Собрание стихотворений - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Осип Мандельштам (ч. 2)

Ты ли, дружище,-- какая издевка!

Долго ль еще нам ходить по гроба,

Как по грибы деревенская девка?..

Были мы люди, а стали -- людь?,

И суждено -- по какому разряду? -

Нам роковое в груди колотье

Да эрзерумская кисть винограду.

Ноябрь 1930

x x x

И по-звериному воет людье,

И по-людски куролесит зверье.

Чудный чиновник без подорожной,

Командированный к тачке острожной,

Он Черномора пригубил питье

В кислой корчме на пути к Эрзеруму.

Ноябрь 1930

Ленинград

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,

До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда, так глотай же скорей

Рыбий жир ленинградских речных фонарей,

Узнавай же скорее декабрьский денек,

Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург! я еще не хочу умирать:

У тебя телефонов моих номера.

Петербург! У меня еще есть адреса,

По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок

Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,

Шевеля кандалами цепочек дверных.

Декабрь 1930

x x x

С миром державным я был лишь ребячески связан,

Устриц боялся и на гвардейцев смотрел исподлобья -

И ни крупицей души я ему не обязан,

Как я ни мучил себя по чужому подобью.

С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой

Я не стоял под египетским портиком банка,

И над лимонной Невою под хруст сторублевый

Мне никогда, никогда не плясала цыганка.

Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных

Я убежал к нереидам на Черное море,

И от красавиц тогдашних -- от тех европеянок нежных -

Сколько я принял смущенья, надсады и горя!

Так отчего ж до сих пор этот город довлеет

Мыслям и чувствам моим по старинному праву?

Он от пожаров еще и морозов наглее -

Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый!

Не потому ль, что я видел на детской картинке

Лэди Годиву с распущенной рыжею гривой,

Я повторяю еще про себя под сурдинку:

-- Лэди Годива, прощай... Я не помню, Годива...

Январь 1931

x x x

Мы с тобой на кухне посидим,

Сладко пахнет белый керосин;

Острый нож да хлеба каравай...

Хочешь, примус туго накачай,

А не то веревок собери

Завязать корзину до зари,

Чтобы нам уехать на вокзал,

Где бы нас никто не отыскал,

Январь 1931

x x x

Помоги, Господь, эту ночь прожить,

Я за жизнь боюсь, за твою рабу...

В Петербурге жить -- словно спать в гробу.

Январь 1931

x x x

После полуночи сердце ворует

Прямо из рук запрещенную тишь.

Тихо живет -- хорошо озорует,

Любишь -- не любишь: ни с чем не сравнишь...

Любишь -- не любишь, поймешь -- не поймаешь.

Не потому ль, как подкидыш, молчишь,

Что пополуночи сердце пирует,

Взяв на прикус серебристую мышь?

Март 1931

x x x

Ночь на дворе. Барская лжа:

После меня хоть потоп.

Что же потом? Хрип горожан

И толкотня в гардероб.

Бал-маскарад. Век-волкодав.

Так затверди ж назубок:

Шапку в рукав, шапкой в рукав -

И да хранит тебя Бог.

Март 1931

x x x

Ma voix aigre et fausse...

P. Verlaine1

Я скажу тебе с последней

Прямотой:

Все лишь бредни -- шерри-бренди,-

Ангел мой.

Там, где эллину сияла

Красота,

Мне из черных дыр зияла

Срамота.

Греки сбондили Елену

По волнам,

Ну, а мне -- соленой пеной

По губам.

По губам меня помажет

Пустота,

Строгий кукиш мне покажет

Нищета.

Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли -

Все равно;

Ангел Мэри, пей коктейли,

Дуй вино.

Я скажу тебе с последней

Прямотой:

Все лишь бредни -- шерри-бренди,-

Ангел мой.

2 марта 1931

1 Мой голос пронзительный и фальшивый... П. Верлен (фр.).

x x x

Колют ресницы. В груди прикипела слеза.

Чую без страху, что будет и будет гроза.

Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.

Душно -- и все-таки до смерти хочется жить.

С нар приподнявшись на первый раздавшийся звук,

Дико и сонно еще озираясь вокруг,

Так вот бушлатник шершавую песню поет

В час, как полоской заря над острогом встает.

2 марта 1931

x x x

За гремучую доблесть грядущих веков,

За высокое племя людей,-

Я лишился и чаши на пире отцов,

И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей:

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей...

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,

Ни кровавых костей в колесе;

Чтоб сияли всю ночь голубые песцы

Мне в своей первобытной красе.

Уведи меня в ночь, где течет Енисей

И сосна до звезды достает,

Потому что не волк я по крови своей

И меня только равный убьет.

17 -- 18 марта 1931, конец 1935

x x x

Жил Александр Герцевич,

Еврейский музыкант,-

Он Шуберта наверчивал,

Как чистый бриллиант.

И всласть, с утра до вечера,

Заученную вхруст,

Одну сонату вечную

Играл он наизусть...

Что, Александр Герцевич,

На улице темно?

Брось, Александр Сердцевич,-

Чего там? Все равно!

Пускай там итальяночка,

Покуда снег хрустит,

На узеньких на саночках

За Шубертом летит:

Нам с музыкой-голубою

Не страшно умереть,

Там хоть вороньей шубою

На вешалке висеть...

Все, Александр Герцевич,

Заверчено давно.

Брось, Александр Скерцевич.

Чего там! Все равно!

27 марта 1931

x x x

Нет, не спрятаться мне от великой муры

За извозчичью спину -- Москву,

Я трамвайная вишенка страшной поры

И не знаю, зачем я живу.

Мы с тобою поедем на "А" и на "Б"

Посмотреть, кто скорее умрет,

А она то сжимается, как воробей,

То растет, как воздушный пирог.

И едва успевает грозить из угла -

Ты как хочешь, а я не рискну!

У кого под перчаткой не хватит тепла,

Чтоб объездить всю курву Москву.

Апрель 1931

Неправда

Я с дымящей лучиной вхожу

К шестипалой неправде в избу:

-- Дай-ка я на тебя погляжу,

Ведь лежать мне в сосновом гробу.

А она мне соленых грибков

Вынимает в горшке из-под нар,

А она из ребячьих пупков

Подает мне горячий отвар.

-- Захочу,-- говорит,-- дам еще...-

Ну, а я не дышу, сам не рад.

Шасть к порогу -- куда там -- в плечо

Уцепилась и тащит назад.

Вошь да глушь у нее, тишь да мша,-

Полуспаленка, полутюрьма...

-- Ничего, хороша, хороша...

Я и сам ведь такой же, кума.

4 апреля 1931

x x x

Я пью за военные астры, за все, чем корили меня,

За барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня.

За музыку сосен савойских, Полей Елисейских бензин,

За розу в кабине рольс-ройса и масло парижских картин.

Я пью за бискайские волны, за сливок альпийских кувшин,

За рыжую спесь англичанок и дальних колоний хинин.

Я пью, но еще не придумал -- из двух выбираю одно:

Веселое асти-спуманте иль папского замка вино.

11 апреля 1931

Рояль

Как парламент, жующий фронду,

Вяло дышит огромный зал -

Не идет Гора на Жиронду,

И не крепнет сословий вал.

Оскорбленный и оскорбитель,

Не звучит рояль-Голиаф -

Звуколюбец, душемутитель,

Мирабо фортепьянных прав.

Разве руки мои -- кувалды?

Десять пальцев -- мой табунок!

И вскочил, отряхая фалды,

Мастер Генрих -- конек-горбунок.

.............................

Чтобы в мире стало просторней,

Ради сложности мировой,

Не втирайте в клавиши корень

Сладковатой груши земной.

Чтоб смолою соната джина

Проступила из позвонков,

Нюренбергская есть пружина,

Выпрямляющая мертвецов.

16 апреля 1931

x x x

-- Нет, не мигрень,-- но подай карандашик ментоловый,-

Ни поволоки искусства, ни красок пространства веселого!

Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою шопотью,

И продолжалась она керосиновой мягкою копотью.

Где-то на даче потом в лесном переплете шагреневом

Вдруг разгорелась она почему-то огромным пожаром сиреневым...

-- Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый,-

Ни поволоки искусства, ни красок пространства веселого!

Дальше сквозь стекла цветные, сощурясь, мучительно вижу я:

Небо, как палица, грозное, земля, словно плешина, рыжая...

Дальше -- еще не припомню -- и дальше как будто оборвано:

Пахнет немного смолою да, кажется, тухлою ворванью...

-- Нет, не мигрень, но холод пространства бесполого,

Свист разрываемой марли да рокот гитары карболовой!

23 апреля 1931

x x x

Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,

За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда.

Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,

Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда.

И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый,

Я -- непризнанный брат, отщепенец в народной семье,-

Обещаю построить такие дремучие срубы,

Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.

Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи -

Как прицелясь на смерть городки зашибают в саду,-

Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе

И для казни петровской в лесах топорище найду.

3 мая 1931

Канцона

Неужели я увижу завтра -

Слева сердце бьется, слава, бейся! -

Вас, банкиры горного ландшафта,

Вас, держатели могучих акций гнейса?

Там зрачок профессорский орлиный,-

Египтологи и нумизматы -

Это птицы сумрачно-хохлатые

С жестким мясом и широкою грудиной.

То Зевес подкручивает с толком

Золотыми пальцами краснодеревца

Замечательные луковицы-стекла -

Прозорливцу дар от псалмопевца.

Он глядит в бинокль прекрасный Цейса -

Дорогой подарок царь-Давида,-

Замечает все морщины гнейсовые,

Где сосна иль деревушка-гнида.

Я покину край гипербореев,

Чтобы зреньем напитать судьбы развязку,

Я скажу "села'" начальнику евреев

За его малиновую ласку.

Край небритых гор еще неясен,

Мелколесья колется щетина,

И свежа, как вымытая басня,

До оскомины зеленая долина.

Я люблю военные бинокли

С ростовщическою силой зренья.

Две лишь краски в мире не поблекли:

В желтой -- зависть, в красной -- нетерпенье.

26 мая 1931

x x x

Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.

С дроботом мелким расходятся улицы в чоботах узких железных.

В черной оспе блаженствуют кольца бульваров...

Нет на Москву и ночью угомону,

Когда покой бежит из-под копыт...

Ты скажешь -- где-то там на полигоне

Два клоуна засели -- Бим и Бом,

И в ход пошли гребенки, молоточки,

То слышится гармоника губная,

То детское молочное пьянино:

-- До-ре-ми-фа

И соль-фа-ми-ре-до.

Бывало, я, как помоложе, выйду

В проклеенном резиновом пальто

В широкую разлапицу бульваров,

Где спичечные ножки цыганочки в подоле бьются длинном,

Где арестованный медведь гуляет -

Самой природы вечный меньшевик.

И пахло до отказу лавровишней...

Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен...

Я подтяну бутылочную гирьку

Кухонных крупно скачущих часов.

Уж до чего шероховато время,

А все-таки люблю за хвост его ловить,

Ведь в беге собственном оно не виновато

Да, кажется, чуть-чуть жуликовато...

Чур, не просить, не жаловаться! Цыц!

Не хныкать -

для того ли разночинцы

Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?

Мы умрем как пехотинцы,

Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи.

Есть у нас паутинка шотландского старого пледа.

Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру.

Выпьем, дружок, за наше ячменное горе,

Выпьем до дна...

Из густо отработавших кино,

Убитые, как после хлороформа,

Выходят толпы -- до чего они венозны,

И до чего им нужен кислород...

Пора вам знать, я тоже современник,

Я человек эпохи Москвошвея,-

Смотрите, как на мне топорщится пиджак,

Как я ступать и говорить умею!

Попробуйте меня от века оторвать,-

Ручаюсь вам -- себе свернете шею!

Я говорю с эпохою, но разве

Душа у ней пеньковая и разве

Она у нас постыдно прижилась,

Как сморщенный зверек в тибетском храме:

Почешется и в цинковую ванну.

-- Изобрази еще нам, Марь Иванна.

Пусть это оскорбительно -- поймите:

Есть блуд труда и он у нас в крови.

Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом,

К Рембрандту входит в гости Рафаэль.

Он с Моцартом в Москве души не чает -

За карий глаз, за воробьиный хмель.

И словно пневматическую почту

Иль студенец медузы черноморской

Передают с квартиры на квартиру

Конвейером воздушным сквозняки,

Как майские студенты-шелапуты.

Май -- 4 июня 1931

x x x

Еще дал?ко мне до патриарха,

Еще на мне полупочтенный возраст,

Еще меня ругают за глаза

На языке трамвайных перебранок,

В котором нет ни смысла, ни аза:

Такой-сякой! Ну что ж, я извиняюсь,

Но в глубине ничуть не изменяюсь.

Когда подумаешь, чем связан с миром,

То сам себе не веришь: ерунда!

Полночный ключик от чужой квартиры,

Да гривенник серебряный в кармане,

Да целлулоид фильмы воровской.

Я как щенок кидаюсь к телефону

На каждый истерический звонок.

В нем слышно польское: "дзенкую, пане",

Иногородний ласковый упрек

Иль неисполненное обещанье.

Все думаешь, к чему бы приохотиться

Посереди хлопушек и шутих,-

Перекипишь, а там, гляди, останется

Одна сумятица и безработица:

Пожалуйста, прикуривай у них!

То усмехнусь, то робко приосанюсь

И с белорукой тростью выхожу;

Я слушаю сонаты в переулках,

У всех ларьков облизываю губы,

Листаю книги в глыбких подворотнях -

И не живу, и все-таки живу.

Я к воробьям пойду и к репортерам,

Я к уличным фотографам пойду,-

И в пять минут -- лопаткой из ведерка -

Я получу свое изображенье

Под конусом лиловой шах-горы.

А иногда пущусь на побегушки

В распаренные душные подвалы,

Где чистые и честные китайцы

Хватают палочками шарики из теста,

Играют в узкие нарезанные карты

И водку пьют, как ласточки с Ян-дзы.

