Солдатом быть не просто

Теплый снег

С осенним призывом в автороту неожиданно для рядового Михаила Синева прибыл его двоюродный брат Григорий Хрусталев. До армии они жили в разных селах, виделись редко, но Михаилу казалось, что Гриша совсем не изменился: такой же молчаливый, круглолицый, малорослый крепыш. После восьмого класса он пошел работать в ремонтные мастерские совхоза, позже учился на курсах шоферов. Если когда и выдавалась встреча с Гришей, то разговора как-то не получалось: скажет пару слов — вот и весь разговор.

Прошлой весной Михаил приезжал к тетке попрощаться перед отъездом в армию. Не заходя в дом, заглянул в пристройку, где после работы в гараже Гриша часто мастерил что-нибудь. Он сидел с книгой на верстаке спиной к двери, поджав ноги калачиком. Рядом на клочке газеты лежала горбушка черного хлеба. Некоторое время Михаил смотрел, как он увлеченно читал. Книгу держал в левой руке, а правой машинально отщипывал от горбушки кусочки хлеба и посылал в рот. «Дома тебя не кормят, что ли?» — пошутил Михаил, здороваясь с ним. Гриша соскочил с верстака, скупо улыбнулся: «Хлеб? Это так… Вместо семечек. — Он глянул на часы и заспешил: — Извини, Миша, опаздываю». — «Куда?» — «Тут недалеко, к одной старушке надо наведаться». — Торопливо заправил рубашку в брюки и быстро пошел к воротам. От тетки Михаил узнал, что эта старушка — мать Гришиного приятеля, с которым он прежде работал в мастерских. Не повезло парню, третий месяц лежит в больнице, а мужчин в доме больше нет. Гриша помогает старушке по хозяйству, третий день копает огород. «За плату?» — спросил Синев. «Какая там плата!.. Да и зачем ему та плата? Живем, всегда бы так, в достатке…»

Так он и уехал в армию, не попрощавшись как следует с Гришей. Теперь вот встретились надолго. Михаил провел брата по казарме, показал все помещения, а когда задержались в Ленинской комнате, наедине наставлял:

— Служи, Гриша, как положено, быстро станешь настоящим солдатом.

— По этой науке я и в совхозе жил.

— В передовиках был?

— Не ругали.

— Только-то… Совхоз другое дело, здесь устав.

— А мне кажется, что в любом уставе на первом плане совесть.

Синеву не нравились возражения брата, он начал сердиться:

— Ты не философствуй, я хочу помочь тебе.

— Помогай, Миша. Разве я против?

Тетка обрадовалась, когда узнала, что они служат в одной роте, в письме Михаилу просила:

«Присмотри, Миша, за Гришуткой, кабы кто не обидел — совсем еще дите. Ты вон какой ладный вымахал, под твоим доглядом служба у него пойдет лучше. Пусть не очень-то резвится. Боюсь я за него: хоть и малой еще, а самостоятельный очень да еще упорный».

Опасение тетки, что Гриша будет резвиться, рассмешило Синева, он совсем не мог представить своего брата озорным, шустрым. На его краснощеком лице с небольшим широким носом редко вспыхивала улыбка, рыжеватые брови чаще были сдвинуты на переносице, словно не хотели расстаться друг с другом.

— На кого сердишься, малец? — спросил его при первом знакомстве высокий и тощий солдат Курочка.

— На тебя, — спокойно ответил Хрусталев.

— За что?

— За то, что себя не уважаешь.

— То есть как это не уважаю? — удивился Курочка.

— Просто: кто смеется над другим, тот смеется над собой.

— Смотри-ка… Малыш, а разговаривает, как взрослый, — хохотнул Курочка и обвел взглядом стоявших рядом солдат, надеясь на поддержку.

Но поддержки он не получил, а тут еще Синев сказал, что всякие насмешки над Хрусталевым он будет принимать на свой счет, выразительно сопроводив свои слова развертыванием и без того широкой груди.

Заступничество брата не понравилось Григорию. Он недовольно поморщился, но промолчал. Правда, после этого случая над ним больше никто не смеялся, но причиной тому послужило не внушительное предупреждение Синева, а совсем другое. Водители машин особенно хорошо знают цену дружбе, нередко зарождавшейся на трудных дорогах. Вьюжит ли в поле, или мороз потрескивает, а у кого-то в колонне неполадка в машине, в парке ли после трудного рейса, когда надо быстро обслужить автомобиль — а работы иной раз набирается много, — всегда Хрусталев старался делить чужую беду на двоих. Тот же Курочка — их машины соседствовали — как-то, чертыхаясь после возвращения им рейса, говорил вслух:

— Кинофильм в клубе интересный, а тут…

— Сегодня тебе не до кинофильма, — отозвался Григорий. — На подъемах глушитель у тебя постреливал, а завтра большой рейс.

