Соколиная книга

Потому что я русский, или Плагиат наоборот

После многолетнего отсутствия в литературе, восстанавливаясь, так сказать, в литературных правах, отнес я недавно стихи в журнал «Наш современник», автором коего являюсь уже лет пятнадцать. Первую мою подборку дал еще Геннадий Касмынин. А последнюю – «великий и неприступный» Юрий Кузнецов за месяц до своей смерти, в октябре 2003 года. Теперь «стихами занимается» Сергей Куняев, ему я и отдал свои творения. Через некоторое время звоню ему, чтоб узнать о судьбе публикации. И слышу в трубке взволнованно-возмущенный срывающийся голос Куняева-младшего:

– Серега, у меня к тебе очень серьезный разговор. Как ты мог дать в журнал вместе со своими стихами одно из лучших стихотворений позднего Тряпкина?!

Я, как говорится, чуть со стула не упал. Во многих вещах меня упрекали в жизни. За многое ругали. Но такое! Уж в чем-чем, а в плагиате меня еще ни разу не обвиняли. Даже в шутку. Моему возмущению просто не было предела. Я тоже начал закипать в трубку. Но, собрав волю в кулак, все-таки спросил:

– Сергей, о каком хоть стихотворении идет речь?

– Как о каком, о стихе «Потому что я русский». Я его, кстати, на четырех каналах телевидения читал…

Тут уж моему ликующему возмущению просто не стало конца и края…

– Да ты что, это же мое самое любимое, самое известное стихотворение. Это моя «визитная карточка». Оно у меня несколько раз было опубликовано – и в газете «Завтра», и в «Аль-Кодсе», и даже в собственной книге. Только вот в журналах и альманахах не публиковал. Кстати, и подборка в «Завтра», и книга вышли с предисловием Николая Ивановича Тряпкина. Я его (стихотворение) и на вечерах газеты, и на своих собственных вечерах читал (в ЦДЛ, ЦДРИ, Славянском центре и т. д.). И даже перед депутатами в Госдуме. Оно и в Интернете на нескольких сайтах есть, в частности, на сайте «Поэзия сопротивления». А в рубрике «Песни Русского Сопротивления» под названием «А. А. Проханову» много лет распространяется на дисках и кассетах – в патриотической среде. И мне даже один батюшка рассказывал, что в некоем монастыре монахи его наизусть учили. Ну и меня, конечно, по этому поводу гордость и радость разбирала. А тут вдруг меня лишают авторства. Пусть даже в пользу великого поэта, моего старшего друга, который написал две статьи обо мне, предисловие к книге «Ангел в окровавленной слезе» и дал рекомендацию в Союз писателей России в 1994 году.

Получается – такой плагиат наоборот. Я слышал, что некоторые личности приписывают себе чужие произведения, выдают их за свои. Это дико, но понять можно, как вора, крадущего дорогую картину или слиток золота… Но чтобы наоборот: свои стихи вставлять в чужие книги – это уже модернистские извращения какие-то…

А Куняев тем временем продолжал:

– Я его и в посмертный сборник лучших стихов Н. И. Тряпкина «Горящий водолей» включил…

«И полилась печальная беседа»… Оказывается, книга вышла в 2003 году в издательстве «Молодая гвардия» в серии «Золотой жираф» (а я пять лет (!) об этом ничего не знал). И сейчас этот томик стихов стоит на полках любителей поэзии и многих библиотек страны.

И я вспомнил, как это все начиналось… А начиналось все с подборки во все той же – любимой Тряпкиным газете «Завтра», где он и публиковал все свои новые стихи. И где я тогда служил завотделом поэзии. Был апрель 1995 года. Тряпкину, как и всему народу, жилось очень тяжело. Плюс ко всему, атмосфера в собственной семье сложилась очень напряженная, гнетущая – дочь поэта вышла замуж за человека, далекого от поэзии и вообще от культуры в целом. И Николай Иванович стал просто лишним человеком, от которого, по его словам, просто хотели побыстрее избавиться, мелочно не разрешая пользоваться холодильником, заходить на кухню и т. д. А тем более – стучать на пишущей машинке.

И Николай Иванович приносил мне стихи, написанные от руки его аккуратным, почти каллиграфическим почерком. И, заикаясь, виновато говорил: «Вот, Сережа, опять – от руки». Я его успокаивал, говорил, что ничего страшного, я сам отпечатаю. Печатал, приносил в редакцию. И стихи «выходили». Замечательные – великие стихи. Боевые!

В тот раз я, как всегда, отдал стихи в секретариат – в набор, но «вычитать» полосу по каким-то причинам не смог. И вот выходит газета № 17 (73) за апрель 1995 года. Прихожу на планерку, а там – скандал, крики. Тринадцать лет прошло, а я до сих пор помню… Проханов лишил меня премии, Бондаренко наговорил обидных слов о редакторском непрофессионализме. А я, главное, ничего не могу понять. Тут мне показывают свежую газету с подборкой стихов Тряпкина под общим названием «Потому что я русский», и заканчивается она двумя моими стихотворениями, и последнее из них, одноименное названию подборки, с посвящением А. А. Проханову. Я чуть не расплакался от обиды, возмущения и собственного бессилия что-либо переделать. И главное, что я не мог понять, как они там оказались. А Бондаренко еще и масла в огонь подливает: «Ты понимаешь, что ты наделал? Ведь начнется путаница. Литературоведы и биографы Тряпкина будут вставлять эти стихи в его книги… А что скажет сам Тряпкин… Купи бутылку коньяка и езжай к нему, извиняйся… Опровержение мы, конечно, дадим, но… Увы и ах!..»

Тряпкин, кстати, оказался единственным человеком, кто всего лишь посмеялся и сказал, подбадривая меня: «А что, мне очень понравилось, я под каждым словом подписываюсь. Очень хорошие стихи. У меня давно не было таких мускулистых молодых стихов. Очень жалко, что не я их написал…»

Бутылка была благополучно выпита, Николай Иванович по моей просьбе спел несколько своих замечательных стихов, включая трогательную «Гагару», я в ответ прочитал «наше общее» – «Потому что я русский». Его домашних в Москве не было, и мы засиделись. Поздним вечером я уехал домой.

Опровержение вышло в одном из следующих номеров. И я благополучно забыл об этой истории. Но самое смешное, что об этом, как оказалось впоследствии, забыл и литературный критик Владимир Бондаренко, написавший, кстати, литературный портрет «отверженного поэта» Николая Ивановича Тряпкина.

Куняев продолжает:

– Когда я стал собирать эту книгу стихов, я, естественно, обратился в газету «Завтра», так как Тряпкин в последние годы публиковал стихи только в «Завтра» и «Нашем современнике». И Бондаренко дал мне все газетные номера с тряпкинскими публикациями. Но он мне ничего не сказал про этот казус-скандал…

«Забыл, видимо», – подумал я, много лет прошло все-таки…

Я лихорадочно носился по книжным магазинам и нашел-таки эту шикарно изданную книгу с глубокой, мудрой вступительной статьей Сергея Куняева, с большим знанием и любовью написавшего о творчестве великого русского поэта – нашего современника. И на странице 351 стояло ОНО. Мое стихотворение. Ощущение, надо сказать, очень странное. И ревность. И гордость. И дурость какая-то… Есть только одна ошибка. В книге стихотворение датировано 1995 годом, видимо, по газетной тряпкинской публикации. А написано мною оно было 10 апреля 1994 года. И в газете «Завтра», и в моей книге опуб ликовано в том же – 1994 году. Его, кстати, тогда же, в 1994-м, особо отмечал в отклике на выход моей книги «Ангел в окровавленной слезе» поэт Борис Примеров. А в еще более ранней статье, опубликованной в «Литературной России» в 1993 году, тот же Примеров целиком цитирует второе мое стихотворение, «На могиле», также попавшее в тряпкинскую подборку в газете «Завтра» (хорошо, оно не попало в книгу Николая Ивановича, хотя, пожалуй, немного обидно – оно что, хуже?).

Теперь эта яркая толстая книжка стоит на моей книжной полке – как некий символ, как, можно сказать, общее детище… Даже хочется иногда отчеканить или нет, лучше закричать, высунувшись в окно: «Попробуйте теперь сказать, что я не классик!..»

Но казус, он на то и казус, чтобы иметь продолжение. В сентябре сего года литературная общественность России широко праздновала 75-летие своего начальника – председателя Правления Союза писателей России Валерия Николаевича Ганичева. Празднества проходили и на Суворовской площади, и в Центральном доме литераторов. Были даже сняты некие фильмы-клипы о Ганичеве, которые демонстрировали и там, и там. И, как говорится, по законам жанра – и там, и там в фильмах звучало «лучшее стихо творение позднего Тряпкина» – «Потому что я русский».

