Сокамерник

Говорят, что, когда человеку ампутируют ногу или руку, ему еще долго кажется, что она на своем законном месте и дает о себе знать тупой, ноющей болью.

Не знаю, как насчет ампутированной конечности, это удовольствие я в своей жизни еще не пробовал, а у меня наблюдается другая, но очень сходная галлюцинация.

Это бывает, как правило, по утрам, сразу после пробуждения в какой-нибудь нелепой позе — чаще всего, вверх тормашками. Интересно, кстати, почему это человек так устроен, что в невесомости его всегда переворачивает башкой вниз, пятками кверху? Неужели мозг с его тяжкими мыслями перевешивает ноги, и уж тем более задницу, где массы побольше, чем под черепной коробкой?

В общем, когда я прихожу в себя после восьмичасового бултыхания между полом и потолком своей персональной камеры, мне почему-то всегда кажется, что у меня отлежана рука или нога, как это бывает, когда дрыхнешь связанным по рукам и ногам. Застой крови, наверное, какой-то получается, потому что нет ни массы, ни тяжести, и всё плавает в воздухе, как дерьмо в воде…

В КоТе есть врач по кличке Аспирин — мужик хороший, только чересчур злоупотребляет неограниченным доступом к спиртосодержащим микстурам. Пару раз я обращался к нему по поводу своих странных утренних ощущений, но он только отмахивался и бубнил что-то про влияние длительной невесомости на организм, которое, мол, до конца еще не изучено.

Из тюремной братвы меня тоже никто не понял. Например, негр Ноумен зачем-то посоветовал привязываться на ночь с помощью специальных ремней, которыми оборудована каждая камера. Но я эти штуковины не выношу. Наверное, уже аллергия на любые ограничения свободы образовалась. Лучше уж просыпаться на потолке, как муха, чем чувствовать себя психом в смирительной рубашке.

Самое интересное, что ощущение одеревенелости в конечностях быстро проходит, и никаких мурашек, как при реальном застое крови, не бывает.

А еще зд?рово помогает специальный тренажер, который имеется в моем распоряжении, как и у всех прочих зеков, честно пашущих на благо планеты. Бесколесный велосипед и бесконечно бегущая дорожка. Жаль только, что включается тренажер с центрального пульта и всего на четверть часа, утром и вечером. Говорят, у космонавтов точно такие же аппараты. А точнее, у нас — такие же, как у них.

Сначала, помнится, я спорт не особо жаловал. Молодой был, глупый. А сейчас осознаю, что без ежедневных упражнений мои мышцы могли бы еще больше атрофироваться.

Крутя педали велоэргометра — так называется эта дурацкая конструкция, которая каждое утро и каждый вечер услужливо выплывает из стены камеры, — я принялся размышлять над несколькими вещами сразу.

Во-первых, зачеркнул в мысленном календаре еще один день своего срока и полюбовался на результат. Было на что любоваться, ведь мне оставалось просыпаться с ощущением замороженных конечностей всего шестьдесят девять раз.

Во-вторых, в связи с этим сами собой полезли в мою бестолковку разные мыслишки о том, о сем. Например, чем я займусь на воле, когда космический «челнок» доставит мои отвыкшие от силы притяжения мощи на старушку Землю. Естественно, такие мысли были до безобразия беспорядочными и учиняли в мозгу настоящий беспредел. Словно мгновенные вспышки, возникали и тут же гасли какие-то бессвязные, обрывочные видения, сменявшие друг друга с бешеной скоростью, а самое главное — без какой-либо взаимной связи. Сверкающие разноцветными огнями вечерние улицы мегаполисов… Зелень лугов… Цветы… Поющие на рассвете на разные голоса птицы… Машины, самолеты… Жратва — какая хочешь… Пиво, водка… И бабы, бабы, бабы — причем одна другой краше, но все — в чем мать родила…

Тут я вынужден был прекратить свой умственный онанизм.

Хватит дразнить себя, решительно сказал я себе. Лучше подумай: где ты будешь жить? И как? Не с кем, а именно — как… За двадцать лет, которые ты оттрубил в космической жестянке, мир наверняка сильно изменился. Тебе придется заново привыкать к нему. И к машинам на улицах, и к синему небу над головой, и к толпам людей. В том числе и к бабам, которые, возможно, тоже изменились настолько, что бывшие зеки их уже не интересуют. А главное — всему организму придется заново привыкать к тому, что на него постоянно давят почти десять кило в секунду, не считая веса воздушного столба. Аспирин ведь говорил, что на Земле тебе, как минимум, придется провести еще почти год в специальном стационаре для адаптации.

Так что подбери губу, арестант, и не мечтай о воле. И вообще, какого хрена Господь Бог наделил людей этой никчемной и вредной способностью — мечтать?! Жили бы мы лучше как животные, не думая о том, что нас завтра ждет, — и было бы гораздо полезнее. Наслаждались бы исключительно текущим моментом. И были бы счастливы до пузырей. А от мечтаний — одни проблемы да сплошное неудовлетворение…

И я честно попытался сосредоточиться на чем-то насущном. Например, на том, что сегодня за смену мне предстоит выдать тридцать граммов чистейшего, как слеза, кадмиево-ртутно-теллуриевого кристалла, который нужен для производства точнейших инфракрасных приборов. Получить такую «стекляшку» на Земле — не катит: его составные части из-за большой разницы в плотности ведут себя как лебедь, рак и щука в известной басне, и вместо однородного сплава получается слоеный «пирог».

А еще мы выращиваем кристаллы молибдена и галлия. В обычных условиях эти металлы не могут равномерно перемешиваться: при застывании слитка верхние его слои оказываются богатыми галлием, а нижние — молибденом. Но перед законами невесомости молибден и галлий равны, поэтому слиток получается равномерным по составу.

И есть в КоТе специальные печи, работающие на прямом солнечном нагреве. В них мы «выпекаем» дисилициды переходных металлов высокой чистоты; композиции на основе антифрикционных материалов в виде свинца и алюминия; фотостимулированные эпитаксиальные пленки; кристаллы теллуридов кадмия и висмута из расплавов; силицид тантала; монокристаллы высокотемпературных сверхпроводников и прочую лабуду.

Работа эта — не очень трудная и почти не требует специальной квалификации. Главное — выполнять все указания главного инженера и следить за тем, чтобы автоматика работала в рамках заданных параметров. С этими обязанностями могла бы справиться, наверное, даже дрессированная обезьяна. Но обезьяны не совершают преступлений, хотя их, как и нас, почему-то тоже держат в неволе…

Когда время физзарядки истекло, тренажер сложился и уплыл обратно в стену, а я отправился на водные процедуры. Хотя какие, к черту, «водные», если душ, который устроен в виде прозрачного гроба, поставленного «на поп?», использует не воду, а какие-то там ионные частицы, которых никто никогда сроду в глаза не видывал! Впихиваешь себя, голенького, в этот тесный шкаф, дверцы за тобой сами закрываются, установка включается автоматически, и ты практически ничего не чувствуешь, только словно сильным ветром тебя обдуло со всех сторон, и все — сеанс окончен, выходи. Говорят, будто такой душ эффективнее, чем обычный, грязь и пот удаляет с кожи и микробов разных убивает толпами… Не знаю, не знаю, может, это и так, только к такой «помывке» даже за двадцать лет не привыкнуть.

После душа я занялся ликвидацией растительности на лице с помощью крема-депилятора. Вернусь на Землю — ни за что больше не прикоснусь к этой гадости! Пусть кто-то другой наслаждается научно-техническим прогрессом, а для меня ничего нет и не может быть лучше старой доброй электрической (а еще лучше — безопасной) бритвы. Или вообще бриться не буду, займусь отращиванием бороды и усов, чтоб выглядеть этаким респектабельным профессором на пенсии. Воля — она ведь на то и воля, чтоб каждый решал, как ему выглядеть. А в КоТе хочешь — не хочешь, а приходится бриться. Администрация желает, чтобы мы не теряли человеческий облик. А кто не хочет выглядеть по-человечески, тому — штрафная санкция в виде лишнего дня отсидки за каждый день ношения зарослей на физиономии. Смех, да и только, если вдуматься! Ну, как можно требовать не терять человеческий облик от тех, кто его давным-давно потерял на Земле? Сюда ведь не каждый преступник попадает, а только самые отборные твари. Сливки преступного мира! Беспощадные убийцы, прирожденные маньяки, закоренелые садисты…

Тут мои раздумья были прерваны раздачей завтрака. Во входном люке открылось специальное узкое окошечко, и в камеру вплыл пакет с тюбиками и бутылочками, специально приспособленными для невесомости. И, как обычно, голос надзирателя Митрича громко возвестил: «Пицца, пицца, кому горячей пиццы?». Тоже мне, шутник, мать его!..

На самом деле баланда — она и есть баланда, хоть и в тюбиках. Гречневая каша с редкими прожилками мяса, кофейная бурда и разные витаминные смеси. Всё это — в виде жидкого пюре, так что жевать практически нечего — знай себе посасывай, как младенец соску. И как это у нас зубы умудряются не атрофироваться за двадцать лет из-за почти полной ненужности?..

Насосавшись разной бурды, как клоп, я отправил пустые упаковки в пасть утилизатора и стал бессмысленно плавать по камере. Как рыба в аквариуме. Делать теперь было абсолютно нечего: насчет развлечений в КоТе — негусто. Иллюминаторы в стене отсутствуют. Правда, имеется экран телевизора, совмещенного с компьютерным терминалом, но пользоваться им разрешается только тем, кто добросовестно выполняет план выработки продукции. И не постоянно, а не больше часа в день, и то после ужина. Опять же, смотришь ты не что тебе вздумается, а только разрешенные для просмотра программы. К просмотру разрешены всего три телеканала из сотен, если не тысяч, которые существуют на планете: российский «Культура», штатовский познавательный «Дискавери» и международный «Спорт». А что касается Интернета, то можно посещать лишь новостные и библиотечные сайты, и читать допускается лишь то, что, по мнению тюремной администрации, способствует повышению твоего морально-нравственного уровня…

В остальное время — тоска жуткая. Даже в картишки, если бы каким-то чудом они завелись на этой космической зоне, не с кем перекинуться: администрация строго соблюдает правила внутреннего распорядка, которые предписывают держать отбывающих наказание в «одиночных жилых модулях».

Так что, крути не крути, а единственным способом коротать время для нас, зеконавтов, остается работа. Каждый день — по восемь часов. С перерывом на обед, но без выходных и праздников. Кантовка в КоТе дает еще несколько плюсов. Во-первых, ты имеешь возможность хотя бы накоротке ботать со своими напарниками — все ж, какое-никакое, а общение, которое какой-то классик справедливо назвал единственной роскошью на свете. Видимо, тоже мотал срок, бедолага… Во-вторых, если ты исправно пашешь, а не просто кантуешься, то тебе разрешают пользоваться тренажером и «экраном», обеспечивают усиленным питанием и, что важнее всего, могут заменить «пожизненку» двадцатилетним сроком…

Тем более, что работа и умственно, и физически — не тяжелая. Особенно в научном секторе, где производятся различные опыты и эксперименты и где зеков задействуют в качестве подсобных рабочих, а иногда — и в роли подопытных, если речь идет о космической медицине. Наш Аспирин как-то проговорился, что космическая тюрьма — идеальное место для изучения воздействия невесомости на человеческий организм. Еще бы! Попробовали бы они найти других таких дураков проводить в космосе всю свою жизнь!..

«Гордиться тебе надо, Эд, — сказал мне недавно Аспирин. — Ведь ты с твоими двадцатью годами отсидки побил все рекорды пребывания в невесомости».

Ну и сказанул же он — гордиться! Издеваетесь, док? Да будь моя воля, я бы и за миллиард баксов не согласился ставить такие рекорды! Жизнь-то все-таки — одна-единственная, другой уже не будет, а из нее наше гуманное правосудие недрогнувшей рукой вырезало здоровенный кусок, и я еще должен этим гордиться?!..

Хотя, если уж быть до конца честным, то я сам, болван, виноват в том, что оказался участником этого неспортивного марафона. Не надо было честных граждан на тот свет отправлять пачками, тогда бы и не попал сюда. И не надо ныть про то, что по-другому выжить в этом трижды проклятом мире было нельзя…

Убивать себе подобных способны только самые гнусные уроды и отщепенцы, так что ж возмущаться, что тебя закинули на космические нары? Скажи еще спасибо, что вообще не казнили, как было когда-то. Нет, все-таки человечество становится все разумнее и разумнее, что бы там ни твердили журналюги и ученые-гуманитарии. В самом деле, кому раньше было выгодно вешать или расстреливать таких, как мы? Если вдуматься, никому, если не считать мифического чувства восторжествовавшей справедливости и отмщения. В итоге, общество теряло сразу двоих вместо одного — не только жертву, но и преступника. Не знаю, кому первому пришло в голову, но по мере освоения ближнего космоса зародилась и стала все больше крепнуть идея космической тюрьмы — КоТа, как мы ее называем сокращенно. Хотя, по сути, это не совсем тюрьма. Скорее — исправительно-трудовая колония на борту гигантской орбитальной станции.

И плюсы этой идеи явно перевешивали возможные минусы. Космос — идеальное место для надежной изоляции лиц, отбывающих наказание, от общества. Отсюда нельзя сбежать, следовательно, затраты на охрану и всякие спецустройства — минимальные. Кроме того, можно организовать уникальный производственный процесс. Не какие-нибудь там картонные коробки клеить или электрические розетки собирать, как это бывает в обычных исправительно-трудовых колониях, а производить то, что может быть сделано только в условиях космоса…

Ну, где там застрял разводящий по рабочим местам? Бывшему убийце и грабителю Эдуарду Краснову по кличке «Пицца» чер-ртовски хочется поработать, знаете ли…

Словно услышав мой мысленный зов, створки входного люка разъехались, и в дверном проеме замаячило хмурое лицо Митрича.

Я мученически вздохнул.

За те полтысячи дней, которые Митрич прослужил в КоТе, я полтысячи раз слышал от него по утром стандартную фразу: «Ну, граждане тунеядцы, убийцы и насильники, кто хочет сегодня поработать?».

