Сокровище

СЕКРЕТ СЕН-ОБИН-ДЕ-БУА

Погода, казалось, испортилась. Жиль де Турнемин остановил коня у большого подъемного моста главной башни Лаюнондэ. Как и три года назад, в сером небе кружились скворцы, а старая крепость его предков, замкнувшись в высокомерном одиночестве, гляделась в тусклое зеркало соседнего пруда. Сквозь все испытания пронес Жиль любовь к суровому замку де Турнеминов, любовь, зародившуюся в тот день, когда он впервые переступил порог Лаюнондэ.

— Все так же, — пробормотал Понго, останавливаясь в двух шагах позади Жиля. — Ничего не меняться.

— Увы, — вздохнул Жиль, — узнав, что старый Жоэль при смерти, мы тут же выехали из Версаля и хоть, Бог свидетель, нигде не задерживались, неизвестно, застанем ли мы его в живых.

Действительно, распрощавшись с Ферсеном, Жиль направился в Версаль к мадемуазель Маржон. После стольких месяцев разлуки и молчания он отдыхал душой в узком кругу верных друзей: доброй старой девы и веселого Ульриха-Августа.

Но однажды в его дверь постучал посыльный с почты и передал короткую драматичную записку, написанную явно слабеющей рукой:

«Придите, господин шевалье, придите во имя Всевышнего! Повозка Анку стучит в мою дверь, и у меня не остается времени, чтобы поговорить с моим настоящим господином…»

Записка была подписана Жоэлем Готье, сыном Гвенэля. В тот же вечер, забыв об отдыхе, Жиль поручил Мерлина и все свое имущество друзьям, а сам вместе с Понго на почтовых лошадях покинул Версаль. Они летели, словно два пушечных ядра, спали в седлах и останавливались, только чтобы перекусить и сменить лошадей. Сила более мощная, чем усталость, вела последнего из Турнеминов к крестьянскому дому, где умирал последний слуга их семьи.

Этот человек, которого он видел только однажды, но мечтал увидеть снова, и увидеть живым, был последним звеном цепи, связывавшей Жиля де Турнемина со славным и кровавым прошлым сынов Кречета.

Несмотря на свою выносливость. Жиль и Понго скорее упали, чем спустились, со своих верховых лошадей на зеленую траву, росшую на краю глубокого рва. Старый подъемный мост заскрипел под тяжестью их шагов, но никто не вышел встречать гостей. Стояла глубокая тишина, и только скворцы кричали высоко в небе. Замок казался дверью в царство смерти.

Жиль уже протянул руку к цепи, соединенную с колоколом, висевшим в арке, как вдруг со стороны дороги раздался хорошо знакомый ему слабый мелодичный звон — так звенит колокольчик в руке певчего, сопровождающего священника со святыми дарами в тот грустный и торжественный час, когда Бог спускается к изголовью умирающего.

Жиль оглянулся, действительно, к замку быстрым шагом приближался священник с мальчиком из хора и нес в руке золотую чашу, укрытую епитрахилью. Позади, опираясь на посох и почти выбиваясь из сил, шагал человек, правая нога которого была обута в сабо, а левая заканчивалась деревяшкой. Большая черная шляпа почти полностью скрывала его лицо.

Они направились к замку. Жиль облегченно вздохнул: слава Богу, значит, Жоэль еще жив.

Мальчик не переставая звонил в колокольчик, и, когда процессия подошла к мосту. Жиль, а за ним и Понго опустились на колени.

Священник с любопытством смотрел на двух путешественников. Жиль с не меньшим любопытством смотрел на священника. Было ему никак не меньше шестидесяти лет, хрупкие плечи, казалось, согнулись под тяжестью сутаны, но лицо, еще довольно свежее, обрамленное красивыми сединами, освещалось живыми черными глазами.

— Кого вы ищете, господа, в доме, где правит смерть? — спросил он как человек, привыкший повелевать.

— Я ищу Жоэля Готье, — ответил Жиль, не вставая с колен в знак уважения к святым дарам. — Я шевалье де Турнемин…

Крик радости вырвался у человека с деревянной ногой.

— Вы приехали, господин шевалье, вы приехали, как он просил! Сколько радости вы ему доставите!

Жиль увидал тогда, что несчастный калека был не кто иной, как Пьер, внук Жоэля, и вспомнил, что в беседке на берегу Сены в подслушанном разговоре двух незнакомцев упоминалось о несчастном случае, произошедшем с внуком старого Готье. Сразу забыв о священнике, Жиль поднялся с колен, подошел к Пьеру и заключил его в свои объятия.

— Пьер Готье! — сказал он растроганно. — Что с вами произошло, мой друг?

Молодой человек сильно изменился. Лицо, прежде веселое и пышущее здоровьем, побледнело и осунулось. Но на вопрос Турнемина он, пожимая плечами, ответил с улыбкой, хоть и невеселой:

— Не повезло, господин шевалье… Видно, так Бог судил.

— Вернее, твое чрезмерное мужество, Пьер, — прервал его священник. — Ногу, сударь, он потерял прошлой зимой. Стояли страшные холода, дикие звери в поисках пищи пришли в деревню и стали нападать на людей. Пьер, безоружный, бросился спасать девушку, на которую напал волк, и был так жестоко искусан, что ему пришлось ампутировать ногу. Он чуть не умер после операции…

Наконец-то нам открывают.

Ворота медленно со скрипом отворились, и появилась женщина в белом чепце, в ней Жиль узнал Анну, мать Пьера и невестку старого Жоэля. Когда Бог и его служители, а также следующие за ними Жиль и Понго вошли в замок, она тщательно закрыла ворота и повела всех к низкому дому, где в прежние времена жили егеря.

Жиль снова увидел большой зал, украшенный огромным гранитным камином, длинный стол из каштанового дерева со скамейками по сторонам (за ним он уже однажды сидел), резные перегородки. За одной такой перегородкой, в нише, стояла кровать умирающего. Полог был откинут, перед кроватью горела свеча. Ее маленькое пламя дрожало на сквозняке, ибо по обычаю все окна были распахнуты настежь, чтобы душа, покинув ненужное тело, могла легко найти дорогу на небо. Старик, накрытый белоснежной простыней, скорее напоминал младенца, того Жоэля Готье, которого в незапамятные времена крестили в соседней церкви.

Несколько человек: старуха, два работника с фермы и молодая девушка — стояли на коленях и шептали молитвы. К их приглушенным голосам иногда присоединялся и слабый голос умирающего, но когда зазвенел колокольчик и вошел священник, все встали и почтительно отошли.

Жиль с удивлением глядел на девушку — ее плечи еще вздрагивали от рыданья, но обаяние молодости и свежести принадлежало жизни, а не смерти. Розовощекая, с золотистыми толщиной в руку косами, с темно-синими, почти фиалковыми глазами, в которых сверкали невыплаканные слезы, она затмевала все в этой комнате — и жар камина, и огонь свечи.

Очарованный Жиль не спускал с нее глаз, и тогда Пьер, заметив его изумление, сказал:

— Это моя младшая сестра, господин шевалье, Мадалена. Вы помните ее?

— Конечно. Но я оставил ребенка, а вижу девушку.

— Ей уже шестнадцать лет, а когда вы уезжали, ей было всего тринадцать. Конечно, она изменилась.

Изменилась?! Неужели маленькая девочка, вечно донашивающая старые юбки матери, робкая и молчаливая, превратилась в это небесное создание?! Она была на полголовы выше брата и на целую голову выше матери, светлая, сияющая, грациозная, без жеманства и естественная, как полевой цветок. В ней было что-то от природного благородства ее деда: тот же высокий и гордый силуэт.

Девушка, встретив восхищенный взгляд Турнемина, покраснела, отвернулась и пошла помогать священнику. На большом сундуке стояли свечи, распятие, чаша со святой водой. Не в силах оторваться от грациозной фигуры девушки, Жиль прошептал:

— Как она прекрасна!

— О да, — вздохнул Пьер, — и это большое несчастье. Подобная красота не нужна бедным девушкам. Мать хотела отдать ее в монастырь, но дед не позволил. А теперь…

Как бы тихо они ни говорили, но их шепот привлек внимание священника. Он сурово взглянул на них и резко бросил:

— Сейчас не время болтать и, если господин де Турнемин согласен…

Но он не договорил. Раздался сдавленный хрип, рука умирающего жадно схватилась за полог кровати.

— Господин… Ах! Ко мне!.. Ко мне!

Жиль и Пьер бросились к старику, тщетно старавшемуся встать со своей кровати. Его руки уже не слушались, пальцы, скрюченные, как каштановые сучья, не могли найти крепкой опоры, чтобы приподнять одеревеневшее тело.

— Отец, — застонал Пьер, — вы делаете себе только хуже…

Но Жоэль Готье уже узнал Турнемина, он позволил уложить себя на подушки, набитые овсяной половой, и теперь не спускал с него счастливых глаз.

— Вы приехали! Благослови вас Бог!

— Как только я получил ваше письмо, я сразу же отправился в путь, — сказал Жиль мягко, пожимая руку умирающего.

— Я счастлив… я так молил… чтобы успеть.

Послушайте… меня покидают силы…

Тут на плечо Жиля легла рука священника.

— Сударь, уступите мне место. Вы поговорите после…

— Нет… нет, пусть он останется!

Старый Жоэль почти кричал. Священник не уступал, но умирающий слабым голосом возразил:

— Нет, извините старого человека, господин приор, вас побеспокоили из-за меня…

— Конечно! Аббат Редон заболел, у него лихорадка, и, чтобы уважить вас, пришлось пойти мне…

— Тогда уважьте и это мое желание. Господин приор, пусть Бог минутку подождет. Я должен, должен… поговорить с шевалье. Ах, я чувствую, что смерть приближается…

— Но если она вас заберет раньше, чем вы исповедуетесь? Подумайте о спасении вашей души!

— Моей души?.. Она будет… ох, как я страдаю… Она будет в большей опасности, если я не выполню свой долг… Во имя спасения моей души, всего минуту. Господин приор… всего минуту…

Пораженный силой духа этого изможденного тела и требовательным голосом, больше похожим на слабое дыхание ветерка, священник согласился, но предупредил:

— У вас мало времени!

Молодой человек снова наклонился к умирающему, рука которого тянула его из последних сил, так что через секунду ухо Турнемина почти касалось губ старика.

— Я знаю… где это, — выдохнул старик с непередаваемым оттенком торжества.

— Что это?

— Сокровище! Сокровище посланника Рауля… Я знаю, говорю вам… Подождите.

Его рука оставила Жиля, проскользнула под соломенный тюфяк и достала маленький пакет, запечатанный красным сургучным крестом.

— Возьмите! Спрячьте его!.. Я написал все, что знал. Найдите его! Спасите замок! Вернитесь в него… Кречет… и помолитесь обо мне…

— Но почему мне, а не Пьеру? Ведь он очень нуждается!

— Нет, это принадлежит вам, только вам! Пьер и женщины после моей смерти уедут отсюда…

Теперь священника… Быстро! Быстро! Я чувствую, что отхожу…

— Ступайте с миром, Жоэль Готье! Я позабочусь о ваших родных!

Жиль позвал священника, и все остальные, бывшие в комнате, опустились на колени. В течение некоторого времени слышались шепчущиеся голоса священника и умирающего, голос Жоэля все слабел и наконец умолк. «Мир праху его», — провозгласил священник и благословил покойника.