С момента издания моей последней книги, благодаря помощи Зураба Церетели, прошло уже четырнадцать лет. И давно пора издавать новую. И книга сама уже написана. Даже две. Денег вот только пока нет на их издание. Но когда деньги будут, я бы очень хотел издать ее в том же издательстве – «Молодая гвардия». И попросить Сергея Куняева написать вдумчивое, как он умеет, предисловие. И «упереть» у Н. И. Тряпкина одно стихотворение. Любое. Чтобы счет был – 1:1…

Думаю, кстати, что Тряпкин был бы единственным, кто не обиделся бы и не возмутился, а по-детски рассмеялся и пропел:

P.S. На сегодняшний день «Соколиная книга» – уже третья, вышедшая после публикации этой статьи.

Не лги себе! или Путь миссионера

Октябрь 1985 года. Мне только что исполнилось 22 года. Я закончил Уральский политехнический институт. Публикуюсь в местных свердловских газетах «На смену», «Уральский рабочий», «Вечерний Свердловск» и других. Больших литературных журналов два – «Урал» и «Уральский следопыт», но туда не берут – стихи не те (нет о Ленине, об «опорном крае Державы», о мартенах и т. п.). Хожу в литобъединение при газете «На смену». Там хвалят, там я почти «звезда». Но, конечно, мне, молодому честолюбивому, «задумавшему о себе высоко», рамки местного литобъединения узки, темы, обсуждаемые там, неинтересны, стихи руководителя – стихотворца В. Сибирева сами по себе – явная графомания, хоть и издал он более десятка книжек. А ведь надо строить жизнь, выбирать свой дальнейший путь.

Незадолго до этого приезжал к нам в литобъединение московский поэт Анатолий Преловский, говорил какие-то речи о трудной судьбе поэта, о том, что надо десять раз подумать, прежде чем решиться связывать жизнь с поэзией (но в двадцать два года такие речи – не более чем брюзжание старого неудачника…). Потом мы все по кругу читали свои вирши. И по окончании, когда все стали расходиться, он подошел ко мне и сказал, что мне нужно ехать в Москву, в Литинститут, что тут я пропаду. Но мне надо было еще отработать три года по распределению после получения дип лома Политеха.

И все-таки я решил ехать в Москву. К какому-нибудь настоящему поэту. А было-то их не так много. Незадолго до этого в книжном магазине мне попалась маленькая книжка Юрия Кузнецова «Ни рано, ни поздно», только что вышедшая в издательстве «Молодая гвардия». И я сразу самонадеянно решил, вот Он – тот Поэт, который должен меня понять.

Каким-то образом отпросившись (работал я тогда в УНЦ Академии наук СССР), я поехал в Москву, благо там у меня было много родни (бабушки, дедушка, отец, сестра). Разыскал Союз писателей и всеми правдами-неправдами выцыганил у секретарши телефон Юрия Кузнецова. И позвонил.

В трубке раздался хрипловатый голос:

– Слушаю.

– Юрий Поликарпович, я молодой поэт из Свердловска, Сергей Соколкин. Я бы очень хотел показать вам свои стихи…

После легкой паузы – ответ:

– Но я вряд ли смогу помочь вам в смысле публикации… А что вы вообще хотите?

– Знаете, – сказал я чересчур серьезно, может быть, даже торжественно, – мне просто необходимо, чтобы вы мне ответили, поэт я или не поэт. И стоит ли вообще мне этим заниматься. А то у нас в Свердловске и пишут не так и публикуют другое…

– Приезжайте! – тут же последовал ответ.

И вот я на Олимпийском проспекте, в обыкновенном типовом доме. Поднимаюсь на лифте на пятнадцатый этаж. Дверь открывает моложавая симпатичная нерусская женщина. Я подумал, что ошибся дверью. Но она, видимо, поняв мое замешательство, улыбнулась и просто сказала:

– Вы Сергей? Проходите, Юрий Поликарпович вас ждет.

Иду по коридору мимо кухни, справа вход в кабинет. Поэт сидит за столом, спиной ко мне, что-то пишет. Несмело вхожу. Он тут же разворачивается, испытующе оглядывает меня с ног до головы, хитровато улыбается:

– Ну привет, Соколкин, садись, рассказывай.

Я стал что-то невнятно бормотать о трудной судьбе молодого поэта на Урале, о том, что никто ничего не понимает и не хочет понимать…

– Стихи принес? – строго спросил мэтр, сразу переходя на ты.

– Да, конечно, – ответил я.

– Давай, – сказал он и углубился в чтение, кряхтя и покачивая головой. И вдруг, положив на стол стопку листков со стихами, уставился на меня немигающими глазами, помолчал и тихо сказал: – Знаешь, поэт ты гениальный, но стихи у тебя пока – говно.

Я сидел ни жив ни мертв, не зная, как реагировать, а Кузнецов продолжал:

– Правда, некоторые из них можно и нужно публиковать здесь, в Москве, в журналах. Но они не принесут тебе славы. У тебя пока нет главного, основного, корневого стихотворения, за которое бы зацепилась критика и стала тебя поднимать. Вот у тебя есть задиристое стихотворение «Критикам». Но окончание неправильное. «Моя фамилия Соколкин…». У поэта – Имя!..

Я тут же исправил (у меня это был как один из вариантов, но почему-то я его не решался поставить) и показал Кузнецову:

– Правильно, так хорошо, – одобрил Юрий Поликарпович. – К тому же ты добавил «Я есть!» – оно еще усилило смысл. Молодец. А ругать будут, не обращай внимания, главное, пиши.

И никогда не лги себе! Пиши правду. И еще у тебя есть строчка «Сдернуть с неба Большую Медведицу и подарить Свердловскому зоопарку». Свежий, смелый образ. Но убери эпитет – «Свердловский». Это как-то провинциально… Да и ассоциации со Свердловым неприятные появляются… А вот стихотворение «У Вечного огня» мне понравилось. Строчка «погибших там, мне, в общем-то, чужих» – настоящая… Хотя, потом ты поймешь, что все они, отдавшие жизнь за Родину, тебе не чужие, а родные, свои…

Я, кстати, в первой же своей журнальной публикации – в «Уральском следопыте» № 3 за 1987 год напечатал это стихотворение с посвящением Ю. П. Кузнецову.

– Галя, Галя, я прав, посмотри, – закончил Кузнецов разбор моих стихов.

Не знаю, почему – а спросить было неудобно ни тогда, ни потом – но свою жену Батиму он часто называл Галей, налегая на мягкое кубанское «г». Мы еще о чем-то говорили, но память избирательна и не сохранила всего разговора… На прощание Кузнецов подарил мне свою книгу «Русский узел» с очень обнадеживающей меня надписью. Жаль, книжку эту через пару лет у меня стащили в общежитии Литинститута, куда я поступил в 1987 году.

Уже в дверях Юрий Поликарпович мягко пожал мне руку и сказал:

– Как только напишешь что-нибудь значительное, жду тебя у себя. Звони и приезжай!

Окрыленный, я вылетел на улицу, – солнце светило веселей, небо было голубее, снег белее, а люди – все стали любимыми. И я бежал к своему Олимпу по Олимпийскому проспекту от русского поэта Юрия Кузнецова.

Второй раз я приехал к нему через полгода, летом 1986-го. За месяц до этого из поездки в Москву вернулся замечательный писатель-сатирик Саша Дудоладов, передавший мне, что он то ли видел, то ли слышал (сейчас не вспомню уже), что Кузнецов на своем вечере хвалил молодого поэта с Урала.

– Это он о тебе говорил, – ничтоже сумняшеся уверял меня Саша. – А про кого еще?!

«Логично», – сладостно-обнадеживающе екнуло у меня где-то внутри, но сомнения, честно сказать, остались.

И вот я снова в Москве, на Олимпийском, 22. Жара, дышать нечем. Дверь опять открывает Батима. Увидев меня, ласково улыбнулась. Зашел в прихожую, снимаю ботинки. А Батима говорит:

– Тут Юрий Поликарпович на своем вечере на вопрос, есть ли сейчас молодые талантливые поэты, отзывался о вас очень хорошо, сказал, что есть на Урале, в Свердловске, один поэт, он вам всем еще покажет.

В этот момент из дальней комнаты появился Кузнецов и сказал то ли шутя, то ли серьезно (я не понял), немного даже смутившись:

– Не слушай женщину, это я не про тебя говорил, это я про другого… Проходи.

И зашел в кабинет. Я за ним. А сзади голос, почти шепот Батимы:

– Про вас, про вас он говорил, я знаю, это он сейчас что-то…

Юрий Поликарпович читал мои стихи. А я жадно оглядывал полки с книгами, пытаясь запомнить, что читает поэт, чем дышит. На этот раз ему понравилось значительно больше стихов, в основном – любовная лирика. Особо выделил стихотворение «Из сентября».

Несколько раз процитировал строчку «Спиною к лету раз деваются деревья, рассматриваясь в лужах сен тября».

