Солдатом быть не просто

Портрет

Через неделю после прибытия в часть нас, молодых солдат, познакомили с музеем боевой славы дивизии. Там на красочной карте я прочитал знакомые мне с детства названия городов, откуда начинался боевой путь этого прославленного соединения. Самара, Симбирск… Между ними на волжском берегу раскинулось мое село Ольховка.

Когда мои сослуживцы уже закончили осмотр экспонатов, я еще был в первой комнате: не спеша рассматривал боевые знамена, фотографии, военные газеты первых лет Советской власти, пока не услышал ставшую привычной команду: «Выходи строиться!»

При первой возможности я опять пришел сюда. Теперь уже меня никто не торопил, я внимательно осматривал каждый экспонат. В той же первой комнате меня взволновала подпись под небольшим снимком. У товарного вагона с отодвинутой дверью стояли три красноармейца в буденовках, с винтовками в руках — герои боев за освобождение Бузулука от белоказаков. Перечислялись фамилии, но я неотрывно смотрел на одну: К. И. Хомутов. Не тот ли это Хомутов, который был первым председателем Ольховского сельского Совета? Того звали Кирьяном Ивановичем, и в восемнадцатом он воевал где-то неподалеку от своего села.

В памяти всплыли события трехлетней давности, когда я учился в девятом классе. Учительница истории Елена Петровна, совсем еще молоденькая, увлекла нас сбором материалов для сельского музея. Ученики обошли почти все дома нашего большого села, расспрашивали стариков о прошлом Ольховки, собирали фотографии, написали много писем бывшим односельчанам, которые теперь стали инженерами, агрономами, врачами, офицерами, и почти все они откликнулись.

Я тогда писал маслом портреты земляков, картины. По рассказам своего деда Семена Гордеевича воссоздал на картине кусочек старой жизни на Волге — раздольной, но тихой: своим ходом мимо Ольховки изредка проплывал плот или красавица беляна, а в верховье рыжий буксир, натужно шлепая по воде плицами колес, медленно вытягивал баржу с хлебом, арбузами, рогожными кулями с воблой. А чтобы написать картину сегодняшней Волги, я часами простаивал на яру, смотрел и смотрел на эту оживленную «улицу» России, хотя и без того мог представить ее себе даже с закрытыми глазами. Возле нашего села уже нет того бережка, над которым дрожала когда-то бурлацкая бечева: к самому обрыву подступило волжское море, раскинулось далеко вширь. Теперь в характере Волги нет прежней тишины. Тесно стало на реке: часто проплывают лайнеры, стремительно пашут волжскую гладь суда на подводных крыльях, мощные буксиры тянут в оба конца караваны барж с автомобилями, станками, нефтью, хлебом…

К исходу зимы мы уже имели много экспонатов, их вполне хватило бы, чтобы разместить в небольшом музее Дома культуры.

В один из вечеров в комнату, где мы часто работали, зашел наш сосед, один из старейших жителей Ольховки, Макар Иванович Хомутов, а следом и мой дед. Я всегда удивлялся буйной растительности на крупном лице Макара Ивановича: жестким седым волосом густо заросли не только подбородок и шея, но и щеки. Восьмидесятилетний Хомутов держался еще бодро, его высокую, сутуловатую фигуру с палкой в руке часто видели на улицах Ольховки.

Старики внимательно осматривали все, что мы сделали за полгода, подолгу задерживались у портретов, коротко обменивались мнениями.

Обращаясь к Елене Петровне, Хомутов заметил:

— Спасибо скажут вам сельчане за то, что жизнь их показали, и труд, и людей хороших. Есть только одна промашка… — Он пожевал губами и договорил, отделяя каждое слово: — Становой жилы не вижу.

Елена Петровна, кажется, не поняла, о чем идет речь, вопросительно посмотрела на старика.

За него пояснил мой дед:

— Советскую власть, дочка, надо показать, этом корню произрастают все наши теперешние успехи, вся наша жизнь на том держится и все, что наперед плануем.

