Сочинения. В 2-х томах

Псалтырь царя Алексия,

В страницах убрусы, кутья,

Неприкаянная Россия

По уставам бродит кряхтя.

Изодрана душегрейка,

Опальный треплется плат…

Теперь бы в сенцах скамейка,

Рассказы про Китеж-град.

На столе медовые пышки,

За тыном успенский звон…

Зачураться бы от наслышки

Про железный неугомон,

Как в былом, всхрапнуть на лежанке.

Только в ветре порох и гарь…

Не заморскую ль нечисть в баньке

Отмывает тишайший царь?

Не сжигают ли Аввакума

Под вороний несметный грай?..

От Бухар до лопского чума

Полыхает кумачный май.

Заметает яблонным цветом

Душегрейку, постный псалтырь…

За плакатным советским летом

Расцветают розы, имбирь.

В лучезарьи звездного сева,

Как чреватый колос браздам,

Наготою сияет Ева,

Улыбаясь юным мирам.

Свет неприкосновенный, свет неприступный

Опочил на родной земле…

Уродился ячмень звездистый и крупный,

Румяный картофель пляшет в котле.

Облизан горшок белокурым Васяткой,

В нем прыгает белка — лесной солнопек,

И пленники — грызь, маята с лихорадкой,

Завязаны в бабкин заклятый платок.

Не кашляет хворь на счастливых задворках,

Пуста караулка и умер затвор,

Чтоб сумерки выткать, в алмазных оборках

Уселась заря на пуховый бугор.

Покинула гроб долгожданная мама,

В улыбке — предвечность, напевы в перстах…

Треух — у тунгуза, у бура — панама,

Но брезжит одно в просветленных зрачках:

Повыковать плуг — сошники Гималаи,

Чтоб чрево земное до ада вспахать, —

Леха за Олонцем, оглобли в Китае…

То свет неприступный — бессмертья печать.

Васятку в луче с духовидицей печкой,

Я ведаю, минет карающий плуг,

Чтоб взростил не меч с сарацынской насечкой

Удобренный ранами песенный луг.

Россия плачет пожарами,

Варом, горючей золой,

Над перинами, над самоварами,

Над черной уездной судьбой.

Россия смеется зарницами,

Плеском вод, перелетом гусей

Над чертогами и темницами,

Над грудой разбитых цепей.

Россия плачет распутицей,

Листопадом, серым дождем

Над кутьею и Троеручицей

С кисою, с пудовым замком.

Россия смеется бурями,

Блеском молний, обвалами гор

Над сединами, буднями хмурыми,

Где чернильный и мысленный сор,

Над моею заклятой тетрадкою,

Где за строчками визг бесенят!..

Простираюсь перед укладкою,

И слезам, и хохоту рад.

Там, Бомбеем и Ладогой веющий,

Притаился мамин платок,

О твердыни ларца, пламенеющий,

Разбивается смертный поток.

И над Русью ветвится и множится

Вавилонского плата кайма…

Возгремит, воссияет, обожится

Материнская вещая тьма!

Я знаю, родятся песни —

Телки у пегих лосих, —

И не будут звезды чудесней,

Чем Россия и вятский стих!

Города Изюмец, Чернигов

В словозвучьи сладость таят…

Пусть в стихе запылает Выгов,

Расцветет хороводный сад.

По заставкам Волга, Онега

С парусами, с дымом костров!..

За морями стучит телега,

Беспощадных мча седоков.

Черный уголь, кудесный радий,

Пар-возница, гулёха-сталь

Едут к нам, чтобы в Китеж-граде

Оборвать изюм и миндаль,

Чтобы радужного Рублева

Усадить за хитрый букварь…

На столетье замкнется снова

С драгоценной поклажей ларь.

В девяносто девятое лето

Заскрипит заклятый замок,

И взбурлят рекой самоцветы

Ослепительных вещих строк.

Захлестнет певучая пена

Холмогорье и Целебей,

Решетом наловится Вена

Серебристых слов-карасей!

Я взгляну могильной березкой

На безбрежность песенных нив,

Благовонной зеленой слезкой

Безымянный прах окропив.

Умирают звезды и песни

Но смерть не полнит сумы, —

Самоцветный лебедь Воскресни

Гнездится в недрах тюрьмы.

Он сосцов девичьих алее

Ловит рыбок — чмоки часов…

Нож убийцы и цепи злодея

Знают много воскресных слов.

И на исповеди, перед казнью.

Улей-сердце выводит пчел,

Над смертельной слезой, над боязнью

Поцелуйный реет орел.

Оборвутся часов капели,

Как луга, омыв каземат,

Семисвечником на постели

Осенит убийцу закат.

И с седьмого певчего неба

Многовзорный скатится Глаз,

Чтобы душу черней Эреба

Спеленать в лазурный атлас.

А за ним Очиститель сходит

С пламенеющею метлой,

Сор метет и пятна выводит,

Хлопоча, как мать, над душой.

И когда улыбка дитяти

Расплещет губ черноту,

Смерть — стрелок в бедуинском плате

Роковую ставит мету.

Проститься с лаптем-милягой,

С овином, где дед-Велес

Закатиться красной ватагой

В безвестье чужих небес.

Прозвенеть тальянкой в Сиаме,

Подивить трепаком Каир,

В расписном бизоньем вигваме

Новоладожский править пир.

Угостить раджу солодягой,

Баядерку сладким рожком…

Как с Россией, простясь с бумагой,

Киммерийским журчу стихом.

И взирает Спас с укоризной

Из угла на словесный пляс.

С окровавленною отчизной

Не печалит разлука нас.

И когда зазвенит на Чили

Керженский самовар,

Серафим на моей могиле

Вострубит светел и яр.

И взлетит душа алконостом

В голубую млечную медь,

Над родным плакучим погостом

Избяные крюки допеть.

Коровы — платиновые зубы,

Оранжевая масть, в мыке валторны,

На птичьем дворе гамаюны, инкубы

Домашние твари, курино-покорны.

Пшеничные рощи, как улей, медовы,

На радио солнце лелеют стволы.

Глухие преданья про жатву и ловы

В столетиях брезжат неясно-смуглы.

Двуликие девушки ткут песнопенья, —

Уснова — любовь, поцелуи — уток,

Блаженна земля и людские селенья,

Но есть роковое: Начало и Срок.

Но есть роковое: Печаль и Седины,

Плакучие ивы и воронов грай…

Отдайте поэту родные овины,

Где зреет напев — просяной каравай!

Где гречневый дед — золотая улыба

Словесное жито ссыпает в сусек…

Трещит ремингтон, что Удрас и Барыба

В кунсткамерной банке почили навек,

Что внук китовраса в заразной больнице

Гнусавит Ой-ра, вередами цветя…

Чернильный удав на сермяжной странице

Пожрал мое сердце, поэзии мстя.

Придет караван с шафраном,

С шелками и бирюзой,

Ступая по нашим ранам,

По отмели кровяной.

И верблюжьи тяжкие пятки

Умерят древнюю боль,

Прольются снежные святки

В ночную арабскую смоль.

Сойдутся — вятич в тюрбане,

Поморка в тунисской чадре,

В незакатном новом Харане

На Гор лучезарной горе.

Переломит Каин дубину

Для жертвенного костра,

И затопит земную долину

Пылающая гора.

Города журавьей станицей

Взбороздят небесную грудь.

Повенец с лимонного Ниццей

Укажут отлетный путь.

И не будет песен про молот,

Про невидящий маховик,

Над Сахарою смугло-золот

Прозябнет России лик.

В шафранных зрачках караваны

С шелками и бирюзой,

И дремучи косы-платаны,

Целованные грозой.

Суровое, булыжное государство, —

Глаза Ладога, Онего сизоводное…

Недосказ — стихотворное коварство,

Чутье следопытное народное.

Нос мужицкий — лось златорогий

На тропе убийства, всеземного кипения; —

Проказа на солнце, лишь изб пороги

Духмянней аравийского курения.

У порога избы моей страж осьмикрылый,

О, поверьте, то не сказка, не слова построчные!

Чу, как совы, рыдают могилы…

Все цепче, глазастее лучи восточные.

Мир очей, острова из улыбок и горы из слов,

Баобабы, смоковницы, кедры из нот:

Фа и Ля на вершинах, и в мякоть плодов

Ненасытные зубы вонзает народ.

Дарья с Вавилом качают Монблан,

Каменный корень упрям и скрипуч…

Встал Непомерный, звездистый от ран,

К бездне примерить пылающий ключ.

Чу! За божницею рыкают львы,

В старой бадье разыгрались киты:

Ждите обвала — утесной молвы,

Каменных песен из бездн красоты.

Гулы в ковриге… То стадо слонов

Дебри пшеничные топчет пятой:

Ждите самумных арабских стихов,

Пляски смоковниц под ярой луной.

Домик Петра Великого,

Бревна в лапу, косяки аршинные,

Логовище барса дикого,

Где тлеют кости безвинные.

Сапоги — шлюзы амстердамские,

С запахом ила, корабельного якоря,

Пакля в углах — седины боярские,

Думы столетий без песни и бахоря.

Правнуки барсовы стали котятами,

Топит их в луже мальчонко — история.

Глядь, над сивушными, гиблыми хатами

Блещет копье грозового Егория.

Домик Петровский не песня Есенина,

В нем ни кота, ни базара лещужного,

Кружка голландская пивом не вспенена:

Ала Россия без хмеля недужного.

Выловлен жемчуг, златницы татарские,

Пестун бурунный — добыча гербария,

Стих обмелел… Сапоги амстердамские

Вновь попирают земли полушария.

Барсова пасть и кутья на могилушке,

Кто породнил вас, Зиновьев с Егорием?

Видно недаром блаженной Аринушке

Снилися маки с плакучим цикорием.

Зурна на зырянской свадьбе,

В братине знойный чихирь,

У медведя в хвойной усадьбе

Гомонит кукуший псалтырь:

«Борони Иван волосатый,

Берестяный Семиглаз…»

Туркестан караваном ваты

Посетил глухой Арзамас.

У кобылы первенец — зебу,

На задворках — пальмовый гул.

И от гумен к новому хлебу

Ветерок шафранный пахнул.

Замесит Орина ковригу —

Квашня — семнадцатый год…

По малину колдунью-книгу

Залучил корявый Федот.

Быть приплоду нутром в Микулу,

Речью в струны, лицом в зарю…

Всеплеменному внемля гулу,

Я поддонный напев творю.

И ветвятся стихи-кораллы,

Неявленные острова, —

Где грядущие Калевалы

Буревые пожнут слова.

Где совьют родимые гнезда

Фламинго и журавли…

Как зерно, залягу в борозды

Новобрачной жадной земли!

В шестнадцать — кудри да посиделки,

А в двадцать — первенец, молодица, —

Это русские красные горелки,

Неопалимая феникс-птица.

Под тридцать — кафтан степенный,

Пробор, как у Мокрого Спаса, —

Это цвет живой, многоценный,

С луговин певца-китовраса.

Золотые столбы России,

Китоврас, коврига и печь,

Вам в пески и устья чужие

Привелось как Волге истечь.

Но мерцает в моих страницах

Пеклеванных созвездий свет.

Голосят газеты в столицах.

Что явился двуглаз — поэт.

Обливаясь кровавым потом,

Я несу стихотворный крест

К изумрудным

Лунным воротам,

Где напевы, как сонм невест.

Будет встреча хлебного слова

С ассирийской флейтой-змеей,

И Великий Сфинкс как корова

На Сахару прольет удой.

Из молочных хлябей, как озимь,

Избяные взойдут коньки,

Засвирелит блеянием козьим

Китоврас у райской реки.

И под огненным баобабом

Закудахчет павлин — изба…

На помин олонецким бабам

Эта тигровая резьба.

На помин олонецким бабам

Воскуряю кедровый стих;

Я под огненным баобабом

Мозг ковриги и звезд постиг.

Есть Звезда Квашни и Сусека,

Материнской пазушной мглы.

У пиджачного человека

Не гнездятся в сердце орлы.

За ресцами не вязнут перья

Пеклеванных драчливых стай,

Не магнит, а стряпка-Лукерья

Указует дорогу в рай.

Там сосцы тишины и крынки

С песенным молоком,

Не поэты ли сиротинки,

Позабывшие Отчий дом?

Не по ним ли хнычет мутовка,

Захлебываясь в дрожжах?

Как словесная бронза ковка

Шепелявой прозе на страх!

Раздышалась мякишем книга,

Буква «Ша» — закваска в пере,

И Казбеком блещет коврига

Каравану пестрых тире.

Осыпалась избяная сказка —

Шатер под смоковницей сусальной,

На затерянном судне полярная Пасха,

Путешествие по библии при свечке сальной.

Пересохли подлавочные хляби,

И кит — тишина с гарпуном в ласту.

В узорной каргопольской бабе

Провижу богов красоту.

Глядь, баба в парижской тальме,

Напудрен лопарский нос…

Примерещился нильской пальме

Сельдяной холмогорский обоз.

За обозом народ — Ломоносов

В песнорадужном зипуне…

Умереть у печных утесов

Индустриальной волне.

Чтоб в коврижные океаны

Отчалил песенный флот…

Товарищи, отомстим за раны

Девы-суши и Матери вод!

Ложесна бытия иссякли, —

В наших ядрах огонь и гром,

Пиренеи словесной пакли

Падут под тараном-стихом.

На развалинах строк, созвучий

Каркнет ворон — мое перо,

И прольется из трубной тучи

Живоносных рифм серебро.

Женилось солнце, женилось

На ладожском журавле,

Не ведалось и не снилось,

Что дьявол будет в петле.

Что смерть попадется в сети

Скуластому вотяку…

Глядятся боги и дети

В огненную реку.

И видят: журавье солнце

На тигровом берегу

Курлыкает об Олонце,

Взнуздавшем коня-пургу.

Будя седую пустыню,

Берестяный караван

Везет волшебную скрыню

Живых ледовитых ран.

От хвои платану подарок.

Тапиру — тресковый дар…

Тропически ал и жарок

Октябрьских знамен пожар.

Не басня, что у араба

Львиный хлеб — скакун в табуне,

И повойник зырянка-баба

Эфиопской мерит луне;

Что плеяды в бурлацком взваре

Убаюкивает Ефрат,

И стихом в родном самоваре

Закипает озеро Чад.

Теперь бы Казбек — коврига,

Урал — румяный омлет…

Слезотечна старуха-книга,

Опечален Толстой и Фет.

По цыгански пляшет брошюра

И бренчит ожерельем строк.

Примеряет мадам культура

Усть-Сысольский яхонт-платок.

Костромские Зори-сережки,

Заонежские сапожки…

Строятся филины, кошки

В симфонические полки.

Мандолина льнет к барабану —

Одалиска к ломовику…

По кумачному океану

Уплывает мое ку-ку.

Я кукушка времен и сроков,

И коврига — мое гнездо.

А давно ль Милюков, Набоков

Выводили глухое «до».

Огневое «Фа» — плащ багряный,

Завернулась в него судьба,

Гамма «Соль» осталась на раны

Песнолюбящего раба.

Безголовые карлы в железе живут,

Заплетают тенета и саваны ткут,

Пишут свиток тоски смертоносным пером,

Лист убийства за черным измены листом.

Шелест свитка и скрежет зубила-пера

Чуют Сон и Раздумье, Дремота-сестра…

Оттого в мире темень, глухая зима,

Что вселенские плечи болят от ярма,

От железной пяты безголовых владык,

Что за зори плетут власяничный башлык,

Плащаницу уныния, скуки покров,

Невод тусклых дождей и весну без цветов!

Громоносные духи в железе живут:

Мощь с Ударом, с Упругостью девственный Труд,

Непомерна их ласка и брачная ночь…

Человеческий род до объятий охоч,

И горючие перси влюбленных машин

Для возжаждавших стран словно влага долин. —

Из магнитных ложесн огневой баобаб

Ловит звездных сорок краснолесьями лап.

И стрекочут сороки: «в плену мы, в плену».

Допросить бы мотыгу и шахт глубину,

Где предсердие руд, у металла гортань,

Чтобы песня цвела, как в апреле герань,

Чтобы млечным огнем серебрилась строка,

Как в плотичные токи лесная река,

И суровый шахтер по излукам стихов

Наловил бы певучих гагар и бобров.

Солнце избу взнуздало —

Бревенчатого жеребца,

Умчимся в эскуриалы,

В глагол мирового Отца.

С Богом станем богами,

Виссонами шелестя…

Над олонецкими полями

Взыграло утро-дитя.

Сиамских шелков сорочка,

Карельские сапожки.

Истекла глухая отсрочка

Забубённой русской тоски. —

На покосе индус в тюрбане,

Эфиоп — Вавилин приймак.

Провидит сердце заране

Живой, смоковничий мрак.

И когда огневой возница

Взнуздывает избу,

Каргопольским говором Ницца

Провещает Руси судьбу.

Пустозерье кличет Хараном,

Казуарами — журавлей…

Плывут по народным ранам

Караваны солнц-кораблей.

И, внимая плескам великим,

Улыбается мать-изба,

А за печью лебяжьим криком

Замирает миров борьба.

Солнце верхом на овине

Трубит в лазоревый рог…

Как и при Рюрике, ныне

Много полюдных дорог:

В Индию, в сказку, в ковригу…

(Горестен гусельный кус).

Помнит татарское иго

В красном углу Деисус.

Грезит изба Гостомыслом,

Суслом тверезый корец…

Братья, по ранам иль числам

Огненный ведом конец?

Наше смертельное знамя

Сладостней персей и струн,

Пляшет тигренком над нами

Юное солнце коммун!

Эво, — ревун на раките,

Кафр у тунгуза в гостях,

В липовом бабьем корыте

Плещет лагуною Бах,

В избах и в барках ловецких

Пляска сидонских ковров!..

Тянет от пущ соловецких

Таборным дымом стихов.

Родина, я умираю, —

Кедр без влаги в корнях,

Возношусь к коврижному раю,

Где калач-засов на дверях!

Где изба — пеклеванный шолом,

Толоконная горотьба…

Сарафанным, алым подолом

Обернулась небес губа.

Сапожки — сафьянные тучи,

И зенит — бахромчатый плат.

Не Кольцов, мандолинный Кардуччи

Мой напевно плакучий брат.

Стать бы жалким чумазым кули,

Горстку риса стихами чтя…

Нижет голод, как четки, пули,

Костяной иглой шелестя.

И в клетушке издохла рябка,

(Это солнце сразил колтун).

Не откроет куриная лапка

Адамантовых врат коммун.

Перед ними не вымолить корки

За сусальный, пряничный стих…

Жаворонками скороговорки

Утонули в далях пустых.

От былин, узорных погудок

Только перья, сухой помет, —

И гремит литаврой желудок,

Янычар созывая в поход.

Родина, я грешен, грешен,

Богохульствуя и кляня!..

Осыпается цвет черешен —

Жемчуга Народного дня.

Не в окладе Спас, а в жилетке

С пронырою-кодаком…

Прочитают внуки заметки

О Черепе под крестом.

Скажут: «в строчках оцет и раны.

Мужицкий, самумный вздох»…

Салтычихи и Тамерланы

Не вошли в Сермяжный чертог.

Но бумажные, злые черви

Пробуравили Хризопрас,

От Маркони, Радио вервий,

Саваоф не милует нас.

И над суздальскою божницей

Издевается граммофон;

Пламенеющей колесницей

Обернется поэта сон.

С Зороастром сядет Есенин —

Рязанской земли жених,

И возлюбит грозовый Ленин

Пестрядиный, клюевский стих.

Поселиться в лесной избушке

С кудесником-петухом,

Чтоб не знать, как боровы-пушки

Изрыгают чугунный гром,

Чтоб не зреть, как дымятся раны,

Роженичные ложесна…

На лопарские мхи, поляны

Голубая сойдет весна.

Прибредет к избушке лосиха

Просить за пегих телят,

И пузатый пень как купчиха

Повяжет зеленый плат.

Будет месяц как слезка светел,

От росы чернобыльник сед,

Но в ночи кукарекнет петел,

Как назад две тысячи лет.

Вспыхнет сердце — костер привратный,

Озаряя Терновый лик…

Римский век багряно-булатный

Гладиаторский множит крик,

И не слышна слеза Петрова —

Огневая моя слеза…

Осыпается Бога-Слова

Живоносная бирюза,

Нет иглы для низки и нити

Победительных чистых риз…

О распните меня, распните

Как Петра, — головою вниз!

Братья, мы забыли подснежник,

На проталине снигиря,

Непролазный, мертвый валежник

Прославляют поэты зря!

Хороши заводские трубы,

Многохоботный маховик,

Но всевластней отрочьи губы,

Где живет исступленья крик;

Но победней юноши пятка,

Рощи глаз, где лешачий дед.

Ненавистна борцу лампадка,

Филаретовских риз глазет!

Полюбить гудки, кривошипы, —

Снигиря и травку презреть…

Осыпают церковные липы

Листопадную рыжую медь,

И на сердце свеча и просфорка,

Бересклет, где щебечет снигирь,

Есть Купало и Красная Горка,

Сыропустная, блинная ширь.

Есть Россия в Багдадском монисто,

С Бедуинским изломом бровей…

Мы забыли про цветик душистый

На груди колыбельных полей.

Теперь бы герань на окнах,

Ватрушка, ворчун-самовар,

В зарю на реченке и копнах

Киноварно-сизый пожар.

Жизнь, как ласково-мерная пряжа

Под усатую сказку кота…

Свершилась смертельная кража,

Развенчана Мать- Красота!

Слепящий венец и запястье

В обмен на сорочий язык…

Народное горькое счастье

Прозябло кустом павилик.

Сплести бы веночек Марусе,

Но жутко пустынна межа,

И песенка уличной Руси —

Точильные скрипы ножа.

Корейцы, чумазые сербы

Заслушались визга точил…

Сутулятся волжские вербы

Над скорбью бурлацких могил.

На заводских задворках, где угольный ад,

Одуванчик взрастает звездистою слезкой; —

Неподвластен турбине незримый царьград,

Что звенит жаворонком и зябликом-тёзкой.

Пусть плакаты горланят: «падите во прах

Перед углем чумазым, прожорливой домной, —

Воспарит моя песня на струнных крылах

В позапечную высь, где Фавор беспотемный.

Где отцовская дума — цветенье седин,

Мозг ковриги и скатерти девьи персты; —

Не размыкать сейсмографу русских кручин,

Гамаюнов — рыдающих птиц красоты.

И вотще брат-железо березку корит,

Что как песня она с топором не дружна…

Глядь, в бадейке с опарою плещется кит,

В капле пота дельфином ныряет луна.

Заливаются иволги в бабьем чепце,

(Есть свирели в парче, плеск волны в жемчугах),

Это Русь загрустила о сыне-певце,

О бизоньих вигвамах на вятских лугах.

Стих — черпак на родной соловецкой барже,

Где премудрость глубин, торжество парусов.

Я в историю въеду на звонном морже

С пододонною свитой словесных китов.

В степи чумацкая зола,

Твой стих гордынею остужен.

Из мыловарного котла

Тебе не выловить жемчужин.

И груз Кобыльих кораблей —

Обломки рифм, хромые стопы, —

Не с Коловратовских полей

В твоем венке гелиотропы. —

Их поливал Мариенгоф

Кофейной гущей с никотином…

От оклеветанных Голгоф

Тропа к Иудиным осинам.

Скорбит Рязанская земля,

Седея просом и гречихой,

Что, соловьиный сад трепля,

Парит Есенинское лихо.

Оно как стая воронят,

С нечистым граем, с жадным зобом,

И опадает песни сад

Над материнским строгим гробом.

В гробу пречистые персты,

Лапотцы с посохом железным…

Имажинистские цветы

Претят очам многоболезным.

Словесный брат, внемли, внемли

Стихам — берестяным оленям:

Олонецкие журавли

Христосуются с Голубенем.

Трерядница и Песнослов —

Садко с зеленой водяницей.

Не счесть певучих жемчугов

На нашем детище-странице.

Супруги мы… В живых веках

Заколосится наше семя,

И вспомнит нас младое племя

На песнотворческих пирах.

В васильковое утро белее рубаха,

В междучасие зорь самоцветна слеза.

Будет олово в горле, оковы и плаха,

И на крыльях драконьих седая гроза.

Многозубые башни укроют чертоги,

Где властители жизни — Епископ и Царь,

Под кандальный трезвон запылятся дороги…

Сгиньте, воронов стаи — словесная гарь!

В васильковое утро белее рубаха,

Улыбается печь и блаженна скамья,

За певучей куделью незримая пряха

Мерит нитью затон, где Бессмертья ладья.

На печной материк сходят мама и дед,

Облеченные в звон, в душу флейт и стихов,

И коврижное солнце крупитчатый свет

Проливает в печурки, где выводок слов.

И ныряют слова в самоцветную хлябь,

Ронят радужный пух запятых и тире…

О, горящее знамя — тигриная рябь,

Буйный молот и серп в грозовом серебре!

Куйте, жните, палите миры и сердца!

