Сочинения

Есть поле победы, широкое поле!

Там ветер пустынный гуляет по воле!

На поле курганы — гробницы костей:

То грозное дело булатных мечей!

Давно там замолкли и крик, и удары,

И высохли белые кости бойцов.

Здесь русскою силой разбиты татары,

И здесь их обитель — ряд темных холмов!

Здесь гений России, с улыбкой презренья,

С высоких гробов на вселенну взирал.

Он круг необъятный жезлом начертал:

То грани России, то наши владенья!

Так это здесь — побоище Мамая,

Позорище решительной борьбы,

Игра кровавая таинственной судьбы,

Спасение отеческого края!

О поле славное, покой тебе, покой!

Не мало на тебе гостей отпировало,

Не мало ты, широкое, стонало:

О поле славное, покой тебе, покой!

Вот с той страны, как туча, набежала

Неумолимая жестокая Орда;

Здесь русских рать отмщением пылала

И вековых оков и русского стыда!

Там смуглые бойцы — станицы кочевые —

Их взоры дикие, а чела, как туман;

Здесь цвет славян, краса полночных стран,

И кудри русые, и очи голубые!

Туманна ночь последняя была:

Два стана спят; безмолвные, в покое.

Заутра шум — и там в кровавом бое

Судьба свершит великие дела!

Вот все бойцы беспечно засыпают!

Но ночь страшна: то слышен крик орлов,

То, в тысячу ужасных голосов,

Стада волков протяжно завывают.

И он вскипел, вскипел упорный бой;

Сразилися тиранство и свобода;

И ты, любовь Российского народа,

Носился здесь, воинственный Донской!

Ты здесь летал, виновник ополченья.

Для милой родины, при зареве сраженья!

Для родины! Прекрасен твой удел,

Благословен твой подвиг незабвенной

Для родины несчастной, угнетенной!—

Хвала тебе! Прекрасен твой удел!

И вот бегут разбитые татары,

Перуны[99] сыплются от русского плеча:

Вновь крики русские, как звонкие удары

Заветного славянского меча!

Теперь молчишь, молчишь, победы поле…

И я здесь был, и я благоговел!..

.

.

Урал, Урал,

Тебя Ермак

Переплывал!

Твой белый вал

Не заплескал

Его ладьи!

Шумят струи,

Валы бегут,

Но берегут

Его челнок…

Поток глубок;

Ладья летит,

Пловец молчит…

Знать, ты узнал,

Седой Урал,

Кто твой ездок…

Твой белый вал

Не заплескал

Его челнок!

Почто ж вскипел,

Родной Урал?

Зачем взревел

Твой белый вал?

Ты взволновал

Со дна песок,

Ты распознал

Чужой челнок…

В твоих волнах

Заклятый враг,

Коварный лях…

То Мнишек…

Ну! Топи, волна,

Ладью ко дну!

Плывет она,

Змея жена…

Урал, Урал,

Играй, Урал!

В твоих волнах

Заклятый враг!..

России мститель роковой,

Булат заветный — радость деда,

Ты весь избит о кости шведа

Тяжелой русскою рукой!

Ты погулял в полях Полтавы

Для русской чести, русской славы! —

Прошла кровавая пора…

Ты бушевал без укоризны,

Ты выручал и честь Отчизны,

И честь великого Петра!—

Хвала тебе, как старый воин,

Ты много службы прослужил,

Как сын родной, не изменил

И деда храброго достоин!

Почто ж замолк и в жалком сне —

Оделся ржавчины корою,

И в сокрушительной войне

Не бился с западной грозою?

Тебя никто не разбудил,

Никто на брань не наострил!..

Ты спал, обросший повиликой,

Ты не блеснул, когда Великий

Великой родине грозил;

Ты не встречал Наполеона,

Тебя рука не подняла

На корсиканского орла[100],

За жизнь родных, за славу трона!

Не подняла… ты не найден,

И без тебя вскипели бои,

Где бились вы, мои герои,

Где вас узнал Наполеон!

Напрасно он свой мощный гений

В глубоких думах напрягал…

И он разбит, и он бежал —

Звезда войны, судьба сражений!

И — житель дикия скалы —

Он помнил русские удары,

Побег, позор, Москву, пожары

И вас, двуглавые орлы!

Но я нашел, решитель боя,

Я отыскал тебя, булат, —

И как я весел, как я рад

Тебе — товарищу героя!

Как часто в полночь, при луне,

Тебя рассматриваю жадно!..

Ты милый гость мой, ненаглядный,

Живой рассказ о старине!..

О! сколько дум, воспоминаний,

Какие жаркие мечты!

И сколько в грудь младую ты

Вдохнул возвышенных желаний!

Греми, труба, уж я точу

Булат, подъятый из забвенья!

Дай руку, К<оля>[101], я лечу

С тобой на зарево сраженья!

Душа великая Великого Петра,

Благослови булат за честь родного края!

Он твой, святая Русь! Он твой, земля родная!

Сподвижник вековой и чести и добра!

Что ж ты замолк в пустынях мира,

Творящий дух, великий человек?..

Увы! о Геллеспонтский брег[102]

Разбилась Байронова лира!

И струны полные пожрались темной бездной,

И дивными играет океан;

Последний звук ее взгремел в пучине звездной,

Как в храме мудрого торжественный тимпан[103]!

Увы, земля! Оплачь свое светило!

Кто ж дерзостный, властительный певец

Восхитит Байрона и звуки, и венец

И прогремит его разбитой лирой?

Как может он бессильными руками

Исчерпать бездну темных сод

И овладеть заветными струнами

На дне твоем, священный Геллеспонт?

Кто дерзкий юноша с безумною мечтою

Дерзнет лазурные пучины облетать

И звуки Байрона с волшебною игрою

В младую грудь отважно заковать?

Никто!.. Но есть еще мгновенья…

Когда вскипит свободный океан,

Тогда, тогда в минуты треволненья,

Как по морю бушует ураган.

Чудесные, из бездны выплывают

И, натянувшися на скачущих волнах,

При грохоте валов, при буре и громах

Опять по-прежаему играют…

Или когда от дальнего востока

Господен гнев — взойдет гроза;

И волны бурные гремящего потока

Зальют святые небеса,

Когда орел неистово играет,

Когда земля, как грешница, дрожит,

Когда небесный гром гремит

И с облака на облак пробегает, —

В сей грозный час наш дух трепещет и кипит.

О други, там не гром, а Байрон говорит!

Старинная чаша, отцовская чаша,

Широкое дно, расписные края!

Давно ль ты живешь, дорогая моя —

Старинная чаша, отцовская чаша?

О дедов радушных наследственный дар,

Я пью из тебя, старину вспоминая;

Быть может, ты помнишь злодея Мамая

И тяжкое иго жестоких татар…

Ты сохла, ты сохла — и мед искрометной

Во время неволи в тебе не кипел,

И прадед печальный — в цепи долголетной —

Тебя не касался и песен не пел…

Но ты загремела во время Донского,

И пены бугры через край полились,

Как предки, отмщеньем пылая, клялись,

Клялись воевать за защиту родного!

И в ранах свободы воинственный дед

Сидел за тобой с дорогими гостями,

А ты украшала их русский обед

Веселым вином, расписными краями,

И слышала — верно — от предка не раз

О подвигах славных горячий рассказ!

Зачем же ты вновь затряслась, пролилася?

Что ж высохло снова широкое дно?

Зачем позабыла свой мед и вино?

Ах! в сердце России Литва ворвалася!

Ты помнишь убийство в Кремлевских стенах,

Где кровью, святыней ругался нам Лях!..

Не долго! трубою ты вновь загремела,

И предок наполнил тебя до краев!

Вот Минин, Пожарский пошли на врагов

И в русских священная месть закипела!

Ну! пейте ж из чаши заветной, друзья,

И пойте победы, нынь очередь наша!

Раздайся, раздайся, отцовская чаша,

Широкое дно, расписные края!

Друзья, друзья! Торжественно течем

На светлый пир родного просвещенья,

И, в трепете высокого волненья,

Мы нашу песнь заветную поем! <…>

Наш меч разбил оковы и татар,

На выси Альп сверкал наш штык граненый,

От вечности никем не пробужденный,

Под нами выл угрюмый Сен-Готар! <…>

Мы и тебе днесь песнь свою поем,

Родимый свет, отчизна дорогая!

Всю нашу жизнь служенью посвящая,

Все, все тебе, Россия, отдаем!

И сердца жар, и силы юных дней

Несем, друзья, на жертвенник Отчизны!

Клянемся мы служить без укоризны,

Всем жертвовать для родины своей!

За нашу Русь готовы мы на смерть;

И мы умрем, ее благословляя.

Как радостно за честь родного края

И действовать, и славно умереть!..

И песнь тебе, прекрасный храм наук,

Где наши дни в беседах притекали;

Где русские дух русский воспитали,

Где весел труд и радостен досуг.

Под сению бессмертного Кремля,

Хранителя отечественной славы,

Лелеются надежды величавы —

Все в дар тебе, родимая земля!

Уже горит, горит заря наук

Желанная над русскою землею;

Она живит небесной теплотою

И нашу грудь, и юный русский дух…

Не говорите ей: ты любишь безрассудно,

Твоя печаль — безумная печаль!

Не говорите так! — разуверяться трудно,

И вы ее уверите едва ль.

Нет! вы не видели немых ее страданий,

Ночей без сна, рыданий в тьме ночной,

Не испытали вы любви без упований,

Не знаете вы страсти роковой!

О, как она любила и страдала!

Какое сердце в дар несла!

Какая юношу награда ожидала!

Увы! его душа ее не поняла.

Я видел: бедная, бледна и молчалива,

Она приход любимца стерегла;

Вот вспыхнула, подходит боязливо —

И тайна снова в сердце умерла!

Не говорите ж ей: ты любишь безрассудно,

Твоя печаль — безумная печаль!

Не говорите так! — разуверяться трудно,

И вы ее уверите едва ль!

Я скучен для людей, мне скучно между ними!

Но — видит бог, — я сердцем не злодей:

Я так хотел любить людей,

Хотел назвать их братьями моими,

Хотел я жить для них, как для друзей!

Я простирал к ним жаркие объятья,

Младое сердце в дар им нес:

И не признали эти братья,

Не разделили братских слез!..

А я их так любил! К чему воспоминанья?

То были юноши безумные желанья;

Я был дитя. Теперь же вновь люблю

Обитель тихую, безмолвную мою.

Там зреют в тишине властительные думы,

Кипят желания, волнуются мечты,—

И мир души моей то светлый, то угрюмый

Не возмущается дыханьем клеветы.

Но ты со мной, благое провиденье!

Не ты ли, мой творец, не ты ли, вечный бог,

Не ты ль послал в мое уединенье

И чистый, пламенный восторг,

И тихое, святое размышленье?

Когда же по душе пройдет страстей гроза,

Настанет тягостная битва,

Есть на устах тебе горящая молитва,

А на глазах дрожащая слеза.

Тогда бегу людей; боюсь их приближенья

И силюсь затаить и слезы и волненья,

Чтоб взор лукавой клеветы

Не оскорбил моей мечты,

И грустно расстаюсь я с думами моими;

Я скучен для людей — мне скучно между ними!

Зачем зовешь ее: «Бесстрастная:

Она, как мрамор, холодна!»

Узнай: душа ее прекрасная

Для сильной страсти рождена,

Для слез любви, для упоения,

Для нежной пламенной мечты…

И — благодатное видение —

Она явилась на мучение

В юдоли хладной суеты.

Враждебным роком увлеченная

(Цветок, взлелеянный в тиши!),

Она любила, упоенная,

Всей бурной силою души:

В младой груди, кипящей страстию,

Сказалась тайна бытия;

Душа доверилася счастию,

Душа прекрасная ея!

О, как она любила пламенно,

Боготворя свой идеал!..

.

.