Курочка соглашался с ним, к тому же Хрусталев без его просьбы пришел помогать. Пока Курочка чистил жиклеры карбюратора, Хрусталев не спеша снимал свечи, счищал с них нагар, у некоторых отрегулировал зазор между электродами. В казарму они пришли поздно, зато утром, прислушиваясь к чистой работе двигателя, Курочка уже не жалел о пропущенном фильме и тепло думал о Хрусталеве.

У самого Григория машина была старая: прошла все капитальные ремонты да еще сверх сроков наездила сорок тысяч километров. Но Хрусталев, кажется, не очень огорчался этим.

— Побегает еще, у меня и в совхозе была такая же.

Синев досадовал на Григория (какой шофер не мечтает о новой машине!), считал его равнодушным, но позже, наблюдая, как он обхаживает свою «старушку», убедился, что ему просто интересно выжимать из нее каждую новую тысячу километров сверх нормы.

Раскрывался Григорий постепенно, каждый раз удивляя Синева некоторыми чертами своего характера и увлечениями. И молчаливым был не всегда. Иногда его будто прорывало: молчит, молчит и вдруг заговорит с ним взволнованно, быстро, словно боясь, что перебьют, не дадут высказаться. В увольнение он ходил редко, больше сидел за чтением. Как-то в начале зимы, не надеясь на согласие Гриши, Михаил предложил ему сходить в картинную галерею.

— Здесь есть выставка живописи? — оживился Хрусталев и начал быстро собираться.

Синев рассчитывал провести в галерее не больше часа, но ошибся: пришли в полдень и пробыли там до вечера. «Гриша, еще в кино надо успеть», — не раз напоминал Михаил, поругивая себя за организованную экскурсию, но тот все просил подождать немного. Время бежало, а он не уходил. У одного летнего пейзажа простоял полчаса. В большой, уснувший в тишине пруд с зеркальной поверхностью, заводями и живописными берегами вливался ручей. Гриша то с одной стороны подойдет к полотну, то с другой, то отступит на несколько шагов и стоит, стоит…

— Миша, вон с того бережка, кажется, только закинешь удочку — и сразу начнет клевать. А ручей… Посмотри, как он моет голыши и вроде бы зовет: опусти руки в мои струи, освежись.

Они вышли с выставки, когда город уже украсился огнями. Мороз пощипывал щеки, а Гриша возбужденно говорил:

— Только что я ходил по летнему лесу, купался в пруду, загорал… Теперь вот вышли на мороз, а я все еще чувствую горячий песок на пляже, теплую воду тихого озера, летний зной.

«Парнишка с завихрениями», — подумал Синев, а вслух сказал:

— Только твоя старенькая машина живет без воображения — плохо заводится на морозе.

— Да, ей тяжело, — машинально отозвался Гриша.

О себе он молчал, а ведь ему в зимнее время приходилось труднее всех водителей. У них — почти у каждого — была экономия горючего, а у Хрусталева никакой. Командир роты не упрекал его при подведении итогов работы за месяц, все понимали, что на такой машине трудно сэкономить.

И вдруг новость: в феврале по экономии горючего Хрусталев вышел на первое место в роте. После собрания, где подводились итоги работы водителей за прошлый месяц, он отозвал Михаила в сторону, вполголоса сообщил:

— Командир роты предложил мне рассказать всем водителям, как я добился такой экономии.

— Правильно, выступай.

— А что я скажу?.. — Брови Григория сердито сдвинуты, губы поджаты. — Не мог я столько сэкономить. Наверное, у них учет неправильный. Подстегиваю я свою «старушку», всю силу выжимаю, а тут вдруг такая экономия.

Синев скороговоркой дал ему несколько советов для будущего выступления. Григорий слушал невнимательно, думал о чем-то своем.

— Вот чудак! — заметил Синев. — Радоваться надо, что в передовые вышел, а ты…

— А я не радуюсь, — перебил его Григорий.

Несколько дней у него было плохое настроение.

Потом он постепенно оттаял, а весной в его службе произошла еще одна перемена.

