События и люди 1878–1918

XII Конец войны и отречение

Через несколько дней после 8 августа 1918 года я созвал коронный Совет, чтобы выяснить положение и, сделав соответствующие выводы, наметить те основные линии, по которым должна идти политика графа Гертлинга. Высшее военное командование одобряло мысль, что рейхсканцлер должен найти возможность какого-либо соглашения с неприятелем. Но в то же время оно подчеркивало необходимость сначала занять так называемую Гинденбургскую линию, основательно откинув врага; только после этого можно будет начать переговоры. Затем я приказал канцлеру обратиться к нейтральной державе Голландии, выяснив, готова ли она сделать подобный шаг к мирному посредничеству.

Обращение о мире через Голландию очень затрудняло то обстоятельство, что Австрию никак нельзя было побудить к четкому соглашению, и она без конца тянула с определенным выражением своей точки зрения по этому поводу. Даже устное соглашение между мной и императором Карлом вскоре под влиянием Буриана было им аннулировано. Нидерландское правительство, уже извещенное мною, изъявило свою готовность к посредничеству. Между тем Австрия без нашего ведома сделала свое первое сепаратное предложение о мире, сдвинув, таким образом, вопрос с места. Император Карл втайне от нас уже вступил в сношения с Антантой, давно уже решив оставить нас одних. Он поступал по плану, так изложенному им своим приближенным: «Когда я нахожусь у германцев, я во всем поддакиваю им; но когда я возвращаюсь домой, я делаю то, что хочу». Выходило так, что Вена постоянно обманывала мое правительство и меня. Причем мы ничего не могли предпринять против этого, ибо оттуда нам всегда давали понять: если вы будете чинить затруднения, то мы оставим вас на произвол судьбы, т. е. наша армия не будет больше сражаться на вашей стороне. А этого, конечно, необходимо было по возможности избегать — как по военным, так и по политическим соображениям. Отпадение Австро-Венгрии и привело нас к катастрофе. Если бы император Карл еще только три недели мог сдержать свои нервы, многое произошло бы иначе. Андраши, по его собственному признанию, уже давно вел в Швейцарии за нашей спиной переговоры с Антантой. Таким образом, император Карл надеялся обеспечить себе хорошее отношение со стороны Антанты.

После нашей неудачи 8 августа генерал Людендорф заявил, что не может больше ручаться за победу на фронте и поэтому необходимо подготовить путь к мирным переговорам. Так как дипломатии не удалось успешно завязать их, а военное положение между тем из-за революционной агитации все более ухудшалось, Людендорф 29 сентября вместо мирных переговоров потребовал начать переговоры о перемирии. В этот критический период на родине началось сильное движение в пользу образования нового правительства для заключения настоятельно необходимого мира. Я не мог игнорировать это движение, потому что старому правительству в течение 7 недель, с 8 августа до конца сентября, не удалось наладить более или менее успешных мирных переговоров. Тогда же ко мне явились с фронта генералы фон Гальвиц и фон Мудра. Они набросали картину внутреннего положения в армии, упомянув о большом числе дезертиров, случаях неповиновения, появления красных флагов в поездах для отпускных, возвращающихся с родины, и т. п. Генералы видели главную причину всех зол в царившем на родине настроении, неблагоприятно отражавшемся на армии. Общее желание окончания войны и заключения мира перешло с родины на фронт и стало уже замечаться в отдельных войсковых частях. Генералы поэтому полагали, что армия немедленно должна быть отозвана за линию Антверпен — Маас.