— Он умер, — сказал приор, вытирая тонким платком капли пота со лба. — Настало время женщинам приниматься за работу!

Но поднялась только Анна, она встала и, как требовал вековой обычай, пошла остановить часы закрыть черной тканью единственное зеркало висевшее на стене, и опустошить все сосуды с водой: кувшины, ведра, тазы, чтобы освободившаяся душа не утонула в них. Мадалена продолжала стоять на коленях, она плакала, обхватив голову руками. Мать строго позвала ее.

— Мадалена! Надо обмыть и обрядить покойника. Отправляйся и приведи парикмахера и одевальщицу мертвых.

— Дайте этому ребенку вволю поплакать, — оборвал ее священник. — Мы с Жанно возвращаемся в Сен-Эспри, — сказал он, указывая на скучающего маленького певчего, — и поищем их по дороге.

Потом, обернувшись к Жилю, который, не осмелясь подойти к Мадалене, утешал Пьера, приор добавил:

— Оставьте их с их горем. Скоро из Пледельяка придут люди и помогут им, а вы, господин шевалье, не хотите ли воспользоваться моим гостеприимством? Я аббат Мине де Вийепе… До дробления владений мой отец, он умер пять лет тому назад, был главным управляющим Лаюнондэ. Он, как и Готье, умер в нищете. И какая судьба ждет родных старика! Новый владелец может предложить им лишь старую лачугу где-нибудь в лесу, а Пьер — калека и тяжелая работа ему не под силу…

— Не беспокойтесь, господин аббат, — сказал Жиль. — Я обещал старому Жоэлю позаботиться о них. Что касается вашего любезного предложения, позвольте мне его отклонить. Я офицер короля и привык спать на соломе. Я хочу побыть с ними…

— Как угодно. Но я буду счастлив принять вас завтра или послезавтра, когда вам будет угодно.

Взяв из рук Мадалены свой плащ, аббат Мине оделся, укрыл под полой дароносицу и в сопровождении колокольчика отправился назад в церковь.

Час спустя старый Жоэль, обряженный в свое лучшее платье, выбритый, со скрещенными руками, перевязанными четками, покоился на большом столе, накрытом белой скатертью. Две других скатерти, прикрепленные к балкам потолка, образовывали вокруг него альков, «белую часовню», как того требовал обычай. У ног мертвеца поставили чашу со святой водой и положили ветку самшита. Смерть сторицей вернула Жоэлю то величие, которое болезнь отняла у него. Великий крестьянин почивал с высокой гордостью древних воинов, жестоких сеньоров, чьим преданным слугой он был до последнего вздоха.

Снаружи ночь наполнялась огнями: через весь край шли люди в Лаюнондэ, одни — чтобы отдать долг Жоэлю, другие — чтобы посмотреть необычный спектакль.

С двух сторон деревенского катафалка в почетном карауле с обнаженными шпагами застыли два никому не известных человека, они словно охраняли тело настоящего сеньора этих владений. И те, кто подходил прощаться с умершим, с неослабевающим удивлением, смешанным с суеверным ужасом, глядели на эти две высокие кариатиды с профилями хищных птиц, таких несхожих и одновременно таких одинаковых, на двух дворян, отдававших почти феодальные почести праху крестьянина. Шляпы почтительно снимались, и ни один местный житель не посмел поднять округлившихся от удивления глаз к темным глазницам — одни, как лед, другие, как раскаленный уголь — этих неподвижных скорбных фигур.

Люди подходили, крестились, веткой самшита брызгали святой водой на покойника, потом садились, если было место, или вставали в сторонке, чтобы присоединиться к общей молитве. Новые голоса вплетались в хор, который вела древняя старуха из соседней деревни, она выкрикивала высоким, надтреснутым голосом слова молитвы.

Глухое бормотание толпы походило на громыхание еще далекой грозы, а пронзительные вопли старухи — на вспышки молнии, и этот обряд лишал человека, лежащего на столе, имени брата, отца, друга и превращал его в таинственную и беспокойную сущность — в покойника, о котором невозможно знать, не вернется ли его тень однажды ночью насытиться темной местью.

«Они больше молятся за себя, чем за него», — с горечью подумал Жиль, стоя в почетном карауле у тела человека, никогда не носившего короны, но чье сердце было сердцем короля. Под маской бесстрастия Жиль скрывал настоящую бурю противоречивых чувств: смерть Жоэля, которого он, в сущности, знал очень мало, произвела на него сильнейшее впечатление, ему казалось, что он во второй раз хоронит своего отца. Перед его внутренним взором вновь предстал в победной заре Йорктаун. Пьер де Турнемин, умирая, дал ему имя, положение, защиту чести, то есть на самом деле дал ему жизнь. А Жоэль Готье вручил ему то, без чего громкое имя и титул не имели никакого значения — огромное богатство и надежду на возрождение Лаюнондэ.

Жиль чувствовал на своей груди тяжесть маленького пакета, врученного ему умирающим.

Что в нем было? Конечно, письмо и еще какой-то небольшой предмет, возможно, ключ… ключ к сокровищу…

Жоэль, умирая, знал, в какой страшной нищете оставляет своих родных, он мог с полным правом открыть секрет Пьеру и таким образом оградить его и двух обездоленных женщин от тяжкой участи никому не нужных бедняков. Но тогда бы он не был Жоэлем Готье, человеком великой преданности и чести. Ну, а если бы Турнемин не успел и старик умер до его приезда, как распорядился бы он своей тайной? Неужели бы унес ее с собой в могилу? Нет, он скорей всего доверился бы Пьеру и наказал разыскать Турнемина и передать ему пакет. Какому ужасному испытанию, какому искушению подверг бы он несчастного калеку, но тайный голос говорил Жилю, что Пьер это испытание выдержал бы.

«Теперь я должен позаботиться о них, если сокровище отыщется, это будет легко. Я выкуплю замок и сделаю Пьера моим управляющим. А если клада нет, что весьма возможно, я все равно не оставлю их. Анна еще сильная женщина, она будет вести хозяйство. Что касается Мадалены…»

Неподвижный до этого взгляд Жиля скользнул по толпе молящихся и остановился на молодой девушке. С четками в руках она сидела недалеко от него, среди других женщин, и присоединяла свой голос к общему хору. Черная шаль покрывала ее голову, скрывая золото волос и подчеркивая белизну лица, по которому непрерывно текли слезы. Как она была трогательна в своей печали! Но какие мысли скрывались под чистым и гладким лбом? Думала ли она, как хотела того ее мать, — многие матери-бретонки посвящают детей Богу, — спрятать красоту и молодость под монашеским одеянием? Или, наоборот, она ужасалась тому, что смерть отняла у нее единственного защитника, не дававшего матери отправить ее в монастырь? Жиль понимал, чем звенит ее голос, нежный и музыкальный, но не знал, что прячется за ее беспокойным и испуганным взглядом.

Турнемин запретил себе думать о Мадалене, он боялся признаться, что его волнуют

чувства, оскорбительные для памяти Жоэля Готье. Единственное, что он позволил себе, что стало для него насущной необходимостью — это желание защитить ее, оградить от опасностей жизни, от всего и от всех и от надежды, которую она ему подавала…

Поздно ночью (прощавшиеся разошлись в полночь и только Пьер и два парня с фермы остались бодрствовать возле покойного) Жиль и Понго оказались в большом низком зале, где они уже однажды провели ночь в компании с Жаном де Базом. Охапка свежей соломы и несколько овечьих шкур были приготовлены вместо постелей, а в большой каменной вазе стоял букет золотого дрока (не такого золотого, как волосы Мадалены); даже глубокое горе и переживания, связанные с завтрашним днем, не помешали Анне выполнять все работы, «которые диктовались не только обычаями предков, но и ее пониманием гостеприимства.

Усталость, уже давно подтачивавшая Жиля, свалилась ему на плечи, словно свинец. Понго уже спал, но сну Жиля пришлось потесниться и уступить свое место любопытству.

Турнемин вынул пакет, весь вечер не дававший ему покоя, и внимательно разглядел. Это был кусок так тщательно запечатанного пергамента, что Жилю лишь шпагой удалось срезать крестообразную печать.

Когда пакет был вскрыт, из пачки бумаг выскользнул какой-то маленький предмет, упал на плитки пола и подскочил с тихим звоном. Жиль наклонился за ним. На полу лежал маленький бронзовый лавровый листок, несомненно, очень древний — он был сильно окислен, и кожаный шнурок, на котором он когда-то висел, почти истлел. Целую минуту разглядывал Турнемин непонятный листок, потом взялся за пачку бумаги.

В конверте лежали две записки, написанные в разное время: старая — пожелтелая, испачканная и покрытая странными рыжеватыми буквами, казалось, что чернилами здесь служила кровь, и поновее — написанная еще крепкой рукой старого Жоэля.

Жиль начал с записки Готье. Вот что было в ней сказано:

«Я, Жоэль Готье, нашел эти предметы внутри старого кургана на берегу Аргенона. Я расчищал остатки древнего подземелья, соединенного с главной башней замка, и обнаружил вход в курган. Возле закованного скелета, на котором еще сохранились обрывки монашеской одежды, я нашел записку. Она была написана по-латыни, но я изучал в школе этот язык и смог понять, что речь идет о сокровище Рауля де Турнемина. Я похоронил беднягу и заказал церковные службы по его душе, чтобы она не вернулась мучить тех, кто завладеет сокровищем. Да помилует Бог и его и меня, когда настанет мой час».

Старинный текст был написан четко, но жидкость, служившая чернилами, побледнела от времени. Жилю потребовался добрый час, чтобы дочитать до конца печальную записку монаха. Не раз он добрым словом поминал коллеж Сент-Ив-де-Буа, где его так хорошо научили латыни.

«Я, Пьетро де Пескара, монах святого Августина, ваятель, резчик и последователь великого Романо, знаю, что нахожусь здесь, чтобы умереть и унести в могилу секрет надгробия, воздвигнутого мною для сеньора Рауля де Турнемина в церкви монастыря Сен-Обин-де-Буа. Моя работа была закончена, и барон похвалил меня, он дал мне много золота, но настоял, чтобы я уехал на рассвете следующего дня. Вооруженный эскорт должен был сопровождать меня до Нанта, там я мог погрузиться на корабль и вернуться в Рим к кардиналу Габриэлли, моему покровителю. У потайной двери замка сеньор распрощался со мной, и я со всем своим добром и с эскортом поехал по мощеной дороге, ведущей к реке. Когда мы углубились в лес, охрана набросилась на меня, у меня отняли кошелек, сковали руки и ноги, на голову надели мешок… Но я все-таки успел заметить ожидавшего поодаль человека, одетого так же, как и я. Он сел на моего мула и поехал моей дорогой…

Меня жестоко и грубо волокли по дороге, уходящей под землю. Я почувствовал сырость подземелья, запах плесени и, когда с меня сняли мешок, увидел, что меня окружала непроницаемая темнота, а рядом со мной стоял человек в маске и с факелом в руке. Мое тело обвязали веревкой и спустили, не причиняя боли, в сухой колодец…

Здесь я должен буду умереть, так как вот уже три дня мне не приносят ни еды, ни питья…

Почему меня не убили обычным ударом кинжала или стаканом яда? Из-за того, что я монах?

