Сочинения

Пролегомены к учению о личности

Язык наш глубокомысленнее и «метафизичнее», чем кажется. И в обычное словоупотребление не мешает вдуматься тому, кто занят вопросом о личности.

Слово «вид» еще сохраняет свой старый смысл наружности, облика, лица. Но, говоря о «виде» (например — «грозном», «величественном», «веселом» и т. п.) какого–нибудь человека, местности, строения, мы всегда обозначаем нечто целостное, объединенное, а вместе — преходящее и такое, в котором существенное, во всяком случае, не отличено от не существенного. Вид может быть обусловлен не только внутренним состоянием или качеством предмета, а и одними лишь «внешними» обстоятельствами (например — освещением); иногда «вид» — синоним субъективного состояния зрителя (ср. «видеть», «я вижу»).

Если же мы хотим указать на то, что «лежит за видом» или объективно «находится в основе» его, как нечто первичное, существенное и — хотя бы относительно — постоянное, мы, даже применительно к природе и предметам не «одушевленным», пользуемся словом «лицо». — «Лицо» природы (из)меняется; «виды» сменяют друг друга. Правда, и «вид» может «меняться», но «лица» — то природы или человека, во всяком случае, друг друга не «сменяют». Лицо предмета в известном смысле соответствует субстанции (prosopon—hypostasis), виды— акциденциям, «привходящему» (symbebekokta). Пользуюсь этими терминами здесь, не вдаваясь в их анализ и оценку, — только для пояснения; хотя и думаю, что «субстанциализирование» вида (eidos) сыграло роковую роль в Платоновом учении об идеях.

В применении к человеку слово «лицо» означает нечто существенное и потому постоянное, своеобразное и неповторимое. Таков смысл выражений: «он — человек не безличный», «у него есть лицо» и т. п. Притом лицо во всех этих случаях необходимо мыслится как единство множества, и не только в данный миг времени (что справедливо и для вида), но и в потоке временного изменения. Прилагательное «личный» относит к одному и тому же «лицу» все множество его «выражений», «проявлений», «осуществлений» или — чтобы воспользоваться наименее обязывающим термином — «моментов».

Так мы приходим к менее всего ограниченному телесностью понятию «личности». Личность — конкретно–духовное или (что то же самое!) телесно–духовное существо, определенное, неповторимо–своеобразное и многовидное. Не может быть личности без и вне множества ее моментов, одновременных и временно взаиморазличенных. Иначе бы личность не была определенною, ибо — где же определение, если нет распределения, т. е. «внутреннего» определения? Здесь корень понятий: «различать», «отличать», «различение», «различие», «различный», «отличие», «отличный», «безразличный», «безразличие», «неразличимость» и т. п. (Для людей, осведомленных в догматике, заметим, что в Троице нет разделения Ипостасей, но есть Их различение и различие. По отношению к разделению различение является онтически первичным и совершенным). И это уже возносит личность над временно–пространственною ограниченностью, отнюдь не делая ее безвременною (невременною) и внепространственною (не–пространственною), т. е. бестелесною. Ведь личность познаваема и определима, «отличима» от всего, что не является ею (от других личностей и не–личного бытия), только по своим временнопространственным проявлениям. Предполагать иное — значит выходить за границы языка и опыта, т. е. сочинять гипотезу, еще нуждающуюся в обосновании, а может быть — и ложную. Но личность — не простая совокупность разъединенных моментов. Она — их единство во «всем ее времени» и во «всем ее пространстве» и, следовательно, единство множества или многоединство, в идеале же и совершенстве своих — всеединство. Сомневающийся пусть подумает, почему он включает в свою личную жизнь не только «это» свое мгновенное состояние, но и свое прошлое и свое будущее, свои детство, юность и старость. Пока он не преодолеет своего сомнения, он не в состоянии говорить с нами за отсутствием у него нужных понятий — как бессловесный и полунемой. Obmutesce, bestia!

