые фавны, племя баснословное и вымершее. Они пляшутъ, какъ угорѣлые, и яростно машутъ хвостами изъ-подъ туникъ. Съ убѣжденіемъ пляшутъ. Какъ Тургеневъ написалъ о Кларѣ Миличъ: «Съ убѣжденіемъ поетъ дѣвка».

«Вакханалія» Фокина. Въ воздухѣ мелькаютъ босыя пластическія пятки, и публика стонетъ отъ восторга.

Публики много, прямо сказать, сколько влѣзло въ залъ. Я никогда не видалъ столько народа въ Дворянскомъ собраніи. На эстрадѣ семьсотъ исполнителей, а въ залѣ, должно быть, семь тысячъ. Сидячіе и стоячіе, билетные и безбилетные Студентовъ хватитъ на цѣлыхъ три университета. Писателей столько, какъ будто вся «литературка» явилась поголовно. А вѣдь сегодня обычная пятница въ клубѣ и чеховскій вечеръ.

Барышни, офицеры, пажи.

Пахнетъ дешевыми, крѣпкими духами. Корилопсисъ и цикламенъ и всѣ прочіе, какіе перечислены по прейсъ-куранту въ «Мелкомъ Бѣсѣ» у Ѳедора Сологуба.

Люди всѣхъ партій, эс-деки и эс-эры, народники, марксисты. Видно, правду пишетъ Туганъ-Барановскій, что старыя программы изжиты и перемѣшаны.

Бывшіе члены союза инженеровъ, молодые адвокаты, депутаты Государственной Думы, гласные-обновленцы, члены и членши женскаго союза.

Тѣсно, какъ на студенческой сходкѣ, и жарко, какъ въ банѣ.

Я попытался подняться на хоры, но съ полудороги малодушно вернулся обратно. Тамъ, на верху, температура кипящей крови и расплавленнаго мозга. Это — девятый кругъ Дантова Ада, обороченный кверху.

Впрочемъ, вернемся къ программѣ. Первое отдѣленіе, второе отдѣленіе, десятое отдѣленіе. Правду сказать, смотрѣть и слушать довольно скучно. Передъ нами проходятъ огромные хоры, квадратъ за квадратомъ, какъ будто на ученьѣ. Поютъ по разному, а выходитъ одинаково.

Изрѣдка мелькнетъ красивый, характерный номеръ, лукавая пѣсня татарской пѣвицы Деборы Чорефъ, пѣсня безъ словъ, но такая выразительно-манящая; «Эстонское дѣтство» пѣвицы Айно Таммъ; польскій оберекъ, задорный и быстрый, какъ ртуть.

Общая мазурка. Конецъ.

Публика съ хоръ спускается въ залу, какъ горцы въ долину. На лѣстницѣ чуть не Ходынка. Три монументальныхъ пристава, взявшись за руки, загородили дорогу.

Но такъ же легко загородить водопадъ.

— Покажите билеты.

А вмѣсто отвѣта: «Ой, раздавили».

Надо спасаться въ боковые павильоны, въ полтавскія и радомскія хаты.

Впрочемъ, толпа вливается сзади, какъ будто плывущая лава.

— Ходимъ до своихъ!

— Chodzmy do swojich!

Поляки уходятъ къ полякамъ, украинцы къ украинцамъ, литовцы къ литовцамъ.

— Гдѣ же буфетъ?.. — Буфетъ въ русскомъ отдѣлѣ.

Здѣсь, въ буфетѣ, есть, наконецъ, и великороссы. Боярышни въ бусахъ, сокольники въ орленыхъ кафтанахъ продаютъ бутерброды и пряники.

Изъ кіоска зазываютъ:

— Квасъ боярскій. Квасъ исключительно скверный. Содовая вода.

Это какъ будто изъ «Анатэмы» Андреева. Что же смотритъ недреманное око? Квасъ боярскій вѣдь сняли со сцены.

Смуглый писатель, въ роли грека Пурикеса, цѣдитъ изъ глинянаго жбана теплую пѣну въ стаканъ.

— Мнѣ дайте, мнѣ первому.

Въ общей давкѣ лакеи исчезли. — Ура, на приступъ къ буфету!.. Ой, наступили на мозоль.

Вотъ это настоящая вакханалія.

Надо спасаться и отсюда. Куда-нибудь подальше, въ Сибирь — что ли.

