Соколиная книга

Через год

любовью воскрешенной

возвратилась «вечная разлука».

Перед всем,

заранее прощенной,

я ее хватаю на поруки.

Жадно слушаю слова ее простые.

Выжившей любви глотая звуки,

сердце растрезвонивает муки

ожидания —

за год простоя…

…Мне теперь понятней стала осень

в этих бурных хлопотах весны.

Сколько сам с себя я жизней сбросил,

сколько облетело в сны.

И теперь по крохам собираю,

чтобы снова потерять в свой час.

Чем смелее в жизни мы теряем,

тем упрямей жизнь гнездится в нас.

Потому и бьется под словами

сердце,

караулящее вздох,

чтоб собой пустой заполнить воздух,

наполняясь милыми, друзьями,

чтоб к деревьям возвращались листья,

вспомнив их тоскующие руки,

а в пустом дому

взахлеб

излиться

зазвонили

вечные разлуки,

чтоб в житье-бытье вошла погромом

та любовь,

что всем казалась бредом,

ощутив себя такой огромной,

как ночью небо.

Галине Гагариной

Что такое любовь через тысячу лет?!

Я отвечу тебе – это я…

Пусть стекает слеза на холодный паркет

и в ответ шелестят тополя.

Пусть столетья, как пули, влетают в мой кров.

Ты сильнее, ты чище меня.

Даже пусть ты уйдешь от меня, но любовь —

это – я,

все равно, это – я.

Сжигает душу боль невыплеснутой страсти,

но где-то в небесах проложен этот путь.

Ты не гаси любовь в порыве злой напасти.

Взгляни в мои глаза.

И потерпи чуть-чуть.

Пусть музыка в глазах

качается, как море.

И верная судьба пусть приближает срок…

Ведь тайная любовь наружу выйдет вскоре.

И целый мир тогда падет у наших ног.

Качается в бреду заброшенный шиповник,

его ты обняла, он исцарапал грудь.

Бывает так, ведь я еще не твой любовник,

я твой поэт, и всё.

Ты потерпи чуть-чуть.

Усталость от судьбы,

глухой восторг измены.

И жизни прожитой поверхностная муть.

И светлый день, когда выходишь ты из пены.

И в мире только мы!

Ты потерпи чуть-чуть.

С утра по радио сирень передавали.

Вплоть до последних слов.

Во всем дому

цвела любовь и бабочки летали,

цветами прорастая в полутьму.

– Приди, куда мне столько одному?!

Я задыхался в этом аромате.

Открыл окно,

и в лиственный прибой

вкатилось небо в самом синем платье —

как пауза меж прошлым и тобой.

Легли в ладони облачные дали.

Я сделал шаг…

Вдруг, следом за звонком,

ты

ворвалась, не сбросивши сандалий,

и выдворила небо – за окно.

И молча обняла…

Очеловечен

твоим присутствием,

запел на кухне кран.

Сирень,

что днем цвела во мне,

под вечер,

налив воды, я опустил в стакан.

И ушла она, как испарилась —

в воздух, в память – росой на заре…

Его тень от него отделилась,

сквозь сирень продираясь за ней.

Поцелуи взошли на щеках.

Он, как луч, распадался на части.

И запутался он в трех шагах,

в трех словах

и в своем одночасье.

И, в траву уходя,

напоследок

вспыхнул он,

как наивный пацан, —

своей первой – последней победой…

Но следы ее шли по пятам.

И когда наступил неумело

на свою одичалую тень,

свежесть юного женского тела

расплескала по жилам сирень…

И ты сирень без возражений.

Теперь твой бог – Гидрометцентр.

Ты утопаешь в пораженье

и изменяешься в лице.

И я тебя не знаю… —

пошло ль

в нос чмокнуть, памятью обдав?

С тобою мы не жили в прошлом,

мы жили в будущем

тогда…

Окрестили этот день сиренью.

И без ощущения корней

женственность,

заземленная зреньем,

проступила в девушке моей.

Проступили ветви, точно вены

на отяжелевшем животе,

и на непрожитое мгновенье

взгляд ушел в себя, как будто в тень.

Жизнь двоилась… Этаких взрослений

оторопь вставала, как стена.

Вздрогнули тревожные колени,

высветив под солнцем два пятна.

Я человеком стал. Крестили

меня в преддверии тебя.

В глухой тени – в коронном стиле

непознанного бытия.