— Но ведь все, чего мы достигли и к чему идем, — это и есть Советская власть, — ответила Елена Петровна. — К тому же эта тема безбрежна, как космос.

Макар Иванович стоял на своем:

— Не знаю, как это по-научному выходит, только уж вы, ребятки, обязательно покажите в музее, как в Ольховке наша власть зачиналась и как она набирала силу с самого Октября семнадцатого года.

— Без этого никак не можно, — поддержал его Семен Гордеевич. — Первым председателем Ольховского Совета был старший брательник Макара Ивановича — Кирьян Хомутов. — Мой дед дернул Хомутова за пустой рукав черного драпового пальто, сказал: — И Макара Ивановича портрет должон быть в нашем музее. Он дрался с Колчаком.

Макар Иванович собрал у переносья клочья седых бровей, сердито повел плечом:

— Ты, Семен, не тереби мой рукав, не о себе пекусь. Колчак за эту руку получил сполна… В музей меня ни к чему определять, а вот без Кирьяна не обойтись.

Проговорив это, старик приподнял шапку над головой и вышел из комнаты. За ним вышел и мой дед.

— Это действительно наш промах, — сказала Елена Петровна. — Портрет первого председателя Совета нужен.

Все посмотрели на меня: пиши!

В тот же вечер я пришел к Хомутовым, надеясь увидеть Кирьяна Ивановича на какой-нибудь старой фотокарточке. Но фотографий тех лет у них совсем не сохранилось.

— Мы с Кирьяном были на одно лицо, — говорил Макар Иванович. — Только ты, Гринька, на мое лицо не смотри, оно давно поросло мхом, а брательник мой в ту пору геройский был мужик, в самом соку.

Да, лицо Макара Ивановича сейчас не подсказывало мне черт его брата. Как я ни всматривался в него, видел только большой прямой нос среди пены седых волос.

И вот теперь эта фотография…

Ровно через год, в ноябре, я получил краткосрочный отпуск. Приехал домой, в Ольховку.

В тот же день к нам зашел Макар Иванович. Здороваясь, тронул рукой Ленинскую юбилейную медаль на моем мундире.

— Тебя, Гринька, теперь тоже можно определить в наш музей для истории.

— Не меня, а вот кого давно надо, — ответил я, достав со дна чемодана написанный маслом портрет.

— Никак, наш Кирьян? — удивился Макар Иванович.

— Он, — подтвердил мой дед, — таким вот с войны пришел. Только, Гриша, что это взгляд у него сумной какой-то.

— Верно, — согласился Макар Иванович, — не в себе вроде бы Кирьян…

Я тоже чувствовал, что имеется изъян в портрете, написанном с фотокарточки. Такой взгляд, напряженный, неестественный, бывает у многих людей, не привыкших позировать перед объективом фотоаппарата. Снять с лица напряженность нетрудно. Но чем заменить ее, каким был обычный взгляд этого человека?

Вечером дед предложил мне пойти с ним в Дом культуры.

— Надоело у телевизора сидеть, пойдем настоящее кино посмотрим.

— А что сегодня идет?

— «Ленин в Октябре».

— Четыре раза смотрел.

— И я не меньше. Все одно интересно.

После сеанса, когда мы с дедом вышли на улицу, он взял меня под руку, повел по присыпанной первым снегом дорожке небольшого парка, примыкавшего к Дому культуры. Видно, под впечатлением от просмотренного фильма заговорил о далеком прошлом.

— Ты ведь знаешь, что до революции на этом месте было имение шахтовладельца Шубина. Тогда оно было за селом, а теперь Ольховка так разрослась, что это место оказалось в самом центре. Сам Шубин-миллионщик бывал здесь редко, больше жил на Дону, у своих шахт, а тут хозяиновал его старший сын, он ведал заготовкой и сплавом леса для шахт. В начале зимы мужики — и ольховские, и из других деревенек — уезжали в верховья Волги, заготовляли лес, вязали плоты, а весной сплавляли их до Царицына. Старшинствовал над ними наш, ольховский, прижимистый мужик Жилин…

— Кулак?

