Сочинения. В 2-х томах

В златотканные дни Сентября

Мнится папертью бора опушка.

Сосны молятся, ладан куря,

Над твоей опустелой избушкой.

Ветер-сторож следы старины

Заметает листвой шелестящей.

Распахни узорочье сосны,

Промелькни за березовой чащей!

Я узнаю косынки кайму,

Голосок с легковейной походкой…

Сосны шепчут про мрак и тюрьму,

Про мерцание звезд за решеткой,

Про бубенчик в жестоком пути,

Про седые бурятские дали…

Мир вам, сосны, вы думы мои,

Как родимая мать, разгадали!

В поминальные дни Сентября

Вы сыновнюю тайну узнайте,

И о той, что погибла, любя,

Небесам и земле передайте.

Весна отсняла… Как сладостно больно,

Душой отрезвяся, любовь схоронить.

Ковыльное поле дремуче раздольно,

И рдяна заката огнистая нить.

И серые избы с часовней убогой,

Понурые ели, бурьяны и льны

Суровым безвестьем, печалию строгой —

«Навеки», «Прощаю», — как сердце полны.

О, матерь-отчизна, какими тропами

Бездольному сыну укажешь пойти;

Разбойную ль удаль померять с врагами,

Иль робкой былинкой кивать при пути?

Былинка поблекнет, и удаль обманет,

Умчится, как буря, надежды губя;

Пусть ветром нагорным душа моя станет

Пророческой сказкой баюкать тебя.

Баюкать безмолвье и бури лелеять,

В степи непогожей шуметь ковылем,

На спящие села прохладою веять

И в окна стучаться дозорным крылом.

Наша радость, счастье наше

Не крикливы, не шумны,

Но блаженнее и краше,

Чем младенческие сны.

В серых избах, в казематах

В нестерпимый крестный час

Смертным ужасом объятых

Не отыщется меж нас.

Мы блаженны, неизменны,

Веря любим и молчим,

Тайну Бога и вселенной

В глубине своей храним.

Тишиной безвестья живы,

Во хмелю и под крестом,

Мы — жнецы вселенской нивы

Вечеров уборки ждем.

И хоть смерть косой тлетворной

Нам грозит из лет седых,

Он придет, нерукотворный

Век колосьев золотых.

Вечер ржавой позолотой

Красит туч изгиб.

Заболею за работой

Под гудочдый хрип.

Прибреду в подвальный угол —

В гнилозубый рот.

Много страхов, черных пугал

Темень приведет.

Перепутает с просонка

Стрелка ход минут…

Убаюкайте совенка,

Сосны, старый пруд!

Мама, дедушка Савелий,

Лавка глаже щек…

Темень каркнет у постели:

«Умер паренек».

«По одежине — фабричный,

Обликом — белес»…

И положат в гроб больничный

Лавку, старый лес.

Сказку мамину на сердце,

В изголовье — пруд,

Убиенного младенца

Ангелы возьмут.

К деду Боженьке, рыдая,

Я щекой прильну:

«Там, где гарь и копоть злая,

Вырасти сосну!»

«Страшно, дедушка, у домны

Голубю-душе…»

И раздастся голос громный

В Божьем шалаше:

«Полетайте, серафимы,

В преисподний дол!

Там для пил неуязвимый

Вырастите ствол.

Расплесните скатерть хвои,

Звезды шишек, смоль,

Чтобы праведные Нои

Утолили боль.

Чтоб от смол янтарно пегий,

Как лесной закат,

Приютил мои ковчеги

Хвойный арарат».

Я говорил тебе о Боге,

Непостижимое вещал

И об украшенном чертоге

С тобою вместе тосковал.

Я тосковал о райских кринах,

О берегах иной земли,

Где в светло-дремлющих заливах

Блуждают сонно корабли.

Плывут преставленные души

В незатемненный далью путь,

К Материку желанной суши

От бурных странствий отдохнуть.

С тобой впервые разгадали

Мы очертанья кораблей,

В тумане сумеречной дали,

За гранью слившихся морей.

И стали чутки к откровенью

Незримо веющих сирен,

Всегда готовы к выступленью

Из Лабиринта бренных стен.

Но иногда мы чуем оба

Ошибки чувства и ума:

О неужель за дверью гроба

Нас ждет неволя и тюрьма?

Все так же будет вихрь попутный

Крутить метельные снега,

Синеть чертою недоступной

Вдали родные берега?

Свирелью плачущей сирены

Томить пугливые сердца,

И океан лохмотья пены

Швырять на камни без конца?

Вы на себя плетете петли

И навостряете мечи.

Ищу вотще: меж вами нет ли

Рассвета алчущих в ночи?

На мне убогая сермяга,

Худая обувь на ногах,

Но сколько радости и блага

Сквозит в поруганных чертах.

В мой хлеб мешаете вы пепел,

Отраву горькую в вино,

Но я как небо мудро-светел,

И не разгадан как оно.

Вы обошли моря и сушу,

К созвездьям взвили корабли,

И лишь меня — мирскую душу,

Как жалкий сор пренебрегли.

Работник Господа свободный

На ниве жизни и труда,

Могу ль я вас, как терн негодный,

Не вырвать с корнем навсегда?

Я был прекрасен и крылат

В Богоотеческом жилище,

И райских кринов аромат

Мне был усладою и пищей.

Блаженной родины лишен

И человеком ставший ныне,

Люблю я сосен перезвон,

Молитвословящий пустыне.

Лишь одного недостает

Душе в подветренной юдоли,

Чтоб нив просторы, лоно вод

Не оглашались стоном боли,

Чтоб не стремил на брата брат

Враждою вспыхнувшие взгляды,

И ширь полей как вертоград

Цвела для мира и отрады,

И чтоб похитить человек

Венец Создателя не тщился,

За что, отверженный навек,

Я песнокрылия лишился.

Вы — отгул глухой, гремучей,

Обессилевшей волны,

Мы — предутренние тучи,

Зори росные весны.

Ваши помыслы — ненастье,

Дрожь и тени вечеров,

Наши — мирное согласье

Тяжких времени шагов.

Прозревается лишь в книге

Вами мудрости конец, —

В каждом облике и миге

Наш взыскующий Отец.

Ласка матери-природы

Вас забвеньем не дарит, —

Чародейны наши воды

И огонь многоочит.

За слиянье нет поруки,

Перевал скалист и крут,

Но бесплодно ваши стуки

В лабиринте не замрут.

Мы как рек подземных струи

К вам незримо притечем,

И в безбрежном поцелуе

Души братские сольем.

Просинь — море, туча — кит,

А туман — лодейный парус.

За окнищем моросит

Не то сырь, не то стеклярус.

Двор — совиное крыло —

Весь в глазастом узорочьи.

Судомойня — не село,

Брань — не щекоты сорочьи.

В городище, как во сне,

Люди — тля, а избы — горы.

Примерещилися мне

Беломорские просторы

Гомон чаек, плеск весла,

Вольный промысел ловецкий:

На потух заря пошла,

Чуден остров Соловецкий.

Водяник прядет кудель,

Что волна, то пасмо пряжи…

На извозчичью артель

Я готовлю харч говяжий.

Повернет небесный кит

Хвост к теплу и водополью…

Я как невод, что лежит

На мели, изьеден солью.

Не придет за ним помор —

Пододонный полонянник…

Правят сумерки дозор,

Как ночлег бездомный странник.

Осенюсь могильною иконкой,

Накормлю малиновок кутьей,

И с клюкой, с дорожною котомкой

Закачусь в туман вечеровой.

На распутьях дальнего скитанья,

Как пчела медвяную росу,

Соберу певучие сказанья

И к тебе, родимый, принесу.

В глубине народной не забытым

Ты живешь, кровавый и святой…

Опаленным, сгибнувшим, убитым,

Всем покой за дверью гробовой.

В морозной мгле, как око сычье,

Луна-дозорщица глядит;

Какое светлое величье

В природе мертвенной сквозит.

Как будто в поле, мглой объятом,

Для правых подвигов и сил,

Под сребротканным снежным платом

Прекрасный витязь опочил.

О кто ты, родина? Старуха?

Иль властноокая жена?

Для песнотворческого духа

Ты полнозвучна и ясна.

Твои черты январь-волшебник

Туманит вьюгой снеговой,

И схимник-бор читает требник,

Как над умершею тобой.

Но ты вовек неуязвима

Для смерти яростных зубов.

Как мать, как женщина любима

Семьей отверженных сынов.

На их любовь в плену угрюмом,

На воли пламенный недуг

Ты отвечаешь бора шумом,

Мерцаньем звезд да свистом вьюг.

О изреки: какие боли,

Ярмо какое изнести,

Чтоб в тайники твоих раздолий

Открылись торные пути?

Чтоб, неизбывная доселе,

Родная сгинула тоска

И легкозвоннее метели

Слетела песня с языка?

Сердцу сердца говорю:

Близки межи роковые,

Скоро вынесет ладью

На просторы голубые.

Не кручинься и не плачь.

Необъятно и бездумно,

Одиночка и палач —

Все так ново и безумно.

Не того в отшедшем жаль,

Что надеждам изменило,

Жаль, что родины печаль

Жизни море не вместило.

Что до дна заметено

Зарубежных вьюг снегами,

Рокоча как встарь, оно

Не заспорит с берегами.

Холодное как смерть, равниной бездыханной

Болото мертвое раскинулось кругом,

Пугая робкий взор безбрежностью туманной,

Зловещее в своем молчаньи ледяном.

Болото курится как дымное кадило,

Безгласное как труп, как камень мостовой.

Дитя моей любви, не для тебя ль могилу

Готовит здесь судьба незримою рукой!

Избушка ветхая на выселке угрюмом

Тебя изгнанницу святую приютит,

И старый бор печально-строгим шумом

В глухую ночь невольно усыпит.

Но чуть рассвет затеплится над бором,

Прокрякает чирок в надводном тростнике,

Болото мертвое немерянным простором

Тебе напомнит вновь о смерти и тоске.

Ты все келейнее и строже,

Непостижимее на взгляд…

О кто же, милостивый Боже,

В твоей печали виноват?

И косы пепельные глаже,

Чем раньше, стягиваешь ты,

Глухая мать сидит за пряжей

На поминальные холсты.

Она нездешнее постигла,

Как ты, молитвенно-строга…

Блуждают солнечные иглы

По колесу от очага.

Зимы предчувствием объяты,

Рыдают сосны на бору;

Опять глухие казематы

Тебе приснятся ввечеру.

Лишь станут сумерки синее,

Туман окутает реку, —

Отец, с веревкою на шее,

Придет и сядет к камельку.

Жених с простреленною грудью,

Сестра, погибшая в бою, —

Все по вечернему безлюдью

Сойдутся в хижину твою.

А Смерть останется за дверью,

Как ночь, загадочно темна.

И до рассвета суеверью

Ты будешь слепо предана.

О ризы вечера, багряно-золотые,

Как ярое вино пьяните вы меня!

Отраднее душе развалины седые

Туманов — вестников рассветного огня.

Горите же мрачней, закатные завесы!

Идет Посланец Сил, чтоб сумрак одолеть;

Пусть в безднах темноты ликуют ночи бесы,

Отгулом вторит им орудий злая медь.

Звончее топоры поют перед рассветом,

От эшафота тень черней — перед зарей…

Одежды вечера пьянят багряным цветом,

А саваны утра покоят белизной.

Двор, как дно огромной бочки,

Как замкнутое кольцо;

За решеткой одиночки

Чье-то бледное лицо.

Темной кофточки полоски,

Как ударов давних след,

И девической прически

В полумраке силуэт.

После памятной прогулки,

Образ светлый и родной,

В келье каменной и гулкой

Буду грезить я тобой.

Вспомню вечер безмятежный,

В бликах радужных балкон,

И поющий скрипкой нежной

За оградой граммофон.

Светло-крашеную шлюпку,

Весел мерную молву,

Рядом девушку-голубку —

Белый призрак наяву…

Я все тот же — мощи жаркой

Не сломил тяжелый свод…

Выйди, белая русалка,

К лодке, дремлющей у вод!

Поплывем мы… Сон нелепый!

Двор, как ямы мрачной дно,

За окном глухого склепа

И зловеще и темно.

Я надену черную рубаху,

И вослед за мутным фонарем

По камням двора пройду на плаху

С молчаливо ласковым лицом.

Вспомню маму, крашеную прялку,

Синий вечер, дрему паутин,

За окном ночующую галку,

На окне любимый бальзамин,

Луговин поемные просторы,

Тишину обкошенной межи,

Облаков жемчужные узоры

И девичью песенку во ржи:

Узкая полосынька

Клинышком сошлась, —

Не во-время косынька

На две расплелась,

Развилась по спинушке,

Как льняная плеть, —

Не тебе-детинушке

Девушкой владеть.

Деревца вилавого

С маху не срубить, —

Парня разудалого

Силой не любить.

Белая березынька

Клонится к дождю…

Не кукуй, загозынька,

Про судьбу мою…

Но прервут куранты крепостные

Песню-думу боем роковым…

Бред души! То заводи речные

С тростником поют береговым.

Сердца сон кромешный как могила!

Опустил свой парус рыбарь-день.

И слезятся жалостно и хило

Огоньки прибрежных деревень.

Темным зовам не верит душа,

Не летит встречу призракам ночи.

Ты как осень ясна, хороша,

Только строже и в ласках короче.

Потянулися с криком в отлет

Журавли над потусклой равниной.

Как с природой, тебя эшафот

Не разлучит с родимой кручиной.

Не однажды под осени плач,

О тебе — невозвратно далекой,

За разгульным стаканом палач

Головою поникнет жестокой.

«Безответным рабом

Я в могилу сойду,

Под сосновым крестом

Свою долю найду».

Эту песню певал

Мой страдалец-отец,

И по смерть завещал

Допевать мне конец.

Но не стоном отцов

Моя песнь прозвучит,

А раскатом громов

Над землей пролетит.

Не безгласным рабом,

Проклиная житье,

А свободным орлом

Допою я ее.

Есть на свете край обширный,

Где растут сосна да ель,

Неисследный и пустынный, —

Русской скорби колыбель.

В этом крае тьмы и горя

Есть забытая тюрьма,

Как скала на глади моря,

Неподвижна и нема.

За оградою высокой

Из гранитных серых плит,

Пташкой пленной, одинокой

В башне девушка сидит.

Злой кручиною объята,

Все томится, воли ждет,

От рассвета до заката,

День за днем, за годом год.

