Собрание сочинений. Зомби

Майкл Маршалл Смит Позже

Помню, что, перед тем как мы вышли из дому, я завязывал галстук перед зеркалом в спальне и слегка нервничал, не опоздаем ли мы. Времени было предостаточно, однако причина для тревоги все равно оставалась. Штука заключалась в том, что, стоило Рейчел начать собираться, время просто утекало сквозь пальцы. Даже если она приступала к сборам загодя, дело все равно кончалось лихорадочной ловлей такси.

Правда, собирались-то мы на вечеринку, так что опоздаем не опоздаем — это было не так уж важно. Однако что поделаешь, по части пунктуальности я зануда. Точнее, был занудой.

Более-менее укротив узел галстука и слегка приблизив его к идеалу, я обернулся, чтобы позвать Рейчел. Но, увидев, что лежит на кровати, я прикусил язык и смолчал. Мгновение-другое я просто смотрел на это, а потом подошел к постели.

Ничего особенного, просто платье из поблескивающей белой ткани. Несколько лет назад, когда мы только начинали выходить в свет вместе, Рейчел уделяла своим нарядам куда больше внимания — и не из чувства долга, не по обязанности, а для собственного удовольствия. Она без конца таскала меня по ателье, выбирала материал и крой, выпытывала мое мнение; в глазах у меня рябило от всевозможных тканей, я стонал и протестовал, но больше в шутку.

Повинуясь внезапному порыву, я наклонился над постелью — пощупать белую ткань — и тотчас вспомнил, как впервые коснулся ее в магазине на Милл-роуд, вспомнил даже, как, преодолев скуку, благодушно произнес: «Да, вот эта мне нравится». Потому-то Рейчел ее и купила, и заказала вот это самое платье, а меня за терпение угостила отменным обедом. Тогда мы жили куда беднее, так что обед был дешевый, но зато обильный и вкусный.

Удивительно, но на самом деле я ничего не имею против ателье и магазинов. Знаете, как бывает: идешь себе по улице, занятый своими мыслями, и вдруг встречаешь незнакомку и влюбляешься по уши. Просто останавливаешься как вкопанный — тебя что-то зацепило в ее наряде, в манере говорить и двигаться. И вот ты стоишь столбом и пялишься на незнакомую женщину, не в силах глаз отвести. И у тебя мгновенно возникает убеждение, что, если удастся с ней познакомиться, ты полюбишь ее навеки.

Самые фантастические идеи и совпадения проносятся у тебя в голове, а она, твоя незнакомка, не замечая тебя, преспокойно беседует с кем-то там, на противоположной стороне улицы или, предположим, в другом конце помещения, и даже не подозревает, что с тобой творится. Да, что-то щелкнуло, но только у тебя в мозгу. Ты знаешь, что никогда не заговоришь с ней, а она никогда не узнает о твоих чувствах, не пожелает знать. Но что-то заставляет тебя любоваться ею, пока в голову не закралась мысль: да ушла бы эта незнакомка поскорее и тем самым освободила тебя от наваждения.

Именно так все и было, когда я впервые увидел Рейчел. А теперь она плескалась в ванной. Я решил не торопить ее. Подумаешь — чуть-чуть опоздаем.

Через несколько минут за дверью чмокнула пробка — из ванны выпускали воду, и вот сияющая Рейчел вихрем влетела в спальню, замотанная в пушистое полотенце. Тут мне моментально расхотелось идти на вечеринку — с опозданием, нет ли, все равно. Рейчел подбежала ко мне, смешно наклонила голову, чтобы удобнее было меня поцеловать, а затем резко дернула меня за галстук — вверх, вниз и затем вбок. Я глянул в зеркало и убедился, что этими тремя движениями она довела галстучный узел до совершенства.

На улицу мы вышли только через полчаса, и все равно времени в запасе оставалось немало. На сей раз я задержал Рейчел, если уж на то пошло.

— Позже, — многозначительно улыбнувшись, сказала она. — Позже и обстоятельнее, милый.

Помню, как запирал дверь, а она в это время стояла на тротуаре и смотрела на меня счастливым взглядом — само совершенство в своем белом платье. Улыбаясь, я спустился с крыльца; Рейчел сделала шажок на мостовую и засмеялась — просто так, радуясь, что она со мной.

— Пойдем. — Она протянула руку, грациозно, как танцовщица, и тут вывернувший из-за угла желтый фургон с размаху врезался в нее.