— Как тут скажешь? Ни земельного надела, ни работников он не имел. За доверенного был у Шубина, еще приторговывал кое-чем на стороне, ссужал деньгами под проценты. Когда Октябрьская революция докатилась до нас — мне тогда шестнадцатый год шел, — во всем нашем уезде сразу прошли выборы Советов. Председателем Ольховского сельского Совета избрали Кирьяна Хомутова. Сходки в селе кипели почти каждый день. На одной такой сходке Кирьян объявил, что Совет решил все добро из шубинского имения раздать малоимущим. Раздел он назначил на ближайшее воскресенье: пусть сельчане и в этом почуют праздник. Правда, тот день, как на грех, выдался студеным, перед ледоставом с Волги тянул ветер, но все сельчане к назначенному часу потянулись к имению.

На большом шубинском дворе, вот где мы с тобой теперь стоим, толпился народ. Промеж взрослых сновали ребятишки. В сторонке стоял Жилин. Прежде-то у него все выпирало наружу — большое брюхо, щеки, лоб и даже борода лопатилась в сторону от груди, и сам ходил по селу гоголем, а тут вроде бы скис, заскучал.

Из дома выносили, складывали на столах и больших полостях одежду, посуду, ковры. Отдельно стояла мебель. Когда вынесли все, Кирьян стал за столом с листками в руках. «Граждане! Все добро, что вы видите, теперь наше с вами. И дом шубинский наш, сходки будем проводить тут зимой, а может — он усмехнулся, провел пальцем по русым усам, — и кадриль крутить…» Люди задвигались, зашумели: «Будя языком молотить!» Кирьян поднял руки, стало тихо. «Это добро Совет расписал промеж всех, а больше на помощь бедняцкому классу. Кого крикну — подходи без сумленья. Распочинать будем с Ульяны Громовой. Подходи, Ульяна, ближе».

Ульяна — ее изба была через улицу от нашей — отделилась от толпы на два шага и замерла, сцепив руки спереди. Губы строго поджаты, во взгляде волнение: как порешил Совет? Кирьян кивнул сидевшему в малиновом кресле бывшему шубинскому конюху, тот вскочил и скрылся в конюшне. Через минуту вывел вороного коня с подпалинами в пахах. Грудастый жеребец пританцовывал, гладкая кожа на боках мелко подрагивала. Хомутов взял из рук конюха уздечку, повернулся к Ульяне:

— Наша рабоче-крестьянская власть жалует тебя, Ульяна, этим конем. Прежде-то он возил Шубина в коляске — эх и конь! — а теперь пущай потрудится для бедняцкого классу. Мужика твоего помним, Ульяна, супротив царя шел он за наше избавление… И Пантелей Лукич, свекор твой, за обчество трудов не жалеет, правильной жизни человек.

Ульяна переводила взгляд с беспокойной лошади на Кирьяна, а в голове билась мысль: «Что же я буду одна делать с этим чертом? Чем кормить такого красавца и как приручить к рабочему хомуту?» Думая об этом, она не слушала, что говорил Кирьян, а когда он подвел к ней коня, махнула рукой: «Бабе с ним не совладать, зашибет, ему крепкий мужик нужен, чтоб укорот давал». Послышались удивленные выкрики: «Заойкала Ульяна», «Ишь, привередливая!» Тут и мой отец голос подал: «Верно Ульяна говорит, куда ей такой танцор». Тогда из конюшни вывели гнедую чалую кобылу с широкой спиной и крупными бабками. В имении она подвозила дрова, воду и все другое, что придется. «Эта самый раз будет, впрягливая кобыла». Кирьян передал уздечку Ульяне, а сам подхватил за спинку один из стоявших рядом мягких стульев с резными ножками и протянул ей. «Еще тебе, Ульяна, причитается одна стула с мягкостью». В толпе зашумели: «Вот окаянный! Зачем ей одна стула?» Кирьян поднял руки: «Тише, гражданы! По одной стуле даем на бедняцкий двор, аж шашнадцать дворов попользуются. Пущай все мягкой жизни спробуют». Теперь все заулыбались, каждый кидал шутливое слово Кирьяну, который раздавал им «мягкую» жизнь.