Странное милосердие сеньора Рауля не позволяет ему проливать кровь служителя церкви, но не мешает оставить его умирать. Удивительная забота для вора и убийцы! Кроме кошелька с золотом у меня ничего не взяли. Мне оставили мое платье и то, что было в нем: стилет для письма, несколько клочков бумаги, перочинный нож и четки…

Я подумал сначала, что меня бросили в могилу и обрекли на смерть от удушья… Когда мои глаза привыкли к темноте, я увидел очень высоко над головой два узких окна, они пропускали немного воздуха и света… Благодаря им я могу отсчитывать время, но не собираюсь умирать медленной смертью, на которую меня обрекла жадность барона. Хочет он того или нет, но ему придется пролить мою кровь, ибо, как только я допишу это письмо, я вскрою вены с помощью своего ножа и дам жизни вытечь из бедного тела.. Но прежде, собрав покидающие меня силы, я должен дописать письмо… Мое горло горит, язык распух… Я пишу в надежде, что однажды это письмо будет обнаружено и сеньору Раулю не удастся вечно наслаждаться плодами своего преступления…

Ты, кто найдет мое письмо, иди в церковь аббатства Сен-Обин-де-Буа, там увидишь прекрасную могилу, где покоится барон де Турнемин и его секрет. В ногах усопшего лежит его оружие и большой каменный шлем с султаном и опущенным забралом. Шлем окружен лавровым венком, один из листьев венка подымается и открывает механизм, позволяющий поднять забрало.

Когда каменный лист будет вынут, достаточно на его место вставить маленький бронзовый листок, который я ношу на шее, и сильно нажать… Ступай и, возможно. Бог разрешит тебе воспользоваться богатством, так недобро приобретенным.

Говорят, барон награбил в Италии баснословные сокровища и среди его камней есть даже знаменитые рубины Цезаря Борджии…

Теперь прощай. Помолись за упокой моей души, за упокой души несчастного, не знавшего греха, кроме гордости за свой талант. До последнего вздоха я буду молить Господа простить меня за то, что я с корыстными целями сделал дубликат листка, открывающего каменный шлем.

Мир вам…»

Дочитав, Жиль сложил бумаги, взял маленький бронзовый листок и снова его внимательно рассмотрел. То, что он прочел, ошеломило и испугало его: возможность богатства была связана с жестокой и одинокой смертью гениального художника… Жиль положил бумаги во внутренний карман своей куртки, погасил свечу и растянулся на шкурах с зажатым в кулаке лавровым листком, кожаный шнурок которого он обвязал вокруг запястья, чтобы не потерять во сне. После этого он закрыл глаза и погрузился в сновидения…

На следующий день поток желающих проститься со старым Жоэлем не только не уменьшился, а, наоборот, продолжал нарастать, и Жиль спросил Пьера, где он думает похоронить деда.

— Как и все окрестные жители, он будет похоронен на кладбище Сен-Эспри. Внутри церкви хоронят только сеньоров.

— А мои предки тоже там похоронены?

— О нет, господин шевалье! В Сен-Эспри покоятся только Рье, последние сеньоры Лаюнондэ.

Турнемины хоронили себя в глуши лесов, в старом аббатстве Сен-Обин-де-Буа. У них там есть склеп и множество могил.

— Я хотел бы туда сходить. Это возможно?

— О, это очень просто! До аббатства не больше одного лье. Оно запущено, монахов почти не осталось, но церковь красивая и могилы находятся в ней.

— В нее можно войти или она закрыта?

— Войти в нее нетрудно, — ответил Пьер, не скрывая, однако, удивления. — Церковь принадлежит аббатству, господин аббат с радостью распахнет свои двери перед шевалье де Турнемином.

Взяв молодого человека за руку. Жиль увлек его к старому пруду, куда впадал ручей из водяного рва.

— Дед ничего не говорил вам о том, зачем ему было необходимо повидаться со мной перед смертью?

Спокойный и открытый взгляд Пьера встретился со взглядом шевалье.

— Ему ничего не нужно было мне говорить, сударь, я знаю, что речь идет о сокровище. Мы были вместе, когда он нашел мертвого человека на дне старого колодца. А сколько мы искали до этого! И тогда он мне сказал: «Пьер, наши поиски окончены… Надо сообщить господину де Турнемину…»

— А если бы вы меня не нашли? Почти целый год я считался убитым, моя мать, родственники и аббат Талюэ не сомневались в моей смерти.

— Мы ничего не знали и очень рады, что вы вернулись… Вот таким образом дед узнал секрет…

— И не поделился им с вами?

— Зачем? Это был не его секрет!

Миг один смотрел Жиль на покалеченного и обреченного на нищету парня, который даже ради спасения самых дорогих и близких ему людей не прикоснулся к чужому богатству.

— Пьер, — сказал шевалье, — сокровище находится в могиле моего предка Рауля де Турнемина в аббатстве Сен-Обин.

Молодой человек взмахнул руками, скорей от ужаса, чем от удивления.

— В могиле? Если для того, чтобы его взять, надо разрушить могилу, то, по-моему, лучше пусть оно остается там, где лежало. Смерть отомстит вам… Вот и дед заболел так внезапно…

— Успокойтесь! Мы ничего не будем разрушать!

Сокровище хранится на могиле, а не в могиле.

— На могиле? Как же его до сих пор никто не нашел?

Жиль пожал плечами и засмеялся.

— В конце концов, возможно, его уже нет на месте. Если кто-то нашел ключ к сокровищу, он вряд ли стал бы хвастаться находкой. Единственный способ узнать, находятся ли сокровища Рауля там, куда он их сам положил, — это пойти и посмотреть, но пойти тайно. Вот почему я не хочу просить аббата и среди бела дня вскрывать тайник.

— Аббатство теперь уже не то, что было прежде. Оно в полном упадке, и аббат, живущий в Ламбале, редко в нем бывает. В Сен-Обин осталось всего несколько монахов и они вечно голодают.

— Хорошо, — обрадовался Жиль, — если найдем сокровище, постараемся, чтобы они меньше голодали. — Жиль дружески хлопнул Пьера по плечу. — Но в церковь нужно войти ночью и скрытно, поэтому я снова спрашиваю: можно ли туда пройти незаметно и если можно, то как?

— Через маленькую дверцу, она ведет на дорогу Сен-Денуаль. Дверцу никогда не закрывают, чтобы никто, нуждающийся в помощи Бога, не остался за порогом монастыря… Впрочем, все ценные вещи давно перекочевали в Ламбаль.

— Отлично! Пьер, как только завтра мы предадим тело твоего деда земле, отправимся в Сен-Обин. Мы обернемся быстро…

— Но я не могу ехать верхом, сударь! Лучше вам поехать туда без меня…

— Ни за что на свете! Ты столько сделал, чтобы сокровище было найдено… Я посажу тебя на круп своей лошади…

Вместо ответа Пьер перекрестился, словно человек, не знающий, как выбраться из сложной ситуации, и впервые за долгое время счастливая улыбка осветила его грустное лицо.

После того как Жоэль Готье был погребен с соблюдением всех почестей, каких он заслуживал, и бретонских церемониалов, принятых у его соплеменников, Жиль, Пьер и Понго начали готовиться к поездке в Сен-Обин. К вечеру погода испортилась, разразился сильный ураган с ветром и проливным дождем, в мгновение ока превратившим дороги в непролазное болото. Потом ветер понемногу стих, но дождь не прекращался ни на минуту, стало почти холодно. Анна приготовила мужчинам сытный ужин, справедливо полагая, что он поможет путешественникам легче перенести усталость и плохую погоду.

Основательно подкрепившись густыми щами с жареным салом, галетами и сидром, трое мужчин уже готовились покинуть Лаюнондэ, как вдруг Мадалена подошла к Жилю, сделала реверанс, сильно покраснела и сунула ему в руку маленький медальон, из тех, что она сама постоянно носила.

— Да поможет вам святая Анна, покровительница Бретани, — прошептала она и убежала в соседнюю комнату.

Блеск фиалковых глаз пронзил сердце шевалье и, прежде чем положить медальон во внутренний карман куртки, туда, где уже лежало завещание несчастного монаха, он прижал его к губам.

Дождь продолжал идти — тихий и унылый, он отражал свет фонаря, который подняла Анна, чтобы посветить отъезжающим.

— Дорога дрянь… — ворчал Понго, со времен своих приключений в Делаваре он презирал воду.

— Ты не понимаешь, — радостно возразил Жиль, — такая погода нам больше всего подходит! Мы не встретим ни души, а монахи будут греться в своих постелях.

Он был уже в седле. Понго, продолжая ворчать, помог Пьеру устроиться на крупе своей лошади, потом сам прыгнул в седло и взял из рук Анны фонарь.

— Да хранит вас Бог! — крикнула Анна, когда маленькая кавалькада направилась к скрытой в стене калитке. — Старайтесь не поскользнуться!

Совет был нелишним. Кучи камней и потоки жидкой грязи делали дорогу, построенную еще древними римлянами, почти непроезжей. Лишь только около полуночи всадники достигли места, с которого открывался прекрасный вид на монастырь: несколько зданий теснились вокруг красивой церкви с четырехугольной колокольней. Стенами монастырю служил подступающий почти вплотную лес. Нигде не было видно света, давящая тишина наводила на мысль, что монастырь давно заброшен. Соколиные глаза Жиля и Понго без труда разглядели и заросший сад, и старое кладбище с покосившимися надгробиями.

— Осталась только церковь, красивый монастырь эпохи Возрождения, дом аббата и монашеские кельи, — прошептал Пьер. — Когда-то это было богатое и мощное аббатство, таким его создал Оливье де Динан, но с тех пор время и безверие сделали свое дело.

— Сколько в нем монахов?

— Не больше десятка, считая вместе с послушниками.

— Мы потратили много времени, добираясь сюда. В каком часу они начинают утренние молитвы?

— О, не раньше четырех или пяти часов утра.

Большинство монахов люди пожилые, а так как обряд требует проведения службы между полуночью и рассветом, то они не торопятся. Внимание, здесь нам надо свернуть направо, — добавил молодой человек, когда они оказались на развилке у придорожного распятия.

Несколько секунд спустя все трое спешились в тени церковной стены и направились к маленькой низкой двери, выходившей на старое кладбище. Она открылась с легким скрипом.

Внутри церкви парила ледяная сырость, которую самое жаркое лето не могло бы растопить, и полная темнота. Понго зажег фонарь и передал его Пьеру.

Молодой человек прежде всего повел Турнемина к алтарю, перед которым все преклонили колени, и только после этого они устремились в глухую темноту внутренней части храма.

— Могилы находятся слева, — прошептал Пьер, — в той стороне, которая ближе к монастырю.

Действительно, сноп света вырвал из темноты глубокую нишу с множеством плит, явно очень древних, несколько могил поновее и, наконец, прекрасный монумент, стоявший возле стены.

— Смотрите, — сказал Пьер, — вот могила Рауля де Турнемина.

Но Жиль уже и сам ее узнал. Монумент, мощный и величественный, потрясал воображение: десяток статуй совершенной красоты поддерживали надгробную плиту, на которой лежал усопший барон. Рауль де Турнемин, в латах, со скрещенными на груди руками, встречал вечность в глубоком покое. Два коленопреклоненных ангела украшали изголовье, где на подушке покоилась его голова, у ног на его гербе спала собака, а рядом с рыцарским мечом художник поместил большой каменный шлем, украшенный лавровым венком. У последнего из Турнеминов сильно забилось сердце.