Но крепки дверей запоры,

Недоступно страшен свод,

Сказки дикого простора

В каземат не донесет.

Только ветер перепевный

Шепчет ей издалека:

«Не томись, моя царевна,

Радость светлая близка.

За чертой зари туманной,

В ослепительной броне,

Мчится витязь долгожданный

На вспененном скакуне».

По тропе-дороженьке

Могота ль брести?..

Ой вы, руки, ноженьки, —

Страдные пути!

В старину по кладочкам

Тачку я катал,

На привале давеча

Вспомнил, — зарыдал.

На заводском промысле

Жизнь не дорога…

Ой вы, думы-розмысли,

Тучи да снега!

Я пришел к тебе убогий,

Из отшельничьих пустынь,

От родимого порога

Пилигрима не отринь.

Слышишь, — пеною студерой

Море мечет в берега…

Приюти от ночи темной,

Обогрей у очага:

Мой грозою сорван парус,

И челнок пучиной взят, —

Отложи на время гарус,

Подыми от прялки взгляд…

Расскажи про край родимый,

Хорошо ль живется в нем,

Все лежит он недвижимый

Под туманом и дождем?

Как и прежде, мглой повиты,

В брызгах пенистых валов,

Плачут серые граниты

У пустынных берегов?

Если «да» в ответ услышу

Роковое от тебя, —

Гробовую буду нишу

Я готовить для себя.

Если ж «нет»… Рокочет злая

Непогода без конца.

Ты молчишь, не подымая

Бездыханного лица.

К заповедному приходу

Роковое допряла,

И орлиную свободу

Раньше родины нашла.

Старый дом зловеще гулок,

Бел под лунным серебром.

Час мечтательных прогулок,

Встреч и вздохов о былом.

Но былому неподвластны —

Мы в грядущее глядим,

Замок сказочно прекрасный

Под луною сторожим.

Выйдем в сад, с тобою рядом

Мне так ново, так светло.

Под луны волшебным взглядом

Ты как белое крыло.

Оттого ли, как в темнице,

Сердцу плачется с утра,

Что тебе — урочной птице

Отлететь на Юг пора?

Иль душе поверить тяжко,

Что, забыт в саду глухом,

Твоего возврата, пташка,

Не дождется лунный дом?

Любви начало было летом,

Конец — осенним Сентябрем.

Ты подошла ко мне с приветом

В наряде девичьи-простом.

Вручила красное яичко,

Как символ крови и любви:

Не торопись на Север, птичка,

Весну на Юге обожди!

Синеют дымно перелески,

Настороженны и немы,

За узорочьем занавески

Не видно тающей зимы.

Но сердце чует: есть туманы,

Движенье смутное лесов,

Неотвратимые обманы

Лилово-сизых вечеров.

О не лети в туманы пташкой!

Года уйдут в седую мглу —

Ты будешь нищею монашкой

Стоять на паперти в углу.

И может быть, пройду я мимо,

Такой же нищий и худой…

О дай мне крылья херувима

Лететь незримо за тобой!

Не обойти тебя приветом,

И не раскаяться потом…

Любви начало было летом,

Конец — осенним Сентябрем.

Не оплакано былое,

За любовь не прощено.

Береги, дитя, земное,

Если неба не дано.

Об оставленном не плачь ты» —

Впереди чудес земля,

Устоят под бурей мачты,

Грудь родного корабля.

Кормчий молод и напевен,

Что ему бурун, скала?

Изо всех морских царевен

Только ты ему мила. —

За глаза из изумруда,

За кораллы на губах…

Как душа его о чуде,

Плачет море в берегах.

Свой корабль за мглу седую

Не устанет он стремить,

Чтобы сказку ветровую

Наяву осуществить.

Если б ведать судьбину твою,

Не кручинить бы сердца разлукой,

И любовь не считать бы свою

За тебя нерушимой порукой.

Не гадалося ставшее мне,

Что, по чувству сестра и подруг»,

По своей отдалилась вине

Ты от братьев сурового круга.

Оттого, как под ветром ковыль,

И разлучная песня уныла,

Что тебе побирушки костыль

За измену судьба подарила.

И не ведомо, я ли не прав,

Или сердце к тому безучастно,

Что, отверженной облик приняв,

Ты как прежде, нетленно прекрасна.

Ты не плачь, не крушись.

Сердца робость избудь,

И отбыть не страшись

В предуказанный путь.

Чем ущербней зима

К мигу солнечных встреч,

Тем угрюмей тюрьма

Будет сказку стеречь.

И в весенний прилет

По тебе лишь одной

У острожных ворот

Загрустит часовой.

Сегодня небо, как невеста,

Слепит венчальной белизной,

И от ворот — до казни места

Протянут свиток золотой.

На всем пути он чист и гладок,

Печатью скрепленный слегка,

Для человеческих нападок

В нем не нашлося уголка.

Так отчего глядят тревожно

Твои глаза на неба гладь

Я обещаюсь непреложно

Тебе и в нем принадлежать.

Ласкать как в прошлом, плечи, руки

И пряди пепельные кос…

В неотвратимый час разлуки

Не нужно робости и слез.

Лелеять нам одно лишь надо:

По злом минутии конца,

К уборке трав и винограда

Прибыть в обители Отца.

Чтоб не опали ягод грозди,

Пока отбытья длится час,

И наших ног, ладоней гвозди

Могли свидетельствовать нас

Я — мраморный ангел на старом погосте,

Где схимницы-ели да никлый плакун,

Крылом осеняю трухлявые кости,

Подножья обветренный, ржавый чугун;

В руке моей лира, и бренные гости

Уснули под отзвуки каменных струн.

И многие годы, судьбы непреклонней,

Блюду я забвение, сны и гроба.

Поэзии символ — мой гимн легкозвонней,

Чем осенью трав золотая мольба…

Но бдите и бойтесь! За глубью ладоней,

Как буря в ущельи, таится труба!

Нам закляты и заказаны

К пережитому пути,

И о том, что с прошлым связано,

Ты не плачь и не грусти:

Настоящего видениям —

Огнепальные венки,

А безвестным поколениям —

Снежной сказки лепестки.

Не говори — без слов понятна

Твоя предзимняя тоска,

Она как море необъятна,

Как мрак осенний глубока.

Не потому ли сердцу мнится

Зимы венчально-белый сон,

Что смерть костлявая стучится

У нашей хижины окон?

Что луч зари ущербно-острый

Померк на хвойной бахроме…

Не проведут ли наши сестры,

Как зиму — молодость в тюрьме?

От их девического круга,

Весну пророчащих судьбин,

Тебе осталася лачуга,

А мне — медвежий карабин.

Но, о былом не сожалея,

Мы предвесенни как снега…

О чем же, сумеречно тлея,

Вздыхает пламя очага?

Или пока снегов откосы

Зарозовеют вешним днем —

Твои отливчатые косы

Затмятся зимним серебром?

Я за гранью, я в просторе

Изумрудно-голубом,

И не знаю, степь иль море

Расплеснулося кругом.

Прочь ветрила размышленья,

Рифм маячные огни,

Ветром воли и забвенья

Поле-море полыхни!

Чтоб души корабль надбитый,

Путеводных волен уз,

Не на прошлого граниты

Драгоценный вынес груз!..

Колыбельны трав приливы,

Кругозор, как моря дно.

Спит ли ветер? Спят ли нивы? —

Я уснул давно… Давно.

Мы любим только то, чему названья нет,

Что как полунамек, загадочностью мучит:

Отлеты журавлей, в природе ряд примет

Того, что прозревать неведомое учит.

Немолчный жизни звон, как в лабиринте стен,

В пустыне наших душ бездомным эхом бродит;

А время, как корабль под плеск попутных пен,

Плывет и берегов желанных не находит.

И обращаем мы глаза свои с тоской

К Минувшего Земле — не видя стран грядущих…

. . . . . .

В старинных зеркалах живет красавиц рой,

Но смерти виден лик в их омутах зовущих.

Вы обещали нам сады

В краю улыбчиво-далеком.

Где снедь — волшебные плоды,

Живым питающие соком.

Вещали вы: «Далеких зла

Мы вас от горестей укроем,

И прокаженные тела

В ручьях целительных омоем».

На зов пошли: Чума, Увечье,

Убийство, Голод и Разврат,

С лица — вампиры, по наречью —

В глухом ущелье водопад.

За ними следом Страх тлетворный

С дырявой Бедностью пошли, —

И облетел ваш сад узорный,

Ручьи отравой потекли.

За пришлецами напоследок

Идем неведомые Мы, —

Наш аромат смолист и едок,

Мы освежительней зимы.

Вскормили нас ущелий недра,

Вспоил дождями небосклон,

Мы — валуны, седые кедры.

Лесных ключей и сосен звон.

На песню, на сказку рассудок молчит,

Но сердце так странно правдиво, —

И плачет оно, непонятно грустит,

О чем? — Знают ветер да ивы.

О том ли, что юность бесследно прошла,

Что поле заплаканно-нище?

Вон серые избы родного села,

Луга, перелески, кладбище.

Вглядись в листопадную странничью даль,

В болот и оврагов пологость,

И сердцу-дитяти утешной едва ль

Почуется правды суровость.

Потянет к загадке, к свирельной мечте,

Вздохнуть, улыбнуться украдкой —

Задумчиво-нежной небес высоте

И ивам, лепечущим сладко.

Примнится чертогом — покров шалаша,

Колдуньей лесной — незабудка,

И горько в себе посмеется душа

Над правдой слепого рассудка.

Я молился бы лику заката,

Темной роще, туману, ручьям,

Да тяжелая дверь каземата

Не пускает к родимым полям

Наглядеться на бора опушку,

Листопадом, смолой подышать,

Постучаться в лесную избушку,

Где за пряжею старится мать…

Не она ли за пряслом решётки

Ветровою свирелью поет…

Вечер нижет янтарные четки,

Красит золотом треснувший свод.

Простятся вам столетий иго,

И все, чем страшен казни час,

Вражда тупых, и мудрых книги,

Как змеи, жалящие нас.

Придет пора, и будут сыты

Нездешней мудростью умы,

И надмогильные ракиты

Зазеленеют средь зимы.

В час зловещий, в час могильный

Об одном тебя молю:

Не смотри с тоской бессильной

На восходную зарю.

Но, верна словам завета,

Слезы робости утри,

И на проблески рассвета

Торжествующе смотри.

Не забудь за далью мрачной,

Средь волнующих забот,

Что взошел я новобрачно

По заре на эшафот;

Что, осилив злое горе,

Ложью жизни не дыша,

В заревое пала море

Огнекрылая душа.

Я был в духе в день воскресный,

Осененный высотой,

Просветленно бестелесный

И младенчески простой.

Видел ратей колесницы,

Судный жертвенник и крест,

Указующей десницы

Путеводно-млечный перст.

Источая кровь и пламень,

Шестикрыл и многолик,

С начертаньем белый камень

Мне вручил Архистратиг.

И сказал: «Венчайся белым

Твердо-каменным венцом,

Будь убог и темен телом,

Светел духом и лицом.

И другому талисману

Не вверяйся никогда —

Я пасти не перестану

С высоты свои стада.

На крылах кроваво-дымных

Облечу подлунный храм,

И из пепла тел невинных

Жизнь лазурную создам».

Верен ангела глаголу,

Вдохновившему меня,

Я сошел к земному долу,

Полон звуков и огня.

Я бежал в простор лугов

Из-под мертвенного свода,

Где зловещий ход часов —

Круг замкнутый без исхода.

Где кадильный аромат

Страстью кровь воспламеняет,

И бездонной пастью ад

Души грешников глотает.

Испуская смрад и дым,

Всадник-смерть гнался за мною,

Вдруг провеяло над ним

Вихрем с серой проливною —

С высоты дохнул огонь,

Меч, исторгнутый из ножен, —

И отпрянул Смерти конь,

Перед Господом ничтожен.

Как росу с попутных трав,

Плоть томленья отряхнула,

И душа, возликовав,

В бесконечность заглянула.

С той поры не наугад

Я иду путем спасенья,

И вослед мне: свят, свят, свят, —

Шепчут камни и растенья.

Костра степного взвивы,

Мерцанье высоты,

Бурьяны, даль и нивы —

Россия, — это ты!

На мне бойца кольчуга,

И подвигом горя,

В туман ночного луга

Несу светильник я.

Вас люди, звери, гады

Коснется-ль вещий крик:

Огонь моей лампады —

Бессмертия родник.!

Все глухо. Точит злаки

Степная саранча…

Передо мной, во мраке,

Колеблется свеча; —

Роняет сны-картинки

На скатерчатый стол, —

Минувшего поминки,

Грядущего символ.

Всенощные свечи затеплены,

Златотканные подножья разостланы,

Воскурен ладан невидимый,

Всколыбнулося било вселенское,

Взвеяли гласы серафимские;

Собирайтесь-ка, други, в Церковь Божию,

Пречудную, пресвятейшую.!

Собираючись, други, поразмыслите,

На себя поглядите оком мысленным,

Не таится ли в ком слово бренное,

Не запачканы ль где ризы чистые,

Легковейны ль крыла светозарные?

Коль уста — труба, ризы — облако,

Крылья — вихори поднебесные,

То стекайтесь в Храм все без боязни!

Растворитеся врата

Пламенного храма,

Мы — глашатаи Христа,

Первенцы Адама.

Человечий бренный род

Согрешил в Адаме, —

Мы омыты вместо вод

Крестными кровями.

Нам дарована Звезда,

Ключ от адской бездны,

Мы порвали навсегда

Смерти плен железный.

Вышли в райские луга,

Под живые крины,

Где не чуется Врага

И земной кручины.

Где смотреть Христу в глаза —

Наш блаженный жребий,

Серафимы — образа,

Свечи — зори в небе.

Наша нива — тверди круг,

Колосится звездной рожью,

И лежит вселенский плуг

У Господнего подножья.

Уж отточены серпы

Для новины лучезарной,

Скоро свяжется в снопы

Колос дремлюще-янтарный.

Аминь!

Есть то, чего не видел глаз,

Не уловляло вечно ухо:

Цветы, лучистей, чем алмаз,

И дали призрачнее пуха.

Недостижимо смерти дно,

И реки жизни быстротечны, —

Но есть волшебное вино

Продлить чарующее вечно.

Его испив, не меркнущ я,

В полете времени безлетен,

Как моря вал из бытия —

Умчусь певуч и многоцветен.

И всем, кого томит тоска,

Любовь и бренные обеты,

Зажгу с высот Материка

Путеводительные светы.