В тот же день я по телефону дослал фельдмаршалу фон Гинденбургу приказ как можно скорее отступить за линию Антверпен — Маас. Отступление усталой, но не разбитой окончательно ни в одном месте армии означало лишь переход ее на значительно более сконцентрированную и более удобную позицию, которая, к сожалению, не была в достаточной степени укреплена. Мы должны были поставить себе цель снова завоевать свободу действий, что, по моему мнению, ни в коем случае не было безнадежно. Ведь мы во время войны неоднократно проводили отступление, чтобы занять более удобные в военном отношении позиции. Конечно, армия была уже не та. Пополнения 1918 года были сильно заражены революционной пропагандой и часто пользовались темнотой ночи, чтобы скрыться от огня и исчезнуть с поста. Но большая часть моих дивизий до конца дралась безупречно, сохранив дисциплину и военный дух. Они все еще по своим внутренним достоинствам превосходили неприятеля. Ибо, несмотря на свой перевес как в численности солдат, так и в количестве артиллерии, амуниции, танков и аэропланов, неприятельские армии терпели неудачу всякий раз, когда наталкивались на серьезное сопротивление с нашей стороны. Союзы наших старых фронтовых солдат были правы, начертав на своем знамени гордое изречение: «Непобедимы ни на суше, ни на море».

То, что сделал в течение четырех лет войны на фронте немецкий воин, а следовательно, весь немецкий вооруженный народ выше всякой похвалы. Неизвестно, чему нужно больше удивляться: тому ли воодушевлению, с каким наша прекрасная молодежь в 1914 году шла в атаку против врага, не дожидаясь нашего артиллерийского огня, или той самоотверженной преданности долгу и стойкости, с какими наши солдаты, которых скудно кормили и редко заменяли новыми частями, которые ночью работали лопатой, а днем находились в окопах и разных убежищах или лежали в воронках от гранат, из года в год оказывали сопротивление ураганному огню вражеской артиллерии, ее танкам и самолетам. И эта армия, уставшая до крайности почти после 4 лет войны, еще была способна к успешному наступлению. Несмотря на свое колоссальное превосходство, наши враги этим похвастаться не могли. И все же нельзя было требовать от нашей армии сверхчеловеческого. Мы должны были отступить, чтобы хоть немного передохнуть.

Фельдмаршал воспротивился приказу об отступлении. По его мнению, надо было еще остаться на месте по политическим соображениям (вести мирные переговоры и т. д.); надо-де раньше эвакуировать военные материалы и т. п.

В согласии с сообщенным мне желанием армии я решил тогда отправиться на фронт, чтобы быть вместе с моими ведущими тяжкую борьбу войсками и чтобы лично убедиться в их духе и состоянии. Я тем более мог осуществить свое решение, что после сформирования нового правительства ни оно, ни рейхсканцлер не привлекали меня к делам, и мое пребывание дома было бесцельным. Ноты Вильсону обсуждались и составлялись на многочасовых заседаниях Зольфом, военным министерством и рейхстагом, причем я даже не был об этом осведомлен. Поэтому в конце концов при отправке последней ноты Вильсону я в очень ясной форме дал понять Зольфу, что желаю получить сведения об этой ноте до ее отправки. Зольф явился и прочел мне ее, гордый тем, что в ответ на требование Вильсона сложить оружие ему удалось найти выход в виде предложения Германии о перемирии. Когда я затем обратил внимание его на слухи об отречении и потребовал, чтобы Министерство иностранных дел выступило в прессе против недостойной газетной полемики в связи с этими слухами, Зольф возразил, что об этом, совершенно не стесняясь, говорят на всех перекрестках даже и в лучших кругах. Видя мое негодование, Зольф в виде утешения сказал мне, что если Его Величество уйдет, то он тоже уйдет, ибо при таких условиях он дольше служить не может. (Когда я ушел, вернее, был свержен своим собственным правительством, господин Зольф все же остался.) Узнав о моем решении отправиться на фронт, рейхсканцлер принц Макс всеми способами пытался помешать этому. На вопрос, почему я хочу уехать, я сказал, что считаю свое возвращение на фронт почти после месячной разлуки с тяжко борющейся армией своим долгом верховного главнокомандующего. На возражение канцлера, что мое присутствие необходимо здесь, я в свою очередь ответил, что у нас еще война, и кайзер прежде всего должен быть там, где борются его солдаты. В конце концов я категорически заявил, что поеду. Когда придет нота Вильсона о перемирии, прибавил я в заключение, то ее, конечно, придется обсудить в главной квартире в армии, и канцлер приедет тогда на совещание в Спа.