– Хороший образ, настоящий. Ты стал немного понимать психологию женщины, а это очень важно для поэта.

Увидев в другом стихотворении строку «Великий поэт конъюнктурит» завелся:

– Сейчас нет великих поэтов, просто некоторые хотят таковыми казаться, хотят, чтобы их так называли. Посмотри внимательней, почитай. И не лги себе! Никогда.

А над «Сиренью» расхохотался:

– Ну, ты и завернул… «С утра по радио сирень передавали…» Галя, Галя, включай скорее радио…

Спросил, не собираюсь ли я поступать в Литинститут. Я сказал, что собираюсь на следующий год, но есть проблема с отработкой по распределению (кстати, с работы ученые меня отпустили до окончания установленного срока, и думаю, наука от этого только выиграла). Кузнецов сообщил, что в следующем году семинар поэзии набирает Лев Ошанин, не бог весть какой поэт, но поступать все равно надо, чтобы быть в Москве среди таких же молодых способных людей. Нельзя, мол, вариться в собственном соку и т. д. Но меня убеждать было не надо. Я и так весь горел этим желанием и готов был отдать за это практически все.

После поступления в Литинститут летом 1987 года я первым делом позвонил Юрию Поликарповичу. Сказал, что стал студентом. Он поздравил меня и пригласил к себе. Я тут же примчался. Дверь мне открыл сам Кузнецов. Устало проговорил: «Раздевайся, проходи». Я, как и раньше, пошел было в кабинет, но он, окликнув меня, позвал за собою на кухню. Там был еще один человек, который очень смешно, как мне показалось в первый раз, себя вел. Он как-то неуклюже суетился вокруг Ю. П., как-то заботливо его опекал, хотя на самом деле все путал и делал не так. Каждое слово он повторял раза по два-три, говорил быстро и отрывисто. Ростом он был значительно ниже, чем Ю. П., но восполнял свое меньшее присутствие кипучей деятельностью.

Когда я вошел, он замолк и вопросительно взглянул на Кузнецова. Тот словно нехотя и как-то вяло произнес:

– Это свой, при нем можно.

И невысокий человек (а оказался он поэтом Олегом Кочетковым) продолжил с вдохновенным возмущением громить какого-то неизвестного мне деятеля СП СССР. На столе стояла пятилитровая банка с пивом, которое очень быстро закончилось. Появилась вторая. Я чувствовал себя как-то неловко: сижу с огромным поэтом, молчу, разговор идет непонятно о чем.

– Давайте хоть пиво разолью.

– Разливай, – соглашаются уже хмельные голоса.

И разлил. Мимо кружки. Прямо на пол. Попало и на Ю. П., и на Олега.

– Ах ты, господи! – воскликнул Олег и продолжил обличительный монолог.

Я вскочил виновато, чтобы вытереть. Но Кузнецов остановил меня:

– Сиди, я сам.

Неторопливо взял тряпку, как бы раздумывая, что с ней делать, и медленно стал вытирать стол и пол. А Олег все говорил, ставил кого-то на место. Так я и запомнил то посещение: Кузнецов в мокрой одежде с тряпкой в руках и Кочетков, ниспровергающий какого-то функционера СП.

Будучи еще студентом первого курса Литинститута, я очень сблизился с семьей поэта Бориса Примерова. Часто бывал у них дома, тесно дружил с их сыном Федором. И помню, как-то после прочтения моих стихов поэтесса Надежда Кондакова, жена Бориса Терентьевича, сказала мне очень важную вещь, о которой сам я, бывший провинциал-свердловчанин, до этого не знал, хотя смутно подозревал, догадывался, удивляясь, бродя по редакциям, почему мои стихи – даже когда хвалят, не берут. Из «Нашего современника» меня отсылали в «Литературку», а оттуда – обратно в «Наш современник». Так вот, узнав, что мои любимые поэты – Есенин, Маяковский, Павел Васильев и Борис Пастернак и немало удивившись такому набору, она сказала: «Сергей, вам будет очень трудно в литературной среде, вам все время придется бороться, вы не будете подходить ни в какие литературные обоймы. Правым, либералам, вы не подойдете из-за патриотического содержания стихов, а левым, патриотам-почвенникам – из-за некой продвинутой, модернистской, на их взгляд, формы». Помогло появление прохановской газеты «День-Завтра», куда такое формо-содержание вписывалось как нельзя лучше, но это было в 1992 году. Потом привыкли и стали печатать всё (или почти всё).

И теперь я понимаю, что, вероятно, именно этим я и приглянулся великому, но очень уставшему от бытовой борьбы поэту, приглянулся, несмотря на некоторые явные несовершенства тех моих стихов. Ведь у Кузнецова – при явной глубинной почвенности и генном патриотизме – достаточно модернистская форма изложения, которая во многом сближает его не с Рубцовым, Примеровым, Куняевым или Сорокиным, а скорее с ранним Вознесенским и ранним Бродским (хоть он и называл второго вторичным, а первому вообще отказывал в принадлежности к поэзии).

Также к реальным, а не фиктивным модернистам (то есть развивающим язык, письмо, а не шокирующим своим необузданным «я») можно отнести замечательного русского художника и великого подвижника Илью Сергеевича Глазунова (хотя он ни за что не согласится с этим моим заявлением). А вот Малевич – не модернист, он просто очень сильно переоцененное мертвое квадратное гипертрофированное «я».

Да, Кузнецов – модернист, не придумавший, но выстроивший свой космос не на пустом месте, не в хаосе и разрушении, а на крыше, если так можно выразиться, засыпанного пылью забвения – Мифа (и думается, «Поэтические воззрения славян на природу» сыграли в становлении его мировоззрения далеко не последнюю роль).

Да, Кузнецов – гений. И теперь это тоже понятно. Гений, как и Пушкин, не стихами – выход хрестоматийных текстов у него такой же, как у любого большого поэта. А есть у него, кстати, и средние стихи.

Гений потому, что создал свой мир, свой образный ряд, свой язык, свою интонацию, по которой его сразу можно отличить от других поэтов. Кузнецов соединил логику современного бытового (типового) языка с практически вымершими понятиями и образами. Это язык, на котором говорил он один (подражатели не в счет) и который в конце концов стал понятен не только пишущей, но и читающей братии. Люди свыклись и стали понимать как естественное – этот симбиоз бытового с возрождаемым языком и мировоззрением наших предков.

Но человеческая жизнь, даже гениальная, слишком коротка для такого титанического броска в бездну. Как пересаженная из других мест яблоня будет расти, цвести, но плодоносить может начать только через какое-то время (если вообще начнет). Но главное, что дерево уже посажено, семя брошено…

Стихи у Кузнецова умные (разумные). Но лично для меня в его стихах, особенно в любовной лирике, не хватает чувства, пронзительной открытости сердца. Многие стихи, философские в том числе, поражают своей практически математической логикой, они как бы просчитаны на несколько ходов вперед. Он, как хороший шахматист, передвигает фигурки образов, прекрасно понимая, чего ему надо добиться, сочетая рациональное с иррациональным, высокое с низким.

Поразительно, Кузнецов, при всей своей несгибаемости, «олимпийскости», «богоизбранности» – не боится быть слабым и смешным, как бы отдавая противнику (критику, читателю) одну из пешек (и все хором кричат, что Кузнецов рифмует анекдоты и делает это достаточно плохо и неуклюже. Значит, он такой же, как мы, человек со слабостями, желающий легкого успеха). Ан нет! Зачем ему это было нужно, знает он один. Его творчество, его и законы. И следующим ходом у вас забираются и пешка, и ферзь, и король заодно…

Стоит такое стихотворение, которое стоит десятков томов иных «классиков» (простите за каламбур)…

Но человеческое сознание инертно. Его надо ублажать, развлекать. В него надо силой пропихивать нестандартные, новые на данный момент мысли, обороты речи. И Кузнецову повезло. Рядом с ним оказался такой «пропихиватель» – Вадим Валерианович Кожинов. Неизвестно, состоялся бы Кузнецов без Кожинова в полной мере или нет. Это вопрос в пустоту. Слава Богу, что он был. И мы ему за это благодарны. Жалею, что никто сейчас не хочет или не может взять на себя эту тяжелую работу. Ведь неизвестно еще, чем она может аукнуться в будущем, принесет ли дивиденды… Многие предпочитают только, как критик Б., констатировать факты существования тех или иных персонажей, уже давно отмеченных другими литераторами (чаще всего еще советскими)…

И еще Кузнецов был миссионером, бессребреником. А это явление в наши дни практически неповторимо. В наши дни – стяжательства, когда превыше всего желание хорошо и «красиво» жить. Все хотят зарабатывать на том, что они делают (и в этом, в принципе, нет ничего плохого). А Кузнецов умел жить выше обыденного, быть выше быта. Умел реально творить. Умел быть равным Творцу. И один Бог знает, каково это было ему и его семье…

Судьба поэта трудна не сама по себе, а потому, что она Судьба Поэта. Критик, физик, строитель в тех же условиях, чувствуют себя намного лучше (нервная система менее расшатана, душа менее ранима, совесть может смириться с бытом). Ну подумаешь – не печатают, зарплату не дают, начальник дурак… Займемся чем-нибудь другим, сменим работу, спрячем фигу в кармане. А поэт так не может. Ни сменить работу (читай призвание), ни жить с фигой (как с нелюбимой женщиной). Поэт прост, как народ, прозрачен и чист душой, наивен и простосердечен. Ложь его убивает, один из главных его принципов – не лги себе!