Синоним единства — дух (по крайней мере — для размышляющего о смысле употребляемых им слов). Единство личности не что иное как ее духовность. Напротив, множественность личности, т. е. ее делимость (это не противоречит приведенному выше в скобках замечанию), определимость и определенность, не иное что, как ее телесность. Личность не тело и не дух, — но — духовно–телесное существо. Она не — «частью духовна, а частью телесна Ибо дух не участняем и не может быть частью. Подобное понимание личности, обуславливающее постановку нелепого вопроса о взаимодействии духа (души) и тела, подставляет на место личности нечто только телесное и является скрытым материализмом. Личность всецело духовна и всецело телесна. Та же самая личность, которая есть дух, есть и тело. Дух и тело различаются «внутри» личности (значит, собственно говоря, не «различаются»), и личность выше этого различения, его ставя и превозмогая. То же самое, хотя и с меньшею отчетливостью, высказываем мы, называя личность «конкретным духом» или «духовным телом»[13].

(В обычном словоупотреблении указанный смысл духа и тела перекрещивается и смешивается, порождая ряд недоразумений, с другим. Под «духом», «духовностью» и «душою» личности часто разумеют самое личность, поскольку она сама себя сознает и познает как бы изнутри или из себя самой, т. е. личность в порядке самосознания. Такое понимание или понятие личности я, естественно, применяю не только к «моей собственной», а и к «чужим». Равным образом под «телом», «телесностью» личности разумеют «личность в порядке знания» или, точнее, «предметного знания», т. е. постольку, поскольку мы познаем личность «извне»: так же, как мы познаем внешний, инобытный нам и, в частности, вещный мир. «Извне» же мы познаем не только чужие личности, а и нашу собственную, когда, например, видим, ощупываем, ощущаем наше тело, «воображаем» наш затылок, наш мозг, наши внутренности. Следует, однако, помнить, что и в порядке самосознания мы познаем в нашей личности ее тело (очевидно — в уясненном выше смысле) и взаимопротивостояние духа и тела, как в порядке знания познаем не только телесность, а и духовность нашей личности (хотя бы — единство ее тела), опять же — «духовность» и «телесность» в первом смысле.

Анализ обоих словоупотреблений должен привести к определенной теории личного бытия, которая лежит в их основе и их примиряет, но которую здесь развивать не место, и прежде всего — к разрушению картезианского предрассудка, т. е. взгляда на индивидуальную личность как на единственную реальность, и признания личности, личного самосознания за нечто раз навсегда определенное и неизменное в своем «объеме». Но второе словоупотребление объясняет, почему никто не удивляется внутренней противоречивости или тавтологии в таких словосочетаниях, как — «множество духов», «телесное единство» , «духовное единство», «телесная множественность»).

Как телесная, личность определена, и «имеет предел», «предельна». Как телесная, она — данность, необходимость. В телесности как таковой, т. е. — взятой отвлеченно: постольку, поскольку тело не «одухотворено» и не духовно, нет свободы. Но в качестве духовной личность не знает определения, очерчения и предела. Как дух, личность не данность и не необходимость, а свобода. Дух — синоним не только единства, а и свободы. Единство и свобода в каком–то смысле должны совпадать. В самом деле, то, что необходимо, обязательно и определено й, в конечном счете, определено извне и внешнею силою. Но тогда необходимое — не единственно. Будучи же не единственным, т. е. — и «внутри себя» относясь к иному, оно не может быть и единством.

Однако тут необходимы оговорки, особенно, если проницательный читатель заметил, что дух–то в нашем рассуждении отвлеченным понятием не был. На самом деле мы говорили не столько о духе, сколько о духовно–телесной личности. Ведь, называя личность духом и свободою, мы уже определяем ее, т. е. отрицаем то самое, что хотим о ней утверждать, именно — духовность и свободу. Мы, стало быть, говорим уже не о личности как о свободе, единстве и духе, но о личности как о данности–необходимости, множестве и теле. Мы уже уподобляем единство — множеству, свободу — необходимости, дух — телу. В лучшем случае и при крайней осмотрительности мы вправе лишь говорить о единстве, свободе и духе так, как они проявляются для множества, необходимости и тела, во множестве, необходимости и теле. Поэтому следует сказать: личность определимо и определенно едина, свободна и духовна («определимо» и «определенно» — т. е. соотносительно множеству, необходимости и телесности своим и, стало быть, относительно) потому, что она множественна, необходима и телесна. Тем не менее единство–свобода–духовность онтически первичнее, чем множество–необходимость–телесность. Поэтому: личность множественна, необходима и телесна потому, что она едина, свободна и духовна. Единство–свобода–духовность — ее начало и конец: множество–необходимость–телесность — ее середина. Почему же «середина»? — Да потому, что в определенности единства, свободы и духовности они предстают как высшее, как начало и преодоленность множества, необходимости и телесности. В середине же стыд.