Я ветки в зубы брал, смеялся…

Но каждый крест – сам по себе —

отчаянно воспринимался

как крест на жизни, на судьбе.

Пока на губы не упала,

раздув сиреневый огонь,

цветком счастливым – пятипалым

твоя воздушная ладонь.

Смерть сирени.

Воскресенье.

Ровно семь минут

как ожил…

Куст сирени сажала колдунья.

И смеялся я, тайну храня.

Но вчера, в эту ночь полнолунья,

как-то странно позвал он меня.

Лишь вошел я в листву, и несмело

прикоснулась к цветам моя тень,

свежесть юного женского тела

расплескала по жилам сирень.

Ах, сирень, я целую Вам руки.

Мне знаком запах Вашей капризной листвы.

Ну признайтесь, ведь это же Вы

обрекли мое сердце на муки?!

Я Вас ждал, я целую Вам руки,

ах, сирень…

Лепестки осыпались на плечи,

словно слезы с прозрачных ветвей.

И венчал нашу странную встречу

распоясавшийся соловей.

Вы упреки покорно сносили,

признаваясь в ужасной вине.

Были Вы так безумно красивы,

что цветы распускались на мне.

Ах, сирень…

Море что-то бормочет влюбленно,

застревает в ушах, волосах,

даже чайка кричит, как ребенок,

позабытый на небесах.

Только нет ни любви, ни желанья

землю вновь навсегда покидать…

Ты прости мне, что ты не жена мне,

приходи по ночам, как звезда

или сон.

Только без продолженья

мы оставим дорогу туда,

где бросаются чувства на шею,

словно волны, почти без труда

размывая границы былого

и опять возвращаясь назад…

Просто ночью слепою

глаза

к вдохновенным обманам готовы.

Звезды падают. И с замираньем

я смотрю на них. И обдает

ветром душу, как жадным дыханьем —

с тобой знакомящийся женский рот.

«Вход до десяти».

Но что закон мне?! —

Бросив общежитское жилье,

с одинокой полночью знакомлюсь

и вожу по городу ее.

Ей стихи безумные читаю,

радуюсь, —

я ей кажусь – во сне…

По следам за ней крадется снег.

Утром обернусь —

мгновенно тает.

Плачет, видно.

На себя, как в воду,

я гляжу. Назад пора.

А там

женщины приходят и уходят.

А любовь все бродит по пятам.

Дождь сквозь слезы идет,

прячась сам от себя.

Только ты не идешь,

только нету тебя…

Дождь сквозь слезы идет,

сквозь родное лицо.

Дождь сквозь слезы идет.

И сквозь это кольцо.

Дождь сквозь слезы идет.

И сквозь сон городов.

Дождь сквозь слезы идет.

И сквозь нашу любовь.

Дождь сквозь слезы идет

и сквозь слово «Судьба».

Просто я так боюсь

за тебя, за себя.

В парке выключен свет.

Все здесь наоборот…

Дождь сквозь слезы идет.

Превращается в снег.

Только ты не идешь,

голос твой не звонит.

Дождь сквозь слезы идет,

и стучит, и стучит.

Я вновь создал Вас чайной розой,

шиповниковый парафраз.

Но вот когда срывал

сквозь слезы,

то все забыл,

как в первый раз…

Смотрю, в бутылке пива – роза?!

«Вы кто?» – спросил я, как сейчас…

Во мне Ты вспыхнула занозой.

Я вспомнил все —

в последний раз…

Ты разъята природой на сотни причин

избегать меня днем, —

своих глаз опасаться —

и светиться печалью вчерашних мужчин,

когда полночь течет сквозь тебя,

как сквозь пальцы,

поцелуем свернувшись на каждом из них,

обходя безымянный словами своими… —

и во сне очутиться

одной – за двоих,

подыскав с удивлением

этому имя…

Все это не более чем просто душа,

когда я хочу удержаться в сознании,

исполнив тебя в полный рост,

не спеша,

часть тени украв у тебя на прощание…

Как ты в полный голос сейчас хороша!

Неси в поцелуй свое тело певучее.

Замолкла —

как не было.

Так, впрочем, лучше, —

все это не менее

чем просто душа.

Он был безумен,

как ее глаза,

летящие наперерез сердцам,

когда она его искала за

пределами себя,

и до конца

стал «не от мира он»,

когда нашла

его под левой грудью.