Однако сегодня шутник-надзиратель, похоже, решил удивить меня.

— Вот что, Пицца, — хрипло сказал он, держась за коридорный поручень, чтобы не воспарить к потолку. — Сегодня ты на работу не идешь. Следуй за мной.

Я от неожиданности слишком резко дернул рукой, и меня смешно крутануло в воздухе.

— Куда это? — восстановив равновесие, осведомился я.

— Р-разговорчики! — проскрипел Митрич. — Руки в ноги — и полетели! Кэп тебя вызывает, ясно?

Меня словно ошпарило кипятком.

Блин, неужели я ошибся в своих подсчетах, и мой срок истек сегодня? Или меня решили выпустить досрочно? А может, в производственной зоне что-то случилось по моей вине, и теперь мне, наоборот, впаяют увесистую добавку к сроку?

В коридоре было пусто и тихо. Значит, Митрич пришел за мной после того, как развел всех по цехам. То-то мне показалось, что он задерживается.

— Что там случилось-то, Митрич? — как можно более дружелюбным голосом осведомился я.

Надзиратель буркнул:

— Откуда я знаю? Одно скажу: Кэп зря вызывать не будет.

Тут он был прав. Значит, действительно что-то стряслось. За полтора с лишним года своего царствия Кэп вызывал зеков на беседу лишь в исключительных случаях. Так что сейчас это могло означать, с вероятностью пятьдесят на пятьдесят, всё, что угодно. В диапазоне от «казнить» до «помиловать»…

Усилием воли я заставил себя отвлечься.

— Слышь, Митрич, — спросил я надзирателя, неуклюже плывшего за мной по коридору, как летучий кит, — а у тебя утром не бывает ощущения, будто ты себе ногу или руку отлежал?

— Не-ет, — мотнул он головой. — Как в невесомости можно что-то отлежать? Тело же ни черта не весит!

— А вот у меня бывает, — признался я. — И в последнее время — все чаще…

— Ну и неудивительно. Если б я с твое здесь оттрубил, может быть, и мне бы что-нибудь мерещилось… У меня другая фигня наблюдается, Эд. Ревматизм застарелый разыгрался. А с чего — сам не пойму. Сквозняков тут не бывает, температура постоянная поддерживается. А кости всё ноют и ноют…

— Сходи к Аспирину, пусть он тебе что-нибудь пропишет.

— Да ну его к черту, алкаша! — пробурчал Митрич. — Комиссует еще, а оно мне надо? Уж как-нибудь доживу до конца вахты. Мне ведь меньше половины срока осталось…

Я знал, почему Митрич — как и любой другой надзиратель КоТа — боится досрочной отправки на Землю. «Вахта» административного персонала составляла три года. А платили здесь в четыре раза больше, чем в любой из земных тюрем. Плюс всякие льготы, в том числе и пожизненные…

— А тебе сколько осталось? — вдруг поинтересовался мой конвоир. — Месяца три, по-моему?

— Обижаешь ветерана, — усмехнулся я. — Шестьдесят девять дней, вместе с сегодняшним — и ни часом больше!..

— Счастли-ивый, — с нескрываемой завистью протянул Митрич. — Раньше меня, значит, на Земле окажешься… Сам-то ты откуда?

— Да какая разница? — отмахнулся я. — Все равно прошлой жизни для меня уже нет и не будет. И, кстати, ты зря меня достаешь своими шуточками насчет пиццы. Запомни: я давно уже не Пицца, а Эдуард Краснов!..

Некоторое время мы передвигались молча по залитому мертвенно-желтым светом бактерицидных ламп коридору. Митрич не обманывал: мы действительно направлялись в отсек, где располагалась администрация КоТа.

— Не Пицца, говоришь? — наконец, усмехнулся Митрич. — Ну, это мы еще посмотрим, каким ты эдуардом на Земле себя покажешь. Я вот, считай, всю жизнь охранному делу отдал. И много таких, как ты, якобы перевоспитавшихся видел. Пока они на зоне сидят — изображают из себя паинек тише воды, ниже травы. А ст?ит им на воле оказаться, в момент забывают, каково оно — длинный срок мотать.

— Так то на Земле, — возразил я. — А у нас всё по-другому, и надо быть последним идиотом, чтобы захотеть вернуться в КоТ.

— Ты Тихушника помнишь, из третьего блока? — вдруг спросил Митрич.

Разумеется, я помнил. На самом деле Тихушника звали Антон Сипягин. Десять тяжких убийств, грабежи, рэкет… В КоТе он отбыл пятнадцать лет вместо двадцати. Пять лет ему срезали за примерное поведение. И действительно, в конце срока его фото можно было вставлять в агитационную брошюру МВД как образец осужденного, заслужившего возвращение в ряды честных граждан.

— Ну, помню, — кивнул я. — А что?

— А то!.. Через два месяца после досрочного освобождения он угнал дорогущий «джип»-внедорожник в каком-то провинциальном городке и принялся развлекаться на полную катушку. Превратил в лепешку человек пятнадцать прохожих, сбил с моста в реку микроавтобус со школьниками… А когда его загнали в промзону, замочился на полной скорости в цистерну с нефтью. Фейерверк, значит, устроил…

Я пожал плечами:

— Пьяный, наверное, был. Или под кайфом. А может, возникли проблемы с бабами…

— Не-ет, — возразил Митрич. — Ты мне мозги не пудри, Эд. Экспертиза потом показала, что ни наркоту, ни спиртное Тихушник не употреблял. И баб у него было — хоть пруд пруди. Просто такие, как вы, уже не сможете жить нормальной жизнью. У вас же психика другой после КоТа становится. Будь на то моя воля, я бы вообще вас отсюда никуда не отпускал…

Самое страшное в этом монологе было то, что Митрич говорил спокойным, будничным голосом. Точно так же, как за минуту до этого жаловался на свой ревматизм.

Я почувствовал, что кулаки мои невольно сжимаются, а в глазах возникает странная пелена.

— Слушай, Митрич, — сказал, не слыша своего голоса. — Скажи честно, а тебе не страшно конвоировать меня вот так — без оружия, без дубинки, без наручников? Ведь если в мою больную психику дурь взбредет, я с тобой всё, что мне захочется, сделаю…

Но мой спутник и ухом не повел. Охране КоТа действительно не полагалось табельное оружие, а что касается спецсредств в виде усыпляющего газа, наручников и дубинок-парализаторов, то последний раз на моей памяти их применяли двенадцать лет назад, когда группа прибывших новичков-отморозков учинила бунт, захватила заложников и потребовала немеряную сумму и возможность беспрепятственного возвращения на Землю.

— Да брось ты, — миролюбиво отозвался Митрич. — Чего мне бояться? Я же знаю, что никому из вас не захочется оставаться здесь до конца своих дней.

Это верно: за любое неподчинение администрации виновному светила надбавка к сроку. А уж за убийство охранника — стопроцентная «пожизненка».

— И потом, если вдуматься, — добавил мой конвоир, — разница между мной и вами только в сроке заключается. А в принципе, я так же, как и вы, на зоне кантуюсь. Жратва у нас с тобой — почти одна и та же, стены и коридоры вокруг нас — одни и те же. Только вы камеру изнутри открыть не можете, а я могу. Вот и вся тебе разница.

Возможно, он был прав. Во всяком случае, спорить с ним мне почему-то больше не захотелось.

Перед входом в кабинет начальника тюрьмы Митрич заставил меня надеть специальные магнитные подошвы, похожие на смешные музейные тапочки. Как и в производственном отсеке, в помещениях администрации нагло издевались над состоянием невесомости, пытаясь делать вид, что мы вовсе не в космосе, а на Земле.

Кэп обнаружился сидящим перед экраном монитора, на который транслировалась не то телепередача, не то контрольная картинка внутренностей КоТа. С моего места экран было плохо видно, а сделать лишний шаг в магнитных подошвах было слишком большим напрягом для моих ослабленных мышц.

— А, Эдуард Валерьевич, — радушным голосом сказал Кэп, продолжая, впрочем, сидеть, хотя, если судить по его тону, в моем лице к нему заглянул некий очень уважаемый человек, сидеть перед которым — просто кощунство. — Проходите, пожалуйста, не стесняйтесь. Садитесь в кресло. Отвыкли, наверное, от сидячего образа жизни, а? Двадцать лет в воздусях витать — это ж не фунт изюму!..

Опустившись в кресло, оснащенное специальными липучками-фиксаторами, я некоторое время молча смотрел на хозяина кабинета.

Кэп был моложе меня, но в три раза внушительнее габаритами. Помнится, когда он впервые собрал всех после своего прибытия на КоТ, то заявил: «Я хочу, чтобы никто из вас не считал себя изгоем и негодяем. Вы — такие же люди, как и все. Давайте будем считать, что мы — члены экипажа большого космического корабля, выполняющего ответственное задание на благо человечества».

За время отсидки я перевидал больше десятка тюремных начальников, и все они были разными. Были среди них грубые солдафоны, были скрытые садисты, дорвавшиеся до власти, были безвольные мямли-тихони. Прямо как у Салтыкова-Щедрина в «Истории города Глупова». Но такой демагог и позер, как Александр Иванович Пресняков, на моей памяти был первым.

— Итак, Эдуард Валерьевич, — продолжал, не смущаясь моим молчанием, Кэп, — давайте-ка мы с вами бегло освежим в памяти всё, что мы о вас знаем. — Он пощелкал клавиатурой, скосившись в экран монитора. Движения у него, как и положено в невесомости, были плавные и замедленные. — Ну-с, что же вы молчите?

Ага, сообразил я. Хочет, чтобы я сам выложил ему свою подноготную, а он будет сверять мои слова со своими данными, чтобы убедиться, не леплю ли я ему горбатого.

— Так ведь там у вас всё написано, — кивнул я на монитор. И не удержался от подколки: — Вряд ли я могу добавить вам что-то новое насчет своего духовного мира.

Человек за столом грустно покачал головой, словно я подтвердил его самые худшие подозрения.

— Действительно, — согласился он. — Кстати, о вашем духовном мире. Тут вот написано, Эдуард Валерьевич, что вы были осуждены за вооруженные грабежи и убийства. В количестве… э-э… двадцать восемь дробь сорок три. Первая цифра, надо полагать, — количество преступлений, по которым вы были признаны виновным, а вторая — число жертв. Правильно?

— Абсолютно, — с непроницаемым лицом подтвердил я. — Позвольте только одну ремарку, Александр Иванович…

— Да-да, разумеется, — доброжелательно кивнул он.

— Все это было давным-давно и неправда, — чинно сказал я. Хоть я по-прежнему испытывал мандраж, но было забавно участвовать в этом маскараде, который, видимо, был по душе Кэпу.

— То есть? — поднял густые (и, по-моему, тщательно расчесанные специальной щеточкой) брови мой собеседник.

— Ну, так принято говорить в подобных случаях, — пожал плечами я. — Просто с тех пор утекло много времени, и я уже…

— … и вы уже, конечно, стали совсем другим человеком, — подхватил он. — Понимаю, понимаю, Эдуард Валерьевич. — Он вновь пощелкал клавишами. — Да, кажется, вы имеете право на подобные высказывания. Своим честным и весьма продуктивным трудом вы зарекомендовали себя с самой положительной стороны и, несомненно, являетесь достойным кандидатом для досрочного освобождения.

Сердце у меня екнуло. Неужели, черт возьми, Всевышний все-таки существует и решил снизойти до такого ничтожного подонка, как я, если мне светит «досрочка»?!..

— Скажите-ка, Эдуард Валерьевич, вы в армии служили? — вдруг осведомился Кэп.

Задолбал уже своим лицедейством, в сердцах подумал я. Можно подумать, что, перед тем, как меня вызвать, ты не изучил от корки до корки мое личное дело, включая биографию.

Однако от грубости я удержался. Ничего, перетерпим любые издевательства, лишь бы нас действительно отпустили раньше срока.

— Нет, — сказал я. — Не пришлось, знаете ли.

— Жаль, — плавно развел руками Кэп. — Иначе вы бы знали, что в армии существует одна интереснейшая и, мне кажется, весьма полезная традиция. Солдаты ведь тоже себя считают как бы зеками, дорогой Эдуард Валерьевич. И освобождения, то бишь увольнения в запас, ждут не дождутся. Так вот, когда демобилизующемуся воину остается служить месяц-полтора, командование части поручает ему какую-нибудь достаточно сложную и трудоемкую работу. Такую, которую еще полгода назад он посчитал бы недостойной высокого звания «дембеля». Принцип таков: как только закончит он эту работу — чемодан в зубы, и с песней — на родину. И называется это всё — «дембельская работа». Улавливаете, к чему я клоню, Эдуард Валерьевич?

Надо быть последним дебилом, чтобы этого не уловить. Но мне хотелось получить побольше информации, и поэтому я скорчил неопределенную мину: дескать, до меня что-то с трудом доходит смысл ваших намеков, гражданин начальник.

И тут Кэпу то ли надоело играть роль заботливого отца-командира «звездного экипажа», то ли он разозлился на мою тупость, то ли просто решил по-деловому сэкономить время.

— Короче так, Пицца, — сказал он совсем другим тоном. — Поскольку ты вроде как намыливаешься вскоре вернуться на Землю, то у меня есть для тебя одно дельце. Провернешь его — освобожу досрочно, на следующий же день. Полномочия у меня на это есть, сам знаешь. А не выполнишь — накажу. Опять же своей властью. То есть, накину тебе срок по максимуму своих возможностей. — Я ошарашенно открыл рот, но Кэп повелительно махнул рукой: молчи, мол, когда с тобой начальство говорит. — А если тебя интересует, за что ты будешь тащить дополнительный срок, то причину мы найдем, можешь не сомневаться. Что скажешь, зек?

Я внутренне выдохнул. Пусть меня сочтут извращенцем, но разговоры в таком вот ключе мне как-то больше по нутру, чем виляние хвостом друг перед другом. Привык я за двадцать лет к такому обращению больше, чем к беседе двух джентльменов у камина, со стаканом горячего пунша в руке.