Кто-то стучится в окно:

Буря ли, сучья ль ракит?

В звуках, текущих ровно —

Топот поспешных копыт.

Хижина наша мала,

Некуда гостю пройти;

Ночи зловещая мгла

Зверем лежит на пути.

Кто он? Седой пилигрим?

Смерти костлявая тень?

Или с мечом Серафим,

Пламеннокрылый, как день?

Никнут ракиты, шурша,

Топот как буря растет…

Встань, пробудися, душа —

Светлый ездок у ворот!

Спят косогор и река

Призраком сизо-туманным.

Вот принесло мотылька

Ночи дыханьем медвяным.

Шолом избы, как челнок,

В заводи смерти глядится…

Ангелом стал мотылек

С райскою ветвью в деснице.

Слышу бесплотную весть —

Голос чарующе властный:

«Был ты, и будешь, и есть —

Смерти во-век непричастный».

За лебединой белой долей,

И по лебяжьему светла,

От васильковых меж и поля

Ты в город каменный пришла.

Гуляешь ночью до рассвета,

А днем усталая сидишь,

И перья смятого берета

Иглой неловкою чинишь.

Такая хрупко-испитая

Рассветным кажешься ты днем.

Непостижимая, святая, —

Небес отмечена перстом.

Наедине, при встрече краткой,

Давая совести отчет,

Тебя вплетаю я украдкой

В видений пестрый хоровод:

Панель… Толпа… И вот картина,

Необычайная чета:

В слезах лобзает Магдалина

Стопы пречистые Христа.

Как ты, раскаяньем объята,

Янтарь рассыпала волос, —

И взором любящего брата

Глядит на грешницу Христос.

Позабыл, что в руках:

Сердце, шляпа иль трость?..

Зреет в Отчих садах

Виноградная гроздь.

Впереди крик: «нельзя»,

Позади: «воротись».

И тиха лишь стезя,

Уходящая ввысь.

Не по ней ли идти?

Может быть, не греша,

На лазурном пути

Станет птицей душа.

Заревеют нагорные склоны,

Мглистей дали, туманнее бор.

От закатной черты небосклона

Ты не сводишь молитвенный взор.

О туманах, о северном лете,

О пустыне моленья твои,

Обо всех, кто томится на свете,

И кто ищет ко Свету пути.

Отлетят лебединые зори,

Мрак и вьюги на землю сойдут,

И на тлеюще-дымном просторе

Безотзывно молитвы замрут.

Белому брату

Хлеб и вино новое

Уготованы.

Помолюсь закату,

Надем рубище суровое,

И приду на брак непозванный.

Ты узнай меня, Братец,

Не отринь меня, одноотчий,

Дай узреть Зари Твоей багрянец,

Покажи мне Солнце после Ночи,

Я пришел к Тебе без боязни,

Молоденький и бледный как былинка,

Укажи мне после тела казни

В Отчие обители тропинку.

Божий Сын, Невидимый Учитель,

Изведи из мира тьмы наружной

Человека — брата своего!

Чтоб горел он, как и Ты, Пресветлый,

Тихим светом в сумраке ночном,

Чтоб белей цветов весенней ветлы

Стала жизнь на поприще людском!

Белому брату

Хлеб и вино новое

Уготованы.

Помолюсь закату,

Надем рубище суровое,

И приду на брак непозванный.

Как вора дерзкого, меня

У града врат не стерегите,

И под кувшинами огня

Соглядатайно не храните.

Едва уснувший небосклон

Забрезжит тайной неразгадной,

Меня князей синедрион

Осудит казни беспощадной.

Обезображенная плоть

Поникнет долу зрелым плодом,

Но жив мой дух, как жив Господь

Как сев пшеничный перед всходом.

Еще бесчувственна земля,

Но проплывают тучи мимо,

И тонким ладаном куря,

Проходит пажитью Незримый.

Его одежды, чуть шурша,

Неуловимы бренным слухом.

Как одуванчика душа,

В лазури тающая пухом.

Дремны плески вечернего звона,

Мглистей дали, туманнее бор.

От закатной черты небосклона

Ты не сводишь молитвенный взор.

О туманах, о северном лете,

О пустыне моленья твои,

Обо всех, кто томится на свете,

И кто ищет ко Свету пути.

Отлетят лебединые зори,

Мрак и вьюги на землю сойдут,

И на тлеюще-дымном просторе

Безотзывно молитвы замрут.

Не верьте, что бесы крылаты, —

У них, как у рыбы, пузырь,

Им любы глухие закаты

И моря полночная ширь.

Они за ладьею акулой,

Прожорливым спрутом плывут;

Утесов подводные скулы —

Геенскому духу приют.

Есть бесы молчанья, улыбки,

Дверного засова, и сна…

В гробу и в младенческой зыбке

Бурлит огневая волна.

В кукушке и в песенке пряхи

Ныряют стада бесенят.

Старушьи, костлявые страхи —

Порука, что близится ад.

О, горы, на нас упадите,

Ущелья, окутайте нас!

На тле, на воловьем копыте

Начертан громовый рассказ.

За брашном, за нищенским кусом

Рогатые тени встают…

Кому же воскрылья с убрусом

Закатные ангелы ткут?

Вы деньки мои — голуби белые,

А часы — запоздалые зяблики,

Вы почто отлетать собираетесь,

Оставляете сад мой пустынею?

Аль осыпалось красное вишенье,

Виноградье мое приувянуло,

Али дубы матерые, вечные,

Буреломом как зверем обглоданы?

Аль иссякла криница сердечная,

Али веры ограда разрушилась,

Али сам я — садовник испытанный

Не возмог прикормить вас молитвою?

Проворкуйте, всевышние голуби,

И прожубруйте, дольние зяблики,

Что без вас с моим вишеньем станется:

Воронью оно в пищу достанется.

По отлете ж последнего голубя

Постучится в калитку дырявую

Дровосек с топорами да пилами,

В зипунище, в лаптищах с оборами.

Час за часом, как поздние зяблики,

Отлетает в пространство глубинное…

Чу! Как няни сверчковая песенка

Прозвенело крыло голубиное.

«Не жди зари — она погасла,

Как в мавзолейной тишине

Лампада чадная без масла»…

Могильный демон шепчет мне.

Душа смежает робко крылья,

Недоуменно смущена,

Пред духом мрака и насилья

Мятется трепетно она.

И демон сумрака кровавый

Трубит победу в смертный рог.

Смутился кубок брачной славы

И пуст украшенный чертог.

Рассвета луч не обагрянит

Вино в бокалах круговых,

Пока из мертвых не восстанет

Гробнице преданный Жених.

Пока же камень не отвален

И стража тело стережет, —

Душа безмолвие развалин

Чертога брачного поет.

Отвергнув мир, врагов простя,

Собрат букашке многоногой,

Как простодушное дитя,

Сижу у хижины порога.

Смотрю на северный закат,

Внимаю гомону пингвинов,

Взойти на Радужный Фрегат

В душе надежды не отринув.

Уже в дубраве листопад

Намел смарагдов, меди груду…

Я здесь бездумен и крылат

И за морями светел буду.

Помню я обедню раннюю,

Вереницы клобуков,

Над толпою покаянною

Тяжкий гул колоколов.

Опьяненный перезвонами,

Гулом каменно-глухим,

Дал обет я пред иконами

Стать блаженным и святым.

И в ответ мольбе медлительной,

Покрывая медный вой,

Голос ясно-повелительный

Мне ответил: «ты не Мой».

С той поры я перепутьями

Невидимкою блуждал,

Под валежником и прутьями

Вместе с ветром ночевал.

Истекли грехопадения,

И посланец горних сил

Безглагольного хваления

Путь заблудшему открыл.

Знаки замысла предвечного —

Зодиака и Креста,

И на плате солнца млечного

Лик прощающий Христа.

Отгул колоколов, то полновесно-четкий,

То дробно-золотой, колдует и пьянит.

Кто этот, в стороне, величественно-кроткий,

В одежде пришлеца, отверженным стоит?

Его встречаю я во храме, на проселке,

По виду нищего, в лохмотьях и в пыли,

Дивясь на язвы рук, на жесткие иголки,

Что светлое чело короной оплели.

Ужели это Он? О, сердце — бейся тише!

Твой трепетный восторг гордынею рожден:

По Ком томишься ты, Тот в полумраке ниши,

Поруганный мертвец, ко древу пригвожден.

Бесчувственному чужд Пришелец величавый,

Служитель перед Ним тимьяна не курит,

И кутаясь во мглу, как исполин костлявый,

С дыханьем льдистым смерть очей Его бежит.

О поспешите, братья, к нам,

В наш чудный храм, где зори — свечи,

Где предалтарный фимиам —

Туманы дремлющих поречий!

Спешите к нам, пока роса

Поит возжаждавшие травы,

И в заревые пояса

Одеты дымные дубравы.

Служить Заутреню любви,

Вкусить кровей, живого хлеба…

Кто жив, души не очерстви

Для горних труб и зовов неба!

В передрассветный тайный час,

Под заревыми куполами,

Как летний дождь, сойдет на нас

Всеомывающее пламя.

Продлится миг, как долгий век, —

Взойдут неведомые светы…

У лучезарных райских рек

Сойдемся мы, в виссон одеты.

Доверясь радужным ладьям,

Мы поплывем, минуя мысы…

О поспешите, братья, к нам

В нетленный сад, под кипарисы!

Поручил ключи от ада

Нам Вселюбяший стеречь.

Наша крепость и ограда —

Серафима грозный меч.

Град наш тернием украшен,

Без кумирен и палат.

На твердынях светлых башен

Братья-воины стоят.

Их откинуты забрала,

Адамант — стожарный щит,

И ни ад, ни смерти жало

Духоборцев не страшит.

Кто придет в нетленный город, —

Для вражды неуязвим.

Всяк собрат нам — стар и молод,

Земледел и пилигрим.

Наш удел — венец терновый,

Ослепительней зари. —

Мы — соратники Христовы,

Преисподней ключари.

Ада пламенные своды

Разомкнуть дано лишь нам,

Человеческие роды

Повести к живым рекам.

Крест целящий, крест разящий,

Нам водитель и завет.

Брат, на гноище лежащий,

Подымись, Христос грядет!

Он не в нищенском хитоне,

И не с терном вкруг чела…

На рассветном небосклоне

Плещут ангелов крыла.

Их заоблачные гимны

Буреветрами звучат…

Звякнул ключ гостеприимный

У предвечных светлых врат.

В Моем раю обитель есть,

Как день лазурно беспотемна,

Где лезвия не точит месть,

Где не выносят трупов волны.

За непреклонные врата

Лишь тот из смертных проникает,

На ком голгофского креста

Печать высокая сияет.

Тому в обители Моей

Сторицей горести зачтутся,

И слезы выспренних очей

Для всезабвения утрутся.

Он не воротится назад —

Нерукотворных сеней житель,

И за него в тиши палат

Не раз содрогнется мучитель

Он придет! Он придет! И содрогнутся горы

Звездоперстой стопы огневого Царя,

Как под ветром осока, преклонятся боры,

Степь расстелет ковры, ароматы куря.

Он воссядет под елью, как море гремучей,

На слепящий престол, в нестерпимых лучах,

Притекут к Нему звери пучиной рыкучей,

И сойдутся народы с тоскою в очах.

Он затопчет, как сор, вероломства законы,

Духом уст поразит исполинов-бойцов,

Даст державу простым, и презренным короны,

Чтобы царством владели во веки веков.

Мы с тобою, сестра, боязливы и нищи,

Будем в море людском сиротами стоять:

Ты печальна, как ивы родного кладбища,

И на мне не изглажена смерти печать

Содрогаясь, мы внемлем Судьи приговору:

Истребися, воскресни, восстань и живи!

Кто-то шепчет тебе: «к бурь и молний собору

Вы причислены оба — за подвиг любви».

И пойму я, что минуло царство могилы,

Что за гробом припал я к бессмертья ключу…

Воспаришь ты к созвездьям орлом буйнокрылым,

Молоньей просияв, я вослед полечу.

Как звезде, пролетной тучке,

Мне отчизна — синева.

На терновника колючке

Кровь, заметная едва.

Кто прошел стезею правой,

Не сомкнув хвалебных уст?

Шелестит листвою ржавой

За окном колючий куст:

«Чтоб на Божьем аналое

Сокровенное читать,

Надо тело молодое

Крестным терном увенчать».

Путь надмирный совершая,

Посети меня родная,

И с любовью

К изголовью,

Как бывало, припади,

Я забуду смерти муку,

С жизнью скорую разлуку,

Прозревая,

С верой чая,

Кущи рая впереди.

Не отринь меня, Царица,

Ангел, Дева, Дух и Птица,

Одиноким не оставь!

Предавая тело Змею,

Я затишья вожделею

Кипарисовых дубрав

Нераздельные судьбою,

Мы увидимся с Тобою

Средь лазоревых полей

И, грозя кровавым жалом,

На триумфе запоздалом

Зашипит тлетворно Змей.

Под ивушкой зеленой,

На муравчатом подножьи травном

Где ветер-братик нас в уста целует,

Где соловушко-свирель поет-жалкует,

Доберемся-ка мы, други-братолюбцы,

Тихомудрой, тесною семейкой

Всяк с своей душевною жилейкой.

Мы вспоем-ка, друженьки, взыграем,

Глядючи друг другу в очи возрыдаем

Что-ль о той приземной доле тесной,

Об украшенной обители небесной,

Где мы в Свете Неприступном пребывали,

Хлеб животный, воду райскую вкушали,

Были общники Всещедрой Силы,

Громогласны, световидны, шестикрылы…

Серафимами тогда мы прозывались,

Молоньею твари трепетной казались…

Откликались бурей-молвью громной,

Опоясаны броней нерукотворной.

Да еще мы, братики, воспомним,

Дух утробу брашном сладостным накормим,

Как мы, духи, человечью плоть прияли,

Сетовязами, ловцами в мире стали,

Как рыбачили в водах Генисарета

Где Ты — Альфа и Омега, Отче Света?..

Свет явился, рек нам «мир вам, други!»

Мы оставили мережи и лачуги,

И пошли во след Любови-Света,

Воссиявшего земле от Назарета.

Рек нам Свете «с вами Я во веки!

Обагрятся кровью вашей реки,

Плотью вашей будут звери сыты,

Но в уме вы Отчем не забыты»,

Ныне, братики, нас гонят и бесчестят,

Тем Уму Христову приневестят.