Въ Сибири жара, какъ въ Сахарѣ. Даже бѣлый медвѣдь на картинкѣ, какъ будто растаялъ отъ зноя. Зеленыя елки, вмѣсто снѣга, облѣплены ватой. Вся публика въ бѣломъ пуху. Прекрасная тунгузка томно говоритъ на лучшемъ тосканскомъ діалектѣ: «Io sono fatigata» и, вмѣсто вѣера, машетъ мѣховымъ кисетомъ.

Молодая каторжанка приглашаетъ: — Сибирскіе пельмени. Мерзлая строганина, настоящее сибирское блюдо…

Но, вмѣсто холодной строганины, подносятъ шампанское въ стаканахъ, липкое и теплое, какъ чай.

Всѣ павильоны полны, поляки явились толпою въ гости къ полтавцамъ. Пьютъ вмѣстѣ шампанское.

— Vivat!..

Армяне братаются съ татарами.

Три часа ночи. Вездѣ попрежнему пляшутъ, хлопаютъ. Топаютъ, какъ будто кентавры. Какъ только у нихъ ногъ хватаетъ.

Вездѣ угощаютъ: пожалуйста, меду, варенухи. Сидрету, татарскаго кофе. Литовскаго крупнику. Русскаго квасу, шампанскаго! Все — одинаковаго вкуса, сладкое и теплое, и странно трезвое, несмотря на общее веселье.

Для объединенія россійскихъ народовъ хотѣлось бы чего-нибудь покрѣпче и поискрометнѣе.

1910 г.

9. Въ вагонѣ

Каждый разъ, когда я подъѣзжаю къ Финляндскому вокзалу, мнѣ становится жутко.

Что изъ того, что со мной нѣтъ никакой контрабанды?

Вотъ въ бумажномъ кулькѣ десятокъ апельсинъ, самые простые апельсины, безъ всякой крамольной аллегоріи, куплены въ фруктовомъ магазинѣ у Соловьева. Апельсины, впрочемъ, скверные и я не ручаюсь, что они не поддѣланы изъ желтой кожи и губки.

Подмышкой сѣрая масса, завернутая въ тряпку, мягкая и жирная на ощупь. Ей Богу, это не динамитъ. Это только замазка для оконныхъ рамъ. На зимней дачѣ дуетъ и каждый день приходится замазывать щели.

Замазка вещь невинная, но какъ мнѣ обнаружить «въ случаѣ чего», что я тоже невиненъ?..

Какъ доказать по нынѣшнимъ временамъ, что я не верблюдъ, а всего только заяцъ, по снисхожденію начальства еще не подкованный?

Были другіе, доказывали: — торговецъ масломъ изъ Валикалы, одинъ адвокатъ, два инженера и три декадентскихъ поэта, — да, цѣлыхъ трое и одинъ изъ нихъ даже дважды въ теченіе недѣли. Должно быть «въ сферахъ» не одобряютъ декадентскаго направленія. Они доказывали, но не могли доказать; ѣхали домой, и попали въ участокъ.

Торговецъ масломъ, кажется, до сихъ поръ ждетъ рѣшенія своей участи и, чтобъ доказать свою благонамѣренность, съ утра до вечера поетъ: «Коль славенъ».

Попался одинъ такой, что вспомнилъ о благодѣтельной гласности.

— Я въ газеты напишу.

— Какія газеты, нечего тамъ, разувайся!..

Во всемъ этомъ радости мало. Отберутъ всѣ деньги до послѣдняго двугривеннаго. Поди потомъ, получай ихъ обратно. А между тѣмъ деньги стали рѣдки въ природѣ.

Ищутъ какого-то рыжаго, съ гладкоостриженной головой, плотнаго, съ быстрыми глазами. По примѣрамъ выходитъ Пуришкевичъ. Кстати онъ недавно сдѣлался конституціоналистомъ и скрылся изъ союза русскаго народа. Все-таки пусть бы ревизовали только рыжихъ. За что страдаемъ всѣ мы, русые, черные, сѣдые?

Успокоеніе, успокоеніе, сколько жертвъ приносимъ мы на твой алтарь, вольныхъ и невольныхъ!..

Положимъ, часовъ въ двѣнадцать ночи начнется наконецъ разговоръ, наскоро, по телефону.

— Что нашли?

— Да ничего порядочнаго…

— Ну, отпустить его.

Въ половинѣ перваго отпустятъ, безъ денегъ и безъ билета. Иди на всѣ четыре стороны!..

И оттого, когда мы уѣзжаемъ изъ дому, мы прощаемся съ женами и дѣтьми, дѣлаемъ нужныя распоряженія. Скоро мы будемъ завѣщанія писать передъ отъѣздомъ…

— А зачѣмъ вы живете въ Финляндіи?

— Ей Богу, безъ отношенія къ политикѣ. Воздухъ въ Финляндіи лучше, море близко, хотъ мерзлое, а все-таки море. Можно по льду уйти, даже до Лисьяго Носа, и разрѣшенія не спросятъ. И климатъ болѣе твердый, чѣмъ петербургская слякоть, и не мѣняется такъ часто.

Надо же намъ отдыхать гдѣ-нибудь отъ вашего климата и отъ вашихъ попеченій. Мышь и та отдыхаетъ, когда кошка спитъ…

Ну, Господи, благослови, иду черезъ перронъ. Шпики стоятъ на своихъ обычныхъ мѣстахъ, какъ вколоченныя вѣхи. Вотъ низенькій посыльный съ рыжими усами; вотъ высокій въ сибиркѣ, съ глазами, какъ ржавые гвозди; вотъ «студентъ» съ кнутомъ въ рукѣ. Я знаю ихъ всѣхъ, въ лицо.

— Милые мои шпики, не трогайте меня, пожалуйста. Чуръ меня!

Ну, славу Богу…

Рыжій посыльный въ дверяхъ даже улыбается мнѣ съ масонскимъ видомъ, какъ будто хочетъ сказать: «Проходи себѣ, ничего, пока ничего».

Даже шпики попадаются нрава добраго и вѣжливаго. Помню, лѣтъ двадцать тому назадъ, одна молодая дама ходила въ нѣкое гороховое мѣсто хлопотать о бумагахъ. Дама была красивая и хорошо одѣтая. Но по пословицѣ, — съ кѣмъ поведешься, отъ того и наберешься. Отъ гороховаго мѣста дама ушла съ двойной тѣнью. Послѣ того лишняя тѣнь стала мѣняться, и становилась то короче, а то длиннѣе. Первыя двѣ тѣни были безцвѣтныя и не причиняли безпокойства. Третья попалась растерзанная, хулиганскаго вида, и при томъ изрядно пьяная.

Тутъ дама обидѣлась и пошла объясняться.

— Что это за хулиганъ, онъ меня компрометируетъ.

— Успокойтесь, сударыня. Мы перемѣнимъ. Вы останетесь довольны.

Въ тотъ же вечеръ дама вышла изъ дома и увидѣла сзади себя на небольшомъ разстояніи молодого человѣка. Онъ былъ въ легкомъ пальто, въ шляпѣ котелкомъ и съ тросточкой въ рукахъ. Дама улыбнулась, молодой человѣкъ тоже улыбнулся.

Дама сдѣлала нѣсколько шаговъ, достала папиросы и захотѣла закурить, но у нея не оказалось спичекъ. Тогда она опять поглядѣла черезъ плечо и бросила:

— Эй, спичку!

— Извольте-съ.

Молодой человѣкъ подскочилъ, шаркнулъ ножкой, потомъ шаркнулъ спичкой и своевременно вернулся на прежнее мѣсто.

Деликатные бываютъ шпіоны, дай Богъ всякому…

Вагоны по обыкновенію были полны. Много народу уѣзжаетъ по вечерамъ изъ Петербурга. Финны въ сѣрыхъ шапкахъ, похожіе на пни, дамы въ салопахъ, приказчики въ шубахъ. Эти не теряли времени и уже кончали первый роберъ походнаго винта, на опрокинутомъ чемоданѣ. Особенно много было военныхъ, разныхъ родовъ оружія, — жандармы, солдаты, стражники.

Одинъ стражникъ все приставалъ къ другому и спрашивалъ въ упоръ. — Ты конный, да? ты на своемъ овсѣ?

Два писаря въ бѣлыхъ нашивкахъ сидѣли другъ противъ друга и пили водку. Черный надувалъ щеки, оттопыривалъ усы и говорилъ:

— Я человѣкъ довольно образованный, я могу постоянно оставаться на горизонтѣ высоты. Вотъ срокъ скончаю, скину всю эту музыку, и опять буду зарабатывать сто рублей въ мѣсяцъ за милую душу. На кого другого вниманія обращать не стану.

Мимо величественно проплыла высокая барыня въ плюшевой шубѣ.

— На такія бархатныя шубы вниманія обращать не стану, — повторилъ писарь. — Будьте здоровы!..

— Не бось, — съ хитрой улыбкой сказалъ другой писарь, рыжій въ веснушкахъ. — Была бы моложе, обратилъ бы вниманіе… — Будьте здоровы!

— Скажешь, — возразилъ первый, — и, когда захочу, у меня будетъ жена, первая красавица, — только изъ-подъ ручки посмотрѣть… Я ей не дамъ палецъ о палецъ ударить.

Въ дверяхъ вагона раздался шумъ, и ввалилась толпа народу, человѣкъ пятьдесятъ или больше. У каждаго былъ узелъ въ рукахъ и сундукъ за плечами. И видъ у нихъ былъ совсѣмъ иной, не финскій и не дачный.

Они стали съ шумомъ размѣщаться, оттискивая прежнихъ пассажировъ въ уголъ къ стѣнѣ и усѣлись по пяти человѣкъ на лавку. Тутъ были старики и молодые, мужчины, женщины и дѣти, евреи, русскіе, нѣмцы, латыши. Евреи были въ желтыхъ овчинныхъ тулупахъ, а русскіе, напротивъ, въ пиджакахъ и пальто; нѣмцы говорили языкомъ, похожимъ на еврейскій.

Двѣ женщины съ грудными дѣтьми замѣшкались въ дверяхъ. Сзади тоже слышался дѣтскій визгъ. Я всталъ посмотрѣть. Штукъ пять ребятишекъ хватались рученками за обледенѣлую подножку, стараясь вскарабкаться вверхъ, но все срывались.

— Mendele, komm — обернулась задняя женщина, но ее затиснули въ проходъ.

Высокій жандармъ нагнулся съ площадки, схватилъ за шиворотъ ближайшаго мальчишку и втащилъ вверхъ.

— Кто вы такіе? — спросилъ я съ невольнымъ любопытствомъ.

— Переселенцы, — отозвался старикъ съ сѣдой бородой, видимо крестьянинъ. Рядомъ съ нимъ, по обѣ стороны, сидѣли двое парней, похожихъ на него лицомъ, очевидно его сыновья.

— Амигранты, — сказала молодая женщина со страннымъ лицомъ, бѣлымъ, какъ мѣлъ, и лихорадочно сверкавшими глазами.

— Откуда вы?

— Съ полтавщины.

— Куда вы ѣдете?

— Та хиба я знаю (да развѣ я знаю), — сказалъ старикъ какимъ-то безпомощнымъ тономъ. — Туда, въ бѣлый свѣтъ.

Онъ показалъ рукою въ сторону, въ пространство.

— Ѣдемъ въ Амирику, — сказалъ парень, сидѣвшій справа какъ-то особенно твердо, — землю искать. Въ Амирикѣ, говорятъ, есть вольная земля.

Сказалъ и нахмурился и другой тоже нахмурился и мнѣ показалось, что они стерегутъ старика, чтобы онъ не убѣжалъ назадъ, въ полтавщину.

Мнѣ живо представилась широкая нью-іоркская пристань, островъ Эллисъ, загородки, куда эмигрантовъ загоняютъ на ночь, какъ скотъ; долговязые чиновники съ ихъ брезгливой воркотней: «опять неграмотные, опять русскіе незнайки»… Много придется претерпѣть этимъ полтавскимъ землеискателямъ, пока они доберутся до американской вольной земли.

— Тато, будете снѣдать? — спросилъ парень, сидѣвшій слѣва, — то я достану.

— Тѣсно у васъ въ полтавщинѣ? — спросилъ я.

— Ой, тѣсно, — подхватилъ старикъ, — похорониться негдѣ. Покойниковъ некуда класть, бо стали кладбище распахивать.

Парень, сидѣвшій слѣва, покачалъ головой. — Есть такіе, имѣютъ землю, да намъ не даютъ. Пусть они заткнутся вмѣстѣ съ тою землей…

— Худо ѣхать теперь черезъ море, — сказалъ я. — Все мерзнетъ.

— Ничего, — отвѣтилъ другой парень. — Финское море не мерзнетъ. Мы знаемъ. Намъ будетъ проѣздъ.

— Скажите, панъ, — заговорилъ старикъ простодушнымъ тономъ, — правду говорятъ, что море такое широкое?

— Правду, — отвѣчалъ я.

— А чье оно?

— Ничье, вольное.

Старикъ покачалъ головой.

— Сколько мѣста зря пропадаетъ — а людямъ тѣсно.

Писаря засмѣялись, но эмигранты не думали о смѣхѣ.

На противоположной скамейкѣ сидѣлъ старый еврей, съ такой же сѣдой бородой, даже похожій лицомъ на мечтательнаго полтавца. Онъ слушалъ внимательно, кивалъ головой и сочувственно вздыхалъ.

— А у васъ что? — обратился я къ нему.

Еврей крѣпко зажмурился и закрутилъ головой, какъ будто понюхалъ чего-то очень горькаго.

— Погромесъ и поджогесъ, — сказалъ онъ, — житья нѣту. Прежде мы знали: живемъ и за это платимъ. Теперь не знаемъ, кому платить, сколько платить, когда платить. Всѣ бьютъ, и всѣ требуютъ. И не живемъ, помираемъ. Говорили: лучше будетъ, хуже стало. Еврею всегда хуже.

— Раньше мы говорили, — продолжалъ старикъ: — «Ты еврей, такъ ты молчи, лежи въ землѣ. Давятъ тебя сверху, въ спину толкаютъ, но ты не вырывайся. Онъ уморится, встанетъ, тогда и ты встанешь». Потомъ стали говорить, что, можетъ, лучше вырываться. Курицу за хвостъ схвати, она тоже вырвется. У ней есть клювъ и крылья, а у насъ руки и голова. Теперь мы не знаемъ, что лучше и что хуже.

— А вы чѣмъ занимаетесь? — спросилъ я.

— Я научитель еврейскимъ языкомъ, — сказалъ старикъ, — а это мои сыны.

Онъ указалъ на двухъ молодыхъ людей, которые сидѣли рядомъ на другой лавкѣ.

— Они себѣ работаютъ… А это ихъ мадамъ и ребеночки. То мы таки могли жить… Я имѣлъ свой домъ, теперь сгорѣло, только погребъ остался въ самой землѣ.

— Ухъ какой пожаръ былъ, — началъ одинъ изъ его сыновей. — Когда все стало горѣть, мы запрятались въ погребъ со всѣми дѣтями. Пришли погромщики съ дубинами. Стали кричать: «Гдѣ вы, жиды, вылѣзайте?» Въ погребѣ нора глубокая. Мы схоронились, молчимъ, какъ крысы. То они стали намъ въ погребъ дрова кидать. Накидали полнодоверху. Потомъ слышимъ, говорятъ: — «теперь подожжемъ. Сдѣлаемъ изъ нихъ копченую рыбу». Батько сталъ молитву читать, какъ передъ смертью полагается. А оно не горитъ. Сколько они работали, плюнули и выругались: «Чертъ съ вами, жиды, другой разъ сами издохнете».

Страшная картина подѣйствовала на всѣхъ. Даже писаря притихли. А я подумалъ: «вотъ живая иллюстрація всего еврейскаго вопроса: Старый „научитель“ „со всѣми дѣтями сидитъ въ норѣ подъ землей. Кругомъ стоятъ погромщики и поджигаютъ дрова. Старый еврей читаетъ предсмертную молитву, но умереть не можетъ“. Живучій народъ. Даже изъ огня погромовъ онъ выходитъ только на половину обожженнымъ…»

Мы молчали. Разсказчикъ былъ спокойнѣе всѣхъ.

— Главное дѣло, послѣ пожара совсѣмъ работы нѣтъ, — сказалъ онъ опять. — Жить нельзя.

— А ты что работалъ?

— Я былъ плотникъ.

— Что жъ ты не остался послѣ пожара дома строить?

— Кто тамъ его станетъ строить?..

— А я былъ шлёссаръ, — сказалъ другой братъ. — Мы работали брички польскому пану, а они послѣ пожару уѣхали до Львова. Работы не стало.

Послѣ первыхъ станцій публика схлынула.

Нѣмцы и мужики отдали билеты кондуктору и стали примащиваться спать. Я сидѣлъ и думалъ: «поползла Русь. Двѣ волны текутъ, одна на востокъ, другая на западъ. Три выхода въ море открылись въ одно время, какъ три вскрытыя жилы: въ Либавѣ, в самомъ Петербургѣ и въ Ганге въ Финляндіи.

Много русской крови вытечетъ оттуда за границу. Даже теперь въ эту глухую зиму, когда все замерзло, подъ самымъ Петербургомъ, эмигранты ѣдутъ каждый день и смѣшиваются съ дачниками».

Германія послѣ 1848 года отдала Америкѣ два милліона своей лучшей молодежи. Сколько мы отдадимъ и кому? Кто приметъ нашихъ простыхъ, безграмотныхъ крестьянъ? Намъ самимъ они не нужны. Лишь бы земля осталась за нами, пускай одичаетъ. Даже по дикому полю и пущѣ могутъ пастись всероссійскіе зубры.

1908 г.