Я отправился на фронт во Фландрию, вторично отдав Генеральному штабу в Спа решительный приказ как можно скорее отступить на позицию Антверпен — Маас, чтобы войска, наконец, вышли из боевой линии на отдых. Несмотря на возражения, что это требует времени, что новые позиции еще не готовы, что надо сначала эвакуировать военные материалы и т. п., я оставил свой приказ в силе. Отступление началось.

Во Фландрии я принимал депутации от различных дивизий, говорил с солдатами, раздавал ордена, и меня радостно приветствовали всюду и офицеры, и солдаты. Особым воодушевлением были охвачены солдаты одного саксонского королевского рекрутского батальона, встретившие меня на вокзале бурными приветствиями, когда я снова сел в свой поезд. Когда я раздавал ордена солдатам одной гвардейской дивизии, прямо над нами пролетал вражеский аэроплан, обстрелянный нашими пушками и пулеметами и бросивший бомбы вблизи особого поезда. Высшие командные лица в один голос доносили, что дух войск на передовых позициях хорош и стоек, но в задних войсковых колоннах это уже далеко не так. Худшими элементами являются отпускные. Очевидно, распропагандированные и зараженные на родине, они приносят с собой оттуда на фронт дух разложения и дезорганизации. Молодые рекруты, наоборот, вполне надежны.

В Спа, куда я затем отправился, приходили постоянные известия с родины об усиливающейся там агитации против кайзера, о растущей слабости и беспомощности правительства, которое, не имея инициативы и энергии, безвольно позволяло играть собой. В прессе правительство в насмешку называли «клубом для дебатов»; в руководящих газетах принца Макса именовали «канцлером революции». Как я впоследствии узнал, он из-за гриппа пролежал в постели более 10 дней, фактически не будучи, таким образом, в состоянии вести дела. Германским государством управляли его превосходительство фон Пайер и Зольф совместно с постоянно заседавшим так называемым военным кабинетом. В такое критическое время находящийся в опасности государственный корабль, по моему мнению, не должен был управляться заместителем рейхсканцлера. Заместитель, конечно, не может пользоваться таким авторитетом, как сам ответственный глава правительства. А между тем авторитет был тогда особенно необходим. Насколько мне известно, вице-канцлеру даже не были даны широкие полномочия. Правильным и наиболее целесообразным решением вопроса об управлении страной была бы отставка принца Макса и назначение на его место более сильной личности. Но так как у нас была парламентарная система управления, то смена канцлера могла произойти лишь по инициативе партий, которые и должны были представить мне нового кандидата на пост рейхсканцлера. Этого, однако, не произошло.

И вот, в конце концов, начались попытки правительства рейхсканцлера побудить меня отречься от престола. По поручению канцлера, министр внутренних дел Древс явился ко мне, чтобы ознакомить с царившим в стране настроением. Он обрисовал мне известные инциденты в прессе, в высших финансовых кругах и обществе, подчеркнув, что сам рейхсканцлер в вопросе об отречении от престола не занял никакой определенной позиции и все же послал его ко мне. Древс, следовательно, должен был побудить меня самому прийти к мысли о необходимости отречения, чтобы не создавалось впечатление, будто правительство оказало на меня давление. Я разъяснил министру те роковые последствия, к которым приведет отречение, и спросил его, каким образом он, будучи прусским чиновником, может согласовать требование о моем отречении с чиновничьей присягой своему королю. Древс смутился и стал оправдываться тем, что его послал ко мне рейхсканцлер, который якобы не мог найти другого чиновника для выполнения этого поручения. Впоследствии мне сообщили, что Древс был одним из первых чиновников, заговоривших об отречении своего государя и короля. Я отказался отречься от престола, заявив, что соберу войска и возвращусь с ними на родину, чтобы помочь правительству поддержать порядок в стране. После этого Древс в моем присутствии был принят фельдмаршалом фон Гинденбургом и генералом Тренером. Передав им поручение канцлера, он получил очень резкий отпор от обоих генералов, говоривших от имени армии. При этом генерал Тренер дал принцу Максу такую характеристику, что я даже вынужден был успокоить и утешить Древса. Фельдмаршал, между прочим, обратил внимание министра на то, что армия в случае моего отречения не станет больше сражаться и сама себя распустит, тем более что большинство офицеров, по всей вероятности, уйдет и армия останется без руководителей.