Весна в этом году пришла рано. Всю первую половину марта примораживало, иногда вьюжило, потом как-то сразу повеяло теплом, целыми днями солнце грело землю в безветрии, быстро съедая снег.

В один из таких дней шести машинам автороты предстояло выехать с грузом через горный район. Пока машины стояли у склада под погрузкой, водители собрались у головного грузовика Синева. Рядом с Михаилом, привалившись к крылу машины, стоял Григорий. Вчера он получил от девушки хорошее письмо и сегодня, довольный, жмурился от мягких лучей солнца. Смотрел то на обрез складской крыши, где сочились сосульки, а внизу бугрилась наледь, то переводил взгляд за ограду — полк располагался на самой окраине города, — где парили темные полосы земли с редкими пятнами снега, а вдали взгляд схватывал рощу, насквозь освещенную солнцем. Голые еще деревья казались выше, лучи заливали всю рощу от вершин до прелых листьев и островков снега.

Не меняя позы, Григорий слегка толкнул Михаила локтем:

— Миша, сегодня снег не кажется ли тебе теплым?

Спросил тихо, но стоявший ближе всех Курочка услышал его слова, усмешливо заметил:

— Почему же, Гриша, только теплым? Вполне может быть даже горячим.

Синев тоже удивился неожиданному вопросу брата. Наедине, может быть, поспорил бы с ним, но тут решил стать на его сторону:

— Совсем не смешной вопрос… Природа каждому видится по-разному. У тебя, Курочка, на первом плане, наверное, вон те горы, ты в Карпатах вырос, а у меня вот это пятнистое поле. А потом у тебя сегодня настроение неважной.

— Откуда знаешь?

— Недоволен ты сегодняшним рейсом. Затяжной получится рейс, в казарму вернемся поздно, телепередачу о хоккейном матче пропустим. Так ведь?

— Угадал.

— Ну, вот… Тебе снег не покажется теплым.

Замечание Курочки обернулось против него же, товарищи советовали ему телеграфировать хоккейным командам просьбу о переносе матча на другой день.

Разговор то вспыхивал, то сникал. Через полчаса пришел командир взвода, и машины выехали в рейс.

Сидя за рулем рядом с командиром взвода, Синев перебирал в памяти слова Григория о теплом снеге. Он пытался вызвать в себе такое же ощущение, но оно не возникало: колонна уже въехала в теснину с отвесными скалами, куда не проникало солнце.

Дорога шла на подъем. Скалистые кручи при взгляде на них из долины не казались такими суровыми, как вблизи, машину с каждым новым километром стало вести труднее. Неподалеку по уступам прыгал ручей, под его самой большой ступенью застыли наледи, свисавшие вроде седой бороды. Над ближними кручами высился крутобокий старший брат с белой шапкой на голове. В горах снег еще держался, с подъемом его становилось больше, дорога ухудшалась — заснеженные участки перемежались гололедом.

Лейтенант часто приоткрывал дверцу кабины, смотрел назад, но на спирали дороги из задних машин видел только одну. Обеспокоенный этим, сказал Синеву:

— На перевальной площадке остановимся, подтянем колонну.

Перед этой площадкой был самый крутой, обледеневший подъем. Синев сразу почувствовал, как трудно справляется с ним двигатель.

Подходили другие машины. Хрусталев показался из-за поворота последним. Рев двигателя дробился в горах. Стоявшие на площадке водители видели, как тяжело идет на подъем его трехтонка, и вдруг она начала замедлять ход. Двигатель ревет во всю силу, а движение замедляется, и вот машина, остановившись на короткое время, словно хотела передохнуть перед самым трудным участком подъема, но сил не хватило, и она начала сползать, ускоряя движение.

Все почувствовали грозившую Хрусталеву опасность и без команды побежали вниз. На середине скользкого подъема грузовик резко развернуло, его передок сближался с обрывом.

Впереди всех бежал лейтенант.

— Хрусталев, прыгай!

Он поскользнулся на заледеневшем скате и, уже лежа, сползая вниз, снова крикнул:

— Прыгай!

Синев видел за ветровым стеклом застывшее в неподвижности лицо Григория. Он побежал быстрее, но его опередил командир взвода. Лейтенант первым оказался рядом с катившейся боком машиной, рванул дверцу кабины, намереваясь вытащить крутившего руль Хрусталева, но в это время передок стал медленно отходить от обрыва. Теперь машина, направляемая Хрусталевым, сближалась с отвесной скалой. Затрещал борт. Прижавшись к каменной стене, грузовик остановился. Григорий все еще не двигался с места, не отпускал тормоза. По его побледневшим щекам катились капли пота.

