Собрание сочинений В. Г. Тана. Томъ седьмой. Духоборы въ Канаде. — Белая Арапія. — Искатели

I. Въ садахъ

Мы сидѣли въ редакціи провинціальной газеты. Насъ было шесть человѣкъ, и намъ было скучно. Газета была захудалая, подъ стать своему городу. Тиражъ ея былъ 1200, а весь платный матеріалъ на 6 рублей въ день. При всемъ томъ она приносила убытокъ «на десятку съ номера», какъ заявлялъ издатель.

— Наша газета шла бы, — жаловался онъ, — да на почтѣ перехватываютъ; черную даромъ разсыпаютъ, а телеграммы тѣ же. Тридцать тысячъ мы вложили, насъ трое пайщиковъ. Отстать не охота. Можетъ, выходится… И штрафы платимъ. На той недѣлѣ 500 рублей, позавчера 150, за объявленіе о польской лотереѣ. Нельзя, говорятъ, во внутреннихъ губерніяхъ. Но мы почемъ знаемъ?.. А то, что редакторъ сидѣлъ, это мы не считаемъ…

Я посмотрѣлъ на редактора. Онъ лѣниво мотнулъ головой:

— Не я, другой есть.

Онъ немного подумалъ и вздохнулъ.

— А когда-то мы были лѣвая газета. 5000 печатали. Публика на отъемъ брала. Хвостъ у дверей дожидался…

Комната редакціи была низенькая, сѣрая. Отъ прошлаго величія остались только на стѣнѣ образцы шрифтовъ:

На улицѣ было яркое солнце, но окна были завѣшаны газетными листами. Въ воздухѣ пахло скукой и сномъ. Даже глаза слипались. Какъ будто опіумъ былъ просыпанъ на полу.

О чемъ говорить? Что дѣлается, — это мы знаемъ и безъ разговоровъ. Что надо дѣлать? Чертъ возьми, что именно надо дѣлать?..

«Уйду отсюда, — соображалъ я тускло. — Пойду къ предводителю дворянства, онъ обѣщалъ дать цифры о распаденіи общины. Человѣкъ онъ веселый, даже восторженный. Говоритъ прямо: „лѣтъ черезъ десять мы устроимъ въ уѣздѣ лѣсенку крестьянскихъ владѣній. Я оптимистъ, смотрю на жизнь подъ розовымъ угломъ“».

Одинъ изъ присутствующихъ, мѣстный адвокатъ, причастный къ литературѣ, поднялъ голову и заговорилъ.

— Что будетъ? — сказалъ онъ негромко. — Полтора года просидѣлъ. Шесть съ половиной лѣтъ осталось…

Я раскрылъ глаза и посмотрѣлъ на него внимательнѣе. Я видѣлъ его раньше, три года тому назадъ. У него было тогда чуть-чуть сѣдины на вискахъ. Теперь онъ былъ весь сѣдой, въ морщинахъ.

— Кто это сидитъ?

— Сынъ мой старшій.

Онъ началъ разсказывать одну изъ россійскихъ исторій, страшныхъ и обыкновенныхъ въ послѣдніе годы. Говорилъ онъ отрывистыми фразами, какъ будто нехотя…

— Семнадцати лѣтъ. Способный мальчикъ. Первымъ шелъ. Въ восьмомъ классѣ былъ. Присталъ къ эс-эрамъ… Турнули его. Сдалъ экзамены экстерномъ… Потомъ говорятъ: «видно, не беретъ наша». Стали максималистами… Пріѣхалъ учитель изъ Сердобска и еще семинаристъ. Съ ума сошли… Устроили экспропріацію въ деревнѣ. Мѣстное почтовое отдѣленіе… Девяносто рублей…

Онъ помолчалъ.

— Если бы они попросили, — прибавилъ онъ глухо, — я бы имъ самъ далъ эти девяносто рублей… Одного убили… Двоихъ повѣсили… Онъ одинъ уцѣлѣлъ, по малолѣтству своему. На восемь лѣтъ. Теперь занимается высшей математикой. Другой — семинаристъ. Тутъ же сидитъ. На три года. Ему помогаетъ къ аттестату зрѣлости. Скучно ему. Тоскливо… Шесть лѣтъ съ половиной…

Онъ замолчалъ. Мы всѣ тоже молчали. Въ комнатѣ какъ будто стало темнѣе отъ этой унылой и гибельной повѣсти.

Дверь открылась, и въ комнату вошелъ человѣкъ.

И съ перваго взгляда я увидѣлъ, что это человѣкъ другой, не нашей породы. Онъ даже дверь открылъ по иному, широко, «на пяту», какъ говорятъ въ народѣ, потомъ крѣпко закрылъ ее и подошелъ къ столу, стуча сапогами. Наружность у него тоже была особенная. Черная суконная поддевка, длинная борода, безпокойные глаза.

— Я хронику принесъ, — быстро заговорилъ онъ, — полицейскую окрошку.

Онъ вынулъ изъ кармана пачку смятыхъ бумажекъ и бросилъ ее на столъ передъ редакторомъ.

Редакторъ взялъ одну и прочиталъ вслухъ:

— Нѣкій наблюдательный чинъ на Старомъ Базарѣ…

— Фамилія? — спросилъ онъ кроткимъ тономъ.

— Не скажу, — твердо отвѣчалъ человѣкъ въ поддевкѣ. — Меня изъ города вышлютъ. И то намедни губернаторъ призывалъ, выговаривалъ: «Чтобы вы поменьше врали, дайте-ка я вамъ собственноручно продиктую»…

— Кто это такой? — спросилъ я тихонько сосѣда.

— Это сидячій и есть, — громко отозвался редакторъ. — Нашъ главный отвѣтчикъ! Получаетъ въ мѣсяцъ пятнадцать рублей, а когда отсиживаетъ, то семнадцать съ полтиной и пять рублей на харчи. Два раза сидѣлъ и очень доволенъ…

— А что же, — весело отозвался сидячій редакторъ, — семь съ полтиной — бѣдному человѣку и то разсчетъ.

— Позвольте порекомендоваться, — подошелъ онъ ко мнѣ. — Мордвиновъ сапожникъ, былъ миссіонерскимъ ученикомъ, теперь два года кормлюсь строчками…

— Ну, мнѣ идти надо. Знаете что, пойдемъ со мною вмѣстѣ, — предложилъ онъ.

Черезъ минуту мы шли по улицѣ, довольно круто уходившей внизъ.

— Вамъ куда надо? — спросилъ я спутника.

— Да никуда, — отвѣтилъ онъ съ лукавой улыбкой. — А просто я васъ увелъ оттуда, скучно тамъ… Пойдемте въ Подгорье, въ сады. Тамъ народъ проще.

Городъ стоялъ на горѣ, примыкавшей къ Волгѣ, и съ трехъ сторонъ внизу былъ окруженъ садами.

Это и было Подгорье.

Сады были старинные, вѣковые. Они поставляли вверхъ до Нижняго и дальше яблоки, груши, сливы, прекрасныя вишни, орѣхи. Они были разбиты на небольшіе участки, и во вѣхъ участкахъ ютились и хлопотали, какъ пчелы, садовники: мѣщане и подгородніе крестьяне.

Мы сошли внизъ и очутились на тропѣ, которая вилась между заборами, переходила черезъ ручьи, спускалась въ лощины и поднималась вверхъ по косогору.

Черезъ заборы справа и слѣва глядѣли вѣтви старыхъ яблонь, усыпанныя мелкими зелеными, еще незрѣлыми плодами. Яблокъ было много. Иныя вѣтви уже были подперты жердями и рогатками, чтобы тяжесть дозрѣвшаго урожая не обломала ихъ.

Было очень тихо. Крѣпкій и сладкій запахъ шелъ изъ густой глубины фруктовыхъ зарослей, слѣва поднимался легкій паръ съ тихаго волжскаго протока.

— Хорошо тутъ, — сказалъ я невольно.

— Да, — подтвердилъ Мордвиновъ. — Тутъ много нашихъ пріустроилось.

— Какихъ нашихъ?

— Да всякихъ: баптистовъ, бѣлоризцевъ и хлыстовъ, и всякихъ сектантовъ.

— Вы развѣ сектантъ?

— Все бывало, — сказалъ Мордвиновъ, тряхнувъ головою. — Евангеліе такая книга, что если читать да вникать православному человѣку, то непремѣнно церковь потеряешь… Я бывалъ и въ сектантахъ.

— Бывалъ, — повторилъ я этотъ многократный глаголъ, — ну, а теперь?

— Теперь ежели угодно знать, — то я атеистъ.

— Какъ это атеистъ?

— Единое творческое начало я еще признаю, такую аллегорію, но что касается помощниковъ, то извините, пожалуйста…

— Вы, должно быть, теистъ? — переспросилъ я.

— А быть можетъ, и теистъ, — съ готовностью согласился Мордвиновъ.

— Я, если угодно знать, смѣшанной вѣры человѣкъ, со всѣми умствую, ко всѣмъ себя причисляю. Татары, такъ татары, хвалю ихъ вѣру. А жиды, такъ жиды. Всѣ вѣры любы, и всѣ партіи милы, до самыхъ кадетовъ. Всѣмъ другъ, всѣмъ помогалъ… Но больше всего жалѣю своихъ мужичковъ-русачковъ. Вотъ теперь хлопочу, чтобы передѣлать хлыстовъ баптистами, — попрошу Пахомова, слѣпца изъ Самары. У него даръ Божьяго слова. Побесѣдуемъ съ хлыстовскими наставниками. Старообрядцевъ ужасно жалѣю. Изучалъ ихъ дисциплину, чтобъ принимали за своего. У нихъ тяжелый законъ, по домашнему обиходу, како сидѣть благочинно во всѣ часы житія: нога на ногу не слагати, лѣвая рука во уста не влагати…

Передо мной было совсѣмъ новое религіозное явленіе, продуктъ великаго потрясенія, которое даже и у интеллигентовъ перемѣшало всѣ вѣры и всѣ партіи и, подобно землетрясенію, перебросило однихъ слѣва далеко вправо, а другихъ справа еще дальше влѣво.

Я не могъ даже разобрать, былъ ли этотъ диковинный человѣкъ теистъ или, дѣйствительно, атеистъ — крайній матеріалистъ.