Мы восплещем, други, возликуем,

Заодно с соловкой пожалкуем

С вешней ивой росно прослезимся,

В серафимский зрак преобразимся:

Наши лица заряницы краше,

Молоньи лучистей ризы наши,

За спиной шесть крылии легковейных,

На кудрях венцы из звезд вечерних!

Мы восплещем зарными крылами

Над кручинными, всерусскими полями,

Вдунем в борозды заплаканные нови

Дух живой всепобеждающей любови —

И в награду, друженьки, за это

Вознесут нас крылья в лоно света

Ты не плачь, моя касатка,

Что на Юг лететь пора,

Мне уснуть зимою сладко

Под фатой из серебра.

Снежный бор от вьюг студеных

Сироту оборонит,

Сказкой инеев узорных

Боль — любовь угомонит.

И когда метель-царица

Допрядет снегов волну,

О невесте-голубице

Я под саваном вздохну. —

Бор проснется, снег растает,

Улыбнется небосвод,

Сердце зимнее взыграет,

Твой предчувствуя прилет.

Иисуса крест кровавый —

Наше знамя, меч и щит,

Зверь из бездны семиглавый

Перед ним не устоит.

Братья-воины, дерзайте

Встречу вражеским полкам!

Пеплом кос не посыпайте,

Жены, матери, по нам.

Наши груди — гор уступы,

Адаманты — рамена.

Под смоковничные купы

Соберутся племена.

Росы горние увлажат

Дня палящие лучи,

Братьям раны перевяжут

Среброкрылые врачи…

В светлом лагере победы,

Как рассветный ветер гор,

Сокрушившего все беды

Воспоет небесный хор, —

Херувимы, Серафимы…

И как с другом дорогим,

Жизни Царь Дориносимый

Вечерять воссядет с ним.

Винограда вкусит гроздий,

Для сыновних видим глаз…

Чем смертельней терн и гвозди.

Тем победы ближе час…

Дух животными крылами

Прикоснется к мертвецам,

И завеса в пышном храме

Раздерется пополам…

Избежав могильной клети,

Сопричастники живым,

Мы убийц своих приветим

Целованием святым:

«Мир вам, странники-собратья

И в блаженстве равный пай,

Муки нашего распятья

Вам открыли светлый рай.»

И враги, дрожа, тоскуя,

К нам на груди припадут…

Аллилуя, аллилуя!

Камни гор возопиют.

Пашни буры, межи зелены,

Спит за елями закат,

Камней мшистые расщелины

Влагу вешнюю таят.

Хороша лесная родина:

Глушь да поймища кругом!

Прослезилася смородина,

Травный слушая псалом.

И не чую больше тела я,

Сердце — всхожее зерно…

Прилетайте, птицы белые,

Клюйте ярое пшено!

Льются сумерки прозрачные,

Кроют дали, изб коньки,

И березки — свечи брачные

Теплят листьев огоньки.

Сын обижает, невестка не слухает.

Хлебным куском да бездельем корит…

Чую — на кладбище колокол ухает,

Ладаном тянет от вешних ракит.

Вышла я в поле, седая, горбатая, —

Нива без прясла, кругом сирота…

Свесила верба сережки мохнатые

Меда душистей, белее холста.

Верба-невеста, молодка пригожая,

Зеленью-платом не засти зари!

Аль с алоцветной красою не схожа я —

Косы желтее, чем бус янтари.

Ал сарафан с расписной оторочкою,

Белый рукав и плясун-башмачок…

Хворым младенчиком всхлипнув над кочкою,

Звон оголосил пролесок и лог.

Схожа я с мшистой, заплаканной ивою,

Мне ли крутиться в янтарь-бахрому?

Зой-невидимка узывней, дремливее,

Белые вербы в кадильном дыму.

Ах, кому судьбинушка

Ворожит беду:

Горькая осинушка

Ронит лист-руду.

Полымем разубрана,

Вся красным-красна,

Может быть, подрублена

Топором она.

Может, червоточина

Гложет сердце ей,

Черная проточина

Въелась меж корней.

Облака по просини

Крутятся в кольцо.

От судины-осени

Вянет деревцо.

Ой заря-осинушка,

Златоцветный лет,

У тебя детинушка

Разума займет!

Чтобы сны стожарные

В явь оборотить,

Думы — листья зарные

По ветру пустить.

Я люблю цыганские кочевья,

Свист костра и ржанье жеребят,

Под луной как призраки — деревья,

И ночной железный листопад.

Я люблю кладбищенской сторожки

Нежилой пугающий уют,

Дальний звон и с крестиками ложки,

В чьей резьбе заклятия живут.

Зорькой тишь, гармонику в потемки,

Дым овина, в росах коноплю…

Подивятся дальние потомки

Моему безбрежному «люблю».

Что до них? Улыбчивые очи

Ловят сказки теми и лучей…

Я люблю остожья, грай сорочий,

Близь и дали, рощу и ручей.

Собиралися в ночнину,

Становились в тесный круг:

«Кто старшой, кому по чину

Повести за стругом струг?

Есть Иванко Шестипалый,

Васька Красный, Кудеяр,

Зауголыш, Рямза, Чалый

И Размыкушка-гусляр.

Стать не гоже Кудеяру,

Рямзе с Васькой-яруном!

Порешили: быть Гусляру

Струговодом-большаком!

Он доселе тешил братов,

Не застаивал ветрил, —

Сызрань, Астрахань,

Саратов В небо полымем пустил».

В япанчу, поверх кольчуги,

Оболок Размыка стан

И повел лихие струги

На слободку — Еруслан.

Плыли долго аль коротко,

Обогнули Жигули,

Еруслановой слободки

Не видали — не нашли.

Закручинились орлята:

Навожденье чем избыть? —

Отступною данью-платой

Волге гусли подарить…

Воротилися в станища, —

Что ни струг, то сирота:

Буруны разъели днища,

Червоточина — борта.

Объявилась горечь в браге.

Привелось, хоть тяжело,

Понести лихой ватаге

Черносошное тягло.

И доселе по Поволжью

Живы слухи: в ледоход

Самогуды звучной дрожью

Оглашают глуби вод.

Кто проведает — учует

Половодный вещий сказ,

Тот навеки зажалкует,

Не сведет с пучины глаз.

Для того туман поречий —

Стружный парус; гул валов —

Перекатный рокот сечи,

Удалой повольный зов.

Дрожь осоки — шепот жаркий

Огневая вспышка струй —

Зарноокой полонянки

Приворотный поцелуй.

В просинь вод загляделися ивы,

Словно в зеркальце девка-краса.

Убегают дороги извивы,

Перелесков, лесов пояса:

На деревне грачиные граи,

Бродит сонь, волокнится дымок;

У плотины, где мшистые сваи,

Нижет скатную зернь Солнопек:

— Водянице стожарную кику, —

Самоцвет, зарянец, камень-зель…

Стародавнему верен навыку,

Прихожу на поречную мель.

Кличу девушку с русой косою,

С зыбким голосом, с вишеньем щек.

Ивы шепчут: «Сегодня с красою

Поменялся кольцом Солнопек.

Подарил ее зарною кикой,

Заголубил в речном терему»…

С рощи тянет смолой, земляникой,

Даль и воды в лазурном дыму.

Как сладостный орган, десницею небесной

Ты вызван из земли, чтоб бури утишать,

Живым дарить покой, жильцам могилы тесной

Несбыточные сны дыханьем навевать.

Твоих зеленых волн прибой тысячеустный

Под сводами души рождает смутный звон.

Как будто моряку, тоскующий и грустный,

С родимых берегов доносится поклон.

Как будто в зыбях хвои рыдают серафимы

И тяжки вздохи их, и гул скорбящих крыл

О том, что Саваоф броней неуязвимой

От хищности людской тебя не оградил.

Прохожу ночной деревней.

В темных избах нет огня.

Явью сказочною, древней

Потянуло на меня.

В настоящем разуверясь,

Стародавних полон сил,

Распахнул я лихо ферязь,

Шапку-соболь заломил.

Свистнул, хлопнул у дороги

В удалецкую ладонь,

И, как вихорь, звонконогий

Подо мною взвился конь.

Прискакал. Дубровым зверем

Конь храпит, копытом бьет;

Предо мной узорный терем,

Нет дозора у ворот.

Привязал гнедого к тыну;

Будет лихо, али прок, —

Пояс шелковый закину

На точеный шеломок.

Скрипнет крашеная ставнями!

«Что, разлапушка, — не спишь?

Неспроста повесу-парня

Знают Кама и Иртыш!

Наши хаживали струги

До Хвалынщины подчас, —

Не иссякнут у подруги

Бирюза и канифас…»

Прояснилися избенки,

Речка в утреннем дыму.

Гусли-морок, всхлипнув звонко,

Искрой канули во тьму.

Но в душе как хмель струится

Вещих звуков серебро —

Отлетевшей жаро-птицы

Самоцветное перо.

Певучей думой обуян,

Дремлю под жесткою дерюгой.

Я — королевич Еруслан

В пути за пленницей-подругой.

Мой конь под алым чепраком,

На мне серебряные латы…

А мать жужжит веретеном

В луче осеннего заката.

Смежают сумерки глаза,

На лихо жалуется прялка…

Дымится омут, спит лоза,

В осоке девушка-русалка.

Она поет, манит на дно

От неги ярого избытка…

Замри, судьбы веретено,

Порвись, тоскующая нитка!

Тучи, как кони в ночном,

Месяц — грудок пастушонка.

Вся поросла ковылем

Божья святая сторонка.

Только и русла, что шлях —

Узкая, млечная стёжка.

Любо тебе во лесях,

В скрытой избе, у окошка.

Светит небесный грудок

Нашей пустынной любови.

Гоже ли девке платок

Супить по самые брови?

По сердцу ль парню в кудрях

Никнуть плакучей ракитой?

Плыть бы на звонких плотах

Вниз по Двине ледовитой!

Чуять, как сказочник-руль

Будит поддонные были…

Много б Устёш и Акуль

Кудри мои полонили.

Только не сбыться тому, —

Берег кувшинке несносен…

Глянь-ка, заря бахрому

Весит на звонницы сосен.

Прячется карлица-мгла

То за ивняк, то за кочку.

Тысяча лет протекла

В эту пустынную ночку.

Я борозду за бороздою

Тяжелым плугом провожу

И с полуночною звездою

В овраг молиться ухожу.

Я не кладу земных поклонов

И не сплетаю рук крестом, —

Склонясь над сумрачною елью,

Горю невидимым огнем.

И чем смертельней лютый пламень,

Тем полногласней в вышине

Рыдают ангельские трубы

О незакатном, райском дне.

Но чуть заря, для трудной нови

Я покидаю дымный лог, —

В руке цветок алее крови —

Нездешней радости залог.

Ноченька темная, жизнь подневольная…

В поле безлюдье, бесследье да жуть.

Мается душенька… Тропка окольная,

Выведи парня на хоженый путь!

Прыснул в глаза огонечек малешенек,

Темень дохнула далеким дымком.

Стар ли огневщик, младым ли младешенек,

С жаркою бровью, с лебяжьим плечом, —

Что до того? Отогреть бы ретивое,

Ворога тезкою, братом назвать…

Лютое поле, осочье шумливое

Полнятся вестью, что «умерла мать».

«Что не ворохнутся старые ноженьки,

Старые песни, как травы, мертвы»…

Ночь — домовище, не видно дороженьки,

Негде склонить сироте головы.

Изба-богатырица,

Кокошник вырезной,

Оконце, как глазница,

Подведено сурьмой.

Кругом земля-землища

Лежит, пьяна дождем,

И бора-старичища

Подоблачный шелом.

Из-под шелома строго

Грозится туча-бровь…

К заветному порогу

Я припадаю вновь.

Седых веков наследство,

Поклон вам, труд и пот!..

Чу, песню малолетства

Родимая поет:

Спородила я сынка-богатыря

Под потокою на сиверке,

На холодном полузимнике,

Чтобы дитятко по матери пошло,

Не удушливато в летнее тепло,

Под морозами не зябкое,

На воде-луде не хлябкое!

Уж я вырастила сокола-сынка

За печным столбом на выводе,

Чтоб не выглядел Старик-Журавик,

Не ударил бы черемушкой,

Не сдружил бы с горькой долюшкой!

Месяц — рог олений,

Тучка — лисий хвост.

Полон привидений

Таежный погост.

В заревом окладе

Спит Архангел Дня.

В Божьем вертограде

Не забудь меня.

Там святой Никита,

Лазарь — нищим брат.

Кирик и Улита

Страсти утолят.

В белом балахонце

Скотий врач — Медост…

Месяц, как оконце,

Брезжит на погост.

Темь соткала куколь

Елям и бугру.

Молвит дед: «не внука ль

Выходил в бору?»

Я в ответ: «теперя

На пушнину пост,

И меня, как зверя,

Исцелил Медост».

Я пришел к тебе, сыр-дремучий бор,

Из-за быстрых рек, из-за дальних гор,

Чтоб у ног твоих, витязь-схимнище,

Подышать лесной древней силищей.

Ты прости, отец, сына нищего,

Песню-золото расточившего!

Не кудрявичем под гуслярный звон

В зелен терем твой постучался он.

Богатырь душой, певник розмыслом,

Раздружился я с древним обликом,

Променял парчу на сермяжину,

Кудри-вихори на плешь-лысину.

Поклонюсь тебе, государь, душой —

Укажи тропу в зелен терем свой!

Там, двенадцать в ряд, братовья сидят —

Самоцветней зорь боевой наряд…

Расскажу я им, баснослов-баян,

Что в родных степях поредел туман,

Что сокрылися гады, филины,

Супротивники пересилены,

Что крещеный люд на завалинах,

Словно вешний цвет на прогалинах…

Ах, не в руку сон! Седовласый бор

Чуда-терема сторожит затвор:

На седых щеках слезовая смоль,

Меж бровей-трущоб вещей думы боль.

Галка-староверка ходит в черной ряске,

В лапотках с оборой, в сизой подпояске,

Голубь в однорядке, воробей в сибирке,

Курица ж в салопе — клеваные дырки.

Гусь в дубленой шубе, утке ж на задворках

Щеголять далося в дедовских опорках.

В галочьи потемки, взгромоздясь на жердки,

Спят, нахохлив зобы, курицы-молодки;

Лишь петух-кудесник, запахнувшись в саван,

Числит звездный бисер, чует травный ладан.

На погосте свечкой теплятся гнилушки,

Доплетает леший лапоть на опушке,

Верезжит в осоке проклятый младенчик…

Петел ждет, чтоб зорька нарядилась в венчик.

