Сокровище

ДРУГОЕ ЛИЦО

В эту ночь Тереза де Виллермолаз не ложилась. Пока ее гости спали, убаюканные безопасностью и вновь обретенной свободой, Тереза отправилась к заутрене в монастырь Дочерей Креста, находившийся рядом с Бастилией. Она знала, что ранние богомольны — лучший источник информации, и ее ожидания оказались не напрасными. Со времени ареста кардинала де Рогана узники Бастилии вызывали в парижанах жгучее любопытство, но больше всех интересовались делом о колье королевы жители улицы Сен-Антуан.

Лишь только раздались завершающие слова мессы, прихожане тут же принялись обсуждать ночное происшествие.

— Вы слышали колокол?

— Конечно! Он нас разбудил! А вы не знаете, что там произошло?

— Говорят, один из тех несчастных, кого австрияки держат в Бастилии, выбросился из окна башни.

— Нет, говорят, это побег. Мой мальчишка, выходя из пекарни, слышал, будто один узник пытался бежать, а стража его застрелила.

— Верно одно: стреляли, и не один раз. Это-то мне показалось подозрительным — может быть, узник был нежелательным свидетелем, и его убили, потому что он слишком много знал?

Фантазия прихожан разыгралась, Терезе рассказали о шпионе, который должен был отравить кардинала, но, разоблаченный стражей, был застрелен и брошен в ров, и о том, что сам кардинал пытался бежать, но его вовремя схватили. Слухов было много, но никто не рассказывал о четырех всадниках, с быстротой молнии пересекших площадь и скрывшихся как раз в тот момент, когда в крепости ударил колокол.

Немного успокоенная, молодая женщина пошла домой; религия не имела для нее большого значения: у Терезы был свой бог, совершенно земной, и она ему преданно служила.

Именно во имя этого псевдосупружеского бога она взяла с Турнемина слово не выходить из дома до тех пор, пока Пьер-Огюстен сам не откроет ему дверь.

— Будьте уверены, он не задержит вас слишком долго. Он прекрасно информирован и отпустит вас, как только это станет для вас безопасно. А до тех пор глупо испортить то, что так хорошо началось. Помните о шпионах графа Прованского!

— Не только глупо, но и нелепо и даже преступно было бы так отплатить ему и вам за гостеприимство. Не беспокойтесь, я даю слово.

Обещание далось Турнемину с большим трудом, он сгорал от нетерпения отомстить своему врагу принцу и освободить Жюдит. Но среди многочисленных недостатков нашего героя не было неблагодарности, он знал, какая опасность грозит и Бомарше, и его близким, если только мосье узнает, что Турнемин жив.

Волей-неволей, но Жиль подчинился, и так начался новый период его жизни, когда радость и покой дня сменялся кошмаром ночи. Тень Жюдит преследовала его во сне: то он видел ее плачущей и бьющейся в руках демонов с лицами графа и его астролога, то, наоборот, ему казалось, что Жюдит снова с ним: она обвивала его своими волосами, он чувствовал ее нежную кожу, ощущал биение ее сердца под своими губами, видел, как она открывается навстречу его ласкам… И снова огромные ручищи отнимали у него жену, страшные пальцы, как огромные слизняки, извивались по ее груди, животу, терзали ее шелковое тело и бросали ее в бесконечную пропасть, и она падала, падала, падала…

В ужасе Жиль просыпался, но вместо страшных чудовищ над ним склонялось обеспокоенное лицо Понго. Верный индеец тряс его за плечо, стараясь разбудить.

— Ты кончишь болезнью, — говорил он и отправлялся за целебным отваром, который специально для него готовила Тереза. Иногда Понго добавлял в отвар немного мака, и тогда Жиль засыпал глубоко и спокойно.

Так Турнемин проводил ночи, но дни его были значительно приятней, ведь он жил у Бомарше…

Во Франции мало было людей настолько известных, насколько и униженных, как знаменитый отец Фигаро. В чем только злопыхатели и завистники не обвиняли его! Они называли его вором, бандитом, алчным хищником, взяточником, исчадьем ада, изменником. Ведь во Франции любят только тех, кто ни над кем не возвышается.

А Жиль увидел человека почти вдвое старше себя, но который, несмотря на возраст, сохраняет молодость и привлекательность; человека, чья глухота не мешала ему слышать чужую скорбь; человека, чьи интересы простирались от повстанцев Америки до протестантов Франции; человека, боровшегося за проведение водопровода в Париже и за покорение воздушного пространства человечеством, любившего женщин, легкую роскошную жизнь, деньги… и умевшего все это совместить в своей душе.

Жиль подружился с Терезой, бесконечно восхищаясь этой маленькой стойкой женщиной. Весь дом держался на ней, все в нем сверкало чистотой и порядком: белье было белоснежным, полы натерты, столовое серебро блестело, мебель сияла, все дышало крепким здоровьем, благоухало пчелиным воском. Ухоженный сад с подметенными дорожками и ровными газонами радовал глаз, а цветы на клумбах были такими же яркими и веселыми, как шелковые занавески на окнах.

Но именно на кухне в полной мере раскрывался талант Терезы. Бомарше был гурман, любил покушать, а Тереза умела его накормить. Прекрасная кухарка, она никому не доверяла покупку продуктов, каждое утро в одно и то же время скромно, но опрятно одетая, она отправлялась на рынок в сопровождении одного или двух лакеев с большими корзинами в руках, а иногда, если ожидались гости, то и с небольшой тележкой.

Когда она возвращалась с рынка, подвал ее дома превращался во дворец дамы Тартин. Бесподобные ароматы заполняли лестницу и проникали в комнаты.

Но хозяйственные заботы не мешали ей быть всегда красиво одетой, хорошо причесанной, по вечерам она любила играть на арфе. Милая, веселая, заботливая и элегантная, она была идеальной подругой для великого Бомарше.

По настоянию Терезы для беглецов сшили новую одежду, ведь весь их гардероб остался в Бастилии. За это Жиль был ей особенно признателен.

Он привязался и к маленькой Эжени, ребенку, которого Тереза подарила своему любовнику девять лет тому назад. Веселая, как отец, и обаятельная, как мать, она скрашивала беглецам вынужденное заключение. Но ей их представили уже под вымышленными именами.

Понго, в огромном черном парике с хохолком и сеткой для волос, стал испанским сеньором доном Иниго Конил-и-Тартуга, графом де Баратария, а Жиль превратился в его секретаря.

Этот двойной маскарад был, конечно, задуман Бомарше, но актеры играли свои роли с поразительным совершенством. Надменная молчаливость индейца прекрасно подходила испанскому гранду, а согнутая спина его секретаря, подслеповатые глаза за стеклами огромных очков, согнутые дрожащие колени говорили о том, что этот человек всю свою жизнь прокорпел над бумагами.

Роль настолько удалась Жилю, что однажды, когда в кабинете писателя они обсуждали свои дела за бокалом шампанского, Пьер-Огюстен неожиданно предложил:

— Вы, конечно, хотите вернуться в королевскую гвардию? А почему бы вам не стать актером?

Это прекрасная карьера и отличное прикрытие…

Кто, в конце концов, пойдет искать дворянина среди шутов и комедиантов?

— Мысль действительно хорошая, — вздохнул Турнемин, с удовольствием распрямляя свои длинные ноги, — если бы не огни рампы и не острые глаза публики. Человеку моего роста очень трудно долго оставаться скрюченным. Нет, нужно найти такой образ, который позволит мне жить вертикально. Потом, театр дело несерьезное, переодеться и забавлять ваших домашних — пожалуйста, но стать актером…

— Я вам не позволю так говорить! — воскликнул Бомарше. — Театр, мой друг, — это величайшая школа жизни, ибо она дает возможность все попробовать, воплотиться во все персонажи, победить само время. Да, да! Сегодня вы играете двадцатилетнего юношу, а завтра немощного старца, сегодня вы нищий, а завтра король! Кстати, если я правильно понял Его Величество, вы скорей всего станете моим собратом.

— Собратом!

— Когда мы подыщем вам новое лицо, вы станете секретным агентом короля. Это ремесло ничем не хуже актерского, но агент играет не для публики, только он сам знает, удалась ли его роль и какая награда ждет его в конце пьесы: лавры или… Видите ли, — продолжал Бомарше, подливая вино гостю и угощая его рейнским печеньем, принесенным Терезой, — разведчик — это актер бесконечного и тайного театра, он не может в конце пьесы снять свою маску. Такая комедия превращается в драму…

Турнемин с любопытством поглядел на хозяина дома.

— Почему?.. Признаюсь, я не очень хорошо понял. Что секретный агент часто меняет свой облик, с этим я согласен. Но почему он не может расстаться со своей маской, чем хуже его настоявшее лицо? Ведь Родриго Хорталес исчез, когда закрылась его контора…

— Родриго Хорталес был лишь призраком делового человека, и он исчез, когда надобность в нем отпала. Вы молоды, шевалье, при дворе были недолго, вы вряд ли слышали имя шевалье д'Эона? Его теперь нет во Франции…

Турнемин вспомнил, что уже слышал прежде это имя.

— Шевалье д'Эон? Дама, у которой я снимал квартиру в Версале, рассказывала мне, что раньше сдавала свои комнаты девице д'Эон. У нее было много странных привычек, например, она любила курить трубку…

— А где вы жили в Версале?

— Улица Ноай, павильон Маржон…

Бомарше рассмеялся.

— Так вот: эта ваша девица и шевалье одно лицо!

И Бомарше рассказал странную историю молодого бургундца. Он был членом знаменитого «Секрета короля» (основанного Людовиком XV для своих личных целей) и во время посольства графа де Боргли в Россию переоделся женщиной и даже занял пост чтицы при царевне Елизавете.

Потом он служил капитаном в драгунском полку и выполнял тайные поручения в Англии.

— Худощавый, красивый, соблазнительный, с девичьим цветом лица, с изящными руками, с легкой походкой… д'Эон был красивой женщиной и удалым офицером.

— Это невозможно! Ведь женщина даже пахнет по-другому…

Бомарше опять рассмеялся.

— Клянусь, несмотря на туманы Темзы, насморка у меня не было, и все же он… Он был чертовски очарователен, он увлек меня, я даже предложил ему выйти за меня замуж!

Теперь настала очередь смеяться Турнемину.

Он не мог без смеха представить Бомарше женатым на драгунском офицере.

— Как же вы избежали этого брака? «Дама» вам отказала? Она в вас не влюбилась?

— Насколько мне известно, ни она в меня, ни я в нее влюблены не были. Мое предложение было политическим, на самом деле мы сердечно презирали друг друга. Тогда д'Эону было не больше двадцати лет, но потом в результате одной интриги, затрагивающей честь короля, д'Эон был вынужден дать слово никогда больше не снимать женской одежды. Это был приказ короля и министра иностранных дел. Теперь он страдает, как осужденный.

— Где он сейчас?

— В Лондоне. Ему платят пенсию. Увы, уже почти ничего не осталось от прежнего щеголя.

Этот мрачный, сварливый человек, я думаю, от всего сердца проклинает тот день, когда он вырядился в женские тряпки. Краситься, накладывать мушки, наряжаться, ходить в туфлях на высоких каблуках и жить в Англии, когда больше всего на свете хочется выкурить трубочку в придорожном трактире, глядя в окно на живописные виноградники Тоннеруа… Он никогда в жизни их больше не увидит… Это очень жестокое наказание…

Бомарше умолк, а Жиль с ужасом представил себе жизнь д'Эона: погребенный заживо под кружевами и шелками женских нарядов, как мечтает он о свободе, славе, семье и достойной старости… Жиль вспомнил, что рассказывала старая Маржон. Она любила поговорить об этой удивительной рослой даме, всегда одетой в черное, ей шила модистка самой королевы мадемуазель Бертин, всегда с трубкой в зубах… У нее не было горничной, только старый слуга, она никогда не ходила в церковь ни к мессе, ни к исповеди. А однажды мадемуазель Маржон застала ее со шпагой в руках, делающей фехтовальные упражнения… Жиль попробовал себя представить на его месте, ведь судьба или случай на службе короля могли и его поставить в такое же положение, заставить и его задыхаться под тяжестью благоухающих шелков…

— Я бы такое не вынес, — решил он наконец, — и мне совершенно непонятно, почему он не укатил к черту… за море, на другой континент? В диких дебрях Америки никто не стал бы смотреть, что он по утрам надевает: штаны или юбку.

— Никто ему и не мешает это сделать, он может нанять любое судно в Дувре или Портсмуте, но он вступит на него в женской одежде и в ней же должен сойти в Америке. Я же сказал вам, что он дал слово. Д'Эон, как бы я к нему ни относился, — настоящий дворянин.

Турнемин слегка покраснел.

— Да, верно, я об этом забыл. Но, мой друг, ваш рассказ лишь подтверждает мою мысль: новое лицо шевалье де Турнемина должно сильно отличаться от старого, но под этой маской я хочу реально жить, а если придется, то и умереть.

— Еще немного терпения. В «Газетт» написали, что тело шевалье де Турнемина было найдено во рву Бастилии, что вас застрелили при попытке бегства. Газета совсем свежая, еще краска не просохла. Через несколько дней я познакомлю вас с моим другом Превием.

— Превий? Комедиант?

— Актер! Он надежный и… храбрый человек.

Он не проболтается, он хранит много разных секретов, поверьте мне. Он не любит графа Прованского больше, чем мы с вами. Превий — мастер грима! Вкус его безошибочен, он с первого взгляда определит, кем вы станете. Он поговорит с вами минуты три и придумает, какую роль для вас выбрать. Кстати о роли, знаете, — добавил он, улыбаясь, — Превий имел мужество отказаться от роли Фигаро, когда я ему предложил!

— Невозможно! — воскликнул Турнемин, он знал, с какой нежностью относится Бомарше к своему «Севильскому цирюльнику».

— Да, отказался, потому что по возрасту не подходит для этой роли. Верьте мне, шевалье, Превий вам поможет. А пока продолжайте играть роль секретаря… Это вам на пользу…

Роль не слишком обременяла Турнемина, с домочадцами Бомарше он и Понго встречались только за столом, в остальное время их видели только Тереза и Эжени, а большую часть дня сеньор Конил-и-Тартуга с секретарем проводили в своих апартаментах, каждый по-своему убивая время.

Понго пил, и бывали вечера, когда, прежде чем спуститься к ужину, Турнемин должен был укладывать пьяного, как польская шляхта в день праздника, индейца в постель. Тогда он не успевал насладиться игрой Терезы на арфе в галерее Флоры или развлечь маленькую Эжени.

В субботние вечера ни он, ни Понго не выходили из своих комнат, по субботам Бомарше принимал гостей: Гюдана — самого близкого друга ведикого драматурга, не знавшего, однако, об их присутствии в доме Бомарше, аббата Колонна, актера Моле или интенданта де Ла Ферте — все эти люди могли быть полезны нашим беглецам.

В такие вечера особняк на улице Вьей-дю-Тампль сверкал огнями, под звуки музыки приглашенные занимали места за обильным столом, Тереза угощала, но верный Жан-Батист или старый Поль не забывали отнести на большом подносе блюда с этого стола обоим узникам.

Субботние приемы были тяжким испытанием для Турнемина и Понго. В доме собиралось много людей, ведь триумфальное шествие «Женитьбы Фигаро» подняло Бомарше на вершину славы. Следом за Парижем вся Франция и вся Европа аплодисментами встречали великую пьесу. Кроме того, Пьер-Огюстен организовал Бюро драматического права (или, как теперь говорят, авторского права), предназначенное обязать наконец французских актеров выплачивать гонорары драматургам. Не сразу все вышло гладко, но Бомарше победил, и вчерашние противники сегодня спешили выразить ему свое восхищение. Праздничный шум наполнял дом, мешая беглецам спать; каждую минуту Турнемин и Понго с ужасом ждали, что толпы пьяных гостей, прогуливающихся по дому, отыщут их скромное убежище.

Заключение начало тяготить Турнемина, ему казалось, что стены давят на него, он задыхался, а по ночам теперь ему уже снилась свобода, степь и он сам, верхом на Мерлине, скачущем во весь Дух. Тихие семейные радости дома Бомарше больше не занимали его, Турнемин терял аппетит и все реже выходил из своей комнаты.

Наступил октябрь. Атмосфера в доме на улице Вьей-дю-Тампль понемногу сгущалась. Пьер-Огюстен, постоянно занятый сразу несколькими делами, с некоторых пор с горечью стал замечать оборотную сторону своей известности: число врагов увеличивалось пропорционально росту его славы, а возможно, еще быстрее, и среди них встречались особенно опасные: те, чьи перья были так же остры, и они могли нанести поражение на его же собственной территории.

Самым непримиримым из них был граф де Мирабо, провинциальный дворянин, человек сомнительной репутации, литературный прощелыга. Постоянные скандалы, дуэли, долги неоднократно приводили Мирабо в тюрьму; почти урод, с огромной головой и лицом, испещренным оспой, он обладал великим даром красноречия и большой эрудицией. Бомарше обидел будущего трибуна тем, что, во-первых, отказался печатать его эссе о Цинциннати в своих изданиях, а во-вторых, потому что не одолжил ему двадцать пять луидоров, узнав о плачевном финансовом положении Мирабо.

— Если я вам дам эту сумму в долг, — сказал ему Пьер-Огюстен, — мы обязательно поссоримся. Я готов сейчас же с вами поссориться и сэкономить двадцать пять луидоров.

Но Мирабо не оценил шутки. В самом начале октября он опубликовал грязный памфлет о компании по водоснабжению Парижа, одним из активных учредителей которой был Бомарше, обвинив драматурга в том, что он хочет разорить парижских водоносов и изуродовать улицы города при проведении канализационных работ.

В субботу 6 октября Турнемин, проведший ночь без сна, постучал в дверь кабинета писателя. Бомарше только что прочитал пасквиль Мирабо, гнев душил его, глаза сверкали.

— Что вам надо? — громыхнул он, забыв о вежливости. Но Турнемин был спокоен.

— Извините, что беспокою вас в столь неподходящий момент, но я больше не могу ждать. Бомарше, друг мой, если вы не хотите, чтобы я сошел с ума под вашим кровом, отпустите меня.

Писатель немного успокоился и внимательно поглядел на Турнемина.

— Вам здесь надоело?

— Что вы! Я вам так благодарен! Но я вольная птица и не могу жить взаперти. Я живу у вас больше месяца! И теперь, когда у вас неприятности…

— Неприятности у меня постоянно… и посерьезней, чем эта бумажка! — прорычал Бомарше, отбрасывая газету на край стола. — На этот раз их разозлил мой растущий успех, — добавил он с простодушным хвастовством, оно одновременно было его недостатком и достоинством. — Если хотите, возьмите почитайте…

Бомарше вскочил и распахнул дверцы книжного шкафа, полы широкого ярко-красного домашнего халата порхали, словно крылья гигантской бабочки, и вытащил большую книгу в сафьяновом переплете. Он бросил ее на маленький столик, служивший продолжением его большого стола, и жестом пригласил Турнемина. Надпись «Ступени моего пьедестала» позабавила Жиля.

Но Бомарше уже раскрыл книгу, и Турнемин увидел, что она была полна пасквилей, памфлетов, песен, стихов, анонимных и неанонимных писем, — словом, огромная коллекция обид, нанесенных писателю.

— Вот, — сказал Бомарше не без гордости. — Вот все, что уже обо мне написано! В один прекрасный день они послужат для моей славы.

Ахинея Мирабо займет здесь почетное место, ибо пройдоха талантлив.

— И вы не станете отвечать?! — спросил Жиль, быстро проглядев памфлет.

— Я… Да как же! Но здесь речь идет не только обо мне, я не позволю клеветать на компанию водоснабжения и охаивать прогресс! Кстати… может, действительно пора вернуть вам свободу, мой друг, ведь мне придется уехать в Киль, чтобы напечатать достойный ответ, а заодно выяснить состояние моего издания произведений Вольтера. (Чтобы издать «Интеграл» Вольтера, Бомарше пришлось организовать типографию в Киле на земле марграфа де Бада. Во Франции произведения Вольтера были запрещены.) Раз у нас в некотором роде война, я не хочу, чтобы у Терезы были какие-нибудь неприятности в мое отсутствие. Этому Мирабо платят банкиры, заинтересованные в крахе нашей компании. Он продажный, гнусный писака, да он родную мать продаст в бордель за пригоршню золота!

В гневе Бомарше становился неистовым, грубым, губы его кривились презрением и страхом, но боялся он не за себя, а за ту, кого называл своей «хозяйкой» и которая так долго ждала, чтобы он назвал ее своей женой.

— Что касается вас, — продолжал он более спокойным тоном, — мне тоже кажется, что пора открыть вам дверь. Двор перебирается в Фонтенбло на охоту, туда же едут послы Австрии и Голландии для заключения договора. Мосье не любит охоты и скорей всего уедет к себе в Брюнуа. Настало время примерить новое лицо. Я предупрежу Превия…

— Почему вы не женитесь? — прервал его Турнемин.

Бомарше удивленно умолк, потом в его глазах загорелись озорные искорки.

— На ком? На Превии?

— Не надо, Бомарше… Ваша ирония унижает ее любовь. Почему вы не женитесь на Терезе?

Она любит вас всем сердцем, подарила вам дочь…

Тереза восхитительная женщина, мне хватило месяца, чтобы это понять, а вы за десять лет не разглядели, что именно такая жена вам нужна?

— Откуда вы знаете, кто мне нужен?

— Но это же видно! Вам здесь хорошо, вы счастливы. Кроме того, она молода, а вы уже…

— Знаю! Но мне еще интересны и другие женщины!

— Пускай, заведите любовниц, но сделайте Терезу мадам Бомарше. Вы в таком возрасте, когда мужчина ищет стабильность в семье.

— Я уже был женат два раза и оба раза неудачно.

— Третий раз окажется удачным. А вдруг ей кто-нибудь понравится? Она честный человек, она уйдет. Что вы тогда будете делать? Вы не знаете, как страшен опустевший дом, — закончил молодой человек, думая о Жюдит.

— Переживу как-нибудь! — воскликнул Бомарше, выходя из себя. — А вы, сударь, перестаньте заниматься чужими делами, ваши еще хуже запутаны! Может, вы и правы. Я подумаю.

— Спасибо. Заступившись за Терезу, я лишь хотел выразить то восхищение и уважение, какое питаю к ней. Извините, если вмешался в ваши дела, я сделал это исключительно по дружбе…

— Я верю, верю… Пойду предупрежу Превия.

Но этого делать не пришлось. Бывают в жизни дни, когда судьба открыто распоряжается нами: бессонная ночь Турнемина, заставившая его срочно требовать освобождения, послужила началом странных приключений.

Неожиданно появился посыльный с письмом, адресованным г-ну Карону де Бомарше. В конверте оказалась записка, составленная из ничего не значащих фраз, греческих букв и цифр, казалось, это был плод чьей-то разыгравшейся фантазии.

Получив записку, Пьер-Огюстен заперся в своем рабочем кабинете. Он поднял одну из половиц паркета и вынул маленький ларец, открывавшийся с помощью крошечного ключа, висевшего среди золотых брелков и драгоценных камней на цепочке от часов старого экс-часовщика Карона.

Из ларца он достал небольшую тетрадь, раскрыл ее, нашел нужный шифр и прочитал записку. Закончив, убрал тетрадь в ларец, а ларец под паркет, открыл дверь и позвал Жиля.

— Можно сказать, что боги помогают вам, мой друг. Вы хотите нас покинуть, и вот король дает вам специальное поручение. Его Величество считает, что, должным образом преобразившись, вы можете появиться на свет Божий.

— Все это вы здесь прочли? — спросил Жиль, вертя в руках непонятную записку.

— Да, и не только это. Король пишет, что ваш труп отправили в Бретань, чтобы похоронить по-христиански на кладбище вашего родного городка Эннебона, если я правильно расшифровал.

У графа Прованского не должно быть никаких сомнений в вашей гибели.

Жиль не мог не вздохнуть, думая, как огорчатся те, кого он любил: его крестный отец, старый приходской священник, Розеина и Катель, преданная служанка аббата Талюэ. А вот Жанна-Мари Гоэло скорей утешится, чем огорчится, узнав, что ее мятежный ребенок ушел к Богу, как она и хотела когда-то… Неизвестный, заменивший его в могиле, отдыхает теперь на старом кладбище, под сенью серых камней собора Райской Божьей Матери, и старый священник молится о нем.

— Значит, теперь я никто? — спросил он, возвращая Бомарше листок, исписанный странным шифром. — Поясните мне, что это за язык?

— Это не язык, это шифр короля. Раньше им пользовался Людовик Тринадцатый, переписываясь с нашим послом в Константинополе. Существует еще один королевский шифр, его придумал для Людовика Четырнадцатого гениальный Антуан Россиньоль, но я никогда им не пользовался. Итак, мой друг, зачем эта ироническая улыбка, скоро вы станете другим человеком, но однажды, я уверен, шевалье де Турнемин вернется к нам.

— Другим человеком, но каким?!

В этот день все получалось само собой: не успели часы пробить одиннадцать, не успели хозяева и гости сесть за стол, как появился тот человек, от которого Бомарше и Турнемин ждали чуда.

Пришел Превий.

Добавили еще один столовый прибор, и Превий сел рядом с Терезой. Она принялась накладывать на его тарелку сыр, фаршированные яйца, плоские свиные сосиски, которые так любят швейцарцы. Он мило протестовал.