Люблю разъезды скворчащих трамваев,

И астраханскую икру асфальта,

Накрытую соломенной рогожей,

Напоминающей корзинку асти,

И страусовы перья арматуры

В начале стройки ленинских домов.

Вхожу в вертепы чудные музеев,

Где пучатся кащеевы Рембрандты,

Достигнув блеска кордованской кожи,

Дивлюсь рогатым митрам Тициана

И Тинторетто пестрому дивлюсь

За тысячу крикливых попугаев.

И до чего хочу я разыграться,

Разговориться, выговорить правду,

Послать хандру к туману, к бесу, к ляду,

Взять за руку кого-нибудь: будь ласков,

Сказать ему: нам по пути с тобой.

Май -- 19 сентября 1931

Отрывки из уничтоженных стихов

В год тридцать первый от рожденья века

Я возвратился, нет -- читай: насильно

Был возвращен в буддийскую Москву.

А перед тем я все-таки увидел

Библейской скатертью богатый Арарат

И двести дней провел в стране субботней,

Которую Арменией зовут.

Захочешь пить -- там есть вода такая

Из курдского источника Арзни,

Хорошая, колючая, сухая

И самая правдивая вода.

Уж я люблю московские законы,

Уж не скучаю по воде Арзни.

В Москве черемухи да телефоны,

И казнями там имениты дни.

Захочешь жить, тогда глядишь с улыбкой

На молоко с буддийской синевой,

Проводишь взглядом барабан турецкий,

Когда обратно он на красных дрогах

Несется вскачь с гражданских похорон,

Иль встретишь воз с поклажей из подушек

И скажешь: "гуси-лебеди, домой!"

Не разбирайся, щелкай, милый кодак,

Покуда глаз -- хрусталик кравчей птицы,

А не стекляшка!

Больше светотени -

Еще, еще! Сетчатка голодна!

Я больше не ребенок!

Ты, могила,

Не смей учить горбатого -- молчи!

Я говорю за всех с такою силой,

Чтоб н?бо стало небом, чтобы губы

Потрескались, как розовая глина.

6 июня 1931

x x x

Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!

Я нынче славным бесом обуян,

Как будто в корень голову шампунем

Мне вымыл парикмахер Франсуа.

Держу пари, что я еще не умер,

И, как жокей, ручаюсь головой,

Что я еще могу набедокурить

На рысистой дорожке беговой.

Держу в уме, что нынче тридцать первый

Прекрасный год в черемухах цветет,

Что возмужали дождевые черви

И вся Москва на яликах плывет.

Не волноваться. Нетерпенье -- роскошь,

Я постепенно скорость разовью -

Холодным шагом выйдем на дорожку -

Я сохранил дистанцию мою.

7 июня 1931

Фаэтонщик

На высоком перевале

В мусульманской стороне

Мы со смертью пировали -

Было страшно, как во сне.

Нам попался фаэтонщик,

Пропеченный, как изюм,

Словно дьявола погонщик,

Односложен и угрюм.

То гортанный крик араба,

То бессмысленное "цо",-

Словно розу или жабу,

Он берег свое лицо:

Под кожевенною маской

Скрыв ужасные черты,

Он куда-то гнал коляску

До последней хрипоты.

И пошли толчки, разгоны,

И не слезть было с горы -

Закружились фаэтоны,

Постоялые дворы...

Я очнулся: стой, приятель!

Я припомнил -- черт возьми!

Это чумный председатель

Заблудился с лошадьми!

Он безносой канителью

Правит, душу веселя,

Чтоб вертелась каруселью

Кисло-сладкая земля...

Так, в Нагорном Карабахе,

В хищном городе Шуше

Я изведал эти страхи,

Соприродные душе.

Сорок тысяч мертвых окон

Там видны со всех сторон

И труда бездушный кокон

На горах похоронен.

И бесстыдно розовеют

Обнаженные дома,

А над ними неба мреет

Темно-синяя чума.

12 июня 1931

x x x

Как народная громада,

Прошибая землю в пот,

Многоярусное стадо

Пропыленною армадой

Ровно в голову плывет:

Телки с нежными боками

И бычки-баловники,

А за ними кораблями

Буйволицы с буйволами

И священники-быки.

12 июня 1931

x x x

Сегодня можно снять декалькомани,

Мизинец окунув в Москву-реку,

С разбойника Кремля. Какая прелесть

Фисташковые эти голубятни:

Хоть проса им насыпать, хоть овса...

А в недорослях кто? Иван Великий -

Великовозрастная колокольня -

Стоит себе еще болван болваном

Который век. Его бы за границу,

Чтоб доучился... Да куда там! Стыдно!

Река Москва в четырехтрубном дыме

И перед нами весь раскрытый город:

Купальщики-заводы и сады

Замоскворецкие. Не так ли,

Откинув палисандровую крышку

Огромного концертного рояля,

Мы проникаем в звучное нутро?

Белогвардейцы, вы его видали?

Рояль Москвы слыхали? Гули-гули!

Мне кажется, как всякое другое,

Ты, время, незаконно. Как мальчишка

За взрослыми в морщинистую воду,

Я, кажется, в грядущее вхожу,

И, кажется, его я не увижу...

Уж я не выйду в ногу с молодежью

На разлинованные стадионы,

Разбуженный повесткой мотоцикла,

Я на рассвете не вскочу с постели,

В стеклянные дворцы на курьих ножках

Я даже тенью легкой не войду.

Мне с каждым днем дышать все тяжелее,

А между тем нельзя повременить...

И рождены для наслажденья бегом

Лишь сердце человека и коня,

И Фауста бес -- сухой и моложавый -

Вновь старику кидается в ребро

И подбивает взять почасно ялик,

Или махнуть на Воробьевы горы,

Иль на трамвае охлестнуть Москву.

Ей некогда. Она сегодня в няньках,

Все мечется. На сорок тысяч люлек

Она одна -- и пряжа на руках.

25 июня -- август 1931

x x x

О, как мы любим лицемерить

И забываем без труда

То, что мы в детстве ближе к смерти,

Чем в наши зрелые года.

Еще обиду тянет с блюдца

Невыспавшееся дитя,

А мне уж не на кого дуться

И я один на всех путях.

Но не хочу уснуть, как рыба,

В глубоком обмороке вод,

И дорог мне свободный выбор

Моих страданий и забот.

Февраль -- 14 мая 1932

x x x

Там, где купальни-бумагопрядильни

И широчайшие зеленые сады,

На реке Москве есть светоговорильня

С гребешками отдыха, культуры и воды.

Эта слабогрудая речная волокита,

Скучные-нескучные, как халва, холмы,

Эти судоходные марки и открытки,

На которых носимся и несемся мы.

У реки Оки вывернуто веко,

Оттого-то и на Москве ветерок,

У сетрицы Клязьмы загнулась ресница,

Оттого на Яузе утка плывет.

На Москве-реке почтовым пахнет клеем,

Там играют Шуберта в раструбы рупоров.

Вода на булавках и воздух нежнее

Лягушиной кожи воздушных шаров.

Май 1932

Ламарк

Был старик, застенчивый как мальчик,

Неуклюжий, робкий патриарх...

Кто за честь природы фехтовальщик?

Ну, конечно, пламенный Ламарк.

Если все живое лишь помарка

За короткий выморочный день,

На подвижной лестнице Ламарка

Я займу последнюю ступень.

К кольчецам спущусь и к усоногим,

Прошуршав средь ящериц и змей,

По упругим сходням, по излогам

Сокращусь, исчезну, как Протей.

Роговую мантию надену,

От горячей крови откажусь,

Обрасту присосками и в пену

Океана завитком вопьюсь.

Мы прошли разряды насекомых

С наливными рюмочками глаз.

Он сказал: природа вся в разломах,

Зренья нет -- ты зришь в последний раз.

Он сказал: довольно полнозвучья,-

Ты напрасно Моцарта любил:

Наступает глухота паучья,

Здесь провал сильнее наших сил.

И от нас природа отступила -

Так, как будто мы ей не нужны,

И продольный мозг она вложила,

Словно шпагу, в темные ножны.

И подъемный мост она забыла,

Опоздала опустить для тех,

У кого зеленая могила,

Красное дыханье, гибкий смех...

7 -- 9 мая 1932

x x x

Когда в далекую Корею

Катился русский золотой,

Я убегал в оранжерею,

Держа ириску за щекой.

Была пора смешливой бульбы

И щитовидной железы,

Была пора Тараса Бульбы

И наступающей грозы.

Самоуправство, своевольство,

Поход троянского коня,

А над поленницей посольство

Эфира, солнца и огня.

Был от поленьев воздух жирен,

Как гусеница, на дворе,

И Петропавловску-Цусиме

Ура на дровяной горе...

К царевичу младому Хлору

И -- Господи благослови! -

Как мы в высоких голенищах

За хлороформом в гору шли.

Я пережил того подростка,

И широка моя стезя -

Другие сны, другие гнезда,

Но не разбойничать нельзя.

11 -- 13 мая 1932, 1935

x x x

Увы, растаяла свеча

Молодчиков каленых,

Что хаживали вполплеча

В камзольчиках зеленых,

Что пересиливали срам

И чумную заразу

И всевозможным господам

Прислуживали сразу.

И нет рассказчика для жен

В порочных длинных платьях,

Что проводили дни как сон

В пленительных занятьях:

Лепили воск, мотали шелк,

Учили попугаев

И в спальню, видя в этом толк,

Пускали негодяев.

22 мая 1932

x x x

Вы помните, как бегуны

В окрестностях Вероны

Еще разматывать должны

Кусок сукна зеленый.

Но всех других опередит

Тот самый, тот, который

Из песни Данта убежит,

Ведя по кругу споры.

Май 1932 -- сентябрь 1935

Импрессионизм

Художник нам изобразил

Глубокий обморок сирени

И красок звучные ступени

На холст, как струпья, положил.

Он понял масла густоту -

Его запекшееся лето

Лиловым мозгом разогрето,

Расширенное в духоту.

А тень-то, тень все лиловей,

Свисток иль хлыст, как спичка, тухнет,-

Ты скажешь: повара на кухне

Готовят жирных голубей.

Угадывается качель,

Недомалеваны вуали,

И в этом солнечном развале

Уже хозяйничает шмель.

23 мая 1932

x x x

Дайте Тютчеву стрекозу -

Догадайтесь почему!

Веневитинову -- розу.

Ну, а перстень -- никому.

Боратынского подошвы

Изумили прах веков,

У него без всякой прошвы

Наволочки облаков.

А еще над нами волен

Лермонтов, мучитель наш,

И всегда одышкой болен

Фета жирный карандаш.

Май 1932

Батюшков

Словно гуляка с волшебною тростью,

Батюшков нежный со мною живет.

Он тополями шагает в замостье,

Нюхает розу и Дафну поет.

Ни на минуту не веря в разлуку,

Кажется, я поклонился ему:

В светлой перчатке холодную руку

Я с лихорадочной завистью жму.

Он усмехнулся. Я молвил: спасибо.

И не нашел от смущения слов:

-- Ни у кого -- этих звуков изгибы...

-- И никогда -- этот говор валов...

Наше мученье и наше богатство,

Косноязычный, с собой он принес -

Шум стихотворства и колокол братства

И гармонический проливень слез.

И отвечал мне оплакавший Тасса:

-- Я к величаньям еще не привык;

Только стихов виноградное мясо

Мне освежило случайно язык...

Что ж! Поднимай удивленные брови

Ты, горожанин и друг горожан,

Вечные сны, как образчики крови,

Переливай из стакана в стакан...

18 июня 1932

Стихи о русской поэзии

x x x

Сядь, Державин, развалися,-

Ты у нас хитрее лиса,

И татарского кумыса

Твой початок не прокис,

Дай Языкову бутылку

И подвинь ему бокал.

Я люблю его ухмылку,

Хмеля бьющуюся жилку

И стихов его накал.

Гром живет своим накатом -

Что ему до наших бед?

И глотками по раскатам

Наслаждается мускатом

На язык, на вкус, на цвет.

Капли прыгают галопом,

Скачут градины гурьбой,

Пахнет потом -- конским топом -

Нет -- жасмином, нет -- укропом,

Нет -- дубовою корой.

3 -- 7 июля 1932

x x x

Зашумела, задрожала,

Как смоковницы листва,

До корней затрепетала

С подмосковными Москва.

Катит гром свою тележку

По торговой мостовой,

И расхаживает ливень

С длинной плеткой ручьевой.

И угодливо поката

Кажется земля, пока

Шум на шум, как брат на брата,

Восстают издалека.

Капли прыгают галопом,

Скачут градины гурьбой

С рабским потом, конским топом

И древесною молвой.

4 июля 1932

x x x

С. А. Клычкову

Полюбил я лес прекрасный,

Смешанный, где козырь -- дуб,

В листьях клена перец красный,

В иглах -- еж-черноголуб.

Там фисташковые молкнут

Голоса на молоке,

И когда захочешь щелкнуть,

Правды нет на языке.

Там живет народец мелкий -

В желудевых шапках все -

И белок кровавый белки

Крутят в страшном колесе.

Там щавель, там вымя птичье,

Хвой павлинья кутерьма,

Ротозейство и величье

И скорлупчатая тьма.

Тычут шпагами шишиги,

В треуголках носачи,

На углях читают книги

С самоваром палачи.

И еще грибы-волнушки,

В сбруе тонкого дождя,

Вдруг поднимутся с опушки -

Так, немного погодя...

Там без выгоды уроды

Режутся в девятый вал,

Храп коня и крап колоды -

Кто кого? Пошел развал...

И деревья -- брат на брата -

Восстают. Понять спеши:

До чего аляповаты,

До чего как хороши!

