Сочинения. Том 3

Наполеон считал аксиомами два положения: 1) государство не может быть сильным без сильной промышленности; 2) не может существовать сильная промышленность без протекционизма.

Наполеоновское правительство всегда мечтало о расширении рынков сбыта для французской промышленности[1]. Оно желало и расширить эти рынки и предоставить как их, так и рынок внутренний в монопольное пользование французской промышленности. Воззрения Адама Смита и физиократов, господствовавшие в области теории политической экономии, были сведены наполеоновской государственной практикой к нулю.

1

Как известно, Наполеон не любил теоретиков-«идеологов» вообще и многих философов XVIII столетия в частности. В данном случае нужно отметить определенно враждебное его отношение к физиократам.

На о. Св. Елены в разговоре с Ласказом Наполеон однажды напал на «экономистов» (физиократов), на учение о свободе торговли, и высказался, что таможни должны быть оградой и поддержкой народа[2]. Он с гордостью говорил о своих заслугах перед французской промышленностью и не только перед ней, а и перед промышленностью всей Европы[3], а заслуги эти, по его мнению, были основаны именно на беспощадном протекционизме, т. е. на осуществлении принципа, диаметрально противоположного физиократической доктрине.

Когда Дюпон де Немур сделал в Парижской торговой палате доклад[4] (о Французском банке) и этот доклад торговая палата напечатала, то хотя в работе старого физиократа не было ровно ничего неблагонадежного или либерального и он только отмечал некоторые излишние, по его мнению, функции, которые были приданы этому учреждению, Наполеон так разгневался, что не только (именно по этому поводу) воспретил раз навсегда всем торговым палатам Империи печатать что бы то ни было без разрешения министра внутренних дел, но и «поверхностные» идеи Дюпона де Немура презрительно назвал rêveries и обо всей школе («секте»), к которой принадлежал этот писатель, отозвался пренебрежительно[5].

Вместе с тем Наполеон крепко держался убеждения, что земледелие — основа государства, земледельческий класс имеет первенствующее значение. Эта мысль была популярна в правящих кругах в первые годы Консульства.

Еще в 1802 г. одно явно близкое министерству внутренних дел лицо (которому министр поручил составить нижеследующий доклад) выставляло чуть ли не в качестве аксиомы, что французы — не торговая нация, что они — земледельцы и солдаты, и что это — весьма хорошо. Подчеркивалось, что они и не будут никогда торговой нацией по причинам географическим, психологическим, политическим и т. д.[6]

Но это воззрение быстро сменилось другим, которое у Наполеона держалось до конца дней, которое он повторял и на о. Св. Елены: на первом месте стоит земледелие, на втором — промышленность, на третьем — торговля. К торговцам он далеко не чувствовал такого благорасположения, как к промышленникам.

Шапталь, между прочим, объясняет предпочтение, которое Наполеон оказывал промышленности перед торговлей, также и тем, что мануфактуры кормят гораздо больше народу, чем торговля[7].

Шапталь пишет в своих записках, что Наполеон не уважал коммерсантов и говорил, что у них нет ни веры, ни отечества[8]. Шапталь справедливо замечает, что подобное неблагоприятное мнение могло сложиться у императора вследствие чувствовавшегося им нерасположения торгового класса к его воинственной политике, страшно мешавшей нормальной торговой жизни. Он хотел, пишет Шапталь, управлять торговлей, как батальоном[9], и совершенно не считался с какими бы то ни было чисто торговыми соображениями. У Шапталя осталось такое впечатление, что Наполеон торговлю ставил (в смысле государственной полезности) ниже обрабатывающей промышленности, обрабатывающую промышленность ниже земледелия[10].

В отвращении к «теоретизированию» с Наполеоном вполне сходились и представители торгово-промышленного мира. Политическая экономия как наука была не в чести в суровые наполеоновские времена, и когда в 1807 г. в министерстве внутренних дел обсуждался вопрос об учреждении коммерческой школы в Париже, то как докладчик по этому вопросу в Парижской торговой палате, так и провинциальные торговые палаты выразили настойчивое желание, чтобы будущие ученики этой школы поменьше рассуждали и спорили о вопросах политической экономии[11].

И нужно было разразиться страшному кризису 1811 г., чтобы коммерческий мир заговорил о принципе свободной торговли, вспомнил Адама Смита и презираемую политическую экономию. В разгаре кризиса 1811 г. именно купцы не переставали приводить теоретические аргументы политической экономии, которые шли вразрез с крайностями наполеоновского протекционизма. Министру внутренних дел доносили об этом его агенты с подобающей, по их мнению, иронией[12].

Промышленники и в эпоху кризиса не переставали всецело и яро отвергать учение Адама Смита. Наполеон хорошо знал, что торговцы никогда в душе не могут быть такими сторонниками протекционизма, как промышленники.

Когда Главный совет торговли робко осмелился (на заседании 2 ноября 1810 г.) высказаться о неудобствах, которые испытывают французы, принужденные покупать у соседей нужное для их мануфактур сырье, то император решительно разгневался и грозно повелел министру внутренних дел спросить: что это значит? Какое это сырье они закупали? Не за английской ли контрабандой ездили? Наполеон в раздражении заявил, что «большинство» торговцев, если бы их спросить, что нужно для торговли, ответили бы: отсутствие таможен и полная свобода. Но это обогатило бы сотню фирм и разорило бы страну. Император рад, что держится противоположных принципов. На первом плане по значению для Франции стоит земледелие, на втором — промышленность, а уже на третьем — торговля. И интересы Франции, у которой нет теперь колоний, заключаются в том, чтобы возможно больше уменьшить потребление колониальных продуктов. И это в интересах не только торговли, но и политики[13].

И этой мыслью, действительно, проникалась и наполеоновская администрация.

Коммерсанты редко заботятся об интересах отечества; им все равно, если они погубят лионскую и флорентийскую промышленность и поддержат петербургскую и лондонскую своими спекуляциями, — писал префект департамента Арно по поводу ходатайства некоторых лиц о вывозе шелка и шелковой пряжи из Тосканы[14].

В резолюции Наполеона по поводу представлений о континентальной блокаде Главного торгового совета от 2 ноября 1810 г. значилось, между прочим, что это отрицательное отношение к блокаде не могло бы быть высказано советом мануфактур, который более крепко связан с интересами французской земли[15]. Но на о. Св. Елены Наполеон еще раз вполне ясно высказал (в беседе с Ласказом), как он смотрит на относительное значение земледелия, промышленности и торговли (он в этом случае определяет более конкретно — «торговля внешняя»). Градация, настаивает он, тут очень велика и существенна; на первом плане стоит «душа и основа империи» — земледелие; на втором — промышленность, дающая благосостояние населению; на третьем — внешняя торговля, дающая избыток, находящая хорошее помещение тому, что вырабатывают земледелие и промышленность. Наполеон даже приписывал большое, так сказать, воспитательное значение распространению этих «правильных идей» своих об указанной градации[16].

Когда сравниваются интересы торговли с интересами промышленности, то вторым должно отдать предпочтение перед первыми. Для Наполеона это — аксиома. Но что делать, когда с интересами промышленности сталкиваются интересы земледелия, «основы государства»?

Наполеон в заседании Совета по управлению торговлей и мануфактурами 17 сентября 1810 г. высказал мысль, что между земледелием и промышленностью существуют противоположные интересы и что дело правительства сочетать так свои мероприятия, чтобы эти интересы не страдали[17]. Фактически же правительство становилось в таких случаях неизменно на сторону не земледелия, а именно промышленности.

Протекционизм — вот единственно патриотическая политика; эта мысль в правящих кругах наполеоновской эпохи не требовала доказательств.

Карно, став министром внутренних дел в эпоху Ста дней, спешит воспретить в своем министерстве покупать для канцелярских надобностей голландскую бумагу и то же советует (в официальном отношении за номером) сделать также своему подчиненному — Шапталю; при этом поясняет, что мотивом в данном случае является не только вопрос экономии, но и патриотическая забота о процветании отечественного производства[18].

В ту же трагическую эпоху Ста дней, когда уже начиналась ватерлооская кампания, необходимо было во что бы то ни стало и быстро закупить большие количества материи, которые прежде закупались в департаментах l’Ourthe, Roer и des Forêts. Но теперь эта территория уже не была французской, и вот граф Дарю (замещавший военного министра) пишет министру внутренних дел, что хоть закупка в этих местностях теперь уже противоречит «принципам политики и экономии», но вследствие де чрезвычайных обстоятельств нельзя ли отступить от принципов и закупить что нужно в области Люттиха[19]. Министр внутренних дел не может самостоятельно решиться на такое попрание принципов и спрашивает (12 июня) Шапталя, в эту эпоху — «главного директора торговли и мануфактур». Шапталь высказался в том смысле, что, каковы бы ни были обстоятельства, принцип страдать не должен, что это вызовет со всех сторон основательные жалобы, и просьбу поставщика (о дозволении закупить нужный товар в Люттихе) должно отклонить[20]. Ответ этот был дан 20 июня 1815 г., через два дня после Ватерлоо.

Шапталь, бывший министром внутренних дел при Консульстве, в своих записках признает большие заслуги наполеоновской запретительной политики перед французской промышленностью. Он говорит, что «нарождающаяся промышленность» достигла процветания именно благодаря ограждению от всякой иностранной конкуренции, прежде всего от английской[21]. Шапталь склонен даже к самым восторженным выражениям, когда он говорит о «совершенстве», коего достигла промышленность при Наполеоне[22].

Следует отметить, что император видел содействие промышленности прежде всего и больше всего в обеспечении за ней свободного от конкурентов рынка. Удешевление производства отходило на второй план. Конечно, Наполеон считал преимущество машин перед ручной работой такой азбучной истиной, как то, что солнце дает больше света, нежели свеча[23]. Но потому ли, что все его усилия были направлены к полному исключению английской промышленности с континентальных рынков, а всякой иной, кроме французской, промышленности — с французского рынка, потому ли, что он не особенно боялся технического превосходства любой континентальной индустрии перед французской, только распространение технических усовершенствований занимало его мысль, по-видимому, меньше, чем можно было бы ожидать, судя по общему живейшему его интересу ко всему, что касалось промышленного преуспевания Империи.

Конечно, поощрялись изобретения, был обласкан Жаккар, обещались и выдавались премии, продолжались запрещения выдачи технических секретов. Статья 418 «Code pénal» грозит тюрьмой и штрафом до 20 тысяч за выдачу секретов производства данной фабрики всяким служащим на этой фабрике лицом постороннему человеку; притом, даже если тайна выдана была французу, живущему во Франции, все-таки тюремное заключение могло доходить до двух лет. Нечего и говорить, что с особенным жаром Наполеон поощрял именно такие изобретения, которые могли избавить Европу от необходимости покупать колониальные товары у англичан: обещан был миллион франков за льнопрядильную машину, так как она могла избавить от необходимости покупать хлопок; давались большие субсидии на устройство свеклосахарных заводов, чтобы они изгнали тростниковый сахар; поощрялись опыты извлечения окрашивающего вещества из вайды (Isatis tinctoria) (вместо индиго) и т. д.; и обо всем этом будет сказано подробнее в своем месте. Но что касается технических усовершенствований в старых отраслях промышленности, то к этому вопросу император относился с гораздо меньшей нервностью, чем к вопросу о монополизации рынка в пользу французской промышленности. Эта монополизация была корнем всех вопросов для него.

В заключение нужно сделать оговорку: у Наполеона было непоколебимое убеждение, что потребитель, народ, должен приносить жертвы только тогда, когда от этого выигрывает государственная казна и государство вообще, но ни в каком случае не тогда, когда эти жертвы идут на пользу тому или иному классу общества. И когда оказывалось, что иногда крайности протекционизма именно и идут во вред потребителю и не на пользу казны, то император выражал свое неудовольствие[24]. Но, вообще говоря, запретительная протекционная политика, по его воззрению, гармонически удовлетворяла и интересам государства и, в конечном счете, интересам народной массы, от которой требовались лишь временные, хотя и тяжелые жертвы.

2

Выяснив, как смотрел Наполеон на роль промышленности в государстве и на способ наиболее существенно содействовать промышленному развитию, мы должны перейти к другой черте его воззрений, выяснить которую не менее важно для правильного понимания дальнейшего.

Наполеон был императором, самодержавно повелевавшим не только во Франции, не только в стране, которую он получил во власть после 18 и 19 брюмера, но и в нескольких других странах, которые он непосредственно присоединил к Империи или за которыми оставил тень формальной самостоятельности, но где он либо считался главой государства сам, либо возвел на престол своих братьев, родственников и маршалов. Он, как известно, любил каролингские реминисценции, называл себя иногда «императором Запада». Смотрел ли он, смотрело ли его правительство на этот «Запад», подвластный Франции, как на нечто единое, целостное, что можно противопоставить остальной Европе? Когда Наполеон говорил о необходимости защищать промышленность от иностранной конкуренции, — какую промышленность он имел в виду и от каких иностранцев желал ее защищать?

У Наполеона была определенная скáла: на первом месте экономические интересы старой Франции (anciens départements, ancienne France, не всей Империи), на втором — Италии, а уж на третьем — присоединенных к Франции областей: Бельгии, Голландии, ганзеатических городов, Иллирии. Речь заходит о том, как будет доставляться левантийский хлопок во Францию? Через Милан и Венецию, чисто итальянские города, или через Триест и Фиуме, связанные с Иллирией? Наполеон, не колеблясь, становится на сторону первых и очень характерно это выражает: «… tout le bien qui en résulte pour le royaume d’Italie est utile à la France, et dans le fait Sa Majesté préfère que Milan et Venise gagnent plutôt que Fiume et Trieste parce que l’intérêt des ces deux premières villes est plus national»[25].

Этот национальный интерес Франции, близость экономических интересов любой страны к национальному интересу Франции, — вот обычный критерий для наполеоновских суждений и оценок. Иногда на второе место становилась вместо Италии другая страна, но на первом всегда оставалась старая Франция.

Чуть не в первом же заседании министров после Тильзита Наполеон забросал их вопросами: «Чего может желать торговля от разных государей Рейнского союза? Каковы наши нынешние торговые сношения с Италией? Почему фабриканты ситцев не снабжают мое италийское королевство? Чего можно пожелать от Испании, от Португалии?»[26]. Эта форма вопроса в высшей степени характерна («Qu’-t-il à désirer de l’Espagne? du Portugal?»). Она была прямо зловещей для Испании, для Португалии, для Рейнского союза, для всех стран, относительно которых Франции нужно было только успевать формулировать свои пожелания и претензии.

Когда я читал эти и другие документы, где Наполеон так зорко и ревниво отстаивает преобладающее значение «старых департаментов», «старой Франции» перед остальными частями своей Империи, то сами собой приходили на память характерные строки его мемуаров, продиктованных на о. Св. Елены, где он, говоря о жертвах своих походов, отмечает с удовольствием, что потери от войны 1812 г. были все же не так значительны, «как воображают», ибо «императорская армия… едва насчитывала 140 000 человек, говорящих по-французски», и вообще «русская кампания стоила старой Франции 50 000 человек», не больше, ибо остальные погибшие были немцы, итальянцы, голландцы, бельгийцы и т. д.[27]

Его министры и ближайшие советники не только вполне разделяли эту точку зрения, но и ревностно осуществляли вытекавшие из нее предначертания.

Даже если и случилось Наполеону обмолвиться в данном отношении в пользу присоединенных к Империи стран, то непременно подыскивалось средство задержать, не осуществить приказ всемогущего императора. Например, 30 января 1811 г. Наполеон издал декрет, которым разрешал ввоз голландских водок в старые департаменты. Но 4 марта главный директор таможен де Сюсси докладывает императору, что так как де «свобода торговых отношений между Францией и Голландией еще не установлена, то он (директор — Е. Т.) не счел возможным отдать распоряжение о допущении голландских водок без одобрения его величества». И кстати обращает внимание государя на то, что, во-первых, это допущение повлекло бы, может быть, истощение нужных Франции хлебных запасов в Голландии (ибо умножились бы заведения, где гонится спирт), а во-вторых, повредило бы сбыту французских водок на внутреннем рынке. На полях этого доклада Наполеон только проставил свое обычное N, но резолюции не положил (сверху канцелярская пометка: point de décision)[28]. Дело было отложено в долгий ящик и… осуществления не получило.

Бывали и такие обстоятельства, когда оба основных принципа — принцип протекционизма и принцип преимущественного благоприятствования промышленности старых департаментов — сталкивались.

Завоеванный Штольберг производит латунную проволоку и поэтому хлопочет, чтобы был совсем воспрещен ввоз этого товара в Империю. Естественно, фабриканты булавок двух департаментов (Eure и Orne), где выделывались булавки в громадном количестве, жалуются и просят допускать по-прежнему шведскую проволоку, которая обладает гораздо лучшим качеством, чем штольбергская, и притом дешевле[29]. Штольбергцы получили отказ; но сколько таких случаев показывало правительству, какое обоюдоострое оружие — последовательно проведенный протекционизм! И однако правительство этим нисколько не смущалось, — налицо был надежный критерий, как например, в приведенном случае: протекционизм хорош, когда он полезен промышленникам старых департаментов; он вреден, когда он нужен не старым департаментам, а завоеванным частям Империи, и когда он может затронуть интересы промышленников старых департаментов в пользу промышленников этих завоеванных частей.

3

Итак, промышленность и по существу необходима для силы государства и, в частности, есть могучее орудие борьбы против врагов; нужно покровительствовать промышленности всеми мерами и прежде всего сурово-протекционистской политикой нужно способствовать тому, чтобы промышленность старых департаментов процветала не только на счет Англии и Пруссии, не только на счет союзной Саксонии, «медиатизованной» Швейцарии, не только на счет принадлежащей императору Италии, не только на счет Берга, но и на счет формально слившихся с Империей Леманского департамента, Голландии, ганзейских городов. Таковы руководящие воззрения, основные тенденции наполеоновской экономической политики. Теперь ознакомимся, хотя бы пока вкратце, с некоторыми характерными свойствами Наполеона — экономического политика, Наполеона — государственного хозяина.

Я должен сказать, что, уже приступая к разбору документов, легших в основу этой книги, я предполагал a priori, что и в делах, касающихся промышленности, Наполеон проявлял ту же огромную работоспособность, быстроту и силу соображения, умение извлечь существенное из массы мелочей, ту же непреклонную волю, которую, по отзывам стольких свидетелей, — начиная от его секретаря барона Фэна или Тибодо, или Шапталя и кончая Меттернихом, — он проявлял и в других делах, и о которых громко свидетельствуют многочисленные факты его разнообразной деятельности.

Но действительность все же на этот раз превзошла ожидание. Трудно себе представить, до какой степени обширно, непрестанно, беспокойно было его вмешательство во все, касавшееся интересов промышленности. Ничто не могло отвлечь его надолго от этих вопросов. Готовится новая огромная и отчаянная борьба с Австрией, но Наполеон среди приготовлений находит время гневливо указать министру внутренних дел, что нужно выписывать баранов-мериносов, а не овец, ибо этого требуют нужды акклиматизации, нужды шерстяной промышленности. Будучи в Смоленске, он одним разрешает, другим отказывает в разрешении ввезти 20–30–40 тюков хлопка из Испании или из Италии. Из Тильзита он торопит великого канцлера с распубликованием мирного договора с Россией и Пруссией, так как от промедления страдают интересы торговых сношений с этими странами[30]. Он не довольствуется постоянными вопросами и резолюциями по поводу уже представленных ему докладов. Очень часто он лично возбуждает дела и требует докладов. Не нужно ли запретить вывоз шелка-сырца из Италии в Германию, чтобы лионские мануфактуры не нуждались в сырье?[31]. Почему так медленно происходит засев полей свекловицей, хватит ли сырья для сахарных заводов? Чем именно пернамбукский хлопок выше того, что приходит из Георгии? — Каждый понедельник император председательствует в образованном по его повелению совете, заведовавшем делами торговли и промышленности и состоявшем из нескольких сановников, и по протоколам заседаний можно судить, что император никому не уступал инициативной роли на этих заседаниях. И горе было, если он находил, что его слуги и помощники допускают небрежность или проявляют несообразительность в деле содействия интересам французской промышленности, французского сбыта! 16 ноября 1809 г. Наполеон отправляет гневное письмо министру внутренних дел. Пять месяцев император «был хозяином Вены и части австрийской монархии», и «если бы во главе (управления — Е. Т.) торговлей во Франции стоял человек просвещенный и усердный», то он не преминул бы устроить беспошлинный ввоз в Австрию французских сукон, вин и других товаров. А теперь — позабыли этим воспользоваться![32].

И торговые палаты, воскрешенные Наполеоном еще в начале Консульства, и «совещательные палаты», устроенные впоследствии, должны были служить для местных и центральных властей осведомительными органами, — и о них речь дальше. Здесь укажу лишь, что Наполеон желал иметь в непосредственной близости особый орган верховного надзора и управления.

С июня 1810 г. регулярно заседал так называемый Conseil d’administration du commerce et des manufactures — междуведомственное совещание, где принимали участие министры: внутренних дел, иностранных дел, финансов, морской, так называемые «государственные министры» Дефермон и Реньо, главный директор таможен граф Сюсси и сенатор Шапталь. Протоколы заседаний этого учреждения сохранились в картонах AF. IV. 1241–1243. По желанию Наполеона этот совет должен был рассматривать вопросы, касающиеся ввоза и вывоза, положения промышленности и торговли и т. д. Учрежден он был декретом от 6 июня, а начал свои заседания в Сен-Клу 11 июня 1810 г. Это учреждение до такой степени мало известно (даже историкам), что они его иной раз смешивают с Главным торговым советом или с Советом фабрик и мануфактур, т. е. с представителями торговых и совещательных палат, назначенными правительством для заседаний в этих двух центральных, так сказать, органах, представлявших в глазах правительства: один — интересы торговли, другой — интересы промышленности. Но Conseil d’administration du commerce et des manufactures, как только что сказано, был правительственным учреждением, постоянной комиссией из 7–8–9 сановников под председательством императора. Здесь и решались в окончательной инстанции все мероприятия, касавшиеся промышленности и торговли.

Не довольствуясь этим, 22 июня 1811 г. особым декретом Наполеон создал «министерство мануфактур и торговли», выделив в его ведение из министерства внутренних дел все, что касалось промышленно-торговой жизни государства. Но только с 1812 г. это министерство окончательно конституировалось и начало делать (вместо министерства внутренних дел) доклады императору. И любопытно, что учреждение этого министерства отнюдь не избавило и министра внутренних дел от необходимости с полнейшим вниманием относиться к нуждам промышленности и торговли, а префектам было предписано безотлагательное исполнение требований и доставление ответов на запросы нового министерства.

Принципиально наполеоновское правительство не давало субсидий промышленным заведениям, которые были заняты уже известным во Франции производством; на правительственную помощь могли рассчитывать исключительно те предприниматели, которые заводили новые усовершенствования, вводили новые промыслы[33]. В этом отношении Империя шла вполне по следам революционных властей, как могут припомнить читатели моей книги «Рабочий класс во Франции в эпоху революции». Но Наполеон нередко отступал от этого принципа.

Наполеон, как увидим дальше, очень деятельно поддерживал промышленников и субсидиями, и казенными заказами, и чрезвычайными льготными займами из казны, когда видел, что существованию больших промышленных предприятий грозит опасность. Император, по показанию Шапталя, потратил в общем 62 миллиона на вспомоществование бедствовавшей промышленности[34]. Этой цифры я не нашел в документах архива, и в своем месте мы сличим ее с другими показаниями. Как увидим, Наполеон много в этом смысле сделал для лионской шелковой промышленности, а в эпоху кризиса 1811 г. для всей промышленности вообще.

О рабочих в наполеоновскую эпоху я буду говорить в особой работе, специально этому предмету посвященной. Здесь достаточно немногих слов.

Наполеон говорил Шапталю, что он боится революций, происходящих от безработицы, а чисто политических восстаний нисколько не боится, ибо в последнем случае можно расстреливать без жалости, и для усмирения Парижа достаточно 1200 человек и четырех пушек[35].

Наполеон особенное внимание обращал на безработицу в тех пунктах, где было большое стечение рабочих. Так, во время кризиса 1811 г. (Шапталь говорил une crise, но по контексту ясно, что речь идет именно о 1811 г.) император, по словам Шапталя, испытывал тревогу, видя праздность, на которую осуждены были рабочие, «особенно Сент-Антуанского предместья и Лиона». Он послал за Шапталем и сказал ему, что у рабочего нет работы, и он поэтому может оказаться жертвой «всяких интриганов», может даже восстать. «Я боюсь этих восстаний, основанных на недостатке хлеба; я бы меньше боялся сражения против двухсот тысяч человек», — добавил он[36].

Наполеон не только удержал завещенную революцией свободу промыслов, не только не восстановил цехи во Франции, но уничтожал их и в завоевываемых странах. Конечно, и тут менее всего действовала какая бы то ни была теория. Первый консул выразился раз в Государственном совете (в 1803 г.), когда речь зашла о восстановлении цеховых порядков, что у него еще не составилось мнения по этому вопросу, но что он «склоняется» к свободе промышленности от прежних цеховых пут[37]. И во все его царствование цехи восстановлены не были.

Собственно, Наполеон, покровительствуя национальному производству, отнюдь не желал, чтобы от этого теряли хоть что-нибудь государственные финансы. Когда к концу 1806 г. оказалось, что таможни получили на 9 миллионов меньше, чем в предыдущем году, то императора вовсе не успокоило то соображение, что это произошло вследствие воспрещения ввоза бумажных материй; он тотчас же захотел узнать, почему эта потеря не возместилась увеличением суммы пошлины, взятой за ввезенный хлопок (в сырье). Ибо он только «хотел заменить один налог другим», а вовсе не думал о чистой потере для казны[38].

Здесь пока речь идет об общей характеристике Наполеона как экономического политика; поэтому неуместно было бы приводить факты, с которыми читатель встретится в дальнейшем изложении, в другой связи, и которые всецело подтвердят даваемую тут характеристику. Я хотел бы только закончить ее указанием еще на одну черту, которая существенно вредила всем усилиям Наполеона в данной области. Его крутой, деспотический нрав, глубочайшая и с годами (особенно с 1810 г.) усилившаяся вера в собственную непогрешимость, твердое убеждение в отсутствии таких основ жизни, таких элементов, которые нельзя было бы не только поколебать, но даже радикально изменить усилием воли правящего монарха, — все эти особенности наполеоновской психики ярко проявлялись и в торгово-промышленном законодательстве и в особенности в мероприятих текущей политики. С гордостью вспоминая на о. Св. Елены, как он в 1806 г. воспретил, несмотря на страхи и нежелание окружающих, ввоз во Францию бумажных материй, Наполеон заявил именно по этому поводу Ласказу: «Это доказывает, что и в управлении, как и на войне, чтобы иметь успех, нужно употребить характер»[39].

Он слишком часто желал с бою взять невозможное, гневно и быстро реагируя на встречавшиеся препятствия, нанося сокрушительные, но бившие не только врага и не только непослушного, удары. Его крутые действия, внезапные решения, неожиданные перемены в мероприятиях, — все это наносило не только торговле, которую он разорял (и знал, что разоряет), но даже и промышленности непосредственно самый реальный ущерб. Не было чувства обеспеченности, капиталы упорно прятались, изменения в тарифной системе, часто непредвиденные даже для министров, обескураживали заграничных контрагентов французских мануфактур и торговых домов.

Сплошь и рядом, особенно к концу Империи, не только этим мероприятиям не предшествовали какие-либо совещания, опросы и т. п., но Наполеон еще с первых лет правления фактически изъял эту область законодательства из ведения тех законодательных учреждений, которые как-никак продолжали существовать. Так, он вполне самостоятельно распоряжался в области всей таможенной политики, самостоятельно не только по существу (в этом отношении он и во всем остальном являлся фактически неограниченным монархом), но и с чисто формальной стороны.

Конечно, изменения в таможенных пошлинах являются мерами законодательного характера, и их следовало бы проводить через законодательные учреждения. Но Наполеон еще при Консульстве избавил себя от этих проволочек; он приказал (в марте 1802 г.) Редереру внести закон о том, что правительство имеет право своей властью изменять пошлины и уже post factum представлять эти изменения законодательному корпусу. Аргумент был такой: таможенные изменения являются «больше делом дипломатической и торговой политики», чем просто налогами, которые принципиально должны вводиться законодательным путем[40]. Этот упрощенный порядок таможенного законодательства, установившийся в 1802 г., конечно, делал возможными всякие внезапности в данной области.

Необычайная быстрота и решительность в изменении тарифов, крутость в методах и нервность в настроениях наполеоновской торговой политики, так тесно связанной у него с политикой общей, пугали и угнетали торговый и промышленный мир Империи. Иной раз и промышленники даже осмеливались высказывать это вполне ясно, хотя, конечно, как всегда, в самом почтительном тоне[41].

Иногда даже сам Наполеон неприятно поражался этой запуганностью и тревожным настроением торгово-промышленных кругов. Так, он счел необходимым хоть отчасти успокоить коммерческий мир, встревоженный декретами от 5 августа и 12 сентября 1810 г. об обложении колониальных товаров. В феврале 1811 г. министр внутренних дел обратился к торговым палатам с уверением, что «в намерения его величества не входит какая-либо новая перемена в тарифах» в течение по крайней мере двух лет[42].

Но такие успокоения все-таки не производили достаточно действия.

Кроме того, неизбежная при характере Наполеона тенденция превращать покровительство торговле и промышленности в верховное, хозяйское управление торговлей и промышленностью также не всегда благоприятно отражалась на коммерческих и индустриальных интересах Франции.

Наполеон был принципиальным и непоколебимым врагом гласности. Он категорически запретил торговым палатам Империи публиковать что бы то ни было без предварительного особого разрешения министра. При этом он указал, что всякое обращение к общественному мнению уже как таковое не может претендовать на внимание со стороны властей. Достаточно прочесть одно его распоряжение, отданное министру внутренних дел, чтобы в этом удостовериться[43].

Император деятельно вмешивался, например, и в вопрос о путях торгового обмена. Когда Наполеон присоединил ганзейские города, он тотчас почти потребовал, чтобы французская торговля с этими городами направлялась именно по Везелю, т. е. сплошь по владениям, находившимся в его руках, а не через те германские страны, которые еще сохранили тень независимости. О том, удобно ли и выгодно ли это торговому миру, он не спрашивал[44].

Когда кризис 1811 г. немного развязал языки, Лаффит, уже тогда игравший крупную роль в коммерческом мире, высказал в разговоре с министром полиции, который все добивался узнать о причинах кризиса, несколько горьких истин не только о блокаде, но и об отсутствии кредита, о произволе[45], который мешает кредиту, и т. д. И даже этим общим причинам Лаффит приписывал больше значения, нежели блокаде.

Агенты министерства внутренних дел, внимательно прислушивавшиеся в эпоху кризиса 1810–1811 гг. к тому, что говорилось в торговом мире, передавали, что пожелания представителей этого мира сводятся к большей устойчивости таможенного законодательства, к отсутствию внезапностей и сюрпризов в этой области и к свободе хоть той торговли, которая разрешена, т. е. к прекращению стеснений и придирок со стороны таможенного ведомства[46].

Упорство в стремлении нанести Англии сокрушительный удар было одной из тех немногих страстей, которые совершенно ослепляли подчас Наполеона. Он сплошь и рядом оценивал людей и события исключительно под влиянием этой страсти. «Кто знает, быть может, это великий человек, находящийся в затруднительном положении?»[47] — так высказался он о Павле I, недостатков которого он не хотел видеть с того момента, как русский государь стал врагом Англии. Великой мыслью государственных людей континента должна была быть мысль об объединении Европы против Англии, и кого эта мысль осенила, тот и был великим человеком. Эта же мера прилагалась Наполеоном ко всякому собственному начинанию: хорошо то и постольку, что и поскольку вредит Англии.

Наполеон приписывал огромную роль промышленной деятельности в борьбе против Англии. Принимая Оберкампфа[48], владельца огромных полотняных и ситцевых мануфактур в Jouy-en-Josas и в Эссоне, император высказал ему это в самых лестных выражениях. (В 1811 г. и Оберкампф попал в затруднительное положение во время кризиса, но был выручен правительством[49].)

Наполеон дважды лично посетил мануфактуру Оберкампфа в Жуй, первый раз 20 июля 1806 г., второй раз — 25 августа 1810 г. Во второе посещение он приказал доставить во дворец в Сен-Клу на 50 тысяч франков ситцевых материй (которые император решил подарить придворным дамам). Когда затем (2 сентября) Оберкампф явился во дворец, он был обласкай императором, который именно тогда ему, между прочим, и сказал следующее: «Вы и я — мы ведем хорошую войну против англичан; вы — вашей промышленностью, а я — оружием», — и прибавил: «И вы воюете лучше»[50].

Милость императора к Оберкампфу доходила до того, что по просьбе последнего Наполеон разрешил одному служившему у Оберкампфа англичанину отправиться в Англию, набрать там справки «о новых способах фабрикации» и вернуться во Францию. Это было знаком исключительного доверия[51].

Континентальная блокада оттого и сделалась любимой его идеей, основной пружиной его политики, что она, как ему представлялось, в одно время и губила английскую мощь, и способствовала развитию французской промышленности. Но, когда стало ясно, что необходимы некоторые ограничения в континентальной системе во имя интересов французской же промышленности, враг Англии взял в Наполеоне перевес над другом и защитником французского мануфактурного производства. Впрочем, об этом будет сказано в своем месте.

Правительство гордилось такими (исключительными, единичными) промышленными магнатами, как Оберкампф, Ришар, Терно; но оно требовало, чтобы и эти магнаты, и их коллеги приписывали все хорошее в экономической жизни Франции заботам и попечению властей.

Императорскому правительству нравилось изданием велеречивых exposés, устройством выставок и тому подобными мерами непрестанно обращать внимание на пышное, будто бы, развитие всех отраслей промышленности. В начале 1806 г. была затеяна (министерством внутренних дел) выставка в Париже, и министр Шампаньи в ряде циркуляров пояснял префектам, как целесообразнее организовать отправление экспонатов и все, что относится к делу[52].

Любили прибегать к сравнениям между тем положением, в каком была промышленность до Наполеона, с тем, в каком она оказалась в его царствование.

Люди, писавшие втихомолку дневники и не обязанные повторять шаблонные газетные фразы, иногда замечали, что хорошо бы сравнить времена Наполеона с временами дореволюционными, а не с революционными годами, годами разорения и смут, если уж угодно сравнивать успехи торговли и промышленности[53]. Заметим, впрочем, что иногда для сравнения брались и дореволюционные годы: 1787, 1788, но годы, когда уже сказалось влияние англо-французского договора 1786 г. Слабое, одряхлевшее, близкое к гибели правительство старой монархии — и свобода торговли, влекущая за собой разорение промышленности; могучая военная диктатура — и протекционизм, способствующий процветанию промышленности; эта схема, эти сравнения считало истиной не только наполеоновское правительство; проповедники протекционистской доктрины в течение всего XIX в. вспоминали Наполеона с хвалой.

Фридрих Лист с восторгом говорил о политико-экономических воззрениях Наполеона. «Благо ему и Франции, что он не изучал политико-экономические системы!» — восклицал немецкий экономист, вспоминая о континентальной блокаде и крайностях наполеоновского протекционизма[54]. Он находил у Наполеона «больше государственной мудрости, чем у всех современных ему писателей-экономистов во всех их произведениях».

Во всяком случае, если это было и не так, то Наполеону всегда казалось, что это именно так; и в строгом соответствии с таким убеждением он и поступал.

Таковы были общие экономические воззрения и характерные свойства исключительного человека, сидевшего в рассматриваемую эпоху на престоле. Я нарочно не входил в частности, нарочно мало сказал пока о личных его воззрениях на континентальную блокаду. Насколько дело касается его личности, все дальнейшее изложение и, между прочим, все, что в этом изложении будет посвящено блокаде, только подтвердит и пополнит конкретными чертами эту предварительную общую характеристику Наполеона — экономического политика.

Теперь нам нужно обратиться к анализу той почвы, на которой он начал свою деятельность и которая оказалась столь подходящей для подготовки политики континентальной блокады. И прежде всего нужно коснуться стремлений французского торгово-промышленного мира в наполеоновскую эпоху, не зная которых, многого нельзя понять в истории этого достопамятного царствования.

1

Наполеон желал иметь постоянные органы, которые бы осведомляли его: 1) о фактическом положении торговли и промышленности и 2) о пожеланиях торгово-промышленного мира. Для этой цели им были: 1) воскрешены торговые палаты и Главный торговый совет и 2) созданы для промышленников специально «совещательные палаты» и «совет фабрик и мануфактур». Хотя выборное начало в этих учреждениях было представлено довольно слабо (и обычно сводилось к представлению властям рекомендуемых кандидатов, из которых уже правительство назначало кого хотело), но целям осведомления правительства эти органы все же могли служить и на самом деле служили.

Правда, их не всегда спрашивали о мерах, которые намечались правительством, они даже обижались по этому поводу. Когда (в 1805 г.) обсуждался вопрос о торговом договоре между Францией и Швейцарией, то Лионская торговая палата сочла долгом своим политично намекнуть министру внутренних дел, что вот, мол, в Швейцарии правительство выслушивает местных купцов, нельзя ли и во Франции выслушать мнение торговых палат[1].

Но в общем и палаты, и советы знали, что правительство относится со вниманием к исходящим от них сведениям. Добавлю еще, что, заводя эти учреждения, первый консул делал как бы известное снисхождение, послабление, как бы допускал отступление от основного принципа, завещанного еще революционной эпохой, согласно которому государство не должно терпеть никаких ассоциаций или собраний лиц одной и той же профессии, объединенных какими бы то ни было общими профессиональными интересами.

Еще в 1800 г. кое-кто из правительственных властей склонен был смотреть на учреждение торговых палат как на нечто противное «общественному интересу» или ненужное[2].

Но первый консул знал, зачем эти палаты ему нужны, и знал, чего он им говорить и делать не позволит ни в каком случае, и нисколько в этом своем «либерализме» за все время своего правления не раскаивался.

Конечно, эти учреждения не смели затрагивать даже отдаленно вопросы «политические», там где они не могли ограничиться только славословиями. Вот характерный образец.

В южных департаментах в 1805 г. был колоссальный урожай винограда, но вино некуда было сбывать, и населению грозило бедственное положение. Обычный сбыт на север был немыслим вследствие отсутствия судов, вследствие опасности торгового мореплавания. Торговая палата Монпелье обращается тогда в Париж с просьбой разрешить воспользоваться тридцатью нейтральными (шведскими) кораблями, которые как раз стоят в гаванях Марселя и Сетты под наложенным на них запрещением (эмбарго). Главный торговый совет в Париже рассматривает эту просьбу, находит ее вполне резонной, но отказывается хлопотать дальше о снятии эмбарго со шведских кораблей (без чего они не могут выйти); единственная причина та, что «эмбарго есть мера политическая, причины которой совету знать не полагается. Посему он (совет — Е. Т.) полагает, что должен предоставить его превосходительству (министру внутренних дел — Е. Т.) рассудить в собственной мудрости (juger dans sa sagesse), следует ли уважить просьбу торговой палаты Монпелье»[3]. Министр отказал.