— Я опять растолстею, только я похудел…

— Вам это не грозит, говорят, вы страстный садовод…

— Ешь, ешь, ведь ты голоден, — угощал его Бомарше, и они заговорили о театре, об актерах…

Жиль, не знавший людей, которых они упоминали, перестал слушать. Он молча смотрел на кудесника, который должен был дать ему новое лицо. Это был знаменитый актер, знаменитый на всю Европу, Бомарше говорил о нем, что он, вроде Протея, может перевоплотиться в кого угодно, кроме разве новорожденного младенца. «Хотя, — добавлял, смеясь, „отец“ Фигаро, — я не уверен, может, и это в его силах».

Сейчас он занимался тем, что передразнивал своих товарищей по сцене: переходя от высокого голоса мадемуазель Санвиль к низкому голосу Моле, он смеялся, как Дезессарт, и ломался, как Бестрис, и каждый его номер вызывал у маленькой аудитории настоящий восторг. Но Турнемин постоянно ловил на себе внимательный взгляд актера, и у него сложилось впечатление, что импровизировал великий Превий специально для него, словно хотел убедить молодого человека, чьи глаза, спрятанные за большими очками и густыми ресницами, были ему недоступны, в многочисленных гранях своего таланта. С неменьшим вниманием смотрел Превий и на Понго, который на время обеда забыл о своей роли испанского гранда. «Наверное, он примеряет роль ирокеза на себя», — подумал Турнемин.

Обед закончился. Тереза поднялась и увела дочь, сославшись на дела. Тогда Пьер-Огюстен пригласил гостей в свой кабинет и велел старому Полю принести туда кофе.

Верный слуга, выполнив его приказание, тщательно закрыл двойную дверь и уселся возле нее на стуле, охраняя тайны своего хозяина.

В кабинете царила тишина; Превий, сидя на хрупком стульчике, обитом серым велюром, с полной чашкой душистого кофе в руке, внимательно разглядывал Жиля, который, забившись в уголок дивана, спокойно пил кофе, ожидая, когда Бомарше или Превий прервут молчание. Первым заговорил Превий.

— Теперь, когда мы одни, — сказал он, — не покажете ли мне свое настоящее лицо, господин секретарь?

— Пора, — добавил Бомарше, — время подумать о серьезных вещах, мой друг.

Ничего не говоря. Жиль поставил свою чашку на угол стола, снял парик, очки и вытянулся во весь рост.

— Вот, — сказал он, широко раскрывая глаза и пристально глядя на артиста. — Что вы думаете из меня сделать, господин Превий?

Тот ответил не сразу, с удивлением разглядывая высокую и мощную фигуру бывшего гвардейца.

— Это будет не так легко. Вы чудесно играли роль чудаковатого и молчаливого секретаря, я никогда бы не подумал, что вы такой огромный!

— Признаюсь, — улыбнулся Жиль, — я рад распрямиться и хотел бы, чтобы вы подобрали мне шкуру подходящего размера.

— Понимаю, понимаю! Посмотрим, что мы можем предложить… Голландец, датчанин, немец? Вы говорите на каких-нибудь иностранных языках?

— На английском, но скорее с американским акцентом, я выучил язык во время войны за независимость.

— Чудесно, вот и решение! Америка в большой моде, мы сделаем из вас американца.

— Замечательно! — засмеялся Бомарше. — У меня много разных американских документов осталось от Родриго Хорталеса!

— Что ж, я согласен стать американцем. Мне нравится…

— Все не так просто, — охладил его пыл Превий, — изменив имя, мы должны изменить и ваше лицо… и не только лицо. Здесь это не удастся.

— Куда я должен идти?

— Ко мне… Вы переедете ко мне вместе со своим слугой, потому что ему тоже придется изменить свой вид, если он хочет остаться с вами. Испанец из него не получился, да и языка он не знает.

Жиль посмотрел на Бомарше.

— Это надолго?

— Три или четыре дня, не больше. Конечно, мою жену нельзя сравнить с Терезой, но вам будет у нас хорошо.

— Три-четыре дня, — повторил Бомарше, — смотри, больше он не выдержит! Когда вы отбываете?

— Немедленно.

И вот подали карету, и благородный испанец вместе с секретарем отправились наносить визит госпоже Превий, известной артистке. Жиль выглядывал из окошка экипажа и с радостью видел старые вязы, росшие вдоль дороги, дома, людей.

Ощущение свободы пьянило его, мир больше не ограничивался серыми крышами улицы Вьей-дю-Тампль, а игрушечный сад Бомарше больше подходил малышке Эжени, чем нашему искателю приключений.

На следующий день Жиль, стоя перед зеркалом, рассматривал свое новое лицо: из зеркала на него глядел человек несколько старше его и более похожий на пирата, чем на элегантного лейтенанта личной гвардии наихристианнейшего короля. Его светлые волосы стали почти черными, с легкой проседью на висках, шрам оттягивал к уху угол рта, светлые глаза прятались под густыми темными бровями. Короткая бородка клинышком завершала картину.

— Вам придется, — говорил Превий, не без гордости разглядывая свое произведение, — отрастить собственную бороду. Скорей всего она темнее, чем волосы на голове, но если я ошибаюсь, то вы всегда можете подкрасить ее: я буду регулярно снабжать вас красителем. Куда вы направляетесь?

Жиль не ответил, он продолжал себя разглядывать.

— Довольно несимпатичный, — наконец проговорил он, морщась, — я страшен как смертный грех.

— Я бы так не сказал. У вас скорее дикий вид, чем ужасный, он может даже нравиться. Но самое главное достигнуто: вы не похожи на себя прежнего, а это то, что нам нужно.

— Хорошо, кто же я такой?

— Моряк. Вам это больше всего подходит, Бомарше тоже так думает. Вы когда-нибудь плавали?

— Я бретонец, — сказал шевалье с гордостью, — я с детства на море.

— Прекрасно. Теперь вам надо изменить походку, держаться не так прямо, служба в гвардии придала излишнюю жесткость вашей выправке. Нет, сутулиться не надо, достаточно лишь втянуть голову в плечи и слегка ими покачивать при ходьбе. Попробуйте…

Весь вечер и часть следующего дня Жиль репетировал под руководством актера. Превий был несравненным учителем, очень терпеливым и деликатным. Понемногу он смягчил военную выправку и придворные манеры, стараясь вернуть своему ученику непринужденную свободу времен юношества.

— Да, при дворе так себя не ведут, — сказал Турнемин смеясь. — Если я и дальше буду вас слушаться, это кончится тем, что я положу ноги на стол.

— Кладите, это входит в вашу роль. Не волнуйтесь, когда будет надо, ваше тело само вспомнит движения и походку придворного. Теперь спустимся в библиотеку, я попросил принести туда рому. Мы будем пить, вернее, пить будете вы.

— Как это я буду пить? Не один же все-таки?!

— У меня слабая печень, поэтому алкоголь мне противопоказан. Но настоящий моряк должен здорово пить, и я хочу посмотреть, как на вас действует пол-литра спиртного.

— О, если дело только в этом, не беспокойтесь, я прошел хорошую школу в Ньюпорте в Виргинии с моим другом Тимом Токером и с господином Лафайетом, — сказал Жиль, вспоминая достопамятную пьянку в лагере Вашингтона. — Смотрите, как бы урок не обошелся вам слишком дорого, особенно если ром у вас хороший…

Ром был отличный. Удобно расположившись в глубоком и мягком кресле, поставив ноги на решетку камина, где приятно потрескивал небольшой огонь. Жиль пил старый ямайский ром, регулярно и методично наполнял свою рюмку, чем вызвал восхищение Превия. Самому Турнемину урок тоже понравился: его кровь бурлила, сердце горело, и он все больше чувствовал себя американским моряком. Превий, подперев подбородок рукой, смотрел на него с улыбкой и поддерживал разговор, только чтобы узнать, когда язык его начнет заплетаться.

Но это узнать не удалось.

Большая черная бутыль опустела только наполовину, как вдруг тишину ночи разорвал бешеный перестук копыт пущенной в галоп лошади.

Шум все приближался и стих у дома актера.

— Это к вам, — сказал Жиль, вставая и собираясь уходить, но Превий остановил его.

— Кто бы ни пришел, он вас не знает. Останьтесь, мы проверим, удачно ли вы играете свою роль. Кстати, как вы себя чувствуете?

— Нормально, как нельзя лучше. А про вашего визитера могу сказать, что он молод, высок и скорей всего он военный.

Сильные удары в дверь, скрип сапог и веселый молодой голос, спросивший, дома ли господин Превий, подтвердили слова Жиля. Слуга проводил нового гостя к дверям библиотеки и постучал.

— Сударь, — сказал слуга, — там…

— Извините, — прервал его звонкий голос, швейцарский акцент которого заставил радостно забиться сердце Турнемина, — это я ворвался без разрешения, но я должен поговорить с вами, если вы тот самый комедиант Превий, о котором мне говорили.

Слово комедиант не понравилось Превию, и он нахмурился.

— Да, я действительно Превий, великий Превий, и, если позволите, не комедиант. Почему тогда уж не паяц? Я артист! А вы, врывающийся без приглашения в дом достойных людей, кто вы такой, сударь?

Гость вытянулся по-военному, щелкнул каблуками.

— Барон Ульрих-Август фон Винклерид зу Винклерид из швейцарской гвардии короля. Прошу извинить меня, но господин Бомарше сказал, что у вас находится мой друг…

В этот момент Жиль встал и подошел к ним, Винклерид замолчал и покраснел.

— Еще раз извините, я не знал, что у вас посетитель… Я хотел бы с вами поговорить… — добавил он, решительно поворачиваясь спиной к незнакомому ему и неприятному гостю артиста.

— Будьте любезны подождать меня в маленьком салоне, слева от входа в вестибюль. Я сейчас к вам выйду…

Жиль рассмеялся.

— Не уводите его, мой дорогой Превий. Этот человек мой самый близкий друг.

НОЧНОЕ СВИДАНИЕ

Немного погодя в библиотеке воцарилось спокойствие. Усевшись в кресло, только что оставленное Турнемином, Ульрих-Август пододвинул поближе к себе бутылку рома.

— Ну и ну! — только и мог сказать Винклерид между глотками, не спуская глаз со своего преображенного друга. Турнемин не мешал ему. Вопреки ожиданию, швейцарец быстро привык к новому облику Жиля, и в его серых глазах заиграли так хорошо знакомые веселые огоньки.

— А теперь, — спросил у него Турнемин, — скажи, зачем ты меня искал?

Левой рукой (правая была занята бутылкой, которую Винклерид прижимал к сердцу, как мать больное дитя) швейцарец порылся в кармане и достал письмо.

— Это тебе. Какой-то парень подбросил его в сад мадемуазель Маржон, твоей домохозяйки.

И барон протянул Турнемину аккуратно сложенный листок бумаги, скрепленный печатью красного воска с оливковой ветвью на оттиске.

На листке красивым почерком было написано:

«Шевалье де Турнемину из Лаюнондэ, павильон Маржон, улица Ноай, Версаль. Передать немедленно».

— Кто бы мог писать мертвецу? — спросил задумчиво Турнемин.

— Тот, кто или не знает, или не верит в вашу смерть, — сказал Превий.

Но Ульрих-Август пожал плечами.

— Письмо написано женщиной, погляди на почерк, и мадемуазель Маржон думает, что это твоя жена, она очень просила побыстрее доставить адресату этого голубя…

— Эту утку, — поправил его Турнемин, вертя в руках все еще не вскрытое письмо. — Ты прав в одном — почерк действительно женский, но это не рука Жюдит. Что-то он мне напоминает…

И, больше не раздумывая, он сорвал печать и вскрыл письмо. Подписи не было, на ее месте красовалась еще одна оливковая ветвь, нарисованная пером.

«Королева, — говорилось в письме, — с детьми и друзьями сядет 10-го этого месяца на свой новый корабль и отправится от набережной Рапе в Фонтенбло по реке. У замка Сент-Ассиз королевскую семью поджидает несчастье, которое можно предотвратить, если вы придете 12-го в полночь на террасу Пти-Кавалье у Сен-Порта. Если вместо вас придет кто-то другой, он никого не найдет. Приходите один, не бойтесь, вам расскажут, как спасти королеву и наследников…»

Протянув Винклериду открытое письмо. Жиль спросил у Прения:

— Какое сегодня число?

— Восьмое октября, понедельник…

— А за сколько дней можно добраться по воде от Парижа до Фонтенбло?

— Дня за три, за четыре. По ночам не плывут, а днем упряжка лошадей медленно потащит корабль против течения.

— Так, — сказал Винклерид, — я весьма сожалею, что принес письмо. Я должен был сначала сам его прочитать и разорвать.

— Конечно, это западня. Вместо тебя пойду я, договорились?

И он уже было собрался положить письмо в свой карман, но Турнемин выхватил его и передал Превию.

— Я сам решу, что мне делать.

— Нетрудно догадаться. Ты хочешь пойти на свидание. А что такое Сен-Порт?

— Небольшая деревушка возле замка Сент-Ассиз, о котором говорится в письме.

— Чей это замок?

— Маркизы де Монтессон, — ответил Превий, — морганатической жены герцога Орлеанского. Мы, артисты, хорошо знаем ее замок. Она обожает театр, сама ставит пьесы и сама в них играет.

— Послушайся доброго совета! — воскликнул Винклерид. — Не ходи — это западня. Кто-то знает или догадался, что ты не покойник, и хочет вытащить тебя из норы.

— Может, да, а может, нет. В любом случае моя безопасность ничто по сравнению с жизнью королевы и наследников.

Швейцарец даже побагровел от возмущения.

— Глупость какая! Если бы хотели убить Ее Величество, тебе бы не сообщили. Давай я возьму письмо, поеду в Версаль и покажу его королю… И королевская семья поедет в Фонтенбло в карете.

По-моему, это выход!

— А я боюсь, что нет, — вмешался Превий, — конечно, вы можете показать письмо королю, но это ничего не даст. Когда королева вобьет себе что-нибудь в голову, никто переубедить ее не может. Корабль построен по ее специальному приказу именно для поездки в Фонтенбло. Это огромное, позолоченное, как Буцентавр венецианского дожа, судно, стоившее казне никак не меньше сотни тысяч ливров. Королева ни за что не откажется от поездки… Однажды, будучи беременной, она плавала в Фонтенбло на корабле, и этот способ путешествия ей несказанно понравился.

— Но если король скажет «нет»?

— Она найдет средство переубедить его. К несчастью, сейчас, после истории с колье, король ни в чем ей не противоречит.

— Друзья мои, — возразил Жиль, — мое решение непоколебимо. В письме сказано, что только я один могу предотвратить трагедию, и у меня нет ни желания, ни права уклониться от предложенной встречи. Вы мне дадите лошадь, господин Превий?

— Конечно, вы куда собираетесь ехать?

— В Париж. Я остановлюсь на постоялом дворе и попытаюсь изучить корабль королевы. У меня остается всего один день…

— Никакого постоялого двора! — воскликнул Винклерид. — Бомарше велел привезти тебя к нему.

Турнемин рассмеялся.

— Даже не читая письма, он догадался, что я вернусь?

— Он очень умный человек, — пробормотал Ульрих-Август, — он еще сказал, что должен передать тебе какие-то документы и просил на время оставить Понго у Превия.

Мысль о разлуке с верным индейцем сильно огорчила Жиля, но он рассудил, что так будет лучше. Превий еще не нашел новую роль для Понго, и Турнемин рисковал быть узнанным из-за своего слуги.

— Я вернусь к тебе, как только смогу, — сказал Жиль индейцу. — Если же со мной что-нибудь случится…

— Тогда вместо тебя приду я, — прошептал Винклерид. — Понго знает, что у меня всегда найдется место для него. А теперь нам пора в дорогу!

— Не поужинав! — воскликнул Превий. — Не сомневаюсь, что вы оба голодны, а путешествовать на голодный желудок очень вредно!

— Мне стыдно признаться, — сказал Винклерид, глядя с благодарностью на хозяина дома, — но я действительно голоден, как волк.

Пока гости подкреплялись, Превий распорядился оседлать лошадей и собрать нехитрый багаж Турнемина.

Было раннее утро, когда Жиль и Винклерид, промчавшись по улице Вьей-дю-Тампль, остановились у ворот особняка Бомарше. Париж просыпался; консьерж подметал двор, сопровождая каждый взмах метлы глубоким вздохом: он был врагом напрасных усилий и не понимал, зачем хозяйка особняка заставляет его каждый день делать одно и то же. Он часто останавливался, облокачивался на метлу и вступал в разговоры с водоносами, продавцами зелени, рыбы, молока, чьи крики сливались с топотом лошадей и ослов, со скрипом повозок и шелестом экипажей и составляли неповторимый, незабываемый шум столицы Франции.

Жиль осведомился, дома ли хозяин, и, получив утвердительный ответ, оба мужчины вошли и поднялись в библиотеку. Бомарше, в ночном колпаке с зеленой лентой и ночной сорочке с разводами, склонился над большой чашкой дымящегося кофе, перед ним лежал свежий номер «Газетт». Уставившись на незваных гостей, один из которых был ему знаком, а другой незнаком вовсе, Бомарше прорычал:

— Что вам здесь надо? И кто, черт побери, впустил вас в дом?!

Турнемин рассмеялся:

— Нас впустил старый Поль, он меня не узнал, но я сказал ему, что вы нас ждете. А с бароном Винклеридом вы, кажется, уже знакомы?

Услыхав этот голос, так хорошо ему знакомый, Пьер-Огюстен отбросил газету, отодвинул чашку и с удивлением посмотрел на говорившего.

— Это вы? Но как вам удалось?

— Это не мне удалось, это Превию. Он великий человек…

— Я же вам говорил! — воскликнул Бомарше. — Садитесь за стол, господа, я прикажу принести еще кофе и поджаренных хлебцев. Терезы сегодня нет, она уехала в Эрменонвиль.

Пока он давал распоряжения Полю, Турнемин заглянул в газету, раскрытую на статье за подписью Мирабо, и сразу понял причину плохого настроения Бомарше.

«Темное происхождение и интрига — вот сущность Бомарше. Его пример послужит уроком тем, кто, внезапно разбогатев, стремится запугать и погубить людей более достойных, а кончит…»

— Не читайте эту гадость! — воскликнул Бомарше, вырывая у Турнемина газету. — От такого соседства запачкалась бы даже тухлятина. Я знаю, чего добивается подлый Мирабо: разорить братьев Перье — владельцев акций водяных насосов, остановить прогресс, а заодно пустить меня по миру…

— Но это ему не удастся, ведь ваше состояние огромно…

— Мое состояние?

Голос Бомарше внезапно дрогнул, лицо стало печальным.

— У меня больше ничего нет, кроме долгов.

Если правительство не вернет мне то, что задолжало Родриго Хорталесу, мне придется вместе с Терезой и Эжени уехать в Соединенные Штаты. И Мирабо, животное, знает это! Ах, если бы я был по-прежнему богат! Но ничего, я умею бороться, я привык… Поговорим лучше о вас. Что за письмо передал вам барон?

Вместо ответа Турнемин вынул письмо и протянул его Бомарше.

— Конечно, вы едете? — спросил Пьер-Огюстен, ознакомившись с письмом. — Но сначала давайте обсудим все как следует.

— Естественно!

— Я думаю, вам ясно, что это скорей всего ловушка. Видимо, кто-то сомневается в вашей смерти и хочет выманить вас из норы.

— Я с вами согласен, но просьба такова, что я не имею права отказаться. Кроме того, мне любопытно…

— Любопытство может стоить вам жизни, молодой человек. Маска будет сорвана раньше, чем нужно.

— Но я не собираюсь идти на свидание в образе моряка. В письме сказано, что только Турнемин может спасти королеву. Превий выбрал для меня роль американского матроса…

— И она прекрасно вам подходит, мы не ошиблись. Кстати…

Бомарше открыл дверцу шкафа и вынул оттуда пачку документов. Жестом пригласив Турнемина к столу, Бомарше разложил бумаги, отыскав среди них одну, с пробелами между строк, он заполнил ее и протянул большой шуршащий лист Жилю. Это был паспорт со всеми необходимыми печатями и подписью графа Верженна, министра иностранных дел, выписанный на имя капитана Джона Вогана из Провиданса (Род-Айленд).

— И еще, — сказал Бомарше, протягивая Жилю пачку старых пожелтевших бумаг, — это документы с пиратского корабля «Сускеана», принадлежавшего Джону Вогану. С этими документами вы можете разъезжать по всей стране, останавливаться в любой гостинице. Да, чуть не забыл…

Писатель открыл сундук, стоявший в самом темном углу комнаты и вынул из него объемистый мешочек, издававший приятный металлический звон.

— Возьмите, — только и сказал Бомарше.

Не говоря ни слова, Жиль взял деньги и положил себе в карман. Это было годовое жалованье королевского гвардейца, Людовик XVI позаботился об американском моряке.

— Скажите, мой друг, — спросил шевалье, разглядывая документы, — куда уплыло судно и что стало с его капитаном?

Бомарше пожал плечами.

— Корабль на дне моря, где-то между Блекпулом и островом Мен, а капитан в земле. Я сам похоронил его возле разрушенной церкви, когда море выбросило тело на берег Святой Анны. У него были при себе документы, и я решил сохранить их. Как теперь вижу, я не ошибся… Не волнуйтесь, на этом свете другого капитана Вогана нет…

Жиль сложил документы, не задавая лишних вопросов о том, каким образом французский драматург оказался на берегах Ирландского моря именно в тот момент, когда нужно было похоронить американского капитана.

Нет, не о приключениях Бомарше думал Турнемин. Название корабля пробудило в нем сладостные воспоминания о долине реки Сускеаны, где среди маисовых полей стояла деревня сильного индейского племени сенеков. Жиль как будто снова увидел изгиб реки, изгородь из кольев, столб пыток, взгляд ненавистного колдуна Хоакина, гордую позу вождя Сагоевата и, наконец, мучительную красоту Ситапаноки, женщины, заставившей его забыть Жюдит. Он знал, что никогда не сможет забыть глаза, похожие на озера жидкого золота, несравненный стан и руки, так часто обнимавшие его. Ни один смертный, обладавший богиней, не сможет вытеснить ее из своей памяти.

Час спустя только что прибывший в Париж американец остановился на постоялом дворе в

тупике Пти-Фрер.

Винклерид собирался в Версаль, на прощание он показал пальцем на веселую вывеску кабачка и предложил:

— Может, как-нибудь днем сходим, поедим креветок? Или вдвоем нас узнают? Помнишь?..

— Еще бы, такое не забывается! Когда я снова стану самим собой, мы обязательно придем сюда и попробуем их креветки.

— Послушай, — сказал Ульрих-Август, ставя ногу в стремя, — я не могу тебе позволить одному идти в эту ловушку. Я поеду с тобой.

— Спасибо, но это невозможно. Ведь твой полк тоже идет в Фонтенбло?

— Конечно, но с королем. Мы будем там уже десятого. Значит, я могу пойти на свидание вместе с тобой. Я спрячусь и, если будет надо, тебе помогу.

— Нет, друг мой, я должен пойти туда один.

Жиль никогда не сомневался в дружбе Винклерида, но это новое проявление привязанности тронуло его. Простившись со швейцарцем. Жиль поднялся к себе, бросил вещи в угол и упал в кресло возле камина. Тень Ситапаноки преследовала его, она обвилась, словно змея вокруг старой, пожелтевшей бумаги. Невидящими глазами смотрел Турнемин в огонь камина и вспоминал прекрасную индианку.

Из зеркального трюмо с манерными пастушками на Турнемина глядело лицо неизвестного, усиливая странное впечатление, пленником которого он стал с того момента, как Пьер-Огюстен вручил ему письмо с затонувшей «Сускеаны». Ему казалось, что душа моряка вселилась в него и теперь зовет в огромную и таинственную страну, которую он полюбил с первого взгляда. Как хотелось ему вернуться в нее, покинуть Францию, слишком культурную и благополучную, оставить двор и снова увидеть бескрайний океан, горы, долины, дремучие леса, куда еще не ступала нога человека.

Сидя возле камина. Жиль вел самый жестокий бой в своей жизни. Он боролся с собой, со своим эгоизмом, с жаждой приключений. Вместо того чтобы очертя голову влезать в западню, спасать королеву, не лучше ли выйти из гостиницы и отправиться в особняк Мессажери и там узнать расписание почтовых судов, отплывающих из Бреста или Нанта, Шербура или Гавра… Сесть на корабль и позволить голубой зыби Атлантики убаюкать себя мечтами о новой жизни, начатой под именем Джона Вогана.

Но отъезд был бы побегом, а это слово для человека с храбрым сердцем всегда звучит похоронным звоном по его доброму имени. И если на жизнь королевы действительно покушаются, то какой бы плохой женой и советчицей она ни была, смерть ее и горе короля навеки лишили бы его покоя…

И еще Жюдит… Принесшая ему столько печали и радости, никогда не доверявшая ему, ветреная и порывистая, но бесконечно любимая. Ведь ради нее он оставил нежную, покорную Ситапаноки, отдавшуюся ему так просто, как лань отдается оленю в глубине леса…

Жизнь в доме Бомарше показала ему, какой радостной может быть семейная жизнь, и он чуть не проклял клятву, данную им королю, всегда и везде служить ему, словно охотничий кречет, по первому приказанию обрушиваться на врага и поражать его. Турнемин мог взять свое слово, поторговаться с небом и совестью, но…

— Мое слово… могут подумать, что я боюсь…

Он сказал эти слова вслух и вздрогнул от собственного голоса. Чары рассеялись. В тот же момент приоткрылась дверь, появилась голова слуги.

— Сударь, вы будете ужинать в своем номере или сойдете вниз?