Итак, нам ведомо существование единства, свободы и духовности. Но они не те определенные единство, свобода и духовность, которых мы с ними поспешно отожествляем и по поводу которых ведутся столь ожесточенные споры. Они не определимы; и слова «единство», «свобода», «духовность» их только обозначают, знаменуют, только указывают на них, но их не выражают. Недаром редко кто удовлетворительно объяснит: как это единое и духовное может быть свободным, раз свободному не в чем и негде проявлять и осуществлять себя? В виде общего правила, о свободе говорит тот, кто не свободен, и говорит он, на самом–то деле, о своей определенной свободе, т. е. не о свободе, а о необходимости. Отсюда ясна вся убогость демократического идеала свободы, да и всего демократического «месторазвития».

Духовно–телесная личность возможна только в том случае, если она сразу и покой и движение. Личность едина, ибо она — «сначала» едина, «потом» множественна и «наконец» или «снова» опять едина. Но она действительно едина лишь при том условии, что обладает этими своими «сначала», «потом» и «наконец» или «снова» сразу. А это значит, что личность всевременна и что, следовательно, она и есть и не есть или — выше бытия и небытия, вовсе не являясь только становлением–погибанием. Лишь так можно до некоторой степени понять, что личность и свободна и необходима, и по преимуществу свободна. — Личность сразу и свободно «ставит» себя (самовозникает как данность и как множественность–необходимость–телесность) и есть эта данность, эта множественность–необходимость–телесность, и преодолевает и преодолела ее. Личность сразу: и дважды (в начале и в конце) свободна и необходима, ибо она самодвижна, как движение своего покоя и покой своего движения.

С понятием личности неразрывно соединено понятие свободы. Свобода соотносительна необходимости, но раскрывает свою онтическую первичность как самодвижность и самое преодоление личности. Утверждать же, что личность едина в своем саморазъединении и несмотря на свое саморазъединение, значит признавать, что личность обладает само(со)знанием, т. е. разъединяется и воссоединяется или — умирает и воскресает. Конечно, в само (со) знании раскрывается природа и онтологический смысл знания. Однако для уяснения этого последнего вопроса необходимо преодолеть некоторые привычные установки и предварительно исследовать, что такое «инобытие» и каково его отношение к личности. Но если личность не только индивидуальная личность, если индивидуум — момент высшей личности, которую я называю симфоническою, а личное самосознание — «величина переменная» (т. е. то индивидуально, то социально, то симфонично), тогда сам собою раскрывается и смысл инобытия. Инобытие не иное бытие (anderes Sein), что невозможно, как «contradictio in adjecto», но — то же самое бытие симфонической личности, которая осуществляется и в данной индивидуальной личности. По отношению же к этой личности инобытие — иной образ бытия (Anderssein, tropos hyparxeos) симфонической личности.

Не так уже давно психологи стали говорить о «раздвоениях» (лучше и точнее: о разъединениях) личности, хотя с давних пор известны явления «бесноватости», «одержимости» и «двойничества», не говоря уже о религиозных «возрождениях», «перерождениях», «обращениях». Под «разъединением» личности надо разуметь такое ее состояние, когда она, в существе оставаясь одною, предстает как несколько разных личностей, правда, не просто «соположных», а словно «включенных» одна в другую («высшее я» знает о «низшем», но не наоборот) и связанных с одним и тем же органическим телом. Впрочем, существует (Жанэ) и некоторое телесное разъединение (изменение в качестве и объеме ощущений). Во всяком случае, образующиеся в личности частные единства множества могут быть названы «псевдоличностями», «зачатками личностей», но вполне самостоятельными личностями не делаются. Потому говорим о «разъединении», «раздвоении» личности, а не о многих личностях.