Шар земной — голова, тучи — кудри мои,

Мозг — коралловый остров, и слезку певца

Омывают живых океанов струи.

В заборной щели солнышка кусок —

Стихов веретено, влюбленности исток,

И мертвых кашек в воздухе дымок…

Оранжевый сентябрь плетет земле венок.

Предзимняя душа, как тундровый олень,

Стремится к полюсу, где льдов седая лень,

Где ледовитый дуб возносит сполох-сень,

И эскимоска-ночь укачивает день.

В моржовой зыбке светлое дитя

До мамушки — зари прикурнуло, грустя…

Позёмок-дед, ягельником хрустя,

За чумом бродит, ежась и кряхтя.

Душа-олень летит в алмаз и лед,

Где время с гарпуном, миров стерляжий ход,

Чтобы закликать май, гусиный перелет,

И в поле, как стихи, суслонный хоровод.

В заборной щели солнечный глазок

Глядит в овраг души, где слезка-ручеек

Звенит украдкою меж галек — серых строк,

Что умерла любовь и нежный май истек.

Она родила десятерых

Краснозубых, ярых сынов;

В материнских косах седых

Священный сумрак лесов:

Под елью старый Велес,

Пшено и сыр на костре,

И замша тюркских небес,

Как щит в голубом серебре.

Поет заклятья шаман,

Над жертвой кудрявится дым…

Родительский талисман

В ученую лупу незрим.

И мамин еловый дух

Гербарий не полонит…

Люблю величавых старух

В чьих шалях шумы ракит.

Чьи губы умели разжечь

В мужчине медвежий жар,

Отгулы монгольских сеч

И смертный пляс янычар.

Старушья злая любовь

Дурманнее белены,

Салоп и с проседью бровь

Таят цареградские сны.

В Софию въехал Мурат,

И Влахерн — пристанище змей,

Могуч, боговидящ и свят,

Я сын сорока матерей.

И сорок титанов-отцов,

Как глыбу, тесали меня.

Придите из певчих сосцов

Отпить грозового огня!

Строгоновские иконы —

Самоцветный, мужицкий рай;

Не зовите нас в Вашингтоны,

В смертоносный, железный край.

Не обертывайте в манишки

С газетным хитрым листом,

По звенящей, тонкой наслышке

Мы Предвечное узнаем.

И когда златится солома,

Оперяются озима,

Мы в черте алмазной, мы дома,

У живых истоков ума.

Самоцветны умные хляби —

Непомерность ангельских глаз…

Караван к Запечной Каабе

Привезет виссон и атлас.

Нарядяся в пламя и розы,

В Строгоновское письмо,

Мы глухие смерчи и грозы

Запряжем в земное ярмо.

Отдохнет многоскорбный сивка,

От зубастых ножниц — овца,

Брызнет солнечная наливка

Из небесного погребца.

Захмелеют камни и люди,

Кедр и кукуший лен,

И восплачет с главой на блюде

Плясея Кровавых Времен.

Огневые рощи — иконы

Восшумят: «се Жених грядет»…

Не зовите нас в Вашингтоны

Под губительный молот бед!

Узорные шаровары

Вольготней потных, кузнечных…

Воронье да злые пожары

На полях родимых запечных.

Черепа по гулким печуркам,

В закомарах лешачий пляс,

Ускакал за моря каурка,

Добрый волк и друг-китоврас.

Лучше вихорь, песни Чарджуев,

На пути верблюжий костяк;

Мы борцы, Есенин и Клюев,

За ковригу возносим стяг,

За цветы в ушах у малайца,

За кобылий сладкий удой,

Голубка и ржаного зайца

Нам испек Микула родной.

Оттого на песенной кровле

Воркование голубей,

Мы — Исавы, в словесной ловле

Обросли землей до грудей.

И в земле наших книг страницы,

Запятые — медвежий след,

Не свивают гнезд жаро-птицы

По анчарным дебрям газет.

На узорчатых шароварах

Прикурнуть ли маховику?

Лишь пучина из глубей ярых

Выплескивает строку.

Маяковскому грезится гудок над Зимним,

А мне журавлиный перелет и кот на лежанке.

Брат мой несчастный, будь гостеприимным:

За окном лесные сумерки, совиные зарянки!

Тебе ненавистна моя рубаха,

Распутинские сапоги с набором,

В них жаворонки и грусть монаха

О белых птицах над морским простором.

В каблуке в моем терем кащеев,

Соловей-разбойник поныне, —

Проедет ли Маркони, Менделеев,

Всяк оставит свой мозг на тыне.

Всякий станет песней в ночевке,

Под свист костра, над излучиной сивой;

Заблудиться в моей поддевке

«Изобразительным искусствам» не диво.

В ней двенадцать швов, как в году високосном,

Солноповороты, голубые пролетья,

На опушке по сафьяновым соснам

Прыгают дятлы и белки — столетья.

Иглокожим, головоногим претит смоль и черника,

Тетеревиные токи в дремучих строчках,

Свете Тихий от народного лика

Опочил на моих запятых и точках.

Простой как мычание, и облаком в штанах казинетовых

Не станет Россия, так вещает Изба.

От мереж осетровых и кетовых

Всплески рифм и стихов ворожба.

Песнотворцу ль радеть о кранах подъемных,

Прикармливать воронов — стоны молота?

Только в думах поддонных, в сердечных домнах

Выплавится жизни багряное золото.

Блузник, сапожным ножом

Раздирающий лик Мадонны, —

Это в тумане ночном

Достоевского крик бездонный.

И ныряет, аукает крик —

Черноперый, колдующий петел,

Неневестной Матери лик

Предстает нерушимо светел.

Безобиден горлинка-нож

В золотой коврижной потребе.

Колосится зарная рожь

На валдайском, ямщицком небе.

И звенит Достоевского боль

Бубенцом плакучим, поддужным…

Глядь, кабацкая русская голь

Как Мадонна, в венце жемчужном!

Только буйственна львенок-брада,

Ястребята — всезрящие очи…

Стали камни, огонь и вода

До пурпуровых сказок охочи.

И волхвующий сказочник я,

На устах огневейные страны…

Достоевского боль, как ладья,

Уплывает в ночные туманы.

Повешенным вниз головою

Косматые снятся шатры

И племя с безвестной молвою

У аспидно-синей горы.

Там девушка тигру услада,

И отрок геенски двууд.

Захлестнутым за ноги надо

Отлить из кровинок сосуд.

В нем влага желёз, сочленений,

И с семенем клей позвонков…

Отрадны казненному сени

Незыблемых горных шатров.

Смертельно пеньковой тропою

Достичь материнской груди…

Повешенных вниз головою

Трещоткою рифм не буди.

У вечерни два человека —

Поп да сторож в чуйке заплатанной.

На пороге железного века

Стою, мертвец неоплаканный.

Бог мой, с пузом распоротым,

Выдал миру тайны сердечные;

Дароносица распластана молотом,

Ощипаны гуси — серафимы млечные.

Расстреляны цветики на проталинках

И мамины спицы-кудесницы…

Снегурка в шубейке и валенках

Хнычет у облачной лестницы.

Войти бы в Божью стряпущую,

Где месяц — калач анисовый…

Слезинка над жизненной пущею

Расцветет, как сад барбарисовый.

Спицы мамины свяжут Нетленное —

Чулки для мира голопятого,

И братина — море струнно-пенное

Выплеснет Садко богатого.

Выстроит Садко Избу соборную,

Подружит Верхарна с Кривополеновой

И обрядит Ливерпуль, Каабу узорную

В каргопольскую рубаху с пряжкой эбеновой.

Убежать в глухие овраги,

Схорониться в совьем дупле

От пера, колдуньи-бумаги,

От жестоких книг на земле.

Обернуться малой пичугой,

Дом — сучок, а пища — роса,

Чтоб не знать, как серною вьюгой

Курятся небеса.

Как в пылающих шлемах горы

Навастривают мечи…

Помню пагодные узоры,

Чайный сад и плеск че-чун-чи.

Гималаи видели ламу

С ячменным русским лицом…

Песнописец, Волгу и Каму

Исчерпаю ли пером?

Чтобы в строчках плавали барки,

Запятые, как осетры…

Половецкий голос татарки

Черодейней пряжи сестры.

В веретенце жалобы вьюги,

Барабинская даль в зурне…

Самурай в слепящей кольчуге

Купиною предстанет мне.

Совершит обряд харакири:

Вынет душу, слезку-звезду…

Вспомянет ли о волжской шири

Китайчонок в чайном саду?

Домекнутся ли по Тян-Дзину,

Что под складками че-чун-чи

Запевают, ласкаясь к сыну,

Заонежских песен ключи?

Незримая паутинка

Звенит как память, как миг.

Вьется жизненная тропинка

Перевалом пустынных книг.

Спотыкаюсь о строки-кварцы,

О кремни точек, тире.

Вотяки, голубые баварцы

Притекают к Единой заре.

На пути капканами книги:

Тургенев, жасминный Фет.

На пламенной ли квадриге

Вознесется русский поэт?

Иль как я, переметной сумкой

Будет мыкать горе-судьбу?

Ах, родиться бы недоумкой

Песнолюбящему рабу!

Не знать бы «масс», «коллектива»,

Святых имен на земле…

Львиный Хлеб — плакучая ива

С анчарным ядом в стволе.

Портретом ли сказать любовь,

Мой кровный, неисповедимый!..

Уж зарумянилась морковь,

В рассоле нежатся налимы.

С бараньих почек сладкий жир

Как суслик прыскает свечою,

И вдовий коротает пир

Комар за рамою двойною.

Салазкам снится, что зима

Спрядает заячью порошу…

Глядь, под окно свалила тьма

Лохмотьев траурную ношу.

Там шепелявит коленкор

Подслеповатому глазету:

«Какой великопостный сор

Поэт рассыпал по портрету,

Как восковина строк горька,

Горбаты буквы-побирушки!»…

О, только б милая рука

Легла на смертные подушки!

О, только б обручить любовь

Созвучьям — опьяненным пчелам,

Когда кровавится морковь

И кадки плачутся рассолом!

Чернильные будни в комиссариате,

На плакате продрог солдат,

И в папахе, в штанах на вате,

Желто-грязен зимний закат.

Завтра поминальный день, —

Память расстрелянных рабочих…

Расцветет ли в сердцах сирень

У живых, до ран неохочих?

Расплетут ли девушки косы,

Старцы воссядут ли у ворот,

Светорунные мериносы

Сойдутся ль у чермных вод?

Дохнет ли вертоград изюмом,

Банановой похлебкой очаг?..

Вторя смертельным думам,

Реет советский флаг.

Как будто фрегат багряный

Отплывает в безвестный край…

Восшумят в печурке платаны,

На шесток взлетит попугай.

И раджа на слоне священном

Посетит зырянский овин,

Из ковриги цветом нетленным

Взрастет златоствольный крин.

Вспыхнет закат-папаха,

Озарит потемки чернил,

И лагунной музыкой Баха

Зажурчит безмолвье могил.

У соседа дочурка с косичкой —

Голубенький цветик подснежный.

Громыхает, влекомо привычкой,

Перо, словно кузов тележный.

На пути колеи, ухабы,

Недозвучья — коровьи мухи.

Стихотворные дали рябы,

И гнусавы рифмы-старухи.

Ах, усладней бы цветик-дочка,

Жена в родильных веснушках!

Свернулась гадюкою точка,

Ни зги в построчных макушках.

Громыхает перо-телега

По буквам — тряским ухабам…

Медвежья хвойная нега

Внимать заонежским бабам.

В них вече и вольтова домбра,

Теремов слюдяные потемки…

Щекочет бесенок ребра

У соседа — рыжего Фомки.

Оттого и дочка с косичкой,

Перина, жена в веснушках.

Принижен гения кличкой,

Я крот в певучих гнилушках.

По мне Пролеткульт не заплачет,

И Смольный не сварит кутью,

Лишь вечность крестом обозначит

Предсмертную песню мою.

Да где-нибудь в пестром Харане

Нубиец, свершивши намаз,

О раненом солнце-тимпане

Причудливый сложит рассказ.

И будет два солнца на небе,

Две раны в гремящих веках, —

Пурпурное — в Ленинской требе,

Сермяжное — в хвойных стихах.

Недаром мерещится Мекка

Олонецкой серой избе.

Горящий венец человека

Задуть ли самумной судьбе!

От смертных песков есть притины,

Узорный оазис — изба —

Грядущей России картины —

Арабская вязь и резьба.

В кряжистой тайге попугаи,

Горилла за вязкой лаптей…

Я грежу о северном рае

Плодов и газельных очей!

Задворки Руси — матюги на заборе,

С пропащей сумой красноносый кабак,

А ветер поет о родимом поморье,

Где плещется солнце — тюлений вожак,

Где заячья свадьба, гагарьи крестины

И ос новоселье в зобатом дупле…

О, если б в страницах златились долины,

И строфы плясали на звонкой земле!

О, если б ковычки — стада холмогорок

Сходились к перу — грозовому ручью!

Люблю песнотравный гремучий пригорок,

Где тайна пасет двоеточий семью.

Сума и ночлежка — судьбина поэта,

За далью же козлик — дымок над избой

Бодается с просинью — внучкою света…

То сон колыбельный, доселе живой.

Как раненый морж многоротая книга

Воззвала смертельно: приди! О, приди!

И пал Карфаген — избяная коврига…

Найдет ли изменник очаг впереди?

Иль в зуде построчном, в словесном позоре,

Износит певучий Буслаев кафтан?..

Цветет костоеда на потном заборе —

Бесструнных времен прокаженный коран.

«Тридцать три года, тридцать три»,

Это дудка няни-зари,

Моей старой подруги.

Первый седой волос

И морщинок легкие дуги —

Знак, что и в мою волость

Приплетутся гости-недуги:

Лихорадка — поджарая баба,

Костолом — сутулый бродяга…

В тени стиха-баобаба

Залегла удавом бумага.

Под чернильным солнцем услада

Переваривать антилопу — чувства…

Баобабы пасынки сада

Неувядаемого искусства.

В их душе притаились пумы,

Каннибалов жадный поселок,

Где треплются скальпы-думы

У божничных свирепых полок,

Где возмездие варит травы

Напитывать стрелы ядом,

И любовь — мальчонка чернявый

С персиковым сладким задом.

В тридцать три года норов

Лобызать, как себя, мальчонка,

Отныне женщине боров

Подарит дитя-свиненка.

И не надобна пупорезка

Полосатой тигровой самке…

Песнословного перелеска

Не ищите в славянской камке: —

Питомец деда — Онега

Отведал Львиного хлеба, —

Прощайте изба, телега —

Моя родная потреба!

Лечу на крыльях самума —

Коршуна, чье яйцо Россия,

В персты арабского Юма,

В огни и флейты степные.

Свалю у ворот Судана

Вязанку стихов овинных, —

Олонецкого баяна

Возлюбят в шатрах пустынных.

И девушки-бедуинки

В Песнослов окунут кувшины…

Не ищите меня на рынке,

Где ярятся бесы-машины,

Где, оскаля шрифтные зубы,

Взвизгивает газета…

В зрачках чернокожей Любы

Заплещет душа поэта…

И заплачут шишками сосны

Над моей пропащей могилой…

Тридцать третий год високосный

Вздувает ночи ветрило.

Здравствуй шкипер из преисподней!

Я — кит с гарпуном в ласту,

Зову на пир новогодний

Дьяволицу-красоту.

Нам любо сосать в обнимку

Прогорклый собственный хвост,

Пока и нашу заимку

Хлестнет пургою погост.

Древний новгородский ветер,

Пахнущий колокольной медью и дымом бурлацких костров,

Таится в урочищах песен,

В дуплах межстрочных,

В дремучих потемках стихов.

Думы — олонецкие сосны

С киноварной мякотью коры,

С тульёй от шапки Ивана-царевича на макушке,

С шумом гусиного перелета,

С плеском окуньим в излуке ветвей

Живут в моих книгах до вечной поры.

Бобры за постройкой плотины,

Куницы на слежке тетерьей,

И синие прошвы от лыж

К мироварнице — келье пустынной,

Где Ярые Очи зырянский Исус

С радельной рубахой на грядке —

Вот мое сердце и знанье и путь.

В стране холмогорской, в нерпячьем снегу,

Под старым тресковым карбасом,

Нашел я поющий, берестяный след

От лаптя, что сплел Ломоносов:

Горящую пятку змея стерегла,

Последье ж орлы-рыбогоны,

И пять кашалотов в поморьи перстов

Познанья Скалу сторожили.

Я племенем мозга змею прикормил,

Орлов — песнокрылою мыслью,

Пяти кашалотам дал зренье и слух,

Чутье с осязаньем и вкусом —

Разверзлась пучина, к Познанья Скале

Лазоревый мост обнажая.

Кто раз заглянул в ягеля моих глаз,

В полесье ресниц и межбровья,

Тот видел чертог, где берестяный Спас

Лобзает шафранного Браму,

Где бабья слезинка, созвездием став,

В Медину ведет караваны,

И солнце Таити — суропный калач

Почило на пудожском блюде.

Запечную сказку, тресковую рябь,

Луну в толоконном лукошке

У парня в серьге талисманный Памир,

В лучине — кометное пламя,

Тюрбан Магомета в старушьем чепце,

Карнак — в черемисской божнице —

Всё ведает сердце, и глаз-изумруд

В зеленые неводы ловит.

Улов непомерный на строчек шесты

Развесила пестунья-память:

Зубатку с кораллом, с дельфином треску,

Архангельский говор с халдейским,

И вышла поэма — ферганский базар

Под сенью карельских погостов.

Пиджачный читатель скупает товар,

Амбары рассудка бездонны,

И звездную тайну страницей зовет,

Стихами жрецов гороскопы,

Ему невдомек, что мой глаз-изумруд —

Зеленое пастбище жизни.

Меня хоронят, хоронят…

Построчная тля, жуки

Навозные проворонят

Ледоход словесной реки.

Проглазеют моржа златого

В половодном разливе строк,

Где ловец — мужицкое слово

За добычей стремит челнок.

Погребают меня так рано,

Тридцатилетним бородачом,

Засыпают книжным гуано

И Брюсовским сюртуком.

Сгинь, поджарый! Моя одёжа

Пестрядь нив и ржаной атлас!

Разорвалась тучами рожа,

Что пасла, как отары, нас.

Я из ста миллионов первый

Гуртовщик златорогих слов,

Похоронят меня не стервы,

А лопаты глухих веков.

Нестерпим панихидный запах…

Мозг бодает изгородь лба…

На бревенчатых тяжких лапах

Восплясала моя изба.

Осетром ныряет в оконцах

Краснобрюхий лесной закат;

То к серпу на солнечных донцах

Пожаловал молот — брат.

И зажглись словесные клады

По запечным дебрям и мхам…

Стихотворные водопады

Претят бумажным жукам.

Не с того ль из книжных улусов

Тянет прелью и кизяком,

Песнослову грозится Брюсов

Изнасилованным пером.

Но ядрен мой рай и чудесен,

В чаще солнца рассветный гусь,

И бадьею омуты песен

Расплескала поморка-Русь.

Из избы вытекают межи,

Русские тракты, Ломоносовы, Ермаки.

Убежать в половецкие вежи

От валдайской ямщицкой тоски.

Журавиная, русская тяга

С Соловков — на узорный Багдад…

В Марсельезе, в напеве «Варяга»

Опадает судьба-виноград.

Забубенно, разгульно и пьяно,

Бровь-стрела, степь да ветер в зрачках; —

Обольщенная Русь, видно рано

Прозвенел над Печорою Бах!

Спозаранка знать внук Коловрата

Аду Негри дарил перстеньком…

Поседела рязанская хата

Под стальным ливерпульским лучом.

Эфиопская черная рожа

Над родимою пущей взошла.

Хмура Волга и степь непогожа,

Где курганы пурга замела.

Где Светланина треплется лента,

Окровавленный плата лоскут…

Грай газетный и щокот конвента

Славословят с оковами кнут.

И в глухом руднике Ломоносов,

Для Европы издевка — Ермак…

В бубенце и в напеве матросов

Погибающий стонет Варяг.

Глухомань северного бревенчатого городишка,

Где революция, как именины у протопопа.

Ряд обжорный и каланчи вышка

Ждут антихриста, сивушного потопа.

На заборе кот корноухий

Мурлычит про будошника Егора,

В бурнастых растегаях старухи

Греют души на припеке у собора.

Собор же помнит Грозного, Бориса,

На створах врат Илья громогласный,

Где же Свобода в венке из барбариса,

И Равенство — королевич прекрасный?

Здесь не верят в жизнь без участка,

В смерть без кутьи и без протопопа.

Сбывается аракчеевская сказка

Про немчуру и про мужика-холопа:

Немец был списан на икону —

Мужику невдомеки рожа…

По купецким крышам, небосклону,

Расплеснулся закат-рогожа.

На рогоже страстотерпица Россия

Кажет Богу раны и отеки…

Как за буйство царевна София

Мы получим указ жестокий:

«Стать уездной бревенчатой глухомани

Черной кухней при Утгоф-бароне,

И собору, как при грозном Иоанне,

Бить уставы в медные ладони».

Миновав житейские версты

Умереть, как золе в печурке,

Без малинового погоста,

Без сказки о котике Мурке.

Без бабушки за добрым самоваром,

Когда трепыхает ангелок-лампадка.

Подружиться с яростным паром

Человечеству не загадка. —

Пржевальский в желтом Памире

Видел рельсы — прах тысячелетий…

Грянет час, и к мужицкой лире

Припадут пролетарские дети.

Упьются озимью, солодягой,

Подлавочной ласковой сонатой,

Уж загрезил пасмурный Чикаго

О коньке над пудожскою хатой.

О сладостном соловецком чине

С подблюдными славами, хвалами…

Над Багдадом по моей кончине

Заширяют ангелы крылами.

И помянут пляскою дервиши

Сердце — розу смятую в Нарыме,

А старуха-критика запишет

В поминанье горестное имя.

Запах инбиря и мяты

От парня с зелеными глазами:

Какие Припяти и Ефраты

Протекают в жилах кровями?

Не закат ли пустыни в мочках,

Леопарды у водопоя?

В осиновых терпких почках

Есть оцет халдейского зноя.

Есть в плотничьих звонких артелях

Отгулы арабской стоянки,

Зареет в лапландских мятелях

Коралловый пляс негритянки.

Кораллы на ладожской юфти —

К словесному знать половодью…

В церквушке узорчатый муфтий

Рыдает над ветхой триодью. —

То встреча в родимых бороздах

Зерна с земляными сосцами.

У парня в глазницах, как в звездах,

Ночное, зеленое пламя.

Как будто в бамбуковых дебрях

За маткой крадутся тигрята,

И желчью прозябли на вербах

Инбирь и чилийская мята.

Петухи горланят перед солнцем,

Пред фазаньим лучом на геранях,

Над глухим, бревенчатым Олонцем

Небеса в шамаханских тканях.

И не верится, что жизнь — обида

С бесхлебицею и бестишьем,

Это возводится Семирамида

Повеленьем солнечным вышним.

Тяжек молот, косны граниты,

В окровавленных ризах зодчий…

Полюбил кумач и бархат рытый,

Как напев, обугленный рабочий.

Только б вышить жребий кумачный

Бирюзой кокандской, смирнским шёлком,

Чтобы некто чопорно-пиджачный

Не расставил Громное по полкам.

Чтобы в снедь глазастым микроскопам

Не досталась песня, кровь святая…

В белой горенке у протопопа

Заливается тальянка злая.

Кривобоки церковь и лавчонки

Позабыв о купле, Божьих данях…

Петухи горланят вперегонки

О фазаньем солнце на геранях.

Поле усеянное костями,

Черепами с беззубою зевотой,

И над ним, гремящий маховиками,

Безыменный и безликий кто-то.

Кружусь вороном над страшным полем,

Узнаю чужих и милых скелеты,

И в железных тучах демонов с дрекольем,

Провожающих в тартар серные кареты.

Вот шестерня битюгов крылатых,

Запряженных в кузов, где Есенина поэмы.

Господи, ужели и в рязанских хатах

Променяли на манишку ржаные эдемы!

И нет Ярославны поплакать зигзицей,

Прекрасной Евпраксии низринуться с чадом…

Я — ворон, кружусь над великой гробницей,

Где челюсть осла с Менделеевым рядом.

Мой грай почитают за песни народа, —

Он был в миллионах годин и столетий…

На камне могильном старуха-свобода

Из саванов вяжет кромешные сети.

Над мертвою степью безликое что-то

Родило безумие, тьму, пустоту…

Глядь, в черепе утлом осиные соты,

И кости ветвятся, как верба в цвету.

Светила слезятся запястьем перловым,

Ручей норовит облобзаться с лозой,

И Бог зеленеет побегом ветловым

Под новою твердью, над красной землей.

Всемирного солнца восход —

Великий семнадцатый год

Прославим, товарищи, мы

На черных обломках тюрьмы!

От крови обломки черны,

От слез неизмерней волны

И горше пустынных песков

От мук и свирепых оков!

Гремящий семнадцатый год

Железного солнца восход!

Мы руку громам подадим,

С Таити венчая Нарым,

Из молнии перстень скуем,

С лозой покумив бурелом,

Созвездья раздуем в костры,

В живые павлиньи миры,

Где струнные горы и дол

Баюкает Жизни Глагол!

Багряный семнадцатый год —

Певучего солнца восход!

Казбек, златоперстый Урал,

И полюса льдяный опал

Куют ожерелье тому,

Кто выпрял косматую тьму,

Застенки и плесень могил

Лавинною кровью омыл,

Связал ураганы в суслон,

Чтоб выпечь ковригу племен!

Озимый семнадцатый год —

Пшеничного солнца восход!

Прославимте, братья, персты,

Где бранный шатер красоты,

Где трубная роща ногтей

Укрыла громовых детей,

Их смех — полнозвучье строки,

Забавы же — песен венки,

Где жгучий шиповник и ярь

Связуют кровавый янтарь!

Литаврный семнадцатый год —

Тигриного солнца восход!

Леса из бород и зубов,

Проселок из жадных зрачков,

Где мчится истории конь

На вещий купальский огонь,

Чтоб клад непомерный добыть —

Борьбы путеводную нить,

Прославим, товарищи, мы

В час мести и раненой тьмы!

Разящий семнадцатый год —

Булатного солнца восход!

Огонь и розы на знаменах,

На ружьях — маковый багрец,

В красноармейских эшелонах

Не счесть пылающих сердец!

Шиповник алый на шинелях,

В единоборстве рождена,

Цветет в кумачневых метелях

Багрянородная весна.

За вороньем погоню правя,

Парят коммуны ястреба…

О нумидийской знойной славе

Гремит пурговая труба.

Египет в снежном городишке,

В броневиках — слоновый бой…

Не уживется в душной книжке

Молотобойных песен рой.

Ура! Да здравствует коммуна!

(Строка — орлиный перелет)

Припал к пурпуровым лагунам

Родной возжаждавший народ.

Не потому ль багрец и розы

Заполовели на штыках,

И с нумидийским тигром козы

Резвятся в яростных стихах!

Ленин на эшафоте,

Два траурных солнца зрачки,

Неспроста журавли на болоте

Изнывают от сизой тоски.

И недаром созвездье Оленя

В Южный Крест устремило рога…

Не спасут заклинанья и пени

От лавинного, злого врага!

Муравьиные косные силы

Гасят песни и пламя знамён…

Волга с Ладогой — Ленина жилы,

И чело — грозовой небосклон.

Будет буря от Камы до Перу,

Половодье пророчит Изба,

Убегут в гробовую пещеру

Черный сглаз и печалей гурьба!

Свет, как очи, взойдет над болотом,

Где тоскуют сердца-журавли.

По лесным глухариным отлетам

Узнаются раздумья земли.

Ленин — птичья октябрьская тяга,

Щедрость гумен, янтарность плодов…

Словно вереск дымится бумага

От шаманских волхвующих слов.

И за строчками тень эшафота —

Золотой буреломный олень…

Мчатся образы, турья охота

В грозовую страничную сень.

Мы опояшем шар земной

Не острозубою стеной —

Цветистей радуг наша ткань,

Уснова — груди, губ герань,

Кайма из дерзостных кудрей,

Узор из выспренних очей,

Живого пояса конец

Из ослепительных сердец!

Мы опояшем океан

Как твердь, созвездьями из ран,

А кровь в рубиновый канат

Сплетет нам старище-закат!

Под вулканическим перстом

Взгремят в пространстве мировом

Созвездья ран, кометы слез, —

Планетный огненный обоз!

Пусть подивится на товар

Кузнец архангельских тиар,

Ткачиха саванов и мглы,

И рок, развесивший котлы

У запоздалых очагов

Варить похлебку из рабов:

Его убийственный таган

Поглотит красный океан!

Мы опояшем шар земной —

Рука с дерзающей рукой,

Уста — мирскую купину

Сольем в горящую волну,

Чтоб ярых песен корабли

К бессмертью правили рули, —

На Острова Знамен и Струн,

Где брак племен и пир коммун!

Осанна миру, красоте,

Снегам на горной высоте,

И кедру с шишкой смоляной,

Пчеле, корове за удой,

За поцелуи ветерку,

Сохе и дятлу-молотку —

Он проклевал насилья ствол,

Соха же прочит стих-помол!

Хвала коврижному стиху —

Коммуны-девы жениху!

Багрянородный их союз

Свершон собором синих блуз,

Им горн — палящий аналой,

Венец же — бой, безмерный бой!

Хвала ресницам и крестцам,

Улыбке, яростным родам,

Свирепой ласке ястребов,

Кровоточивой пляске слов,

Сосцам, любовника бедру,

И моему змее-перу —

Тысячежалое оно,

Неисчислимых жизней дно!

В суслонах усатое жито,

Скидает летнину хорек,

Болото туманом покрыто,

И рябчик летит на манок.

У деда лесная обнова —

Берестяный белый кошель,

Изба богомольно сурова,

И хмура привратница-ель.

Крикливы куличьи пролеты

В ущербной предсолнечной мгле,

Медведю сытовые соты

Мерещатся в каждом дупле.

Дух осени прянично-терпкий

Сулит валовой листопад,

Пасет преподобный Аверкий

На речке буланых утят.

На нем балахонец убогий,

Но в сутемень видится мне,

Как свечкою венчик двурогий

Маячит в глухой глубине.

Вернуться с оленьего извоза,

С бубенцами, с пургой в рукавицах,

К печным солодовым грозам,

К ржаным и щаным зарницам.

К черемухе белой, — женке,

К дитяти — свежей поляны.

Овчинные жаворонки

Поют, горласты и рьяны.

За трапезой гость пречудный —

Сермяжное солнце в крыльях.

Почил перезвон погудный

На Прохорах и Васильях.

С того ль у Маланьи груди

Брыкасты как оленята?

В лапотном лыковом гуде

Есть мед и мучная сата.

Вскисайте же хлебные недра —

Микуловы отчие жилы!

Потемки и празелень кедра

Зареют в зрачках у Вавилы.

И крыльями плещет София —

Орлица запечных ущелий,

То вещая пряха-Россия

Прядет бубенцы и мятели.

Не сбылись радужные грезы,

Поблекли юности цветы;

Остались мне одни лишь слезы

И о былом одни мечты.

Погибли юные стремленья,

Все идеалы красоты,

И тщетно жду их возрожденья

Среди житейской суеты.

В лесу густом, под сводом неба

Отрадней было бы мне жить,

Чем меж людей, лишь ради хлеба

Оковы рабские носить.

Мне нужно вновь переродиться,

Чтоб жить, как все, — среди страстей.

Я не могу душой сродниться

С содомской злобою людей.

Светила мудрости, науки,

Вы разрешите мне вопрос:

Когда окончатся все муки

И на земле не будет слез?

Когда наступит день отрадный,

Не будет литься больше кровь,

И в нашу жизнь, как свет лампадный,

Прольется чистая любовь?

Широко необъятное поле,

А за ним чуть синеющий лес!

Я опять на просторе, на воле

И любуюсь красою небес.

В этом царстве зеленом природы

Не увидишь рыданий и слез;

Только в редкие дни непогоды

Ветер стонет меж сучьев берез.

Не найдешь здесь душой пресыщенной

Пьяных оргий, продажной любви,

Не увидишь толпы развращенной

С затаенным проклятьем в груди.

Здесь иной мир — покоя, отрады.

Нет суетных волнений души;

Жизнь тиха здесь, как пламя лампады,

Не колеблемой ветром в тиши.

Где вы, порывы кипучие,

Чувств безграничный простор,

Речи проклятия жгучие,

Гневный насилью укор?

Где вы, невинные, чистые,

Смелые духом борцы,

Родины звезды лучистые,

Доли народной певцы?

Родина, кровью облитая

Ждет вас, как светлого дня,

Тьмою кромешной покрытая

Ждет — не дождется огня!

Этот огонь очистительный,

Факел свободы зажгёт

Голос земли убедительный,

Всевыносящий народ!

Пронеслась над родимою нивой

Полоса градовая стеной,

Пала на землю спутанной гривой

Рожь-кормилица с болью тупой.

Пала на землю, с грязью смешалась,

Золотистой волной не шумит…

Пахарь бедный!.. Тебе лишь осталась

За труды — горечь слез и обид!

Заколачивай окна избушки

И иди побираться с семьей

Далеко от своей деревушки,

От полей и землицы родной.

С малолетства знакомые краски:

Пахарь — нищий, и дети и мать,

В тщетных поисках хлеба и ласки,

В города убегают страдать…

Сердце кровью горячей облилось,

Поневоле житье проклянешь:

Ты куда, наша доля, сокрылась?

Где ты, русское счастье, живешь?

Друг друга обнимем в сегодняшний день,

Забудем былые невзгоды,

Ушли без возврата в могильную сень

Враги животворной свободы.

Сегодняшний день без копья и меча

Сразил их полки-легионы;

Народная сбылась святая мечта,

Услышаны тяжкие стоны.

День радости светлой! Надежды живой!

Надежды на лучшую долю!

Насилия сорван покров вековой

И просится сердце на волю.

На волю! на волю! В волшебную даль!

В обитель свободного счастья!..

Исчезни навеки злодейка-печаль!

Исчезни кошмар самовластья!

Мы новою жизнью теперь заживем —

С бесстрашием ринемся к битве;

Мы новые песни свободе споем —

И новые сложим молитвы.

Наружный я и зол и грешен,

Неосязаемый — пречист,

Мной мрак полуночи кромешен,

И от меня закат лучист.

Я смехом солнечным младенца

Пустыню жизни оживлю

И жажду душ из чаши сердца

Вином певучим утолю.

Так на рассвете вдохновенья

В слепом безумьи грезил я,

И вот предтечею забвенья

Шипит могильная змея.

Рыдает колокол усопший

Над прахом выветренных плит,

И на кресте венок поблекший

Улыбкой солнце золотит.

Пусть победней и сумрачней своды,

Глуше стоны замученных жертв,

Кто провидит грядущие годы,

Тот за дверью могилы не мертв!

Не тебе ль эту песню, голубка,

Я в былом недалеком певал: —

Бился парус… Стремительно шлюпка

Рассекала бушующий вал.

И так много кипело отваги

В необъятной, как море, груди.

Мы с тобою, как вещие маги.

Прозревали миры впереди.

Не хотелось к утесу причалить…

Всё лететь по волнам без конца,

Чтобы явью земли не печалить

Твоего дорогого лица.

В дни потерь и большого унынья

Я глухое предчувствье таю,

Что волнам приобщила стихия

Обреченную душу твою.

Что желанью тревожному вторя,

Как навеки прощальный поклон,

Долетит до родимого моря

Твой предсмертный, рыдающий стон.

Рота за ротой проходят полки —

Конница, пушки, пехота;

Кажутся сетью блестящей штыки,

Кровью — погон позолота.

Трубы торжественно маршем старинным

Дух утомленный обманно бодрят,

Мимо острога по улицам длинным

Роты к вокзалам спешат.

Там наготове, окутаны паром,

Чудищем черным стоят поезда,

Веет с полян отдаленным пожаром,

Словно за ними горят города.

Словно за гранью полян одичалых

Гений возмездья сигналы зажег…

Взводы шагают, зовет запоздалых

Жалкой свирелью горниста рожок.

Эхом ответным свистят паровозы,

Дробных шагов заглушая молву,

Сбылись ночные зловещие грезы,

Сбылись кровавые сны наяву.

Скоро по лону полей торопливо

Воинский поезд помчится гремя,

Заяц метнется в кусты боязливо,

В встречной деревне заплачет дитя.

Плещут холодные волны,

Стонут и плачут навзрыд.

Гневным отчаяньем полны,

Бьются о серый гранит.

С шумом назад отступают,

Белою пеной вскипев.

Скалы их горя не знают,

Им непонятен их гнев.

Знает лишь вечер кручину

Бездны зыбучей морской, —

Мертвым сегодня в пучину

Брошен матрос молодой.

Был он свободный душою,

Крепко отчизну любил,

Братской замучен рукою,

Сном непробудным почил.

Стихло безумное горе,

Умерло сердце в груди,

Тяжко вздымается море,

Бурю суля впереди.

Бьются у берега шлюпки,

Стонут сирены во мгле,

Белые волны-голубки

Стаей несутся к земле.

Шлют берегам укоризны

В песне немолчной своей…

Много у бедной отчизны

Павших безвинно детей!

Казарма мрачная с промерзшими стенами,

С недвижной полутьмой зияющих углов,

Где зреют злые сны осенними ночами

Под хриплый перезвон недремлющих часов, —

Во сне и наяву встает из-за тумана

Руиной мрачною из пропасти она,

Как остров дикарей на глади океана

Полна зловещих чар и ужасов полна.

Казарма дикая, подобная острогу,

Кровавою мечтой мне в душу залегла,

Ей молодость моя как некоему богу

Вечерней жертвою принесена была.

И часто в тишине полночи бездыханной

Мерещится мне въявь военных плацев гладь,

Глухой раскат шагов и рокот барабанный —

Губительный сигнал: идти и убивать.

Но рядом клик другой могучее сторицей,

Рассеивая сны, доносится из тьмы: —

Сто раз убей себя, но не живи убийцей,

Несчастное дитя казармы и тюрьмы!

На часах у стен тюремных,

У окованных ворот,

Скучно в думах неизбежных

Ночь унылая идет.

Вдалеке волшебный город

Весь сияющий в огнях,

Здесь же плит гранитных холод,

Да засовы на дверях.

Острый месяц в тучах тонет,

Как обломок палаша;

В каждом камне, мнится, стонет

Заключенная душа.

Стонут, бьются души в узах

В безучастной тишине.

Все в рабочих синих блузах,

Земляки по крови мне.

Закипает в сердце глухо

Яд пережитых обид…

Мать, родимая старуха,

Мнится, в сумраке стоит.

К ранцу жалостно и тупо

Припадает головой…

Одиночки, как уступы,

Громоздятся надо мной.

Словно глаз лукаво-грубый,

За спиной блестит ружье,

И не знаю я кому бы

Горе высказать свое.

Жизнь безвинно молодую

Загубить в расцвете жаль, —

Неотступно песню злую

За спиною шепчет сталь.

Шелестит зловеще дуло:

Не корись лихой судьбе.

На исходе караула

В сердце выстрели себе.

И умри безумно молод,

Тяготенье кончи дней…

За тюрьмой волшебный город

Светит тысячью огней.

И огни, как бриллианты,

Блесток радужных поток…

Бьют унылые куранты

Череды унылой срок.

Что вы, други, приуныли,

Закручинились о чем,

О безвестной ли могиле,

Аль о рае золотом?

О житейском хлебе-соли, —

Изобильном животе,

Аль от мук гвоздиной боли

На невидимом кресте?

Запеклися кровью губы,

Жизнь иссякла в телесах…

Веют ангельские трубы

В громозвучных небесах.

Пробудитесь, светы— други,

Иисусовы птенцы,

Обрядитеся в кольчуги,

Навострите кладенцы!

Град наш сумрачною тучей

Обложила вражья рать:

Кто прекрасней и могучей

Поединок зачинать?

Победительные громы

До седьмых дойдут небес,

Заградит твердынь проломы

Серафимских копий лес.

Что, собратья, приуныли,

Оскудели моготой?

Расплесните перья крылий,

Просияйте молоньей. —

Красотой затмите зори,

Славу звезд, луны чертог,

Как бывало на Фаворе

У Христовых, чистых ног.

Правда ль, други, что на свете

Есть чудесная страна,

Где ни бури и ни сети

Не мутят речного дна.

Где не жнется супостатом

Всколосившаяся новь,

И сумой да казематом

Не карается любовь.

Мать не плачется о сыне,

Что безвременно погиб,

И в седой морской пучине

Стал добычей хищных рыб…

Где безбурные закаты

Не мрачат сиянья дня,

Благосенны кущи-хаты

И приветны без огня.

Поразмыслите-ка, други,

Отчего ж в краю у нас

Застят таежные вьюги

Зори красные от глаз?

От невзгод черны избушки,

В поле падаль и навоз,

Да вихрастые макушки

Никлых, стонущих берез?

Да маячат зубья борон,

Лебеду суля за труд,

Облака, как черный ворон,

Темь ненастную несут?

«Умер бедняга в больнице военной»

В смерти прекрасен и свят,

То не ему ли покров многоценный

Выткал осенний закат!

«Таял он словно свеча понемногу»,

Вянул, как в стужу цветы —

Не потому ли с берез на дорогу

Желтые сдуло листы.

И не с кручины ль, одевшись в багрянец,

Плачет ивняк над рекой…

«С виду пригожий он был новобранец,

Статный и рослый такой».

Мир тебе, юный! Осенние дали

Скорбны, как родина-мать —

«Всю глубину материнской печали

Трудно пером описать».

Злая шрапнель с душегубкою-пулей

Сгинут, вражду разлюбя, —

Рыбарь за сетью, мужик за косулей,

Вспомнят, родимый, тебя!

Не ветер в поле свищет —

Военный гром гремит…

Старинный романс

Ах, зачем не ветер я,

Не орел ширококрылый,

Чтоб умчаться в те края,

Где сражается мой милый!

Сиротеет наш уют —

Над рекой пожухлый домик,

Как сверчок, докучен труд

И стихов заветный томик.

Словно нянюшкин костыль,

На крылечке тень от вяза;

Няня помнит, как Шамиль

Воевал в горах Кавказа,

Как бухарец бунтовал,

Пал Рущук, и в крае вражьем

Турку Белый генерал

Потоптал конем лебяжьим.

Ну, как в нынешнюю брань

Всадник-лебедь не прискачет.

Няня шамкает: «у бань

Не к добру Барбос дурачит —

Роет щебень, хвост ежом,

Жди бескормицы и кражи…

Ладу нет с веретеном

У моей вещуньи-пряжи —

Словно бес в веретене,

Верещит, на темень злится.

Знать, голубка, на войне

Кровный кто по нам журится.

Лен отсырел — бабьих слез

На Руси прольется море…

Молвь идет, что сам Христос

Снизойдет на землю вскоре…

Он, как буря, без ядра

Супостата изничтожит…

Есть поверье: серебра

Ржа вовеки не изгложет

Наша Русь черна избой,

Да пригожа хлебным кусом»…

Я дремлю, летя душой

За победным Иисусом.

Чую сечу, гром побед,

С милым встречу предвкушая…

О, война! в шестнадцать лет

Ты, как сказка роковая!

На сивом плесе гагарий зык, —

Знать, будет вёдро и зной велик,

Как клуб бересты в ночи луна —

Рассвету лапти плетет она.

Сучит оборы жаровый пень,

И ткет онучи чернавка-тень.

Рассвет-кудрявич, лихой мигач,

В лесной избушке жует калач,

Глядит в оконце, и волос рус

Зарит вершины, как низка бус.

Заря Рассвету: «ах, в руку сон!

Я пряла тучку — саврасый лен,

Колдунья-буря порвала нить,

Велела прялку навек забыть!»

Рассвет на речь ту:

«Хитрить не след,

Не День ли купчик тебе сосед?

Не я ли прялка? Мне в путь пора, —

Настыла за ночь берез кора»…

И стукнул дверью… А купчик млад

В избу, как кречет, уходу рад.

Чтобы с жалобным уснуть часок,

Зымает Зорька ему сапог.

Глядь, луч в оконце… Рыжеет бор,

Рассвет над плёсом зажег костер.

И День затмился: «любовь не в час!

Не тятька ль Вечер спешит в лабаз!

В лабазе ж сукна алей огня,

До звезд, сударка, не жди меня»…

И хлопнул дверью… Заря одна

Пошла за полог бледнее льна,

Слезой сытовой смочить рукав,

Чтоб льны дыбились тучней дубрав,

Чтоб рос под елью малыш-красик,

И славил вёдро гагарий зык!

Упокой мою душу Господь

Во святых, где молчит всяка плоть,

Где под елью изба — изумруд —

Сладковейный родимый приют,

Там божница — кувшинковый цвет,

И шесток неотрывно согрет?

Облачи мою душу, Господь,

Как зарю, в золотую милоть,

Дай из молний венец, и вручи

От небесной ограды ключи:

Повелю серафимам Твоим

Я слететься к деревьям родным,

Днем сиять, со всенощного мглой

Теплить свечи пред каждой избой!..

О, взыщи мою душу Творец —

Дай мне стих — золотой бубенец,

Пусть душа — сизый северный гусь

Облетит непомерную Русь, —

Здесь вспарит, там обронит перо —

Песнотворческих дум серебро,

И свирельный полет возлюбя —

Во святых упокоит себя!

…Солдаты испражняются.

Где калитка, где забор —

Мережковского собор.

Как у нас ли на Святой Руси

Городища с пригородками,

Красны села со проселками,

Белы лебеди с лебедками,

Добры молодцы с красотками.

Как молодушки все «аи», да «не замай»,

Старичищам только пару поддавай,

Наша банища от Камы до Оки,

Горы с долами — тесовые полки,

Ковш узорчатый — озерышко Ильмень:

Святогору сладко париться, не лень!

Ой, вы, други, гости званые,

Сапожки на вас сафьянные,

Становой кафтан — индийская парча,

Речь орлиная смела и горяча,

Сердце-кречет рвется в поймища степей

Утиц бить, да долгоносых журавлей,

Все вы бровью в Соликамского бобра,

Русской совестью светлее серебра.

Изреките ж песнослову-мужику

Где дорога к скоморошью теремку,

Где тропиночка в боярский зелен сад, —

Там под вишеньем зарыт волшебный клад,

Ключ от песни всеславянской и родной,

Что томит меня дремучею тоской…

Аль взаправду успокоился Садко,

Князь татарский с полонянкой далеко,

Призакрыл их след, как саваном, ковыль,

Источили самогуды ржа да пыль,

И не выйдет к нам царевна в жемчугах,

С речью пряничной на маковых губах?

Ой, вы други — белы соколы,

Лихо есть, да бродит около, —

Ключ от песни недалёконько зарыт —

В сердце жаркое пусть каждый постучит:

Если в сердце золотой, щемящий звон,

То царевна шлет вам солнечный поклон,

Если ж в жарком плещут весла якоря, —

То Садко наш тешит водного царя.

Русь нетленна, и погостские кресты —

Только вехи на дороге красоты!

Сердце, сердце, русской удали жилье,

На тебя ли ворог точит лезвие,

Цепь кандальную на кречета кует,

Чтоб не пело ты, как воды в ледоход,

Чтобы верба за иконой не цвела,

Не гудели на Руси колокола,

И под благовест медовый в вешний день

Не приснилось тебе озеро Ильмень,

Не вздыхало б ты от жаркой глубины:

Где вы, вещие Бояновы сыны?

Солнышко-светик! Согрей мужика… —

В сердце моем гробовая тоска.

Братья мои в непомерном бою

Грудь подставляют штыку да огню.

В бедной избе только холод да труд,

Русские реки слезами текут!

Пятеро нас, пять червлёных щитов

Русь боронят от заморских врагов:

Петра, Ляксандра, Кудрявич Митяй,

Федя-Орленок, да я — Миколай.

Старший братан, как полесный медведь,

Мял, словно лыко, железо и медь;

Братец Ляксандр — бородища снопом —

Пахарь Господний, вскормленный гумном.

Митя-Кудрявич, волосья как мед,

Ангелом стал у небесных ворот;

Рана кровавая точит лучи.

Сам же светлее церковной свечи.

Федюшка-цветик, осьмнадцать годков,

Сгиб на Карпатах от вражьих штыков.

Сказывал взводный: где парень убит,

Светлой слезинкой лампадка горит.

В волость бумага о смерти пришла;

Мать о ту пору куделю пряла,

Нитка порвалась… Куделя, как кровь…

Много на нашем погосте крестов! —

Новый под елью, как сторож, стоит,

Ладаном ель над родимой кадит.

Петрова баба, что лебедь речной,

Косы в ладонь, сарафан расшитой,

Мужа кончину без слез приняла,

Только свечу пред божницей зажгла.

Ночью осенней, под мелким дождем,

Странницей-нищей ушла с посошком…

Бают крещеные: «в дальнем скиту

Схимница есть, у святых на счету,

Поступь лебяжья, а схима по бровь»…

Ой, велика, ты мужичья любовь!

Солнышко-светик! Согрей мужика!

Русская песня, что Волга-река!

Катится в море, где пена, да синь…

Песне моей не сказать ли «Аминь»?

Русь не вместить в человечьи слова:

Где, ты, небес громовая молва,

Гул океана, и гомон тайги!..

Сердце свое, человек, береги!

Озеро-сердце, а Русь, как звезда,

В глубь его смотрит всегда!

Кабы молодцу узорчатый кафтан,

На сапожки с красной опушью сафьян,

На порты бы мухояровый камлот, —

Дивовался бы на доброго народ.