И все надежды пылкой младости

Несла ему, всю жизнь свою,

За миг единый полной радости,

За звук чарующий: люблю!

И все свои молитвы чистые,

Обеты сердца своего —

За кудри темные, волнистые,

За речи сладкие его!

Как рассказать ее страдания,

Тоску любви, померкший взор,

Когда погибли упования,

Свершился страшный приговор?

Но вот, среди толпы ликующей,

Где все и блещет, и кипит,

Она явилася горюющей

И хладным мрамором стоит!

Мой друг, прочти ее страдания,

Вглядись в печальные черты:

В них нет земного ожидания,

В них нет чарующей мечты!

На них следы тоски глубокие,

Ночей мучительных печать,

На них желания далекие,

Загробной жизни благодать!

Взгляни, мой друг, — по небу голубому,

Как легкий дым, несутся облака:

Так грусть пройдет по сердцу молодому,

Его, как сон, касаяся слегка.

Мой милый друг, твои младые годы

Прекрасный цвет души твоей спасут;

Оставь же мне и гром, и непогоды…

Они твое блаженство унесут!

Прости, забудь, не требуй объяснений…

Моей судьбы тебе не разделить…

Ты создана для тихих наслаждений,

Для сладких слез, для счастия любить!

Взгляни, взгляни — по небу голубому,

Как легкий дым, несутся облака:

Так грусть пройдет по сердцу молодому.

Его, как сон, касаяся слегка!

Они уносят дух — властительные звуки!

В них упоение мучительных страстей,

В них голос плачущей разлуки,

В них радость юности моей!

Взволнованное сердце замирает,

Но я тоски не властен утолить:

Душа безумная томится и желает

И петь, и плакать, и любить!

Какая-то разгневанная сила

От юности меня страданью обрекла:

Огнем страстей мне сердце воспалила,

А сердцу счастья не дала!

Как утолить неспящие волненья?

Какая смертная возможет разделить

Моей души весь пламень упоенья

И равною любовию любить?

Как радостен отцу возврат младого сына,

Цветущего и нежного душой;

Как сладостен оаз[104] для сердца бедуина[105],

С зеленой пальмою, с прохладною струей;

Так ты мне жизнь и рай, оаз прелестный мой!

Ко мне, ко мне, ты — с чудными очами,

С благоуханными устами,

С темнокудрявой головой!

О! где мой гимн творцу за все его награды?

Нет, никогда отца не радовал так сын,

Нет, никогда под деревом прохлады

Так сладко не дышал пустынный бедуин!

О, никогда!..

Она бежит играющих подруг,

Она грустна; ей скучен их досуг,

Их игры резвые, их смех и разговоры

Про юношей, про танцы, про наряд,

Ее глубокие, задумчивые взоры

О тайной страсти говорят…

Кто ж юноша? Где он теперь? Давно ли?..

Но нет, таи, прекрасная, таи

Тоску сердечныя неволи,

Мечты любимые твои!

Таи! Холодный свет святого не оценит,

Толпа мертва для чувства и страстей,

Завистливо душе твоей изменит

Коварная подруга юных дней!

Но здесь один знаком с мятежными страстями,

И тайна дум твоих от взоров не ушла:

Он знает, отчего под темными кудрями,

На мраморном челе забота налегла;

Он знает, отчего ланиты погасают,

Какою тайною закованы уста,

Что взоры грустные кого-то ожидают

И отчего тиха, безмолвна красота.

Ты помнишь песнь любви с заветною мольбою,

При шумном говоре собравшихся гостей?

Как вся страдала ты!..

Твой взор блеснул слезою!..

Он видел всю игру взволнованных страстей…

Он видел и молчал, ревнивый и мятежный,

В душе его прошла жестокая борьба…

Но он — поверь! — молил и пламенно, и нежно,

Чтоб все прекрасное дала тебе судьба!

О! есть пронзительные стоны!

То крик страдающей души,

То вопль ужасный Дездемоны

В глухой, полуночной тиши…

О! стоны те — глубоки, бесконечны!

Им внемлют небо и земля;

Они на суд зовут тебя, о вечный,

Податель грозный бытия!

Может быть, в кругу прелестных

Полек ветренных, младых.

Чаровниц мне неизвестных

Позабудусь я на миг.

Говорят, они опасны,

Как небесная гроза,

Их движенья сладострастны,

Страшны черные глаза.

О, когда б они умчали,

Как живой поток весны,

Все сомненья и печали,

Все несбывшиеся сны!

Знаю, жизнь не обновится,

От недуга не спастись,

Дайте ж миг мне позабыться,

В шумных танцах унестись!

Столько лет в борьбе мятежной!

Я, как схимник, одичал;

Не внимал речам я нежным,

Белых рук не целовал!

Мчусь домой. — Ах! в зимни вьюги,

Сколько раз я мчался к ней!..

Вот у ней, в домашнем круге…

И я с бледныя подруги

Не свожу моих очей…

Вот стоит в дали пустынной

С белой розою в кудрях.

Я целую локон длинный…

Как она любила сильно!

Сколько жизни в прошлых днях!

Сны мои!.. Там, помню, ивы

Зеленелись над водой…

В первый раз она ревнива…

Вдруг чуть слышно, боязливо

Обвила меня рукой.

О, довольно!.. нет, тоскою

Сердце сжалось, боже, вновь,

Смутный взор дрожит слезою.

Над усталой головою

Веет давняя любовь.

Да, недаром ты любила;

Все взяла ты у меня!

О, ты дорого любила;

Ты навек мне погубила

Цвет и прелесть бытия!..

И зачем уж в сновиденьи,

Призрак милый, пролетишь,

Обольстишь воображенье,

Лишь на миг уединенье,

Светлый ангел, озаришь?..

И не так ли засияет

Над гробницею луна?

Мрамор, вспыхнув, оживает, —

Но блеснет — и исчезает

В темном облаке она…

Все прошло!..

He гляди поэту в очи,

Не внимай его речам,

Убегай, как призрак ночи,

Недоступная мольбам;

Не буди его желаний,

Жизнью, другом не зови;

Ты страшись его признаний

И не верь его любви…

Не желай с ним тайной встречи,

Разговор его — беда…

Обольстительные речи

Очаруют навсегда.

Распусти же покрывало

Над пылающим лицом,

Крупным жемчугом, кораллом

Слух завесь перед певцом!

Но душа твоя желает, —

И любимец твой вошел…

Над челом его играет

Вдохновенья ореол.

Ты с улыбкою встречаешь,

Унеслась твоя печаль,

Ты речам его внимаешь,

Опершися на рояль.

Берегись, перед тобою

Обольстительный певец.

Он к ногам твоим с мольбою

Бросит гордый свой венец;

Берегись, его объятья

Стан покорный обовьют.

Ты погибнешь… но проклятья

Светлых дней не приведут!..

Не приколешь, дева, розы

Над кудрявой головой —

Побегут, как жемчуг, слезы

По ланите молодой…

Он тебе дороже мира,

Но любимец твой исчез —

И уж нового кумира

Жадно просит у небес!

Она была его единым вдохновеньем,

Младой любви страдальческим венцом,

Она одна, с слезами и томленьем

Боготворимая задумчивым певцом…

Для ней он был готов лететь на поле битвы,

Когда нахлынули от запада враги,

В восторге петь прощальные молитвы

И весть на брань отмстителей полки.

Для ней бы он надел одежды пилигрима

И обувь странника и — рыцарь молодой —

Пошел бы в дальний край, к полям Ерусалима,

Чтоб только выполнить обет ее святой…

И как бы пламенно певец об ней молился!

Об ней бы думая, под пальмой отдыхал,

И снова бы на полночь возвратился,

Благославение возлюбленной сказал.

Принес бы ей фиал со влагой Иордана,

Над коим некогда гремел Иеговы[106] глас, —

И странника чарующий рассказ

Для ней бы слаще был и гуслей, и тимпана.

А он замолк — любимый наш певец,

Расстался с звонкою цевницей,

Повесил он лавровый свой венец

Над хладною, печальною гробницей.

Не спрашивай, зачем он не поет:

Увы! мой друг, она его любила…

Он кончил песнь; она его зовет…

А проводник туда — могила.

Прочь, прочь, ни слова!

Не буди, что было:

Не тебя — другого

В жизни я любила…

Мой ангел милый —

Он не дышит боле;

Он лежит в могиле

На кровавом поле,

Увяла младость,

Такова ль была я?

Ах, на что мне радость!

И зачем жива я!..

Лишь им дышала,

Лишь ему клялась;

С ним я все узнала…

И как жизнь неслася!

В тени черешен,

В тишине глубокой,

Кто так был утешен

На груди высокой?..

Наш край спасая,

Но тая разлуку,

Он стоял, рыдая, —

Молча сжал мне руку.

Прочь, прочь, ни слова!

Не буди, что было:

Не тебя — другого

В жизни я любила!

Когда порой, свободный от трудов,

Свободно я дышу под небом полуночи,

Когда Альдебаран[107] горит мне прямо в очи,

А с севера идут громады облаков;

Чело восторг обнимет, как и прежде,

Воображение, мой демон, загорит,

И что-то схожее на давнюю надежду,

На стон, на вздох любви, во мраке прозвучит,

Тогда я чувствую, как быстро набегает

Слеза тяжелая, невольная слеза;

Уста без слов дрожат; душа живей страдает,

И долго, долго в даль глядят мои глаза…

Есть имена — увы, магические звуки!..

Каким волнением им вторит грудь моя!

Есть образы в душе, — и с ними нет разлуки, —

Светила бледные в тумане бытия,

Святые, милые!..

За рекою, за Десной

Есть шинкарочка одна;

У шинкарки молодой

Много меду и вина.

И к ней с ранния зари

Наезжают молодцы

И гуляют до зари

Из Чернигова купцы.

К ней обозы пристают,

Наливаются ковши,

И танцуют и поют

У шинкарочки души.

Али мед у ней иной,

Али водка веселей,

Что у Сары молодой

Полон двор шумит гостей?

Нет, к шинкарке молодой

Ручки белые манят,

Под пунцовою чалмой

Очи черные горят;

Слышно, горек сладкий мед,

Если нет ее речей.

Так затем-то весь народ

Приворачивает к ней.

Что ж по сердцу нет у ней

Молодца из молодцов, —

Ни из бойких писарей,

Ни из вежливых купцов?

Кто б подумал?..

К ней один,

К чаровнице молодой,

Вздумал ездить господин

Заполночною порой;

Для него-то одного

Сара сердце сберегла,

Для него лишь одного

Спала жаркая чалма…

Он прискачет на коне,

На коне на вороном;

Их свиданье при луне,

Под лазоревым шатром…

И я помню за Десной,

Где я долго кочевал,

Близ дороги, под горой,

Сару бедную встречал…

Как украинская ночь

Вдохновения полна!

Как твоя, Израиль, дочь

В поздний час упоена!

Пилигрим так средь степей

Оживит порой мечты;

Отдыхая у ключей

Рвет он дикие цветы,

И один из них возьмет,

Как заветный талисман,

И на север принесет

Он цветок восточных стран.

Зачем так поздно ты явилась,

Или зачем явилась ты,

Когда уж жизнь разоблачилась,

Погибли лучшие мечты?

Явись тогда, явись мне прежде,

Тебе отдал бы я одной

Все сны, все гордые надежды,

С кипящей жизнью молодой.

Увы! И что же от волнений

Осталось пламенных тогда?

Лишь хлад душевный, яд сомнений

И мир безвестного труда…

И ни единыя надежды!

И ни единыя мечты…

Убиты все. Зачем не прежде,

Что раньше не явилась ты?

Быть может, ты бы оправдала

Святую тайну бытия:

Я верю, меньше бы страдала

Душа пустынная моя.

О Дездемона, Дездемона!

Скажи, верна ль твоя любовь?

Ты хочешь слез моих и стона…

Возьми, но дай мне счастье вновь!