У зари нарядов тридевять укладок…

На ущербе ночи сон куриный сладок:

Спят монашка-галка, воробей-горошник…

Но едва забрезжит заревой кокошник —

Звездочет крылатый трубит в рог волшебный:

«Пробудитесь, птицы, пробил час хвалебный!

И пернатым брашно, на бугор, на плёсо,

Рассыпает солнце золотое просо!»

Как лестовка в поле дорожка,

Заполье ж финифти синей.

Кручинюсь в избе у окошка

Кручиной библейских царей.

Давид убаюкал Саула

Пастушеским красным псалмом,

А мне от елового гула

Нет мочи ни ночью, ни днем.

В тоске распахнула оконце:

Все празелень хвои да рябь вод.

Глядь — в белом, худом балахонце

По стежке прохожий идет.

Помыслила: странник на Колу,

Подпасок, иль Божий Бегун, —

И слышу: «я Вешний Никола» —

Усладней сказительных струн.

Было мне виденье, сестрицы,

В сне тонцем, под хвойный канон.

С того ль гомонливы синицы,

Крякуши и гусь-рыбогон.

Плескучи лещи и сороги

В купели финифтяных вод…

«Украшенны вижу чертоги» —

Верба-клирошанка поет.

От кудрявых стружек тянет смолью,

Духовит, как улей, белый сруб.

Крепкогрудый плотник тешет колья,

На слова медлителен и скуп.

Тепел паз, захватисты кокоры,

Крутолоб тесовый шоломок.

Будут рябью писаны подзоры

И лудянкой выпестрен конек.

По стене, как зернь, пройдут зарубки:

Сукрест, лапки, крапица, рядки,

Чтоб избе-молодке в красной шубке

Явь и сонь мерещились легки.

Крепкогруд строитель-тайновидец,

Перед ним щепа, как письмена:

Запоет резная пава с крылец,

Брызнет ярь с наличника окна.

И когда оческами кудели

Над избой взлохматится дымок —

Сказ пойдет о Красном Древоделе

По лесам, на запад и восток.

Посмотри, какие тени

На дорогу стелют вязы!

Что нам бабушкины пени,

Деда нудные рассказы.

Убежим к затишью речки

От седой, докучной ровни…

У тебя глаза, как свечки

В полусумраке часовни.

Тянет мятою от сена,

Затуманились покосы.

Ты идешь, бледна как пена,

Распустив тугие косы.

Над рекою ветел лапы,

Тростника пустые трости.

В ивняке тулья от шляпы:

Не вчерашнего ли гостя?

Он печальнее, чем ели

На погосте, в час заката…

Ты дрожишь, белей кудели,

Вестью гибели объята.

Ах, любовь, как воск для лепки,

Под рукою смерти тает!..

«Святый Боже, Святый крепкий» —

Вяз над омутом вздыхает.

Разохалась старуха

Про молодость, про ад.

В зените горы пуха

Пролиться норовят.

Нет моченьки на кроснах

Ткать белое рядно.

Расплакалося в соснах

Пурги веретено.

Любовь, как нитку в бёрде,

Упустишь — не найдешь.

Запомнилося твердо,

Что был матер, пригож.

Под таежным медведем

Погиб лихой лесник…

Плакучих дум соседям

Не вымолвил язык.

Все выплакано кроснам —

Лощеному рядну.

Не век плясать по соснам

Пурги веретену.

Изба — гнездо тетерье,

Где жизнь, как холст доткать…

А тучи ронят перья

В лесную темь и гать.

Дымно и тесно в избе,

Сумерки застят оконце.

Верь, не напрасно тебе

Грезятся небо и солнце.

Пряжи слезой не мочи,

С зимкой иссякнет куделя…

Кот, задремав на печи,

Скажет нам сказку про Леля.

«На море остров Буян,

Терем Похитчика-Змея»…

В поле редеет туман,

Бор зашептался, синея.

«Едет ко терему Лель,

Меч-кладенец нагот-еве»…

Стукнул в оконце Апрель —

Вестник победной любови.

Невесела нынче весна:

В полях безголосье и дрема,

Дымится, от ливней черна,

На крышах избенок солома.

Окутала сизая муть

Реку и на отмели лодку.

Как узника, тянет взглянуть

За пасмурных облак решётку.

Душа по лазури грустит,

По ладану ландышей, кашек.

В лиловых потемках ракит

Не чуется щебета пташек.

Ужель обманула зима

И сны, что про солнце шептали?

Плывут облаков терема

В рябые, потусклые дали.

Талы избы, дорога,

Буры пни и кусты.

У лосиного лога

Четки елей кресты.

На завалине лыжи

Обсушил полудняк.

Снег дырявый и рыжий,

Словно дедов армяк.

Зорька в пестрядь и лыко

Рядит сучья ракит.

Кузовок с земляникой —

Солнце метит в зенит.

Дятел — пущ колотушка —

Дразнит стуком клеста,

И глухарья ловушка

На сегодня пуста.

Ветхая ставней резьба,

Кровли узорный конек.

Тебе, моя сказка, судьба

Войти в теремок.

Счастья-Царевны глаза

Там цветут в тишине,

И пленных небес бирюза

Томится в окне.

По зиме в теремок прибреду

Про свои поведать вины,

И глухую старуху найду

Вместо синей звенящей весны.

Мне сказали, что ты умерла

Заодно с золотым листопадом,

И теперь, лучезарно светла,

Правишь горним неведомым градом.

Я нездешним забыться готов, —

Ты всегда баснословной казалась,

И багрянцем осенних листов

Не однажды со мной любовалась.

Говорят, что не стало тебя.

Но любви иссякаемы ль струи:

Разве зори — не ласка твоя,

И лучи — не твои поцелуи?

Косогоры, низины, болота,

Над болотами ржавая марь.

Осыпается рощ позолота,

В бледном воздухе ладана гарь.

На прогалине теплятся свечи,

Озаряя узорчатый гроб,

Бездыханные девичьи плечи

И молитвенный с венчиком лоб.

Осень — с бледным челом инокиня —

Над покойницей правит обряд.

Даль мутна, речка призрачно-синя,

В роще дятлы зловеще стучат.

Октябрь — петух медянозобый

Горланит в ветре и в лесу:

Я в листопадные сугробы

Яйцо снеговое снесу

И лес под клювом петушиным

Дырявым стал. Курятник туч

Сквозит пометом голубиным, —

Мол Духа Божьего не мучь,

Снести яйцо на первопутки

Однажды в год тебе дано.

Как баба, выткала за сутки

Реченка сизое рядно

Близки дубленые Покровки,

Коровьи свадьбы, конский чес,

И к звездной кузнице для ковки

Плетется облачный обоз.

Болесть да засуха,

На скотину мор.

Горбясь, шьет старуха

Мертвецу убор.

Холст ледащ наощупь,

Слепы нить, игла…

Как медвежья поступь

Темень тяжела.

С печи смотрят годы

С карлицей-судьбой.

Водят хороводы

Тучи над избой

Мертвый дух несносен,

Маята и чад.

Помялища сосен

В небеса стучат.

Глухо Божье ухо,

Свод надземный толст.

Шьет, кляня, старуха

Поминальный холст.

Чу! Перекатный стук на гумнах

Он по заре звучит как рог.

От бед, от козней полоумных

Мой вещий дух не изнемог.

Я все такой же, как в столетьях,

Широкогрудый удалец…

Знать, к солнцепеку на поветях

Рудеет утренний багрец.

От гумен тянет росным медом,

Дробь молотьбы — могучий рог

Нас подарил обильным годом

Сребробородый древний Бог.

Снова поверилось в дали свободные,

В жизнь, как в лазурный, безгорестный путь.

Помнишь ракиты седые, надводные,

Вздохи туманов, безмолвия жуть?

Ты повторяла. «Туман — настоящее,

Холоден, хмур и зловеще глубок,

Сердцу пророчит забвенье целящее

В зелени ив пожелтевший листок».

Явью безбольною стало пророчество:

Просинь небес и снега за окном

В хижине тихо. Покой, одиночество —

Веют нагорным, свежительным сном.

Набух, оттаял лед на речке,

Стал пегим, ржаво-золотым.

В кустах затеплилися свечки

И засинел кадильный дым.

Березки — бледные белички,

Потупясь, выстроились в ряд.

Я голоску веснянки-птички,

Как материнской ласке, рад.

Природы радостный причастник,

На облака, молюся я.

На мне иноческий подрясник

И монастырская скуфья.

Обету строгому неверен,

Ушел я в поле к лознякам,

Чтоб поглядеть, как мир безмерен,

Как луч скользит по облакам,

Как пробудившиеся речки

Бурлят на талых валунах,

И невидимка теплит свечки

В нагих, дымящихся кустах.

Пушистые, теплые тучи,

Над плесом соловая марь.

За гатью, где сумрак дремучий,

Трезвонит Лесной Понамарь.

Плывут вечевые отгулы…

И чудится: витязей рать,

Развеся по ельнику тулы,

Во мхи залегла становать.

Осенняя явь Обонежья

Как сказка, баюкает дух.

Чу, гул… Не душа ли медвежья

На темень расплакалась вслух?

Иль чует древесная сила,

Провидя судьбу наперед,

Что скоро железная жила

Ей хвойную ризу прошьет.

Зовут эту жилу Чугункой, —

С ней лихо и гибель во мгле…

Подъёлыш с Ольховой лазункой

Таятся в родимом дупле.

Тайга — Боговидящий инок,

Как в схиму, закуталась в марь.

Природы великий поминок

Вещает Лесной Понамарь.

Возят щебень, роют рвы,

Понукают лошаденок.

От встревоженной травы

Дух идет, горюч и тонок.

В лысый пень оборотясь,

На людей дивится леший:

Где дремали топь и грязь,

Там снуют ездок и пеший.

И береза, зелень кос

Гребню ветра подставляя,

Как вдова, бледна от слез:

Тяжела-де участь злая.

Камни-очи луговин

От тоски посоловели,

Прячут изморозь седин

Под кокошниками ели.

И звериный бог Медост

Пришлецам грозит корягой:

Мол пробыть до первых звезд,

Опосля уйти ватагой.

Вот и звезды, как грибы,

На опушке туч буланых.

Вторя снам лесной избы,

Дед бранит гостей незваных:

«Принесло лихую рать,

Зайцу филина-соседа!..»

И с божницы Богомать

Смотрит жалостно на деда.

А над срубленной сосной,

Где комарьи зой и плясы,

«Со святыми упокой»

Шепчет сумрак седовласый.

Обозвал тишину глухоманью,

Надругался над белым «молчи»,

У креста простодушною данью

Не поставил сладимой свечи.

В хвойный ладан дохнул папиросой

И плевком незабудку обжег;

Зарябило слезинками плесо,

Сединою заиндевел мох.

Светлый отрок — лесное молчанье,

Помолясь на заплаканный крест,

Закатилось в глухое скитанье

До святых, незапятнанных мест.

Заломила черемуха руки,

К норке путает след горностай…

Сын железа и каменной скуки

Попирает берестяный рай.

От дремы, от теми-вина

Накренились деды-овины.

Садится за прясло луна,

Как глаз помутнело-совиный.

На просини елей кресты,

Узорно литье и чеканка…

Пробрезжило. Будит кусты

Заливчатым криком зарянка.

Загукала в роще желна,

Витлюк потянул на болото…

В избе заслюдела стена

Как риза, рябой позолотой.

Встречая дремучий рассвет,

В углу, как святой безымянный,

По лестовке молится дед,

Белесым лучом осиянный.

Радость видеть первый стог,

Первый сноп с родной полоски,

Есть отжиночный пирог

На меже, в тени березки,

Знать, что небо ввечеру

Над избой затеплит свечки,

Лики ангелов в бору

Отразят лесные речки…

Счастье первое дитя

Усыплять в скрипучей зыбке,

Темной памятью летя

В край, где песни и улыбки,

Уповать, что мир потерь

Канет в сумерки безвестья,

Что как путник, стукнет в дверь

Ангел с ветвью благовестья.

Запечных потемок чурается день:

Они сторожат наговорный кистень, —

Зарыл его прадед-повольник в углу,

Приставя дозором монашенку-мглу.

И теплится сказка… Избе лет за двести,

А все не дождется от витязя вести,

Монашка прядет паутины кудель…

Смежает зеницы небесная бель.

Изба засыпает… С узорной божницы

Взирают Микола и сестры Седьмицы,

На матице ожила карлиц гурьба,

Топтыгин с козой — избяная резьба.

Глядь, — в горенке стол самобранкой накрыт,

На лавке разбойника дочка сидит,

На ней пятишовка, из гривен блесня,

Сама же понурей осеннего дня.

Ткачиха-метель напевает в окно:

На саван повольнику ткися рядно, —

Лежит он в логу, окровавлен чекмень,

Не выведал ворог про чудо-кистень…

Колотится сердце… Лесная изба

Глядится в столетья, темна как судьба,

И пестун былин, разоспавшийся дед,

Спросонок бормочет про Тутошний Свет.

Сготовить деду круп, помочь развесить сети,

Лучину засветить, и слушая пургу,

Как в сказке, задремать на тридевять столетий,

В Садко оборотясь, иль в вещего Вольгу.

«Гей, други! Не в бою, а в гуслях нам удача, —

Соловке-игруну претит вороний грай…»

С палатей смотрит Жуть, гудит, как било, Лаче,

И деду под кошмой приснился красный рай.

Там горы-куличи и сыченые реки,

У чаек и гагар по мисе яйцо…

Лучина точит смоль, смежив печурки-веки,

Теплынью дышит печь — ночной избы лицо.

Но уж рыжеет даль, пурговою метлищей

Рассвет сметает темь, как из сусека сор,

И слышно, как сова, спеша засесть в дуплище,

Гогочет и шипит на солнечный костер.

Почуя скитный звон, встает с лежанки бабка,

На ней пятно зари, как венчик у святых,

А Лаче ткет валы размашисто и хлябко,

Теряяся во мхах и в далях ветровых.

В овраге снежные ширинки

Дырявит посохом закат,

Полощет в озере, как в кринке,

Плеща на лес, кумачный плат.

В расплаве мхов и тине роясь, —

Лесовику урочный дар, —

Он балахон и алый пояс

В тайгу забросил, как пожар.

У лесового нос — лукошко,

Волосья — поросли ракит…

Кошель с янтарного морошкой,

Луна забрезжить норовит.

Зарит… Цветет загозье лыко,

Когтист и свеж медвежий след,

Озерко — туес с земляникой,

И вешний бор — за лаптем дед.

