Солдат и мальчик

– 21 -

Детдомовцы высыпали во двор.

Тут и раненые поджидали, робко тянули в сторону, чтобы выспросить о родне, искали земляков. Совали печенье, хлеб, сахар, ребята с оглядкой брали.

К вечеру белые корпуса госпиталя будто поголубели. В густых еловых зарослях накапливались сумерки. Сильней запахло молодой зеленью.

Солдат разыскал Ваську, взял за плечо:

– Мне, понимаешь, нужно кой-куда сходить… Ненадолго.

– Я пойду с тобой, – сказал сразу мальчик,

– Но у меня дела, Василий.

– Все равно, – упрямо повторил он. – Я провожу. Ладно?

Боня подошел к ним, поглядывая на солдата, спросил:

– Сморчок! На ужин идешь?

– Нет, – сказал Васька. – У нас тут дела.

– Тебе оставить?

– Спасибо, Бонифаций, – поблагодарил Васька. – Ты пайку забери себе, а баланду отдай Грачу, его за стекло наказали…

Боня раздумывал. Сразу видно, что он добрый малый, не обрадовался лишней пайке.

– Ладно. Ты, Сморчок, не зарывайся, – предупредил. – Исключат, смотри!

– Я не боюсь, – отвечал Васька и посмотрел на солдата.

С солдатом он действительно не боялся.

– Кстати, – сказал Боня, – тебя Сыч спрашивал!

– Я знаю, – отвечал Васька. И опять почувствовал, как защемило у него внутри.

– А это кто? – спросил Боня про солдата.

– Дядя Андрей, – неопределенно сказал Васька. – С фронта ко мне приехал.

– Родственник?

Слово «родственник» было в детдоме как пароль в какую-то другую жизнь. Не сразу, но хоть когда-нибудь.

– А ты как думал? – соврал Васька. Тут уж не соврать он никак не мог.

Боня вздохнул, посмотрел на солдата.

– Повезло тебе. А у меня никого нет.

– И у меня тоже не было! – простодушно воскликнул Васька. – А он, значит, взял и приехал!

– Я сразу заметил, что вы похожи, – сказал Боня.

– Правда?

– Прямо копия.

– Вообще-то родственники всегда похожи, – философски заметил Васька. И тоже посмотрел издалека на солдата. А вдруг и в самом деле они похожи. Вот ведь фантастика! Второй раз говорят!

Лохматая закричала ребятам, и строй двинулся к центральным воротам по широкой асфальтированной дороге, А Васька и солдат направились коротким путем к своему лазу.

Васька шел и орал песню:

Настроение у Васьки было наилучшее. Концерт удался, а дядя Андрей взял его с собой. Но главное – детдомовцы увидели его с солдатом.

Пусть знают, Васька не какой-нибудь доходяга, заморыш или безродный, которого можно прижать к ногтю. Васька полноценный человек, потому что он не один. Оттого-то лишний раз Васька продемонстрировала перед всеми и перед Боней свой уход с солдатом, свое небрежение пайком. Так может поступать занятый и| уважающий себя человек.

Будет теперь разговоров в спальне!

А выгнать Ваську не могут, куда его выгонишь… Ему, как нищему, терять нечего, одна деревня сгорит, он в другую уйдет. Детдомов в Подмосковье напихано видимо-невидимо. Государство подрост оберегает, как лесник саженцы в погорелом лесу.

Беспризорный знак – лучший пропуск в роно, знавал Васька и это учреждение. Засуетятся, приветят, на место сопроводят. Да не только по служебной обязанности, а по естественному состраданию к детям.

Что греха таить, бездомные знали свое преимущество и умели пользоваться им. Васька тоже пользовался.

Шли солдат и Васька по тропе, навстречу попадались перевязанные солдатики. Кто гулял, кто первые желтенькие цветы нюхал. Один раненый медицинскую сестренку в кустах обнимал. А еще один лег под деревом и тянул через соломинку березовый сок. Поднял задумчивые голубые глаза на Ваську с солдатом и продолжил свое бесхитростное занятие.

А небось месяц-другой назад притирался к земле не так, под навесным огнем. Землю носом пахал, молил несуществующего бога пронести смерть мимо. Пронесло, да не совсем. Теперь-то он барин, лежит, наслаждается. Тянет прохладный, пахнущий древесным нутром сладковатый сок, и ничего ему больше не надо в жизни. Блаженное состояние – пить сок в тишине госпитальского парка, после оглушительных боев…

Оглянулся Андрей, позавидовал, что ли.

И Васька оглянулся, углядел под лежащим разостланную шинельку.

– А кленовый сок слаще, – сказал он. – Шинель-то, дядя Андрей, где забыл?