Вскоре я узнал от одного из моих сыновей, что рейхсканцлер пытался уговорить его выполнить поручение, которое затем взял на себя Древс. Мой сын с негодованием отказался предлагать своему отцу отречься от престола. Между тем я послал в Берлин фон Дельбрюка, поручив ему передать канцлеру общее, предназначавшееся к опубликованию в прессе официальное разъяснение, которое должно было заменить и дополнить мое прежнее не опубликованное канцлером обращение к министрам и прояснить общественному мнению мое отношение к правительству и к новой ориентации. Канцлер сначала не опубликовал и этого разъяснения. Лишь через несколько дней он счел себя вынужденным опубликовать его в связи с письмом, написанным ему, как я после узнал, императрицей. Господин фон Дельбрюк донес мне, что в Берлине вообще и в прессе в частности мое разъяснение произвело хорошее впечатление, разрядило атмосферу и внесло успокоение. Так что мысль об отречении стала исчезать, и даже правые социалисты решили отложить переговоры по этому вопросу. В последующие дни стали расти известия о том, что социалисты готовят беспорядки в Берлине. Сообщали, что канцлер все более нервничает. Доклад Древса по возвращении его из Спа не остался без влияния на правительство. Эти господа хотели, правда, освободиться от меня, но боялись последствий. Их точка зрения оставалась неопределенной, как и их поведение. Они вели себя так, будто не хотели республики, совершенно не замечая при этом, что их образ действий должен привести именно к республике. Их поведение и было многократно истолковано в том смысле, словно они и имели в виду эту цель. На основании загадочного поведения канцлера по отношению ко мне многие сделали заключение о том, что он стремится меня устранить, чтобы, предварительно пройдя промежуточную стадию правителя государства, впоследствии самому стать президентом Германской Республики.

Эти толки о принце Максе, несомненно, несправедливы. Подобного намерения не мог иметь член старого немецкого княжеского рода. Генерал Тренер, поехавший в Берлин, чтобы ознакомиться с положением дел, после возвращения в армию донес, что у него осталось крайне неутешительное впечатление о правительстве и о настроении в стране. Германия идет навстречу революции. Правительство лишь все разрушает, не создавая ничего положительного. Народ хочет мира во что бы то ни стало, совершенно не считаясь с тем, какой характер он будет носить. Авторитет правительства равен нулю; травля кайзера в полном ходу; отречения едва ли можно уже избежать. Войска ненадежны, в случае восстания можно ожидать неприятных сюрпризов. При задержании уголовной полицией курьерских сундуков русского большевистского посла были обнаружены компрометирующие материалы: оказалось, что русское посольство совместно со спартаковской группой уже давно и энергично организует в подполье большевистскую революцию по русскому образцу. Это происходило на глазах у полиции и с ведома Министерства иностранных дел, высмеивавшего все постоянно делавшиеся ему предостережения или отклонявшего их под тем предлогом, что нельзя раздражать большевиков. И полиция была бессильна, так как Министерство иностранных дел все время вмешивалось в ее действия. Через дезорганизованных отпускных солдат яд проник уже в армию. Она отчасти уже разложилась, и когда после перемирия освободится и вернется на родину, то откажется бороться с повстанцами. Поэтому всякое перемирие, как бы ни были тяжелы его условия, должно быть немедленно и безусловно принято; армия уже ненадежна, и родина находится накануне революции.