Но там, где дело касалось осведомления правительства о фактическом положении вещей, этим учреждениям предоставлялось быть вполне откровенными. Так как об их показаниях часто будет идти речь в дальнейшем, то нужно сказать несколько слов о том, когда эти палаты и советы были установлены.

Одновременно с учреждением торговых палат (статьями 10 и 11 того же декрета) был создан и центральный орган при министерстве внутренних дел, заведовавший делами торговли и промышленности или, точнее, долженствовавший служить посредником между всем торгово-промышленным миром Империи и правительством. Это были как бы сведущие люди от купцов и промышленников, доводившие до сведения министра о тех жалобах, просьбах и пожеланиях, которые стекались в министерство от торговых палат, если они, по мнению этого совета, заслуживали внимания и уважения. Формировался этот Главный торговый совет так: каждая торговая палата выбирала двух лиц, а из общего числа выбранных таким образом кандидатов первый консул назначал 15 человек членами Главного торгового совета. Пленарные заседания совета происходили два раза в год, а в обыкновенное время, в промежутках между этими сессиями, постоянно заседала (из числа этих же 15 человек) комиссия из трех лиц для текущих дел. Протоколы заседаний этого учреждения сохранились в фолиантах F^12* 190–192 bis в Национальном архиве.

Эти торговые палаты и Главный торговый совет были представительством интересов не только торгового, но и промышленного классов: где промышленники преобладали (например, в Лионе, в Амьене), там громче звучал голос промышленников; где преобладал чисто торговый капитал, там торговые палаты преимущественно говорили от имени купцов.

Но, как увидим сейчас, между интересами купцов и интересами промышленников существовал антагонизм, и сами промышленники жаловались, что торговые палаты плохо представляют их интересы, и правительство это стало сознавать (Наполеон, как мы выше заметили, даже выразился однажды в гневе, что будь вместо торгового совета совет мануфактур, — высказывалось бы иное о таможенной политике).

Пришлось подумать и об особом представительстве от промышленников.

В 1803 г. постановлением консулов (от 7 термидора XI года) были учреждены «Chambres consultatives des arts et manufactures», которые должны были избираться из среды промышленников.

Уже 22 жерминаля и 10 термидора XI года (1803 г.) были установлены функции совещательных палат; эти палаты должны были заботиться о споспешествовании промышленной деятельности и отчасти должны были стать органами надзора и наблюдения.

22 ноября 1806 г. министр внутренних дел разослал префектам циркуляр, коим уведомлял их, что его величество желает, чтобы каждый отдельный род индустрии в каждом промышленном пункте имел свою особую совещательную палату, которая представляла бы собой учреждение, заботящееся о процветании данной индустрии, и была бы как бы «синдикатом», общим органом местных промышленников данной специальности.

19 декабря 1806 г. министерство внутренних дел пояснило, что желательно учреждение совещательных палат для заведений одной и той же промышленной специальности в данном городе; что преимущественно эти палаты могут быть полезны для тех отраслей промышленности, 1) где могут [быть] введены усовершенствования и 2) которые вырабатывают товары на продажу. Другими словами, ремесло, работающее на заказ, исключалось; исключались (или не принимались в главное соображение) и те отрасли промышленности, где не могли быть введены машины, механические усовершенствования, химические изобретения. Естественно, на первый план была выдвинута именно текстильная индустрия[4].

Эти chambres consultatives учредились далеко не во всех тех местностях, где существовала индустрия: префекты часто доносили (в 1806–1807 гг.) министру, предлагавшему учредить такие палаты, что промышленная деятельность слишком «разбросана» по деревням и трудно создать подобное учреждение[5]. Эти местные учреждения вообще были гораздо менее заметны, чем тот центральный орган, который по образцу Главного торгового совета создало позже правительство специально для представительства интересов промышленности.

Conseil des fabriques et manufactures был учрежден императорским декретом (Сен-Клу) 26 июня 1810 г. и должен был состоять как из 30 членов, — по 6 человек: 1) от каждой из четырех отраслей текстильной индустрии: шелкового, шерстяного, полотняного и хлопчатобумажного производства, 2) от кожевенной промышленности, — так и 30 человек от всех остальных отраслей промышленности, а всего из 60 членов.

Что касается до способа пополнения этого учреждения, то министр внутренних дел, циркуляром от 7 июля 1810 г. уведомляя префектов всех департаментов, что император учредил при министерстве внутренних дел Совет фабрик и мануфактур из 60 членов, представителей от разных родов промышленности; что при этом на первом плане были поставлены шелковая, шерстяная, полотняная, хлопчатобумажная, кожевенная промышленность — каждый из этих промыслов должен был быть представлен по крайней мере шестью делегатами, — пояснил, что, конечно, делегаты должны были призываться министерством из числа достойнейших, предварительно рекомендованных министерству префектами[6].

Первое заседание вновь открытого Совета фабрик и мануфактур состоялось 24 августа 1810 г., последнее за время царствования Наполеона — 13 января 1814 г. (175-е по счету)[7]. (Протоколы этого совета к счастью, сохранились в Национальном архиве.)

[2]

Каковы были руководящие стремления французского торгово-промышленного мира в эпоху Наполеона?

Прежде всего необходимо расчленить вопрос: купцы и промышленники отнюдь не одинаково смотрели на свободу торговли и протекционизм, на экономический мир с Англией и экономическую войну против нее, на присоединение к Франции тех или иных новых территорий, и Наполеон это хорошо знал; мы уже видели выше, где речь шла об общей характеристике его воззрений, что он симпатизировал больше промышленникам, нежели коммерсантам, и знал, что если бы зависело от купцов, они «уничтожили бы таможни» и всю его запретительную систему. И действительно, насколько у представителей купечества хватало смелости, они высказывали жалобы на эту политику, так страшно стеснявшую торговлю и ставившую купца в значительной мере в зависимость от цен, устанавливаемых фабрикантами. Фабриканты же в свою очередь знали о недоброжелательном со стороны купечества отношении к ним и к протекционистской политике, столь им выгодной. И так как они чувствовали за собой всегдашнюю поддержку со стороны императора, то гораздо смелее излагали свою точку зрения, не утаивали, а, напротив, подчеркивали существующее разногласие между собой и купцами.

Они ставили вопрос с принципиальной широтой.

Французские промышленники, например, очень боялись, как бы перед его величеством «не употребили во зло принципа Смита». Учение Адама Смита о свободе торговли казалось им неосуществимым, пока по крайней мере все нации не провозгласят неограниченной свободы торговли, чего ожидать нельзя. И не только этот принцип неосуществим, но он и вреден, он равносилен предложению, сделанному данной нации, добровольно уступить другим то место, которое она приобрела себе своей торговлей, своим земледелием и т. д. «Равенство между нациями — такая же пустая гипотеза, как равенство между людьми». Вообще же самая основа социально-политических воззрений Смита, что интересы производителя должны быть подчинены интересам потребителя, подвергается осуждению[8].

Там, где торговля была с давних пор развита несравненно шире и где ее влияние на политическую жизнь гораздо больше, чем во Франции, столкновение интересов негоциантов с интересами промышленников оказывалось явлением не вчерашнего дня, и наполеоновская торговая политика только обостряла давнишнюю жгучую проблему экономической жизни. Так было в Голландии, где с давних пор в Генеральных штатах проявлялся упорный антагонизм между представителями мануфактурных городов и представителями торговли (причем в XVIII в. побеждали последние). В докладной записке, представленной старым голландским политическим деятелем Питером Вреде королю (Людовику Бонапарту) как раз в то время, когда решена была континентальная блокада, в ноябре 1806 г., ставится вопрос с полной отчетливостью: интересы торговли и интересы промышленности, так по крайней мере обстоит пока дело, прямо противоположны, неограниченная свобода торговли довела голландские мануфактуры «до края гибели»[9].

В Бельгии до французского завоевания повторилась та же история: купцы резко расходились с промышленниками по вопросу об английском ввозе. Интересы купцов совпадали с интересами английских импортеров, интересы промышленников были диаметрально противоположны. И промышленники с горечью вспоминали (уже при Консульстве), как бывало австрийское правительство слушало не их, а купцов, которые смотрели на них как на своих врагов[10].

Эту же противоположность интересов между торговыми интересами в точном смысле слова и интересами промышленников констатировал в ноябре 1813 г. министр торговли и мануфактур: когда речь зашла о необходимости энергичной борьбы с контрабандным товаром не только на границах, но и внутри государства, то промышленники все были за возможно большую энергию в этой борьбе, а торговцы, купцы были против этого[11]. В одних и тех же городах, например в Лилле, торговая палата решительно высказалась против проектируемого обострения мер борьбы с контрабандой, а представительство промышленников (там же), так называемый conseil de prud’hommes, — столь же решительно за эти меры[12].

Антагонизм проявлялся по всей линии не только в вопросах таможенной политики, но и в вопросе о желательности или нежелательности усиления контроля и обязательных правил для производства.

Совет мануфактур, узнав, что Руанская торговая палата высказалась против проекта об усилении контроля, горько жаловался, что далеко не все промышленные города имеют chambres consultatives des manufactures, что торговые палаты нисколько не могут возместить этот недостаток: в руанской палате, например, всего один промышленник, остальные все — купцы, а, «к несчастью, давно уже доказано, что часто лица, занимающиеся иностранной торговлей, предпочитают свою личную выгоду выгодам национальных мануфактур»[13]. Это в высшей степени характерно: контроль, которого домогались фабриканты, сидевшие в совете мануфактур, прежде всего и больше всего должен был стеснить именно кустарей, продававших предпринимателям свой товар (и именно так была организована промышленность как раз в Руане и во всей Нормандии). Не мудрено, что руанские купцы не желали контроля, а их конкуренты — крупные промышленники — домогались его.

И не одна только Руанская торговая палата не желала стеснений производства, которые прежде всего обрушились бы на кустарей. Коммерческий мир решительно восстал против предполагаемого обострения контроля. Раздались жалобы на полное разорение торговли, на то, что «общими интересами торговли нельзя жертвовать для процветания нескольких мастерских» и т. д. Промышленники посредством главного своего органа, совета мануфактур, торжественно провозгласили, что эти жалобы представителей торговли антиобщественны, а сами купцы по природе своего дела — космополиты; их интересы часто находятся в противоречии с любовью к отечеству, а посему правительство и не должно обращать внимания на их мнения[14].

И тут повторяется в других выражениях мысль, найденная нами в бумагах Наполеона, высказанная императором, как мы видели, за несколько лет: торговля не связана с государством так, как промышленность, потому что она может по желанию переносить свои капиталы куда угодно; промышленность, как и земледелие, ближе к земле. Но Наполеон все же ставил, как мы видели, на первом месте земледелие, а уже потом промышленность. Здесь же промышленности придается даже преимущественное перед земледелием значение[15].

Впрочем, что касается до отношений, какие должны существовать между земледелием и промышленностью, то обыкновенно здесь французские промышленники не столь решительны и категоричны, как когда речь идет о торговле и промышленности. Сюлли, говорят они, больше всего уделял внимания земледелию, Кольбер — промышленности, а «нынешнее правительство» призвано примирить эти интересы. В чем эти интересы расходятся? В вопросе о сырье: земледельцам желательно, чтобы оно было как можно дороже, фабрикантам — чтобы оно было как можно дешевле. Правительство может примирить эти интересы путем широкой постановки drawback’а, вывозных премий; иностранное сырье будет уплачивать большие ввозные пошлины, но часть этих пошлин будет возвращаться государством при вывозе сработанных предметов за границу[16].

Но, не рискуя ставить промышленность «выше» земледелия, представители промышленного мира нашли другую чрезвычайно для них выгодную точку зрения.

Там, где промышленникам противопоставляли не торговцев, а представителей земледелия, они отвечали, что, действительно, земледельческий класс значительнее, но класс промышленный во Франции вообще исчезнет с лица земли, если его не поддержать[17]; значит, ставится общий вопрос — нужен или совсем не нужен промышленный труд? А если нужен, необходим протекционизм, необходимо всяческое содействие промышленности со стороны государственной власти.

За это покровительство они не переставали высказывать беспрестанно свою глубокую благодарность императору.

Министр внутренних дел Шампаньи был в полном восторге от верноподданнического духа, который обнаружил весь французский промышленный мир в октябре 1806 г., когда на устроенную министерством выставку со всех концов Франции съехались представители национальной индустрии[18].

Нечего и говорить, что во всякой победе Наполеона французские промышленники видели свою победу, завоевание нового рынка. Они зорко следили за политическими пертурбациями, производимыми императором в Европе, и не упускали момента чтобы напомнить о себе. Едва окончилась кровопролитная война с Австрией в 1809 г., как уже французский коммерческий мир просит победоносного императора потребовать или даже просто объявить (см. текст в примечании) сильное понижение пошлин на французские сукна, ввозимые в Вену, но с тем, чтобы Австрия не пользовалась взаимными милостями во Франции, то же самое сделать с ввозом шелковых материй, с бронзовыми изделиями, ювелирными товарами и т. д.; пошлину на вина установить в размере 30–40 сантимов за литр[19]. Между Аустерлицем и Иеной, весной 1806 г., Лионская торговая палата просит Наполеона «споспешествовать торговым интересам» Франции в тех договорах, которые его величество намерено заключить с германскими государствами[20].

Самый решительный протекционизм, изгнание чужих фабрикатов — вот альфа и омега идеальной, с точки зрения промышленников, политики.

Я внимательно прочел все протоколы заседаний Совета фабрик и мануфактур, собранных в регистре F¹² 194, и если бы меня спросили, каково содержание всего этого фолианта просьб и чаяний, там записанных, я бы ответил: 1) «удешевите сырье каким угодно способом, ибо всякий налог на сырье — туземное или ввозимое — есть прямой налог на промышленность»[21]; 2) «усильте драконовские меры против контрабанды, удесятерите таможенный надзор, введите обязательный штамп с фамилией фабриканта для каждого метра выделываемой во Франции материи и беспощадно конфискуйте всякую материю без такого штампа»; 3) «умножьте вывозные премии, увеличьте размеры уже существующих». Эти три мотива повторяются с поразительной настойчивостью и на все лады за все время существования этого учреждения при Империи. «Франция — страна по существу мануфактурная» — такова аксиома, излюбленная советом.

Один раз, в заседании 1 марта 1813 г., совет свел воедино в обращении к министерству все свои чаяния, все стремления, которые по всем поводам из заседания в заседание не переставал в сущности выражать. Совет мануфактур, высказывая ряд своих пожеланий и жалоб министру торговли 1 марта 1813 г., начинает с принесения горячей благодарности императору, который избавил французскую промышленность от соперничества англичан и этим вызвал ее из ничтожества, в котором она находилась в момент начала его деятельности. Совет с ударением напоминает, что император «никогда не согласится ни на какой трактат, который мог бы возвратить нашим соседям преимущества», бывшие прежде в их руках благодаря политике французского правительства[22]. Это характерный намек на договор 1786 г. и еще более характерная для 1813 г. боязнь, что придется, может быть, volens-nolens мириться вскоре с англичанами.

Только устранением английской конкуренции Наполеон оживил французскую промышленность: к началу его правления французские мануфактуры были «почти уничтожены»[23].

С особой откровенностью (они так и оговорились тогда: «Il faut dire avec franchise») промышленники в лице совета мануфактур высказали свои desiderata: полная свобода для ввоза сырья и для вывоза фабрикатов; запрещение или обложение пошлинами для вывоза сырья из Франции и для ввоза во Францию иностранных фабрикатов. А если уже допустить отклонение от этого принципа, то учредить вывозные премии[24].

Сен-кантенская «совещательная палата мануфактур» однажды (в мае 1810 г.) так формулировала свой идеал (который, по ее мнению, должен быть вместе с тем идеалом «государственным»): «интерес прядильщиков, соединенный с интересом государства, требует свободного допущения (во Францию — Е. Т.) хлопка в сырье и в то же время вечного воспрещения иностранной пряжи и иностранных бумажных материй»[25].

3

Другая характерная черта умонастроения французских промышленников, в особенности в начале наполеоновского правления, это их стремление к восстановлению регламентации производства, контроля над производством и к усилению «дисциплины рабочих», как они выражались. Сплошь и рядом одну из существенных причин плачевного состояния промышленности (сейчас же после революции, в первые годы Консульства) предприниматели усматривают в том, что дозволено кому угодно выделывать какие угодно товары, что купцам все равно, что распространять в потребительской массе, и они покупают всякий товар, лишь бы подешевле, а «честный фабрикант», хозяин благоустроенной мануфактуры, дорожащий репутацией своей фирмы, остается в чистом проигрыше. Между тем падает общий престиж французской промышленности, сокращается из-за этого внешний рынок и т. д. Эти жалобы не прекращаются именно в эпоху Консульства и в первые годы Империи, но раздаются, хотя и реже, вплоть до конца царствования Наполеона (и дальше, при Реставрации).

Нужно отметить, что установление твердой военной диктатуры многими было принято за возвращение к некоторым дореволюционным порядкам.

В первые времена Консульства наблюдается, например, любопытный психологический феномен: хотя не только не были изменены законоположения 1791 г., дающие полное право любому гражданину заниматься тем ремеслом, каким, он пожелает, но первый консул настойчиво желал утвердить в умах убеждение, что все приобретения в области свободы экономической деятельности будут сохранены, тем не менее правительство было завалено просьбами, петициями, иногда мольбами, составленными в самом жалобном тоне, о разрешении открыть то или иное промышленное заведение или даже маленькую мастерскую. Иногда генерал Бонапарт даже приказывал специально разъяснять просителям, что они вовсе не нуждаются ни в каких разрешениях. Так он поступил, например, когда некий обратился к нему со смиренной мольбой о разрешении открыть кожевню на о. Корсике (причем в прошении указывал, будто еще в Бриенской школе, где он был соучеником Наполеона, он «восторгался удивительными успехами» последнего и т. д.)[26].

Восстановление строгой регламентации надзора, даже цехов — вот что может спасти промышленность французскую от упадка; такие речи не перестают раздаваться в Лионской торговой палате чуть не с самого начала ее существования[27].

По показанию Тибодо (тогда члена Государственного совета), в первые годы Консульства промышленники жаловались, после нескольких лет существования полной свободы промышленной деятельности, на нарушение контрактов и условий, которые они заключали с рабочими и учениками, на похищение рабочими сырья, которое им давалось для работы, на мошенническую продажу товара[28]. Тибодо должен был бы выразиться яснее: жаловались на невозможность поставить рабочих в юридическую зависимость от хозяина, пока существует неограниченная свобода немедленного, по желанию рабочего, перехода от одного хозяина к другому.

В некоторых профессиях в эту пору обнаруживается особенно сильное тяготение в сторону восстановления цехов.

Парижские мясники подают (в 1802 г.) петицию, подписанную более чем 200 хозяев, министру внутренних дел с просьбой установить регламентацию[29].

Кое-где (в Париже, в Бордо, в Лионе) в 1802–1804 гг. булочники оказываются объединенными в корпорации, очень напоминающие старые цехи. В Париже это началось с того, что распоряжением 19 вандемьера X года, которое, впрочем, «не было ни опубликовано, ни напечатано», было установлено обязательство (для каждого булочника) представлять в казенный склад 15 мешков муки, и притом им было дано право выбирать четырех синдиков для надзора за исполнением этого правила. Бордоский и лионский комиссары полиции, уже от себя, не только учредили в 1804 г. синдиков, но и просто восстановили корпорацию булочников (бордоский комиссар — 27 мессидора XII года, а лионский — 5 плювиоза XIII года). При этом были установлены и правила, ограничивающие число подмастерьев и учеников, и взносы в пользу корпорации, и ограничительные правила для учеников и подмастерьев, и обязательный стаж (в Лионе — четыре года) для подмастерья, и особые экзамены, производимые синдиками цеха. Словом, когда, наконец, министерство внутренних дел спохватилось, что вое эти явления находятся в вопиющем противоречии с законом 1791 г., уничтожающим цехи, и принялось разбираться в этих смелых попытках восстановить цехи, то, по выражению начальника отделения, составлявшего доклад министру, у него «перо выпало из рук», и он очень возмущен был этими беззакониями[30].

Более умеренные сторонники стеснения безграничной свободы промыслов, вроде Blanc de Volx, подчеркивали, что они желают не восстановления прежних цехов, а только экзамена и контроля, который бы обнаруживал умелость работника, желающего заниматься данным делом. Но свобода конкуренции, установленная как принцип революцией, должна была, по их мнению всецело сохраниться[31]. Но, как сказано в предшествующей главе, Наполеон не пожелал восстановить цехи.

Регламент 1803 г. о наемных рабочих частично удовлетворял требованиям тех хозяев, которые жаловались на своевольные поступки рабочих, особенно на самовольный их уход; без отпуска от хозяина рабочий не мог поступить на место и не мог уйти, не подвергаясь преследованию и наказанию. Это было весьма важным обстоятельством, сильно стеснявшим рабочего и отдававшим его в известной, очень значительной, степени во власть хозяина. Не менее важным моментом было установление административной расправы по жалобам хозяев на рабочих.

Когда проект нового положения о рабочих рассматривался в Государственном совете, то, по свидетельству Тибодо, присутствовавшего в совете, поднялись возражения против того пункта, который отдавал юрисдикцию по делам между хозяевами и рабочими в руки мэров, а не обыкновенных мировых судей. Мэры были, как известно, властью назначаемой и чисто административной. Первый консул тогда категорически высказался в пользу мэров. По его мнению, эти дела касались «доброго порядка» и были полицейскими по существу, а мировые судьи не так доступны и не так быстры в постановлении приговоров. Не может быть хорошего охранения порядка, если мэру не дать права сажать на три дня в тюрьму или приговаривать к 12–15 франкам штрафа. Наполеон охотно признавал, что тут мыслим произвол; но что же делать, «префект полиции каждый день совершает произвольные поступки», однако делать тут нечего, «иначе и быть не может»[32].

Но когда рабочие являлись истцами, а не ответчиками, то более целесообразным считалось вмешательство именно судебной власти, а не административной.

В самом конце эпохи Ста дней рабочие нескольких ткацких мастерских в Париже жаловались Наполеону на то, что их хозяева вступают между собой в соглашение с целью понизить заработную плату. Просителям было отвечено, что это — дело судебной власти, и прошения были переданы прокуратуре (к сожалению, ни прошений в документах я не нашел, ни известий о конце дела)[33].

Здесь пока незачем больше распространяться о рабочих: достаточно сказать, что предприниматели были в общем удовлетворены регламентом 1803 г., и поскольку их касалось, рабочий вопрос был в этом году покончен, и покончен вполне хорошо. После 1803 г. просьбы о восстановлении цехов становятся гораздо реже, но просьбы о регламентации производства отнюдь не умолкают. Впрочем, в первое время после издания регламента еще жалуются иногда и на рабочих.

Добавлю еще, что предприниматели и в эту эпоху продолжают относиться ко всякой попытке самой невинной организации рабочих с бдительным недоверием. Даже идея чисто благотворительных рабочих ассоциаций встречала в руководящих торгово-промышленных кругах подозрительность. Префект департамента Роны обращается к Лионской торговой палате с вопросом, какого она мнения о кассе взаимопомощи для ремесленников (так как к нему, префекту, обратились за разрешением). Торговая палата дает весьма уклончивый ответ, в котором и признает принципиально пользу такой кассы, и в то же время находит это почему-то неосуществимым, а о мотивах, почему она против разрешения подобной кассы, она поручает секретарю поговорить с префектом[34]. Префект, со своей стороны, поставил все точки над «и» и досказал то, чего не сказала Лионская торговая палата: непосредственная цель, к которой стремятся рабочие, похвальна и хороша, но даже и чисто благотворительное общество сопряжено с собраниями, а собрания повлекут за собой стачки и требования увеличения рабочей платы[35]. А посему подобное общество нежелательно.

Нечего и говорить, конечно, что торговые и совещательные палаты оказывали всегда и с большой готовностью поддержку всем просьбам хозяев о мерах репрессии против рабочих. Голос торговой палаты, конечно, был перед властями гораздо более авторитетен, чем просьбы частных лиц[36].

В громадной докладной записке, поданной в 1804 г. в министерство внутренних дел Деглизом и покрытой несколькими десятками подписей предпринимателей г. Лиона, содержатся горькие жалобы «на неограниченную свободу», губящую промышленность, на полное отсутствие надзора за рабочими, их «инсубординации)» и т. д. «La fatale liberté illimitée», «le manque de règlement et de surveillance» — вот зло, на которое записка не перестает горько жаловаться властям, и при этом имеется в виду вовсе не только одна шелковая промышленность, но все отрасли промышленной деятельности «второго города Франции»[37]. Жалуются на бессилие хозяев в борьбе с «распущенностью» рабочих, на невозможность обеспечить себя от кражи сырья; жалуются на то, что полная свобода промыслов чрезмерно усилила предложение, а спрос уменьшился, и ремесленнику приходится голодать[38].

То же самое повторяется всякий раз, когда речь заходит о былом процветании той или иной индустрии и ее настоящем упадке; и докладные записки официального характера, и публицисты[39] одинаково не забывают помянуть регламентацию производства в числе причин, содействовавших росту и благоденствию промышленности.

Фабриканты предметов роскоши в Париже, фабриканты полотен северных департаментов и позже, в 1810 г., не перестают просить о регламентации производства, о введении контроля, о снабжении полицейской властью лиц, которые будут следить за производством. И Наполеон с большим вниманием относился к этим просьбам и приказывал министрам давать отзывы и заключения[40].

Суконное производство, утверждают (в 1811 г.) промышленники в г. Тарасконе, не может долго просуществовать, если не восстановят прежних правил, касающихся качества выделываемых материй, если не будет прежних надзирателей и прежнего осмотра товаров, если правительство не возьмет на себя борьбы против произвола и свободы, царящих в этой области[41]. О восстановлении дореволюционных правил, стеснявших производство, хлопочут также и шерстопромышленники г. Экса и Эксского округа[42].

Нужно сказать, что Наполеон, отказавшийся восстановить цехи, гораздо благосклоннее относился к этой идее реставраторов прошлого: к регламентации производства, к контролю качеств производимого товара. Это могло, во-первых, поддержать престиж национальной индустрии, а во-вторых, способствовало опознанию происхождения товара.

Наполеон (в 1807 г.) пожелал, чтобы были устроены особые бюро в Марселе и Генуе, где накладывались бы штемпели на французские ткани, отправляемые на рынки Леванта. Эти ткани должны были удовлетворять известным требованиям, предустановленным правительством[43]. Наполеон отнюдь не отрицательно вообще относился к идее контроля и обязательного наложения клейм на французские товары, ибо это тоже могло, по его мнению, создать лишнее затруднение для контрабандного ввоза и продажи контрабандного товара на французских рынках. Вообще просьбы о контроле производства иногда (и частично) им удовлетворялись.

Те торговые палаты, где преобладали купцы, как уже упоминалось, были решительно против регламентации производства и против цехов.

В 1805 г. Парижская торговая палата даже напечатала доклад Vital-Roux, решительно направленный против восстановления цехов; о Руанской палате, о Главном торговом совете, высказавшихся в том же смысле, мы говорили там, где отмечали противоречие в интересах между купцами и фабрикантами. На резко регламентационной точке зрения стояла, конечно, Лионская торговая палата. Она неустанно просит о полном воспрещении производства некоторых сортов шелка, о регламентации производства остальных[44].

Лионская торговая палата долго добивалась и наконец (в 1805 г.) добилась императорского декрета (от 23 жерминаля XIII года), устанавливающего официальные требования, касающиеся продаваемого шелка и создающего специальное учреждение, которое бы ведало это дело[45]. Но и это ее не вполне успокоило. Она продолжала пользоваться всяким случаем, чтобы просить императора о введении регламентации производства; обратился как-то Наполеон к палате, чтобы она подвергла рассмотрению окраску шелковых материй, заказанных для императорского дворца в Сен-Клу, а палата тотчас же ввернула (совершенно некстати) просьбу, чтобы красильщики шелковых материй были подчинены особому регламенту (сильно напоминавшему старые цеховые правила)[46].

4

При всем противоречии интересов между торговыми и промышленными слоями был пункт, на котором они сходились: мира с континентальной Европой жаждали те и другие.

Вот, с точки зрения французских мануфактуристов, перечень обстоятельств, сыгравших роковую роль в истории французской торговли и промышленности за «последние тридцать лет»: «торговый договор 1786 года, утрата колоний, ассигнации, максимум и истребительная война» с Европой, начавшаяся еще при революции и поддерживаемая Англией[47].

Наборы, непрерывно требующие молодежь в войска, весьма чувствительно сказываются в скудости рабочих рук уже в 1806 г., и в заседаниях торговых палат даже осмеливаются уже говорить об этом[48], а также о той неуверенности в завтрашнем дне, которая не позволяет хозяевам заключать какие бы то ни было прочные длительные условия с рабочими и готовить из них обученных мастеров, — все благодаря тем же постоянным воинским конскрипциям[49].

Торгово-промышленные слои вообще неустанно повторяли императору, будто общий мир — главная и заветная его цель[50].

О чем бы, например, в годы перед Тильзитом ни говорили представители промышленных кругов Франции, они неизменно кончали либо выражением надежды на близкий и прочный мир, либо на полное восстановление торговых сношений с Восточной Европой и Германией[51].

Важнейшая торговая палата Империи, одобряя войну с Англией, не перестает в той или иной благовидной форме говорить о прочном мире, который должен же наконец наступить[52].

Когда Империя уже погибала, власти, обращаясь к торговым палатам, не уставали подчеркивать, что препятствием к заключению мира был отнюдь не Наполеон, но были его враги. Они циркулярно извещали об этом торгово-промышленную Францию[53].

Можно сказать, если не считаться с оттенками и стремиться к формулировке вывода в немногих словах, что: 1) торговые слои Франции жаждали прочного и немедленного мира с континентом и с Англией; 2) что из промышленных слоев такого же мира желали фабриканты предметов роскоши, и прежде всего лионские фабриканты шелковых материй; 3) что большинство других представителей промышленности (и прежде всего владельцы заведений всех отраслей текстильной промышленности, кроме шелковой) желали мира с континентом, но побаивались мира с Англией, который, по распространенному мнению, должен был повлечь заключение невыгодного для них торгового договора.

Таковы были наиболее сильно сказавшиеся стремления промышленников. A priori у них должны были бы быть жалобы и другого рода, например на тяжесть налогового бремени, все возраставшую вследствие непрерывных войн. Но подобные жалобы в общем неслышны.

Еще в 1799 г. (законом от 6 прериаля VII года) был введен специальный военный налог (la decime de la subvention de guerre) в 10% со всяких пошлин, взимаемых во Франции. Этот налог держался в течение всего наполеоновского царствования и взимался неукоснительно даже в городах вроде Данцига, который не был присоединен к Империи, но где стояли французские войска[54]. Это был тяжелый налог, и время от времени, но очень редко, о нем вспоминают; однако совершенно ясно, что он вовсе не стоит не то что на первом, а даже и на третьем плане, когда речь идет, например, о пожеланиях промышленников, хотя именно с них он взыскивался особенно исправно и неуклонно при получении сырья из-за границы, при совершении ряда сделок и т. д.

1

Франция (и торгово-промышленная часть общества в особенности) желала в момент, когда Бонапарт захватил власть, двух вещей: устойчивого, прочного порядка и внешнего мира, и притом оба эти блага представлялись соединенными причинной связью. «Мир есть желание всех французов… но какая держава захочет заключить мир с правительством, лишенным устойчивости?» — вопрошал в 1800 г. один публицист (Cadet-Gassicourt) в довольно смело написанной брошюре, где не было и признаков той почти поголовной мании курения фимиама, которая охватила тогда, особенно после Маренго, французскую публицистику; тем знаменательнее, конечно, эти слова в устах довольно сдержанного публициста[1]. Жажда видеть наконец сильное и устойчивое правительство была распространена широко. Полнейшее равнодушие, апатия к политическим делам, жажда покоя, стремление передать все в сильные и надежные руки — вот настроение Франции, громадного большинства общества в первые годы Консульства[2].

Относительно области торговой и промышленной политики можно с еще большим правом повторить то, что сказал Рене Штурм относительно финансов времен Консульства: с Наполеоном никто не спорил о размерах власти[3], которую он захватил; от него ждали одного — успокоения, порядка, возможности перевести дух после пережитого.

И очень скоро обнаружилось, что от генерала Бонапарта ждут также и в области экономической жизни всяких благ, почти чудес; что и в этой области он встретил беспрекословное повиновение и полное доверие. Это настроение держалось в народной массе и в урожайные, и в неурожайные годы Консульства. В 1799 г. урожай был хорош, ощущался на рынке излишек хлеба; урожай 1800 г. был посредственным, урожай 1801 г. прямо плох, пришлось прибегнуть к ввозу из Бельгии и других стран. Сторонние наблюдатели знают, что будет ропот, что будут жаловаться на правительство именно потому, что на него смотрят как на провидение. «Bonaparte a tant fait, on suppose que tout lui est possible. On l’invoquera dans une crise où naturellement on devrait n’invoquer que le Très-Haut». Это одна черта, которая характерна для народного умонастроения в первые годы Консульства. А вот и другая: уверенность, полная и твердая, что жалобы «скорее будут стонами» и что дальше жалоб дело не пойдет и пойти не может, так что правительству не придется даже пустить в ход свою силу[4]. И можно сказать, что именно экономическую область часть публицистов считала той, где может и должна прежде всего сказаться благая, всеустрояющая роль нового повелителя Франции.

Любопытно отметить, что в самом начале Консульства, когда промышленность была в полнейшем упадке (после революции), официальный оптимизм больше основывался на рассуждениях о французском земледелии.

В глазах лиц, близких к правительству, даже уничтожение французской внешней торговли при революции послужило длительным доказательством, что Франция может сама вполне удовлетворить всем своим нуждам, но объяснялось это усовершенствованием земледелия (каковое усовершенствование — за время революции — они склонны были признавать если не фактом, что «conjecture plausible»[5]). Но долго пробавляться такими размышлениями нельзя было. Нужно воскресить промышленность всеми мерами, — вот одна из задач, ставших в первую очередь.

Уже в первые годы наполеоновского владычества Blanc de Volx, высказывая мысль, аналогичную той, которую выражали до него Тюрго, после него — Сен-Симон, и приурочивая ее к переживаемому моменту, писал, что правительства начинают менять свои политические планы «и становятся из военных торговыми» (et ils deviennent commerçans, de guerriers qu’ils étaient); он предвидел при этом, что «будущие раздоры будут иметь причиной только торговлю»[6].

Правительство в первые годы наполеоновского владычества не перестает уверять промышленников, что оно сумеет оградить их от какой бы то ни было, иностранной конкуренции: не впустит ни под каким видом во Францию те товары, которые до тех пор были воспрещены к ввозу. Особенно решительно приходилось делать эти уверения[7] в тот короткий промежуток времени 1802–1803 гг., когда вторая коалиция была побеждена, третья еще не образовалась, и даже с Англией был заключен мимолетный Амьенский мир. Протекционизм, самый последовательный и решительный, был на очереди дня в правительственной программе первого консула.

Поощрения в этом же смысле приходили иногда с самой неожиданной стороны. Престарелый Неккер, приветствуя утверждение власти генерала Бонапарта и давая предсмертные советы новому правительству, тоже высказывался в том смысле, что хотя принципиально свобода торговли предпочтительнее всякой другой торговой политики, но так как другие нации оградились от Франции тарифами и не покупают у нее, то благоразумие требует, чтобы и она держалась того же образа действий[8].

Каковы были общие воззрения и стремления Наполеона как экономического политика, мы уже знаем. Здесь достаточно прибавить, что не только общее успокоение и утверждение прочного политического порядка способствовали оживлению торгово-промышленной деятельности, но и ряд мер, специально для этого предпринятых. Так, было всячески облегчено возвращение эмигрантов, владельцев капиталов, которые могли бы быть в этом смысле полезны.

Много эмигрировавших купцов, промышленников, капиталистов вернулось в первые годы Консульства, и существенным в их пользу аргументом в глазах властей являлось то, что и они, и их капиталы необходимы для оживления промышленности во Франции, что если их не впустить во Францию, то от этого выиграют другие страны[9].

По свидетельству Молльена, капиталисты в эти первые времена Консульства стали вкладывать в земледелие, в промышленность, в торговлю свои деньги, которые лежали припрятанными в эпоху революции[10]. Но больше всего пользы правительство ждало от прочного и действительного ограждения французской промышленности от английской конкуренции.

Современники иногда указывали историческую преемственность торговой политики Наполеона и считали его продолжателем Кольбера. Подрыв могущества Англии посредством уничтожения ее торговли — эта идея была завещана Наполеону историей, по весьма популярному в эпоху Консульства мнению[11]. Правда, цифры торгового баланса, представленные генералу Бонапарту, давали довольно утешительный результат: выходило, что Франция ввозит сравнительно очень немного иностранных фабрикатов.

За первый год Консульства (VIII год: сентябрь 1799 г. — сентябрь 1800 г.) торговый баланс выразился в таких цифрах: ввоз во Францию из-за границы — 325 116 000 франков; вывоз из Франции за границу — 271 575 000 франков. Министерство внутренних дел, докладывая об этом консулам, отмечало, между прочим, что ввезено было во Францию сырья «нужного для ремесл и мануфактур, главным образом, хлопка, шерсти, поташа и соды, оливкового масла, индиго, табаку» на 133 591 000 франков, металлов (меди, железа, стали, олова, свинца) на 5 694 000 франков, колониальных съестных припасов и напитков на 114 190 000 франков; ввоз иностранных фабрикатов выразился в сумме 39 265 000 франков. Что касается до элементов, составивших цифру вывоза, то здесь на первом плане стоят французские фабрикаты, которых было вывезено на 140 854 000 франков, съестных припасов и напитков было вывезено на 87 562 000 франков, сырья — на 33 694 000 франков[12].

Таковы некоторые частные указания, которые можно извлечь из этого доклада. После всего, сказанного во введении, мне незачем распространяться относительно истинного значения этих цифровых показаний и останавливаться на вопросе об их точности. Правительство тоже очень хорошо понимало, что здесь, конечно, не посчитана (и не могла быть посчитана) контрабанда, сильно его беспокоившая.