— Замечательное произведение искусства, правда? — шепотом спросил Пьер, ставя фонарь на угол могилы. — Наверное, только у бретонских герцогов есть такие красивые надгробия.

— Надеюсь, что они за них лучше расплачивались, — пробормотал Жиль, с жалостью вспоминая прекрасного художника, создавшего это великолепие. — Теперь за дело. Пусть будет восстановлена справедливость, и человек, до такой степени бессердечный, навсегда лишится своих сокровищ!

Посвети мне, — сказал он Понго.

Его руки стали ощупывать листки венка, и, хотя волнение Жиля все возрастало, пальцы его не дрожали. Удастся ли найти подвижный листок?

Сколько времени прошло с момента погребения Рауля де Турнемина, от сырости камень мог заклинить, внутренний механизм испортиться…

Своими сильными пальцами Жиль толкал, тянул и раскачивал каждый листок. Несмотря на холод, царивший в церкви, по спине Турнемина текли струйки пота.

— Если невозможно открыть, — выдохнул Понго, — я поискать, чем разбить этот шлем.

— Нельзя, это осквернение могилы… Я должен найти, обязательно найти…

Естественно, секретный механизм был скрыт в самом последнем листке, он находился в задней части шлема, слева от узла ленты, обвивавшей венок. Он открылся, словно крышка табакерки, легко и естественно, как будто был изготовлен только вчера. Послышался тройной вздох облегчения.

Тогда шевалье снял с шеи шнурок с бронзовым листком, быстро перекрестился и опустил его в открытую полость. Затем нажал сверху…

В толще камней послышался легкий щелчок.

— О… забрало! — воскликнул Пьер. — Глядите, оно поднимается!

— Собака тоже, — прошептал Понго.

Медленно, словно нехотя, чеканное забрало шлема поднималось под действием скрытой пружины и так же медленно открывался корпус левретки. Жиль поднял фонарь и задохнулся…

Шлем был полон жемчуга и неоправленных драгоценных камней: рубины, изумруды, сапфиры переливались в тусклом свете фонаря всеми цветами радуги. В корпусе собаки лежали ювелирные украшения: на бархате, которым была выложена внутренняя полость собаки, сверкали браслеты, колье, кольца, кулоны, но даже их красота не могла затмить кровавого сияния огромных рубинов Цезаря Борджии…

Онемев от восхищения, смотрели Пьер и Понго, как пальцы шевалье заставляли камни играть и переливаться, будили их после многовековой спячки.

— Друзья мои, — сказал Жиль спокойно, — теперь мы богаты.

— Теперь вы богаты, — поправил его Пьер. — У нас нет никаких прав на эти сокровища.

— За исключением права преданности, права благородной души. Мы все это заберем, Пьер, и поделим.

Но молодой человек покачал головой.

— Нет, господин шевалье. Я не знаю, что делать с богатством. Выкупите Лаюнондэ и поставьте меня управляющим, с этим я согласен, ибо тогда я и мои родные сможем с достоинством жить на земле, на которой с незапамятных времен жили наши предки, больше мне ничего не надо!

Жиль притянул к себе молодого человека и крепко обнял его.

— Тебе нечего бояться ни за себя, ни за своих родных. Клянусь спасением своей души, я сделаю вас счастливыми. Твоя мать будет жить в достатке, а сестра получит… получит… — Он внезапно умолк. Слово «приданое» никак не хотело слетать с уст Турнемина, за этим словом вставал неопределенный силуэт будущего мужа…

— Поспешим, — прошептал Жиль смущенно. — Пора возвращаться.

Понго, как известно, был человеком предусмотрительным, он не забыл прихватить большой полотняный мешок. Втроем они быстро набили его сокровищами, крепко завязали, и индеец закинул его себе на плечи.

— Нам возвращаться, — сказал он с улыбкой. — Обратная дорога тоже трудна…

Прежде чем покинуть церковь. Жиль вновь преклонил колени перед алтарем, в жаркой молитве прося Господа защитить его и всех тех, кто воспользуется найденными сокровищами, от мести прежнего их владельца.

Через некоторое время монастырь Сен-Обин вновь погрузился в тишину и мрак, а трое всадников, по-прежнему под дождем, спешили в Лаюнондэ. Об их посещении напоминали лишь мокрые следы, оставшиеся на каменных плитах пола церкви, но и они вряд ли бы взволновали монахов.

Не сами ли они оставили дверь открытой, чтобы любой прохожий мог найти убежище в храме?

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЛОРЬЯН

—Это для ваших бедняков, для пленников, которых вы выкупаете, для девушек, которым вы даете приданое, короче, для всех тех, ради кого вы лишаете себя самого необходимого…

Не скрывая изумления, глядел аббат де Талюэ то на своего крестника, то на увесистый мешок с золотом, то снова на крестника…

— Где ты это взял? Ты что, нашел Эльдорадо или…

— Или заключил сделку с дьяволом? — смеясь, продолжил за него Турнемин, тогда как старый ректор, шокированный словами Жиля, быстро перекрестился. — Нет, сударь, я ничего такого не делал. Я просто нашел сокровище Турнеминов.

Радостный огонек зажегся в синих глазах аббата, поблекших от усталости и лишений.

— Сокровище Рауля, которое мой кузен де Ренн безуспешно ищет вот уже несколько лет, впрочем, как и многие другие до него?

— Именно его я и нашел. Мне просто повезло.

— Не то слово! Я потрясен! Подумать только, всего несколько часов тому назад я служил мессу за упокой твоей души, и что же?.. Вот ты стоишь передо мной — живой, здоровый, более крепкий, чем раньше… Разве это не чудо? Но зачем ты заставил меня плакать, поверить в твою смерть?

Если бы ты знал, если бы ты только знал, сколько горя принесла мне твоя мнимая гибель!

Взволнованный старческим голосом, в котором дрожало воспоминание пролитых слез. Жиль опустился на колени возле скромного плетеного кресла, взял руку господина де Талюэ и поцеловал ее с безграничным почтением.

— Так приказал король, мой дорогой крестный… Но я прошу от всего сердца у вас прощения.

— Не объясняй ничего и не проси прощения, раз этого хотел король, значит, того же хотел и Бог. Но встань, пожалуйста, и сядь на тот стул у стены. Ты такой высокий, что даже когда стоишь на коленях, оказываешься выше меня. Мне приходится высоко поднимать голову, чтобы заглянуть тебе в лицо…

Жиль повиновался, взял стул и поставил его возле камина, в котором тлела охапка хвороста — слишком слабая защита от холода в такое морозное утро. Потом он переложил тяжелый мешок с золотом с колен маленького священника на его рабочий стол. Взгляд Жиля невольно скользнул по книжным полкам, висевшим рядом со столом. Книги были единственным богатством аббата де Талюэ, и Жиль не раз находил в его библиотеке нужные тома. Но теперь на полках почти не осталось книг, исчез Вольтер, которого Талюэ читал тайком, исчезло «Жизнеописание Великих мореплавателей», переплетенное в мягкую кожу с гербом де Талюэ на обложке. Осталось лишь несколько молитвенников. Евангелие и потрепанный требник.

— Где же ваши книги? — спросил Жиль, заранее зная, какой будет ответ.

Аббат посмотрел на крестника с доброй улыбкой.

— Мне больше не хочется читать. Глаза быстро устают и потом…

— ..и потом, бедняки всегда голодны, не так ли?

Аббат рассмеялся веселым молодым смехом.

— Конечно! Но теперь благодаря тебе я смогу приобрести другие книги, а также выкупить двух несчастных мальчиков, попавших в руки к берберам. Отец Тринитер рассказал мне про них и сообщил условия выкупа. Я не знал, что делать…

— Назовите мне условие их выкупа. Я распоряжусь доставить вам дополнительную сумму, а если вы узнаете других здешних мальчиков, по несчастью оказавшихся в руках этих мерзавцев, дайте мне знать. Я живу в гостинице «Королевская шпага» в Лорьяне. И еще, ., спросите вашего Тринитера, не знает ли он что-нибудь о судьбе некоего Жана-Пьера Керелла из Ванна? Мы дружили, и я боюсь, что он в конце концов стал пленником где-нибудь в Тунисе или Алжире…

— Запиши мне это имя! Но сначала скажи, ты действительно богат, как Крез? Сокровище было громадным?

— Баснословным! Крестный, я теперь очень богат.

— Дай Бог, чтобы богатство тебя не испортило. Расскажи мне о твоей находке. Как тебе удалось то, что многим оказалось не под силу?

Но Жиль не успел ответить, — дверь отворилась и вошла Кателла, старая служанка аббата, наряженная в свой воскресный фартук и кофту.

Она сияла от радости.

— Господин ректор, стол накрыт! — провозгласила она победным голосом.

Удивленный аббат почувствовал аромат жареного мяса и горячего пирога.

— Господи! — воскликнул он. — Что это? Сегодня у нас пирушка?

— Мы празднуем воскрешение малыша, — ответила Кателла. — А так как он вас хорошо знает, господин ректор, и помнит, что ваша похлебка и чугунок с вареной картошкой часто уходят на стол другого, он позаботился и купил все припасы заранее. У нас сегодня жареный цыпленок, свежий сыр, сладкий пирог с яблоками и бургундское вино.

Господин де Талюэ воздел руки к небу.

— Это настоящий Версаль! Хорошо, пойдем, моя добрая Кателла, пойдем. За едой, мой мальчик, ты расскажешь мне о своих приключениях, потому что эти необычные для нашего дома запахи разбудили мой аппетит. Из-за тебя я совершаю грех, но, надеюсь. Бог мне простит и не накажет слишком сурово…

Когда они спускались по старой каменной лестнице, ведущей в кухню. Жиль Наконец спросил о том, что мучило его весь день.

— Я хотел бы узнать это от вас, сударь… Матери сообщили о моей смерти?

— Конечно. Я не мог не сказать ей и специально поехал в монастырь, чтобы повидать ее.

— И… что она сказала?

— Сначала ничего. Мы были в саду монастыря, и она продолжала шагать рядом со мной, не говоря ни слова. Но я знал, что она молилась — четки тихо двигались в ее пальцах. Я уважал ее молитву, и мы обошли весь сад в полной тишине.

И лишь когда дошли до дверей обители, она повернулась ко мне и с гневом бросила: «Если бы он пошел по той дороге, которую я выбрала для него, он был бы сейчас жив!» Ее гнев не обманул меня, я видел слезы в ее глазах. Тогда я сказал ей, что она может молиться о тебе без стыда и оплакивать не незаконнорожденного, а дворянина… Но она крикнула: «Это ничего не меняет!

Ведь я, я остаюсь той, что, согрешив, родила незамужней. Я остаюсь матерью незаконнорожденного! А что касается моего несчастного ребенка, то в своей погибели он сам виноват! Я помолюсь о его душе, но пусть никто и никогда не приходит больше ко мне сюда с соболезнованием и разговорами!..» И она ушла. Тем не менее завтра же я поеду к ней.

— Не надо! — прервал его Жиль. — Не говорите ей ничего! Пусть все остается как есть. По крайней мере, она молится о мертвом, чего никогда бы не сделала для живого… Пойдемте лучше обедать!