Жиль оглянулся: смеркалось, приближалась ночь. Ни старая любовь, ни бескрайние просторы Америки уже не могли отвлечь его от поставленной цели. Он был спасен, наваждение исчезло.

— Я поужинаю в другом месте, — ответил он слуге. — Распакуй мою сумку и постели постель.

Возможно, я вернусь поздно…

Набросив на плечи плащ, он вышел, распорядившись, чтобы ему подали фиакр… Он хотел осмотреть судно, на котором завтра должна была отплыть королева, но оказалось, что добраться до него невозможно. На небольшом мосту, соединявшем сточные рвы Арсенала, его остановил пост французских гвардейцев.

— Никого не приказано пропускать, — сказал ему сержант, командовавший постом. — Запрещено появляться на набережной этой ночью.

— Но по какой причине?!

Сержант пожал плечами.

— Это из-за корабля Авст… то есть я хотел сказать — королевы, завтра она на нем поплывет в Фонтенбло. После того как закончили все работы, на корабль никого не пускают, наверное, чтобы окрестные жители не испортили своими грязными руками новую игрушку Велич… — закончил он с грубым смехом.

— Я хотел только дойти до монастыря Лазаритов и помолиться в церкви Сен-Бонне…

— Ничего, завтра помолитесь, когда Величество с друзьями уплывут. Это произойдет в полдень.

Тут есть кому посмотреть на новые безумства трианонской дамы…

— Кого вы имеете в виду?

Сержант качнул головой в сторону огромной черной глыбы Бастилии. Ее силуэт резко выступал на фоне ночного неба, и казалось, достаточно было протянуть руку, чтобы коснуться шершавой стены.

— Вон тех! Они уже два месяца сидят в Бастилии только потому, что ей захотелось заполучить колье стоимостью в два миллиона и ничего не заплатить. На завтрашний спектакль у них первые ложи. Королева могла бы отплыть и из Шарантона, но она хочет позлить их… Только это вряд ли принесет ей счастье! Эй вы там, куда лезете?!

Последняя фраза была адресована двум монахам, которые хотели перейти мост и пройти в монастырь. Оставив сержанта разбираться с монахами, Жиль вернулся к своему экипажу, поджидавшему его у стен Арсенала.

Слова французского гвардейца, их горькая ирония и смутная угроза поразили Турнемина. Говоря о королеве, сержант чуть не назвал ее Австриячкой, безобидное на первый взгляд слово превратилось в оскорбление с того самого времени, как Мария-Антуанетта вынудила своего супруга склониться перед политикой Иосифа Австрийского. Гвардейца сдерживало лишь уважение к форме, это было симптомом глухого недовольства, зревшего в народе.

Прошлой зимой, когда вместе с Винклеридом Жиль охотился на памфлетистов, оплачиваемых мосье, он почувствовал, насколько парижане настроены против своего суверена. Критиковать существующую власть всегда считалось хорошим тоном у горожан, но гвардия — опора монархии, и ропот в ней опаснее криков в парламенте. Огорченный Турнемин вернулся в гостиницу.

Утром он отправился посмотреть на отплытие потешного судна. Набережные были черны от народа, гвардейцы с трудом сдерживали толпу любопытных, пришедших посмотреть бесплатный королевский спектакль. Люди толпились на набережных Мэ и Ране и даже на стрелке острова Лувье, где наиболее отважные залезали на сваи строительных лесов. Некоторые дерзнули устроиться на «Сейне», старом галионе, некогда построенном Тюргоном для прогулок королевской семьи, но чаще использовавшимся для инспекций эшевенов.

Была поздняя осень, погода стояла отличная: легкий туман, пронизанный лучами утреннего солнца, поднимался от реки навстречу желтым листьям, летящим со старых вязов. Новый корабль королевы выступал из тумана, словно призрак иного века. Это была сказочная огромная гондола, позолоченная, как молитвенник, резная, словно табакерка, сияющая и украшенная лентами, как Буцентавр спятившего Гундекка. Стеклянная крыша накрывала девять комнат: спальни, прихожие, салон для гостей и кухню; но народная фантазия добавляла сюда тысячу домыслов: здесь были и зеркальные будуары, и бассейн, наполненный духами, и банкетный зал с римскими кроватями — все это, по представлению черни, входило в повседневный обиход королевы.

Вокруг Жиля, стоявшего у злополучного моста, который вчера он не смог перейти, толпа, и без того уже достаточно плотная, непрерывно росла. Подъезжали кареты, фиакры, телеги, любопытные залезали на крыши, чтобы ничего не пропустить, а потом рассказывать родным и соседям. Толпа двигалась, шумела, смеялась, отпускала шуточки и повадками своими напоминала огромную собаку, рвущуюся с поводка наполовину по игре, наполовину по злобе.

Жиль подвинулся, пропуская толкавшую его рыночную торговку, чьи многочисленные юбки приятно пахли свежей рыбой, и тотчас же забыл о ней, хотя она не раз обернулась, посылая ему кокетливые взгляды. Он с удивлением и радостью смотрел на возвышавшуюся над морем человеческих голов знакомую голову в бобровой шапке.

Жиль настолько был поражен, что не удержался и крикнул:

— Тим! Тим Токер! Двадцать святых угодников, что ты тут делаешь?!

Это был его лучший американский друг, замечательный лесной разведчик, боевой товарищ, и Жиль на миг забыл о своей измененной внешности и о странном письме. Так приятно снова увидеть спокойное лицо сына пастора Стиллборо, понять, что, как и его родная земля, Тим всегда остается самим собой. Единственной данью европейским обычаям было то, что вместо замшевой куртки с бахромой он надел коричневый драповый редингот, а галстук завязал так хитроумно, что он больше походил на веревку с помпонами.

Голос Жиля дошел до него. Он повернул голову и посмотрел на незнакомого бородача; его глаза, и так от природы круглые, округлились еще больше под густыми бровями соломенного цвета.

Но в этот момент толпа дрогнула, зашевелилась, пропуская придворные экипажи, и Жиль потерял его из виду.

Наш герой уже было совсем собрался залезть на фонарь или межевой столб, чтобы лучше разглядеть корабль, как вдруг из соседней кареты вышел некто, при виде которого Жиль решил не только никуда не залезать, но поскорее спрятаться в толпе. Это был де Моден — колдун, звездочет и правая рука графа Прованского.

Но де Моден не смотрел на набережную, все его внимание было поглощено кораблем, он пристально разглядывал его, и такое внимание говорило, что движет им не праздное любопытство.

Он явно что-то искал, и шевалье последовал его примеру; но, когда граф закончил свой осмотр довольной улыбкой, молодой человек так и не обнаружил у экстравагантного судна ничего подозрительного.

Толпа притихла, смолкли шутки и смех, почтение, пришедшее из глубины веков, еще удерживало добрых подданных Ее Величества от прямых оскорблений. Народ молчал, и, если бы умолкла полковая музыка, королева поднялась бы на корабль в гробовом молчании.

Элегантная и нарядная, в окружении своих придворных дам, опираясь на руку капитана жандармов де Маршана, королева прошествовала к кораблю. Прекрасные голубые глаза сверкали почти так же ярко, как голубой бриллиант на ее шее, шляпа, похожая на пенистую волну, покрывала красивые светлые волосы, уже тронутые сединой. Она улыбалась солнцу, реке, экстравагантному кораблю, графу де Баланвийе, милостиво кивнула парижанам, но ни разу не взглянула в сторону Бастилии, где на башнях появились маленькие черные силуэты.

Музыка играла, били барабаны, и несколько редких, одиночных и робких выкриков «Да здравствует королева!» потонули в общем шуме. Ниже по набережной стоял отряд всадников, готовый волочить абсурдную гондолу до Фонтенбло; засвистел кнут, веревки натянулись, и гондола плавно и тихо покинула пристань. Королева стояла на носу, держа за руку дочь, и смотрела на реку.

— Ничего не меняется, — прокричал кто-то в толпе, — ее удовольствия прежде всего! Народ дохнет с голода, а она строит корабль, на который можно прокормить целый город в течение месяца.

— Да, дорого нам стоит вся эта…

Толпа начала таять, экипажи отъезжали, гвардейцы, сняв пост с моста, ушли. Жиль искал своего друга, но Тим исчез, и молодой человек уже начал сомневаться в том, что он действительно его видел. Может, это галлюцинация? А где Моден?

Граф все еще был на набережной, казалось, он не решался уйти и продолжал внимательно следить за медленным ходом корабля. Стараясь ничем не привлекать его внимания. Жиль незаметно прошел мимо него и направился к гостинице.

Он хотел уже сегодня выехать из Парижа, чтобы, прибыв в Сен-Порт, на месте разобраться и ознакомиться с обстановкой.

Но прежде всего надо было вооружиться, и Жиль свернул на набережную Феррей (теперь Межисори), где вечно толпились солдаты и оружейники, и купил у одного из них пару отличных английских пистолетов, прибавивших ему уверенности и оптимизма, слегка утраченных за последние сутки. Теперь, если его действительно ждала засада, он сможет дорого продать свою жизнь и рассчитаться за себя и за Жюдит.

Довольный, он вернулся в гостиницу, застегнул сумку, взнуздал лошадь и спокойным шагом выехал из города. Оказавшись на дороге в Фонтенбло, он подстегнул коня и легкой рысью поехал на юг, рассчитывая в первом же придорожном лесу снять основную часть своего камуфляжа.

На следующий день Турнемин прибыл в Сен-Порт и остановился на постоялом дворе под ничего не значащим именем Жана Мартина; исчез шрам и густые темные брови, об американском моряке напоминал только цвет волос, но достаточно было надеть белый парик королевского гвардейца и никто не смог бы догадаться, что Жиль де Турнемин и старый Джон Воган — одно лицо.

Жан Мартин представился землемером департамента Вод и Лесов, эту идею подсказало ему воспоминание о Джордже Вашингтоне (в юности первый президент США тоже был землемером).

Теперь, не привлекая внимания местных жителей, Жиль мог свободно бродить по окрестностям, приглядываясь и изучая обстановку. Чтобы еще больше походить на землемера, он оделся в камзол из грубого сукна, в штаны из тика, заправленные в короткие сапоги с отворотами.

Весь день провел он возле недавно отремонтированного, элегантного замка Сент-Ассиз. И сам замок, и окружающие его прекрасные сады находились под неусыпным вниманием гусар полковника де Сей. Прежде поместье принадлежало Шуазолю, но теперь, когда оно стало постоянной резиденцией Луи-Филиппа Толстого, из-за приступов подагры герцог почти никогда не выезжал, территория надежно охранялась. Стараясь не попадаться солдатам на глаза. Жиль тщательно доследовал поместье, но не нашел ничего подозрительного. Высокие окна чудесного замка смотрелись в быстрые воды Сены, все дышало миром и покоем.

Через деревню Сен-Порт шла дорога в Нанди, у старого охотничьего павильона от нее отходила узкая тропинка, прятавшаяся в лесу и заканчивающаяся круглой площадкой на высоком берегу Сены. Это и была терраса Пти-Кавалье. Жиль настолько хорошо изучил дорогу, что мог найти ее с закрытыми глазами.

Когда наступило время ехать на свидание, он, не колеблясь ни минуты, взял пистолеты, проверил, заряжены ли они, и неторопливо спустился из своего номера. Несмотря на поздний час, низкий зал харчевни был полон народа. Ломовики и лодочники с Сены, занятые выпивкой, не обратили на него никакого внимания. Шевалье спустился в конюшню, взнуздал лошадь, взял ее под уздцы и направился к дороге в Нанди.

Ночь была свежей, почти холодной, чувствовалось приближение зимы.

Жиль вскочил в седло и поскакал к охотничьему павильону. Он старался ни о чем не думать, от возбуждения его глаза горели, слегка дрожали пальцы — ночное приключение пьянило его.

Охотничий павильон появился неожиданно, таинственный и призрачный в желтом свете луны.

Но Жиль только равнодушно взглянул и повернул на тропинку, уходящую в глубь леса. Довольно скоро лес расступился. Жиль увидел круглую террасу Пти-Кавалье, а за ней серебристую ленту реки. Он перевел свою лошадь на шаг, огляделся и прислушался. Под плащом его левая рука сжимала пистолет, но в глубине души он не верил, что ему придется им воспользоваться — ведь письмо написано женщиной.

На первый взгляд, терраса была пуста, но, приглядевшись, Жиль различил за деревьями два слабых источника света — фонари экипажа. Без колебания он направился к карете; лошади стояли тихо, кучера не было. При звуке его шагов опустилось окно и в нем показалась женская головка в плотной кружевной накидке.

— Привяжите свою лошадь к дереву и подымайтесь в карету, нам надо поговорить, — сказала дама.

Звук этого голоса, слегка приглушенный кружевами, подтвердил предчувствие, возникшее у него, когда он только получил таинственное письмо: его Немезида, прекрасная, но опасная графиня де Бальби приготовила ему новую ловушку.

Оставаясь в седле. Жиль снял треуголку и поклонился графине.

— Извините, сударыня, но последняя наша встреча добра мне не принесла. Я вовсе не собираюсь оставаться с вами наедине в этой коробке на колесах.

— Вы стали таким осторожным или теперь мертвые боятся живых? Но хорошо, я согласна, что предлагаете вы?

— Небольшую прогулку по террасе Пти-Кавалье. Ночь свежа и полна лесных запахов, а вы ведь, кажется, любите природу? Давайте полюбуемся чудесным пейзажем и спокойно поговорим.

Он спрыгнул с лошади, привязал ее к молодому платану, затем открыл дверцу кареты и протянул графине руку. Немного поколебавшись, она оперлась на нее и вышла из кареты, шурша шелками.

— Пожалуй, если вы так хотите… В конце концов, я ничего не имею против ночной прогулки.

Она мне напоминает нашу первую встречу, помните: Версаль, лето, ночь…

— Мадам, у меня отличная память, я никогда не забуду ваших благодеяний, — проговорил Жиль сквозь зубы. — Но оставим прошлое, кажется, вы позвали меня, чтобы поговорить о вещах серьезных? Или я ошибаюсь?

— Нет, вы не ошибаетесь, но не будем спешить…

Они подошли к краю террасы, впереди открывался чудесный вид: луна, серебристая лента Сены, темный замок на берегу… В душе Турнемина бушевала буря, он готов был убить эту женщину, сгубившую его счастье, отдавшую Жюдит в руки графа Прованского; но интересы короны, в сравнении с которыми даже его любовь к Жюдит казалась ничтожной, заставляли его жертвовать всем самым дорогим: честью и жизнью.

И все же мужчина создан из стольких противоречий! Несмотря на ненависть и презрение, он с удовольствием вдыхал аромат роз, повсюду сопровождавший прекрасную графиню. Она опиралась на его руку, и он не смел оттолкнуть ее, она смотрела на него ласково, и он не отводил взгляда…

Зачем раздражать даму?

Она откинула кружева, волна светлых волос рассыпалась по ее плечам.

— Ты пришел с открытым лицом, — сказала она мягко, — ты не побоялся снять свою маску.

Почему ты здесь?

— Но ведь требовалось, чтобы пришел именно я, а не кто-то другой. Раз речь идет о спасении королевы…

— Королева, всегда королева! — вскричала графиня, охваченная внезапным гневом. — Мне кажется, она вас всех околдовала! Кто она такая, чтобы приносить ей в жертву свою жизнь и безопасность?!

— Она королева, для меня она не женщина, а супруга моего короля и мать будущего властелина Франции.

Воцарилась тишина, графиня испытующе смотрела в гордые и холодные глаза молодого человека, столько раз в минуты близости они загорались страстью и нежностью.

— Ты что, — спросила она с усмешкой, — действительно любишь нашего толстяка Луи?

— Ну и что ж? Вы же любите графа Прованского, а он потолще короля.

— Не только толще, но и умнее!

— Нет! Умный человек не станет преступником и убийцей, умный человек побоится крови и побрезгует грязью! Но хватит об этом! Скорей всего именно по его приказанию вы назначили мне свидание…

— Нет, нет, клянусь! Клянусь честью моей матери, он действительно считает тебя мертвым.

— Да, но почему вы не разделяете его уверенность?

— Может быть, потому, что я не хотела верить в твою смерть, моя душа отказывалась представить тебя в гробу. И тогда я пошла взглянуть на тот труп, что выловили изо рва. В Бастилии…

— И вас так запросто пропустили в Бастилию и показали труп несчастного Турнемина?

— Это было нетрудно. Я хорошо знаю капеллана Бастилии господина Фаверли, я сказала ему, что я твоя родственница и хочу немного помолиться у тела. Святой человек нашел мое желание естественным. Я принесла цветы, и он проводил меня в низкую комнату в подвале, где лежало тело. Часовой не хотел меня пропускать, говоря, что это ужасное зрелище, особенно жестокое для женщины, но я настояла, и, в конце концов, меня пропустили…

Она замолчала, закрыла лицо руками, словно хотела спрятаться от ужасного воспоминания.

— Это было страшно, никогда бы не подумала, что это так страшно… Мне сказали, что ты разбился, падая с башни, когда часовой подстрелил тебя. Лицо покойника превратилось в месиво, узнать его было невозможно.

Ее волнение, такое искреннее, заставило Турнемина смягчиться.

— Как же вам удалось определить, что этим трупом был не я?

Она повернула к нему свою гордую голову, сверкнула полными слез глазами.

— Я могла не узнать твое лицо, но не твое тело. О, как хорошо я знаю твое тело! С покойника сняли мокрую и порванную одежду, он лежал голый под простыней, которую я как бы случайно скинула в порыве скорби или счастья… Это был не ты! Никогда его тело не обладало моим, никогда я его не ласкала… Но успокойся, я хорошо играла свою роль: я пролила слезу, положила цветы, прочитала молитву, а потом закрыла лицо вуалью, чтобы никто не увидел, какую радость и облегчение доставило мне посещение Бастилии.

Теперь я знала, что ты жив и я тебя увижу…

Турнемин улыбнулся.

— Очень трогательно! Ну что ж, вы меня увидели, обман удался. Вы довольны?

— Это не обман. Мосье действительно готовит убийство королевы и наследников.

Ее голос звучал так странно, что Жиль не знал, шутит она или нет. Он склонился к ее бледному лицу и не увидел ни радости, ни иронии.

Целую минуту они смотрели друг другу в глаза.

— И вы, — прошептал Турнемин, оторвавшись от ее страстного и нежного лица, — вы, его любовница, пришли ко мне рассказать об этом замысле?

— Да, я!

— Почему?

— Потому что я люблю тебя!

Турнемин улыбнулся и пожал плечами.

— Да что вы говорите! А еще совсем недавно вы уверяли меня, что любовь — это забава глупцов и черни и что главное в жизни — это удовлетворение желания… А теперь?

— Да, правда, я говорила так, не отрицаю.

Пока мое сердце молчало, я не верила в любовь.

Но теперь верю.

— Браво! И мне вы обязаны своим замечательным открытием?

— Если хочешь, смейся! Насмехайся надо мной!

Я почувствовала всю силу своей любви в то ужасное утро, когда мне сообщили, что ты убит при попытке бегства. Я почувствовала страшную боль, словно во мне рвались какие-то невидимые нити… Мне не важно, веришь ты мне или нет. Моя Любовь родилась в муках, словно слишком большой младенец, что, убивая мать, выходит на свет Божий. Никогда больше я не спутаю любовь с простым удовлетворением. Хотя, — добавила она низким и глухим голосом, эхом отозвавшимся в сердце Турнемина, — никогда еще я так сильно тебя не желала!

Была ли она искренна? Бесспорно. Ее красивое, лукавое лицо, преображенное страстью, показалось Жилю незнакомым. Он чувствовал, что в ней произошла какая-то большая перемена: эта гордая, надменная женщина, владевшая всеми секретами вероломного принца, со слезами на глазах признавалась ему в любви.

— Хорошо, — вздохнул он, — я верю, что вы меня любите, но мне нужны доказательства…

Анна прижалась к нему, она благоухала, как букет роз, глаза ее затуманились, сердце бешено билось… Осторожно он отвел ее маленькие руки в белых шелковых перчатках.

— Нет, не такие! Это было бы слишком просто, — сказал он, отодвигаясь от ее тела, соблазнительность которого хорошо знал. — Я пришел сюда не за этим. Разве вы забыли про письмо?

Она схватила его за руку.

— Я ничего не забыла, я готова ответить на все твои вопросы. Но потом… потом ты придешь ко мне? Ты будешь меня любить, хотя бы время от времени?

Жиль понял, что это свидание, которое он считал политической западней, на самом деле было западней любовной. Чтобы вернуть его, прекрасная Анна готова изменить графу Прованскому.

Условия сделки изложены четко…

— Может быть… — сказал он, не желая обременять себя обещанием. — Все будет зависеть от вашей откровенности.

Заметив невдалеке поваленное дерево. Жиль усадил на него графиню, сам встал рядом, поставив ногу на ствол.

— Здесь будет лучше. А теперь, сударыня, я слушаю вас.

СЕТЬ, СОТКАННАЯ ИЗ ЗОЛОТА И СЕРЕБРА

Если Жиль еще сомневался в искренности Анны де Бальби, то первые же слова ее рассказа заставили его поверить прекрасной графине. Затея была чудовищной, ее породило раздражение принца, вызванное неудачами предыдущих покушений. Мосье узнал, что гондола королевы, двигаясь в сторону Фонтенбло, обязательно должна пройти мимо замка Сент-Ассиз; старый герцог Орлеанский, а вернее, его супруга мадам де Монтессон (их брак не был признан двором), загорелись идеей пригласить королеву на легкий завтрак с концертом и маскарадом и, если позволит погода, устроить праздник в прекрасном парке замка.

Но Мария-Антуанетта, не желая угождать Орлеанскому семейству и презирая авантюристку мадам де Монтессон, вежливо отклонила их приглашение под предлогом того, что ее ждут в Мелене и она не хочет огорчать добрых жителей верного города, хотя с удовольствием бы посетила знаменитый парк и оранжереи Сент-Ассиза, славящиеся редкими и прекрасными растениями.

Столь изысканный отказ глубоко ранил толстого Луи-Филиппа, огорченного не столько за себя, сколько за жену: мадам де Монтессон была безутешна. Это двойное отчаянье наделало много шума и послужило на руку принцу, увидевшему, какую выгоду он может извлечь из создавшейся ситуации. Заявив, что такой случай упускают только дураки и что, если королева не хочет остановиться у замка, ее надо заставить, он решил внести свою скромную лепту в эту затею.

— Сегодня, — продолжала графиня де Бальби, — мадам де Монтессон получит в подарок от неизвестного рыболовную сеть, сплетенную из золотых и серебряных нитей, достаточно широкую, чтобы перегородить Сену. К подарку будет приложено поэтическое послание, текст у меня с собой, — добавила она, вынимая из декольте небольшой листок бумаги и передавая его Жилю. — Сейчас слишком темно, но я помню наизусть. Слушай!

Хвалю я Монтессон — волшебницу младую,

Ей посылаю сетку золотую.

Лишь вы дерзнете сетку натянуть,

И тотчас попадется что-нибудь…

— Чудесно! — воскликнул Жиль. — А чьи слова? Графа?

— От первого до последнего слова. Ты же знаешь, он считает себя великим поэтом.

— И пускай считает! Но пока я не вижу, как эта фантастическая сеть поможет ему погубить королеву? Конечно, Ее Величество будет недовольна задержкой, ведь она не собиралась причаливать в Сент-Ассизе и спускаться на берег.

— На берег ей спускаться не придется, просто она будет вынуждена посмотреть спектакль, исполненный танцорами и комедиантами герцога Орлеанского, после чего сеть поднимут и освободят корабль. Если от него что-нибудь останется…

— Как если от него что-нибудь останется?..

Графиня взволнованно зашептала:

— Потому что корабль должен взорваться.

— Взорваться! — повторил Жиль, словно печальное эхо. — Но… но ведь герцог не станет салютовать из пушек по кораблю королевы… И на потешной гондоле не может быть порохового склада, это же не военный корабль…

— И тем не менее на борту есть порох, где, клянусь тебе, я не знаю. Зато я знаю, как все произойдет: лодки с певцами и музыкантами подплывут к остановленной гондоле. На одной лодке будет человек, знающий, где среди позолоченных скульптур и других пышных украшений корабля спрятан позолоченный фитиль. Он подожжет его.

— Чудовищно! — глухо пробормотал Жиль. — Такая ненависть к женщине и детям чудовищна!

— Это не ненависть, а скорей, доведенные до крайности амбиции. Но я тоже считаю, что это чудовищно, тем более что в трагедии обвинят ни в чем не повинного Луи-Филиппа, ведь взрыв произойдет у дверей его дома. Гнев короля будет страшным, он велит четвертовать несчастную семью. Но каков принц! Только подумай: чтобы подозрение не пало на него, он одним взрывом уничтожает королевскую семью и шумных родственников, чья растущая популярность начинает его раздражать. Казнь герцога Орлеанского взбунтует Париж, народный гнев сметет короля… Знаешь, я ненавижу королеву, но эта бойня вселяет в меня ужас.

— А если бы я не пришел?

Анна растерянно поглядела на него.

— Но ты же пришел. Клянусь, и без тебя я попыталась бы что-нибудь предпринять. Я никого не искала, потому что знала: ты придешь, я так хотела тебя увидеть. Куда ты?

Но Жиль уже бежал к лошади, снедаемый беспокойством за семью своего повелителя. Анна бросилась за ним, подхватив многочисленные шуршащие юбки, и нагнала его только тогда, когда он уже поставил ногу в стремя. Она схватила коня за узду.

— Останься! — закричала она. — Ты не смеешь бросить меня, словно старое письмо или выжатый лимон! Ты должен остаться! Я достаточно уже рисковала своей жизнью и теперь жду, чтобы ты заплатил мне за риск!