Тонкий след

прошел, алея, словно от ножа…

Он вышел и покинул этот свет.

От «Аве Мария», зависшей салютом,

до глаз итальянских и русских былин

судьба дала шанс мне в четыре минуты,

и мне захотелось,

чтоб ты была им.

Бессмертье чужое,

каким же мне утром

со скоростью музыки в небе кружить,

когда на тебя отвели мне минуты,

а позади – или ночь, или жизнь?..

Иль будущее…

Так что, землю минуя,

оплачиваю ежедневный тариф.

Ведь счастья осталось четыре минуты,

а музыки в легких —

минуты на три.

Опять не ко времени я,

но уюта

вдруг так захотелось…

Подъемлю чело.

Вот кончились счастья четыре минуты.

А за душой никого,

ничего…

Вот и все, что в это утро было:

на челе сквозных ветров настой,

в русский крест засыпана рябиной

волчья проседь в гриве вороной.

Всех и вся заставши в плагиате,

с каждым разом умирать устав,

поцелуй, не знавший отлагательств,

бледневеет в сжатые уста.

Вздрагивая мраморною стелой,

где лишь взгляд до гибели живой,

сквозь упрямо-будничное тело

женщина восходит над собой.

Суть себя отдавши на закланье,

повернувшись к зеркалу спиной,

сокровенную прикусывает тайну,

плодородьем родственна с землей.

Распахнув окно навстречу свету,

в необжитом воздухе пустом —

притянув —

рябиновую ветку —

отпускает…

И выходит вон.

Губы вырвав из дрожи огня,

поцелуй разметав по дороге,

ты ушла половиной меня…

Не пошли за хозяйкою ноги,

а остались стоять до любви,

до звезды,

что повалится наземь.

Видно, правда в ногах,

а свои

ноги

воткнуты в правду, как в вазу.

Облетают с них листья,

болит

пустота где-то там сверху, слева…

Где вы, блудные души мои,

с кем вы?!

Ладно, пусть их…

Дорога все шает.

Раздаряюсь, как пешим лужа.

Вон судьба моя мимо шагает

в босоножке на босую

душу…

По-над прокуренной постелью

крадутся губы по лицу,

чтоб выразить на сонном теле

к словам способный

поцелуй.

Крадутся руки в день вчерашний —

украсть твой одинокий сон.

Я тоже сплю,

мне тоже страшно.

Я быть собою обречен.

Ты плачешь…

Ты меня узнала.

И, вспыхнув,

ночь из дому гонишь.

Сижу спеленут, как детеныш,

ладоней маленьких узлами.

Ты – мой проваленный экзамен.

Не тот я…

Снова засыпаю.

Все повторяется.

Глазами

на лицах губы проступают…

Влюбленный в Вас до без пятнадцати четыре

сойду на нет,

надеждой оправдав, —

сойти с ума в тебя,

и навсегда

покину время, где часы почили.

Но за собой оставлю миг измены.

С окном предзимним вырвав

ржавый гвоздь,

внесу в зубах

на веточке мизерной

продрогших слов рябиновую гроздь.

К ногам рассыплю…

Никуда не деться.

Ты, наступивши,

ими след мой сбрызни.

Спасибо Вам,

я вынесен из жизни

и до поры схоронен в твоем сердце.

Пройдет бесплодье.

Никогда не кончится

рябины миг, зависший над окном.

Я беру тебя в одиночество.

Ты свободна!

Я жду Вас потом.

А. А. Вознесенскому

Девочка,

забывшись в правоте

тела,

побывавшего в объятиях,

учится не спать на животе,

чтобы в будущем не сделать вмятины…

Мне губы твои шептали доверчиво

весь вздор о любви – святой и изменчивой.

Погас в окнах свет. И прошлого нет.

Есть только мужчина и женщина…

Тону в глубине смущенного голоса —

взлетая и падая в капище космоса.

И в небе любви целую твои,

такие домашние волосы…

То солнцем любви, то страстью палимая,

за мной твоя тень блуждает незримая.

Сквозь толпы людей на этой земле

ты вечно со мною, любимая.

И пусть говорят – молва опрометчива,

весь вздор о любви – святой и изменчивой.

Бессильна тут ложь, и снова кладешь

свои два крыла ты на плечи мне.

Дрожало солнце на щеке…

А надо было так немного,

когда душа просила Бога

о самом малом пустяке —

о двух минутах теплоты,

не о любви и не о счастье,

о человеческом участье.