Умчи меня, как вихорь танца!

С тобой чудесна жизни даль…

Во мне, как в сердце африканца,

Не вспыхнет дикая печаль.

.

.

.

.

Так блещут сумрачные воды,

Хотя их бездна все мрачна,

Когда в них после непогоды

Глядится чистая луна.

При сильных страданьях, при едкой печали,

Когда же вы слезы мои замечали?

Когда же я плакал, стонал иль роптал?

Быть может, — то правда, — над свежей могилой,

Привлекшей меня роковой своей силой,

За жертву я жизнь вопрошал;

Быть может, как матерь над сыном стонала

И с воплем во гробе его целовала,

Отец же с печалью немою глядел, —

Я плакал, я слез удержать не умел;

Быть может, из сердца раз вырвались стоны

При тихом стенанье другой Дездемоны…

Но все о себе же я слез не пролью,

Но я нераздельно снесу мое горе, —

Пусть воет, пусть вырвет житейское море

Мой парус последний — и топит ладью!..

Когда-то в другие, безумные годы,

В порывах стремительных сил —

Я смело сзывал на главу непогоды,

Мятежные бури любил!

Вот сквозь облако прозрачное

Месяц дол осеребрил.

Покидайте ж, тени мрачные,

Ложе хладное могил!

Грозной силой заклинания,

В роковой полночный час,

Из гробов для ликования

Вызываю, тени, вас!

Вас отвергли небожители,

Ваша жизнь была грешна,

Пронеслась она в обители,

Буйных радостей полна…

Не Пречистую молили вы

О спасении в грехах;

Пылких юношей манили вы

И ласкали на грудях.

И на ложе сна в молчании

Вы влекли младых друзей, —

Только слышались лобзания

В тайном сумраке ночей…

Вот сквозь облако прозрачное

Месяц дол осеребрил.

Покидайте ж, тени мрачные,

Ложе хладное могил!

Вот и девы появилися,

Вьются кудри по плечам,

В буйной пляске закружилися,

Понеслися по гробам.

В адском вое, в дикой радости

Узнаю я, девы, вновь

Ту же жизнь безумной младости,

Ту же грешную любовь…

Тайно, в полночь, у фонтана

Застоялась что-то панна.

Долго ждет она…

Тихо ветви расступились,

Грудь высокая забилась…

Панна — не одна…

Не одна. — Под шум фонтана

Что-то страстно шепчет панна,

Кто-то с ней стоит, —

И при свете лунной ночи,

Ей в заплаканные очи

Юноша глядит.

Вот садится, вижу, панна

Под черешню, близ фонтана;

Он у ног ея, —

И, откинув покрывало,

«Милый друг, — она сказала, —

Я ждала тебя!»

Как сказать, что с сердцем было?

В первый раз оно любило;

Юноша молчал.

Только жарко, в тайной сени,

Он лобзал ее колени,

Руку ей сжимал.

Тише, тише струй фонтана

Говорила снова панна:

«Любишь ли меня?»

И с улыбкою небесной,

Так роскошно, так чудесно

Друга обняла.

«О, люблю ли, друг жестокой?..

Я для панны черноокой

Все давно забыл…»

И, при бледном свете ночи

Милой панне в ясны очи

Взор немой вперил.

Как фонтана тихий ропот,

Снова слышен сладкий шепот.

Друг заговорил:

«Если нет меня с тобою,

Обо мне одна, порою,

Думаешь ли ты?

Веселясь в кругу с гостями,

Панна, ясными очами

Ты меня ль ждала?

Если пыль вдруг в отдаленье,

И я мчусь, — хоть на мгновенье,—

Рада ль мне была?»

«Рада ль? О! мой милый,

Для тебя я все забыла,

Ты лишь жизнь моя!

Если ты когда далеко,

Грустно панне одинокой,

Страшно без тебя!»

И концом она вуаля

Тайно слезы отирала,

Юноша молчал:

Только внемля тихой речи,

Он, как мрамор, панны плечи

Белые лобзал.

Ночь неслася сновиденьем,

Скоро утро — в отдаленья

Конь зовет давно.

«Время! Время! На прощанье

Панна даст ли мне лобзанье —

Милая — одно?..»

«Никогда!.. О! это много…» —

И с улыбкою, но строго

Отвела лицо;

И, как призрак, быстро встала,

И уныло взор бросала

Панна на кольцо.

«Прочь обеты! На прощанье

Дай одно, одно лобзанье!» —

Юноша вскричал.

«Завтра в битву, завтра в поле!..»

Он не мог сказать ей боле —

Голос задрожал.

«Я твоя!»…

Мир исчез для них…

Пронеслося упоенье…

Что ж ты, бурное мгновенье,

Вечность или миг?..

С той поры, лишь полночь, панна

Тихо станет у фонтана,

Дико в даль глядит;

Иль одна, во тьме черешен,

Где был друг ее утешен,

Бледная сидит…

Есть на душе заветная мечта;

Она моя; в ней все, что сердце любит.

Не знаю я, спасет или погубит

Меня прекрасная мечта…

Она родилася в минуту упоенья,

Когда я пил надежд ласкающий фиял,

И молодой восторг эфирное творенье

В горящие объятья принимал.

Небесная, отрадно просияла,

Гармонии чарующей полна;

Торжественна, светла, без покрывала,

Душе моей явилася она.

И я люблю ее, над ней так сладко плачу,

Я к ней ревнив, — она моя!

И горе мне, когда тебя утрачу,

Мечта высокая, прекрасная моя!

При ней молчат жестокие сомненья,

Мой темный путь надеждой озарен…

О, оправдай ее, святое провиденье, —

И брани нет, и мир преображен,

И божеству мое благодаренье

За жизнь мою, за день, в который я рожден;

И мне ясней мое предназначенье,

Доступней тайна бытия;

Душа полна и сил, и упоенья!..

Не оставляй меня, отрадное виденье,

Мечта высокая, прекрасная моя!

Не знаю где, но помню живо,

Широкий пруд и дом в один этаж;

Там над водой качались тихо ивы,

А у крыльца стоял готовый экипаж.

С востока туча находила,

И ласточка кружилась над волной,

И ветер дул, и роща говорила,

И рог звучал за дальнею горой.

А между тем душа чего-то ожидала,

Неясным трепетом вся грудь была полна;

Гляжу: там девушка у входа уж стояла;

Высокий стан ее мантилья обвивала,

Она была прекрасна, но бледна,

Кого-то ждет. Смотрю: к ней выходили

Еще две девушки, в весне счастливых лет;

Они, смеясь, о чем-то говорили,

За ними юноша вослед.

Ужели он? Черты напоминали

Мне друга юности моей…

Давно: давно судьбы его умчали…

Но как узнать тебя, товарищ лучших дней!

Лицо твое одел могильный цвет печали,

А на челе следы глубокие страстей!

Зачем ты здесь? Кто этот призрак нежный?..

Что он тебе? Зачем твой беглый взор

Вдруг выразил и радость, и укор,

И тайну ревности мятежной?

Волшебница, зачем она с тобой

Так холодна, так страшно равнодушна?..

Ты не замечен; ей не нужно

Твоих речей; прозрачною рукой,

Смотри, откинула вуаль она послушный

И топит взор за дальнею горой.

Зачем ты здесь? Но все сокрылись в отдаленье,

И сцена новая опять в моем виденье.

Вот, — где-то, — дом высокий и старинный.

Тенистый сад раскинут по реке;

Там вдоль аллеи темной, длинной,

Идет она, с ней он, письмо в его руке.

И видел я, как быстро проходили

И возвращалися опять;

Они о чем-то говорили,

Как будто спорили, но я не мог понять.

Зато в минуту их разлуки,

Мне показалося, когда он говорил,

Что на его устах дрожали как-то звуки,

Склоненный взор был полон скрытой муки,

Что он ее о чем-то все молил…

Но гордая, откинув покрывало,

«Напрасный труд!» — с досадой отвечала.

И нет ее, и бледен он стоял, —

И… мне послышалось: «Бог с вами!» — он сказал,

Он на коня, он мчится в отдаленье…

Но сцена новая опять в моем виденье.

Ложился вечер молчаливо,

Опять широкий пруд и дом в один этаж,

Вновь над водой качались тихо ивы,

А у крыльца стоял готовый экипаж.

И я вхожу: открыта зала,

Смотрю: она, опять она!

Но показалось мне, теперь она страдала,

Какой-то тайною была поражена,

Как будто что-то потеряла…

Но… может быть, каприз, иль, может быть, устала;

Таилась ли любовь, была ль она больна,

Я разгадать не мог. Но гости позабыты;

Она сидит одна, поникнув головой,

И у нее бледней ланиты

Лилеи, сорванной грозой.

Вдруг входит он. Вдали от ней садится,

И на вопрос ее, скрепя в груди печаль,

Он говорит, что едет в даль

И что заехал к ним проститься.

Казалось, стало дурно ей,

Казалось, стон в груди едва она таила,

И — странно! — от его очей

Она теперь своих не отводила.

О, нет! но долгий, грустный взгляд

Был обращен к нему: напрасно!

Он помнит все, он видел слишком ясно,

И не возьмет ее из жалости наград,

Не оскорбит ее тоской своей глубокой:

В последний раз очей с нее он не сводил,

Но этот взор без просьбы, без упрека

Был неподвижен и уныл.

Проходит час. Его уж провожали,

Давно к крыльцу уж тройка подана,

Все счастливой ему дороги пожелали,

И все ушли. Одна стоит она

Еще как статуя печали,

И неподвижна и бледна.

Зачем-то раз еще он оглянулся,

Медь зазвенела, он помчал.

Мне стало грустно, я проснулся,

А колокольчик все звучал.

С шумящим потоком, с весенней волной

Страдалица очи закрыла;

Навеки, навеки, с последней борьбой

Сердечные бури забыла.

В минуты томленья, заботы полна,

Кого-то искала очами,

Какое-то имя с тоскою она

Невнятно шептала устами.

Чье было то имя? — понять не могли.

Кого еще видеть хотела?

Но подвиг окончен, и с грустной земли

Далеко душа улетела!

Так скоро, так рано, едва расцвела —

И хладны уж перси младые!

Не злая болезнь твою жизнь унесла,

Нет, страсти твои роковые!..

Давно ли, о боже, на юных очах

Блистали веселья безумные слезы?

Давно ль над челом, в твоих черных кудрях

Дышали весенние розы,

Как в залах роскошных являлася ты?

И вот уж увяла, как эти цветы!

К кому-то ревнуя, о ком-то рыдая,

Кого-то напрасно ждала…

Каким-то недугом безмолвно сгорая,

Ты быстро в могилу сошла!..

Но страшная тайна с тобой умерла,

Прости, до свидания, тень молодая!

Над гробом подруги, в раздумье стоя,

Подруга слезы не роняла…

Лишь бедная мать над несчастной рыдала

И с воплем на труп охладелый ея

Безжизненным трупом упала;

Лишь кто-то один в отдаленье стоял,

И жарко молился, и долго рыдал…

Печально, уныло святые напевы

Неслися за телом усопшия девы.

Они провожают в загробную даль,

Из нашей юдоли к обители вечной,

Куда не доходит ни скорбь, ни печаль,—

На лоно любви бесконечной.

Пронесется ли буря мятежная

И пустынную розу сорвет,

Затоскуется ль горлица нежная,

Как птенцов ее коршун убьет.

Гибнет роза в степи одинокая,

Не воскреснет поблекший цветок,

Твои очи, подруга далекая.

Не утешит венчальный венок.

Рано высохла грудь твоя страстная,

Рано взор твой веселый потух.

Не на счастье любила, прекрасная,

Не на радость узнал тебя друг!

О, как рано с блаженством простилася —

И уж столько бессонных ночей,

Столько стонов во тьме утаилося,

Столько пролито слез из очей!..