3 -- 7 июля 1932

Христиан Клейст

Есть между нами похвала без лести,

И дружба есть в упор, без фарисейства,

Поучимся ж серьезности и чести

У стихотворца Христиана Клейста.

Еще во Франкфурте отцы зевали,

Еще о Гете не было известий,

Слагались гимны, кони гарцевали

И перед битвой радовались вместе.

Война -- как плющ в дубраве шоколадной.

Пока еще не увидала Рейна

Косматая казацкая папаха.

И прямо со страницы альманаха

Он в бой сошел и умер так же складно,

Как пел рябину с кружкой мозельвейна.

8 августа 1932

* Стих помещен в СС4 в основное собрание. Вариант этого стиха присутствует в СС2. -- С. В.

К немецкой речи

Б. С. Кузину

Freund! Versume nicht zu leben:

Denn die Jahre fliehn,

Und es wird der Saft der Reben

Uns nicht lange glhn!

(Ew. Chr. Kleist)1

Себя губя, себе противореча,

Как моль летит на огонек полночный,

Мне хочется уйти из нашей речи

За все, чем я обязан ей бессрочно.

Есть между нами похвала без лести

И дружба есть в упор, без фарисейства -

Поучимся ж серьезности и чести

На западе у чуждого семейства.

Поэзия, тебе полезны грозы!

Я вспоминаю немца-офицера,

И за эфес его цеплялись розы,

И на губах его была Церера...

Еще во Франкфурте отцы зевали,

Еще о Гете не было известий,

Слагались гимны, кони гарцевали

И, словно буквы, прыгали на месте.

Скажите мне, друзья, в какой Валгалле

Мы вместе с вами щелкали орехи,

Какой свободой мы располагали,

Какие вы поставили мне вехи.

И прямо со страницы альманаха,

От новизны его первостатейной,

Сбегали в гроб ступеньками, без страха,

Как в погребок за кружкой мозельвейна.

Чужая речь мне будет оболочкой,

И много прежде, чем я смел родиться,

Я буквой был, был виноградной строчкой,

Я книгой был, которая вам снится.

Когда я спал без облика и склада,

Я дружбой был, как выстрелом, разбужен.

Бог Нахтигаль, дай мне судьбу Пилада

Иль вырви мне язык -- он мне не нужен.

Бог Нахтигаль, меня еще вербуют

Для новых чум, для семилетних боен.

Звук сузился, слова шипят, бунтуют,

Но ты живешь, и я с тобой спокоен.

8 -- 12 августа 1932

1 Друг! Не упусти (в суете) самое жизнь. // Ибо годы летят // И сок винограда // Недолго еще будет нас горячить! (Эвальд Христиан Клейст) (нем.).

дь

Ариост

Во всей Италии приятнейший, умнейший,

Любезный Ариост немножечко охрип.

Он наслаждается перечисленьем рыб

И перчит все моря нелепицею злейшей.

И, словно музыкант на десяти цимбалах,

Не уставая рвать повествованья нить,

Ведет туда-сюда, не зная сам, как быть,

Запутанный рассказ о рыцарских скандалах.

На языке цикад пленительная смесь

Из грусти пушкинской и средиземной спеси -

Он запирается, с Орландом куролеся,

И содрогается, преображаясь весь.

И морю говорит: шуми без всяких дум,

И деве на скале: лежи без покрывала...

Рассказывай еще -- тебя нам слишком мало,

Покуда в жилах кровь, в ушах покуда шум.

О город ящериц, в котором нет души,-

Когда бы чаще ты таких мужей рожала,

Феррара черствая! Который раз сначала,

Покуда в жилах кровь, рассказывай, спеши!

В Европе холодно. В Италии темно.

Власть отвратительна, как руки брадобрея,

А он вельможится все лучше, все хитрее

И улыбается в крылатое окно -

Ягненку на горе, монаху на осляти,

Солдатам герцога, юродивым слегка

От винопития, чумы и чеснока,

И в сетке синих мух уснувшему дитяти.

А я люблю его неистовый досуг -

Язык бессмысленный, язык солено-сладкий

И звуков стакнутых прелестные двойчатки...

Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг.

Любезный Ариост, быть может, век пройдет -

В одно широкое и братское лазорье

Сольем твою лазурь и наше черноморье.

...И мы бывали там. И мы там пили мед...

4 -- 6 мая 1933

Ариост

В Европе холодно. В Италии темно.

Власть отвратительна, как руки брадобрея.

О, если б распахнуть, да как нельзя скорее,

На Адриатику широкое окно.

Над розой мускусной жужжание пчелы,

В степи полуденной -- кузнечик мускулистый.

Крылатой лошади подковы тяжелы,

Часы песочные желты и золотисты.

На языке цикад пленительная смесь

Из грусти пушкинской и средиземной спеси,

Как плющ назойливый, цепляющийся весь,

Он мужественно врет, с Орландом куролеся.

Часы песочные желты и золотисты,

В степи полуденной кузнечик мускулистый -

И прямо на луну влетает враль плечистый...

Любезный Ариост, посольская лиса,

Цветущий папоротник, парусник, столетник,

Ты слушал на луне овсянок голоса,

А при дворе у рыб -- ученый был советник.

О, город ящериц, в котором нет души,-

От ведьмы и судьи таких сынов рожала

Феррара черствая и на цепи держала,

И солнце рыжего ума взошло в глуши.

Мы удивляемся лавчонке мясника,

Под сеткой синих мух уснувшему дитяти,

Ягненку на дворе, монаху на осляти,

Солдатам герцога, юродивым слегка

От винопития, чумы и чеснока,-

И свежей, как заря, удивлены утрате..

Май 1933, июль 1935

x x x

Друг Ариоста, друг Петрарки, Тасса друг -

Язык бессмысленный, язык солено-сладкий.

И звуков стакнутых прелестные двойчатки -

Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг.

Май 1933, август 1935

x x x

Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть:

Ведь все равно ты не сумеешь стекло зубами укусить.

О, как мучительно дается чужого клекота полет -

За беззаконные восторги лихая плата стережет.

Ведь умирающее тело и мыслящий бессмертный рот

В последний раз перед разлукой чужое имя не спасет.

Что, если Ариост и Тассо, обворожающие нас,

Чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз?

И в наказанье за гордыню, неисправимый звуколюб,

Получишь уксусную губку ты для изменнических губ.

Май 1933

x x x

Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым,

Как был при Врангеле, такой же виноватый.

Колючки на земле, на рубищах заплаты,

Такой же кисленький, кусающийся дым.

Все так же хороша рассеянная даль,

Деревья, почками набухшие на малость,

Стоят, как пришлые, и вызывает жалость

Пасхальной глупостью украшенный миндаль.

Природа своего не узнает лица,

И тени страшные Украйны и Кубани -

На войлочной земле голодные крестьяне

Калитку стерегут, не трогая кольца...

Лето 1933, Москва

* Вариант в СС2 под загл. "Старый Крым", датировано "Май 1933": -- С. В.

Холодная весна. Голодный Старый Крым,

Как был при Врангеле -- такой же виноватый.

Овчарки на дворе, на рубищах заплаты,

Такой же серенький, кусающийся дым.

Все так же хороша рассеянная даль -

Деревья, почками набухшие на малость,

Стоят, как пришлые, и возбуждает жалость

Вчерашней глупостью украшенный миндаль.

Природа своего не узнает лица,

И тени страшные Украины, Кубани...

Как в туфлях войлочных голодные крестьяне

Калитку стерегут, не трогая кольца...

x x x

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

И слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются глазища

И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет.

Как подкову, дари'т за указом указ -

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него -- то малина

И широкая грудь осетина.

Ноябрь 1933

x x x

Квартира тиха как бумага -

Пустая, без всяких затей,-

И слышно, как булькает влага

По трубам внутри батарей.

Имущество в полном порядке,

Лягушкой застыл телефон,

Видавшие виды манатки

На улицу просятся вон.

А стены проклятые тонки,

И некуда больше бежать,

А я как дурак на гребенке

Обязан кому-то играть.

Наглей комсомольской ячейки

И вузовской песни бойчей,

Присевших на школьной скамейке

Учить щебетать палачей.

Какой-нибудь изобразитель,

Чесатель колхозного льна,

Чернила и крови смеситель,

Достоин такого рожна.

Какой-нибудь честный предатель,

Проваренный в чистках, как соль,

Жены и детей содержатель,

Такую ухлопает моль.

Пайковые книги читаю,

Пеньковые речи ловлю

И грозное баюшки-баю

Колхозному баю пою.

И столько мучительной злости

Таит в себе каждый намек,

Как будто вколачивал гвозди

Некрасова здесь молоток.

Давай же с тобой, как на плахе,

За семьдесят лет начинать,

Тебе, старику и неряхе,

Пора сапогами стучать.

И вместо ключа Ипокрены

Давнишнего страха струя

Ворвется в халтурные стены

Московского злого жилья.

Ноябрь 1933

x x x

У нашей святой молодежи

Хорошие песни в крови -

На баюшки-баю похожи

И баю борьбу объяви.

И я за собой примечаю

И что-то такое пою:

Колхозного бая качаю,

Кулацкого пая пою.

Ноябрь 1933

x x x

Татары, узбеки и ненцы,

И весь украинский народ,

И даже приволжские немцы

К себе переводчиков ждут.

И, может быть, в эту минуту

Меня на турецкий язык

Японец какой переводит

И прямо мне в душу проник.

Ноябрь 1933

Восьмистишия

* 11 стихов.

x x x

Люблю появление ткани,

Когда после двух или трех,

А то четырех задыханий

Прийдет выпрямительный вздох.

И дугами парусных гонок

Зеленые формы чертя,

Играет пространство спросонок -

Не знавшее люльки дитя.

Ноябрь 1933, июль 1935

x x x

Люблю появление ткани,

Когда после двух или трех,

А то четырех задыханий

Прийдет выпрямительный вздох.

И так хорошо мне и тяжко,

Когда приближается миг,

И вдруг дуговая растяжка

Звучит в бормотаньях моих.

Ноябрь 1933 -- январь 1934

x x x

О бабочка, о мусульманка,

В разрезанном саване вся,-

Жизняночка и умиранка,

Такая большая -- сия!

С большими усами кусава

Ушла с головою в бурнус.

О флагом развернутый саван,

Сложи свои крылья -- боюсь!

Ноябрь 1933 -- январь 1934

x x x

Шестого чувства крошечный придаток

Иль ящерицы теменной глазок,

Монастыри улиток и створчаток,

Мерцающих ресничек говорок.

Недостижимое, как это близко -

Ни развязать нельзя, ни посмотреть,-

Как будто в руку вложена записка

И на нее немедленно ответь...

Май 1932 -- февраль 1934

x x x

Преодолев затверженность природы,

Голуботвердый глаз проник в ее закон.

В земной коре юродствуют породы,

И как руда из груди рвется стон,

И тянется глухой недоразвиток

Как бы дорогой, согнутою в рог,

Понять пространства внутренний избыток

И лепестка и купола залог.

Январь -- февраль 1934

x x x

Когда, уничтожив набросок,

Ты держишь прилежно в уме

Период без тягостных сносок,

Единый во внутренней тьме,

И он лишь на собственной тяге

Зажмурившись, держится сам,

Он так же отнесся к бумаге,

Как купол к пустым небесам.

Ноябрь 1933 -- январь 1934

x x x

И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,

И Гете, свищущий на вьющейся тропе,

И Гамлет, мысливший пугливыми шагами,

Считали пульс толпы и верили толпе.

Быть может, прежде губ уже родился шопот

И в бездревесности кружилися листы,

И те, кому мы посвящаем опыт,

До опыта приобрели черты.

Ноябрь 1933 -- январь 1934

x x x

И клена зубчатая лапа

Купается в круглых углах,

И можно из бабочек крапа

Рисунки слагать на стенах.

Бывают мечети живые -

И я догадался сейчас:

Быть может, мы Айя-София

С бесчисленным множеством глаз.

Ноябрь 1933 -- январь 1934

x x x

Скажи мне, чертежник пустыни,

Арабских песков геометр,

Ужели безудержность линий

Сильнее, чем дующий ветр?

-- Меня не касается трепет

Его иудейских забот -

Он опыт из лепета лепит

И лепет из опыта пьет...

Ноябрь 1933 -- январь 1934

x x x

В игольчатых чумных бокалах

Мы пьем наважденье причин,

Касаемся крючьями малых,

Как легкая смерть, величин.

И там, где сцепились бирюльки,

Ребенок молчанье хранит,

Большая вселенная в люльке

У маленькой вечности спит.

Ноябрь 1933, июль 1935

x x x

И я выхожу из пространства

В запущенный сад величин

И мнимое рву постоянство

И самосознанье причин.

И твой, бесконечность, учебник

Читаю один, без людей,-

Безлиственный, дикий лечебник,

Задачник огромных корней.

Ноябрь 1933 -- июль 1935

Из Фр. Петрарки

x x x

Valle che de' lamenti miel se' piena..

Речка, распухшая от слез соленых,

Лесные птахи рассказать могли бы,

Чуткие звери и немые рыбы,

В двух берегах зажатые зеленых;

Дол, полный клятв и шопотов каленых,

Тропинок промуравленных изгибы,

Силой любви затверженные глыбы

И трещины земли на трудных склонах -

Незыблемое зыблется на месте,

И зыблюсь я. Как бы внутри гранита,

Зернится скорбь в гнезде былых веселий,

Где я ищу следов красы и чести,

Исчезнувшей, как сокол после мыта,

Оставив тело в земляной постели.

Декабрь 1933 -- январь 1934

x x x

Quel rosignuol che s soave piagne...

Как соловей, сиротствующий, славит

Своих пернатых близких ночью синей

И деревенское молчанье плавит

По-над холмами или в котловине,

И всю-то ночь щекочет и муравит

И провожает он, один отныне,-

Меня, меня! Силки и сети ставит

И нудит помнить смертный пот богини!

О, радужная оболочка страха!