Онъ ни передъ чѣмъ не задумывался и былъ переполненъ безцеремоннымъ отрицаніемъ, напоминавшимъ наши шестидесятые годы. Народная мысль, очевидно, переживала тѣ же этапы, что и интеллигентная, и, между прочимъ, дошла до матеріализма.

— Вотъ Фейербаха купилъ, — говорилъ Мордвиновъ. — Спрашиваетъ, чѣмъ человѣкъ отъ животныхъ разнится. Животная религіи не имѣетъ. Про слоновъ наврали. Она не имѣетъ разума и не знаетъ своего рода. Человѣкъ знаетъ свой родъ. У него есть разумъ и воля, и сердце. Божественныя ли эти вещи? Скажемъ: божественныя. Но если признать божественными, то мы субъектъ, а Богъ объектъ. Нашъ разумъ въ Его природѣ мы распространили до безконечности, и мы же на него молимся. Я и тѣнь моя. Кто старше? Человѣкъ дикій — и богъ дикій. Человѣкъ умнѣе — и богъ умнѣе.

Я слушалъ его рѣчи и, наконецъ, упросилъ:

— Скажите, пожалуйста, откуда вы взялись?

Мордвиновъ остановился.

— Я православнаго рода, — началъ онъ, — бѣдной семьи. Съ дѣтства имѣлъ большую охоту къ ученію. Десять лѣтъ ничего не могъ добиться, только въ садахъ работалъ. Нашелъ книги старопечатныя, сталъ читать. Спасовскаго согласія наставникъ, Андрей Афанасьевичъ Коноваловъ, — отъ него занялся. Скоро принялъ его пріемы для бесѣдъ, началъ съ миссіонерами недоумѣвать. Въ виду чего предложили присоединиться къ нимъ. Мнѣ то и нужно, лишь бы образованіе получить. Приняли меня въ миссіонерскую школу. Пятнадцать учениковъ, десять на счетъ миссіи, а пять на счетъ архіерея. Но какіе же учителя: Власій, мнихъ. Ходитъ въ подрясникѣ, безъ кальсонъ, длинная рубаха, лицо шарфомъ закрываетъ; секта у него — беретъ сестеръ къ себѣ на всенощную.

— Вотъ извольте посмотрѣть.

Онъ порылся въ карманѣ и досталъ свѣжую вырѣзку изъ «Голоса Самары», октябристской газеты. Вырѣзка гласила: «Духовный слѣдователь закончилъ слѣдствіе о монахѣ, священникѣ Власіи, живущемъ въ Кынтанскомъ монастырѣ. Установлено, что отца Власія усиленно посѣщали женщины. Найденъ фотографическій снимокъ отца Власія, окруженнаго голыми женщинами. Ожидается скандальный процессъ».

— Вотъ такъ учителя, — прибавилъ Мордвиновъ. — А уроки задаютъ по учебнику, отседова — доседова. Время пришло такое бойкое, 1905 годъ. Я всѣхъ учениковъ натрафилъ. Стали заявлять требованія: «дайте намъ хорошихъ педагоговъ. Мы вѣдь не маленькіе. Вы берете народныя деньги, а учить не умѣете. Ты учебникъ-то закрой, изъ своей головы учи». Они втупикъ становятся: «Мы выключимъ тебя»…

— Но вѣдь я вровень съ сектантами. Я въ воскресенье въ церкви спрошу о причинѣ…

— Составили мы прошеніе, подписали по алфавиту, подали архіерею.

— Такъ имъ прискорбно. Вѣрите, отецъ экономъ встанетъ средь трапезы, воетъ голосомъ: «Экая язва, — вездѣ завелись. Зубами рвалъ бы ихъ. Покою не даютъ».

— Выключили насъ; а меня опредѣлили помощникомъ миссіонера Ножкина, на сто рублей въ годъ. Я ѣздилъ, велъ бесѣды, о чемъ хотѣлъ. Стали они носомъ крутить, помѣстили меня сторожемъ въ архіерейскомъ саду, на двадцать рублей въ мѣсяцъ. Женщины тутъ, подозрительныя особы, монашки и служки, никакого грѣха не признаютъ. Монашку моя жена во дворѣ съ келейникомъ поймала. «Тьфу на васъ, — говоритъ, — гадкіе вы».

— Яблоковъ сила въ саду, а красть имъ не ловко. Я стерегу. Стали насъ выживать изъ саду. Архіерей напугался. А я говорю: «Предоставьте мнѣ револьверъ, я буду васъ остерегать». Предоставили мнѣ, такой бульдожка скверный. А въ то время монашки да служки навели на меня обыскъ. Ушелъ я изъ архіерейскаго сада, пошелъ къ тестю въ садокъ, стали жить, кое-какъ биться. Маленькій садокъ, какъ глазокъ. Сами сейчасъ увидите…

Мы вошли въ калитку. Садокъ дѣйствительно былъ маленькій, но очень живописный. Онъ стоялъ на мягкомъ земляномъ обрывѣ, надъ тихимъ рѣчнымъ затономъ. Внизу подъ обрывомъ лежала длинная черная лодка, похожая на корягу.

— Чужая земля, наемная, — грустно сказалъ Мордвиновъ. — Эхъ, кабы эту землю мнѣ. Я бы всю кручу разрылъ и обвалилъ, воздѣлалъ бы до самой воды. Помидоровъ посадилъ бы, картофелю. Если пропасть доведется, было бы дѣтямъ обезпеченіе. Трое у меня, маленькія, какъ галчата…

Навстрѣчу намъ бѣжалъ пузатый мальчишка, лѣтъ пяти, весь въ грязи и въ одной рубашонкѣ. Подолъ у него былъ задранъ чуть не до шеи. Онъ придерживалъ его обѣими руками, что-то жевалъ и кричалъ на бѣгу съ полнымъ ртомъ.

— Мм, тятя, я яблоки ѣмъ!..

Изъ подола рубашки сыпались зеленыя яблоки, совсѣмъ незрѣлыя, мелкія, немного побольше орѣха.

— Развѣ не вредно ѣсть такія яблоки?

— Богъ съ вами, — сказалъ Мордвиновъ, — мы привычные. Яблоки эти чуть не съ цвѣту ѣдимъ. Если безъ овощевъ, намъ нѣтъ вкуса. Лѣтомъ и мясо не въ охоту.

Мальчикъ заглядѣлся на насъ и выпустилъ подолъ. Яблоки посыпались во всѣ стороны.

— Онъ у меня тоже безбожникъ, — сказалъ Мордвиновъ полусерьезно. — Самъ отъ себя. Никто его не училъ.

— Ну-ка, Мишка, скажи, гдѣ Богъ?

— Не знаю, — сказалъ Мишка, засовывая палецъ въ ротъ.

— Можетъ, на небѣ?

— Я туда не лазилъ, — буркнулъ Мишка угрюмо. — Отстань.

— У меня вся семья любопытная, — сказалъ Мордвиновъ, — жена моя родилась въ бѣлоризцахъ, въ бѣломъ мѣшкѣ, въ густой крапивѣ, молока не ѣла, только растительное молоко, конопляное сѣмя. Тесть мой бывшій хлыстъ. Строгой вѣры. У нихъ говорили: «грѣхъ молоко хлебать. Корова блудница. Яйца — мышьякъ, отрава духовная. Цвѣтная рубаха — пестрый звѣрь. Совлеките съ себя звѣря, надѣньте бѣлое, ангельскій чинъ».

— Вы поговорите съ нимъ. Пронзительный старичекъ. Лютѣе меня. Онъ Ренана книги читалъ. Прочитаетъ и мнѣ перескажетъ. Мнѣ некогда читать столь длинныя книги.

Избушка у Мордвинова была черная, покосившаяся на-бокъ. Внутри было тѣсно и грязно. Только передній уголъ былъ оклеенъ цвѣтными карикатурами недавней эпохи: Витте въ клѣткѣ, Лидваль съ урною. Ярче всего бросалась въ глаза большая зловѣщая картина: горитъ крестьянская изба. Изъ красныхъ облаковъ протягивается длинная рука съ жадными, длинными, костлявыми пальцами.

Вмѣсто всякаго богатства Мордвиновъ показалъ мнѣ огромный черный ящикъ съ выписками и всякими бумагами. Онѣ были набиты до самаго верха, вродѣ геологическихъ пластовъ. Нижнія были написаны полууставомъ на синей бумагѣ и относились къ духовнымъ книгамъ: Ефремъ Сиринъ, Григорій Богословъ. Потомъ шли русскіе духовные писатели, мистики, брошюры Толстого и Григорія Петрова, журнальныя статьи, клочья освободительныхъ брошюръ. Сверху лежали груды газетныхъ вырѣзокъ. Въ настоящее время Мордвиновъ самъ мѣтилъ въ писатели и подбиралъ матеріалъ въ редакціи среди изрѣзанныхъ и брошенныхъ газетъ.

Все это было мятое, въ сажѣ и грязныхъ пятнахъ. Трудно было бы сохранить чистоту въ такой обстановкѣ.

У окна стояла лавка безъ одной ноги, подпертая чурбаномъ. На лавкѣ сидѣлъ старикъ въ ветхихъ валенкахъ, несмотря на лѣтній зной. Это и былъ бывшій хлыстъ, читатель Ренана. Волосы у него были совсѣмъ бѣлые, лицо истощенное. Только глаза сохранились, маленькіе, яркіе, злые.

— Вы не думайте, что я такой старикъ, — сказалъ онъ, — мнѣ пятьдесятъ два года. Это отъ нравственной жизни. Жили строго, скоромно не ѣли, нарядно не носили, вина не пили, табакъ не курили, хлѣба поменьше жевали. Я хотѣлъ рыбу завершить ѣсть, голова стала болѣть, куриная слѣпота напала. А товарищъ померъ.

— Такъ глупость наша, — старикъ махнулъ рукой. — Держались за Бога, измождились, теперь на покой надо.