Ее глаза яростно сверкали, лицо исказилось, она была на грани помешательства.

— Любовь? Она может подождать. Как можно заниматься любовью, когда королева спит на пороховой бочке! Я должен ехать, но. Бог свидетель, мне еще о многом надо вас расспросить, но только не сейчас…

— Что ты задумал? Попасть на корабль? У тебя еще есть время: она ночует в Корбей и в Сент-Ассизе будет только утром. Впрочем, на корабль ты все равно не попадешь: он хорошо охраняется, а ты мертв… Пойдем лучше со мной, недалеко, в охотничий павильон. Всего лишь на час…

— Ни на час, ни на минуту! Но, клянусь тебе, как только закончу то, что должен сделать, я обязательно к тебе приду…

— Лжешь! Если ты сейчас уйдешь, ты больше не вернешься! Зачем я тебе все рассказала? — добавила она с горечью.

— Нет, я вернусь, клянусь честью, я приду в охотничий павильон, только не знаю когда… Подождите немного.

Но она не слушала его, быстро достала свисток и поднесла к губам. Резкий свист прокатился по спящему лесу. Тут же из-за кустов и деревьев показались вооруженные люди.

— Только час, — повторила она удивительно спокойным голосом, — через час ты будешь свободен, но не раньше. Лучше подчинись добровольно, а то вдруг я раздумаю отпускать тебя.

Ей ответом было презрительное молчание.

— И это вы называете любовью?

Она невесело рассмеялась.

— Не знаю, я еще не разобралась. Но я страшно изголодалась по тебе, разве можно требовать разумных поступков от умирающего с голода. Не серди меня, сделай то, что я прошу, если не хочешь, чтобы мои люди силой отвели тебя в охотничий павильон.

Резко оттолкнув графиню. Жиль вскочил в седло, решив с оружием в руках пробиваться сквозь строй ее слуг, как вдруг спокойный, немного гнусавый голос, без труда заглушая визг графини, проговорил по-английски:

— Кажется, здесь нужна моя помощь?

Жиль расхохотался: Анна де Бальби яростно билась в руках гиганта в бобровой шапке.

— Привет тебе, брат мой! — добавил Тим с легким юмором. — Теперь скажи малышке, чтобы она убрала этих олухов, если ей, конечно, своя голова дорога.

Жиль увидел дуло пистолета, прижатое к виску мадам де Бальби. Для укрощения женского гнева Тиму хватило и одной руки.

— Не нужно! — отрезала Анна. — Я тоже понимаю по-английски.

Громким голосом она приказала слугам уходить и ждать «в доме».

— Хорошо сказано, — заметил Жиль. Нагнувшись, он приподнял Анну и закрыл ей рот жадным поцелуем. — Жди меня, моя красавица, — добавил он, опустив ее на землю, — и не бойся.

Прежде чем луна поднимется снова, я вернусь к тебе и мы рассчитаемся. Тим, у тебя есть

лошадь?

— Черт возьми, — только и ответил Тим, выводя из леса спрятанную там лошадь.

Оставив графиню; похожую на одинокое белое облако или печальное привидение, оплакивать его отъезд на круглой террасе Пти-Кавалье, Жиль в сопровождении Тима Токера быстро скрылся за темными колоннами деревьев, осыпавших их мертвой листвой…

— Как ты здесь оказался? — спросил Жиль, когда они уже спустились к реке. — Это словно наваждение…

— Все очень просто. Когда я услышал свое имя, я посмотрел, конечно, кто меня зовет, и увидел совершенно мне незнакомого бородача. Я решил узнать, откуда этот тип знает мое имя, но он внезапно исчез. Потом я снова его увидел, он следил за каким-то придворным франтом так внимательно, словно тот продал ему испорченные шкурки выдры. Я потерял его из виду, потому что толпа все время двигалась, но, когда он собрался домой, я пошел за ним следом. Очень скоро я догадался, что это ты.

— Но почему ты ко мне не подошел?

Тим сдвинул на затылок свою замечательную шапку, потер лоб, подумал, сплюнул на землю и сказал:

— Ты же знаешь, какими «делишками» я занимаюсь по поручению Вашингтона, а он мне постоянно повторяет: «Если кто-то сменил кожу, это для того, чтобы его не узнали». Даже самый близкий друг с самыми лучшими намерениями может только помешать. И я решил просто пойти за тобой. Вот как я здесь очутился.

— Думаешь, я ничего не заметил? Я все время чувствовал, что за мной следят, — обиженно пробормотал Жиль. — Ты такой длинный, тебя далеко видно. Ладно, не спорю, я тоже длинный. Помнишь, как мы пробирались по берегам Сускеаны?

— Не знаю, должен ли я тебя спросить, а ты мне ответить… Но все-таки скажи, в какую игру ты играешь?

Они доехали до перекрестка и остановились у большого каменного креста, откуда была уже видна колокольня Сен-Порта и крыши деревенских домов.

— У нас мало времени. Послушай, раз уж ты два дня за мной следишь, то, конечно, знаешь большой замок ниже по реке?

Тим кивнул. Тогда Жиль вынул из кармана записную книжку, в которую землемер Жан Мартин заносил результаты своих измерений, и при свете лампадки, горевшей у основания креста, написал короткую записку маркизе де Монтессон.

«Сударыня, — говорилось в записке, — вчера вам была доставлена сеть, сплетенная из золотых и серебряных нитей. Друг Орлеанского дома, озабоченный спокойствием своего сюзерена, умоляет вас не натягивать ее и не останавливать корабль королевы. Только забота о счастье и благополучии вашего сиятельства заставляет его обратиться к той, чьи достоинства, несомненно, вскоре будут признаны всеми. С большим почтением…»

Подпись была неразборчивой, а несколько льстивый тон, по мнению Жиля, скорей всего мог понравиться этой тщеславной женщине.

— Слушай, — сказал он Тиму, вручая ему тщательно сложенную записку, — иди в замок, делай что хочешь, но добейся, чтобы записка была вручена немедленно супруге герцога Орлеанского, маркизе де Монтессон. Мое имя не называй, вполне достаточно твоего: ты американец, друг Джорджа Вашингтона. Это будет пропуском в замок. Скажи только, что ты пришел по поручению Ложи Новых Сестер (масонская ложа, великим магистром которой был герцог де Шартр).

— Договорились, а что дальше?

— Возвращайся в ту харчевню, где я остановился. Спроси комнату Жана Мартина и располагайся в ней. Ешь, спи, занимайся чем хочешь.

Возможно, я не скоро вернусь.

Озорная улыбка заиграла на загорелом лице Тима.

— Не теряй время, сын мой. Нужно выполнять обещания, которые даешь дамам… Ну, а мне для компании достаточно бутылочки доброго вина. До скорого!

— До скорого!

Друзья пожали друг другу руки и разъехались в разные стороны: Тим направился к замку Сент-Ассиз, Жиль поскакал в Корбей, чтобы попытаться пробраться на корабль королевы. У него не было никакого плана, он надеялся лишь на свою счастливую звезду. Стояла глубокая ночь, и, скорей всего, на корабле все, кроме часовых, уже спали, если, конечно, не засиделись за карточной игрой. Мария-Антуанетта, обожавшая подобные развлечения, могла ночь напролет просидеть за партией в безик, вист или фараон, что очень не нравилось королю, неоднократно делавшему ей замечания по поводу сомнительных личностей, посещавших ее игры.

Лучше всего было бы предупредить чтицу королевы, госпожу де Кампан, которая помогла ему разоблачить Жанну де Ла Мотт. Но даже эта здравомыслящая и хладнокровная женщина вряд ли поверит сбежавшему покойнику…

Вскоре Жиль увидел гондолу, причалившую возле холма, покрытого виноградниками, за которыми, словно крылья гигантских чаек, виднелись крылья мельниц, вот уже многие века кормивших Париж.

Бледный свет луны идеализировал судно-каприз, оно казалось сделанным из того же сверкающего материала, что и река, напоминая собой огромный серебряный ларь, поставленный на настил из того же металла. Часовые, скорей всего королевские гвардейцы, — форму на таком расстоянии невозможно было разглядеть, — стояли на корме и на носу, а огни костров на берегу говорили о присутствии дополнительного полка, охранявшего королевский корабль. За занавесками мелькали силуэты дежурных дам, но Жиль не любовался этим сказочным театром теней, он с огорчением увидел, что корабль пришвартован к противоположному берегу Сены. Если он не наймет лодку, ему придется добираться вплавь.

Привязав лошадь к дереву. Жиль спустился к реке в надежде отыскать в камышах какую-нибудь лодку. Приглядевшись, он действительно увидел лодку, привязанную цепью за ствол наклонившейся над водой ивы. Лодка как будто ждала его, даже весла были на месте. Молодой человек принялся ее отвязывать..

— Это не ваша лодка, — сказал сверху мужской голос с легким акцентом. — Оставьте ее в покое и убирайтесь отсюда.

Подняв голову. Жиль увидел на фоне светлеющего неба черный силуэт. Человек стоял на тропе, шедшей вдоль реки.

— Если она ваша, сударь, я прошу одолжить ее мне на время. Мне она очень нужна.

— Мне она тоже нужна, так что уходите, не то я вас пристрелю. Вы видите, я вооружен!

Партия была явно неравной: свои пистолеты Жиль оставил в переметной сумке.

— Но лодка мне все равно нужна, — прошептал Жиль.

Он спокойно положил уже отвязанную цепь, выпрыгнул на берег и по склону поднялся к своему противнику, решив, если потребуется, даже убить его, чтобы завладеть лодкой. Неизвестный был невысокого роста, черный плащ скрывал его лицо и фигуру.

— Освободи дорогу! — приказал он, увидев приближающегося Турнемина.

— Будьте благоразумны, сударь, пистолет тут не поможет. Я не бандит с большой дороги и хочу только поговорить с вами…

Жиль вышел на тропинку и только тут увидел женщину, стоявшую рядом с мужчиной: с ног до головы она была закутана в темную накидку, капюшон со сборками закрывал лицо.

— Мне нечего вам сказать, кроме того, что я уже сказал, — воскликнул мужчина. — Прочь с дороги и не вынуждайте меня стрелять!

Жиль остановился. Он узнал и голос, и странную манеру акцентировать согласные. Человек, чуть было не застреливший его, на самом деле был послан ему самим Провидением. Эта ночь дарила Турнемину неожиданные встречи.

— Аксель, — сказал он сурово, — я должен с тобой поговорить. Убери пистолет, друга не убивают из-за лодки…

Граф де Ферсен опустил пистолет.

— Кто вы такой? — спросил он.

Жиль стоял против света, и как ни приглядывался Ферсен, он не мог рассмотреть своего собеседника.

— Жиль де Турнемин. Ты должен помочь мне спасти королеву и ее детей.

Ему ответило удивленное восклицание, повторенное спутницей Ферсена.

Женщина, на которую Жиль старался не смотреть, чтобы случайно не узнать, несомненно слышала прежде его имя.

Швед не поверил.

— Шевалье де Турнемин мертв, — сказал он грустно.

Ну надо же! Весть о его смерти разнеслась по всей Европе, события развиваются слишком быстро и скоро, наверное, вся Франция будет знать о его воскрешении.

— Да я жив, подойди и посмотри на меня.

Жиль подставил свое лицо лунному свету, и Ферсен наконец смог разглядеть нос хищной птицы, мощный подбородок, высокий лоб шевалье де Турнемина.

— Ну как? — спросил Жиль.

— Должен признать, — ответил Ферсен, — это действительно ты, наш несносный бретонец, вернувшийся из ада.

— Ты не мог сказать лучше. Тем не менее, прошу тебя дать мне слово… и за даму тоже, сохранить в тайне мое возвращение. Это секрет не мой, а короля.

— Хорошо, я дам тебе слово и ручаюсь за эту даму. Но тебе лучше уйти, я не люблю сообщников кардинала де Рогана.

— Вы, мой дорогой граф, или глупы, или глухи. Я думал, что мы друзья, видимо, я ошибался. Повторяю еще раз: вы мне нужны, чтобы спасти королеву и ее детей.

Не отвечая, Ферсен подошел к своей спутнице, сказал ей шепотом несколько слов и вернулся к Турнемину.

— Прошу прощения. Я слушаю вас.

Не раскрывая, от кого он узнал о готовящемся покушении и кем оно задумано. Жиль в нескольких словах рассказал об ужасной опасности, угрожающей королевской гондоле, об отправке сети в Сен-Ассиз и о миссии Тима Токера в поместье герцога Орлеанского.

Вскрикнув при слове «порох», Ферсен слушал его не перебивая. Лишь когда Жиль умолк, только тогда он спросил его дружеским, доверительным тоном:

— Кто это сделал? Ты его знаешь?

— Да, и ты его узнаешь, если хорошенько подумаешь. Но его имя произнести невозможно, равно как невозможно уличить его в покушении. Теперь, я полагаю, мы достаточно поговорили и пора начинать действовать…

— Ты прав. Пошли! Мы подплывем к кораблю, куда я должен отвезти эту даму, она одна из немецких фрейлин королевы. Говорить тебе с ней бесполезно, она не понимает по-французски.

Шевалье серьезно посмотрел в светлые глаза шведа, он лучше, чем кто-либо, знал, какие отношения связывают его с королевой Франции.

— С тобой дама? Я никого не вижу… Иди, я за тобой!

Молча они спустились к лодке; Жиль сел на весла, дама устроилась на носу, а Ферсен, отвязав цепь, оттолкнул лодку от берега и сел возле своей молчаливой спутницы. Кроме капюшона, опущенного на глаза, на ней была венецианская маска, кружевная черная борода которой скрывала нижнюю часть лица и спускалась до шелковых завязок накидки. Она могла показаться эбеновой статуей, если бы расходящиеся полы накидки не открывали полоску светлой юбки. Жиль старался не смотреть на нее, но не мог подавить желание склониться перед этой прямой черной статуей и назвать ее «Ваше Величество»…

Молодой человек усиленно греб до середины реки, но по мере приближения к кораблю начал грести осторожней, стараясь без всплеска опускать весла в воду. Это был час, когда ночь, уступая дню, заставляет умолкнуть последние отголоски жизни, — это час ужаса и отчаянья, в этот час к кроватям больных бесшумно подходит смерть…

Пение петуха разорвало тишину и прогнало мрачные мысли Турнемина. Первому петуху ответил второй, потом третий…

Лодка коснулась корпуса корабля. Дама встала, опираясь на руку, предложенную Ферсеном.

Какая-то женщина выглянула в приоткрытое окно, потом вышла на палубу, опустила короткую веревочную лестницу и, наклонясь, протянула руку, помогая страннице вернуться на корабль. Не говоря ни слова, обе дамы удалились в каюты и больше не возвращались.

— Давай отплывем и пристанем чуть подальше, — прошептал Ферсен. — Потом я должен вернуться на этой лодке на виду у всех.

Жиль оттолкнулся веслом от гондолы — и лодка заскользила по течению. Отплыв достаточно далеко, Жиль снова взялся за весла, и вскоре дно лодки коснулось земли.

— Подожди меня здесь, — сказал Ферсен. — Я должен найти то, что спрятано на корабле. Ты оставайся здесь, тебя могут узнать.

— Какой роты гвардейцы охраняют корабль?

— Это бургундцы графа де Кастеллана.

— Они меня не знают. Я пойду с тобой. Нам надо делать все очень быстро, а поиски могут затянуться.

— Ты думаешь, что я один не справлюсь? Ничего, мне помогут гвардейцы. А тебе на корабль нельзя, если не гвардейцы, то фрейлины тебя обязательно узнают. Жди меня здесь, потом мы вместе переправимся через реку. Я снял домик недалеко от того места, где ты меня встретил.

Швед выпрыгнул на берег и побежал к первым постам охраны королевской гондолы, а Жиль растянулся на дне лодки, стараясь спрятаться от посторонних глаз. Кричали петухи, в ближайшем поселке засветились окна, в лагере сыграли подъем, начинался день.

Шевалье казалось, что он ждет уже целую вечность. Он отлично знал дьявольское коварство мосье, покушение было хорошо спланировано и тщательно организовано… Вдруг Ферсену не удастся обнаружить порох? Но тогда он, конечно, сможет убедить королеву высадиться на берег и продолжить путешествие в карете… хотя, кажется, она и сама уже в курсе дела… Воспоминание о таинственной даме в черной накидке несколько успокоило Турнемина.

Тонкая полоска света появилась на востоке.

Услыхав чьи-то осторожные шаги. Жиль выглянул из лодки. Это был Аксель, лицо его светилось радостью. Он прыгнул в лодку, хлопнул Друга по плечу и сказал:

— Давай на тот берег! Все в порядке. Кофр с порохом теперь на дне Сены.

— Кофр?

— Да, порох был не в бочке, бочку легко обнаружить. Нет, его положили в большой дорожный сундук, обитый медью. Он стоял в трюме, среди багажа. Мы его довольно быстро нашли, он был очень странно поставлен: против бортовой стенки, ближе к носу, как раз под тем местом, где обычно любит стоять королева, глядя на реку и на приветствующих ее подданных. Когда мы сдвинули кофр, на пол выпала маленькая трубочка, она была вставлена в его боковую стенку, в трубочке был порох, и соединялась с фитилем, пропущенным через скульптурное украшение носа. Убийце, подплывшему на лодке, достаточно было только руку протянуть… Мы все выбросили: и кофр, и трубочку, но фитиль оставили.

Жиль улыбнулся.

— Ты думаешь, это даст возможность поймать убийцу? Мысль хорошая, но, если сеть не натянут, вряд ли кто-нибудь решится подплыть к кораблю.

— Ничего! Сеть не натянут, но корабль все равно остановится возле Сент-Ассиза. Герцог Орлеанский, хоть и обижен на королеву за отказ, не преминет поприветствовать ее салютом. А маркиза де Монтессон, покровительница театра, обязательно покажет какое-нибудь представление.

Судно будет перед замком в полдень, я ни за что не хочу упустить такой занятный спектакль…

— Я тоже…

Остаток путешествия прошел в молчании. Выпрыгнув на берег, Аксель де Ферсен протянул руку своему другу, так долго оплакиваемому и так странно найденному.

— Ты прощаешь меня, шевалье? Я знаю, ты всегда был верным и преданным другом, я глубоко раскаиваюсь, что подозревал тебя!

Жиль засмеялся и пожал плечами.

— Не волнуйся, наша дружба не пострадала, мне не за что тебя извинять, я слишком многим тебе обязан. Ведь это благодаря тебе я нашел отца и обрел имя. Даже если бы ты застрелил меня там, на тропинке, я не стал бы тебя упрекать.

Друзья крепко обнялись и расстались. Ферсен пошел к деревьям, за которыми виднелась высокая черепичная крыша с красивой трубой, а Жиль вскочил в седло. Его лошадь прекрасно отдохнула и встретила хозяина радостным ржанием. Напоследок Жиль оглянулся на корабль королевы.

В легком утреннем тумане, приглушавшем его блеск, без обычного дневного оживления на борту, он казался захудалой декорацией для устаревшей оперы. И добрый бретонец почувствовал глубокое презрение к этому судну, не знавшему ни настоящего плавания, ни настоящего ветра. Теперь, утратив смертельный заряд, спрятанный в его трюме, оно превратилось в символ ничтожества и легкомыслия, недопустимые для женщины, наделенной по воле Бога королевским величием…

Жиль помчался в Сен-Порт; быстрая скачка вернула ему хорошее настроение и, выехав на дорогу в Нанди, он не колеблясь свернул к охотничьему павильону, принадлежавшему некогда Людовику XV, который, щадя свою репутацию, проводил в нем только деловые встречи. Прекрасная Анна не солгала, и теперь он должен расплатиться с ней так, как она просила… К тому же он поклялся, а человек чести держит слово…

Стараясь лицемерно не думать о последствиях обещания, данного красивой и страстной графине, Жиль спешился у охотничьего павильона. Кругом не было ни души, но легкая струйка дыма, поднимавшаяся из трубы, указывала на то, что дом не пуст.

Привязав лошадь под навесом, он подошел к двери и обнаружил, что она не заперта. Не раздумывая, Жиль вошел в дом.

Хорошо зная сладострастную натуру графини, он приготовился увидеть чувственный беспорядок в комнате с занавешенными окнами, разобранную кровать и в ней Анну, прикрытую только волной белокурых волос, ее волнующую кожу и глаза, подернутые влагой наслаждения.

Но он оказался в большой комнате: то ли кухне, то ли столовой, где приятно пахло свежезаваренным кофе и жареным цыпленком. Веселый огонь горел в камине, украшенном святыми образами и скрещенными ружьями, освещая крепкий стол, накрытый белой скатертью. На столе был сервирован простой, но сытный завтрак: большая буханка хлеба, кусок свежего масла, сыр и крынка молока.

Госпожа де Бальби в белом фартуке, защищавшем ее голубое шелковое платье, следила, как поджаривается цыпленок, языки пламени играли на ее бриллиантовых украшениях.

Она хитро посмотрела на Жиля.

— Садись. Ты, верно, умираешь от голода? Я тебя сейчас покормлю…

Машинально сняв плащ и шляпу, он бросил их на скамейку и сел на один из плетеных стульев, стоявших возле стола. Весело взглянув на Жиля, графиня спросила:

— Ну как, все прошло удачно?

— Да, благодаря вам королева спасена. Взрыва не будет.

Пальцы молодой женщины с силой сжали ручку кофеварки, которую она в этот момент поставила на стол.

— «Вы»? — бросила она лукаво и горько. — Ты говоришь мне «вы»? Разве я недостаточно доказала, что люблю тебя, хочу тебе отдаться? А ты по-прежнему видишь во мне врага! Зачем ты тогда пришел?!

— Но… я же тебе обещал. Я пришел вернуть свой долг.

Она сухо рассмеялась, ее смех был больше похож на рыдание, а руки, разливавшие горячий кофе, дрожали, как от холода.

— Ты пришел позаниматься со мной любовью, не так ли? Ты думал, что я тебя жду взволнованная, голая, на кровати среди подушек? Словно шлюха? Нет, не так я представляла нашу встречу! Это правда, я изголодалась по тебе, но теперь я еще и люблю тебя… Все, что было раньше, прошло…

На ее ресницах дрожали слезы, и впервые ему захотелось поверить в то, что говорила эта женщина, которую еще несколько часов назад он считал одним из самых опасных своих врагов.

Но сколько бы она ни твердила, что с прошлым покончено, оно, это прошлое, стояло между ними как стена.

— Анна, — впервые он назвал ее по имени, — я хочу вам верить. Но вы слишком легко забываете, что произошло в вечер моей свадьбы, то горе, которые вы принесли и мне, и моей жене.

Ее черные глаза наполнились слезами.

— Я прошу у тебя прощения за то, что ты претерпел по моей вине. Я просто сошла с ума от гнева, раненой гордости и ревности. А твою жену мне совершенно не жалко, как бы она ни страдала. Я всегда презирала это прекрасное, но холодное создание. Еще когда она была чтицей у мадам, уже тогда она мне не нравилась. А когда я представила ее в твоей кровати, рядом с тобой, носящей твое имя… И ваших детей… Я не могла это вынести!

— Мы обручены перед Богом, Анна. Кроме того, я действительно ее люблю.

— Конечно, сердцу не прикажешь, я теперь это прекрасно понимаю. Но иногда и Господь ошибается или связывает два существа в наказание…

Она не даст тебе счастья…

— Не вам об этом судить! А теперь я хочу задать вопрос, который волнует меня больше всего, и только серьезные причины, связанные со спасением королевы, помешали мне задать его сразу же, как я вас увидел. Анна, что вы с ней сделали?

— С кем?

— С Жюдит, с моей женой! — повторил он нетерпеливо. — Мне сказали, что она искала убежища у мадам и что вам доверили ее охрану.

— Мне? Охрану вашей жены?! Это гнусная ложь! Уже два месяца я не видела ту, кого называли мадемуазель де Лятур, и я никогда не видела госпожи де Турнемин!

Она бросилась в соседнюю комнату и принесла небольшое распятие из черного дерева и слоновой кости. Анна протянула его Турнемину и сказала:

— Смотри! На этом кресте спасением своей души я клянусь, что сказала правду. Со дня вашей свадьбы я не видела эту женщину! Кто обманул тебя?

— Граф де Моден, когда пришел ко мне в Бастилию и пытался запугать. Он сказал, что вы убьете Жюдит, если я не отдам ему компрометирующие королеву предметы.

— И ты поверил ему! — воскликнула графиня. — Ты поверил этому подлому левантийцу, в его жилах течет испорченная кровь греческих торгашей. Он пособник сатаны, с того момента, как он пообещал принцу французскую корону, он делает с ним все что хочет! Он даже говорил принцу, что однажды во время бури видел дьявола! Я не святая, ты знаешь это лучше, чем кто-либо другой, но во мне кровь чистая и я умею молиться. Де Моден ненавидит меня так же сильно, как я его, мы с ним ведем безжалостную войну за влияние на графа Прованского, и она закончится только смертью одного из нас…

Устало она отвернулась от Жиля, подошла к камину, присела перед ним и помешала кочергой поленья. Молча смотрела она, как они горят, потом вдруг обхватила голову руками и зарыдала.

Кочерга упала и покатилась по каменному полу.

Жиль не пытался ее утешить. Эта женщина, такая соблазнительная, смелая, сексуальная, которую он еще так недавно презирал и ненавидел, оказывается, могла слабеть, страдать и жаловаться, как бедная девочка, впервые раненная стрелой амура.