Эфир очей, глядевших в глубь эфира,

Взяла земля в слепую люльку праха,-

Исполнилось твое желанье, пряха,

И, плачучи, твержу: вся прелесть мира

Ресничного недолговечней взмаха.

Декабрь 1933 -- январь 1934

x x x

Or che 'l ciel e la terra e 'l vento tace...

Когда уснет земля и жар отпышет,

А на душе зверей покой лебяжий,

Ходит по кругу ночь с горящей пряжей

И мощь воды морской зефир колышет,-

Чую, горю, рвусь, плачу -- и не слышит,

В неудержимой близости все та же,

Це'лую ночь, це'лую ночь на страже

И вся как есть далеким счастьем дышит.

Хоть ключ один, вода разноречива -

Полужестка, полусладка,-- ужели

Одна и та же милая двулична...

Тысячу раз на дню, себе на диво,

Я должен умереть на самом деле

И воскресаю так же сверхобычно.

Декабрь 1933 -- январь 1934

x x x

I di miei pi leggier che nessun cervo..

Промчались дни мои -- как бы оленей

Косящий бег. Срок счастья был короче,

Чем взмах ресницы. Из последней мочи

Я в горсть зажал лишь пепел наслаждений.

По милости надменных обольщений

Ночует сердце в склепе скромной ночи,

К земле бескостной жмется. Средоточий

Знакомых ищет, сладостных сплетений.

Но то, что в ней едва существовало,

Днесь, вырвавшись наверх, в очаг лазури,

Пленять и ранить может как бывало.

И я догадываюсь, брови хмуря:

Как хороша? к какой толпе пристала?

Как там клубится легких складок буря?

4 -- 8 января 1934

Стихи памяти Андрея Белого

Голубые глаза и горячая лобная кость -

Мировая манила тебя молодящая злость.

И за то, что тебе суждена была чудная власть,

Положили тебя никогда не судить и не клясть.

На тебя надевали тиару -- юрода колпак,

Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак!

Как снежок на Москве заводил кавардак гоголек:

Непонятен-понятен, невнятен, запутан, легок...

Собиратель пространства, экзамены сдавший птенец,

Сочинитель, щегленок, студентик, студент, бубенец...

Конькобежец и первенец, веком гонимый взашей

Под морозную пыль образуемых вновь падежей.

Часто пишется казнь, а читается правильно -- песнь,

Может быть, простота -- уязвимая смертью болезнь?

Прямизна нашей речи не только пугач для детей -

Не бумажные дести, а вести спасают людей.

Как стрекозы садятся, не чуя воды, в камыши,

Налетели на мертвого жирные карандаши.

На коленях держали для славных потомков листы,

Рисовали, просили прощенья у каждой черты.

Меж тобой и страной ледяная рождается связь -

Так лежи, молодей и лежи, бесконечно прямясь.

Да не спросят тебя молодые, грядущие те,

Каково тебе там в пустоте, в чистоте, сироте...

10 -- 11 января 1934

10 января 1934

Меня преследуют две-три случайных фразы,

Весь день твержу: печаль моя жирна...

О Боже, как жирны и синеглазы

Стрекозы смерти, как лазурь черна.

Где первородство? где счастливая повадка?

Где плавкий ястребок на самом дне очей?

Где вежество? где горькая украдка?

Где ясный стан? где прямизна речей,

Запутанных, как честные зигзаги

У конькобежца в пламень голубой,-

Морозный пух в железной крутят тяге,

С голуботвердой чокаясь рекой.

Ему солей трехъярусных растворы,

И мудрецов германских голоса,

И русских первенцев блистательные споры

Представились в полвека, в полчаса.

И вдруг открылась музыка в засаде,

Уже не хищницей лиясь из-под смычков,

Не ради слуха или неги ради,

Лиясь для мышц и бьющихся висков,

Лиясь для ласковой, только что снятой маски,

Для пальцев гипсовых, не держащих пера,

Для укрупненных губ, для укрепленной ласки

Крупнозернистого покоя и добра.

Дышали шуб меха, плечо к плечу теснилось,

Кипела киноварь здоровья, кровь и пот -

Сон в оболочке сна, внутри которой снилось

На полшага продвинуться вперед.

А посреди толпы стоял гравировальщик,

Готовясь перенесть на истинную медь

То, что обугливший бумагу рисовальщик

Лишь крохоборствуя успел запечатлеть.

Как будто я повис на собственных ресницах,

И созревающий и тянущийся весь,-

Доколе не сорвусь, разыгрываю в лицах

Единственное, что мы знаем днесь...

16 января 1934

x x x

Когда душе и то'ропкой и робкой

Предстанет вдруг событий глубина,

Она бежит виющеюся тропкой,

Но смерти ей тропина не ясна.

Он, кажется, дичился умиранья

Застенчивостью славной новичка

Иль звука первенца в блистательном собраньи,

Что льется внутрь -- в продольный лес смычка,

Что льется вспять, еще ленясь и мерясь

То мерой льна, то мерой волокна,

И льется смолкой, сам себе не верясь,

Из ничего, из нити, из темна,-

Лиясь для ласковой, только что снятой маски,

Для пальцев гипсовых, не держащих пера,

Для укрупненных губ, для укрепленной ласки

Крупнозернистого покоя и добра.

Январь 1934

x x x

Он дирижировал кавказскими горами

И машучи ступал на тесных Альп тропы,

И, озираючись, пустынными брегами

Шел, чуя разговор бесчисленной толпы.

Толпы умов, влияний, впечатлений

Он перенес, как лишь могущий мог:

Рахиль глядела в зеркало явлений,

А Лия пела и плела венок.

Январь 1934

x x x

А посреди толпы, задумчивый, брадатый,

Уже стоял гравер -- друг меднохвойных доск,

Трехъярой окисью облитых в лоск покатый,

Накатом истины сияющих сквозь воск.

Как будто я повис на собственных ресницах

В толпокрылатом воздухе картин

Тех мастеров, что насаждают в лицах

Порядок зрения и многолюдства чин.

Январь 1934

x x x

Мастерица виноватых взоров,

Маленьких держательница плеч!

Усмирен мужской опасный норов,

Не звучит утопленница-речь.

Ходят рыбы, рдея плавниками,

Раздувая жабры: на, возьми!

Их, бесшумно охающих ртами,

Полухлебом плоти накорми.

Мы не рыбы красно-золотые,

Наш обычай сестринский таков:

В теплом теле ребрышки худые

И напрасный влажный блеск зрачков.

Маком бровки мечен путь опасный.

Что же мне, как янычару, люб

Этот крошечный, летуче-красный,

Этот жалкий полумесяц губ?..

Не серчай, турчанка дорогая:

Я с тобой в глухой мешок зашьюсь,

Твои речи темные глотая,

За тебя кривой воды напьюсь.

Наша нежность -- гибнущим подмога,

Надо смерть предупредить -- уснуть.

Я стою у твердого порога.

Уходи, уйди, еще побудь.

13 -- 14 февраля 1934

x x x

Твоим узким плечам под бичами краснеть,

Под бичами краснеть, на морозе гореть.

Твоим детским рукам утюги поднимать,

Утюги поднимать да веревки вязать.

Твоим нежным ногам по стеклу босиком,

По стеклу босиком, да кровавым песком.

Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть,

Черной свечкой гореть да молиться не сметь.

Февраль 1934

x x x

Воронежские стихи

Чернозем

Переуважена, перечерна, вся в холе,

Вся в холках маленьких, вся воздух и призор,

Вся рассыпаючись, вся образуя хор,-

Комочки влажные моей земли и воли...

В дни ранней пахоты черна до синевы,

И безоружная в ней зиждется работа -

Тысячехолмие распаханной молвы:

Знать, безокружное в окружности есть что-то.

И все-таки, земля -- проруха и обух.

Не умолить ее, как в ноги ей ни бухай:

Гниющей флейтою настраживает слух,

Кларнетом утренним зазябливает ухо...

Как на лемех приятен жирный пласт,

Как степь лежит в апрельском провороте!

Ну, здравствуй, чернозем: будь мужествен, глазаст..

Черноречивое молчание в работе.

Апрель 1935

x x x

Я должен жить, хотя я дважды умер,

А город от воды ополоумел:

Как он хорош, как весел, как скуласт,

Как на лемех приятен жирный пласт,

Как степь лежит в апрельском провороте,

А небо, небо -- твой Буонаротти...

Апрель 1935

x x x

Пусти меня, отдай меня, Воронеж:

Уронишь ты меня иль проворонишь,

Ты выронишь меня или вернешь,-

Воронеж -- блажь, Воронеж -- ворон, нож...

Апрель 1935

x x x

Я живу на важных огородах.

Ванька-ключник мог бы здесь гулять.

Ветер служит даром на заводах,

И далеко убегает гать.

Чернопахотная ночь степных закраин

В мелкобисерных иззябла огоньках.

За стеной обиженный хозяин

Ходит-бродит в русских сапогах.

И богато искривилась половица -

Этой палубы гробовая доска.

У чужих людей мне плохо спится

И своя-то жизнь мне не близка.

Апрель 1935

x x x

Наушнички, наушники мои!

Попомню я воронежские ночки:

Недопитого голоса Аи

И в полночь с Красной площади гудочки..

Ну как метро? Молчи, в себе таи,

Не спрашивай, как набухают почки,

И вы, часов кремлевские бои,-

Язык пространства, сжатого до точки...

Апрель 1935

x x x

Это какая улица?

Улица Мандельштама.

Что за фамилия чортова -

Как ее ни вывертывай,

Криво звучит, а не прямо.

Мало в нем было линейного,

Нрава он не был лилейного,

И потому эта улица

Или, верней, эта яма

Так и зовется по имени

Этого Мандельштама...

Апрель 1935

x x x

За Паганини длиннопалым

Бегут цыганскою гурьбой -

Кто с чохом чех, кто с польским балом,

А кто с венгерской чемчурой.

Девчонка, выскочка, гордячка,

Чей звук широк, как Енисей,-

Утешь меня игрой своей:

На голове твоей, полячка,

Марины Мнишек холм кудрей,

Смычок твой мнителен, скрипачка.

Утешь меня Шопеном чалым,

Серьезным Брамсом, нет, постой:

Парижем мощно-одичалым,

Мучным и потным карнавалом

Иль брагой Вены молодой -

Вертлявой, в дирижерских фрачках,

В дунайских фейерверках, скачках

И вальс из гроба в колыбель

Переливающей, как хмель.

Играй же на разрыв аорты

С кошачьей головой во рту,

Три чорта было -- ты четвертый,

Последний чудный чорт в цвету.

5 апреля -- июль 1935

x x x

От сырой простыни говорящая -

Знать, нашелся на рыб звукопас -

Надвигалась картина звучащая

На меня, и на всех, и на вас...

Начихав на кривые убыточки,

С папироской смертельной в зубах,

Офицеры последнейшей выточки -

На равнины зияющий пах...

Было слышно жужжание низкое

Самолетов, сгоревших дотла,

Лошадиная бритва английская

Адмиральские щеки скребла.

Измеряй меня, край, перекраивай -

Чуден жар прикрепленной земли! -

Захлебнулась винтовка Чапаева:

Помоги, развяжи, раздели!..

Апрель -- июнь 1935

x x x

День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток

Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло на дрожжах.

Сон был больше, чем слух, слух был старше, чем сон,-- слитен, чуток,

А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах.

День стоял о пяти головах, и, чумея от пляса,

Ехала конная, пешая шла черноверхая масса -

Расширеньем аорты могущества в белых ночах -- нет, в ножах -

Глаз превращался в хвойное мясо.

На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!

Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо.

Сухомятная русская сказка, деревянная ложка, ау!

Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?

Чтобы Пушкина чудный товар не пошел по рукам дармоедов,

Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов -

Молодые любители белозубых стишков.

На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!

Поезд шел на Урал. В раскрытые рты нам

Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой...

За бревенчатым тылом, на ленте простынной

Утонуть и вскочить на коня своего!

Апрель -- май 1935

Кама

Как на Каме-реке глазу т?мно, когда

На дубовых коленях стоят города.

В паутину рядясь, борода к бороде,

Жгучий ельник бежит, молодея в воде.

Упиралась вода в сто четыре весла -

Вверх и вниз на Казань и на Чердынь несла.

Так я плыл по реке с занавеской в окне,

С занавеской в окне, с головою в огне.

А со мною жена пять ночей не спала,

Пять ночей не спала, трех конвойных везла.

Как на Каме-реке глазу т?мно, когда

На дубовых коленях стоят города.

В паутину рядясь, борода к бороде,

Жгучий ельник бежит, молодея в воде.

Упиралась вода в сто четыре весла,

Вверх и вниз на Казань и на Чердынь несла.

Чернолюдьем велик, мелколесьем сожжен

Пулеметно-бревенчатой стаи разгон.

На Тоболе кричат. Обь стоит на плоту.

И речная верста поднялась в высоту.

Я смотрел, отдаляясь, на хвойный восток,

Полноводная Кама неслась на буек.

И хотелось бы гору с костром отслоить,

Да едва успеваешь леса посолить.

И хотелось бы тут же вселиться, пойми.

В долговечный Урал, населенный людьми,

И хотелось бы эту безумную гладь

В долгополой шинели беречь, охранять.

Апрель -- май 1935

x x x

Лишив меня морей, разбега и разлета

И дав стопе упор насильственной земли,

Чего добились вы? Блестящего расчета:

Губ шевелящихся отнять вы не могли.

Май 1935

Стансы

Я не хочу средь юношей тепличных

Разменивать последний грош души,

Но, как в колхоз идет единоличник,

Я в мир вхожу -- и люди хороши.

Люблю шинель красноармейской складки -

Длину до пят, рукав простой и гладкий

И волжской туче родственный покрой,

Чтоб, на спине и на груди лопатясь,

Она лежала, на запас не тратясь,

И скатывалась летнею порой.