Виктор Пеленягрэ, выпускник Литинститута – «маньерист» и автор нескольких широко известных поп-хи тов, как позже выяснилось, не брезговал, как он это называет, позаимствовать то строчку, то четверостишие, то целое стихотворение. Он выдал за свой текст песни, исполняемой группой «Белый орел» «А в чистом поле система “Град”», на самом деле переделанный из стихотворения покойного коллеги по цеху Андрея Туркина… Позаимствовал он четверостишие и у Юрия Поликарповича:

нелепо заменив в нем пару слов. А не подозревавшая ни о чем Ирина Аллегрова исполняла песню с заимствованными строками на различных «высоких» площадках.

Когда певица узнала об этом, она была просто в шоке. Пеленягрэ же, а встретил я его на одном из телефестивалей «Песня года», где исполнялись и мои песни, услышав мой недоуменно-возмущенный укор, как он может воровать чужие стихи, а тем более стихи известнейшего поэта, живого классика (на что он надеется, ведь это все равно станет известно, он бы еще у Пушкина своровал…), рассмеялся по-барски фамильярно и сказал, что это не плагиат, а заимствование (как будто хрен слаще редьки… «Справедливости ради» надо сказать, что это оказалось не единственное его «заимствование» у Кузнецова). И добавил, Поликарпыч, мол, не обидится. А «Поликарпыч» действительно знал об этом (здоровья, думаю, ему это не прибавило). Он всего лишь сказал мне: «Я даже не хочу говорить об этом. Счастья ему это не принесет. Нет такого поэта. Кузнецов есть, а Пеленягры нет». Естественно, в суд он тоже подавать не стал, не тот уровень… Неестест венно другое….

Где был Союз писателей? Почему Российское Авторское общество, созданное для охраны прав авторов, не сделало этого? Не отследило. Неужели так низок интеллектуальный уровень чиновников от культуры? А ведь в творениях этого сочинителя (и не только в текстах песен, но и в стихах, в частности, опубликованных в книге «Как упоительны в России вечера», вышедшей в издательстве «Голос» в 1999 году под редакцией Т. Алешкиной), «плавают» как у себя дома многочисленные строчки из Блока, Цветаевой, Есенина, Рубцова, Ахматовой, Пастернака, Гумилева, Высоцкого, Тарковского, Тряпкина, а также из известных «дворовых» и авторских песен.

Удивительно, что Академия поэзии, возглавляемая замечательным поэтом Валентином Устиновым, приглашает такого автора под свои знамена, заявляя его в своих выступлениях, публикуя в своих альманахах. Неужели же помощники Устинова, принимая сочинителя в члены Академии, не интересуются его «творчеством», не читают его стихов… Кузнецов, кстати, как рассказывал мне Устинов, скептически отнесся к созданию Академии и не вступил в нее. Он был абсолютно самодостаточен – в этом смысле.

Октябрь 1993 года. После месячной отсидки (с 13 июня по 13 июля) в Бутырской тюрьме «за хранение и ношение оружия» (я делал журналистское расследование о поступлении в Москву оружия и… перестарался) я опять вернулся к работе в газете «День», в которой служил с 1992 года. Общественный резонанс был достаточно высокий, о моем аресте написали практически все либеральные и патриотические газеты, кто со злорадством, кто с сочувствием. И вот я опять работаю, пишу стихи, статьи, делаю интервью с известными художниками, писателями, космонавтами, деятелями Церкви.

И вдруг октябрьские события. Оборона Белого дома (мы, журналисты газеты «День», несколько ночей провели в здании Парламента, описывая происходящее). 3 октября утром грязные, голодные и «холодные» (в здании было отключено электричество) разошлись по домам – поесть, поспать, прийти в себя.

Вдруг днем звонок от начальства: срочно приехать в бывший Краснопресненский райком КПСС, там собираются все «наши». Приехав, увидел Проханова, всех «дневцев», главного редактора «Нашего современника», «Народной газеты» и многих других. Вокруг царило радостное оживление, суета. Все поздравляли друг друга, оцепление вокруг Белого дома было прорвано, со стороны Крымского моста пришли большие колонны «Трудовой России». Омоновцы, привезенные из других городов и еще вчера избивавшие прохожих у метро «Краснопресненская» и на подступах к Белому дому, побросали щиты и дубинки и скрылись в неизвестном направлении…

Но каково же было мое удивление, когда среди «газетчиков-трибунов» я увидел «мирного поэта» Юрия Кузнецова. Среди всей этой суеты он выглядел как слон в посудной лавке, не знающий, куда деть свое большое тело. Физически, конечно, от него, как и от Бориса Примерова, не раз приходившего на баррикады у Белого дома, не было никакого толку, чем он мог помочь… Журналистикой Кузнецов не занимался, не писал о сиюминутном. Но быть в стороне он тоже не мог. Убивали его страну, его народ. И он был со своим народом, со своей Родиной. Потому что являлся яростнейшим государственником, державным строителем, имперским поэтом. И он был готов защищать свое Отечество, свою великую Державу, называлась ли она Советским Союзом или Российской империей. Суть-то у них одна. И враг один.

После октябрьских событий, физического поражения оппозиции, разгрома газеты «День» над всеми нами, кто имел отношение к закрытой газете, к Проханову, навис вполне реальный «дамоклов меч». Добрые люди рекомендовали нам какое-то время не только не ходить на работу (которой, впрочем, в тот момент уже не было), но и вообще уехать из своих квартир, а еще лучше из Москвы. Над Прохановым реально нависла смертельная опасность. И продолжалось это не день и не два. И даже когда была открыта новая газета «Завтра» (ничем, впрочем, не отличающаяся от своей предшественницы), поначалу издававшаяся в разных городах России и бывшего СССР, ненависть к «красно-коричневым» и желание «либералов» «додавить гадину»

(вспомните «интеллигентнейшую» Лию Ахеджакову) меньше не становились.

Как-то незаметно исчезли несколько сотрудников газеты, перестали печататься некоторые бывшие авторы (правда, появились новые, гораздо более боевые), трусливо замолчали некоторые политики. А поэзия жила. Стал бойцом «тихий лирик» Борис Примеров, вовсю громил врагов своим словом и стариковской палкой добрейший Николай Иванович Тряпкин, не умолкал поэт и подвижник Валентин Сорокин. И конечно же, не мог стоять в стороне от происходящего Юрий Кузнецов. И на страницах газеты «Завтра» (и других патриотических изданий) появились его стихи «Что мы делаем, добрые люди», «Федора», «Где ты, Россия, и где ты, Москва?»

Все произошедшее в октябре 1993 года отра зилось и на моей судьбе. Через несколько дней после чудовищного расстрела Парламента следователь Пустовалов по указу прокурора вновь «открыл» мое, давно закрытое «дело» (Проханова обкладывали со всех сторон). Но, слава Богу, и друзья были. Письма в мою защиту и поддержку кроме родной газеты написали редакторы «Нашего современника», «Литературной России», «Русского Собора», «Народной газеты», «Палеи», председатели Союза писателей России и Москвы, писатели Виктор Розов и Владимир Солоухин…

И вдруг, как-то вечером прихожу домой, раздается телефонный звонок. Снимаю трубку: «Это Кузнецов. Сергей, я слышал, у тебя проблемы… В общем, я тут кое-что написал. Немного, но, думаю, хватит. Скажи, на чье имя надо писать?..»

Я чуть не заплакал, был очень тронут. Думал, ему не до того – ходит весь погруженный в свои мысли о вечном, нетленном. А ведь узнал, в тяжелую минуту не поленился, не побоялся – написал. Да еще и нашел для меня теплые, высокие слова, назвав меня «поэтом, одним из интереснейших в своем поколении».

Весна 1994 года. У меня наконец-то вышла полноценная книга стихов, изданная по тем временам просто шикарно – в цветной обложке. Помогли с изданием Московский международный фонд содействия ЮНЕСКО и лично – Зураб Церетели. Я весь на подъеме, настроение хорошее. На службе в газете тоже все отлично: сделал несколько интересных интервью. Напечатал в «Завтра» и других изданиях более десятка подборок стихов, обо мне написали Тряпкин и Примеров в «Литроссии». В общем, жизнь складывалась. К тому же, благополучно и окончательно завершилась моя эпопея с Бутырской тюрьмой.