Дымится пень — ему лет со сто,

Он в шапке, с сивой бородой…

Скрипит лощеное бересто

У лаптевяза под рукой.

Черны проталины. Навозом,

Капустной прелью тянет с гряд.

Ушли Метелица с Морозом,

Оставив Марту снежный плат.

И за неделю Март-портняжка

Из плата выкроил зипун,

Наделал дыр, где пол запашка,

На воротник нашил галун.

Кому достанется обнова?..

Трухлявы кочки, в поле сырь,

И на заре, в глуши еловой,

Как ангелок, поет снигирь.

Капели реже, тропки суше,

Ручьи скатилися в долок…

Глядь, на припеке лен кукупщй

Вздувает сизый огонек.

Облиняла буренка,

На задворках теплынь.

Сосунка-жеребенка

Дразнит вешняя синь.

Преют житные копны,

В поле пробель и зель…

Чу! Не в наши ли окна

Постучался Апрель?

Он с вербой монашек,

На груди образок,

Легкозвоннее пташек

Ветровой голосок.

Обрядись в пятишовку,

И пойдем в синь и гать

Солнце-Божью коровку

Аллилуйем встречать,

Прослезиться у речки,

Погрустить у бугров…

Мы — две белые свечки

Перед ликом лесов.

Осинник гулче, ельник глуше,

Снега туманней и скудней.

В пару берлог разъели уши

У медвежат ватаги вшей.

У сосен сторожки вершины,

Пахуч и бур стволов янтарь.

На разопрелые низины

Летит с мошнухою глухарь.

Бреду зареющей опушкой, —

На сучьях пляшет солнопек.

Вон, над прижухлою избушкой

Виляет беличий дымок.

Там коротают час досужий

За думой дед, за пряжей мать…

Бурлят ключи, в лесные лужи

Глядится пней и кочек рать.

Я дома. Хмарой тишиной

Меня встречают близь и дгиЫ.

Тепла лежанка, за стеной

Старухи-ели задремали.

Их не добудится пурга,

Ни зверь, ни окрик человечий…

Чу/ С домовихой кочерга

Зашепелявили у печи.

Какая жуть… Мошник-петух

На жердке мреет как куделя,

И отряхает зимний пух —

Предвестье буйного Апреля.

Не в смерть, а в жизнь введи меня,

Тропа дремучая лесная!

Привет вам, братья-зеленя,

Потемки дупел, синь живая!

Я не с железом к вам иду,

Дружась лишь с посохом да рясой,

Но чтоб припасть в слезах, в бреду

К ногам березы седовласой,

Чтоб помолиться лику ив,

Послушать пташек-клирошанок,

И, брашен солнечных вкусив,

Набрать младенческих волвянок.

На мху, как в зыбке, задремать,

Под баю-бай осиплой ели…

О пуща-матерь, тучки прядь,

Туман, пушистее кудели, —

Как сладко брагою лучей

На вашей вечери упиться,

Прозрев, что веткою в ручей

Душа родимая глядится!

Растрепало солнце волосы —

Без кудрей, мол, я пригоже,

На продрогший луг и полосы

Стелет блесткие рогожи.

То обшарит куст ракитовый,

То распляшется над речкой!..

У соседок не выпытывай,

Близко милый, аль далечко.

За Онежскими порогами

Есть края, где избы — горы,

Где щетина труб с острогами

Застят росные просторы.

Там могилушка бескрестная

Безголосьем кости нежит,

И луна, как свечка местная,

По ночам над нею брезжит.

Привиденьем жуть железная,

Запахнувшись в саван бродит…

Не с того ль, моя болезная,

Солнце тучи хороводит?

Аль и солнышко отмыкало

Болесть нив и бездорожий,

И земле в поминок выткало

Золоченые рогожи.

На темном ельнике стволы берез —

На рытом бархате девические пальцы.

Уже рябит снега, и слушает откос,

Как скут струю ручья невидимые скальцы.

От лыж неровен след; покинув темь трущоб

Бредет опушкой лось, вдыхая ветер с юга,

И таежный звонарь — хохлатая лешуга, —

Усевшись на суку, задорно пучит зоб.

Под низкой тучей вороний грай,

За тучей брезжит Господний рай.

Вороньи пени на горний свет

Под образами прослышал дед.

Он в белой скруте, суров пробор,

Во взоре просинь и рябь озер…

Не каркай, ворон, тебе на снедь

Речное юДо притащит сеть!

Поделят внуки счастливый лов,

Глазастых торпиц, язей, сигов…

Земля погоста — притин от бурь, —

Душа, как рыба, всплеснет в лазурь.

Не будет деда, но будет сказ,

Как звон кувшинок в лебяжий час,

Когда в просонки и в хмару вод

Влюбленный лебедь подруг ведет…

Дыряв и хлябок небесный плат,

Лесным гарищем чадит закат.

Изба, как верша… Лучу во след

В то-светный сумрак отходит дед.

Лесные сумерки — монах

За узорочным часословом.

Горят заставки на листах

Сурьмою в золоте багровом.

И богомольно старцы-пни

Внимают звукам часословным.

Заря, задув свои огни,

Тускнеет венчиком иконным.

Лесных погостов старожил,

Я молодею в вечер Мая,

Как о судьбе того, кто мил,

Над палой пихтою вздыхая:

Забвенье светлое тебе,

В многопридельном хвойном храме»

По мощной жизни, по борьбе,

Лесными ставшая мощами!

Смывает киноварь стволов

Волна финифтяного мрака,

Но строг и вечен часослов

Над котловиною, где рака.

Оттепель — баба хозяйка

Лог, как беленая печь.

Тучка — пшеничная сайка —

Хочет сытою истечь.

Стряпке все мало раствора,

Лапти в муке до обор.

К посоху дедушки-бора

Жмется малютка-сугор:

«Дед, пробудися, я таю!

Нет у шубейки полы».

Дед же спросонок: «Знать к Маю

Смолью дохнули стволы».

«Дедушка, скоро ль сутёмки

Косу заре доплетут?..»

Дед же: «Сыреют в котомке,

Чай, и огниво и трут.

Нет по проселку проходу,

Всюду раствор, да блины…»

В вешнюю полую воду

Думы как зори ясны.

Ждешь, как вестей, жаворонка,

Ловишь лучи на бегу…

Чу! Громыхает заслонка

В теплом, разбухшем логу.

Льнянокудрых тучек бег —

Перед ведреным закатом.

Детским телом пахнет снег,

Затененный пнем горбатым,

Луч — крестильный образок —

На валежину повешен,

И ребячий голосок

За кустами безутешен.

Под березой зыбки скрип,

Ельник в маревных пеленках…

Кто родился иль погиб

В льнянокудрых сутемёнках?

И кому, склонясь, козу

Строит зорька-повитуха?..

«Поспрошай куму-лозу»,

Шепчет пихта, как старуха.

И лоза, рядясь в кудель,

Тайну светлую открыла:

«На заранке я Апрель

В снежной лужице крестила».

Теплятся звезды-лучинки,

В воздухе марь и теплынь.

Веселы будут отжинки,

В скирдах духмянна полынь.

Спят за омежками риги,

Роща — пристанище мглы.

Будут пахучи ковриги,

Зимние избы теплы.

Минет пора обмолота,

Пуща развихрит листы.

Будет добычна охота,

Лоски на слищах холсты.

Месяц засветит лучинкой,

Скрипнет под лаптем снежок…

Колобы будут с начинкой,

Парень матер и высок.

Сегодня в лесу именины,

На просеке пряничный дух,

В багряных шугаях осины

Умильней причастниц-старух,

Пышней кулича муравейник,

А пень, как с наливкой бутыль.

В чаще именинник-затейник

Стоит, опершись на костыль.

Он в синем, как тучка, кафтанце,

Бородка — очесок клочок:

О лете, сынке-голодранце,

Тоскует лесной старичок.

Потрафить приятельским вкусам

Он ключницу-осень зовет…

Прикутано старой бурнусом

Спит лето в затишье болот.

Пусть осень густой варенухой

Обносит трущобных гостей, —

Ленивец, хоть филин заухай,

Не сгонит дремоты с очей!

Уже хоронится от слежки

Прыскучий заяц… Синь и стыть,

И нечем голые колешки

Березке в изморозь прикрыть.

Лесных прогалин скатеретка

В черничных пятнах; на реке

Горбуньей-девушкою лодка

Грустит и старится в тоске.

Осина смотрит староверкой,

Как четки, листья обронив;

Забыв хомут, пасется Серко

На глади сонных, сжатых нив.

В лесной избе покой часовни —

Труда и светлой скорби след..

Как Ной ковчег, готовит дровни

К веселым заморозкам дед.

И ввечеру, под дождик сыпкий,

Знать, заплутав в пустом бору, —

Зайчонок-луч, прокравшись к зыбке,

Заводит с первенцем игру.

Туча — ель, а солнце — белка

С раззолоченным хвостом.

Синева — в плату сиделка

Наклонилась над ручьем.

Голубеют воды-очи,

Но не вспыхивает в них

Прежних удали и мочи,

Сновидении золотых.

Мамка кажет: «Эво, елка!

Хворь, дитя, перемоги…»

У ручья осока — челка,

Камни — с лоском сапоги.

На бугор кафтан заброшен,

С чернью петли, ал узор,

И чинить его упрошен

Пропитуха мухомор

Что наштопает портняжка,

Все ветшает, как листы,

На ручье ж одна рубашка

Да посконные порты.

От лесной, пролетней гари

Веет дремою могил..

Тише, люди, тише, твари, —

Светлый отрок опочил!

Ель мне подала лапу, береза серьгу,

Тучка канула перл, просияв на бегу,

Дрозд запел «Блажен муж» и «Кресту Твоему».

Утомилась осина вязать бахрому

В луже крестит себя обливанец-бекас,

Ждет попугного ветра небесный баркас

Уж натянуты снасти, скрипят якоря,

Закудрявились пеной Господни моря,

Вот и сходню убрал белокрылый матрос

Не удачлив мой путь, тяжек мысленный воз"

Кобылица-душа тянет в луг, где цветы,

Мята слов, древозвук, купина красоты

Там, под Дубом Покоя, накрыты столы,

Пиво Жизни в сулеях, и гости светлы —

Три пришельца, три солнца, и я — Авраам,

Словно ива ручью, внемлю росным словам

«Родишь сына — звезду, алый песенный сад.

Где не властны забвенье и дней листопад,

Где береза серьгою и лапою ель

Тиховейно колышут мечты колыбель».

«Умерла мама» — два шелестных слова.

Умер подойник с чумазым горшком.

Плачется кот и понура корова,

Смерть постигая звериным умом:

Кто она? Колокол в сумерках пегих,

Дух живодерни, ведун-коновал,

Иль на грохочущих пенных телегах

К берегу жизни примчавшийся шквал?

— Знает лишь маковка ветхой церквушки,

В ней поселилась хозяйки душа,

Данью поминною — рябка в клетушке

Прочит яичко, соломой шурша.

В пестрой укладке повойник и бусы

Свадьбою грезят: «Годов пятьдесят

Бог насчитал, как жених черноусый

Выменял нас — молодухе в наряд».

Время, как шашель, в углу и за печкой

Дерево жизни буравит, сосет…

В звезды конек и в потемки крылечко

Смотрят и шепчут: «вернется… придет…»

Плачет капелями вечер соловый,

Крот в подземельи и дятел в дупле…

С рябкиной дремою, ангел пуховый

Сядет за прялку в кауровой мгле.

«Мама в раю», — запоет веретенце,

«Нянюшкой светлой младенцу-Христу…»

Как бы в стихи, золотые как солнце,

Впрясть волхвованье и песенку ту?

Строки и буквы — лесные коряги,

Ими не вышить желанный узор…

Есть, как в могилах, душа у бумаги —

Алчущим перьям глубинный укор.

Шесток для кота, что амбар для попа,

К нему не заглохнет кошачья тропа;

Зола, как перина, — лежи, почивай, —

Приснятся снетки, просяной каравай.

У матери-печи одно на уме:

Теплынь уберечь да всхрапнуть в полутьме;

Недаром в глухой, свечеревшей избе

Как парусу в ведро, дремотно тебе.

Ой, вороны-сны, у невесты моей

Не выклевать вам беспотемных очей;

Летите к мурлыке на теплый шесток,

Куда не заглянет прожорливый рок,

Где странники-годы почили золой,

И бесперечь хнычет горбун-домовой;

Ужели плакида — запечный жилец

Почуял разлуку и сказки конец?

Кота ж лежебока будите скорей,

Чтоб был на стороже у чутких дверей,

Мяукал бы злобно и хвост распушил,

На смерть трясогузую когти острил!

Весь день поучатися правде Твоей,

Как вешнюю озимь, ждать светлых гостей,

В раю избяном, и в затишьи гумна

Поплакать медово, что будет «она».

Задремлется деду, лучина замрет —

Бесплотная гостья в светелку войдет,

Поклонится Спасу, погладит внучат,

Как травка лучу, улыбнется на плат:

Висит, дескать, сирый, хозяйке взамен.

Повыкован венчик из облачных пен:

Очелье — алмаз, по бокам — изумруд.

Трех отроков пещных и ангелов труд.

Петух кукарекнет, забрезжит светец,

В дверях засияет Медостов венец;

Пречудный святитель войдет с посошком,

В пастушьих лапотцах, повитый лучом.

За ним, умеряючи крыл паруса,

Предстанет Иван — грозовая краса:

Он с чашей крестильной, и голубь над ним…

Всю ночь поучаюсь я тайнам Твоим.

Заутро у бурой полнее удой,

У рябки яичко, и весел гнедой.

А там, где святые росою прошли,

С курлыканьем звонким снуют журавли:

Чтоб сизые крылья и клюв укрепить,

Им надо росы благодатной испить.

Хорошо в вечеру, при лампадке,

Погрустить и поплакать втишок,

Из резной, низколобой укладки

Недовязанный вынуть чулок.

Ненаедою-гостем за кружкой

Усадить на лежанку кота,

И следить, как лучи над опушкой

Догорают виденьем креста,

Как бредет позад дремлющих гумен,

Оступаясь, лохмотница-мгла…

Все по старому: дед, как игумен,

Спит лохань и притихла метла.

Лишь чулок, как на отмели верши,

И с котом раздружился клубок.

Есть примета: где милый умерший,

Там пустует кольцо иль чулок,

Там божничные сумерки строже,

Дед безмолвен, провидя судьбу,

Глубже взор и морщины… О Боже —

Завтра год, как родная в гробу!