Проклятый шов, нелепая затея

Нас разлучили, а теперь -- пойми:

Я должен жить, дыша и большевея

И перед смертью хорошея -

Еще побыть и поиграть с людьми!

Подумаешь, как в Чердыни-голубе,

Где пахнет Обью и Тобол в раструбе,

В семивершковой я метался кутерьме!

Клевещущих козлов не досмотрел я драки:

Как петушок в прозрачной летней тьме -

Харчи да харк, да что-нибудь, да враки -

Стук дятла сбросил с плеч. Прыжок. И я в уме.

И ты, Москва, сестра моя, легка,

Когда встречаешь в самолете брата

До первого трамвайного звонка:

Нежнее моря, путаней салата -

Из дерева, стекла и молока...

Моя страна со мною говорила,

Мирволила, журила, не прочла,

Но возмужавшего меня, как очевидца,

Заметила и вдруг, как чечевица,

Адмиралтейским лучиком зажгла.

Я должен жить, дыша и большевея,

Работать речь, не слушаясь -- сам-друг,-

Я слышу в Арктике машин советских стук,

Я помню все: немецких братьев шеи

И что лиловым гребнем Лорелеи

Садовник и палач наполнил свой досуг.

И не ограблен я, и не надломлен,

Но только что всего переогромлен...

Как Слово о Полку, струна моя туга,

И в голосе моем после удушья

Звучит земля -- последнее оружье -

Сухая влажность черноземных га!

Май -- июнь 1935

x x x

Еще мы жизнью полны в высшей мере,

Еще гуляют в городах Союза

Из мотыльковых, лапчатых материй

Китайчатые платьица и блузы.

Еще машинка номер первый едко

Каштановые собирает взятки,

И падают на чистую салфетку

Разумные, густеющие прядки.

Еще стрижей довольно и касаток,

Еще комета нас не очумила,

И пишут звездоносно и хвостато

Толковые, лиловые чернила.

24 мая 1935

x x x

Не мучнистой бабочкою белой

В землю я заемный прах верну -

Я хочу, чтоб мыслящее тело

Превратилось в улицу, в страну;

Позвоночное, обугленное тело,

Сознающее свою длину.

Возгласы темно-зеленой хвои,

С глубиной колодезной венки

Тянут жизнь и время дорогое,

Опершись на смертные станки -

Обручи краснознаменной хвои,

Азбучные, крупные венки!

Шли товарищи последнего призыва

По работе в жестких небесах,

Пронесла пехота молчаливо

Восклицанья ружей на плечах.

И зенитных тысячи орудий -

Карих то зрачков иль голубых -

Шли нестройно -- люди, люди, люди,-

Кто же будет продолжать за них?

Весна -- лето 1935, 30 мая 1936

x x x

На мертвых ресницах Исакий замерз

И барские улицы сини -

Шарманщика смерть, и медведицы ворс,

И чужие поленья в камине...

Уже выгоняет выжлятник-пожар

Линеек раскидистых стайку,

Несется земля -- меблированный шар,-

И зеркало корчит всезнайку.

Площадками лестниц -- разлад и туман,

Дыханье, дыханье и пенье,

И Шуберта в шубе застыл талисман -

Движенье, движенье, движенье...

3 июня 1935

x x x

Возможна ли женщине мертвой хвала?

Она в отчужденьи и в силе,

Ее чужелюбая власть привела

К насильственной жаркой могиле.

И твердые ласточки круглых бровей

Из гроба ко мне прилетели

Сказать, что они отлежались в своей

Холодной стокгольмской постели.

И прадеда скрипкой гордился твой род,

От шейки ее хорошея,

И ты раскрывала свой аленький рот,

Смеясь, итальянясь, русея...

Я тяжкую память твою берегу -

Дичок, медвежонок, Миньона,-

Но мельниц колеса зимуют в снегу,

И стынет рожок почтальона.

3 июня 1935, 14 декабря 1936

x x x

Римских ночей полновесные слитки,

Юношу Гете манившее лоно,-

Пусть я в ответе, но не в убытке:

Есть многодонная жизнь вне закона.

Июнь 1935

x x x

Бежит волна-волной, волне хребет ломая,

Кидаясь на луну в невольничьей тоске,

И янычарская пучина молодая,

Неусыпленная столица волновая,

Кривеет, мечется и роет ров в песке.

А через воздух сумрачно-хлопчатый

Неначатой стены мерещатся зубцы,

А с пенных лестниц падают солдаты

Султанов мнительных -- разбрызганы, разъяты -

И яд разносят хладные скопцы.

27 июня -- июль 1935

x x x

Исполню дымчатый обряд:

В опале предо мной лежат

Морского лета земляники -

Двуискренние сердолики

И муравьиный брат -- агат.

Но мне милей простой солдат

Морской пучины -- серый, дикий,

Которому никто не рад.

Июль 1935

x x x

Из-за домов, из-за лесов,

Длинней товарных поездов,

Гуди за власть ночных трудов,

Садко заводов и садов.

Гуди, старик, дыши сладко'.

Как новгородский гость Садко

Под синим морем глубоко,

Гуди протяжно в глубь веков,

Гудок советских городов.

6 -- 9 декабря 1936

Рождение улыбки

Когда заулыбается дитя

С развилинкой и горечи и сласти,

Концы его улыбки, не шутя,

Уходят в океанское безвластье.

Ему непобедимо хорошо,

Углами губ оно играет в славе -

И радужный уже строчится шов,

Для бесконечного познанья яви.

На лапы из воды поднялся материк -

Улитки рта наплыв и приближенье,-

И бьет в глаза один атлантов миг

Под легкий наигрыш хвалы и удивленья.

9 декабря 1936 -- 17 января 1937

x x x

Не у меня, не у тебя -- у них

Вся сила окончаний родовых:

Их воздухом поющ тростник и скважист,

И с благодарностью улитки губ людских

Потянут на себя их дышащую тяжесть.

Нет имени у них. Войди в их хрящ -

И будешь ты наследником их княжеств.

И для людей, для их сердец живых,

Блуждая в их извилинах, развивах,

Изобразишь и наслажденья их,

И то, что мучит их,-- в приливах и отливах.

9 -- 27 декабря 1936

x x x

Нынче день какой-то желторотый -

Не могу его понять -

И глядят приморские ворота

В якорях, в туманах на меня...

Тихий, тихий по воде линялой

Ход военных кораблей,

И каналов узкие пеналы

Подо льдом еще черней.

9 -- 28 декабря 1936

x x x

Детский рот жует свою мякину,

Улыбается, жуя,

Словно щеголь, голову закину

И щегла увижу я.

Хвостик лодкой, перья черно-желты,

Ниже клюва красным шит,

Черно-желтый, до чего щегол ты,

До чего ты щегловит!

Подивлюсь на свет еще немного,

На детей и на снега,-

Но улыбка неподдельна, как дорога,

Непослушна, не слуга.

9 -- 13 декабря 1936

x x x

Мой щегол, я голову закину -

Поглядим на мир вдвоем:

Зимний день, колючий, как мякина,

Так ли жестк в зрачке твоем?

Хвостик лодкой, перья черно-желты,

Ниже клюва в краску влит,

Сознаешь ли -- до чего щегол ты,

До чего ты щегловит?

Что за воздух у него в надлобье -

Черн и красен, желт и бел!

В обе стороны он в оба смотрит -- в обе! -

Не посмотрит -- улетел!

9 -- 27 декабря 1936

x x x

Когда щегол в воздушной сдобе

Вдруг затрясется, сердцевит,-

Ученый плащик перчит злоба,

А чепчик -- черным красовит.

Клевещет жердочка и планка,

Клевещет клетка сотней спиц,

И все на свете наизнанку,

И есть лесная Саламанка

Для непослушных умных птиц!

Декабрь (после 8-го) 1936

x x x

Внутри горы бездействует кумир

В покоях бережных, безбрежных и счастливых,

А с шеи каплет ожерелий жир,

Оберегая сна приливы и отливы.

Когда он мальчик был и с ним играл павлин,

Его индийской радугой кормили,

Давали молока из розоватых глин

И не жалели кошенили.

Кость усыпленная завязана узлом,

Очеловечены колени, руки, плечи,

Он улыбается своим тишайшим ртом,

Он мыслит костию и чувствует челом

И вспомнить силится свой облик человечий.

10 -- 26 декабря 1936

x x x

Пластинкой тоненькой жиллета

Легко щетину спячки снять:

Полуукраинское лето

Давай с тобою вспоминать.

Вы, именитые вершины,

Дерев косматых именины,-

Честь Рюисдалевых картин,-

И на почин лишь куст один

В янтарь и мясо красных глин.

Земля бежит наверх. Приятно

Глядеть на чистые пласты

И быть хозяином объятной

Семипалатной простоты.

Его холмы к далекой цели

Стогами легкими летели,

Его дорог степной бульвар

Как цепь шатров в тенистый жар!

И на пожар рванулась ива,

А тополь встал самолюбиво...

Над желтым лагерем жнивья

Морозных дымов колея.

А Дон еще как полукровка,

Сребрясь и мелко и неловко,

Воды набравши с полковша,

Терялся, что моя душа,

Когда на жесткие постели

Ложилось бремя вечеров

И, выходя из берегов,

Деревья-бражники шумели...

15 -- 27 декабря 1936

x x x

Сосновой рощицы закон:

Виол и арф семейный звон.

Стволы извилисты и голы,

Но все же -- арфы и виолы.

Растут, как будто каждый ствол

На арфу начал гнуть Эол

И бросил, о корнях жалея,

Жалея ствол, жалея сил,

Виолу с арфой пробудил

Звучать в коре, коричневея.

16 -- 18 декабря 1936

x x x

Эта область в темноводье -

Хляби хлеба, гроз ведро -

Не дворянское угодье -

Океанское ядро.

Я люблю ее рисунок -

Он на Африку похож.

Дайте свет -- прозрачных лунок

На фанере не сочтешь.

-- Анна, Россошь и Гремячье,-

Я твержу их имена,

Белизна снегов гагачья

Из вагонного окна.

Я кружил в полях совхозных -

Полон воздуха был рот,

Солнц подсолнечника грозных

Прямо в очи оборот.

Въехал ночью в рукавичный,

Снегом пышущий Тамбов,

Видел Цны -- реки обычной -

Белый-белый бел-покров.

Трудодень земли знакомой

Я запомнил навсегда,

Воробьевского райкома

Не забуду никогда.

Где я? Что со мной дурного?

Степь беззимняя гола,

Это мачеха Кольцова,

Шутишь: родина щегла!

Только города немого

В гололедицу обзор,

Только чайника ночного

Сам с собою разговор...

В гуще воздуха степного

Перекличка поездов

Да украинская мова

Их растянутых гудков.

23 -- 27 декабря 1936

x x x

Вехи дальние обоза

Сквозь стекло особняка.

От тепла и от мороза

Близкой кажется река.

И какой там лес -- еловый?

Не еловый, а лиловый,

И какая там береза,

Не скажу наверняка -

Лишь чернил воздушных проза

Неразборчива, легка.

26 декабря 1936

x x x

Как подарок запоздалый

Ощутима мной зима:

Я люблю ее сначала

Неуверенный размах.

Хороша она испугом,

Как начало грозных дел,-

Перед всем безлесным кругом

Даже ворон оробел.

Но сильней всего непрочно

Выпуклых голубизна -

Полукруглый лед височный

Речек, бающих без сна...

29 -- 30 декабря 1936

x x x

Оттого все неудачи,

Что я вижу пред собой

Ростовщичий глаз кошачий -

Внук он зелени стоячей

И купец воды морской.

Там, где огненными щами

Угощается Кащей,

С говорящими камнями

Он на счастье ждет гостей -

Камни трогает клещами,

Щиплет золото гвоздей.

У него в покоях спящих

Кот живет не для игры -

У того в зрачках горящих

Клад зажмуренной горы,

И в зрачках тех леденящих,

Умоляющих, просящих,

Шароватых искр пиры.

29 -- 30 декабря 1936

x x x

Твой зрачок в небесной корке,

Обращенный вдаль и ниц,

Защищают оговорки

Слабых, чующих ресниц.

Будет он обожествленный

Долго жить в родной стране -

Омут ока удивленный,-

Кинь его вдогонку мне.

Он глядит уже охотно

В мимолетные века -

Светлый, радужный, бесплотный,

Умоляющий пока.

2 января 1937

x x x

Улыбнись, ягненок гневный с Рафаэлева холста,-

На холсте уста вселенной, но она уже не та:

В легком воздухе свирели раствори жемчужин боль,

В синий, синий цвет синели океана въелась соль.

Цвет воздушного разбоя и пещерной густоты,

Складки бурного покоя на коленях разлиты,

На скале черствее хлеба -- молодых тростинки рощ,

И плывет углами неба восхитительная мощь.

9 января 1937

x x x

Когда в ветвях понурых

Заводит чародей

Гнедых или каурых

Шушуканье мастей,-

Не хочет петь линючий

Ленивый богатырь -

И малый, и могучий

Зимующий снегирь,-

Под неба нависанье,

Под свод его бровей

В сиреневые сани

Усядусь поскорей.

9 января 1937

x x x

Я около Кольцова

Как сокол закольцован,

И нет ко мне гонца,

И дом мой без крыльца.

К ноге моей привязан

Сосновый синий бор,

Как вестник без указа

Распахнут кругозор.

В степи кочуют кочки,

И все идут, идут

Ночлеги, ночи, ночки -

Как бы слепых везут.

9 января 1937

x x x

Дрожжи мира дорогие:

Звуки, слезы и труды -

Ударенья дождевые

Закипающей беды

И потери звуковые -

Из какой вернуть руды?

В нищей памяти впервые

Чуешь вмятины слепые,

Медной полные воды,-

И идешь за ними следом,

Сам себе немил, неведом -

И слепой и поводырь...