Она попятилась, точно ее тащили на веревке, ударилась о припаркованную машину и рухнула на мостовую. Я окаменел, а Рейчел приподнялась, попыталась сесть и тут же снова упала. На лице ее отразилось бесконечное удивление.

Когда я опустился перед ней на колени, кровь уже пропитала белую ткань платья и тонкой струйкой текла у нее изо рта, заливая накрашенное лицо. Да, верно она говорила — макияж на глазах лежал не совсем ровно, но я еще дома сказал ей: «Ты все равно изумительно выглядишь, ты у меня красавица».

Рейчел попыталась вновь приподнять голову, но тщетно: затылок с липким стуком ударился об асфальт. Волосы разметались ореолом, но не так, как всегда. Веки Рейчел дрогнули, глаза блеснули, и она умерла.

Я так и стоял рядом с ней на коленях и держал ее руку. Кровь уже начала подсыхать. Все как будто застыло на месте, словно замерший кадр, и не двигалось. Вокруг нас собралась небольшая гудящая толпа, я различал каждое слово, но ни одного не понимал. Думал только: «Не будет у нас никакого „позже“, мне больше не целовать ее, ничего не будет. Нет у нас больше будущего».

Вернувшись из больницы, я позвонил матери Рейчел сразу же, едва переступив порог, хотя и через силу. Мне не хотелось никому сообщать о случившемся, не хотелось официальных объявлений. Звонок этот дался мне крайне тяжело, да, крайне. Положив трубку, я огляделся. Повсюду разбросанные вещи, выдвинутые ящики, вот полотенце на полу, а вот на комоде открытка с приглашением — всё, как она оставила. Внутри у меня что-то сжалось. Все выглядело так, словно мы вернулись с вечеринки. По идее, мне сейчас варить бы кофе, пока Рейчел вновь принимает ванну, — этот кофе мы выпьем вдвоем на диване, перед камином. Но огонь не горит, и ванна пуста. И что мне делать?

Так я просидел с час или около того, ощущая, будто заблудился во времени, забрел слишком далеко в будущее, а Рейчел затерялась в прошлом, и если я повернусь, то увижу, как она, выбиваясь из сил, пытается нагнать меня. Почувствовав, что в горле у меня ком, не дающий дышать, я позвонил родителям, и они отвезли меня к себе. Мама заставила меня переодеться, но постирала мой окровавленный костюм, только когда я уснул. Во всяком случае, утром я обнаружил, что костюм выстиран, и рассвирепел; да, я знал, что мама права, и все равно рассвирепел. Но какой смысл хранить в шкафу эту одежду нестиранной?

Похороны показались мне краткими. Наверное, все похороны таковы, да и зачем растягивать это дело? Больше мне о похоронах сказать нечего. К тому моменту я чувствовал себя получше, хотя бы не плакал так сильно, хотя прежде чем уехать на кладбище, я разрыдался перед зеркалом — у меня никак не получалось завязать галстук.

Рейчел похоронили рядом с ее бабушкой и дедушкой. Ей бы это понравилось. Тесть с тещей отдали мне платье Рейчел — по моей просьбе. Оказалось, что платье тщательно выстирали и отчистили кровь, и поэтому местами белая материя потускнела и утратила блеск и выглядела теперь так же безлично и так же мало напоминала платье Рейчел, как в ателье, рулоном, расстеленным перед нами на столе. Пожалуй, я бы даже предпочел, чтобы кровавые пятна никуда не делись, по крайней мере тогда легче было бы поверить, что ткань под ними сверкала и переливалась. Но, разумеется, родители Рейчел были по-своему правы, как и моя мать. Да, есть люди, наделенные прагматизмом, они все принимают как есть, в том числе и смерть. Боюсь, я не из таких, и смерть я никогда не приму.

По окончании церемонии я постоял один у свежей могилы, но недолго, поскольку знал, что родители ждут меня в машине. Я смотрел на холмик сырой земли, засыпавшей Рейчел, и старался сосредоточиться, пытался передать ей свои мысли, свою любовь, но ничего не получалось — со всех сторон меня обступал реальный мир, напоминая о себе шумом транспорта и щебетом какой-то птицы в древесной кроне. Отвлечься от всего этого мне не удалось. Мне и самому не верилось, что вот он я, все осознаю и отмечаю: воздух, например, холодный. А где-то продолжается жизнь и кто-то смотрит телевизор, и в родительской машине будет знакомый запах, такой же, как и прежде. Я хотел почувствовать нечто особенное, ощутить присутствие Рейчел, но ничего не получалось. Я ощущал лишь присутствие окружающего мира, неизменного, прежнего. И все же мир был не таким, как неделю назад, и я не мог понять, почему же он выглядит по-старому.