Его нет — не придет на свидание:

Он в туманную даль полетел;

Не сбылися, как сон, упования,

Неизбежен несчастный удел.

При прощанье, как тень над могилою,

Ты стояла с поблекшим челом,

Ты упала на грудь тебе милую,

Ты рыдала на сердце младом.

Было тяжко для друга прощание,

Но по-прежнему милый ласкал,

Его стоны, глухие рыдания

Только ветер в степи услыхал…

Отуманен тоскою глубокою,

Охладел он для жизни душой,

Только помнит тебя, одинокую,

И что счастье погибло с тобой…

Допою ли я песню печальную?

Если сорван надежды цветок —

Вы не куйте кольца обручального,

А готовьте могильный венок.

О, как сердце вдруг запало!

Или то была мечта?

Что ж сдавило, оковало

Задрожавшие уста?

Иль еще страданий мало?

Иль еще мой рок зовет?

Иль еще в груди усталой

Буря новая пройдет?

Ни погибель, ни могила,

Ни кинжалы, ни позор

Никогда б с такою силой

Не могли смутить мой взор.

Так давно! Но правда ль это?

Иль мне льстит лукавый день?

Предо мной с немым приветом

Пронеслась она, как тень!

Сколько раз, ночном порою,

Ты с улыбкой прошлых дней

Проносилась над главою

Одинокою моей!

Долу глухо, долу мрачно, —

Встал туман от хладных вод,

Даль небесная прозрачна,

Необъятен звездный свод!

На полуденной лазури

Вижу облако одно;

Знать, дитя протекшей бури

Там блуждать осуждено.

Чьей же силою гонимо,

Вдаль от севера летит?

Где приют для пилигрима,

Где свой бег он прекратит?

Отчего ж один, так мрачно,

Будто дум смертельных полн,

Он явился на прозрачный,

Необъятный небосклон?..

И зачем пред ним в мерцанье

Блещет севера звезда?..

Он затмил ее сиянье

И покинул навсегда…

Он понесся в даль эфира,

Омрачая хоры звезд,

Пилигрим в пустынях мира,

В бесконечности небес!

Но гляди: встает с востока

Тихо чистая луна,

И серебряным потоком

Льет сияние она;

Купол вкруг нее пылает,

Озарен внезапно дол,

Над челом ее играет

Недоступный ореол.

О луна! от мирозданья

Не была прекрасней ты!

Сколько дум в твоем сиянье!

Сколько сладостной мечты!

Сколько раз мое светило,

Сколько раз со мной она,

Было время, проводила

Ночи чудные без сна!..

И они в молчанье ночи

Быстро, трепетно сошлись, —

И магические очи

В облак сумрачный впились.

И стоит, как очарован,

И — смотрю — недвижим он,

Будто страстию окован,

Беглым счастьем упоен…

Долго ль? Миг один! — Печально

Вот уж снова вдаль помчал,

Лишь улыбкою прощальной

Пышный край его сверкал…

И, глядя на бег крылатый

По воздушному пути,

Я невольно, будто брату,

Говорю ему: прости!

И коня остановляю,

И с мечтою давних пор

Я на север обращаю

Отуманенный мой взор…

О! когда ж туда — в дорогу?..

Там — прошедшее давно,—

Там без надписи так много

Мной надежд погребено!..

Не сбылись же! — обманули!..

Только сон сердечной бури

Остается навсегда,

Как высоко там, в лазури,

Неподвижная звезда!

Спокойно все, лишь ярко на лазури

Светила вечные горят;

Все спит; сомненья лишь не спят,—

Не спит страстей неистовая буря,—

Чело горит. О! в сердце мысль одна:

Она, она, она мне изменила!..

Так для чего ж являлась мне она?

Зачем душа на муки полюбила?..

Волшебница из звуков и лучей!

С благоуханными, коварными устами,

С кудрями черными, роскошными кудрями,

С ланитой бледною своей!

О, для чего твердила ты «люблю»?

Зачем узнал тебя?

Зачем все это было?

Зачем, дитя, играя, отравила

Ты юность гордую мою?..

Иль разлюбив, что не дала ты яду?

Быть может, я б еще простил!

Твой дар мне был прощальною наградой,

Последней мыслию б он был.

О, как тебя хочу я ненавидеть!..

Как ненавижу и… люблю!

Звездой любви тебя именовали;

Жрец Пафоса тебя боготворил;

И девы юные восход твой выжидали:

Звезда надежд моих, — звезда младой печали,

Опять твой бледный луч закат осеребрил!

Светило тихое любви и вдохновенья,

Знаком мне твой привет под ризою ночей!

И снова темное и грустное волненье

В душе проснулося моей;

Как будто хочет вновь понять она значенье

Твоих задумчивых, серебряных лучей!

Звезда любви моей, тебя затмили тучи!..

Вперед, хоть без надежд! — не все же жизнь взяла:

Да, жизнь; она могла терзать меня, измучить,

Но задушить, покамест, не могла…

Прости, звезда любви, прелестное светило!

Он умер внезапно. Уж Генрих Второй[109]

Не сядет на троне. И годы, и злоба,

И поздние страсти, и труд боевой

Сразили; король уже требует гроба.

Вот ночь: пилигрим, притаяся во мгле,

Все видел незримый: растворена зала;

Там труп короля обнажен на столе;

Лишь кудри на мрачном белелись челе,

И что-то, как пламя, на пальце сверкало;

Толпа же рабов между тем расхищала

Покровы, сосуды, златые бокалы.

И тихо и страшно в полуночной мгле!

Вдруг дверь боковая, гремя, растворилась.

Паж бледный, как тень, к королю подбежал:

Младое чело его пот покрывал,

С плаща и кудрей его влага струилась.

Вот раб еще перстня с руки не сорвал.

Как в сердце ему паж вонзает кинжал.

И кровь, как фонтан, зашипев, заклубилась!

Толпа разбежалась. Все тихо кругом!

И юноша, полный смятенья и муки,

Скрестя на груди трепетавшие руки,

Склоняет колено, поникнув челом.

Вот тихо встает и на труп он взирает,

На белые кудри над грозным челом;

И с нежной заботой, как сын над отцом,

Он, скинувши плащ свой, согретым плащом

Цепенеющий труп покрывает.

«Прости!» — повторял он; но голос дрожал;

И долго с мольбой и любовью

Паж хладную руку владыки лобзал.

И вот, одинок у его изголовья,

Он духом-хранителем стал.

Завоет ли ветер в готической зале,

Иль легкая тень по стене пробежит,

Он чутко внимает, он зорко глядит;

И рука уж лежит на кинжале.

Кто б ни был!.. но, после предсмертного стона,

Да смолкнут проклятья и крик клеветы!

Мой друг, и на мрачной гробнице Нерона[110],

И там находили заутра цветы!..

И, может, одно его сердце любило!

Как знать! — может, друг еще был у него…

Как знать! — может, тайно любовь приходила,

Рыдала одна на гробнице его…

Прощенье всему, что сокрыто могилой!

Хвала тебе, творец, хвала, благодаренье!

Ты сердце пламенное дал!

Как я любил твое прекрасное творенье,

С какой слезой тебя благословлял!

Я плачу: слезы эти святы;

То дань творцу от сердца моего

За радости мои, за горькие утраты.

По гласу вечному закона твоего

Как я любил в твоем прекрасном мире,

Какие чувства испытал!

Я ликовал на светлом жизни пире.

Тебя, незримого, в творенье созерцал;

И падал я, гнал с тезы и волненья…

Плоть бренна; но душой парю!

К тебе любовь моя, к тебе мои волненья.

Благодарю, творец, за все благодарю.

Пронеслась, пронеслась моя младость,

Навсегда она сном унеслась;

А твоя — светлоокая радость, —

Твоя юность едва началась!

Ты дитя, но опасных волнений —

Знаю — грудь молодая полна;

Не зови, не готовь откровений:

Мне без слов твоя тайна ясна.

Не зови, не готовь откровений!

Мы не властны догнать, воротить

Пролетевших, далеких мгновений;

И заставить вновь сердце любить!

Если ж быстро, средь радости шумной,

Сердце вспыхнет потухшее вновь, —

Ты не верь моей клятве безумной;

То минутный порыв — не любовь!

На минуту веселье обманет,

Его снова подавит тоска:

Так осеннее солнце проглянет —

И закроют его облака.

Омрачу ли удел твой прекрасный?

Я — как дуб, опиленный грозой:

Для чего ж его нежно и страстно

Обвивать тебе, плющ молодой?

Как мчался ты, конь добрый мой!

Из душных городов

Ты выносил меня стрелой

На свежий злак лугов!

И вот далеко от людей

Как бурно я воскрес!

Взор быстрый обнял даль степей,

Весь синий свод небес.

И кто, мой конь, догонит нас,

Кто мчится нас быстрей?

О! кто б постигнул в этот час

Восторг души моей?

Она была утомлена,

Страдала долго так…

Но вот — могуча и вольна—

Ей сладостно в степях!

Ах! если б вечно мчаться мог

В ту даль, где взор исчез —

Туда, туда, где только бог

Да степь, да свод небес!

Кто скачет, кто мчится на белом коне

Нагорной, опасной тропою?

Кто бледная дева, — при бледной луне, —

С блуждающим взором, с поникшей главою?

Ей горы знакомы; ей полночь, как день,—

Конь добрый не знает удара. Кто ж призрак печальный?

Кто бледная тень? То мчится безумная Клара.

Над ликом могильным сияет луна…

О боже! как страсти ей долго играли!..

Но все еще чудно-прекрасна она,

Хоть взоры потухли, ланиты завяли!

Не флер погребальный над белым челом,

Порывисто черные кудри летают.

О бедная Клара, все тихо кругом,—

Все тихо… Что ж муки твои не стихают?

Вот пристально, дико на горы глядит:

Там что-то припомнить желает;

Какое-то тайное имя твердит…

Вот смотрит на небо! Вот глухо рыдает!

Да, бедная Клара безумна давно;

Мятежная страсть погубила,—

И в памяти смутной спаслось лишь одно,

Что сердце здесь раз полюбило…

На этих горах дожидался твой друг;

Ты здесь ему клятвой клялася,—

Забыть ли? Лишь полночь — ты тайно,

как дух,

К нему на свиданье неслася…

И милого друга ласкала, звала

На страстное, верное лоно —

И, горная роза, ты чудно цвела!

А ныне — кто, Клара, сочтет твои стоны?

Шесть лет уж промчалось в разлуке ужасной,

И сердце разбито, и жизнь отцвела!

Могила, могила, для Клары несчастной

Могила одною надеждой была!

Кто ж это? Иль тени свой мир покидают?..

Как! тот, кого сердце не властно забыть!..

О, нет! так жестоко судьбы не карают…

Нет! так не могло б провиденье шутить!..

Ужели, о боже великий? Ужели?

Но нет, невозможно!.. Нет, Клара, то сон!

Как! — здесь еще… в жизни увидеть Тирреля?

Как! — юноша грустный — ужели то он?..

То он!.. Повода, задрожав, покидает

И, руки скрестивши, на друга глядит,—

Могильная бледность в лице выступает,

Уста ее сжаты, — и долго молчит…

И спишь ты, прекрасная, в ранней могиле!

Безвременно бури сошлись над тобой…

Безжалостно люди тебя погубили…

Да будет же сладок твой вечный покой!

А друг?.. Его грозное море умчало…

Но ты навсегда унесла его рай, —

Ты, бедная Клара, безумная Клара,

Злосчастная Клара Моврай!

Мне говорят: она, как тень, пуглива,

Бежит от юношей, бледнея день за днем;

В кругу подруг горда и молчалива

Стоит одна с поникнутым челом.