12 -- 18 января 1937

x x x

Влез бесенок в мокрой шерстке -

Ну, куда ему, куды? -

В подкопытные наперстки,

В торопливые следы;

По копейкам воздух версткий

Обирает с слободы.

Брызжет в зеркальцах дорога -

Утомленные следы

Постоят еще немного

Без покрова, без слюды...

Колесо брюзжит отлого -

Улеглось -- и полбеды!

Скучно мне: мое прямое

Дело тараторит вкось -

По нему прошлось другое,

Надсмеялось, сбило ось.

12 -- 18 января 1937

x x x

Еще не умер ты, еще ты не один,

Покуда с нищенкой-подругой

Ты наслаждаешься величием равнин

И мглой, и холодом, и вьюгой.

В роскошной бедности, в могучей нищете

Живи спокоен и утешен.

Благословенны дни и ночи те,

И сладкогласный труд безгрешен.

Несчастлив тот, кого, как тень его,

Пугает лай и ветер косит,

И беден тот, кто сам полуживой

У тени милостыню просит.

15 -- 16 января 1937

x x x

В лицо морозу я гляжу один:

Он -- никуда, я -- ниоткуда,

И все утюжится, плоится без морщин

Равнины дышащее чудо.

А солнце щурится в крахмальной нищете -

Его прищур спокоен и утешен...

Десятизначные леса -- почти что те...

И снег хрустит в глазах, как чистый хлеб, безгрешен.

16 января 1937

x x x

О, этот медленный, одышливый простор! -

Я им пресыщен до отказа,-

И отдышавшийся распахнут кругозор -

Повязку бы на оба глаза!

Уж лучше б вынес я песка слоистый нрав

На берегах зубчатой Камы:

Я б удержал ее застенчивый рукав,

Ее круги, края и ямы.

Я б с ней сработался -- на век, на миг один -

Стремнин осадистых завистник,-

Я б слушал под корой текучих древесин

Ход кольцеванья волокнистый...

16 января 1937

x x x

Что делать нам с убитостью равнин,

С протяжным голодом их чуда?

Ведь то, что мы открытостью в них мним,

Мы сами видим, засыпая, зрим,

И все растет вопрос: куда они, откуда

И не ползет ли медленно по ним

Тот, о котором мы во сне кричим,-

Народов будущих Иуда?

16 января 1937

x x x

Не сравнивай: живущий несравним.

С каким-то ласковым испугом

Я соглашался с равенством равнин,

И неба круг мне был недугом.

Я обращался к воздуху-слуге,

Ждал от него услуги или вести,

И собирался плыть, и плавал по дуге

Неначинающихся путешествий.

Где больше неба мне -- там я бродить готов,

И ясная тоска меня не отпускает

От молодых еще воронежских холмов

К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане.

18 января 1937

x x x

Я нынче в паутине световой -

Черноволосой, светло-русой,-

Народу нужен свет и воздух голубой,

И нужен хлеб и снег Эльбруса.

И не с кем посоветоваться мне,

А сам найду его едва ли:

Таких прозрачных, плачущих камней

Нет ни в Крыму, ни на Урале.

Народу нужен стих таинственно-родной,

Чтоб от него он вечно просыпался

И льнянокудрою, каштановой волной -

Его звучаньем -- умывался.

19 января 1937

x x x

Где связанный и пригвожденный стон?

Где Прометей -- скалы подспорье и пособье?

А коршун где -- и желтоглазый гон

Его когтей, летящих исподлобья?

Тому не быть: трагедий не вернуть,

Но эти наступающие губы -

Но эти губы вводят прямо в суть

Эсхила-грузчика, Софокла-лесоруба.

Он эхо и привет, он веха, нет -- лемех.

Воздушно-каменный театр времен растущих

Встал на ноги, и все хотят увидеть всех -

Рожденных, гибельных и смерти не имущих.

19 января -- 4 февраля 1937

x x x

Как землю где-нибудь небесный камень будит,

Упал опальный стих, не знающий отца.

Неумолимое -- находка для творца -

Не может быть другим, никто его не судит.

20 января 1937

x x x

Слышу, слышу ранний лед,

Шелестящий под мостами,

Вспоминаю, как плывет

Светлый хмель над головами.

С черствых лестниц, с площадей

С угловатыми дворцами

Круг Флоренции своей

Алигьери пел мощней

Утомленными губами.

Так гранит зернистый тот

Тень моя грызет очами,

Видит ночью ряд колод,

Днем казавшихся домами.

Или тень баклуши бьет

И позевывает с вами,

Иль шумит среди людей,

Греясь их вином и небом,

И несладким кормит хлебом

Неотвязных лебедей.

21 -- 22 января 1937

x x x

Люблю морозное дыханье

И пара зимнего признанье:

Я -- это я, явь -- это явь...

И мальчик, красный как фонарик,

Своих салазок государик

И заправила, мчится вплавь.

И я -- в размолвке с миром, с волей -

Заразе саночек мирволю -

В сребристых скобках, в бахромах,-

И век бы падал векши легче,

И легче векши к мягкой речке -

Полнеба в валенках, в ногах...

24 января 1937

x x x

Средь народного шума и спеха,

На вокзалах и пристанях

Смотрит века могучая веха

И бровей начинается взмах.

Я узнал, он узнал, ты узнала,

А потом куда хочешь влеки -

В говорливые дебри вокзала,

В ожиданья у мощной реки.

Далеко теперь та стоянка,

Тот с водой кипяченой бак,

На цепочке кружка-жестянка

И глаза застилавший мрак.

Шла пермяцкого говора сила,

Пассажирская шла борьба,

И ласкала меня и сверлила

Со стены этих глаз журьба.

Много скрыто дел предстоящих

В наших летчиках и жнецах,

И в товарищах реках и чащах,

И в товарищах городах...

Не припомнить того, что было:

Губки жарки, слова черствы -

Занавеску белую било,

Несся шум железной листвы.

А на деле-то было тихо,

Только шел пароход по реке,

Да за кедром цвела гречиха,

Рыба шла на речном говорке.

И к нему, в его сердцевину

Я без пропуска в Кремль вошел,

Разорвав расстояний холстину,

Головою повинной тяжел...

Январь 1937

x x x

Если б меня наши враги взяли

И перестали со мной говорить люди,

Если б лишили меня всего в мире:

Права дышать и открывать двери

И утверждать, что бытие будет

И что народ, как судия, судит,-

Если б меня смели держать зверем,

Пищу мою на пол кидать стали б,-

Я не смолчу, не заглушу боли,

Но начерчу то, что чертить волен,

И, раскачав колокол стен голый

И разбудив вражеской тьмы угол,

Я запрягу десять волов в голос

И поведу руку во тьме плугом -

И в глубине сторожевой ночи

Чернорабочей вспыхнут земле очи,

И -- в легион братских очей сжатый -

Я упаду тяжестью всей жатвы,

Сжатостью всей рвущейся вдаль клятвы -

И налетит пламенных лет стая,

Прошелестит спелой грозой Ленин,

И на земле, что избежит тленья,

Будет будить разум и жизнь Сталин.

Первые числа февраля -- начало марта 1937

x x x

Куда мне деться в этом январе?

Открытый город сумасбродно цепок...

От замкнутых я, что ли, пьян дверей? -

И хочется мычать от всех замков и скрепок.

И переулков лающих чулки,

И улиц перекошенных чуланы -

И прячутся поспешно в уголки

И выбегают из углов угланы...

И в яму, в бородавчатую темь

Скольжу к обледенелой водокачке

И, спотыкаясь, мертвый воздух ем,

И разлетаются грачи в горячке -

А я за ними ахаю, крича

В какой-то мерзлый деревянный короб:

-- Читателя! советчика! врача!

На лестнице колючей разговора б!

1 февраля 1937

x x x

Обороняет сон мою донскую сонь,

И разворачиваются черепах маневры -

Их быстроходная, взволнованная бронь

И любопытные ковры людского говора...

И в бой меня ведут понятные слова -

За оборону жизни, оборону

Страны-земли, где смерть уснет, как днем сова...

Стекло Москвы горит меж ребрами гранеными.

Необоримые кремлевские слова -

В них оборона обороны

И брони боевой -- и бровь, и голова

Вместе с глазами полюбовно собраны.

И слушает земля -- другие страны -- бой,

Из хорового падающий короба:

-- Рабу не быть рабом, рабе не быть рабой,-

И хор поет с часами рука об руку.

18 января -- 11 февраля 1937

x x x

Как светотени мученик Рембрандт,

Я глубоко ушел в немеющее время,

И резкость моего горящего ребра

Не охраняется ни сторожами теми,

Ни этим воином, что под грозою спят.

Простишь ли ты меня, великолепный брат

И мастер и отец черно-зеленой теми,-

Но око соколиного пера

И жаркие ларцы у полночи в гареме

Смущают не к добру, смущают без добра

Мехами сумрака взволнованное племя.

4 февраля 1937

x x x

Разрывы круглых бухт, и хрящ, и синева,

И парус медленный, что облаком продолжен,-

Я с вами разлучен, вас оценив едва:

Длинней органных фуг, горька морей трава -

Ложноволосая -- и пахнет долгой ложью,

Железной нежностью хмелеет голова,

И ржавчина чуть-чуть отлогий берег гложет...

Что ж мне под голову другой песок подложен?

Ты, горловой Урал, плечистое Поволжье

Иль этот ровный край -- вот все мои права,-

И полной грудью их вдыхать еще я должен.

4 февраля 1937

x x x

Еще он помнит башмаков износ -

Моих подметок стертое величье,

А я -- его: как он разноголос,

Черноволос, с Давид-горой гранича.

Подновлены мелком или белком

Фисташковые улицы-пролазы:

Балкон -- наклон -- подкова -- конь -- балкон,

Дубки, чинары, медленные вязы...

И букв кудрявых женственная цепь

Хмельна для глаза в оболочке света,-

А город так горазд и так уходит в крепь

И в моложавое, стареющее лето.

7 -- 11 февраля 1937

x x x

Пою, когда гортань сыра, душа -- суха,

И в меру влажен взор, и не хитрит сознанье:

Здорово ли вино? Здоровы ли меха?

Здорово ли в крови Колхиды колыханье?

И грудь стесняется,-- без языка -- тиха:

Уже я не пою -- поет мое дыханье -

И в горных ножнах слух, и голова глуха...

Песнь бескорыстная -- сама себе хвала:

Утеха для друзей и для врагов -- смола.

Песнь одноглазая, растущая из мха,-

Одноголосый дар охотничьего быта,-

Которую поют верхом и на верхах,

Держа дыханье вольно и открыто,

Заботясь лишь о том, чтоб честно и сердито

На свадьбу молодых доставить без греха.

8 февраля 1937

x x x

Вооруженный зреньем узких ос,

Сосущих ось земную, ось земную,

Я чую все, с чем свидеться пришлось,

И вспоминаю наизусть и всуе.

И не рисую я, и не пою,

И не вожу смычком черноголосым:

Я только в жизнь впиваюсь и люблю

Завидовать могучим, хитрым осам.

О, если б и меня когда-нибудь могло

Заставить -- сон и смерть минуя -

Стрекало воздуха и летнее тепло

Услышать ось земную, ось земную...

8 февраля 1937

x x x

Были очи острее точимой косы -

По зегзице в зенице и по капле росы,-

И едва научились они во весь рост

Различать одинокое множество звезд.

9 февраля 1937

x x x

Как дерево и медь -- Фаворского полет,-

В дощатом воздухе мы с временем соседи,

И вместе нас ведет слоистый флот

Распиленных дубов и яворовой меди.

И в кольцах сердится еще смола, сочась,

Но разве сердце -- лишь испуганное мясо?

Я сердцем виноват -- и сердцевины часть

До бесконечности расширенного часа.

Час, насыщающий бесчисленных друзей,

Час грозных площадей с счастливыми глазами...

Я обведу еще глазами площадь всей

Всей этой площади с ее знамен лесами.

11 февраля 1937

x x x

Я в львиный ров и в крепость погружен

И опускаюсь ниже, ниже, ниже

Под этих звуков ливень дрожжевой -

Сильнее льва, мощнее Пятикнижья.

Как близко, близко твой подходит зов -

До заповедей роды и первины -

Океанийских низка жемчугов

И таитянок кроткие корзины...

Карающего пенья материк,

Густого голоса низинами надвинься!

Богатых дочерей дикарско-сладкий лик

Не стоит твоего -- праматери -- мизинца.

Не ограничена еще моя пора:

И я сопровождал восторг вселенский,

Как вполголосная органная игра

Сопровождает голос женский.

12 февраля 1937

Стихи о неизвестном солдате

Этот воздух пусть будет свидетелем,

Дальнобойное сердце его,

И в землянках всеядный и деятельный

Океан без окна -- вещество...

До чего эти звезды изветливы!

Все им нужно глядеть -- для чего?

В осужденье судьи и свидетеля,

В океан без окна, вещество.

Помнит дождь, неприветливый сеятель,-

Безымянная манна его,-

Как лесистые крестики метили

Океан или клин боевой.

Будут люди холодные, хилые

Убивать, холодать, голодать

И в своей знаменитой могиле

Неизвестный положен солдат.

Научи меня, ласточка хилая,

Разучившаяся летать,

Как мне с этой воздушной могилой

Без руля и крыла совладать.

И за Лермонтова Михаила

Я отдам тебе строгий отчет,

Как сутулого учит могила

И воздушная яма влечет.

Шевелящимися виноградинами

Угрожают нам эти миры

И висят городами украденными,

Золотыми обмолвками, ябедами,

Ядовитого холода ягодами -

Растяжимых созвездий шатры,

Золотые созвездий жиры...

Сквозь эфир десятично-означенный

Свет размолотых в луч скоростей

Начинает число, опрозрачненный

Светлой болью и молью нулей.