Не бывает худа без добра. Жена меня до этого много раз спрашивала, почему у меня столько стихов о любви, а ей я не посвятил ни одного… Я всегда отвечал, что ведь она рядом, я ее очень люблю, и у нас все хорошо. А стихи рождаются страданием, переживанием. Вот и накаркал… За этот «бутырский» месяц в переполненной ворами и убийцами камере, где мы, не блатные, спали по очереди на одной шконке (кровати) три человека, я написал десять стихотворений о любви, посвященных моей жене. Их тут же опубликовали газеты «День» (пока я еще находился в Бутырке), «Московский железнодорожник», журналы «Московский вестник», «Наш современник» и другие издания.

Так вот, циклом любовной лирики «У меня на тюрьме» и открывалась моя книга «Ангел в окровавленной слезе». Я с удовольствием дарил книги своим друзьям, сослуживцам, коллегам-поэтам.

И вот как-то около редакции, а она располагалась тогда в СП России, я столкнулся с Кузнецовым. Он стоял у открытого окна под лестницей и как-то сосредоточенно-рассеянно курил (первое я понял по глазам, второе – по движению рук, стряхиванию пепла). Он был хмур, может быть, нездоров. Я, забежав в редакцию, взял из стола книжку, радостно ее подписал и пошел к мэтру. Он, беря книгу, лукаво улыбнулся и произнес неторопливо:

– Книжки вовсю издаешь, а вот у Тряпкина книжки давно не выходили…

Я немного растерялся, не зная, как на это реагировать. И молчал. Кузнецов постоял, помолчал тоже и, видимо, почувствовав некоторую неловкость, примирительно сказал:

– Да ладно, ладно, это я так, – и уже, открыв книгу, добавил: – К тому же у тебя тут предисловие Тряпкина…? – И вдруг удивленно-возмущенно: – А это что за название раздела у тебя – «У меня на тюрьме»? Разве это название для настоящего поэта?! Ты что, уголовник?

Я остолбенел, потом начал объяснять, что это, кроме всего прочего, образ нашего времени и т. д. На что он глубокомысленно, как всегда, заявил:

– Не лги себе! У поэта не может быть такого названия. Разве Есенин или Блок могли так назвать книгу?.. Уголовник…

И как-то безнадежно, махнув на меня рукой, неторопливо удалился.

Апрель 1994 года. Идем с женой от метро «Краснопресненская» к ЦДЛ. Вечер, темно, холодно. Перед Садовым кольцом – встреча: Юрий Поликарпович. В пальто, без шарфа, белая рубашка, расстегнутый ворот. Ветер развевает волосы. Как всегда сосредоточен. Я дернулся к нему, но он уже увидел меня. Остановился и спокойно заговорил:

– Все нормально. Мы тебя приняли. Поздравляю. Ты член Союза…

Потом помолчал и добавил:

– Были какие-то против, говорили: зачем нам люди из газеты «Завтра», к тому же скандал этот с тюрьмой… Но я сказал, что главное – поэзия. А ты – поэт. И мы победили. Документы получишь в Московской писательской организации… Ну, пока…

У меня было впечатление, что он хотел еще что-то сказать, но промолчал, еще чуть-чуть постоял, глядя на меня каким-то удивленно-насмешливым взглядом. И пошел – тревожный, замкнутый, сосредоточенный…

Прошел год, может, больше. Мы опять с ним встречаемся в Союзе писателей России около редакции. Кузнецов курит. Настроение, видимо, хорошее. Улыбается. Увидев меня, бегущего мимо, окликает:

– Привет, как дела, газетчик?

Говорю, что нормально, чувствую некоторую неловкость, почти вину. За прошедшее время мы только один раз увиделись на улице, я ни разу не позвонил.

– Вот, – говорит Юрий Поликарпович, по-волан довски блестя глазом, – хочу тебе книжку новую подписать. Издана она, конечно, не бог весть как, но все равно получилась хорошей…

Протягивает мне ее и начинает искать ручку. Я беру скромно изданную синенькую книгу, и в глаза мне сразу бросается ее название (надо сказать, что именно с подачи Кузнецова я, как, наверное, и многие мои сверстники, стал уделять особое, почти культовое внимание названию книг). Книга называлась «До свидания! Встретимся в тюрьме». Я даже застыл, в голове у меня закрутился вихрь бессмысленных мыслей. Надо было что-то сказать, сделать. Мне вдруг стало безумно обидно и даже немножко жалко себя. И я почти что нахамил:

– Вы что, Юрий Поликарпович, уголовник, в тюрьму собираетесь? Что за название книги для настоящего поэта…

Кузнецов даже не сразу понял, что я сказал, как-то распрямился всем телом:

– Что? Да ты…

И пошел мимо меня, так и не подписав книги (единственной из пяти подаренных мне за все время нашего знакомства)…

Май 1995 года. Ушел из жизни (повесился на своей даче в Переделкино) большой русский поэт, мой старший друг Борис Примеров. Все в шоке. Никто ничего не понимает. Еще несколько дней назад мы встречались, он приходил ко мне домой, читал мои стихи, показывал свои, посвятил мне два стихотворения… Ужасное, жуткое горе. А тут еще эта его предсмертная страшная нелепая записка, где он пишет, что во сне ему явилась Друнина и предложила опубликовать стихи других людей под его светлым именем… И поползли слухи один глупее другого…

Через полгода мы в газете «Завтра» решили посвятить Борису Примерову вторую посмертную полосу. Я сделал небольшую «врезку» к его последним стихам, написал стихотворение памяти поэта. И стал обзванивать его друзей, знакомых – русских поэтов. Кто-то сам принес в редакцию трепетные, полные слез, строки о большом поэте, нежном друге, о страшной, невосполнимой утрате. До сих пор не могу без слез читать воспоминания о Примерове Аршака Тер-Маркарьяна и Олега Кочеткова. С огромной теплотой вспоминаю отзывы о нем Валентина Сорокина и Виктора Кочеткова, Владимира Цыбина и Николая Старшинова, Марии Аввакумовой и Владимира Кострова. И я, конечно же, позвонил Кузнецову:

– Юрий Поликарпович, вы же хорошо знали Примерова, скажите о нем что-нибудь…

– Не хочу, – раздалось в трубке, – так не поступают… Я не буду говорить о плагиаторе. Он для меня больше не существует.

– Я от вас этого не ожидал, – сказал я и положил трубку.

На душе стало вдвойне тяжело. Но что сделано, то сделано… А ведь Кузнецов, конечно же, понимал истинное значение и величину таланта Бориса Примерова.

P. S. …А что касается его якобы плагиата… Представьте себе Ахматову, Цветаеву и Пастернака, ворующих стихи у Пеленягрэ…

Потом мы еще неоднократно встречались. В составе делегации Союза писателей России ездили осенью 1995 года в Рязань на празднование столетия величайшего русского поэта Сергея Есенина.

Помню там Владимира Бондаренко, поэта Валентина Сорокина, писателя Владимира Солоухина, Прокушева, Куняевых, Ганичева, Артемова. Помню, что Кузнецова, как и многих других, возмутило краткосрочное пребывание на русском празднике Александра Малинина (он отпел, получил деньги – или наоборот – и уехал). Помню, пьяненькие (с поэтом В. К.), стоя в какой-то клумбе, уже в Константиново, отдавали по-военному честь кортежу прибывшего туда с помпой министра культуры России Евгения Сидорова, бывшего ректора Литинститута, за что были удостоены «их» благосклонной улыбки и рукопожатия.

Последняя встреча. Конец весны 2003 года. Кабинет на первом этаже в здании «Нашего современника».

Кабинет Юрия Кузнецова. Дверь приоткрыта. Захожу. Юрий Поликарпович сидит за столом, читает стихи и разносит их в пух и прах:

– Ну разве так пишут! Это же неграмотно…

Вокруг него, как цыплята вокруг курицы, сгрудились несколько человек, один подобострастно кивает:

– Да, да, Юрий Поликарпович, вы правы, большое спасибо, обязательно исправлю, как я сам этого не заметил. Да, да, именно так. Это гениально!

Кузнецов, морщась, продолжает. Остальные внимательно слушают и тоже кивают. Кузнецов, сказав очередную фразу, отрывает взгляд от листа и, мягко торжествуя, весело или наоборот хмуро, если устал объяснять абсолютно очевидные вещи, оглядывает присутствующих.

– Нет, это никуда не годится. Иди, переделывай, через год приходи.

Человек благодарно берет свою подборку и, прижимая к груди, благоговейно, как освященный пасхальный кулич, выносит ее и себя из редакции. Дальше очередь доходит до следующего и т. д. Почему-то мне показалось, что это его студенты с ВЛК. Может быть, я ошибся. Не знаю…

Увидев меня Кузнецов нехотя кивнул и сказал:

– Садись, жди.