Мне говорят: ее живые взоры

Кого-то часто ждут, потопленные в даль;

Что на устах порой молитвы и укоры,

А на челе младом забота и печаль;

С улыбкой грустною, качая головою,

Ревниво стон прекрасная таит, —

Иль, подпершись задумчиво рукою,

На дальний путь сквозь слез она глядит…

Мне говорят: во мраке полуночи

Какой-то вопль слетает с ложа сна,

И долго, долго плачут очи,

Рыдает бедная она;

Разбросив локоны, сдавив чело рукою,

Так бледная сидит, недвижима, как тень,—

И все для ней равно: лад жаркой головою

Луна ль блестит, иль светит новый день.

Есть на груди письмо с заветными словами,

Их гордый юноша, прощаясь, начертал,

Когда, от ней отторгнутый судьбами,

Он безнадежно в даль тоску свою умчал…

Поздно. Стужа. Кони мчатся

Вьюги бешеной быстрей.

Ах! когда бы нам добраться

До ночлега поскорей!

У! как в поле темно, бледно.

Что за страшная метель.—

И далек ночлег мой бедной,

Одинокая постель!

Мчуся. Грустно. Злится вьюга

По белеющим полям;

И сердечного недуга

Я постичь не в силах сам.

То прошедшее ль с тоскою

Смутным чувством говорит,

Иль грядущее бедою

Мне нежданною грозит?..

Пусть все сгибло в раннем цвете,

Рок мой мрачен и жесток;

Сладко думать мне: на свете

Есть блаженный уголок!..

И в полуночи глубокой,

Как спешу к ночлегу я, —

Может — ангел одинокой

Молит небо за меня…

Время, летучее время,

Кто остановит, губитель, тебя?

Ты неподкупно, ты неподвластно,

Вечный, властительный гений миров!

На нивах вселенной всевластной рукою

Ты, сумрачный, сеял начатки миров;

Миры зацвели, понеслись пред тобою, —

И ты указал им долину гробов…

Так юная прелесть и сын вдохновенья

Блистают и гибнут по воле твоей,

Из темных могил ты ведешь поколенья, —

И пальма выходит из желтых костей…

Давно ли муж века боролся с тобою,

И мир трепетал при могучей борьбе;

Но гром прокатился над грозной главою,—

И в славном изгнанье, над мрачной скалою,

Герой покорился безмолвно тебе…

Король Филипп[112] был с хладною душою,

И Августом[113] по праву назван он:

Тому льстил шут Гораций[114] похвалою,

А этого изволил петь Бретон,

Мне все равно, не о Филиппе слово,

Хоть жалок мне подкупленный поэт;

Будь я в тот век — я выбрал бы другого.

Мне нравится Ричард Плантагенет[115].

За ним в мечтах люблю летать поныне

В восточный край, в сирийские пустыни.

И где ж они — соперники в боях,

Цвет рыцарства?.. Увы! одно забвенье

Равно всех ждет. Их кости стали — прах,

На их давно исчезнувших гробах

Далекие толпятся поколенья,

И жизнь людей проходит, как волна,

Как вешний цвет, как тень, как призрак сна.

Кой-где еще готический их храм

Стремится, горд и мрачен, к небесам;

И в храме том — вдоль окон, на стенах,

Виднеются воители в бронях,

И дальний край, и сарацинов[116] ряд

О днях давно минувших говорят.

И там, в углу, как мумия времен,

Стоит с челом нахмуренным барон

Из мрамора, со шпагой и в плаще,

С ним пес у ног и сокол на плече;

И если вдруг раздастся с башни звон,

Все кажется: он слушает сквозь сон.

Пою и я?.. Пою, о муза, лиру!

Люблю, Филипп, тебя я за одно:

Что ты давал роскошные турниры,

Что ты любил фазанов и вино,

Что ты смотрел без ревности и гнева,

Как Гелинант — мой рыцарь и певец —

Входил порой в блестящий твой дворец,

И юношу ласкала королева!..

Их нет давно, но горестный рассказ

Про их любовь дошел, друзья, до нас.

.

Когда душа скорбит, а сердце без желаний,

И грустно юноша глядит на шумный свет,—

Вся жизнь, весь рай его в стране воспоминаний,

И для него грядущего уж нет.

При громкой радости торжественного пира

Лишь он один без песен, без кумира

И, гордый, пред толпой страдания таит;

С презреньем смотрит он на радость, на волненья,

Но в память прошлых дней, любви и упоенья,

Слеза тяжелая неслышимо бежит!

Не спрашивай, чего мне стало жаль,

Что грустию мне память омрачило:

Мой друг, тоска пройдет, как прежде проходила, —

Я вспомнил детских лет волнующую даль,

Несвязную, но сладостную повесть

Весенних дней моих волшебный, светлый сон.

Мне стало жаль его! Давно исчез уж он…

Укором восстает тоскующая совесть…

Наш старый дом, наш бедный городок,

И темные леса, и бурный мой поток,

И игры шумные, и первое волненье —

Все живо вновь в моем воображенье…

Вон дом большой чернеет над горой.

Заря вечерняя за лесом потухает,

Кругом все спит, — лишь робкою рукой

Она окно свое для друга открывает…

Луна взошла, зари уж нет давно,

А я смотрю, влюбленный, на окно!..

Я трепетно глядел в агат ее очей:

Там целый мир любви под влагой сладострастья, —

И, полный прежних дум, тревоги и участья,

Я грустно любовался ей.

Я думал: чудное созданье,

О гений чистой красоты,

Какой судьбой сюда, в юдоль изгнанья,

С каких небес явилась ты?

Кипит вокруг тебя младое поколенье,

Тебе назначено владеть судьбой сердец,

Перед тобой возвышенный певец

С мольбою совершит коленопреклоненье

И с гордого чела отдаст тебе венец;

Младой герой — краса и ужас боев,

Упившись пламенем чарующих очей,

Забудет лавр — кровавый лавр героев,

Войну, коня и шумный круг друзей;

И юноша, алкающий познаний,

С челом возвышенным и полным строгих дум,

Вперивший в тайны мирозданий

Bсeиспытующий свой ум,—

Узрев, прекрасная, тебя перед собою,

Постигнет сердцем он источник бытия,

Благословит творца высокого хвалою,

И будет для него пророческой звездою

Душа невинная твоя.

Но, милый цвет потерянного рая,

Зачем ты здесь, созданье красоты?..

Увы! в юдоли слез, мгновенно расцветая,

Мгновенно вянут все прекрасные цветы!..

Октябрьский день, но чудная природа.

Звучит кристалл днепровских синих вод;

Повеял жар с лазоревого свода,

По улицам везде шумит народ;

Открыт балкон, забыта непогода —

И музыка, и громкий хоровод.

Природа-мать зовет на пир богатый,

Хоть тополь без листов, цветок без аромата.

Сын севера, с унылою душою —

Стремлюсь и я покинуть свой приют,

Грудь оживить воздушной теплотою,

На свод небес с отрадою взглянуть,

Смешаться вновь с веселою толпою,

Вновь весело у жизни отдохнуть.

Вчера была гроза осенней непогоды,

А ныне блещет май полуденной природы.

Но отчего ж ты, спутник безотрадный,

За мной, как тень, незваная печаль?

Проснулась ли с утратой невозвратной

Безумных лет темнеющая даль?

Иль вдруг весны минувшей, ароматной,

Полуденной весны мне стало жаль?

Я живо вспомнил май: сад ароматом веет,

Русалка в камышах, и тополь зеленеет…

И где ж опять? и встречусь ли с весною

Грядущего? На выси ль крымских гор,

Над морем ли, над светлою ль Невою

Обрадует она мой грустный взор?

Или мне спать сном вечным под землею, —

Жизнь пролетит, как быстрый метеор,

Как звук пустой?.. О дай же духом жадным,

Дай, я упьюсь теперь мгновением отрадным!

Не так ли, друг, когда промчится младость

И опадет надежд неверный цвет,

Когда до дна иссякнет жизни сладость

И мы стоим на повороте лет,

И девушка, веселая, как радость,

Напомнит вдруг нам призрак юных лет,

И в осень дней блеснет знакомым маем, —

Не так ли снова мы и любим, и страдаем?

Возьмите все, святые неба силы,

Но дайте мне прошедшее назад!

О! день один — за цену всех наград,

Хоть час один из жизни давней, милой!

Не боле — час! я только час прошу,

Потом тяжелую веригу наложу,

И сам свою я вырою могилу,

И лягу в гроб — за час, за час один…

О! внемлите ли вы, святые неба силы?

О, ты — добра, ты — ангел доброты!

Ты — гурия[117] прелестная Корана,

Ты — нимфа[118] вод, ты — чудо красоты,

И тени нет в душе твоей обмана!

Ты искренна. Что ж сердце так болит?

О, для чего так пламенно желаешь?..

Твоя любовь так страшно обольстит,

Но, как волна, ты быстро покидаешь.

В груди твоей, роскошной, огневой

(Она свежей, чем вод пустынных пена),

Где веет рай, есть демон роковой.

Он просит жертв, восторгов, перемены.

Когда гроза неслася надо мной

И я стоял с открытой головою,

Я не поник, не дрогнул под грозой;

Я думал: все любим еще тобою.

И знаешь ли, с волнением каким

Я после бурь к тебе, моя лилея,

Спешил, летел, разлукою томим,

Входил в тебя, пылая и бледнея?

Волшебница! мой взор его сыскал…

Но ты к нему волнений не таила!

Хотел тогда… Нет, я тогда узнал,

Узнал одно, как мало ты любила!

Узнал одно… К чему упреки здесь?

Вы в прах, мои цветущие надежды!

Перенесу… Чего не перенесть?

Не в первый раз… Перенесу, как прежде…

С душой, к бедам привыкшею давно,

Смотрю сквозь слез на новую утрату:

Все, что любил, что сердцу было свято,

Все мне на миг, на миг один дано.

Прости, прости!..

Прости! уж парус на волнах;

Бледнеют звезды в небесах;

Лепечет тополь с камышами;

Пронесся гул над островами!

Гляжу на милые черты:

Зачем рыдаешь, ангел, ты?

Я твердость духа всю утрачу,

И я, как женщина, заплачу,

Здесь без надежд я долго жил,

Мой мир давно уж без светил,

В тьме бытия передо мною

Была последней ты звездою.

Еще твою целую грудь

И очи — в тяжком упоенье…

Прости навек! Одно моленье:

Скорей, скорей меня забудь!..

Подай нам скорее вина и бокалы!

Вина и бокалы сюда!

Забудем же, дева, о жизни бывалой,

Забудем о ней навсегда!

Пусть вьются над нами круги голубые,

Пусть льются, запенясь, струи;

Бокал мой за страсти твои молодые,

За черные кудри твои!..

Склонясь на твое трепетавшее лоно,

Как грудь отдыхала моя!

Ты — пальма пустыни, ты — остров зеленый

В печальных волнах, бытия,

Где, может, судьбой не отъято одно:

Ты, смуглая дева, да это вино…

Как я отнимал твои дерзко одежды,

Как легкий твой стан обнажал —

Так рок мой от сердца младые надежды

Далеко и быстро умчал!..

Ни слова! Наполним же снова бокалы,

Ко мне, моя дева, — сюда!

Ни слова! Забудем о жизни бывалой,

Забудем о ней навсегда!

Ее уж нет! В таинственной долине

Исчезли легкие следы.

Но где же ты? О, где ты ныне,

Печальный гений красоты?

Куда ушла? Откуда приходила

С красой без имени и с тайной на устах?

Ни звуки, ни резец тебя не уловили,—

Ты вся сокрылась в небесах!

Блажен в юдоли слез, кому судьба, лаская,

Как лучший жизни дар — узреть ее дала;

Печальная она, в красе своей сияя,

Каких-то дивных снов царицею была;

И буря жизни, пролетая,

Эдема[119] розу берегла…

В последний раз, прощаяся с землею,

Она, безмолвная, стояла на скале;

И длинны локоны под дымной пеленою

Отражены в обманчивом стекле;

Как зыбкая струя летучего тумана,

Высокий стан мелькал на влаге океана.