И за полем полей поле новое

Треугольным летит журавлем,

Весть летит светопыльной обновою,

И от битвы вчерашней светло.

Весть летит светопыльной обновою:

-- Я не Лейпциг, я не Ватерлоо,

Я не Битва Народов, я новое,

От меня будет свету светло.

Аравийское месиво, крошево,

Свет размолотых в луч скоростей,

И своими косыми подошвами

Луч стоит на сетчатке моей.

Миллионы убитых задешево

Протоптали тропу в пустоте,-

Доброй ночи! всего им хорошего

От лица земляных крепостей!

Неподкупное небо окопное -

Небо крупных оптовых смертей,-

За тобой, от тебя, целокупное,

Я губами несусь в темноте -

За воронки, за насыпи, осыпи,

По которым он медлил и мглил:

Развороченных -- пасмурный, оспенный

И приниженный -- гений могил.

Хорошо умирает пехота,

И поет хорошо хор ночной

Над улыбкой приплюснутой Швейка,

И над птичьим копьем Дон-Кихота,

И над рыцарской птичьей плюсной.

И дружи'т с человеком калека -

Им обоим найдется работа,

И стучит по околицам века

Костылей деревянных семейка,-

Эй, товарищество, шар земной!

Для того ль должен череп развиться

Во весь лоб -- от виска до виска,-

Чтоб в его дорогие глазницы

Не могли не вливаться войска?

Развивается череп от жизни

Во весь лоб -- от виска до виска,-

Чистотой своих швов он дразнит себя,

Понимающим куполом яснится,

Мыслью пенится, сам себе снится,-

Чаша чаш и отчизна отчизне,

Звездным рубчиком шитый чепец,

Чепчик счастья -- Шекспира отец...

Ясность ясеневая, зоркость яворовая

Чуть-чуть красная мчится в свой дом,

Словно обмороками затоваривая

Оба неба с их тусклым огнем.

Нам союзно лишь то, что избыточно,

Впереди не провал, а промер,

И бороться за воздух прожиточный -

Эта слава другим не в пример.

И сознанье свое затоваривая

Полуобморочным бытием,

Я ль без выбора пью это варево,

Свою голову ем под огнем?

Для того ль заготовлена тара

Обаянья в пространстве пустом,

Чтобы белые звезды обратно

Чуть-чуть красные мчались в свой дом?

Слышишь, мачеха звездного табора,

Ночь, что будет сейчас и потом?

Наливаются кровью аорты,

И звучит по рядам шепотком:

-- Я рожден в девяносто четвертом,

Я рожден в девяносто втором...-

И в кулак зажимая истертый

Год рожденья -- с гурьбой и гуртом

Я шепчу обескровленным ртом:

-- Я рожден в ночь с второго на третье

Января в девяносто одном

Ненадежном году -- и столетья

Окружают меня огнем.

1 -- 15 марта 1937

x x x

Я молю, как жалости и милости,

Франция, твоей земли и жимолости,

Правды горлинок твоих и кривды карликовых

Виноградарей в их разгородках марлевых.

В легком декабре твой воздух стриженый

Индевеет -- денежный, обиженный...

Но фиалка и в тюрьме: с ума сойти в безбрежности!

Свищет песенка -- насмешница, небрежница,-

Где бурлила, королей смывая,

Улица июльская кривая...

А теперь в Париже, в Шартре, в Арле

Государит добрый Чаплин Чарли -

В океанском котелке с растерянною точностью

На шарнирах он куражится с цветочницей...

Там, где с розой на груди в двухбашенной испарине

Паутины каменеет шаль,

Жаль, что карусель воздушно-благодарная

Оборачивается, городом дыша,-

Наклони свою шею, безбожница

С золотыми глазами козы,

И кривыми картавыми ножницами

Купы скаредных роз раздразни.

3 марта 1937

Реймс -- Лаон

Я видел озеро, стоявшее отвесно,-

С разрезанною розой в колесе

Играли рыбы, дом построив пресный.

Лиса и лев боролись в челноке.

Глазели внутрь трех лающих порталов

Недуги -- недруги других невскрытых дуг.

Фиалковый пролет газель перебежала,

И башнями скала вздохнула вдруг,-

И, влагой напоен, восстал песчаник честный,

И средь ремесленного города-сверчка

Мальчишка-океан встает из речки пресной

И чашками воды швыряет в облака.

4 марта 1937

x x x

На доске малиновой, червонной,

На кону горы крутопоклонной,-

Втридорога снегом напоенный,

Высоко занесся санный, сонный,-

Полу-город, полу-берег конный,

В сбрую красных углей запряженный,

Желтою мастикой утепленный

И перегоревший в сахар жженый.

Не ищи в нем зимних масел рая,

Конькобежного голландского уклона,-

Не раскаркается здесь веселая, кривая,

Карличья, в ушастых шапках стая,-

И, меня сравненьем не смущая,

Срежь рисунок мой, в дорогу крепкую влюбленный,

Как сухую, но живую лапу клена

Дым уносит, на ходулях убегая...

6 марта 1937

x x x

Я скажу это начерно, шопотом,

Потому что еще не пора:

Достигается потом и опытом

Безотчетного неба игра.

И под временным небом чистилища

Забываем мы часто о том,

Что счастливое небохранилище -

Раздвижной и прижизненный дом.

9 марта 1937

Тайная вечеря

Небо вечери в стену влюбилось,-

Все изрублено светом рубцов -

Провалилось в нее, осветилось,

Превратилось в тринадцать голов.

Вот оно -- мое небо ночное,

Пред которым как мальчик стою:

Холодеет спина, очи ноют.

Стенобитную твердь я ловлю -

И под каждым ударом тарана

Осыпаются звезды без глав:

Той же росписи новые раны -

Неоконченной вечности мгла...

9 марта 1937

x x x

Заблудился я в небе -- что делать?

Тот, кому оно близко,-- ответь!

Легче было вам, Дантовых девять

Атлетических дисков, звенеть.

Не разнять меня с жизнью: ей снится

Убивать и сейчас же ласкать,

Чтобы в уши, в глаза и в глазницы

Флорентийская била тоска.

Не кладите же мне, не кладите

Остроласковый лавр на виски,

Лучше сердце мое разорвите

Вы на синего звона куски...

И когда я усну, отслуживши,

Всех живущих прижизненный друг,

Он раздастся и глубже и выше -

Отклик неба -- в остывшую грудь.

9 -- 19 марта 1937

x x x

Заблудился я в небе -- что делать?

Тот, кому оно близко,-- ответь!

Легче было вам, Дантовых девять

Атлетических дисков, звенеть,

Задыхаться, чернеть, голубеть.

Если я не вчерашний, не зряшний,-

Ты, который стоишь надо мной,

Если ты виночерпий и чашник -

Дай мне силу без пены пустой

Выпить здравье кружащейся башни -

Рукопашной лазури шальной.

Голубятни, черноты, скворешни,

Самых синих теней образцы,-

Лед весенний, лед вышний, лед вешний -

Облака, обаянья борцы,-

Тише: тучу ведут под уздцы.

9 -- 19 марта 1937

x x x

Может быть, это точка безумия,

Может быть, это совесть твоя -

Узел жизни, в котором мы узнаны

И развязаны для бытия.

Так соборы кристаллов сверхжизненных

Добросовестный свет-паучок,

Распуская на ребра, их сызнова

Собирает в единый пучок.

Чистых линий пучки благодарные,

Направляемы тихим лучом,

Соберутся, сойдутся когда-нибудь,

Словно гости с открытым челом,-

Только здесь, на земле, а не на небе,

Как в наполненный музыкой дом,-

Только их не спугнуть, не изранить бы -

Хорошо, если мы доживем...

То, что я говорю, мне прости...

Тихо-тихо его мне прочти...

15 марта 1937

Рим

Где лягушки фонтанов, расквакавшись

И разбрызгавшись, больше не спят

И, однажды проснувшись, расплакавшись,

Во всю мочь своих глоток и раковин

Город, любящий сильным поддакивать,

Земноводной водою кропят,-

Древность легкая, летняя, наглая,

С жадным взглядом и плоской ступней,

Словно мост ненарушенный Ангела

В плоскоступьи над желтой водой,-

Голубой, онелепленный, пепельный,

В барабанном наросте домов -

Город, ласточкой купола лепленный

Из проулков и из сквозняков,-

Превратили в убийства питомник

Вы, коричневой крови наемники,

Италийские чернорубашечники,

Мертвых цезарей злые щенки...

Все твои, Микель Анджело, сироты,

Облеченные в камень и стыд,-

Ночь, сырая от слез, и невинный

Молодой, легконогий Давид,

И постель, на которой несдвинутый

Моисей водопадом лежит,-

Мощь свободная и мера львиная

В усыпленьи и в рабстве молчит.

И морщинистых лестниц уступки -

В площадь льющихся лестничных рек,-

Чтоб звучали шаги, как поступки,

Поднял медленный Рим-человек,

А не для искалеченных нег,

Как морские ленивые губки.

Ямы Форума заново вырыты

И открыты ворота для Ирода,

И над Римом диктатора-выродка

Подбородок тяжелый висит.

16 марта 1937

x x x

Чтоб, приятель и ветра и капель,

Сохранил их песчаник внутри,

Нацарапали множество цапель

И бутылок в бутылках зари.

Украшался отборной собачиной

Египтян государственный стыд,

Мертвецов наделял всякой всячиной

И торчит пустячком пирамид.

То ли дело любимец мой кровный,

Утешительно-грешный певец,-

Еще слышен твой скрежет зубовный,

Беззаботного права истец...

Размотавший на два завещанья

Слабовольных имуществ клубок

И в прощанье отдав, в верещанье

Мир, который как череп глубок;

Рядом с готикой жил озоруючи

И плевал на паучьи права

Наглый школьник и ангел ворующий,

Несравненный Виллон Франсуа.

Он разбойник небесного клира,

Рядом с ним не зазорно сидеть:

И пред самой кончиною мира

Будут жаворонки звенеть.

18 марта 1937

Кувшин

Длинной жажды должник виноватый,

Мудрый сводник вина и воды,-

На боках твоих пляшут козлята

И под музыку зреют плоды.

Флейты свищут, клевещут и злятся,

Что беда на твоем ободу

Черно-красном -- и некому взяться

За тебя, чтоб поправить беду.

21 марта 1937

x x x

Гончарами велик остров синий -

Крит зеленый,-- запекся их дар

В землю звонкую: слышишь дельфиньих

Плавников их подземный удар?

Это море легко на помине

В осчастливленной обжигом глине,

И сосуда студеная власть

Раскололась на море и страсть.

Ты отдай мне мое, остров синий,

Крит летучий, отдай мне мой труд

И сосцами текучей богини

Воскорми обожженный сосуд.

Это было и пелось, синея,

Много задолго до Одиссея,

До того, как еду и питье

Называли "моя" и "мое".

Выздоравливай же, излучайся,

Волоокого неба звезда

И летучая рыба -- случайность

И вода, говорящая "да".

21 марта 1937

x x x

О, как же я хочу,

Не чуемый никем,

Лететь вослед лучу,

Где нет меня совсем.

А ты в кругу лучись -

Другого счастья нет -

И у звезды учись

Тому, что значит свет.

Он только тем и луч,

Он только тем и свет,

Что шопотом могуч

И лепетом согрет.

И я тебе хочу

Сказать, что я шепчу,

Что шопотом лучу

Тебя, дитя, вручу...

23 марта -- начало мая 1937

x x x

Нереиды мои, нереиды,

Вам рыданья -- еда и питье,

Дочерям средиземной обиды

Состраданье обидно мое.

Март 1937

x x x

Флейты греческой тэта и йота -

Словно ей не хватало молвы -

Неизваянная, без отчета,

Зрела, маялась, шла через рвы.

И ее невозможно покинуть,

Стиснув зубы, ее не унять,

И в слова языком не продвинуть,

И губами ее не размять.

А флейтист не узнает покоя:

Ему кажется, что он один,

Что когда-то он море родное

Из сиреневых вылепил глин...

Звонким шопотом честолюбивым,

Вспоминающих топотом губ

Он торопится быть бережливым,

Емлет звуки -- опрятен и скуп.

Вслед за ним мы его не повторим,

Комья глины в ладонях моря,

И когда я наполнился морем -

Мором стала мне мера моя...

И свои-то мне губы не любы -

И убийство на том же корню -

И невольно на убыль, на убыль

Равноденствие флейты клоню.

7 апреля 1937

x x x

Как по улицам Киева-Вия

Ищет мужа не знаю чья жинка,

И на щеки ее восковые

Ни одна не скатилась слезинка.

Не гадают цыганочки кралям,

Не играют в Купеческом скрипки,

На Крещатике лошади пали,

Пахнут смертью господские Липки,

Уходили с последним трамваем

Прямо за город красноармейцы,

И шинель прокричала сырая:

-- Мы вернемся еще -- разумейте...

Апрель 1937

x x x

Я к губам подношу эту зелень -

Эту клейкую клятву листов -

Эту клятвопреступную землю:

Мать подснежников, кленов, дубков.

Погляди, как я крепну и слепну,

Подчиняясь смиренным корням,

И не слишком ли великолепно

От гремучего парка глазам?

А квакуши, как шарики ртути,

Голосами сцепляются в шар,

И становятся ветками прутья

И молочною выдумкой пар.

30 апреля 1937

x x x

Клейкой клятвой липнут почки,

Вот звезда скатилась:

Это мать сказала дочке,

Чтоб не торопилась.

-- Подожди,-- шепнула внятно

Неба половина,

И ответил шелест скатный:

-- Мне бы только сына...

Стану я совсем другою

Жизнью величаться.

Будет зыбка под ногою

Легкою качаться.

Будет муж прямой и дикий

Кротким и послушным,

Без него, как в черной книге,

Страшно в мире душном...

Подмигнув, на полуслове

Запнулась зарница.