— Трос! Быстрее! — приказал лейтенант.

Минут через пятнадцать машину вытянули на площадку. Двигатель работал, поврежден был только кузов: переломились две доски.

Когда Григорий вышел из кабины, вытирая платком обильный пот, Синев спросил его:

— Почему не прыгал?

— А ты прыгнул бы?

— Я?.. Нет, машина у меня почти новая, а у тебя…

— У меня тоже машина. Если бы еще покрышки получше, да поршневые кольца новые, да…

Лейтенант возразил:

— Отработала свое ваша машина, пора на пенсию. Уже решено списать ее, а вам будет новая.

Новую машину Хрусталеву вручили в конце апреля. Он был, конечно, доволен. Вернется из рейса и долго обхаживает ее в парке: протирает, присматривается к каждой детали или просто сидит в кабине, словно бы не насиделся в ней за день.

— Шел бы ты в казарму, — не раз говорил ему Михаил. — Машина у тебя новая, а ты в каждую щелку заглядываешь.

— Потому и заглядываю, что новая, обкатывается еще.

В мае по экономии горючего Хрусталев оказался где-то в середине списка. Зато на первое место вышел Синев.

Ночью, вскоре после отбоя, Хрусталев со своей кровати шепнул брату:

— Не спишь, Миша?

— Наработался за день, а сон не идет.

— Теперь ты должен делиться своим опытом, экономия у тебя такая, что даже командир роты удивился.

— Я и сам растерялся от такого успеха.

— А ты, Миша, не теряйся, старался ведь… Размах у тебя широкий. — Григорий улыбнулся с прищуром, чего Михаил в темноте не видел, и повернулся на другой бок.

«Почему размах у меня широкий?» — удивился Синев последним словам Хрусталева, но разговор продолжать не стал, решив завтра расспросить брата об этом. Сон отгоняли роившиеся мысли о сегодняшнем общем собрании роты, где подводились итоги работы водителей за май. Из всех подробностей выдвигалась одна — слова командира роты о его успехе. Он сказал: «Такой экономии горючего, как у Синева, за всю историю роты не добивался ни один водитель». Лестно, а почему-то не радует… Он еще некоторое время не спал, ворочался в постели. Припомнилось вчерашнее письмо тетке. Сообщил, что за Гришу она может не беспокоиться, служба идет хорошо, и он, Михаил, помогает ему во всем.

Утром Синев пришел в парк раньше всех. Первым делом достал из кузова пустую канистру. Открыл бак своей машины, вставил в горловину резиновую трубку. Отлив литров десять бензина, направился к машине Григория.

«Последний раз долью ему десяток литров, а там и сам научится экономить — машина у него теперь новая», — думал он, открывая бак его машины. Он уже собрался перелить бензин в бак машины брата, но вдруг услышал слева его насмешливый голос:

— Передовика из меня делаешь?

Руки дрогнули, бензин разлился по верху бака. Вышедший из-за соседней машины Григорий, закрывая свой бак, сердито говорил:

— Раздариваешь?.. Еще в марте я заметил неладное с моей экономией, стал замерять бензин после рейса и понял, что кто-то подливает мне горючее. Потом тебя приметил за этим занятием, но пока молчал. — Он говорил сердито, а заметив растерянность и смущение Михаила, смягчил тон, даже улыбнулся, шутливо толкнул его кулаком в бок и спросил: — Много распылил бензина?

— Помочь тебе хотел.

— Нет ты скажи: много долил мне?

— Литров семьдесят… Было у меня десять рублей, покупал в бензоколонке для тебя, подливал в твой бак понемногу, по-родственному.

— А я тебе обратно перекачал литров пятьдесят, особенно в прошлом месяце… Не по-родственному, а так…

— Мне? — растерянно спросил Синев. — Зачем?

— Не хотел липовым передовиком быть. А ты сам себя наказал, таким же передовиком стал. — Григорий озорно улыбнулся. — Короче говоря, Миша, ты метнул в меня бумеранг, от него и сам пострадал.

Синев стоял с канистрой в руках, смотрел на Григория с высоты своего большого роста и в эту минуту чувствовал себя на голову ниже его.

Григорий влез в кабину своей машины, завел двигатель. Некоторое время прислушивался к его работе, щурясь от мягких лучей утреннего солнца, обливших капот его машины, потом выглянул из кабины, широко улыбнулся:

— Денек-то какой! Едем, Миша.