Чувствуя, как растет в нем жалость и волнение, он наклонился над молодой женщиной, даже в горе сохранявшей трогательную грацию. Светлые волосы, подвязанные простой белой лентой, открывали длинную нежную шею с маленькими колечками кудрей. Жиль не мог устоять, он положил руку на склоненную голову графини и провел пальцами по теплой, шелковистой коже. Анна, почувствовав его прикосновение, вздрогнула, ее рыдания постепенно затихли, уступив место вздохам. Она успокоилась, прижалась щекой к ласковой руке Турнемина и, запрокинув голову, поглядела на него. Последние слезинки еще дрожали на ресницах, а губы уже жадно ждали поцелуя.

Пальцы Жиля нашли застежки ее платья и расстегнули их. Чтобы скорей снять корсет. Жиль опустился на одно колено и освободил ее круглые плечи, нежные складки подмышек и крепкие груди, бешено рвавшиеся из тесной шелковой тюрьмы навстречу его ласкам. Турнемин провел пальцем по коричневым, немного загрубевшим соскам, и Анна затрепетала, словно птица. Он прижался к ее губам, жадно пил их свежее дыхание, а руки не переставали ласкать нежное и прекрасное тело. Впервые в любовной игре Анна предоставила ему свободу действий и, задыхаясь, с затуманенными глазами предавалась этому, еще неизвестному ей наслаждению.

Ее одежды, сброшенные нетерпеливой рукой Жиля, упали возле камина, и край одной юбки начал тлеть, но любовники, слишком занятые друг Другом, не обратили на это внимания. На графине остались лишь синие чулки с бриллиантовыми подвязками, больше никаких препятствий не встречали руки Турнемина.

Считая, что игра слишком затянулась, он в свою очередь тоже разделся. Вынужденная передышка заставила их принюхаться: едкий запах гари плыл по комнате. Цыпленок, которого Анна так заботливо жарила для Жиля, сгорел, юбка тлела. Жиль бросился тушить юбку, но графиня удержала его. Она схватила свое платье и швырнула его в камин, туда же полетело белье, чулки с бриллиантовыми подвязками, туфли и лента, удерживавшая волосы. Потом, встав на колени перед огнем, она сорвала с рук все кольца и браслеты и бросила их во всепожирающее пламя.

— Пусть сгорит мое прошлое, я хочу прийти к тебе такой же голой и безоружной, как в день моего рождения, ты возродил меня.

— Безоружная? — пробормотал Турнемин. — Никогда еще ты не была вооружена лучше, демон…

Он взял ее у теплого камина… Время остановилось. Когда первый любовный пыл угас. Жиль унес Анну на просторный восточный диван с разноцветными подушками, стоявший в соседней комнате возле камина из белого мрамора. Анна была почти без сознания, но, стоило ей опуститься на шелковое покрывало дивана, она сразу обрела всю свою жизнерадостность. Любовная игра возобновилась и продолжалась до тех пор, пока утомленных и счастливых любовников не сморил глубокий сон.

Но вскоре голод разбудил Жиля и вынудил его отправиться на поиски еды. В костюме Адама он прошел на кухню и увидел, что цыпленок обуглился, кофе остыл, но хлеб, масло, сыр и корзина винограда ждут его. Он отрезал ломоть хлеба, доложил на него кусок сыра бри толщиной с руку и налил стакан вина.

Тут его взгляд случайно упал на большие стенные часы: маленькая позолоченная стрелка стояла на двенадцати, большая приближалась к цифре десять.

— Гром и молния! — воскликнул он. — Корабль!

С бутербродом в руке он стал искать свою одежду — она в беспорядке валялась на полу кухни.

Ему оставалось только повязать галстук, когда появилась Анна, закутанная в шелковое покрывало, снятое с дивана.

— Что ты делаешь? — спросила она, зевая и показывая свои маленькие красивые зубки. — Ты меня уже покидаешь?

— Мне пора. Скоро полдень, корабль королевы остановится перед Сент-Ассизом. Я хочу увидеть…

— Но зачем? Боже мой, ты же сказал, что больше бояться нечего…

— Я должен кое-что увидеть и встретиться с другом.

Он присел на стул, стал натягивать сапоги. Молодая женщина потянулась… покрывало упало, и она предстала перед ним во всей красоте своей женственности. Анна села на колени Жиля, обняла его шею руками и потерлась щекой о его щеку.

— Это уже конец? — спросила она грустно. — Ты сдержал слово и теперь уходишь, чтобы больше никогда не вернуться? Нет, я не жалуюсь, ты заплатил мне по-королевски, но мне так не хочется расставаться с тобой!

Жилю тоже не хотелось уходить, счастье, которое сегодня дала ему Анна де Бальби, ни один мужчина не смог бы вычеркнуть из своей памяти. Жиль обнял молодую женщину.

— Я не вернусь в этот дом, по крайней мере сегодня. Но потом, если захочешь увидеть меня…

Анна вздрогнула от радости, глаза ее загорелись.

— Правда? Ты будешь приходить ко мне время от времени? Ты меня прощаешь?

— Не сомневайся! Мой милый дьяволенок, ты мой волшебный напиток, разве можно к тебе не вернуться?! Теперь позволь мне уйти, а то я опоздаю…

Она тотчас же встала, подняла свое покрывало, закуталась в него и, подойдя к камину, стала оживлять потухший огонь, разгребая кочергой куски обгоревшей ткани. Слитки золота сверкали в пепле.

— Я оставлю тебе свой плащ, — сказал Жиль, — ты не можешь в таком виде показаться слугам.

Через плечо она презрительно бросила:

— С каких пор слуга стал человеком? Ни один из них не посмеет судить мой туалет, даже если я решу прогуливаться голышом. Но успокойся, в шкафах этого дома полно одежды, Людовик Пятнадцатый чего только не оставил в своих небольших резиденциях…

Она, казалось, занималась только огнем, но, когда Жиль был уже готов уйти, Анна вскочила и подошла к нему.

— Послушай, когда ты захочешь меня увидеть, оставь весточку в особняке на улице Мадам, одно слово с твоим адресом, а вместо подписи нарисуешь ветку пихты вроде той, что заглядывает сейчас к нам в окно. С завтрашнего дня ты можешь приходить в любое время, когда захочешь, ключ висит слева от двери в плюще.

— Я не забуду…

Он послал ей воздушный поцелуй и бегом бросился к своей лошади. Вскочив в седло. Жиль оглянулся и увидел, что Анна стоит на пороге и смотрит на него. Ее лицо говорило о сильной внутренней борьбе, лоб прорезала глубокая морщина. Наконец, решившись, она крикнула ему:

— Что касается твоей жены, то она скорей всего спрятана в замке Брюнуа. Это место секретных развлечений принца, а господин Кромо, комендант, — человек развратный и корыстолюбивый. Если принц хочет что-нибудь спрятать, он отправляет это что-то в Брюнуа…

Лошадь рванулась, взвилась на дыбы и понеслась.

— Спасибо! — крикнул Жиль, посылая графине прощальный воздушный поцелуй.

Последние слова Анны сильнее, чем слезы и объятья, заставили его поверить в любовь графини. Если уж экстравагантная дама побеспокоилась о судьбе Жюдит, это могло означать только две вещи: или она полностью капитулирует и хочет показать, что больше не будет вмешиваться в дела молодого человека, или демонстрирует глубокое понимание человеческой психологии.

В высшем свете считалось последней глупостью быть влюбленным в свою жену или в своего мужа. И, возможно, прекрасная графиня решила, что чем быстрее ее любовник соединится с женой, тем быстрее она ему прискучит.

Как ураган мчался шевалье к замку Сент-Ассиз, но, подъехав к реке, он увидел лишь удаляющуюся позолоченную корму гондолы и полотнище флага с геральдическими лилиями, волочащееся за ней по воде. Гондола направлялась в Мелен. На берегу стояла огромная взволнованная толпа. Люди делились впечатлениями. Жиль поравнялся с группой крестьян, живо обсуждавших только что произошедшее событие:

— Могло быть большое несчастье!

— Конечно! Хоть я ее не люблю, но бедные дети…

— Как же надо ненавидеть, чтобы пойти на такое преступление?!

— А вот я слышал…

— Не говорите, меня и так всего трясет…

Что же произошло? Если бы Жиль не видел, что гондола удаляется целой и невредимой, он сейчас терзался бы наихудшими подозрениями: что Ферсен выбросил не весь порох, что у мосье был предусмотрен другой способ покушения…

Чтобы наконец узнать причину всеобщего возбуждения, Жиль обратился к какому-то крестьянину, громко разглагольствующему в кругу испуганных женщин.

— Скажите, друг мой, что здесь произошло? — спросил его шевалье.

Крестьянин снял шапку и прикрикнул на женщин, чтобы они замолчали.

— Эй, вы там, спокойно! Господин меня спросил, а не вас. Вы хотите знать, сударь, что здесь произошло? Чуть не взорвали королеву с детьми, вот что произошло.

— Но каким образом?

Крестьянин рассказал, что для того, чтобы посмотреть приготовленный для нее спектакль, королева распорядилась остановить гондолу. Она сама с детьми и фрейлинами стояла на носу и милостиво глядела, как к гондоле подплывают лодки с нарядными девушками, раскидывающими цветы вокруг позолоченного корабля. Звучала музыка, народ на берегу приветствовал королеву…

Вдруг одна из лодок, в которой сидела красивая молодая девушка с большим букетом цветов, подплыла к самому носу корабля. Девушка вынула из букета зажженную свечу и попыталась поджечь корабль.

— А еще, — рассказывал крестьянин, — она выкрикивала страшные ругательства и

угрозы.

Королева стояла вся белая…

— Девушка? — сказал Жиль глухо. — Так он девушку заставил…

Внезапно, поняв, что чуть было не проговорился, Турнемин умолк. Но тут в разговор вступил другой человек: уже довольно пожилой, бедно одетый, то ли старый военный, то ли судейский священник; он сидел на каменной тумбе почти у самой кромки воды и что-то чертил тростью на земле.

— Она, — сказал он, — показалась мне очень красивой, насколько я мог судить издалека. Она поднялась, как разъяренная львица, и, размахивая своим огнем, крикнула: «Проклятая королева, сейчас ты заплатишь за все! И за несчастного Калиостро, помогавшего твоему нищему народу, и за моего возлюбленного, соблазненного и убитого тобой! Коронованная шлюха, ты умрешь от моей руки!»

— Бог мой! Кто же это?

Рассказчик пожал плечами.

— Еще не знают. Она больше ничего не успела сказать. Из соседних лодок люди бросились на нее, повалили, связали, а гребец ее лодки прыгнул в воду и скрылся. Такая ненависть в таком молодом и прекрасном существе!

— Что с ней сделали?

— Ее передали охране герцога Орлеанского.

Сейчас она в замке, за ней должна прийти карета с королевскими гвардейцами и увезти в какую-нибудь тюрьму, в Бастилию, например, если там еще есть свободные места, или в Шатле. Ее преступление очевидно: оскорбление королевы, попытка покушения, за это полагается смертная казнь.

— Похоже, вам жаль ее, сударь? — спросил Жиль, с любопытством разглядывая своего собеседника.

Больше всего в его облике поражала густая, с проседью шевелюра, свободно спадавшая длинными локонами на плечи по моде времен Людовика XIV… или по моде бретонских крестьян.

— Да, потому что эта женщина, возможно, больше заслуживает сочувствия, чем та, на которую она покушалась. Я думал, сколько же она выстрадала, если вот так, добровольно, бросилась в объятья смерти. Может, это новая Жанна д'Арк… а может быть, обыкновенная сумасшедшая, но я, верный ученик великого Руссо, оплакиваю бессмысленную жертву, принесенную юным и красивым созданьем…

— Сударь, вы случайно не бретонец?

— Бретонец? Почему? Я нормандец, писатель и путешественник. Я считаю, что Бог создал землю для всех людей, а не только для привилегированных классов… Давайте пойдем вместе в деревню, здесь уже больше нечего смотреть, — добавил он, указывая на опустевшую реку и редеющую толпу на берегу. — Я думаю, героиня дня скоро покинет замок, и, если мы встанем у решетки ограды, сможем увидеть, как она будет проходить…

— Вас она так сильно интересует? Обыкновенная преступница.

— Кто знает… Видите ли, я сейчас описываю историю молодой девушки, красивой и несчастной, с разбитой судьбой. Даю слово Сен-Пьера, это создание меня интересует, я хотел бы увидеть ее лицо в момент казни.

Жиль слез с лошади и взял ее под уздцы. Акселя де Ферсена не было на берегу, и теперь ничто не мешало молодому человеку встретиться с Тимом Токером и с ним вернуться в Париж, предварительно превратившись в Джона Вогана. Но и Турнемина заинтересовала эта молодая преступница, достаточно безумная, чтобы пожертвовать собой ради амбиций графа Прованского. Еще больше, чем Сен-Пьер, он готов был видеть в ней жертву…

Плотная толпа стояла у решетки замка Сент-Ассиз: те, кто с любопытством смотрел на корабль королевы, теперь с таким же интересом ждали молодую преступницу, хотевшую этот корабль поджечь…

— Мы ничего не увидим, — сказал Жиль своему спутнику. — Конечно, ее увезут в наглухо закрытой карете с конным конвоем…

— Насчет конвоя я с вами согласен, — ответил Сен-Пьер, — а вот карета будет скорей всего открытой. Герцог очень боится, что его обвинят в сообщничестве, и захочет, чтобы все свидетели покушения видели, кого увозят гвардейцы.

— Может быть, вы и правы…

Внезапно толпа заволновалась и отодвинулась от решетки. Ворота распахнулись, из них медленно выехала большая темно-красная карета, окруженная конным конвоем. Не отдавая себе отчета, почему он это делает. Жиль взобрался на ограду и оказался на одном уровне с окнами кареты. Писатель был прав: окна были открыты, каждый мог видеть молодую женщину, сидящую между вооруженными солдатами. Она была очень бледна, растрепанные волосы свешивались на опухшее лицо, глаза не отрываясь смотрели в пол.

Жиль с ужасом узнал ее: это была Жюдит!

ЗАЩИТА ЦАРЕУБИЙЦЫ

К великому изумлению поклонника красивых и несчастных героинь, молодой человек, с которым его только что свел случай, быстро слез с ограды, не говоря ни слова, бросился к своей лошади, с ходу вскочил в седло и исчез в облаке пыли, поднятом удаляющейся красной каретой.

— Жаль, — вздохнул писатель. — Этот парень мне понравился, хотелось бы поближе с ним познакомиться. Интересно, кто он такой…

Но сейчас даже Турнемин вряд ли смог бы ответить на его вопрос. С бешено бьющимся сердцем, почти сходя с ума, он видел перед собой только одну цель — красную карету, и только одну задачу: догнать, вырвать из рук солдат свою любимую, этого несчастного ребенка, чьей жизнью мосье так хладнокровно пожертвовал и чью безумную ревность к королеве он использовал с чудовищным коварством. Ведь в случае удачи покушения Жюдит тоже должна была погибнуть.

Это помешало бы ей заговорить и выдать своего высокого покровителя.

— Если мне не удастся ее спасти, я убью тебя, подлый принц, убью своими же руками! Я тебя задушу!

Сердце Турнемина переполняли гнев и угрызения совести. В тот момент, когда Жюдит готовилась хладнокровно и жестоко отомстить мнимой сопернице, когда она приносила себя в жертву интересам графа Прованского, когда она, бедный одинокий ребенок, оплакивала его смерть, он был с Анной в охотничьем павильоне…

Как мог, он подгонял свою лошадь, не особенно представляя, что делать дальше, как остановить карету. Понемногу расстояние между ними сокращалось; Жиль подсчитал, что конвой состоит из двенадцати всадников, сколько вооруженных жандармов было в карете, он не знал.

Но количество врагов не могло остановить Турнемина, он решил во что бы то ни стало напасть на карету, перебить охрану и освободить Жюдит от той участи, которую приготовил ей граф. А она, эта участь, не вызывала сомнения: как цареубийца после скорого суда Жюдит должна быть повешена.

Пришпоривая вихрем мчащегося скакуна, Жиль вынул свои пистолеты, проверил, заряжены ли они, но не заметил, как один из всадников обернулся, прицелился в него и выстрелил… С болезненным ржанием лошадь Жиля забилась и стала падать, он еле успел вынуть ноги из стремян и через минуту оказался лежащим на краю кювета под старым платаном, росшим у самой дороги. Ковер мертвых листьев смягчил падение, Жиль вскочил почти сразу… Красная карета с конвоем скрылась за поворотом…

Со слезами бешенства на глазах Жиль повернулся к своей лежащей посреди дороги лошади.

Выстрел был удивительно метким: пуля попала точно между глаз, несчастное животное было убито наповал. Внезапно возвращенный к реальной действительности, как если бы в нем вдруг включился какой-то скрытый секретный механизм, Жиль моментально обрел все свое хладнокровие и начал рассуждать, рассматривая большое коричневое тело, распластавшееся у его ног.

Впервые с той минуты, как перед ним в окне кареты мелькнуло бледное лицо Жюдит, он задумался над тем, что не обратил внимания ни на форму солдат, увозивших Жюдит, ни на их вооружение. Кто они: жандармы, гвардейцы?.. И почему они стреляют без предупреждения в мирного всадника, едущего по королевской дороге? На таком расстоянии так метко попасть в цель из пистолета невозможно. Скорей всего стреляли из ружья или из карабина. Больше всего на свете Жилю хотелось догнать карету, но теперь, без лошади, погоню придется отложить…

Турнемин оглянулся и узнал дорогу: она шла через лес Сент-Ассиз в Нанди. Немного дальше должна быть развилка… Значит, Сен-Порт совсем рядом, а там в харчевне ждет его Тим. Тим! Лучший стрелок Старого и Нового Света, верный друг, храбрый товарищ, с ним даже штурм Бастилии пустяк!

Отыскав в кювете свои пистолеты и шляпу, Жиль пустился бежать, чтобы как можно скорей соединиться с Тимом и продолжить поиски Жюдит. Спустя полчаса, страшно запыхавшийся, он влетел в свою комнату в харчевне и стал будить крепко спящего Тима.

— Эй! Проснись! Вставай! Мы уезжаем! Да проснись ты, черт возьми! — закричал он, тряся друга за плечо.

Тим открыл один глаз и улыбнулся.

— О! Это ты!

— Да, это я! Прошу тебя, вставай скорей, нам надо уезжать!

Молодой американец после вчерашнего знакомства с винными запасами харчевни ничего не понял из сумбурных объяснений Жиля, но сообразил все-таки, что друг нуждается в его помощи. И пока Жиль укладывал сумки и платил по счету владельцу харчевни, Тим окунул голову в ведро с холодной водой и объяснил, что готов в дорогу.

У них осталась одна лошадь на двоих, они нагрузили ее багажом, взяли под уздцы и пошли к Сене в надежде нанять паром, перебраться на другой берег и в Сен-Фаржо приобрести для Жиля новую верховую лошадь.

— Куда мы едем? — спросил Тим после того, как Жиль с огромным удовольствием вновь оказался в седле. Наш герой уже вкратце рассказал Тиму ту часть своих приключений, которая не составляла государственной тайны. Молодой американец не проявлял излишнего любопытства.

— Я не знаю, какую дорогу они выбрали, — ответил Жиль. — Возможно, на Жювизи или на Вильнев-Сен-Жорж. Доберемся до Корбей, а там увидим…

Но в Корбей никто ничего не знал о красной карете с заключенной. Тогда они еще раз пересекли Сену, теперь уже по старому мосту, и углубились в дебри сенарского леса, идя по следу, словно два гончих пса.

Они снова нашли след у креста Вильруа, где один лесник рассказал им, что примерно час назад он видел красную карету с конвоем. Одна лошадь расковалась, и карета вынуждена была остановиться. Лесник в шутку спросил, что за сокровище везут под такой сильной охраной?

— Да уж, сокровище, — ответил ему один из солдат. — И какое красивое сокровище! Молодая преступница! Убийца! Везем ее в Венсен…

— Что такое Венсен? — спросил Тим, после того как лесник, поклонившись, вернулся в свою сторожку.

— Старый королевский замок, тюрьма у ворот Парижа… Сестра-двойняшка Бастилии, а может, даже и похуже…

Ответил он машинально, его мысли были заняты другим, он думал, что час пути для их усталых лошадей — это слишком много, они смогут догнать карету лишь у стен Венсенского замка, и вряд ли их атака окажется успешной…

— Послушай, — сказал Тим, — я ничего не знаю об этой стране и не имею понятия, как тут относятся к королю и королеве, но, если я правильно понял, выходит, что ты спас Марию-Антуанетту и ее детей?

— Да, примерно, так…

— И что же, в благодарность она казнит твою жену только за то, что Жюдит наговорила ей кучу неприятностей и поднесла свечу к носу корабля?

— Да, но с намерением взорвать корабль, ведь она не знала, что мина обезврежена. В таких случаях учитывается только намерение. Жюдит хотела убить королеву; И кроме того. Ее Величество не знает, что это моя жена.

— Хорошо, тогда просто-напросто нужно пойти к ней и все рассказать. Ведь твоя жена считает, что ты погиб по вине королевы, если ей не покажется это достаточным объяснением, то на своей службе королю ты напрасно теряешь время, силы и здоровье. Ну что? Поехали в Фонтенбло?

У Тима все получалось просто и ясно, конечно, нужно обратиться к королеве, ведь она, основное заинтересованное лицо, может простить и освободить Жюдит.

— Сегодня это не удастся, — сказал задумчиво Турнемин. — Она будет в Фонтенбло лишь завтра вечером. Но пока мы найдем того, кто поможет заставить ее выслушать меня.

Ему не хотелось обращаться к королеве, мысль, что он требует плату за оказанную услугу, была Жилю ненавистна. Тем более что в глазах королевы его поступок был обычным выполнением служебного долга. Но для спасения Жюдит он мог пожертвовать всем, пойти даже на преступление, даже на шантаж… В первую очередь необходимо разыскать Акселя де Ферсена. Если бы не приступ слепого гнева и боли, толкнувший Жиля на бесплодное преследование кареты, увозившей Жюдит, он давно бы уже догадался это сделать.

Но в тот момент Жиль не мог рассуждать хладнокровно.

Молодой швед в свиту королевы не входил, он сам показал Турнемину свой дом на берегу Сены.

Возможно, все путешествие королевы: и слишком медленное движение, и гондола прошлого века, и неожиданное появление Ферсена — было задумано для того, чтобы влюбленные могли провести одну ночь в домике на берегу реки… Эта ночь состоялась, и теперь романтичный швед, насколько знал его Жиль, скорей, вернулся в свой уединенный дом, чем присоединился к празднествам, ожидавшим королеву в Мелене.

Тим и Жиль поскакали в Корбей.

Наступила ночь, когда они достигли Сен-Жермена и… разделились. Тим остановился в харчевне Дюпона, а Жиль в одиночку отправился по следу волочения корабля. То, во что он хотел посвятить Ферсена, не терпело ничьего присутствия, а добряк Тим Токер, так плохо говоривший по-французски, но так хорошо понимавший этот язык, был не только метким охотником, но и представителем американского правительства…

Жиль без труда нашел дом, хотя ночь была очень темной и луна еще не поднялась. Одноэтажный, с высокой крышей и большими загороженными ставнями окнами, он стоял на обрыве.

На первый взгляд, дом казался пустым, но, приглядевшись, Жиль заметил слабый свет, пробивавшийся сквозь щель в ставне. В доме кто-то был.

Оставалось узнать, был ли этот «кто-то» Акселем де Ферсеном.

По вековому плющу, обвивавшему высокую ограду. Жиль перебрался в сад. Спрыгнув на землю, он замер, прислушиваясь, но ничего не услышал, лишь на дереве приглушенно, неприятно кричал козодой.

Жиль быстро подошел к дому и заглянул в щелку ставня: швед был дома. Он сидел за небольшим бюро и при свете трех свечей, поставленных в серебряный подсвечник, писал. Его лицо, обычно бледное и бесстрастное, пылало нежностью и любовью, перо быстро скользило по бумаге, грудь вздымалась. Жиль постучал кулаком по ставню, Ферсен вздрогнул и повернулся к окну.

Жиль снова постучал.

— Открой! — крикнул он, стараясь, чтобы Ферсен узнал его голос. — Это я. Жиль!

Швед вскочил, бросился к окну и, если бы Турнемин вовремя не отодвинулся, порывистый швед обязательно стукнул бы его ставнем по голове.

Свет из комнаты осветил лицо незваного гостя.

— Извини, — сказал Жиль, — но ты сказал сегодня, что это твой дом. Мне надо поговорить с тобой, и я осмелился постучать тебе в окошко.

— Прекрасно, но почему не в дверь?

— Я не был уверен, что не ошибся, а спрашивать про графа де Ферсена у первого встречного не хотелось. Мне можно войти?

— Прошу.

Турнемин перепрыгнул через подоконник и очутился в небольшом салоне, оформленном в индейском стиле в белых и голубых тонах. Обивка мебели и занавеси были выполнены из одинаковой светлой ткани, большой букет осенних роз ронял лепестки на инкрустированную крышку небольшого клавесина, на котором лежал голубой шарф. В соседней комнате находилась библиотека, полная книг в голубых переплетах; дверь туда была приоткрыта, но Ферсен, закрыв ставни и окна, поспешил захлопнуть и дверь в библиотеку. Своим убранством, пусть слегка холостяцким, дом не походил на жилище шведского полковника, если, конечно, он не предназначался для свиданий с женщиной…

Вернувшись к своему бюро, Ферсен намеренно небрежным жестом сложил письмо и спрятал его в маленький бювар. Только после этого он повернулся к Жилю, безмолвно наблюдавшему за ним.