Болезненное разъединение личности рядом неуловимых переходов связано с «нормальным» ее состоянием. Не касаясь уже случаев «вдохновения», «экстаза», нравственной борьбы, укажем, что язык давно отметил это вне зависимости от всяких «патологических» фактов. Мы говорим: «он показал свой звериный» или «злодейский лик», «…ангельский лик», либо: «…лицо зверя», «он двуличен», «его характеризует двуличие», «…двуличность», «это — лучшая часть его я, лучшая его личность» и т. п. Таким образом, личность понимается как многоединство своих» видов», «ликов», «образов» или «аспектов», из коих каждый есть частное многоединство, выражающее одну и ту же личность. Личность «многовидна», «многолика», «многообразна», «многоаспектна». И если ранее мы установил^, что нет личности вне ее моментов, теперь мы должны сказать: нет личности вне ее аспектов, а она — их многоединство. Это и понятно. — Раз личность есть она сама, момент должен более или менее раскрываться как многоединство, т. е. как аспект личности, Иначе бы надо было говорить не о «моментах» личности, а об ее «элементах», что равнозначно отожествлению ее с мертвым телом. Отсюда, впрочем, не вытекает, что всякий момент достигает полного развития и что нет серьезных оснований для различения между моментами–аспектами и моментами просто. Основания же эти сводятся на несовершенство личности.

Самое поверхностное наблюдение убеждает в чуткости нашего языка. — Один и тот же человек весьма «различен» как «политик», «литератор» и «семьянин». Все это — разные и многомоментные его аспекты. Легко, далее, усмотреть ограничивающее и обедняющее личность значение ее аспекта, равно как и осознать неустранимое задание личности, заключающееся в «согласовании» и объединении ею ее же аспектов. Недаром всякого нормального человека должны возмущать слова Александра II, с которых и началась Русская Революция: «Как человек, я его прощаю, но — как государь, простить не могу», т. е. — коротко и ясно: — «повесить».

Из приведенных терминов предпочтительнее «аспект», «многоаспектный», «многоаспектность». «Вид», как уже отмечено, скорее всего обозначает нечто такое, что появилось, но может больше и не появиться, и — что может быть вызвано только отношением личности к внешнему миру, а не ею самою. Напротив, в слове «аспект» кроется указание на нечто более стойкое, не раз проявляющееся, существенно личное.» Образ» склоняет к мысли не о самой личности, а об инобытии, отображаемом ею, — к мысли о личности, поскольку она в себе воспроизводит инобытие, хотя бы и многоаспектно. Говорим о личности, как об «образе Божьем Аспект же личности — сама личность.

Особого внимания заслуживает слово «лик». «Лик», конечно, ближе всего к «аспекту». Но часто слово «лик» обозначает аспект личности, взятый в общем, родовом смысле и «сливающий» ее в единство с другими существами. Так, говорится: «лик человека», «лик ангельский», «злодейский лик», «звериный лик». С другой стороны, со словом «лик» (вследствие контаминации славянского корня с готским) сочетается смысл «хора» («лики ангелов», «лики праведных», «надгробные там воют лики»). Как первое, так и второе весьма важно для уразумения личности как многоединства и как индивидуирующей в себе симфоническую личность, моментом которой она является. Но это может, конечно, породить ряд неясностей и недоразумений.

Наконец, со словом «лик» соединяется представление о личности совершенной, об истинном и «подлинном». Лик святого — его совершенная и существенная личность, только приблизительно и символически выражаемая изображениями, описаниями, характеристиками. Этот лик (ср. — «подлинник») «просвечивает» сквозь икону–образ, житие и самое эмпирическую личность. Но, раз есть совершенное и подлинное, есть и несовершенное и неподлинное. Лику противостоит «личина» (греч. prosopeion, лат. persona), как обманчивое «обличье», извне приходящее, как закрывающая лицо неподвижная и мертвая, безобразная «харя» или «маска». Разумеется, и чрез личину познается личность, притом не только в способности личности носить личину, айв моментах личности, которые личину «составляют», и в отношении личности к другим существам, которых она личиною обманывает. Но большое несчастье для западного метафизика, что ему приходится строить учение о личности, исходя из понятия «хари» (persona, personne, personnalite, Person, Personlichkeit). He случайно, думаю, в русском языке со словом «персона» сочетался смысл чисто внешнего положения человека, частью же — и смысл внутренно не обоснованной, «надутой» важности, т. е. обмана.