— О чем базар, начальник? — сказал бодренько я, хотя на душе у меня невидимые кошки не просто царапали — вовсю скребли своими острыми когтями. — Готов к труду и обороне, как говорится. Только намекните, в чем дельце-то заключается? Коридоры КоТа до блеска отдраить? Или тройную норму выработки выдать за сутки? А может, починить чего на борту нашей славной колымаги?

— Не сучи лапами, заключенный Краснов, — насупился Кэп. — Сначала внимательно выслушай меня.

Он встал и, цокая магнитами, неуклюже прошелся взад-вперед по кабинету. У меня почему-то возникло в затылке стойкое предчувствие, что возьмет он сейчас и долбанет меня по затылку чем-нибудь тяжелым. Для пущего перевоспитания.

Но Кэп всего-навсего продолжал говорить:

— Поскольку ты меня еще плохо знаешь, хочу тебе сообщить, что КоТ — у меня вовсе не первая зона. Пришлось мне в своей жизни многими исправительно-трудовыми колониями руководить, в том числе — и самого строгого режима. Так вот, знай: не было еще ни одного вверенного мне пенитенциарного учреждения, чтобы в нем даже самый запущенный мерзавец-зек посмел не участвовать в общем трудовом процессе. Спросишь, как мне это удавалось? Скромно промолчу. Не буду выдавать свои маленькие секреты. Дело сейчас не в этом. Главное — что через два, максимум через три месяца после моего прибытия в очередное заведение ни одна сволочь не смела отказываться от работы. Считай это своего рода моим личным девизом и принципом жизни. Кстати, даже руководство МВД знает: у Преснякова работают сто процентов осужденных, включая хромых, больных, слепых и прочих симулянтов. Усек?

— Ага, — кивнул я. — А причем здесь я?

— А при том, — вдруг заорал он так, что я вздрогнул, — что не далее, как полгода назад прислали сюда очередную партию осужденных подонков, из которых один, несмотря на все наши усилия, до сих пор не хочет работать!.. Ни в какую, хоть ты тресни!.. И ладно бы — какой-нибудь матерый урка, всю свою жизнь проведший за «колючкой»! Щенок, сопляк, мальчишка с первой ходкой!.. Если бы мы были не тут, где на каждом шагу скрытые микрофоны и камеры понатыканы всякими государственными защитниками прав человека, мать их растак, а на Земле, я бы нашел управу на этого стервеца! Он бы тысячу раз пожалел, что на свет родился! А тут я могу только сопеть в тряпочку и шевелить пальцами в ботинках, потому что какой-то идиот в Международном Совете по надзору за исполнением наказаний придумал, что приговоренные к пожизненному заключению имеют полное право отказываться от работы!..

Мысленно я злорадно ухмыльнулся. Так тебе и надо, самодовольный болван. Ты решил, что будешь здесь царь и бог, а новичок посмел насрать на твои начальственные принципы. Только, конечно, глупо это со стороны бунтовщика. Наверняка он — либо безнадежный идеалист, либо больной, раз не понимает, что своим неподчинением начальнику тюрьмы он делает хуже только себе. Ведь в правилах КоТа сказано, что приговоренные к «пожизненке» — а других сюда не присылают — могут быть освобождены через двадцать лет лишь при условии участия в производственной деятельности космической колонии, и срок этот отсчитывается с того дня, когда зек впервые вышел на работу, а на время последующих прогулов прерывается. А если учесть губительное воздействие невесомости, солнечной радиации и прочих прелестей космоса, то каждый нерабочий день приближает погибель «отказника». В первые годы существования КоТа этого не понимали слишком многие. Так и сдохли тут, в своих «одиночках». Потом число потенциальных самоубийц резко сократилось. И я искренне полагал до сегодняшнего дня, что «отказников» в КоТе больше не осталось. А тут — н? тебе!..

— А «душняк» ему не пробовали устроить? — спросил я. — Например, карцер и всё такое…

Кэп махнул рукой так резко, что магниты едва удержали его в стоячем положении.

— Да пробовали! — раздраженно сказал он. — Вместо нормальной еды ему всякую пакость подсовывали, чтобы дошло: кто не работает — тот не ест. И беседовал я с ним уже столько раз, что мозоль себе на языке набил. А всё без толку!..

Он вдруг успокоился так же внезапно, как и впал в эмоциональный срыв. Прошагал вальяжно к столу, уселся на свое место и опять начал прикидываться интеллигентом.

— Значит, так, Эдуард Валерьевич, — проговорил он, склонив голову к плечу. — Дело, которое я вам только что изложил, должно остаться между нами. Ваша задача: убедить молодого человека в том, что только труд делает человека свободным. Между прочим, об этом еще Чарльз Дарвин писал… Задание будет считаться выполненным вами тогда, когда упомянутый молодой человек выйдет на работу. Какими способами и методами вы будете добиваться достижения этой цели — дело ваше. Хотел бы лишь предупредить вас, что с учетом специфики КоТа, а именно ввиду постоянного мониторинга камер неработающих осужденных, я не могу вам позволить применять в отношении отказника грубую физическую силу. А если вы все-таки не удержитесь от рукоприкладства, я вынужден буду применить к вам штрафные санкции на общих основаниях. Вам всё понятно, Эдуард Валерьевич?

Ни фига себе! Вот это «дембельская работа»! Тоже мне, нашли из кого делать воспитателя! Да еще и пальцем не тронь этого придурка!

— Вы что — хотите меня подсадить к этому психу? — обалдело поинтересовался я, хотя это и так было понятно.

— Вы удивительно проницательны, Эдуард Валерьевич, — насмешливо скривился Кэп. — Вижу, что я не ошибся, и мой выбор пал на мудрого и опытного человека.

— Да послушайте, Кэп! — заорал я, уже не думая о подыгрывании своему собеседнику. — Почему именно я должен уговаривать вашего отказника брушить[1]?! У вас же в штате есть специальные сотрудники… педагоги, психологи, черт знает кто еще!.. Они за это деньги получают, а я с какой стати должен ссучиваться?! И не умею я всяких бажбанов[2] уговаривать, образование не то получил, понимаете? Вот если бы этот тип мне на Земле попался, да где-нибудь в темном переулке, я бы его на что хотите уговорил! Он бы тогда у меня родную бабушку зажарил и съел!..

— Отвечаю на интересующий вас вопрос, — перебил меня невозмутимо Кэп, откидываясь на спинку кресла и складывая руки на груди. По-моему, он начинал наслаждаться ситуацией. — Из личного дела заключенного Кулицкого Виктора Семеновича известно, что он приговорен к пожизненному заключению за совершение особо тяжкого преступления в виде убийства соседей в количестве четырех человек при вооруженном ограблении их квартиры. Простите, вам эти деяния ничего не напоминают? Нет ли в вашей преступной биографии похожих эпизодов? А раз так, то не будет ли вам легче работать, так сказать, с коллегой по ремеслу?

Вот гад — издевается! В КоТе все знают, что вооруженные ограбления — моя преступная специальность. И я тоже убивал хозяев квартир. Чтобы, значит, свидетелей не оставлять. Дурак был в молодости, боевиков насмотрелся. А попался так глупо, что самому до сих пор стыдно… Но всё это уже осталось в прошлом, и я не хочу ничего вспоминать.

— Во-вторых, — продолжал неумолимым голосом Кэп, — сейчас только вы являетесь кандидатом на освобождение, следовательно, и работа эта может быть поручена только вам. Как вам известно, через год с небольшим я должен буду сдать дела своему преемнику, и мне не хотелось бы оставлять за собой задолженность. Еще вопросы имеются?

Я растерянно молчал. В голове не укладывалось, как я буду обрабатывать юное криминальное дарование, которое, скорее всего, — с огромнейшим гонором и мнением о себе не меньше, как о пупе земли. Ну, Кэп, ну, сволочь!.. Спасибо тебе, удружил так удружил на прощание!.. Ясен пень, что и отказаться от его грёбаного задания нельзя. Накинет еще пару годков, за ним не заржавеет. А мне эти дополнительные годы будут равносильны смертному приговору. Даже если я и выживу, то превращусь в ходячую развалину, и тогда не видать мне больше Земли, как свое анальное отверстие. В силу медицинских противопоказаний. Раздавит меня тогда сила тяжести не хуже штамповочного пресса.

— Когда… — севшим голосом просипел, наконец, я. — Когда прикажете начинать работу?

Кэп милосердно улыбнулся.

— Не бойтесь, Эдуард Валерьевич, — почти пропел он. — Не сей момент. Завтра. А остаток этого дня, раз уж вы все равно почему-то не пошли сегодня в цех, посвятите изучению личного дела вашего будущего сокамерника.

Он открыл сейф, стоявший позади него, достал оттуда толстую папку и запустил ее по воздуху в моем направлении. Видно, за полтора года пребывания на орбите ему еще не наскучило баловаться с невесомостью.

— Здесь всё, чем мы располагаем, — пояснил Пресняков. — Всё прочее вы можете выяснить… э-э… в процессе вашей работы.

— Да это ж целая «Война и мир»! — ужаснулся я, бегло листая дело.

— Поверьте, Эдуард Валерьевич: ваше досье еще толще, — усмехнулся Кэп.

На следующий день выводить меня на работу явился уже не Митрич, а Хрен. «Дубан»[3] этот заслужил свое «погоняло» тем, что в своей речи постоянно упоминал одно и то же огородное растение.

— Ну, ни хрена себе! — изумился он, выслушав мою краткую речь о том, что ни на какую работу я больше не пойду, что видал я ее в гробу вместе со всей администрацией и что пахать, как папа Карло, за бесплатно могут только врожденные идиоты. — Ты что, Пицца, совсем охренел под конец отсидки? Тебе ж до воли осталось — рукой подать, так какого хрена ты себя заживо хоронишь?! Ты ж, на хрен, через два месяца на Земле, как все нормальные люди, гулять будешь!..

Я кратко, но доступно объяснил ему, где я видал и Землю, и всех нормальных людей.

Хрен ошарашенно почесал в затылке и пожал плечами.

— Похоже, приятель, ты сегодня спал вверх тормашками, — сообщил он. — Вот у тебя вся моча в башку-то и переместилась!

Но я сделал вид, что не слышу его.

Хрен ушел, но через полчаса вернулся.

— Пошли, на хрен! — сказал он мне. — Кэп тебе будет вправлять мозги…

Разумеется, мозги мне вправить «не удалось» даже Кэпу (на самом деле, мы занимались с ним уточнением деталей моей «дембельской работы»), и еще через полчаса все тот же Хрен сопровождал меня к «новому месту жительства».

Перед самой дверью камеры Отказника Хрен сделал последнюю попытку вразумить меня.

— Сдается мне, Пицца, — сказал он, разглядывая меня с таким искренним сожалением, словно я обманул его лучшие надежды, — хреново ты поступаешь. И вообще, на хрена тебе это понадобилось?

— Если честно, — сказал я в лицо своему воспитателю, — то надоела мне, на хрен, такая моя хреновая жизнь, когда всякие хрены пудрят мне мозги всякой хренью. Понятно?

Несколько мгновений Хрен ошалело глядел на меня в упор, потом по его кирпичной физиономии пробежала тень какой-то эмоции.

— Ну и хрен с тобой! — просипел он. — Загибайся на пару с этим недоноском!

Створки входного люка разошлись в стороны, и я вплыл внутрь камеры, словно водолаз, исследующий трюм давным-давно затонувшего корабля. Мне даже показалось, что сверху на меня давит чудовищная масса воды, способная раздавить человека в кровавую лепешку.

Вплоть до последней минуты я ломал голову над тем, чт? я прежде всего скажу этому юнцу, который возомнил себя героем, бросившим вызов всей уголовно-исправительной системе Земли. И вообще, кем мне предстать перед ним? Наглым отморозком, в котором не осталось ничего человеческого, чтобы парня пугала сама мысль остаться со мной наедине? Опытным «паханом», по-отцовски пытающимся научить уму-разуму заблудшего сотоварища? Коварным змеем-искусителем, соблазняющим строптивого отрока прелестями жизни в КоТе, которыми наслаждаются все трудяги?

Однако в конце концов я склонился к другому варианту.

По своему печальному жизненному опыту (в том числе и почерпнутому уже в стенах орбитальной тюрьмы) знаю: хуже нет, если ты пошел на принцип, а кто-то пытается доказать, что все твои принципы ни хрена не ст?ят, а сам ты — дубина, не желающая понимать вещи, очевидные даже для младенца.

В таких случаях бывает гораздо эффективнее подыгрывать зарвавшемуся — но с перебором, утрируя, чтобы в конце концов он, либо из чувства внутреннего протеста, либо осознав свою собственную глупость, отказался от тех идеалов, которые еще недавно защищал с пеной у рта.

Собственно, эту линию я уже начал проводить еще в своей камере, и разговор с Хреном послужил своеобразной репетицией моей будущей роли.

Поэтому, вплыв в камеру Отказника, я бодро бросил:

— Здор?во, братан! Наконец-то в этом болоте нашелся хоть один настоящий кореш, который не скурвился на потеху ментовке! А я уж начал думать, что я один остался при понятиях!.. Ну что, давай обнюхаемся, сокамерник? Кликуха моя — Пицца, может, слыхал? Статья сто восьмая, часть третья. Убийства, грабежи в особо крупных размерах… Домушник-мокрушник, в общем… А ты кто будешь?

Однако моя речуга не нашла отклика со стороны обитателя камеры. Казалось, он вообще не слышал, что я сказал. И будто бы даже не видел, что в окружающем его пространстве произошли существенные изменения в виде моей персоны. Он висел неподвижно спиной ко мне, растопырив свои руки и ноги, как лягушка, которую загипнотизировали, проведя по брюшку тупой стороной скальпеля.

Я почему-то ожидал, что придется иметь дело с тщедушным сопливым мальчишкой, обозленным на весь мир. Однако комплекция у парня оказалась вполне нормальной, рост — не меньше метра восьмидесяти, вот только тощим он был, как обглоданная куриная косточка. И это понятно — на усеченной пайке, которая полагается отказникам, разжиреть сложно.

— Э, дружбан, ты что — глухой? — окликнул я парня, трогая за плечо. — Дай пожать твою пятерню, кореш! Запомни: Пицца уважает таких упрямцев, как ты. Хорошо, что нас с тобой свели вместе. Мы ж с тобой споемся, как два кенара. Этим придуркам ни за что не раскрутить нас на свою вонючую работу, верно?