Старший брат нахмурил брови,

Жалится сестрица.

Ветер бархатный крыластый

Дует в дудку тоже:

Чтобы мальчик был лобастый,

На двоих похожий.

Спросит гром своих знакомых:

-- Вы, грома, видали,

Чтобы липу до черемух

Замуж выдавали?

Да из свежих одиночеств

Леса -- крики пташьи.

Свахи-птицы свищут почесть

Льстивую Наташе.

И к губам такие липнут

Клятвы, что по чести

В конском топоте погибнуть

Мчатся очи вместе.

Все ее торопят часто:

-- Ясная Наташа,

Выходи, за наше счастье,

За здоровье наше!

2 мая 1937

x x x

На меня нацелилась груша да черемуха -

Силою рассыпчатой бьет меня без промаха.

Кисти вместе с звездами, звезды вместе с кистями,-

Что за двоевластье там? В чьем соцветьи истина?

С цвету ли, с размаха ли бьет воздушно-целыми

В воздух убиваемый кистенями белыми.

И двойного запаха сладость неуживчива:

Борется и тянется -- смешана, обрывчива.

4 мая 1937

Стихи к H. Штемпель

К пустой земле невольно припадая,

Неравномерной сладкою походкой

Она идет -- чуть-чуть опережая

Подругу быструю и юношу-погодка.

Ее влечет стесненная свобода

Одушевляющего недостатка,

И, может статься, ясная догадка

В ее походке хочет задержаться -

О том, что эта вешняя погода

Для нас -- праматерь гробового свода,

И это будет вечно начинаться.

Есть женщины сырой земле родные,

И каждый шаг их -- гулкое рыданье,

Сопровождать воскресших и впервые

Приветствовать умерших -- их призванье.

И ласки требовать от них преступно,

И расставаться с ними непосильно.

Сегодня -- ангел, завтра -- червь могильный,

А послезавтра только очертанье...

Что было поступь -- станет недоступно...

Цветы бессмертны, небо целокупно,

И все, что будет,-- только обещанье.

4 мая 1937

Стихотворения разных лет

x x x

Среди лесов, унылых и заброшенных,

Пусть остается хлеб в полях некошеным!

Мы ждем гостей незваных и непрошеных,

Мы ждем гостей!

Пускай гниют колосья недозрелые!

Они придут на нивы пожелтелые,

И не сносить нам, честные и смелые,

Своих голов!

Они растопчут нивы золотистые,

Они разроют кладбища тенистые,

Потом развяжет их уста нечистые

Кровавый хмель!

Они ворвутся в избы почернелые,

Зажгут пожар, хмельные, озверелые...

Не остановят их седины старца белые,

Ни детский плач!

Среди лесов, унылых и заброшенных,

Мы оставляем хлеб в полях некошеным.

Мы ждем гостей незваных и непрошеных,

Своих детей!

1906

x x x

Тянется лесом дороженька пыльная,

Тихо и пусто вокруг,

Родина, выплакав слезы обильные,

Спит, и во сне, как рабыня бессильная,

Ждет неизведанных мук.

Вот задрожали березы плакучие

И встрепенулися вдруг,

Тени легли на дорогу сыпучую:

Что-то ползет, надвигается тучею,

Что-то наводит испуг...

С гордой осанкою, с лицами сытыми...

Ноги торчат в стременах.

Серую пыль поднимают копытами

И колеи оставляют изрытыми...

Все на холеных конях.

Нет им конца. Заостренными пиками

В солнечном свете пестрят.

Воздух наполнили песней и криками,

И огоньками звериными, дикими

Черные очи горят...

Прочь! Не тревожьте поддельным веселием

Мертвого, рабского сна.

Скоро порадуют вас новоселием,

Хлебом и солью, крестьянским изделием...

Крепче нажать стремена!

Скоро столкнется с звериными силами

Дело великой любви!

Скоро покроется поле могилами,

Синие пики обнимутся с вилами

И обагрятся в крови!

1906

x x x

В непринужденности творящего обмена

Суровость Тютчева -- с ребячеством Верлэна -

Скажите -- кто бы мог искусно сочетать,

Соединению придав свою печать?

А русскому стиху так свойственно величье,

Где вешний поцелуй и щебетанье птичье!

1908

x x x

О, красавица Сайма, ты лодку мою колыхала,

Колыхала мой челн, челн подвижный, игривый и острый,

В водном плеске душа колыбельную негу слыхала,

И поодаль стояли пустынные скалы, как сестры.

Отовсюду звучала старинная песнь -- Калевала:

Песнь железа и камня о скорбном порыве титана.

И песчаная отмель -- добыча вечернего вала,-

Как невеста, белела на пурпуре водного стана.

Как от пьяного солнца бесшумные падали стрелы

И на дно опускались и тихое дно зажигали,

Как с небесного древа клонилось, как плод перезрелый,

Слишком яркое солнце и первые звезды мигали,

Я причалил и вышел на берег седой и кудрявый;

Я не знаю, как долго, не знаю, кому я молился...

Неоглядная Сайма струилась потоками лавы,

Белый пар над водою тихонько вставал и клубился.

Ок. 19 апреля 1908, Париж

x x x

Мой тихий сон, мой сон ежеминутный -

Невидимый, завороженный лес,

Где носится какой-то шорох смутный,

Как дивный шелест шелковых завес.

В безумных встречах и туманных спорах,

На перекрестке удивленных глаз

Невидимый и непонятный шорох

Под пеплом вспыхнул и уже погас.

И как туманом одевает лица,

И слово замирает на устах,

И кажется -- испуганная птица

Метнулась в вечереющих кустах.

1908 (1909?)

x x x

Из полутемной залы, вдруг,

Ты выскользнула в легкой шали -

Мы никому не помешали,

Мы не будили спящих слуг...

1908

x x x

Довольно лукавить: я знаю,

Что мне суждено умереть;

И я ничего не скрываю:

От Музы мне тайн не иметь...

И странно: мне любо сознанье,

Что я не умею дышать;

Туманное очарованье

И таинство есть -- умирать...

Я в зыбке качаюсь дремотно,

И мудро безмолвствую я:

Решается бесповоротно

Грядущая вечность моя!

(Конец 1908 -- начало 1909) 1911?

x x x

Здесь отвратительные жабы

В густую падают траву.

Когда б не смерть, то никогда бы

Мне не узнать, что я живу.

Вам до меня какое дело,

Земная жизнь и красота?

А та напомнить мне сумела,

Кто я и кто моя мечта.

1909

x x x

Сквозь восковую занавесь,

Что нежно так сквозит,

Кустарник из тумана весь

Заплаканный глядит.

Простор, канвой окутанный,

Безжизненней кулис,

И месяц, весь опутанный,

Беспомощно повис.

Темнее занавеситься,

Все небо охватить

И пойманного месяца

Совсем не отпустить.

1909

Пилигрим

Слишком легким плащом одетый,

Повторяю свои обеты.

Ветер треплет края одежды -

Не оставить ли нам надежды?

Плащ холодный -- пускай скитальцы

Безотчетно сжимают пальцы.

Ветер веет неутомимо -

Веет вечно и веет мимо.

Лето 1909?

x x x

В морозном воздухе растаял легкий дым,

И я, печальною свободою томим,

Хотел бы вознестись в холодном, тихом гимне,

Исчезнуть навсегда, но суждено идти мне

По снежной улице, в вечерний этот час

Собачий слышен лай и запад не погас

И попадаются прохожие навстречу...

Не говори со мной! Что я тебе отвечу?

1909

x x x

В безветрии моих садов

Искуственная никнет роза;

Над ней не тяготит угроза

Неизрекаемых часов.

В юдоли дольней бытия

Она участвует невольно;

Над нею небо безглагольно

И ясно,-- и вокруг нея

Немногое, на чем печать

Моих пугливых вдохновений

И трепетных прикосновений,

Привыкших только отмечать.

Октябрь? 1909

x x x

Истончается тонкий тлен -

Фиолетовый гобелен,

К нам -- на воды и на леса -

Опускаются небеса.

Нерешительная рука

Эти вывела облака.

И печальный встречает взор

Отуманенный их узор.

Недоволен стою и тих,

Я, создатель миров моих,-

Где искусственны небеса

И хрустальная спит роса.

Не позднее 13 августа 1909

x x x

Ты улыбаешься кому,

О, путешественник веселый?

Тебе неведомые долы

Благословляешь почему?

Никто тебя не проведет

По зеленеющим долинам,

И рокотаньем соловьиным

Никто тебя не позовет,-

Когда, закутанный плащом,

Не согревающим, но милым,

К повелевающим светилам

Смиренным возлетишь лучом.

Не позднее 13 августа 1909

x x x

В холодных переливах лир

Какая замирает осень!

Как сладостен и как несносен

Ее золотострунный клир!

Она поет в церковных хорах

И в монастырских вечерах

И, рассыпая в урны прах,

Печатает вино в амфорах.

Как успокоенный сосуд

С уже отстоенным раствором,

Духовное -- доступно взорам,

И очертания живут.

Колосья -- так недавно сжаты,

Рядами ровными лежат;

И пальцы тонкие дрожат,

К таким же, как они, прижаты.

Не позднее 22 октября 1909

x x x

В просторах сумеречной залы

Почтительная тишина.

Как в ожидании вина,

Пустые зыблются кристаллы;

Окровавленными в лучах

Вытягивая безнадежно

Уста, открывшиеся нежно

На целомудренных стеблях:

Смотрите: мы упоены

Вином, которого не влили.

Что может быть слабее лилий

И сладостнее тишины?

Не позднее 13 августа 1909

x x x

Озарены луной ночевья

Бесшумной мыши полевой;

Прозрачными стоят деревья,

Овеянные темнотой,-

Когда рябина, развивая

Листы, которые умрут,

Завидует, перебирая

Их выхоленный изумруд,-

Печальной участи скитальцев

И нежной участи детей;

И тысячи зеленых пальцев

Колеблет множество ветвей.

Не позднее 22 октября 1909

x x x

Твоя веселая нежность

Смутила меня:

К чему печальные речи,

Когда глаза

Горят, как свечи,

Среди белого дня?

Среди белого дня...

И та -- далече -

Одна слеза,

Воспоминание встречи;

И, плечи клоня,

Приподымает их нежность.

Не позднее 22 октября 1909

x x x

Не говорите мне о вечности -

Я не могу ее вместить.

Но как же вечность не простить

Моей любви, моей беспечности?

Я слышу, как она растет

И полуночным валом катится,

Но -- слишком дорого поплатится,

Кто слишком близко подойдет.

И тихим отголоскам шума я

Издалека бываю рад -

Ее пенящихся громад,-

О милом и ничтожном думая.

Не позднее 22 октября 1909

x x x

На влажный камень возведенный,

Амур, печальный и нагой,

Своей младенческой ногой

Переступает, удивленный

Тому, что в мире старость есть -

Зеленый мох и влажный камень.

И сердца незаконный пламень -

Его ребяческая месть.

И начинает ветер грубый

В наивные долины дуть:

Нельзя достаточно сомкнуть

Свои страдальческие губы.

Не позднее 22 октября 1909

x x x

Бесшумное веретено

Отпущено моей рукою.

И -- мною ли оживлено -

Переливается оно

Безостановочной волною -

Веретено.

Все одинаково темно;

Все в мире переплетено

Моею собственной рукою;

И, непрерывно и одно,

Обуреваемое мною

Остановить мне не дано -

Веретено.

Не позднее 22 октября 1909

x x x

Если утро зимнее темно,

То -- холодное твое окно

Выглядит, как строгое панно:

Зеленеет плющ перед окном;

И стоят под ледяным стеклом

Тихие деревья под чехлом -

Ото всех ветров защищены,

Ото всяких бед ограждены

И ветвями переплетены.

Полусвет становится лучист.

Перед самой рамой -- шелковист -

Содрогается последний лист.

Не позднее 12 ноября 1909

x x x

Пустует место. Вечер длится,

Твоим отсутствием томим.

Назначенный устам твоим

Напиток на столе дымится.

Так ворожащими шагами

Пустынницы не подойдешь;

И на стекле не проведешь

Узора спящими губами;

Напрасно резвые извивы -

Покуда он еще дымит -

В пустынном воздухе чертит

Напиток долготерпеливый.

Не позднее 12 ноября 1909

x x x

В смиренномудрых высотах

Зажглись осенние Плеяды.

И нету никакой отрады,

И нету горечи в мирах,

Во всем однообразный смысл

И совершается свобода:

Не воплощает ли природа

Гармонию высоких числ?

Но выпал снег -- и нагота

Деревьев траурною стала;

Напрасно вечером зияла

Небес златая пустота;

И белый, черный, золотой -

Печальнейшее из созвучий -

Отозвалося неминучей

И окончательной зимой.

Не позднее 12 ноября 1909

x x x

Дыханье вещее в стихах моих

Животворящего их духа,

Ты прикасаешься сердец каких,

Какого достигаешь слуха?

Или пустыннее напева ты

Тех раковин, в песке поющих,

Что круг очерченной им красоты

Не разомкнули для живущих?

Не позднее 12 ноября 1909

x x x

Нету иного пути,

Как через руку твою -

Как же иначе найти

Милую землю мою?

Плыть к дорогим берегам,

Если захочешь помочь:

Руку приблизив к устам,

Не отнимай ее прочь.

Тонкие пальцы дрожат;

Хрупкое тело живет:

Лодка, скользящая над

Тихою бездною вод.

Не позднее 13 декабря 1909

x x x

Что музыка нежных

Моих славословий

И волны любови

В напевах мятежных,

Когда мне оттуда

Протянуты руки,

Откуда и звуки

И волны откуда,-

И сумерки тканей

Пронизаны телом -

В сиянии белом

Твоих трепетаний?

Не позднее 13 декабря 1909

x x x

На темном небе, как узор,

Деревья траурные вышиты.

< Назад Далее >

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги