Сожжение

· Дживан ·

На следующее утро возле здания суда полицейские прокладывают мне путь через толпу людей, так радостно возбужденных, будто они приветствуют успех команды на крикетном стадионе. Мне солнце светит в глаза, я смотрю вниз.

– Дживан, Дживан, посмотри сюда! – орут репортеры с камерами на плечах или над головой. Некоторые лезут вперед, чтобы ткнуть мне микрофон в лицо, но полицейские их отталкивают. Репортеры кричат:

– Как террористы на тебя вышли?

– Когда ты запланировала теракт?

Я обретаю голос и кричу, но мой крик резко обрывается, как петушиный:

– Я ни в чем не виновата! Я ничего не знаю про…

Я иду, выпрямившись, хотя все цвета у меня в глазах очень уж яркие: зелень деревьев светится, как рудная жила, а земля под ногами состоит из разноцветных частиц. Ноги подкашиваются, но женщина-полицейский успевает меня подхватить. В толпе орут, а самое доброе, что сейчас есть, – хватка полицейской на моей руке.

Внутри, за дверью, тихо, шум остается снаружи, и можно рухнуть на стул.

Появляется адвокат – мне его назначили. Он молод, чуть старше меня, но у него пузцо преуспевающего человека.

– Вас кормили сегодня? – спрашивает он первым делом.

Я смотрю на своих конвоирок, но ничего не могу вспомнить. И киваю.

– Меня зовут Гобинд, – говорит он. – Ваш назначенный судом адвокат. Вы знаете, что такое адвокат? Это человек, который…

– Сэр! – перебиваю я его. – Я знаю это слово. Я училась в школе. Я продавщица в «Панталунз», знаете этот магазин? Вы можете сказать, за что меня арестовали? Ну, да, я глупость запостила в соцсети, но я ничего не знаю про поезд.

Адвокат глядит не на меня, а на папку, которую держит в руках. Лизнув палец, переворачивает страницу.

– Это правда? – спрашивает он. – В соцсети нашли запись вашего чата с вербовщиком террористов.

– Вот все мне это говорят, но я просто болтала в сети с этим парнем! Мы были виртуальными друзьями, – объясняю молящим тоном, чтобы поверили. – Я ж не знала, кто он такой.

У меня над головой шумит вентилятор, за спиной слышны голоса входящих в зал посетителей. А передо мной – тетушка за пишущей машинкой. Из пучка на затылке выбиваются волосы, стелются по шее.

– У меня много френдов в соцсети, и этот тоже, он из другой страны. То есть это он мне так сказал, – объясняю я Гобинду. – Он меня расспрашивал, как я живу, что чувствую. Я ему смайлики посылала, чтобы поздороваться. А теперь мне говорят, что он – известный вербовщик террористов. Кому известный? Я ничего об этом не знала.

Гобинд смотрит на меня. Я из тех, кому никогда не верят.

– А пропитанные керосином тряпки, которые у вас нашли? – спрашивает он, помолчав. – Очень похожи на те керосиновые факелы, что бросали в поезд. Что вы на это скажете?

– Это… – я тяжело задумываюсь… – наверное, тряпки, которые мать для чистки использует. Чтоб керосином жирное оттирать… Я не знаю! Впервые их увидела.

Они говорят, что я помогала террористам поджечь поезд. У них есть не только записи чата с человеком, который, как я теперь знаю, вербовщик, у них еще и свидетели, которые видели, как я иду к станции с каким-то пакетом. Там был керосин, наверное, говорят они. И тряпки или дерево для факелов. А другие свидетели видели, как я бегу от поезда, уже без пакета. Хотя рядом со мной никого не видели, но свидетели утверждают, что я провела этих людей – террористов, врагов нации, – по безымянным переулкам наших трущоб к станции, где ждал обреченный поезд.

Когда я настаиваю, что ни в чем не виновата, они тычут мне в лицо той моей подрывной записью в соцсети, где я свое собственное правительство называю террористом – и тем самым, говорят они, показываю полное отсутствие лояльности государству. Это что, преступление – написать пару слов в соцсети?

Гобинд показывает мне документ, который я подписала в полицейском участке. Он говорит, что я во всем созналась.

– Да кто этому поверит? – выпаливаю я. – Меня заставили подписать. Они меня били.

Я поворачиваюсь к залу заседаний, мне хочется, что там были мать и отец, чтобы меня утешили, погладили по голове, и в то же время я не хочу, чтобы они меня здесь видели. Они этого не вынесут.

Тут входит судья и зачитывает список обвинений.

– Преступления против государства, – говорит он. – Подрывная деятельность.

Я слышу эти слова, поднимаю руку, показываю жестом – нет, нет, нет!

– Я несла книги, мои школьные учебники. – Это – правда, но почему она звучит так жалко? – Они и были у меня в пакете. Я их несла одному человеку в трущобах. Я учу ее английскому, уже несколько месяцев, спросите у нее. Ее зовут Лавли.

Презрительный голос из дальних рядов:

– Ты это газетчикам расскажи, сожрут. Террорист-благотворитель – история на первую полосу!

Судья угрожает удалить говорящего из зала.

– Меня заставили подписать признание, – говорю я чуть позже судье. Поднимаю спереди рубашку – показать синяки на животе, и слышу, как за мной шевельнулась публика.

На этот раз судья слушает, приподняв брови.

Через несколько дней я увижу в газете рисунок художника, изобразившего меня в суде тем утром. Там на рисунке женщина, ее волосы заплетены в косу, руки скованы, но подняты перед собой как в мольбе – или молитве. Но это ошибка, думаю я. Я же не была в наручниках. Или была? Все остальные контуры тела набросаны наспех – и расплываются.