Виктор по-прежнему никак не реагировал, и тогда я крутнул его, разворачивая к себе лицом.

И тут же невольно отшатнулся — так, что потеряв контроль над своим телом, отлетел назад и впечатался спиной в мягкую обивку камеры.

Глаза у парня были пустыми и как бы белесыми, а я слишком хорошо знал, что это означает. Слишком часто в прежней своей жизни мне приходилось видеть вот такие вот широко открытые, закатившиеся под веки глаза.

Этот парень дал дуба — и, похоже, совсем недавно, раз это не усекли утром разносчики завтрака.

Мысли мои заметались, как крысы по клетке, а тело прошиб мгновенный жар, от которого я облился холодным п?том от макушки до пяток.

Блин, как же мне не повезло! Так вляпаться в дерьмо! Чего доброго, Кэп решит, что я сгоряча пришил этого мерзавца — и мне тогда точно век воли не видать, как гласит блатная поговорка!..

Рот мой уже сам собой раскрылся, чтобы вызвать охрану, но я вовремя его захлопнул.

Во-первых, до меня дошло: нельзя повесить на меня смерть Отказника, если Кэп не врал насчет скрытых камер, установленных в этом «шарике».

А во-вторых, глаза у «трупа» вдруг мигнули и мгновенно ожили. Парень уставился на меня в упор, и на его лице нарисовалось искреннее удивление.

— Вы кто? — спросил он. — И как вы сюда попали?

Я медленно выдохнул и сосчитал в уме до десяти, прежде чем ответить.

— Ну, здравствуй, жопа — Новый год! — хрипло проговорил я, стараясь не выдать свой испуг. — Я — твой новый сокамерник, вот кто я такой. Ровно две минуты назад меня подселили к тебе. Теперь, значит, вместе будем коротать срок?. Тебе сколько осталось сидеть-то, жорик?

Парень с досадой мотнул головой.

— Вот что, — вдруг решительно сказал он. — Вы, конечно, надеетесь, что вдвоем нам будет веселее. Но давайте сразу договоримся, что вы не будете обращать на меня внимания. Представьте, будто меня здесь нет. Ладно? Делайте все, что хотите, можете даже разговаривать с самим собой, петь… ну, я не знаю что еще… только не удивляйтесь, что я буду молчать. Ладно?

Вот это борзость! Если бы дело происходило в земной зоне, и на моем месте был бы реальный авторитет, то за такие выступления парню светило бы опускание до уровня чмошника. Ему повезло, что я давно перестал считать себя блатным.

— Интере-есно, — протянул я. — Ты сам-то понял, что сказал? Как это — будто тебя здесь нет?!.. У тебя что — крыша поехала, парень?

Он равнодушно глядел на меня, ничего не говоря. Словно я был пустым местом. И тут меня осенило.

Пустые, закатившиеся под веки глаза… стремление остаться в одиночестве… Все эти закидоны мне кое-что напомнили.

— Слу-ушай, — прищурился я, — а ты, случайно, не нарк? Ширяешься тут потихоньку, да? Ловишь кайф и не хочешь, чтобы я тебе его обломал? Что пользуешь, приятель, колись: травку? Порошок? Или колеса? И где ты их берешь? В принципе, я согласен на твои условия, кореш… если будешь делиться с Пиццей. — Парень удивленно вздернул брови, и я пояснил: — Кличка у меня такая. Ну, так как насчет поделиться «дурью» с сокамерником?

— О чем вы? — пожал плечами Отказник. — У меня нет никаких наркотиков, если вы это имеете в виду.

Момент складывался удачный, и грех было упускать шанс расколоть этого затворника с первого же захода.

— Да ладно тебе! — небрежно-плавно повел я рукой. — Мне-то ты можешь не заливать. Я ж видел твои зенки, дружок. Самое настоящее ширялово — вот что это такое. А если нет — то как же ты тогда время коротаешь? Ведь в таком шарике от тоски можно свихнуться!

— Вас это не касается, — с вызовом сказал он. — Я же сказал: не обращайте на меня внимания.

Он отвернулся, уткнулся носом в противоположную стену и замер в такой позе, словно внимательно изучал обшивку.

Я попробовал возобновить общение, но парень не откликался. В руках моих возник нездоровый зуд: эх, взять бы, развернуть этого засранца лицом к себе, отхлестать по щекам, наорать как на первоклассника, чтоб знал, что старших надо уважать — и не только в тюремной камере…

Но Кэп мне этого не разрешил, и лучше было забыть про подобные методы воспитания, хотя, на мой взгляд, они-то и есть самые эффективные.

Поэтому я глубоко вздохнул и решил взять тайм-аут, чтобы оглядеться и решить, как мне быть дальше.

Камера Отказника была точно такой же, как моя — шар диаметром пять с половиной метров («М-да, тесновато для двоих будет»), в котором кроме «спецпараши», «душа-умывальника», воронки утилизатора и привязных ремней для сна, больше ничего не наблюдалось. Стены обтянуты прочной обшивкой из особого пластика, смягчающего удары и обогащающего воздух кислородом через миллионы микроскопических каналов-воздуховодов. Экран тут, конечно же, наглухо задраен. Кто не работает, тот ест, но не имеет права на развлечения. Если, конечно, можно считать развлечением просмотр последних новостей с Земли или би-би-эсовского сериала на тему «Жизнь животных». Впрочем, тот, кто провел в этом уютном склепе хотя бы год, рад любой картинке на экране, как малое дитя. Информационный голод мучительнее обычного.

Однако Кулицкий, похоже, не испытывает по этому поводу никаких переживаний. Хотя даже мне, с моим тюремным опытом, трудно представить, как здесь не съехать с катушек. Здесь нет ни звука. Мертвая тишина. Как-то меня угораздило смотреть по телевизору документальный фильм о том, как ученые исследовали способность человека находиться в полной изоляции от окружающей среды с помощью специальной камеры — вроде бы, она называлась сурдокамерой.

Но наш «мешок» переплюнет самую идеальную сурдокамеру. Потому что тут отсутствуют не только звуки и развлечения. Тут нет самого главного — надежды на то, что, рано или поздно, эксперимент закончится, и тогда тебя выпустят, поблагодарят от имени всего человечества и компенсируют перенесенные тяготы и лишения нехилой суммой.

Значит, должны были иметься какие-то веские причины, которые привязывали бы Отказника к шару. Должно было быть что-то, что компенсировало бы ужас перед бездной времени, в которую парню предстоит падать, тоску по воле, отсутствие общения с людьми — пусть даже с убийцами и отъявленными негодяями.

Никакой человек не может без этого, даже если раньше он ни в грош не ставил чужую жизнь.

И тогда я понял.

Пока я не узнаю, что же это за причины, я не смогу выполнить задание Кэпа.

Значит, мне предстоит сыграть роль не палача-«прессовщика» и даже не воспитателя, а дознавателя. Роль следователя, легавого — хотя на Земле я вечно был только в роли подследственного да обвиняемого.

Если мне удастся расколоть этого цуцика, если мне удастся узнать, каковы невидимые привязные ремни, которые удерживают его в этой камере, только тогда можно будет приступать к его обработке.

Значит, терпи, Эд. Внимательно следи за своим сокамерником, не упускай ни малейшей детали его поведения. В разговорах с ним старайся понять, что творится в его лобастой башке. И — анализируй, анализируй, анализируй…

Для начала можешь вспомнить то, что ты почерпнул из его личного дела. Вполне возможно, что его нынешнее затворничество как-то связано не только с тем преступлением, которое он совершил, но и со всей его прошлой жизнью.

Я «сходил» в туалет, попытался «принять душ», но вовремя сообразил, что, в отличие от «работяг», отказникам положена всего одна «помывка» в день, и то перед отбоем.

Все это время я старался не спускать глаз с Виктора, а сам прокручивал мысленно принтерную распечатку, над которой корпел весь остаток вчерашнего дня.

К сожалению, в личном деле Кулицкого В.С. было немного сведений о нем самом. Лишь сухая, канцелярского образца биография: родился… окончил школу… поступил в университет… не окончив его, бросил… домашний адрес… родители…

Стоп! «С этого места — поподробнее», как говорил в свое время один опер, который допрашивал меня во время предварительного следствия.

Кто у него родители? Черт, это как-то не сохранилось в моей памяти… Одно помню: семья была вполне обеспеченной и благополучной. Родители — не пьяницы и не наркоманы, и не какие-нибудь отчимы с мачехами, а самые что ни на есть родные отец с матерью. Кажется, у Виктора даже есть братья и сестры — вот только не помню, старшие или младшие… Ладно, это уже детали. Главное — сам факт…

В таких семьях обычно не вырастают хладнокровные убийцы, которые без зазрения совести способны отправить человека на тот свет. Тем более — несколько человек. И в том числе — маленького ребенка.

А ведь именно за это суд приговорил Виктора к «пожизненке».

Что ж, судей можно понять. В наше время, когда тяжкие преступления на Земле стали редкостью, каждый убийца — вполне реальный кандидат на высшую меру наказания. Чем больше народа он замочил, тем реальнее его шансы схватить «вышку»…

Итак, до двадцати лет от роду наш герой ведет вполне нормальную жизнь. Успешно заканчивает школу, успешно учится в университете — кстати, в памяти не застряло, в каком именно университете он учился и по какой специальности. Ладно, при случае это можно будет уточнить у Кэпа.

Кажется, в характеристиках отмечалось, что студент Кулицкий ничем особенным не отличался, разве что был более замкнутым, чем его сокурсники. В частности, он не тратил время на студенческие вечеринки, дискотеки и прочие молодежные времяпровождения. И любимой девушкой так и не обзавелся, как все нормальные парни его возраста.

Что это — врожденная тяга к одиночеству? Инстинктивная боязнь общества и махровое человеконенавистничество? Если так, то туго мне придется. Бороться с тем, что «зашито» в генах человека — то же самое, что сражаться с ветряными мельницами…

Не то на втором, не то на третьем курсе Виктор окончательно идет вразнос. Бросает учебу и почти все время сидит дома, в своей комнате. Чем он там занимался — даже родителям не известно. Они говорят, что ничем особенным, но разве может человек проводить все дни напролет в четырех стенах и ничего не делать?

Обычно такое поведение к добру не приводит, и в данном случае это правило оправдалось стопроцентно, хотя и стало полной неожиданностью для всех, знавших Виктора.

В соседней квартире жила семья Орловых. Четыре человека: бабушка шестидесяти трех лет, супруги лет тридцати пяти и пятилетний мальчик. В середине того летнего дня, который стал для них последним, они все были дома, когда в дверь позвонили. Орловы никогда не открывали посторонним, потому что глава семейства держал антикварный магазинчик, приносивший неплохой доход, и дома хранились кое-какие ценности. Однако изучение гостя в глазок сняло все подозрения — ведь это был не кто иной, как их сосед Витя Кулицкий, которого они знали с детства.

Орловы впустили парня в квартиру, не ведая, что у него за пазухой спрятан пистолет с глушителем (интересно, кстати, где бывший студент сумел раздобыть оружие профессиональных киллеров?).

Для начала Кулицкий убил мальчика, потом его мать и бабульку, а самый последний выстрел приберег для главы семейства, которого буквально изрешетил несколькими выстрелами в упор. Потом забрал кое-какие цацки, золотишко, тощую пачку долларов из бара, а самое главное — обчистил стенной сейф, где антиквар хранил внушительную сумму и особо ценные раритеты, и ушел. Хотя дома у него в это время никого не было, он прямиком направился в близлежащий парк, где в укромном уголке зарыл свою добычу и пистолет. Потом, нагло вернулся к себе и, по своему обыкновению, «стал ничего не делать», закрывшись в своей комнате.

Преступление было обнаружено очень быстро (дверь квартиры жертв осталась приоткрытой, и кто-то позвонил в милицию буквально через несколько минут после случившегося), и сыщикам не пришлось долго искать убийцу.

Старушки, «дежурившие» на скамейке у подъезда, обратили внимание на молодого человека, который был обильно испачкан кровью, но не сумел объяснить, где это он так сильно поранился.

В пользу этой версии свидетельствовали и отпечатки пальцев, оставленные Виктором в квартире соседей, и закопанный в парке сверток, который без труда был найден с помощью служебной собаки, и, наконец, признание самого преступника.

Кулицкий, не запираясь, тотчас сознался в убийстве соседей и очень правдоподобно воспроизвел свои преступные действия в ходе неоднократных следственных экспериментов.

Мотив своего преступления он объяснял так: позарился на деньги, которых у соседей всегда было много. Однако для чего ему потребовалось обогащение таким способом — не захотел сказать даже на суде.

Дальше было всё то, что обычно делается в подобных случаях. Судебно-психиатрическая экспертиза, признавшая парня абсолютно нормальным, вменяемым и дееспособным. Громкие заголовки в местной прессе и статьи на тему, куда катится нынешняя молодежь, если даже отпрыски из благополучных семей становятся на преступную стезю. Судебный процесс, с пикетчиками у здания суда, требующими высшей меры наказания для нелюдя…

И вполне предсказуемый приговор — пожизненное заключение в КоТе.

Судя по газетным сообщениям, которые прилагались к делу, на суде бывший студент держался абсолютно спокойно и даже злорадно усмехался, когда оглашали обвинительный приговор, чем еще больше снискал ненависть общественности.

И вообще, он настолько утратил человеческий облик, что даже отказался от свиданий с родными и близкими, которые хоть и были потрясены случившемся, но до конца не верили в то, что их Виктор стал кровавым убийцей, и все еще любили его.

В своем последнем слове подсудимый чистосердечно признался, что испытывает необъяснимую склонность убивать людей и намерен реализовать ее, как только у него появится такая возможность…

Я мысленно обсасывал, как карамель на палочке, все обстоятельства этого дела, и у меня возникло стойкое впечатление, что во всем этом что-то было неправильно. Мое подсознание острой занозой колола какая-то несуразность, которая не бросилась в глаза ни следователям, ни судьям, ни журналистам. Однако что именно это было — я так и не смог уяснить и на время оставил «занозу» в покое.