Печальный рассказ аббата не лишил сотрапезников аппетита, обед прошел весело, и то, что поведал Жиль о своих приключениях в Америке и во Франции, имело не меньший успех, чем ароматные блюда и прекрасное вино. Аббат радовался удаче, сопутствующей его крестнику, пугался опасностей, окружающих королевскую семью, предсказывал еще более мрачные времена и возмущался падением нравственности в столице. Под конец он спросил:

— Что ты теперь собираешься делать? В гвардию тебе возвращаться нельзя.

— Я хотел выкупить Лаюнондэ, но вот уже несколько месяцев, как я отказался от этой мысли.

Став обладателем сокровища, я уехал в Париж, чтобы обратить камни в деньги, а потом отправился в Ренн для встречи с вашим кузеном. Он удивился, увидев меня, но еще больше он удивился моему предложению выкупить у него замок за ту кругленькую сумму, которую он сам назначил мне три года назад. Короче говоря, он наотрез отказался…

— Почему? Ведь замок ему не нужен…

— Как я однажды слышал в кабачке на берегу Сены, он, кажется, собирается в нем что-то ломать… Не понимаю, но мне он отказал.

— А, я догадался! — улыбнулся аббат, допивая кофе, поданный Кателлой. — Талюэ надеется найти сокровище! А так как ты не сказал ему, что сокровище уже найдено, то тебе придется отказаться от Лаюнондэ.

— Я так и поступил. Я молод, значительно моложе вашего кузена и, если Бог не призовет меня раньше положенного природой срока, я еще смогу вернуться в Лаюнондэ. А пока я намерен обосноваться по другую сторону Атлантики.

— Твоя старая мечта?

— Да, конечно. Американское правительство предоставляет мне концессию на тысячу акров плодородной земли. Стану плантатором и судовладельцем. У Индийской компании я уже купил английское трофейное судно водоизмещением двести восемьдесят тонн, называлось оно «Лонрей». По виду напоминает баржу, но более стройное и вооруженное шестью пушками. Я велел переоснастить его, так что при хорошем ветре мы за четыре-пять недель достигнем берегов Америки. Кстати, теперь мое судно называется не «Лонрей», а…

— Держу пари, что оно называется «Кречет»?

— Держите пари и вы выиграете. Я очень горжусь этим названием, а также теми переделками, которые я провожу на своем корабле. Ведь я беру с собой семью Готье, они сами попросили меня, они не хотят оставаться в Лаюнондэ. Для женщин пришлось благоустроить каюты. Кроме того, я хотел бы увезти еще и Розенну.

— Розенну? Ты хочешь, чтобы она в ее возрасте пересекла океан и осталась в стране дикарей?

— Почему бы нет! Она крепкая женщина! Где она сейчас, у виконтессы де Лангль?

— Да, она по-прежнему у моей сестры, но…

— Там она только портит себе кровь, потому что в ней никто не нуждается, даже госпожа виконтесса при всей своей доброте, — вступила в разговор Кателла. Вымыв посуду, она дремала у камина, но имя сестры разбудило ее. — Не сомневайтесь, мой мальчик, если вы ее позовете, она пойдет за вами хоть на край света, хоть в ад.

— Кателла! — возмутился аббат. — Попридержите язык и, потом, перестаньте называть шевалье мальчиком…

— Нет, нет! — воскликнул Жиль. — В тот день, когда Кателла назовет меня господином шевалье, я перестану с ней разговаривать. Итак, решено: завтра я еду в Лесле повидать Розенну.

— И хорошо сделаете! Святая Дева! Розенна будет счастлива увидеть вас живым и здоровым и поедет куда вам угодно…

Кателла вернулась в свой уголок и, чтобы подчеркнуть охватившую ее радость, вынула из корзинки вязание и принялась усердно работать спицами.

Аббат молча смотрел на своего крестника, который, спросив предварительно разрешения, вынул из кармана трубку и набил ее табаком.

— Скажи мне. Жиль, — внезапно спросил Талюэ, — ты хочешь увезти в Америку Розенну, Анну Готье и ее дочь?

— Да.

— Только их? Должен ли я тебе напомнить, что у тебя есть жена, она тоже должна уехать.

При упоминании имени Жюдит лицо Турнемина омрачилось.

— Я уже рассказывал вам, сударь, как обстоят дела с моим браком. Жюдит признает мужем только Керноа.

— Ты сам в это не веришь, как не верю и я. Человек, которого ты с ней видел, не может быть достойным бескорыстным врачом.

— Почему? — возразил Жиль с горькой усмешкой. — Из-за своих диких привычек? Но, может быть, он был моряком, а на кораблях Его Величества, равно как и на торговых судах, люди живут скученно и по многу месяцев не бывают на суше. Неудивительно, что у них появляются такие склонности…

— Это действительно возможно, но я сомневаюсь… Ты говорил, что собирался провести розыски в Ванне?

— Правда. Я думал разузнать поподробнее об этом Керноа, но теперь не хочу. Да и почему ему не быть настоящим врачом из Ванна, первым мужем Жюдит? Я победил свою любовь, конечно, мне было тяжело смотреть, как сердце, которое я всегда считал своим, ускользает от меня…

Господин де Талюэ вскочил так резко, что стол накренился и одна тарелка упала на пол и разбилась. Его лицо, обычно такое спокойное, стало вдруг суровым.

— Я отлично знаю все твои недостатки. Жиль Гоэло, но ты никогда не был лжецом. Может, вместе с титулом ты унаследовал и чудовищные пороки Турнеминов? Или на службе у короля ты так изменился?!

Жиль, в свою очередь, тоже встал, ошеломленный неожиданным нападением.

— Сударь?! Но почему? В чем я солгал вам?

— Не мне, не мне! Ты себе лжешь, мой мальчик!

— Себе? Но…

— Да, себе! Ты хочешь считать себя свободным от этого союза, который теперь тебе нравится меньше, чем прежде. Тебя бы вполне устроило, чтобы Керноа оказался тем, за кого себя выдает, ведь тогда ваш брак недействителен…

— Зачем мне считать себя свободным? — в свою очередь резко спросил шевалье.

— Я отвечу тебе вопросом на вопрос: как выглядит эта юная Мадалена, о которой ты только что говорил с подозрительным волнением? Бедная девочка? Дурнушка? Ну же, отвечай! Что, и мне солжешь?!

— Нет, вам я не солгу. Она бесподобно красива.

— Ну вот. И ты думаешь, что, оказавшись на краю света, сможешь сделать ее своей женой? Как хорошо и просто: в Америке нет никаких сословных предрассудков, Жюдит замужем за другим…

— Клянусь, я ничего подобного не думал…

— Сознательно — да, могу поверить. А бессознательно?..

На этот раз Жиль не ответил и отвел глаза.

Как этот старый человек его понимал! Он умел читать в его душе лучше, чем сам Жиль… Верно, у него было намерение предоставить Жюдит ее судьбе и начать новую страницу жизни, такую же белую и незапятнанную, как душа Мадалены.

— Ты молчишь? Значит, я прав. Но, Жиль, ты же прекрасно знаешь, что Бога нельзя обмануть, и если тот человек самозванец, то Жюдит остается твоей женой и только смерть вас может разлучить. Это божественный закон, человек не должен его нарушать.

Побежденный Жиль склонил голову.

— Я знаю и всегда это знал… Не бойтесь, я вас не огорчу и поеду в Ванн.

— Нет, туда поеду я. Меня там знают, будет очень странно, если я не узнаю правды. А ты поезжай к Розенне, потом возвращайся в Лорьян. Я тебе туда пришлю новости. Но скажи мне… король?

— Что король?

— Ты получил отставку? Каким бы плохим не было твое положение при дворе, я имею в виду принца и его окружение, не слагай с себя обязательств по отношению к нашему государю. Ты его видел?

— Нет, это теперь невозможно. Когда я вернулся в Париж, Бомарше, с которым у меня еще и деловые отношения, передал мне приказ короля, а потом меня принял господин де Верженн.

Он очень болен, и боюсь, что скоро Франция потеряет своего лучшего министра, но он нашел в себе силы принять меня и сообщил, что и на земле Америки я смогу служить своему королю. Я должен увидеться с генералом Вашингтоном и добиться, чтобы Конгресс признал огромный долг, который по контракту повстанцы должны были выплатить Франции.

— Вот ты и посланник?

— Нет, скорей курьер. Но курьер с широкими полномочиями, ведь Аннаполис становится тугим на ухо, когда речь заходит о деньгах, а Томас Джефферсон занимается только портом Онфлер и старается превратить его в порто-франко для американских торговцев.

Аббат рассмеялся.

— Признательность — это тяжкий груз, сын мой. Конечно, я восхищаюсь мужеством американцев, но боюсь, что король скоро порвет с ними все отношения. Ведь он, в некотором роде, впустит волка в свою овчарню. Во Франции как-то забыли, кто сражался на стороне Англии за то, чтобы отнять у нас Канаду. Поэтому я желаю тебе успешно выполнить свою деликатную миссию и найти счастье по другую сторону Атлантики, но сожалею, что ты не остаешься в Бретани. Если не Лаюнондэ, то, может, купишь какое-нибудь другое имение?

— Я подумаю об этом, когда окончательно потеряю надежду на Лаюнондэ. А сейчас я предпочитаю смотреть на запад… Каким бы огромным ни было мое состояние, оно может растаять, если его не пополнять. И потом, зачем отказываться от щедрого подарка господина Вашингтона?

Аббат де Талюэ поднялся, улыбнулся и оперся на руку крестника, собираясь вернуться наверх з комнаты.

— Возможно, ты прав. Будущее покажет, но я, признаюсь, боюсь потерять тебя снова, особенно после того, как ты столь таинственно возвратился.

— Вы меня не потеряете! — запротестовал Жиль. — Мне невыносимо думать, что я никогда сюда не вернусь. И потом, я могу понадобиться королю…

— Будем надеяться, что этого не произойдет.

Когда ты думаешь отплыть?

Жиль почувствовал, что краснеет.

— Мой корабль почти готов. Я хотел поднять паруса уже через пару недель, но…

— ..но сначала надо выяснить, кто прячется под именем мужа Жюдит, — сказал аббат серьезно. — Не стоит спешить: море в январе неприветливо, женщинам будет очень тяжело.

Аббат де Талюэ оказался прав, на следующий день разразилась сильная буря, яростный ветер препятствовал любой навигации. Огромные волны разбивались о мол Лорьяна и цитадели Порт-Луи, двух соседних городков — старого порта Бобан и нового, созданного Индийской компанией, — контролировавших эстуарий.

Было уже почти темно, когда Жиль ушел с верфи, находившейся за городом, в устье реки Скорф.

Он спешил на свидание с господином Бесне, одним из самых крупных негоциантов Лорьяна, чтобы обсудить с ним условия контракта и возможность участия в вооружении большого трехмачтового судна «Президент», которое весной должно было отплыть в Великую Индию.