Старики бы помянули старину,

Бабки — девичью, зеленую весну,

Мужики бы мне-ка воздали поклон:

«Дескать, в руку был крестьянский дивный

Будто белая престольная Москва

Не опальная кручинная вдова»…

В тихом Угличе поют колокола,

Слышны клёкоты победного орла:

Быть Руси в златоузорчатой парче,

Как пред образом заутренней свече!

Чтобы девичья умильная краса

Не топталась, как на травушке роса,

Чтоб румяны были зори-куличи,

Сытны варева в муравчатой печи,

Чтоб родная черносошная изба

Возглашала бы, как бранная труба:

Солетайтесь белы кречеты на пир,

На честное рукобитие да мир! —

Буй-Тур Всеволод, и Темный Василько,

С самогудами Чурило и Садко,

Александр Златокольчужный Невский страж,

И Микулушка — кормилец верный наш,

Радонежские Ослябя, Пересвет, —

Стяги светлые столетий и побед!

Не забыты вы народной глубиной,

Наши облики схоронены избой,

Смольным бором, голубым березняком,

Призакрыты алым девичьим платком!..

Тише, Волга, Днепр Перунов, не гуди,

Наших батырей до срока не буди!

Мы — красные солдаты,

Священные штыки,

За трудовые хаты

Сомкнем свои полки.

От Ладоги до Волги

Взывает львиный гром…

Товарищи, недолго

Нам меряться с врагом!

Мир хижинам, — война дворцам,

Цветы побед и честь — борцам!

Низвергнуты короны,

Стоглавый капитал,

Рабочей обороны

Бурлит железный вал!

Он сокрушает скалы —

Пристанище акул…

Мы молоды и алы

За изгородью дул!

Мир хижинам, — война дворцам,

Цветы побед и честь — борцам!

Да здравствует Коммуна —

Багряная звезда!

Не оборвутся струны

Певучие труда.

Да здравствуют Советы,

Социализма строй!

Орлиные рассветы

Трепещут над землей.

Мир хижинам, — война дворцам,

Цветы побед и честь — борцам!

С нуждой проклятой споря,

Зовет поденщик нас;

О, сколько слез и горя

Приносит рабства час.

Малюток миллионы,

Скорбящих матерей

Сплетают плач и стоны

В мережи нищих дней.

Мир хижинам, — война дворцам,

Цветы побед и честь — борцам!

За праведные раны,

За ливень кровяной

Расплатятся тираны

Презренной головой.

Купеческие туши

И падаль по церквам,

В седых морях, на суше,

Погибель злая вам!

Мир хижинам, — война дворцам,

Цветы побед и честь — борцам!

Мы — красные солдаты,

Всемирных бурь гонцы,

Приносим радость в хаты

И гибель во дворцы.

В пылающих заводах

Нас славят горн и пар…

Товарищи в походах,

Будь каждый смел и яр!

Мир хижинам, — война дворцам,

Цветы побед и честь — борцам!

Под огненное знамя

Скликайте земляков…

Кивач гуторит Каме,

Олонцу вторит Псков:

«За землю и за Волю

Идет бесстрашных рать».

Пускай не клянет долю

Красноармейца мать.

Мир хижинам, — война дворцам,

Цветы побед и честь — борцам!

На золотом пороге

Немеркнущих времен

Отпрянет ли в тревоге

Бессмертный легион?

Как буря, без оглядки.

Мы старый мир сметем,

Знамен палящих складки

До солнца доплеснем!

Мир хижинам, — война дворцам,

Цветы побед и честь — борцам!

Скалы — мозоли земли,

Волны — ловецкие жилы,

Ваши черны корабли,

Путь до бесславной могилы.

Наш буреломен баркас,

В вымпеле солнце гнездится,

Груз — огнезарый атлас —

Брачному миру рядиться.

Спрут и морской огнезуб

Стали бесстрашных добычей.

Дали, прибрежный уступ

Помнят кровавый обычай: —

С рубки низринуть раба

В снедь брюхоротым акулам…

Наша ли, братья, судьба

Ввериться пушечным дулам!

В вымпеле солнце-орел

Вывело красную стаю;

Мачты почуяли мол,

Снасти — причальную сваю.

Скоро родной материк

Ветром борта поцелует;

Будет ничтожный — велик,

Нищий в венке запирует.

Светлый восстанет певец

Звукам прибоем научен,

И не изранит сердец

Скрип стихотворных уключин.

Моя родная богатырка —

Сестра в досуге и в борьбе

Недаром огненная стирка

Прошла булатом по тебе!

Стирал тебя Колчак в Сибири

Братоубийственным штыком,

И голод на поволжской шири

Костлявым гладил утюгом.

Старуха мурманская вьюга,

Ворча, крахмалила испод,

Чтоб от Алтая и до Буга

Взыграл железный ледоход.

Ты мой чумазый осьмилеток,

Пропахший потом боевым,

Тебе венок из лучших веток

Плетет Вайгач и теплый Крым.

Мне двадцать пять, крут подбородок,

И бровь моздокских ямщиков,

Гнездится крепкий зимородок

Под карим бархатом усов.

В лихом бою, над зыбкой в хате,

За яровою бороздой,

Я помню о суконном брате

С неодолимою звездой.

В груди, в виске ли будет дырка —

Ее напевом не заткнешь…

Моя родная богатырка,

С тобой и в смерти я пригож!

Лишь станут пасмурнее брови,

Суровее твоя звезда…

У богатырских изголовий

Шумит степная лебеда.

И улыбаются курганы

Из-под отеческих усов

На ослепительные раны

Прекрасных внуков и сынов.

Наша собачка у ворот отлаяла,

Замело пургою башмачок Светланы,

А давно ли нянюшка ворожила-баяла

Поваренкой вычерпать поморья-океаны.

А давно ли Россия избою куталась, —

В подголовнике бисеры, шелка багдадские,

Кичкою кичилась, тулупом тулупилась,

Слушая акафисты, да бунчуки казацкие.

Жировалось, бытилось братанам Елисеевым,

Налимьей ухой текла Молога синяя,

Не было помехи игрищам затейливым,

Саянам-сарафанам, тройкам в лунном инее.

Хороша была Настенька у купца Чапурина,

За ресницей рыбица глотала глубь глубокую,

Аль опоена, аль окурена,

Только сгибла краса волоокая.

Налетела на хоромы преукрашены

Птица мертвая — поганый вран,

Оттого от Пинеги до Кашина

Вьюгой разоткался Настин сарафан.

У матёрой матери Мамёлфы Тимофеевны

Сказка-печень вспорота и сосцы откушены,

Люди обезлюдены, звери обеззверены…

Глядь, березка ранняя мерит серьги Лушины!

Глядь, за красной азбукой, мглицею потуплена,

Словно ива в озеро, празелень ресниц,

Струнным тесом крытая и из песен рублена

Видится хоромина в глубине страниц.

За оконцем Настенька в пяльцы душу впялила —

Вышить небывалое кровью, да огнем…

Наша карнаухая у ворот отлаяла

На гаданье нянино с вещим башмачком.

В излуке Балтийского моря,

Где невские волны шумят,

С косматыми тучами споря,

Стоит богатырь-Ленинград.

Зимой на нем снежные латы,

Метель голубая в усах,

Запутался месяц щербатый

В карельских густых волосах.

Румянит мороз ему щеки,

И ладожский ветер поет

О том, что Апрель светлоокий

Ломает по заводям лед.

Что скоро сирень на бульваре

Оденет лиловую шаль,

И сладко в матросской гитаре

Заноет горячий «Трансваль».

Когда же заря молодая

Багряное вздует горно —

Великое Первое Мая

В рабочее стукнет окно.

Взвалив себе на спину трубы,

На площади выйдет завод,

За ним Комсомол красногубый —

Республики пламенный мед.

И Армии Красной колонны,

Наш флот — океану собрат,

Пучиной стальной, непреклонной

На Марсово поле спешат.

Там дремлют в суровом покое

Товарищей подвиг и труд,

И с яркой гвоздикой левкои

Из ран благородных растут.

Плющом Володарского речи

Обвили могильный гранит…

Печаль об ушедшем далече,

Как шум придорожных ракит.

Люблю Ленинград в богатырке

На каменном тяжком коне, —

Пускай у луны-поводырки

Мильоны сестер в вышине.

Звезда Октября величавей

Стожаров и гордых комет…

Шлет Ладога смуглой Мораве

С гусиной станицей привет.

И слушает Рим семихолмный,

Египет в пустынной пыли,

Как плавят рабочие домны

Упорную печень земли.

Как с волчьей метелицей споря,

По-лоцмански зорко лобат,

У лысины хмурого моря

Стоит богатырь Ленинград.

Гудят ему волны о крае

Где юность и Мая краса,

И ветер лапландский вздувает

В гранитных зрачках паруса.

Мои застольные стихи

Свежей подснежников и хмеля,

Знать, недалеко до апреля,

Когда цветут лесные мхи…

Мои подснежные стихи.

Не говори, что ночь темна,

Что дик и взмылен конь метели,

И наш малютка в колыбели

Не встрепенется ото сна…

Не говори, что жизнь темна!

О, позабудь глухие дни,

Подвал обглоданный и нищий,

Взгляни, дорога и кладбище

В сосновой нежатся тени…

О, позабудь глухие дни!

Наш мальчуган, как ручеек

Журчит и вьется медуницей,

И красным галстухом гордится —

Октябрьский яростный дичок…

Наш мальчуган, как ручеек!

Ах, в сердце ноет, как вино,

Стрела семнадцатого года,

Когда весельем ледохода

Пахнуло в девичье окно…

Ах, сердце — лютое вино!

Не говори, моя Сусанна,

Что мы старей на восемь лет,

Что оплешивел твой поэт

От революции изъяна…

Не опускай ресниц, Сусанна!

В твою серебряную свадьбу,

У обветшалых клавесин,

Тебе споет красавец-сын

Не про Татьянину усадьбу —

Про годы бурь и славных ран,

Про человеческие муки,

Когда как бор шумели руки,

Расплескивая океан…

Наш сын — усатый мальчуган!

Друзья, прибой гудит в бокалах

За трудовые хлеб и соль,

Пускай уйдет старуха-боль

В своих дырявых покрывалах…

Друзья, прибой гудит в бокалах!

Нам труд — широкоплечий брат

Украсил пир простой гвоздикой,

Чтоб в нашей радости великой,

Как знамя рдел октябрьский сад…

Нам труд — широкоплечий брат.

Чу! Неспроста напев звучит

Подоблачной орлиной дракой,

И крыльями в бессильном мраке

Взлетают волны на гранит, —

Орлиный мир, то знает всякий,

Нам жизнь в грядущем подарит!

Сегодня празднество у домен,

С рудой целуется багрец,

И в глубине каменоломен

Запел базальтовый скворец.

У антрацита лоска кожа, —

Он — юный негр, любовью пьян;

Клубится дымная рогожа

Из труб за облачный бурьян.

Есть у завода явь и небыль,

Железный трепет, чернь бровей…

Портретом Маркс, листовкой Бебель

Гостят у звонких слесарей.

О, неизведанных Бразилий

Живая новь — упругость губ!..

Люблю на наковальном рыле

Ковать борьбы горящий зуб.

Лебедок когти, схваты, слазы,

Сады из яблонь гвоздяных,

Чтобы орленком черномазым

Тонуть в пучинах городских.

Играть страницей жизнетома

От Повенца до Сиракуз,

Как бородою Совнаркома

Мир — краснощекий карапуз.

Я, кузнец Вавила,

Кличка Железня,

Рудовая сила

В жилах у меня!

По мозольной блузе

Всяк дознать охоч:

Сын-красавец в Вузе,

В комсомоле дочь.

Младший пионером —

Красногубый мак…

Дедам-староверам

Лапти на армяк.

Ленинцам негожи

Посох и брада,

Выбродили дрожжи

Вольного труда.

Будет и коврига —

Пламенный испод…

С наковальней книга

Водят хоровод.

Глядь, и молот бравый

Заодно с серпом,

Золотые павы

Плещут за горном.

Все звончей, напевней

Трудовые сны,

Радости деревни

Лениным красны.

Он глядит зарницей

В продухи берез:

На гумне сторицей

Сыченый овес.

Труд забыл засухи

В зелени ракит,

Трактор стальнобрюхий

На задворках спит.

И над всем, что мило

Ярому вождю,

Я, кузнец Вавила,

С молотом стою.

Мой красный галстук так хорош,

Я на гвоздику в нем похож!

Гвоздика — радостный цветок

Тому, кто старости далек,

И у кого на юной шее,

Весенних яблонь розовее,

Горит малиновый платок.

Гвоздика — яростный цветок!

Мой буйный галстук — стая птиц,

Багряных зябликов, синиц!

Поет с весною заодно,

Что парус вьюг упал на дно

Во мглу скрипучего баркаса,

Что синь небесного атласа

Не раздерут клыки зарниц.

Мой рдяный галстук — стая птиц!

Пусть ворон каркает в ночи,

Ворчат овражные ключи,

И волк выходит на опушку, —

Козлятами в свою хлевушку

Загнал я песни и лучи…

Пусть в темень ухают сычи!

Любимый мир — суровый дуб,

И бора пихтовый тулуп,

Отары, буйволы в сто пуд

В лугах зрачков моих живут!

Моим румянцем под горой

Цветет шиповник молодой,

И крепкогрудая скала

Упорство мышц моих взяла!

Мой галстук с зябликами схож,

Румян от яблонных порош,

От рдяных листьев Октября

И от тебя, моя заря,

Что над родимою страной

Вздымаешь молот золотой!

Помню на задворках солнопёк,

Сивку, мухояровую телку,

За белесой речкою рожок:

Ту-ру-ру, не дам ягненка волку!

Волк в лесу косматом и седом,

На полянке ж смолки, незабудки.

Дома загадали о Гришутке

Теплый блин, да крынка с молоком.

Малец блин, а крынка что девчонка,

Вся в слезах, из глины рябый нос…

Глядь, ведет сохатая буренка

Золотое стадо через мост!

Эка зарь, и голубень и просинь,

Празелень, березовая ярь!

Под коровье треньканье на плёсе

Завертится месячный кубарь.

Месяц, месяц — селезень зобатый,

Окунись как в плёсо в глыбкий стих!

Над строкою ивой бородатой

Никну я в просонках голубых.

Вижу мухояровую телку,

На задворках мглицу — шапку сна,

А костлявый гость в дверную щёлку

Пялит глаз, как сом с речного дна.

От косы ложится на страницы,

На луга стихов, кривая тень…

Здравствуй вечер, сумерек кошницы,

Холод рук и синяя сирень!

Будет трактор, упырь железный,

Кровь сосать из земли.

Край былинный мой, край болезный,

До чего тебя довели!

От иконы Бориса и Глеба,

От стригольничьего Шестокрыла

Моя песенная потреба,

Стихов валунная сила.

Кости мои от Маргарита,

Кровь — от костра Аввакума.

Узорнее аксамита

Моя золотая дума:

Чтобы Русь как серьга повисла

В моем цареградском ухе…

Притекают отары-числа

К пастуху — дырявой разрухе.

И разруха пасет отары

Половецким лихим кнутом,

Оттого на Руси пожары

И заплакан родимый дом.

На задворках, в пустом чулане,

Бродит оторопь, скрёб и скок,

И не слышно песенки няни

На крылечке, где солнопёк.

Неспроста и у рябки яичко

Просквозило кровавым белком…

Громыхает чумазый отмычкой

Над узорчатым тульским замком.

Неподатлива чарая скрыня,

В ней златница — России душа,

Да уснул под курганом Добрыня,

Бородою ковыльной шурша.

Да сокрыл Пересвета с Ослябей

Голубой Богородицын плат!..

Жемчугами из ладожской хляби

Не скудеет мужицкий ушат.

И желанна великая треба,

Чтоб во прахе бериллы и шелк

Пред иконой Бориса и Глеба

Окаянный поверг Святополк!

Мы, корабельщики-поэты,

В водовороты влюблены,

Стремим на шквалы и кометы

Неукротимые челны.

И у руля, презрев пучины,

Мы атлантическим стихом

Перед избушкой две рябины

За вьюгою не воспоем.

Что романтические ямбы —

Осиный гуд бумажных сот,

Когда у крепкогрудой дамбы

Орет к отплытью пароход!

Познав веселье парохода

Баюкать песни и тюки,

Мы жаждем львиного приплода

От поэтической строки.

Напевный лев (он в чревной хмаре),

Взревет с пылающих страниц —

О том, как русский пролетарий

Взнуздал багряных кобылиц.

Как убаюкал на ладони

Грозовый Ленин боль земли,

Чтоб ослепительные кони

Луга беззимние нашли. —

Там, как стихи, павлиноцветы,

Гремучий лютик, звездный зев…

Мы — китобойцы и поэты —

Взбурлили парусом напев.

И вея кедром, росным пухом

На скрип словесного руля,

Поводит мамонтовым ухом

Недоуменная земля!

За Невской тихозвонной лаврой,

Меж гробовых забытых плит,

Степной орел — Бахметьев[4] храбрый —

Рукой предательской зарыт.

Он в окровавленной шинели,

В лихой папахе набекрень, —

Встряхнуть кудрями цепче хмеля

Богатырю смертельно лень.

Не повести смолистой бровью,

Не взвить двух ласточек-ресниц.

К его сырому изголовью

Слетает чайкой грусть звонниц.

По-матерински стонет чайка

Над неоплаканной судьбой,

И темень — кладбища хозяйка —

Скрипит привратной щеколдой.

Когда же невские буксиры

Угомонит глухой ночлег,

В лихой папахе из Кашмира

Дозорит лавру человек.

Он улыбается на Смольный —

Отвагой выкованный щит,

И долго с выси колокольной

В ночные улицы глядит.

И траурных касаток стая

Из глуби кабардинских глаз

Всем мертвецам родного края

Несет бахметьевский приказ:

Не спать под крышкою сосновой,

Где часовым косматый страх,

Пока поминки правят совы

На глухариных костяках.

По русским трактам и лядинам

Шумит седой чертополох,

И неизмерена кручина

Сибирских каторжных дорог.

У мертвецов одна забава —

Звенеть пургой да ковылем,

Но только солнечная пава

Блеснет лазоревым крылом, —

На тиховейное кладбище

Закинет невод угомон,

Буксир сонливый не отыщет

Ночного витязя затон.

Лишь над пучиной городскою,

Дозорным факелом горя,

Лассаль гранитной головою

Кивнет с Проспекта Октября.

Кому поклон — рассвету ль мира,

Что вечно любит и цветет,

Или папахой из Кашмира

Вождю пригрезился восход?

И за провидящим гранитом

Поэту снится наяву,

Что горным розаном-джигитом

Глядится утренник в Неву.

Рогатых хозяев жизни

Хрипом ночных ветров

Приказано златоризней

Одеть в жемчуга стихов.

Ну, что же? — Не будет голым

Тот, кого проклял Бог,

И ведьма с мызглым подолом —

Софией Палеолог!

Кармином, не мусикией

Подведен у ведьмы рот…

Ужель погас над Россией

Сириновый полет?!

И гнездо в безносой пивнушке

Златорогий свил Китоврас!..

Не в чулке ли нянином Пушкин

Обрел певучий Кавказ.

И не Веткой ли Палестины

Деревенские дни цвели,

Когда ткал я пестрей ряднины

Мои думы и сны земли.

Когда пела за прялкой мама

Про лопарский олений рай,

И сверчком с избяною Камой

Аукался Парагвай?

Ах, и лермонтовская ветка

Не пустила в душу корней!..

Пусть же зябликом на последках

Звенит самопрялка дней.

Может выпрядется родное —

Звон успенский, бебрян рукав!..

Не дожди, кобыльи удои

Истекли в бурдюки атав. —

То пресветлому князю Батый

Преподнес поганый кумыс, —

Полонянкой тверские хаты

Опустили ресницы вниз.

И рыдая о милых близях,

В заревой конопель и шелк

Душу Руси на крыльях сизых

Журавиный возносит полк.

Вознесенье Матери правя,

Мы за плугом и за стихом

Лик Оранты, как образ славий,

Нерушимой Стеной зовем.

Кто за что, а я за двоперстье,

За байку над липовой зыбкой…

Разгадано ль русское безвестье

Пушкинской Золотою рыбкой?

Изловлены ль все павлины,

Финисты, струфокамилы

В кедровых потемках овина,

В цветике у маминой могилы?

Погляди на золотые сосны,

На холмы — праматерние груди!

Хорошо под гомон сенокосный

Побродить по Припяти и Чуди, —

Окунать усы в квасные жбаны

С голубой татарскою поливой,

Слушать ласточек, и ранным-рано

Пересуды пчел над старой сливой. —

«Мол, кряжисты парни на Волыни,

Как березки девушки по Вятке»…

На певущем огненном павлине

К нам приедут сказки и загадки.

Сядет Суздаль за лазорь и вапу,

Разузорит Вологда коклюшки…

Кто за что, а я за цап-царапу,

За котягу в дедовской избушке.

Не буду петь кооперацию,

Ситец, да гвоздей немного,

Когда утро рядит акацию

В серебристый плат, где дорога.

Не кисти Богданова-Бельского —

Полезности рыжей и саженной,

Отдам я напева карельского

Чары и звон налаженный.

И мужал я, и вырос в келий

Под брадою отца Макария,

Но испить Тициана, как зелия,

Нудит моя Татария.

Себастьяна, пронзенного стрелами,

Я баюкаю в удах и в памяти,

Упоительно крыльями белыми

Ран касаться, как инейной замяти.

Старый лебедь, я знаю многое,

Дрёму лилий и сны Мемфиса,

Но тревожит гнездо улогое

Буквоедная злая крыса. —

Чтоб не пел я о Тициане,

Пляске арф и живых громах…

Как стрела в святом Себастьяне,

Звенит обида в стихах.

И в словесных взвивах и срывах,

Страстотерпный испив удел,

Из груди не могу я вырвать

Окаянных ноющих стрел!

Москва! Как много в этом звуке

Скворешниц, звона, калачей.

И нет в изменчивости дней

За дружбу сладостней поруки!

Ах, дружба — ласточек прилет,

Весенний, синий ледоход

И пихты под стерляжьей Вяткой —

Ты вновь прельстительной загадкой

Меня колдуешь в сорок лет!..

И кровь поет: — Восстань, поэт!

В зарю и ветер настежь двери,

Чтобы воочию поверить

В блистанье белого крыла!

Любовь зовет и ждет тепла

Родной щеки, как речка солнца,

Как избяного веретенца

Голубоглазый в поле лен!

Мой роковой московский звон

Я слушаю в твоих бумажках,

И никнет белая ромашка

Моих седин на бисер строк,

Где щебет зябликов и сок

Румяных пихт под той же Вяткой.

Благочестивою лампадкой

Не сыто сердце… Ад иль рай,

Лишь поскорее прилетай!

И про любовь пропой с дороги

Касаткою под кровлей нашей.

Пусть бороду могильщик вспашет,

Засеет прахом и песком, —

Я был любим, как любят боги,

Как водопад — горы отроги,

Чтоб жить в глубинном и морском.

О, друг! Березовой сережки

Ты слаще старому кресту, —

Он верен песне и кресту

И ронит солнечные крошки

В лесную темь и глуботу,

Чтоб у лосенка крепли рожки

За живописную мечту!

Чтоб мой совенок ухал рьяно,

Пугая лесовиху-темь,

И в тициановский гарем

Стремил лишь кисть, а дудку Пана

Оставил дружбе на помин

О том, что есть Москва и Крым,

Египтоокая Россия,

И что любовь всегда Мария

У ног Христа, как цвет долин.

В разлуке жизнь обозревая,

То улыбаясь, то рыдая,

Кляня, заламывая пальцы,

Я слушаю глухие скальцы

Набухлых и холодных жил; —

Так меж затерянных могил

Ворчит осенняя вода.

Моя славянская звезда,

Узорная и избяная,

Орлицей воспарив из рая,

Скатилася на птичий двор,

Где властелин — корявый сор

С пометом — закорузлым другом,

Ку-ку-ре-ку и кряки цугом

От перегноя до нашеста…

Не чудо ль? Родина-невеста

Рядно повыткала из стали!

Но молоты ковать устали

В сердечной кузнице секиру:

Их стон не укоризна пиру,

Где в мертвой пляске Саломея.

Ах, жигулевская Рассея,

Ужели в лямке бурлаки?!

У риторической строки

Я поверну ишачью шею

И росной резедой повею

Воспоминаний, встреч, разлуки!

По-пушкински созвучьем «руки»

Чиня былые корабли,

Чтоб потянулись журавли

С моих болот в твое нагорье.

Там облако купает в море

[Строй] розовеньких облачат,

И скалы забрели назад

В расплавы меди, охры, зели…

Ты помнишь ли на Вятке ели,

Избу над пихтовым обрывом?

Тебе под двадцать, я же сивым

Был поцелован голубком,

Слегка запороша снежком,

Как первопуток на погост.

Смолистый хвойный алконост

Нам вести приносил из рая,

В уху ершовую ныряя,

В твою палитру, где лазори,

Чтоб молодость на косогоре

Не повстречала сорок пугал —

Мои года, что гонит вьюга

На полюс ледяным кнутом.