Когда есть я, когда есть ты.

А я молчал, молчала ты.

Молчали птицы в поднебесье.

И это было лучшей песней.

И ожиданием мечты.

А ты наивною была,

ждала немыслимого чуда.

И вот забылись мы друг в друге.

И жизнь, как молодость, прошла.

И ощутил я два крыла,

и не осталось даже тени.

И больше не было сомнений

в том, что судьба произошла.

Дрожало солнце на щеке,

и надо было так немного,

когда душа просила Бога

о самом малом пустяке…

Ты везде, может, все это ветер

крутит, вертит ненужные листья…

Пусть за все будет осень в ответе.

Знаю, это не листья, а письма.

Ты везде, без тебя пропадаю.

Кружит голову штамп на конверте,

кружат листья, по письмам шагаю.

Ветер, ветер, за все ты в ответе.

Твой портрет из осенних листьев —

в поцелуях зимы – разлетится.

Но дохнешь в створ холодных окон,

и в кружок соберется вновь он.

Твой портрет из осенних листьев

как туман, над землей клубится.

Он исчезнет… Потом приснится —

твой портрет из осенних листьев.

Ты везде, – я не вижу, но знаю,

помню боль недосказанной фразы…

Я тепло твоих губ ощущаю,

знаю их, как поэму экстаза.

Ты везде, жду тебя очень-очень.

Ты увидишь все с первого взгляда.

И дождливой осеннею ночью

нас накроет с тобой листопадом.

Не помню, тебя я встретил

во сне или наяву?

Да только вот не заметил,

как год без тебя живу.

По нашей иду тропинке,

снежок не спеша пошел.

Губами ловлю снежинки.

Пусть будет все хорошо.

В сердце любовь проснется,

сквозь снег зашуршит листвой.

Снова звезда зажжется

ночью под Рождество.

Снег тает на ресницах,

верится в колдовство.

Знаю, ты мне приснишься

ночью под Рождество.

Под утро вернусь домой я

и в грешных своих мечтах

тебя принесу с собою

в продрогших объятиях.

С шампанским возьму рюмаху.

И, выпив, налью еще…

И грохну об пол с размаху.

Пусть будет все хорошо.

Тучка в небе высоко, дождик в небе низко,

Один милый далеко, другой милый близко.

Один милый весь в делах, денежки считает,

А другой, он тут как тут – глазками стреляет.

Первый мой дружок богат, дом, как сахар, белый,

А второй в душе солдат – брови словно стрелы.

Один в небо запустил сизую голубку,

А второй подставил мне аленькие губки.

Один умно говорит всё слова пустые,

А другой сидит-глядит – глазки голубые.

Первый ходит каждый день да в костюме новом,

А второго я и так целовать готова.

Тучка в небе высоко, ну а дождик низко,

Один милый далеко, другой милый близко.

Поднеси ладонь к моей —

и вспомни

приступ одиночества в крови.

Две дороги жизни на ладонях —

привели нас к дереву любви…

Вот оно стоит, прощаясь с летом.

За окошком небо в облаках.

Поцелуй меня, почувствуй эти

капли дождевые на губах.

Пусть стекло ладонь твою остудит.

Дождь как из ведра уже пошел.

Ты пойми, что никогда не будет

нам с тобой вот так же хорошо.

Скоро к нам в окно заглянет вечер,

в небе силуэты птичьих стай.

Обними меня как можно крепче.

И за ними вслед не отпускай…

А мы во всем с тобою сами виноваты,

и листья наших чувств кружатся в неглиже.

Банальным стало даже то, что было свято.

Легко на сердце, пусто на душе.

И все слова, что в сентябре у нас остались,

теперь в винительном мы слышим падеже.

Любовь бросала нас и снова возвращалась.

Легко на сердце, пусто на душе.

Шепни желанья и открой свои сомненья.

Нас оправдают и придумают сюжет

лишь наши губы в робком приступе волненья.

Легко на сердце, пусто на душе.

Как поздно к нам с тобой прозрение приходит,

и очень трудно что-то изменить уже,

и осень ранняя тоскою нас изводит.

Легко на сердце, пусто на душе.

Накрасишь губы и ресницы,

взмахнешь прозрачною рукою,

и мы расстанемся, как птицы,

в метельном танце под луною…

Мы кружимся под облаками.

И ветер наши губы лижет.