Чего же взор тоскующий искал,

Где солнца луч над бездной догорал?

Зачем же ты со стоном и мольбою

Вдруг повела туда прозрачною рукою?

О чем же плакал ты, мой светлый серафим[120]?

Ты долго ль, цветущей долины хранитель,

Могучий и гордый, мой дуб, расцветал?

За что ж и давно ли перун сокрушитель

Из темныя тучи на дуб мой упал?

И долго ль с любимой долины туманы

Над мрачной главою печально вились?..

Закрылись твои исполинские раны,

Но тяжкие годы с тех пор пронеслись!

Долина, как прежде, блистает красою,

В долине над розой поет соловей;

Но ты не покрыт уж зеленой чалмою—

Любовник долины, у звонких ключей…

Зачем же порой, как по дальней лазури

Нежданно перун пробегал, —

На голос знакомый враждебныя бури

Ты глухо, но тяжко стонал?

Поймет ли меня легковерная дева?

Иль сны позабыты с улыбкою дня?

Когда-то под звуки другого напева

Она и клялась и ласкала меня…

Я каждый раз невесело встречаю

Заботы мелкие и шум докучный дня,

И только с сумраком я снова оживаю —

В ночи есть тайная отрада для меня.

Люблю я час, как тихо над зарею

Звезда вечерняя на западе горит,

И быстро облако под твердью голубою

Куда-то вдаль от севера летит, —

Когда в тиши свеч робкое сиянье,

И неба полусвет, и все — на сердце вдруг

Навеет долгое, глубокое мечтанье…

Порою задрожит слеза воспоминанья, —

И книга падает из рук.

Коленопреклонен, с смятенным сердцем я

Приветствую тебя, владычица моя!

К святым отшельникам в печальные пустыни

Являлась, матерь, ты во время их кончины;

И схимник в трепете блаженства умирал,

И мертвый лик его неведомым сиял…

Небес владычица! Услышь мое моленье:

Да загорит и мне звезда преображенья,

За духом скорбным я восстану, укреплюсь,

Да пред тобою вновь и плачу и молюсь,

Вдали от пристани, средь новых треволнений,

Я сердце сохраню от ран и заблуждений.

Приветствую тебя — на светлых небесах,

С душой измученной, с слезами на очах!

Много езжу я по свету —

То забавен, то угрюм,—

И чего, друзья, поэту

Не придет подчас на ум:

То волшебные картины

Дальней, милой стороны,

То гроза моей судьбины,

То несбывшиеся сны.

Но всех более люблю я

Детство бедное мое,

С сладкой грустию бужу я

Стародавнее житье.

Вот за рощей, с колокольни —

С бедной, старой — слышен звон;

Вот народ наш богомольный

В храм спешит со всех сторон.

Утро тихо, небо ясно,

Весь в цветах знакомый луг.

Мы идем (я в куртке красной)

В церковь с бабушкой сам-друг.

И старушка говорила:

«Как была я молода,

Так же с бабушкой ходила

В эту ж церковь я тогда.

Сколько лет она в могиле!..

Долго жить мне бог привел,

И уж жизнь мне через силу,

Мой уж век за век зашел.

Много горя я узнала,

Мало счастья в жизнь мою…

Вот и внука увидала —

Буйну голову твою».

Я и слушал, и дивился…

Но минуту чуть спустя,

Я в лугу уже резвился —

Своенравное дитя…

Много езжу я по свету

То забавен, то угрюм —

И чего, друзья, поэту

Не придет подчас на ум!

Ты помнишь ли последнее свиданье?

В аллею лип велела ты прийти…

Дала одно безмолвное лобзанье

И безотрадное «прости».

Твой смутный взор, поблекшие ланиты,

Твой слабый стон мне душу растерзал,

Как я, двойным отчаяньем убитый,

В последний раз тебя лобзал.

Несчастный друг, увы! во мраке ночи

Я и теперь с слезами помню вновь

Твой дальний край, потупленные очи,

Твою безмолвную любовь.

Аллею лип с шумящими ветвями,

Где мы навек рассталися с тобой,

И твой вуаль над черными кудрями,

И как вдали махнула мне рукой.

Мы сожгли без сожаленья

Юность гордую дотла;

А надежды и волненья

Буря жизни унесла.

Прихоть бешеная страсти,

Злость людей, мечты обман —

Не имеют больше власти

Нанести нам новых ран.

И звучит еще отрадой

Только прошлое одно…

Счастья нового не надо!

Жизнь изведана давно.

Мы походим на солдата,

Что вдали под тучей стрел.

Под скалою Арарата

Песню севера запел.

Уж я с вечера сидела,

Призадумавшись, —

В зелены луга глядела,

Пригорюнившись,

Груди белые, высокие —

Что лист дрожат;

Знать мила-друга далекого

Всю ночь прождать…

Как хорош душа-голубчик,—

Не старик-борода,

Молодой, удалой купчик

Из Нова-города!

Я травою шелковою

Устелю крыльцо,

Я водою ключевою

Освежу лицо.

Топот в поле раздается…

Замер дух во мне!

Это он — мой свет несется

На лихом коне.

Вижу: шляпой мне махает,

Соскочил с коня;

Он целует, обнимает,

Как огонь, меня.

.

.

Ах! ты, мать моя, змея-мачеха,

Не ходить уж мне в зелены луга,

Во зеленый луг к тихой заводи —

Хоровод водить, пляской тешиться,

Звонким голосом перекликнуться,—

Ты не бей меня, не позорь меня!

Я пойду гулять, разгуляюся,

С молодым купцом повидаюся…

Молодой купец — радость, жизнь моя!

Я пойду гулять, наряжу себя,

Уберу себя по-бывалому:

В косу длинную, в косу русую

Заплету — вот так — ленту алую;

Разгорись кольцо на белой руке!

Ах! подруженьки, вы не слышали,

Как в глухую ночь, в темной горнице

Мать зарезала добра молодца

Деньги вынула, полы вымыла? —

Что ты бьешь меня что ты мучаешь?

Я пойду гулять, лолечз к нему.

Завернусь в туман, вместе с месяцем?

Что ж ты бледен так в белом саване?

Я пришла к тебе, как ты сам велел:

Видишь — месяц уж ходит на небе,

А в сыром бору соловей запел…

Звуки флейты одинокой

Пронеслися в вышине,

Разбудив в душе жестоко

Время, памятное мне.

Под другими небесами

Мы внимали им порой,

Над зелеными холмами

Вместе с панной молодой.

И бледнея, и пылая,

Как страстей была полна

Ты, литвинка молодая,

Пана старого жена!

Как алкали тайной встречи…

Как воздушна ты была!

Стан и мраморные плечи

Легкой шалью обвила…

Оттенял, как флёр могильный,

Панны бледное лицо

Локон черный, локон длинный,

Локон, свившийся в кольцо.

Не знаете ль, где милый,

Где друг мой удалой

Повеса из Севиллы[122]

С курчавой головой?

Мой друг — краса Мадрита,

Боец — всегда с мечом,

Гидальг[123], плащом покрытый,

С гитарой под окном.

Когда ж раздастся топот

Серебряных подков,

Твой громкий смех и шепот,

И звук твоих шагов?

О! верно, где у донны…

О ветреник Жуан! —

Как душно на балконе!

Как скучно бьет фонтан!

Не видели ль вы беса?

Он друг мой удалой,

Отъявленный повеса

С курчавой головой.

Как я рад, что иностранцы

Поселилися у нас,—

Что за песни, за романсы,

Что за танцы каждый час!

Старый поляк, пан вельможный,

Выезжает, чуть лишь день, —

Ус седой крутя безбожно,

Вздевши шапку набекрень.

Кунтуш[124] синий, с закидными

Рукавами за спиной.

Свит цепями золотыми,

Полы блещут бахромой;

Жупан[125] алый из суета,

В сто червонцев тканый пас[126], —

Поляк в краковской карете

Разъезжает напоказ;

Ногу панскую сжимает

Шитый золотом сафьян.

Так по Киеву гуляет,

Ус крутя, вельможный пан.

Но когда б, друзья, вы знали,

Что за панья у него!

Вы прелестней не встречали,

Не встречать вам ничего!

Как магически блистают

Чудно-нежные черты!

У нее благоухают

Ароматные цветы;

У нее порой из окон,

Лунной ночью, в темный сад

Блещет ручка, вьется локон,

Очи дивные глядят…

У нее ль, у милой паньи,

Всё банкеты и пиры,

Всё музыка и собранья

До полуночной поры.

Раз я, панью молодую

Встретя, розу ей сорвал…

«Барзо пана я дзенькую!»[127] —

Милый голос прозвучал.

А вчера уж я встречаю —

Крепко ручку паньи сжал…

«О! цо робит пан!» — внимаю —

Милый голос мне шептал.

Взгляни на тучу! Слышишь гром?

Она несется к нам воздушною страною!

Люблю ее, мой друг, на небе голубом,

Люблю встречать ее с тобою!

С тобой, одна с тобой!.. О милый друг!

Как ты меня лобзаньями живыми, —

Ее сманил волшебный знойный юг

Лазурью темною, волнами голубыми…

Как мрачен Днепр в зеленых берегах!

Вот тополи, дрожа, залепетали,

А чайки белые, мелькая в камышах,

Протяжно, звонко закричали.

Взгляни на тучу! Слышишь гром?

Она несется к нам воздушною страною!

Люблю ее, мой друг, на небе голубом,

Люблю встречать ее с тобою!

Тоска души, тоска неутолимая!

Зачем забвенье не дано?

Зачем вставать с упреком, тени милые?

Ведь я оплакал вас давно…

Ведь я давно за все ценой страдания,

Годами муки заплатил, —

Ведь я ж давно безумные желания

В безумном сердце заглушил…

Он был седой, веселый старичок.

За чашею забавный греховодник.

Любил он дев и юношей кружок, —

Любовь им пел — их вечный хороводник.

На старости потешник дев младых,

Они его лукаво целовали,

Его чело гирляндой роз живых,

Плющом и лавром обвивали,

Твердя ему: «ты стар, Анакреон!»,

Без памяти проказника любили, —

И песни те, что пел шалуньям он,

На память музы затвердили.

Скучны, други, под шатрами

Кочевые ваши дни:

И тоскою, и дождями

Отуманены они.

Не привыкнув к вашей доле,

Сердце сжалось и грустит;

Как уныло в диком поле

Небо серое глядит!

Сыро стелются туманы,

Потянулись журавли,

И вставать под барабаны

С первым проблеском зари.

Своенравными судьбами

Я к вам в гости занесен,

И под легкими шатрами

Кочевать здесь осужден.

Но люблю, порой, в палатке,

Поместившись между вас,

О войне, о жаркой схватке

Слушать воина рассказ.

Есть забвенье в этой доле!

Душен воздух городов!

Мне отрадней в диком поле

Кровля легкая шатров,—

Веселее мне с зарею

Встрепенуться и вскочить,

И холодною росою

Сонны очи освежить,

И встречать с живым волненьем

Грохот пушек вестовых;

Ратей грозное движенье,

Ржанье коней боевых!

С единой памятью былого упоенья

Я жил один, в тиши, далеко от людей;

Передо мной вились минувшие виденья, —

Но тих был мир подавленных страстей.

Явились вы с невинной простотою,

С знакомою улыбкой на устах,

С внезапной радостью, с какою-то тоскою,

С какой-то тайною в задумчивых очах.

Ваш чудный взор так полон был душою,

Такая искренность в младенческих речах!

И я воскрес для новых обольщений,

Я вас преследовал, я жаждал ваших слов,

Молил у вас сердечных откровений —

И чувству нежному предаться был готов…

Бегите ж прочь моих обманчивых волнений!

Не верьте мне! все это — не любовь.