В августе 1800 г. министр внутренних дел представил консулам доклад, в котором жаловался на продолжающийся ввоз английских товаров и на то, что вследствие «ошибочного истолкования» закона от 10 брюмера V года трудно бывает преследовать виновных. Статья 5 этого закона говорит, что «считаются происходящими из английских фабрик… нижепоименованные предметы, ввозимые из-за границы» (подчеркнуто в цитате доклада). Но ведь не всегда можно захватить контрабанду на месте, при ввозе; чаще всего ей удается «ночью или при помощи вооруженного сборища контрабандистов» проникнуть внутрь страны. Нужно обставить дело так, чтобы и внутри страны возможно было отличить французский товар от нефранцузского. Существующие законоположения не помогают. Закон от 11 прериаля VII года, изданный в подкрепление закона от 10 брюмера, говорит об аресте английских товаров, где бы они ни попались, о домашних обысках с целью их розыска и т. д. И этого мало. Постановлениями директории от 9 вантоза VI года и 20 брюмера V года приказано снабжать французские товары фабричными марками, чтобы можно было отличить их от английских. И все это оказалось бессильным против контрабанды[13]. Ввиду этого министр предложил, а консулы 3 фрюктидора издали постановление, категорически требующее наложения клейм на французские товары и выдачи особых удостоверений от местных властей фабрикантам в том, что такие-то товары действительно сработаны там-то.

Первый консул решил воскресить правила о клеймах.

Постановлением консулов от 3 фрюктидора IX года (21 августа 1801 г.) были установлены правила о наложении штемпелей на материи, выработанные во Франции. Это было сделано специально в виде мероприятия против контрабандной торговли внутри страны, и именно против английской контрабанды[14]. Сорта материи, которые должны были подвергаться штампованию, были указаны[15]; применение закона породило множество недоразумений, напрасных конфискаций и внесло большие трения и путаницу во всю текстильную промышленность[16].

Этот декрет постановлял, что, начиная с 1 вандемьера (23 сентября), всякая материя, на которой не будет особого штемпеля и номера, будет считаться тем самым английской и в силу закона от 5 брюмера V года (26 октября 1796 г.) будет подвергнута конфискации.

От этой меры правительство ожидало очень много хорошего и считало ее проявлением истинно национальной политики[17]. Но ожидания оказались тщетными; контрабандистов этот декрет не смутил и не остановил. Конечно, для людей, рисковавших головой в своем опасном деле, наложение этих клейм и т. п. на товары должно было представляться препятствием ничтожным. Это ясно a priori, но у нас есть и документ, являющийся как бы признанием французского правительства в том, что и новая рогатка обойдена контрабандистами. Вот что доносил в мае 1802 г. префект полиции министру внутренних дел: штемпель «в высшей степени легко» подделывается и пускается в ход контрабандистами, и его «тотчас» подделали, едва только консулы успели издать свое постановление. «Громадное количество английских товаров обращается теперь на французском рынке с самыми исправными клеймами, а есть и совсем без клейм. Впрочем, префект замечает еще, что не все контрабандисты подделывают штемпель, — есть и такие, которые пользуются самым подлинным, заблаговременно украденным во Франции или приобретенным путем подкупа[18]. Тут интересно не только это сообщение о бессилии штемпельной системы, но и показание, что контрабандисты даже не всегда дают себе труд ставить какой бы то ни было штемпель; помощь населения, соучастие потребителя в обмане властей могущественно поддерживали контрабандистов.

Первому консулу доносили даже (подтверждая, что постановление от 3 фрюктидора оказалось вполне бесполезным), будто английским товарам теперь стало даже легче национализироваться, получить видимую легализацию. Алчность французских купцов, наживающихся на скупке и перепродаже контрабандного товара, выставлялась одной из главных двигательных пружин контрабандного дела[19].

2

Но борьба с контрабандой до Амьенского мира, после его заключения и после его расторжения отходила на второй план сравнительно с коренным вопросом, который вставал перед правительством и перед промышленниками в связи с Амьенским миром: как сложатся торговые отношения между обеими странами? Будет ли мир сопровождаться торговым договором, и если — да, то каков будет этот договор? Если договор допустит легальное, неконтрабандное переполнение французского рынка английскими товарами, то не будет ли это концом всей французской промышленности, в частности всей текстильной промышленности? Вот вопрос, который именно и заставлял промышленный мир Франции или значительную часть его желать парадоксального разрешения: пусть будет заключен с Англией политический мир, но пусть продолжается против нее таможенная война. Такова в общих чертах была точка зрения промышленников, кроме фабрикантов шелковых материй и других предметов роскоши: эти не боялись английской конкуренции, и для них упрочение торговых отношений с Англией было всегда чистым выигрышем.

Тревога звучит в речах промышленников уже с 1800 г., когда, после Маренго, так сильно стали говорить о близком «общем мире». Эта тревога отражалась кое-где и в документах той общей анкеты, которая была поручена генералу Lecuée, относительно центральных департаментов: генерал очень ясно говорит о желании «общего мира» и о боязни, как бы правительство не поступилось интересами французской промышленности перед англичанами, как бы не повторилась история 1786 г.[20]

Правительство тоже склонялось к этому парадоксальному решению вопроса: политический мир — и продолжение таможенной войны. Шапталь, министр внутренних дел времен Консульства, который из всех слуг Наполеона меньше всех может быть назван крайним протекционистом, питал глубокое убеждение, что французская промышленность не может устоять против англичан, если ей не помогут законодательными мерами[21].

Первый консул не только разделял это убеждение, но им овладела и другая идея: в прочность «политического» мира с Англией он мало верил, а в упорной борьбе с заморским врагом победить возможно было, лишь разорив противника, уничтожив его торговлю. Эту идею Наполеон нашел вполне ясно выраженной в законодательных актах своих предшественников.

Уже 18 вандемьера II года (1793 г.) был издан декрет, воспрещавший ввоз во Францию каких бы то ни было товаров английских мануфактур. Этот декрет был началом таможенной войны. В законе от 10 брюмера V года (1796 г.), который был в сущности отчасти первообразом декретов Наполеона, создавших блокаду, объяснялось в иронической форме, почему для Англии запрещение ее товаров — самый страшный удар: для Англии люди считаются на шиллинги, важно не бить ее армии, а подкосить ее торговлю[22]. Мало того, в этом же законе 1796 г. мы встречаемся и с первообразом самых мер, пущенных в ход Наполеоном после берлинского декрета 1806 г.: тут и конфискация всех английского происхождения товаров, даже если они приобретены не у англичан; тут и длиннейший перечень товаров, a priori признающихся английскими, несмотря ни на какие доказательства владельцев; тут и конфискация судов и вообще перевозочных средств, которыми воспользовалась контрабанда, и т. д.[23] Разорение английской торговли или, по крайней мере, нанесение ей тяжелого удара — вот цель декрета.

И мысль эта не только сохранялась в официальных актах: она носилась в воздухе и повторялась не раз и не два именно в начале Консульства.

Говоря о войне с Англией в 1800 г., французские официозные и близкие к официальным лицам публицисты не переставали внушать публике мысль, что с самого начала борьбы существовало единственное оружие, достаточно сильное, чтобы ниспровергнуть врага: разорение его торговли, доведение этим путем английского народа до революции против правительства и короля[24]. Согласно построению, распространенному в 1800–1801 гг., революционные правительства давно должны были бы к этому образу действий перейти; но они были слишком слабы из-за смут и беспорядков в самой Франции. Теперь же спаситель Франции, генерал Бонапарт, осуществит эту назревшую мысль. Успех казался не за горами[25].

Когда в первые дни после 18 брюмера автор очень читавшейся брошюры о возможности или невозможности мира с Англией поставил вопрос об условиях, то он выставил требование, чтобы ни один предмет, выработанный на английских мануфактурах, не был пропускаем во Францию, ибо иначе французские мануфактуры не оживут. Англичане наводнят Францию залежавшимися без сбыта фабрикатами, чтобы дать работу своим безработным[26]. И это говорилось лицом, считавшим мир возможным и при этом условии желательным.

Официозный политический философ первых времен Консульства Blanc de Hauterive утверждал в 1800 г., что всей Европе, всему континенту неминуемо предстоит попасть под экономическое иго Англии, если они не соединятся для общей обороны, пока еще не поздно, ибо они еще не окончательно порабощены[27]. И он, объявляя себя принципиально противником запретительного протекционизма, тем не менее проповедует в качестве главного средства борьбы с ней именно протекционизм в Европе: это — крайнее средство, все равно как есть болезни, против которых не помогают обыкновенные лекарства, но могут помочь яды[28].

Этот же Blanc de Hauterive, важный чиновник министерства иностранных дел, выдвинул даже теорию, по которой Англия должна более Франции страдать от войны именно потому, что она — страна мануфактурная, а Франция — более земледельческая; поэтому Англия более подвержена кризисам; ее экономическая система более «искусственна», а потому и более зависит от политических случайностей, вроде войны и связанных с ней пертурбаций[29].

Крайне редко слышны были голоса в пользу мира, указания на убыточность непрестанной войны. В своей книге, посвященной первому консулу и направленной против книги Гентца об английских финансах, Фонвьель давал Европе советы разоружиться из страха финансового разорения; эти советы канули в Лету никем не замеченным курьезом[30].

Патриотический шаблон первых лет Консульства заключался в повторении на все лады слов о бессилии Англии принести какой-либо серьезный вред Франции, о том, что, лишая Францию колоний и морской торговли, Англия отнимает у Франции только излишек, а все необходимое остается у Франции в виде ее огромных земельных богатств. Физиократические навыки мысли здесь подкреплялись воинственным патриотическим чувством, столь свойственным этой эпохе. Англия лишит Францию возможности удовлетворять прихоти, а сама зато подорвет все свои ресурсы вконец[31].

Мысль о близком разорении Англии доказывалась еще и так (очень серьезными авторами): Англия — самая промышленная страна в мире, следовательно, более всего нуждается в мире и в обеспеченном экспорте; мало того, война разоряет население Франции и вообще континента, следовательно, падает покупательная способность стран, бывших лучшим рынком сбыта для английских товаров[32].

По-видимому, у Наполеона еще до заключения Амьенского мира сложилось твердое убеждение, что торгового трактата заключать с англичанами не следует, напротив, что нужно по-прежнему сохранить в силе запрет на ввоз английских материй во Францию. По крайней мере, он захотел напечатать в «Moniteur’е» один мемуар (руанского купца Rabasse’а), поданный ему и заключавший в себе эти мысли[33].

Наполеон на о. Св. Елены говорил Ласказу, что англичане хотели ему навязать при заключении Амьенского мира невыгодный торговый договор. «Но я был могуществен и вышиной во сто локтей. Я ответил, что если бы они даже завладели Монмартрскими высотами, то я все-таки отказал бы»[34].

По показаниям французов-современников, Амьенский мир был в общем встречен во Франции холодно; они только ошибались, когда утверждали, будто в Англии он был встречен с восторгом[35]. Промышленные города (особенно занятые хлопчатобумажной, шерстяной и железоделательной индустрией) боялись повторения торгового договора 1786 г. и наводнения Франции английскими фабрикатами. Автор цитируемой брошюры с унынием говорит о том, что Франция 1786 г. имела капиталы, происходившие от процветавшей тогда колониальной торговли; Франция нынешняя (т. е. 1802 г.) не имеет прежних капиталов, потеряла колониальную торговлю, и бороться с могущественной соперницей ей будет еще труднее[36]. Его точка зрения, совпадавшая со взглядами, высказывавшимися впоследствии и Главным торговым советом, и правительством, та, что французская промышленность еще так хила и неустойчива, что только в искусственно созданном уединении, т. е. при огражденном от соперников рынке, она может существовать[37].

Французские промышленники и правительство озабочены были, в частности, также полным изгнанием английской торговли из уцелевших еще французских колоний.

В 1802 г., когда после Амьенского мира оживилась морская торговля, коммерческий и промышленный мир требовал у правительства, чтобы колонии были предоставлены метрополии как монопольный рынок для сбыта французских фабрикатов и закупки колониального сырья[38].

В Англии оппозиционеры указывали перед заключением Амьенского мира, что мир погубит окончательно английскую торговлю, ибо все равно первый консул, в руках которого осталась огромная власть над важными для английской торговли континентальными странами, всячески будет вредить англичанам и мешать торговым сношениям; и после мира он все равно не может перестать смотреть на них как на экономических соперников Франции. Эту мысль неустанно проповедовал, между прочим, Коббет[39].

И когда разрыв кратковременного мира сделался фактом, то современники приписывали это событие, между прочим, упорному стремлению французского правительства подорвать, затруднить, уменьшить всеми мерами английскую торговлю[40].

Беспокойство промышленников усиливалось еще тем, что контрабанда из Англии в эпоху Амьенского мира увеличилась в огромной степени; таможенная охрана берегов не была так бдительна, как во времена военных действий.

Любопытно, что и в 1802 г., когда Амьенский мир был уже заключен, французские мануфактуристы воображали, что в виде нормального modus’a vivendi с Англией можно устроить настоящую таможенную войну, с полным воспрещением английских товаров, с суровейшим и бдительным, притом фактическим осуществлением этого запрета[41]. От «патриотизма» таможенных чиновников зависит пропитание рабочего класса[42].

После Амьенского мира высказывались опасения, что английская конкуренция совершенно подорвет французскую промышленность. Но вместе с тем люди, делившиеся с первым консулом своими опасениями, не скрывали от него, что издавать законы о полном воспрещении ввоза английских товаров легко, но что фактически осуществить подобный запрет в высшей степени трудно, даже невозможно, и невозможно именно вследствие сочувствия потребителей контрабандному ввозу[43].

Те самые жалобы на «отсутствие патриотизма» французского потребителя, на его англоманские вкусы и т. п., какие раздавались в конце старого режима, раздаются и при Консульстве. Современники жалуются после Амьенского мира, что все заполнено английскими товарами[44].

После заключения Амьенского мира первому консулу была представлена докладная записка, в которой говорилось, что запрещение английских товаров есть пустой звук, что таково убеждение всех и каждого, что нельзя запретить товары, которые все желают получать, и что гораздо проще в той или иной мере английский ввоз разрешить[45].

И мир с континентом, и мир с Англией во Франции склонны были рассматривать исключительно с точки зрения отвоевания у Англии рынков, обороны от английской конкуренции, нанесения Англии возможно большего вреда. В глазах французских публицистов одной из главных светлых сторон Люневильского мира было то, что Бельгия попала окончательно в руки Франции, что мир «открывает этот рынок Франции и закрывает его для Англии», что для Англии закрыты также устья Рейна и Шельды, и отныне английские товары должны проникать в Германию кружным путем, через Эмс, Везер, Эльбу или с Балтийского берега[46]. Когда по Амьенскому миру Англия тоже признала за Францией это владение, тот же публицист, подробнее поясняя свою мысль, выразился так, что Бельгия — потеря не для Австрии, которой она принадлежала политически, но для Англии, которая устроила там склады своих товаров и оттуда направляла эти товары в Германию[47].

Было и оптимистическое течение. Оптимисты полагали, что английская конкуренция не может разорить французскую промышленность, что Англия и вообще уже не страшна.

В эпоху Амьенского мира, в 1802 г., во Франции высказывалось иной раз убеждение, что отныне война с Англией уже не может нанести Франции особого ущерба: «англичане нам уже сделали все зло, какое только могли», они отняли маленькие колонии, а большие (Иль-де-Франс, Кайенну, Гваделупу, Сан-Доминго) они либо вовсе не могут завоевать, либо, завоевав (например, Сан-Доминго), не могут их удержать. Они разорили внешнюю торговлю Франции, но нейтральные суда все равно ввозили во Францию все то, что ей было нужно, и, кроме того, французы научились обходиться без их фабрикатов, без их сахара и их материй[48].

Когда в 1803 г. (постановлением от 6 брюмера XII года) было разъяснено, что допущен ввоз во Францию заграничной хлопчатой пряжи и хлопчатобумажных материй, то это возбудило живейшие нарекания со стороны многих промышленников, говорилось о гибели национальной индустрии[49] и т. д. Министерство, докладывая об этом Наполеону, делало оптимистический вывод, что французской промышленности нечего теперь бояться иностранной конкуренции[50]. Высокие пошлины, которыми все-таки были обложены разрешенные к ввозу ткани, однако, нисколько не успокоили французских промышленников, и мы увидим дальше, что они добились полного воспрещения этого импорта.

В сущности, главным преимуществом Франции перед Англией в области промышленной конкуренции, по распространенному тогда среди французов мнению, должна была явиться большая дешевизна рабочих рук, которая обусловливает большую дешевизну фабрикатов[51]. Указывалось на могущественное земледельческое богатство Франции, на огромность ее населения (сравнительно с Англией); лучшим доказательством малой осведомленности французов в английских делах может служить то, что роль развития механического производства в Англии обыкновенно оставлялась при этих расчетах почти вовсе в тени. Исключением является брошюра «Le bon sens d’un manufacturier», вышедшая в 1802 г. и утверждающая, что англичане производят такие дешевые товары, что только полное запрещение их ввоза может спасти от этой убийственной конкуренции французскую промышленность[52].

Отношения между обеими державами становились все хуже и хуже.

Весной 1803 г. первому консулу был представлен министром внутренних дел доклад о состоянии торговых отношений между Францией и другими державами. Испанией правительство недовольно, находит таможенные ставки слишком высокими и хотело бы больше любезности относительно французского ввоза; с Голландией отношения хороши, и от нее требовать нечего; от Дании нужно домогаться установления более выгодной для Франции торговой политики. С Россией — «все в будущем». Марсельцы ждут только открытия Черного моря, чтобы предпринять ряд торговых путешествий к южнорусским берегам; хорошо бы заключить с русским императором торговый договор. Единственная держава, с которой все не налаживаются отношения, это Англия (la seule puissance avec laquelle nos relations commerciales soient incertaines et flottantes). Мир (только что заключенный) мало помог делу[53]…

Судя по некоторым отзывам современников, правительство склонно было скрывать от общества, что разрыв с Англией неминуем[54]. Любопытно, что в дипломатических бумагах и разговорах, предшествовавших разрыву сношений и новой войне, ни английские, ни французские представители не говорили ни о чем, касавшемся торгово-промышленных интересов. Только в последней, роковой ноте лорду Уисуорту, посланной Талейраном, в виде гипотетического примера недопустимых английских требований поминается возможное желание Англии путем торгового тарифа остановить успехи французской промышленности; но это сказано лишь вскользь[55].

В памфлетах официозного происхождения, выпущенных по поводу начала новой войны с Англией, делались попытки провести мысль Талейрана уже не в гипотетической форме: говорилось о том, что Англия требует закрытия французских портов, уничтожения станков, уничтожения французской промышленности. Так писал в июне 1803 г. один саперный генерал[56].

Французские власти иной раз даже официально, в печатных распоряжениях и объявлениях, объясняли нарушение Амьенского мира завистью Англии к успехам французской промышленности, к прогрессу машинного производства во Франции и сознанием, что «скоро нельзя будет выдерживать конкуренцию» с французской промышленностью; выставлялась на вид и большая дороговизна жизни в Англии, что якобы тоже могло внушить Англии опасения за свое промышленное преобладание. «Нам нужно защищать нашу промышленность»[57] — вот был популярный лозунг дня.

Твердая уверенность, что Англия захотела войной остановить промышленные успехи Франции, звучит и в адресе Лионской торговой палаты первому консулу[58].

Прибавлю, что в Англии в свою очередь высказывалось мнение, что Бонапарт расторг Амьенский мир вследствие боязни непобедимой промышленной конкуренции англичан. Иной раз, тоже в год расторжения мира, английские публицисты утверждали, что политическая победа Бонапарта была бы им использована для передачи Франции промышленной супрематии, которая пока принадлежит англичанам. В одной в высшей степени характерной брошюре (к которой я надеюсь вернуться в другой работе), появившейся в Англии, когда ждали нашествия Наполеона, автор, обращаясь к фабричным рабочим, доказывает им, что, вопреки преобладающему[59] среди них мнению, им будет житься не лучше, а хуже при Бонапарте, нежели живется при Георге III. Почему? — Потому, между прочим, что французы прежде всего переселят к себе мануфактуристов, которые выучат их чему нужно, Франция завладеет всей торговлей и промышленностью, а английские рабочие будут умирать с голоду[60]. Здесь не место говорить о значении этой брошюры (которую почему-то никогда не цитируют) как «признака времени» в Англии начала XIX в.; но приведенное мнение составителя брошюры характерно для взглядов англичан на стремления Бонапарта в области покровительства промышленности.

Тотчас после расторжения Амьенского мира Наполеон поспешил отдать приказание своим агентам и уполномоченным в Италии и Голландии, чтобы они озаботились причинением английской торговле в этих странах «наибольшего вреда»[61]. Одновременно он распорядился конфисковать все английские товары, находившиеся в Италийской республике[62]. Спустя некоторое время он приказал генералу Мортье «непоколебимо» препятствовать проникновению в Ганновер, на Эльбу, на Везер английских товаров и даже английской почты[63]. Спустя несколько дней новый приказ: не пропускать никаких английских товаров, направляющихся из Гамбурга через территории, занятые французскими войсками, на лейпцигскую и франкфуртскую ярмарки[64].

Так открылась новая, длительная эра англо-французской войны, которой суждено было окончиться лишь с падением наполеоновской Империи. В 1803–1804 гг. эта война, казалось, должна была привести к высадке Наполеона в Англии; в 1805 г. она привела к битве у Трафальгара. С 1806 г. она приняла форму ожесточеннейшей борьбы Наполеона против английской торговли.

Между разрывом дипломатических отношений Франции и Англии в 1803 г. и берлинским декретом о континентальной блокаде прошло 3½ года, и за этот промежуток времени произошло событие очень большой важности в экономической истории Франции: был издан декрет 22 февраля 1806 г. о безусловном воспрещении ввоза каких бы то ни было бумажных материй и бумажной пряжи из-за границы во Францию.

Этот декрет важен по нескольким причинам: 1) он имел весьма большое значение для судеб одной из самых важных отраслей обрабатывающей промышленности; 2) он был первым принципиальным актом наполеоновской запретительной таможенной политики, актом, чреватым, как увидим в дальнейших главах, большими последствиями для вновь завоевываемых Наполеоном земель; 3) этот декрет был первым осуществлением принципа, легшего в основание континентальной блокады и особенно повлиявшего на практику блокады: такие-то товары независимо от их происхождения следует безусловно воспретить к ввозу потому, что Англия их может доставить по дешевой цене другим нациям, а другие нации могут ввезти их в Империю. В феврале 1806 г. за Наполеоном уже был Аустерлиц, но Иена была еще впереди, и декрет о бумажных материях должен был иметь не общеевропейское применение. Но уже и мысль, и способ действия, с которыми всей Европе пришлось считаться после Тильзита, можно распознать в этом декрете. Его история — как бы вводная страница к истории континентальной блокады.

Не нужно удивляться, что именно в области этой индустрии впервые проявилась полностью руководящая идея экономической политики царствования: с одной стороны, на примере Англии уже было ясно, что дешевизна бумажных материй в будущем вытеснит полотняные изделия, отчасти шерстяные, и что вообще этой отрасли текстильного производства предстоит колоссальная роль в жизни европейских народов; с другой стороны, именно в области бумагопрядильного производства Англия сделала особенно блистательные технические успехи, особенно далеко опередила Францию. И то, и другое обстоятельство приковывали внимание правительства и заставляли его чутко относиться к жалобам заинтересованных.

1

В первые же месяцы после государственного переворота 18 брюмера первому консулу подавались петиции, в которых, указывалось, что нет хлопка для мануфактур, что нужные Франции бумажные материи ввозятся из-за границы и что именно это обстоятельство доводит французских рабочих до голода и до самой ужасающей нищеты[1]. Конечно, и надежды на обильный ввоз хлопка связывались тоже с мыслью о неминуемом и прочном мире, который скоро наступит. Но и в эти годы, как и впоследствии, достать нужное количество хлопка зависело всецело от самого французского правительства: англичане на своих кораблях (пока англичанам было позволено) и на чужих ввозили его во Францию в огромных количествах и смотрели на этот товар как на одну из прибыльнейших статей своего колониального экспорта; ввозили его и американцы, и вообще все купцы нейтральных наций. Хлопковый голод ощущался в эпоху революции, при максимуме, но только потому, что максимум, естественно, губил вообще всякий иностранный импорт. Нужны были драконовские меры, предпринятые Наполеоном впоследствии, в эпоху континентальной блокады, чтобы опять повторилось это явление. Пока, в 1800–1806 гг. в особенности, недостаток хлопка был мимолетным, скоропреходящим затруднением. Во всяком случае нужно отметить, что уже в 1803 г. был поставлен вопрос, который спустя 7–8 лет занял самого Наполеона.

В некоторых торгово-промышленных кругах Франции возбуждался даже вопрос, стоит ли особенно хлопотать о процветании именно хлопчатобумажной промышленности, потребляющей иноземное сырье; не лучше ли усиленно культивировать шерстяную, полотняную, шелковую индустрию? По этому же поводу в Главном торговом совете шли споры: стоит ли держаться системы крайнего протекционизма? Каков источник относительной слабости нашей промышленности? — вопрошал один член совета. «Недостаток капиталов», — отвечал он и делал вывод, что нужно оградить Францию от «чужого труда». Другие, напротив, полагали, что именно в стране, бедной капиталами, важно создать для потребителя дешевую жизнь, а это немыслимо при протекционизме[2]. Но пока вообще вопрос о хлопке скоро был снят с очереди.

И министерство тоже знало, что не в недостатке хлопка было дело в эти годы.

В министерстве внутренних дел был произведен такой подсчет. В XI году (т. е. с 20 сентября 1802 г. до 19 сентября 1803 г.) во Францию было ввезено 18 миллионов фунтов хлопка, в XII году (1803–1804 г.) — 20 миллионов, в XIII году (1804–1805 г.) — 22 миллиона, итого 60 миллионов фунтов; из них в обработку на французские мануфактуры поступило за эти три года 53,5 миллиона. В среднем каждый фунт хлопка обошелся покупателю в 2 франка 10 сантимов. Итого хлопка было куплено за три года на сумму в 133 750 000 франков. Хлопок этот пошел на выделку нанкина, пикейных материй, ситца, муслиновых тканей и т. д. В среднем, считает министерство, каждый фунт хлопка переработанный дал товар стоимостью в 12 франков. Итого в обработанном виде все 53,5 миллиона фунтов дали 642 миллиона франков. «Прибыль в пользу Франции: 508 250 000 франков»[3].

Но если этот вопрос о сырье был пока снят с очереди, то тем настойчивее требовал разрешения другой вопрос — о безусловном воспрещении ввоза во Францию каких бы то ни было бумажных материй.

Дело шло, конечно, прежде всего об английском ввозе, и проблема осложнялась обстоятельствами, созданными непривычными «мирными» отношениями после Амьенского договора. Главный торговый совет явственно колебался и не знал, что делать в тот короткий промежуток, пока Амьенский договор считался в силе. Фабриканты утверждали, что англичанам пряжа обходится на 40% дешевле, чем французам; значит, если даже наложить пошлину в 25% стоимости, и то англичане будут иметь возможность продавать свой товар во Франции на 15% дешевле, чем французы; наложить 30%, и то 10% преимущества позволят англичанам безраздельно завоевать весь французский рынок[4]. Что же делать? Запретить английские товары вовсе, наложить запретительную пошлину? Но это прямым путем вело к взрыву новой войны.

В эти минуты явной растерянности Главному торговому совету приходила в голову и такая мысль: так как с английской пряжей бороться все равно безнадежно, а напротив, в ткацкой фазе производства французы не уступают англичанам, то не разрешить ли (с некоторой, впрочем, пошлиной) ввоз во Францию английской хлопчатобумажной пряжи, которую, значит, можно будет рассматривать тоже как сырье, поступающее во Францию в дальнейшую обработку?[5] Но это значило бы поставить крест над введением во Франции машинного производства, которое бы со временем позволило достигнуть такого же удешевления пряжи. Мысль была оставлена. Приходила мысль и вовсе махнуть рукой на «экзотическую» хлопчатобумажную промышленность: беды не будет, народ обратится по-старинному к шерстяной пряже, к полотняному производству, и это» его вознаградит[6].

Уже в сентябре и октябре 1805 г. (декретами 1-го дополнительного дня XI года и 6 брюмера XII года) Наполеон сильно повысил таможенные ставки на ввозимые во Францию бумажные материи. Эта мера была прямо направлена против английской индустрии, которая ввиду войны окольными путями, через континентальные границы, ввозила во Францию свои фабрикаты. Но ничего из этого мероприятия не вышло, и уже в начале января 1806 г. Наполеону подается петиция от лица и за подписями нескольких десятков фабрикантов, владельцев, прядилен и ткацких мануфактур в департаментах l’Eure и Нижней Сены. Они констатируют, что на сентябрьский декрет императора англичане ответили сейчас же соответственным понижением цен на свои фабрикаты, и те, которые прежде находили выгоду во ввозе английских материй во Францию, и теперь продолжают эту выгоду находить[7]. Средства Англии так могучи, сырье обходится ей так дешево, что она «и теперь еще предлагает вытканную материю почти по той же цене, во сколько французским фабрикантам обходится пряжа»[8].

Открытие военных действий сопровождалось полным воспрещением ввоза английских товаров, но проблема разрешена еще далеко не была: владельцы бумагопрядилен настаивали, что пока не воспрещен во Францию ввоз каких бы то ни было бумажных материй и какой бы то ни было бумажной пряжи, до той поры англичане будут ввозить эти товары под каким угодно флагом во Францию. Мало того: это запрещение всяких иностранных бумажных материй и пряжи должно быть безусловным, ибо если, например, ввоз обставить какими угодно пошлинами, то те же английские материи все эти пошлины уплатят и все-таки будут дешевле французских. Наполеон оказался всецело на стороне подобного категорического разрешения вопроса, но, раньше чем издать запретительный декрет, он произвел анкету о положении хлопчатобумажной промышленности в Империи.

С результатами этой анкеты, происходившей в конце 1805 г. и начале 1806 г., мы и должны теперь ознакомиться.

2

Обратимся теперь к упомянутой анкете.

О степени точности цифр анкеты, затеянной правительством с конца 1805 г. и имевшей целью установить размеры уже существующего во Франции бумагопрядильного и бумаготкацкого производства, я говорить не буду после всего сказанного во введении касательно статистики этой эпохи вообще. Эта анкета еще не закончилась, когда последовал декрет от 22 февраля 1806 г., но уже общее представление о положении дел император мог получить из представленных ему данных.

Посмотрим же, что дала эта анкета правительству.

1. Прежде всего как обстоит дело со введением машинного производства? Что в революционную эпоху машинное производство во Франции было еще в зачаточном состоянии, это я старался установить в своей работе «Рабочий класс во Франции в эпоху революции». Что же было сделано в этом отношении к началу 1806 г., к переломному моменту в истории французской бумагопрядильной индустрии? Как известно, именно в этой области текстильной промышленности английская техника конца XVIII столетия сделала наиболее значительные завоевания; именно в этой области, а не в суконной, полотняной или, подавно, шелковой промышленности шла наиболее жестокая борьба между английской промышленностью, с одной стороны, и континентальной, — с другой, и именно здесь техническое превосходство Англии обеспечивало за ней доминирующее положение. Разумеется, общая техническая отсталость Франции от Англии в начале XIX столетия сказывается именно в области бумагопрядильного производства несравненно более, чем в любой другой области. Объективным показателем успехов техники в данном случае должно бы служить количество усовершенствованных прядильных машин типа mull-jenny. Кстати будь сказано, я старался найти в документах какие-нибудь сведения о производстве во Франции самих машин в 1805–1806 гг., но нашел лишь два указания. Одна подобная мастерская принадлежала Ришару-Ленуару, богатейшему бумагопрядильщику во Франции, а другая — Шарлю Альберу. Шарль Альбер будто бы даже внес в mull-jenny кое-какие усовершенствования, за что и получил золотую медаль на выставке 1806 г. Мастерская его была в Париже, в предместье Сен-Дени. К сожалению, ни об этих усовершенствованиях нет никаких известий, ни о размерах производства как его заведения, так и машинной мастерской Ришара-Ленуара.

Джемс Милль был не одинок, когда он еще в 1808 г. утверждал, что ни в каком случае Франция не может стать серьезной конкуренткой для Англии, «даже если предположить», что Франция станет промышленной и торговой страной. Эти условные обороты в устах одного из образованнейших людей своего времени в высшей степени характерны[9].

Даже очень оптимистически настроенные люди, думавшие, что французская промышленность почти во всем равна, а кое в чем выше английской, признавали, что «капиталы и машины» являются главным преимуществом Англии перед Францией. И в 1814 г. все еще оставалось надеяться на то, что во Франции машины будут распространяться все более, пока наконец Франция не осилит и это преимущество своей соперницы[10].

Конечно, и в вопросе о количестве mull-jennys к цифрам анкеты 1806 г. нужно относиться более чем осторожно. Во-первых, префекты иногда вносят путаницу, ставя в графу «en mull-jennys» то, что им заблагорассудится: и petites mécaniques, и petites jennys, и простые прялки (rouets), иногда оговариваясь, а иногда и предоставляя читателю доискиваться (в сопроводительной переписке или других документах) разгадки явной путаницы. Во-вторых, иногда указывается число mull-jennys, а иногда лишь число веретен в mull-jennys, без указания числа машин или типа машин, т. е. количества веретен каждой.

В начале 1806 г. mull-jennys, по-видимому, еще на положении не очень распространенного новшества, и даже простые дженни отмечаются как прогресс. Старая прялка еще владеет целыми департаментами, особенно теми, где кустарные промыслы главенствуют[11]. Даже и в промышленных, передовых в экономическом отношении местностях (вроде департамента Lys с городами Брюгге, Куртре и т. д.) mull-jennys к началу 1806 г. почти вовсе не попадались[12]. В некоторых департаментах положительно отмечается полное отсутствие mull-jennys, в других — подразумевается[13]. Но характернее всего, конечно, малая распространенность mull-jennys в некоторых промышленных департаментах. В департаменте l’Ourthe (к 1 января 1806 г.) всего две бумаготкацкие (9 и 40 рабочих) и две бумагопрядильни (10 и 346 человек), причем в одной из них есть две mull-jennys. А между тем в этом департаменте — такой город, как Люттих[14].

В таком центре, как Антверпен, не существует (в начале 1806 г.) ни одной mull-jenny и даже вообще ни одной бумагопрядильни, хотя материй бумажных, по приблизительным исчислениям префекта, Антверпенский округ производит на 2 миллиона франков в год. Но дело организовано так, что фабриканты (владельцы ткацких) дают хлопок (по одному, по два фунта) прядильщикам (их в одном Антверпене до 3 тысяч человек), и те, каждый у себя дома, изготовляют заказанное количество пряжи, которая потом и поступает в ткацкие[15].

В департаменте Марны «могло бы увеличиться производство» бумажных тканей, если бы были, прядильни с mull-jennys; но их нет ни в Шалоне, ни в Реймсе, ни в других местах; есть только petits rouets, старые прялки, и «petites mécaniques à 30–36 broches»[16]. По удостоверению торговой палаты города Марселя, в 1806 г. mull-jennys были абсолютно не известными местным хлопчатобумажным промышленникам[17].

Там, где эти mull-jennys были, отмечается невозможность для petites mécaniques с ними конкурировать[18]; отмечается также (в других департаментах) невозможность для простых прялок конкурировать с этими petites mécaniques: например, в департаменте Роны, где до 10 тысяч человек занимаются (в начале 1806 г.) пряжей хлопка, насчитывается 1800–2400 простых mécaniques en filatures continues и 2500 прялок и констатируется факт, что прялки начинают исчезать из-за распространения этих (даже примитивных), усовершенствований[19].

Есть mull-jennys (в 1806 г.) в департаментах Мааса (447), Сены-и-Уазы (228 mull-jennys с 33 758 веретенами в общей сложности), Уазы (2078 и 12 en continue), в Па-де-Кале (30 mull-jennys и 11 en filatures continues), в департаменте По (45 mull-jennys), Рейна и Мозеля (55), в департаменте Roer (208), в Амьене (15 438 веретен).

2. Сравнительной распространенностью эти машины пользуются в промышленных департаментах Нижней Сены, Сены-и-Уазы и в Париже.

К осени 1805 г. бумагопрядильная индустрия департамента Нижней Сены представлена несколькими сотнями мануфактур и мастерских (сколько именно, документы отказываются сообщить; 23 предпринимателя названо по имени, потом указано: «300 petits ateliers»; потом: «200 ateliers» и наконец просто «divers» (в графе «noms des entrepreneurs»). Рабочих у них всех (как в Руане, так и во всем департаменте) числится в общем 17 755 человек. Из общего числа веретен — 209 860 приводятся в движение mull-jennys, 87 940 так называемых broches continues, так что в общем механическим способом приводилось в движение 297 800 веретен, и годовой продукт их труда выразился в 2 680 500 килограммах пряжи. Ручной же труд в департаменте Сены давал в год «около» 100 тысяч килограммов пряжи[20].

По свидетельству префекта, с осени 1805 г. наступил значительный упадок промышленной деятельности в департаменте, и эти цифры относятся к времени до упадка[21].

В бумаготкацком промысле (во всем департаменте Нижней Сены) занято 36 800 ткачей[22]; им необходимо иметь ежегодно (для дальнейшей обработки) 1 242 000 килограммов пряжи, а вырабатывают они разных сортов материи 444 550 штук ежегодно. В общем это производство, «увеличившееся от VIII года до XII» (т. е. с 1800 до 1804 г.), «понизилось на ¼ с XII года» (т. е. с 1804 до начала 1806 г.). Причина — иностранная конкуренция; «все ткачи» относительно этого пункта сходятся[23].

Ситцевые мануфактуры в департаменте Нижней Сены сосредоточены главным образом в Руане и Руанском округе и отчасти в округе Больбека. Документ насчитывает 46 ситцевых мануфактур с 3 552 рабочими в общей сложности:

Остальные от 15 до 30 человек.

Им всем иностранная конкуренция угрожает гибелью[24].

В Париже числится 36 бумагопрядилен (на 1 января 1806 г.), но сколько-нибудь крупных заведений очень мало. На первом плане стоит мануфактура Ришара и Ленуара (467 рабочих), а так как при бумагопрядильне есть еще ткацкая, то наш документ считает даже и больше; к несчастью, он сюда же прихватывает и мастерскую для изготовления станков, тоже принадлежащую Ришару и Ленуару, и общая цифра для «этих трех» промыслов показана 750 человек. Но сколько занято ткацким делом, не известно. Хорошо, что хоть прядильщики показаны и отдельно.