Ясно было одно: разгадку странного поведения моего сокамерника следовало искать в том, что произошло с ним во время учебы в университете.

Все это время я неотрывно буравил взглядом спину Виктора, но он почти не шевелился, уставившись в стену. Чтобы понять, чт? он там узрел, я совершил несколько маневров, заходя с разных ракурсов, однако в стене ничего особенного не обнаружилось. Даже когда я якобы случайно задел парня локтем, и он от толчка завращался, как волчок, то потом он уткнулся уже в другой участок стены, не проронив ни слова.

Он был похож на уснувшую от нехватки кислорода рыбину, которая уже не в силах двигаться и лишь иногда слабо шевелит хвостом и плавниками да судорожно хлопает жабрами.

Крутясь вокруг своего сокамерника, я заметил на его бритой башке странный шрам чуть выше левого уха. Вообще-то я не специалист по увечьям, но мне приходилось видеть зажившие следы разных ранений. Однако шрам у Виктора не был похож на след от раны. Слишком он был аккуратным и правильным, словно его сделали по линейке. Видимо, речь шла о какой-то хирургической операции, причем довольно давней, потому что шрам не отличался свежестью…

Не связано ли это с нынешним поведением моего сокамерника? Может быть, он все-таки чем-то болен и у него нет сил на активную деятельность? Надо будет навести справки у Кэпа, проводили ли медицинское освидетельствование Кулицкого перед отправкой в КоТ.

От тишины и скуки я незаметно задремал и очнулся лишь тогда, когда нам принесли обед.

К моему удивлению, Виктор вовсе не наслаждался пищей — а ведь для него это должна была быть единственная радость жизни. Рассеянно высосав содержимое тюбиков, он отправил их в утилизатор и тут же продолжил изучение стены.

Может, он придумывает, как бы сбежать отсюда? Тогда он — еще б?льший идиот, чем я думал. По сравнению с земными тюрьмами, КоТ, конечно, проигрывает по части охранной сигнализации и всяких препятствий для любителей побегов, но еще не родился тот человек, который был бы способен преодолевать ледяную пустоту, разделяющую станцию и планету.

Однако, когда я снова толкнул парня, чтобы взглянуть на его лицо, глаза у него оказались плотно закрытыми. Сначала я подумал, что он спит, но потом заметил, как глазные яблоки двигаются под веками, и понял, что мой сокамерник притворяется спящим.

Так прошел весь день, но в поведении парня ничего не менялось, так что я заскучал и стал придумывать разные фокусы, которые помогли бы мне ускорить события.

Лишь поздно вечером, перед тем, как освещение в камере перевели в ночной режим (слабое сияние пластиковой обшивки, которое предназначено лишь для того, чтобы ночью, если захочется сходить по нужде, зек не перепутал «парашу» с «душем»), Виктор вдруг буркнул себе под нос:

— Проклятый многочлен!

В голосе его прозвучала такая ненависть, что я вздрогнул. И тут же рассердился на себя за этот испуг.

— Чего-чего? — протянул я. — Это ты мне, что ли? Я тебе покажу, кто из нас член! Вот размажу сейчас тебя по стене, как кисель!..

Но он опять умолк, не обращая на меня внимания, и мне пришлось, поорав некоторое время, заткнуться.

Слово, которым он меня обозвал, было мне смутно знакомым. Где-то я уже, по-моему, его раньше слышал.

Ночь прошла неспокойно. Пришлось одним глазом дремать, а другим — зорко следить за своим напарником. Вдруг он и вправду — тайный садист, и от него можно всего ожидать?

Однако Виктор пристегнулся ремнями к стене и не пошевелился до сигнала побудки.

Когда утром он отправился в «душ», я решительно преградил ему дорогу:

— Куда собрался? Запомни на будущее, баклан: первым буду делать свои дела я, а посмеешь борзеть — урою!

— Почему? — наивно удивился Кулицкий.

— Потому что я — авторитет и зовут меня Пицца, а ты — еще мелкая сявка, и зовут тебя — Никак, — спокойно пояснил я. — И вообще, с этого дня будешь делать то, что я тебе скажу! Понял, удод?

Он не испугался и не возмутился. Только пожал неопределенно плечами.

— И вообще, я тебя научу Родину любить! — пообещал я, постепенно входя в воспитательный раж. — Слушай сюда, сыняра! Когда придут звать добровольцев на работу, ты выразишь горячее желание горбить. И чтоб до конца рабочей смены твоего духа здесь не было!..

— А вы? — перебил он меня.

— Что — я? — растерялся я.

— А вы пойдете на работу?

— С какой стати? Я ж тебе еще вчера сказал: я в законе, мне западло вкалывать. А тебе, паскуда, сам бог велел упираться рогом!

— Нет, — неожиданно непреклонным тоном сказал Виктор. — Извините, Пицца, но я никуда не пойду.

Ну, устроил я ему тут стандартный спектакль. Со страшными угрозами, оглушительными воплями до набухания жил на лбу, вытаращиванием глаз и обильным брызганием слюной.

Как ни странно, Отказника это не испугало. Сморщился он только, как от кисло-горького, но продолжал стоять на своем. Никуда, мол, не пойду — и точка…

А тут и дверной люк открылся: Митрич собственной персоной пожаловал.

Я думал, он будет нас на работу звать, а он сказал подчеркнуто официальным тоном:

— Заключенный Краснов, к начальнику!

Когда я вошел, Кэп сидел за столом, что-то писал и на меня — ноль внимания.

Я вежливо покашлял, но он продолжал писать, будто не замечая меня. Даже сесть мне на этот раз не предложил.

Такое начало не предвещало ничего хорошего, и опасения мои не замедлили оправдаться.

Наконец Кэп хмуро спросил, не глядя на меня:

— Ну и как успехи?

— Работаем помаленьку, — бодренько доложил я. — Изучаем клиента…

— Изучаем, говоришь? — зловеще усмехнулся Кэп. — Слышал я, как ты его изучаешь!

Он нажал какую-то кнопку на пульте, и из невидимого динамика раздался мой бешеный голос: «Ур-рою, сс-сука! Ты у меня до обеда не доживешь! Я тебя голыми руками задавлю!»…

— Я тебе что говорил? — спросил Кэп, остановив запись. — Пинками этого субчика из камеры на работу выбрасывать, да? Неужели ты такой болван, Пицца, что сам не соображаешь? Ты пойми, чучело: мне показуха не нужна! Даже если бы он испугался твоего ора и пошел в цех, то потом, когда ты отправился бы на Землю, он снова бы начихал на меня и наши производственные задания! Не-ет, дружок, ты уж будь добр, сделай так, чтобы он осознал, что работать жизненно-необходимо. Что только работа сделает его свободным. Ну, и так далее…

— Извините, Кэп, — покаялся я. — Промашка вышла. Не сдержался. Вывел он меня своим упрямством… Больше не повторится.

— Надеюсь, — процедил Кэп сквозь зубы. Поиграл желваками на скулах и успокоился. Настолько, что опять взялся за свою игру в английских лордов.

— У вас уже есть какие-то идеи, Эдуард Валерьевич? — осведомился он.

Я пожал плечами и ответил в тон своему собеседнику:

— Видите ли, Александр Иванович, идеи не рождаются на пустом месте. Для идей нужна информация. Как можно больше информации…

— Может быть, я смогу помочь вам в этом?

В течение последующих десяти минут я выяснил, что перед отправкой на КоТ Кулицкий проходил стандартное медицинское обследование, согласно которому он был и физически, и умственно здоров.

— А шрам на черепе у него откуда? — спросил я.

— Оттуда же, откуда бывают шрамы после аппендицита, — усмехнулся Кэп. — Считай, что к делу это не относится.

— А на наркотики его проверяли? — поинтересовался я.

Кэп поднял брови.

— На наркотики? Разумеется. Никаких следов употребления. По-твоему, Кулицкий похож на наркомана?

— В том-то и дело, что похож, — сказал я. — Такое впечатление, что он постоянно пребывает под кайфом.

— Нет-нет, — решительно замахал руками Кэп. — Это исключено! В КоТе нет никакой «дури», да и откуда ей тут взяться? Все грузы, прибывающие с Земли, проверяются мной лично. Среди медикаментов, которые числятся за доктором Прагером, нет никаких препаратов, которые могли бы быть отнесены к категории наркотических средств, да и учет у нас строгий.

«Да уж, — подумал я, — знаю я ваш строгий учет. Он вовсе не мешает Аспирину надираться до поросячьего визга почти каждый день».

Но спорить не стал.

В конце концов, я бы знал, если бы в КоТе действительно водилась наркота. Какой-никакой, а я — все-таки «авторитет». Но тут, похоже, действительно все было чисто — не то что в обычных зонах, где обязательно найдется продажный охранник или надзиратель, который за определенную мзду готов снабжать паханов чем угодно, от «колес» до порнографических журнальчиков…

Мы еще поболтали немного с Кэпом всё в том же взаимно-вежливом духе, и он уже вызвал Митрича, чтобы тот отбуксировал меня обратно в камеру, как вдруг я вспомнил:

— Кстати, Александр Иванович, вы не знаете, что такое — многочлен?

Он ошарашенно уставился на меня.

— При чем здесь это?

— Отказник меня так обозвал вчера, — пояснил я. — Вы слышали запись?

— Признаться, это место я не разобрал. Значит, многочлен, говоришь? — И Кэп вдруг заржал, как сивый мерин.

— Чего смеетесь? — угрюмо процедил я.

Кэп вытер выступившие от смеха слезы.

— Дуралей ты, Пицца! — объявил он. — Небось, двоечником в школе был?

Я ждал, сжав зубы. Пускай тешится, если ему так хочется. Мне главное — узнать правду.

— Многочлен — это такое понятие в алгебре, — наконец, сообщил Кэп. — Выражение, содержащее несколько элементов…

И тут в мозгу моем словно что-то щелкнуло.

— Тогда еще один вопрос, — сказал я. — Мой сокамерник, случайно, не на математика учился?

Кэп этого тоже не помнил. Ему пришлось вывести на экран личное дело Кулицкого, прежде чем он подтвердил, что да, на математика, причем теоретика… высшие уравнения, абстрактно-логические модели и все такое…

— Ага, — удовлетворенно сказал я. — Ясно. Спасибо, Александр Иванович. По-моему, за дверью Митрич уже замаялся ждать. Скажите ему, пусть отведет меня в мою бывшую камеру и распорядитесь, чтобы там включили экран в режиме интернет-связи.

— Что-о? — сдвинул брови Кэп. — А не слишком ли вы раскомандовались, Эдуард-хрен-Валерьевич? Или вам напомнить, что вы еще пока — осужденный, а не начальник тюрьмы?

— Простите великодушно, Александр Иванович, — светски расшаркался я, как умел. — Только мне позарез нужна кое-какая информация, а ее можно найти только в Сети.

— А меня спросить ты, значит, не хочешь? — пробурчал Кэп. — Думаешь, я тоже плохо в школе учился?

Я терпеливо молчал.

— Ладно, черт с тобой, — наконец, решил он. — Полчаса тебе хватит?

— Вполне, — сказал я. — Но это еще не всё. Для полного счастья мне не хватает сеанса связи с Землей.

— Что — со всей планетой сразу? — насмешливо скривился он.

— Да нет, с одним-единственным человеком.

— Обнаглел ты вконец, Пицца, — вяло сказал Кэп. — Решил извлечь как можно больше выгоды из своего положения нештатного воспитателя?

Я решил, что лучше промолчать.

Кэп почесал свой массивный затылок.

— Ладно, — сказал он. — Будет тебе сеанс. Разумеется, если человек этот жив и захочет с тобой разговаривать… Но только не сейчас. Вечером. И учти: если ты задумал что-то не то…

Он красноречиво погрозил мне увесистым кулаком.

— Спасибо, Александр Иванович, — вежливо ответствовал я. — Вы безмерно добры…

— Ладно-ладно, — сказал Кэп. — Ну, выкладывай, с кем тебе приспичило пообщаться.

Я сказал. И добавил:

— Только я хочу, чтобы это свидание состоялось в камере Отказника.

Пресняков ошалело воззрился на меня:

— Думаешь, это поможет?

— Да, — твердо сказал я. — Без этого ничего не получится…

Экран в нашей камере ожил сразу после ужина. Митрич заранее предупредил меня о времени включения, так что я уже был готов и отвлекал Кулицкого пустыми разговорами, не давая ему уйти в себя.

Лицо, которое появилось на экране после стандартных заставок и предупреждений о продолжительности и правилах свидания, принадлежало женщине. Наверное, ей не было еще и пятидесяти, но она выглядела полной старухой: седые волосы, потухшие глаза, ранние морщины на лице…

— Простите, кто вы? — спросила она, увидев мою физиономию.

— Здравствуйте, Виктория Павловна, — быстро сказал я. — Меня зовут Пи… то есть, Эдуард… Эдуард Краснов, заключенный КоТа… Я сижу в одной камере с вашим сыном Виктором.

— Господи! — охнула она. — С ним что-то случилось? Он болен?

— Нет-нет, с ним всё в порядке. Пока что он жив и здоров. По крайней мере, физически…

— Что значит — физически? И почему — пока? А где он сам? Почему я его не вижу?

Мать Кулицкого была близка к истерике, и я постарался успокоить ее.

— Дело в том, что его вызвал начальник тюрьмы на беседу. — Мое тело надежно перекрывало экран, и я надеялся, что сокамерника не видно за моей спиной. — Сдается мне, что с ним творится какая-то бяка, Виктория Павловна. Он отказывается работать, хотя это могло бы спасти его от гибели. И не хочет объяснить, на кой черт ему понадобилось провести остаток своей жизни в одиночестве. Я хочу, чтобы вы мне помогли. Потому что только вы можете ответить на один вопрос.

К концу этого монолога моя собеседница уже плакала в открытую, но когда я закончил, она судорожно сглотнула слезы и срывающимся голосом сказала:

— Да-да, спрашивайте.

— Почему Виктор бросил учебу в университете?

— Ой, это было так внезапно для всех нас!.. Он ведь бредил математикой с раннего детства, и поэтому…

— Простите, что я вас перебиваю, но у нас, к сожалению, очень мало времени… Когда он перестал посещать занятия и с утра до вечера находился в своей комнате, вы не заметили за ним ничего странного?