— Где ты был в полдень? — спросил он Жиля. — Я искал тебя повсюду. Там было столько народа, даже представить трудно!

— Я опоздал, прискакал, когда праздник уже закончился: гондола уплывала.

— Тогда ты ничего не видел! Мой дорогой, наша западня прекрасно сработала! Вообрази, кому было поручено поджечь фитиль? Женщине! Восхитительная, впрочем, женщина! Да что я говорю! Молодая девушка! И она не только не пряталась, а открыто обратилась с угрозами к королеве. Она ей сказала…

— Не утомляй себя, — перебил его Жиль. — Я все знаю. Я видел, как ее, связанную, увозили под охраной дюжины солдат. Это о ней я хочу с тобой поговорить.

— Что за мысль?! Почему?!

— Потому что она моя жена!

В мирной нарядной комнате стало тихо, как перед бурей. Ферсен резко отступил назад и теперь смотрел на своего друга, словно он был сумасшедшим или в последней степени опьянения.

— Что ты сказал?

— То, что ты слышал. Я сказал, что эта молодая женщина моя жена, что перед Богом и людьми ее зовут Жюдит де Турнемин. Моя жена, ты слышишь, считает королеву виновницей моей смерти, моя жена под именем Жюдит де Лятур длительное время была чтицей графини Прованской, моя жена, ненависть и отчаянье которой стали инструментом в преступной игре принца, моя жена!.. Ты должен ее спасти!

На мгновение от изумления Ферсен потерял дар речи, но быстро взял себя в руки.

— Спасти ее?! Это невозможно! Ты не видел испуганного лица королевы, когда твоя жена оскорбляла ее. Королева закричала! Ты когда-нибудь слышал, как от ужаса кричит королева?!

— Но я видел израненное лицо Жюдит, я видел, как с ней обращались солдаты, я видел ее отрешенный, неподвижный взгляд… Она шла, как сомнамбула…

— А что другого ты ждал для убийцы? Улыбки, цветы, нежности?

— Не смей называть ее убийцей, ведь это я, ее муж, спас королеву Франции. Без меня сейчас у Людовика Шестнадцатого не было бы ни жены, ни детей и много других семей оплакивали бы вместе с ним своих погибших родных. Я думаю, что это дает мне право требовать…

— Требовать? Какое слово!

— Я повторяю: требовать не убивать мою жену, которую я люблю, которая любит и оплакивает меня, считает себя вдовой и носит мое имя.

Ее бесчестие станет моим позором. Завтра ты поедешь в Фонтенбло, увидишь королеву…

Ферсен упал в кресло и вытер дрожащей рукой пот с помрачневшего лица.

— К сожалению, это тоже невозможно. Я не могу поехать в Фонтенбло. Мне запретили там появляться. Постарайся понять! Я даже близко не могу подойти к тому месту, где она находится.

— Так ли? Но ведь на борт проклятого корабля ты поднимался? А это достаточно близко к королеве.

— Я видел только госпожу де Кампан, она умеет держать язык за зубами.

— Хорошо, повидай госпожу де Кампан. Или ты хочешь, чтобы я сам пошел прямо к той немецкой даме, которую ты сопровождал нынче ночью?

Ферсен пожал плечами, но побледнел.

— Ты ее не знаешь!

— Ой ли? Не та ли это дама, чье письмо так некстати попало в руки мосье, и которое я отнял у него, за что он мне до сих пор глубоко благодарен, а ты, тоже из благодарности, затеял из-за него со мной ссору?

Гневом зажглись серые глаза шведа.

— Никогда бы не поверил, что ты можешь прибегнуть к таким средствам. Ведь это называется…

— Шантаж? Ну и пусть! Слушай меня, Аксель, пока речь шла только обо мне, о моей жизни, моей безопасности, я ничего не просил. Но для Жюдит? Ты не представляешь, на что я способен ради нее. Клянусь своей честью и честью предков, я не отдам ее на растерзание и, чтобы спасти, готов вызвать скандал, который будет чудовищней пресловутого дела о колье…

— Остановись! — закричал Ферсен.

Мгновение друзья сверлили друг друга гневными взглядами. Глаза Жиля горели, как факелы. Наконец граф покачал головой, подошел к Жилю и положил ему руку на плечо.

— Успокойся! Я не могу смотреть, как ты страдаешь. Я готов просить у тебя прощения, я знаю: после того, что ты сделал, ты имеешь полное право требовать, но я так же знаю, что ты не злоупотребишь своим правом.

— Не будь так в этом уверен!

— Нет, я уверен! Завтра вечером я постараюсь увидеть королеву.

— Спасибо, — прошептал Жиль. — Я большего не прошу…

Но Ферсен, следуя велению своего сердца, слишком поторопился, пообещав завтра же увидеть королеву. Он совершенно не представлял, какую жизнь ведут король, королева и двор в маленьком городке Фонтенбло, куда Людовик XVI так любил приезжать на осеннюю охоту.

Песчаная равнина, на которой стоял Фонтенбло, насчитывавший всего несколько сотен жителей, у замка, бывшего раза в три больше самого городка, становилась каменистой и обрывистой.

Охотников привлекал огромный лес, полный всевозможной дичи. Почти все принцы и вельможи имели в Фонтенбло дома и особняки.

Все это было построено после большого пожара, в начале века уничтожившего большую часть жилых зданий ничем в то время еще не примечательного городка. Но за год Людовик XVI отстроил его и предоставил ему муниципальное управление.

Признательные жители Фонтенбло взяли на себя труд размещать королевскую свиту, и не было дома, который не принял бы одного или нескольких придворных, имена которых писались мелом на дверях. Апартаменты замка, построенные Людовиком XVI вдоль галереи Франциска I, не могли вместить всех желающих, кроме того, они не были меблированы, и каждый приглашенный жить в замке должен был сам обеспечивать себя мебелью. Парижские мебельщики процветали и открывали свои филиалы в Фонтенбло.

В городе жизнь била ключом, никто не обратил внимания на трех всадников: Жиля, Тима и Ферсена, которые въехали в Фонтенбло в середине следующего дня, примерно через час после прибытия в него королевы. По улицам сновали люди: конные, пешие, вельможи, крестьяне, солдаты, местные жители, просто любопытные, съехавшиеся со всего королевства посмотреть на королевскую охоту. Гостиницы и постоялые дворы были переполнены — ни одной свободной комнатушки во всем городе.

— Только ослиное упрямство могло заставить вас сопровождать меня, — ворчал швед, свирепо глядя на своих спутников. — У меня здесь не меньше сотни знакомых, я могу у них остановиться, а вы?

— Ни Тим, ни я, мы не боимся провести ночь под открытым небом, — ответил Турнемин спокойно. — Скажи нам только, где тебя ждать и как встретиться с тобой после свидания с…

— Но постарайся понять, что, пообещав тебе сегодня же увидеть того, кого ты знаешь, я боюсь теперь не сдержать слово. Кто же знал, что поездка в «деревню» может вылиться в такую неописуемую ярмарку. Почему бы вам не вернуться в Мелен и не подождать меня там?

— Вернемся, но потом. Я хочу как можно меньше ждать и как можно быстрее все узнать. К тому же ведь ты нам сказал, что я теперь неузнаваем…

Швед бросил на своего друга взгляд одновременно и беспокойный и хитрый. Покидая постоялый двор в Сен-Жермене, Жиль снова превратился в капитана Джона Вогана, его лицо и походка настолько изменились, что смутился даже Тим.

Несколько точных жестов — и Жиль исчез под маской, выбранной для него великим Превием. Только Ферсен никак не мог привыкнуть к новому лицу Турнемина, он постоянно оглядывался и всматривался в этого незнакомого ему американца.

— Скажи лучше, что ты мне не веришь, — проворчал он. — Ты думаешь, я пообещал помочь, только чтобы отделаться от тебя?

Шевалье пожал плечами.

— У тебя не должно быть таких мыслей, Аксель. Клянусь честью, я так не думаю, я верю тебе. Просто я больше не живу… и Мелен мне кажется концом света…

— А вот какая-то деревня Томри, — вдруг вставил Тим. — Это далеко отсюда?

— Не больше трех четвертей лье, если считать от дворцовой ограды, — объяснил Аксель. — Это деревня виноделов на берегу Сены. Зачем она тебе?

— Вчера в харчевне вино было уж очень хорошим, а хозяин сказал, что оно из той деревни.

Его привез кузен харчевника, он держит в Томри небольшой постоялый двор и у него есть свой виноградник. Можно туда поехать…

— Как называется его постоялый двор?

— Гран-Прессор, кажется.

— Чудесно, останавливайтесь в Томри, хозяин, может, найдет для вас хотя бы связку соломы.

Но, во имя неба, Турнемин, не поливай деревню огнем и кровью, если не увидишь меня сегодня ночью. Я не уверен, что смогу сразу же добиться аудиенции…

— Не беспокойся, я умею ждать. Куда ты пойдешь теперь?

— О, у меня огромный выбор. Попрошусь на постой к графу д'Артуа или к герцогине де Фитц Джеме, фрейлине королевы и моему старому другу. Глядите, вот ваша дорога, — добавил он, — она пересекает Авон, и немного дальше будет Томри.

Ферсен направился к центру города, а Жиль и Тим спокойным шагом поехали дальше через лес, раскрашенный осенью в пурпур и золото. Солнце садилось, вечерний свет проходил сквозь ветки и кроны деревьев, блестел на сиреневых спокойных водах Сены, видневшейся в конце аллеи. Воздух был мягким. Жиль, бросив поводья на шею своей лошади, полной грудью вдыхал его, чувствуя, как красота природы успокаивает его исстрадавшееся сердце. На минуту он снова стал простым бедным крестьянином, истинным сыном земли…

Тим Токер, наоборот, почти не смотрел на прекрасные пейзажи Иль-де-Франса, он не сводил глаз с Турнемина или, вернее, с того человека, с которым он встретился три дня тому назад на набережной Ране. Жиль, погруженный в свои мысли, долго не замечал этого молчаливого экзамена, он думал о том, удастся ли Ферсену встретиться с королевой и убедить ее выслушать…

— Что ты на меня так смотришь? — спросил он наконец Тима. — Неужели ты никак не можешь привыкнуть к моей новой голове?

— Наоборот, мой мальчик! Я к ней что-то слишком быстро привык, это-то меня и удивляет!

— Я что, действительно похож на американца?

— На американца? Я не знаю, как должен выглядеть настоящий американец и чем он отличается от тех храбрых европейцев, что пришли к нам на помощь. Есть американцы брюнеты, блондины, рыжие, темнокожие, светлокожие… На самом деле настоящие американцы — это наши братья индейцы. А все остальные, и я в том числе, мы лишь потомки голландских, английских, ирландских, французских переселенцев… Нет, меня удивляет не это. Я смотрю на тебя и не могу понять, откуда у тебя привычки настоящего моряка и почему ты так похож на старого Джона?

Ты вполне можешь ехать в Америку и выдать себя за его сына.

— Старого Джона? Ты что, его знал?

Тим пожал плечами. Они, без привычной оленьей куртки, казались странно узкими, сжатыми плотной городской одеждой.

— Он жил в Провидансе, а я родом из Стиллборо, это не так далеко. Мой отец, пастор, был, кажется, единственным человеком в мире, с которым капитан Воган разговаривал, когда был на суше. Жил он в старом доме, полном сквозняков и пустых бутылок. Когда «Сускеана» стояла на ремонте, отец ездил к нему и брал меня с собой. Воган был высокий и тощий, с широкой бородой и густыми бровями — они почти закрывали глаза, неприветливый и молчаливый, как рыба. На берегу он большее время пил и за час из него можно было выжать слов десять, а поскольку он их обычно заимствовал из Библии, то мало было желающих с ним спорить.

— Но с твоим отцом он же о чем-то разговаривал? — спросил Жиль, поневоле заинтересованный историей человека, чей образ и имя он вынужден был носить.

— Совершенно верно, они говорили о Библии!

Старик знал ее так же хорошо, как и мой отец, и, когда был в хорошем настроении и не пьян, мог часами комментировать какой-нибудь простой стих. Правда, с той же скоростью: по десять слов в час, — добавил Тим смеясь.

— Любопытно, что ты его знал, — сказал Жиль. — Но, признайся, тебя не шокирует то, что я присвоил его имя?

— Почему это должно меня шокировать? Таким сыном, как ты, любой бы гордился, и я уверен, что старый Джон доволен заменой. Нет, я думал не об этом, сегодня утром мне в голову пришла одна идея.

— Какая?

— Недели через две-три я уеду в Америку с депешами от господина Джефферсона. Почему бы тебе не поехать со мной вместе и действительно не стать Джоном Воганом-младшим? Насколько я понимаю, тебе здесь не слишком сладко. И если тебе удастся вырвать жену из той скверной истории, в которую она попала, то на просторах Атлантики будет легче укрыть ее в безопасном убежище. Что ты об этом думаешь?

— Забавно, — ответил задумчиво Жиль. — Забавно, что моя новая голова подала тебе ту же мысль, что родилась и у меня, когда я впервые смотрел на свое новое лицо в гостинице Вайят.

Мне захотелось все бросить, уехать и начать жизнь сначала.

— Вот видишь! — обрадовался Тим. — Моя крестная называла это предчувствием. Она говорила, что к предчувствию нужно обязательно прислушиваться. Ну что, поедем?

— Не знаю. Это было тогда, когда я считал, что Жюдит меня забыла… И еще я вспомнил…

Тебе, моему самому старому другу, я могу признаться: я думал тогда не о Жюдит. Я думал о…Ситапаноки! Мне вдруг смертельно захотелось увидеться с ней…

Лошади шли медленно, шурша опавшими листьями. Стрела солнца пронзила ветки большого тополя. Бронзовые листья сверкали, словно глаза индейской принцессы. Тим кашлянул и быстро, словно внезапно решившись, произнес:

— Ты не сможешь увидеться с ней, Ситапаноки умерла…уже давно, но я об этом узнал лишь полгода назад.

— Умерла?!

Даже произнеся это страшное слово, Жиль до конца не мог поверить в случившееся. Ситапаноки была, быть может, самым прекрасным созданием, когда-либо родившимся на земле, так животворно восхитительна, что ее сияние казалось светом небес, и для тех, кто не прикасался к ее живой и теплой коже, она представлялась дочерью богов, случайно заблудившейся среди смертных. Представить ее мертвой невозможно, абсурдно, нелепо, не правдоподобно…

Не без удивления Жиль почувствовал, что не огорчен, а скорее утешен словами Тима. Мучительное воспоминание о той, что отвернулась от него и ушла к другому, больше не будет нарушать покой его ночей, прекрасное индейское приключение навсегда ушло в прошлое… Но что-то заставило его спросить:

— Отчего она умерла? Ты знаешь?

Тим кивнул и, отвернувшись, ответил:

— Она умерла от грудницы примерно через девять месяцев после возвращения в лагерь Корнплэнтера. Она родила ребенка… мальчика с бронзовой кожей, но светлыми волосами и голубыми глазами.

Несмотря на все свое самообладание, Жиль так резко дернул за поводья, что лошадь шарахнулась в сторону и чуть не сбросила его. Он успокоил ее и повернул к другу свое внезапно побледневшее лицо.

— Что ты сказал?

— Я ничего не говорил. Это ты меня спросил, отчего умерла дочь последнего самагора алгонкинов, и я тебе ответил.

— Но ребенок? Что стало с ребенком?! Он жив?!

— Тот, кто принес мне эту весть, рассказывал, что мальчик здоров и красив, и Корнплэнтер относится к нему лучше, чем к своим сыновьям, так как видит в нем дар Великого Духа, сына Солнца и Луны, и считает, что боги вручат ему власть не только над шестью ирокезскими племенами, но и над последними алгонкинами и, кто знает, может и над белыми… Он пророчит мальчику великую судьбу.

— Сын, — бормотал потрясенный Жиль. — У меня есть сын.

Слово, такое новое для него, опьяняло Жиля.

Он никогда прежде не испытывал ничего подобного. По его расчету мальчику сейчас уже года три, настоящий маленький мужчина, и Турнемину стало неприятно, что его сын называет отцом вождя ирокезского

племени.

Тим не без коварства добавил:

— Он сын Корнплэнтера, по крайней мере, вряд ли найдется достойный воин, который захочет претендовать на ребенка. Может, ты попробуешь? Когда снега покроют долину Махук, трудно будет добраться до вигвама Корнплэнтера. Сила его огромна, а воины многочисленны.

Взгляд, каким Жиль окинул его, был полон горечи и упрека.

— Ты не должен был мне рассказывать все это, Тим… во всяком случае не сейчас, когда мне нужна ясная голова и свободное сердце. Если бы не опасность, грозящая Жюдит, клянусь тебе моей душой и честью отца, что никакая сила, никакой человеческий закон не помешал бы мне поехать с тобой! Но я себе не принадлежу… пока. И потому, во имя нашей дружбы, не напоминай мне о сыне Ситапаноки…

— А почему я должен напоминать о нем? Я вообще ничего не знаю…

Они достигли Сены; ее рыжая и фиолетовая вода омывала деревню с белыми домиками с коричневыми крышами и роскошными шпалерами виноградников. После перенаселенного Фонтенбло она казалась удивительно тихой и мирной. Хлыстом Жиль указал на большую искусно нарисованную вывеску, скрипевшую над низкой дверью.

— Вот он, Гран-Прессор, — сказал Турнемин, в его голосе деланное спокойствие выдавало сердечное волнение. — Будем надеяться, что Ферсен скоро придет…

Но лишь на следующий день поздним вечером высокий силуэт Ферсена показался на пороге комнаты, в которой изнемогающий от беспокойства Жиль метался, как тигр в клетке, а благоразумный Тим, усевшись на корточки перед камином, поджаривал каштаны.

Стараясь поймать взгляд шведа. Жиль воскликнул:

— Ну как?!

Ферсен сбросил плащ, снял перчатки и протянул к огню белые длинные руки, о красоте которых он постоянно заботился.

— Я ничего не могу тебе сказать. Королева хочет тебя видеть.

Жиль нахмурился.

— Почему? Ты ей не сказал…

— Я сказал все, что мог сказать. Она ничего не ответила мне и велела тебя привести.

— Мне это не нравится… Видно, она очень хорошо к тебе относится, если посылает с такой неприятной миссией. Но будь что будет! Я увижусь с Ее Величеством, если она так желает. Скажи только, где и когда?

— Сегодня вечером во дворце бал. Я должен проводить тебя к полуночи в Партер. Там ты ее встретишь. У нас есть еще два часа, и я не откажусь от стакана вина, которое так нравится Тиму, и какой-нибудь легкой закуски. По правде говоря, я умираю от голода, я не ел со вчерашнего вечера.

— Неужели? — удивился Тим, грациозно протягивая шведу поджаренный каштан. — Твои принцы и принцессы не удосужились покормить тебя?

— Граф д'Артуа великодушно предоставил мне мансарду и покормил меня вчера вечером, но сегодня я не получил никакого приглашения: принц охотится с королем, там и весь двор. А харчевни переполнены. Не забудь, мой милый, что я тоже здесь контрабандой…

— Тогда я буду лучше принца и приглашу тебя отобедать, — сказал Жиль. — Я полагаю, что мое гостеприимство тебе понравится.

Было уже чуть больше половины двенадцатого, когда Турнемин и Ферсен, миновав сонный Аблон, вошли в парк замка через Красные ворота. Лошадей они оставили на попечение гвардейской стражи. Швед показал ночной пропуск, ворота открылись, и наши друзья быстрым шагом, так как до Партера им предстояло пройти добрую четверть лье, зашагали вдоль канала. Они миновали бывший питомник охотничьих соколов Франциска I и Каскады, воды которых пенились в большом бассейне. Дорога была пустынной, они шли молча, разговаривать не хотелось.

Внезапно перед ними вырос дворец, но луна, висевшая как раз над крышей, затмевала блеск и сверкание его огромных окон. Возле Каскадов дорога сворачивала к террасе, окружавшей Партер: обширный квадратный сад в три гектара, ухоженный, словно дорогой ковер, садовниками Великого века. Стройные, посаженные в два ряда липы окружали сад и отделяли его от гладкого зеркала пруда.

В эту ночь Партер производил феерическое впечатление: поток света из высоких окон большой бальной залы лился на душистые клумбы сада, а гирлянды небольших ламп сверкали, словно светлячки в зеленых, желтых и красных листьях деревьев. Тихая музыка менуэта вторила песне большого фонтана.

Все так же молча Ферсен проводил друга в густую тень лип; дворцовые часы пробили полночь, им ответил колокол на соседней церкви.

— Мы пришли точно, — прошептал Ферсен, — но, может быть, нам придется подождать. Королева сказала, что удалится до полуночи…

Он внезапно замолчал и прислушался. Вскоре и Турнемин различил легкий шум шагов и шелест шелка. К ним приближались две женщины в темных шелковых накидках, предназначенных не столько скрывать, сколько подчеркивать красоту и богатство убора обеих дам. Особенно одной из них: ее гордая голова с высокой прической была украшена бриллиантами, белоснежное платье, также усыпанное бриллиантами, отбрасывало искры. Это была королева.

Когда она подошла, Жиль преклонил колено и снял шляпу, а Ферсен склонился в глубоком поклоне. Мария-Антуанетта обратилась сначала к нему. Указывая концом веера на свою спутницу. она распорядилась:

— Господин де Ферсен, госпожа де Полиньяк умирает от желания прогуляться с вами вдоль этого прекрасного пруда. Но не уходите слишком далеко, наш разговор долго не продлится.

С новым поклоном Ферсен удалился и присоединился к подруге королевы. Вскоре их смутные силуэты растаяли среди деревьев. Королева проводила их взглядом и только после этого повернулась к Турнемину, так и не поднявшемуся с колен.

— Встаньте, шевалье. Эта поза не подходит герою, спасшему счастье короля и надежду королевства.

— Мадам, — тихо произнес Жиль, не дожидаясь разрешения королевы, — преступление той, за которую я пришел молить Ваше Величество, так велико, что я могу приблизиться к королеве только на коленях.

— Такая деликатность делает вам честь, но я все-таки прошу вас подняться. Помимо того, как любит говорить мой шурин д'Артуа, что эта поза неудобна, она может пробудить неуместное любопытство. Пойдемте в грабовую аллею, шевалье.

Она направилась туда, сопровождаемая отставшим шага на три Жилем — он не знал, как следует поступать в подобной ситуации. Королева казалась бесконечно радостной и великодушной, но это не значило, что она уступит без борьбы. Дойдя до грабовой аллеи, Мария-Антуанетта присела на скамейку, стоявшую недалеко от больших бассейнов, которые ограждали Партер с юга.

— Я не удовольствовалась тем, что рассказал мне граф де Ферсен, и пригласила вас сюда, шевалье, — произнесла она, поднимая свою сверкающую голову, — только для того, чтобы вы осветили мне некоторые неясные детали этого печального дела.

— Пусть королева спрашивает, я отвечу на все вопросы.

Королева одобрительно кивнула, и в ее волосах зажглись мириады звезд.

— Прекрасно. Тогда скажите мне для начала, как случилось, что вы стоите передо мной живой и невредимый, когда при дворе все считают вас умершим? Я знаю, вы были арестованы за сообщничество с подлым прелатом, изменником и преступником, и я не скрываю от вас, что меня это очень удивило и огорчило, ибо я верила в вашу преданность. Нет! Дайте мне договорить! Вас арестовывают, заключают в Бастилию, вы устраиваете побег, но, к несчастью, вас замечает часовой, стреляет и убивает. Во рву находят ваш труп, впрочем, очень обезображенный, его отправляют в Бретань, чтобы вы обрели покой в земле предков, и вдруг спустя несколько недель вы воскресаете, чтобы поведать графу Ферсену (граф считает вас мертвым) о самом гнусном заговоре, который только может быть организован против несчастной женщины и ее детей. Есть в этом что-то непонятное, вы не находите, какой-то секрет?

— Да, мадам, секрет, но он принадлежит не мне.

— Говорите! Королеве можно все сказать!

— Конечно, Ваше Величество, королеве можно открыть любой секрет, кроме… секрета короля. Ваше Величество знает, что я давно предан ему телом и душой…

— Что вы его любите, я знаю. Но я также знаю, что вы не любите королеву… — добавила она грустно.

— Как можно не любить королеву! — возразил Жиль нежно. — Ваше Величество ошибается, и моя преданность…

— Вы ее отлично доказали, как только вернулись в этот мир. Ваша мнимая смерть превратилась для вас в ссылку. Как печально.

— Ах, мадам, это было бы еще печальней, если бы я не умер. Ведь тогда, и уже по-настоящему, умерла бы моя жена.

— Кто же ей угрожал?

— Тот, кто всегда и везде угрожает преданным слугам короля и королевы.

— Мосье!.. А вы говорите, что королеву нельзя не любить. Мой шурин прекрасно с этим справляется. Да, — вздохнула Мария-Антуанетта, — вот кое-что уже проясняется. Теперь… у меня к вам другой вопрос: мне сказали, что эта сумасшедшая, эта женщина, посмевшая оскорблять меня и старавшаяся взорвать мой корабль, что это ваша жена…

— Да!

— Но… вы в этом уверены? Не обмануло ли вас роковое сходство?

— Теперь я ничего не понимаю. Не соблаговолит ли королева пояснить свой вопрос.

— Я постараюсь. В тот момент… мне показалось, что это галлюцинация. Передо мной была молодая, красивая женщина, скорее даже девушка, с прекрасными рыжими волосами, но лицо!..

Ах, это лицо! Оно напомнило мне ту ужасную женщину, о которой вы мне говорили однажды в Трианоне.