Вообще же вот какую таблицу можно составить для уяснения себе размеров прядильного производства в Париже в начале 1806 г.:

Нужно отметить большое распространение mull-jennys на парижских прядильнях (всего на пяти показано отсутствие этих машин). К сожалению, и здесь трудно во всех случаях точно определить, какие именно (во сколько веретен) это были mull-jennys. Во всяком случае один вывод несомненен: в Париже в начале 1806 г. mull-jennys были уже правилом, а бумагопрядильни без них уже превращались в исключение. Часты mull-jennys в 192 веретена, в 116 веретен, в 216. Кроме Парижа, бумагопрядильни существуют и в других округах департамента Сены (в Arcueil’e — две (10 и 18 рабочих), в Кретейле — три (72, 50 и 12 рабочих); из них всего одна работает без mull-jenny)[25].

Бумаготкацких мануфактур в Париже в начале 1806 г. числилось 43. Крупных предприятий и тут очень мало: в самой большой (Dufrayer) числится 600 человек, причем сделано примечание на полях: «Она (мануфактура — E. Т.) три месяца тому назад рассчитала половину своих рабочих, и если бы не декрет 22 февраля, то она была бы вынуждена рассчитать почти всех». Примечание сделано 26 марта 1806 г. В общем из показаний документа можно составить такую таблицу:

(Четыре помечены suspendu, а две только собираются открыться, так что из 43 обозначенных мануфактур сведения даны только относительно 37.)

Но цифры рабочих отнюдь не означают, что эти рабочие живут все в Париже. У Dufrayer числится 600 человек, работающих на 516 станках, но из этих станков 16 находится в Париже, а 500 в Пикардии, как гласит пояснительное примечание; у Monnot — 150 человек, но где они? — «Paris et environs de St. Quentin», отвечает нам графа «lieux de situation», И то же обозначение «Paris et environs de St. Quentin» повторяется и относительно Collin’a (240 рабочих), Renouard’a (200), Perney (160), т. е. относительно почти всех сколько-нибудь крупных заведений[26]. Если рабочие и в Париже, то это тоже не значит, что они работают в одном заведении в здании мануфактуры. У Валле — 125 человек, но они разбросаны по «разным предместьям Парижа».

Ситцевое производство в Париже представлено семью мануфактурами (45, 40, 36, 24, 10, 3 и 1 рабочий). Кроме того (в департаменте Сены), есть еще в Choisy одна ситцевая мануфактура (40 человек) и в Сен-Дени пять (1 — от 70 до 80, 1 — от 40 до 50 человек), 1 — от 30 до 40, 1 — в 30 и 1 — в 20 человек). Но все они находятся (в феврале 1806 г.) в неутешительном состоянии[27].

В департаменте Сены-и-Уазы весьма развита хлопчатобумажная промышленность. Одна хлопчатобумажная мануфактура (Lehoult в Версале) дает работу 400 рабочим и выделывает до 120 килограммов пряжи ежедневно; другая (Laredan’a и Boislandry, тоже в Версале) имеет 200–300 рабочих; третья (Leclerc’a в Мадау) недавно возникла и имеет несколько mull-jennys, работает при этих машинах 40–50 детей; четвертая (Rolland’а в Эссоне) работает при помощи гидравлической машины и дает работу 120 рабочим: на ней применяются усовершенствования, внесенные в прядильное дело Bauwens’ом. Здесь работают две машины, имеющие 216 и 240 веретен и приводимые в движение водой, «тогда как повсюду в других местах» их приводят в движение руками. Пятая бумагопрядильня (близ Этампа) только что открылась, в июне 1806 г., о ней ничего еще нельзя сказать. Есть в департаменте и еще две прядильни помельче (в одной 30 человек, о другой точных указаний нет). Что касается бумаготкацких мануфактур, то есть заведение, принадлежащее великому канцлеру Империи (Камбасересу) и дающее работу 300 рабочим (в Грильоне, близ Дурдана). Другая бумаготкацкая мануфактура (в округе Понтуаза) дает работу 800 рабочим. Третья бумаготкацкая принадлежит Lehoult (тому самому, замечает документ, о котором говорилось при пересчете прядилен); эта бумаготкацкая мануфактура дает работу 1100 рабочим. Четвертая (близ Аржансона) дает работу 300 рабочим. Есть в департаменте и еще две бумаготкацкие, где работает по 60 человек; обе прежде (одна — до 1793 г., другая — до 1805 г.) процветали, а теперь, в 1807 г., пришли в упадок.

Кроме пересчитанных бумаготкацких мануфактур, департамент славится двумя превосходными ситцевыми мануфактурами (одна — в Jouy, другая — в Эссоне), принадлежащими Оберкампфу (о котором уже шла речь выше, а также в моей книге «Рабочий класс во Франции в эпоху революции»). Оба заведения (в общей сложности) дают работу 1200–1300 рабочим «обоего пола и всех возрастов». Префект смотрит на Оберкампфа как на «создателя Jouy», города, население которого пользуется благосостоянием и возросло на ⅔ со времени создания этих мануфактур. На первой работало 1020 человек, а на другой — 305 человек. Это были старейшие заведения (данной специальности) во Франции (мануфактура в Jouy была основана в 1760 г. самим Оберкампфом, а другая основана в 1763 г. Бароном и куплена в 1770 г. Оберкампфом). Обе мануфактуры вместе выделывали в год (в 1805 г.) 122 500 штук ситцевых материй. До революции ситцы Оберкампфа сбывались в Англии, в России и Польше (помимо внутреннего рынка). «Теперь» (т. е. в 1805–1806 гг.) все эти иностранные рынки исчезли, но зато внутренний увеличился для оберкампфовских ситцев. Кроме этих двух заведений Оберкампф завел еще (в 1806 г.) бумагопрядильню (в Эссоне же), как только был издан запретительный декрет от 22 февраля 1806 г.[28]

Есть и еще ситцевая мануфактура в департаменте (недалеко от Jouy), принадлежащая Dolfus-Gontard’y и дающая работу 250 рабочим. Там тоже употребляются механические приспособления.

Сравнительно с хлопчатобумажным промыслом, все другие отрасли промышленности в этом департаменте ничтожны. Шерсть прядут и ткут по деревням, работая и за свой счет, и за счет мелких «фабрикантов». В общей сложности заняты этим делом (лиц обоего пола и всякого возраста) около 2340 человек. Есть кое-какие кожевенные и дубильные мастерские, один небольшой сахарный завод, бумажная фабрика в Эссоне, но все эти заведения не имеют определяющего значения в экономической жизни департамента[29].

Переходим к Пикардии. В середине 1805 г. в Амьене числилось в бумагопрядильном и бумажно-бархатном производстве: прядильщиков — 2800, ткачей — 15 200, занятых прочими функциями — 1620 человек. Пряжа тут не играла особой роли: в Амьене пользовались в широких размерах бумажной пряжей, приходившей из Лилля, Гента, Руана и Парижа[30]. Но уже с осени 1805 г., с началом войны против третьей коалиции, сбыт (особенно бумажного бархата) очень сократился, и амьенская промышленность стала страдать[31].

В центре бумажно-бархатного производства, в Амьене, поставляющем на всю Империю бумажный бархат, сбывающем его отчасти и за границу, есть (в 1805 г.) 34 заведения, выделывающих в год до 76 тысяч штук бархату и бархатистых бумажных материй; большую часть дела делает деревня: считается, что деревня (работающая на этих 34 торговых дома) выделывает из этих 76 тысяч 52,7 тысячи штук, а город Амьен — всего 23,3 тысячи[32].

В Северном департаменте главным образом бумагопрядильни (к началу 1806 г.) существовали в округе Лилля. Предпринимателей числилось 24, рабочих у них 1445, причем в департаменте числилось 2 тысячи веретен mull-jennys. Кроме двух мануфактур побольше (140 и 125 человек), число рабочих на остальных варьировалось от 30 до 55 (и только еще на двух было по 80, на третьей — 65, на четвертой — 60 человек). Ткачей показано более 20 тысяч человек, но нас могут заинтересовать не столько эти цифры (явно произвольные), сколько положительное свидетельство о сокращении производства с осени 1804 г., сокращение чуть не на ⅓. И здесь спасение усматривают в воспрещении иностранного ввоза[33]. Что касается ситцевого производства в этом департаменте, то, если не считать восьми ничтожных предприятий (из которых четыре с 95 рабочими в общей сложности находились в Лилле), эта отрасль в начале 1806 г. в Северном департаменте не существовала[34].

Если не считать Лилля и Лилльского округа, то во всем Северном департаменте бумагопрядильным делом были [заняты] две мануфактуры в округе Камбре (в одной — 8 взрослых и 13 детей, в другой — 21 взрослый и 9 детей) да одна в округе Дуе (55 рабочих)[35].

Собственно, только в этих департаментах и существует к началу 1806 г. бумагопрядильная промышленность и бумаготкацкое и ситцевое производство в сколько-нибудь значительных размерах (не забудем, однако, что, как указано во введении, авторитетные чиновники времен Империи, знавшие все бесчисленные темные стороны собирания статистики, утверждают, что ошибку нужно считать в уменьшении действительных цифр).

Что касается остальной Франции, то там, откуда вообще поступали какие-либо сообщения в 1806 г., эта отрасль производства оказывается чрезвычайно мало развитой, вернее, почти несуществующей. Все-таки отмечу для полноты кое-что еще.

3. В департаменте Йонны все бумагопрядильни сосредоточены в Сансе: их 13 и все они работают посредством mull-jennys. Рабочих на одной прядильне (Leuba) 250 человек, на другой — 120, на третьей — 6 человек; число работающих на остальных не показано. Ткацких — пять (28 человек, 20 и 5, на четвертой в 1804 г. было 150 мужчин и 150 женщин рабочих, но сколько теперь, в начале 1806 г., не показано; пятая перестала работать «вследствие обстоятельств»)[36].

В департаменте Воклюз есть три мануфактуры (70, 8 и 3 рабочих) да «около 1500» отдельных прядильщиков, работающих зимой за свой счет. Это по части пряжи. Что касается тканья, то есть одна ткацкая мастерская (3 рабочих) и одна для выделки ситцев (28 человек) — в Авиньоне[37].

В департаменте Саара — три бумагопрядильни (37, 20 и 9 рабочих) и ни одной mull-jenny на них; кроме того, одна ткацкая (10 рабочих) в Оттвейлере[38]. В департаменте Сарты есть одна ничтожная мастерская для выделки ситцев, в Маисе — две-три, столь же ничтожные, для изготовления бумажных галантерейных товаров да около 40 бумаготкацких, на которых работает около 640 рабочих в общей сложности. Прядилен нет, пряжа получается для этих ткацких из Руана[39].

В департаменте Соны-и-Луары есть две прядильни (по 30 рабочих в каждой, на одной есть 7 mull-jennys) и четыре ткацких (68, 70, 72 и 5 человек)[40].

В департаменте Вогезов есть четыре прядильни (25, 25, 18 и 9 рабочих), а кроме того, работающих за свой счет прядильщиков числится 6 тысяч. Ни о каких mull-jennys здесь, конечно, и не слышно. Пряжа сбывается в соседние департаменты. Пряжа, служащая сильным подспорьем деревне (особенно в горных местностях), сильно стала в последние годы падать, и это приписывается конкуренции машин (в других местностях Франции)[41]. Ткацких в департаменте всего три (330, 86 и 36 человек).

В департаменте Сены-и-Марны было две прядильни, обе в Melun’e (с 29 и 64 рабочими, из них 17 и 37 детей), да две ткацкие (17 и 34 человек)[42].

В департаменте Самбры-и-Мааса — две прядильни (с 49 рабочими в общей сложности и 7 mull-jennys)[43] да одна ткацкая (с 40 рабочими)[44]. В департаменте Верхней Соны прядилен нет вовсе, ситцевая мануфактура — одна (число рабочих не показано), ткацких — 9 (в общей сложности 258 рабочих)[45].

В Лиможе в начале 1806 г. существовала одна бумагопрядильня (с сотней рабочих и с mull-jennys — 2592 веретена), а также две небольшие мастерские ситцевых изделий (8 и 4 рабочих). Больше не было ничего в этом отношении во всем департаменте Верхней Вьенны[46].

В департаменте Нижнего Рейна в начале 1806 г. есть бумаготкацкая мануфактура Бухера в Страсбурге (52 рабочих) и Брауна (35 человек) и затевается еще одна, а кроме того, числится во всем департаменте около 30 предпринимателей-ткачей, у которых еще работает в общей сложности до 60 человек. Что касается прядилен, то есть одна большая (Малаперта, в Страсбурге, имеющая 160 рабочих — мужчин, женщин и детей — и работающая при помощи «машин», из них 14 mull-jennys). Кроме Malapert’a, есть еще не бумагопрядильни, а торговые дома, как их вполне определенно и называет документ. Этих торговых домов — два (Bronner’a и Stupfel’я), и оба они вместе заказывают работу 700 прядильщикам и пряхам, разбросанным не только по деревням департамента Нижнего Рейна, но и по деревням департамента Вогезов[47].

В начале 1806 г. в департаменте Puy-de-Dôme бумагопрядильное и бумаготкацкое дело не существовали почти вовсе, если не считать 8 прядильщиков в Риомском «госпитале» и 7 ткачей в г. Тьере[48]; то же самое нужно сказать и о департаменте Нижних Пиренеев[49], Верхних Пиренеев[50], Восточных Пиренеев[51].

В департаменте Вар прядут (и то очень мало) на старых прялках; никаких машин и усовершенствований там не знают вовсе, да и вообще самая пряжа производится в ничтожном количестве. Что касается ткацких мастерских, то их вовсе не имеется[52].

В (Пьемонтском) департаменте Сезии вся бумагопрядильная промышленность в начале 1806 г. представлена, по показанию властей, 80 рабочими, работающими при помощи 60 прялок, да 68 ткачами, работающими на 34 станках[53], в департаменте Тарн — 44 прядильщиками, рабочими на мануфактурах, и несколькими сотнями ткачей, разбросанных по деревням[54].

В департаменте Nièvre в начале 1806 г. никаких бумагопрядилен не существовало, даже отдельные ткачи и прядильщики представляли совершенно ничтожную величину[55].

В Вандейском департаменте в начале 1806 г. не было и признаков хлопчатобумажной промышленности[56]; то же самое нужно сказать и о департаменте Вьенны[57].

В департаменте Обоих Севров — полное отсутствие каких бы то ни было признаков бумагопрядильной индустрии[58].

Такими tableaux négatifs наполнены картоны, где сохранились результаты анкеты[59].

3

Может быть, правительство имело основание быть недовольным неточностью, неполнотой результатов анкеты. Но зато, если Наполеону желательно было узнать мнение владельцев бумагопрядилен о том, что нужно сделать для того, чтобы поправить дела, то он мог быть вполне удовлетворен: там, где они вообще высказывались по этому поводу, они в один голос умоляли императора о полном запрещении ввоза во Францию иностранной пряжи и иностранных бумажных материй. Жаловались иногда и на другое, но этот мотив звучит чаще и настойчивее прочих.

Жаловались на сокращение сбыта и приписывали его войне с третьей коалицией, финансовой неустойчивости, отсутствию кредита, но чаще всего — конкуренции иностранцев. При этом сплошь и рядом именно называли англичан, хотя ввоз их товаров уже давно был воспрещен. Промышленники Руана и всего департамента Нижней Сены, например, утверждали, что англичане умышленно пускают товар (особенно ситцы) по ничтожной цене, чтобы уничтожить французское производство[60].

Императору подается петиция от имени промышленников Парижа, Нижней Сены, Сены-и-Уазы и вообще из департаментов, где существовала бумагопрядильная индустрия, и все хлопочут о том же.

Фабриканты делают решительный вывод: борьба с наводнением Франции английскими товарами немыслима; если пускать в ход какие угодно повышения таможенных ставок, англичане будут в состоянии и впредь соответственно понижать цены на товары. Они могут позволить себе это, ибо сырье обходится им «почти ни во что» вследствие огромных колониальных владений. Единственное средство спасти и укрепить французскую хлопчатобумажную индустрию заключается в полном (безусловном) воспрещении ввоза во Францию каких бы то ни было выработанных за границей бумажных материй. Французское производство удовлетворит всем потребностям внутреннего рынка, иначе хлопчатобумажная промышленность Франции «умрет в своей колыбели». Полное воспрещение и строгий таможенный надзор — вот что рекомендуют императору петиционеры[61]. Программа континентальной блокады начинает формулироваться все отчетливее. Для иллюстрации бессилия пока принятых мер фабриканты указывают на очень критическое положение, в котором они находятся именно в эту зиму 1805/1806 г.

Ходатайствуя о полном воспрещении какого бы то ни было иностранного ввоза бумажных материй, указывая на «полную иллюзорность» того пункта декрета от 6 брюмера XII года (1803 г.), где речь идет о ввозе материй незапрещенного происхождения, подчеркивая, что, пока эта оговорка существует, англичане не перестанут ввозить всякими правдами и неправдами свои товары, фабриканты заявляют Наполеону, что оппозиция против этого желанного полного запрещения ввоза исходит с двух сторон: от тех, кто занимается «спекуляциями во вред национальной индустрии», и от тех, кто боится, что французское производство не будет в состоянии удовлетворить всем потребностям внутреннего рынка, т. е. от купцов и от потребителей. Фабриканты хотят считаться лишь с последним мнением, и они утверждают, что оно неосновательно, что национальное производство удовлетворит всем потребностям внутреннего рынка, но, конечно, нельзя при этом ждать, пока оно будет доведено до совершенно отчаянного положения; нужно вовремя поддержать и укрепить его[62].

Руанским промышленникам вторит и самая авторитетная в глазах властей торговая палата Империи. По мнению комиссии Лионской торговой палаты, Англия в 1806 г. ввезла бумажных материй во Францию на 60 миллионов франков, и палата с жаром хлопочет о полном воспрещении ввоза[63].

Промышленники департамента Роны, департамента Дромы тоже умоляют «героя, который управляет Францией», издать запретительный декрет и, кроме того, прямо подсказывают ему содержание будущего знаменитого берлинского указа. Император должен воспользоваться своими победами, должен закрыть все порты континента для гордых островитян[64]. И снова, и снова они убеждают императора, что напрасно боятся, будто французская промышленность будет не в состоянии сфабриковать нужное количество бумажной пряжи.

Конечно, голос фабрикантов Нижней Сены, а также Парижа и тех немногих мест, где бумагопрядильная индустрия была пока больше всего развита, мог иметь серьезное значение. Но Наполеона, как мы только что видели, с жаром молили о том же и прядильщики, и ткачи тех департаментов, где эта индустрия хоть и не была пока так сильно развита, но обещала очень распространиться в будущем. В г. Крэсте, например, из 4 тысяч жителей более 500 занимаются этим делом и т. д. И все они настаивают на полном, безусловном воспрещении, ибо иначе англичане, воспомоществуемые вывозными премиями своего правительства, все равно наводнят своими материями Францию[65].

Таково общее единодушное желание владельцев прядилен и ткацких. Но правительство знало, что есть и такие фабриканты, которые относятся к этому желанию с тревогой, что владельцы ситцевых мануфактур не во всем разделяют мнение прядильщиков. Дело в том, что в годы Консульства и первые времена Империи, особенно же в начале 1806 г., когда вопрос о воспрещении ввоза иностранных бумажных материй и иностранной пряжи стал на очередь дня, проявился вполне определенный антагонизм интересов не столько между прядильщиками и ткачами, не столько между бумагопрядильными и бумаготкацкими мануфактурами, сколько между промышленниками обеих этих категорий вместе и ситцевыми фабрикантами. Прядильщики и ткачи желали полного воспрещения ввоза пряжи я бумажных (беленых) материй, ситцевые фабриканты — полной свободы ввоза. Из одного документа, сохранившегося в делах министерства внутренних дел, мы узнаем об аргументах обеих сторон[66].

Владельцы прядилен и ткацких мануфактур заявляли, что Франция покупает в год на 80–100 миллионов франков пряжи и бумажных материй, «происходящих из Англии» (прямая торговля с Англией была уже невозможна); что эта сумма уплачивается не французскими товарами, но звонкой монетой; что Франция уже может обойтись без этих заграничных товаров, так как у нее уже есть довольно много промышленных заведений, и еще больше может открыться в будущем; что этот промысел дает работу многим десяткам тысяч рук и может дать еще больше.

Противники запрещения возражают: 1) что ввоз иностранной бумажной пряжи и бумажных материй дает государству (таможням) от 10 до 12 миллионов франков ежегодно; 2) что эти ввозимые материи дают работу французским ситцевым мануфактурам, где работает 40 тысяч человек; 3) что французские прядильни и ткацкие не в состоянии дать ситцевым мануфактурам ни такого количества нужной пряжи и нужных тканей, ни таких тонких, что ни по цене, ни по качеству французские ткани и французская пряжа не могут соперничать с английскими мануфактурными провенансами[67].

Ситцевые фабриканты в Брюсселе в 1803 г. обратились в торговую палату своего города, а эта палата — к Бонапарту с просьбой изъять индийские бумажные ткани из-под действия декрета от 1 мессидора, требовавшего представления «удостоверений о происхождении» тех или иных материй. Они настаивали не только от своего имени, но и от имени ситцевых фабрикантов департаментов Верхнего Рейна и Сены-и-Уазы, что всем им придется прекратить производство, если с этих привозимых материй не будут сняты стеснения. На самые материи они смотрели как на сырье, которое в данном случае поступает в дальнейшую обработку, а посему и не может быть приравнено к товарам, идущим непосредственно в потребление. Они указывали и на то, что подобное изъятие уже раз было допущено (после закона от 10 брюмера V года был издан закон от 19 плювиоза того же года, вводящий это изъятие). Они указывали, что в одной только Бельгии на ситцевых мануфактурах кормится 15 000 рабочих, т. е. «с женами и детьми 50 000 человек»[68].

В этой просьбе им было отказано.

Марсельская торговая палата в ответ на вопрос о положении дел дала префекту Устьев Роны в марте 1806 г. весьма неутешительный ответ. Ситцевые мануфактуры прекратили свою деятельность вследствие: 1) отсутствия привоза с Востока материй; 2) отсутствия привоза необходимых окрашивающих веществ; 3) прекращения сбыта товаров в колонии[69].

Фабриканты муслиновых материй г. Тарар (главного центра этого производства) открыто признавались в 1804 г. в невозможности обойтись без ввоза во Францию из Швейцарии тонких сортов бумажной пряжи, без которой фабрикация муслиновых материй для них немыслима, ибо во Франции не умеют этих тонких сортов выделывать[70]. Владельцы хлопчатобумажных мануфактур, конечно, по мере сил боролись с такой тенденцией[71].

Хлопочут о запрещении иностранных бумажных материй также и власти в департаменте Шельды, ибо местные промышленники берутся (в случае запрещения иностранного ввоза) доставить ситцевым мануфактурам не только своего, но и других департаментов все, что необходимо для производства[72].

Императорское правительство превосходно понимало, что не только между торговлей и промышленностью, но и между двумя отраслями промышленности и даже между двумя категориями работ в одной и той же отрасли промышленности возможен (а иногда и почти неизбежен) антагонизм: оно удостоверилось, например, также, что прядильщики заинтересованы в том, чтобы иностранная пряжа не впускалась во Францию, а ткачи — в том, чтобы она ввозилась совершенно свободно, хотя этот антагонизм в 1806 г. был меньше выражен, чем борьба между прядильнями и ткацкими, с одной стороны, и ситцевыми мануфактурами, — с другой. Вообще правительство понимало, что две функции производства могут быть технически тесно связаны, а в экономическом отношении интересы их представителей могут очень и очень расходиться[73].

Лично Наполеон склонен был смотреть не только на бумажную пряжу как на сырье для бумаготкацкой промышленности, но и на бумажные материи как на «сырье» для ситцевых мануфактур. И сообразно с этим он не прочь был, когда это казалось нужным, препятствовать не только вывозу из Франции пряжи, но и вывозу готовых бумажных тканей[74]: он стремился к тому, чтобы по возможности все индустриальные операции происходили в пределах Франции, от того момента, когда хлопок поступает на прядильный станок, до того момента, когда ситец, цветная бумажная материя выносится из мануфактуры и поступает в продажу.

В начале февраля 1806 г. император велел призвать Ришара, Ленуара, Оберкампфа и Фере (зятя и соучастника в делах Оберкампфа). На совещании присутствовал также главный директор таможен Коллен де Сюсси[75]. Мнения разделились.

Оберкампф, владелец ситцевых мануфактур, нуждался в возможно более дешевых бумажных материях и стоял лишь за повышение пошлин на эти материи, привозимые из-за границы, но не за безусловное воспрещение ввоза. Коллен де Сюсси, имея в виду интересы таможенного дохода, поддерживал Оберкампфа. Ришар и Ленуар, конечно, стояли за безусловное воспрещение и опровергали мнение, высказанное Оберкампфом, что французские мануфактуры еще не могут выделывать такие материи, какие привозятся из-за границы. Вечером того же дня состоялось заседание Государственного совета, куда были приглашены снова Ришар и Ленуар. Здесь им противоречил другой фабрикант ситцев, Давилье[76], утверждавший, что во Франции не могут выделывать такие дешевые материи, как за границей. Император стал на сторону мнения Ришара и Ленуара.

Наполеон на о. Св. Елены хвалился перед Ласказом настойчивостью, которую он проявил, запретив ввоз во Францию ситцев, бумажных материй и бумажной пряжи, и подчеркивал, что он это сделал вопреки желанию окружающих: в Государственном совете «побледнели», когда он объявил свою волю. И именно этому запрещению Наполеон приписывал, что теперь (разговор с Ласказом происходил в 1816 г.) Франция, «к ущербу и прискорбию» англичан, обладает и прядильнями, и ткацкими, и ситцевыми мануфактурами. А «это доказывает, что и в управлении, как и на войне, чтобы достигнуть успеха, нужно часто показать характер».

Этот запрет был поистине «государственным переворотом». Император говорит не о Ришаре, а об Оберкампфе, который, хотя и с оговоркой, но высказывался будто бы всецело в пользу запрета[77]. Версия Ришара вероятнее; могло, впрочем, быть, что Наполеон получил (obtint) от своего собеседника в конце концов то, что желал получить.

О последствиях декрета от 22 февраля 1806 г. речь будет дальше, в связи с анализом положения всей французской промышленности в промежуток времени между берлинским декретом о блокаде и кризисом 1810–1811 гг. Пока отмечу только, что немедленное, непосредственное впечатление, произведенное декретом на прядильщиков и ткачей, было самое отрадное.

Даже слухи о декрете действовали на промышленников подбадривающим образом. Еще за несколько дней до декрета от 22 февраля префект департамента Орны уведомлял министра внутренних дел об открытии в Лэгле новой бумагопрядильни (Ришаром и Ленуаром)[78].

22 февраля 1806 г. Наполеон воспретил вовсе ввоз бумажных материй во Францию, и уже в мае Лионская торговая палата констатировала счастливейшие от этого результаты для французской промышленности[79].

Но были и несколько расхолаживающие речи, так как последствия декрета от 22 февраля 1806 г. сказались не сразу. Этому помешало несколько причин: «неуверенность в войне или мире» (дело было перед разрывом с Пруссией) и уменьшение сбыта по этой причине, большие запасы уже ввезенных во Францию материй (особенно ситцев). Префект Роны, например, донося (3 апреля 1806 г.), что «l’effet du décret a été nul», уверял, что «еще долго» его действие не скажется, «хотя этот декрет и дает прядильщикам и фабрикантам (т. е. ткачам — Е. Т.) надежду на счастливое будущее»[80]. Что в момент опубликования декрета в Империи уже были колоссальные массы заблаговременно ввезенных товаров, что их еще может хватить на 15 месяцев, доносили правительству и из промышленного департамента Дильского[81]. В департаменте Соммы цена на бумажную пряжу не повысилась, а пала, и декрет вообще действия не оказал: все дело было не в нем, а в подавленном состоянии рынка сбыта[82]. И префект подчеркивает, что «общие причины» и прежде всего прекращение сбыта за границу помешали какому бы то ни было благоприятному действию императорского декрета[83].

Но официальному оптимизму не было пределов с самого начала, еще до того, как были собраны какие бы то ни было сведения о реальных последствиях. Правительство считало декрет от 22 февраля 1806 г. вполне достигшим цели. «Этот декрет создаст эпоху в истории французской промышленности, наши фабриканты никогда не забудут, с каким вниманием ваше величество рассмотрело этот вопрос, — восклицал министр внутренних дел, представляя императору отчет о последствиях декрета, — именно благодаря декрету хлопчатобумажная промышленность процветает, несмотря на общие неблагоприятные обстоятельства. В момент издания декрета Франция покупала хлопчатобумажной пряжи и материй на 70–80 миллионов франков, и вся эта сумма шла в пользу Англии. Теперь почти вся эта сумма остается во Франции»[84].

Году, начавшемуся декретом от 22 февраля, суждено было закончиться разгромом Пруссии и объявлением континентальной блокады.

Но раньше, чем перейти к континентальной блокаде, познакомимся с общим состоянием французской промышленности в момент провозглашения берлинского декрета. А для более полного уяснения этого положения скажем предварительно несколько слов о формах промышленной жизни при Наполеоне.

Как я уже сказал в предисловии, рабочему классу в эпоху Консульства и Империи мной будет посвящена особая работа. Здесь поэтому заработная плата занимает нас главным образом лишь как одно из условий промышленной деятельности, знать которое необходимо для правильной оценки положения вещей. Разумеется, больше всего этих данных относительно писчебумажных фабрик (относительно которых опросные листы содержали всегда этот пункт); меньше всего данных — о рабочих во всех текстильных промыслах, где: 1) расценка труда почти всегда была сдельная, а не поденная и 2) громадную роль играли кустари, ежедневный заработок которых совершенно невозможно определить в сколько-нибудь обоснованных цифрах (и правительство даже не пыталось это сделать). Скудны, сбивчивы и предположительны данные о заработке в шелковой промышленности. Сводные таблицы и показания, относящиеся ко всем промыслам данной местности, крайне редки (хотя именно они-то и были бы особенно интересны). Приведу один документ такого рода, найденный мной в архиве департамента Устьев Роны.

Вот какие результаты, например, дала анкета 1812 г. относительно Марсельского округа департамента Устьев Роны, кроме Марселя (сводка касается коммун: Allauch, Aubagne, Auriol, Belcodène, Cassis, Ceyreste, Cuges, Gémenos, Gréasque, la Ciotat, la Penne, Peipin, Roquefort, Roquevaire, St. Savournin, — относится ко всем промыслам, ко всем заведениям, где есть наемные рабочие): в 227 заведениях работает 648 человек; в среднем на заведение приходится 3–4 человека, нередко 2 человека, гораздо реже 5–6–7 человек (в виде единичных исключений). Заработная плата колеблется от 1½ до 2½ франков, чаще всего доходя до 1 франка 75 сантимов, до 2 франков в день; в некоторых местностях плата падает до 70–75 сантимов, до 1 франка в день; дороже всех оплачиваются каменноугольные работы (4 франка в день) и дубление кожи (3 франка в день), и в одной только местности, уже упомянутой Cuges, рабочие, занятые выделкой оливкового масла, получают также 3 франка в день[1]. Но есть в этой сводке одна графа, которая была бы гораздо значительнее и интереснее, — число людей, работающих за свой счет, число мелких самостоятельных производителей, огромная роль которых была мной отчасти исследована для конца XVIII столетия, но эта графа («nombre d’ouvriers, travaillant isolement pour leur compte») не дает ни единой цифры.

Теперь приведу сначала редкие сколько-нибудь достоверные показания о заработной плате в разных отраслях промышленности, а потом — обильнейшие данные о писчебумажных фабриках и заработной плате на них.

1. Заработная плата в текстильной промышленности

Рабочие на ситцевых мануфактурах (в Труа) получают в 1811 г. 1 франк 25 сантимов в день[2], в бумагопрядильных — 1 франк 25 сантимов (даже для Труа, одного из центров бумагопрядильного дела, точное число рабочих не может быть показано, и цифра 654 поставлена только, чтобы заполнить графу, ибо на полях замечание о «рассеянных по деревням и работающих за собственный счет» рабочих[3]; суконщики получают тоже 1 франк 25 сантимов[4], шерстовязальщики — 50 сантимов, шапочники — 1½ франка[5], а шерстопрядильщики — 1 франк[6].

Бумагопрядильщики в департаменте Сены и Марны (в 1811 г.) получали от 1 франка 25 сантимов до 2 франков 75 сантимов, рабочие суконных фабрик — 2 франка 25 сантимов в лучшем случае, 1½ франка — в худшем; в мастерских вязаных изделий — 2–2½ франка.

Бумагопрядильщики в голландских департаментах в 1811 г. получали в среднем 1 франк 37 сантимов в день, рабочие ситцевых мануфактур — 2 франка 21 сантим; рабочие бумаготкацких заведений — 1 франк 75 сантимов. Рабочие суконных фабрик (там же) получают в среднем 1 франк 90 сантимов, шерстовязальщики — 1 франк 75 сантимов, рабочие ковровых заведений — 1 франк 58 сантимов, рабочие кружевных мастерских — 1 франк 37 сантимов — 2 франка. К 2 франкам также сводится средняя плата рабочего дня на свеклосахарных заводах[7].

В департаменте Устьев Исселя суконщик и вообще рабочий в шерстяном промысле получал 1 франк в день[8], в бумагопрядильном и льнопрядильном — от 50 сантимов до 2½ франков[9], но чаще всего — 53, 63, 74, 90 сантимов в день[10].

Прядильщики и ткачи в шерстяном и хлопчатобумажном промысле в департаменте Нижнего Мааса получают 50–60 сантимов в день, а суконщики, работающие по выделке тонких сукон (draps fins), получают 2 франка 10 сантимов в день; в шелковом промысле — 1½ франка — 1 франк 80 сантимов в день[11]; на ситцевых и полотняных мануфактурах — 2 франка 10 сантимов в день[12].

Цена рабочего дня (за пряжу льна) показана в департаменте l’Ain (в 1811 г.) 1–1½ франка[13], бумагопрядильщиков — 75 сантимов — 1 франк 25 сантимов[14], бумаготкацкая работа — 1 франк 35 сантимов[15], красильщика (в текстильных промыслах) — 2 франка[16], суконщика — 1½ франка (в исключительном случае — 3 человека получают 2½ франка)[17], шапочники получают 2 франка[18], рабочие в шелковом промысле — 1 франк в день[19].

О рабочих в шелковой промышленности даются данные такого рода, что «искусный ткач» «может» выработать до 3–4 франков в день, прядильщики и пряхи — 1 франк — 1 франк 50 сантимов в среднем. Но расчеты с ними производили мелкие ouvriers-fabricants, а не marchands, которые сносились с правительством и давали сведения: сами же ouvriers-fabricants платили своим рабочим сдельно, а не поденно.

2. Заработная плата в металлургических промыслах

1 франк 30 сантимов — 1½ — 2 франка, 10–12–14 франков в неделю (в 6 дней) — вот наичаще встречаемые размеры заработной платы и в малых[20], и в больших[21] железоделательных предприятиях в 1811 г. Там, где даются сведения и о 1789 г., констатируется обыкновенно возрастание платы на 20–25–30 до 35%.

В металлургических промыслах в департаменте l’Ain средняя цена рабочего дня — 1½[22] — 2 франка[23]; оружейники получают 2 франка в день[24], жестянщики — 1½ — 2 франка[25].

В общем плата в металлургических промыслах выше, чем в текстильной промышленности.

Ножевщики даже в департаменте Устьев Рейна получают (в 1812 г.) 2 франка в день[26], а например, в полотняном промысле там же и тогда же цена рабочего дня — от 80 сантимов до 1 франка 10 сантимов; кружевницы получают 60 сантимов, бумагопрядильщики — 80 сантимов, ткачи (в хлопчатобумажном промысле) — 1 франк 20 сантимов, на ситцевых мануфактурах — 1 франк[27].

В железоделательных промыслах в департаменте Верхнего Рейна плата за рабочий день была равна (в 1811–1812 гг.) 1½ франкам — 1 франку 75 сантимам в день, реже — меньше (1 франк) или больше (3½ франка в день). В 1811 г. эти промыслы в департаменте Верхнего Рейна находились в упадке[28]. В департаменте Рейна-и-Мозеля цена рабочего дня варьировалась (в этом же промысле) от 1 франка 40 сантимов до 2 франков, иногда до 3 франков[29]. То же самое было и в третьем немецком департаменте Roer’a, в Ахенском и других округах его[30]; цена там колебалась в среднем от 1½ до 2 франков в день. В общем в этих департаментах заработная плата в железоделательных мастерских возросла (в 1811–1812 гг. сравнительно с 1789 г.) приблизительно на 25–30%, реже — на 50%. В департаменте Верхней Соны, где рабочая плата — в среднем 1½ франка в день, в 1789 г. она была равна 1 франку, т. е. наблюдается возрастание на 50%[31]; иногда возрастание доходит до 100%, например в округе Gray (того же департамента), где в 1789 г. за обработку квинтала платили 1 франк, а в 1811–1812 гг. платят 2 франка[32]; кое-где и тут, как в немецких департаментах, возрастание цены шло медленнее — с 1 франка 25 сантимов в 1789 г. до 1½ франков в 1811 г.[33].

В департаменте Саара, где плата в железоделательном промысле уже в 1789 г. была сравнительно высока (2 франка 10 сантимов) она возросла к 1811 г. до 2 франков 80 сантимов в среднем; там, где она была 1½ — 2 франка, она возросла до 2 франков 20 сантимов — 3 франков[34].

В железоделательных заведениях департамента Устьев Мааса заработная плата — 2 франка[35]. В департаменте Дордони средняя цена рабочего дня в железоделательном промысле — 1 франк 25 сантимов — 1½ франка в день, но высшая категория (литейщики — fondeurs) получают 2–2½ франка в день[36]. Эта цена платится там, где вообще хозяева указывают в точности размеры заработной платы, ибо именно тут, в железоделательном промысле, иногда указана общая цифра расходов хозяина на заработную плату в неделю или в месяц, и тогда разобраться в ней не могло по собственному признанию само начальство, требовавшее статистических показаний[37].

Конечно, там, где расплата была сдельной, т. е. где рабочие работали на дому, заработок оказывался очень невысоким.

Вот положение ножевщиков в 1810 г. в Шательро (департамент Вьенны), где это ремесло было широко развито: там существует 230 мастерских, где работает 550 рабочих. Рабочие работают не в помещении заведений, а на дому и за пятнадцатичасовую работу вырабатывают по 1 франку в день. Прежде, когда можно было сбывать товар за границей, там работало 800 человек; теперь весь товар сбывается внутри Империи[38].

3. Заработная плата в ремеслах

Не только металлурги, но и другие рабочие получают в среднем больше текстильщиков.