Лесное утро лебедком

Полощется в моей ладони,

И словно тучи смерти кони

В попонах черных ржут далече.

Какие у березки речи,

У ласточки какие числа?

У девичьего коромысла

Есть дума по воду ходить

Поэту же — любить, любить

И пихты черпать шляпой, ухом

По вятским турицам-краюхам.

Полесным рогом трубит печень.

Теперь бы у матерой печи

Послушать как бубнят поленья

Про баснословные селенья,

Куда в алмазнорудый бор

Не прокрадется волк-топор

Пожрать ветвистого оленя.

Ведь в каждом тлеющем полене

Живут глухарь, лосята, белки!

Свои земные посиделки

Я допрядаю без тебя;

И сердце заступом дробя,

Под лопухи, глухой суглинок,

Костлявый не пытает инок

Моих свирелей и волынок —

Как я молился, пел, любил.

Средь неоплаканных могил

Ты побредешь на холмик дикий,

И под косынкой земляники

Усмотришь смуглую праматерь.

Так некогда в родимой хате,

С полатей выглянув украдкой,

В углу под синею лампадкой

Я видел бабушку за прялкой:

Она казалася русалкой,

И омут глаз качал луну…

Но памятью не ту струну

Я тронул на волшебной лютне

Под ветром, зайца бесприютней.

Я щедр лишь бедностью стапесней.

Теперь в Москве, на Красной Пресне,

В подвальце, как в гнезде гусином,

Томлюсь любовницей иль сыном —

Не все ль равно? В гнезде тепленько,

То сизовато, то аленько,

Смежают сумерки зенки.

Прости! Прости! В разлив реки

Я распахну оконце вежи

И выплыву на пенный стрежень

Под трубы солнца, трав и бора —

И это будет скоро, скоро!

Уж черный инок заступ точит

На сердца россыпи и ночи,

И веет свежестью речной,

Плотами, теплою сосной,

Как на влюбленной в сказку Вятке;

А синий огонек лампадки

По детству — бабушку мне кажет

Подводную, за лунной пряжей.

С ней сорок полных веретён

Стучатся в белокрылый сон,

Последнее с сапфирной нитью —

К желанной встрече и отплытью!

Среди цветов купаве цвесть

Не приведется в милом поле:

Она у озера в неволе,

Чтоб водяницам мерды плесть

Иль под берестяной луной

Грустить за пряжей голубой.

Лишь у пузатого сома,

Где слюдяные терема

Таят берилла груды зерен

Купава позабудет горе

И, чашей запрокинув груди,

Сома увидит на запруде:

С зеленой лунной бородищей

Он лапушку свою отыщет

И приголубит слаще ката —

Неотвратимо, без возврата.

И будет лебединый чёлн

Подводным узорочьем полн

Живыми рыбьими слезами

И полноводными стихами,

Где звездный ковш, гусиный спор

И синий времени шатер.

В шатре разлапушка-купава,

Сома бессмертная забава.

Не о тебе ли, мой цветок,

Пора журчит, как ручеек,

Лесную сказку про кувшинку,

И под сердечную волынку

Рождает ландышами строки,

Что сом — поэт подводноокий?!

И что ему под пятьдесят,

Тебе же скряга-листопад

Лишь двадцать отсчитал монет —

Веселых, золотистых лет,

Похожих на речных форелей.

Я попряду свои кудели,

Быть может, через год проточный,

Чтобы любить тебя заочно,

Тростинку; птичка горихвостка,

Не медли укоризной жесткой —

Гарпун нестрашен для сома;

Тебе речные терема,

Стихов жемчужная верея.

Пусть на груди моей лилея

Сплетется с веткою сосновой,

Как символ юности и слова

И что берестяные глуби

По саван лебедя голубят!

Ночной комар — далекий эвон,

На Светлояре белый сон,

От пугал темени заслон,

И от кладбищенских ворон

Мечте, как лебедю затон.

Дон-дон!

Дуб — ухо, и сосна другое,

Одно лицо, сосец же хвои

Роняют в ночи глубину

И по ее пустому дну

Влачат зеленые лохмотья.

Не бездне ли вручаю плоть я,

А разум — звездам — палым розам,

Что за окном чумацким возом

Пристали, осью верезжа?

То в зале сердца вальс забытый,

Я к сорока, как визг ножа,

Познал словесного ежа,

Как знал в младенчестве ракиты.

Культура — вечная вдова,

Супруг поженится в Мемфисе, —

Оскалом тигра, хваткой рыси

Цветут дикарские слова.

И таборною головней

Грозят пришелице ночной:

— Уйди, колдунья! У-гу-гу! —

Подсела ближе к очагу,

И пальцы синие в опалах

Костра лесного лижут жала.

Ляс, ляс… плю, плю…

Ужель вдовицу полюблю

Я, первоцвет из Костромы,

Румяный Лель — исчадье тьмы.

— Уйди, старуха! — Злой комар

В моем мозгу раздул пожар,

Горю, товарищи, горю!

И ненавижу и люблю

Затоны лунные — опалы,

Где муза крылья искупала

Лебяжьи с сыченой капелью,

С речным разливом по апрелю,

С малиновым калужным словом

И с соловьем в кусту ольховом.

Прости, родимое, прости!

Я с новым посохом в пути,

Змеиным, в яростных опалах

И в каплях крови черно-алых,

Иду в неведомые залы,

Где легковейней опахалы,

Струится вальс — ночной комар —

На биллион влюбленных пар!

Под пятьдесят пьянее розы,

Дремотней лён, синей фиалки,

Пряней, землистей резеда,

Как будто взрыто для посева

Моим племянником веселым

Дерно у старого пруда;

Как будто в домик под бузиной

Приехала на хлябких дрожках

С погоста мама. Солнце спит

Теленком рыжим на дорожке,

И веет гроздью терпкой винной

От бухлых слизистых ракит.

Все чудится раскат копыт

По кремню непробудных плит.

От вавилонских городов

Шмелиной цитрой меж цветов

Теленькают воспоминанья.

Преодолел земную грань я,

Сломал у времени замок,

Похожий на засов церковный,

И новобрачною поповной

Вхожу в заветный теремок,

Где суженый, как пастушок,

Запрячет душу в кузовок,

Чтоб пахли звезды резедой,

Стихи же — полою водой,

Плотами, буйным икрометом,

Гаданьем девичьим по сотам:

Чет, нечет, лапушка иль данник?

Как будто юноша-племянник

Дерно у старого пруда

Веселым заступом корчует,

А сам поет, в ладони дует,

Готовя вереску и льну

Пятидесятую весну!

Я гневаюсь на вас и горестно браню,

Что десять лет певучему коню,

Узда алмазная, из золота копыта,

Попона же созвучьями расшита,

Вы не дали и пригоршни овса

И не пускали в луг, где пьяная роса

Свежила б лебедю надломленные крылья.

Ни волчья пасть, ни дыба, ни копылья

Не знали пытки вероломней

Пегасу русскому в каменоломне.

Нетопыри вплетались в гриву

И пили кровь, как суховеи ниву,

Чтоб не цвела она золототканно

Утехой брачною республике желанной.

Чтобы гумно, где Пушкин и Кольцов

С Есениным в венке из васильков,

Бодягой поросло, унылым плауном

В разлуке с песногривым скакуном

И с молотьбой стиха свежее борозды

И непомернее смарагдовой звезды,

Что смотрит в озеро, как чаша, колдовское,

Рождая струнный плеск и вещих сказок рои!

Но у ретивого копыта

Недаром золотом облиты.

Он выпил сон каменоломный

И ржет на Каме, под Коломной

И на балтийских берегах…

Овсянки, явственны ль в стихах

Вам соловьиные раскаты,

И пал ли Клюев бородатый,

Как дуб, перунами сраженный,

С дуплом, где Сирин огневейный

Клад стережет — бериллы, яхонт?

И от тверских дубленых пахот

С андротиком лесным под мышкой

Клычков размыкал ли излишки

Своих стихов — еловых почек

И выплакал ли зори очи

До мертвых костяных прорех

На грай вороний, черный смех?

Ахматова — жасминный куст,

Обложенный асфальтом серым,

Тропу утратила ль к пещерам,

Где Данте шел и воздух густ

И нимфа лен прядет хрустальный?

Средь русских женщин Анной дальней

Она как облачко сквозит

Вечерней проседью ракит!

Полыни сноп, степное юдо,

Полуказак, полукентавр,

В чьей песне бранный гром литавр,

Багдадский шелк и перлы грудой,

Васильев — омуль с Иртыша.

Он выбрал щуку и ерша

Себе в друзья — на песню право,

Чтоб цвесть в поэзии купавой.

Не с вами правнук Ермака.

На стук степного батожка,

На ржанье сосунка кентавра

Я осетром разинул жабры,

Чтоб гость в моей подводной келье

Испил раскольничьего зелья,

В легенде став единорогом,

И по родным полынным логам

Жил гривы заревом, отгулами копыт —

Так нагадал осетр и вспенил перлы кит!

Я гневаюсь на вас, гнусавые вороны,

Что ни свирель ручья, ни сосен перезвоны,

Ни молодость в кудрях, как речка в купыре,

Вас не баюкают в багряном октябре,

Когда кленовый лист лохмотьями огня

Летит с лесистых скал, кимвалами звеня,

И ветер-конь в дождливом церазке

Взлетает на утес вздыбиться налегке,

Под молнии зурну копытом выбить пламя

И вновь низринуться, чтобы клектать орлами

Иль ржать над пропастью потоком пенногривым!

Я отвращаюсь вас, что вы не так красивы!

Что Знамя гордое, где плещется заря,

От песен застите крылом нетопыря,

Крапивой полуслов, бурьяном междометий,

Не чуя пиршества столетий,

Как бороды моей певучую грозу,

Базальтовый обвал — художника слезу

О лилии с полей Иерихона —

Я содрогаюсь вас, убогие вороны,

Что серы вы, в стихе не лирохвосты,

Бумажные размножили погосты

И вывели ежей, улиток, саранчу.

За будни львом на вас рычу

И за мои нежданные седины

Отмщаю тягой лебединой.

Все на восток, в шафран и медь,

В кораллы розы нумидийской,

Чтоб под ракитою российской

Коринфской арфой отзвенеть

Их от Печенеги до Бийска,

Завьюжить песенную цветь,

Где конь пасется диковинный,

Питаясь ягодой наливной,

Травой улыбой, приворотом,

Что по фантазии болотам

И на сердечном глыбком дне

Звенят, как пчелы по весне.

Меж трав волшебных Анатолий,

Мой песноглаз, судьба-цветок,

Ему ковер индийских строк —

Рязанский лыковый уток

С арабским бисером до боли.

Чу! Ржет неистовый скакун

Прибоем слов о гребень дюн —

Победно-трубных как органы,

Где юность празднуют титаны.

Мне революция не мать —

Подросток смуглый и вихрастый,

Что поговоркою горластой

Себя не может рассказать.

Вот почему Сезанн и Суслов

С индийской вязью теремов

Единорогом роют русло

Средь брынских гатей и лесов.

Навстречу Вологда и Вятка,

Детинцы Пскова, Костромы…

Гоген Рублеву не загадка,

Матисс лишь рясно от каймы

Моржовой самоедской прялки.

Мы — щуры, нежити, русалки —

Глядим из лазов дупел, тьмы

В густую пестроту народов

И электрических восходов,

Как новь румяных корнеплодов

Дождемся в маревах зимы.

Чу! Голос из железных губ!

Уселись чуйка и тулуп

С заморским гостем побалакать,

И лыковой ноздрею лапоть

Чихнул на долгое здоровье.

Напудрен нос у Парасковьи,

Вавилу молодит Оксфорд.

Ах, кто же в старо-русском тверд —

В подблюдной песне, Алконосте?

Молчат могилы на погосте

И тучи ветхие молчат.

Деревня — сон бревенчатый, дубленый,

Овинный город, прозелень иконы,

Колядный вечер, вьюжный и каленый.

Деревня — жатва в косах и в поняве

С волынкою о бабьей лютой славе,

С болезною кукушкою в дубраве!

Деревня — за кибиткой волчья стая —

Вот-вот настигнет, сердце разрывая

Ощеренной метелицею лая!

Свекровь лихая — филин избяной,

Чтоб очи выклевать невестке молодой, —

Деревня — саван вытканный пургой,

Для солнца упокойник костяной.

Рученек не разомкнуть,

Ноженек не разогнуть —

Не белы снежки — мой путь!

Деревня — буря, молний наковальня,

Где молот — гром, и тучи — китовальня,

Где треплют шерсть — осинника опальней;

Осинник, жгуч, багров и пестр,

Ждет волчьих зим — седых невест,

С вороньим табором окрест.

Деревня — смертная пурга —

Метелит друга и врага,

Вонзив в безвестное рога.

Деревня — вепрь и сатана…

Но ронит коробом луна

На нивы комья толокна.

И сладко веет толокном

В родных полях, в краю родном,

Где жаворонок с васильком

Справляют свадьбу голубую.

В республике, как и в России,

Звенят подснежники лесные,

Венчая пчелку восковую.

Кинет воску на березку,

Запряглась луна в повозку —

Чтобы утро привезти

По румяному пути!

Ночь со своднею-луной

Правят сплетни за стеной,

Будто я, поэт великий,

Заплетаю в строки лыки,

Скрип лаптей, угар корчаги,

Чтобы пахло от бумаги

Черемисиной, Рязанью;

Что дородную Маланью

Я лелею пуще муз, —

Уж такой лабазный вкус.

Красота кипит как сальце,

По-барсучьи жить в подвальце,

Мягкой устланной норе,

По колено в серебре,

В бисере по лопатки;

Что Распутина [шулятки]

Ставлю я горбатой Пресне

За ухмылки да за песни.

У меня бесенок в служках,

Позашиваны в подушках

Окаянные рубли!

Вот так сусло развели

Темень и луна косая

Про лесного Миколая!

Про сосновый бубенец!..

Но, клянусь, не жеребец

Унавозил мой напев,

В нем живет пустынный лев

С водопадным вещим рыком, —

Лебедь я, и шит не лыком,

Не корчажным [вспенным] суслом,

Медом, золотом загуслым

Из ладони смугло-глыбкой!

Над моей ольховой зыбкой

Эта мреяла ладонь.

И фатой, сестрица-сонь,

Утирая сладкий ротик,

Легкозвонной пчелкой в соте

Поселилась в мой язык.

За годами гуд и зык

Стали пасекой певучей.

Самоедихе иль чукче

Я любовней поднесу

Ковш мой — ярую росу

Из подземных ульев браги,

Чем поэтам из бумаги

С карнаухой жучкой-лирой.

Я не серый и не сирый,

Не Маланьин и не Дарьин —

Особливый тонкий барин,

В чьем цилиндре, строгом банте

Капюшоном веет Данте,

А в глазах, где синь метели,

Серебрится Марк Аврелий,

В перстне перл — Александрия,

В слове же опал — Россия!

Он играет, нежный камень,

Речкой, облачком, стихами

И твоим, дитя, письмом —

Голубым лесным цветком;

В нем слезинок пригорошня,

Расцвела моя Опошня

(Есть село на Украине,

Все в цветистой жбанной глине).

Мой подвалец лесом стал: —

Вон в дупле горит опал,

Сердце родины иль зыбка

С чарою ладонью глыбкой —

Смуглой нежен, — плат по щеки.

За стеной молчат сороки,

Видно лопнула луна,

Ночь от зависти черна,

Погоняя лист пролетний —

Подноготицу и сплетни!

Когда осыпаются липы

В раскосый и рыжий закат

И кличет хозяйка — цып, цыпы!

Осенних зобастых курят,

На грядках лысато и пусто,

Вдовеет в полях борозда,

Лишь пузом упругим капуста,

Как баба обновой, горда.

Ненастна воронья губерния,

Ущербные листья — гроши.

Тогда предстают непомерней

Глухие проселки души.

Мерещится странником голос

Под вьюгой без верной клюки,

И сердце в слезах раскололось

Дуплистой ветлой у реки.

Ненастье и косит и губит

На кляче ребрастой верхом,

И в дедовском кондовом срубе

Беда покумилась с котом.

Кошачье мяу в половицах,

Простужена старая печь, —

В былое ли внуку укрыться

Иль в новое мышкой утечь?!

Там лета грозовые кони,

Тучны золотые овсы…

Согреть бы, как душу, ладони

Пожаром девичьей косы.

Россия была глуха, хрома,

Копила сор в избе, но дома

В родном углу пряла судьбу

И аравитянку-рабу

В тюрбане пестром чтила сказкой,

Чтобы за буквенной указкой

Часок вольготный таял слаже,

Сизее щеки, [чтобы] глаже,

И перстенек жарчей от вьюги,

По белый цвет — фату подруги —

Заполонили дебри дыма;

Снежинка — слезка Серафима —

Упала на панельный слизень

В семиэтажьи, на карнизе,

Как дух, лунатик… Бьют часы

По темени железной тростью

Жемчужину ночной красы.

Отужинать дождусь я гостью

Хвостастую, в козлиных рожках:

Она в аду на серных плошках,

Глав-винегретчица Авдотья.

Сегодня распотешу плоть я

Без старорусского креста,

И задом и губой лапта,

Рогами и совиным глазом!..

Чтоб вередам, чуме, заразам

Нашлося место за столом

В ничьем, бездомном, [под полом],

Где кровушка в бокалах мутных

И бесы верезжат на лютнях

Ослиный марш — топ-топ, топ-топ;

Меж рюмочных хрустальных троп

Ползет змея — хозяйка будни,

Вон череп пожирает студни,

И в пляс пустились башмаки,

Колотят в ребра каблуки.

А сердце лает псом забитым,

У дачи в осень позабытым!

Ослепли ставни на балконе,

Укрылись листья от погони

Ловца свирепого — ненастья.

Коза — подруга, — сладострастья

Бокалом мутным не измерить!

Поди и почеши у двери

Свой рог корявый, чтоб больней

Он костенел в груди моей!

Родимый дом и синий сад

Замел дырявый листопад

Отрепьем сумерек безглазых —

Им расцвести сурьмой на вазах,

Глядеться в сон, как в воды мысу

Иль на погосте барбарису!

Коза-любовница топ-топ,

И через тартар, через гроб

К прибою, чайкам, солнцу-бубну!

Ах, я уснул небеспробудно:

По морям — по волнам,

Нынче здесь, а завтра там! —

Орет в осенний переулок,

И голоса, вином из втулок,

Смывают будни, слов коросту…

Не верю мертвому погосту,

Чернявым рожкам и копытам.

Как молодо панельным плитам

И воробьям задорно-сытым!

Кому бы сказку рассказать,

Как лось матерый жил в подвале —

Ведь прописным ославят вралей,

Что есть в Москве тайга и гать,

Где кедры осыпают шишки —

Смолистые лешачьи пышки;

Заря полощет рушники

В дремотной заводи строки;

Что есть стихи — лосиный мык,

Гусиный перелетный крик;

Чернильница — раздолье совам,

Страницы с запахом ольховым.

И все, как сказки на Гранатном!

В пути житейском необъятном

Я — лось, забредший через гать

В подвал горбатый умирать!

Как тяжело ресницам хвойным,

Звериным легким, вьюгам знойным

Дышать мокрицами и прелью!

Уснуть бы под вотяцкой елью,

Сугроб пушистый — одеяло!

Чтобы не чуять над подвалом

Глухих вестей — ворон носатых,

Что не купаются закаты

В родимой Оби стадом лис,

И на Печоре вечер сиз,

Но берега пронзили сваи;

Кимена не венчает в мае

Березку с розовым купалой,

По тундре длинной и проталой,

Не серебрится лосий след;

Что мимо дебри, брынский дед,

По лапти пилами обрезан,

И от свирепого железа

В метель горящих чернолесий

Бегут медвежьи, рысьи веси,

И град из рудых глухарей,

Кряквы, стрельчатых дупелей

Лесные кости кровью мочит…

От лесоруба убегая,

Березка в горностайной шубке

Ломает руки на порубке.

Одна меж омертвелых пней!

И я один, в рогожу дней

Вплетен как лыко волчьим когтем,

Хочу, чтобы сосновым дегтем,

Парной сохатою зимовкой,

А не Есенина веревкой

Пахнуло на твои ресницы.

Подвалу, где клюют синицы

Построчный золотой горох —

Тундровый соловый мох, —

Вплетает время лосью челку;

На Рождестве закличет елку

[На] последки [на] сруб в подвал.

За любовь лесной бокал

Осушим мы, как хлябь болотца, —

Колдунья будет млеть, колоться,

Пылать от ревности зеленой.

А я поникну над затоном —

Твоим письмом, где глубь и тучки,

Поплакать в хвойные колючки

Под хриплый рог лихой погони

Охотника с косой зубастой.

И в этот вечер звезды часто,

Осиным выводком в июле,

Заволокут небесный улей,

Где няня-ель в рукав соболий

Запрячет сок земной и боли!

Продрогли липы до костей,

До лык, до сердца лубяного

И в снежных сиверах готовы

Уснуть навек, не шля вестей.

В круговороте зимних дней,

Косматых, волчьих, лязгозубых,

Деревья не в зеленых шубах,

А в продухах, сквозистых срубах

Из снов и морока ветвей.

Продрогли липы до костей,

Стучатся в ставни костылями:

«Нас приюти и обогрей

Лежанкой, сказкою, стихами».

Войдите, снежные друзья!

В моей лежанке сердце рдеет

Черемухой и смолью мреет,

И журавлиной тягой веет

На одинокого меня

Подснежниками у ручья.

Погрейтесь в пламени сердечном,

Пока горбун — жилец запечный —

Не погасил его навечно!

Войдите!.. Ах!.. Звездой пурговой

Сияет воротник бобровый

И карий всполох глаз перловых.

Ты опоздал, метельный друг,

В оковах льда и в лапах пург

Продрогла грудь, замглился дух!

Вот сердце, где тебе венок

Сплетала нежность-пастушок,

Черемуха и журавли

Клад наговорный стерегли,

Стихов алмазы, дружбы бисер,

Чтоб россомахи, злые рыси,

Что водят с лешим хлеб и соль,

Любя позёмок хмарь и голь,

Любимых глаз — певучих чаш —

Не выпили в звериный раж,

И рожки — от зари лоскут —

Не унесли в глухой закут,

Где волк-предательство живет.

Оно горит, как ярый мед,

Пчелиным, грозовым огнем!..

Ты опоздал седым бобром —

Серебряным крылом метели —

Пахнуть в оконце бедной кельи,

И за стеной старик-сугроб

Сколачивал глубокий гроб.

Мои рыданья, пальцев хруст

Подслушал жимолости куст.

Он, содрогаясь о поэте,

Облился кровью на рассвете.

Мой самовар сибирской меди —

Берлога, где живут медведи.

В тайге золы — седой, бурластой —

Ломает искристые насты.

Ворчун в трубе, овсянник в кране,

Лесной нехоженой поляне

Сбирают землянику в кузов.

На огонек приходит муза,

[Испить] стихов с холостяком

И пораспарить в горле ком

Дневных потерь и огорчений,

Меж тем как гроздьями сирени

Над самоваром виснет пар,

И песенный старинный дар

В сердечном море стонет чайкой

И бьется крыльями под майкой.

За революцию, от страху,

Надел я майку под рубаху,

Чтобы в груди, где омут мглистый,

Роился жемчуг серебристый

И звезды бороздили глуби.

Овсянник бурого голубит

Косматой пясткой земляники.

Мои же пестряди и лыки

Цветут для милого Китая,

Где в золотое море чая

Глядится остров — губ коралл

И тридцать шесть жемчужных скал,

За перевалом снежных пик

Мыс олеандровый — язык.

Его взлюбили альбатросы

За арфы листьев и утесы,

За славу крыльев в небесах.

На стихотворных парусах

Любимый облик, как на плате,

Волной на пенном перекате

Свежит моих седин отроги.

У медной пышущей берлоги,

Где на любовь ворчит топтыгин,

Я доплету, как лапоть, книги

Таежные, в пурговых хлопьях.

И в час, когда заблещут копья

Моих врагов из преисподней,

Я уберу поспешно сходни:

Прощай, медвежий самовар!

Отчаливаю в чай и пар,

В Китай, какого нет на карте.

Пообещай прибытье в марте,

Когда фиалки на протале,

Чтоб в деревянном одеяле

Не зябло сердце-медвежонок,

Неприголубленный ребенок!

Баюкаю тебя, райское древо

Птицей самоцветною — девой.

Ублажала ты песней царя Давыда,

Он же гуслями вторил взрыдам.

Таково пресладостно пелось в роще,

Где ручей поцелуям ропщет,

Виноградье да яхонты-дули, —

И проснулась ты в русском июле.

Что за края, лесная округа?

Отвечают: Рязань да Калуга!

Протерла ты глазыньки рукавом кисейным.

Видишь: яблоня в плоду златовейном!

Поплакала с сестрицей, пожурилась

Да и пошла белицей на клирос,

Таяла как свеченька, полыхая веждой,

И прослыла в людях Обуховой Надеждой.