Я трогаю тебя руками,

но больше я тебя не вижу.

И грим уже совсем не нужен…

Как цепи падают объятья.

Душа босой идет по лужам,

как девочка в коротком платье.

День прошел и растаял.

Звезды в небе зажглись.

Так таинственно тихо,

словно кончилась жизнь.

Купим водки, художник,

и с тобою вдвоем

просидим до рассвета

под слепым фонарем.

Ах, арбатский художник,

на ночной мостовой

нарисуй меня, милый,

под счастливой звездой.

Нарисуй, мой хороший,

и цветов не жалей —

словно счастье зависит

лишь от кисти твоей.

Дождик ходит по крышам.

Все понятно без слов…

Сигарета промокла.

Не сложилась любовь.

Милый, пьяный художник,

мы с тобою вдвоем

просидим до рассвета

под слепым фонарем.

Как мы были непреклонны,

отрекаясь от любви…

Но в душе вопили клоны

тех Небес и той Земли,

той Свободы заоконной,

где с богами мы равны.

Как мы были непреклонны,

как мы были влюблены!

Как мы были непреклонны,

как был тягостен рассвет.

И, взлетая, бились волны

о холодный снег.

Как мы были непреклонны.

И в пластмассовых цветах

тихо плакала Мадонна

с теплым сыном на руках.

А на дворе, смеясь, колдует девка-осень,

желтеет все, ржавеет все. Но нет вопросов.

А мы прозрачного вина нальем в бокалы…

Сердца отпустим погрустить под небом талым.

Горит листва.

И мы с тобой в пожаре рыжем.

Твои глаза мне с каждым днем родней и ближе.

Все те же сны, где мы вдвоем,

еще нам снятся,

но оба чувствуем, что надо расставаться.

Колдует осень на душе,

и мы колдуем

и, обжигаясь, на огонь уже не дуем.

И птицу счастья во все стороны пускаем.

Любовь устала. Мы ее не осуждаем.

Ох закружила осень нас, заворожила.

И разметала, словно листья, и забыла…

Пожар вокруг,

но почему земля остыла?

Послушай, осень,

а зачем ты приходила?

С размаху в омут мы бросаемся всё реже,

безумству страсти дань мы отдали сполна.

Пусть вместе нас еще любить привычка держит,

но очень скоро подустанет и она.

Прости, прощай, —

моя не высказана нежность,

твоя любовь —

как непрощенная вина.

И наших рук, и наших взглядов безнадежность

на увядание судьбой обречена.

Уже и звезды светят как-то вполнакала.

Лишь бьет искра в полнеба, если мы вдвоем.

Твои глаза как два наполненных бокала,

что мы на счастье никогда не разобьем.

Прости, любовь,

прости, но ты пришла не к сроку,

не виноват никто,

ты душу не трави.

В душе людской сейчас совсем не та эпоха,

тысячелетие сейчас не для любви…

Но сердце не верит…

Любовь – это чудо, безумная тайна.

Для нас с тобой она кончается печально.

Закончилось лето, последний день прожит,

а мы друг в друга влюблены еще, быть может.

Осеннее солнце с улыбкою странной

манит к себе последней нежностью обманной…

…Я всех приглашаю на танец печали.

Назад отыграем,

вернемся к началу.

Как танец печали, кружится день летний.

И кто-то уходит последним,

последней…

…Осеннее солнце с улыбкою странной

манит к себе последней нежностью обманной.

И мы, словно листья,

с судьбою играем

и так серьезно друг для друга умираем.

Не можем расстаться,

летаем по кругу,

хотим губами удержаться друг за друга…

Меня сентябрь несет по краю

земли,

сорвавшейся с небес.

И вновь я сердце отпускаю —

мурлыкать – на руки к тебе.

Ты плачешь: – Завтра улетаю, —

смеешься: – Хочешь, я вернусь?..

И воробьишек серых стая

пропрыгала, как божья грусть.

Завис листок под небом мутным —

прозрачный, как твои глаза…

А я молчал в ответ как будто…

А может быть, «люблю» сказал…

И в музыке пустого сада

мелодия осенних слов

слышней, чем шорох листопада

и уходящая любовь.

Ты ушла от меня, словно боль и усталость,

и ни Богу, ни черту пока не досталась.

Я горю на ветру,

но горю, не сгорая.