Его собственный корабль «Кречет» был практически готов после ремонта, и Турнемин, счастливый, как ребенок, оттого, что стал обладателем такого замечательного морского коня, задержался дольше, чем думал, любуясь красивым коричневым корпусом и носом корабля, украшенным золотой фигурой хищной птицы. Он забыл о времени и теперь досадовал на себя, так как еще до свидания с Бесне собирался навестить семейство Готье. В ожидании погрузки он поселил их в маленьком домике на площади Арм. Так, благодаря его стараниям Анна, а в особенности Мадалена были избавлены от приставаний и любопытства завсегдатаев харчевен. С ними жила и Розенна, но теперь…

Сила ветра удивила Жиля. С тех пор, как два года назад министр финансов Калонн воскресил покойную компанию, ее пакгаузы и строительные площадки считались особенно надежными, так как благодаря удачному расположению были надежно укрыты от непогоды. Борясь с бешеным ветром, Мерлин спотыкался, шел медленно и неохотно, вот почему, когда Жиль прибыл наконец в «Королевскую шпагу», господин Бесне уже оттуда ушел. Правда, он оставил записку, в которой было сказано, что он, Бесне, до девяти часов будет проверять срочные счета на своем складе и Турнемин может прийти к нему туда.

Зная любовь своего нового компаньона к хорошему бургундскому вину, Жиль прихватил две бутылки и уже пешком направился в порт.

Несмотря на позднее время и непогоду, жизнь в порту не затихала ни на минуту. Перед частоколом мачт и бушпритов, казавшихся усиками чудовищных насекомых, тянулись бесконечные ряды таверн и кабаков, откуда слышались песни, смех, крики и проклятья. По набережной бродили пьяные матросы, не обращая никакого внимания на тяжело груженные повозки, с грохотом проезжавшие мимо них. Груды бочек и тюков, сваленные тут же, ждали погрузки на корабли или перевозки на склады.

Возрождение Лорьяна стало настоящим чудом. Всего за два года этот красивый, немного сонный городок, с хорошо спланированными, веером разбегающимися от главного порта улицами, превратился в центр морской торговли.

Смерть компании усыпила Лорьян, и он проснулся, как спящая красавица, когда флаг новой Индийской компании поднялся на флагштоке заново отремонтированной резиденции.

Жиль остановился поглядеть, как разгружается большой галеон, привезший из Сан-Доминго сахарный тростник, кофе и индиго, потом наш герой с набережной свернул в узкую улочку, шедшую к задней калитке склада Весне. Большие ворота, выходившие в порт, были уже давно тщательно заперты.

Улочку, куда свернул Турнемин, правильнее было бы назвать тупиком — она упиралась в высокую и гладкую стену пакгауза. Было очень темно, лишь из-под двери кабака, выходившего б тот же тупик, падал луч желтоватого света. В его тусклом мерцании Жиль заметил двух притаившихся человек. Он прошел мимо, но инстинктивное чувство опасности заставило его обернуться. В руках бандитов он увидел дубинки.

Привычным жестом Жиль потянулся за шпагой, но ее не оказалось на месте. Жиль вспомнил, что оставил ее в номере гостиницы и что для обороны у него есть только две бутылки с вином.

Один из бандитов, тот, что был повыше, шел на Жиля, размахивая дубинкой и стараясь отвлечь внимание от своего напарника, готовившегося напасть сзади. Жиль мгновенно подготовился. Одна бутылка как пушечное ядро полетела в рослого, бандит пошатнулся и упал. Это дало возможность Жилю сосредоточиться на втором противнике: он уклонился от удара, схватил негодяя за лодыжки и геркулесовским ударом послал его головой в живот поверженному напарнику.

К несчастью, начав так удачно бой. Жиль случайно порезался осколком разбитой бутылки. Бандиты, увидев, что он ранен, с утроенной яростью бросились на него.

— Ко мне! — закричал Жиль без особой надежды быть услышанным. — На помощь!

И в тот момент, когда бандиты уже готовы были размозжить своими дубинками голову Турнемина, откуда ни возьмись появились трое мужчин и в мгновение ока скрутили нападающих.

Дверь кабачка приоткрылась, спасители Жиля как раз собирались в него войти, и тусклый свет озарил довольно странную картину. Жиль, старавшийся остановить кровь своим галстуком, увидел, что один бандит лежит без сознания на земле, а другой бьется в руках двух крепких парней, одетых в ливреи. Третий спаситель, закутанный по самые глаза в широкое черное пальто, воротник которого почти соприкасался с полями шляпы, внимательно слушал то, что шептал ему на ухо один из слуг.

— Таким образом, — произнес он с иностранным акцентом, заставившим насторожиться Турнемина, — вы и есть тот Морван, что работал в парижской полиции примерно полтора года назад, и которого выгнали оттуда за воровство, что было с их стороны не слишком деликатно, не так ли?

— Ну и что? — пробормотал бандит. — Вам какое дело?

— Важное дело, мой мальчик, у меня свои счеты с вами. Меня вы тоже обокрали, и, если хотите знать, я вас искал.

Жиль подался вперед, чтобы разглядеть лицо своего недавнего противника, и не смог удержаться от восклицания:

— Морван! Морван де Сен-Мелэн! Наконец-то я тебя нашел!

Он бросился вперед, оттолкнул человека в черном пальто и схватил бандита за ворот. Он узнал в человеке, только что покушавшемся на его жизнь, младшего брата Жюдит и одного из убийц Керноа.

— Только этого незаконнорожденного мне здесь недоставало! — проворчал пленник.

Послышался тихий смешок.

— Мой Бог, господин де Турнемин, какая счастливая встреча! Вы один из тех немногих в этой стране, с кем мне приятно встретиться вновь. Надеюсь, что вы так же не забываете старых друзей, как и старых врагов?

Удивленный Жиль обернулся и увидел, что поля шляпы прятали волшебные глаза Калиостро.

— Вы? — прошептал Жиль. — Здесь? А я полагал, что…

— Что я выслан из королевства? Действительно, я изгнанник. Я теперь живу в Лондоне, или пытаюсь в нем жить, ибо во время ареста я был гнусно обворован. Полицейские наложили свои лапы на все самое ценное в моем доме, но что важней всего, у меня похитили бумаги! Вот почему я решился пересечь Ла-Манш. Сторонники моей египетской ложи сообщили, что мой вор уволен из полиции и служит теперь в Индийской компании чиновником. Мне назвали кабак в Лорьяне, где он чаще всего бывает, и, хвала Господу, я прибыл вовремя, чтобы вырвать вас из его когтей, как некогда вы сами вырвали меня из когтей еще более опасных.

— Не будем упоминать об этом. Сегодня вы спасли мне жизнь, я никогда не забуду вашей услуги. Спасибо, господин граф… Но скажите, что вы намерены делать с Морваном?

— Если пойдете со мной, сами увидите. Я нанял неподалеку, конечно на вымышленное имя, довольно благоустроенный дом, чтобы выслушать исповедь этого негодяя. Кстати, вы ранены, и благоразумие требует, чтобы вы пошли со мной, я вас перевяжу. Эй, отведите бандита ко мне в дом! А мы пойдем следом.

Галстук Жиля, промок от крови, его давно было пора заменить на другую повязку. Кроме того, встреча с Весне могла подождать до завтра, взвесив все за и против. Жиль без возражений последовал за чародеем с улицы Сен-Клод.

Дом Калиостро примыкал к крепостной стене города, в нем не было ничего особенного, если не считать очень удобного черного хода, соединяющего его с соседним домом.

Главные действующие лица предыдущей сцены оказались в большой, вымощенной камнем кухне этого дома. В камине горел жаркий огонь.

По знаку Калиостро слуги связали Морвана, как курицу, и усадили на лавку возле камина. Морван с ужасом глядел на языки пламени.

— Что вы хотите со мной делать? — прохрипел он.

— Сначала я окажу помощь раненому господину де Турнемину, — любезно ответил Калиостро, — потом я ему предложу средство для компенсации потери крови… а затем займусь вами, мой мальчик. Но не волнуйтесь, у меня к вам всего несколько вопросов. Если вы на них ответите, все в порядке, если нет… я могу разгневаться и стать очень невежливым. Огонь, знаете ли, развязывает любые языки, он делает болтливыми самых молчаливых и скрытных людей.

Говоря это, граф размотал галстук Жиля, осмотрел рану — она оказалась глубокой, доходила почти до кости — и достал из шкатулки корпию и таинственный флакон.

— Вы хотите сказать, — переспросил потрясенный шевалье, — что вы подвергнете его допросу с пристрастием? Как в средние века?

— Почему как в средние века? Пытки существуют и в наше время. Лишь несколько лет назад Людовик Шестнадцатый запретил пытать узников, но, поверьте мне, во всей остальной Европе пытки не отменены.

— Вы меня разочаровываете, граф! Я думал, что вы легко читаете в умах и сердцах людей, и, что ваше влияние на их волю безгранично.

— Это ошибка. Мое влияние на волю людей ограничивается их злобой и глупостью, а мысли я могу читать только с помощью медиума…

— Постойте, а как же ваш удивительный гипнотический сон? Ой, сударь, — Жиль сморщился от боли, — что вы кладете мне в рану?

— Целительный бальзам, он затянет вашу рану за три дня. Потерпите, это не слишком приятно. Держитесь, сейчас вам будет легче, — сказал Калиостро, внимательно следя за нарастающей бледностью молодого человека. — Что же касается гипнотического сна, — добавил он, понижая голос, — он требует слишком много энергии, мое здоровье не позволяет мне такой траты. Да и на бретонской земле, где так сильны суеверия, я не хотел бы им пользоваться. Ведь и в просвещенный век можно попасть на костер… Теперь займемся нашим другом.

Калиостро уже было направился к камину, возле которого несмотря на жару Морван лязгал зубами, но Турнемин удержал его:

— Одно слово, граф! У меня тоже есть важный вопрос к этому человеку, вопрос, который касается Жюдит. Вы помните ее? Она все-таки стала моей женой.

Калиостро нахмурился.

— Вы женились на ней? Несмотря на мое предостережение?

— Да. Но, возможно, я ошибаюсь и она вовсе не жена мне. Именно это я и хочу узнать. Вы позволите, если он ответит добровольно, заступиться за него?

Калиостро думал несколько секунд, сверля Жиля горящим взглядом черных умных глаз.

— Возможно… Вы знаете, где Жюдит сейчас?

— Да, знаю.

— Совершенно достоверно?

— Совершенно достоверно.

— В таком случае я согласен! Не скрою от вас, что я искал ее, но она бесследно исчезла. Никто не мог мне сказать, куда она скрылась. Ее ясновидение… если брак не привел к утрате этого дара, было бы мне даже более полезным, чем признание, вырванное пыткой. Морван может всего и не знать… Возможно, он не единственный вор, грабивший мой дом…

Жиль подошел к Морвану и наклонился над ним. Брат Жюдит затрепетал.

— Слушай меня, Морван, — произнес Жиль сурово. — Сто раз ты заслуживаешь смерти, ужасной смерти, например, в огне этого камина.

— Нет! — простонал Сен-Мелэн. — Нет! Только не это!

— Возможно, я помогу тебе избежать этой участи, если ты откровенно ответишь на один вопрос, не имеющий ничего общего с воровством у Калиостро. Твой ответ настолько для меня важен, что я готов с оружием в руке защищать тебя от пыток, но только при условии, что ты честно ответишь.

Неуверенно и недоверчиво поднял Морван налитые кровью глаза.

— Какую вы мне даете гарантию?

— Мое слово! Я никогда не нарушал его.

Пленник глубоко вздохнул.

— Идет, во всяком случае, попробуем. Что вы хотите узнать?

— Послушай! Однажды ночью вместе с Тюдалем вы заманили в деревенский дом некоего доктора Керноа, который только что женился на Жюдит, помнишь?

— Конечно, помню. И что?