А мы, холуи, зенки пялим,

Не видим, что сирин в бархатном зале,

Что сердце райское под белым тюлем!

Обожжено грозовым русским июлем,

Лесными пожарами, гладом да мором,

Кручинится по синим небесным озерам,

То Любашей в «Царской Невесте»,

То Марфой в огненном благовестьи.

А мы, холуи, зенки пялим,

Не видим крыл в заревом опале,

Не слышим гуслей Царя Давыда

За дымом да слезами горькой панихиды.

Пропой нам, сестрица, кого погребаем

В Костромском да Рязанском крае?

И ответствует нам краса-Любаша:

Это русская долюшка наша:

Головня на поле,

Костыньки в пекле,

Перстенек на Хвалынском дне.

Аминь.

Меня октябрь настиг плечистым,

Как ясень, с усом золотистым,

Глаза — два селезня на плёсе,

Волосья — копны в сенокосе,

Где уронило грабли солнце.

Пятнадцатый октябрь в оконце

Глядит подростком загорелым

С обветренным шафранным телом

В рябину — яркими губами,

Всей головой, как роща, знамя,

Где кипень бурь, крутых дождей,

Земли матерой трубачей.

А я, как ива при дороге, —

Телегами избиты ноги

И кожа содрана на верши.

Листвой дырявой и померкшей

Напрасно бормочу прохожим

Я, златострунным и пригожим, —

Средь вас, как облачко, плыву!

Сердца склоните на молву.

Не бейте, обвяжите раны,

Чтобы лазоревой поляны,

Саврасых трав, родных лесов

Я вновь испил привет и кров!

Ярью, белками, щеглами,

Как наговорными шелками,

Расшил поэзии ковер

Для ног чудесного подростка,

Что как подснежная березка

Глядит на речку, косогор,

Вскипая прозеленью буйной!

Никто не слышит ветродуйной

Дуплистой и слепой кобзы.

Меня октябрь серпом грозы

Как иву по крестец обрезал

И дал мне прялку из железа

С мотком пылающего шелка,

Чтобы ощерой костью волка

Взамен затворничьей иглы

Я вышил скалы, где орлы

С драконами в свирепой схватке,

И вот, как девушки, загадки

Покровы сняли предо мной

И первородной наготой

Под древом жизни воссияли.

Так лебеди, в речном опале

Плеща, любуются собой!

Посторонитесь! Волчьей костью

Я испещрил подножье гостю:

Вот соболиный, лосий стёг,

Рязани пестрядь и горох,

Сибири золотые прошвы,

Бухарская волна и кошмы.

За ними Грузии узор

Горит как сталь очам в упор,

Моя же сказка — остальное:

Карельский жемчуг, чаек рои

И юдо вещее лесное:

Медведь по свитку из лозы

Выводит ягодкой азы!

Я снова ткач разлапых хвои,

Где зори в бусах киноварных!

В котомке, в зарослях кафтанных,

Как гнезда, песни нахожу,

И бородой зеленой вея,

Порезать ивовую шею

Не дам зубастому ножу.

Я человек, рожденный не в боях,

А в горенке с муравленною печкой,

Что изразцовой пестрою овечкой

Пасется в дреме, супрядках и снах

И блеет сказкою о лунных берегах,

Где невозвратнее, чем в пуще хвойный прах,

Затеряно светланино колечко.

Вот почему яичком в теплом пухе

Я берегу ребячий аромат,

Ныряя памятью, как ласточки в закат,

В печную глубину краюхи,

Не веря желтокожей голодухе,

Что кровью вытечет сердечный виноград!

Ведь сердце — сад нехоженный, немятый,

Пускай в калитку год пятидесятый

Постукивает нудною клюкой,

Я знаю, что за хмурой бородой

Смеется мальчик в ластовках лопарских,

В сапожках выгнутых бухарских

С былиной-нянюшкой на лавке.

Она была у костоправки

И годы выпрядает пряжей.

Навьючен жизненной поклажей,

Я все ищу кольцо Светланы,

Рожденный в сумерках сверчковых,

Гляжу на буйственных и новых,

Как тальник смотрит на поляны.

Где снег предвешний ноздреватый

Метут косицами туманы, —

Побеги будут терпко рьяны,

Но тальник чует бег сохатый

И выстрел… В звезды ли иль в темя?!

Кольцо Светланы точит время,

Но есть ребячий городок

Из пуха, пряжи и созвучий,

Куда не входит зверь рыкучий

Пожрать заклятый колобок.

И кто рожден в громах, как тучи,

Тем не уловится текучий,

Как сон, запечный ручеек!

Я пил из лютни жемчуговой

Пригоршней, сапожком бухарским,

И вот судьею пролетарским

Казним за нежность, [сказку], слово,

За морок горенки в глазах —

Орленком — иволга в кустах!

Не сдамся! мне жасмин ограда

И розы алая лампада,

Пожар нарцисса, львиный зев.

Пусть дубняком стальной посев

Взойдет на милом пепелище,

Я мальчуган, по голенище

Забрел в цымбалы, лютни, скрипки

Узорной стежкою от зыбки

Чрез горенку и дебри-няни,

Где бродят супрядки и лани,

И ронят шерсть на пряжу сказке.

Уже Есенина побаски

Измерены, как синь Оки,

Чья глубина по каблуки.

Лишь в пойме серебра чешуйки.

Но кто там в рассомашьей чуйке

В закатном лисьем малахае

Ковром зари, монистом бая

Прикрыл кудрявого внучонка?!

Иртыш баюкает тигренка —

Васильева в полынном шелке!..

Ах, чур меня! Вода по холки!

Уже о печень плещет сом,

Скирда кувшинок — песен том.

Далече — самоцветны глуби…

Я человек, рожденный в срубе,

И гостю с яхонтом на чубе,

С алмазами, что давят мочку,

Повышлю в сарафане дочку.

Ее зовут Поклон до земи,

От Колывани, снежной Кеми,

От ластовок — шитья лопарки —

И печи — изразцовой ярки.

Колдунья падка до Купав,

Иртышских и шаманских трав.

Авось, попимши и поемши,

Она ершонком в наши верши

Загонит перстенек Светланы,

И это будет ранным-рано,

Без слов дырявых человечьих,

Забыв о [стонах] и увечьях,

Когда на розовых поречьях

Плывет звезда вдоль рыбьих троп,

А мне доской придавят лоб,

Как повелося изначала,

Чтоб песня в дереве звучала!

Прощайте, не помните лихом.

Дубы осыпаются тихо

Под низкою ржавой луной,

Лишь вереск да терн узловатый,

Репейник как леший косматый

Буянят под рог ветровой.

Лопух не помянет и лошадь,

Дубового хвороста ношу

Оплачет золой камелек,

И в старой сторожке объездчик,

Когда темень ставней скрежещет,

Затянет по мне тютюнок.

Промолвит: минуло за тридцать,

Как я разохотился бриться

И ластить стрельчатую бровь.

Мой друг под луною дубовой,

Где брезжат огарками совы,

Хоронит лесную любовь.

И глаз не сведет до полночи —

Как пламя валежину точит,

Целует сухую кору…

А я синеватою тенью

Присяду рядком на поленья,

Забытый в ненастном бору.

В глаза погляди, Анатолий:

Там свадьбою жадные моли

И в сердце пирует кротиха:

Дубы осыпаются тихо

Под медно-зеленой луной,

Лишь терний да вереск шальной

Буянят вдоль пьяной дороги,

Мои же напевы, как ноги,

Любили проселок старинный,

Где ландыш под рог соловьиный

Подснежнику выткал онучки.

Прощайте, не помните лихом!

Дубы осыпаются тихо

Рудою в шальные колючки.

Хозяин сада смугл и в рожках,

Пред ним бегут кусты, дорожки

И содрогается тюльпан,

Холодным страхом обуян.

Умылся желчью бальзамин,

Лишь белена да мухоморы

Ведут отравленные споры,

Что в доме строгий господин,

Что проклевал у клавесин

Чумазый ворон грудь до ребер,

Чтоб не затеплилася в небе

Слезинкой девичьей звезда,

Седея, ивы у пруда

Одели саваны и четки —

Отчалить в сумеречной лодке

К невозмутимым берегам.

Хозяин дома делит сам

Пшеницу, жемчуг, горностаи,

И в жерла ночи бесов стаи

Уносят щедрую добычу.

Я липою медыни сычу,

Таинственный, с дуплистым глазом,

О полночь вижу, как проказам,

Нетопырям, рогатым юдам

Ватага слуг разносит блюда,

Собачий брех, ребячьи ножки,

И в лунном фраке по дорожке

Проходит сатана на бал.

Дуплистым глазом видя зал,

Я, липа, содрогаюсь лубом,

Но вот железным мертвым зубом

И мне грозят лихие силы:

В саду посвистывают пилы

Марш похоронный вязам, кленам,

И белой девушкой с балкона

Уходит молодость поэта…

То было в бред и грозы лета,

Мне снился дом под старой липой,

Медынью лунною осыпан,

И сельский бал. На милом бале,

В жасминном бабушкином зале,

Мы повстречалися с тобой,

Ручей с купавой голубой.

Не слава ли — альбомной строчкой

Над окровавленной сорочкой,

Над угольком в виске — бряцать?!

Пускай поплачет ива-мать,

Отец — продроглый лысый тополь, —

Уехать бы в Константинополь,

Нырнуть в сапог, в печную сажу,

Чтобы в стране прорех и скважин

Найти мой бал и в косах маки —

На страх рогатому во фраке:

Ему смертельна липа в шали…

Над свежей могилой любови

Душа словно дверь на засове.

Чужой, не стучи щеколдой!

Шипящие строки мне любы —

В них жуть и горящие срубы,

С потемками шорох лесной.

Как травы и вербы плакучи!

Ты нем, лебеденок, замучен

Под хмурым еловым венком.

Не все еще песни допеты,

Дописаны зарью портреты

Опаловым лунным лучом!

Погасла заря на палитре,

Из Углича отрок Димитрий,

Ты сам накололся на нож.

Царица упала на грудку —

Закликать домой незабудку

В пролетье, где плещется рожь.

Во гробике сын Иоанна —

Черемухи ветка, чья рана

Как розан в лебяжьем пуху!

Прости, жаворонок, убивца!

Невесело савану шитьца,

Игле бороздить по греху!

А грех-от, касатик, великий —

Не хватит в лесу земляники

Прогорклую сдобрить полынь.

Прирезаны лебеди-гусли

И струны, что Волги загуслей,

Когда затихает сарынь.

Но спи под рябиной и кашкой,

Ножовая кровь на рубашке,

Дитя пригвожденной страны!

Оса забубнит на могилке

И время назубрит подпилки,

Трухлявя кору у сосны.

Все сгибнет — ступени столетий,

Опаловый луч на портрете,

Стихи и влюбленность моя.

Нетленны лишь дружбы левкои,

Роняя цветы в мировое,

Где Пан у живого ручья;

Поет золотая тростинка,

И хлеб с виноградом в корзинке —

Художника чарый обед.

Вкушая, вкусих мало меда,

Ты умер для песни и деда,

Которому имя — Поэт!

У свежей могилы любови,

Орел под стремниною, внове

Пьет сердце земную юдоль.

Как юны холмы и дубравы…

Он снился мне, выстрел кровавый,

Старинная рана и боль!

Не пугайся листопада,

Он не вестник гробовой!

У заброшенного сада

Есть завидная услада —

Голосок хрустальный твой!

Тая флейтой за рекой!

Я, налим в зеленой тине,

Колокольчики ловлю.

Стать бы гроздью на рябине,

Тихой пряжей при лучине,

Чтобы выпрясть коноплю —

Листопадное люблю! —

Медом липовым в кувшине

Я созвучия коплю.

Рассомашьими сосцами

Вскормлен песенный колхоз,

И лосиными рогами

Свит живой душистый воз.

Он пьяней сосновых кос,

Поприглядней щучьих плес.

Будь с оглядкой голубок —

Омут сладок и глубок!

Для омытых кровью строк

Не ударься наутек!

Куплен воз бесценным кладом

Нашей молодостью, садом

И рыдальцем соловьем

Под Татьяниным окном.

Куплен воз страдой великой —

Все за красную гвоздику,

За малиновую кашку

С окровавленной рубашкой —

В ней шмелей свинцовых рой,

Словно флейта за рекой.

Уловил я чудо-флейту

По пятнадцатому лету

В грозовой озимый срок,

Словно девичий платок,

Как стозвонного павлина

В дымной пазухе овина.

В буйно-алый листопад

Просквозили уши-сад

Багрецом, румянцем, зарью,

И сосцом землица-Дарья

Смыла плесень с языка,

Чтоб текла стихов река!

Искупайся, сокол, в речке —

Будут крылышки с насечкой,

Клюв булатный из Дамаска,

Чтоб пролилась солнцем сказка

В омут глаз, в снопы кудрей,

В жизнь без плахи и цепей!

Зимы не помнят воробьи

В кругу соломенной семьи,

Пушинок, зернышек, помета.

Шмель не оплакивает соты,

Что разорил чумазый крот

В голодный, непогожий год.

Бурьян не памятует лист,

Отторгнутый в пурговый свист,

И позабудет камень молот,

Которым по крестец расколот.

Поминок не справляет лен,

В ткача веселого влюблен.

Но старый дом с горбатой липой

Отмоет ли глухие всхлипы,

Хруст пальцев с кровью по коре

И ветку в слезном серебре —

Ненастьем, серыми дождями

И запоздалыми стихами —

Бекасами в осенний скоп?

Ты уходил под Перекоп

С красногвардейскою винтовкой

И полудетскою сноровкой

В мои усы вплетал снега, —

Реки полярной берега —

С отчаяньем — медведем белым —

И молнии снопом созрелым

Обугливали сердца ток.

Ты был как росный ветерок

В лесной пороше, я же — кедр,

Старинными рубцами щедр

И памятью — дуплом ощерым,

Где прах годов и дружбы мера!

Ты уходил под Перекоп —

На молотьбу кудрявый сноп, —

И старый дом с горбатой липой

Запомнят кедровые всхлипы,

Скрип жил и судорги корней!

На жернове суровых дней

Измелется ячмень багровый,

Ковригой испечется слово

Душистое, с мучным нагарцем —

«Подснежник в бороде у старца» —

Тебе напишется поэма:

Волчицей северного Рема

Меня поэты назовут

За глаз несытый изумруд,

Что наглядеться не могли

В твои зрачки, где конопли,

Полынь и огневейный мак,

Как пальцы струны, щиплет як

Подлунный с гривою шафранной,

Как сказка — вещий и нежданный!

Недоуменно не кори,

Что мало радио-зари

В моих стихах, бетона, гаек,

Что о мужицком хлебном рае

Я нудным оводом бубню

Иль костромским сосновым звоном!

Я отдал дедовским иконам

Поклон до печени земной,

Микула с мудрою сохой,

И надломил утесом шею;

Без вёсен и цветов коснея,

Скатилась долу голова, —

На языке плакун-трава,

В глазницах воск да росный ладан,

И буйным миром неразгадан,

Я цепенел каменнокрыло

Меж поцелуем и могилой

В разлуке с яблонною плотью.

Вдруг потянуло вешней сотью!

Не Гавриил ли с горней розой?

Ты прыгнул с клеверного воза,

Борьбой и молодостью пьян,

В мою татарщину, в бурьян,

И молотом разбил известку,

К губам поднес, как чашу, горстку

И солнцем напоил меня

Свежее вымени веприцы!

Воспрянули мои страницы

Ретивей дикого коня! —

В них ржанье, бешеные гривы,

Дух жатвы и цветущей сливы.

Сбежала темная вода

С моих ресниц коростой льда!

Они скрежещут, злые льдины,

И низвергаясь в котловины

Забвения, ирисы режут,

Подснежники — дары апреля,

Но ты поставил дружбы вежу

Вдали от вероломных мелей,

От мглистых призраков трясин.

Пусть тростники моих седин,

Как речку, юность окаймляют.

Плывя по розовому маю,

Причалит сердце к октябрю,

В кленовый яхонт и зарью,

И пеклеванным Гималаям

Отдаст любовь с мужицким раем,

С олонецким сосновым звоном,

С плакучим ивовым поклоном

За клеверный румяный воз,

За черноземный плеск борозд.

О берега России, — сказки

Без серой заячьей опаски,

Что василек забудет стог

За пылью будней и дорог!

Есть дружба песья и воронья

Во имя пищи и зловонья,

Змеиная в глухой норе,

У жаворонка в серебре;

Черемуха ломает руки

С калиной-девушкой в разлуке,

Плотица тянет плавники,

Где забияки-тростники

Целуются с речной осокой.

Лишь от меня любовь далёко,

И дружбу позднюю мою

Я с одиночеством делю.

Гляжу в совиное дупло —

Там полюбовное тепло.

И от излук, где вентеря…

Не сом ли полюбил тебя,

Моя купава, мой ершонок?

Иль это сон на старом плёсе,

Как юность грезится под осень

Челну, дырявому от гонок?

Иль это сон на ржавом дне

И нет черемухи в окне,

Янтарного пушка над губкой?

И лишь на посохе зарубкой

Отметить приведется деду,

Что гнал он лося не по следу,

Что золоченое копытце

В чужие заводи глядится

Купальской смуглою тоской

С подругой — тучкой голубой!

Шапку насупя до глаз,

Спит. «Не доскачешь до нас».

Старый колдун — городишка, —

Нос — каланчевая вышка,

Чуйка — овражный лопух…

Только б ночник не потух!

Снова кручинится деду,

Некому дрёмы поведать.

Ясени в лунных косынках,

Садик в росистых барвинках,

В хворосте спят снегири…

Где вы, глаза купыри

В травах стрельчатых ресниц,

Локон пьяней медуниц?

Пляшет ответно ночник:

Впредь не влюбляйся, старик!

Плюнул бы дурню в бельмо:

Сердце не знает само —

Двадцать ему или сотня!..

Где ты, мой цветик болотный?!

В срок я доштопал коты,

Мягко подрезал кусты,

Зерен насыпал щеглу,

Жучку приветил в углу,

Сел на лежанку совой: —

Где ты, подснежник лесной?!

Сумерки дратвы длинней,

Ночи — одёр без возжей —

Тянут чугунный обломок,

Чтоб улыбнулся потомок

Виршам на нем пустозвонным:

«Умер в щегленка влюбленным».

Тяжек могильный колпак…

Вспыхнул за окнами мак

[Буйственным] алым плащом,

Видятся меч и шелом,

Сбруя с арабской насечкой:

«Грозный, тебе ли за печкой

Тени пустые ловить?!»

Только любви не избыть!

Подвиг ли, слава ли, честь ли?

Что там? Колеса да петли!

Терпкая пытка моя!..

Тянется веткой заря

В просинь сутулого зальца…

Выстрел, иль хрустнули пальцы?

Ах, то щегленок старинный

Утро вплетает в седины —

В пустую, в худую постель!..

Где ты, лесная свирель?!

Я лето зорил на Вятке,

Жених в хороводе пихт,

Любя по лосьей повадке

Поречье, где воздух тих.

Где чёлн из цельной осины

Веет каменным веком, смолой:

Еще водятся исполины

В нашей стране лесной!

Еще гнутая лодка из луба

Гагарой и осетром,

Из кряковистого дуба

Рубят суровый дом.

И бабы носят сороки —

Очелья в хазарских рублях,

Черемиска — лен синеокий

Полет в белесых полях.

Жаворонковый бисер, как в давнем,

При посаднике, земской избе,

И заводь цветком купавным

Теплит слезку в полюдье-судьбе.

Полюдье же локтем железным

Попирает горбыль кедрячам.

Ой, тошнёхонько дедам болезным

Приобыкнуть татарским харчам!

Мы старее стали на пятнадцать

Ржавых осеней, вороньих зим,

А давно ль метелило в Нарым

Нашу юность от домашних пятниц?

Обветшали липы за окном,

На костыль оперся дряблый дом,

Мыши бы теперь да вьюга —

Вышла б философия досуга.

За годами грамотным я стал

И бубню Вердена по-французски,

Только жаворонок белорусский

С легковейной ласточкой калужской

Перстнем стали, где смежил опал

Воды бледные у бледных скал.

Где же петухи на полотенцах,

Идолище-самовар?!

«Ах, вы сени» обернулись в бар,

Жигули, лазурный Светлояр

Ходят, неприкаянные, в немцах!

А в решетчатых кленовых сенцах,

Как судьба, поет стальной комар.

Про него не будет послесловья, —

Есть комарье жало, боль и зуд.

Я не сталь, а хвойный изумруд,

Из березовой коры сосуд,

Налитой густой мужицкой кровью,

И, по пяди косы, Парасковью

На базар не вывожу, как плут!

Ах, она болезная, родная,

Ста пятидесяти миллионов мать,

Про нее не хватит рассказать

Ни степей моздокских, ни Китая, —

Только травы северного мая

Знают девичью любовь и стать.

Я — Прасковьин сын, из всех любимый,

С лебединым выводком в зрачках,

С заячьей порошей в волосах,

Правлю первопуток в сталь и дымы, —

Кто допрежде, принимайте Клима,

Я — Прасковьин сын, цветок озимый!

Голос мой — с купавой можжевель,

Я — резной, мудрёный журавель.

На заедку поклевал Верлена,

Мылил перья океанской пеной,

Подивись же на меня, Европа, —

Я — кошница с перлами Антропа!

Мы моложе стали на пятнадцать

Ярых осеней, каленых зим,

И румяным листопадом чтим

Деда снежного — глухой Нарым

С вереницей внучек — серых пятниц!

По жизни радуйтесь со мной,

Сестра буренка, друг гнедой,

Что стойло радугой цветет,

В подойнике лучистый мед,

Кто молод, любит кипень сот,

Пчелиный в липах хоровод!

Любя, порадуйся со мной,

Пчела со взяткой золотой,

Ты сладкой пасеке верна,

Я ж — песне голубее льна,

Когда цветет дремотно он,

В просонки синие влюблен!

Со мною радость разделите —

Баран, что дарит прялке нити

Для теплых ласковых чулок,

Глашатай сумерек — волчек —

И рябка — тетушка-ворчунья,

С котягою — шубейка кунья,

Усы же гоголиной масти,

Ворона — спутница ненастья, —

Не каркай голодно, гумно

Зареет, словно в рай окно —

Там полногрудые суслоны

Ждут молотьбы рогов и звона!

Кто слышит музыку гумна,

Тот вечно молод, как весна!

Как сизый аир над ручьем,

Порадуйся, мой старый дом,

И улыбнись скрипучей ставней —

Мы заживем теперь исправней.

Тебе за нищие годины

Я шапку починю тесиной

И брови подведу смолой.

Пусть тополь пляшет над тобой

Гуськом, в зеленую присядку!

Порадуйся со мной и кадка,

Моя дубовая вдова,

Что без соленья не жива,

Теперь же, богатея салом,

Будь женкой мне и перевалом

В румяно-смуглые долины,

Где не живут с клюкой морщины,

И старость, словно дуб осенний,

Пьет чашу снов и превращений;

Вся солнце рдяное, густое,

Чтоб закатиться в молодое,

Быть может, в песенки твои,

Где гнезда свили соловьи,

В янтарный пальчик с перстеньком.

Взгляни, смеется старый дом,

Осклабил окна до ушей

И жмется к тополю нежней,

Как я, без мала в пятьдесят,

К твоей щеке, мой смуглый сад,

Мой улей с солнечною брагой.

Не потому ли над бумагой

Звенит издёвкой карандаш,

Что бледность юности не пара,

Что у зимы не хватит чаш

Залить сердечные пожары?!

Уймись, поджарый надоеда, —

Не остудят метели деда,

Лишь стойло б клевером цвело,

У рябки лоснилось крыло

И конь бы радовался сбруе,

Как песне непомерный Клюев! —

Он жив, олонецкий ведун,

Весь от снегов и вьюжных струн

Скуластой тундровой луной

Глядится в яхонт заревой!

Чтоб пахнуло розой от страниц

И стихотворенье садом стало,

Барабанной переклички мало,

Надо слышать клекоты орлиц,

В непролазных зарослях веприц —

На земле, которой не бывало.

До чудесного материка

Не доедешь на слепых колесах:

Лебединый хоровод на плесах,

Глубину и дрёму тростника

Разгадай, где плещется строка

Словно утро в розовых прокосах.

Я люблю малиновый падун —

Листопад горящий и горючий —

Оттого стихи мои как тучи

С отдаленным громом теплых струн.

Так во сне рыдает Гамаюн,

Что забытый туром бард могучий.

Простираясь розой подышать,

Сердце, как малиновка в тенетах,

Словно сад в осенних позолотах,

Ронит давнее, как листья в гать.

Роза же в неведомых болотах,

Как лисица редкая в охотах,

Под пером не хочет увядать.

Роза, роза! Суламифь! Елена!

Спят чернила заодно с котом,

Поселилась старость в милый дом,

В заводь лет не заплывет сирена.