В каждой вижу тебя,

взглядом дверь открывая…

А глаза у тебя стали странного цвета…

Да и я в них – не я…

Ох, плохая примета…

Мы на счастье с тобой перебили посуду.

Но в разбитый стакан наливать я не буду —

ни полночной слезы,

что в туман превратилась,

ни великой любви,

что кукушке приснилась.

Ты ушла от меня, словно боль и усталость.

Но в разбитом стакане

водка не расплескалась…

Я одинок, как гений в плагиате,

что, лунное освоив ремесло,

ночь распахнув, стоит в одном халате,

не в силах удержать высоких слов…

Всё принимая слишком откровенно,

как в водку сок пускают по ножу,

психической энергией вселенной

по капле в шепот разума вхожу…

Шепчу, камлаю, сердцем увядаю,

хочу найти те самые слова

и с каждым новым словом умираю,

к твоей душе притронувшись едва.

Губами, снами, вещими слезами,

что забродили в сердце, как вино…

Но из того, что происходит с нами,

не понимаю ничего давно.

Но лишь одно я знаю и имею —

и тем живу, не смея всё забыть:

что ты уже была – навек моею

и только смерть нас сможет разлучить…

Звезда прожгла лукавым взглядом стену.

Я здесь один, ты где-то там в ночи.

И что это, любовь или измена,

одна ты знаешь. Знаешь и молчишь…

Я без тебя не пропадаю,

и о разрыве не жалею,

и из окна не вылетаю,

как птица крыльями не вею.

Я не болею, не бледнею,

не загниваю и не таю,

я даже, в общем, не старею…

А лишь,

как мамонт, вымираю.

Жена-любовница, давай начнем сначала,

не раздувай огонь вражды в крови.

В раскосе глаз твоих спокойно-величавых

парит орлица вдумчивой любви.

Свистит ли ветер, град идет с дождями,

твердь неба молнии ломают в бездне лет,

парит орлица, мощными кругами

равняя звезды, солнце, ночь и свет.

Парит орлица. Там внизу – кишенье.

И воронье накаркало беду.

Будь выше всех. Прости, будь совершенна.

Сбрось в пропасть со скалы змею-вражду.

Жена-любимая, смотри, проходит лето.

Сердца болят, готовятся к зиме…

Парит орлица.

С птичьего полета

я с каждым мигом —

меньше, меньше, ме…

Сказал в запале – резано и круто.

Обидел, аж волной пошли круги…

Метнула взгляд пронзительный —

как будто

сорвался сокол

с вскинутой руки.

Захохотала жутко и нелепо,

в зрачках сверкнули рысьи огоньки.

И треснул мир, как дом, —

как будто не был…

И рухнул в бездну горя и тоски.

Жизнь кончилась. Глухи слова отныне.

Кричит обида-дева даже днем.

Любовь забилась в щель.

Одна гордыня

сжигает души адовым огнем.

И каждый прав – на том и этом свете,

готов ввязаться в настоящий бой…

Родная, спи, родная, спи —

ведь это

все не про нас,

все не про нас с тобой…

жене

Твои губы во тьме различаю…

Но во мраке венчальной свечи —

на земле не тебя я встречаю,

а твое отраженье в ночи.

Поразбросаны лучшие годы

сзади, сбоку – и нет им числа…

Что тебе, неземная, угодно,

чтоб – не только во сне – ты была?

Приходи, – желтый волос по ветру,

так похожа лицом на жену…

Разнесем весть по белому свету,

а о чем – сам пока не пойму…

Будем жить мы с тобой в рукавице,

в той, что в сказке лежала века.

Одинок я,

как пение птицы,

и свободен, как мысль дурака…

Я бегу против стрелки часов,

против хода вращенья земли.

Чтобы вырвать из бездны веков

душу той,

что мерцает вдали…

Она светит со дна,

как звезда,

отраженная черной водой.

– Между нами беда-лебеда,

не сдавайся, останься со мной!

Сколько было растрачено слов!

Память гонит нас сквозь решето.

Если мы позабудем любовь,

на земле нас не вспомнит никто.

Длинный посох достанется мне,

помело с рукоятью тебе.

И узнать нас не сможет во тьме

наша дочка —

сама по себе…

Я пью за продолженье листопада!

И чокаюсь с бокалом пустоты.

Еще пока мне ничего не надо,

еще пока я с памятью на ты.

Еще пока твои целую груди,

горю в твоем дыхании – дотла…

Еще пока про нас забыли люди,

еще кровать для наших снов мала.