До сих пор жалею, что не записал всего этого разговора, точнее поэтического разноса, устроенного Кузнецовым своим молодым коллегам. Когда последний из них ушел, Ю. П. сказал:

– Подожди, отдохну немного. Покурю.

Закурил, затянулся, посмотрел в мутное маленькое окно, опять затянулся, затушил сигарету, долго вминая ее в пепельницу, помолчал и наконец произнес:

– Ну что, давай стихи.

Я протянул ему большую подборку – на несколько журнальных разворотов, как мы и договорились с ним по телефону. Он взял, положил, подумал и спросил:

– А о себе что-нибудь написал: где родился, что делал?.. И фотография нужна.

Я достал из портфеля резюме и фото и подал Кузнецову. Фотографию он положил, не глядя, а вот резюме стал читать. И тут же, рассмеявшись, стал что-то из него вычеркивать:

– Это нам неинтересно, это не для нас. Это к ним… Лауреат телефестиваля «Песня года»… Песни исполняют Долина, Аллегрова, Буйнов… всего сорок пять человек… Да-а-а-а! Нет, нет, нет. Это нам неинтересно! Это не поэзия…

– Согласен, – ответил я, немного смутившись, – но вы просили написать все о себе, что делал, чем занимался… Я и написал.

– Это нам не интересно. Нас интересует только поэзия, остального – нет, остальное – к ним…

К кому – к ним, я мог только догадываться… Да и разве это в тот момент было важно? Юрий Поликарпович уже начал читать стихи. Лицо его было серьезным и усталым. Он читал стихи и складывал листы в две стопочки. Одни в левую, другие в правую. Вдруг, дойдя до стихотворения «Памяти поэта-друга» (памяти Бориса Примерова), он как-то сконфузился, сделал недовольную гримасу и сказал:

– Я не уверен, что это надо публиковать. Примеров сделал очень плохую вещь…

– Вы имеете в виду его смерть? – спросил я.

– Я имею в виду его последние стихи, точнее как раз не его стихи. Говорят, он их украл…

– Я тоже это слышал, но стихов этих не видел. К тому же, он как поэт в десять раз сильнее тех людей, у которых он якобы что-то украл. Он огромный поэт. А то, что он сам написал в предсмертной записке… Так, может, просто путались мысли… Кто знает, что испытывает человек перед смертью. Он и без этого написал множество замечательных стихов…

– Может быть, может быть… – скомкал ответ Кузнецов, думая о чем-то своем. – Ладно, пусть будет…

Через некоторое время дошел черед до стихотворения «Русский бомж», из которого Ю. П. предложил выкинуть две заключительные строфы, потому что в одной из них было слово на букву «б». Я не страдаю пристрастием к подобного рода писанине и даже являюсь ее противником, но тут, как говорится, тема обязывала. Кузнецов согласился со мной, но сказал, что все же в уважаемом литературном журнале публиковать это не стоит.

Вот в книжке своей – пожалуйста. Если это тебе так важно.

Ну, отрезать так отрезать! Очень ему понравились стихотворения о Святогоре, «Берегиня» и «Люблю твой колокольный звон». И у нас уже насобиралась довольно большая подборка – примерно на четыре разворота. Но в нескольких (порядка десятка) стихах Кузнецов предлагал заменить некоторые мои строчки какими-то своими «кузнецовскими» – нелепыми на мой взгляд в моих стихах.

Он мне доказывал, что так надо, а я говорил: Юрий Поликарпович, это ведь ваше видение, ваши строчки, они хороши в ваших стихах, а в моих будут выпирать. И вообще…

– В конце концов, – вспылил я после полуторачасового спора, – вы или берите, или нет. Я вас очень люблю и уважаю, вы мне очень многое дали, но я уже достаточно грамотный и как поэт, и как редактор, сам шесть лет руководил отделом поэзии далеко не худшего издания. Я вас выслушал, но предпочитаю сделать по-своему, оставить эти строчки такими, какие они есть. В общем, я и сам с усам.

Вдруг Кузнецов вскинул на меня свои удивленно-воз му щенные глаза и как-то нелепо, не к месту, как мне показалось, спросил:

– Что, на мое место претендуешь?!

После этого разговор уже, естественно, не ладился. И я засобирался домой, оставив только те стихи, которые ни у меня, ни у Юрия Кузнецова не вызывали никаких вопросов. Подборка итак получилась размером два с половиной разворота. И вышла в десятом, октябрьском номере 2003 года.

А в ноябре Юрия Поликарповича Кузнецова не стало. Но я об этом узнал значительно позже и не проводил его в последний путь…

Я редко с ним общался. Не всегда так, как подобает с Великим Поэтом. И мне его очень сейчас не хватает. Выть хочется при мысли, что его легкое парящее перо уже ничего больше не напишет. Но и того, что уже написано, хватит надолго, на века, быть может, на вечность.

Падший ангел, отбывший свой срок, или Пророческая тишь

Мы познакомились в сентябре 1987 года в его московской квартире около метро «Красносельская». Мне несколько дней назад исполнилось 24 года. Я стал студентом первого курса Литературного института им. Горького вместе с его сыном Федором. Федор, как и отец (и жена поэта – Надежда Кондакова), писал стихи. И все они очень трепетно, с интересом относились к чужому творчеству. А незадолго до этого Федор, взяв мои вирши, отнес их отцу. И вот я приглашен в гости к Поэту…

Дверь мне открыла Надежда Кондакова, проходим в гостиную, где накрыт стол… И первое, что бросается в глаза и как-то придавливает тебя к полу, это книги. Тысячи книг. Они везде. Их нет разве что на потолке… Книги по истории, философии, культуре, поэтические сборники, книги прозы, энциклопедии, справочники. Старые книги в кожаных переплетах и новые. Массивные собрания сочинений и дешевые сборники в мягких обложках… Как я узнал потом, почти все свои деньги от гонораров Борис Примеров тратил на книги, среди которых встречались и очень редкие, был завсегдатаем букинистических магазинов и книжных лавок. Этот замечательный поэт был еще и энциклопедически образованным человеком, был великим книжником, любителем и знатоком отечественной истории и философии. На полках стояли труды Карамзина, Татищева, Костомарова, Ключевского, Забелина. У него были почти все авторы и философы, изданные в «Литературных памятниках»…

Из смежной комнаты выходит, прихрамывая, веселый, очень необычного вида человек в белой навыпуск рубахе, лохматый, с черной бородой. Внешне что-то среднее между Велимиром Хлебниковым (как он представлялся мне благодаря его стихам) и Емельяном Пугачевым – только с очень добрыми, печальными глазами. Практически такой, каким изобразил его на картине в образе «Русского Икара» Илья Глазунов… Вышел. В руках какие-то книги…

– Ну здорово, Сереженька, дорогой! А ты это читал?.. А это?.. А это?..

Я, бывший провинциал, ничего этого, конечно, не читал. И Борис Терентьевич, все понимая, начинает очень легко и весело рассказывать мне и Федьке (как он его называл) о Леонтьеве, Трубецком, Федорове. И потом, уже за столом, продолжая говорить о великих русских мыслителях, переключается на великих державников – говорит о величии Александра Третьего, о гении Петра Первого, о мудрости Сталина. И вообще, подводит он итог своим мыслям, России, русскому народу нужна монархия, нужен человек, который бы знал и, главное, искренне любил свою Родину, ее традиции и верил в ее предназначение. И обязательно верил бы в свой народ. На мой наивный вопрос, а как быть с Лениным, взял с полки один из томов пролетарского вождя и показал мне телеграммы и распоряжения последнего о «мешочниках», оккупировавших железнодорожный состав, который в данный момент потребовался большевистскому правительству (не ручаюсь за точность пересказа). «Великий гуманист» приказывал их всех расстрелять…

Но никогда Примеров не был антисоветчиком в том смысле, в каком это слово употребляют уезжающие «за кордон» господа-эмигранты. Он понимал разницу между Лениным и Сталиным, между Советами Ленина и поздними Советами брежневского времени. И уж точно, никогда бы он не оставил Родину. Даже думать об этом смешно.