Утром 9 ноября рейхсканцлер принц Макс Баденский вторично сообщил мне (впервые об этом мне было сообщено 7-го), что социал-демократы, а также социал-демократические статс-секретари требуют моего отречения от престола. Того же взгляда придерживаются и остальные члены правительства, до тех пор бывшие еще против этого акта. Так же обстояло дело и с партиями, составлявшими большинство в рейхстаге. Он просил меня поэтому немедленно отречься от престола, ибо в противном случае в Берлине можно ожидать кровопролития и настоящих уличных боев; небольшие стычки уже начались.

Я тотчас же вызвал к себе фельдмаршала фон Гинденбурга и генерал-квартирмейстера генерала Тренера. Последний доложил еще раз, что армия не может больше сражаться и хочет прежде всего покоя. Поэтому необходимо во что бы то ни стало заключить перемирие, и притом как можно скорее, ибо армия имеет продовольствие лишь на 6–8 дней и отрезана от всякого подвоза мятежниками, занявшими наши продовольственные склады и мосты через Рейн. Посланная во Францию из Берлина комиссия по заключению перемирия, как дальше докладывал мне генерал Тренер, в составе Эрцбергера, посла графа Оберндорфа и генерала фон Винтерфельда прошла третьего дня вечером французские линии, но до сих пор по непонятной причине ничего не давала знать о себе в главную квартиру. Кронпринц со своим начальником штаба графом Шуленбургом также прибыли в главную квартиру и приняли участие в нашем совещании. Одновременно рейхсканцлер неоднократно говорил по телефону с главной квартирой, настойчиво торопя меня и сообщая, что социал-демократы вышли из правительства и дальше медлить опасно. Военный министр доносил: «Полная неуверенность в войсковых частях в Берлине. 4-я Егерская, 2-я рота Александровского полка, 2-я Ютеборгская батарея перешли на сторону восставших; уличных боев нет». Я хотел избавить свой народ от гражданской войны. Если мое отречение было действительно единственным средством избежать кровопролития, то я был готов отказаться от звания германского кайзера, но не хотел отрекаться от прусской короны. Я желал остаться прусским королем и быть по-прежнему среди своих войск, ибо вожди армии заявили, что в случае моего полного отречения офицеры поголовно уйдут, и тогда армия, лишенная своих руководителей, устремится на родину, нанося ей вред и подвергая ее опасностям.

Из главной квартиры канцлеру передали, что я сначала должен зрело обдумать и точно сформулировать свое решение, после чего ему сообщат его. Когда через некоторое время канцлеру передали мое решение, из Берлина последовал неожиданный ответ: оно запоздало. Рейхсканцлер, не дожидаясь моего ответа, возвестил от своего имени о моем якобы состоявшемся отречении, как и об отказе от трона со стороны кронпринца, который по этому поводу вообще не был запрошен. Он передал правление в руки социал-демократов и призвал г-на Эберта на пост рейхсканцлера. Обо всем этом было передано по беспроволочному телеграфу, и вся армия читала эти телеграммы. Таким образом, у меня выбили из рук возможность самостоятельно решить: остаться мне, или уйти, либо сложить с себя кайзеровское достоинство, сохранив в то же время за собой прусскую королевскую корону. Армия была тяжело потрясена ложным представлением о том, что ее король в критический момент бросил ее. Если рассмотреть поведение рейхсканцлера принца Макса Баденского в целом, то представится следующая картина. Сначала торжественное обещание стать вместе с новым правительством на защиту императорского трона. Затем утаивание обращения кайзера к министрам, а оно могло бы благоприятно подействовать на общественное мнение. Устранение кайзера от всякого сотрудничества. Предание личности кайзера на произвол из-за упразднения цензуры. Полное отсутствие заступничества за монархию при отречении. Попытки побудить кайзера к добровольному отречению. Наконец, самозванное возвещение по беспроволочному телеграфу о моем состоявшемся якобы отречении от престола. Весь исход этого дела обнаруживает опасную для государства игру, которую вел Шейдеман, целиком державший канцлера в своих руках. Шейдеман оставил в неизвестности своих коллег по кабинету министров о своих подлинных намерениях. Он заставил принца постепенно опускаться с одной ступеньки на другую утверждением, что вожди не владеют больше массами. Таким образом он довел принца до того, что тот предал кайзера, князей и государство, и сделал принца разрушителем империи. Вслед за тем Шейдеман свергнул слабого «государственного деятеля».