— При юности моей, — сталъ разсказывать старикъ, — былъ въ нашемъ селѣ прельститель, онъ прельстилъ двѣнадцать человѣкъ, въ родѣ апостоловъ. Одинъ былъ мой товарищъ. Молодые оба. Онъ сталъ мнѣ тексты бросать, а я не разумѣю, что и къ чему. Думаю: неужели я меньше ихняго грамотѣ знаю. Взялся за евангеліе, да въ жнитво, да въ пашню. Можетъ, не одну сотню разъ перечелъ отъ корня до корня. Сталъ я поспарывать съ ними. Сумнѣніе явилось. Другіе двѣнадцать человѣкъ ко мнѣ пристали, на двѣ секты. Приходитъ къ обѣднѣ въ посту нѣкій человѣкъ, привелъ насъ въ изумленіе. Девятая, семнадцатая, восемнадцатая главы Ивана Богослова, — онъ толкуетъ по-своему, особо отъ хлыстовъ. Тайное сводитъ на явное…

— Батюшка началъ сердиться. «Отчего въ церковь не ходите?» — «Неколи намъ»… Они насъ стали подъ надзоромъ имѣть. Посматривали искоса, даже смертью грозили. Мельникова въ ссылку угнали. Товарищъ мой Николай сталъ имъ предателемъ, все обсказалъ. Какъ съ дѣвицами въ баню ходили, — и родила дѣвица, и зарыли дитя; шестнадцать человѣкъ въ ссылку угнали въ Елизаветполь. Насъ тоже хотѣли сослать, но я уклонился отъ нихъ въ книги. Добился книгу «Благовѣстъ», Бесѣды «Апостольскія», «Кормчая» съ доски до доски, «Дѣянія Апостольскія». Многія книги стали намъ извѣстны. Такую охоту имѣлъ. Идешь мимо лавки. «Чего надо?» «Книгу». Дай Богъ здоровье Неручеву, Александру Алексѣевичу, онъ книгъ давалъ. Въ то именно время я сталъ поститься. Не такъ понималъ, по буквѣ. Въ сущемъ дѣлѣ посты полезны для перемѣны пищи. Челъ я книгу старца Дорофея: «Какой есть грѣхъ смѣяться за столомъ». — Не грѣхъ, а вредъ: — крошка заскочитъ. Или народъ дикій былъ, то ему говорили: грѣхъ, эпитимія. У просвѣщенныхъ грековъ не было эпитиміи, а нашимъ дикимъ народамъ назначили, вродѣ, какъ гривна штрафу. Или, напримѣръ, постъ. Нужно ли это семейному человѣку? Монаху нужно для укрощенія собственной плоти, у него жеребячья плоть. Семейному надо свою плоть питать. Или молиться, зачѣмъ два часа, — не довольно ли четверть часа? Кто-нибудь обманулъ на сто рублей, а Богу свѣчу поставилъ въ десять копеекъ. Такъ эскимосы дѣлаютъ. Священство, напримѣръ, отъ Моисея. Послѣ египетскихъ кирпичей онъ далъ левитамъ, пусть кормятся. Теперь я вижу: все это лишнее. Всѣ ихнія дѣла надо иссопомъ окурить, дезинфекцію сдѣлать. Если они на Писаніе ссылаются, то Христосъ не то говорилъ, а: «накормите голоднаго» Оттого я сталъ жить слабже, чай пить, молоко хлебать, мясо ѣсть. Главное дѣло, слово свободы пришло. Намъ стало прямѣе. Что мы шишикали промежъ себя, то стало громко въ народѣ. Сходныя къ намъ стали новыя книги, о чемъ прежде мы топоткомъ говорили: Бебель, Исторія Шишко, Христосъ Ренана. Но только Ренанъ Христа-человѣка извнѣ сдѣлалъ, не изнутри… Подожди годовъ десятокъ, что выйдетъ. И такъ, почитай, все на нашей сторонѣ. «Союзниковъ» совсѣмъ нѣтъ, — чепуха все. Въ городѣ полтора человѣка, а по деревнямъ совсѣмъ нѣтъ. Звонятъ, зубами ляскаютъ. Все по пустому. Мы вотъ не звонимъ, молчимъ. Неручевъ, правда, звонитъ по всѣмъ базарамъ. Человѣкъ сильный! Мало звонковъ противъ Александра Алексѣевича. Ты говоришь, что будетъ? Хорошо не будетъ. Такъ не пойдетъ, какъ наверху хотятъ. Потому народъ еще больше размножится. На одной бороздѣ не очень станешь жить. Хлѣбъ все дороже, а урожай хуже. Не выйдетъ по ихнему. Народъ сталъ къ ученію допускаемъ. Раньше дикій былъ. Теперь понемногу сталъ добираться до сути. Слово свободы выпущено, чтобъ правду говорить. Хватилися, да поздно. Пропустили его. Теперь думаютъ только то, какъ бы схапать, словить. Заходили кругомъ. Какъ было сказано: «Придутъ птицы съ желѣзными носами. Станутъ васъ долбить до самыхъ костей».

Онъ даже съ мѣста поднялся и руку протянулъ, какъ будто предсказывалъ.

— Постой, дѣдушка, — перебилъ я. — А ты скажи, какъ идетъ законъ девятаго ноября?

— Земляной выдѣлъ? — переспросилъ старикъ и сѣлъ на лавку. Онъ какъ будто весь осѣлъ и опустился внизъ.

— Такъ идетъ, что надо бы хуже, да нѣту. Пошла ссора на всю землю! Отъемъ, разоренье… Онъ остановился, не окончивъ фразы.

— Вѣришь ли, до меня дѣло дошло. Дѣвки у меня. Думаю: вовсе отнимутъ, затрутъ. Дѣлить будутъ. Сперва полъ-осминника, потомъ четь-осминника. А тамъ ничего не останется. Пылью пойдетъ. Поневолѣ закрѣпилъ…

Лицо его имѣло довольно смущенный видъ.

— Ты не думай, — спѣшно сказалъ онъ. — Если теперь опять на общину пойдетъ, то я свою землю отдаю, желаю всю дѣлить. У кого тысячи земли, а у насъ полуосминникъ. Но только теперь въ ожиданіи намъ безъ земли нельзя…

Онъ даже руками развелъ въ обѣ стороны. Я невольно подумалъ: русская исторія имѣетъ особую логику. Бывшій хлыстъ и аскетъ, теперь читатель (и почитатель) Бебеля и Шишко, въ то же время принимаетъ участіе въ разрушеніи общины, во имя интересовъ своихъ дѣвокъ…

Мордвинову тоже стало, кажется, неловко.

— Пойдемте къ другимъ, — предложилъ онъ, — къ Неручеву теперь.

Мы вышли и пошли задами, перелѣзая черезъ плетни и пробираясь между шпалерами грушъ и вишенъ.

— Вотъ хорошій садокъ, — сказалъ Мордвиновъ, останавливаясь на холмѣ.

Садъ, дѣйствительно, былъ на славу. Земля на грядкахъ была рыхлая и пышная, какъ пухъ. Яблони и груши были старыя, свилеватыя съ бурой кожей; у нихъ былъ тотъ тощій, изношенный видъ, который одинаково присущъ многоудойнымъ коровамъ, плодовитымъ женщинамъ и плодовитымъ деревьямъ.

— Это Свищовыхъ садъ, — сказалъ Мордвиновъ… — Строгіе люди, въ старинѣ живутъ. Да вотъ и самъ хозяинъ.

Подъ яблоней стоялъ мужикъ, большой, грузный, съ краснымъ лицомъ, въ сѣрой курткѣ, съ передникомъ, и подчищалъ вѣтви.

Мы поговорили, и я увидѣлъ, что это представитель консервативнаго элемента.

— Насъ трое братьевъ, — говорилъ Свищовъ; — дѣтей у насъ восемь и восемь и пять, а всего двадцать одинъ. Земли семь съ половиною десятинъ. Есть съ чего жить. Одной вишни сходитъ сорокъ фунтовъ съ дерева. Конечно, необразованность наша. Да мы не гонимся. Вонъ должностей не хватаетъ для образованныхъ, а черный рабочій народъ лишній не будетъ…

Мы прошли черезъ садъ и опять пошли по тропинкѣ.

Мордвиновъ снова вернулся къ своимъ безпокойнымъ мыслямъ:

— Мы желаемъ устроить вольную духовную общину. Пробовали соціализмъ. Да не вышло у насъ. Купили лошадь общую. Одинъ поѣхалъ за сто пятьдесятъ верстъ. Другому надо ѣхать за семьдесятъ пять. Тогда продали ее. Пускай же нынѣ будетъ одно духовное. Выберемъ себѣ священника отъ православнаго епископа. Всѣ обряды будемъ соблюдать, но постепенно выправлять. Въ церковь будемъ ходить, въ какую угодно. Свой священникъ для безплатнаго совершенія требъ. Школу устроимъ. У насъ находятся люди. И священники находятся, даже не одинъ, а нѣсколько. Есть у насъ такой апологетъ, даже академика перешибетъ. Охотниковъ много. Одинъ жандармъ есть, выходить изъ службы, идетъ въ нашу общину.

Мы повернули за уголъ и подошли къ высокимъ рѣзнымъ воротамъ.

— Это Неручева домъ, — сказалъ Мордвиновъ. — Самъ Александръ Алексѣевичъ въ тюрьмѣ сидитъ.

— Какъ въ тюрьмѣ, къ кому же мы идемъ?

— Небось, сегодня выпустили, — успокоительнымъ тономъ сказалъ Мордвиновъ. — Паспортовъ не прописывалъ, — прибавилъ онъ въ поясненіе, — новая наша напасть, чего по вѣку не было, — штрафъ положили на него. Ко мнѣ пришелъ совѣта просить. — «Какъ ты думаешь: сидѣть или платить?» Я говорю: «Чего ты, садись скорѣй. Въ ихней казнѣ много денегъ есть безъ нашего. Я сидѣлъ, пробовалъ. Не такъ страшенъ чертъ, какъ его малюютъ». Тогда онъ пошелъ и сѣлъ подъ арестъ.

II. Лександра Сильный

Неручевъ, дѣйствительно, былъ дома. Онъ только что пришелъ изъ тюрьмы, отсидѣвъ свой срокъ. Онъ встрѣтилъ насъ въ дверяхъ, но остановился, какъ будто загораживая дорогу. Я невольно засмотрѣлся на него. Онъ былъ огромный, статный, косая сажень въ плечахъ, копна рыжихъ волосъ на головѣ. Въ лицѣ и фигурѣ было что-то большое, стихійное. Такіе, должно быть, были когда-то ушкуйники или собственные предки Неручева изъ понизовой вольницы. Глаза его горѣли страннымъ огнемъ. Можно было, пожалуй, принять его за безумнаго. Потомъ въ разговорѣ, когда онъ выбрасывалъ короткими фразами свои рѣзкія мысли, было нетрудно увидѣть, что это блескъ непрерывной работы ума, лихорадочной и ѣдкой.

Александръ Алексѣевичъ, безспорно, самый замѣчательный человѣкъ во всемъ Подгорьѣ. Многіе его не любятъ.

— Рѣзкій мужикъ, язвительный. Ничего не пропуститъ. Звонитъ, какъ колоколъ.

Съ другой стороны, Подгорье какъ будто гордится Неручевымъ. Это мѣстный вождь и доморощенный философъ.

Про него говорятъ: «У него страху нѣтъ. Его умъ до всего доходитъ», и называютъ его по уличному: Лександра Сильный. Въ другое время онъ могъ бы стать ересіархомъ.

Неручевъ сначала говорилъ мало и неохотно, но за чаемъ разошелся. Мы просидѣли съ нимъ часовъ шесть до поздняго вечера. Онъ описывалъ мнѣ свои духовныя исканія и религіозные этапы.

— У меня было три вѣры, — говорилъ онъ. — Эта новая — четвертая.

Три первыя вѣры были: православіе, расколъ, сектантство. Новая вѣра была вѣра свободы.

Разсказывалъ онъ обстоятельно, мѣтко, очень зло, можно сказать, даже съ художественной полнотой, мѣнялъ голосъ и выраженіе лица, изображалъ раскольничьихъ начетчиковъ и старицъ, — даже губы поджималъ какъ-то по особенному, — сектантскихъ проповѣдниковъ и православныхъ поповъ. Надо отдать ему справедливость: онъ былъ безпристрастенъ и всѣхъ по очереди освѣщалъ одинаковымъ свѣтомъ.

Мордвиновъ слушалъ и смѣялся отъ всей души. Нельзя было не смѣяться. Даже когда дѣло дошло до проповѣдниковъ «новой вѣры», Неручевъ и ихъ не пощадилъ.

— Что же это такое, — сказалъ онъ, — пришли въ деревню Чумовку на бесѣду двое, эсъ-эръ и эсъ-де. Много народу. Меня предсѣдателемъ выбрали. Они на телѣгу полѣзли. Одинъ говоритъ одно, другой другое. Мужики ротъ разинули. Подписывать пора. — Лександра Лексѣевъ, кто правъ? — Что тутъ дѣлать? Какъ ихъ мирить. Я имъ говорю: какъ же вы пріѣхали народъ присоглашать, а сами между собой, какъ кочетишки, такъ и бзыкаетесь! И слушать не хотятъ, другъ на дружку смотрятъ косо. Что съ ними подѣлаешь?

Я привожу его разсказъ полностью, несмотря на длинноты и повторенія. По-моему Александръ Алексѣевъ очень типиченъ для крупнаго мужицкаго интеллигента-самородка, который началъ отъ книги «Камень Вѣры» и дошелъ до Геккеля и Ренана, даже до Спинозы.

Ибо много теперь такихъ Неручевыхъ, которые не знаютъ страха и доходятъ умомъ до всего… Они есть въ Твери и въ Самарѣ, и въ Астрахани. Они бываютъ разныхъ оттѣнковъ: одни агрессивные, какъ Неручевъ другіе — незлобивые, примирительные, какъ сама природа.

Я упомянулъ имя самарскаго слѣпца Пахомова. Это фигура еще крупнѣе и оригинальнѣе Неручева. Я буду писать о немъ ниже.

А въ Астрахани на рыболовномъ суднѣ я встрѣтилъ стараго матроса. Онъ грѣлся на солнцѣ и читалъ книгу Метью Арнольда: «Свѣтъ Азіи». Онъ сказалъ мнѣ: — Три года я читаю эту книгу и теперь я знаю: всѣ вѣры святы, и всѣ люди созданы, чтобы быть царями…

— Я мужицкаго роду, — разсказывалъ Неручевъ, — путанной вѣры. Отецъ и мать православные, и бабки и дѣды, а тетка изъ своей чашки ѣла. А для чего, сама не понимаетъ. Былъ я восемнадцати лѣтъ. Смерть охота книги читать. Гдѣ ихъ возьмешь? Былъ начетникъ спасовскій, у него дочи. А евангеліе большое. Думаю, дочь возьму, онъ книгочей — будемъ вмѣстѣ читать.

«Женили насъ. Въ конецъ масленой пришелъ я къ тестю. У него самоваръ, бутылка. „Хвати, затекъ!“ Я морду ворочу. „Молодъ еще. Углядишься въ библію. Выпей, да лошадь запряги, молоду утѣшь, покатай ее на саночкахъ“. Зло во мнѣ. Запрягъ лошадь, поѣхалъ по гумнамъ. Она плачетъ: „Чего озоруешь?“ — „Какъ озорую? Ты изо всего села меня выбрала. Будемъ наслаждаться другъ на дружку“.

Поѣхалъ на улицу. Былъ обычай такой парами, тройками ѣздить, съ лентами, съ платками. Теперь уничтожается — лошадей нѣтъ. Другой былъ обычай поганый. Нововѣнчанныхъ ребятишки потащутъ по снѣгу. Я не хотѣлъ допустить. Проскочилъ мимо кабака, сталъ лошадь выпрягать. Ребята прибѣжали. Прежній товарищъ, Федоръ, такъ и напираетъ. „Федоръ, не лѣзь. Я тебѣ такъ запалю!..“ Онъ вскочилъ черезъ сани, я какъ размахнулся, хвать его въ ухо. Какъ снопъ свалился. Такое сердце было крутое, разымчивое.

Постъ прошелъ. Я къ тестю направился книгу читать. Тесть ничего не знаетъ. Досада моя. Пасха пришла. Вижу наряжаютъ двѣ избы связью. Объ лѣву сторону угощать будутъ, о праву читать. Увидѣлъ, не осмѣлился войти. „Паша, — говорю женѣ, — спроси матерь, нельзя ли мнѣ туда войти“. Лютая теща была. Въ минуту исходатайствовала: „Иди-ка!“ Вошелъ, вижу — старикъ въ очкахъ. Передъ нимъ книга. Народу у нихъ много. Слушаю я: читаетъ хуже моего. „Дѣдушка ты плохо видишь. Дай-ка я“. Съ удовольствіемъ отдалъ. „Ты читай, я буду объяснять“. Я началъ рѣзко. Онъ объясняетъ. Тѣхъ словъ нѣтъ. Отколь беретъ? Диво мнѣ. Вечеромъ наряжаются идти въ другое село. Старыя дѣвки живутъ. Собраніе у нихъ. „А меня возьмете?“ „Чай бы, вся сила небесная обрадовалась. Сколько шаговъ пройдешь, зачтено будетъ“. Я съ удовольствіемъ пошелъ, — пусть радуются.

Въ томъ селѣ двѣ дѣвки старыя, настолько благообразны. Фиміамчикъ, кадиленка. Губы у нихъ сожаты, рта вовсе не разѣваютъ. Книги въ чистыхъ срачицахъ.

Начали читать соборне большую книгу, Григорія Богослова, Антонія Митрополита, Папу Римскаго. Читали, плакали. „Были въ плѣну семьдесятъ лѣтъ на грѣшномъ мѣстѣ, только духовную жертву принося, духъ сокрушенъ, сердце смиренно, — Богъ не сокрушитъ. Тако и мы въ плѣну антихриста. Надо укрыться въ горы и печоры, ѣсть хлѣбъ, посыпанный золою“.

До того растрогались, стали носами похлебывать.

Дней пять мы тамъ были. Не видаючи прошло. Я въ восторгѣ. Много книгъ, осмѣлился попросить. Ухъ, нести далеко. Тяжелыя книги, каждая книга подпуда вѣсу. А одной книги мало.

Пошли мы со старикомъ въ его село Ждановку. У него старуха православная. — „А ты, молодчикъ, какой?“ „Я, бабушка, и самъ не знаю. Я ни туда, ни сюда“. — „Не слушай ихъ, мошенниковъ. Жулики они!“ Травитъ ихъ не въ образъ (бранитъ, на чемъ свѣтъ стоитъ). Жрать не даетъ. Меня потчуетъ: „Кушай, батюшка, ты усталъ“.

Пошли мы домой. Около насъ бѣглопоповцы. По матери родники. Охотятъ заманить къ себѣ. Мы жили богато. Они видятъ: этакой мальчонка молодой, пробойной, можетъ дойти. Зовутъ насъ. Пошли мы съ отцомъ. Отецъ такую же охоту имѣлъ, какъ и я. Былъ Родивонъ Матвѣичъ, начетникъ. Такой словущій. Въ душу впивается. Книгъ много питательныхъ. „Дайте одну“. Дали книгу Катехизисъ. Интересная книга. Выписалъ кое-что. Взялъ на память. Сталъ спрашивать начетника: „Спасовцы какіе?“ — „Хм, проклятые понѣтчики!“ Проругалъ ихъ, какъ могъ.

Сталъ спрашивать понѣтчика: „Бѣглопоповцы какіе?“

— Еретики проклятые. У нихъ подъ рогожей попа возятъ. Другъ друга обнажаютъ.

Рыковъ купецъ изъ Москвы былъ въ селѣ Мукосѣихѣ. Устроилъ оказію. Доски около церкви намощены высоко. Споръ о вѣрѣ. Православный миссіонеръ и другихъ сектъ. Одинъ молодой мальчонка дѣлаетъ возраженія, чего-то говоритъ. Какъ же онъ знаетъ? Сейчасъ къ нему. „Гдѣ набрался?“ — „Книги читалъ, „Пращицу“, „Камень вѣры““. — „Гдѣ купилъ?…“ Выспросилъ, записалъ. Добьемся и мы. Мальчонка-то православный, противъ раскольщиковъ дуетъ. „Мы ихъ какъ треснемъ „Камнемъ вѣры“ изъ „Пращи“, только ахнешь“. Купилъ я книги, перечиталъ, потомъ продалъ; миссіонеры купили.