А он остался прежним, потому что в нем ничего не изменилось, и я повернулся и пошел к машине. Поминки дались мне тяжелее, чем похороны, гораздо тяжелее. Я стоял посреди гостиной с бутербродом и чувствовал, как внутри у меня растет глыба льда. Гостей принимала Лиза, старинная подруга Рейчел, и еще какие-то бывшие одноклассницы, и все они поддавались перепаду эмоций — то стоическая сдержанность, то плач с дрожащими губами.

— Я только сейчас осознала, — прорыдала Лиза, — что Рейчел не придет ко мне на свадьбу.

— И ко мне тоже, — отупело откликнулся я и тотчас разозлился на себя за такой ответ, поэтому отошел в сторонку и встал у окна, от греха подальше. У меня не получалось нормально реагировать. Я знал, почему все собрались здесь, и чем-то это напоминало свадьбу.

Они пришли, но не засвидетельствовать нашу нерасторжимую связь, а подтвердить, что Рейчел умерла. Пройдет время, но они будут помнить, как стояли в этой гостиной с бокалами и бутербродами, и это поможет им принять мысль о том, что ее больше нет. Но мне — не поможет.

Прежде чем уйти, я простился с ее родителями. Мы неловко переглянулись и отстраненно пожали друг другу руки будто снова стали чужими. Потом я вернулся домой и приоделся в какое-то старье. Рейчел называла эту одежду «потомошной»: «Когда-нибудь потом ты непременно должен ее выбросить». Приготовил себе чашку чаю и некоторое время смотрел в окно. Я-то отлично знал, что предприму, и какое же было облегчение поддаться этой идее.

Ночью я возвратился на кладбище и выкопал ее из могилы. Что тут еще скажешь? Работа оказалась нелегкой и отняла куда больше времени, чем я ожидал, но в каком-то смысле все оказалось просто. Ну да, конечно, мне было не по себе, и чувствовал себя психом, но ровно до той секунды, когда лопата в первый раз вонзилась в землю. Дальше пошло легче Это было все равно что просыпаться утром после катастрофы. В первое утро я сидел на краю кровати, обхватив себя руками, и недоумевал, что же случилось, но на следующее утро я уже знал, чего ожидать. Никаких раскатов грома над моей головой не раздавалось, и молния меня тоже не поразила, и вообще я был на диво спокоен. Здесь, на кладбище, был только я и она, моя милая, под землей. Я просто хотел отыскать ее.

Положив ее на край могилы, я засыпал яму, чтобы все выглядело как раньше. Потом на руках отнес ее в машину и повез домой.

Там я усадил ее на диван, привычно скрипнувший под знакомой тяжестью тела — как-то очень громко в тишине, наполнявшей квартиру. Устроив ее поудобнее, я опустился на колени и заглянул ей в лицо. Оно было почти что прежним, только оттенок кожи изменился — исчезло присущее ей сияние. Вот в этом-то и заключается жизнь, понимаете? Не в сердце, а в таких вот мелочах, например в том, как волосы падают на плечи и на лоб. Лоб был гладкий, нос, рот — ничто не изменилось, то же лицо, говорю вам.

Конечно, я знал, что под платьем скрывается такое, что мне лучше бы не видеть, но все равно я раздел ее. Платье-то было погребальное, то есть купленное ее родителями специально для похорон, и для нас с ней оно ничего не значило, ни о чем не напоминало. Я знал, что ее сильно покалечило, но оказалось, что швы и заплаты наложены мастерски, во всяком случае я их даже не заметил, так что все было не так уж и плохо.

Переодев ее в белое платье, то самое, я пригасил свет и немного поплакал, потому что она выглядела ну совсем прежней — точь-в-точь спит, пригревшись у камина и слегка охмелев от вина. Все так, будто мы вернулись с вечеринки.

Оставив ее у камина, я пошел помыться. Мы всегда принимали ванну, когда возвращались домой, — чтобы лечь в постель чистыми и свежими. Конечно, нынче вечером все было несколько иначе, но я зверски перепачкался на кладбище, а мне хотелось почувствовать себя как обычно, прийти и норму. Хотя бы на одну ночь, чтобы все было по-старому.