После получения радиотелеграммы мое положение стало тяжелым. Войска, правда, стягивались к Спа, чтобы обеспечить беспрепятственное продолжение нормальной работы в главной квартире. Но высшее военное командование полагало, что нельзя уже рассчитывать на безусловную преданность войск в том случае, если из Аахена и Кельна подойдут восставшие солдаты и наши части будут, таким образом, поставлены перед необходимостью вооруженной борьбы со своими собственными товарищами. Все мои советники рекомендовали мне поэтому оставить армию и уехать в нейтральную страну, чтобы избежать гражданской войны.

Я пережил ужасную внутреннюю борьбу. С одной стороны, во мне, как в солдате, все возмущалось против того, чтобы бросить свои оставшиеся мне верными храбрые войска. С другой стороны, приходилось считаться как с заявлением врагов о том, что со мной они не хотят заключать никакого сносного для Германии мира, так и с утверждениями моего собственного правительства, что гражданской войны можно избежать лишь при моем отъезде за границу.

В этой борьбе я отбросил в сторону все личное. Я сознательно принес в жертву себя и свой трон, думая таким образом лучше всего служить интересам своего возлюбленного отечества. Но жертва была напрасна. Мой уход не принес нам более благоприятных условий перемирия и мира и не смог отвратить гражданской войны. Напротив, он ускорил и углубил самым гибельным образом разложение в армии и в стране.

В течение тридцати лет армия была моей гордостью. Я жил и работал для нее. И теперь, после четырех блестящих лет войны с ее неслыханными победами, армия должна была погибнуть под ударами, нанесенными ей в спину революционерами как раз тогда, когда мир был уже совсем близок. Особенно глубокий удар в самое сердце нанесло мне то обстоятельство, что прежде всего мятеж захватил мое создание — мой гордый флот.

Много говорилось о том, что я бросил армию и уехал в нейтральную страну. Одни говорят: кайзер должен бы был направиться на какой-либо участок фронта, броситься вместе с войсками на врага и искать смерти в последнем наступлении. Но это сделало бы невозможным осуществление столь желанного перемирия, о котором уже вела переговоры посланная из Берлина к генералу Фошу комиссия. Кроме того, это привело бы к совершенно бесполезным жертвам и гибели многих лучших и преданнейших воинов.

Другие полагают, что кайзер должен был вернуться на родину во главе армии. Но мирное возвращение домой было уже невозможно: мятежники захватили рейнские мосты и другие важные сооружения в тылу армии. Я мог, правда, во главе преданных, стянутых с боевого фронта войск пробиться на родину, но тогда гибель Германии была бы окончательной, ибо к войне с врагом, который, несомненно, устремился бы вслед за мной в Германию, прибавилась бы еще гражданская война.

Третьи считают, что кайзер должен был сам покончить с собой. Но этого я не мог сделать хотя бы в силу своих твердых христианских убеждений. И разве тогда не сказали бы: какой он трус — в последнюю минуту он спасается от всякой ответственности самоубийством? Этот путь был для меня неприемлем и потому, что я должен был стремиться в связи с предстоящим тяжелым временем помочь своему народу и своей стране. Как раз в выяснении вопроса о виновниках войны, все более определяющем нашу будущую судьбу, я особенно мог отстаивать интересы своего народа, ибо я больше, чем всякий другой, могу свидетельствовать о мирных устремлениях Германии и о нашей чистой совести.

После бесконечно тяжелой душевной борьбы я, по настойчивым советам высших ответственных лиц, принял решение уехать из своей страны, ибо на основании сделанных мне сообщений я должен был поверить, что таким путем я сослужу наилучшую службу Германии, сделаю возможными для нее более благоприятные условия перемирия и мира и избавлю ее от дальнейших человеческих потерь, гражданской войны, лишений и бедствий.