Солдат спокойно отвечал, что шинель свою продал.

– Как продал? – изумился Васька, остановившись на тропинке.

– Продал, Василий. Деньги нужны.

– Вот еще, – протянул тот. – Деньги и так можно достать. А шинель – форма, как без нее жить.

– Что шинель… Вон руки-ноги люди теряли, а живут. Потому что душа в них живая осталась.

– Души нет, – сказал Васька. – Это поповские выдумки.

– А что же есть?

– Внутренности!

– И все?

– Ну, кишки еще. А знаешь, дядя Андрей, как нужно кричать, когда тебя лупят?

– Как?

Васька преобразился, будто втрое уменьшился, застонал, заныл, заблеял тоненько:

– Дяденька, не бейте, я семимесячный… Не бейте, я малокровный…

Выпрямился Васька, стал на себя похож. Гордо посмотрел на солдата.

А у того язык онемел, прошибло всего. Глотнул слюну, спросил странным голосом:

– Кто же это… Кто тебя такому научил? Васька засмеялся глуповато.

– Когда бьют, сам придумаешь.

– Тебя били? Часто?

– Не считал, – отмахнулся Васька. Засвистел на весь лес. Разговор становился ему неинтересен.

– Послушай, Василий, – позвал солдат. – А про какие такие деньги ты говорил? И как их можно достать? Они стояли перед лазом и смотрели друг на друга.

– По-всякому, – пробормотал Васька и сунул голову в дырку. Ему не хотелось объясняться подробнее.

– А все-таки? Ну, говори, говори.

– Чего говорить, – пронудил Васька. – Ну, я у спекулянтки сопру… Справедливо или нет?

– Конечно, нет, – сказал солдат. – Сегодня спекулянт, а завтра честный человек попадется.

– Барыг всегда видно, – упрямо твердил Васька. – Я в глаза посмотрю, в радужку… По радужке кого хошь узнаю. Они знаете где червонцы хранят? Никогда не угадаете! В валенках!

– Почему в валенках? – засмеялся солдат, удивляясь Васькиной фантазии. – Что ты придумываешь?

– Знаю, раз говорю, – обиделся тот. – Во-первых, в валенках жулики не ищут. А во-вторых, случись пожар в доме. Все сгорит, а валенок в валенок засунутые не сгорят… Дядя Андрей, а ты видел фильм «Два бойца»?

– Видел.

– Помнишь, они там на трамвае по городу едут? И один, который артист Андреев, говорит другому: «Кому война, а кому мать родна!» Это он про кого говорит? Про снабженцев, да?

– Про сволочь, – сказал солдат.

– А мы в детдоме говорим так: «Смерть немецким оккупантам и люберецким спекулянтам!»

Они остановились, пришли.

Солдат показал на одноэтажный домик около шоссе, темный, не освещенный изнутри.

– Смотри, Василий. Мой дом.

Васька посмотрел. Недоверчиво хмыкнул:

– Твой, а не живешь. В сарае валяешься…

– Другие живут.

– Кто другие?

– Не знаю, Василий.

Васька опять посмотрел. Сперва на дом, потом на солдата. Проверял как будто.

– Самый, самый твой настоящий?

– Настоящий… Я тут с мамой жил. А сейчас… Даже боюсь зайти.

– Вот еще! – воскликнул Васька поражение. – Чего бояться? У меня вон койка своя, пусть попробуют занять! Любого прогоню!

– Ишь какой боевой, – усмехнулся солдат.

– Был бы у меня свой дом! – сказал Васька задумчиво.

– Ну и что?

– Так… поставил бы себе топчан, тумбочку, тарелку бы собственную имел. И никому бы не разрешил ее облизывать.

– Кто же станет облизывать в твоем доме-то?

– Найдутся… шакалы, детдомовские. Они везде пролезут. – Васька прикинул. – Я бы, пожалуй, еще замок повесил. А сам через окно ходил.

– Вот те раз! – захохотал солдат. – Какой же это дом? Это не дом, а черт знает что! Берлога!

– Какой хочу, – нахмурился Васька.

– Ладно, ладно, – согласился солдат. – А теперь я вон туда, видишь домик? А ты в обратную сторону. Завтра встретимся. Иди, иди…

Проследил, пока Васька скроется, поднялся на крыльцо. Постучался, а сам раздумывал над Васькиными фантазиями о своем доме.

Дверь открыла Муся.

Не удивилась, произнесла: «Пришел?» Обыденно, чуть по-бабьи.

Андрей разглядел, что она в халатике, в валенках на босу ногу. Поверх халата – ватник. Но и такой показалась она по-домашнему уютной.