Заблудилось солнышко в корбах темнохвойных,

Износило лапчатый золотой стихарь:

Не бежит ли красное от людей разбойных,

Не от злых ли кроется в сутемень да в марь.

Али корба хвойная с бубенцами шишек,

С рушниками-зорями просини милей,

Красики с волвянками слаще звездных пышек

И громов размычливей гомон журавлей?

Эво, на валежине, словно угли в жарнике,

Половеет лапчатый золотой стихарь…

Потянули за море витлюки-комарники,

Нижет перелесица бляшки да янтарь.

Сядь, моя жалобная, в сарафане сборчатом,

В камчатом накоснике за послушный лен, —

Постучится солнышко под оконцем створчатым —

Шлет-де вестку матушка с Тутошних сторон:

Мы в ответ: радехоньки говору то-светному,

Ходоку от маминой праведной души,

Здынься по крылечику к жарнику приветному,

От росы да мокрети лапти обсуши!

Полыхнувши золотом, прянет гость в предызбицу,

Краснобайной сказкою пряху улестит.

Как игумен в куколе, вечер, взяв кадильницу,

Складню рощ финифтяных ладаном кадит.

В домовище матушка… Пасмурной округою

Водит мглу незрячую поводырка-жуть,

И в рогожном кузове, словно поп за ругою,

В Сторону то-светную солнце правит путь.

От сутемок до звезд, и от звезд до зари

Бель бересты, зыбь хвои и смолы янтари,

Перекличка гагар, вод дремучая дремь,

И в избе, как в дупле, рудо-пегая темь,

От ловушек и шкур лисий таежный дух,

За оконцем туман, словно гагачий пух,

Журавлиный пролет, ропот ливня вдали,

Над поморьем лесов облаков корабли,

Над избою кресты благосенных вершин…

Спят в земле дед и мать, я в потемках один.

Чую, — сеть на стене, самопрялка в углу,

Как совята с гнезда, загляделись во мглу,

Сиротеют в укладе шушун и платок,

И на отмели правит поминки челнок,

Ель гнусавит псалом: «яко воск от огня…»

Далеко до лесного железного дня,

Когда бор, как кольчужник, доспехом гремит —

Королевну-Зарю полонить норовит.

Бродит темень по избе,

Спотыкается спросонок.

Балалайкою в трубе

Заливается бесенок:

Трынь, да брынь, да тере-рень…

Чу! Заутренние звоны!

Богородицына тень,

Просияв, сошла с иконы.

В дымовище сгинул бес,

Печь, как старица, вздохнула.

За окном бугор и лес

Зорька в сыту окунула.

Там, минуючи зарю,

Ширь безвестных плоскогорий,

Одолеть судьбу-змею "

Скачет пламенный Егорий.

На задворки вышел Влас

С вербой, в венчике сусальном…

Золотой, воскресный час,

Просиявший в безначальном.

Зима изгрызла бок у стога,

Вспорола скирды, но вдомек

Буренке пегая дорога

И грай нахохленных сорок.

Сороки хохлятся — к капели,

Дорога пега — быть теплу.

Как лещ наживку, ловят ели

Луча янтарную иглу.

И луч бежит в переполохе,

Ныряет в хвои, в зыбь ветвей…

По вечерам коровьи вздохи

Снотворней бабкиных речей:

«К весне пошло, на речке глыбко,

Буренка чует водополь»…

Изба дремлива, словно зыбка,

Где смолкли горести и боль.

Лишь в поставце, как скряга злато,

Теленье числя и удой,

Подойник с крынкою щербатой

Тревожат сумрак избяной.

В селе Красный Волок пригожий народ,

Лебедушки девки, а парни как мед,

В моленных рубахах, в беленых портах,

С малиновой речью на крепких губах;

Старухи в долгушках, а деды — стога,

Их россказни внукам милей пирога:

Вспушатся усищи, и киноварь слов

Выводит узоры пестрей теремов.

Моленна в селе — семискатный навес:

До горнего неба семь нижних небес,

Ступенчаты крыльца, что час, то ступень,

Всех двадцать четыре — заутренний день.

Рундук запорожный — пречудный Фавор,

Где плоть убедится, как пена озер,

Бревенчатый короб — утроба кита,

Где спасся Иона двуперстьем креста.

Озерная схима и куколь лесов

Хоронят село от людских голосов.

По Пятничным зорям, на хартии вод

Всевышние притчи читает народ:

«Сладчайшего Гостя готовьтесь принять!

Грядет Он в нощи, яко скимен и тать;

Будь парнем женатый, а парень, как дед…»

Полощется в озере маковый свет,

В пеганые глуби уходит столбом

До сердца земного, где праотцев дом.

Там, в саванах бледных, соборы отцов

Ждут радужных чаек с родных берегов;

Летят они с вестью, судьбы бирючи,

Что попрана Бездна и Ада ключи.

Коврига свежа и духмяна,

Как росная пожня в лесу,

Пушист у кормилицы мякиш,

И бел, как береста, испод.

Она — избяное светило,

Лучистее детских кудрей:

В чулан загляни ненароком —

В лицо тебе солнцем пахнет.

И в час, когда сумерки вяжут,

Как бабка, косматый чулок,

И хочется маленькой Маше

Сытового хлебца поесть —

В ржаном золотистом сияньи

Коврига лежит на столе,

Ножу лепеча: «я готова

Себя на закланье принесть».

Кусок у малютки в подоле —

В затоне рыбачий карбас:

Поломана мачта, пучиной

Изгрызены днище и руль, —

Но светлая радость спасенья,

Прибрежная тишь после бурь

Зареют в ребяческих глазках,

Как ведреный, синий Июль.

Вешние капели, солнопек и хмара,

На соловом плесе первая гагара,

Дух хвои, бересты, проглянувший щебень,

Темью — сон-липуша, россказни да гребень.

Тихий, мерный ужин, для ночлега лавка,

За оконцем месяц — Божья камилавка,

Сон сладимей сбитня, петухи спросонок,

В зыбке снигиренком пискнувший ребенок,

Над избой сутемки — дедовская шапка,

И в углу божничном с лестовкою бабка,

От печного дыма ладан пущ сладимый,

Молвь отшельниц-елей: «иже херувимы»…

Вновь капелей бусы, солнопека складень…

Дум — гагар пролетных не исчислить за день.

Пни — лесные деды, в дуплах гуд осиный,

И от лыж пролужья на тропе лосиной.

Ворон грает к теплу, а сорока к гостям,

Ель на полдень шумит — к звероловным вестям.

Если полоз скрипит, конь ушами прядет —

Будет в торге урон и в кисе недочет.

Если прыскает кот и зачешется нос —

У зазнобы рукав полиняет от слез.

А над рябью озер прокричит дребезда —

Полонит рыбака душегубка-вода.

Дятел угол долбит — загорится изба,

Доведет до разбоя детину гульба.

Если девичий лапоть ветшает с пяты, —

Не доесть и блина, как наедут сваты.

При запалке ружья в уши кинется шум —

Не выглаживай лыж, будешь лешему кум.

Семь примет к мертвецу, но про них не теперь,

У лесного жилья зааминена дверь,

Под порогом зарыт «Богородицын Сон», —

От беды-худобы нас помилует он.

То было лет двадцать назад,

И столько же зим, листопадов,

Четыре морщины на лбу

И сизая стежка на шее —

Невесты-петли поцелуй.

Закроешь глаза, и Оно

Родимою рябкой кудахчет,

Морщинистым древним сучком

С обиженной матицы смотрит,

Метлою в прозябшем углу

На пальцы ветловые дует.

Оно не микроб, не Толстой,

Не Врубеля мозг ледовитый,

Но в победья час мировой,

Когда мои хлебы пекутся,

И печка мурлычет, пьяна

Хозяйской, бобыльною лаской,

В печурке созвездья встают,

Поет Вифлеемское небо,

И Мать пеленает меня —

Предвечность в убогий свивальник.

Оно нарастает, как в темь

Измученный, дальний бубенчик,

Ныряет в укладку, в платок,

Что сердцу святее иконы,

И там серебрит купола,

Сплетает захватистый невод,

Чтоб выловить камбалу-душу,

И к груди сынишком прижать,

В лесную часовню повесть,

Где Боженька книгу читает,

И небо в окно подает

Лучистых зайчат и свистульку.

Потом черноусьем идти,

Как пальчику в бороду тятьке,

В пригоршне зайченка неся —

Часовенный, жгучий гостинец.

Есть остров — Великий Четверг

С изюмного, лакомой елью,

Где Ангел в кутейном дупле

Поет золотые амини, —

Туда меня кличет Оно

Воркующим, бархатным громом,

От Ангела перышко дать.

Сулит — щекотать за кудряшкой,

Чтоб Дедушка-Сон бородой

Согрел дорогие колешки.

Есть град с восковою стеной,

С палатой из титл и заставок,

Где вдовы Реснииы живут

С привратницей-Родинкой доброй,

Где коврик моленный расшит

Субботней страстною иглою,

Туда меня кличет Оно

Куличневым, сдобным трезвоном

Христом разговеться и всласть

Наслушаться вешних касаток,

Что в сердце слепили гнездо

Из ангельских звонких пушинок.

То было лет десять назад,

И столько же весен простудных,

Когда, словно пух на губе,

Подснежная лоснилась озимь,

И Месяц — плясун водяной

Под ольхами правил мальчишник,

В избе, под распятьем окна

За прялкой Предвечность сидела,

Вселенскую душу и мозг

В певучую нить выпрядая.

И Тот, кто во мне по ночам

О печень рогатину точит,

Стучится в лобок, как в притон,

Где Блуд и Чума потаскуха, —

К Предвечности Солнце подвел

Для жизни в лучах белокурых,

Для зыбки в углу избяном,

Где мозг мирозданья прядется.

Туда меня кличет Оно

Пророческим шелестом пряжи,

Лучом за распятьем окна,

Старушьей блаженной слезинкой,

Сулится кольцом подарить

С бездонною брачной подушкой,

Где остров — ржаное гумно

Снопами, как золотом, полон.

И в каждом снопе аромат

Младенческой яблочной пятки,

В соломе же вкус водяной

И шелест крестильного плата…

То было сегодня… Вчера…

Назад миллионы столетий, —

Не скажут ни святцы, ни стук

Височной кровавой толкуши,

Где мерно глухие песты

О темя Земли ударяют, —

В избу Бледный Конь прискакал,

И свежестью горной вершины

Пахнуло от гривы на печь, —

И печка в чертог обратилась:

Печурки — пролеты столпов,

А устье — врата огневые.

Конь лавку копытом задел,

И дерево стало дорогой,

Путем меж алмазных полей,

Трубящих и теплящих очи,

И каждое око есть мир,

Сплав жизней и душ отошедших.

«Изыди» — воззвали Миры,

И вышло Оно на дорогу…

В миры меня кличет Оно

Нагорным пустынным сияньем,

Свежительной гривой дожди

С сыновних ресниц отряхает.

И слезные ливни, как сеть,

Я в памяти глубь погружаю,

Но вновь неудачлив улов,

Как хлеб, что пеку я без Мамы, —

Мучнист стихотворный испод

И соль на губах от созвучий,

Знать, в замысла ярый раствор

Скатилась слеза дождевая.

На дне всех миров, океанов и гор

Хоронится сказка — алмазный узор, —

Земли талисман, что Всевышний носил

И в Глуби Глубин, наклонясь, обронил.

За ладанкой павий летал Гавриил

И тьмы громкокрылых взыскующих сил, —

Обшарили адский кромешный сундук,

И в Смерть открывали убийственный люк,

У Времени-скряги искали в часах,

У Месяца в ухе, у Солнца в зубах;

Увы! Схоронился «в нигде» талисман,

Как Господа сердце — немолчный таран!..

Земля — Саваофовых брашен кроха,

Где люди ютятся средь терний и мха,

Нашла потеряжку и в косу вплела,

И стало Безвестное — Жизнью Села.

Земная морщина — пригорков мозоли,

За потною пашней — дубленое поле,

За полем лесок, словно зубья гребней, —

Запуталась тучка меж рябых ветвей;

И небо — Микулов бороздчатый глаз

Смежает ресницы — потемочный сказ;

Реснитчатый пух на деревню ползет —

Загадок и тайн золотой приворот.

Повыйди в потемки из хмарой избы —

И вступишь в поморье Господней губы,

Увидишь Предвечность — коровой она

Уснула в пучине, не ведая дна.

Там ветер молочный поет петухом,

И Жалость мирская маячит конем,

У Жалости в гриве овечий ночлег,

Куриная пристань и отдых телег:

Сократ и Будда, Зороастр и Толстой,

Как жилы, стучатся в тележный покой.

Впусти их раздумьем — и вьявь обретешь

Ковригу Вселенной и Месячный Нож —

Нарушай ломтей, и Мирская душа

Из мякиша выйдет, крылами шурша.

Таинственный ужин разделите вы,

Лишь Смерти не кличьте — печальной вдовы…

В потемки деревня — Христова брада,

Я в ней заблудиться готов навсегда,

В живом чернолесьи костер разложить

И дикое сердце, как угря, варить,

Плясать на углях, и себя по кускам

Зарыть под золою в поминок векам,

Чтоб Ястребу-духу досталась мета —

Как перепел алый, Христовы уста!

В них тридцать три зуба — жемчужных горы,

Язык — вертоград, железа же — юры,

Где слюнные лоси, с крестом меж рогов,

Пасутся по взгорьям иссопных лугов…

Ночная деревня — преддверие Уст…

Горбатый овин и ощеренный куст

Насельников чудных, как струны, полны…

Свершатся ль, Господь, огнепальные сны!

И морем сермяжным, к печным берегам

Грома-корабли приведет ли Адам,

Чтоб лапоть мозольный, чумазый горшок

Востеплили очи — живой огонек,

И бабка Маланья, всем ранам сестра,

Повышла бы в поле ясней серебра

Навстречу Престолам, Началам, Властям,

Взывающим солнцам и трубным мирам!..

О, ладанка Божья — вселенский рычаг,

Тебя повернет не железный Варяг,

Не сводня-перо, не сова-звездочет —

Пяту золотую повыглядел кот,

Колдунья-печурка, на матице сук!..

К ушам прикормить бы зиждительный Звук,

Что вяжет, как нитью, слезинку с луной

И скрип колыбели — с пучиной морской,

Возжечь бы ладони — две павьих звезды,

И Звук зачерпнуть, как пригоршню воды,

В трепещущий гром, как в стерляжий садок,

Уста окунуть, и причастьем молок

Насытиться всласть, миллионы веков

Губы не срывая от звездных ковшов!..