— На завтра опять споръ. Старики сидятъ округъ, спасовцы, поморяне. Степенно сидятъ, навытяжку, аршинъ съѣли. Я не видалъ такихъ. У насъ просто сидятъ: сидитъ, носомъ клюкаетъ. Рыковъ пріѣхалъ. Меня впередъ высунули.

— Ты кто? — это миссіонеръ спрашиваетъ.

Я не знаю.

— Православный?

— Не знаю.

— Въ церковь ходишь?

— Я радъ бы не ходить, меня дѣдушки гонятъ. Они православные.

— Ты еретикъ. Покажи, какъ крестишься.

Я показалъ. У насъ, молъ, щепотью.

— „Нейдете за пастыремъ“.

Помѣшалъ онъ меня лежачаго, въ бока потолкалъ. Ничего не выжалъ.

Поѣхали домой. Ходили, читали. Быть намъ спасовцами. Они насъ завладѣли по нашей слабинѣ. Икону дали, ѣздятъ. Только подъ началъ принимать. Ночью не спится. Ну, какъ ошибемся. — „Люди начетники есть?“ — спрашиваю. „Какъ не будутъ? Тридцать лѣтъ читаютъ“. — Когда пріѣдутъ? На Троицу будутъ». Стали подготовляться. На Троицу роспуски запрягли. Картузъ новый, рубаха красная, каленаго ситца. Раздѣвкой поѣхалъ.

Книгу достукался прежде всего у сосѣда, богача-раскольника. Двѣсти рублей дана въ Москвѣ. Толкованіе Ивана Златоуста на Евангеліе Матвѣя. Рукопись писана святыми отцами. Нипочемъ не давалъ. Ну, ладно, думаю. Онъ занимался торговлей. На базаръ надо ѣхать, кудель скупать. А деньгами нехватка. Тоскуетъ. — «Дадимъ тебѣ двѣсти цѣлковыхъ взаемъ, дай книгу». Разступился, далъ. Радехонько. За книгой заѣхали. Взялъ, выхватилъ. Сердце прыгаетъ. Читалъ, читалъ, ажъ слюни текутъ. Тѣ дѣвки старыя услыхали, прилетѣли: «Дайти списать». Плачутъ. «Не уйдемъ отсюда». Въ мѣсяцъ списали, день и ночь безъ отдыху. Одна устанетъ, другая пишетъ. Такъ и читать довелось мало.

Книгу въ сорочку, въ кошель. Сорочка особо сошитая. Ѣдемъ на Соборъ… Начетниковъ трое. Слѣпой чувашинъ, ничегохонько не понимаетъ. Другой молодой, неженимый. Третій старикъ. Рвется душа. Мѣшкаютъ. Отецъ говоритъ: «Мы книгу привезли такую». «Христа ради, дайте почитать». Положили на столъ. «Головной, почитай». Не идетъ.

«Неженимый, ты!» И этотъ: имѣй меня отреченна. Боятся. Я думалъ, буду ихъ слушать. Они откоснулись.

«Вотъ что, ты почитай. Ты чернила знаешь, а мы толкованія. — „Благословите“. — „Господь благословитъ“. Крестное знаменіе на лобъ. Прочиталъ двѣ строчки. — „А ну еще разокъ!“ Еще прочиталъ. — „Еще двѣ строчки!“ Стало четыре. „А по твоему какъ?“ — „Кто же будетъ контролеръ?“ — „Не бойся. Мы не поддакнемъ“. Я сказалъ: „По-моему, вотъ такъ“. „Такъ и есть“. — А, думаю, вотъ какіе вы есть толкователи!» Затаилъ въ сердцѣ. Цѣлую страницу прочелъ.

Одиннадцать часовъ, двѣнадцать, часъ. «Поѣсть бы надо. Послѣ обѣда еще почитаемъ»…

«Стали обѣдъ собирать. У насъ бывало на обѣдъ два блюда, сила что три. Тутъ видимъ: наклали луку съ яйцами. Хлѣбъ ситный. Одну чашку намъ отдали. Еретикамъ, — такъ особо. Потомъ съ рыбой. Мы стали тупо ѣсть. Послѣ этого щей. Что за диковина? Я, какъ могъ, наѣлся, бросилъ. Четвертое — лапша съ яйцами, монастырская; каша съ молокомъ, пшенникъ, лапшевникъ. Мы четыре перемѣны кое-какъ огоревали, отбились. Они — девять блюдъ. Куда кладутъ? Я удивился. Такъ наѣлись, едва имъ согнуться можно. Спать. Спали, спали. Время пришло вставать. Никто не выходитъ. „Будите ихъ!“ Сошлись. Пить хотятъ, ведро квасу выпили, брюхо дуть начало. То и дѣло на дворъ бѣгаютъ.

Я къ нимъ съ книгой: „Чего вяло?“ Стали себя понижать. Окаящутъ себя. „Какъ намъ, окаяннымъ, знать?“ Какое смиренномудріе. — Ахъ, думаю, если назвать со стороны, осердятся ли? Да съ дураковъ и хлопнулъ: „А ты молъ, окаянный, какъ скажешь?“ — „О, щенокъ, молоко не обсохло“. — Попался старый хрычъ! Взбунтилась вся бесѣда. Усмирили его. — „Слушайте, говорю. — Читаемъ толкованіе Ивана Златоуста: О смиренномудріи: „Передъ чужими устами будь смиренъ сердцемъ“… Я испыталъ его… Старикъ провалиться готовъ. Мнѣ авторитетъ дали. — „Отчего такъ много перемѣнъ ѣды?“ — „Преданіе у насъ. Сколько перемѣнъ, столько ангеловъ“. „А я въ книгахъ видалъ: сколько сластей, столько дьяволовъ“. Они не могутъ спорить: „Мы сами не знаемъ, старики толкуютъ“.

Стали читать бесѣду Златоуста „О нарядѣ“. Они расцвѣчены, и я такожъ. Громитъ Златоустъ цвѣтное платье, во всю нарицаетъ. Завтра же скину. Отецъ тоже рѣшился — у насъ скоро. На другой день отецъ велѣлъ женѣ бѣлу рубашку приготовить. „Али съ ума сошелъ?“ Мы не слушаемъ. Принесли холста, сошили, надѣли, стали, какъ арестанты. Вышли на улицу. — „Что сдѣлалось?..“ — Другіе говорятъ про насъ: они попали въ секту скопцовъ. Жена плачетъ, со мной никуда не выходитъ…

Такъ кончилась моя первая вѣра…“

— Это былъ первый этапъ неручевскаго разсказа. Послѣ того настала очередь второй вѣры, сектантской, аскетической.

— Сосѣдней деревни Егоръ Загаровъ услыхалъ, прилетѣлъ. Онъ въ бѣлой рубашкѣ отъ бѣлоризцевъ Писцовыхъ, а мы самородки. Отецъ увидалъ: „Вотъ еще христіанинъ ѣдетъ“. Такой чудакъ. Мы приняли его. Меду поставили. Онъ не ѣсть… Чего ни спрошу, все толкуетъ, прибавляетъ и накладываетъ: „Мало бѣлу одежу“. Изъ библіи началъ вычитывать: „мяса не ѣшь, рыбу не ѣшь, молоко не ѣшь“. Недѣлю прожилъ, ѣлъ хлѣбъ съ водой въ очищеніе грѣховъ. Мы тоже ревнуемъ. Мать ругается. Мы продавать велимъ. Все не надо. Нарядъ продавать велимъ. Бабы плачутъ, а заартачиться нельзя. Покупили бѣло, нарядили въ бѣло. Насъ двое, хозяева полные. Если бы хоть одинъ былъ на ихней сторонѣ… Онѣ приводный народъ.

Услыхали отъ Егора — есть учитель въ городѣ, — земля не держитъ. Хоть завтра запрягай. Нельзя, надо хлѣбъ убрать. Въ сентябрѣ поѣхали. У Писцова недѣлю прожили. Онъ съ насъ плату положилъ, пятнадцать копеекъ въ сутки съ одного человѣка. Слова не сказали, отдали два цѣлковыхъ. Этимъ привлекли его, что мы не дармоѣды.

Онъ насъ тоже увлекъ. Искусникъ, степенный, семья въ порядкѣ. Говоримъ: „поселиться бы около, добра бы научились. Купимъ садъ“. Онъ сталъ спрашивать: „А много ли денегъ?“ Мы говоримъ: „три тысячи“. Мы въ то время на чертѣ стояли, каждый годъ тысячи по двѣ наживали въ лѣсной торговлѣ. Кабы не пошли по вѣрѣ, въ сотняхъ тысячъ пошли бы. Но мы денегъ боялись, антихристова печать. Безъ рукавицы не брали.

— Есть, — говоритъ, — продажный садъ. Денегъ не пожалѣете, — продастъ. — „Какое мѣсто?“ — „Тамъ-то“. Пошли мы. „Что надо?“ — „Садъ продажный“. — „Три тысячи рублей“. Какъ будто въ карманѣ пощупалъ. Отецъ сразу говоритъ: „А двѣсти рублей уступишь?“ Тутъ же купили за двѣ тысячи восемьсотъ рублей. Дали задатокъ, купчую, поѣхали домой.

Отецъ говоритъ: „Пока не сказывай женѣ. Испугаешь. Будемъ понемногу продавать“. Стали продавать. Телѣги, сани, дрова; хлѣбъ молотимъ, продаемъ. Что за чудо? Жена говорить: „Зачѣмъ?“ Дошло дѣло: конопли немоченыя. Это ихнее, бабье. Онъ матери сказалъ. Стали собираться въ городъ смотрѣть. Тутъ матери показалось. Садъ ихъ взманилъ. Сладкій духъ. Перебрались въ городъ.

Когда переѣхали, сталъ Писцовъ къ намъ ходить. Я такихъ не встрѣчалъ. Полонъ ротъ слова. Мнѣ тоже не терпится. Говоритъ: „раньше трехъ годовъ передать не могу“.

Отецъ говоритъ: „Вытерпишь три года?“

— „Больно долго“.

Рѣшился терпѣть. Онъ обѣщался къ намъ каждый день ходить. Такъ бывало въ четыре часа утра является. И въ полночь вставали: Се грядетъ женихъ во полунощи. Я полтора года терпѣлъ. До половины дня я отцу натолкую. А онъ ему скажетъ, будто отъ себя. Верткій старикъ, выдернется, все мое затретъ. А я у отца ломаю послѣ. Отецъ умомъ разорился. Оба отъ писанія и оба отъ ума. Такъ мы его съ боку на бокъ переваливаемъ.