— Знаете, он всегда был замкнутым мальчиком. Про таких говорят — весь в себе. На самом деле, он с детства привык решать в уме разные задачки. Бывало, едем с ним в автобусе, а он ломает голову над очередным уравнением с тремя неизвестными, и поэтому ничего не видит и не слышит, что происходит вокруг…

— Так-так-так… — Меня охватил тот азарт, который, наверное, испытывают все сыщики, когда нападают на след преступника. — А чип в мозги ему вставили до этого или после?

Она удивленно вскинула голову:

— Откуда вы знаете? Мы ведь никому про нейрочип не говорили! Даже своим родственникам!.. Боялись, что люди, когда узнают, будут сторониться Витюшу… за робота примут… а он и так у нас нелюдимый…Он что — сам вам сказал?..

— Я видел шрам у него на баш… на голове, — пояснил я. — К тому же, ваш сын активно пользуется этим чипом. Потому что пребывает в постоянной отключке…

Мамаша Виктора опять заплакала, на этот раз беззвучно — видимо, рыдания душили ее, не давая говорить.

— Поверьте, он сам сделал это, и даже с нами не посоветовался!.. Сразу после того, как окончил школу… Он тогда куда-то пропал на несколько дней, и мы уже не знали, что и думать. А потом он заявился… с забинтованной головой. Поначалу пытался нас обманывать: мол, какие-то хулиганы ему голову проломили, вот и лежал в реанимации… А когда я сама шрам его увидела — всё сразу поняла. Эти чипы — они же математикам особенно нужны, для всяких вычислений в уме… Господи, если б я знала, что этот чип такое влияние на моего мальчика окажет!..

Она заревела с удвоенной силой, прижав к лицу носовой платок.

— А где он взял деньги? Ведь, насколько я знаю, такие штуковины могут позволить себе только очень крутые люди…

— Понимаете, Эдуард, в то время чипы еще только проходили экспериментальные испытания. И их вживляли всем желающим за бесплатно, достаточно было дать согласие на периодические обследования…

Я покосился на таймер, отсчитывающий время свидания. До конца еще было достаточно времени, чтобы провернуть то, что я задумал.

Глубоко вздохнув, как перед прыжком в воду, я сказал:

— Ответьте мне еще на один вопрос, Виктория Павловна. Как вы думаете: ваш сын совершил преступления, за которые его отправили в КоТ?

— Нет! — не задумавшись ни на миг, вскричала женщина. — Я верила и верю, что он не мог этого сделать! Понимаете? Не мог!.. Соседи были нам все равно что родные! Когда Витя был маленьким, я оставляла его у них, когда мне нужно было куда-то отлучиться. Они относились к нему, как к родному, и он никогда не поднял бы на них руку! Понимаете?

— Понимаю, — согласился я. — И не просто понимаю. Я это знаю.

— Знаете?! Но как?..

Я не дал ей договорить.

— Он сам мне в этом признался. Он никого не убивал, Виктория Павловна. И надеюсь, он вам сам об этом скажет.

Я отодвинулся от экрана так, чтобы моя собеседница увидела Виктора, распластавшегося у противоположной стены камеры.

Честно говоря, каждую секунду этого разговора я надеялся, что Кулицкий вот-вот оттолкнет меня от экрана, чтобы поговорить с матерью. Ведь это было бы их первое свидание после суда. Но он этого почему-то не сделал, и мне пришлось форсировать события.

Из динамика раздался истошный крик:

— Витенька! Витюша! Сыночек мой ненаглядный!.. Я так рада тебя видеть! Как же так, Витя, почему ты молчал все это время?!.. Почему не хочешь поговорить со мной?!..

Однако мой сокамерник молчал, и я с ужасом увидел, что глаза его закрыты, будто его вообще не волнует ни экран, ни мать, бьющаяся в исступлении, грозящем сердечным приступом.

В своей преступной жизни я видел много разных негодяев и подлецов. Но таких хладнокровных подонков, как мой сокамерник, я встретил впервые. Этот тип знал, что я разговариваю с его матерью — но это не помешало ему «отключиться»!

В этот момент я понял, что не обязательно совершить убийство, чтобы стать сволочью.

В голове моей помутилось, и, не помня себя, я кинулся к парню, вцепился в него и стал трясти, как дерево, пытаясь вырвать его из виртуального мира, в который он ушел.

— Очнись, гад! — орал я. — Приди же в себя! Отключи эту чертову штуку в своей башке и поговори с матерью!..

Наконец Виктор открыл глаза и непонимающе уставился на меня.

— Что случилось? — спокойно спросил он. — Зачем вы меня трясете?

Я задохнулся от злости.

Но в этот момент до меня дошло, что голос матери Кулицкого внезапно оборвался.

Я оглянулся и увидел, что экран отключился.

В ту же секунду люк распахнулся, и влетевшие надзиратели оторвали меня от Виктора, заломили мне руки и поволокли куда-то.

Я думал, что они собираются швырнуть меня в карцер, но они всего-навсего доставили меня к Кэпу.

На этот раз Кэп уже не сидел. Цокал магнитными подошвами, расхаживая туда-сюда по кабинету.

И к словесным играм у него охота пропала.

Едва я вошел, как он тут же набросился на меня:

— Что за херня, зек?

Я уже был готов к чему-то вроде этого, поэтому не моргнув глазом поддакнул:

— И сам не пойму, Кэп, в чем дело. До конца сеанса еще было минут десять, не меньше, вдруг — бац, и все вырубилось!..

— А, ты вот о чем, — нехотя сказал Кэп. — Связь отключилась по техническим причинам. Полагаю, какие-то неполадки с аппаратурой возникли…

Ну-ну, мысленно усмехнулся я. Брось, начальник, заливать про неполадки. Признайся лучше, что тебе не понравился мой разговор с матерью Кулицкого, вот ты и дал команду отключить экран.

— Я-то другое имел в виду, — продолжал Кэп. — Опять ты свои руки распускаешь?! Кто еще совсем недавно клялся тут, что рукоприкладство больше не повторится?

— Ну да, я давал слово не трогать этого типа, — подтвердил я. — Но кто же знал, что с ним иначе нельзя? Я ведь раньше только подозревал, а сегодня, после разговора с его матерью, окончательно убедился: парень, на которого вы меня натравили, присутствует в камере только физически. На самом деле он витает совсем в другом мире. Он не слышит и не видит никого, понимаете, Кэп? Поэтому ему по барабану все наши попытки перевоспитывать его!..

Кэп нахмурился.

— Погоди, погоди, — прервал он меня. — Что ты мелешь, Пицца? Как это он может не слышать и не видеть? Ну, насчет глаз понятно, он может их закрыть. Но как это он может ничего не слышать, если только уши у него не заткнуты ватой?

Я не сдержался от того, чтобы не насладиться своим превосходством над собеседником. Выдержал старательно паузу подлиннеее, прежде чем начать объяснять.

Пусть этот боров в форме хоть раз увидит во мне не отброс общества, а человека, который умеет соображать не хуже, а то и лучше него.

— Когда меня подселили к Кулицкому, он напугал меня, — стал рассказывать я. — У него были глаза, как у мертвеца. Абсолютно пустые и какие-то белесые. Сначала я решил, что он накачал себя наркотой, но потом понял, что тут что-то другое. И он вел себя так, будто постоянно спал. Он не реагировал на меня, на звуки, даже на толчки. Так может вести себя тот, кто чем-то очень занят. Но чем мог быть занят этот тип, если он ничего не делал? Может быть, он обладал способностью к самогипнозу, как йоги? Вряд ли… В конечном итоге, на подсказку меня навело словечко «многочлен», про который он вякнул вслух. В общем, я догадался, что этот Виктор — заядлый математик и решает в уме какие-то задачки. Однако нормальный человек не способен так сосредоточиться, чтоб полностью отключиться от внешнего мира. Значит, эта способность Кулицкого, скорее всего, обеспечивалась специальным устройством. Вряд ли ему удалось что-то протащить с Земли в Кот, даже самых миниатюрных размеров — уж я-то знаю, какому сканированию подвергают всех новичков в нашем шлюзе. Оставалось сделать вывод, что эта штуковина содержится в самом Кулицком. Скорее всего — в его башке. Помните, я спрашивал вас про шрам?.. И еще я вспомнил, что мне попадались в Интернете сообщения о каких-то нейрочипах. Пользуясь вашей благосклонностью, Кэп, я задал целенаправленный поиск по Сети — и мои предположения полностью подтвердились. Оказывается, в последнее время наука сильно продвинулась по части превращения человеческого мозга в персональный компьютер. Для этого достаточно вживить в определенный участок коры специальный миничип-процессор, который одновременно хранит информацию и способен ее обрабатывать. Носитель такого чипа может в любое время заниматься решением каких-то задач, смотреть фильмы, слушать музыку — в общем, делать всё то, что можно делать на обычном компе. Чип позволяет полностью отключать мозг от восприятия окружающей действительности, выводить картинку на глаза, как на экран, — и они тогда становятся незрячими и белесыми. Носитель при этом лишается слуха, обоняния, даже осязания. До массовой компьютеризации всего населения Земли дело пока еще не дошло, и такие штуки доступны далеко не каждому из-за их дороговизны. Но, как выяснилось, Кулицкого ученые облагодетельствовали даром — как подопытного кролика…

— А почему это не отражено в его личном деле?

— Вряд ли в ходе следствия кому-то пришла мысль о том, что у парня — не мозг, а компьютер. К тому же, клиники, которые занимались вживлением нейрочипов, гарантируют своим клиентам полную анонимность точно так же, как швейцарские банки — тайну вкладов.

— Ты хочешь сказать, что и убийство соседей совершил Кулицкий под влиянием чипа?

— Вовсе нет, Кэп, — сказал я. — Я уверен, что он никого не убивал.

Кэп застыл, словно его ноги приклеились к полу, и выкатил на меня зенки:

— Что-о? Как это — не убивал?

— А так, — пожал плечами я. — Он просто оказался на месте преступления сразу после настоящего убийцы. И воспользовался этим на полную катушку. Открыл сейф, взял оттуда «звон» и помчался в парк делать заначку…

— Но с чего ты взял, что он не убивал соседей? И, кстати, если не он — то кто тогда?

— Ну, мало ли кто, — развел руками я. — В конце концов, есть профессионалы, которые специально охотятся на антикваров. Вполне возможно, что соседи Виктора стали жертвами таких налетчиков.

Кэп пристально смотрел на меня, грустно качая головой.

— Эх, Пицца, Пицца, — сказал он, наконец. — Грустно мне видеть, чт? невесомость вытворяет с людьми. Оказывается, ты совсем вольтанулся в результате длительной отсидки.

— Почему это? — тупо спросил я.

— Да потому, что всё, что ты мне наговорил, — плод твоей больной фантазии, и больше ничего!.. Ты что же, зек, возомнил себя умнее всех следователей и судей, которые занимались делом Кулицкого? По-твоему, столько профессионалов совершили ошибку, отправив его сюда? И ты вбил себе это в башку так, что даже не замечаешь дырки и противоречия в своей версии.

— Например? — сощурился я.

— Например, тебе-то должно быть виднее, что профессионалы не ушли бы из той квартиры с пустыми руками. Но допустим, что ты прав, и этот юнец действительно ни при чем. Но, извини, когда его серьезно взяли в оборот как подозреваемого в тяжком преступлении, он почему-то чистосердечно признал свою вину и молчал о своей невиновности вплоть до самого окончания судебного процесса! Хотя, по-моему, в таких случаях человек, если он действительно невиновен, не будет молчать, даже если ему придется признаться в менее тяжких грехах. Подумай сам: на кой черт ему губить свою жизнь в космосе? Да на его месте любой бы орал во всю глотку, писал бы письма в Верховный суд и президенту, требовал пересмотра приговора! А этот — молчит, как герой фильма про войну… Что скажешь?

В принципе, он был, наверное, прав, но мне не хотелось сдаваться.

— Всякое бывает в жизни, Кэп, — сказал я. — Помню, однажды я сидел в Сыктывкаре с одним типом, который летел на машине на бешеной скорости и сбил женщину с грудным ребенком. Бедолага отмотал десять лет от звонка до звонка, не пикнув, что он не виновен, потому что на самом деле за рулем сидела его жена. А бывает, что человека заставляют стать «грузчиком»[4]. Приходят к нему крутые ребята и ненавязчиво советуют: или ты берешь всё на себя, или с твоими родственниками что-нибудь случится…

— Бывает, — согласился Кэп. — Но лично я не уверен, что это именно тот случай. Поэтому послушай, пинкертон хренов, чт? я тебе скажу. Сокамерник твой — самый настоящий убийца, мерзавец и подонок! И не надо копаться в его прошлом. Раз он сидит здесь — значит, заслужил это! Твоя задача — не реабилитировать его, а вывести на честный путь трудового перевоспитания! Причем как можно скорее… Понял, мать твою?

Я опустил голову.

Мне стало ясно, что я бьюсь лбом в бетонную стену. Даже если мне удастся доказать, что Виктор — не убийца, это ничего не изменит в нынешнем раскладе, и Кэп не отправит его на Землю с первым же «челноком». И ходатайствовать перед своим начальством о пересмотре его дела не станет. Ему вообще плевать, этому любителю красивых фраз, виновен Кулицкий или нет. Для него важнее другое: сумеет ли он морально сломать того, кто вздумал воспользоваться свободой решать свою судьбу? До сих пор в КоТе все поступали так, как приказывал Кэп. Виктор стал первым настоящим бунтовщиком, который не вписывался в общие рамки. И теперь для Кэпа было делом принципа: или он, образцовый начальник образцовой тюрьмы, — или этот юноша, который бросил вызов всей системе наказания…

— Понял, — сказал я. — Разрешите откланяться, Александр Иванович?

Когда я вернулся в камеру, Виктор уже спал. Во всяком случае, хотелось в это верить, потому что не может человек работать круглые сутки напролет. А из сна его легче вернуть в реальность, чем из внутреннего компьютерного мира.

Так оно и оказалось.