Еще пока не знаю я, что счастлив,

не знаешь, что несчастна ты еще…

И сердце бьется только на две части,

еще грехи – тебе и мне – не в счет.

Еще пока на сне не ставишь точку.

И я на тестя непохож – точь-в-точь.

Еще пока мы не родили дочку,

любимую

единственную дочь…

Становлюсь безудержно покорным

с милой, что повенчан я в веках,

по годам —

почти уже покойник,

по любви – пока еще никак…

И за что в любви такая сила

и метельной нежности размах?!

Все сносила и переносила

на своих мистических крылах.

Но не чуют у красивых – душу.

Так и я —

как ветер злой в ночи,

что вначале должен дом разрушить,

чтоб увидеть свет огня в печи…

Видел,

где твои проходят ножки, —

шеи в штопор крутятся,

а там,

словно пробки,

сносит дурьи бошки,

отрывая их ко всем чертям.

Одурманены твоей походкой —

ветреной,

а может, ветровой, —

пол-России пьет запоем водку,

пол —

с ножами носится за мной…

Иногда такая ты —

лихая,

иногда, – как песня соловья:

нежная, прозрачная, родная…

Иногда —

чужая, не моя.

Но когда,

звездою полыхая,

сбрасываешь свой покров земной —

темноту губами прожигая,

прямо в вечность падаешь со мной…

С нежностью, пуская в небо корни,

твое тело звонкое ловлю…

Становлюсь безудержно покорным

с женщиной, которую люблю.

Как хорошо в последний день Помпеи

пройтись по улицам заснеженной Москвы.

На миг любви —

в бессмертие поверив,

услышав из-под снега рост травы.

Увидеть в небе ветра зарожденье,

в голубке серой Божий лик узреть…

И что-то вечное смахнуть, как наважденье, —

еще пока не время умереть…

Твои глаза…

Но что-то говорит мне,

что всё не так, как мне мечталось быть.

И сердце сокращается в том ритме,

в котором мы давно не можем жить.

Счастливым быть уже я не сумею.

Другая жизнь у Родины в крови.

Лужков построит новую Помпею

в последний день

несбывшейся любви.

Грустью я обижен и растрачен —

на тебя,

на жизнь,

на белый свет.

Я растрачен и переиначен,

бьет в глаза холодный белый свет.

Это там,

где небо было вольно

под крестом могучего орла,

там, где песня-сказка,

вспыхнув болью,

по оврагам-кочкам понесла.

Там, где был я верен и уверен

в крепости заветного кольца.

Сердца жар был волчьей страстью мерян

в злых зрачках любимого лица.

И теперь под волчий вой,

играя

как река, —

в предчувствии беды —

кровь моя бурлящая,

дурная

сносит этой крепости следы.

Размыкая ветреные руки

безучастной спутницы – судьбы,

жаркого дыхания разлуки

на твоих губах растут клубы.

Словно с ветки лист

в страну иную —

с губ слетает поцелуя след.

Словно песню спев свою земную —

в небо вышел неземной поэт…

Во тьме земной

грущу в окно я,

где звезды рушатся на дно

моей души, —

мне все равно…

Ведь одиночество такое,

что не вмещается в окно.

Но заклинаю

сквозь невзгоды:

– Любовь бессменна и нежна,

неубиваема она.

Замки срывая, платья, годы,

она придет —

твоя жена.

Ты задохнешься чуть не плача,

когда ошпарят,

хохоча,

как будто духом первача, —

бессмертно молодые губы,

рот в рот —

органами звуча.

От тебя я письмо получил —

чистый лист —

ослепительно белый,

как дыханье в казенной ночи

или к сделке готовое тело.

Я на нем начертал слово «Да!»,

хоть себя ненавидел за смелость.

Испарились чернила.

Звезда

вместо них на листе загорелась.

Твое фото смахнул со стола.

Показалось, что ты побледнела…

За окошком осенняя мгла…

Да, я понял, чего ты хотела…

Через полчаса мне уходить,

улетать, сбегать, перегорать,

забывать, бросать и не будить…

В общем, любовь предавать.

Через полчаса мне одному

те полжизни, что ты отняла,

в топку паровозную бросать.

Сердце отправляя на луну —

пусть мертвые хоронят мертвецов…

А я на самолете улечу.

Предавшие любовь —

пешком не успевают.