На дне всех миров, океанов и гор

Цветет, как душа, адамантовый бор, —

Дорога к нему с Соловков на Тибет,

Чрез сердце избы, где кончается свет,

Гда бабкина пряжа — пришельцу веха:

Нырни в веретенце, и нитка-леха

Тебя поведет в Золотую Орду,

Где ангелы варят из радуг еду, —

То вещих раздумий и слов пастухи,

Они за таганом слагают стихи,

И путнику в уши, как в овчий загон,

Сгоняют отары — волхвующий звон.

Но мимо тропа, до кудельной спицы,

Где в край «Невозвратное» скачут гонцы,

Чтоб юность догнать, душегубную бровь…

Нам к бору незримому посох — любовь,

Да смертная свечка, что пахарь в перстах

Держал пред кончиной, — в ней сладостный страх

Низринуться в смоль, в адамантовый гул…

Я первенец Киса, свирельный Саул,

Искал пегоухих отцовских ослиц

И царство нашел многоценней златниц:

Оно за печуркой, под рябым горшком,

Столетия мерит хрустальным сверчком.

Судьба-старуха нижет дни,

Как зерна бус — на нить:

Мелькнет игла — и вот они,

Кому глаза смежить.

Блеснет игла — опять черед

Любить, цветы срывать…

Не долог день, и краток год

Нетленное создать.

Всё прах и дым. Но есть в веках

Богорожденный час.

Он в сердобольных деревнях

Зовется Светлый Спас.

Не потому ль родимых сел

Смиренномудрей вид,

Что жизнедательный глагол

Им явственно звучит,

Что небо теплит им огни,

И Дева-благодать

Как тихий лен спрядает дни,

Чтоб вечное соткать?

Рыжее жнивье — как книга,

Борозды — древняя вязь,

Мыслит начетчица-рига,

Светлым реченьям дивясь.

Пот трудолюбца Июля,

Сказку кряжистой избы, —

Всё начертала косуля

В книге народной судьбы.

Полно скорбеть, человече,

Счастье дается в черед!

Тучку — клуб шерсти овечьей —

Лешева бабка прядет.

Ветром гудит веретнище,

Маревом тянется нить:

Время в глубоком мочище

Лен с конопелью мочить.

Изморозь стелет рогожи,

Зябнет калины кора:

Выдубить белые кожи

Деду приспела пора.

Зыбку, с чепцом одеяльце

Прочит болезная мать —

Знай, что кудрявому мальцу

Тятькой по осени стать.

Что начертала косуля,

Всё оборотится в быль…

Эх-ма! Лебедка Акуля,

Спой: «не шуми чернобыль!»

Так немного нужно человеку:

Корова, да грядка луку,

Да слезинка в светлую поруку,

Что пробьет кончина злому веку,

Что буренка станет львом крылатым,

Лук же древом, чьи плоды — кометы…

Есть живые, вещие приметы,

Что пройдет Господь по нашим хатам:

От оконца тень крестообразна,

Задремала тайна половицей,

И душа лугов парит орлицей

От росы свежительно-алмазна.

Приходи, Жених дориносимый, —

Чиста скатерть, прибрана светелка!..

Есть в хлевушке, в сумерках проселка,

Золотые Китежи и Римы.

Уврачуйте черные увечья,

О святые грады, в слезном храме!..

У коровы дума человечья,

Что прозябнет луковка громами.

Вылез тулуп из чулана

С летних просонок горбат:

Я у татарского хана

Был из наряда в наряд.

Полы мои из Бухары

Род растягайный ведут,

Пазухи — пламя Сахары

В русскую стужу несут.

Помнит моя подоплека

Желтый Кашмир и Тибет,

В шкуре овечьей востока

Теплится жертвенный свет.

Мир вам, Ипат и Ненила,

Печь с черномазым горшком!

Плеск звездотечного Нила

В шорохе слышен моем.

Я — лежебок из чулана

В избу зазимки принес…

Нилу, седым океанам,

Устье — запечный Христос.

Кто несказанное чает,

Веря в тулупную мглу,

Тот наяву обретает

Индию в красном углу.

Печные прибои пьянящи и гулки,

В рассветки, в косматый потемочный час,

Как будто из тонкой серебряной тулки

В ковши звонкогорлые цедится квас.

В полях маята, многорукая жатва,

Соленая жажда и оводный пот.

Квасных переплесков свежительна дратва,

В них раковин влага, кувшинковый мед.

И мнится за печью седое поморье,

Гусиные дали и просырь мереж.

А дед запевает о Храбром Егорье,

Склонив над иглой солодовую плешь.

Неспора починка, и стёг неуклюжий,

Да море незримое нудит иглу:

То Индия наша, таинственный ужин,

Звенящий потирами в красном углу.

Печные прибои баюкают сушу,

Смывая обиды и горестей след…

«В раю упокой Поликарпову душу»,

С лучом незабудковым шепчется дед.

Под древними избами, в красном углу,

Находят распятье, алтын и иглу —

Мужицкие Веды: мы распяты все,

На жернове мельник, косарь на косе,

И куплены медью из оси земной,

Расшиты же звездно Господней иглой.

Мы — кречетов стая, жар-птицы, орлы,

Нам явственны бури и вздохи метлы, —

В метле есть душа — деревянный божок,

А в буре Илья — громогласный пророк…

У Божьей иглы не измерить ушка,

Мелькает лишь нить — огневая река…

Есть пламенный лев — он в мужицких кресцах,

И рык его чуется в ярых родах,

Когда роженичный, заклятый пузырь

Мечом рассекает дитя-богатырь…

Есть черные дни — перелет воронят,

То Бог за шитьем оглянулся назад —

И в душу народа вонзилась игла…

Нас манят в зенит городов купола,

В коврижных поморьях звенящий баркас

Сулится отплыть в горностаевый сказ,

И нож семьянина, ковригу деля,

Как вал ударяет о грудь корабля.

Ломоть черносошный, — то парус, то руль,

Но зубы, как чайки, у Степ и Акуль, —

Слетятся к обломкам и правят пиры…

Мы сеем, и жнем до урочной поры,

Пока не привел к пестрядным берегам

Крылатых баркасов нетленный Адам.

Потные, предпахотные думы

На задворках бродят, гомонят…

Ввечеру застольный щаный сад

Множит сны — берестяные шумы.

Завтра вёдро… Солнышко впряглось

В золотую, жертвенную соху.

За оконцем гряд парному вздоху

Вторит темень — пегоухий лось.

Господи, хоть раз бы довелось

Видеть лик Твой, а не звездный коготь!

Мировое сердце — черный деготь

С каплей пота устьями слилось.

И глядеться в океан алмазный —

Наша радость, крепость и покой.

Божью помощь в поле, за сохой

Нам вещает муж благообразный.

Он приходит с белых полуден,

Весь в очах, как луг в медовой кашке…

Привкус моря в пахотной рубашке,

И в лаптях мозольный пенный звон,

Щаный сад весь в гнездах дум грачиных,

Древо зла лишь призрачно голо.

И как ясно-задремавшее стекло —

Жизнь и смерть на папертях овинных.

Пушистые горностаевые зимы,

И осени глубокие, как схима.

На палатях трезво уловимы

Звезд гармошки и полет серафима.

Он повадился телке недужной

Приносить на копыто пластырь —

Всей хлевушки поводырь и пастырь

В ризе непорочно-жемчужной.

Телка ж бурая, с добрым носом,

И с молочным, младенческим взором.

Кружит врачеватель альбатросом

Над избой, над лысым косогором.

В теле буйство вешних перелесков:

Под ногтями птахи гнезда вьют,

В алой пене от сердечных плесков

Осетры янтарные снуют.

И на пупе, как на гребне хаты,

Белый аист, словно в свитке пан,

На рубахе же оазисы-заплаты,

Где опалый финик и шафран.

Где араб в шатре чернотканном,

Русских звезд познав глубину,

Славит думой, говором гортанным

Пестрядную, светлую страну.

О ели, родимые ели,

Раздумий и ран колыбели,

Пир брачный и памятник мой,

На вашей коре отпечатки,

От губ моих жизней зачатки,

Стихов недомысленный рой.

Вы грели меня и питали,

И клятвой великой связали —

Любить Тишину-Богомать.

Я верен лесному обету,

Баюкаю сердце: не сетуй,

Что жизнь, как болотная гать.

Что умерли юность и мама,

И ветер расхлябанной рамой,

Как гроб забивают, стучит,

Что скуден заплаканный ужин,

И стих мой под бурей простужен,

Как осенью листья ракит —

В нем сизо-багряные жилки

Запекшейся крови; подпилки

И критик ее не сотрут.

Пусть давят томов Гималаи, —

Ракиты рыдают о рае,

Где вечен листвы изумруд.

Пусть стол мой и лавка-кривуша

Умершего дерева души

Не видят ни гостя, ни чаш, —

Об Индии в русской светелке,

Где все разноверья и толки,

Поет, как струна, карандаш.

Там юных вселенных зачатки —

Лобзаний моих отпечатки,

Предстанут, как сонмы богов.

И ели, пресвитеры-ели,

В волхвующей хвойной купели

Омоют громовых сынов.

Утонувшие в океанах

Не восходят до облаков,

Они в подземных, пламенных странах

Средь гремучих красных песков.

До второго пришествия Спаса

Огневейно крылаты они,

Лишь в поминок Всадник Саврасый

На мгновенье гасит огни.

И тогда прозревают души

Тихий Углич и праведный Псков,

Чуют звон колокольный с суши,

Воск погоста и сыту блинов.

Блин поминный круглый не даром:

Солнце с месяцем — Божьи блины,

За вселенским судным пожаром

Круглый год ипостась весны.

Не напрасны пшеница с медом —

В них услада надежды земной:

Мы умрем, но воскреснем с народом,

Как зерно, под Господней сохой.

Не кляните ж, ученые люди,

Вербу, воск и голубку-кутью —

В них мятеж и раздумье о чуде

Уподобить жизнь кораблю,

Чтоб не сгибнуть в глухих океанах,

А цвести, пламенеть и питать,

И в подземных, огненных странах

К небесам врата отыскать.

Осенние сумерки — шуба,

А зимние — бабий шугай,

Пролетние — отрочьи губы,

Весна же — вся солнце и рай.

У шубы дремуча опушка,

Медвежья, лесная душа,

В шугае ж вещунья-кукушка

Тоскует, изнанкой шурша.

Пролетье с весною — услада,

Их выпить бы бражным ковшом…

Есть в отроках хмель винограда,

Брак солнца с надгубным пушком.

Живые, нагие, благие,

О, сумерки Божьих зрачков,

В вас желтый Китай и Россия

Сошлися для вязки снопов."

Тучна, златоплодна пшеница,

В зерне есть коленце, пупок…

Сгинь Запад — Змея и Блудница, —

Наш суженый — отрок Восток!

Есть кровное в пагоде, в срубе —

Прозреть, окунуться в зенит…

У русского мальца на губе

Китайское солнце горит.

Олений гусак сладкозвучнее Глинки,

Стерляжьи молоки Вердена нежней,

А бабкина пряжа, печные тропинки

Лучистее славы и неба святей.

Что небо — несытое, утлое брюхо,

Где звезды роятся глазастее сов.

Покорствуя пряхе, два Огненных Духа

Сплетают мережи на песенный лов.

Один орлеокий, с крылом лиловатым

Пред лаптем столетним слагает свой щит,

Другой тихосветный и схожий с закатом,

Кудельную память жезлом ворошит:

«Припомни, родная, карельского князя,

Бобровые реки и куньи леса»…

В державном граните, в палящем алмазе

Поют Алконосты и дум голоса.

Под сон-веретенце печные тропинки

Уводят в алмаз, в шамаханский узор…

Как стерлядь в прибое, как в музыке Глинки

Ныряет душа с незапамятных пор.

О, русская доля — кувшинковый волос,

И вербная кожа девичьих локтей,

Есть слухи, что сердце твое раскололось,

Что умерла прялка и скрипки лаптей,

Что в куньем раю громыхает Чикаго,

И Сиринам в гнезда Париж заглянул.

Не лжет ли перо, не лукава ль бумага,

Что струнного Спаса пожрал Вельзевул?

Что бабкина пряжа скуднее Вердена,

Руслан и Людмила в клубке не живут…

Как морж в солнопек, раздышалися стены, —

В них глубь океана, забвенье и суд.

На овинной паперти Пасха,

Звон соломенок, сдобный дух:

Здесь младенцев город, не старух,

Не в косматый вечер злая сказка.

Хорошо с суслоном «Свете» петь,

С колоском в потемках повенчаться,

И рукою брачной постучаться

В недомысленного мира клеть.

С древа жизни сиринов вспугнуть,

И под вихрем крыл сложить былину.

За стихи свеча Садко-овину…

Скушно сердцу строки-дуги гнуть.

Сгинь, перо и вурдалак-бумага!

Убежать от вас в суслонный храм,

Где ячменной наготой Адам

Дух свежит, как ключ в глуши оврага.

Близок к нищим сдобный, мглистый рай,

Кус сиротский гения блаженней…

Вседержитель! Можно ль стать нетленней,

Чем мирской, мозольный каравай?

Я потомок лапландского князя,

Калевалов волхвующий внук,

Утолю без настоек и мази

Зуд томлений и пролежни скук.

Клуб земной — с солодягой корчагу

Сторожит Саваофов ухват,

Но, покорствуя хвойному магу,

Недвижим златорогий закат.

И скуластое солнце лопарье,

Как олений, послушный телок,

Тянет желтой морошковой гарью

От колдующих тундровых строк.

Стих — дымок над берестовым чумом,

Где уплыла окунья уха,

Кто прочтет, станет гагачьим кумом

И провидцем полночного мха.

Льдяный Врубель, горючий Григорьев

Разгадали сонник ягелей;

Их тоска — кашалоты в поморьи —

Стала грузом моих кораблей.

Не с того ль тянет ворванью книга,

И смолой запятых табуны?

Вашингтон, черепичная Рига

Не вместят кашалотной волны.

Уплывем же, собратья, к Поволжью,

В папирусно-тигриный Памир!

Калевала сродни желтокожью,

В чьем венце ледовитый Сапфир.

В русском коробе, в эллинской вазе,

Брезжат сполохи, полюсный щит,

И сапфир самоедского князя

На халдейском тюрбане горит.