Правда, когда я разбудил своего сокамерника, он долго не мог понять, что происходит и чего я от него хочу.

Я предупредил его, что нам придется разговаривать шепотом. Я не боялся, что наш разговор запишут на далекой Земле. Гораздо реальнее была угроза того, что нам не дадут поговорить, когда Кэп услышит, о чем идет речь.

В слабом свете, исходящем от пластиковой обшивки, я рассказал Виктору всю правду о том, как и для чего я попал в его камеру. О том, что мы оба стали заложниками Кэпа. И о том, что из сложившегося тупика есть только один выход.

— Послушай, Вик, — шептал я на ухо парню, — я никогда никого ни о чем не просил. Я не жалуюсь на то дерьмо, в которое окунула меня жизнь, потому что это было справедливо. Я ведь не был ангелом, и на моей совести — кровь сорока трех человек: мужчин и женщин, стариков и детей. Ради денег я не щадил никого, и было бы смешно просить о пощаде других. Но с тех пор прошло почти двадцать лет, приятель. Только представь себе, чт? для меня значили эти проклятые годы… Они вывернули меня наизнанку и научили ценить жизнь и свободу. Завтра от свободы меня будут отделять всего шестьдесят семь дней. Но получается, что только от тебя зависит, проведу ли я остаток своей жизни на Земле или загнусь здесь. Так помоги же мне, а я помогу тебе. Мы ведь вполне можем договориться, браток.

— Договориться? — удивленно повторил Кулицкий. — О чем?

— Всё очень просто, Вик. Кэп хочет, чтобы ты вышел на работу. И ты выйдешь и будешь работать. Поверь мне, работа здесь не очень трудная. Во всяком случае, это не каторга на урановой шахте. Всё чисто, безопасно, и ты не надорвешься. Поработаешь до тех пор, пока меня не освободят. Думаю, это займет всего несколько дней. Максимум — шестьдесят семь… А я, когда вернусь на Землю, сделаю всё, чтобы суды пересмотрели твое дело. Я найму лучших адвокатов, и они вытащат тебя отсюда. Для них это не составит особого труда. Я ведь знаю, что ты не убивал своих соседей. Я очень тебя прошу, парень, сделай это.

Я еще долго говорил. Я даже придумал душераздирающую историю про старушку-мать и верную жену, которые почти двадцать лет ждут, когда их непутевый сын и муж вернется домой.

Кулицкий долго молчал, а потом сказал:

— Простите, но… я даже не знаю, как вас зовут…

— Эдуард я… Эдуард Валерьевич, как меня изволит величать Кэп…

— Так вот, Эдуард Валерьевич… Извините, но я не смогу выполнить вашу просьбу.

Мне показалось, будто я ослышался.

— Но почему? — оторопело сказал я в полный голос, забыв о необходимости играть в прятки с подслушивающими нас микрофонами.

— Дело в том, что я не просто так сижу здесь, — продолжал мой сокамерник. — Вы ведь, наверное, решили, что я бью баклуши, да? А я тоже работаю. Только — по своему плану. И эта работа слишком важна, чтобы я терял время на что-то другое.

— Но ведь я прошу у тебя всего несколько дней! — возразил я.

Однако парень неумолимо продолжал:

— Я все заранее рассчитал. Работа моя займет не год, не два и даже не двадцать лет. По предварительным расчетам, я должен уложиться в сорок восемь лет. При условии, что буду заниматься этим ежедневно по шестнадцать часов в сутки. Вы должны сами понимать, Эдуард Валерьевич, чт? для меня означает каждый напрасно потерянный день. Да что там день — каждый час!.. Поэтому извините — но у нас с вами не получится договориться.

Я обалдело слушал его, и мне казалось, что каждое слово, которое произносит Виктор, — это гвоздь, вбиваемый в крышку моего гроба.

И мне опять, как это бывает по утрам, показалось, будто кровь остановилась в моих жилах.

Я еще не успел ощутить отчаяние в полной мере. До меня еще не дошло, что меня жестоко и хладнокровно бортанули, как последнего лоха.

— Ты говоришь — работа? — еле выговорил я непослушными губами. — Черт возьми, что же это может быть за работа такая, из-за которой ты сделал себя сволочью, Вик?

И тогда он мне рассказал про Теорему.

Он с детства увлекался математикой. Решать уравнения с двумя неизвестными научился раньше, чем читать. Причем — в уме, без бумаги и карандаша. Просто потому, что в пять лет он еще не умел писать.

Потом была спецшкола — разумеется, с математическим уклоном. Учителя пророчили вундеркинду блестящее будущее. И он оправдывал их надежды. Блестяще закончил школу, без проблем поступил на факультет теоретической математики…

Но однажды его жизнь, так бодро начавшая путь к сияющим вершинам, словно споткнулась о большой булыжник.

Виктор узнал, что существуют такие задачи, которые не по зубам никому на свете. За решение каждой из них Бостонский математический институт обещал премию в размере миллиона долларов.

Студент второго курса был потрясен. В его голове не укладывалось, что современная цивилизация, со всеми ее мощнейшими ресурсами, была не в состоянии решить простые с виду задачки.

Среди них была так называемая гипотеза о распределении ряда простых чисел, которую немецкий математик Бернгард Риман сформулировал еще в 1859 году. Простое число — это целое положительное число, большее единицы, делящееся только на единицу и само себя. Среди простых чисел встречаются так называемые «близнецы» или пары простых чисел, разница между которыми составляет двойку (например, 11 и 13). «Близнецы» появляются с некоей периодичностью, причем, чем больше числа, тем реже они встречаются. То же самое происходит и с обычными простыми числами. В числах, близких к триллиону, лишь каждое двадцать восьмое число является простым.

Еще Евклидом было выдвинуто предположение о том, что простых чисел бесконечно много. И хотя окончательного ответа на вопрос, конечно или бесконечно множество «близнецов», пока не существует, однако Риман, введя понятие так называемой дзеты-функции, утверждал, что ряд этих чисел бесконечен.

Многие великие математики бились над доказательством этой гипотетической теоремы. Некоторые подошли к цели совсем близко, но математика не признает половинчатых решений.

Между тем, доказательство гипотезы Римана может иметь практическое применение гораздо шире, чем кажется на первый взгляд. Простые и так называемые «полупростые» числа (которые делятся только на два других простых числа) лежат в основе системы RSA-криптографии. И если гипотеза будет доказана, это приведет к революционному прорыву в области расшифровки различных кодов. Наконец, высказывается мнение, что, разгадав загадку простых чисел, человечество сможет познать так называемый Основной Закон Вселенной, если всё мироздание, как гигантская компьютерная программа, есть не что иное, как сложный математический код…

Когда Виктор взялся за гипотезу Римана, он быстро понял, в чем камень преткновения. Задача эта могла иметь решение, но даже с помощью суперкомпьютера работа над ней заняла бы почти всю жизнь.

Между тем, любой нормальный человек, даже если бы захотел, не смог бы посвятить всего себя без остатка подобной задаче, какой бы великой она ни была. Жизнь так называемого «среднего человека» не сводится только к работе. Как днище корабля обрастает водорослями и ракушками, так и она обременена множеством бытовых, семейных и личных проблем. Каждому требуется спать, есть, пить, одеваться и обуваться, рожать и воспитывать детей, внуков и правнуков. А еще — болезни, дни рождения, необходимость поддерживать связи с родственниками и знакомыми, поездки, встречи, официальные мероприятия, от которых нельзя отвертеться, дежурства, выполнение различных социальных функций… В итоге, для продуктивной деятельности остается не так-то много времени. А самое главное — чтобы работать, надо жить. А чтобы жить, нужны деньги…

К тому времени Кулицкий уже был хорошо знак?м с миром науки, и отдавал себе отчет в том, что ни один серьезный институт не станет заниматься гипотезой Римана, тратя время и средства на то, что, по всеобщему мнению, не имеет решения.

Между тем, он со своим чипом в голове был реальным кандидатом для выполнения этой работы. Число вариантов решения задачи составляло астрономическое число со множеством нулей, и комп был нужен хотя бы для того, чтобы не повторяться.

«Вот бы найти такое место, где не надо было бы думать ни о чем, кроме математики», сказал себе он. Где тебя бы кормили, одевали, содержали за казенный счет, не требуя ничего взамен. Если бы такое место нашлось, можно было бы со спокойной душой посвятить всю свою жизнь любимому занятию.

И оно нашлось.

Совершенно случайно Виктор узнал о том, что на орбите вокруг Земли кружится космическая тюрьма, куда ссылают самых опасных и неисправимых преступников. Он раздобыл подробные сведения об условиях содержания заключенных КоТа.

Это было то, о чем он мечтал!

Полное одиночество, куча свободного времени, никаких забот ни о себе, ни о других, даже прогулок, как в земных тюрьмах, — и то нет! Просто рай для человека, решившего положить свою жизнь на алтарь науки!

Оставался небольшой пустячок — как попасть в космическую каталажку. Ведь туда отправляли не просто преступников, а самых отъявленных негодяев.

Становиться негодяем Виктору не хотелось, но иного пути не было…

В этом месте я его перебил.

— И тут тебе подфартило, — сказал я. — Ты был один дома, когда какие-то гопники вломились к твоим соседям и стали требовать подарить им всё, что нажито нелегким антикварным трудом. Однако глава семейства оказался твердым орешком и не открыл налетчикам сейф, так что они замочили строптивую семейку и смылись несолоно хлебавши, оставив ментам для развлечения свою волыну. И тут на шумок заглядываешь ты и видишь, что все твои проблемы могут быть в одночасье решены, если ты приклеишь эту «мокруху» на себя. Ты сажаешь повсюду свои отпечатки пальцев, разукрашиваешь себя кровью, каким-то образом открываешь сейф — возможно, с помощью своего дьявольского чипа — забираешь «капусту», попадаешься на глаза старухам у подъезда и зарываешь в парке заветный клад так, чтобы легавые не перетрудились искать его. Ну, и так далее… Я прав, Вик?

Парень молча смотрел на меня, и мне показалось, что глаза его подозрительно блестят.

А потом он сказал:

— Извините, Эдуард Валерьевич, но мне надо спать. Завтра мне предстоит очередной рабочий день.

Его нервной системе можно было только позавидовать: через минуту он уже кимарил, как говорится, без задних ног.

А я в ту ночь так и не заснул.

Мной овладело отчаяние. Я впервые реально понял, что нахожусь на краю пропасти. Ведь я очутился между двумя фанатиками — один от науки, а другой от власти — как между молотом и наковальней, и не было видно способа ликвидировать противоречие, вставшее между ними стеной…

Кроме того, я никак не мог переварить историю, которую поведал мне Виктор. За свою уголовную жизнь я ни разу не встречал человека, который искренне стремился бы попасть в тюрягу. Обычно почему-то бывало наоборот — на нары сажали тех, кто этого сильно не хотел.

И еще что-то по-прежнему долбило меня изнутри. Я силился понять, что за дятел поселился во мне, но странное ощущение неправильности не хотело оформляться в нормальную мысль.

Наконец, я вырубился.

И мне приснилось, как я «бомблю» семью того самого антиквара. В общем-то, в этом не было ничего удивительного. Похожих эпизодов в моей преступной биографии было множество, и тактика действий была отработана у меня до мелочей. Я звонил в дверь и на вопрос: «Кто там?» бодро возвещал: «Посыльный из пиццерии. Привез вам горячую пиццу. Распишитесь за получение заказа, пожалуйста». У меня было заготовлено много таких «отмазок», одна хитроумнее другой (в том числе и такие: «Эй, хозяин, если ты сейчас же не уберешь свою тачку со стоянки, я раздавлю ее своим самосвалом!»), но эту я пускал в ход чаще всего. У меня даже экипировка была соответствующая: фирменная куртка с надписью «Доставка пиццы на дом». Меня дружки поэтому Пиццей и окрестили… Обычно после такого вступления люди открывали дверь, чтобы объяснить мне, что никакой пиццы они не заказывали. Пришлось переубеждать их таким конкретным аргументом, как пистолет или нож. Если же попадались особо бдительные, которые вели со мной переговоры через дверь, я оставлял пиццу у порога со словами: «Вы как хотите, а заказ я вам оставил под дверью. Разбирайтесь тут сами, а мне некогда!» — после чего прятался в засаде за углом. Человеческая жадность брала верх над осторожностью, и тогда Сезам открывался, и его обитатель хапал коробку. А в коробке у меня был спрятан баллончик с усыпляющим газом, и мне достаточно было нажать на кнопку пульта в кармане, чтобы в лицо высунувшемуся хапуге ударила мощная струя…

Но в этом сне трюк с баллончиком мне не понадобился, и хозяин сам открыл дверь. Без лишних объяснений я выстрелил в него (но предусмотрительно не убивая, а только раня) и прошел в квартиру. Навстречу мне выбежали две женщины, из которых одна была моложе, другая старше, и мальчик — почему-то во сне я представлял его этаким обаятельным ангелочком с кудряшками и в коротких штанишках на лямках, хотя так могли одевать детей только в моем далеком детстве. Когда женщины завопили от ужаса, я схватил визжащего и отбрыкивающегося мальчишку, приставил к его виску ствол и скомандовал всем заткнуться, чтобы сынок не последовал на тот свет за папочкой. Дамы выполнили мое требование, убавив громкость своего воя, и только мальчишка продолжал верещать. Его воплей я не боялся — вряд ли кому-то из соседей пришло бы в голову беспокоиться из-за детского плача — но на всякий случай достал из кармана скотч, залепил малолетнему заложнику рот и обмотал руки и ноги так, чтобы он не доставлял мне лишних забот.

Потом последовала стандартная процедура шантажа: а ну, бабы, гоните живее всю вашу наличность — или я замочу ваше чадо у вас на глазах!

У женщин слишком силен материнский инстинкт. Когда перед ними ставят подобный выбор, они готовы на всё, лишь бы спасти своего ребенка. Если же они начинали юлить и вешать мне лапшу на уши (типа «Ой, а мы не знаем, как открывается сейф, это только хозяин знал»), я обычно для начала приводил раненого в чувство, не особо церемонясь с ним, а если и это не помогало, то простреливал заложнику ногу или руку…

Много времени это не занимало. Минут пять-семь, не больше.