— Подожди немного. О том, что вы там совершили, Тюдаль рассказал мне перед смертью. Он сказал, будто вы убили Керноа и увезли Жюдит, чтобы…

— Замолчи! Почти каждую ночь я вижу это во сне, особенно когда напьюсь…

— Хорошо, значит, ты помнишь… Меня интересует Керноа. Он действительно мертв?

На этот раз глаза Морвана округлились от удивления.

— Мертв? Конечно, он мертв! И даже дважды.

В этом весь вопрос?

— Да, потому что у меня есть доказательства, что он не умер, смог оправиться от ран и теперь так же здоров, как я или ты.

Морван отрицательно покачал головой.

— Это невозможно.

Сердце Жиля почти не билось.

— Невозможно? Почему? Тюдаль сказал мне, что проткнул его насквозь, но ведь даже серьезная рана может зажить. Все зависит от комплекции раненого и от его жизненной силы.

— Я повторяю, это невозможно. Его не только проткнули, его даже похоронили.

Горло Жиля пересохло от волнения.

— Вы его похоронили? Ты уверен?

— Конечно! Мы похоронили его на земле Ланво у подножия высокой сосны. Я могу показать это место. Мы были жестокими, Тюдаль и я, но никто не назовет нас сумасшедшими. Как! Оставить труп, чтобы нас схватили и обвинили в убийстве! Мы даже смыли кровь с пола, прежде чем бросить тело в ящик кареты. Поверьте мне, он был совсем мертвый, когда его бросили в могилу, он уже окостенел…

Голос Морвана звучал так правдиво, что Жиль больше не сомневался. Человек, которого он видел рядом с Жюдит, был мошенником. Но почему она верит, что он именно тот, за кого она некогда вышла замуж?

— Последний вопрос. Ты можешь описать Керноа?

— Конечно, мы его достаточно рассмотрели, прежде чем напасть. Довольно красивый тип, Примерно моего роста, рыжеватый, с чувственным ртом и глазами младенца Девы Марии.

— Младенца Девы Марии?

— Да, глаза как небо, невинные и…

Вспомнив золотистые, сверкающие глаза сожителя Жюдит, Жиль подумал, что теперь у него есть доказательство мошенничества, ибо, если Морван мог ошибиться и принять живого за мертвого, то в цвете глаз своей жертвы он ошибиться никак не мог.

— Хорошо, — сказал Турнемин, вставая. — Спасибо. Теперь пойду выполнять свое обещание… Господин Калиостро, — обратился он к графу, — я прошу допросить этого человека без пыток, которым вы хотели его подвергнуть, ибо мне придется защищать его. У меня нет никаких сомнений, что он мой шурин…

— Спрашивайте! — сказал Морван. — Теперь, когда я заговорил, я скажу все, что вы хотите. Но отведите меня от камина, не то я лопну от жары.

Его отвели в другой конец комнаты, развязали и даже налили стакан вина, который он залпом выпил.

— Теперь мне легче. Что вы хотите узнать?

Калиостро спокойным голосом задал несколько вопросов о том, что произошло после его ареста. Морван покорно сознался в воровстве, но его интересовали только ценности: золото, серебро, картины, ковры, а вот другой искал только бумаги… Рассказывая, Морван презрительно усмехнулся, вспоминая того дурака, что променял золото на какие-то бумажки.

— Эти бумаги, о которых вы так презрительно отзываетесь, дороже золота, — вздохнул Калиостро.

— Да, он мне тоже так говорил. Я узнал, что клиентом Буве…

— Его зовут Буве? — переспросил граф, записывая имя в маленькую книжечку.

— Да, Буве Жан-Луи… Так вот, клиентом Буве был кто-то из окружения графа Прованского, кажется, граф де Моден…

Калиостро перестал писать и медленно положил записную книжку в карман. Его лицо внезапно постарело, и Жиль, обеспокоенный, бросился к Калиостро, но граф лишь устало пожал плечами.

— Сегодня с приливом я возвращаюсь в Англию. Мне здесь больше нечего делать.

— Почему? Зачем так быстро отказываться?

Я думал, эти бумаги вам очень нужны!

— Они нужны мне и сейчас. Но чем большее расстояние будет нас разделять, тем лучше. Бумаги в руках мосье, значит, никакая сила в мире не сможет мне их вернуть. До свидания, господин шевалье, полагаю, на этой земле мы больше никогда не увидимся. В любом случае, я не вернусь во Францию.

— А я? — вставил испуганный Морван. — Что вы сделаете со мной? Я могу уйти?

— Можешь! — ответил ему Жиль. — Но куда ты пойдешь? Снова воровать и нищенствовать?

Молодой Сен-Мелэн пожал плечами, затем, подняв руку, показал дыры на своей одежде.

— А что мне делать? У меня нет выбора, если выйдешь на эту дорогу, надо идти до конца.

— Даже если в конце дороги тебя ждет виселица? Один Сен-Мелэн уже повешен как бродяга, ты хочешь быть вторым? Почему бы тебе не вернуться во Френ? Это твой дом, теперь только твой, ведь Тюдаль мертв…

— А что я там буду делать? Подыхать с голода между облезлых стен и под крышей, похожей на решето? Я предпочитаю веревку…

Жиль пожал плечами.

— Приходи завтра в «Королевскую шпагу» и спроси меня. Я дам тебе денег, чтобы ты смог жить… прилично. Во всяком случае, постарайся.

Даешь мне слово?

Собеседник скорчил гримасу, которая была похожа и на улыбку, и на горькую усмешку. В глазах у Морвана дрожали слезы.

— Мое слово? У вас есть мужество в него верить?

— Почему бы нет? Ты-то сам в него хочешь верить?

Морван не ответил и, тяжело волоча ноги, направился к двери. На пороге он обернулся и с веселой улыбкой сказал:

— Я попытаюсь! Даю вам слово! До свидания, шурин!

И исчез.

Через несколько минут после его ухода Жиль тоже покинул дом у крепостной стены и направился в «Королевскую шпагу». Давно у него не было такого мрачного настроения.

Внезапно его охватило сильное желание пойти к Анне Готье и, глядя в нежное лицо Мадалены, разобраться в том, что он услышал сегодня. Но он пересилил себя, теперь Мадалена должна стать для него только дочерью Анны, дочерью той, кто управляет его хозяйством от имени хозяйки, то есть Жюдит.

И так как теперь не оставалось никаких сомнений, что до конца своей жизни он связан с Жюдит де Сен-Мелэн, то, вернувшись в гостиницу, Турнемин велел принести себе бутылку рома и напился с горя.

ДРУГАЯ ДОРОГА

Анна де Бальби встала с дивана, на котором до этого полулежала, и подошла к окну. Ее темно-синее велюровое платье с горностаевой опушкой бесшумно скользило по ковру, а бледное лицо казалось отражением морозных цветов, распустившихся на стекле. Она молча смотрела на запорошенный снегом сад, а ее длинные тонкие пальцы машинально ощипывали увядшие цветы, склонившие головки в цветочной подставке севрского фарфора.

— Итак, — прервала она затянувшуюся паузу, — все решено? Ты уезжаешь?

Стоявший возле камина Жиль не спускал с нее глаз и не скрывал неожиданного волнения. Он с удивлением обнаружил, что прощальный визит вежливости потерял свою светскую условность, а эта женщина, так долго им презираемая, но желанная, нашла дорогу к его сердцу и заняла там значительно большее место, чем он предполагал.

— У меня есть поручение, которое я должен выполнить, — ответил Жиль. — И потом, у меня нет другого выбора.

— Из-за нее?

— И из-за нее тоже. Ведь несмотря ни на что она остается моей женой, и долг повелевает мне вырвать ее из той недостойной жизни, которую она сейчас ведет. Я хочу увезти ее, чтобы никто никогда не узнал, что госпожа де Турнемин и пресловутая Королева Ночи одно лицо. Но зачем я тебе все это пересказываю? Ты давно знаешь…

— Да… но я думала… я надеялась… Зачем уезжать так далеко? Почему Америка? Ты же хотел приобрести бретонские земли?

— Да, но, к сожалению, сейчас это невозможно. Быть может, потом…

— Останься, по крайней мере, во Франции. У нас немало поместий, запущенных и заброшенных, где земля и крестьяне требуют хозяйского присмотра. Мы могли хотя бы изредка видеться… А теперь…

Она не смотрела на Жиля, но он чувствовал, как дрожит ее голос от невыплаканных слез. Медленно он подошел к Анне, обнял ее мягкие, дрожащие плечи.

— Анна! — сказал он нежно. — Не плачь, я не хочу, чтобы ты плакала, чтобы тебе было больно.

Я пришел сказать не прощай, а до свидания. Мы встретимся…

— Когда? Через много лет? Когда я стану старой и безобразной? Когда ты меня больше не захочешь?

Он повернул ее лицом к себе и поцеловал мокрые грустные глаза.

— Глупышка! Ты, конечно, когда-нибудь состаришься, но никогда не будешь безобразной. А я, я до самой смерти буду тебя хотеть, но мы, увы, увидимся значительно раньше…

— Увы? — переспросила она с упреком.

— Увы для короля. Я поклялся, что приду к нему по первому же его слову, где бы я ни был и что бы ни делал. Только ты и Винклерид будете знать, как позвать меня, если королю потребуется моя помощь. Я буду писать вам, тебе и ему.

Свет радости зажегся в темных глазах молодой женщины, она положила ему руки на плечи.

— Это правда? Ты напишешь?

— Слово чести! Я хочу, чтобы ты навсегда осталась моим другом, моим самым дорогим другом.

Жилю было достаточно лишь наклонить голову, чтобы найти ее губы. Миг спустя он уже нес ее, изнемогающую, в маленькую душистую спальню…

Разве это был не лучший способ попрощаться?

Когда час спустя он наклонился к ней для последнего поцелуя, Анна страстно обхватила руками его шею.

— Ты вернешься? Ты обещаешь?

— Я уже в этом поклялся.

— Тогда я буду тебя ждать. Но не слишком долго, не то я вполне способна сама пересечь океан, только чтобы увидеться с тобой.

Жиль нежно отвел ее руки и доверил молодую женщину очаровательному беспорядку ее постели. Он отбросил простыни и одеяла, чтобы ничто не мешало его взору насладиться великолепной наготой Анны.

— Не двигайся, — сказал он нежно. — Оставайся как есть. Такой твой образ я увезу с собой.

Он попятился к двери и мгновенно исчез. Почти бегом Жиль пересек салон, зажав уши, чтобы не слышать рыданий, которые преследовали его до самой лестницы.

Кучеру, ожидавшему его во дворе особняка де Бальби, он приказал отвезти себя на улицу Клиши. Там в полночь он назначил свидание Понго, Винклериду и капитану Малавуану, молодому жизнерадостному бретонцу, чьим крепким рукам доверил он штурвал «Кречета».

Часы показывали только одиннадцать, когда неторопливый наемный экипаж выехал на засыпанные снегом улицы города. Полчаса ушло на то, чтобы пересечь Сену и взобраться на Монмартр.

Три остальных участника экспедиции уже ждали возле особняка Ришелье, греясь в карете с погашенными фонарями. Остановив в стороне свой экипаж. Жиль вышел и присоединился к друзьям.

Понго и Малавуан встретили его радостными восклицаниями.

— А где барон? — спросил Жиль.

— Барон пошел на разведку, — ответил Малавуан. — Он засел в саду и сказал, что свистнет, когда последние гости разъедутся. Это была его идея, чтобы не мерзнуть всем сразу.