Труд бондаря (2 франка), столяра (2–2½ франка), токаря (2 франка), пивовара (2 франка), наборщика (3 франка)[39] в тех же местах, в тот же период ценился выше труда рабочего, занятого в текстильных промыслах; труд ювелира даже в бельгийских департаментах, где он был дешевле, чем в Париже, не был ниже 2 франков 5 сантимов[40]. Рабочий на свеклосахарных заводах даже в немецких департаментах получал от 1 франка 75 сантимов до 3 франков 15 сантимов[41]. Рабочий в заведениях по добыванию оливкового масла получал в бедном департаменте Дордони в подавляющем большинстве коммун 2 франка в день[42]. В департаменте Марны в мастерских для выделки свеч плата — 2 франка, в мастерских для выделки клея — столько же, в седельных — 2½ франка.

4. Заработная плата в кожевенно-дубильном производстве

Средняя плата в дубильнях департамента Верхнего Эмса (в 1812 г.) — 1–1½ франка (в одном только заведении 2 франка)[43], в департаменте Фризы (в Голландии) — 1 франк 40 сантимов — 1 франк 60 сантимов[44].

В департаменте Луарэ средняя цена рабочего дня кожевника 2 франка, в департаменте Lot от 1 до 2½ франков. В департаменте Марны (58 кожевенно-дубильных заведений) рабочие получают 1 франк 75 сантимов — 2 франка в день, а в г. Реймсе — даже до 2½ франков[45]; в департаменте Mayenne (91 заведение с 173 рабочими) заработная плата от 50 сантимов до 1 франка 25 сантимов[46], в департаменте Мааса — 1 франк 60 сантимов[47]; в департаменте Mont-Blanc заработная плата 1 франк 95 сантимов — 2 франка 25 сантимов[48]; в Морбиане заработная плата 1 франк 25 сантимов — 1½ франка[49]; в Северном департаменте — от 1 до 2–2½ франков[50]; в департаменте Уазы — 1 франк 75 сантимов — 2½ франка (это плата специалистов-кожевников и дубильщиков; черная работа в кожевенно-дубильных заведениях оплачивается 1 франк — 1 франк 25 сантимов)[51]. В Бельгии средняя цена на кожевенных заводах 1 франк 25 сантимов — 1½ франка, в департаменте Deux-Nèthes[52] и 1½ — 2 франка в департаменте Lys[53].

5. Заработная плата на бумажных фабриках

Как сказано выше, обильнее всего данные о заработной плате рабочих на бумажных фабриках. Эти данные любопытны тем, что дают относительную расценку мужского и женского труда.

В департаменте Puy-de-Dôme (69 бумажных фабрик, 906 рабочих) цена рабочего дня — от 1 до 2 франков; средняя цена исчислена префектом в 1 франк 42 сантима в день[54]. В департаменте Нижних Пиренеев (14 фабрик, около 160 рабочих) цена рабочего дня большей частью пятьдесят сантимов, но с продовольствием от хозяев. Нужно отметить, что здесь — едва ли не самые старинные бумажные фабрики Франции; есть такие, которые (в 1812 г.) насчитывают 200–300 лет существования[55]. В департаменте l’Ain цена рабочего дня в том же промысле 1 франк 30 сантимов, реже 1½ франка[56]. В Труа плата несколько выше — 2 франка (2 фабрики с 91 рабочим)[57]. Ниже всего плата в департаменте Устьев Исселя — 42 сантима — 1 франк 26 сантимов в день[58].

На бумажных фабриках департамента l’Orne (их 15, а рабочих в общей сложности 183 человека) заработная плата (в 1812 г.) — 1½ франка в день или же от 30 до 90 сантимов в день с продовольствием от хозяев[59]. В другой ведомости (за третий триместр 1813 г.) показаны цены от 1 до 2½ франков, чаще всего 1½ франка, но без продовольствия от хозяев[60]. В департаменте Pas-de-Calais средняя цена колеблется от 1 франка 25 сантимов до 1 франка 75 сантимов (для очень малочисленных категорий изредка показана цена 60–90 сантимов); чаще всего 1½ франка[61].

В департаменте По рабочий на бумажных фабриках получает в среднем 1 франк 30 сантимов — 1½ франка в день, подмастерья 60–88 сантимов в день, женщины — около 50 сантимов в день[62]. В департаменте Нижнего Рейна (6 бумажных фабрик с 61 рабочим) средняя цена рабочего дня 1 франк 20 сантимов — 1½ франка[63]. В департаменте Верхнего Рейна (327 рабочих, 7 фабрик) цена дня 1 франк 40 сантимов — 2 франка[64].

В департаменте Вандеи в 1812 г. рабочему на бумажных фабриках платят 45 франков в месяц, а работницам — 18 франков в месяц[65]. В департаменте Вьенны рабочие получают 2 франка 25 сантимов в день, женщины — 1 франк 25 сантимов[66]. В департаменте Верхней Вьенны средняя цена — 1 франк в день[67]. В департаменте Йонны плата колеблется «от 1 франка до 3 франков, смотря по способностям рабочего»[68]. В департаменте Сены-и-Марны на бумажных фабриках в Курталене (где 160 рабочих) заработная плата — 1½ франка, в Марэ (250 рабочих) 1 франк 65 сантимов в день[69]. Гораздо ниже была заработная плата в немецких департаментах: например, в департаменте Верхнего Исселя рабочие (в той же отрасли) получали кое-где (например, в Бруммене) 25 сантимов — 1 франк в день, кое-где (в Арнгейме) — от 157 франков в год со столом и квартирой[70].

В департаменте Марны (4 бумажных фабрики, на каждой 12–13 рабочих) заработная плата мужчин — 1 франк 60 сантимов, женщин 70–80 сантимов в день[71]. В Верхней Марне — 5 еще более ничтожных мастерских (46 рабочих в общей сложности), заработная плата — 1 франк — 1 франк 75 сантимов в день[72]. В Средиземном департаменте (в Италии) цена дня — 1½ франка[73]; в департаменте Мааса (43 фабрики с 258 рабочими) цена рабочего дня — от 90 сантимов до 1 франка 25 сантимов; в г. Нанси и вообще в департаменте Мерты — 36–60 франков в месяц для мужчин, 12–18 франков для женщин[74]; в департаменте Нижнего Мааса — от 60 сантимов до 1½ франков [в день][75]; в департаменте Mont-Blanc — 1 франк 30 сантимов — 1½ франка (там 6 фабрик с 68 рабочими)[76]; на другом конце Империи, в департаменте Морбиан, заработная плата мужчин — 1 франк 75 сантимов, женщин — 1 франк и притом со столом и квартирой[77].

Рабочий на бумажных фабриках в департаменте Саарбрюккен получал (в 1813 г.) 1½ франка в день, в Биркенфельде — 1 франк 75 сантимов, в Трире — 75 сантимов[78], в Руане — 1½ франка.

В департаменте Уазы бумажные фабрики платят рабочим от 75–80 сантимов (женщинам), до 1 франка 20 сантимов — 2½ франков (мужчинам)[79]; в департаменте Мозеля 1–1½ франка[80]; в департаменте Луарэ — мужчины получают 2 франка, женщины — 1 франк в день, имея квартиру от хозяина[81]; в департаменте Ламанш (51 бумажная фабрика с 448 рабочими) заработная плата для мужчин — 1 франк 25 сантимов, для женщин — 85 сантимов[82].

В 1812 г. рабочие на бумажных фабриках зарабатывали в департаменте Устьев Роны в среднем по 2½ франка в день[83].

Бумажные мануфактуры департамента Нижнего Мааса платят в среднем рабочему 1 франк 60 сантимов — 1 франк 70 сантимов (их там 21 заведение с 269 рабочими)[84]; изредка плата доходит до 2 франков[85]; в департаменте Устьев Рейна — 1 франк 10 сантимов[86]; в департаменте Дордони — 1–1½ франка (только в двух случаях — 60 и 90 сантимов)[87].

В департаменте Зюдерзее (в Голландии), где бумажные фабрики с давних пор получили широкое распространение, цена рабочего дня в этой отрасли производства была в некоторых местах (Koorgande и др.) около 1½ франков в день[88].

В Гаарлемском округе цены варьируются от 1 до 2½ Франков[89]. В среднем же в департаменте рабочий бумажной фабрики получал 2 франка 4 сантима в день[90].

Закончу дополнительными таблицами.

Эти сведения показывают, что, в сущности, средняя заработная плата в Империи стояла приблизительно на одном и том же крайне невысоком уровне во всех промыслах. Она варьировалась от 1 до 2 франков, очень часто была равна 1½ франкам, реже опускалась ниже 1 франка и еще реже поднималась выше 2 франков. Женский же труд расценивался гораздо ниже мужского. Об отношении между расценками труда в разных промыслах уже сказано выше: мы видели, что плата в текстильных промыслах была ничтожной для прядильщиков и гораздо выше для ткачей. Но и для ткачей она была невысока.

В той работе, которая будет специально посвящена положению рабочих при Империи, мы увидим, какие меры принимались промышленниками и правительством, чтобы удержать эти цены на указанном уровне. Здесь же достаточно ограничиться признанием, что не в высокой заработной плате лежали препятствия к беспредельному росту французской промышленности, о котором мечтал Наполеон. В Саксонии, Берге, Швейцарии плата была меньше, но не настолько, чтобы одно это могло всецело объяснить их успешную конкуренцию с французами.

В конце 1806 г. и начале 1807 г. правительство производило анкету об общем положении промышленности в Империи (нужно было знать, где и какие удобнее всего учредить «совещательные палаты» для споспешествования интересам промышленного производства). Анкета дала результаты обычные: часто префекты ограничивались присылкой общих соображений, другие давали детали, цифры, не ручаясь за их достоверность; пропущены иной раз указания, которые должны были бы непременно быть налицо, и т. д. Но этот материал — единственный в том отношении, что его никаким другим более точным не заменишь. Посмотрим же, какие сведения были даны Наполеону об общем положении имперского индустриального производства как раз тогда, когда он закладывал здание континентальной блокады.

Для большей отчетливости рассмотрим эти данные по районам Империи, а потом отдельно приведем факты, относящиеся не к «старым», а к присоединенным департаментам — к германским, итальянским, швейцарским, бельгийским территориям, завоеванным революцией и Наполеоном и вошедшим в состав Империи.

1. Северный район

По интенсивности промышленной деятельности в этот момент не только в северном районе, но едва ли и не во всей Франции на первом месте должно поставить департамент Нижней Сены, с руанской областью (le Rouennais) прежде всего. На первом месте в северном районе стоит бумагопрядильная, на втором — шерстяная промышленность, на третьем — выделка полотен и кружев. (И опять особенно характерно, что документы анкеты 1806–1807 гг. категорически настаивают на широком развитии именно в северном — самом индустриальном районе Франции — домашней промышленности, в частности деревенской, кустарной)[1].

В департаменте Нижней Сены получило большое развитие бумагопрядильное производство. В Руане и Руанском округе этим делом занято 13 267 человек, а количество пряжи в обыкновенное время равно 2 065 100 килограммам. «Но некоторые из этих прядилен не работают» (начало 1807 г.). В Лилльбоне пряжей занято 300 человек, и там «даже есть несколько jennys-mulls». Есть эти машины и в Девилле. Что касается бумаготкацкой промышленности, то в Руанском округе этим занято 10 тысяч рабочих, изготовляющих в год 380 тысяч штук бумажных материй (и более 5 тысяч штук, в частности нанкиновых, пикейных и т. п.); ситцевым производством было занято еще в 1804 г. 2338 человек, но «cet état était changé en 1807». Над бумажными изделиями работает в одном Руанском округе 1400 человек.

Весьма развито и шерстяное производство в департаменте. Пряжа шерсти — в руках крестьян, живущих в окрестностях Омаля, Дарнеталя, Руана и Эльбефа, их «много», но сколько именно — не говорится даже приблизительно. Что касается тканья материй, то в одном Эльбефе выделкой сукон занято 5–6 тысяч рабочих (а в 1780 г. считалось 25 тысяч человек); на мануфактуры Дарнеталя в «мирное время» работает 10–12 тысяч человек, «рассеянных по деревням», а еще, кроме того, выделкой фланелевых изделий, одеял и т. п. в том же Дарнетале и окрестностях занято еще 4 тысячи человек. Суконным производством в Руане занято 9400 человек, в Омале — 500 человек; в Руане, сверх того, шерстяными изделиями занято 1800 человек. Цифры относительно других округов не даются, говорится лишь о значительном развитии как производства сукон, так и изделий из шерстяной материи и пряжи (чулок, одеял, шапок и т. п.). В Руане, Эльбефе, Дарнетале есть также «очень хорошие красильни, которые дают работу большому количеству рабочих» (эти красильни тесно были связаны с громадным развитием текстильной индустрии в департаменте). Департамент еще имеет и полотняную промышленность (окрестности Гавра и Фекана засевались льном, который и поступал в местную обработку), и веревочное производство (для чего служит местная пенька)[2]; но и тут, конечно, о размерах полотняного производства можно лишь гадать: оно и здесь разбросано по деревням.

В департаменте Соммы к началу (к 1 января) 1806 г. существовало 12 бумагопрядилен (с 18 342 веретенами, находившимися в работе); общее число рабочих, занятых в этой области промышленности и в прядильнях, и в ткацких, считалось 20 348 человек в общей сложности (из них 2768 человек занято было пряжей, 15 200 — тканьем, 2380 — иными функциями, требуемыми производством)[3].

Таковы цифры, которые «припоминались», и то относительно одной только хлопчатобумажной промышленности этого департамента, в 1809 г., три года спустя.

Вообще же относительно положения в 1806 г. такого промышленного департамента, как департамент Соммы, мы имеем, к сожалению, самые скудные сведения. Префект прислал две длиннейшие, но не блещущие содержательностью бумаги, в которых он больше всего занят ответом на вопрос министра о том, где удобнее всего и в каком количестве устроить совещательные палаты ремесл и мануфактур. Об Амьене мы узнаем, что он «заключает в себе бумагопрядильни и бумаготкацкие мануфактуры», но сколько? каковы их хотя бы приблизительные размеры? — «Quantités non exprimées», — отвечает нам приписка министерского чиновника. Та же приписка сделана относительно «важного для департамента промысла» — полотняного, сосредоточенного вокруг Амьена и Аббевиля. Ничего, кроме общих фраз, не сказано даже относительно суконного производства, самого характерного для департамента; мы узнаем, что до войны в Аббевилле (или, точнее, на Аббевилль) работало до 4 тысяч рабочих, но сколько их в 1807 г. — не знаем; наконец, сколько мануфактур числится в Амьене или в Аббевилле, центре суконной промышленности департамента, тоже не знаем. В частности, ни слова не говорится о знаменитой аббевилльской мануфактуре Ван-Робе. Весьма интересно то, что мы узнаем об организации промышленной жизни этого департамента. Констатируя громадное развитие шерстяной промышленности, довольно значительное — хлопчатобумажной, префект подчеркивает подавляющее преобладание мелкой промышленности вообще и деревенской мелкой промышленности в частности. Пряжа как шерсти, так и хлопка происходит в деревнях, и «каждый рабочий еженедельно приносит плоды своих трудов на рынок, где ткач запасается этим нужным ему материалом». Этих-то ткачей и называют «фабрикантами». И, если не считать четырех больших заведений в департаменте, эта стадия текстильного производства, ткачества тоже происходит в деревне (est aussi disséminée à l’infini dans les campagnes). И притом не существует разграничения в этих двух специальностях: сегодняшний шерсточес и шерстопрядильщик или бумагопрядильщик завтра превращается в ткача, а послезавтра опять в прядильщика, смотря по спросу и обстоятельствам[4]. В особенности же это смешение нужно отметить, как правило, в третьей отрасли текстильной индустрии — в полотняном производстве. Здесь вообще города служат лишь складами, и все производство рассеяно по деревням. Тут даже и единичных исключений не наблюдается[5].

В департаменте l’Orne расположены две большие бумагопрядильни Ришара, дающие работу 500 и 600 человек. Существует в департаменте (в г. Легле и окрестностях его особенно) производство металлических изделий, особенно же игольное производство[6]. До войны было здесь также кое-какое шерстяное производство (1640 рабочих на 189 станках). В округах Алансонском и Вимутье было также полотняное производство в значительных размерах, будто бы дававшее заработок 20 тысячам человек[7].

В Северном департаменте считалось, что в шерстяном производстве занято было до войны 21 666 рабочих. Существовала там еще в меньших размерах и бумагопрядильная промышленность, но коренным промыслом являлся, конечно, полотняный. Выделка тонких сортов (батиста, газа и т. п.) в Камбре, выделка более простых сортов полотна (toiles de fil de gros, toiles de manège) в Лилле и Азбруке давали работу нескольким десяткам тысяч человек (это все были кустари, земледельцы-ремесленники, сбывавшие свою работу в означенных городах)[8].

В департаменте Уазы коренной промысел — шерстяное производство. Оно разбросано по деревням в весьма значительной степени. В городе Бове этим делом занято 2400 человек, в Mouy и «двух соседних деревнях» — 1200 человек, в Grandvilliers и «22 соседних деревнях» — 2400 человек, в Hauvoile и 11 «соседних коммунах» — 700 человек, в Crèvecœur’e и «16 соседних деревнях» — 3600 человек, в Tricot и одной соседней деревне — 700 человек (следует отметить, что самые эти Tricot, Crèvecœur и Hauvoile — тоже деревни). Кроме этого промысла, есть еще и полотняное, и кружевное, и бумагопрядильное производства. Полотнами занято 650 человек (в нескольких деревнях), кружевами — 3500 человек (во всей южной части департамента от Шантильи до Жизора), бумагопрядением и связанными с ним отраслями текстильной индустрии — 4345 человек (в Beaupré, Senlis’e, St. Just-en-Chaussée, Carlepont и прилегающих деревнях и т. д.)[9].

В департаменте Ламанш распространена отчасти шерстяная промышленность, отчасти хлопчатобумажная, отчасти полотняная; но и та, и другая, и третья «рассеяны по деревням»; кружевное производство в том же положении, «исключая города Шербург и Валонь», где, впрочем, сосредоточение кружевниц, работающих в одном здании, сделано искусственно, на муниципальный счет и с благотворительной целью[10]. Льна — сколько угодно, и население деревень занято полотняной промышленностью, но война с Англией закрыла рынок сбыта на острова Джерсей и Гернсей[11]. Работа производится усиленно тогда, когда время года или дурная погода препятствуют земледельческому труду[12].

В департаменте Aisne уже в первые годы Консульства (1800–1802) отмечались падение былого полотняного производства и замена его хлопчатобумажным. Прежний тип промышленной организации — мелкая промышленность — здесь удержался всецело: в департаменте было 11–12 прядилен, на которых числилось в общем 672 человека. Но больше всего здесь процветали шерстяное производство и выделка газовых материй. И в этой области сохранился прежний тип: например, в Сен-Кантенском округе в 1807 г. газовые материи выделываются 1200–1500 «рабочими, которые живут отдельно и работают за свой собственный счет»[13].

В департаменте Па-де-Кале развит шерстяной промысел (в округе Сент-Омер числится 22 фабрики с 1100 рабочими), бумагопрядильное дело, отчасти выделка полотен и кружев. Но, вообще говоря, конечно, не мануфактурная деятельность, а рыболовство составляет (помимо земледелия) главную статью бюджета населения, особенно в Булонском округе[14].

В департаменте Кальвадос (в округе Caen’а и в самом городе) числилось в 1809 г. около ста торговых домов, торговавших кружевами, а работало на эти торговые дома «более 6 тысяч женщин» в городе Caen’е и, «кроме того, более 20 тысяч» деревенских кружевниц[15].

2. Северо-западный и западный районы

Бретань, Вандея (как, впрочем, и все побережье Атлантического океана) — отнюдь не промышленные области. Та скромная промышленная деятельность, которая отчасти питалась близостью портов Бреста, Лориана, Нанта, Ла-Рошели, замерла вместе с уничтожением портовой жизни и морской торговли, оживлявшей прежде эти города.

В департаменте Финистер было кое-какое полотняное производство, кормившее и городок Морле, и окрестные деревни. Эти грубые полотна сбывались по морю в Испанию, а теперь (в 1807 г.), конечно, этот сбыт оказывается очень сокращенным вследствие опасности для торгового мореплавания[16].

Льняная и хлопчатобумажная пряжа широко распространены в департаменте Mayenne и не только около городов Лаваля и Майенна, но «по всей территории», и «⁵/₆» лиц, занимающихся пряжей, — женщины. Пряжа выносится на рынки и там Покупается фабрикантами, которые ее уже подвергают дальнейшей обработке. До «войны» главным рынком для произведений этого департамента была Испания, — теперь этот рынок закрыт[17]. В 1800 г. была «полная остановка» в делах, но с тех пор (до 1806 г. включительно) дела все же поправились[18].

В департаменте Maine-et-Loire (относительно которого нет никаких цифровых показаний) выделываются главным образом хлопчатобумажные материи, особенно в городах Шоле, Сомюре и Анжере, и отчасти парусина в Анжере и Бофоре[19].

В департаменте Ille-et-Vilaine промышленная деятельность незначительна: есть пять полотняных мануфактур (на них работают 600 человек) и более «значительное число на фермах и в деревенских мастерских», а кроме этих лиц, очевидно ткачей, отдельно посчитаны «800–1000 прях». Эти мануфактуры работали на Брест и Лориан (доставляли туда парусину) и, пока было можно, отчасти на Испанию. Кроме того, есть две железоделательные мастерские (на одной числится 200, на другой — 75 человек), 36 кожевен (175 человек), одна шапочная мастерская (85 человек)[20]. В Витре, Доле, отчасти в Ренне выделываются и морские канаты[21]. Индустрия департамента тесно связана была с судьбами французского военного и торгового флота. Было в департаменте и кое-какое шерстяное производство «до войны»: числилось в общем 1491 рабочих, работающих на 349 станках.

Промышленность департамента Нижней Луары невелика. Было в Нанте до революции девять больших мануфактур (ситцевых) с 4300 рабочих, теперь (начало 1807 г.) осталось из них всего три с тремястами рабочих в общей сложности. Прежде этот товар сбывался в Северную Америку и в колонии; теперь, с прекращением морской торговли, сбыт пал. Производится еще в департаменте, по деревням, пряжа льна, она даже очень распространена (но префект не дает никаких деталей по этому поводу). Наконец, веревочные мастерские, дававшие работу большому числу рабочих (пока были заказы для флота), теперь стоят без дела[22]. Что касается пряжи хлопка, то отмечается, что введение машин (mull-jennys и простых jennys) вытесняет былую прялку[23].

В малопромышленном департаменте Обоих Севров есть кое-какое производство грубых шерстяных материй (в Parthenay — 32 «фабриканта», вырабатывающих товару на 160–180 тысяч франков ежегодно в общей сложности, да в окрестностях «большое число» таких же фабрикантов, вырабатывающих товару на 240 тысяч франков). Есть и в St.-Maixent этот промысел (дающий товару на 180 тысяч франков в год). Некогда процветавшая в St.-Maixent’e выделка чулок, шапок и т. п. еще с 1789 г. потеряла свое былое значение; общая сумма даваемых этим промыслом товаров — 300 тысяч франков в год. Единственной сколько-нибудь существенной статьей являются кожевенное и перчаточное производства, сосредоточенные в Ниоре и близ Ниора; этих товаров продается ежегодно приблизительно на 800 тысяч франков. (Ни число заведений, ни число рабочих не указаны в документах, относящихся к этому департаменту)[24].

В департаменте Морбиан никакой, в сущности, промышленности нет, если не считать железоделательной мастерской, на которую работает в общей сложности «как внутри, так и вне заведения» 200 человек, и немногих и ничтожных заведений (вроде одной фарфоровой мастерской в Лориане, одной стекольной там же, и притом временно закрытой, и т. п.). Что касается текстильной индустрии, то есть одно лишь шерстяное производство, но только в форме примитивнейшей домашней промышленности[25].

Департамент Вандеи — чисто земледельческий. Есть здесь до сорока кожевенных мастерских, столько же шляпных, есть несколько десятков шерстяных «фабрикантов», дающих работу тремстам «бедным семьям», есть, наконец, пять писчебумажных мастерских. Вот и все, к чему сводится «промышленность» департамента. Характерно, что префект склонен считать шерстяных фабрикантов «тоже простыми рабочими». По аналогии с более ясными указаниями других документов (например, касающихся департамента Соммы) можно думать, что речь идет просто о нескольких десятках ткачей, которые скупают пряжу у «300 бедных семейств» прядильщиков[26].

3. Восточный район

Восточный район прежде всего — земледельческий и винодельческий, а потом уже промышленный. Все же нужно констатировать некоторое развитие хлопчатобумажной промышленности (в департаментах Жемапп и Мааса), шерстяное производство (департаменты Ardennes, Мозеля, Марны, Mont-Tonnerre, Изеры), табачное (Meurthe), железоделательное (Мозеля, Вогезов), полотняное (Верхней Соны). Участие этого района во внешней торговле Франции, если не считать вывоза седанских сукон, о чем, к сожалению, ничего не сказано, — самое ничтожное (конечно, поскольку речь идет об изделиях текстильной или железоделательной промышленности, ибо экспорт шампанских вин из этого района был весьма значителен).

В департаменте Жемапп существует хлопчатобумажная промышленность (в городах Сен-Дени (St.-Denis), Tournay, Mons), дающая работу 15 прядильням (с 1600–1700 рабочими в общей сложности), и более развита выделка вязаных изделий (100 мастерских с 11–12 тысячами работающих на них)[27]. Отмечена большая распространенность деревенской индустрии[28].

В департаменте Мааса главная отрасль промышленной деятельности — бумагопрядильное производство, но это производство в смысле типа организации находится в совершенно распыленном состоянии: префект доносит министерству, что поэтому «совершенно бесполезно» образование какой-либо chambre consultative. В городе Bar-sur-Ornain, к которому главным образом тяготеет вся промышленная деятельность департамента, есть 550 ткацких станков, 274 для бумажных изделий и 1260 для пряжи, но эти функции: 1) пряжа, 2) тканье бумажных материй, 3) выделка изделий из этих материй, не отделены одна от другой, и одни и те же люди, владельцы станков, всю работу исполняют либо у себя дома, либо вне дома — за свой собственный счет[29]. Самостоятельный мелкий производитель-хозяин, полное отсутствие разделения труда — господствующие явления в жизни этого департамента.

В департаменте Самбры-и-Мааса есть кое-какой железоделательный промысел (в Намюре и Динане), 80–90 заведений с 1200–1300 рабочими в общей сложности, около 30 ножевых мастерских в Намюре и около 15 — в Gembloux и в Louzée, в общем 400 рабочих; есть фабрикация фаянсовых и глиняных изделий (14 заведений с 300–310 рабочими в общей сложности), есть два стекольные завода (около 475 человек в общем). Текстильная промышленность представлена двумя бумагопрядильнями — в Намюре и Динане — (около 200 человек) и несколькими небольшими шерсточесальнями[30].

В департаменте Mont-Tonnerre есть кое-какая шерстяная индустрия, удовлетворяющая отчасти нуждам местного населения (в Кайзерслаутерне 1335 рабочих занято этим делом); есть в очень небольших размерах и бумагопрядильни. К сожалению, даже и приблизительные исчисления касательно этого департамента даны в весьма неопределенном виде[31]. Тип организации — разбросанное по деревням, распыленное производство[32].

В департаменте Meurthe есть (в Саарбрюккене) 5 стекольных заводов и в Нанси 7 суконных и 10 табачных, а больше ни одного заведения префект не может назвать, так как все остальные промышленные заведения и незначительны, и очень разбросаны по департаменту (префект, собственно, даже и не говорит о заведениях, а о разбросанности различных «отраслей» промышленности)[33]. Табачные фабрики выделывают табаку на 2 миллиона в год (в общей сложности); количество табаку, которое поступает ежегодно в продажу, равно 401 600 килограммам[34]. Что касается семи суконных мануфактур, то самая значительная дает работу 100–150 ткачам, а прядильщики «разбросаны в Вогезах и Арденнских горах»; другая мануфактура содержит 41 рабочего, остальные еще ничтожнее. Есть и бумагопрядильные мануфактуры: самая значительная дает работу 200 рабочим в городе, где она находится (Vézelise), и 400 пряхам — в деревнях. Есть и еще 3–4 помельче, дающие работу 4–12 человекам и работающие лишь по четыре месяца в году[35].

В департаменте Мозеля довольно широко развито шерстяное производство. В Briey есть мануфактура, где числится 500 рабочих; есть (в Foytoy) другая — с 380 рабочими; есть еще в двух местечках две — с 300 и 120 рабочими; но громадное большинство в этом же округе и в других округах (Мецском, Тионвильском, Саррегеминском) — мелкие «фабриканты», разбросанные по деревням, у которых числится по нескольку (очень редко по 20–25) рабочих. Сильно развит и железоделательный промысел, особенно в Тионвильском округе, и здесь заметна крупная затрата капитала; в Тионвильском округе есть семь железоделательных мастерских с таким числом рабочих: 600, 400, 260, 260, 190, 100 и 70. Сумма, на которую в общем они выделывают в год товаров = 2 164 000 франков[36].

Железоделательное производство стоит на первом плане в департаменте Вогезов: в 25 коммунах расположены железоделательные мастерские, из которых некоторые значительны. В округе St.-Dié в соседних деревнях существуют две мастерские, которые (вместе) дают работу зимой 900 человекам, а летом — 2 тысячам; в Ротане есть мастерская, дающая работу зимой 200, а летом 300 рабочим, в округе Миркур, в двух деревнях, — 199 рабочим (в двух мастерских вместе); есть еще одна мастерская (с 100 рабочими). Остальные гораздо меньше: 45, 40, 30, 20, 20, 15, 12, 12 человек и меньше 12-ти. Кроме того, в департаменте есть кое-какое стекольное и фаянсовое производство (цифры рабочих показаны вместе — в шести деревнях 316 человек); есть выделка бумаги (311 человек в 11 городах и деревнях) и кожевенные мастерские (90 человек в пяти округах). Показано еще, будто в округе Mirecourt «3600 женщин и девушек» занято вязанием кружев, а также, что в департаменте числится 510 человек, занятых в хлопчатобумажном производстве[37].

Департамент Саара, кроме земледелия, занимается еще разработкой угольных копей; обрабатывающая промышленность представлена довольно слабо. Есть в округе Биркенфельдском 29 чугуноплавильных и сталелитейных заведений (с 495 рабочими), в округе Прюмском 20 таких заведений с 435 рабочими, в Саарбрюккенском — 33 с 655 рабочими и в Трирском — 4 с 80 рабочими. Текстильная индустрия представлена несколькими суконными мануфактурами в Биркенфельдском округе (150 рабочих с небольшим), Саарбрюккенском (30 человек) и Трирском (223 человека), а также несколькими ничтожными бумагопрядильнями в двух последних округах (с 10 до 20 человек)[38].

Департамент Марны — винодельческий по преимуществу. Производство шампанского вина и связанная с ним деятельность девяти больших стекольно-бутылочных заводов — вот что во времена Наполеона составляло существенную статью департаментского вывоза[39]. В Реймсе, сверх того, были шелковые, шерстопрядильные, хлопчатобумажные, полотняные мануфактуры, были мануфактуры шерстяных изделий (одеял, чулок и т. п.), но сколько их в 1807 г.? Каковы, хоть приблизительно, их размеры? Шерстяное производство сосредоточено в руках 238 фабрикантов в Реймсе; они дают работу 30 тысячам рабочих (и у них 3 тысячи станков); эти рабочие живут как в городе, так и в деревнях. Шерстяные изделия (одеяла и пр.) дают работу 1200 рабочим, распределяющимся между 30 фабрикантами. В хлопчатобумажном производстве — 132 станка, но префект не знает, ни сколько рабочих, ни как обстоят дела[40].

В департаменте Верхней Марны единственный сколько-нибудь заметный род производства — ножевое дело, и сосредоточено оно в Лангре и Ножане; оно в руках 45 хозяев в Лангре и 227 в Ножане, у которых работает в общем 224 рабочих; есть небольшое производство шерстяных изделий (34 «хозяина» в Шомоне, и у них 100 рабочих; восемь хозяев в Жуанвиле — у них 200 рабочих); есть также производство грубых сортов шерстяной материи (16 мастерских в Шомоне с 40 рабочими и 16 более крупных в Васси с 300 рабочими в общей сложности)[41].

В департаменте Верхней Соны из отраслей текстильной индустрии на первом месте стоит полотняное производство. В округе Gray — 480 полотняных «фабрик» с 960 рабочими в общей сложности, в округе Vesoul — 580 «фабрик» с 1420 рабочими, в округе Lure — 700 «фабрик» с 1820 рабочими. Производством бумажных материй занято девять «фабрик» с 257 рабочими (в округе Gray), там же одна ничтожная мастерская ситцев и несколько мастерских бумажных изделий (23 мастерских с 51 рабочим). Разбросаны по департаменту также несколько (около 36) маленьких суконных мануфактур с 424 рабочими. Но главный промысел департамента — не текстильное, а металлургическое производство: 35 чугуноплавильных заведений департамента дают работу 3511 человекам и выделывают товара на 3 383 850 франков в год; 68 второстепенных железоделательных мастерских (с 1161 рабочим) производят товара на 4 987 840 франков в год[42].

Юрский департамент занят более всего приготовлением сыров. Текстильная промышленность (единственная вообще существующая там) ничтожна: выделкой шерстяных материй занято 400 человек, хлопчатобумажных — 475 рабочих (в деревнях Сен-Клод, Myapo, Море)[43].

В департаменте Изеры главной отраслью промышленности была шерстяная: считалось, что там есть восемь больших суконных мануфактур, дающих работу 1900 рабочим и выделывающих в год до 50 тысяч штук сукна. (Хлопчатобумажная промышленность была ничтожна — давала работу 321 рабочему».) Считалось, что «до войны» шерстяная промышленность была более процветающей и что число рабочих было равно 6182[44].

В департаменте Doubs в 1800 г. крестьяне производят все нужные им шерстяные материи, и сами же только их и потребляют[45].

В департаменте Mont-Blanc более всего развита добывающая промышленность. Департамент производит в больших количествах лен, но лен вывозится почти весь, кроме материала для работ в хозяйстве; вывозится также и шелк-сырец. Есть (в г. Аннеси) одна бумагопрядильня с 410–450 рабочими; есть и бумаготкацкое заведение с 60 рабочими. Другая мануфактура (бумагопрядильная же) имеет 120–135 рабочих, третья — 20 человек. Есть и «фабрики» для выделки писчей бумаги (в округах Шамбери и Аннеси); в общей сложности они дают работу 120 рабочим обоего пола[46]. Есть еще и пряжа шерсти, и изготовление шерстяных изделий, но о размерах этого производства префект не может дать никаких точных сведений[47].

4. Южный район

Говоря о промышленной деятельности южного района, необходимо упомянуть прежде всего о шелковой промышленности г. Нима (в департаменте Гард), о суконном производстве (в департаментах Ardèche, Hérault, отчасти Tarn).

Департамент Gard занят главным образом шелковым производством. Считалось (в 1807 г.), что в Ниме 30 шелковых мастерских, и на них работает 2 тысячи человек, и 40 мастерских шелковых чулок, и на них работает 1700 человек (причем не посчитаны некоторые категории работающих)[48]; в Alais — 400 шелковых мастерских, и на них работает 2500 человек, в Сен-Жан-де-Гарде — восемь мастерских, и в них работает 600 рабочих, в Рокеморе — 10 и на них 400 человек, в Сент-Ипполите — 78 и на них 1014 человек, в Андюзе не показано число мастерских, рабочих же в шелковой промышленности 800. Есть кое-какое шерстяное производство (в Соммьере — 1030 человек), бондарное, хлопчатобумажное (в Ле-Вигане восемь прядилен с 700 рабочих), но правительство интересовалось в этом департаменте главным образом шелковым производством, единственной экспортной статьей департамента. В общем считалось, что в департаменте занято в шелковом производстве 9724 человека[49].

В департаменте Ардеш производятся тонкие сукна, и один только город Обена (Aubenas) дает работу тысяче человек обоего пола. Но все эти «рабочие» работают лишь тогда, когда нет полевых работ[50]. Рассеяна эта промышленность по восьмидесяти деревням департамента и «не представляет ни одной правильной мастерской» (aucun atelier régulier, — как выражается префект)[51].

Департамент Тарн до революции славился шерстяной индустрией; теперь, в 1807 г., она пала. «Значительных фабрик нет, каждый глава семьи — фабрикант». Считается, что шерстяным производством в департаменте занято 9700 человек[52], и товара (сукон и шерстяных тканей разных сортов) департамент ежегодно выделывает на 6 410 000 франков. Есть (в г. Альби) и бумагопрядильни: их восемь, и они дают работу 2 тысячам человек (товара же вырабатывают ежегодно на 350 тысяч франков). Полотняное производство тут тоже только в руках крестьян, обрабатывающих возделываемый на их же земле лен[53]. Считается, что этого товара департамент выделывает на 1 205 000 франков в год.

В середине 1807 г. в департаменте Hérault, в г. Монпелье, существовало производство бумажных платков и материй, дававшее работу 700 ткачам, а относительно прядильщиков «трудно знать их число», так как «со времени революции производство — в руках мелких фабрикантов». Почему только «со времени революции», документ не поясняет; просто потому, что составлявшие не знали ничего о том, как была организована промышленность до революции[54]. Гораздо более развито шерстяное производство: в департаменте считается 161 шерстяная мануфактура, на которые работает в общей сложности 42 800 рабочих[55]. Есть и кое-какая шелковая промышленность (в Ганже — 700–800 станков, 1200 рабочих)[56].

Главенствовавшее в департаменте шерстяное производство в весьма существенной степени поддерживалось заказами военного ведомства[57].

В департаменте Верхней Гаронны промышленная деятельность оказывается в 1807 г. ничтожной; шерстяная промышленность, какая была, питалась левантийским сбытом, который теперь, когда море закрыто, прекратился; рабочие, какие были, обращаются к земледельческому труду, и те мастерские, которые еще «могут существовать» в департаменте, влачат жалкое «существование; отмечается и отсутствие капиталов, которые могли бы поддержать совсем упавшую промышленность[58].

В департаменте Дромы промышленная деятельность проявляется в ничтожных размерах и представлена исключительно «станками, разбросанными по горным деревням»[59] и работающими для нужд домашнего потребления.

В департаменте Вар промышленная деятельность вполне ничтожна и сводится к нескольким шелкопрядильным мастерским, нескольким шляпным мастерским, нескольким кожевенным. В общей сложности всех рабочих всех промыслов, по мнению префекта, наберется в этом департаменте до 450 человек[60].

В департаменте Верхних Альп крестьяне сами выделывают все полотна, нужные для них. В долинах и горах департамента прядут также хлопок и сбывают пряжу в Марсель, Турин и Лион. И эта отрасль промышленности, отмечает префект, замечательно развивается[61].