Или такое:

И он был прав. Никогда он не умрет ни в литературе, ни в русской душе. Поэт и старинный друг Примерова, Владимир Цыбин, писал, что «Примеров был один из тех редких людей, кого Бог поцеловал на творчество». У него нет ни одной сконструированной, не гармоничной, выдавленной из себя строчки. Слова то парят в воздухе, как орлы, то порхают, как бабочки, переливаясь и создавая яркие образы. Он никогда не был литературен, он всегда был поэтом от земли, он черпал вдохновение в родном воздухе, в родной степи…

Такой поэт мог появиться только в золотую пору «застоя», когда перестала бешеными темпами развиваться промышленность, тормознулась, покрывшись жирком, научная мысль (воплощаемая, в лучшем случае, на Западе…), но зато буйным цветом, как крапива и лебеда, стала разрастаться народная литература. Именно только тогда мог появиться поэт-певец, свободный от воспевания «Казанского университета» и «Лонжюмо», «Секвойи Ленина» и «Братской ГЭС». Поэт воспевал то, чем жил, в чем жил, чем дышал. Он гармонировал с природой, любил ее, и она отдавала ему, как любимая женщина, свое тепло, свои запахи, свою тайну. Именно только тогда, полностью доверяя и доверяясь своему времени, человек мог быть настолько гармоничен с природой и эпохой. Думаю, что в ближайшее столетие такое, к сожалению, не повторится. Ведь «покоя на русской земле», – как писал Примеров про мое творчество, – «уже никогда не будет. И требовать от художника, рожденного в грохоте железного часа, того, чего нет вокруг, невозможно».

Борис Терентьевич Примеров родился 1 июля 1938 года в Ростовской области, в станице Матвеево-Курганской, чуть севернее Азовского моря, в семье казаков. Мать его – украинка, была из рода казачьей знати, из-за чего почти вся семья погибла в годы Гражданской войны. Отец учился в кадетском корпусе, а после революции стал боевым офицером Красной Армии. Но «его, как сына раскулаченных родителей, к тому же женатого на представительнице “бывших” исключат из партии и уволят из армии», – писал в своей автобиографии Примеров. В семье, кроме него, были еще двое братьев и старшая сестра.

Детство поэт провел на Дону, в станице Мечетинской, среди степей, небылиц, фантазий и преданий, среди «еще жившего в быту украинского и южнорусского фольклора». Мать поэта прекрасно пела. «До сих пор чувствую, как во время пения, правдивого и полыхающего свежестью голосовых красок, у меня перехватывало дыхание», – вспоминал Борис Терентьевич. Уже тогда, в детстве, в его жизнь вошли книги и воспитали в нем «филолога по душе и призванию».

Именно там, в Мечетке, Примеров был очарован своим земляком Михаилом Шолоховым. Запоем читал и перечитывал «Тихий Дон», всю жизнь любя это произведение и не уставая восхищаться им и его автором. Он часто цитировал наизусть куски из романа, восторгаясь метафоричностью и образностью произведения.

И конечно же, любимым поэтом Примерова был великий русский песельник Сергей Есенин. Они оба выросли в народной среде, в сельской местности – среди лесов и трав, бабочек и шмелей, песен и народных преданий. Оба почитали природу как «живую и разумно действующую». Оба были мудры действительно народной мудростью, облекая ее в живые художественные формы. Ведь настоящему художнику свойственно образное восприятие мира, очеловечивание, обожествление его.

И впоследствии критики неоднократно ставили Примерова в ряд поэтов «есенинского типа», даже предсказывая ему славу «князя русской песни». Среди других любимых поэтов Борис Примеров всегда отмечал Цветаеву, Гумилева, Пастернака и Васильева. Писал, что между этими силовыми точками лежит его «магнетическое поле поэзии». Ну и конечно, он боготворил Пушкина. Всегда восхищался Некрасовым. Цитируя строчку «Савраска увяз в половине сугроба», говорил, что просто литератор написал бы – «увяз в сугробе», а в «половине сугроба» мог написать только настоящий поэт с настоящим объемным зрением.

Он ведь и сам был таким поэтом. Его стихи объемны, шершавы, они благоухают степью и ветром, они родные.

Так не напишет пришлец, так можно писать только о родном, о своем. Это та самая, непридуманная народная поэзия, то, что называется культурной самобытностью, самостийностью, то, что растет из народных глубин, что передается с молоком матери, чего нельзя найти, сделав революцию или завоевав, покорив чужую страну. Такой взгляд, такое ощущение взращиваются веками и бережно передаются по наследству.

Да, это передается только по наследству. И не кому попало. А избранным, лучшим, великим…

Почему всегда так ревниво, намеренно принижая талант Примерова, смотрели на него эстетствующие либеральные да и патриотические литераторы? Он был естественен на этой земле, а они нет, он был нужен этой земле, а они нет.

Вот так! Какая мощь! Сколько воздуха, силы – и ни одного лишнего слова! Он волхв, кудесник, он выдает права! А они – выученные ремесленники. Он первичен, первороден, а они… Через десять лет их вообще никто не вспомнит. Правда, наплодят, понараздувают других резиново-пластмассовых литераторов с такими же штампованными полиэтиленовыми душами. Потому что кому-то очень не хочется, чтобы русский гений, русский огонь грел, освещал и освящал русский космос, русское бытие. А он родился для этого, он жил с этим и этим. И только для этого. Родина была и его Путем, и его Целью. А инструменты – Слово и Песня. Без Родины он потеряет Песню, а без Песни – Жизнь. Так и случится потом, а пока…

Борис Терентьевич очень любил рассказывать о своей жизни, об ушедших друзьях – о Николае Рубцове, об Александре Вампилове, об Анатолии Передрееве, Владимире Соколове. И вообще он всегда говорил: «Сереженька, люби тех, кто любит тебя».

С Рубцовым он поступал вместе в Литературный институт, вместе учился, жил в одной комнате, даже опекал его, вечно бездомного и безденежного. По поводу его строк «В горнице моей светло. / Это от ночной звезды. / Матушка возьмет ведро, / Молча принесет воды…» говорил: «Ну что это такое, это же надуманно, зачем же он матушку по ночам за водой посылает, лучше бы сам сходил, к тому же утром – удобней». Хотя, конечно же, любил и это стихотворение Рубцова, и другие. Еще, смеясь, рассказывал, что они с Рубцовым обменяли его писательский билет на несколько бутылок водки, когда не было денег… Он очень любил Рубцова и по праву друга один из немногих поехал в Вологду на похороны рано ушедшего поэта.

А ведь в то же время по тем же литинститутовским коридорам ходил еще один отечественный богатырь, самовлюбленнейший русский гений Юрий Кузнецов. Представляю, насколько был спрессован там воздух, как, сталкиваясь, высекали искры-молнии силовые поля этих титанов. Кстати, с Кузнецовым отношения у Бориса Примерова были очень непростыми.

Они достаточно ревностно относились друг к другу. Кузнецов стал известным значительно позже Примерова и всегда искренне удивлялся этому. Примерова же задевали вечные разговоры поэтов и критиков последнего времени о Кузнецове. Не мог он принять и кузнецовскую жесткость и заносчивость, типа: «Звать меня Кузнецов. Я один, Остальные – обман и подделка» или «Я пил из черепа отца».

Однажды, увидев у меня в руках только что подаренную мне Николаем Ивановичем Тряпкиным книгу, лукаво улыбаясь, заявил: «Разве у настоящего поэта может быть фамилия – Тряпкин?! То ли дело – Вознесенский, Рождест венский… – Но, увидев мой недоуменный взгляд, рассмеялся: – Фамилии-то у них есть, а главного нет. А Тряпкин – глыба!»

А Александр Вампилов даже был шафером на их с Надеждой Кондаковой свадьбе.

Очень ценил Борис Терентьевич произведения В. Цыбина и А. Передреева, А. Прасолова и П. Мелехина, А. Еранцева и А. Зауриха, считая, что основная заслуга его поколения в том, что оно первым (еще до «деревенской прозы») «обозначило болевые точки времени, утрачивающего, разрывающего корневую связь с землей, с заложенными в ней нравственными началами, с вековыми традициями русской жизни».

Но при этом поэт печалился, что «мы своими искренними порывами не сумели спасти красоту… Шестидесятые годы, на гребне которых мы вылетели из гнезда, быстро кончились. Началось повсеместное бурное восхваление невидимых, но тем яростнее декларируемых успехов. И на этом фоне кто-то из нас замолчал, кто-то с головой бросился в переводы, кто-то запил, сломался, совсем ушел из жизни…»

Вот тут, пожалуй, и начинается реальная трагедия страны и реальная трагедия поэта, предсказанная им еще в юношеских стихах.

Уже со времени начала Перестройки Примеров, который вроде как должен был бы радоваться переменам, происходящим в стране, не находил себе места. Он чувствовал, что происходит что-то непоправимое. Он понимал, что в СССР, несмотря на все идеологические догмы, жила еще его крестьянская народная Россия, был жив уклад его предков, его русский язык. А с перестройкой началось не возрождение его Родины, а продолжилось интернациональное убийство России, стирание ее особых, неповторимых черт. С экранов телевизоров хлынули чужебесие, духовная и плотская пошлость. Начался развал армии. А разваливая СССР, разваливали не коммунизм, а великую Российскую Империю.