Потомъ говорю: „Больше терпѣть не буду. Идемъ къ нему. Пусть выгонитъ“. — „Плохо знаешь его“. Пошли. Тамъ еще два человѣка сидятъ. Стали читать. Зло меня забрало. — „Василій Ивановичъ, это не такъ“. — „Тебѣ молчать“. — „Не буду молчать“. — „Тебѣ тутъ и не быть. Повиноваться сѣдинѣ“. — „Разумъ не въ сѣдинѣ. Не былъ ли Даніилъ благоразумнѣе стариковъ? Они Сусанну осудили, а молоденькій мальчишка восемнадцати лѣтъ имъ обсказалъ. Не былъ ли младъ лѣтами Іоасафъ царевичъ?“ Тутъ онъ меня за грудки схватилъ, поперъ къ двери. Вырвался я. „Видишь, говорю, папаня! Пойдемъ отсюда, пока по шеѣ не наклали. По-моему и вышло“. Полтора года въ ротъ глядѣли. Тутъ у насъ все пошатнулося».

— Въ чемъ у васъ было разногласіе?

— Да онъ тоже говорилъ: ограничивай себя, то не пей, другое не ѣшь, третье не носи. А у меня все стало иное. Думаю: зачѣмъ ограничивать?

Послѣ того, я началъ мыслить: быть можетъ, православіе не хуже этихъ вѣръ. Жена давно вернулась къ церкви. Скорбитъ, покою не даетъ. — «За гробомъ, если не по-моему, мы будемъ тогда врозь». Заболѣла съ печали, попа позвала. Исповѣдуется. Гляжу, перекрестилась щепотью. Когда выздоровѣла, я спросилъ: «Зачѣмъ щепотью крестилась?» — «Чай, мнѣ тебя жалко, пусть на томъ свѣтѣ по-твоему будетъ. Лишь бы не врозь»… А выздоровѣла, опять горстью крестится. — «Ну, думаю, Богъ съ тобой. Мы тоже попытаемъ».

Пошли мы съ братомъ въ консисторію, въ бѣлыхъ балахонахъ. Вышелъ сторожъ. Сказали: «Протопопа такого-то». Слышали раньше: есть протопопъ, можетъ наставить на истину. Вышелъ.

«Кто такіе?» — «Жители, поговорить». — «Приходите домой завтра послѣ службы». Отправились. Что задавали вопросовъ, разъяснялъ, какъ могъ, отъ бѣднаго ума. Черезъ малое время не стало удовлетворять…

Архіерей Варсонофій устроилъ народныя бесѣды въ церкви.

Пойдемъ, ради Христа. Все разскажутъ. Афишки расклеены по городу. Мы въ восторгѣ. Кое-какъ пожрали дома, отправились.

Большое собраніе народу. Четыре священника. Старшій протоіерей съ экспромту рѣчь говоритъ:

— Православные христіане, по благословенію Его Преосвященства въ эти часы мы будемъ объяснять народу службу, какъ ходимъ въ церковь и крестимся, и кланяемся. Многіе ходятъ, не знаютъ.

Другой священникъ сказалъ по-своему, а то же самое: «Жалко васъ стало, темные люди, въ подпольѣ живете».

Такъ меня за сердце задѣло: — Кто виноватъ. Вы же не выпускали на свѣтъ. Погоди-ка, мы узнаемъ, кто въ подпольѣ живетъ…

Третій сказалъ. Четвертый выходитъ съ книгой: «Дьяконъ голову наклонитъ, и вы тоже кланяйтесь». По одной командѣ… Достойно читаютъ, кончили. Я впередъ пробрался. — Батюшка! — «Чего?» — «Я не понялъ. Чать, можно спросить?» — «Спрашивай». — «Прискорбно мнѣ, въ подпольѣ мы были. Выпускаете насъ. Не знаемъ, что годно. Хочу учить я церковную дисциплину. Сколько же въ службѣ поклоновъ земляныхъ, сколько грудныхъ, сколько поясныхъ? Объясните намъ».

Опѣшили они. Посматриваютъ другъ на друга. «Мы къ этому не припаслись. Придите въ слѣдующій разъ». Церковь взбунтовалась. На другое воскресенье народу не протолкнешь. Слухъ прошелъ: «Человѣкъ выходитъ, задаетъ вопросы». Я опять тутъ. — «Дайте намъ настоящее правило: можно ли въ воскресенье класть земные поклоны». До архіерея дошелъ: «Какое тебѣ правило? Есть постановленіе святѣйшаго синода»…

Послѣ этого слѣдовала цѣлая эпопея диспутовъ и споровъ Неручева съ мѣстнымъ духовенствомъ.

Онъ сражался со всѣми, доходилъ до архіерея, писалъ отзывы и печаталъ ихъ въ «Церковныхъ Вѣдомостяхъ», нападалъ и защищался. Оружіемъ его была изумительная память, которая хранила въ себѣ цѣлое сокровище текстовъ и ссылокъ, старопечатныхъ и новопечатныхъ цитатъ.

— Я ему показываю «Пращицу», а онъ ее сроду не видалъ. «Гдѣ напечатана?» — «Да развѣ я ее въ подпольѣ печаталъ? Погляди-ка выходъ у нея».

Требникъ свой десять лѣтъ читаютъ, а что въ немъ есть, сами не знаютъ. — «Вы, говорю, поглядите 391 листъ».

— Ты, — говорятъ, — мірянинъ. Зачѣмъ ты не повинуешься, читаешь? Были бы вы на своемъ мѣстѣ, не шлялись тутъ.

— Вамъ, говорю, лишь бы доходы взять.

— Не твоего ума дѣло!

— Эхъ вы, говорю, пекари. Одна капелька Христовой вѣры весь міръ спасла, а вы хотите: «сорокъ просфировъ — сорокъ рублевъ».

Тутъ они напустили на меня монаховъ. А я говорю: «Когда церковь зачиналась, монахи были?» — «Не были!» — «Вотъ то-то не были».

Отецъ Серафимъ обозвалъ меня нехорошимъ словомъ: «Онъ духоборъ, скопецъ, у него богородица». Въ «Вѣдомостяхъ» написалъ про меня: «коноводъ, хлыстъ». Отъ невѣжества своего всѣ вѣры перепуталъ.

Съ тѣхъ поръ опостыли они мнѣ.

Въ то время мы были буквоѣды, потомъ стали перевертывать на мистическія мысли. Книги получили. Михаила митрополита духовная бесѣда: «Христосъ на деревѣ, но сказалъ: хочу быть въ твоемъ домѣ. Древо — обрядъ, домъ — душа. Но святые отцы къ древу прилѣпились»… Купилъ книгу «Братолюбіе». Столько разбиралъ, даже вши меня стали ѣсть.

Тутъ сынъ подросъ, я его, спасибо, въ школу отдалъ. Онъ сталъ въ постъ мясо ѣсть. Я — возставать. Онъ задаетъ вопросы: «Убѣди меня, я перестану». Я не могу отвѣчать. Слабость моя велія, пружины ослабѣли. Сдался я на его примѣры, перешелъ на сторону сына. Сталъ я читать другія книги, какія творенія были по Дарвину, Ренана книгу, Фаррара о Христѣ, — онъ тоже виляетъ, до конца не договариваетъ… Геккеля купилъ. Какъ сталъ я разбирать, все сразу рухнуло. Некрѣпкое было, подкопанное.

— Въ это время вышло семнадцатое октября. Мы листки схватили, по деревнямъ развозимъ мужикамъ. Одинъ говоритъ: антихристъ, другой говоритъ: послѣднее время… Митинги пошли. Тутъ мы услыхали: конституція. Я раньше не слыхалъ. Новые журналы пошли, газеты. Два года свобода была, — въ два мѣсяца науку прошли.

Я имъ толкую: «Раньше намъ этого нельзя было читать. Теперь читаемъ, какъ пьяные. Были мы, какъ Адамъ въ раю, въ раю невѣжества своего. Теперь вкусимъ плода запрещеннаго»…

«Прочиталъ про разныя партіи, мнѣ показались соціалъ-демократы. Увидалъ сына, спросилъ, какая партія. Онъ разъяснилъ. Я видѣлъ, что эта партія лучше народниковъ».

— А скажите, какая между ними разница? — спросилъ я.

— Будто вы сами не знаете? — сказалъ Неручевъ подозрительно.

— Я хочу, чтобы вы объяснили, — сказалъ я прямо.

Онъ сталъ объяснять топорнымъ языкомъ, но вразумительно.

— Бакунинъ хотѣлъ, чтобы въ нашу Русь не прошелъ капиталъ. А Карлъ Марксъ говоритъ: «Пройдетъ въ Русь капиталъ и нарождаетъ пролетаріевъ. Эти пролетаріи будутъ ему могила». Бакунинъ говорилъ: «Община прочная»… Но масса пролетаріевъ народилась на фабрикахъ.

— Ну, ты опять, — неожиданно заговорилъ Мордвиновъ. — Мужикъ жесткій. Его въ котлѣ не уваришь.

— А дѣло къ тому идетъ, — возразилъ Неручевъ. — Долго варить, можно топорище во щахъ разварить.

Это, очевидно, былъ старый, часто возобновляемый споръ.

— Я болѣе склоненъ къ философскимъ темамъ, — заговорилъ Неручевъ. — Спинозу купилъ. Жую, разбираю. Что есть Богъ, и что есть міръ, и что есть я? Зубы старые, не берутъ. Вотъ кабы, когда намъ было двадцать лѣтъ, встрѣли бы мы такого человѣка, объяснительнаго, не мучались, не измождались, — что бы изъ насъ вышло… Ты спрашиваешь, какъ теперь идетъ? Съ пестриной идетъ. Глядя по мѣстамъ и по людямъ. Напримѣръ, безпоповцы, — есть лѣвые, а есть — боятся, говорятъ: конституція — антихриста печать. Я думаю, не скоро кончится. Вотъ просидѣлъ восемь дней въ арестномъ домѣ. Гонятъ мужиковъ-аграрниковъ. Эй, дуботолки. Травы укосилъ, дровъ увезъ, — всѣ эти грѣхи теперь наказываютъ. И есть тамъ два надзирателя-каина, колотятъ ихъ по головамъ. А они терпятъ, авелево племя. Потому Авель былъ овечій хозяинъ и самъ, какъ овца. Дали ему щелчка въ лобъ, онъ на землю упалъ. Съ той поры Каинъ на Авелѣ верхомъ поѣхалъ. Не скоро кончится…

III. Слѣпой

Полъ-Самары знаетъ слѣпого, Матвѣя Иваныча. По крайней мѣрѣ, что касается «простого народа». Когда я спросилъ на базарѣ его адресъ, мнѣ сказали: «Идите въ Слободку, на Панскій Разъѣздъ, тамъ спросите. Всякая собака укажетъ».