5. Юго-западный район

Промышленная жизнь юго-западного района еще ничтожнее, чем северо-западного и западного. Разорение Бордо, начавшееся в 1793 г., несколько как бы приостановившееся в 1802–1803 гг., в недолгий период Амьенского мира, пошло усиленным темпом со времени возобновления войны. Юго-западный район, тяготевший к Бордо, очень сильно это почувствовал (хотя и до войны и революции эти места были винодельческими и земледельческими, а вовсе не промышленными). В Бордо и вообще в департаменте Жиронды промышленность и всегда играла незначительную роль, а главное значение принадлежало торговле. Были там две бумагопрядильные мануфактуры (одна — 50 рабочих, другая — 150 рабочих), но обе (в 1806 г., когда мы имеем о них известия) влачили жалкое существование. Причиной их падения префект выставляет морскую войну, вообще губившую Бордо[62]. В 1807 г. говорится об этих же мануфактурах.

Но, кроме хлопчатобумажного производства (две мануфактуры с 200 рабочими), во всем департаменте Жиронды, как в частности и в главном его городе Бордо, текстильная промышленность в 1807 г. оказывается почти равной нулю. Есть 42 сахарных «завода», причем на них всех вместе числится… 135 рабочих; 11 табачных мануфактур (на них 350 рабочих), шесть водочных заводов («principales» и 66 «petits ateliers») — на них 183 рабочих, ликерных (на них 184 рабочих), шесть стекольных заводов (на них 200 рабочих) и кое-какие совсем уж ничтожные промыслы[63].

Департамент Ланд — типично и исключительно земледельческий: там (в конце 1811 г.) нет ни одной бумагопрядильни, ни одной шерстяной мануфактуры и «только несколько жалких ткачей», как выражается префект[64].

Относительно департамента Lot-et-Garonne мы знаем только, что до революции там была заметна промышленная деятельность в отрасли полотняного и шерстяного производства. Первая отрасль, по подсчетам префекта, давала в 1789 г. заработок 7 тысячам человек, вторая (до войны) — 9777 человекам. В конце революционного периода отмечается и возникновение там бумагопрядильной индустрии (в Ажене и Нераке числилось 450 человек в 1799 г.). Но относительно 1807 г. сведения очень скудны; по-видимому, полотняное производство держалось крепче шерстяного[65].

Неутешительно стоит в 1807 г. промышленность и в департаменте Lot: есть в Кагоре две небольшие мастерские, кое-что осталось в Монтобане. Между тем до революции одни только шерстяные мануфактуры Монтобана давали работу многим тысячам («15 000», утверждает префект) лиц обоего пола. Теперь, в 1807 г., это число «значительно уменьшилось» (размеры уменьшения, к сожалению, не указаны). Причины упадка — прекращение сбыта во французские колонии[66].

В департаменте Верхних Пиренеев есть кое-какое кожевенное производство (18 мастерских с 36 рабочими в городе Tarbes), есть медники, красильщики (по нескольку десятков человек в каждом промысле); в округах Баньер и Кампан есть тысяча с небольшим человек, занятых шерстяным производством (из них около 900 прях и прядильщиков); в округе Argelès 90 человек занято полотняным промыслом, 150 человек гвоздарным, и, собственно, этим кончается вся промышленная деятельность департамента, если не считать нескольких десятков человек, занятых в писчебумажных мастерских[67].

Префект Верхних Пиренеев тоже откровенно ответил, что, по его мнению, незачем вводить в его департаменте эти chambres consultatives[68].

В земледельческом департаменте Восточных Пиренеев главным промыслом является железоделательный. В департаменте считается 16 мастерских, а годовая обработка железа (20 тысяч квинталов) оценивается в 450 тысяч франков (цена выделанного товара). Эти мастерские разбросаны по 12 деревням в горах. В общем добыванием руды, обработкой железа и перевозкой его занято около 3 тысяч человек, по показанию префекта. Работали еще (но в мирное время) 10–12 водочных заводов в департаменте; теперь (апрель 1807 г.) они почти не действуют; есть еще 14–15 кожевенных мастерских. Текстильная индустрия почти не существует в департаменте. Перпиньян уже давно (префект думает, что уже 200 лет) как потерял былое свое суконное производство; что касается полотняного, то оно существует в деревне в стадии ремесла[69]. (Есть подобное же ничтожное шерстяное производство в Prades и Prats de Molo)[70].

В департаменте Gers, по мнению префекта, совсем не стоит и учреждать совещательных палат для промышленности, ибо никакой промышленности там нет. Уже год (письмо пишется в конце января 1807 г.), как несколько мануфактур закрыты вовсе, а другие сильно сократили производство и удержали только «главных рабочих»[71].

В департаменте Нижних Пиренеев в 1806 г. существует отчасти бумагопрядильное производство со связанными с ним промыслами (выделка бумажных платков и т. п.), отчасти суконное и наконец полотняное. Выделка и продажа бумажных платков, собственно, — главная статья промышленной деятельности департамента. Пряжа и тканье льна играют, по-видимому, тоже большую роль в обиходе департамента (считалось в 1800 г. — 12 тысяч человек, занятых этим делом), и префект в 1806 г. называет полотняное производство и выделку бумажных платков двумя главными отраслями промышленности[72].

6. Центральный район

В общем центральные департаменты — менее промышленные, нежели северные. В этом районе два центра торговой и промышленной жизни: 1) Париж (производство мебели и предметов роскоши) в северной части этого (центрального) района и 2) Лион (шелковое производство) в южной его части. Кроме того, в этом районе можно констатировать кое-где наличность 3) шерстяного и 4) полотняно-кружевного производства. Остальные отрасли промышленной деятельности не имеют в этом районе сколько-нибудь серьезного значения в тот момент, о котором идет речь (хотя в двух департаментах констатируется начало хлопчатобумажной промышленности). Наконец, около Сент-Этьена группируются металлургические и в частности оружейные мастерские, известные во всей Франции.

1. Париж всегда был более торговым, чем промышленным центром. Главными предметами производства здесь были предметы роскоши и мебель. При революции, как я старался показать в другой работе, промышленность в столице дошла до глубокого упадка. В годы Консульства и первые годы Империи замечается некоторое улучшение.

Современники считали установленным фактом (в 1802 г.), что провинциальные мануфактуры — в упадке, часто даже в состоянии полного уничтожения, а парижские «держатся с некоторым успехом». Они из этого факта делали умозаключение, что для процветания производства не столько важна дешевизна рабочих рук, которые в провинции были много дешевле, как обилие капиталов и легкость сбыта[73].

Но как раз в эту эпоху, зимой 1806/1807 г. и весной 1807 г., дела парижской промышленности были не в утешительном состоянии. Сильно бедствовали в 1807 г. (зимой и весной) рабочие в Париже, занятые работой на дому. Их была громадная масса; министерство считало, что эти рабочие своей работой снабжают ¾ всех парижских лавок и магазинов[74].

Что касается до размеров, в каких представляла себе администрация парижскую обрабатывающую промышленность, то вот данные, собранные в августе 1807 г. префектом полиции.

В мебельных мастерских в Париже (в августе 1807 г.) числилось 3 тысячи рабочих, а товара выделывалось в этой отрасли производства на 10 миллионов франков в год; в парфюмерных мастерских, в цветочных и мастерских (дамских) шляп числилось 2731 рабочих и работниц, товара же выделывалось на 5,8 миллиона франков в год; галантерейных изделий из шелка, бумажных и шерстяных материй изготовлялось на 3 510 000 франков, и работало 1603 рабочих; шапочные мастерские выделывали товара (они работали и на внутренний, и на заграничный рынки) на 6 978 000 франков, а рабочих там было 1912 человек. В металлических промыслах числилось 1435 рабочих (товара выделывалось на 5,2 миллиона франков в год). У золотых дел мастеров, ювелиров и т. п. работало 3073 человека, товара выделывалось на 16,8 миллиона франков в год. Резчики по металлу, часовщики, граверы, золотильщики давали работу 2567 рабочим, товара же выделывалось на 18,7 миллиона франков. Из текстильных промыслов в точном смысле отмечается хлопчатобумажная индустрия (4 тысячи рабочих, товара — 10,2 миллиона франков в год). Кожевни дают работу 1993 рабочим и выделывают товара на 7,2 миллиона франков [в год]. Обойные мастерские имеют 3700 рабочих (товара в год на 8,1 миллиона). В табачных фабриках — 865 человек (товара — на 4 730 000 франков в год). Фарфоровые и хрустальные заводы дают работу 859 человекам (товара — на 8 миллионов в год). Ленточное производство — 845 рабочих, товара — на 4,6 миллиона франков в год[75].

2. В Лионе и всей лионской области на первом месте, конечно, стоит шелковое производство. Оно продолжало со времени революции переживать трудные времена. Один автор, неопределенно ссылающийся на отчеты официального характера, утверждал в момент заключения Амьенского мира, что из 14 777 станков, прежде занятых в Лионе шелковой промышленностью, продолжают действовать (в 1802 г.) около 7 тысяч[76].

Летом 1806 г. положение настолько ухудшилось, что Лионская торговая палата выражает опасение, как бы шелковая промышленность Лиона не погибла окончательно[77]. И чем дальше, тем хуже, — время разгрома Пруссии было отчасти временем разгрома и лионской шелковой индустрии.

Документы рисуют положение дел в Лионе в 1806 г. в очень безрадостном свете. Колониальный рынок закрыт Англией, Италия обнищала от войн, и весь сбыт лионской промышленности сосредоточился в первые годы царствования Наполеона в Германии и России; так рисует положение вещей Лионская Торговая палата. Но вот война 1806 г. разрушает и это последнее убежище: Наполеон конфискует всюду в завоевываемых германских городах английские товары, разоряет германский торговый мир, грозит уничтожением лейпцигской торговли. Мало того, с Россией война длится уже с 1805 г., а между тем Россия, по исчислениям Лионской торговой палаты, покупает у Франции товаров на общую сумму 80–90 миллионов франков в год, причем в этой цифре нужно считать, что именно лионских товаров Россия покупает на 25 миллионов в год. Лионские товары либо отправляются в Россию непосредственно, либо через Лейпциг, и русские купцы не присылают вследствие войны ни заказов, ни денег. Кто тут виноват? Русские ли власти прекратили эту корреспонденцию или французские? А эта задержка чревата разорением промышленников и голодом для рабочих[78]. Русская торговля вообще весьма выгодна Для Франции, замечает палата, а война подкашивает ее еще и потому, что также и другой посредник — Гамбург — находится в критическом положении; прерваны сношения между Гамбургом и Россией, и французские фабриканты уже три месяца (писано 11 декабря 1806 г.) тщетно ждут следуемых им из Гамбурга сумм[79].

Так обстоит дело в Лионе; что касается до остального департамента Роны, то цифровые показания даются (префектом) лишь относительно «мануфактурного населения» города Villefranche (2500 человек) и Thizy (8500 человек), а также шести коммун, где это «население» заметно (2500 человек). Все эти люди занимаются промыслами, связанными с шелковым производством: позументщики, лентовщики, ткачи, выделывающие златотканные материи, и т. п.[80]

Кроме Лиона, шелковое производство существует еще (в этом районе) в г. Туре. Некогда оно очень процветало (в первой половине XVIII в.), теперь, в 1806 г., влачит жалкое существование. Да и весь департамент Эндры-и-Луары, где расположен г. Тур, принадлежит к числу отсталых в промышленном отношении вообще. Промышленная деятельность группируется здесь вокруг городов Тура и Амбуаза. В Туре есть 17 мастерских шелковых материй, 18 ленточных, 19 кожевенных, 12 шерстяных, 11 шерсточесален, 12 вязаных изделий, 8 бумагопрядилен, 10 ткацких мастерских, 50 слесарных, 19 свечных, 19 бочарен, 11 ножевых и жестяных, 17 ювелирных; в Амбуазе — 27 мастерских для выделки шерстяных материй и 10 кожевенных[81].

С лионской шелковой промышленностью связано и ленточное производство соседнего департамента Луары, во главе которого стоит г. Сент-Этьен. Промышленная деятельность департамента Луары тяготеет к Сент-Этьену. На первом месте, конечно, должно бы стоять ленточное производство, где числится около 9 тысяч рабочих в обыкновенное время, но уже к началу 1806 г. из них в работе было всего 3 тысячи человек[82].

3. Металлические изделия (в том же Сент-Этьене) дают работу 8 тысячам человек: из них 2 тысячи — оружейники. Эта отрасль промышленности «наиболее сконцентрирована», по замечанию префекта: все рабочие живут либо в самом Сент-Этьене, либо в ближайших деревнях[83]. К сожалению, нет никаких данных о количестве сталелитейных и оружейных мастерских. Сент-этьенская металлургическая промышленность — единственная сколько-нибудь крупная в этом роде во всем центральном районе. Что вообще сент-этьенская металлургия еще не дошла в эту эпоху до полной концентрации производства в здании мануфактур, мы видели уже в предшествующем изложении.

4. В шести департаментах этого (центрального) района констатируется — в большей или меньшей степени — развитие шерстяного производства.

В департаменте Сарты до войны «считалось» 18 404 человека, занятых пряжей шерсти и тканьем; было и кое-какое полотняное производство, рассеянное по деревням. Некогда (в середине XVIII столетия) в Ле-Мансе, главном городе департамента, были суконные мастерские, но еще до революции промышленность здесь стала падать. В 1807 г. промышленность департамента сводилась почти к нулю: в городах было 7–8 мастерских, по 3–4 рабочих в каждой, в деревнях — по одному, по два рабочих[84].

В департаменте Енге главным образом была развита суконная промышленность. В г. Лувье, где она сосредоточивалась, в 1807 г. существовало 22 «торговых дома», владевших 420 станками и дававших заказы 11 тысячам рабочих; в Andelys работало в той же области индустрии 400 рабочих, в Bernay — 2 тысячи рабочих[85], Бумагопрядильное дело, игравшее тут второстепенную роль, давало работу 2800 рабочим, распределенным между 210 заведениями[86].

В департаменте Loir-et-Cher главным образом констатируется существование шерстяной промышленности (в департаменте числилось 357 станков и 6378 рабочих, занятых этим делом)[87]; но это было «до войны», теперь же, в 1807 г., осталось — в Ромартене 3 тысячи рабочих да в St.-Aignan «несколько мелких фабрикантов» (point d’autre détail, отметили при этом в министерстве)[88].

Департамент Eure-et-Loir в общем не имеет в 1807 г. никакого промышленного значения, но в Ножане есть кое-какая шерстяная промышленность: 130 «фабрикантов» дают работу 4800 пряхам, 260 ткачам и еще приблизительно 125 рабочим[89]. Ножан давал работу окружным крестьянам.

В департаменте Эндры единственной, стоящей упоминания, отраслью промышленности оказывается суконная: в Иссудене числится 31 «мастерская» для выделки сукон, и работает на них 188 мужчин и 404 женщины; в г. Шатору — 80 «фабрикантов» (число рабочих не показано) и, кроме того, большая мануфактура («du Pare»), работающая на военное ведомство и имеющая 500 рабочих (в последние годы революционного периода она бездействовала)[90]. Есть еще кое-какие железоделательные и кожевенные мастерские, «разбросанные по стране»[91].

В департаменте Nièvre — незначительное шерстяное производство (в городах Nevers, Cosne, Clamecy) — в общей сложности 889 рабочих, работающих на 509 станках[92].

5. Кружевной промысел и полотняное производство кормят десятки деревень в департаментах Верхней Луары и Пюи-де-Дом.

В департаменте Puy-de-Dôme в громадном количестве разводится лен и развито полотняное производство. Целые десятки деревень заняты этим промыслом: прядут лен женщины и дети, а в свободное от земледельческих трудов время — и мужчины. На севере и западе департамента этим занято население 45 деревень и поселков, в остальных частях департамента таких деревень насчитывается до 23; распространен (но гораздо меньше) и кружевной промысел. Прежде, пока было возможно, сбыт направлялся в Испанию; из одного только г. Тьера вывозилось в общем на 112 500 франков, а теперь (в 1806 г.), когда сбыт лишь внутри Империи, он пал на ⅔ и дошел до 37 500 франков. Шерстяное производство очень незначительно и рассчитано лишь на местное потребление (и то больше среда простонародья). Другие отрасли промышленности еще ничтожней[93].

Кружевной промысел занимает первенствующее положение в департаменте Верхней Луары: им заняты 30 тысяч человек, тогда как следующее место занимает ленточное производство с 3 тысячами человек и кожевенное с 300 рабочими (шерстяное и другие производства — в самых ничтожных размерах). Кружева Верхней Луары сбываются во Франции, Италии, Швейцарии, Англии и Испании[94] — в обыкновенное время, конечно, не во время войны.

6. В департаментах Сены-и-Марны и Йонны можно констатировать кое-какое бумагопрядильное производство, суконное и т. д., но эти отрасли производства здесь особой роли еще не играют.

В департаменте Сены-и-Марны промышленность вообще очень мало развита; сравнительно более заметно только хлопчатобумажное производство. В Melun’e есть две бумагопрядильни (в общем 93 рабочих), одна ситцевая мануфактура, две бумаготкацкие (в одной 29, в другой 64 рабочих), и в округе Фонтенбло есть 13 мастерских бумажных изделий, «недавно» возникших и «разбросанных по деревням» округа Фонтенбло. Есть еще в департаменте пять фаянсовых заводов (на одном 160–180 рабочих, на всех остальных вместе — около 150 человек). Есть одна сталелитейная мастерская, две стекольные, но все эти заведения только «подают надежды», и префект ничего другого о них сказать не может. Существуют две бумажные фабрики, и каждая имеет до 200 рабочих (обе в округе Coulommiers), — они известны по всей Франции. Вот все сведения о положении промышленности в 1807 г. Есть еще указание на то, что в департаменте до войны выделывалось сукно погрубее и шерстяные материи «для домашнего употребления» и что этим было занято в общем 440 человек, работавших на 61 станке. Но как обстоит дело теперь, в 1807 г., документы молчат[95].

В департаменте Йонны есть бумагопрядильни и бумаготкацкие заведения в г. Сансе (между прочим, там работает 34 mull-jennys). Число рабочих 722; в Сансе, Вильневе, Сержине, Сеньеле и Туси есть суконные мануфактуры (в общей сложности 464 человека[96], число мануфактур не показано), есть несколько кожевенных мастерских (в общем 69 человек), несколько шляпных (43 рабочих в четырех городах департамента), один стекольный завод (30 человек), железоделательные (32 человека), мастерская клея, белил и т. п.

Собственно, на этом и кончается обзор департаментов центрального района, где сколько-нибудь заметны следы промышленной деятельности. О других (да и то далеко не обо всех) достаточно лишь упомянуть.

В департаменте Верхней Вьенны есть кое-какое железоделательное производство. В Лиможе, Бонневале и других местах есть с десяток железоделательных и ножевых мастерских с очень ограниченным количеством рабочих — от 1 до 12 человек; есть полтора десятка писчебумажных мастерских (количество рабочих 8–15 человек в каждой, лишь в одной 30 человек). В Лиможе есть три фарфоровых завода (100, 35 и 6 человек); там же есть и одна шерстяная «фабрика» с 40 рабочими. Есть еще около 12 мастерских, изготовляющих серпы, но об их размерах сведений нет[97].

Департамент Loiret, и вообще не отличавшийся большим развитием промышленности, к концу 1806 г. оказывается в индустриальном отношении почти сведенным к нулю; в г. Орлеане есть три ситцевые мануфактуры, но из них две «слабо действуют», три бумагопрядильни, но «недостаток рынка для сбыта пряжи удерживает эти три заведения в состоянии полной неподвижности, все рабочие рассчитаны». «Есть» 10 вязальных мануфактур, но из них лишь пять «работают немного»; было 30 рафинадных заводов, но они «останутся в бездействии, пока будет невозможно доставить нужное им сырье»; есть «около 30» кожевенно-дубильных мастерских, но их работа уменьшилась на ⅔. Во всем остальном департаменте нет уже ровно ничего, ибо Орлеан — единственный в департаменте город, где вообще водятся промышленные заведения[98].

Департамент Saône-et-Loire — чисто земледельческий, в нем «не существует и никогда не существовало» никаких мануфактур, никакой промышленной деятельности[99].

Департамент Creuse и в 1806 г. был, и в 1809 г. остался чисто земледельческим, лишенным какого бы то ни было промышленного значения, если не считать ковровой мануфактуры в Обюссоне[100]. Обюссонские ковровые мануфактуры, дававшие работу в 1800 г. — 400, а в 1804–1805 гг. — 412–413 рабочим; исполняют лишь очень немногие части работы в здании самого заведения: как правило же, «каждый рабочий имеет станок у себя дома»[101].

Ничтожна промышленная деятельность в департаменте Vienne: есть две ничтожные мастерские шерстяных материй в Пуатье (из них одна в доме призрения нищих, но префект и ее присчитал сюда), а затем в Пуатье и во всем департаменте Vienne есть «бесконечно малые мастерские». Есть также пять или шесть кружевных мастерских с 60–80 девушками-работницами (в общей сложности)[102].

В департаменте Allier если есть какое-нибудь мануфактурное производство, то прежде всего полотняное, да и оно в стадии даже не домашней индустрии, а ремесла в специальном значении этого термина, установленном Бюхером: производитель работает по единоличному заказу, и притом еще заказчик доставляет ему материал[103].

7. Бельгийские департаменты

Бельгийские департаменты по анкете 1806–1807 гг. рисуются, конечно, как обладающие громадным промышленным развитием. Я уже отметил во введении (в параграфе о статистике), что именно из Бельгии сколько-нибудь точные цифровые показания доставлялись очень скупо и неохотно, а больше давались общие характеристики. На первом плане здесь стоит колоссальное производство полотен (особенно тонких сортов), группирующееся вокруг Антверпена, Гента, Брюгге, Куртре, Малин и т. д.; выделка кружев (в Брюсселе, Ипре, Куртре и др.), отчасти хлопчатобумажное производство (в Turnhout’e, Генте), шерстяное (Вервье, Мальмеди, Люттихе), металлургическое (Люттихе, Turnhout’e), водочное (в департаментах Lys и Meuse-Inférieure) и т. д. Не особенно широко развито шелковое производство.

Полотняное, кружевное, металлургическое производства бельгийских департаментов рассчитаны на большой заграничный сбыт; отчасти, но в несравненно меньшей мере, и шерстяное (только тонкие сукна). Другие отрасли промышленности рассчитаны больше всего, если не исключительно, на внутренний, имперский рынок. Огромная роль деревенской промышленности, замечу кстати, и тут не подлежит сомнению.

Вот какую картину промышленной деятельности наполеоновской Бельгии в 1806–1807 гг. дают нам документы.

Бельгия при Наполеоне составляла следующие девять департаментов: Dyle, Шельды, Lys, Жемапп, Deux-Nèthes, Нижнего Мааса, Ourthe, Самбры-и-Мааса и des Forêts.

В департаменте Deux-Nèthes, как и в большинстве бельгийских департаментов, главный род промышленности — выделка тонких полотен и особенно кружев.

В Антверпене выделкой полотен занято 18 заведений, дающих работу 556 рабочим, работающим в помещении мануфактур (en fabrique), и 3 тысячам, работающим дома (à domicile); кружева выделываются (в том же городе) в 13 заведениях, где работает 112 человек en fabrique и 3 тысячи à domicile. В городе Matines кружевами занято 9 предприятий с 963 рабочими, в Turnhout’e — 11 предприятий с 2 тысячами рабочих, в Moll’e — 3 заведения с 500 рабочими, в Heerenthals’e — 2 предприятия с тысячей рабочих. За этим основным промыслом идет шелковое производство (в Антверпене — 22 заведения с 909 рабочими), шерстяное (в Arendouk’e — 41 заведение с 973 рабочими, в Moll’е — 6 заведений с 600 рабочими, в Desschel’e — 9 заведений с 600 рабочими); меньше сравнительно развито бумагопрядильное производство (в Антверпене — 4 заведения с 330 рабочими, в Turnhout’e — 5 заведений с 106 рабочими).

Как отмечено несколько раз префектом, кружева и полотна сбываются в массе своей за границу; отчасти рассчитано на заграничный сбыт и шерстяное производство. На заграничный же сбыт рассчитано «почти всецело» ножевое производство, представленное 23 фабриками с 420 рабочими (в Turnhout’e). Таковы главные отрасли промышленной деятельности этого департамента[104].

В департаменте Шельды полотняное производство в 1807 г. давало работу «ста тысячам прядильщиков и прях» и «21 тысяче ткачей». Кружевниц в одном Генте было 1000–1200, а «в 20–25» селах в окружности «в три раза больше». Что касается хлопчатобумажного производства, то в этом департаменте было (в 1807 г.) 350 mull-jennys «или 70 тысяч веретен»; в Генте было 15–16 ситцевых мануфактур, а в остальном департаменте 7–8. Здесь и механическое производство в области хлопчатобумажного производства сделало большие шаги сравнительно со «старыми департаментами». К сожалению, мы не знаем даже и приблизительно, сколько человек работало на каждой из этих мануфактур[105].

Департамент Dyle тоже отличается промышленным развитием. В одном Брюсселе (в 1807 г.) насчитывалось 18 «контор», занимавшихся кружевным производством и дававших работу 10 тысячам рабочих; хлопчатобумажное, шерстяное и бархатное производство в Брюсселе занимало 84 тысячи рабочих, которые распределялись по 160 заведениям. Считалось, что весь департамент Dyle (где находился Брюссель) выделывает ежегодно кружев на 4,8 миллиона франков[106].

Департамент Lys занят почти исключительно громадным — полотняным производством, старинным и славящимся на всю Европу. В одном только г. Брюгге числится (в 1807 г.) 8300 établissements, занятых этим промыслом, в г. Куртре — 6500, но число рабочих не показано по весьма простой причине: работа производится крестьянами зимой в деревнях. Иногда крестьяне продают на рынке сработанное дома, иногда получают заказ и материал[107], и сосчитать их нет возможности; то же самое говорится о кружевных мастерских, хотя в графе «individus qu’ils occupent» префект и проставил, что на 12 кружевных мастерских (в Ypres’e) работает 3500 человек, а на 10 таких мастерских в Куртре — 2400 человек (но сам же оговаривается, что и к кружевным мастерским применимо то же самое замечание, которое он сделал о полотняных). Есть еще в департаменте пивоваренное и водочное производство, но оно не играет и в отдаленной степени той роли, как полотняное и кружевное.

В департаменте Нижнего Мааса отмечено суконное производство. Есть три больших мануфактуры в деревне Vaels (в одной — 200, в других — по 130 рабочих). Товар сбывается отчасти в Россию, Пруссию, Португалию, Польшу и в города Леванта. Бумагопрядильная промышленность ничтожна, так же как все остальные отрасли индустрии, кроме водочного производства.

В департаменте Ourthe главный промысел — шерстяное производство (тонких сукон в Вервье и Ейпене и простых шерстяных материй в Мальмеди); в Люттихе, сверх шерстяного производства, есть еще бумагопрядильни. В Люттихском же округе развито оружейное, гвоздарное и вообще железоделательное производство. К сожалению, ни число заведений, ни даже приблизительное число рабочих не указаны. Префект отделался общими выражениями[108].

Остальные бельгийские департаменты не отличаются промышленным развитием.

8. Прирейнские департаменты

Прирейнские департаменты Империи обладают уже в начале наполеоновского правления широко развитой промышленной деятельностью.

Когда кто-нибудь из исследователей, занимающихся экономической историей Германии, возьмется за увлекательную задачу — рассказать полно и обстоятельно экономическую жизнь обоих берегов Рейна, хотя бы начиная с XV столетия, то можно предвидеть, что вполне выяснится необычайно интересная картина кипучего, далеко опередившего и Францию, и остальную Германию промышленного развития. Здесь, в этой работе, имеющей свою специальную цель, прирейнские департаменты наполеоновской Империи входят лишь как часть общей картины, которую рисуют нам документы анкеты 1806–1807 гг., но без этой страницы будущая экономическая история левого берега Рейна не должна будет обойтись, точно так же как историк экономической жизни правого берега не сочтет излишними те сведения, которые приводятся дальше, когда речь идет не о составных частях Империи, а о зависимых в той или иной мере от Наполеона землях. Текстильное производство, кожевенно-дубильное дело, часовое мастерство и металлургия — вот отрасли промышленности, прочно поставленные на левом берегу Рейна еще до начала действия континентальной блокады; таков основной вывод, который можно сделать на основании документов, лишь неполно иллюстрирующих его цифровыми показаниями. Этот вывод правилен, даже если мы примем за истину уменьшенные цифры, даваемые статистикой.

В Рерском департаменте сильно развито суконное производство; в Ахене — 57 фабрик с 32 тысячами рабочих, выделывающих товаров на 9,4 миллиона франков в год; в Montjoie, Roelgen’е, Imgenbroch’е — 45 фабрик с 5 тысячами рабочих (товара в год — на 3 750 000 франков), в Гельдерне — 6 фабрик с 470 рабочими, в Крефельде — 8 шелковых фабрик с 5161 рабочим (товара — на 3,1 миллиона франков в год). Бумагопрядилен и мануфактур, выделывающих бумажные материи, — 10 в Кельне (с 487 рабочими, товара на 1,5 миллиона франков в год), 31 в Reydt (с 1687 рабочими, товара на 1 186 334 франка в год) и в Нейссе — 17 (с 924 рабочими, товара на 968 тысяч франков в год). Полотняное производство представлено 10 мануфактурами (в Reydt’е — 2301 рабочий, товара на 682 800 франков в год). Кроме текстильной индустрии, широко развита металлургия. В Ахене есть 13 игольных фабрик (с 7500 рабочими, товара на 900 тысяч франков в год), в Штольберге — 24 заведения (с 805 рабочими), изготовляющих латунь и латунную проволоку на 4 миллиона франков в год; в Дюрене — 14 железоделательных и сталелитейных мастерских (с 201 рабочим), дающих товара на 985 500 франков в год. Кожевенных заведений — 61 (в Кельне — с 210 рабочими, товара «на 1 355 000 франков в год), там же — 18 табачных фабрик с 350 рабочими, товара ежегодно на 1,5 миллиона франков[109].

Шелковая промышленность левобережных прирейнских департаментов развивалась труднее и медленнее, чем другие отрасли текстильной промышленности. Уже летом 1802 г. фабриканты Крефельда, Кельна и других городов Рерского департамента жаловались на то, что шелковая промышленность в этих городах разорена, что германский и североевропейский рынки ими утеряны, что этими рынками теперь пользуются фабриканты Прусской Вестфалии, Берга, Магдебурга и что причиной разорения является пошлина в 110 франков, которой обложен каждый квинтал сырца, ввозимый в «присоединенные департаменты» левого берега Рейна. Немецкие фабриканты получают беспошлинно сырец из Италии и Швейцарии; французские (старых департаментов) тоже, а фабриканты левого берега Рейна поставлены этой пошлиной в исключительно неблагоприятное положение[110].

Правительство считало Рерский департамент одним из богатейших в Империи и полагало (в 1807 г.), что там есть в общей сложности около 1200 промышленных заведений с 120 тысячами рабочих и что промышленность департамента производит товаров на 50 миллионов франков в год[111].

Рерский департамент жестоко страдал и от войны 1806–1807 гг., так как самый значительный рынок сбыта для него был на севере Европы[112].

В департаменте Рейна-и-Мозеля хлопчатобумажная промышленность к началу 1807 г., по показанию префекта, «только зарождается» и, однако, «уже равна по своей распространенности» всем остальным отраслям индустрии Рейна-и-Мозеля; в одном только Бонне — 4 прядильни (8 станков и 60 рабочих, 13 станков и 90 рабочих, 16 станков и 64 рабочих, 4 станка и 21 рабочий); в Кобленце и Бонне есть, сверх того, 3 ситцевые мануфактуры (72, 60 и 9 рабочих; 36, 40 и 6 станков); в Боннаре, Кобленце и Бонне есть 5 мануфактур хлопчатобумажных изделий (98, 30, 9, 36 и 25 рабочих). Кроме того, в департаменте есть 7 небольших суконных мануфактур (80, 25, 22, 20, 15, 13 и 3 рабочих). Как и в других случаях, немыслимым оказалось и тут даже приблизительно узнать, сколько человек занимается пряжей льна и выделкой полотен; этот промысел и здесь в руках крестьян, работающих «зимой»[113]. В таком же состоянии полного распыления и кожевенное производство департамента[114].

Департамент Нижнего Рейна — земледельческий по преимуществу, и префект дает «приблизительные» указания лишь относительно числа мастерских, которые ему известны. Тут есть 26 оружейных мастерских, но из них только одна «значительная». Есть 120 чулочных мастерских (во всем департаменте), 36 шерстопрядилен и бумагопрядилен (цифра показана почему-то общая), 50 свечных «мануфактур», 120 красилен, есть 300 пивных заводов и т. п., но, по мнению префекта, в этом департаменте есть мало заведений, заслуживающих какого-либо внимания или поощрения со стороны правительства. Страсбург и Ландау являются главными пунктами, где сосредоточены эти мастерские в несколько большем количестве; в общем же все эти ремесленники разбросаны по департаменту[115].

Департамент Верхнего Рейна гораздо более промышленный, чем департамент Нижнего Рейна. Здесь развито кожевенное производство (особенно в Кольмаре и Мюльгаузене): кожевников-мастеров в департаменте числится 136, а рабочих у них — 256 человек; есть ленточное производство (две мануфактуры, одна в Гебвиллере — 150 рабочих, другая в Сен-Моране — 210 человек), обе работают на французский и германский рынки; есть 4 бумажные фабрики (26, 85, 20 и 350 рабочих), работающие на германский, итальянский и голландский рынки, и всего на ¼ на французский; очень развит часовой промысел (5500 человек занято им); есть 7 железоделательных мастерских с 1532 рабочими (360, 300, 400, 60, 34, 308 и 70 человек), а также 17 мелких (число рабочих не показано). Но больше всего развито бумагопрядильное дело и связанное с ним производство ситцев, а также шерстяное производство. Во-первых, есть 4 бумагопрядильни с машинами (filature du coton par mécaniques, как довольно неопределенно озаглавлена графа), на них работает в общем 257 человек и вырабатывается ежегодно «коло 14 тысяч килограммов пряжи. Но несравненно больше дает ручная на старинных прялках выделываемая пряжа: ею заняты в деревнях департамента около 15 400 человек, преимущественно «женщин, детей и стариков», и они вырабатывают ежегодно 1 570 000 килограммов хлопчатобумажной пряжи. Дальнейшей обработкой этой пряжи и превращением ее в бумажную материю заняты 7 мануфактур (число рабочих приведено лишь для четырех из них: 392, 135, 48 и 44 человека). Ситцевых мануфактур — 37, и работает на них 22 920 человек (самая большая мануфактура Laurent-Weber’a в Мюльгаузене с 10 тысячами рабочих; там же показаны «три фабриканта», у которых в общем 2900 рабочих; есть в Вессерлинге одна мануфактура с 1120 рабочими, одна в Кольмаре — 650 человек, одна в Мюнстере — 600 человек, одна в Монбельяре — 510 человек, одна в Танне — 375 человек, одна в Массево — 271 человек, остальные не превышают 100–140 человек). Есть также 7 мануфактур и 32 мастерские хлопчатобумажных изделий (шапочных, чулочных и т. п.) с 811 рабочими в общей сложности.

Что касается шерстяного производства, то оно развито гораздо меньше: показано в Сен-Мари (в Кольмарском округе) 16 «фабрикантов» с 216 рабочими и в Мюльгаузене — 10 «больших фабрик» с 3500 рабочими в общей сложности. Но эти — цифры уже относятся, собственно, к выделке сукон, а относительно пряжи шерсти, так же как относительно пряжи льна, тоже существующей в департаменте, документ наш говорит только: on ne peut l’évaluer[116].

9. Пьемонтские и заальпийские департаменты

Пьемонт, Парма, Пьяченца, впоследствии и Рим мало участвуют в промышленной жизни наполеоновской Империи. Выделка оливкового масла, следы и остатки некогда (во второй половине XVIII в.) процветавшей шелковой промышленности, кое-какая пряжа льна, шерсти (больше крестьянами для собственных потребностей) — вот, собственно, главное, что можно сказать о промышленности этих департаментов. Бумагопрядильная промышленность (в Генуе и Генуэзском округе) только начиналась; металлургия имела чисто местное и очень ограниченное значение. Большую, но чисто пассивную, так сказать, роль в истории французской промышленности при Наполеоне эти места играли потому, что, как увидим дальше при анализе судеб шелковой индустрии во Франции, французы жестоко эксплуатировали для нужд лионской шелковой промышленности все шелководство итальянских департаментов, богатство которых составляли шелк-сырец, шелковый кокон. Но, повторяю, собственная промышленная деятельность этих департаментов была невелика.

Пьемонт занимался именно первоначальной обработкой и прядением шелка. Лион, например, этим не занимался почти вовсе, он был занят уже тканьем, окраской и вообще окончательным изготовлением шелковой материи. (Лион даже не значится вовсе в графе «filature et organsinage de la soie», помещенной в общей сводке статистики промышленности, где указаны также места производства). Но именно Лион скупал в огромных количествах этот первоначально обработанный шелк из итальянских департаментов. Наполеон под влиянием домогательств французских промышленников, желавший обеспечить именно Лиону дешевую пряжу, вредил Пьемонту, мешал его вывозной торговле. Турин и вообще департаменты, составлявшие прежний Пьемонт, вывозили не только шелк-сырец, но и шелковую пряжу. Но под прямым воздействием Лионской торговой палаты был предпринят правительством тарифный поход против этой отрасли пьемонтской промышленности. Уже постановлением 18 плювиоза XI года (7 февраля 1803 г.) на пряжу, вывозимую за границу из пьемонтских (присоединенных к Франции) департаментов, была наложена тяжелая пошлина (в 3 франка на килограмм). Но это показалось недостаточным, и 8 флореаля (28 апреля 1803 г.) через Законодательный корпус прошел закон, удваивавший эту пошлину и доводивший ее до 6 франков. Туринская торговая палата жаловалась министру внутренних дел, указывая на неминуемое разорение этой отрасли промышленности[117]; она обращалась (спустя год) и к самому императору, умоляя уменьшить эту пошлину хотя бы до прежних размеров[118]. Только декретом от 23 июля 1805 г. («4 thermidor, an 13») их просьба была частично удовлетворена. И когда по ходатайствам и проискам Лиона Наполеон 10 октября 1810 г. опять наложил запретительные вывозные пошлины на этот товар, и Пьемонт оказался вынужденным направлять его во Францию и только во Францию, то лионцы, хорошо сознавая свое монопольное положение, понизили цены до последней степени. Пьемонтское купечество и промышленный класс оказались поистине в отчаянном положении[119].