— Теперь я понимаю, почему, увидев ее, Ваше Величество вскрикнули, — сказал Жиль грустно. — Действительно, госпожа де Турнемин очень похожа на графиню де Ла Мотт и даже меня, когда я впервые увидел графиню, это сходство ввело в заблуждение. Я, признаюсь, забыл, что они похожи, и теперь с горечью думаю, что это обстоятельство лишь усугубляет вину моей несчастной жены.

— В какой-то момент я подумала… Бог знает что! Я решила, что графиня сбежала из Бастилии… или, что я начинаю сходить с ума. От нее можно ждать любого злодейства, она мой самый страшный враг, она преследует меня… И вдруг являетесь вы и говорите, что это не графиня, а ваша жена?

— Клянусь честью, мадам, это моя жена, — сказал шевалье печально. — Клянусь честью, от которой ничего не останется, если рука палача затянет петлю на шее госпожи де Турнемин. Я навсегда останусь мужем цареубийцы…

— Нет, преступница, когда ее арестовали, отказалась назвать свое имя, она, возможно, так и умрет безымянной… Но теперь у меня к вам третий вопрос, и он будет последним: вы ее любите?

— Люблю ли я ее? О мадам! Разве Ваше Величество не видит моего горя? Если Жюдит умрет, умру и я…

Королева слушала его рассеянно, следуя капризному полету своей мысли.

— Жюдит? Ее так зовут? Это имя ей очень подходит. Жюдит — то есть Юдифь — безжалостная, сильная женщина, в ненависти доходящая до самопожертвования. Почему она меня так ненавидит?

Жиль в душе благословлял темноту, царившую в грабовой аллее, она спрятала краску стыда, внезапно залившую его лицо.

— Потому что она считает вас. Ваше Величество, виновницей моей смерти и еще она думает, что я слишком люблю королеву.

Минута прошла в неловком молчании, потом Мария-Антуанетта грустно произнесла:

— Иначе говоря, она считает вас моим любовником, не так ли? А почему бы нет, в конце концов? Мне это уже многие предлагали… Куаньи, Бодрей, Лозен, Дийон, Лианкур, английский посол Дорсет, Романсов, лорд Сеймур, герцог де Гин и многие другие. А вы, красивый, мужественный, можете соблазнить и королеву…

— Мадам! Мадам! Пощадите! — умолял Жиль, заметив, однако, что имя настоящего любовника так и не было произнесено. — Я прошу Ваше Величество не добавлять к моему смущению…

— Хорошо, я согласна, но при одном условии!

Вы мне скажете откровенно, почему эта безумная считает вас моим любовником. Ничего не скрывайте от меня, я хочу все знать.

— Это длинная история, мадам.

— Ничего, у меня есть время. Итак, шевалье, говорите, я слушаю вас.

И Жиль рассказал королеве историю своей любви: кошмар, пережитый несчастной в ночь Тресессона, их встречу, расставание, свадьбу и связанные с ней надежды навсегда уехать в Америку, чтобы окончательно освободить Жюдит от ужасных воспоминаний и загадочного влияния на нее Калиостро, а особенно от преступных замыслов графа Прованского. Рассказал Жиль и о том, чем закончился самый счастливый день его жизни…

Он только не назвал имя той, кто была виновницей его несчастья: во-первых, потому, что галантный мужчина не бахвалится своими любовными похождениями, а во-вторых, Анна искупила свою вину, рассказав о покушении на королеву.

Но, естественно, такое умолчание вызвало новый вопрос:

— Так кого же вы нашли на мельнице?

— Ваше Величество, когда говорят о любви, имя женщины не произносят.

Австрийская принцесса презрительно скривила губы, отчего ее лицо сразу же подурнело.

— Я ведь могу и приказать вам, сударь. У хорошего слуги нет секретов от господина.

— У слуги — возможно, мадам. Но я дворянин, и мое сердце имеет право хранить как свои, так и чужие секреты.

Королева отвернулась, стараясь не показывать Турнемину, что она прекрасно поняла смысл последних его слов. Ведь шевалье знал давно ее самый главный секрет, и то, что он ни разу не воспользовался этим знанием, давало ему право сохранять и свои собственные секреты.

Так как молчание затянулось. Жиль осмелился, вопреки этикету, первый продолжить разговор.

— Мадам, — обратился он к королеве, — простите Жюдит, верните мне несчастного ребенка, виновного только в том, что стал орудием преступления в руках человека еще более виновного! Да, она хотела вас убить, но сама она никогда бы на это не решилась. А тот, кто искусно эксплуатировал ее страдание, ее раненую гордость, ее…

— Ее глупость, шевалье! Почему не посмотреть правде в глаза! Во всем, что вы мне рассказали, я напрасно искала доказательства ее любви к вам, действительной любви этой новой Юдифи.

Она обещала вас ждать, когда вы уехали в Америку, но не дождалась. Что она была чудовищно оскорблена — не отрицаю, но факт остается фактом: она вышла замуж за другого. Когда вы нашли ее у шарлатана Калиостро, она что, вернулась к вам? Нет. И только когда Калиостро был арестован, она стала искать убежища в вашем доме, ей просто некуда было идти…

— Нет, мадам, я верю, она любила меня. Впрочем, мы женаты.

— Хорошо, вы женаты, но почему она без колебаний поверила ложному письму о наших с вами отношениях, почему не подождала несколько дней и не спросила вас сама? Она даже не знала, живы вы или нет, и не старалась это узнать, а просто собрала вещи и сбежала. И куда? К кому?

К вашему заклятому врагу. И вы говорите, что она вас любит!

— Мадам! Мадам! — простонал Жиль, сраженный железной логикой королевы. — Но разве ее желание убить виновницу моей гибели не говорит об истинной любви?

— Нет! Она просто хотела убить соперницу.

Господин де Турнемин, эта женщина вас не достойна.

— Быть может. Ваше Величество и правы, и Жюдит меня действительно не любит, но это ничего не меняет. Ведь я-то ее люблю! Я не перенесу ее смерти!

— Тогда она не умрет.

— Правда?! Ах, мадам! Ваше Величество! Какая радость! Какое утешение!

Радостный порыв бросил его к ногам королевы, он хотел поцеловать край ее платья, но Мария-Антуанетта остановила Турнемина.

— Постойте, шевалье, я еще не договорила.

Она не умрет, завтра же по приказу короля ее увезут из Венсенского замка, но не для того, чтобы вернуть вам. Вы сами подвергаетесь огромной опасности, особенно теперь, когда покушение провалилось. Вы вынуждены скрываться. Если она узнает, что вы живы, она рано или поздно обязательно проболтается, и вы погибнете.

— Но мы можем уехать, покинуть родину.

— Конечно, но тогда в жертву этой женщине вы принесете своего короля, ведь вы поклялись охранять и оберегать его. Я не верю в любовь вашей Юдифи и не доверяю ей, она должна и дальше верить в вашу смерть, а вы дадите мне слово не искать с ней встречи до тех пор, пока я не разрешу…

Жиль понял, что большего он и не мог добиться, и покорился, не смея возражать.

— Я благодарю Ваше Величество за столь великодушное решение, но не скажет ли мне королева, какую участь она уготовила для госпожи де Турнемин?

— Я не знаю никакой госпожи де Турнемин, она еще не родилась. Что касается этой молодой женщины, которую вы зовете Жюдит, то она покинет тюрьму, сменив ее на монастырь, где будет вести соответствующую жизнь. Я хочу посмотреть, окажется ли она достойной такого человека, как вы. За ней будет постоянное наблюдение. И, возможно, однажды наступит день, когда я собственной рукой верну вам настоящую госпожу де Турнемин… О Боже! Как вы меня напугали!

Последние слова были адресованы человеку, внезапно появившемуся из-за дерева позади скамейки, на которой сидела королева. Это был король.

— Мой Бог, Ваше Величество, прошу у вас прощения, — сказал Людовик XVI, громко смеясь.

Подобный смех говорил о том, что король смущен. — Но я так долго стоял за деревом, что наконец решил вмешаться в ваш интересный разговор. Добрый вечер, господин де Турнемин! Счастлив видеть вас по-прежнему бодрым и здоровым после стольких приключений и хочу выразить вам благодарность за спасение королевы и принцев…

— Но, — прервала его королева, — вы шпионили?!

— Господи, ну конечно… Я уже давно знаю, сколько пользы можно извлечь из подслушивания разговоров, особенно если они не для твоих ушей предназначены. Спросите моего брата графа Прованского. Он этим постоянно занимается.

Но вернемся к вам, моя дорогая, не смотрите на меня так гневно. Если хотят сохранить встречу в тайне, ее проводят в глуши леса, а не в саду и не в белом платье с диадемой Санси в волосах и дюжиной бриллиантов Мазарини вокруг шеи. Я заметил вас издалека и захотел узнать, кого вы прячете в глубине сада.

— Хорошо! — раздраженно бросила королева. — Теперь вы знаете кого. Но почему, сир, вы сочли уместным вмешаться в разговор именно в этот момент? Вы не одобряете моего решения?

Если это так, я вас предупреждаю…

— 0-ля-ля! Не надо горячиться! Ваше решение превосходно, но невыполнимо…

— Невыполнимо? Почему? — высокомерно спросила Мария-Антуанетта.

— По одной простой причине: арестованная никогда не приезжала в Венсен. Когда солдаты из гарнизона Мелена под командованием графа де Кастеллана прибыли в Сент-Ассиз, они узнали, что другие солдаты в другом экипаже уже увезли преступницу. Какие солдаты, какой экипаж? Это еще надо выяснить…

— Я видел их, сир, — вмешался Жиль. — Карета темно-красная, солдаты одеты в форму красную с голубым, верхом на лошадях, вооружены карабинами. Я бросился их догонять, но один из них выстрелил в меня. Моя лошадь была убита, и мне пришлось прекратить погоню.

— По какой дороге они ехали?

— По той, что ведет в Нанди и соединяется возле Льесана с большим трактом, ведущим из Мелена в Париж… Самая короткая дорога в Венсен…

Людовик пожал плечами и невесело рассмеялся.

— ..и которая идет вдоль парка Брюнуа, — закончил он за Турнемина. — Нас обвели, как младенцев, стратегия брата безупречна. Он ничего не оставил на волю случая и принял все меры, чтобы помешать исполнительнице заговорить.

Убить ее было бы опасно — это могло навести на мысль, что некто, прячущийся за ее спиной, испугался. Увезти гораздо проще, и очень вероятно, что теперь…

Король замолчал. Жиль, забыв, где находится, упал на скамейку, которую только что оставила королева, обхватил голову руками, отчаянно пытаясь собраться с мыслями и чувствуя, что сходит с ума. Правда предстала перед ним во всей ужасающей наготе, он понял: люди, на его глазах увезшие Жюдит, не остановятся перед преступлением. Ведь они стреляли в него самого…

Скорей всего Жюдит уже мертва…

На его плечо опустилась чья-то дружеская рука, это прикосновение вернуло его к действительности. Турнемин поднял заплаканное лицо и увидел короля, с состраданием глядящего на его слезы.

— Друг мой, — сказал Людовик сердечно, — не отчаивайтесь. Я вовсе не хотел сказать, что ваша жена убита, верьте мне, я так не думаю. Теперь, когда она снова в его власти, мосье больше нечего опасаться, что она заговорит. Кроме того, красивая, решительная женщина — это ценное оружие, с ним так просто не расстаются… Мой брат при всей своей жестокости…

— Ваш брат! — прервала его королева с негодованием. — Вы продолжаете называть его братом! Если бы я не знала, каким святым созданием была ваша матушка, я бы ни за что не поверила, что вы родные братья! Вы сама доброта, а он…

— 0-ля-ля! Мадам! Остановитесь! Сомневаясь в чистоте его происхождения, вы оскорбляете меня и моих родителей. Нет, уверяю вас, граф Прованский действительно мой брат.

— Ну что ж! Тогда вам, уже не брату, а правителю, следует прекратить его козни! Действуйте, черт возьми! Пошлите в Брюнуа капитана гвардейцев со всем его полком, дайте ему в помощь швейцарцев, жандармов, легкую кавалерию, если надо, гренадеров, да весь парижский гарнизон, но чтобы к вечеру было очищено это гнездо заговорщиков! И тогда мосье вместе со своими любимыми друзьями: Моденом, Антрегом и графиней де Бальби — в Бастилии будут спрашивать звезды, когда топор палача опустится на их преступные головы. А мы, мы наконец сможем спать спокойно.

— Мадам, — холодно возразил Людовик XVI, — хочу вам напомнить, что Бастилия и так переполнена людьми, еще совсем недавно называвшимися вашими друзьями… Ну, ну, моя дорогая Антуанетта, — добавил он более нежно, увидев слезы в прекрасных голубых глазах своей жены, — вы же сами отлично понимаете, что ваш план неосуществим. Помимо того, что прольется море крови, у нас нет никаких доказательств, чтобы привлечь к суду принца крови.

— Но, Ваше Величество, это доказательство существует — молодая женщина, ее надо найти и заставить говорить…

Король пожал плечами.

— Готов поставить корону против пригоршни каштанов, что ей уже нашли достаточно секретное и скрытое ото всех убежище…

— Скажите лучше, что вы не хотите ничего сделать!

— Я не могу ничего сделать. Это всегдашняя участь королей: позволять братьям плести против них заговоры, заранее зная, что наказание им не грозит. Увы, у графа Прованского много сторонников, очень много, и они предпочли бы видеть на троне его, а не меня… Оставим этот разговор, мадам, он ни к чему не приведет.

— Что касается вас, шевалье, — обратился к Жилю Людовик, — знайте, что король разделяет ваше горе и умоляет собраться с духом. Как вы понимаете, это лишь эпизод в тайной войне моего брата, и только Бог знает, когда она закончится, ведь мосье с рождением каждого нового принца все больше ожесточается. Королевская семья нуждается в верных людях, вот почему я потребую от вас обещания.

Огромным усилием воли Жиль покорился.

— Король может требовать…

— Нет, мой друг, не требовать, а просить, король просит вас отказаться от безумного плана, который, как я чувствую, вы носите в своем сердце. Обещайте мне, шевалье де Турнемин, ничего не предпринимать против замка Брюнуа, ибо там вы никого не найдете и лишь потеряете свою жизнь.

А я потеряю преданного слугу.

Понимая, что сопротивление бесполезно, молодой человек опустил голову.

— Я обещаю, сир… Какие будут ваши дальнейшие приказания?

— Никаких. Возвращайтесь в Париж, я пока подумаю над этим делом. Кстати, где вы остановитесь, по-прежнему в гостинице Вайят?

— Королю и это известно?

— Королю многое известно. И еще… вам надо найти какое-нибудь жилье: особняк или дом, где вы сможете постоять за себя, если, не приведи Господи, ваше инкогнито будет раскрыто. А это обязательно произойдет, если вы и дальше будете разгуливать с открытым лицом. Теперь, мадам, — обратился он к королеве, — я говорю вам до свидания и иду спать. Господин де Ферсен, наверное, умирает от скуки с вашей подружкой Полиньяк.

Не забудьте ему сказать, чтобы он как можно скорей отвез шевалье назад в Париж.

— Сир! — воскликнула Мария-Антуанетта, густо краснея и отворачиваясь. — Мне кажется, сегодня у вас обострилось зрение. Действительно, граф привел сюда господина де Турнемина…

Король засмеялся.

— Мадам, — сказал он, добродушно поглядывая на смущенную королеву, — зачем объяснять то, что я и так знаю. Как все близорукие люди, я лучше вижу в тумане и сумерках и хорошо различаю силуэты. До свидания, шевалье, я о вас не забуду…

Спустя минуту в грабовой аллее остались только Ферсен и Турнемин. Король исчез так же таинственно, как и появился, силуэты королевы и госпожи де Полиньяк поглотила ночная темнота.

Жиль подошел к бассейну, наклонился и окунул разгоряченное лицо в прохладную и чистую воду.

Его мысли прояснились, отчаянье отступило.

— Что ты теперь собираешься делать? — спросил его швед, протягивая большой платок. Жиль вытер лицо и, посмотрев на друга чистыми и полными решительности глазами, ответил:

— Повиноваться королю. Вернусь в Париж, найду себе жилье, привезу туда Понго и опять начну искать Жюдит. Надо будет — перерою каждое логово этого треклятого графа, а если узнаю, что Жюдит принесена в жертву…

— Что тогда?

— Убью его, — решительно и холодно сказал шевалье. — Для короля Франции это будет лучшей услугой. Я спрашиваю себя, — добавил он, — может, с этого и надо начать…

«ЖЕНИТЬБА ФИГАРО»

«Сударыня! Ваш замысел великолепен! Я его оценила вполне. Он все примиряет, все завершает, все собой обнимает. Теперь, что бы ни было, моя свадьба состоится.»

Под гром аплодисментов Сюзанна поцеловала руку графини. Занавес опустился, закончился второй акт «Женитьбы Фигаро». Актрисы вышли на поклон, и энтузиазм зала вырос еще на несколько градусов. Трудно сказать, кто из них больше нравился публике: Луиза Конта, игравшая Сюзанну в казакине по-басконски и в яркой юбке с воланами, или очаровательная Мари-Бланш Сенваль — графиня Альмавива, в легком белом шелковом платье.

— Браво! Превосходно! — закричал Тим, резко вскакивая, словно для того, чтобы перепрыгнуть через сидящего впереди Жиля и броситься на сцену. Турнемин тоже с восторгом приветствовал исполнительниц, но выражал свое восхищение не так бурно.

— Да, и мне кажется, что это место Пьеру-Огюстену особенно удалось, — сказала Тереза де Виллермолаз Тиму Токкеру.

Американец стал пунцовым.

— Я… мне кажется, не очень хорошо понял, о чем там говорили, — пробормотал он на своем робком французском языке, — но девушки показались мне очаровательными.

— Тогда после спектакля вам обязательно нужно с ними познакомиться. Смотрите, вы пользуетесь почти таким же успехом, как и они.

Действительно, сидевшие рядом с Терезой в ложе, которую «Комеди Франсез» обычно предоставляла драматургам, оба американца привлекали к себе пристальное внимание всего зала.

Тим — веселый гигант, и в городском платье остававшийся человеком леса, и Джон Воган — загорелый, атлетически сложенный, одетый по английской моде в черный костюм из тонкого сукна, строгость которого смягчали золотые пуговицы и белоснежный галстук; оба они ловили на себе взгляды элегантных и нарядных дам, украшавших этот новый, открытый всего три года назад зал в особняке Конде.

В переполненном зале почти не было людей, принадлежавших ко двору, лишь граф д'Артуа, как обычно, пришел посмотреть на красавицу Конта свою любовницу, игравшую сегодня роль Сюзанны. В начале ноября двор все еще был в Фонтенбло, где Австрия и Голландия готовились при посредничестве Франции подписать договор, который должен был положить конец разрушительной авантюре в дельте Шельды, длившейся вот уже год и сильно подрывающей авторитет короля. Договор был исключительно детищем Марии-Антуанетты. По нему Голландия обязывалась принести извинения Австрии и возместить убытки, часть из которых брала на себя Франция. Вот уже полгода, как Мария-Антуанетта стала для Парижа Австриячкой, в салонах кипел гнев просвещенной мысли.

Но если Версаль отсутствовал, то весь Париж был в этот вечер в театре, включая и входивших в моду «старых американцев»: Лафайета, Лозена, Ноайля, Бертье, Ламета и многих других, о ком партия королевы изо всех сил старалась забыть. В антрактах в полный голос обсуждали «позорный договор Фонтенбло».

Старые знакомые узнавали и приветствовали Тима, но ни один жест, ни одно слово не было обращено к Турнемину, хотя со многими он был знаком близко и даже сражался в одних рядах.

— Я считаю, что проверка проходит удовлетворительно, — шепнула Тереза Жилю, прикрываясь веером из крашеной слоновой кости. — Вас не узнают.

Идея принадлежала Бомарше, он предложил Турнемину провести вечер в театре и проверить, насколько новое лицо делает беглеца неузнаваемым.

«Пока вы безбоязненно не выдержите двойного огня свечей и взглядов, вы не будете уверены в своей роли», — говорил он.

Возвратившись из Фонтенбло и, как приказывал король, остановившись в гостинице Вайят, Жиль сразу же дал знать о себе Бомарше. Пьер-Огюстен принес ему веский знак королевского расположения: чек в банк Телюссона на солидную сумму в 25 000 ливров, что позволяло мнимому капитану Вогану жить с комфортом и даже занимать некоторое положение в парижском обществе.

— Вы теперь богаты или почти богаты, — сказал Бомарше, улыбаясь. — Кроме того, король хочет, чтобы вы навели справки в страховой кампании Ллойда о «Сускеане» и узнали, на какую сумму было застраховано судно. Он не видит причин, почему бы новому капитану Вогану, сыну и наследнику своего отца, не получить возмещение за кораблекрушение. Идея довольно соблазнительная. Что вы думаете дальше делать?

— Устроюсь с жильем, как приказал король, и постараюсь получить надежные сведения о супруге… а затем попытаюсь погасить свой долг перед вами.

— Но вы мне ничего не должны, черт возьми! — запротестовал Бомарше.

— Не говорите так! Помимо риска, которому вы подвергались, вы предоставили нам убежище и целый месяц кормили, одевали, обеспечивали удобствами. Наконец, вы нас просто спасли! Если бы не вы, я по-прежнему сидел бы в Бастилии, а королева и принцы были бы уже мертвы… Предлагая разделить со мной эти деньги, я лишь в малой степени возвращаю вам свой долг, тем более, как мне известно, вы испытываете финансовые трудности. Я прошу вас, Бомарше! Эти деньги ваши!

— Нет! Я не согласен! Неужели вы не догадались, шевалье, что король давно оплатил мне все, что я на вас потратил… Вы ничего не должны мне, может, только немного дружбы…

— В этом можете не сомневаться, но все-таки…

— Ни слова больше, иначе я обижусь. Видите ли, друг мой, мои долги доходят до такой астрономической цифры, что ваша великодушная помощь утонет в ней, но все равно я вам бесконечно признателен за это предложение. Впрочем, — добавил писатель, останавливая протестующий жест Турнемина, — я недавно написал господину Клонну, и мой друг банкир Бодар тоже собирается оказать мне поддержку, так что без лишних угрызений совести обзаводитесь жильем и будьте начеку. Мосье — дичь опасная, война ваша может оказаться затяжной и кровавой.

В тот же день Жиль принялся искать себе подходящее жилье. Он нашел его довольно быстро благодаря Тиму, жившему у вдовы Сен-Илер на улице Бак. У той же хозяйки Турнемин снял красивый особняк с садом и конюшней, заплатив вперед за полгода триста ливров.

Закончив с домом. Жиль поспешил в Санли за Понго, долгая разлука с верным индейцем давно уже огорчала Турнемина. Всю дорогу он спрашивал себя, какую роль придумал для Понго Превий, но результат превзошел все его ожидания. К Жилю вышел и склонился в молчаливом поклоне человек в белой чалме, в зеленой шелковой одежде, напоминающей редингот. Длинные мусульманские усы свисали на полукруглую густую бороду.

— Вы мне оставили индейца из Вест-Индии, — пояснил Превий, упивающийся впечатлением, которое произвело на Турнемина преображение Понго, — а я возвращаю вам индуса Великой Восточной Индии. Никого не удивит, что у американского капитана, избороздившего как Атлантический, так и Индийский океан, есть слуга, купленный где-то в Малабаре или Корсманделе…

Странно, что и на Западе, и на Востоке мужчины одеваются очень похоже…

Появление Понго на улице Бак осталось почти не замеченным местными жителями. В этом аристократическом квартале многочисленные чернокожие и цвета кофе с молоком слуги были обычным явлением, и индеец в темном левите, в белой чалме ничем не выделялся в многоязыкой и пестрой толпе, одетой в странные костюмы, взятые как будто с подмосток «Комеди Франсез» или Оперы. Он замечательно вошел в свою роль, даже длинные передние зубы спрятались под жесткой щетиной усов. Жиль с трудом узнавал своего друга.

— Понго очень доволен, — отвечал индеец на все расспросы Жиля. — Эта одежда удобней, чем европейская. И парик не царапает…

Дом был быстро обставлен. Понго завладел кухней, терпя присутствие двух местных женщин, нанятых для ведения хозяйства, в саду и конюшни трудился специально приглашенный работник. Конюшня могла вместить несколько лошадей, и Жиль, купив на конном рынке верховую лошадь для Понго, отправил его с письмами в Версаль: одно предназначалось мадемуазель Маржон, другое — Винклериду. Жиль сообщал другу свой новый адрес и просил по возвращении из Фонтенбло заехать к нему. И еще Понго должен был привести любимого коня Жиля — светло-рыжего Мерлина, длительная разлука с которым была так же ужасна для шевалье, как и заключение в Бастилию. Ожидая Понго, Жиль нервно мерил комнату шагами, словно нетерпеливый любовник.

Встреча была бурной. Умный конь узнал хозяина, заржал от радости и протянул свою шелковистую голову навстречу его ласкам, которых он так долго был лишен.