Нет, внемля вам, я вместе помнил стоны,

Я помнил сад, прощальный, долгий взор…

Другой, покинутой, далекой Дездемоны

Во тьме ночей мне слышался укор…

Уж как в ту ли ночь,

Что под бурею —

Собирался в путь

Душа-молодец,

Не на званый пир,

Не в беседушку, —

Через три села,

В гости к барину —

Допросить, узнать:

«Али весело

Подстрелить ему

Лебедь белую,

Что увезть, отнять

Молоду жену —

Жену молодца

Чернобровую?»

На кудрях его

Шляпы не было,

Дорогой кафтан

Не запахивал,

Соколиный глаз

Не прищуривал.

Уж как в ту ли ночь —

Что есть сил — скакал

Из гостей домой

Душа-молодец.

У него в лице

Крови не было, —

Рука правая

По локоть в крови…

Как в луга влетит —

Да усмехнется,

Через темный лес

Расхохочется,—

Али зелен бор

Откликается!

Мне снится вдруг — и запах роз,

И зелень светлая берез,

Прохлада утра, плеск ручья,

В дубраве пенье соловья,

Старинный дом, знакомый дом.

Все те ж ракиты над прудом.

Мне снятся милые черты

Во блеске прежней красоты;

Кудрями черными облит

Из бледно-матовых ланит,—

И будто долго, как тогда,

Целую бледные уста…

Вот будто молод стал я вновь,

И верю в счастье и в любовь;

И будто снова должен я

Навек покинуть те края…

Подруга тайная на вечную разлуку,—

Когда я покидал долины южных стран —

Литвинка милая, полна сердечной муки,

Вручила мне тебя, заветный талисман!

Ты — не браслет с руки, не перстень обручальный.

Не цепь, не медальон в оправе золотой, —

Бесценный дар любви, мой талисман печальный

Храню, как жизнь, тебя я, локон шелковой!

Бывало, как змея, в час ночи ароматной

По бледному челу неслышно ты скользишь…

Теперь, товарищ мой в судьбе моей превратной,

Ты сердце хладное ревниво сторожишь…

Не пышный катафалк раскинут над тобою;

Тебя не провожал карет блестящий ряд;

Твой гроб простой, с бесцветною парчою

Подруги юные задумчивой толпою

Несли земле, как матери, отдать.

Ты сирота была, ты рано так почила!

Но, говорят, была прекрасна ты…

И вот уже на бедную могилу

Подруги нежные безмолвно и уныло

Бросают свежие цветы.

Со кручинушки шатаясь,

Выйду в сени постоять;

На перильца опираясь,

На крылечке подышать.

С милым другом я рассталась,

Как же мне не горевать?

У меня ль и черноокой

Зелен садик расцветал,

Вдоль по заводи широкой

Белый лебедь мой гулял, —

В светлый терем — издалека,

В гости сокол прилетал…

Терем тучка обложила,

Зелен сад уж не цветет,

Пышно лебедь белокрылый

Через заводь не плывет, —

Для чего ж ко мне мой милой —

Свет не жалует, нейдет?

«Отопри мне, голубица!

Выйди, добрая моя!

Отзовись, моя царица, —

Совершенная моя!

Уж ланиты молодые

Упиталися росой,

И с власов моих ночные

Капли падают струей».

— Я одежды все сложила;

Как же вновь я облекусь?

Брат мой! ноги я умыла, —

Как я с ложа подымусь?

Но рука меня искала

Неотступная во тьме…

О! как вся затрепетала

Я в смятенье и в огне!

Дверь для брата мной отверста…

То — возлюбленный мой брат!

Полны мирра[129] мои персты,

С ручек каплет аромат.

И полна благоуханья,

Я на ложе с ним взошла,

И, горя, в его лобзанье

Вся душа моя прешла!

Король был на острове Фуле[130];

По гроб он был верен душой.

Ему, умирая, подруга

Вручила бокал золотой.

Всей жизни бокал стал дороже!

Его, что ни раз, осушал;

Он жадно вонзал в него очи

И жадно до дна выпивал.

Когда же почуял кончину,

Король города сосчитал, —

Все отдал наследнику царство,

Не отдал дареный бокал.

И сел он за пир, как бывало.

С ним рыцари сели кругом —

В высоком, наследственном зале,

Там — в замке, на бреге морском.

Вставал он тут, бражник старинный

Последний бокал осушал, —

И разом он в волны бросает

Святой, заповедный бокал!

И видел, как несся, сверкая,

Как в бездну пошел он ключом.

Закрылись тогда его очи,

Ни капли уж не пил потом.

Жизнь — ненасытный мучительный день;

Смерть — ночная прохладная тень.

Уже смерклось. Сон вежды смежил;

Я устал: меня день истомил.

Вот уж ива стоит надо мной…

Там запел соловей молодой,—

Звонко пел про любовь свою он,

Его песням я внемлю сквозь сон.

Опять пред тобой я стою очарован,

На черные кудри гляжу, —

Опять я тоской непонятной взволнован

И жадных очей не свожу.

Я думаю: ангел! какою ценою

Куплю дорогую любовь?

Отдам ли я жизнь тебе с жалкой борьбою,

С томленьем печальных годов?..

О нет! — но, святыней признав твою волю,

Я б смел об одном лишь молить:

Ты жизнь мою, жизнь мою — горькую долю

Заставь меня вновь полюбить!

В чистом поле что есть силы

Скачет конь мой вороной.

Все кругом, как бы в могиле,

Полно мертвой тишиной.

В чистом поле, на просторе,

Мчусь я с песней удалой.

Кто-то — слышу — в темном боре

Перекликнулся со мной…

Полночь било; в темной дымке

Полумесяц молодой.

Чую: кто-то невидимкой

Скачет об руку со мной…

Мечтой и сердцем охладелый,

Расставшись с бурями страстей,

Для мук любви окаменелый,

Живу я тихо меж людей.

Мои заветные желанья

Уж в непробудном сне молчат,

Мои сердечные преданья

Мне чудной сказкою звучат.

Но я живу еще: порою

Могу я чувствовать, страдать;

Над одинокой головою,

Хоть редко, — веет благодать;

.

.

.

Все безгласно, как в пустыне,

В тихих улицах Москвы.

.

.

Ароматом и прохладой

Воздух ночи напоен;

Перед стройною громадой,

Под гербом, над колоннадой,

Для чего ж открыт балкон?

Вот хозяйка молодая

Показалась при луне,

Легким призраком мелькая

На воздушной вышине.

Вдруг с чугунного балкона

Черны кудри наклоня,

Как кумир Пигмалиона,

Вспыхнув страстно, беспокойно,

Внемлет топоту коня…

Пред воздушной красотою

Стройный всадник проскакал.

«Завтра, в полночь, я с тобою!»

Слышу — внятно ей сказал.

И, как вихорь, за оградой

Невидимкой скрылся он.

Перед стройною громадой,

Под гербом, над колоннадой —

Пуст привешенный балкон…

Увы! Столько лет пролетело!

Пора перестать нам грустить;

В нас сердце давно охладело,

Давно перестало любить.

Иная чреда ожидала,

Молили и мать и отец;

Ты долго им, знаю, внимала —

И тихо пошла под венец.

Любви не дала ты с рукою;

Все было равно для тебя…

Что ж? Может, обычной чредою,

Я буду женат, не любя.

Сойдемся ль чрез долгие,

В помине не будет любовь —

В пустыне ли, в вихре ли света

С тобою мы встретимся вновь…

Свой век я грустно доживаю.

Вы — только начали лишь жить,

Я ваши чувства понимаю,

Хоть не могу их разделить.

Увы! Среди толпы ничтожной

Судьба назло сводила нас;

Я предался неосторожно

Очарованью видеть вас.

Я бы не должен забываться,

Давно изведав сам себя, —

Мгновенным чувством увлекаться

И возмутить вас, не любя…

И мы страдаем, хоть и разно,

Но горе вместе будем пить:

Вы — что любили так напрасно,

А я — что не могу любить.

Ныне твоя Пенелопа[131] это тебе посылает, Улисс[132]!

Но ты не пиши мне ответа. Сам приходи.

Знаю, что Троя[133] погибла, ненавистная девам данайским,

Будто уж не было Трои, и не было вовсе Приама[134].

О, если б тогда, как из Спарты[135] на флоте бежал он,

В ярых волнах утонул — обольститель лукавый,

Я б не лежала теперь на холодном, покинутом ложе,

Я б не роптала, что медленно дни так проходят,—

Мне, что ищу обмануть эти долгие ночи,

Праздных бы рук не томили навитые кросны[136].

И когда ж не боялась я бед еще больших, чем были?

Ведь любовь же заботы полна, хлопотливого страха.

Все мне троянцы, казалось, злые тебя настигают,

При имени Гектора[137] вся бледнею, бывало;

Если расскажут, что Гектор сразил Антилоха[138],—

Антилох причинял уж нам страх несказанный;

Иль Менетиас[139] погиб от незримой засады, —

Плакала: хитрости ваши могли не удасться;

Кровью своей Триптолем[140] раскалил ли ликийскую стрелу —

С смертью его и томленье мое оживало;

Кто б ни погиб, наконец, у вас — в стане ахейском,—

Вечно, как льдом, цепенело влюбленное сердце.

Но чистой любви поспешил он — Зевес[141] правосудный:

Пал Илион навсегда от бесстрашного мужа!

Вспять возвратились вожди, алтари закурились,

Отчим богам отдана дорогая добыча.

Жены за милых мужей несут благодарные жертвы, —

А они все про славу поют — победители Трои!

Дивятся им строгие старцы, и пугливые девы дивятся;

Супруга, на вые повиснув, слушает речи супруга.

И иной же из них на столе представляет свирепые бои,

Малою каплей вина целый Пергам[142] нарисует:

Здесь протекал Симоис, там стонало гигейское поле,

Здесь был высокий чертог злополучного старца Приама,

Сюда вот Аякс[143], сюда же Улисс устремлялся,

Здесь весь растерзанный Гектор пугал бурно мчавшихся коней,

Все это нашему сыну родному (о тебе я спросить посылала)

Нестор сказал престарелый, а после дитя мне сказало.

Сказало оно, как зарезаны Рез и Долона[144],

Как этот был сном, тот лукавой изменой был предан.

Дерзнул ты, о! слишком и слишком своих позабывший,

Ночью прокрасться коварно к фригийскому стану,

И только вас двое, — отважные! стольких мужей умертвить.

Но то хорошо, что ты был осторожен, что ты обо мне прежде вспомнил;

Даже ужас объял твою грудь, когда ты, победитель, промчал,

Другом сказавшись врагам, через стан их коней исмаирских[145].

Но что для меня, что мышцами сильных разметан

В прах Илион, что поле теперь, где стена возвышалась, —

Если я все остаюсь, как была, когда Троя стояла,

Если по-прежнему все милого сердцу не вижу?

Пусть его нет для других, для меня же Пергам остается,

Где пленным волом уже пашет пришлец-победитель,—

Уж жатва, где Троя была, и ярко, роскошно

Земля зацвела, потучнев от фригийския крови;

Полупогребенные кости мужей поражает

Выгнутый плуг; руины трава уж покрыла.

Тебя только нет, победитель! — И узнать не могу я,

Зачем ты, жестокий, в какой стороне остаешься!

Кто к сим брегам не направит кормы чужедальней,

Отсель не уйдет, о тебе без многих и долгих расспросов;

Ему, чтоб вручил тебе (если он где повстречает),

Свиток всегда я отдам — там знакомую руку увидишь.

Мы посылали уж в Пилос, в землю нелейскую

Старого Нестора; в Пилос дошли лишь неверные слухи;

Мы посылали и в Спарту, но правды и в Спарте не знают.

В каких ты странах поселился, о! где ты безжалостно медлишь?

Лучше б стояли поныне Феба[146] высокие стены!

Сержусь малодушная я, увы! на свои уж обеты.

Знала бы, где ты сражаешься, только б войны и боялась,

С многими жалобы те же, долю одну бы делила.