Но в это хорошее настроение, как желчь, влилось едкое: «Ловкач! Будта всю жизнь только тем и займался, что дармовое добро раздавал». — Это сказал Жилин. Многие лица построжали, все ждали, что ответит Кирьян. «Ты, Иван Данилович, за какой надобностью тут объявился? — удивленно заметил Хомутов, будто впервые увидел Жилина. — Все одно тебе не выгорит, не жди. Сперва обмозоль руки». — «Мне захватного добра не надо».

Дальше уже не было той праздничной приподнятости, которая ощущалась всеми вначале. Раздавая вещи, Кирьян бросал сердитые взгляды в сторону Жилина. Когда тот еще что-то выкрикнул едкое, Хомутов сказал ему в сердцах: «Придет время, и твое добро посчитаем». Жилин подступил к Хомутову, их разделял стол, за которым стоял Кирьян. «Ты мое добро наживал?» — Уставившись на Хомутова, Жилин скособочил голову в ожидании ответа. «Ты мне тоже ответь: не работаешь, а ешь? Отколь берешь?!» Задав этот вопрос, Кирьян тоже скособочил голову в ту же сторону и неотрывно смотрел на Жилина, уперев руки в бока. Не выдержав его взгляда, Жилин спрямил голову, покраснел от досады и натужливых поисков нужных слов. Наконец сказал негромко: «Ох, доиграешься, Кирьян, помяни мое слово. Чужое раздаешь и не трусишься». — «Я свое отдрожал, будя… Ты, гляжу, переполошить людей надумал, объявился, будто выползень». Жилин повернулся к толпе: «Опамятуйтесь, люди! Коли хозяин этого дома возвернется, шонполов не одному Кирьяну впорют, кажинный отведает. Нахапное добро все одно не пойдет впрок, опохмелка будет острожная».

Кирьян, задохнувшись в гневе, наступал на Жилина, глухо кричал: «Пужать задумал? Горючими слезами, мол, наплачетесь опосля… Свое берем! Понял? И Шубин твой давно сгнил где-нибудь в буераке». Жилин круто повернулся, пошел к воротам, а Кирьян все кричал ему вслед. Вернувшись к своему месту, долго перебирал списки трясущимися руками, не примечая, что люди расходятся порознь. «Делим последки… Степан Комов, получай новый хомут!» Никто не подошел к столу. «Комов здеся?» «Вот я, — Комов на шаг выступил из редеющей толпы. — Обойдусь, у меня свой хомут справный». — «Спужался? Эх ты!.. Ну как знаешь. Порастопыривали ухи, наслухались жилинской брехни». Отказывались от вещей и остальные. Люди расходились. Я слышал, как Кирьян сердито сказал стоявшему рядом члену сельсовета: «Кусливый этот Жилин. Ну погоди, придет время, и ему повырываем зубья».

Дед рассказывал неторопливо и с такими подробностями, которые помогли мне вникнуть в события более чем полувековой давности, а главное — немного представить себе Кирьяна Хомутова. За разговором мы давно удалились от Дома культуры, несколько раз прошли по заснеженной улице мимо своего дома, а дед все говорил и говорил.

На другой день я уже сам нетерпеливо расспрашивал о Кирьяне не только своего деда, но и Макара Ивановича. Из их рассказов понял, что почти весь восемнадцатый год Хомутов воевал, а в начале девятнадцатого вернулся в Ольховку по ранению. Председателем Совета был в то время другой человек, но Кирьян не отошел от забот новой власти: возглавил комитет бедноты, организовал в селе вооруженный отряд, поскольку в уезде появились кулацкие банды.