Департамент Сезии — «самый промышленный из тех, которые составляют прежний Пьемонт». Но промышленная деятельность эта замечается именно в гористых, скудных, неудобных для земледелия частях территории. Население занимается пряжей и тканьем шерстяных и полотняных материй (число лиц, занятых этими двумя промыслами, показано общее: «пять тысяч человек»)[120]. Есть в департаменте и кое-какие железоделательные мастерские, но в общем, конечно, этот департамент не имеет значения в смысле промышленного производства.

«Отеческое попечение», о котором умоляли Наполеона промышленники, мало сказывалось относительно Пьемонта. Бывало, правда, и так: Наполеон, проезжая по Пьемонту (в 1805 г.), вспомнил, что в округе Biello закрылась за недостатком дел одна мануфактура. Так как, по мнению императора, этот кантон всегда отличался хорошим образом мыслей, то Наполеон объявил, что он хочет «что-нибудь сделать» для восстановления мануфактуры[121]. Пошла переписка между властями, оказалось, что в этом округе, да и во всем департаменте и, еще точнее, во всем Пьемонте вообще вся промышленность находится в полном упадке, что хорошо бы дать местным еще уцелевшим предприятиям заказы для военного ведомства, хорошо бы еще кое-какие меры предпринять, но, как увидим в другом месте этой работы, ровно ничего из всего этого не вышло: всюду, где интересы старых департаментов хоть отчасти могли быть затронуты, интересы Пьемонта должны были остаться в пренебрежении.

Шерстяное производство оказывается уже в 1803 г. вконец разоренным. До французов там было 20 суконных фабрик с 342 станками, на которых работало 6 тысяч человек. В 1803 г. осталось всего 8 фабрик с 50 станками, остальные бездействует. Да и эти восемь накануне закрытия, ибо их владельцы не сводят концов с концами. До французского завоевания пьемонтские суконщики получали шерсть беспошлинно из Романьи, из Северной Африки. Теперь эта привозная шерсть обложена пошлиной. Прежде эта шерсть им отпускалась в кредит, теперь вследствие разных превратностей этот кредит Пьемонта за границей подорван. Прежде они были избавлены от иностранной (читай: французской) конкуренции, теперь эта конкуренция налицо. Прежнее (пьемонтское) правительство давало суконщикам заказы для армии; теперь они этих заказов не получают (ибо Наполеон приказывал давать заказы французским мануфактурам). Они горько жалуются на свои бедствия и умоляют первого консула помочь, пожалеть эти «тысячи рабочих», живущих в горах, где земля кормит человека лишь ¼ «года» (ибо и тут, конечно, деревенская индустрия представлена больше всего)[122].

Когда (в 1806 г.) префект департамента Сезии передал министру внутренних дел просьбу местных промышленников, чтобы было наложено запрещение на ввоз в Империю заграничных серпов, чтобы таким образом избавить от конкуренции пьемонтские серпы, то ему было отвечено отказом на том основании, что Империя не может обойтись без ввоза этих земледельческих орудий из-за границы, ибо производство их слишком незначительно, а потребление колоссально, да и качества имперских произведений невысоки[123].

В 1806 г. в Генуе было 700 станков, занятых бархатными изделиями, 400 — шелковыми, 16 шерстяных фабрик, 70 ничтожных бумагопрядилен, на которые работала деревня всей округи, до Рекко[124].

Другие пьемонтские департаменты имеют еще меньше значения в сфере промышленной деятельности.

В департаменте Монтенотте господствующий промысел — шелковое производство, сосредоточенное в Акви (60 мастерских с 2 тысячами рабочих в общей сложности) и рассчитанное на сбыт во Франции, в Испании (Кадикс) и Португалии (Лиссабон). Кроме того, выделка глиняных, фарфоровых и фаянсовых изделий (60 мастерских и 1500 рабочих — в Савоне)» а также изготовление оливкового масла (130 мастерских и 900 рабочих), рассчитанное как на французский и итальянский, так и на североевропейский рынок; остальные промыслы незначительны. «До 1789 года» промышленность здесь была гораздо более развита, точнее, может быть, было бы сказать — до французского завоевания[125].

Департамент Стура производит около 840 тысяч килограммов шелкового кокона в год, но шелковая промышленность там невелика: шелковых материй департамент производит и среднем на 1 589 000 франков в год, и числится в нем рабочих, занятых шелковой индустрией, 4690 человек. Была (в Mondevi) прежде и суконная промышленность, работало 200 станков; теперь (в 1806 г.) осталось из них всего 50; в Савильяно выделкой сукон занято 430 рабочих[126]. Но главным богатством департамента является именно сбываемый на французские и итальянские шелковые мануфактуры сырец.

В департаменте Lianone крестьяне прядут лен, прядут шерсть, но больше для своих же потребностей. Главный промысел департамента — овцеводство[127].

Департамент По вывозит шелковые коконы, разводит овец, и это — главный источник доходов. Мануфактурная промышленность (шелковое, шерстяное, отчасти полотняное производство) влачит довольно убогое существование[128].

Парма и Пьяченца занимаются разведением шелковичных червей и вывозом шелка-сырца. Собственная их шелковая промышленность ничтожна[129], так же как и вообще вся обрабатывающая промышленность.

По исчислениям Дюбуа, долго управлявшего отделом земледелия, торговли и промышленности в министерстве внутренних дел при Директории, Франция покупала у Пьемонта (до его присоединения) товара на 25 миллионов франков, причем шелка-сырца из этой суммы на 18 миллионов, оливкового масла — на 2 миллиона, скота — на 1 миллион, хлеба и риса — на 2 миллиона и других товаров — на 2 миллиона франков. А французский ввоз в Пьемонт был равен 19 миллионам[130].

Теперь, при Наполеоне, когда Пьемонт сделался достоянием Франции, французские промышленники стали монопольными покупателями пьемонтского шелка, как и шелка заальпийских департаментов (вошедших в состав Империи; о королевстве Италии речь идет в особой главе); эта торговля всецело клонилась к выгоде «старой Франции». До присоединения Пьемонта и заальпийских департаментов Франция должна была ежегодно покупать за границей на 25 миллионов франков, теперь она покупает лишь на 10 миллионов в год; в 1812 г. считалось, что Франция производит коконов на 30 миллионов в год и половину этого количества дают именно присоединенные итальянские департаменты[131].

Нечего много распространяться о том, что эти присоединенные департаменты не смели вывозить сырец за границу, пока Лион и вообще французская промышленность не находили это нужным, т. е. никогда; правительство зорко следило за тем, чтобы обеспечить Лиону, Ниму, Туру, Сент-Этьену дешевый шелк. В главе о королевстве Италии мы увидим, что и это якобы не присоединенное к Империи королевство испытывало то же давление, как только речь заходила о свободном вывозе шелка.

10. Департамент Лемана

Главная индустрия департамента Лемана — часы и ювелирное дело и отчасти ситцевое производство. Вся промышленность департамента тяготеет к Женеве[132]. Уже к декабрю 1807 г. замечается большое и все прогрессирующее падение часовой индустрии; рабочие покидают свое ремесло. Причина упадка — конкуренция княжества Невшательского, где нет таких тяжелых налогов и пошлин на нужное сырье (вроде стали, латуни и т. д.) и где жизнь для рабочего дешевле[133].

Еще в начале 1806 г. в департаменте Лемана существовали три большие и старинные ситцевые мануфактуры и четвертая помоложе и поменьше. Все четыре находились в Женеве и в ее предместье. Одна была основана еще в 1700 г., другая — в 1740, третья — в 1760, четвертая — в 1791 г. В одной было 420, в другой — 350, в третьей — 70, в четвертой — 40 человек, и работали они, все четыре, на Францию, только одна (самая большая) работала также и на Швейцарию, и на Италию, и — до войны — на Левант[134]. Ежегодное производство их было равно 45 тысячам штук ситцевой материи.

Центральное, подавляющее, первенствующее положение в промышленной жизни Женевы и всего Леманского департамента занимали две отрасли производства: 1) часовое мастерство и 2) ювелирное дело. Оба промысла до французского завоевания давали работу: в Женеве — 5 тысячам рабочих, в окружности (Cluses, Carouge, Gex, Versoix) — еще 3 тысячам человек. Но «почти полное прекращение большой продажи, которая прежде происходила в Германии, Польше, России, Италии и Испании, трудность морских сообщений, соперничество невшательских фабрик» разорили Женеву, так что (в конце 1811 г.) ее производство пало на ⁹/₁₀ сравнительно с тем, как оно стояло еще в 1803 г. «Это не значит, что осталась ¹/₁₀ часть рабочих, осталось около ⅓ (прежнего количества — Е. Т.), но эта ⅓ делает работу, которой хватило бы на ¹/₁₀ (прежнего количества — Е. Т.)»[135]. Часть рабочих отдалась иным промыслам, другие эмигрировали. В 1806 г. этот упадок уже сильно давал себя чувствовать.

Такова общая картина промышленной жизни Империи в самом конце 1806 и начале 1807 г., когда блокада только что была провозглашена и еще не успела оказать своего действия. Мы видим, что уже сказались отчасти благоприятные последствия для хлопчатобумажной промышленности от указа от 22 февраля 1806 г.; что из всех отраслей текстильного производства суконная промышленность и вообще выделка шерстяных материй является самой развитой; что шелковая, промышленность сосредоточена в определенных пунктах: Лионе, Ниме, Туре и Сент-Этьене, и что в других местах она — лишь в зачаточном состоянии; что металлургия развита чрезвычайно слабо; что самыми промышленными районами наполеоновской Империи являются северный и центральный, а также бельгийские департаменты и левобережные германские; что пьемонтские и другие итальянские департаменты играют роль в промышленной жизни Империи больше как поставщики сырья, нежели как самостоятельные производители. Вот главные выводы, которые можно сделать на основании приведенных показаний.

[1. Берлинский декрет]

Как известно, в 1805 г. Наполеон окончательно отказался от надежды нанести Англии решительный удар военными силами, которыми он располагал. Впоследствии он склонен был даже отрицать, будто в самом деле собирал Булонский лагерь для переправы армии через Ламанш. Так или иначе, но после битвы при Трафальгаре сделалось вполне очевидно, что нанести Англии сколько-нибудь чувствительную рану в морском бою уже ни в каком случае не удастся, даже если бы была возможность, прекратив все расходы на армию, быстро отстроить хоть сколько-нибудь значительный флот. Но не только нельзя было думать о сокращении армии после Пресбургского мира, а напротив, нужно было ждать продолжения борьбы с уцелевшими континентальными державами, и борьба была такова, что, как прекрасно выяснил Сорель, ни один мир не являлся окончательным. Таковы были обстоятельства, при которых нужно было продолжать войну с Англией. На Англию Наполеон смотрел, как на главного, смертельного врага Империи; все другие войны, которые он вел, являлись в его глазах эпизодами, осложнениями, производными явлениями сравнительно с этой войной не на жизнь, а на смерть. Англию он считал не только политическим, но и экономическим врагом и соперником, и, как мы видели из предшествующего изложения, даже в кратковременную годину Амьенского мира он, прерывая войну политическую, все-таки не желал прекратить войну таможенную.

И средство, которое ему, как он полагал, оставалось пустить в ход после Трафальгара, не только подсказывалось ему историей, не только было ясно выражено, как мы видели, в декрете 10 брюмера V года (1796 г.), но вполне логически совпадало с теми крайними выводами, которые он мог сделать из своих протекционистских убеждений. Что он был склонен делать эти крайние выводы, это мы тоже видели уже из истории декрета от 22 февраля 1806 г. Значит, оставалось: 1) распространить безусловное воспрещение ввоза, провозглашенное декретом от 22 февраля относительно бумажных материй и пряжи, на все товары вообще; 2) с другой стороны, запрещение, которое, по букве и смыслу декрета от 22 февраля, относилось к ввозу из всех стран Европы, ограничить лишь одной Англией (отнюдь не изменяя ничего в самом декрете от 22 февраля, который относительно бумажных материй и пряжи должен был остаться в полной силе). Итак, таможенное законодательство Империи должно было отныне заключать два акта: а) безусловное воспрещение ввоза откуда бы то ни было бумажных материй и пряжи и b) безусловное воспрещение ввоза каких бы то ни было товаров из Англии.

Но тут сам собой ставится вопрос, который мог быть поставлен не предшественниками Наполеона, а только самим Наполеоном. Ведь и без всяких новых торжественных актов, уже в силу войны, на ввозе английских товаров лежал запрет. Зачем же было прибегать к новым мерам?

Но в том-то и дело, что, кроме мысли, легшей в основание декрета 10 брюмера (1796 г.), кроме руководящей протекционистской тенденции самого Наполеона, получившей такое яркое выражение в декрете от 22 февраля 1806 г., французским императором к концу 1806 г. стала овладевать идея, которая теперь начала ему казаться осуществимой. Разгром Пруссии, уничтожение прусской армии — вот что легло между февралем и ноябрем 1806 г., между декретом парижским и декретом берлинским. Англию можно разорить и привести к повиновению, подорвав ее торговлю; но подорвать ее торговлю возможно, лишая ее не французского, а европейского рынка сбыта. Военными мерами или дипломатическим давлением, прямым насилием или угрозой насилия, но нужно заставить Европу отказаться от торговли с англичанами. Возможно ли? После Иены и Ауэрштедта, после уничтожения в десять часов «армии Фридриха Великого» Наполеону уже многое стало казаться возможным.

Такие факты, как полное изгнание английских фабрикатов из Франции, как постоянное давление, испытываемое отдельными державами со стороны Наполеона, который требовал от них таможенной войны против англичан, — все это еще до ноябрьского указа и понималось как система и называлось системой. Победить Англию открытой морской войной пока трудно; нужно прибегнуть к другому, к системе изгнания английской торговли с континента[1].

Такова была основная цель, которую поставил себе Наполеон, с борьбой за достижение которой он связал свою судьбу и судьбы своей Империи.

Меттерних высказал однажды о природе наполеоновского властолюбия очень глубокую мысль: Наполеон, стремясь к владычеству над Европой, имел в виду, понимал это владычество не столько как непосредственное господство, обладание такими-то и такими-то землями, сколько как «центральную супрематию», возможность давать верховное и безапелляционное направление политике всех европейских держав[2]. И континентальная блокада была именно такой генеральной пробой его силы: Швеция и Турция, Пруссия и Австрия, Испания и Россия, Италия и Дания — великие и малые державы должны были одновременно подчиняться его воле[3].

21 ноября 1806 г. в Берлине был подписан Наполеоном декрет о «блокаде британских островов». Всякая торговля и всякие сношения с Англией были воспрещены (в частности, даже письма, адресованные «в Англию или англичанину, или написанные на английском языке», отныне не должны были пересылаться на императорских почтах). Всякий англичанин, который будет найден во владениях Наполеона или его союзников, или в землях, занятых императорскими войсками, объявляется военнопленным. Всякий товар, принадлежащий английскому подданному, конфискуется. Ни одно судно, идущее из Англии или английских колоний, или даже побывавшее там по пути, не допускается ни в один порт под страхом конфискации (как судна, так и груза)[4].

Тогда же, 21 ноября 1806 г., Наполеон подписал послание к сенату, в котором заявлял, что Англию считает в состоянии блокады. Он соглашается, что мера эта напоминает «варварство первых веков», но утверждает, что его поведение — лишь заслуженный Англией, вынужденный ею ответ; эта мера будто бы стоила его сердцу борьбы, ибо ссора государей в данном случае затрагивает интересы частных лиц[5] и т. д. Он сознавался вместе с тем, что этот декрет о блокаде делает невозможным немедленное замирение Европы; он сознавал огромную важность того шага, который предпринимал[6].

На острове Св. Елены Наполеон высказывался о континентальной блокаде «в ее обширности и суровости» как о мере военной, вызванной обстоятельствами. Он понимал, что внешняя торговля подкашивалась в корне блокадой, но это вызывалось «силой вещей». Как только наступил бы мир, все поправилось бы и в этой области[7].

Но теперь, в 1806 и в следующие годы, Наполеон о мире еще не думал. Он отчетливо понимал одно: что его приказ жестоко нарушает интересы и населения, и правительств зависимых от него стран и что без вечного надзора и вечной угрозы блокада исполняться не будет. И во все стороны полетели из императорской главной квартиры распоряжения о немедленном приведении его приказа в действие.

В самый день, когда был подписан декрет о континентальной блокаде, Наполеон приказал Талейрану разослать его с экстренным курьером в Гамбург, Голландию, Мадрид, Тоскану, Неаполь для немедленного приведения в действие во всех этих странах[8]. 2 декабря 1806 г. Наполеон особенно приказывал маршалу Мортье бдительно следить, чтобы ни в Альтону, ни в Гамбург, ни на Везер, ни на Эльбу, ни через Травемюнде не проникали английские товары, и одновременно велел приставить в Гамбурге, Бремене и Любеке особых чиновников для захвата корреспонденции (почтовой), идущей в Англию или из Англии[9].

В декабре 1806 г. и в начале 1807 г. блокада была распространена на все подвластные Наполеону, или косвенно зависимые от него, или даже просто «дружественные» (т. е. боявшиеся его) страны. Но Эйлау, потом Фридланд и Тильзит слишком поглощали все внимание Наполеона, и лишь со второй половины 1807 г. он принимается за личное руководительство всем делом. Он проявляет большое нетерпение и раздражительность, чувствуя, по-видимому, что даже вернейшие его слуги не вполне одобряют и понимают его, хоть и не смеют, конечно, высказываться. Из их позднейших показаний мы видим, что и в самом деле это было так.

Министр финансов Наполеона, Молльен (в своих восторженных записках), замечает по поводу континентальной блокады, что Наполеон захотел лишить Англию «огня и воды» и что это было немыслимо, ибо «нельзя было управлять европейским континентом, как крепостью»[10]. И он прибавляет, что в этом случае Наполеон воевал, «как в древние времена», а Англия боролась против него, воюя «как в новые времена»[11], т. е. пользуясь экономической силой, которая была на ее стороне, пользуясь тождественностью своих интересов с интересами континентального потребителя.

То генералы, то наместники, то короли оказываются виновными в слабости, потворствах, снисхождении к нарушению блокады. Генерал Дежан выдал было паспорт одному англичанину для выезда в Англию через Амстердам. Наполеон в гневе: «Я могу вам изъявить только свое крайнее неудовольствие, — по какому праву вы открываете Амстердамскую дверь англичанам?»[12]. 26 сентября 1807 г. Наполеон распорядился продать (и выручку обратить в пользу армии) все английские товары, конфискованные в Анконе[13]. Спустя три дня, он делает выговор вице-королю Италии за то, что английские товары все-таки проникают в Милан, в Ливорно. Он требует одновременной и всеобщей по Италии конфискации английских товаров и говорит, что, «по-видимому, таможни в Италии плохо поставлены». Война без послаблений, без устали, война против английских товаров — вот что может повести к миру[14].

31 октября 1807 г. Наполеон отдает новый раздраженный приказ Шампаньи написать французским послам в Гамбурге, Дании, Голландии, Испании и Этрурии, что им, Наполеоном, «возобновлены суровые распоряжения закрыть всякие сообщения с Англией, чтобы помешать ей распространять свой яд на континент»[15], и внушить им, чтобы они «сильно настаивали» в этом смысле перед подлежащими правительствами.

13 ноября 1807 г. — приказ высылать навстречу судам, приходящим в Антверпен и Бордо, таможенные команды, делать внезапные обыски на судах, арестовывать бумаги капитана и людей экипажа и допрашивать их. До императора дошли слухи, что в эти порты ввозятся английские товары, а не американские[16].

13 ноября он гневается на Евгения Богарне за то, что из Швейцарии проникает в Италию английская контрабанда. Нужны конфискации и конфискации и усиление таможенных строгостей[17].

Английское правительство решило отомстить за полученный удар. В Англии уже давно намечались меры борьбы.

Еще в 1805 г. появился боевой памфлет «War in disguise or the frauds of the neutral flags», выдержавший в 1805–1806 гг. четыре издания[18]. Его автор (Stephen) доказывал, что Англия имеет и право, и обязанность бороться против злоупотреблений нейтральным флагом, дающих Франции возможность не прерывать сношений со своими колониями; что лучше пусть все нейтральные державы присоединятся к Наполеону и объявят войну Англии, нежели терпеть дальше их свободные торговые сношения с французами[19]. Эта угроза была направлена прежде всего против Америки, и на нее ответил в феврале 1806 г. Morris («An answer to War in disguise; or remarks upon the new doctrine of England». Экземпляр Британского музея N 8176, a. a. a. 2.), — эта полемика послужила как бы введением к событиям 1807 г.

7 января 1807 г. британский кабинет ответил на блокаду «королевским приказом» (the order in council), воспрещавшим «торговлю из одного порта в другой», если в эти порты не допущен английский флаг.

11 ноября 1807 г. в Лондоне были подписаны новые orders in council (числом три), уже решительно воспрещавшие какой бы то ни было нейтральной нации торговать со странами, «враждебными его величеству» (английскому королю), под страхом конфискации корабля и груза; условие, которое ставилось для беспрепятственного плавания, заключалось в том, что каждое нейтральное судно обязано было зайти в какой-либо английский порт и там уплатить налоги и пошлины, установленные английским правительством.

Смысл английских мероприятий 1807 г. заключался в желании ответить на блокаду полным уничтожением какой бы то ни было, даже замаскированной, морской экспортной торговли французской Империи. Возмездие, «the retaliation» — вот слово, которое прокатилось по всей Англии, когда orders in council 1807 г. были изданы. Наполеон заявляет, что впредь не будет торговли с Англией; мы заявляем в ответ, что не будет торговли с нашим врагом, — так характеризовал эти приказы руководящий английский журнал спустя пять лет, в 1812 г.[20].

Нужно сказать, что эти orders in council были изложены так запутанно, с такими оговорками, повторениями, вводными замечаниями и пр., что их даже англичане, близко заинтересованные, отказывались понять. Об этих актах парламентская оппозиция выражалась так: без юридической консультации, за которую нужно заплатить две гинеи, их ни один человек понять не в состоянии, а получивший эту консультацию может за другие две гинеи получить другую консультацию, прямо противоположную по результату[21]. Во всяком случае, ясно было одно: всякий раз, когда англичане увидят на море неанглийский корабль, они могут на основании этих orders in council арестовать его, отвести в английский порт, потребовать пошлину за находящиеся на нем товары и отпустить, а могут и задержать в некоторых случаях; наконец, могут конфисковать вовсе товары, если будет доказано, что корабль идет во Францию. Что практика этих orders будет именно такая, это было понято тотчас же главными заинтересованными: Америкой — с одной стороны, Наполеоном — с другой стороны.

Наполеон был в высшей степени раздражен английскими мероприятиями и тотчас же решил мстить.

23 ноября и 17 декабря 1807 г. в Милане были подписаны Наполеоном декреты, которые должны были служить прямым ответом на распоряжение английского правительства об обыске нейтральных судов английскими военными кораблями и об обязательном их заходе в английский порт. Миланские декреты приравнивали к английским судам (и следовательно, не допускали ни в какой французский порт или порт союзной державы) всякий корабль, который подчинится этому английскому распоряжению. Блокада распространялась не только на товары или суда, принадлежащие англичанам, но и на товары английского происхождения, кому бы они ни принадлежали в момент задержания данного груза[22].

Эти меры декрет объявлял справедливым ответом «на варварскую систему, усвоенную английским правительством».

Согласно этим декретам все суда, по какой бы то ни было причине побывавшие в Англии, конфискуются вместе с грузом. Капитан всякого судна, приходящего во Францию, допрашивается в бюро таможни о том, откуда он пришел и куда заходил по дороге, причем он представляет соответствующие документы. Затем отдельно допрашиваются все матросы, и если окажется, что капитан солгал (и что судно заходило в английский порт), то, кроме конфискации судна и товара, капитан подвергается штрафу в 6 тысяч франков, платит по 500 франков за каждого солгавшего матроса и, кроме того, подвергается уголовному преследованию за подделку корабельных документов. Если вообще начальство таможни почему-либо сомневается в происхождении товара, оно временно арестует груз, пока не будет дознано, что товар не происходит из Англии или ее колоний. Французские комиссары, находящиеся в портах, где совершается погрузка судна, идущего во Францию, «не должны довольствоваться удостоверением, что товары — не английского происхождения», но должны еще дать удостоверение относительно того, откуда именно происходят эти товары, какой корабль их перевез в то место, где они грузятся, и т. д., и дубликат такого удостоверения они пересылают главному директору французских таможен[23].

17 декабря 1807 г. Наполеон отослал миланские декреты Крете с особым письмом, в котором чувствуется желание свалить исключительно на Англию всю вину в разорении, грозящем отныне французской промышленности. До опубликования декрета он приказывал разослать текст его всем торговым палатам и пояснить им особым циркуляром, что на новые меры Англии против нейтральных судов нужно было чем-нибудь ответить. Что, может быть, торговля будет теперь окончательно подорвана и притом на неопределенное время, — это, судя по письму, Наполеон предполагал весьма правдоподобным[24].

Марсельская торговая палата отнеслась с живейшим негодованием к распоряжению английского правительства от 11 ноября 1807 г. (о нейтральных судах), выразила готовность идти на всякие жертвы, чтобы помочь императору в борьбе против английского «пиратства» (piraterie), но ни слова не сказала о миланском декрете императора, хотя на экстренное заседание она была созвана именно для выслушания этого декрета[25]. Другие палаты ограничились казенными славословиями.

В эпоху Ста дней, замечу к слову, когда Шапталь предложил возобновить полностью миланский декрет, убивающий торговлю с нейтральными морскими нациями (и прежде всего с Америкой), Наполеон решительно с этим не согласился, чтобы не ставить торговлю в отчаянное положение. На этот раз он нашел сдерживающие, призывающие к умеренности слова, которые были ему чужды в его первое царствование, когда речь заходила о блокаде[26]. Миланский декрет в эпоху Ста дней восстановлен не был.

14 февраля 1808 г. Наполеон в заседании совета по внутренним делам наметил ряд вопросов, которые считал необходимым выяснить и разрешить так, чтобы французская торговля потерпела возможно меньше вреда от континентальной блокады. Император находил, что нужно разрешить каботажное плавание от одного порта Империи к другому только французским судам, но запретить его судам «союзных наций»; последним разрешается лишь каботаж от французского порта к иностранному. Союзными флагами при этом Наполеон объявил флаги: датский, русский, испанский, итальянский, неаполитанский и турецкий; нейтральными — австрийский и американский. Вместе с тем Наполеон склонен был «позволить» французским судам также и дальнее плавание; нечего и говорить, насколько такое позволение имело лишь платоническое значение[27].

Во французском министерстве иностранных дел отдавали себе отчет, что все дело в том order in the council от 11 ноября 1807 г., который вызвал ответный миланский декрет; что английский order и миланский декрет уничтожали морскую торговлю нейтральных наций и дали Англии решительную монополию; что континентальная блокада непременно должна была бы комбинироваться с активной конкуренцией других наций, направленной против Англии[28]. Глаза министерству, по-видимому, открыли те горячие споры, которые велись в Лондонском Сити в апреле 1809 г., когда возник было вопрос об отмене постановления от 11 ноября 1807 г. Но как же защитить «нейтральные суда»? Что делать на море, когда английский флот сильнее соединенного флота всего континента?

Коллен де Сюсси, главный директор таможен, не переставал повторять при всяком удобном случае, что континентальная блокада не достигнет результатов, если Наполеон признает права нейтрального флага[29].

Почему из этого плана не только ничего не вышло, но и не могло ничего выйти, читатель наполеоновской переписки узнает из другого письма императора. Вопрос идет о том, что французские таможни могут заподозрить французское же судно, идущее из колоний, в том, что оно идет из Англии. Как быть? Наполеон заявляет министру внутренних дел, что это невозможно: во-первых, будут пассажиры из колоний, во-вторых, «большое количество писем» из колоний в метрополию, в-третьих, бумаги, подписанные префектом колонии. Но вот, если это французское судно по дороге во Францию испытывает визитацию со стороны англичан, тогда конец: это денационализирует корабль, и «с подобным пятном» он лишается права войти во французскую гавань[30]. Значит, ничто не может спасти такой корабль, даже ложь перед англичанами (ибо, конечно, этот корабль, чтобы при встрече с англичанами не быть взятым в плен, должен все равно скрыть свою национальность). Итак, все сводилось не только к тому, чтобы избавиться от английского плена, но и к тому, чтобы с ними не встретиться, а это было слишком мудрено.

Все призывы к сохранению «достоинства», к отпору «притеснителям» и т. д. были для континентальных держав пустым звуком, и наполеоновское правительство хорошо понимало это: «деспотизм» английского флага не мог заставить забыть о выгодах английского рынка[31].

Наполеон отчетливо сознавал, что если хоть где-нибудь будет оставлена лазейка для английской торговли, то весь план обращается в разорительную процедуру только для Франции и для всех держав, повинующихся воле императора. Вот почему он так разгневался на начальника оккупационной армии (в Португалии) Жюно, когда императору показалось, что Жюно недостаточно бдителен в исполнении правил блокады. «Этим вы делаете завоевание Португалии бесполезным, я только для того ее и завоевал»[32].

Всякая морская торговля есть скрытая английская торговля. Вот, в Швеции в 1809 г. произошли перемены, воцарился король, к которому Наполеон, как он сам пишет, настроен вполне дружелюбно. Фактически война с Швецией кончена, юридически скоро окончится. Наполеон хочет быть любезным относительно Швеции, и все-таки приказывает по-прежнему считать торговлю со Швецией под запретом, ибо под видом шведов будут торговать англичане[33].

29 марта 1808 г. император приказывает бдительно следить за английскими махинациями: англичане нагружают американские суда своими товарами, и эти суда идут в Голландию, прикрывая своим флагом английскую контрабанду[34].

Неясно, робко, прикрываясь бранью против Англии, торгово-промышленный мир сейчас же после континентальной блокады пытался все-таки обратить внимание императора на возможные тяжкие последствия этой меры, «необходимой, но ужасной»[35].

На декрет от 17 декабря 1807 г. вслед за уже помянутой Марсельской палатой отозвались все главные торговые палаты Империи (Лионская, Туринская, Кельнская, Каркассонская, Парижская, Сен-Мало, Ниццская, Генуэзская, Бордоская, Нимская, Монпелье и Тулузская). Все эти отзывы, проникнутые официальной лестью, были представлены Наполеону 20 января 1808 г. министром внутренних дел Крете. Впрочем, император мог бы между строк разглядеть тревогу и страх коммерческого мира. «Ожидая дня мести (англичанам — Е.Т.), французский народ сумеет перенести с благородной гордостью лишения, которые обстоятельства сделают неизбежными. Торговля, которая более непосредственно чувствует удары, даст нации пример терпения и мужества», — писала Ниццская палата. Бордоская палата надеется, что такое положение «не может долго длиться» и что правительство «имеет средство смягчить суровость» меры, именно — дозволить нейтральным судам приходить во Францию. Палата Нима тоже говорит о «жертвах и лишениях» и надеется на будущий расцвет торговли. Тулузская палата надеется на очень скорую победу над англичанами («encore quelques moments et nous verrons ces fiers insulaires déposer le sceptre de fer» и т. д.), но пока признает, что Франция отныне ограничена средствами своей почвы и своей промышленности. Парижская палата очень сдержанно толкует о грядущем вздорожании предметов потребления. Генуэзская палата находит, что потребитель пострадает меньше, чем мануфактуры, и что Генуя пострадает особенно тяжело[36].

Были голоса, указывавшие, что континентальная блокада вреднее для Франции, чем для Англии, что она создает безвыходное положение, что английское правительство могло убедить свой народ в выгодности для него этой войны, но что французское скоро будет с трудом даже собирать налоги, и для французов эта перспектива бесконечной войны мучительна[37]. Эти речи еще доносились до министерства внутренних дел, но в Тюильри уже не попадали или являлись там в соответственной придворной переделке.

В одной докладной записке, поданной в октябре 1809 г. в министерство иностранных дел, констатируются самые безотрадные для Франции результаты континентальной блокады и настойчиво указывается на сильное вздорожание товаров, особенно текстильных, и на то, что «бесспорно» Англия производит и продает свои фабрикаты по более дешевой цене. И тут тоже не континентальная блокада в первоначальной своей стадии, не блокада времен берлинского декрета 1806 г., а блокада времен миланского декрета 1807 г.; имеется главным образом в виду не запрещение торговли с Англией, а уничтожение морской торговли нейтральных наций совокупными усилиями английского королевского совета и Наполеона I[38].

Главный торговый совет отказывался верить, что континентальная блокада соблюдается где бы то ни было, кроме Франции, и этому приписывал (в 1810 г.) «видимое процветание» других стран и разорение своего отечества[39].

Весной 1810 г. сменен был в Дании с министерского поста граф Бернсторф, и лорду Уэлсли доносили, что причина отставки — давление со стороны Наполеона, сердившегося «за недостаток энергии» в осуществлении «того, что называют континентальной системой»[40]. Это не значит, что король и общество в Дании не понимали, как гибельна блокада для страны. Но — primum vivere, этот решающий аргумент единственно руководил датской политикой в грозные годы, о которых идет речь.

Декретом от 8 февраля 1810 г. были удвоены пошлины на колониальные товары. Это распоряжение было поистине убийственно для еще влачившей кое-как свое существование торговли с Левантом, подрывало также ввоз столь нужного Франции хлопка из Неаполитанского королевства и из Испании. И все это было сделано из желания прекратить обман со стороны англичан (l’abus d’une substitution d’articles analogues provenant du commerce anglais). Тщетно министр внутренних дел под влиянием жалоб Марсельской и Амьенской торговых палат доказывал Наполеону, что испанский и итальянский привоз идет по суше, а не по морю[41]. Император, затребовавший отвыв от министра финансов, остался непреклонен. По мнению министра финансов, французская торговля и промышленность могли выдержать возложенное на них бремя.

Но это было лишь началом. Дело довершено было трианонским тарифом. 5 августа 1810 г. был в Трианоне подписан Наполеоном новый тариф, в неслыханной степени повышавший пошлины на все колониальные товары (этот тариф был дополнен 12 сентября того же года). Согласно трианонскому тарифу квинтал сахара был обложен 300 франками, кофе — 400 франками, левантийский хлопок, приходящий сухим путем, — 200 франками, привозимый морем — 400 франками, американский хлопок — 800 франками. И тотчас же началось неистовое гонение на колониальные товары; сплошь и рядом трианонскому тарифу придавали силу «закона с обратным действием» и, отбирая колониальные товары у владельцев, требовали взноса новых пошлин.

Именно трианонский тариф подчеркивал одну специфическую черту континентальной блокады, подчеркивал то, что свойственно было только наполеоновскому законодательству.

Ведь даже в разгаре войны осенью 1793 г. Национальный конвент, самым крутым образом проводивший запретительную таможенную политику, специальным декретом разрешал ввоз сырья, нужного для мануфактур, и не только, например, из Испании, но даже из Англии[42]. Наполеон и берлинским декретам 1806 г., и трианонским 1810 г. вступал на другой путь: «ели промышленность во Франции будет страдать от недостатка сырья, тем хуже; но от Англии нельзя брать ничего. Таков был принцип, положенный в основу обоих декретов.

Гонения начались сейчас же после обнародования нового тарифа. 6 августа 1810 г. отправляется приказ вестфальскому королю арестовать все колониальные товары, которые будут перевозиться из Пруссии в его государство[43]. На другой день, 7 августа, приказ арестовать в Штеттине все колониальные товары, которые там находятся, «так как это — английские товары, прибывшие на американских судах», и уведомить об этом прусского посла, чтобы он наперед знал, что Наполеон «не потерпит английской контрабанды»[44].

29 августа 1810 г. Наполеон приказывает Шампаньи написать прусскому королю, саксонскому королю, дать знать в Россию, всем государям Рейнского союза о желании императора, чтобы всюду был введен новый тариф на колониальные товары. Ему хочется, чтобы Коленкур и Лессепс «просветили» на этот счет русское правительство; ему хочется, чтобы новый тариф был всюду введен в один и тот же день. Наконец, он требует, чтобы агенты сообщили, где именно «во Франкфурте и других торговых городах» находятся колониальные товары, чтобы знать, в каком месте их захватить. Он приказывает уже конфисковать все колониальные товары во всех городах Мекленбурга и на Одере[45]. В тот же день приказ герцогу Рагузскому конфисковать все колониальные товары на всех судах, какие придут в Триест, требование сведений о том, что в этом смысле делается в Венеции, Анконе, Триесте, Неаполе[46].

2 сентября император «с удовольствием» узнает, что в Мекленбурге захвачено 12 кораблей, нагруженных колониальными товарами. Он приказывает Даву переслать все в Кельн для распродажи. Но он недоволен Буррьеном, идут слухи о его подкупности, он требует от Даву сведений об Ольденбурге, Голштинии, Гамбурге, Померании; он приказывает Даву конфисковать все колониальные товары, все равно, на каких судах они ни придут: американских, датских, шведских, русских и даже если они будут сопровождаться свидетельствами о происхождении. Пусть Даву разошлет агентов, офицеров, кавалерийские разъезды на устья Эльбы и Везера, на Одер, к границам Голштинии, в Мекленбург, в Данциг. Взятки таможенных чиновников равносильны измене императору. Специальный офицер должен быть послан в Кенигсберг для наблюдения за тем, что там делается[47].

На этот раз Наполеон был уверен в том, что он нанес страшный удар своему смертельному врагу. Он пишет военному министру, что разоряющая Англию война удается ему[48]. Принцу Евгению Богарне он сообщает, что Англия доведена до крайности[49].

Гамбургские купцы, как доносили английскому правительству с Гельголанда, полагали, что в одних только ганзейских городах трианонский тариф принесет Наполеону 30 миллионов франков. Но торговле гамбургской эта мера нанесла еще один довершающий удар[50].

Император явно рассчитывал непомерной дороговизной прямо изгнать с континента колониальные товары и прямо это высказывал[51].

Конечно, трианонский тариф еще более осложнил и без того сложную систему таможенного законодательства. При желании эта сложность давала много лазеек и предлогов к нарушению правил. Даже непосредственно подчиненные Наполеону Государи Рейнского союза хитрили и далеко не в одинаковой степени точно соблюдали правила континентальной блокады. И это обстоятельство, так же как путаница и неясность в толковании декретов Наполеона, вызывали жалобы на то, что не существует единого полного закона о континентальной блокаде, а вместо него есть лишь: 1) берлинский декрет, 2) миланский декрет, 3) тарифы от 5 августа и 12 сентября 1810 г. и 4) циркуляры министра иностранных дел[52]. Но Наполеон так и не кодифицировал в единый свод эти декреты и циркуляры. Может быть, он даже и не желал особенно разработанными законоположениями стеснять исполнителей своей воли.