И линия разлома прошла через сердце поэта. После 1991 года, после развала СССР, развала-раздела-развода Союза писателей на враждующие лагеря (поэт, виновато улыбаясь, с горечью говорил, что, мол, у меня в доме три союза писателей, я – в одном, жена – в другом, Федька будет в третьем, когда институт закончит), Примеров на время потерялся, замолчал. И даже, как будто оправдываясь, как-то сказал мне, что ничего, у него уже бывало такое, он несколько лет не писал, но надеется, что слова придут, вдохновение вернется…

И оно вернулось. Это совпало с появлением Прохановской газеты «День», где Примеров стал постоянным, самым желанным автором.

Конец весны 1992 года. Меня, после окончания Литинститута, берут заведовать отделом культуры, а потом уже и поэзии – газеты «День». И мы уже начинаем встречаться с Примеровым в редакции «Дня» и «Литературной России», куда он приносит свои стихи или просто так заходит поговорить, поделиться своими мыслями, обидами, горестями.

Борис Терентьевич начинает посещать сборы оппозиции, патриотические митинги и шествия. Он, поэт крестьянской корневой России, выступает против развала интернационального коммунистического государства, потому что видит в этом процессе не наносное, поверхностное (борьбу с КПСС, КГБ, с бюрократами), а видит главное: попытку международных сил добить его великую державу, Российскую Империю, которую не смогли добить большевики-интернационалисты первого созыва, остановленные Сталиным и 1937 годом, практически совпавшим с годом рождения самого поэта. И Примеров уже не обращал внимания на детали, на вещи, которые раньше осуждал или не принимал. Он всем своим большим и пронзительным сердцем Поэта встал на сторону гонимых и обездоленных, за социальное равенство и возрождение национальной гордости, в отличие, например, от гимнописца С. В. Михалкова, а также героев и лауреатов Ленинских и Государственных премий, авторов «Братских ГЭС» и «Писем в тридцатый век», «Лонжюмо» и «Казанских университетов», призывов «Коммунисты, вперед!» и «Говорите по-советски». Он встал плечом к плечу с Николаем Тряпкиным, Юрием Кузнецовым, Валентином Сорокиным и Валентином Распутиным. Он, несмотря на возникшую к нему неприязнь некоторых либеральных писателей, стал публиковать свои пронзительные русские стихи в имперской газете «День», даже как-то по-детски бравируя своим выбором, своей дерзостью и своей храбростью. Было такое впечатление, что атмосфера газеты, ее менталитет, ее государственный дух частично возмещали ему отсутствие воздуха Родины в Москве, возмещали отсутствие рядом донских просторов, крепкого казачьего локтя, так необходимых ему в то тяжелое (и в прямом, и в переносном смысле) время.

В страшные смутные октябрьские дни 1993 года, когда народ поднялся против антинародной ельцинской клики (а не за Хасбулатова-Руцкого, как это хотели представить некоторые западные СМИ и поборники режима), мы, журналисты «Дня» были в Белом доме, описывая происходящее, наивно надеясь на победу оппозиции и, конечно, в глубине души не веря мрачным прогнозам аналитиков… Как мы жестоко ошибались! И все эти дни мы встречали на баррикадах вблизи Белого дома хромающего бородатого ангела с глубокими печальными глазами – великого поэта Бориса Примерова.

Он всегда подходил, улыбался и говорил: «Здравствуй, Сереженька! Наше дело правое, победа будет за нами!» И ведь он был прав. Несмотря ни на что, мы победили. Победили себя, свой страх, свое малодушие. А он, он написал такие стихи, благодаря которым перед ним умолкают предыдущие десятилетия и расступается грядущее.

Он очень сильно переживал поражение оппозиции, физически ослаб, даже постарел.

Но стихи писать не перестал. К тому же, 5 февраля 1993 года у него родилась внучка Василиса, которую он безумно любил, лелеял, ходил с ней гулять. Мечтал научить ее (как и ее маму – Лену) писать стихи и создать творческую династию Примеровых, говорил: «То, что не получилось у меня, получится у нее».

Он продолжал приходить к нам в редакцию газеты, правда, теперь она, после разгона Парламента и разгрома «Дня», называлась уже редакцией газеты «Завтра», хотя смысл и суть ее абсолютно не изменились. Продолжал публиковать стихи, оставаясь таким же добрым и отзывчивым человеком. Когда мне в 1994 году потребовалась рекомендация в Союз писателей, с радостью согласился написать ее и еще дважды откликнулся на выход моих книг статьями в «Литературной России» и «Завтра», а прочитав мои стихи о Святогоре, тут же посвятил мне стихотворение «Микула». А потом и еще одно – «Мы забываем нежные слова». И очень радовался, видя, что мне это приятно.

Я часто бывал в их с Надеждой Кондаковой квартире и на даче в Переделкино. Примеров, как и моя Родина – Россия, не переставал меня постоянно удивлять своим могучим, былинным внутренним миром, несмотря на свою внешнюю бесхозность и неприбранность. Он ведь с юности напоминал людям блаженного, многие чурались его, милиционеры на улице часто останавливали, принимая за пьяного или бомжа.

А он и был «блаженным» – блаженным в религиозном смысле этого слова, высказывающим правду прямо в глаза царям и тиранам: ярко, образно, громко. Да так, что запоминалась она надолго.

Как-то в начале весны 1994 года он пришел ко мне домой с небольшой папкой, сказав, что там у него черновики новых стихов и он хочет опубликовать их в нашей газете, но отпечатать их сам не смог (то ли машинка сломалась, то ли случилось еще что-то, уже не помню). Попросил, чтобы я ему помог. Я стал разбираться в его каракулях (надо сказать, что почерк Бориса Терентьевича напоминал его самого), а он мне помогал. Так мы и сидели, черкали прямо поверх черновиков, чтобы мне потом было удобно печатать. А какие были стихи! Шедевры, лучшие стихи позднего творчества Примерова – «Молитва», «Прощальный диптих», «Весна темная», «Когда паду я костным трупом», «Еще немного слов» и другие, однозначно ставшие впоследствии классикой русской поэзии, одним из символов сопротивления ельцинизму.

Потом была еще одна крупная публикация его стихов. Но Бог молчал, а поэт мучился, страдал, боролся. И душа русского поэта не выдержала.

5 мая 1995 года в 6 часов утра у меня дома раздался телефонный звонок, и голос Федора Примерова, сына поэта, мрачно отчеканил в трубку: «Сергей, случилось непоправимое, Борис Терентьевич покончил с собой!»

Поэт оставил предсмертную записку: «Три дороги на Руси: я выбираю смерть. Меня позвала Юлия Владимировна Друнина… Неохота жить с подонками… Опомнись, народ, и свергни клику… такого не было и не будет на белом свете».

«Страшно проклятье поэта, ибо он, хотя и блудное, но дитя Бога», – сказал на прощании с Примеровым Владимир Цыбин.

«Чтобы убить народ, надо убить его поэтов», – любил повторять сам Борис Примеров.

Читателю судить, сбылось ли проклятье поэта властителям России, услышали ли они его и, главное, услышала ли его Россия, сделала ли какие-нибудь выводы…

Он ушел тихо и гордо, не жалуясь и не плача, сказав накануне своему старому другу Аршаку Тер-Макарьяну: «Ты еще увидишь, что я бесстрашный».

Замечательный русский писатель Владимир Солоухин, первый Председатель Фонда храма Христа Спасителя, первый впоследствии отпетый Патриархом в восстановленном храме, когда я готовил страницу в газете «Завтра», посвященную Борису Примерову, сказал мне на диктофон: «Тому, кто в полной мере осознал, принял близко к сердцу то, что произошло со страной, с народом, тому жить практически невозможно… Ушла Марина Цветаева, ушла Юлия Друнина, ушел Вячеслав Кондратьев, ушел казак-поэт Борис Примеров. По-моему, их нельзя ни винить, ни осуждать. Я бы даже не считал их самоубийцами. Их убила наша действительность. Вечная им память!»

А я позволю себе привести свои слова, свою «врезку» к стихам Примерова и высказываниям о нем русских писателей, опубликованным в газете «Завтра» в декабре 1995 года:

«Вот и прошло уже более полугода со дня трагически-осознанной гибели, «точки пули в своем конце» нашего доброго, нежного друга, одного из лучших русских поэтов – Бориса Терентьевича Примерова. Теперь, когда улеглись страсти и высохли слезы, остыли головы и ярче, проникновеннее стало зрение, пришло ясное понимание того, что с нами рядом жил и творил русский классик, плоть от плоти великой Русской Литературы. Теперь Их Имена связаны навечно!»

Он ушел добровольно, не смирившись с действительностью, как один из любимейших его поэтов – Марина Цветаева. Мы похоронили его на Переделкинском кладбище рядом с могилой другого любимого им поэта – Бориса Пастернака. Могилы других разбросаны по всей Руси необозримой.

Посмертно Борису Примерову была присуждена Международная литературная премия имени Андрея Платонова.