Я взялъ извозчика и поѣхалъ на другой конецъ города.

Колеса сперва стучали по выбоинамъ мостовой, потомъ съѣхали въ мягкую пыль. Солнце жгло, пыль подымалась столбомъ, какъ дымъ, ѣла глаза, забивалась въ ноздри, какъ сажа.

Въ горлѣ першило, въ вискахъ стало сверлить хуже мигрени. Какъ будто это былъ не городъ, а аравійская пустыня. Дома стали ниже и хуже, потомъ пошли избушки въ два окна, съ заплатками на крышѣ, хуже деревенскихъ. Сюда, очевидно, и извозчики не ѣздили. При стукѣ нашихъ колесъ ребятишки выбѣгали изъ воротъ и глядѣли намъ вслѣдъ.

Слѣпой пріютился на задворкахъ, у бѣднаго сапожника. Онъ платилъ за уголъ два рубля въ мѣсяцъ. Самъ онъ былъ бѣденъ и грязенъ. Рубаха на немъ была рваная, босыя ноги въ старыхъ резиновыхъ калошахъ. Онъ сидѣлъ, опираясь руками на столъ. Столъ былъ старый, черный и даже лоснился весь, какъ будто его покрыли тусклымъ лакомъ.

Я прошелъ впередъ и назвалъ свое имя, ссылаясь на общихъ знакомыхъ.

Сапожникъ посмотрѣлъ на меня подозрительно, потомъ подошелъ и сталъ что-то шептать, но слѣпой махнулъ рукой.

— Э, все равно, и такъ одинъ сижу.

— Слѣпой я отъ малолѣтства, — сказалъ онъ, — до старости дожилъ, мнѣ пятьдесятъ восемь лѣтъ.

Несмотря на убогій видъ, ему можно было дать гораздо меньше. Въ волосахъ не было сѣдины, и въ лицѣ трепетала особая чуткость, напряженная и вмѣстѣ осторожная, свойственная слѣпцамъ.

— Я слѣпой изъ-за отца, — сказалъ Матвѣй Иванычъ. — Сильно пьянствовалъ, дрался, мать билъ, беременная была… Варвары у насъ — не люди. Когда я родился, глаза не открылись. Нѣмка одна стала насильно открывать, хуже сдѣлала. Совсѣмъ гноемъ затекли.

«Отецъ былъ рыбакъ, торговецъ, буржуй. Торговалъ съ товарищами, на нихъ люди рыбачили. Потомъ, какъ сталъ пьянствовать, самъ на другихъ сталъ рыбачить. Дядя мой Пахомовъ, бѣглопоповецъ, имѣетъ сто тысячъ капиталу. Я къ нему не хожу. Какъ померъ отецъ, было мнѣ лѣтъ двадцать. Домъ остался. Я къ дядѣ пришелъ, говорю: „Этотъ домъ долженъ теперь придти въ упадокъ. Возьми, будто въ залогъ. Выдавай пожизненно“. Онъ не помогъ. Говоритъ: „Продай вовсе“. Далъ тысячу рублей. Подѣлили съ сестрой. Пришлось на мою долю пятьсотъ рублей. Отдалъ хорошимъ людямъ, сталъ жить съ ними. Они пользовались и вычитали за столъ. Въ пять лѣтъ все прожилъ. Впалъ въ крайнюю бѣдность.

— Ходилъ звонить на колокольню. Пономарь пировать уйдетъ, меня одного покинетъ. Колоколъ пудовъ сорокъ, языкъ безъ шарнировъ. Звонилъ, натужался, до грыжи…

Кромѣ слѣпоты, у него была еще и грыжа.

Потомъ было обо мнѣ напечатано въ газетѣ. Пришли молокане. Я имъ полюбился. Ходили, слушали».

— А что было о васъ напечатанно?

— Память у меня… Съ молоду еще тверже была. Разъ мнѣ прочтутъ — и готово. У начетчиковъ бралъ на слухъ. Выступилъ въ публичныхъ бесѣдахъ апологетомъ австрійскаго толка. Библію ни одинъ попъ лучше не знаетъ. Раскройте, прочитайте, я скажу мѣсто.

Я раскрылъ большую черную книгу и прочиталъ наудачу:

— Отъ Іоанна, глава девятая, стихъ тридцать второй, — сказалъ Матвѣй Иванычъ. — Это про меня написано, — прибавилъ онъ съ блѣдной улыбкой.

Я подумалъ, что, должно быть, книгу на этомъ мѣстѣ раскрывали слишкомъ часто, и раскрылъ въ началѣ:

— Самуила, четвертая глава, — сказалъ слѣпой. — Эта книга у меня вся въ головѣ стоитъ.

Я слышалъ отъ отца про прежнихъ талмудистовъ, что иные изъ нихъ знали библію на память и даже «на иглу». Они протыкали иглой нѣсколько листовъ и потомъ называли наизусть всѣ проткнутыя мѣста.

Но вѣдь это были зрячіе. Предо мною былъ слѣпой, который могъ знать библію лишь по слуху, постольку, поскольку находились охотники читать ему, быть можетъ, сегодня одну главу, а черезъ двѣ недѣли другую.

— А вы грамотный? — спросилъ я и тутъ же понялъ нелѣпость своего вопроса.

Слѣпыя крестьянскія дѣти не учатся грамотѣ. Дай Богъ, чтобы для зрячихъ было побольше мѣста…

Но Матвѣй Иванычъ и здѣсь составлялъ исключеніе.

— Теперь я грамотный, — сказалъ онъ, — пять лѣтъ тому назадъ я научился выпуклой грамотѣ. Даже книгу мнѣ подарили.

Въ то время мнѣ больше дарили… Богатые есть молокане, любители. Придешь бывало, попросишь: дайте слѣпому на калачъ. Дадутъ рублишко. Одна вдова до того умилилась, пожертвовала мнѣ мужнину лисью шубу…

Въ голосѣ его звучала какая-то странная нота, не то жалоба, не то насмѣшка.

— Теперь осердились, три раза ходилъ на совѣщаніе, говорятъ: «ты революціонеръ». А у вдовы крестьяне имѣніе сожгли. Она плачетъ: «Я его сколько холила, всѣмъ дѣлилась. А онъ ѣздитъ по деревнямъ, призываетъ къ погромамъ»…

— Ого, — сказалъ я. — Что же, это правда?

Матвѣй Иванычъ презрительно покачалъ головой.

— Все это ложь. Гривенникъ дастъ, а раздуется на рубль. Мизерные людишки. Есть тутъ теперь купцы нашихъ мыслей. Называютъ себя прогрессисты. Придешь, попросишь… «Что я одинъ въ городѣ, что ли? Проси у другихъ».

Онъ нахмурилъ свои незрячіе глаза и сурово усмѣхнулся однимъ краемъ рта.

— Трудно жить мнѣ. Сколько муки душевной примешь… Сталъ я работу искать. У Челышева одно лѣто колесо мы вертѣли, растирали краски. Двое слѣпыхъ. Намъ платили хорошо, что и говорить. Полтинникъ въ день. Намахаешь себѣ руки…

— Послѣ того расчиталъ насъ Челышевъ. Больно ужъ много маляровъ развелось. И зрячіе нашлись на наше мѣсто. Такъ приходится нынѣ, хоть съ голоду помирать. Грыжа мучаетъ… Вонъ чирья по тѣлу пошли, отъ грязи, должно быть… Сталъ я теперь, какъ Іовъ на гноищѣ…

— А правда, что вы призывали крестьянъ къ возмущенію?

— Что я безуменъ? — сурово сказалъ слѣпой. Стану ли я призывать людей, чтобы шли подъ обухъ? Я говорилъ отъ писанія, какъ выходитъ по духу Христа… Я и на допросѣ сказалъ то же самое.

— На какомъ допросѣ?..

Моя записная книжка лежала на столѣ. И я торопливо дѣлалъ свои замѣтки. Сапожникъ все время проявлялъ признаки нетерпѣнія, но тутъ онъ не выдержалъ.

— Придержись, Иванычъ, — предупредилъ онъ слѣпого. — Пишетъ все. Надо быть, по слѣдственному дѣлу…

Матвѣй Иванычъ махнулъ рукой, какъ прежде.

— Я не боюсь. И на судѣ то же скажу. Пусть господа судятъ.

— За что васъ привлекли? — спросилъ я.

— По дѣлу присяжному, — спокойно объяснилъ слѣпой, — будто бы я рѣчь говорилъ насчетъ присяги…

— И это неправда?

— Я и тебѣ одно скажу. Я слѣпой, ничего не знаю. Привезъ меня человѣкъ, поставили на столъ.

— «Матвѣй Иванычъ, скажи о присягѣ!» Сейчасъ отъ Матвѣя пятая глава, стихъ тридцать четвертый: «Я говорю вамъ, не клянитесь ни небомъ, ни землею, ни головою твоею, ибо не можешь ни одного чернаго волоса сдѣлать бѣлымъ. Да будетъ слово ваше: да или нѣтъ. Что сверхъ сего, то отъ лукаваго».

— Если вѣрите, то яснѣе яснаго.

— Іакова пятая глава. Ивана Златоуста рѣчь о статуяхъ. «Человѣкъ, который клянется, хуже разбойника, онъ убиваетъ душу».

— Чего меня судить? Я бомбовъ не дѣлаю. И судьямъ такъ скажу: «Если вѣруете Христу и писанію его, то вы тоже не клянитесь».

Я слушалъ и никакъ не могъ уловить одного, самаго главнаго. Матвѣй Иванычъ говорилъ «отъ писанія», можно сказать, былъ насыщенъ писаніемъ, но пользовался имъ какъ-то объективно, скорѣе какъ орудіемъ.