Стоило капитану договорить, как ворота особняка распахнулись и два экипажа, один за другим, выехали на улицу и направились к центру Парижа.

— Вряд ли там осталось много людей, когда я проезжал мимо дома, во дворе стояли только эти два экипажа.

Как бы подтверждая слова Жиля, из-за стены раздался тихий свист.

— Вперед! — скомандовал Турнемин. — Это сигнал Винклерида.

Трое мужчин перелезли через стену и присоединились к Ульриху-Августу, который их ждал под прикрытием большого куста остролиста.

— Последние гости только что уехали, — прошептал он. — Сейчас будут запирать.

Раздвинув ветки. Жиль увидел одного из швейцаров, он запирал наружные ставни на стеклянных дверях. Тогда Жиль головой качнул в сторону кухни, расположенной в полуподвале, дверь в нее была еще открыта, слуги уходили домой.

— Мы пройдем там… — прошептал Жиль.

Один за другим, индейской цепочкой, четверо мужчин направились к маленькой двери кухни.

Все были хорошо вооружены, каждый в руке держал заряженный пистолет.

Дверь кухни легко отворилась, широкий низкий зал был почти пуст, лишь двое слуг, занятые уборкой, в ужасе глядели на вооруженных мужчин, одетых во все черное. Слуги без сопротивления дали себя связать. Прежде чем заткнуть рот одному из лакеев, Малавуан спросил его:

— Сколько людей наверху?

— Только господин барон, госпожа баронесса, двое швейцаров и Эжени — горничная баронессы.

— Хорошо!

Бесшумно поднимаясь по лестнице, четверо вошли в вестибюль. В столовой свет не горел и только анфилада салонов была еще освещена.

Жиль осторожно выглянул из-за угла и увидел Жюдит и мнимого барона де Керноа. Молодая женщина откинулась в кресле у камина и, казалось, дремала. Керноа у игорного стола подсчитывал выручку. Больше в бледно-зеленом зале никого не было.

Минуту спустя Керноа отбросил перо и бумагу, потянулся и удовлетворенно зевнул.

— Как жаль, моя дорогая, что вы так плохо чувствовали себя сегодня. Вечер прошел прекрасно!

Мы заработали на триста луидоров больше, чем вчера. Что с вами случилось?

Из глубины своего кресла, не открывая глаз, Жюдит пробормотала:

— Все! С меня хватит! Я достаточно для вас потрудилась! Сколько бессонных ночей я провела, слушая дурацкие галантности этих идиотов!

Я устала. Я больше не хочу так жить!

— Правда? Ваш сундук уже переполнен золотом? А вы знаете, что скоро мы будем богаты, очень богаты?! Еще немного терпения. Должен вам напомнить, что наша основная цель еще не достигнута. Королева так и не пришла к нам…

Внезапно Жюдит очнулась, открыла глаза и встала. Ее зеленое платье подчеркивало лихорадочный румянец, заливший лицо и грудь молодой женщины.

— Я думаю, что она никогда не придет и мы только зря теряем время!

Не отвечая, Керноа взял из шкатулки пачку денег и распушил ее, как веер.

— А про это что вы скажете? Это тоже потерянное время? И, в конце концов, чего вы хотите?

— Я вам уже сто раз говорила: я хочу уехать отсюда! Я ненавижу этот дом и людей, которые приходят к нам играть. Я хочу жить с вами в счастье и мире, достойно и спокойно, как и положено любящим супругам. Зачем нам столько денег? С тем, что у нас есть, мы уже и так можем жить роскошно. У нас будет замок, земли…

Мужчина рассмеялся.

— И это все?! Замок, полный сквозняков, земля, более или менее плодородная, и грязные, вечно недовольные крестьяне, вы этого хотите? Я так жить не хочу! А вы? Вы думаете, я буду долго любить женщину плохо одетую, неаккуратно причесанную, штопаюшую носки в перерыве между двумя беременностями?

— У каждого свои мечты. Мои меня устраивают… Но вы, Джоб? Чего хотите вы? О чем мечтаете? Разве вы меня не любите?

Он пожал плечами.

— Люблю ли я вас? Конечно, люблю! Вы восхитительное создание, но ваша красота слишком ценная вещь, чтобы ее похоронить в глуши. Моя душа тонка, она не выносит обыденности. Для любви мне необходима определенная атмосфера и любить вас так, как я умею, как я однажды уже показал вам, я смогу только при одном условии, что ваша чудесная кожа будет всегда свежа и надушена.

— Вы не говорили этого, когда женились на мне. Вы умоляли на коленях и мечтали о том мгновении, когда я стану вашей. Но вы заставили меня слишком долго ждать этого мгновения…

— И теперь вы раскаиваетесь?

— Нет. Наша первая ночь была божественной.

Я только сожалею, что она больше не повторилась, и я вас вижу очень редко. Я знаю, надо щадить ваше здоровье, но когда мужчина любит женщину, свою жену…

— Все дело в том, что вы ему не жена, он не доктор Керноа.

Турнемин, с пистолетом в каждой руке, появился на пороге комнаты. Понго, Винклерид и Малавуан заняли позиции у разных дверей салона.

Увидев Жиля, Жюдит вскрикнула и обвила руками шею своего мнимого мужа, лишив его, вовсе не желая этого, возможности сопротивляться.

— Вот как? Кто вы такой, сударь?! — вскричал Керноа, делая безнадежные попытки освободиться от нежных цепей.

— Вам незачем знать мое имя. Я муж этой женщины, единственно законный.

— Это не правда! — застонала Жюдит. — Джоб мой муж. Я думала, что он мертв, когда соглашалась на брак с вами…

— Кому вы рассказываете?! Может, вы безумны, но не настолько, чтобы спутать настоящего Керноа с этим типом. Ну же, мой мальчик, как ваше имя?

Освободившись наконец от объятий Жюдит, мужчина поднялся с надменной улыбкой на губах.

— Мое имя? Жена уже устала вам повторять: меня зовут Керноа.

— Ложь! Говорите правду, не то я для начала всажу вам пулю в колено…

— Что вы хотите от меня услышать? Я же вам говорю: меня зовут Керноа.

— Хорошо, вы утверждаете, что вы доктор Керноа, а мне доподлинно известно, что он покоится на дне могилы в Ланво…

По огню, блеснувшему в глазах мнимого доктора, Жиль догадался об опасности. Не опуская пистолета, он осторожно оглянулся. Из соседнего салона на цыпочках крались два гигантских швейцара, в руках у них были дубинки. Но войти в комнату им не удалось. Первый из них споткнулся о ногу Понго и растянулся во весь рост, второй, оглушенный кулаком Винклерида, составил ему компанию. Мгновенно индеец сел верхом на того швейцара, который только споткнулся, и, приподняв за волосы его голову, приставил к горлу кинжал. Керноа позеленел, хотел броситься на помощь молодому швейцару, но наткнулся на дуло пистолета Жиля. Турнемин понял, что жизнь его была особенно дорога хозяину игорного дома.

— Не торопись, Понго, — небрежно сказал Жиль, — перерезать горло этому молодцу ты еще успеешь, если наш дорогой доктор не проявит понимания.

— Нет, нет, прошу вас, — стонал Керноа, — не убивайте его. Я… я не переживу его смерти…

— Я знаю и это, — гневно бросил ему Жиль.

Затем, повернувшись к ничего не понимающей Жюдит, Турнемин безжалостно добавил:

— Вот видите, дорогая, вы даже не знаете, что происходило в вашем доме. Например, как вам нравятся нежные чувства, которые питал ваш мнимый муж к этому молодому швейцару, чувства, значительно более нежные, чем к вам…

Бледная как смерть, она подняла на Жиля невидящие глаза.

— Нежные чувства? Я не понимаю…

— Понять это трудно, особенно вам, мадемуазель де Сен-Мелэн, при всей вашей гордости и независимости. Но мои слова означают следующее: ночи, которые ваш мнимый муж отказывался проводить в вашей постели, он проводил в постели своего лакея, который был для него и любовником и любовницей. Но вам не надо волноваться, этот человек вам чужой, вы никогда не были с ним обвенчаны. Правду я говорю или нет? — добавил он, обращаясь к самозванцу.

— Правду, — ответил тот, косясь на нож Понго.

— Кто вы такой?

— Секретарь графа де Модена. Секретарь и ученик. Меня зовут Карло Мариани…

— Его ученик? Так это он научил тебя усыплять слишком нервных женщин?

Мариани потупился.

— Наверное, вы сам дьявол, если знаете и это…

— Дьявол я или нет, не важно. Но насчет усыпления я не ошибся?

— Вы не ошиблись. Когда мадемуазель де Лятур поселилась у мосье, граф завел привычку усыплять ее, она прекрасный медиум. Во сне она рассказала ему всю правду о своей прошлой жизни и о свадьбе с доктором Керноа. Она так точно описала его, что мы смогли оживить покойника. Я тщательно выучил роль, и мне было нетрудно убедить Жюдит в том, что я действительно Керноа.

Теперь я вас умоляю! Уберите нож! Я… не переживу его гибели!

— Ты так его любишь! — бросил Жиль саркастически. — Может, ты согласишься умереть вместо него?

— Да, потому что жизнь без него стала бы для меня невыносимой!

— Вы слышали, сударыня?

Ответом ему было шуршание шелка и болезненный вздох. Предоставив Мариани заботам Винклерида. Жиль обернулся: Жюдит упала в обморок. Минуту он смотрел на нее, такую хрупкую и трогательную, похожую скорей на девочку-подростка, чем на женщину. Она была так бледна, что казалась мертвой.

Встав возле нее на колени, Турнемин приложил ухо к левой стороне груди и услышал хоть и слабое, но ровное биение сердца.

— Поищи ее горничную, — приказал он Понго. — Скажи, пусть сложит все необходимое для путешествия и садится в карету. Да, не забудь принести теплое манто.

Подняв безжизненную Жюдит, он уложил ее на диван.

— Что будем делать с остальными? — спросил Винклерид, указывая на трех пленников.

— Свяжем и отнесем в дальний конец сада, а дом подожжем. Постой, — добавил он, собирая деньги, которые незадолго до их прихода пересчитывал Мариани. — Положи это им в карманы. По крайней мере, они смогут скрыться от гнева мосье. Граф Прованский не любит неудачников.

Когда Понго вернулся с лисьей шубой. Жиль тщательно закутал в нее Жюдит и на руках отнес молодую женщину в экипаж, который Винклерид подогнал к двери особняка. Консьерж, пытавшийся помешать гвардейцу, успокоенный громовым ударом кулака Винклерида, почивал в своей сторожке.

Через полчаса карета с похитителями уже выезжала на Бульвары, голова Жюдит лежала на плече Жиля, а сам Турнемин невидящими глазами провожал проплывающий мимо ночной Париж. На улице Клиши пылал старый особняк Ришелье…

Сколько раз мечтал Жиль об отъезде, но в эту ночь он лишь повторял слова старой Розенны:

«Когда чего-то хочешь очень сильно и честно за это борешься, то рано или поздно судьба награждает тебя. Жаль только, что чаще это приходит слишком поздно…»

Слишком поздно! Действительно ли уже слишком поздно? Какие приключения ждут их по другую сторону Атлантики? Что там: новые битвы, новые радости, счастье, или горе, или же просто то, что зовется жизнью…