Там гнилые водоросли, пена

Парусов, как строчек рваный ком.

Это тридцать лет словостроенья,

Плешь как отмель, борода — прибой,

Будет и последний китобой —

Встреча с розою — владычицей морской —

Под тараны кораблекрушенья.

Вот тогда и расцветут страницы

Горним льном, наливами пшеницы,

Пихтовой просекой и сторожкой.

Мой совенок, подожди немножко,

Гости близко: роза и луна,

Старомодно томна и бледна!

Ой, кроваво березыньке в бусах

Удавиться зеленой косой.

Так на Вятке, в цветущих Чарусах,

Пил я солнце и пихтовый зной.

И вернулся в Москву черемисом,

Весь медовый, как липовый шмель,

Но в Пушторге ощеренным рысям

Не кажусь я как ворон досель.

Вдруг повеет на них ароматом

Пьяных трав, приворотных корней!..

За лобатым кремлевским закатом

Не дописана хартия дней.

Будут ночи рысиной оглядки

Победителем рог ветровой,

Но раскосое лето на Вятке

Нудит душу татарской уздой!

Старикам донашивать кафтаны,

Сизые над озером туманы,

Лаптевязный подорожный скрип…

Нет по избам девушек-улыб,

Томных рук и кос в рублях татарских,

Отсняли в горницах боярских

Голубые девичьи светцы.

Нижет страстотерпные венцы

Листопад по Вятке, по Кареле: —

Камень-зель, оникс и хризолит

Забодали Мономахов щит

Турок в белозубые метели.

Он — в лохмотах бархат, ал и рыт,

Вороном уселся, злобно сыт,

На ракиту, ветер подорожный,

И мужик бездомный и безбожный

В пустополье матом голосит: —

Пропадай, моя телега, растакая бабка-мать!

Где же ты, невеста — павья стать,

В аравийских паволоках дева?

Старикам отжинки да посевы,

Глаз поречья и бород туман,

Нет по избам девушек-Светлан, —

Серый волк живой воды не сыщет.

Теремное светлое кладбище

Загляделось в медный океан,

Узорочье, бусы, скрыни, прялки, —

Но в тюки увязаны русалки,

Дед-Мороз и святки с Колядой.

Им очнуться пестрою гурьбой,

Содрогаясь, в лавке антикварной.

Где же ты, малиновый, янтарный

Русский лебедь в чаше заревой?."

Старикам донашивать кафтаны,

Нам же рай смертельный и желанный,

Где проказа пляшет со змеей!

Не хочу быть знаменитым поэтом

В цилиндре и в лаковых башмаках,

Предстану миру в песню одетым,

С медвежьим солнцем в зрачках,

С потемками хвои в бородище,

Где в случке с рысью рычит лесовик!

Я сплел из слов, как закат, лаптище

Баюкать чадо — столетий зык.

В заклятой зыбке седые страхи,

Колдуньи дремы, горбун низги…

Мое лицо — ребенок на плахе,

Святитель в гостях у бабы-яги.

А сердце — изба, бревна сцеплены в лапу,

Там горница — ангелов пир,

И точат иконы рублевскую вапу,

Молитв молоко и влюбленности сыр.

Там тайны чулан, лавка снов и раздумий,

Но горница сердца лобку не чета:

О край золотых сенокосов и гумен!

О ткацкая радуг и весен лапта!

К тебе притекают искатели кладов —

Персты мои — пять забубённых парней,

И в рыжем полесье, у жил водопадов

Буравят пласты до алмазных ключей.

Душа — звездоперый петух на нашесте,

Заслушалась яростных чмоков сверла…

Стихи — огневища о милой невесте,

Чьи ядра — два вепря, два лютых орла.

Не хочу укрывать цилиндром

Лесного чёрта рога!

Седым кашалотам, зубаткам и выдрам

Моих океанов и рек берега!

Есть берег сосцов, знойных ягодиц остров,

Долина пахов, плоскогорье колен;

Для галек певучих и раковин пестрых

Сюда заплывает ватага сирен.

Но хмурится море колдующей плоти,

В волнах погребая страстей корабли,

Под флейту тритона на ляжек болоте

Полощется леший и духи земли.

О плоть — голубые нагорные липы,

Где в губы цветений вонзились шмели,

Твои листопады сгребает Архипов

Граблями лобзаний в стихов кошели!

Стихов кошели полны липовым медом,

Подковами радуг, лесными ау…

Возлюбленный будет возлюблен народом

За то, что баюкал слезинку мою.

Возлюбленный — камень, где тысячи граней,

В их омуте плещет осетр-сатана,

В змеиной повязке, на сером кабане,

Блюдет сладострастье обители сна.

Возлюбленный — жатва на северном поле,

Где тучка — младенчик в венце гробовом,

Печаль журавиная русских раздолий,

Спрядающих травы и звезды крестом.

Не хочу цилиндром и башмаками

Затыкать пробоину в барке души!

Цвету я, как луг избяными коньками,

Улыбкой озер в песнозвонной тиши.

И верен я зыбке плакучей, родимой,

Могилушке маминой, лику гумна;

Зато, как щеглята, летят серафимы

К кормушке моей, где любовь и весна.

Зато на моем песнолиственном дубе

Бессмертная птица и стая веков,

Варить Непомерное в черепа срубе

Сошлись колдуны у заклятых котлов.

В котлах печень мира и солнца вязига,

Безумия перец, укроп тишины…

Как первенец ясный, столикая книга

Лежит на руках у родимой страны.

В той книге страницы — китовьи затоны.

На буквенных скалах лебяжий базар,

И каркают точки — морские вороны,

Почуя стихов ледовитый пожар.

В той книге строка — беломорские села

С бревенчатой сказкою изб и дворов,

Где темь — медвежонок, и бабы с подола

Стряхают словесных куниц и бобров.

Кукует зегзицею Дева-обида

Над слезкой России (о камень драгий!..)

Когда-нибудь хрустнет небесная гнида —

Рябой полумесяц под ногтем стихий.

И зуд утолится, по ляжек болотам

Взойдет чистоты белоснежный ирис,

Заклятым стихам отдадут словно сотам

Мед глаз ярославец, вогул и киргиз.

Не хочу быть лакированным поэтом

С обезьяньей славой на лбу!

С Ржаного Синая багряным заветом

Связую молот и мать-избу.

Связую думы и сны суслона

С многоязычным маховиком…

Я — Кит Напевов, у небосклона

Моря играют моим хвостом.

Блюду я, вечен и неизменен,

Печные крепи, гумна пяту.

Пилою-рыбой кружит Есенин,

Меж ласт родимых ища мету.

Пилою-рыбой прослыть почестно

У сонных крабов, глухих бодяг…

Как дед внучонка, качает вёсны

Паучьей лапой запечный мрак.

И зреют вёсны: блины, драчены,

Рогатый сырник, пузан-кулич…

«Для варки песен — всех стран

Матрены Соединяйтесь!» — несется клич.

Котел бессмертен, в поморьях щаных

Зареет яхонт — Четвертый Рим:

Еще немного, и в новых странах

Мы желудь сердца Земле вручим.

В родных ладонях прозябнет дубом

Сердечный желудь, листва — зрачки…

Подарят саван заводским трубам

Великой Азии пески.

И сядет ворон на череп Стали —

Питомец праха, судьбы маяк…

Затмит ли колоб на звездном сале

Сосцы ковриги, — башмачный лак?

Не хочу быть «кобыльим» поэтом,

Влюбленным в стойло, где хмара и кал!

Цветет в моих снах геенское лето,

И в лязге строк кандальный Байкал.

Я вскормлен гумном, соловецким звоном,

Что вьет, как напевы, гнезда в ушах. —

Это я плясал перед царским троном

В крылатой поддевке и злых сапогах.

Это я зловещей совою

Влетел в Романовский дом,

Чтоб связать возмездье с судьбою

Неразрывным красным узлом,

Чтоб метлою пурги сибирской

Замести истории след…

Зырянин с душой нумидийской,

Я — родной мужицкий поэт. —

Черномазой пахоты ухо

Жаворонковый ловит гром —

Не с того ль кряжистый Пантюха

Осеняет себя крестом.

Не от песни ль пошел в присядку

Звонкодугий лихой Валдай,

И забросил в кашную латку

Многострунный невод Китай.

На улов таращит Европа

Окровавленный жадный глаз,

А в кисе у деда Антропа

Кудахчет павлиний сказ.

Анафема, Анафема вам

Башмаки с безглазым цилиндром!

Пожалкую на вас стрижам,

Речным плотицам и выдрам.

Попечалюсь родной могилке,

Коту, горшку-замарашке,

Чтобы дьявольские подпилки

Не грызли слезинок ляшки.

Чтоб была как подойник щедра

Душа молоком словесным… —

Не станут коврижные недра

Калачом поджарым и пресным.

Не будет лаковым Клюев,

Златорог — задорным кутёнком!

Легче сгинуть в песках Чарджуев

С мягкозадым бачей-сартёнком.

В чай-хане дремать на цыновке

В полосатом курдском халате,

И видеть, как звезд подковки

Ныряют в небесной вате.

Как верблюдица-полумесяц

Пьет у Аллы с ладони…

У мускусных перелесиц

Замедлят времени кони.

И сойду я с певчей кобылы,

Кунак в предвечном ауле…

Ау, Николенька милый —

Живых поцелуев улей!

Ау! Я далеко, далеко…

Но в срок как жених вернуся,

Стихи — жемчуга востока —

Сложить перед образом Руси.

Ангел простых человеческих дел

В избу мою жаворонком влетел,

Заулыбалися печь и скамья,

Булькнула звонко гусыня-бадья,

Муха впотьмах забубнила коту:

«За ухом, дяденька, смой черноту!»

Ангел простых человеческих дел

Бабке за прялкою венчик надел,

Миром помазал дверей косяки,

Бусы и киноварь пролил в горшки.

Посох вручая, шепнул кошелю:

«Будешь созвучьями полон в раю!»…

Ангел простых человеческих дел

Вечером голуб, в рассветки же бел,

Перед ковригою свечку зажег,

В бороду сумерек вплел василек,

Сел на шесток и затренькал сверчком:

«Мир тебе, нива с горбатым гумном,

Мир очагу, где обильны всегда

Звездной плотвою годов невода!..»

Невозмутимы луга тишины —

Пастбище тайн и овчинной луны,

Там небеса как палати теплы,

Овцы — оладьи, ковриги — волы;

Пищным отарам вожак — помело,

Отчая кровля — печное чело.

Ангел простых человеческих дел

Хлебным теленьям дал тук и предел.

Судьям чернильным постылы стихи,

Где в запятых голосят петухи,

Бродят коровы по злачным тире,

Строки ж глазасты, как лисы в норе.

Что до того, если дедов кошель —

Луг, где Егорий играет в свирель,

Сивых, соловых, буланых, гнедых

Поят с ладоней соборы святых:

Фрол и Медост, Пантелеймон, Илья —

Чин избяной, луговая семья.

Что до того, если вечер в бадью

Солнышко скликал: «тю-тю да тю-тю!»

Выведет солнце бурнастых утят

В срок, когда с печью прикурнет ухват,

Лавка постелет хозяйке кошму,

Вычернить косы — потемок сурьму.

Ангел простых человеческих дел

Певчему суслу взбурлить повелел.

Дремлет изба, как матерый мошник

В пазухе хвойной, где дух голубик,

Крест соловецкий, что крепче застав,

Лапой бревенчатой к сердцу прижав.

Сердце и Крест — для забвенья мета…

Бабкины пальцы — Иван Калита

Смерти грозятся, узорят молву,

В дебрях суслонных возводят Москву…

Слышите ль, братья, поддонный трезвон

Отчие зовы запечных икон!?

Кони Ильи, Одигитрии плат,

Крылья Софии, Попрание врат,

Дух и Невеста, Царица предста

В колосе житном отверзли уста!

Ангел простых человеческих дел

В персях земли урожаем вскипел.

Чрево овина и стога кресцы —

Образов деды, прозрений отцы.

Сладостно цепу из житных грудей

Пить молоко первопутка белей,

Зубы вонзать в неневестную плоть —

В темя снопа, где пирует Господь.

Жернову зерна — детине жена:

Лоно посева — квашни глубина,

Вздохи серпа и отжинок тоску

Каменный пуп растирает в муку.

Бабкины пальцы — Иван Калита

Ставят помолу капкан решета.

В пестрой макитре вскисает улов:

В чаше агатовой очи миров,

Распятый Лебедь и Роза над ним…

Прочит огонь за невесту калым,

В звонких поленьях зародыши душ

Жемчуг ссыпают и золота куш…

Савское миро, душисто-смугла

Входит Коврига в Чертоги Тепла.

Тьмы серафимов над печью парят

В час, как хозяйка свершает обряд:

Скоблит квашню и в мочалки вихор

Крохи вплетает, как дружкин убор.

Сплетницу муху, пройдоху кота

Сказкой дивит междучасий лапта.

Ангел простых человеческих дел

Умную нежить дыханьем пригрел.

Старый баран и провидец-петух,

Сторож задворок лохматый лопух

Дождик сулят, бородами трепля…

Тучка повойником кроет поля,

Редьке на грядке испить подает —

Стала б ядрена, бела наперед.

Тучка — к пролетью, к густым зеленям,

К свадьбам коровьим и к спорым блинам.

В горсти запашек опару пролив,

Селезнем стала кормилица нив.

Зорко избе под сытовым дождем

Просинь клевать, как орлице, коньком,

Нудить судьбу, чтобы ребра стропил

Перистым тесом хозяин покрыл,

Знать, что к отлету седые углы

Сорок воскрылий простерли из мглы,

И к новоселью в поморья окон

Кедровый лик окунул Елеон,

Лапоть Исхода, Субботу Живых…

Стелют настольник для мис золотых,

Рушают хлеб для крылатых гостей

(Пуду — Сергунька, Васятке — Авдей).

Наша Суббота озер голубей!

Ангел простых человеческих дел

В пляске Васяткиной крылья воздел.

Брачная пляска — полет корабля

В лунь и агат, где Христова Земля.

Море житейское — черный агат

Плещет стихами от яростных пят.

Духостихи — златорогов стада,

Их по удоям не счесть никогда,

Только следы да сиянье рогов

Ловят тенета захватистых слов.

Духостихи отдают молоко

Мальцам безудным, что пляшут легко.

Мельхиседек и Креститель Иван

Песеннорогий блюдут караван.

Сладок Отец, но пресладостней Дух —

Бабьего выводка ястреб — пастух,

Любо ему вожделенную мать

Страсти когтями как цаплю терзать,

Девичью печень, кровавый послед

Клювом долбить, чтоб родился поэт.

Зыбка в избе — ястребиный улов

Матери мнится снопом васильков;

Конь-шестоглав сторожит васильки, —

Струнная грива и песня-зрачки.

Сноп бирюзовый — улыбок кошель

В щебет и грай пеленает апрель,

Льнет к молодице: «сегодня в ночи

Пламенный дуб возгорит на печи,

Ярой пребудь, чтобы соты грудей

Вывели ос и язвящих шмелей:

Дерево-сполох кудрявый Федот

Даст им смолу и сжигающий мед!»

Улей ложесн двести семьдесят дней

Пестует рой медоносных огней…

Жизнь-пчеловод постучится в леток;

Дескать, проталинка теплит цветок!..

Пасеке зыбок претит пустота —

В каждой гудит как пчела красота.

Маковый ротик и глазок слюда —

Бабья держава, моя череда.

Радуйтесь, братья, беременен я

От поцелуев и ядер коня!

Песенный мерин — багряный супруг

Топчет суставов и ягодиц луг,

Уды мои словно стойло грызет,

Роет копытом заклятый живот.

Родится чадо — табун жеребят,

Музыка в холках и в ржании лад.

Ангел простых человеческих дел

Гурт ураганный пасти восхотел.

Слава ковриге и печи хвала,

Что Голубую Субботу спекла,

Вывела лося — цимбалы рога,

Заколыбелить души берега!

Ведайте, други, к животной земле

Едет купец на беляне-орле!

Груз преисподний: чудес сундуки,

Клетки с грядущим и славы тюки!

Пристань-изба упованьем цветет,

Веще мурлычит подойнику кот,

Птенчики зерна в мышиной норе

Грезят о светлой засевной поре;

Только б привратницу серую мышь

Скрипы вспугнули от мартовских лыж,

К зернышку в гости пожалует жук,

С каплей малюткою лучиков пук.

Пегая глыба, прядя солнопек,

Выгонит в стебель ячменный пупок.

Глядь, колосок как подругу бекас

Артосом кормит лазоревый Спас…

Ангел простых человеческих дел

В книжных потемках лучом заалел.

Братья, Субботе Земли

Всякий любезно внемли:

Лишь на груди избяной

Вы обретете покой!

Только ковриги сосцы —

Гаг самоцветных ловцы,

Яйца кладет, где таган

Дум яровой пеликан…

Светел запечный притин —

Китеж Мамелф и Арин,

Где словорунный козел

Трется о бабкин подол.

Там образок Купины —

Чаша ржаной глубины;

Тела и крови Руси,

Брат озаренный, вкуси!

Есть Вседержитель гумна,

Пестун мирского зерна,

Он, как лосиха телка,

Лижет земные бока,

Пахоту поит слюной

Смуглый Господь избяной.

Перед Ним Единым,

Как молокой сом,

Пьян вином овинным,

Исхожу стихом.

И в ответ на звуки

Гомонят улов

Осетры и щуки

Пододонных слов,

Мысленные мрежи,

Слуха вертоград,

Глуби Заонежий

Перлами дарят.

Палеостров, Выгу,

Кижи, Соловки

Выплескали в книгу

Радуг черпаки.

Там псаломогорьем

Звон и чаек крик,

И горит над морем

Мой полярный лик.

Ангел простых человеческих дел

В сердце мое жаворонком влетел.

Видит, светелка как скатерть чиста,

Всюду цветут «ноготки» и «уста»,

Труд яснозубый тачает суму —

Слитки беречь рудокопу Уму,

Девушка Совесть вдевает в иглу

Нити стыда и ресничную мглу…

Ткач пренебесный, что сердце потряс,

Полднем солов, в вечеру синеглаз,

Выткал затон, где напевы-киты

Дремлют в пучине до бурь красоты…

Это — Суббота у смертной черты.

Это — Суббота опосле Креста…

Кровью рудеют России уста,

Камень привален, и плачущий Петр

В ночи всемирной стоит у ворот…

Мы готовим ароматы

Из березовой губы,

Чтоб помазать водоскаты

У Марииной избы.

Гробно выбелим убрусы,

И с заранкой-снегирем

Пеклеванному Исусу

Алавастры понесем.

Ты уснул, пшеничноликий,

В васильковых пеленах…

Потным платом Вероники

Потянуло от рубах.

Блинный сад благоуханен…

Мы идем чрез времена,

Чтоб отведать в новой Кане

Огнепального вина.

Вот и пещные ворота,

Где воркует голубь-сон,

И на камне Мать-Суббота

Голубой допряла лен.

Отец Алексей из Заозерья —

Берестяный светлый поп,

Бородка — прожелть тетерья,

Волосы — житный сноп.

Весь он в росе кукушей

С окуньим плеском в глазах,

За пазухой бабьи души,

Ребячий лоскутный страх.

Дудя коровьи молебны

В зеленый Егорьев день,

Он в воз молочный и хлебный

Свивает сны деревень.

А Егорий Поморских писем

Мчится в киноварь, в звон и жуть,

Чтобы к стаду волкам и рысям

Замела метелица путь,

Чтоб у баб рожались ребята

Пузатей и крепче реп,

И на грудах ржаного злата

Трепака отплясывал цеп.

Алексею ружит деревня,

Как Велесу при Гостомысле.

Вон девка несет не креня

Два озера на коромысле.

На речке в венце сусальном

Купальница Аграфёна,

В лесах зарит огнепально

Дождевого Ильи икона.

Федосья — колосовица

С Медостом — богом овечьим,

Велят двуперстьем креститься

Детенышам человечьим.

Зато у ребят волосья

Желтее зимнего льна…

В парчевом плату Федосья, —

Дозорит хлеба она.

Фролу да Лавру работа —

Пасти табун во лесях; —

Оттого мужичьи ворота

В смоляных рогатых крестах.

Хорошо зимой в Заозерьи:

Заутренний тонок звон,

Как будто лебяжьи перья

Падают на амвон.

А поп в пестрядиной ризе,

С берестяной бородой,

Плавает в дымке сизой,

Как сиг, как окунь речной.

Церквушка же в заячьей шубе

В сердцах на Никона-кобеля: —

От него в заруделом срубе

Завелась скрипучая тля!

От него мужики в фуражках,

У парней в раскидку часы!

Только сладко в блинах да олашках,

Как в снопах, тонуть по усы.

А уж бабы на Заозерьи —

Крутозады, титьки как пни,

Все Мемёлфы, Груни, Лукерьи,

По верётнам считают дни!

У баб чистота по лавкам,

В печи судачат горшки, —

Синеглазым Сенькам да Савкам

Спозаранка готовь куски.

У Сеньки кони — салазки,

Метель подвязала хвост…

Но вот с батожком и в ряске

Колядный приходит пост.

Отец Алексей в притворе

Стукает об пол лбом,

Чтоб житные сивые зори

Покумились с мирским гумном.

Чтоб водились сиги в поречьи,

Был добычен прилет гусей…

На лесного попа, на свечи

Смотрит Бог, озер голубей.

Рожество — звезда золотая,

Воробьиный ребячий гам, —

Колядою с дальнего края

Закликают на Русь Сиам.

И Сиам гостит до рассветок

В избяном высоком углу: —

Кто не видел с павлинами клеток,

Проливающих яхонт во мглу?

Рожество — калач златолобый,

После святки — вьюг помело, —

Вышивают платки зазнобы

На морозное глядя стекло.

В Заозерьи свадьбы на диво, —

За невестой песен суслон,

Вплетают в конские гривы

Ирбитский, Суздальский звон.

На дружках горят рубахи

От крепких, девичьих губ,

Молодым шептухи да свахи

Стелют в горнице волчий тулуп.

И слушают избы и звезды

Первый звериный храп,

У елей, как сев в борозды,

Сыплется иней с лап.

Отцу Алексею руга

За честной и строгий венец…

У зимы ослабла подпруга,

Ледяной взопрел жеребец.

Эво! Масленица навстречу,

За нею блинный обоз!..

В лесную зыбель и сечу

Повернул пургача мороз.

Великие дни в деревне —

Журавиный плакучий звон,

По мертвой снежной царевне

Церквушка правит канон.

Лиловые павечерья,

И, как весточка об ином,

Потянет из Заозерья

Березовым ветерком.

Христос Воскресе из мертвых,

Смертию смерть поправ!..

И у елей в лапах простертых

Венки из белых купав.

В зеленчатом сарафане

Слушает звон сосна.

Скоро в лужицу на поляне

Обмокнет лапоток весна.

Запоют бубенцы по взгорью,

И как прежде в тысячах дней,

Молебном в уши Егорью

Задудит отец Алексей.

Будет, будет стократы

Изба с матицей пузатой,

С лежанкой-единорогом,

В углу с урожайным Богом:

У Бога по блину глазища, —

И под лавкой грешника сыщет,

Писан Бог зографом Климом

Киноварью да златным дымом.

Лавицы — сидеть Святогорам,

Кот с потемным дозором,

В шелому чтоб роились звезды…

Вот они, отчие борозды —

Посеешь усатое жито,

А вырастет песен сыта!

На обраду баба с пузаном —

Не укрыть извозным кафтаном,

Полгода, а с телку весом.

За оконцами тучи с лесом,

Всё кондовым да заруделым…

Будет, будет русское дело, —

Объявится Иван Третий

Попрать татарские плети,

Ясак с ордынской басмою

Сметет мужик бородою!

Нам любы Бухары, Алтай, —

Не тесно в родимом крае,

Шумит Куликово поле

Ковыльной залетной долей.

По Волге, по ясной Оби,

На всяком лазе, сугробе,

Рубили мы избы, детинцы,

Чтоб ели внуки гостинцы,

Чтоб девки гуляли в бусах,

Не в чужих косоглазых улусах!

Ах девки — калина с малиной,

Хороши вы за прялкой с лучиной,

Когда вихорь синебородый

Заметает пути и броды!

Вон Полоцкая Ефросинья,

Ярославна — зегзица с Путивля,

Евдокию — Донского ладу

Узнаю по тихому взгляду!

Ах парни — Буслаевы Васьки,

Жильцы из разбойной сказки,

Всё лететь бы голью на Буяны

Добывать золотые кафтаны!

Эво, как схож с Коловратом,

Кучерявый, плечо с накатом,

Видно, у матери груди —

Ковши на серебряном блюде!

Ах, матери — трудницы наши,

В лапотцах, а яблони краше,

На каждой, как тихий привет,

Почил немерцающий свет!

Ах, деды — овинов владыки,

Ржаные, ячменные лики,

Глядишь и не знаешь — сыр-бор

Иль лунный в сединах дозор!