Я сидел в ванне и не спеша отмывался, зная, что она там, в гостиной, на диване. Меня тешила мысль о том, что и теперь не один. Все-таки лучше, чем ничего, — я вернул себе часть того, что делало ее живой. Свою «потомошную» одежду, в которой ездил на кладбище, я затолкал в корзину с грязным бельем, а сам переоделся в тот самый костюм, что был на мне в последний вечер, перед катастрофой. Конечно, костюм этот значил для меня не так много, как ее белое платье, но и он был из прежней жизни.

Вернувшись в гостиную, я обнаружил, что голова Рейчел слегка склонилась набок, но, впрочем, такое могло быть, если бы она заснула. Я сварил нам по чашке кофе. Обычно она пила несладкий кофе, но как-то раз положила сахар — именно в эту чашку, — поэтому и теперь я подсластил ее кофе. Потом сел рядом с ней и, как всегда, порадовался, что в диванных подушках со временем образовалась вмятина, заставлявшая меня съезжать к Рейчел, а не сидеть на краешке.

Впервые я увидел Рейчел на вечеринке — углядел с другого конца комнаты и откровенно уставился на нее, но заговорить мы так и не заговорили. Потом мы где-то с месяц толком не общались, а первый раз поцеловались только через несколько недель. И вот теперь, сидя рядом с ней, я осторожно, как и тогда, потянулся к ее руке. Она оказалась холоднее, чем обычно, но не слишком, ведь в камине горел огонь, и я держал эту руку, чувствуя под пальцами линии на ее ладони, знакомой мне, как своя собственная.

Я подождал, пока не успокоюсь, и в неярких отсветах от камина сжал ее, не глядя на саму Рейчел, — точно так же, как в день нашего знакомства, когда я боялся проявить излишнюю настойчивость, чтобы не искушать судьбу. Она позволила тебе держать себя за руку, думал я тогда, и не на ходил сил взглянуть в лицо Рейчел. Уже руки достаточно для счастья, не смотри, а то разрушишь чары. А теперь лицо у меня исказилось, не то на грани смеха, не то на грани рыданий, но мне было хорошо, правда же.

Так я просидел довольно долго, глядя на огонь, ни о чем не думая, сжимая ее руку и позволяя времени идти своим чередом. И чем дольше я так сидел, тем привычнее и нормальнее себя ощущал, и наконец решился повернуться и заглянуть ей в лицо. Казалось, она спала, уснула от усталости глубоким сном, но все равно она была со мной, по-прежнему моя.

Когда ее ресницы дрогнули в первый раз, я подумал — померещилось, игра света, ведь угли в камине то вспыхивают, то гаснут. Но вот вновь это маленькое движение. Я думал, что умру на месте. Веки чуть приподнялись, и напряжение отпустило меня, все стало иначе. Рейчел прошла долгий путь, чтобы вернуться домой, и, испугайся я или оттолкни ее, все было бы кончено в ту же секунду. Но я не испытал и тени сомнения. Прошло несколько минут, и она открыла оба глаза, а через некоторое время ей удалось повернуть голову, правда очень медленно.

…Я по-прежнему хожу на работу и время от времени появляюсь в обществе, но завязать мой галстук так, как раньше, у Рейчел не получается. Мелкие движения пальцев ей не даются, и она не в силах помочь мне. Пойти со мной в гости или на вечеринку она тоже не может, и у нас дома никто не бывает, но это, право же, совершенно не важно. Мы и прежде много времени проводили вдвоем. Нам так нравилось.

Конечно, мне приходится постоянно ей помогать, обслуживать ее, ухаживать за ней, но я справляюсь. Мало ли кто остается инвалидом после всяких катастроф; выживи Рейчел, ее тоже могло бы серьезно покалечить — и позвоночник, и мозг, — и она двигалась бы так же медленно и неуклюже, как теперь. Жаль, что она не может разговаривать, у нее нет воздуха в легких, зато я учусь читать по губам. Они шевелятся медленно, очень медленно, но я знаю, она пытается поговорить со мной, и хочу разобрать слова.

И все-таки Рейчел передвигается по квартире, держит меня за руку и пытается улыбаться. Если бы ее покалечило, я все равно ее любил бы. Так что, в сущности, никакой разницы.