Когда деньги и ценности перекочевывали ко мне, оставалось только попрощаться с гостеприимными хозяевами. Именно попрощаться — навсегда. В нашем деле свидетелей оставлять нельзя — именно на основе их показаний менты потом задерживают две трети налетчиков, как бы они ни пытались скрыться.

В этом отвратительном, жутком сне, всплывшем как воспоминание о моем гнусном прошлом, я давил на спусковой крючок, а жертвы мои почему-то не падали, и я понял тогда, что вооружен игрушечным пистолетиком, и бросил его, пытаясь убежать, но чья-то рука крепко схватила меня за плечо и стала с силой трясти…

Я открыл глаза и увидел перед собой кирпичную физиономию Хрена, который орал, тряся меня так, что мы с ним раскачивались из стороны в сторону, как воздушные шарики:

— Вы что тут, на хрен, совсем охренели?! Подъем давным-давно уже был! А вы дрыхнете, как свиньи в берлоге!.. Вы на работу сегодня пойдете или нет, хрен вам в задницу?!

И в этот момент, словно от тряски во мне что-то сдвинулось, я вдруг понял, что же меня так мучило всё это время.

— Да пошел ты на хрен, мудила! — заорал я в ответ так, что надзиратель испуганно отпрянул от меня, вмазавшись затылком в стену камеры. — Веди меня к Кэпу! Срочно!

Но Хрен быстро опомнился. Он ответил мне в том смысле, что хрен мне, а не Кэпа, потому что где это видано, чтобы начальник тюрьмы принимал зека, когда тому взбредет это в его хреновую башку.

— Тогда передай ему, — уже спокойнее сказал я, — что Эдуард Краснов имеет к нему очень важный базар.

Злобно бормоча что-то себе под нос, Хрен вывалился из камеры.

Виктор висел, как обычно, в отключке и явно не слышал нашего диалога.

Я смотрел на его безмятежное, сосредоточенное лицо, и мне хотелось выть волком.

Еще никогда не сталкивался я с такими проблемами, как эта, и необходимость решать ее висела надо мной, будто гиря.

А что я могу решить и как?! Впервые судьба сделала меня не подсудимым, а судьей, и только сейчас я понял, каково это — решать чью-то участь. Тем более, если знаешь, что от этого зависит и твоя собственная жизнь…

К счастью, Кэп не заставил себя долго ждать. Только на этот раз за мной прибыл не Хрен, а Митрич.

К моему удивлению, начальник КоТа оказался в хорошем настроении.

— Я внимательно слушаю вас, Эдуард Валерьевич, — завел он свою пластинку, когда я вошел в кабинет и остановился перед его столом. — Судя по вашему заспанному виду, ночь прошла весьма плодотворно, не так ли?

Однако я не был сейчас настроен на шуры-муры.

— Короче, так, гражданин начальник, — сказал я. — Мне нужно еще раз посмотреть дело моего сокамерника.

— Что, все-таки пытаешься убедиться в его невиновности? — скривился Кэп.

— Да нет, просто появилась одна мысль, — увильнул от ответа я.

Он пожал плечами, достал из сейфа уже знакомую мне папку и положил ее на стол, поверхность которого была покрыта специальным составом, не дающим предметам взлететь в воздух.

— Что ж, смотри, — сказал Кэп. — Можешь даже сесть на мое место, я сегодня добрый.

С этими словами он встал и принялся разгуливать по кабинету.

Я уселся в удобное мягкое кресло (тут же сработали фиксаторы, прижав меня к сиденью) и стал листать дело Кулицкого.

Меня интересовал лишь один документ в досье — акт судебно-медицинской экспертизы.

На этот раз я прочитал его очень внимательно, от первой буквы до последней.

За то время, пока я прохлаждался на борту КоТа, наука на Земле не стояла на месте. В том числе и судебная медицина. И теперь в распоряжении экспертов имелась возможность определять время смерти с точностью до секунды, даже если после этого прошло несколько месяцев.

И выводы, зафиксированные в акте, подтверждали мою догадку.

Кровь прилила к моим щекам, и я до боли закусил губу.

Теперь я знал, как следует поступить.

Я уже хотел закрыть папку, как вдруг увидел нечто такое, от чего у меня перехватило дыхание. Из-под кипы каких-то бумаг на столе Кэпа виднелось лезвие костяного ножа. Он был изящным, но острым у него был только самый кончик. Видимо, хозяин кабинета использовал его, чтобы вспарывать конверты писем. Ни на что больше эта «джага» не годилась, но меня она вполне устраивала. Вопрос был в том, как стибрить нож незаметно для Кэпа.

Я принялся уголком глаза следить за Кэпом. Когда тот буквально на секунду повернулся ко мне спиной, я быстро сунул нож за пазуху своего тюремного комбинезона.

— Всё, спасибо, — наконец, сказал я, отдирая зад от кресла.

— Ну и что ты там вычитал? — иронически поинтересовался Кэп.

Я опустил голову. Говорить или нет?

Потом все-таки решился:

— Вы были правы. Это Виктор укокошил семейку антиквара.

— Да ну? — притворно изумился он. — А я-то, дурак, думал: может, действительно судьи ошиблись, а мой зек-сыщик раскопал истину?.. Поведай же идиоту-начальнику, чт? тебя подвигло на такой вывод.

— Результаты экспертизы, — нехотя выдавил я. — Там говорится, что сначала был застрелен ребенок. Потом — его мать. Третья пуля угодила в бабку. И самым последним был убит антиквар.

— Ну и что? — поднял брови Кэп.

— Все убийства были совершены с интервалом в несколько секунд. Скорее всего, жертвы даже не успели крикнуть, когда убийца открыл стрельбу. Если бы в квартире орудовал профессиональный налетчик, он не действовал бы так безмозгло. Он не стал бы убивать первым мальчишку, ведь тот был нужен для шантажа родителей. В таких делах главное — добиться от хозяев квартиры, чтобы они добровольно сдали все ценности и открыли сейф. В крайнем случае, чтобы припугнуть своих жертв, можно было ранить кого-то из присутствующих. Желательно, мужчину — как единственного, кто мог бы оказать реальное сопротивление. А тут слишком быстро всё закончилось, и все выстрелы были смертельными. Одно из двух: либо работал непрофессионал, либо налетчик уже знал шифр сейфа, и ему не требовался спектакль с заложником. И то, и другое указывает на моего сокамерника. Ведь с помощью своего чипа он мог не только решать математические задачки!..

— Есть еще и третья возможность, — усмехнулся Кэп. — Что, если антиквар испугался и открыл грабителям сейф по первому требованию, не дожидаясь, пока те ранят кого-то из членов семьи?

Я покачал головой.

— По своему опыту знаю: люди, у которых дома хранятся большие ценности, не станут открывать дверь посторонним ни за какие коврижки. А если и откроют, не подпустят своих жен, матерей и уж тем более детей к незнакомым гостям. И наконец, у всех антикваров квартиры оборудованы специальной сигнализацией на случай ограбления. Всякие потайные кнопки натыканы повсюду… Нет, гражданин начальник, это — дело рук Кулицкого.

Кэп вернулся за стол, и я внутренне сжался, ожидая, что он вот-вот обнаружит пропажу ножа, но ему, видно, было сейчас не до этого.

— И что дальше? — спросил он. — Какое отношение вся эта лабуда имеет отношение к нашему общему делу, Пицца?

— Наверное, никакого, — сказал я с притворным спокойствием. — Я просто хотел убедиться… сомнения у меня были…

Кэп долго смотрел на меня, и мне показалось, что нож жжет мою грудь под комбинезоном.

— Что-то ты темнишь, зек, — наконец, сказал он. — И мне это не нравится. Сдается мне, что ты не справляешься с моим поручением. Может, отправить тебя обратно на насиженное место и расторгнуть наш договор?

Теперь уже кровь отлила от моей головы так, что даже в глазах потемнело.

— Гадом буду, начальник, — сказал я, слыша свой голос как бы издалека, — но я всё сделаю, как надо! Дайте мне еще хоть один день!

— Ладно, — кивнул Кэп. — Будь по-твоему. Но если завтра результата твоей дембельской работы не будет — пеняй на себя, Пицца Валерьевич!

Когда створки люка камеры захлопнулись за моей спиной, я, к своему великому удивлению, увидел, что Виктор вовсе не витает в своем несуществующем мире цифр и формул, а радостно кувыркается в воздухе и верещит, как пьяный заяц.

Он подлетел ко мне, обхватил меня руками и ногами, и мы закружились с ним в идиотском танце, словно спаривающиеся осьминоги.

— Ты что, совсем офигел от своей высшей арифметики? — мрачно спросил я.

— У меня стало кое-что получаться, Эдуард Валерьевич! — крикнул Виктор. — Понимаете? Теперь я знаю, как решить эту проклятую задачу! Ведь самое главное — это найти правильную методику! А остальное — дело времени!..

Я скрипнул зубами от накатившей ярости.

— Ублюдок ты, вот ты кто! — сказал я в лицо своему сокамернику. — Из-за своих уравнений ты загубил четыре живых души! Но не ради чего-то жизненно важного! И даже не ради денег, как это делали я и другие, кто сидит здесь! Потому что ты никогда не получишь ни Нобелевскую премию, ни миллион баксов, который посулил штатовский институт. Тому, кто сидит в КоТе, призы и премии не светят!.. Ты убил тех, кто тебя хорошо знал, а порой — и кормил, и поил, ради того, чтобы решить дурацкую задачу, которую когда-то придумал такой же идиот, как ты, и которая никому на хрен не нужна! Ты возомнил себя героем, приносящим себя в жертву своей проклятой науке, а для меня ты — всего-навсего фанатик, который идет к цели по трупам! Подумай сам, урод: ты угробил своих соседей и угробишь себя самого только для того, чтобы поймать кайф от осознания своей гениальности! Ты думаешь, что тебя никто не сможет наказать, да? Потому что самое страшное наказание для других — это то, о чем ты мечтал? Нет, ошибаешься, сволочь, я знаю, как наказать тебя — и я сделаю это, потому что здесь больше некому сделать это!

Вытащив нож, который я спер у Кэпа, и захватив локтем шею парня, я приставил костяное острие к его горлу.

— Я убью тебя, подонок, — сказал я, — и это будет наказанием, которое ты заслужил!

Виктор что-то хрипел и дергался, пытаясь освободиться, но я крепко держал его.

Внезапно люк камеры распахнулся, и в проеме возникли фигуры охранников во главе с Кэпом. Увидев, что происходит, они явно оторопели.

— Отпусти его, Пицца, — приказал начальник тюрьмы. — Что ты делаешь, болван?!

— Ни с места! — прохрипел я. — Если кто-нибудь дернется, я точно запорю этого придурка! Клянусь!..

Но Кэп только хмыкнул:

— Нашел, чем пугать! При любом раскладе ты все равно уже труп, зек, и Земли тебе никогда не увидать. Так что — давай, мочи своего дружка-сокамерника! Или слово козырного уже ничего не стоит?

Он еще что-то говорил, но я уже не слышал его.

Меня настигло окончательное прозрение.

— Ну и гад же ты, начальник! — крикнул я. — Ты специально подсадил меня к этому фанатику, чтобы я грохнул его! Ты знал, что никому не удастся уговорить его вкалывать. И про чип в его мозгах — тоже знал… Поэтому ты всё подстроил так, чтобы я оказался припертым к стене! Не сомневаюсь, что и документы, которые ты давал мне читать, были подделаны. Ты хотел внушить мне, что мой сокамерник заслуживает смерти! А потом ты специально подсунул мне этот ножик и сделал вид, что не заметил, как я его стянул. Короче, ты хотел моими руками убить Отказника — только потому, что он не захотел плясать под твою дудку!.. Официально всё будет шито-крыто: одуревший от длительной отсидки в невесомости заключенный Краснов убивает другого заключенного и получает заслуженное наказание. В виде отмены всего того, что он заработал за двадцать лет отсидки. Ты хотел использовать меня, как лоха, а я искренне верил, что восстанавливаю справедливость и вершу правосудие!..

— Придурок, — ласковым голосом сказал Кэп, ощерясь во всю свою пасть, — ты напрасно надеешься, что твоя обвинительная речь будет записана и услышана на Земле. Вся аппаратура дистанционного надзора в этой камере сегодня не работает. Технические неполадки, знаешь ли!.. Тем более, что твоему бреду все равно никто не поверит.

Он повернулся к своим людям и сказал:

— Взять его!

Охранники были вооружены только дубинками-парализаторами. Они двинулись на меня, заходя с разных сторон, и я понял, чем должна закончиться эта история.

Я толкнул Виктора в направлении своих противников, выигрывая несколько секунд и отлетая назад. В полете я перевернулся лицом к стене, и приставил острие ножа к тому месту, где у меня было сердце.

Сила инерции была не очень большой, но нож все-таки вошел в мое тело, и нестерпимая боль обожгла меня кипятком, однако я еще оставался в сознании и, взявшись обеими руками за рукоятку, стал давить на нее, чтобы костяное лезвие достигло цели.

Когда боль достигла совершенно невыносимого предела, вокруг меня все потемнело. Я решил, что теряю сознание, но это оказалась моя кровь, которая, скатываясь темно-красными шариками, стремительно заполняла пространство вокруг меня.

Шарики то сливались друг с другом, то распадались на множество более мелких пузырей, и мне показалось, будто это не шарики, а цифры, вот только чт? они означали — я так и не сумел понять.

А потом почему-то отключился свет и наступила мертвая тишина…

Я сидел в зале космопорта уже второй час.

О прибытии «челнока» КоТа диктор, естественно, не объявляла, но я заранее навел справки и знал, что нужный мне человек должен вот-вот появиться из двери, не обозначенной никакими табличками.

Когда это случилось, я встал и пошел к нему навстречу.

На нем был серый немодный костюм. Он шел, обильно потея, с трудом двигая ногами и уткнувшись взглядом в пол. И я понимал, почему. Мне тоже было трудновато идти — организм еще не до конца привык к земной силе тяжести. Врачи утверждали, что адаптация займет года три, не больше. Но мне почему-то казалось, что незримое бремя невесомости будет давить на меня до самой смерти.