— Да вы сами вѣруете?

Матвѣй Ивановичъ молчалъ довольно долго, минуту или двѣ.

— Не знаю, — сказалъ онъ, наконецъ. — Бываетъ, вѣрую, а бываетъ, думаю: все темнота, жуть. Вертится, какъ колеса на мельницѣ. Третъ жерновъ… По себѣ сужу. Іова Богъ будто обличилъ, да потомъ помиловалъ. Насъ, небось, не помилуетъ. Такъ и издохнемъ въ навозѣ…

Сапожникъ, наконецъ, отказался отъ своей недовѣрчивости. Жена его захотѣла угостить насъ чаемъ. Она накрыла свой черный столъ сѣрою тряпкой, изображавшей скатерть, принесла разрозненныя чашки, жестянку съ сахаромъ и какое-то желтое варенье. Стаи крупныхъ мухъ, сидѣвшихъ на потолкѣ, тотчасъ же спустились внизъ на это угощеніе. Онѣ жужжали, какъ пчелы, лѣзли въ глаза, кусались и, видимо, старались отогнать насъ отъ стола.

— Пейте, пожалуйста, — приглашала хозяйка.

Я сдѣлалъ еще одну попытку, потомъ отступилъ и даже отодвинулся въ сторону. Мухи были сильнѣе.

— Тяжело жить на свѣтѣ слѣпому думающему, — говорилъ Матвѣй Иванычъ. — Смолоду больно скучно было. Помню я: человѣка не могъ найти. Поговорить не съ кѣмъ. Къ слѣпымъ придешь, только про дѣвокъ, да про бабъ. А то про рай, да про адъ.

«Будь хоть такое время, какъ эти года, я бы широкую дѣятельность открылъ, народнымъ ораторомъ сталъ бы, былъ бы полезенъ родинѣ. Я могу говорить очень понятно. Развѣ маленькій ребенокъ не пойметъ.

Я прозябалъ до старости, жизни хотѣлъ лишиться. Одинъ товарищъ былъ, тоже думающій. Взялъ пистолетъ, застрѣлился. Я водку пить принимался. Знакомые такіе, голь. Чѣмъ угостить, развѣ водки стаканомъ? Однажды со слесаремъ такъ набузились. Кто гдѣ остался, тутъ и уснули. Водка мнѣ въ прокъ не пошла, сдѣлался со мной delirium слуха. Тогда я бросилъ пить.

Одна утѣха была: книги слушать, потомъ разсказывать другимъ. Я жилъ съ мастеровыми. Они любили мои разсказы: — „Юрій Милославскій“. У Загоскина хорошо, а у меня еще лучше. — „Никогда Россія не была въ такомъ бѣдственномъ положеніи“… Кирша тамъ, казаки. Князь Серебряный, опричники. Ужъ больно имъ занятно.

Я много книгъ узналъ съ того времени. Русскую исторію и всеобщую, Англію и Францію, древнюю и новую. Варяжскихъ князей и татарское иго. Толстого, Тургенева, Добролюбова. Съ юности моей ходилъ на религіозныя бесѣды. Слушаетъ меня народъ, не потому что даръ, а льется изъ души. Сначала трудно было, а теперь легко. Само льется. Народъ говоритъ: „Матвѣй Ивановъ пришелъ, айдате слушать!“. А попы начнутъ, только старушки слушаютъ, да еще кое-кто.

Сами попы даютъ мнѣ на извозчика, чтобы я ѣздилъ, потому я имъ нуженъ. Матеріалъ набираютъ себѣ на обученіе семинаристовъ.

Безъ извозчика мнѣ по городу трудно ходить, Ноги не держатъ. И провожатаго нѣтъ.

Отецъ Мартемьянъ предлагаетъ мнѣ въ миссіонеры, четвертый годъ сватаетъ, но я не иду. Теперь малъ человѣкъ, а тогда буду еще меньше. Я голъ и босъ. Все у меня имущество — одна душа моя. Ее отдать, то изнутра голый останусь.

Бываютъ такія бесѣды, до добра не доводятъ. Одинъ разъ было. Сходили къ губернатору. „Разрѣшите бесѣду“. Честь-честью разрѣшилъ. Пришли попы, три миссіонера. Я сталъ ставить злободневные вопросы. О повиновеніи властямъ. Народъ кипитъ. Порядка нѣтъ у нихъ, перебиваютъ. — „Какой это слѣпой, арестовать его надо!“ Заговорили объ иконахъ. „Позвольте, говорю, привести историческій примѣръ: Казанская Божія Матерь спасла Россію отъ Польши. Какъ же она отъ двухъ воришекъ себя самое не защитила?“ „Кощунство, къ прокурору“! Девять дней продержали, тоже хотѣли судить, а потомъ отпустили. Зазрила ихъ совѣсть. Непригожъ я для суда…».

Я обвелъ глазами эту худую изможденную фигуру. Чтожъ, быть можетъ, и правда… И у прокуроровъ бываетъ совѣсть. Такого судить рука не поднимется…

— Другой разъ было. Баптистъ Илья Антоновъ пришелъ бесѣдовать. Стали говорить о перенесеніи честныхъ костей. Онъ и урѣзалъ: «Перенесли бы ихъ, да больше съ ними не тетенькались». — «Какъ, съ нашими мощами не тетенькались?!» Тутъ его чернь чуть не убила. Я его немножко поддержалъ, изъ жалости сказалъ: «Не тетенькались, — значитъ не няньчились. Мы не ученые. Наше простое нарѣчіе. Но Моисей говорилъ про евреевъ передъ Господомъ: „Что я имъ, нянька, что ли!“

Баптисты и штундисты, и всякіе сектанты, это не мой народъ. Я съ простыми живу, самъ изъ простого народа. У нихъ лицемѣрія много, святости, искусства. Какъ-нибудь обанкрутится тысячъ на тридцать, потомъ говоритъ: „я святой“. Такой святой — товаръ плохой хвалить. Изъ нихъ коммерсанты будутъ хорошіе, не граждане мысли.

Вотъ вы спросили, чему я вѣрую. Вѣрую мысли. Религія — тормазъ человѣческой мысли. Мамка души. Безъ мамки будетъ головой работать. Отвыкнетъ складать на другихъ: пропьется — чортъ смутилъ; споткнется — Богъ наказалъ.

Если бы народъ весь пошелъ такимъ путемъ, было бы иное. Много ли было сознательныхъ? Сотая часть, и тѣ разбросаны. Развѣ мало погромовъ дѣлали?

Послѣ манифеста я три мѣсяца использовалъ, день и ночь, все изъ Писанія. Писаніе — мой мечъ духовный. Нашему народу Божіе слово лучше всего.

Я въ деревняхъ Божьимъ словомъ сильно дѣйствовалъ. Раскроешь предъ ними библію, какъ она есть. „У Соломона Мудраго по его благочестію было семьсотъ женъ и триста наложницъ. Ладно ли такъ? Столько и куръ у пѣтуха не бываетъ“. Они смѣются.

Въ двухъ кампаніяхъ участвовалъ, въ выборахъ въ Думу. Рѣчи говорилъ: „Не выбирайте октябристовъ, они — богачи; кадеты — на словахъ. Выбирайте народную партію, она не измѣнитъ“. Слушали насъ. Октябристовъ турятъ, прямо на духъ не являйся, кадетъ выходитъ — жить не даютъ. Стоятъ на сторонѣ лѣвыхъ.

Было короткое время. Сказать — сказали, а сдѣлать не сдѣлали. Народъ обробѣлъ. Храбрый, храбрый, пока его беретъ. Разъ побьютъ, и шабашъ. Наполеонъ первый гналъ, пока зима не заступилась. Русскій силенъ, пока побѣждаетъ. Потомъ теряется. Воли своей нѣтъ. Командуютъ имъ. Скажутъ ему: „лягъ!“ онъ и ляжетъ.

Японцы насъ искалѣчили, теперь передъ урядникомъ дрожимъ. А какъ кричали!.. Что изъ того, что влетѣло? Трусамъ однимъ не влетаетъ. Безъ борьбы ничего не дается…»

Слѣпой покачалъ головой.

— Теперь будетъ опять… Быть можетъ, набухнетъ еще разъ, или какъ по иному… Грамотной силы много. Большого не достигнемъ. До соціализма лѣтъ ста не доживемъ, а свободъ кое-какихъ достигнемъ, лѣтъ черезъ десятокъ.

Слѣпой помолчалъ и вздохнулъ.

— Черезъ десять лѣтъ я и мышей не буду ловить. Шестьдесятъ-восемь стукнетъ… Не во-время родился… Если бы я былъ моложе, взялъ бы посохъ, пошелъ бы по Россіи. Жизнь моя въ словѣ. Изъ этого дома слово мое далеко не достигнетъ.

Я не зналъ, что сказать ему.

— Есть сказка, — началъ опять слѣпой. — Былъ королевичъ. Приколдовали его навѣки недвижимо. До пояса у него тѣло, а отъ пояса камень. И не можетъ пошевелиться… Сидитъ и живетъ и старѣетъ… И я не лучше его…

Я собрался уходить.

— Позвольте вамъ оставить немного денегъ, — предложилъ я на прощанье.

Слѣпой не пошевельнулся. Я вынулъ монету и положилъ ее въ руку женѣ сапожника. Но она замотала головой.

— Не мнѣ. Не надо. Чтобы не было соблазну… Иванъ Матвѣичъ, тебѣ даетъ…

Она отыскала его руку на столѣ и вложила въ нее деньги. Слѣпой вернулъ ихъ обратно.

— Возьми себѣ за квартиру, — сказалъ онъ. — И такъ не плачено.

Я вышелъ за ворота и отправился на пристань, собираясь въ тотъ же день уѣхать изъ Самары.

Но еще долго передъ глазами моими стоялъ этотъ слѣпой человѣкъ, сильный и вмѣстѣ безпомощный, способный и заброшенный.

Онъ былъ, какъ живой инструментъ, созданный природой для благородной работы, но испорченный ею въ самомъ началѣ, брошенный въ сторону и ржавѣющій въ углу…

Приколдованный плѣнникъ…

С.-Петербургъ, 1908.