Ты Рассея, Рассея матка,

Чаровая, заклятая кадка!

Что там, кровь или жемчуга,

Иль лысого чорта рога?

Рогатиной иль каноном

Открыть наговорный чан?

Мы расстались с Саровским звоном —

Утолением плача и ран.

Мы новгородскому Никите

Оголили трухлявый срам, —

Отчего же на белой раките

Не поют щеглы по утрам?

Мы тонули в крови до пуза,

В огонь бросали детей, —

Отчего же небесный кузов

На лучи и зори скупей?

Маята как змея одолела,

Голову бы под топор…

И Сибирь, и земля Карела

Чутко слушают вьюжный хор.

А вьюга скрипит заслонкой,

Чернит сажей горшки…

Знаем, бешеной самогонкой

Не насытить волчьей тоски!

Ты Рассея, Рассея матка,

На мирской смилосердись гам:

С жемчугами иль с кровью кадка,

Окаянным поведай нам!

На деревню привезен трактор —

Морж в людское жилье.

В волсовете баяли: «Фактор,

Что машина… Она тое…»

У завалин молчали бабы,

Детвору окутала сонь,

Как в поле межою рябой

Железный двинулся конь.

Желты пески расступитесь,

Прошуми на последках полынь!

Полюбил стальногрудый витязь

Полевую плакучую синь!

Только видел рыбак Кондратий,

Как прибрежьем, не глядя назад,

Утопиться в окуньей гати

Бежали березки в ряд.

За ними с пригорка елки

Раздрали ноженьки в кровь…

От ковриг надломятся полки,

Как взойдет железная новь.

Только ласточки по сараям

Разбили гнезда в куски.

Видно к хлебушку с новым раем

Посошку пути не легки!

Ой ты каша, да щи с мозгами —

Каргопольской ложке родня!

Черноземье с сибиряками

В пупыре захотело огня!

Лучина отплакала смолью,

Ендова показала течь,

И на гостя с тупою болью

Дымоходом воззрилась печь.

А гость, как оса в сетчатке,

В стекольчатом пузыре…

Теперь бы книжку Васятке

О Ленине и о царе.

И Вася читает книжку,

Синеглазый как василек.

Пятясь, охая, на сынишку

Избяной дивится восток.

У прялки сломило шейку,

Разбранились с бёрдами льны,

В низколобую коробейку

Улеглись загадки и сны.

Как белица, платок по брови,

Туда, где лесная мгла,

От полавочных изголовий

Неслышно сказка ушла.

Домовые, нежити, мавки —

Только сор, заскорузлый прах…

Глядь, и дед улегся на лавке

Со свечечкой в желтых перстах.

А гость, как оса в сетчатке,

Зенков не смежит на миг…

Начитаются всласть

Васятки Голубых задумчивых книг.

Ты Рассея, Рассея теща,

Насолила ты лихо во щи,

Намаслила кровушкой кашу —

Насытишь утробу нашу!

Мы сыты, мать, до печёнок,

Душа — степной жеребенок

Копытом бьет о грудину, —

Дескать, выпусти на долину

К резедовым лугам, водопою…

Мы не знаем ныне покою,

Маята-змея одолела

Без сохи, без милого дела,

Без сусальной в углу Пирогощей…

Ты Рассея — лихая теща!

Только будут, будут стократы

На Дону вишневые хаты,

По Сибири лодки из кедра,

Олончане песнями щедры,

Только б месяц, рядяся в дымы.

На реке бродил по налимы,

Да черемуху в белой шали

Вечера как девку ласкали!

Наша деревня — Сиговый Лоб

Стоит у лесных и озерных троп…

Где губы морские, олень да остяк,

На тысячу верст ягелевый желтяк.

Сиговец же ярь и сосновая зель,

Где слушают зори медвежью свирель,

Как рыбья чешуйка свирель та легка,

Баюкает сказку и сны рыбака.

За неводом сон — лебединый затон,

Там яйца в пуху и кувшинковый звон…

Лосиная шерсть у совихи в дупле,

Туда не плыву я на певчем весле!

Порато баско весной в Сиговце,

По белым избам, на рыбьем солнце!

А рыбье солнце — налимья майка,

Его заманит в чулан хозяйка,

Лишь дверью стукнет, — оно на прялке

И с веретенцем играет в салки.

Арина баба на пряжу дюжа,

Соткет из солнца порты для мужа,

По ткани свекор, чтоб песне длиться,

Доской резною набьет копытца,

Опосле репки, следцы гагарьи…

Набойки хватит Олехе, Дарье,

На новоселье и на поминки…

У наших девок пестры ширинки,

У Степаниды, веселой Насти

В коклюшках кони живых брыкастей,

Золотогривы, огнекопытны

Пьют дым плетёный и зоблют ситный.

У Прони скатерть синей Онега, —

По зыби едет луны телега,

Кит-рыба плещет и яро в нем

Пророк Иона грозит крестом.

Резчик Олеха — лесное чудо,

Глаза — два гуся, надгубье рудо,

Повысек птицу с лицом девичьим,

Уста закляты потайным кличем.

Когда Олеха тесал долотцем

Сосцы у птицы, прошел Сиговцем

Медведь матерый, на шее гривна,

В зубах же книга злата и дивна. —

Заполовели у древа щеки,

И голос хлябкий, как плеск осоки,

Резчик учуял: «Я — Алконост,

Из глаз гусиных напьюся слез!»

Иконник Павел — насельник давний

Из Мстер великих, отец Дубравне,

Так кличет радость язык рыбачий…

У Павла ощупь и глаз нерпячий: —

Как нерпе сельди во мгле соленой,

Так духовидцу обряд иконный.

Бакан и умбра, лазорь с синелью

Сорочьей лапкой цветут под елью,

Червлец, зарянку, огонь купинный

По косогорам прядут рябины.

Доска от сердца сосны кондовой —

Иконописцу, как сот медовый,

Кадит фиалкой, и дух лесной

В сосновых жилах гудит пчелой.

Явленье Иконы — прилет журавля, —

Едва прозвенит жаворонком земля,

Смиренному Павлу в персты и в зрачки

Слетятся с павлинами радуг полки,

Чтоб в роще ресниц, в лукоморьях ногтей,

Повывесть птенцов — голубых лебедей, —

Их плески и трубы с лазурным пером

Слывут по Сиговцу «доличным письмом».

«Виденье Лица» богомазы берут

То с хвойных потемок, где теплится трут,

То с глуби озер, где ткачиха-луна

За кросном янтарным грустит у окна.

Егорию с селезня пишется конь,

Миколе — с крещатого клена фелонь,

Успение — с перышек горлиц в дупле,

Когда молотьба и покой на селе.

Распятие — с редьки: как гвозди креста,

Так редечный сок опаляет уста.

Но краше и трепетней зографу зреть

На птичьих загонах гусиную сеть,

Лукавые мёрды и петли ремней

Для тысячи белых кувшинковых шей.

То Образ Суда, и метелица крыл —

Тень мира сего от сосцов до могил.

Студеная Кола, Поволжье и Дон

Тверды не железом, а воском икон.

Гончарное дело прехитро зело.

Им славится Вятка, Опошня село; —

Цветет Украина румяным горшком,

А Вятка кунганом, ребячьим коньком,

Сиговец же Андому знает реку,

Там в крынках кукушка ку-ку да ку-ку,

Журавль-рукомойник курлы да курлы,

И по сту годов доможирят котлы…

Сиговому Лбу похвала — Силиверст,

Он вылепил Спаса на Лопский погост,

Украсил сурьмой и в печище обжег, —

Суров и прекрасен глазуревый Бог.

На Лопский погост (лопари, а не чудь)

Укажут куницы да рябчики путь: —

Не ешь лососины и с бабой не спи,

Берестяный пестер молитв накопи,

Волвянок-Варвар, Богородиц-груздей,

Пройдут в синих саванах девять ночей,

Десятые звезды пойдут на-потух,

И Лопский погост — многоглавый петух

На кедровом гребне воздынет кресты:

Есть Спасову печень сподобишься ты.

О, русская сладость — разбойника вопь —

Идти к красоте через дебри и топь.

И пестер болячек, заноз, волдырей

Со стоном свалить у Христовых лаптей!

О, мед нестерпимый — колодовый гроб,

Где лебедя сон — изголовице сноп,

Под крылышком грамота: «чадца мои,

Не ешьте себя ни в нощи, ни во дни!»

Порато баско зимой в Сиговце!

Снега, как шапка на устьсысольце,

Леса — тулупы, предлесья — ноги,

Где пар медвежий да лосьи логи.

По шапке вьются пути-суземки,

По ним лишь душу нести в котомке

От мхов оленьих до кипарисов…

Отец «Ответов» Андрей Денисов,

И трость живая Иван Филипов

Суземок пили, как пчелы липы.

Их черным медом пьяны доселе

По холмогорским лугам свирели,

По сизой Выге, по Енисею

Седые кедры их дымом веют…

Но вспять сказанье! Зимой в Сиговце

Помор за сетью, ткея за донцем,

Петух на жердке дозорит беса,

И снежный ангел кадит у леса,

То киноварный, то можжевельный,

Лучась в потемках свечой радельной.

И длится сказка… Часы иль годы.

Могучей жизни цветисты всходы. —

За бородищей незрим Васятка, —

Сегодня в зыбке, а завтра — надь-ка! —

Кудрявый парень, как пена зубы,

Плечистым дядям племянник любый!

Изба — криница без дна и выси

Семью питает сосцами рыси:

Поет ли бахарь, орда ли мчится,

Звериным пойлом полна криница, —

Извечно-мерно скрипит черпуга…

Душа кукует, иль ноет вьюга,

Но сладко, сладко к сосцам родимым

Припасть и плакать по долгим зимам!

«Не белы снеги да сугробы

Замели пути до зазнобы,

Ни проехать, ни пройти по проселку

Во Настасьину хрустальную светелку!

Как у Настеньки женихов

Было сорок сороков,

У Романовны сарафанов

Сколько у моря туманов!..

Виноградье мое со клиною,

Выпускай из рукава стаю лебединую!

Уж как лебеди на Дунай-реке,

А свет Настенька на белой доске,

Не оструганной, не отесанной,

Наготу свою застит косами!

Виноградье мое, виноградьице,

Где зазнобино цветно платьице?

Цветно платьице с аксамитами

Ковылем шумит под ракитами!

На раките зозулит зозуля:

«Как при батыре-есауле»…

Ты зозуля, не щеми печенки

У гнусавой каторжной девчонки!

Я без чести, без креста, без мамы,

В Звенигороде иль у Камы

Напилась с поганого копытца.

Мне во злат шатер не воротиться!

Ни при батыре-есауле,

Ни по осени, ни в июле,

Ни на Мезени, ни в Коломне,

А и где, с опитухи не помню,

А звалася свет — Анастасией!»…

Вот так песня, словеса лихие,

Кто пропел ее в голубый вечер

На дремотном веретенном вече!?

И сказал Олеха: это ели

Стать смолистым срубом захотели,

Или сосны у лесной часовни

Запряглися в ледяные дровни,

Чтоб бежать от самоедской стужи,

Заглядеться в водопой верблюжий!

Нет, сказала кружевница Проня,

Это кони в петельной погоне

Расплескали бубенцы в коклюшках,

Или в рукомойнике кукушка

Нагадала свадьбу Дорофею!

Знать, прогукал филин к снеговею,

Молвил свекор, или гусь с набойки

Посулил леща глазастой сойке!

Силиверст пробаял: то в гончарной

Стало рябому котлу угарно,

Он и стонет, прасол нетверёзый!..

Светлый Павел, утирая слезы,

Обронил из уст словесный бисер:

Чадца, теля не от нашей рыси; —

Стала ялова праматерь на удои,

Завывают избы волчьим воем,

И с иконы ускакал Егорий, —

На божнице змий да сине море!..

Неусыпающую в молитвах Богородицу

Кличьте, детушки, за застолицу!

«Обрадованное Небо —

К Тебе озера с потребой,

Сладкое Лобзание —

До Тебя их рыдание!

Неопалимая Купина —

В чем народная вина?

Утоли Моя Печали —

Стань березкой на протале!

Умягчение Злых Сердец —

Сядь за теплый колобец!

Споручница Грешных —

Спаси от мук кромешных!»

Гляньте, детушки, за стол —

Он стоит чумаз и гол;

Нету Богородицы

У пустой застолицы!

Вы покличьте-ка, домочадцы,

На Сиговец к студеному долу

Парусов и рыбарей братца —

Святителя теплого — Миколу!

Он, кормилец, в ризе сермяжной,

Ради песни, младеня в зыбке,

Откушает некуражно

Янтарной ухи да рыбки!

«Парусов погонщик Миколае,

Объявился змий в родимом крае,

Вороти Егорья на икону —

Избяного рая оборону!

Красной ложкой похлебай ушицы,

Мы тебе подарим рукавицы,

И на ноженьки оленьи пимы…

Свете Тихий, Свет Незаходимый!

Русский сад — мужики да бабы,

От Норвеги и до смуглой Лабы

Принесем тебе морошки, яблок…

Ты воспой, наш сладковейный зяблик.

Правило веры и образ кротости,

Не забудь соборной волости!

В зимы у нас баско, —

Деды бают сказки,

Как потемок скрыни

Сарафаны сини,

Шубы долгоклинны,

Лестовицы чинны!

По моленным нашим

Чирин да Парамшин,

И персты Рублева

Словно цвет вербовый!

По зеленым веснам

Прилетает к соснам

На отцов могилы

Сирин песнокрылый.

Он, что юный розан,

По Сиговцу прозван

Братцем виноградным,

В горестях усладным!

Ти-ли, ти-ли —

Плывут корабли —

Голубые паруса

Напрямки во небеса.

У реки животной

Берег позолотный,

Воды-маргариты

Праведным открыты.

Кто во гробик ляжет

Бледной, лунной пряжей,

Тот спрядется Богом

Радости залогом!

Гробик, ты мой гробик,

Вековечный домик,

А песок желтяный —

Суженый желанный!»

Гляньте, детушки, на стол —

Змий хвостом ушицу смел!..

Адский пламень по углам: —

Не пришел Микола к нам!

Увы, увы, раю прекрасный!..

Февраль рассыпал бисер рясный,

Когда в Сиговец, златно-бел,

Двуликий Сирин прилетел.

Он сел на кедровой вершине,

Она заплакана поныне,

И долго, долго озирал

Лесов дремучий перевал.

Истаевая, сладко он

Воспел: Кирие елейсон!

Напружилось лесное недро,

И как на блюде, вместе с кедром,

В сапфир, черемуху и лен

Певец чудесный вознесен.

В тот год уснул навеки Павел, —

Он сердце в краски переплавил,

И написал икону нам:

Тысячестолпный дивный храм,

И на престоле из смарагда,

Как гроздь в точиле винограда,

Усекновенная глава.

Вдали же никлые березы,

И журавлиные обозы,

Ромашка и плакун-трава.

Еще не гукала сова,

И тетерев по талой зорьке

Клевал пестрец да ягель горький,

Еще медведь на водопое

Гляделся в зеркальце лесное

И прихорашивался втай, —

Стоял лопарский сизый май,

Когда на рыбьем перегоне,

В лучах озерных, легче соний,

Как в чаше запоны опал,

Олеха старцев увидал. —

Их было двое светлых братий,

Один Зосим, другой Савватий,

В перстах златые копей…

Стал огнен парус у ладьи,

И невода многоочиты,

Когда сиянием повиты.

В нее вошли озер Отцы.

«Мы покидаем Соловцы,

О, человече Алексие!

Вези нас в горнюю Россию,

Где Богородица и Спас

Чертог украсили для нас!»

Не стало резчика Олехи…

Едва забрезжили сполохи,

Пошла гагара на утек,

Заржал в коклюшках горбунок,

Как будто годовалый волк

Прокрался в лен и нежный шелк.

Лампадка теплилась в светелке,

И за мудреною иголкой

Приснился Проне смертный сон:

Сиговец змием полонен,

И нет подойника, ушата,

Где б не гнездилися змеята.

На бабьих шеях, люто злы,

Шипят змеиные узлы,

Повсюду посвисты и жала,

И на погосте кровью алой

Заплакал глиняный Христос…

Отколе взялся Алконост,

Что хитро вырезан Алешей, —

«Я за тобою по пороше!

Летим, сестрица, налегке

К льняной и шелковой реке!»

Не стало кружевницы Прони…

С коклюшек ускакали кони,

Лишь златогривый горбунок,

За печкой выискав клубок,

Его брыкает в сутеменки…

А в горенке по самогонке

Тальянка гиблая орет —

Хозяев новых обиход.

Степенный свекор с Силиверстом

Срубили келью за погостом,

Где храм о двадцати главах,

В нем Спас в глазуревых лаптях.

Который месяц точит глина,

Как иней ягодный крушина,

Из голубой поливы глаз

Кровавый бисер и топаз.

Чудно, болезно мужичью

За жизнь суровую свою,

Как землянику в кузовок,

Сбирать слезинки с Божьих щек!

Так жили братья. Всякий день,

Едва раскинет сутемень

Свой чум у таежных полян,

В лесную келью, сквозь туман,

Сорока грамотку носила:

Была она четверокрыла,

И, полюбив налимье сало,

У свекра в бороде искала.

Уж не один полет воочью

Сильверст за пазухой сорочьей

Худые вести находил, —

Писал их столпник, старец Нил:

Он на прибрежии Онега

Построил столп из льда и снега,

Покрыл его дерном, берестой,

И тридцать лет стоит невестой

Пустынных чаек, облаков

И серых беличьих лесов; —

Их немота роила были,

Что белки столпника кормили.

Он по мирскому стольный князь,

Как чешуей озерный язь,

Так ослеплял служилым златом

Любимец царские палаты.

Но сгибло всё: Нил на столпе —

Свеча на таежной тропе,

В свое дупло, как хризопраз,

Его укрыл звериный Спас!

Однажды птица прилетела

Понурою, отяжелелой,

И не клевала творожку.

Сильверст желанную строку

У ней под крылышком сыскал:

«Готовьтесь к смерти», Нил писал.

Ударили в било поспешно…

И как опалый цвет черешни,

На новоселье двух смертей

Слетелись выводки гусей;

Тетерева и куропатки,

Свистя крылами, без оглядки,

На звон завихрились из пущ…

И молвил свекор: «Всемогущ,

Кто плачет кровию за тварь!

Отменно знатной будет гарь;

Недаром лоси ломят роги,

Медведи, кинувши берлоги,

С котятами рябая рысь,

Вкруг нашей церкви собрались…

Простите, детушки, убогих!

Мы в невозвратные дороги

Одели новое рядно…

Глядят в небесное окно

На нас Аввакум, Феодосий…

Мы вас, болезные, не бросим,

С докукою пойдем ко Власу,

Чтоб дал лебедушкам атласу

А рыси выбойки рябой!..

Живите ладно меж собой:

Вы, лоси, не бодайтесь больно,

Медведихе-княгине стольной

От нас в особицу поклон —

Ей на помин овса суслон,

Стоит он миленький в сторонке…

Тетеркам пестрым по иконке, —

На них кровоточивый Спас, —

Пускай помолятся за нас!»

«Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко»

Воспела в горести великой

На человечьем языке

Вся тварь, вблизи и вдалеке.

Когда же церковь-купина

Заполыхала до вершины,

Настала в дебрях тишина,

И затаили плеск осины.

Но вот разверзлись купола,

И въявь из маковицы главной,

На облак белизны купавной

Честная двоица взошла

За нею трудница сорока

С хвостом лазоревым, в тороках…

Все трое метятся писцом

Горящей птицей и крестом.

Не стало деда с Силиверстом…

С зарей над сгибнувшим погостом

Рыдая, солнышко взошло,

И по надречью, по-над логом,

Оленем сивым, хромоногим

Заковыляло на село.

Несло валежником от суши,

Глухою хмарой от болот,

По горенкам и повалушам

Слонялся человечий сброд.

И на лугу перед моленной,

Сияя славою нетленной,

Икон горящая скирда: —

В окне Мокробородый Спас,

Успение, коровий Влас…

Се предреченная звезда,

Что в карих сумерках всегда

Кукушкой окликала нас!

Да молчит всякая плоть человеча:

Уснул, аки лев,

Великий Сиг!

Икон же души, с поля сечи,

Как белый гречневый посев,

И видимы на долгий миг,

Вздымались в горнюю Софию…

Нерукотворную Россию

Я — песнописец Николай,

Свидетельствую, братья, вам.

В сороковой полесный май,

Когда линяет пестрый дятел,

И лось рога на скид отпятил,

Я шел по Унженским горам.

Плескали лососи в потоках,

И меткой лапою с наскока

Ловила выдра лососят.

Был яр, одушевлен закат,

Когда безвестный перевал

Передо мной китом взыграл.

Прибоем пихт и пеной кедров

Кипели плоскогорий недра,

И ветер, как крыло орла,

Студил мне грудь и жар чела.

Оледенелыми губами,

Над россомашьими тропами,

Я бормотал: «Святая Русь,

Тебе и каторжной молюсь!..

Ау, мой ангел пестрядинный,

Явися хоть на миг единый!»

И чудо! Прыснули глаза

С козиц моих, как бирюза,

Потом, как горные медведи,

Сошлись у врат из тяжкой меди.

И постучался левый глаз,

Как носом в лужицу бекас, —

Стена осталась безответной.

И око правое — медведь

Сломало челюсти о медь,

Но не откликнулась верея, —

Лишь страж, кольчугой пламенея,

Сиял на башне самоцветной.

Сластолюбивый мой язык,

Покинув рта глухие пади,

Веприцей ринулся к ограде,

Но у столпов, рыча, поник.

С нашеста ребер, в свой черед,

Вспорхнуло сердце — голубь рябый,

Чтобы с воздушного ухаба

Разбиться о сапфирный свод.

Как прыснуть векше, — голубок

В крови у медного порога!..

И растворились на восток

Врата запретного чертога.

Из мрака всплыли острова,

В девичьих бусах заозерья,

С морозным Устюгом Москва,

Валдай — ямщик в павлиньих перьях,

Звенигород, где на стенах

Клюют пшено струфокамилы,

И Вологда, вся в кружевах,

С Переяславлем белокрылым.

За ними Новгород и Псков —

Зятья в кафтанах атлабасных,

Два лебедя на водах ясных —

С седою Ладогой Ростов.

Изба резная — Кострома,

И Киев — тур золоторогий

На цареградские дороги

Глядит с Перунова холма!

Упав лицом в кремни и гальки,

Заплакал я, как плачут чайки

Перед отплытьем корабля: —

«Моя родимая земля,

Не сетуй горько о невере,

Я затворюсь в глухой пещере,

Отрощу бороду до рук, —

Узнает изумленный внук,

Что дед недаром клад копил,

И короб песенный зарыл,

Когда дуванили дуван!..

Но прошлое, как синь туман:

Не мыслит вешний жаворонок

Как мертвен снег и ветер звонок.

Се предреченная звезда,

Что темным бором иногда

Совою окликала нас!..

Грызет лесной иконостас

Октябрь — поджарая волчица,

Тоскуют печи по ковригам

И шарит оторопь по ригам

Щепоть кормилицы-мучицы.

Ушли из озера налимы,

Поедены гужи и пимы,

Кора и кожа с хомутов,

Не насыщая животов.

Покойной Прони в руку сон:

Сиговец змием полонен,

И синеглазого Васятку

Напредки посолили в кадку.

Ах, синеперый селезень!..

Чирикал воробьями день,

Когда, как по грибной дозор,

Малютку кликнули на двор.

За кус говядины с печенкой

Сосед освежевал мальчонка,

И серой солью посолил

Вдоль птичьих ребрышек и жил.

Старуха же с бревна под балкой

Замыла кровушку мочалкой.

Опосле, — как лиса в капкане,

Излилась лаем на чулане.

И страшен был старуший лай,

Похожий то на баю-бай,

То на сорочье стрекотанье.

Ополночь бабкино страданье

Взошло над бедною избой

Васяткиною головой.

Стеклися мужики и бабы:

«Да, те ж вихры и носик рябый!»

И вдруг за гиблую вину

Громада взвыла на луну.

Завыл Парфен, худой Егорка,

Им на обглоданных задворках

Откликнулся матерый волк…

И народился темный толк:

Старух и баб сорокалеток

Захоронить живьем в подклеток,

С обрядой, с жалкой плачеей

И с теплою мирской свечей;

Над ними избу запалить,

Чтоб не достались волку в сыть!

Так погибал Великий Сиг.

Заставкою из древних книг,

Где Стратилатом на коне

Душа России, вся в огне,

Летит ко граду, чьи врата

Под знаком чаши и креста!

Иная видится заставка: —

В светлице девушка-чернавка

Змею под створчатым окном

Своим питает молоком:

Горыныч с запада ползет

По горбылям железных вод!

И третья восстает малюнка:

Меж колок золотая струнка,

В лазури солнце и луна

Внимают как поет струна.

Меж ними костромской мужик

Дивится на звериный лик,

Им, как усладой, манит бес

Митяя в непролазный лес!