Чего я боюся — не знаю; однако всего же, всего я боюся.

Безумная! — Горю конца уж не вижу…

Сколько на море опасностей, сколько их суша скрывает,

Столько причин все ищу я отсутствию долгому друга.

Подчас и безумно помыслю: какое у вас сладострастье,

И ты уже, может, пленен чужеземной любовью,

Может быть, с нею и речи заводишь,

Какую ты дома простую покинул супругу:

Только что прясть она грубые нити умеет.

Пусть ошибаюсь, и грешное слово пусть ветер развеет.

Ужели ты, вольный, в разврате отсутствовать хочешь? —

Меня ж с одинокого ложа сойти принуждает

Родитель Икарий[147] — бранит мою долгую верность;

Но пусть, что угодно ему: я твоя, и твоей я должна называться;

Пенелопа — останусь я вечно супругой Улисса.

Он же стыдливой мольбой и святыней моей сокрушается

И сам свое сердце смиряет.

Дулийцы, самосцы и те, что высокий Ядинт посылает,

Толпой сладострастной ко мне женихи набежали;

Уж твоим завладели двором, и никто удержать их не может.

Так верное сердце мое, а богатства Улиссовы гибнут.

Что я тебе расскажу о Пизандре, свирепом Медонте,

Эвримахе, о жадной душе Антиноя[148],

И о всех, что на стыд себе ты питаешь

Чрез труд и чрез кровь добытым достояньем?

Ир[149] неимущий и жалкий Медантес[150] — последний из смертных,—

Крайний нам стыд и позор! — и они обижать тебя смеют.

Трое нас здесь беззащитных: робкая сердцем супруга,

Да старец Лаэрт[151], да наш Телемак[152] — еще отрок.

Он же недавно едва не погиб у меня через козни,

Когда собрался было в Пилос, нашим не внемля советам.

Но молю, да велят это боги — по ходу судеб неизменных, —

Чтоб сын наш, в минуту кончины, и мне и тебе закрыл очи.

Но здесь — ни Лаэрт, ко брани уже неспособный,

Царством управить не может, теснимый от злобных соседей

(Только бы жил Телемак: он будет и храбрый защитник,

Хоть отроку ныне ему нужна родителя помощь),

Ни я — отогнать не могу врагов от нашего крова:

Ты возвратись к нам скорее, наша защита и пристань!

Есть — и молюсь, чтобы жил он! — сын у тебя; его, в нежные лета,

Ты должен всему обучить, чтоб был он достойным героем,

Спеши на Лаэрта взглянуть и навеки сомкнуть ему вежды:

Он последний, судьбою назначенный срок доживает;

И я, что ребенком тебя проводила, — наверно,

Когда возвратишься домой, тебе покажусь уж старушкой.

Увы! как лживый сон, судьба играет нами,

От резвой юности до сеней гробовых;

Смеется злобно жизнь над чувством, над страстями,

Над клятвами безумцев молодых.

Как я любил тогда! В разлуке безнадежной,

С минуты горестной, с минуты роковой,

Когда в последний раз блеснул мне образ нежный,

Как бледный дух над урной гробовой, —

В разлуке горестной я с ней не разлучался,

В душе тоскующей одну ее носил,

С другими девами, чуть встретясь, расставался:

Я никого с тех пор уж не любил.

И испил все до дна сомненья и страданья —

Скиталец сумрачный в краю чужом — вдали, —

И все казалося, что с нею мне свиданья

Не перенесть… Но годы шли да шли!

И встретил я ее… То было в полдень ясный;

На празднике весны прошла передо мной…

Опять увиделись!.. Она была прекрасна,

Но уж не та. И я уж был другой.

Что ж? Ничего в тот миг во мне не пробудилось;

Я в сердце прошлого следов уж не сыскал,

Лишь думал, на нее смотря: «Как изменилась!» —

«Ты постарел!» — мне взор ее сказал.

Что пожелать на путь для вас?

Пусть будет цел ваш тарантас —

С Лубянки Малой до Кавказа,

Да не коснется вас зараза,

Ни пуля горца, ни аркан,

Да будет полон ваш карман,

И гор гранитные узоры

Пускай обрадуют вам взоры.

Но ваших спутниц, юных дам,

Доставьте ж в целости… мужьям

И после пейте заодно

Там кахетинское вино.

Как блудящая комета,

Меж светил ничтожных света

Проношуся я.

Их блаженства не ценил я;

Что любил, все погубил я…

Знать, так создан я.

Годы бурей пролетели!

Я не понял, верно, цели,

И была ль она?

Я б желал успокоенья…

Сила сладкого забвенья

Сердцу не дана.

Пусть же рок меня встречает,

Жизнь казнит иль обольщает —

Все уж мне равно.

Будь то яд, или зараза,

Али бой в скалах Кавказа, —

Я готов давно.

Когда вы будете большие,

В те дни не будет уж меня;

Через ворота роковые,

Мой друг, уйду далеко я.

О темном будущем гадая,

Уверен только я в одном:

Как я и книжка записная

При вас недолго поживем!

Он быстрей, он отважней нагорных орлов,

На нем кивер косматый кавказских полков,

Он озлоблен душой, он отчаянно омел,

Рано в бурях и в людях мой друг охладел.

Его верная пуля над жизнью вольна,

Его речь беспощадной насмешки полна.

Но не знаете вы, как он нежен порой,

Как любить он умеет — шалун молодой,

Но не знаете вы, как он горько грустит,

Как он гордые слезы порою таит.

Как звуки песни погребальной,

Как в темну бурю вихря вой,

Так безотрадна и печальна

Душа, убитая тоской.

Я не желаю обновленья

Погибших радостей и грез;

Нет, я молю хоть на мгновенье

Одно отрадное забвенье

Да капля две бывалых слез.

Встречай, моряк, в равнинах океана

С отрадою веселый островок;

Верь, мусульман, за книгою Корана,

Что заповедал твой пророк:

Я — весь томление, я жду, как талисмана!

Еще вчера обещанных мне строк.

Нас с тобой обручило несчастье,

Обвенчали нас буйные страсти,

Обменялись восторгами мы,

Хоть без клятв, средь полуночной тьмы…

Отчего же, скажи, друг мой милый,

С той поры наши встречи унылы?

Отчего ж мы так часто молчим

И ни смеху, ни слез не хотим!

О! приди ко мне скорее,

В заповедный час, —

Здесь никто — в густой аллее

Не увидит нас.

Полный робкого желанья

Средь ночной тиши,

Я несу тебе признанья,

Всю любовь души.

С милых уст я поцелуя

Жду лишь для себя,

Да сказать тебе хочу я,

Как люблю тебя!

О, приди же! Над закатом

Уж звезда взошла,

И как дышит ароматом

Тихой ночи мгла.

О, приди ж ко мне скорее,

В заповедный час, —

Здесь никто — в густой аллее —

Не увидит нас…

С дарами чаша предо мной сияла,

А на глазах моих слеза дрожала;

И к чаше той смиренно приступал

Украшенный звездами генерал, —

Шли набожно — и пышная графиня,

И в рубище одетая рабыня,

Калека-нищий, чуть живой старик,

Богач-купец и сильный временщик.

И чаша та недаром же сияла,

Слеза недаром на очах дрожала;

Все были тут любовней и дружней,

И с умиленьем я пред чашей сей

Прочел в вельможе и рабе убогом,

Что братья мы, что все равны пред богом.

Недаром же резвых подруг,

Дитя, ты покинула круг,

Недаром же в вечер глубокий

Уходишь ты в сад одиноко —

И тихо, шалунья, потом

Мелькнешь под заветным окном.

Горят твои быстрые глазки,

Зовут твои робкие ласки…

О! скоро — мне все говорит —

Невинный твой смех улетит,

Заплачут веселые очи,

Настанут бессонные ночи,—

Что жадно коварный порок

Убьет тебя, бедный цветок!

Вот от невесты он примчался,

Ее покинув лишь на миг;

С разгульной жизнью он расстался,

И скоро свадьбе быть у них.

И вот он весел и прекрасен,

И только грезит, что об ней:

Как взор ее небесный ясен,

Как темен мрак ее кудрей;

Какой Дианой[153] молодою

Она проходит меж подруг.

Но вдруг поник он головою,

И бледен, смутен стал он вдруг.

И так сидел, потупя очи,

На зов любви не полетел,

И целый день до темной ночи

Промолвить слова не хотел.

Уж не ревнивое ль сомненье

Успело радость омрачить,

Или блеснуло убежденье,

Что он не будет уж любить?

Иль этот дар заветной розы

Напомнил, может быть, укор,

Разлуку давнюю и слезы,

Другой, когда-то милый взор?

Как до времени, прежде старости

Мы дотла сожгли наши радости.

Хоть и нет седин в молодых кудрях,

Хоть не тух огонь в молодых очах,

Хоть и кровь кипит, у нас силы есть,

А мы отжили, хоть в могилу несть.

Лишь в одном у нас нет сомнения:

Мы — несчастное поколение.

Перед нами жизнь безотрадная —

Не пробудится сердце хладное.

Нам чуть тридцать лет, а уж жизни нет,

Без плода упал наш весенний цвет.

Стоят паликары[154] кругом,

Заслушались речи поэта.

В крови было платье на нем,

За поясом два пистолета.

Изранен и бледен был он;

Но блещут орлиные взгляды…

Пред ним зеленел Марафон[155],

Плескалося море Эллады[156].

«На брань, паликары, на брань!

При вас ли мечи и пищали?

Брат-грек! за отчизну восстань,

Как предки твои восставали!

Ведь это отчизна чудес! —

Здесь слышались речи Платона[157],

Здесь Фидием[158] создан Зевес,

Возникли столпы Парфенона[159].

Не здесь ли, Эллада, твой сын

Развил необъятные силы?

Бессмертен, друзья, Саламин[160]!

Лишь в Греции есть Фермопилы[161].

Когда же постыдную дань

На вольных орлов налагали?

На брань, паликары, на брань!

При вас ли мечи и пищали?»

— «При нас! — паликары гремят.

Во имя Христа и Софии!

За нас великаны стоят —

Друзья из далекой России.

Уж грозно их блещут штыки

На бреге заметном Дуная:

Как тучи, находят полки

Спасителей бедного края».

Нескучное[162] наскучило,

Новинское[163] старо,

На Пресне пруд заплесневел,

А в парке никого.

В Сокольниках[164] не соколы,

Вороны лишь живут,

Там жители московские

Не птиц — баклуши бьют.

Нет, несколько подалее

Я от Москвы хочу,

В Коломенское, в лагери,

К кадетам укачу.

Там дерево любимое

Великого Петра[165],

Там юные друзья мои,

Туда пора, пора!

Расставаючись с столицей,

Я покину грустно вас —

И о милой ученице

Погорюю я не раз.

Хоть легонько вы учились

(Знать, угодно так Творцу!),

Но так мило вы ленились,

Но так лень вам шла к лицу,

Но так были грациозны

Вы с младенческой поры,

Так забавно вы серьезны

И так искренно добры,—

Что мне жаль расстаться с вами,

Ваш покинуть добрый дом,

Жаль прощальными стихами

Ваш приветствовать альбом! —

Но и там… в уединенье

Помнить долго буду вас,

И мое воображенье

Нарисует вас не раз;

Знаю: милое виденье,

Пролетишь передо мной,—

И наполнит умиленьем

Мой задумчивый покой…

Любовь ее — резвая мушка,

Летнего солнца подружка.

Хотят поймать — не дается,

Жалит, проказит и вьется.

Но только лишь осень наступит,

Тихо головку потупит,

Трепетно в щелку прижмется,

Ловишь — сама отдается.

Не так ли молил ты напрасно

Жарко признанья прекрасной?

Не так ли она не внимала,

Звонко смеясь, убегала?

Но только нахмурил спесиво

Брови пред девой игриво;

Взор твой увидя суровый,

Дева уж плакать готова.