Он будто чувствовал тепло, исходящее от нее, женское, одурманивающее. Притаил дыхание, испугавшись чего-то.

Много всякого разного прошло с их встречи. Были моменты, когда он вовсе не вспоминал эту женщину, она жила в нем, как забытый сон. Сейчас увидел и опьянел, одурел от ее близости. От одной возможности быть рядом с нею.

В комнате стоял полумрак. Горела коптилка.

Тетя Маня поднялась навстречу, в темном, на плечах плед.

– Андрюша пришел! А мы ждали… И Муся ждала. Та, не глядя, кивнула, стала собирать на столе карты.

– Гадаешь? – спросил Андрей.

– Сейчас все гадают…

Муся исподтишка посмотрела на гостя, не смогла скрыть жалобного восклицания:

– Ой, что с вами? С тобой? Так изменился… Андрей повернулся к ней, молча глядел. Что он мог ответить?

– Изменился, потому что время прошло.

Тетя Маня пришла на выручку, подхватив слова о времени. Мол, недавно сидели здесь, разговаривали об Оленьке, а теперь…

Вынула платок, засморкалась. Суетливыми и будто постаревшими руками достала бумажку, никак не могла развернуть.

Андрей у нее взял, развернул, прочел. В углу был номер воинской части, а в центре обращение, вовсе не казенное, а какое бывает в письмах близким: «Дорогая Мария Алексеевна!»Далее сообщалось, что фронтовой товарищ Оля, член артистической бригады, пала смертью храбрых и похоронена в станице Яблоневской, Ставропольского края…

– Это где? – спросил Андрей.

– Не знаю сама, – отвечала тетя Маня. – Хочу, Андрюшенька, съездить.

– Кто же вас пустит? Там недалеко бои!

Муся вмешалась в разговор:

– И я говорю: подождите, Мария Алексеевна. Оле вы уже ничем не поможете. Пусть пройдет время. Голос у нее дрогнул, она махнула рукой и ушла на кухню.

– Ребенок еще была, – тихо говорила тетя Маня. – Девочка еще, а они убили. Лучше бы меня, я пожила, не хочу больше. Неужто озверели, что всех поубивают?

– Они фашисты, – жестко произнес Андрей, наклоняясь, вглядываясь в желтый огонек коптилки. – Несколько дней назад я ехал на фронт и знал, что буду воевать, но не знал – как. А сейчас, поверите… – Он поднял повлажневшие глаза, в них отсвечивало желтое пламя. – Вот тут накопилось. Нагляделся на беженцев, на раненых, на женщин… И на детишек. Вот детишки, страдающие от войны, это пострашнее всего.

Андрей будто что-то пытался разглядеть в мерцающем огоньке.

– У меня есть святое право карать за это. Бить их…

– Андрюша, а где ваши вещи? – спросила тетя Маня. – Где ваше оружие… Шинель? Ведь вы тогда были при снаряжении, правда?

– Правда.

– Как сейчас помню, ваша винтовка стояла в том углу. А я обходила ее стороной, боялась, что она упадет и выстрелит.

– Будет у меня все, – ответил он. – Завтра Первое мая, я начинаю жить по-новому… Тетя Маня, вы помните стихи из Робина Гуда? Там, в самом начале?

– Как же, как же, – произнесла она. – «Двенадцать месяцев в году, двенадцать, так и знай…» – «…Но веселее всех в году веселый месяц май!..» – А дальше? – спросила тетя Маня. – Есть же слова дальше. Вы их знаете?

– Нет.

Тетя Маня прочитала:

«Из лесу вышел Робин Гуд, деревнею идет и видит: старая вдова рыдает у ворот. Что слышно нового, вдова, – сказал ей Робин Гуд. – Трех сыновей моих на казнь сегодня поведут…»

Пришла Муся с шипящей сковородкой, ловко поставила посреди стола на черепицу.

– Угощайтесь, – произнесла довольно. – Если гость не привереда, я могу оказать, как это называется.

– По-моему, вкусно, – сказал Андрей.

Муся засмеялась.

– Тошнотики – слышал? Старая картошка да очистки проворачиваются, да еще что-нибудь, что есть не станешь. И не так уж плохо, да? Есть частушка даже:

Муся обратилась к тете Мане; – Вам тоже нужно есть. Андрей, ну скажи ей, война еще не кончилась. Мы должны беречь силы для победы.

– Поешьте, – попросил он и тронул плечо. Тетя Маня наклонилась, прижалась щекой к его руке, неслышно заплакала. Встала, пошла в свою комнату.

На пороге оглянулась, произнесла в нос:

– Простите… Вы ужинайте, а я отдохну.