Вообще военные власти, особенно далеких частей Империи, туго разбирались в том, что можно и что воспрещено обывателям на основании континентальной блокады. «Можно ли держать у себя сахар для личного потребления?» — спрашивает в сентябре 1811 г. губернатор Иллирии генерал Бертран и сам же прибавляет, что если можно, го «это способно повлечь злоупотребления»[53]. Император был в общем того же мнения, что и Бертран: чем меньше сахару и кофе будет потребляться, тем лучше.

Наполеон имел даже совершенно верный барометр, который показывал ему, где блокада осуществляется всецело, без хитростей, а где ее предписания исполняются похуже: стоило обратить внимание на цены колониальных продуктов и прежде всего сахара. К концу 1812 г. сахар стоил в Неаполе и в Милане столько же, сколько в Париже, — 5 франков фунт. Наполеон сам понимает очень хорошо, что цена чудовищная (он ее называет un prix exorbitant), но вывод делает самый утешительный для себя: «donc, en France, en Italie, à Naples les lois sont exécutées». И при этом же угрожающе поясняет, почему в Италии и Неаполе его законы так усердно исполняются: «потому, что эти две страны… знают, что они были бы присоединены, если бы не исполняли законов Империи». А вот в странах Рейнского союза сахар дешевле. Почему? «Потому, что эти страны не под рукой его величества, и их государи хуже повинуются континентальной системе»[54]. В Лейпциге фунт сахара (тогда же) стоил 2 франка 55 сантимов, во Франкфурте — 2 франка 50 сантимов. Причина была ясна Наполеону.

Был усилен надзор за Лейпцигом, но Лейпциг уже с 1810 г. вел себя осторожно. В 1810 г. (весной) лейпцигская ярмарка, сошедшая, вообще говоря, очень хорошо, испытала некоторую потерю лишь потому, что было привезено мало английских колониальных товаров и фабрикатов. Но значит ли это, что вообще их сбыт в Европе прекратился? Нисколько: просто их легче и безопаснее стало сбывать в Риге и Кенигсберге[55], подальше к северу, подальше от Наполеона. Впрочем, с точки зрения наполеоновского правительства, и в Лейпциге (осенью того же 1810 г.) английских товаров было не очень мало, а очень много[56].

Не находя уследимых прегрешений в Лейпциге, Наполеон обращается к северу, к самому слабому месту, к ахиллесовой пяте континентальной блокады. Удары сыплются за ударами. Присоединена Голландия, присоединены ганзейские города. 5 июля 1811 г. он приказывает Даву арестовать все колониальные товары, ввозимые «из Швеции, из Пруссии и откуда бы то ни было, так как они происходят из Англии». Он приказывает вообще затруднять сношения между побережьем Европы и Швецией, а одновременно пишет находящемуся вне его власти Бернадотту, что он будто бы доволен соблюдением блокады в Швеции, и убеждает наследного принца шведского, что для Швеции блокада только выгодна[57]. 19 января 1812 г. Наполеон приказал Даву, «как только он (Даву — Е. Т.) удостоверится в возможности захватить большое количество колониальных продуктов в шведской Померании, — завладеть этой провинцией» и конфисковать эти товары в Штральзунде и вообще всюду, где они найдутся[58]. Спустя девять дней новый приказ Даву: «герметически закрыть» все пути между континентом и Швецией, арестовать все суда, идущие с континента в Швецию или приходящие из Швеции, и император «с нетерпением» ждет отчета маршала о его действиях в шведской Померании (касательно конфискации колониальных продуктов)[59].

Как отразилось установление блокады на главных торговых путях Империи? (Я говорю о путях, которыми двигались товары, предназначенные для вывоза.)

До французского завоевания колоссальный торговый поток устремлялся из Голландии через Майнц и Кельн по Майну и Рейну в Швейцарию, германские страны, Австрию: кофе, чай, сахар, рис, всевозможные другие колониальные продукты: индиго, кошениль, хлопок и т. и. — вот были главные предметы, которые по морю доставлялись в Голландию и оттуда распространялись через Кельн и Майнц по Средней Европе. Для Голландии это было лишь одно течение, это был лишь один рукав широкого торгового потока, рукав огромный, но не единственный. Для Кельна и Майнца не было другой торговли, столь выгодной, как этот золотоносный голландский транзит[60]. Разорение этой торговли началось еще в 1793 г. Наполеон завершил начатое, ибо континентальная блокада, губя Голландию, подкашивала в значительной мере благосостояние ее клиентов и комиссионеров, каковыми были Майнц и Кельн. Промышленная деятельность стала на левом берегу Рейна более выгодным и более безопасным делом, чем торговля.

Напротив, в Страсбурге, который в этом отношении стал на место Кельна и Майнца, торговля процветала, несмотря на, упадок местной промышленности. Страсбургские бумагопрядильни начисто были разорены и запретительными пошлинами на хлопок, и частыми его конфискациями, и в 1810–1811 гг, в городе последовал ряд банкротств, но страсбургский мэр сам спешит, скрепя сердце, заявить, что «узкие интересы» должны склониться перед высшими соображениями правительства[61].

Но торговля сторицей вознаграждала этот город.

Континентальная блокада направила торговый поток из Испании, из Южной Франции, из Италии в Германию и северные страны через Страсбург; с другой стороны, левантийский хлопок шел с Балканского полуострова во Францию через этот же город[62], и Страсбург быстро возрастал в торговом значении.

Пока мы говорим о торговых путях, по которым в пределах Империи двигался французский экспорт, предназначенный для сбыта в среднеевропейских и отчасти северных странах, мы можем констатировать, что Страсбург сделался главным узлом, где пересекались северный и южный торговые потоки. От Страсбурга широкий торговый путь лежал к Франкфурту и к Лейпцигу. Но о значении этих пунктов, особенно Лейпцига, речь будет идти в главе, посвященной Германии.

Вскоре после осенних трианонских декретов от 5 августа и 12 сентября 1810 г. Наполеону дали знать о панике, которую эти распоряжения вызвали на лондонской бирже; убытки будто бы считали в миллиард; в Лондоне волнение, предвидятся банкротства, говорят, что император нашел наконец слабое место в (английской) броне[63].

Непоколебимый оптимизм обнаруживается в 1810 г., когда речь заходит об экономическом положении Англии; она загромоздила свои склады колониальными продуктами и мануфактурными товарами, которые ей некуда сбыть; теперь остается лишь всеми мерами преследовать контрабандистов, чтобы преградить последний выход, отрезать последний путь к спасению неукротимому врагу[64]. 2 октября 1810 г. Монталиве сообщает императору радостную новость, что в Англии происходят крупные банкротства, что английские фонды пали и что это «результаты энергии мер, принятых его величеством», и тут же должен констатировать неприятную подробность: с франкфуртской и лейпцигской ярмарок ему пишут, что во Франкфурте было мало английских товаров, но в Лейпциге очень много (как фабрикатов, так и колониальных); что эти товары идут с Балтийского моря, что русские и поляки на телегах везут их через Германию в Швейцарию, где подозреваются склады…[65]

Наполеону льстили докладами о панике, вызванной в Англии усилением таможенных строгостей[66], его уверяли, что если еще продержится воспрещение допуска кофе и сахара, то англичане «откажутся надолго» от торговли с континентом[67], но все это были придворные преувеличения и систематическое сокрытие правды от императора.

В феврале 1811 г. мэр Сен-Мало (добывающий конфиденциальные сведения от американского консула в Morlaix)[68] доносит министерству, что «банкротства в Лондоне целыми дюжинами идут одно за другим», а звонкой монеты нельзя достать «и трех тысяч гиней от Лондона до Плимута»[69].

В июне 1811 г. министерство внутренних дел имеет уже новые сведения того же характера: «умы подавлены» в Англии, народ ропщет на дороговизну хлеба, фабрики не имеют дел, звонкая монета спряталась окончательно; продукты текстильной промышленности на 40% ниже обычной цены своей[70].

Не все, впрочем, французские государственные люди обнаруживали такой оптимизм; рассудительный сановник и опытный финансист, управлявший тогда французским банком, предостерегал правительство от слишком радужного взгляда на будущее, приуготовленное Англии. Он указывал, что уже не в первый раз раздаются подобные пророчества и оказываются ложными и что весь этот оптимизм и утверждения, будто Англия накануне банкротства, просто основаны на невежестве[71].

Английское правительство и английская пресса, когда (до кризиса 1811 г.) хотели доказать бесполезность континентальной блокады как оружия, направленного против британской торговли, приводили такие цифры ввоза и вывоза за 1805–1810 гг.

В бедственном и для Англии 1811 г. вывоз упал, впрочем, до 41 716 775 фунтов стерлингов.

Очень популярным в Англии было мнение, что блокада разорительна и пагубна для обеих сторон, но что для Франции она разорительнее и опаснее, чем для Англии. Это суждение на все лады повторялось и в политических газетах, и в народных сатирических листках[72].

В частности, самого Наполеона эти памфлеты не могли особенно обескуражить сами по себе: ему переводились и доставлялись выдержки из английской прессы, выдержки из показаний английских промышленников, которые говорили о страшном риске, мешающим им торговать с континентом, о невозможности пользоваться для торговли ближайшими и самыми удобными местами и т. д.[73]. Оптимизм, свойственный императору во всем, что касалось оценки континентальной блокады, конечно, должен был сильно поддерживаться этими подобранными выдержками.

Французские промышленники, поддерживавшие систему изгнания англичан из европейских рынков, полагали, судя по собственным их словам, что они ведут беспроигрышную борьбу: есть такие (и именно самые важные) отрасли промышленности (например, текстильной), без которых Европа не может обойтись. Прочно и плотно захлопните двери перед англичанами, и, например, французская шерстяная индустрия сразу получит колоссальный рынок. Что она не столь умела, что у нее почти нет машин, это вопрос второстепенный: все придет, лишь бы сбыт так развился[74].

В июне 1810 г. междуведомственное совещание по делам Торговли и промышленности (conseil d’administration du commerce et des manufactures) уверяло императора, что «никогда мир не мог бы дать французской промышленности ту степень процветания», какая достигнута благодаря континентальной блокаде, отрезывающей Англию от континента и могущей сделать французские мануфактуры поставщицами всей Европы[75]. Подобные заявления могли лишь подкрепить основное убеждение Наполеона, что Англия поражена ударом в сердце.

В середине 1811 г. самому Наполеону тоже казалось, что французская промышленность и внутренняя торговля достигли такого процветания вследствие блокады, что даже не известно, выиграет ли Франция от примирения с Англией. Он так открыто и писал об этом[76].

Даже кризис 1811 г. в этом отношении не особенно смутил императора. Когда 24 марта 1811 г. представители советов торговли и мануфактур явились поздравлять Наполеона с рождением наследника, то он, обращаясь к Терно, упрекнул промышленников в том, что они неосторожно увеличивают оборот, не соображаясь ни с размерами спроса, ни со своими капиталами. «Люди, имеющие 20 000 франков, хотят делать дела на 400 000». Что касается блокады, то он сказал им: «Когда я издал берлинский и миланский декреты, Англия смеялась и вы, господа, насмехались надо мной, но я делал свое дело… говорили, что я не знаю, что делаю, что мне дали плохой совет… А вы видите, до чего Англия теперь дошла»[77].

Мы видели, что император, правительство (те из правящих кругов, которые тогда смели говорить), промышленники ждали от блокады всяких благ; мы увидим дальше, что, когда стало возможным высказать свое мнение, купечество и финансисты отнеслись к блокаде отрицательно. Этот параграф я закончу одной интересной «синтетической» оценкой.

В одном документе 1811 г. я нашел совершенно отчетливое понимание действия трех факторов на экономическую жизнь:

1) благого действия континентальной блокады на некоторые возникающие или еще не окрепшие отрасли обрабатывающей промышленности[78], 2) благого действия той же причины на торговую деятельность немногих городов с центральным положением (вроде Страсбурга[79]), 3) гибельного действия на промышленность и от прекращения притока сырья и, в частности, от гонения на колониальные товары. Не стало ни красящих веществ, ни сахара, ни хлопка…[80].

Я не нашел в документах другой столь объективной и по существу согласной с фактами общей оценки блокады современником, как та, которую сделал этот страсбургский мэр в своем рукописном докладе.

Мы увидим в дальнейшем изложении, как сказывались эти, отмеченные в схеме страсбургского мэра, действия континентальной блокады на французской торговле и промышленности. Но, прежде чем перейти к этой части работы, нужно еще отдать себе отчет в том, каковы были непосредственные исполнители и каковы были нарушения воли Наполеона; общей характеристикой наполеоновских таможен и англо-европейской контрабанды наполеоновской эпохи мы и закончим эту главу.

2. [Осуществление декретов]. Таможни

Таможни были при Наполеоне важным делом, «une grande affaire», — говорит в своих записках Мармон, герцог Рагузский (тайный враг континентальной блокады); и очень жаль, что до сих пор не написана история французских таможен в эпоху Империи. Так как именно на таможни, в первую голову, было возложено осуществление декретов о блокаде, то нам тут необходимо сказать несколько слов об организации этой службы.

Министерство внутренних дел, чем больше свирепела война с Англией, тем больше забот проявляло в деле постановки борьбы против контрабанды. В своей книге «Рабочий класс во Франции в эпоху революции» я уже привел иллюстрации того, что контрабанда была в эпоху революции явлением огромного значения в экономической жизни страны и что, например, Директория оказывалась бессильной бороться с этим явление. Но, когда континентальные враги постепенно, один за другим, сметались Наполеоном со сцены или временно отходили и единственной незаживающей раной оставалась борьба с Англией, вопрос о контрабанде должен был стать на первый план и, действительно, потребовать всех сил государства для своего разрешения.

Уже летом 1807 г., после Тильзита, Министерство обращало внимание на то, что границы Франции тянутся на 1800 лье, а для охраны их таможенное ведомство имеет каких-нибудь 11 тысяч человек[81]. Правительство смотрело на заключение Тильзитского мира как на большое благо, между прочим, и потому, что возможно будет широко поставить охрану границ от контрабандистов с помощью возвращающейся из Пруссии армии. Правительство предвидело при этом, что англичане пойдут на все, лишь бы пробить эту стену штыков, что они не будут щадить денег на подкуп солдат, что придется часто менять воинские отряды и т. д. Но все нужно было сделать, чтобы не дать Англии сбыть товары, которыми «переполнены ее мануфактуры»[82].

В приведенном документе говорится об 11 тысячах человек; по мере расширения пределов Империи число их увеличивалось. Молльен в своих записках объясняет, между прочим, что 20 тысяч таможенных должны были бороться против «более чем 100 тысяч контрабандистов»[83]. Впрочем, точную цифру установить трудно, так как (особенно со времени присоединения Голландии и ганзейских городов) таможенную службу деятельнейшим образом несли, кроме штатных таможенных чинов и служащих, еще целые части войск, специально назначаемые в подмогу таможенным.

В представлении современников таможенная организация, созданная и управляемая Наполеоном, была своего рода «вспомогательной армией», миссия которой заключалась в бдительной и упорной борьбе против врага внешнего и врага внутреннего[84]. Таможенная служба при Наполеоне была совершенно милитаризована: и по форме, и по чинам, и по субординации, которая там царила, таможенное ведомство было гораздо ближе к армии, нежели к любой отрасли службы гражданской. Оплачивалась эта служба (в офицерских и полковничьих чинах) очень хорошо, проценты и награды за конфискации иногда делали таможенных прямо богатыми людьми. Наполеон относился к ведомству с большой симпатией, и мест в таможнях достигали только люди с протекцией. Шли туда отпрыски дворянских родов, дети дворян-эмигрантов и т. д. Личный состав по происхождению и образованию стоял высоко[85].

Наполеон склонен был смотреть на таможенных чинов как на лиц, входящих в состав армии. Но они стоили дороже армии. Еще весной 1813 г., когда вся Европа подымалась против него, Наполеон приказывал производить исчисления: что дороже стоит — завести ли новый отряд таможенных чинов в 140 человек, или роту пехоты такой же численности? (Выходило, что рота пехоты обойдется в год в 58 694 франка, а отряд таможенных — в 162 919 франков)[86].

В 1795 г. согласно закону 10 вандемьера IV года заведование торговлей и промышленностью было поручено министерству внутренних дел. Но в 1805 г. (циркуляром 28 вантоза XII года) таможенное ведомство было подчинено исключительно министерству финансов, и на один резкий выговор Наполеона (что министерство внутренних дел «ничего не делает для торговли») министр почтительнейше заметил, что в целом ряде случаев, где дело шло о самых важных мероприятиях таможенно-тарифного характера, его, министра, не только не спрашивали предварительно, но даже не сообщали ему о подготовлявшихся шагах, и он часто узнавал о них только по распубликовании этих распоряжений[87].

Фактически главный директор таможен, имевший особый доклад у императора, был на положении самостоятельного министра, и все другие министерства (прежде всего внутренних дел и военное) обязаны были деятельно ему помогать.

Во главе таможенного ведомства стоял главный директор таможен; органами его власти являлись окружные управления, дирекции таможен.

В Империи в 1809 г. было 32 таких таможни: в Антверпене, Клеве, Кельне, Майнце, Страсбурге, Безансоне, Верчелли, Вогере, Парме, Ливорно, Генуе, Ницце, Тулоне, Марселе, Сетте, Перпиньяне, Сен-Годансе, Байонне, Бордо, Ла-Рошели, Нанте, Лориане, Бресте, Сен-Мало, Шербурге, Руане, Амьене, Аббевиле, Булони, Дюнкирхене, Лионе и Париже.

Кроме жалованья, таможенным чинам выдавались награды. В 1811 г., например, на награды им было отпущено 196 963 франка[88]. Помимо этих наград, таможенные получали известный процент стоимости обнаруженного ими контрабандного товара. С другой стороны, за взяточничество им грозили суровые наказания. С 18 октября 1810 г. таможенные чиновники за преступления по службе должны были судиться особыми превотальными судами, постановлявшими приговоры без права апелляции. Несмотря на это, в документах постоянно встречаются жалобы на взяточничество таможенных чинов, соблазняемых неслыханными суммами, которые им предлагают контрабандисты. Правительство для борьбы с этим злом усиленно поощряло доносы одних служащих на других, а в особенности одних властей на других, например, префектов на начальников таможен и обратно. Чиновники таможен обязывались (циркулярными распоряжениями) следить за подчиненными и товарищами и доносить, не живут ли те выше средств, и высшие власти в Империи не переставали поощрять друг друга к усилению этих мер тайного и явного, всеобщего и обоюдного надзора[89].

Система взаимного и непрестанного подкарауливания, вечных уличений друг друга в слабости, мягкости, потворстве контрабандистам развилась на почве междуведомственного соревнования до самых огромных размеров. Дело дошло до того, что сын главного директора таможен (Коллена де Сюсси), начальствовавший над таможнями в Антверпене, подвергся со стороны местного главного комиссара полиции обвинению в недостаточно поспешном заарестовании одного контрабандиста, и Наполеон выразил ему свое неудовольствие. Сам главный директор таможен, отец обвиненного, должен был писать императору по этому поводу и доказывать совершенную неосновательность обвинения[90].

Жестокие придирки таможен при вывозе товаров, обыски на мануфактурах (в поисках контрабандного сырья), препятствия и задержки, чинимые на каждом шагу во имя исполнения декретов континентальной блокады, очень сильно мешали развитию французского экспорта и тоже уменьшали шансы французской промышленности в борьбе за европейский рынок[91].

Мешали таможни и развитию промышленности по всему протяжению колоссальных границ Империи: правительство не разрешало в пограничных местностях устройства мануфактур и заводов. Крефельдские негоцианты ван дер Герберг и фон дер Вестей задумали в конце 1805 г. открыть сахарный завод и встретили решительное препятствие со стороны директора кельнской таможни: Крефельд лежит близко к границе, и существование рафинадного завода будет благоприятствовать провозу контрабандного сахара через границу (так как трудно будет уследить, какой именно сахар поступил на рынок). По этому поводу возникла длиннейшая переписка между ведомствами, и был высказан даже общий взгляд, что не приличествует разрешать в «районе таможен» образования фабрик и мануфактур[92].

С конца 1812 г. французские таможенные чиновники были уполномочены производить обыски и другие операции в Швейцарии и Берге в тех частях, которые граничат с Францией, чтобы предупредить контрабанду. Совет мануфактур выразил признательность министру торговли за эту меру[93]. Как может товар, еще не перевезенный через границу, быть контрабандой, осталось невыясненным.

Фактически произволу таможенных не было предела. Таможенный чиновник знал, что он может за послабление очутиться на каторге, а за превышение власти, за неосновательное задержание товара или арест сопровождающего товар лица не подвергнется даже и выговору по службе.

Кроме этих постоянных чинов, время от времени посылались из министерства внутренних дел специальные тайные агенты, чтобы проверить на местах бдительность таможен. Агенты, посылаемые министерством с целью разузнать о контрабанде, не прочь были прибегнуть и к провоцированию контрабанды, прикидывались купцами и т. д. Это поощрялось, и они открыто доносили о своих ухищрениях в Париж[94].

Осенью 1811 г. Наполеон приступил к систематическому занятию побережья Немецкого и Балтийского морей своими таможнями. Декретом от 15 октября была ассигнована (на предстоящий 1812 год) сумма в 383 600 франков для покрытия расходов на новых участках этой линии таможен, подчиненных верховному надзору любекского таможенного инспектора. Было занято все побережье Мекленбурга, побережье шведской Померании вплоть до границы, отделяющей шведскую Померанию от Пруссии[95]. Цепь замкнулась.

Таков был аппарат, который был пущен в ход для того, чтобы воспрепятствовать проникновению английских товаров в Империю. Этот аппарат получал всюду деятельную поддержку со стороны всех гражданских и военных властей, даже со стороны всемогущей наполеоновской дипломатии в тех случаях, когда, например, таможенные чины, нарушая границу, вторгались в соседнюю страну, хватали там товары и арестовывали предполагаемых контрабандистов. Но, как увидим в дальнейшем изложении, контрабанда отнюдь не складывала оружия за все наполеоновское царствование.

3. Контрабанда в эпоху континентальной блокады

Глава об установлении континентальной блокады была бы не полна, если бы ничего не было сказано о контрабанде, огромным и непрерывным потоком, несмотря на все таможни и войска, военные суды и расстрелы без суда, стремившейся из Англии на континент.

В упорной борьбе, которую вел Наполеон против контрабанды, на стороне императора были огромный аппарат государственной власти, громадная береговая и таможенная охрана, возможность деспотического и грозного давления на все континентальные правительства, кроме отчасти России; на его стороне были также, пока дело шло о недопущении английских фабрикатов, промышленники Франции и всего континента. На стороне нарушителей его воли была вся потребительская масса и Франции, и Европы, все купечество; наконец, поскольку дело шло о ввозе хлопка, индиго, сахарного песка и всего того сырья, которое могло прийти только с моря, на стороне контрабандистов были также промышленники, которые не могли обойтись без этого колониального сырья. И контрабанда в эти годы, до начала бедствий Империи, гораздо успешнее и больше торговала именно колониальными товарами, нежели фабрикатами. Конечно, фабрикаты тоже проходили, особенно такие, которые именно в Англии выбрасывались на рынок в неслыханных для континента количествах, а во Франции были еще внове. Были, например, такие сорта материй (вроде трико), которые либо плохо выделывались во Франции, либо вовсе не выделывались, и в разгаре континентальной блокады Англия наводняла этими товарами континент[96].

Но, как правило, нужно отметить определенный факт: в эпоху континентальной блокады англичане ввозили контрабандой преимущественно не фабрикаты, а именно колониальные товары. Неслыханное вздорожание этих товаров после объявления блокады делало контрабанду особенно выгодной. Следует прежде всего сказать, что купечество подчиненных Наполеону континентальных стран, торговавшее с Англией, невзирая на блокаду и ее категорические предписания, аккуратно расплатилось с английскими кредиторами; надежды на продолжение торговли контрабандным путем с самого начала не покидали ни англичан, ни их контрагентов. В Гамбургском государственном архиве я нашел категорическое свидетельство, что английские промышленники исправнейшим образом получали от своих континентальных контрагентов все, что те были им должны, до последнего шиллинга: это удостоверили они сами, английские мануфактуристы[97]. Они очень довольны в этом смысле и германскими странами, и Швейцарией, и Голландией.

Но крепнуть контрабандная торговля начала, собственно, лишь на второй год блокады, когда стали истощаться континентальные запасы хлопка, сахара, кофе. Летом 1808 г. колониальные товары страшно вздорожали: фунт хлопка (пернамбукского) стоил во Франции 11–12 франков, фунт сахара — 5 франков, кофе — 8 франков. Министр внутренних дел Крете докладывал по этому поводу Наполеону, что было бы непонятно, как еще находятся покупатели на эти товары при таких ценах, если бы не знать, что все эти колониальные продукты сделались предметом ужасающей спекуляции, отчего, конечно, товары не дешевели, а продолжали в неслыханной пропорции повышаться в цене. Министр вспоминал по этому поводу тот «ажиотаж», которому подвержены были все товары вообще «в эпоху ассигнаций»[98].

В июне 1808 г. колониальные товары — не только кофе, сахар и т. д., но и рис, бывший, по удостоверению местных властей, предметом первой необходимости на юге, — так вздорожали, что в Марселе и Эксе дело дошло до заметного народного брожения, с которым полиция должна была считаться[99]. Префект Устьев Роны отчасти приписывал вздорожание колониальных товаров спекуляции, с которой и старался бороться административными мерами, но основная причина оставалась все та же — война с Англией.

После трианонского тарифа еще усилилась дороговизна колониальных продуктов и параллельно усилилась контрабанда. Лаффит в разговоре с Савари жаловался в начале 1811 г., что англичане «до смешного» повышают цены (ridiculement exagérés) на предметы, которые умудряются ввозить, и в частности утверждал, что сахар обходится англичанам в 8 или 9 су, а французам — в 6 франков[100].

Дорожал хлопок, недоступными делались чай, кофе, сахар. Вот красноречивая таблица цен, которую императорское правительство предпочло не публиковать, хотя петербургский курс в апреле 1811 г. был 82 сантима за рубль, тогда как курс серебряного рубля был бы «около 3 франков 50 сантимов». Вот какие — по этому расчету во франках и сантимах — стояли цены на чай, сахар и кофе (как во всех подобных таблицах цен, и здесь находим обильные пропуски, показывающие, что правительство не успело разузнать соответственных данных)[101].

Положение вещей в середине 1810 г. представлялось в таком виде французскому правительству (подданным оно представлялось еще хуже): «Франция теперь потребляет, несомненно, несравнимо меньше колониальных товаров, чем прежде, но платит она за них гораздо больше», и до такой степени больше, что даже абсолютно сумма, истрачиваемая на покупку колониальных товаров, почти та же, что тратилась прежде[102]. Вот что докладывал Наполеону министр внутренних дел Монталиве. Что означала последняя фраза? Она означала признание полной безуспешности континентальной блокады в том, что касалось колониальной торговли Англии. В самом деле: что из того, что в английских складах остается много непроданных товаров, когда количество звонкой монеты, получаемое Англией, не уменьшается? Франция терпит лишения, но вреда Англии не наносит[103].

И не только страдает непосредственный потребитель колониальных продуктов, страдает и почти вся французская промышленность, особенно хлопчатобумажная. Французские бумажные материи так дороги вследствие дороговизны хлопка, что это обстоятельство «исключает всякую возможность их соперничества с другими на иностранных рынках»[104]. Конечно, министр усматривает и светлые стороны: 1) «английская торговля, по крайней мере, стеснена»; 2) французские корсары наносят им вред; 3) культура хлопка развивается все более в Неаполе и Испании, а вскоре разовьется и в Риме, и этот хлопок заменит заморский; 4) «успехи химии» со временем помогут создать продукты, которые отчасти заменят колониальные припасы. Но даже по самому тону доклада ясно, что министр плохо верит в эти светлые стороны положения; не помогают и строки казенного приветствия континентальной блокаде, которыми начинается доклад[105]. Кто-то (может быть, сам император) подчеркнул не эти строки, а зловещие показания на 13-й странице доклада, где сравниваются цены за последние пять лет: кофе вздорожало в четыре раза, сахар — в пять раз, индиго и перец — в три раза, какао — в девять раз, хлопок — в три раза…[106] Но наполеоновское правительство рассматривало, например, кофе и чай как «предметы роскоши» и «не видело неудобства» в том, чтобы ограничить их потребление[107].

Время от времени Наполеон спрашивал, в какой мере Франция нуждается в колониальных продуктах, и ему отвечали, конечно, гипотетически. Например, в конце ноября 1811 г. министру, собравшему «мнения» по этому поводу (чьи — он не говорит точно), кажется, что Франция обеспечена колониальными продуктами, «по крайней мере, на шесть месяцев»[108]. Неопределенности вопроса соответствовала голословность ответа.

Но при существовании блокады ничего нельзя было поделать с непрерывным повышением цен на эти продукты. Вот, например, летом 1810 г. Наполеон стал подумывать о некоторых смягчениях правил в пользу американцев (как его уже давно об этом молили купцы и промышленники Марселя, Бордо, Лиона и т. д.). Но даже тот самый Монталиве, который, как мы только что видели, сам был поражен колоссальным ростом цен, находит невозможным позволить американцам привозить сахар и кофе, чтобы англичане как-нибудь не пробрались под видом американцев[109]; и вообще хотя «обмен с американцами будет благодеянием для торговли, земледелия и промышленности, но так как намерение вашего величества — не потерпеть никакого английского товара, то при настоящем положении вещей нужно ограничиться такими американскими продуктами»[110], которые никак нельзя было бы смешать с английскими, и обставить их все же удостоверениями и т. п.

Уже к ноябрю 1809 г. в одном только Триесте оказалось конфискованных колониальных товаров на 2¼ миллиона франков[111].

Наполеон усиливает строгости с конца 1809 г., и в течение всей весны 1810 г. идет занятие Голландии французскими войсками, и в июле 1810 г. Голландия присоединена к Империи. В декабре того же года окончательно присоединены ганзейские города. Гневается Наполеон и на страны, пока еще самостоятельные. 15 мая 1810 г. Наполеон приказывает конфисковать всякое шведское судно, которое явится к французским берегам с колониальными товарами[112].

Опорным пунктом контрабандной торговли, главной квартирой контрабандистов не могла, однако, быть далекая Швеция. Эту роль на Северном (Немецком) море сыграл остров Гельголанд.

В Record office’e я нашел доказательства, что роль Гельголанда в истории контрабандной торговли в этот период началась лишь в 1808 г., самое раннее. В марте 1808 г. английское колониальное ведомство запросило сведущего в гельголандских делах человека (капитана Доверня): «Приходят ли теперь какие-либо британские корабли в Гельголанд, кроме военных судов?» Ответ был, что приходят только немногие, отчасти привозящие провиант для гарнизона, отчасти же «для спекуляций». И ответ, и самый вопрос показывают, что в эту пору контрабандная торговля через остров Гельголанд еще только начиналась[113].

Но со времени издания трианонского тарифа и ожесточенного преследования колониальных товаров остров начинает играть громадную роль в деле ввоза на континент английской контрабанды, в особенности колониальных товаров[114]. При общем постоянном населении в 3 тысячи душ, на острове в 1811 г. имелось около 50 более или менее заметных торговых домов, и лондонские фирмы имели там свои филиальные отделения. Через этот остров в Европу ввозится прежде всего и больше всего кофе и сахар, затем красильные вещества, пряности, индиго, хлопок, кошениль, хина; всего на колоссальную сумму в 180 миллионов франков ежегодно[115]. Сахар (необработанный) продается на Гельголанде по 2–3½ пенса за фунт, или 15–25 сантимов; кофе — по 5–7 пенсов, т. е. 37–52 сантима. Других цен, к сожалению, не указано в докладе, которым правительство обращало внимание императора на этот серьезный вопрос об опасности острова Гельголанда. Даву писал Наполеону, что английская контрабанда с Гельголанда идет в Голштинию; Наполеон делал по этому поводу решительные представления датскому правительству[116].

В сентябре 1810 г. до сведения Наполеона был доведен и тот факт, что французские купцы также тайком покупают на острове Гельголанде и в других местах Германии нужное сырье для мануфактур, нужные колониальные продукты для потребления[117].

Со второй половины 1810 г. в направлениях и путях английской контрабанды замечается поворот от Северного (Немецкого) моря к Балтийскому, от запада к востоку, от ганзейских портов к Мекленбургу, Померании, Восточной Пруссии и России. И так как Франция не могла обойтись без колониальных продуктов, то они проникали в нее из Германии; происходил процесс, прямо обратный тому, который наблюдался в XVIII в.: не Франция снабжала с выгодой для себя Германию колониальными товарами, а Германия — Францию, и выгода оставалась в руках немецких торговых фирм[118].

Широко шла английская контрабанда и через неаполитанские границы. Таможенные чины здесь отличались подкупностью, наконец, там царило воззрение, что «контрабанда препятствует разорению государства», и, может быть, по предположению новейшего историка Неаполя в эту эпоху, даже военный флот королевства помогал контрабандистам. Английские товары привозились греками на остров Корфу, а оттуда — в Неаполитанское королевство, уже как из французского владения[119].

Декретом от 18 октября 1810 г. приказано было сжигать конфискованные фабрикаты. Даже совету мануфактур это показалось слишком сильным, и он (в конце 1812 г.) ходатайствовал о том, чтобы конфискованные товары не сжигались, а продавались в пользу казны[120]. В обществе эта мера вызвала подавленное настроение; эти аутодафе приветствовались только промышленниками. Купцы и потребители не смели протестовать, но настроение их не осталось тайной для императора, и он, по-видимому, желал сразить критику примером, взятым из английской же практики. В ноябре 1810 г. Наполеон приказал, чтобы были наведены справки, говорится ли где-нибудь в английском таможенном законодательстве о сожжении конфискованных контрабандных товаров. Оказалось, что в некоторых случаях (при конфискации шелковых лент и кружев, а также при конфискации галунов, златотканных и сребротканных материй) английское законодательство предписывало сожжение[121]. Эта справка могла пригодиться императору ввиду тех многочисленных жалоб и нареканий на «варварство» сожжения товаров, которые все же доходили до его слуха.

Промышленники, как сказано, горячо благодарили Наполеона за декрет от 19 октября 1810 г., по которому конфискованные английские фабрикаты сжигались; они склонны были от всякого обострения таможенных строгостей (но только касавшихся, конечно, не сырья, а фабрикатов) ждать процветания французской индустрии[122].

Наполеона, впрочем, в этом деле беспокоили не столько жалобы публики, сколько другое обстоятельство: таможенные чины не так усердствовали теперь, как раньше, потому что тогда при продаже конфискованных товаров им выдавались из вырученной суммы наградные, а теперь, при сожжении, они ничего не получали. Императора обеспокоило именно это последствие сожжения контрабанды, и он указал, что возможно наградные выдавать из штрафных сумм, которые будут взыскиваться с попавшихся в контрабанде[123].

Но сжигались только фабрикаты; сырье, особенно колониальное, было слишком необходимым и дорогим товаром, чтобы подвергнуться той же участи. Контрабандные колониальные товары, секвестрованные в Швейцарии или Франкфурте, или других зависимых от Наполеона землях, отправлялись затем во Францию и Италию (и распродавались администрацией)[124].

Иногда императору осмеливались почтительнейше доложить о том, что контрабанда сильнее таможен, что с ней в союзе вся Европа и вся Франция, кроме промышленников, да и тем выгодно лишь воспрещение английских фабрикатов и невыгодно запрещение сырья.

Буррьен осмелился прямо доложить императору, что товары, ввозимые контрабандным путем в Германию, в Польшу, в Италию и даже Францию, дают при продаже такую огромную прибыль, которая покрывает и оправдывает всякий риск (при контрабандной перевозке). Он упоминает о весьма любопытном разговоре, который был у него с Бернадоттом в октябре 1810 г., когда Бернадотт, только что избранный шведским наследным принцем, проезжал через Гамбург. Бернадотт спросил его, как быть с континентальной блокадой в Швеции. Буррьен, «не колеблясь», ответил ему «не как французский министр, а как человек и друг», что, управляя бедной нацией, которая может жить, только сбывая свои земледельческие продукты Англии, нужно открыть порты англичанам[125]. Буррьен полагает, что континентальная блокада была прежде всего невозможна; нужно было, чтобы все державы континента фактически строго ее соблюдали. «Один открытый порт ее уничтожал. Только силой меча можно было заставить Европу вести самоубийственную политику соблюдения континентальной блокады»[126].

Но не только со всех сторон колониальные товары приходят на континент, но среди самой напряженной и беспощадной борьбы против их проникновения император узнает, что они в громадном количестве появляются во Франции[127]. Что делать? Усиливать дальше и дальше строгость таможенных мер, удвоить, утроить, если понадобится и где понадобится, таможенную линию, следить и следить, «писать и писать»[128] государям, генералам, министрам, грозить им и исполнять угрозы.

Ничего не помогало. Через северное побережье Германии, особенно через Ольденбург, невзирая ни на какие строгости, английские колониальные товары проходили так свободно, «как бы среди глубокого мира» и «наилучших отношений» между Францией и Англией. В Гамбург проникнуть было труднее, но контрабанда и на это пускалась при помощи разнообразнейших уловок[129].

Несмотря ни на что, контрабанда деятельно велась в течение всего наполеоновского царствования; подкупы были поставлены англичанами на широкую ногу. От неслыханных суровостей таможен страдали, конечно, не контрабандисты, а обыкновенные торговцы. Герцог Ровиго в 1811 г. рекомендовал вниманию Наполеона докладную записку управляющего французским банком, Виталя Ру, где указывалось на тяжелые последствия этих таможенных строгостей для честных торговцев и бесполезность их для борьбы против контрабандистов[130]. Конфискации, необузданный произвол на таможнях, сжигание «подозрительных» товаров — все это вконец расстраивало торговый кредит, или, как политично доказывалось Наполеону, контрабанда, заставляя действовать со строгостью, расстраивала кредит[131].

По мнению некоторых современников, одной из причин кризиса, пережитого промышленностью и торговлей в 1811 г., была именно контрабанда, принявшая огромные размеры и разорявшая промышленников[132].

Но раньше, чем говорить о кризисе 1811 г., нам нужно ознакомиться с судьбами французской промышленности за годы, предшествующие кризису; а раньше, чем приступить к этой теме, нужно рассмотреть, что говорят документы о положении наиболее тесно связанных с Францией, подвластных Наполеону земель в эпоху континентальной блокады. Только ознакомившись 1) с тем, как отразилась блокада на этих странах, и 2) какой характер имели экономические отношения между этими землями и Францией — «старыми департаментами», мы вполне уясним себе ту обстановку, в которой протекала торгово-промышленная жизнь Франции при Наполеоне.

Ознакомившись в предыдущем изложении с общим положением дел, с контрабандой вообще и борьбой против нее Наполеона, мы теперь увидим, как в частности отражалась эта борьба на участи отдельных государств. С каждым параграфом общая картина будет становиться все яснее и яснее.