Не забыл и притаившегося Жилина. Когда в Ольховку прибыл продотряд, не обошли и его двор, хотя Жилин не имел посева. В подполе, под амбаром, неожиданно обнаружили более двадцати тюков сукна и шелка, до ста пар сапог и полкринки золотых монет. Жилин признался, что еще летом шестнадцатого года он вместе с одним сплавщиком своим ходом гнал в низовье хозяйскую баржу, груженную мануфактурой и обувью для шубинских магазинов на шахтах. Выждав бури, потопил баржу на каменистом перекате, предварительно выгрузив из нее все ценное. Стихийное, мол, бедствие, докажи, что не так. Рассказывая, как он погрел руки у шубинских миллионов, Жилин представлял это чуть не своей заслугой перед Советской властью. По решению Совета дом Жилина конфисковали, а его самого выслали из Ольховки.

— Кирьян был упорный, — рассказывал дед, — до всего доходил по своей охоте, без принуждения, за новую власть стоял горой. Я, говорил он, мобилизованный партией. А в партии не состоял… Умер, как солдат, погиб в том же году при налете банды. Как сейчас помню, перед рассветом наскочила та банда. Поначалу собаки зашлись в лае, потом выстрелы рассыпались, и один за другим два взрыва подняли все село: бандиты бросили гранаты в окна сельсовета. Мужики, что с винтовками были, повыскакивали, кинулись к сельсовету, где из темных оконных проемов выбивалось пламя. Кирьян бросился было сбивать огонь, но в это самое время за углом в проулке прогремело несколько выстрелов, и тут же на улицу выскочили трое конных. Одного сразу сняли с коня из винтовки. Кирьян выстрелил во второго, но тот успел опустить шашку на его голову…

Я решил писать новый портрет Кирьяна Хомутова. Дома сохранились краски и кисти. Надо было успеть закончить работу за неделю, оставшуюся от отпуска.

Первый портрет писал без вдохновения: передо мной была только фотокарточка Кирьяна с неестественным выражением лица, и, по существу, я просто копировал ее, не имея возможности внести что-либо свое, потому что совсем не знал этого человека. Теперь передо мной была его жизнь, когда весь человек на виду, когда на крутых поворотах она проверяет каждого, его убежденность и характер. До революции он вместе с таким же горехватом, каким был сам, имел одну лошадь на двоих. «Сегодня один держится за уздечку, второй — за репицу хвоста, — смеялся дед, — а завтра наоборот». Быть может, и мечты Кирьяна в то время не разбегались дальше желания иметь целую лошадь вместо половины. Но Октябрь раздвинул его мечты, и потому он отстаивал новую жизнь без оглядки, шел к ней через все опасности, ни в чем не показывал раздвоенности. Меня с ним разделяли полвека. Но каких! Значит, в своих устремлениях и делах я должен быть выше Кирьяна, а мне казалось, что я смотрю в будущее часто не дальше завтрашних забот. Но тут же возражал: не слишком ли я строг к себе? Жить на отдачу я, по существу, начал первый год, с армейской службы, и прожит он неплохо.

Обо всем этом, размышляя над образом Кирьяна, я думал не только в те часы, когда сидел у мольберта, но и в другое время, даже ночами. Прогоняя сон размышлениями о судьбе этого простого крестьянина, я смотрел с кровати, как в лунном свете за тюлевой занавеской искрились прихваченные первым морозом стекла окон, и мысли мои тоже метались, как эти льдистые искры, когда в круг раздумий я невольно втягивал и свою жизнь.

Перед отъездом в часть портрет был готов. Теперь я показал Кирьяна не в военной форме, а в распахнутом стареньком полушубке и потрепанной, чуть сдвинутой набок шапке-ушанке.

— Вот теперь вылитый Кирьян! — в который раз говорил дед.

Портрет понравился и Макару Ивановичу.

— Смотрит-то с упряминкой, — заметил он. — Угадал, Гринька, в самый раз.

Упряминка… Я видел ее, когда представлял Кирьяна решительным в бою, добрым и веселым при раздаче беднякам вещей из шубинского имения, непримиримым при соприкосновении с классовым врагом. Обо всем этом я думал, слушая замечания стариков, а еще о том, что работа над этим портретом оставила след и в моей жизни.