— Может, опасно приводить сюда лошадь? — спросил Понго, бесстрастно наблюдавший за ними. — Донесут…

— Ну и пусть! — отрезал Жиль. — Я и так уже лишился жены, не знаю, увижу ли ее живой, и теперь хочу окружить себя теми любимыми существами, какие у меня еще остались. С тобой и с ним я сильнее всех принцев мира…

В тот же вечер они отправились бродить по окрестностям Люксембурга. Жиля безотчетно притягивал особняк, построенный принцем по проекту архитектора Шальгрена для прекрасной графини де Бальби. Только она могла рассказать Турнемину, что стало с Жюдит: у графа Прованского не было от нее тайн. Шевалье так был в этом уверен, что на обратном пути из Фонтенбло завернул к замку Сент-Ассиз и посетил охотничий павильон Людовика XV в надежде застать там графиню. Но павильон был пуст, запущен, и ничто не напоминало о той, чья фантазия так лихо превратила приют охотников в любовное гнездышко или в одно из любовных гнездышек, ведь это было уже третье, известное Жилю…

Большой парижский особняк оказался таким же пустым и темным, как и охотничий павильон: высокие окна закрыты, двери заперты. Светилась только каморка сторожа, и Жиль, не колеблясь, постучал. Ему открыл пожилой сторож, он сказал, что мадам графини нет ни дома, ни в Париже, что она уехала в провинцию к больной матери. Когда вернется, неизвестно.

Огорченный таким поворотом событий. Жиль даже не рискнул оставить Анне записку. Сторож, возможно, был предан своей хозяйке, а возможно, и нет.

Не было Анны и в маленьком домике в лесах Сатори, где Жиль прежде не раз с ней встречался. Турнемин специально съездил туда, но только лишний раз убедился, что графиня покинула Париж. Оставалось узнать, как скоро она вернется.

Словно собака, потерявшая след, Жиль, рискуя быть узнанным, бродил вокруг Люксембурга и замка Гросбуа. На все расспросы слуги отвечали, что никого нет, принц с семьей находится в Брюнуа… Вскоре Брюнуа стал представляться Жилю заколдованной крепостью, хранилищем секретов, от которых зависела вся его жизнь.

Вопреки королевскому приказу он съездил в Сен-Порт и постарался разузнать, какой дорогой ехала красная карета с конвоем. Он расспрашивал будочников, трактирщиков, крестьян, работавших на полях, — словом, всех тех, кто мог заметить карету и солдат. Несколько мелких монет развязали языки у его собеседников, и он сумел в точности восстановить весь маршрут.

Карета действительно направлялась в Брюнуа.

Один крестьянин, допоздна искавший потерявшуюся корову, сообщил, что видел, как карета пересекла границу парка и направилась в сторону двух замков, принадлежавших брату короля.

Тогда Жиль и Понго, а вернее, капитан Воган со своим индусом, решили обследовать стену замка, но оказалось, что мосье был самым охраняемым принцем Европы: высокая стена, утыканная осколками стекла, окружала замок, за стеной слышались шаги охраны, сверкали штыки, в бойницах виднелись жерла пушек.

— Даже король не иметь такой крепости, — прокомментировал свои наблюдения Понго, — чтобы ее взять, надо много солдат, большой батальон…

— Да, я с тобой согласен. Должно быть, крестьяне не слишком его любят, раз он так охраняет свой дом…

Это было слабо сказано! Несколько ловких вопросов, подкрепленных звонкими монетами, и Турнемин узнал, что люди в Брюнуа не только не любили графа, они его яростно ненавидели за грязную уловку, с помощью которой он приобрел землю и замок.

До 1774 года поместье Брюнуа принадлежало молодому маркизу Арману Пари де Монмартель, сыну знаменитого финансиста. Он обожал свое поместье и заботливо относился к крестьянам.

«Я не сеньор, — любил повторять он. — Я внук деревенского трактирщика. Мы все братья.»

У этого любопытного хозяина была страсть к садоводству. Он держал садовника, с которым часто вместе работал, раздавал местным крестьянам сельскохозяйственный инвентарь, любил выпить вместе с ними стаканчик вина, часто приглашал их к своему столу. Маркиз де Брюнуа не любил наряжаться, никогда не менял рубашку — сносив до дыр, просто сжигал ее. Но слуги его были всегда отлично одеты: садовники носили кафтаны с золотыми галунами, деревенских аркебузиров он нарядил в золотисто-зеленую форму, настолько элегантную и шикарную, что граф д'Артуа, вдохновясь его примером, заказал для своей стражи похожую одежду. В нарядный замок маркиза де Брюнуа пускали всех нищих и бродяг.

Оплакав своего старого и любимого хозяина, жители Брюнуа продолжали вести спокойное и радостное существование. Конечно, молодой Арман-Луи не отличался особым умом и выкидывал порой дикие номера. Так по случаю смерти отца он приказал выкрасить всех коров в черный цвет.

Но он был добр, как хлеб, великодушен, как король, и никто в его владениях не страдал от холода, нищеты и голода.

Мосье начал с того, что предложил семье молодого маркиза, уже давно обеспокоенной странным поведением Армана-Луи, купить у него поместье Брюнуа. Маркиза лишили имущественных прав, арестовали и сначала заключили в монастырь Эльмон в Сен-Жермен де Лэ, а потом навечно отправили в аббатство Вилье-Бокаж в Нормандии. Поместье Брюнуа досталось графу Прованскому.

В деревне принца не только ненавидели, но и боялись. Как шевалье ни бился, ему не удалось получить никаких дополнительных сведений о красной карете. Известно было только одно: карета въехала в парк. Выезжала ли она оттуда, никто сказать не мог. Очевидцы с оглядкой рассказывали, что в замке происходит что-то странное, что даже мадам не имеет права заходить в него, что туда из Парижа приезжают танцовщицы и дамы легкого поведения, что принц, уже давно страдающий импотенцией, устраивает безобразные оргии, чтобы как-то скрасить свои ночи…

Никто не знал, как проникнуть в замок, а если бы и знал, не рискнул сказать.

Наконец Жиль и Понго оставили мысль проникнуть в Брюнуа. Все надежды они теперь возлагали на госпожу де Бальби, но Анна исчезла из Парижа, и шевалье не знал, где ее искать. Вот так обстояли дела, когда Бомарше пригласил Жиля на двенадцатое представление «Женитьбы Фигаро».

Общество, собравшееся в «Комеди Франсез», не уступало Версалю ни пышностью, ни элегантностью. Красивых женщин было даже больше, чем при дворе, где, кроме небольшого кружка королевы, любившей видеть вокруг себя приятные молодые лица, бывавшие при дворе жены высокопоставленных вельмож далеко не всегда отличались красотой. Здесь же, на представлении «Женитьбы Фигаро», собрался весь цвет Парижа: высшая буржуазия, завсегдатаи литературных и политических салонов, ученые, писатели, артисты, представительные иностранцы и шуршащие дорогими платьями и благоухающие духами звезды балета и куртизанки, что часто было одно и то же.

Во время антракта, когда зрители покинули свои кресла и перешли в маленькие салоны, служившие продолжением каждой ложи, Жиль, оставив Тима болтать с Терезой, стал изучать и рассматривать этот зал. Одних людей он узнавал, имена других угадывал. Так, увидев Лозена, нежно целующего руку красивой томной блондинке с удивительно свежим цветом лица и глазами, как морские волны. Жиль без труда догадался, что это маркиза де Коини, любовница его старого товарища по оружию и, по меткому выражению Марии-Антуанетты, «королева Парижа». Рядом с ней сидела ее племянница, очаровательная Эмэ де Франкето, будущая супруга герцога де Флери, но даже такое соседство не могло затмить маркизу. Что же касается милого создания, с которым так тихо беседовал Лафайет, то тут никаких сомнений быть не могло — это госпожа де Симиан…

Он увидел и другие знакомые лица: рядом с герцогом де Шартр, о котором говорили, что после смерти толстого Луи-Филиппа он станет герцогом Орлеанским, сидела очаровательная провинциалка — Аглая де Ханолыптейн, у которой Жиль когда-то гостил и которую вырвал из рук смерти.

Она сейчас тоже смотрела на него, с интересом разглядывая неизвестного американца. Ее лицо не выражало ни удивления, ни внезапной догадки.

В соседней ложе Жиль увидел Ферсена, который разговаривал с новым шведским послом, молодым бароном де Шталь, красивым и холодным мужчиной, предстоящей женитьбой которого на дочери сосланного Неккера занимались все газетные сплетники.

Другие лица, другие люди: безобразные и привлекательные, знаменитые и неизвестные — на миг останавливали его внимание, наконец он устал и повернулся к своим друзьям.

— О чем вы задумались? — шепотом спросила у него Тереза. — Ваш дебют проходит прекрасно.

— Это-то и заставляет задуматься. Слишком много возможностей, глаза разбегаются. Может быть, я заново открою для себя Париж…

— Но здесь достаточно и старых ваших друзей, хоть они вас и не узнают.

— Но много и незнакомых. Например, в той большой ложе, напротив ложи герцога де Шартр.

Кто этот серьезный, строгий господин? Я его не знаю.

— А зря, — сказал Бомарше, он только что вошел и слышал последние слова шевалье. — Это д'Алигр, первый председатель парламента. Это он возглавляет чрезвычайный трибунал, образованный верхней палатой и Турнелем, которому будет поручено судебное разбирательство в деле с колье королевы. Длинный, смешной человек, склонившийся к нему, — прокурор Жоли де Флери… Сегодня они герои дня. Но об этом мы поговорим позже: вот оркестранты, они уже занимают свои места, начинается третий акт…

Поднялся занавес, появились граф Альмавива и Педрильо, но Жиль не смотрел на сцену: в ложе напротив, единственной еще до сих пор не занятой, отворились двери, вошел слуга с подсвечником в руке и пододвинул кресло нарядной даме.

Темно-синее бархатное платье, украшенное бриллиантами и сапфирами, бриллиантовые звезды в густых напудренных волосах и то высокомерие, с которым она оглядела зал, выдавало в ней особу, принадлежащую к высшим слоям общества.

Когда она села, ее широкое платье, казалось, заполнило всю ложу.

Дрожь радости пробежала по спине Жиля. В этот вечер небо было к нему благосклонно, он узнал в великосветской даме Анну де Бальби.

Появление фаворитки мосье не прошло незамеченным для публики. Тереза, ничего не знавшая об отношениях, связывающих Жиля и графиню, сильно заволновалась.

— Бог мой, зачем она пришла именно сегодня, — прошептала Тереза, с растущим беспокойством всматриваясь в лицо госпожи де Бальби. — Это злая душа графа Прованского. У нее глаза острые, как у сокола. Смотрите, не прошло и минуты, как она здесь, и вот она уже достает лорнет и смотрит на вас!

— Кто? — спокойно спросил Жиль. — Госпожа де Бальби? Это из-за нее вы так волнуетесь, Тереза?

Глаза Терезы сверкнули.

— Так вы ее знаете?! Это еще хуже! Может, вам лучше уйти?

— Зачем? Ведь я, Джон Воган, не знаю ее. С ней был знаком мой двойник, но… у меня появилось огромное желание познакомиться с такой очаровательной женщиной.

— Вы сошли с ума! Я же вам говорю, что это не женщина, а сам дьявол! Вы играете с огнем.

Жиль ласково сжал дрожащую руку Терезы.

— Ну же, моя дорогая Тереза, перестаньте мучиться и терзаться. Ведь никто из моих старых друзей не узнал меня. Почему вы думаете, что она окажется более зоркой, чем все остальные?..

И потом, видите ли, я очень нуждаюсь в сильной поддержке, и если графиня и дьявол одно лицо, то тем лучше!

Он замолчал, недовольные зрители оглядывались на них, громко шипели: «Тихо!» Шел диалог графа и Фигаро, публика ловила каждое слово. Жиль откинулся на спинку кресла и больше не мешал актерам.

Легкое сопение послышалось сзади. Жиль оглянулся: веселая пьеса Бомарше усыпила Тима…

Турнемин решил, что настал подходящий момент. Встал, улыбкой успокоил Терезу и бесшумно вышел из ложи. В коридоре никого не было, он отсчитал двери, отделявшие его от ложи графини, осторожно постучал и вошел. Анна сидела к нему спиной, положив руки на барьер, и невнимательно слушала диалог Альмавива и Фигаро.

Легкий шорох заставил ее оглянуться.

— Кто вы? — спросила она, стараясь разглядеть в темноте лицо неожиданного гостя.

— Тихо! — прошептал Турнемин по-английски. — Не бойтесь, я друг, посланный вашим другом.

— Если вас послал мой друг, то тогда назовите его имя.

— У него больше нет имени. Письма он подписывает веточкой пихты.

— Боже мой! Стойте там, где вы стоите!

Окинув быстрым взглядом зал, госпожа де Бальби тихо поднялась и, стараясь ни за что не зацепиться своими широкими фижмами, вышла из ложи и увлекла таинственного посетителя в маленький салон. Легким движением она спустила занавеску, закрывавшую от нескромных взглядов внутреннее помещение салона.

Потом Анна с любопытством посмотрела на незнакомца.

— Мне кажется, я незнакома с вами, сударь?

Будьте добры, назовите ваше имя.

— С удовольствием, сударыня. Меня зовут Джон Воган, я американский моряк, потерявший отца и свой корабль где-то возле Ирландии. Я осмелился прийти к вам в ложу, только чтобы выразить свое восхищение вашей удивительной красотой.

— Хм-м! Я что-то раньше не замечала за американскими моряками такой галантности…

Внезапно она рассмеялась тем гортанным, воркующим смехом, который так хорошо был знаком Жилю, и бросилась ему на шею.

— Любовь моя! Какое счастье, что мы наконец встретились! Я не знала, где искать тебя, я чувствовала себя потерянной, как женщина, обнаружившая у себя первую морщинку, и пришла в театр только потому, что мне было совершенно безразлично, куда идти… И я не ошиблась, я сразу узнала тебя!

— Сразу узнала? — спросил Турнемин обеспокоенно. — Это не правда, я знаю многих в этом зале, но никто, кроме вас, не узнал меня.

— Потому что никто из них не влюблен в тебя. А я влюблена! Я охотно признаю, что просто без ума от тебя, и в таком пиратском виде ты нравишься мне даже больше прежнего. Поцелуй меня!

Жиль повиновался не без удовольствия. Анна была свежей, как розы, приколотые к ее платью, ее рот звал и манил, и Жилю не хотелось от него отрываться. Анна начала расстегивать платье и, ущипнув его за ухо, проворковала:

— Помоги мне отделаться от этой куриной клетки.

— От чего?

— От моих фижм, любимый, они отделяют меня от тебя на целую морскую милю…

Жиль отстранился и с удивлением посмотрел на графиню.

— Но зачем?

Она улыбнулась так, что даже святого обрекла бы на вечные муки.

— Но, любовь моя, ты же знаешь, что я и минуты не могу пробыть рядом с тобой без желания обладать твоим телом. Я думаю только о тебе и хочу только тебя! Кто бы ни подарил нам сегодняшний вечер: небо или добрый дьявол, не важно! Будем любить друг друга!

— Здесь?! В зале с шестью-семью сотнями людей, едва отделенных от нас занавеской?

Взгляд, который она подняла на него, был обезоруживающе невинным.

— А почему бы нет? Ты же знаешь, это часто делается. Или ты стал настолько американцем, что забыл, для чего предназначены маленькие салоны, где, волей Создателя, есть и диван, и подушки? Я знаю точно, что в ложе Оперы Юлия де Леспинас впервые отдалась графу Жильберу.

Сегодня я чувствую себя Юлией и считаю, что твоя любовь занимательней, чем «Женитьба Фигаро».

— Занимательней! — возмущенно проворчал Жиль. — Что за слова!

— Они тебе не нравятся? Тогда перейдем к действиям…

Она к ним уже перешла: проворно скинула фижмы и тяжелое платье.

— Анна, — строго сказал Турнемин, с трудом удерживая желание. — Прекратите эту игру! Я хочу с вами серьезно поговорить!

Не слушая его, она улеглась на диван, кокетливо скрестив стройные ножки в синих, в тон платью, чулках.

— Конечно, мы должны о многом серьезно поговорить. Но, мой дорогой, чем серьезнее дела, тем больше они нуждаются в ясной голове и бодром теле. Моя голова прояснится только после того, как мы немного полюбим друг друга. Ну же, перестань дуться и иди ко мне… Если ты скажешь, что не хочешь меня, я тебе не поверю!

Эта дьяволица была права, она умела будить желание. Возможно, все дело было в ее бесстыдстве, а возможно, в том удовольствии, которое приносила ей чувственная любовь.

В тот же миг Жиль погрузился в море синего бархата и тонкого батиста, с наслаждением вдыхая аромат ее нежной кожи. Зал разразился аплодисментами — это Превий вышел в роли Бридуазона…

— Разве мы не могли встретиться где-нибудь в другом месте? — спросил Жиль, поднимаясь с дивана и помогая Анне пристроить на место фижмы. — Например, у тебя после спектакля.

Поправляя бриллиантовые звезды в своей несколько растрепавшейся прическе, Анна улыбнулась ему в зеркало.

— У меня? Невозможно. Сатори очень далеко, маленький дом в Версале тоже, про охотничий павильон даже и говорить нечего…

— Я думал о доме в Париже.

Она явно забавлялась его наивностью.

— В двух шагах от Люксембурга? С ума сойти!

До чего ты смелый! В другое время в этом не было бы ничего невозможного, но теперь я должна опасаться даже своих слуг. Я вдова, мой милый.

И веду себя соответственно.

Ошеломленный, он уставился на эту вдову, усыпанную бриллиантами и сапфирами, с наслаждением занимавшуюся любовью в ложе театра.

— Вдова? — переспросил он.

— Или почти вдова. Болезнь моей матери была лишь предлогом, — сказала Анна, внезапно становясь серьезной. — На самом деле я отправилась в Валансьен, чтобы привезти оттуда моего мужа. Несколько лет он пропадал, и никто не знал, где искать его, но примерно две недели тому назад его обнаружили в какой-то харчевне, больного, без гроша в кармане. У него с собой были документы и серебряные эполеты полковника, по ним его и опознали. Мне дали знать, я приехала и забрала мужа домой. Он очень жалок, заговаривается, твердит, что слышит голоса святых, призывает наших лакеев и служанок обратиться к религии… Через неделю семейный совет решит его судьбу. Это… это так печально! Ему нет и тридцати трех лет…

На глаза молодой женщины навернулись слезы, грудь под тяжелым драгоценным ожерельем вздымалась. Взволнованный Жиль обнял ее за плечи.

— Ты любила его? — спросил он ее тихо.

— Да, мне кажется, одно время я его любила.

Я вышла замуж в пятнадцать лет, ему было двадцать четыре. Он был очень красив, и форма ему шла… Я думаю, я любила его еще и потому, что не знала других мужчин… А потом наши дороги разошлись, он мной совсем не интересовался. Появились другие мужчины… потом мосье…

Наступило короткое молчание. Но Анна де Бальби была не из тех, кто долго предается горю и воспоминаниям. Она нежно отвела руки Жиля, подошла к маленькому позолоченному столику с гнутыми ножками, на котором стояли стаканы, печенье и бутылка испанского вина, налила себе полный стакан и одним глотком выпила его.

— А ты хочешь вина?

— Нет, спасибо…

Он колебался, не зная, стоит ли сейчас спрашивать Анну о судьбе Жюдит. Привыкнув видеть в ней существо развращенное, эгоистичное и жестокое, он удивился, открыв, что под этим панцирем прячется страдание. Уже второй раз она дала ему почувствовать, что она простая женщина, такая, как Жюдит, например… И она могла быть счастлива обычным человеческим счастьем: богатая, красивая, молодая, из почтенной семьи, замужем за человеком, которого она, как говорит, любила. Кто же испортил золотой механизм ее жизни? Кто развратил ее? Тот же человек, что теперь хочет испортить, разрушить механизм королевства. Не странно ли, — за каждой драмой, за каждым горем стоит мрачная фигура графа Прованского?

Голос Анны вывел его из задумчивости.

— Теперь, — сказала она обычным тоном, — расскажи мне о своих сердечных делах. Я думаю, ты хочешь спросить меня о Жюдит, не так ли?

— Как ты догадалась?

Она пожала плечами и улыбнулась ему незнакомой грустной улыбкой.

— Ты слишком упорно меня искал. Или я ошибаюсь?

— Нет. Я искал ее и…

— Подожди, дай мне сказать, я не хочу, чтобы у тебя остались хоть какие-нибудь сомнения.

Итак, проезжая через Брюнуа после того, как мы с тобой расстались, я узнала все, что произошло у замка герцога Орлеанского… и кому было поручено совершить покушение. Я поняла, что рано или поздно ты придешь ко мне за ответами на свои вопросы. И ты пришел… Отдаваясь тебе здесь, в театре, я хотела доказать тебе, что наши тела всегда и везде смогут любить друг друга…

Подожди, я еще не договорила! Клянусь спасением души, я не знала, кому было поручено поджечь фитиль, я не знала, что это Жюдит… Знай это, я бы постаралась остановить ее, может быть, даже сказала бы, что ты жив… Я думала, мне хорошо известна душа принца, но я не смогла понять всю глубину его вероломства. По гороскопу он Скорпион, и Скорпион наихудшего вида. Скорпион грязи и липкой тины неизведанных глубин мира, рядом с которыми ад кажется раем… Но я не верю, что он способен на хладнокровное убийство…

— А я верю, он способен на это и на многое другое… — оборвал ее Жиль. — Теперь не важно, знала ли ты о Жюдит или нет. Важно другое.

Где она теперь? Что с ней? Жива ли она или он убил ее?

Анна удивилась.

— Почему он должен убить ее?

— Это просто: чтобы помешать рассказать…

— Кому? Если бы это было так, мосье не стал бы увозить ее и спасать от суда. Ее бы убили на месте в Сент-Ассизе… Нет, видя, что покушение провалилось, он предпочел сохранить ее до лучших времен. Ненависть и отчаянье превращают ее в настоящую мину, подложенную под трон. По крайней мере, для королевы она является постоянной опасностью…

— Тогда она жива?

— Она живет.

— Ты ее видела?

— Я видела, когда ее только что привезли.

При аресте с ней плохо обошлись, но, казалось, она даже не заметила этого. Прибыв в замок, сразу же поднялась в свою комнату, никого не видя и не отвечая на расспросы. Мосье распорядился, чтобы ее на время оставили в покое.

— Она там до сих пор?

— Нет, конечно. В тот же вечер она покинула Брюнуа, граф де Моден перевез ее в надежное место.

— Этот шарлатан…

— Да, этот шарлатан! Даже если тебе неприятно это слышать, ты должен знать, что он имеет на нее огромное влияние, очень похожее на влияние Калиостро. Твоя дорогая Жюдит обожает колдунов…

— Куда ее отвезли?

— Туда, куда лишь мадам может прийти поговорить с ней: в монастырь. В самый строгий монастырь Франции — в Кармель, в Сен-Дени.

В Сен-Дени! Монастырь, перед дверями которого затихала мирская суета и останавливалось королевское правосудие, обряд которого скрывал надежней, чем могила. Образ Жюдит, заключенной в крепости веры, сжал сердце Турнемина.

— В монастыре нельзя держать в заключении жену без разрешения мужа, — сказал он. — Жюдит моя жена, у меня есть доказательства нашего брака. Мне должны ее вернуть!

Госпожа де Бальби пожала своими красивыми плечами.

— Даже не думай об этом. В монастырь поместили мадемуазель де Лятур, чтицу графини Прованской, бедную девушку с поврежденным рассудком. Не забывай, что настоятельницу мать Терезу в миру звали принцессой Луизой Французской и она очень любит своих племянников. Достаточно будет одного слова графа… Верь мне, не нужно ничего делать, это и опасно и глупо. В монастыре Жюдит в безопасности. Мосье слишком хитер, чтобы не выждать немного, прежде чем придумать новую ловушку…

Жиль молчал. Главное он узнал: Жюдит жива и не подвергается никакой опасности. Что же касается ее заточения в монастырь, то тут мосье лишь опередил желание королевы. Пусть же теперь повелительница Франции прикажет ни под каким видом не отдавать Жюдит графу Прованскому и выпустить ее оттуда только по королевскому приказу…

Рука Анны, теплая и ласковая, коснулась его плеча и вывела Жиля из задумчивости.

— Начался пятый акт, — прошептала графиня. — Дай мне, пожалуйста, свой адрес, чтобы я могла тебя найти, и расстанемся…

Анна откинула занавеску. Жиль услышал начало монолога Фигаро: «О женщина! Женщина!

Женщина! Создание слабое и коварное! Ни одно живое существо не может идти наперекор своему инстинкту, неужели же твой инстинкт велит тебе обманывать? «

Графиня тихонько рассмеялась и, протягивая Жилю для поцелуя руку, сказала:

— Конечно, господин Бомарше большой талант, но не надо принимать его слова за библейские истины. Впрочем, его знание женщин кажется мне восхитительным.

— Быть может, именно то, что он говорит о них правду, и нравится женщинам?

Когда Жиль занял свое место в ложе рядом с Терезой, она взглянула на него испуганно и радостно.

— Господи, наконец-то вы пришли! — прошептала она. — Вас повсюду ищет Пьер-Огюстен.

— Я просто слишком увлекся его пьесой. Послушайте только, что говорит Фигаро: «Как все это произошло? Кто обрушил все эти события на мою голову? Я вынужден был идти дорогой, на которую я вступил, сам того не зная, и с которой сойду, сам того не желая, и я усыпал ее цветами настолько, насколько мне это позволяла моя веселость.»

Жиль впервые внимательно слушал монолог и внезапно почувствовал, насколько слова Фигаро перекликаются с его, Турнемина, мыслями. Он тоже не выбирал свою дорогу, тоже толком не знал своего настоящего «я», но впервые после исчезновения Жюдит он почувствовал себя молодым, спокойным и сильным, он снова был готов смело идти по дороге жизни, не страшась ее опасностей, но и не пренебрегая розами, цветущими на обочине…

Монолог закончился. Зал разразился бурными аплодисментами.