Итак, надо в личности различать подлинное и неподлинное, истинное и ложно–лживое, т. е. личность и личину, а еще: совершенное и несовершенное, т. е. лик и личность. В связи же с понятием лика мы переходим к отношению личности к Богу и к богословской терминологии, прежде всего — к понятию «ипостаси» (hypostasis; по лат. persona, строго говоря, соответствующая в греческом языке не prosopon или лицу, a prosopeion или маске). В отличие от «усии» (ousia от einai — быть, по лат. — essentia от esse, но не в позднейшем смысле «эссенции», как сути, существа и вещества, а скорее уже в смысле «existentia», «существование») или — бытия, бытийности, существования, ипостась есть существо и — определенное существо (собственно — подпора, опора, основа, «ядро», «нутро», суть, по лат. substantia, subsistentia). Ипостась — суть индивидуального бытия и само индивидуальное существо, существованием или бытийностью своею связанное с другими ипостасями в одно и единое бытие, в одну и ту же усию. Ипостась — необходимый образ существования (tropos hyparxeos) усии, так что нет неипостасной (anhypostos) усии, хотя может быть усия в чужой ипостаси (enhypostasis). Ибо в существующем (усии) есть суть (ипостась), а суть непременно существует.

Ипостась — истинная личность. Но она — Божья Личность. И если мы спокойно называем Божьи Ипостаси Божьими Личностями и даже Лицами, нам не по себе, когда начинают называть ипостасью человеческую или тварную личность. С этим, несомненно, связано то, что в Богочеловеке два естества или две усии (а потому — две воли и две энергии), но только одна личность — Ипостась Логоса, которая, конечно, не является чем–то третьим между Богом и человеком, но есть сам Бог.

Значит, в человечестве Своем Христос личен лишь потому, что человечество Его находится в Божьей Ипостаси (enhypostasis) причаствует Божьей Ипостаси (methexis), обладает Божьею Ипостасью, Богом, как самим собою. Но, так как Богочеловек есть совершенный человек, невозможно допустить, чтобы в Нем не было чего–нибудь присущего человеку, а в каком–либо человеке было что–нибудь сверх присущего Ему. Следовательно, строго говоря, нет и не может быть человеческой или тварной личности; если же мы говорим о тварной личности, так только злоупотребительно: как о Божьей Ипостаси, поскольку Ей причаствует и Ею обладает тварь. Как тварь, человек не личность, но — некий безличный субстрат, неопределенностью и непостижимостью своею подобный Богу и вполне самодвижный.

Так в Боге мы находим единство, высшее, чем индивидуальная личность, ибо Бог — триипостасен, и единство личное, ибо ипостаси не вне Божьей усии и ей не противостоят, а Бог — личный Бог. Этим окончательно устраняется, как заблуждение, признание индивидуальной личности за единственное конкретно–личное бытие, т. е. отрицается всякий индивиду а взамен чего утверждается реаль ность симфонически личного бытия, а тем самым — и «строение» самой индивидуальной личности как многоединства.

Человеческая личность по существу своему есть причаствуемая непостижимым изнесущным тварным субстратом Божья Ипостась или обладаемое человеком имя Божие. И самый смысл человеческого и тварного бытия раскрывается как его» лицетворение» или «обожение» (theosis)[14].

Естественно, что наибольшего обожения или личного бытия человек достигает в своем совершенстве. Потому–то именно лик человека наиболее близок к Богу, а личина наиболее от Бога удалена. Лик человека и есть «образ Божий» в человеке. Но этим нимало не отрицается усовершающаяся личность, которой лик предносится как ее цель, ее идеал и ее ангел–хранитель. Ибо лика нет без личности; и нет необходимости мыслить совершенство как простое отрицание несовершенства, а можно мыслить его и как преодоление и восполнение несовершенства. Тоща совершенство некоторым образом содержит в себе свое преодоленное и преодолеваемое им несовершенство. Тогда оно не отделено от несовершенства, хотя несовершенство от него отделено и знает его лишь как свой идеал, свое идеальное бытие. Реальность этого идеального бытия, соотносительного несовершенному и столь же, как оно, не совпадающего с совершенством, и есть реальность ангельского мира.