Солдаты Империи. Беседы. Воспоминания. Документы.

ВИСКИ ПАМЯТИ СОЛОУХИНА

Не позвонит Володя Солоухин. Никогда не позвонит. Его отпели в храме Христа Спасителя, и патриарх сказал речь. Умер Владимир Алексеевич в 1997-м, 4 апреля, как раз в день моего рождения.

А ведь совсем незадолго позвонил, привычно окая:

– Володя Солоухин это.

Я собирался прийти к нему с бутылкой шотландского виски, потому что ему нравились слова из песни Вертинского:

«Простой шотландский виски»,- повторял он, со смехом выделяя «простой».

Как-то он пригласил меня на дачу в Переделкино и говорит:

– Я недавно был в Пориже и прикупил там одну коссетку, Вертинский, «Песня о Сталине». Думаю, кому подарить? Конечно, Феликсу!

Мы тут же прокрутили «коссетку»:

Удивительная песня. Тем более Вертинский, в эмиграции. У нас в стране-то понятно. В сороковые годы у каждого советского певца была «своя» песня о Сталине. Максим Дормидонтович Михайлов паровозным басом гудел:

Великий Лемешев выводил бархатным тенором:

Без голоса, но с чувством пел Утесов:

Бодро звенели голоса Бунчикова и Нечаева:

А кто-то из знаменитых, «народных» певиц щемящим откровением французской матери едва не доводил слушателей до слез:

Так было. Но Вертинский, его-то кто «за хвост тянул»? А он, грассируя, выводил:

На даче Солоухина на стене – портреты последнего царя и царицы, фотография царской семьи. Мы не сходились во взглядах, скажем так, не во всем сходились, но это не мешало нам дружески общаться. Видимо, сказывалось то, что наши взгляды давно устоялись и состоялись, и каждый с уважением знал об этом.

– Что ж ты с Николашкой Кровавым носишь кольцо?- спросил у него один из писателей в Доме литераторов, указывая на перстень, сделанный из царской золотой монеты с изображением самодержца.

– Для кого Николашка, а для кого государь-император Николай Александрович,- поправил вопрошающего Солоухин. – И не такой уж он был кровавый, если разобраться. У Феликса тезка куда покровавее был, – подразумевал он, конечно, Феликса Дзержинского.

Надо сказать, в ту пору так называемого застоя ему доставалось за убеждения, как, впрочем, и мне за свои. В 1972 году и его, и меня вызвали на заседание партийного бюро. Предлог сформулировал председательствующий Сергей Васильевич Смирнов: «партизанская уплата членских взносов». Дело было в том, что мы платили взносы не лучше и не хуже других поэтов: гонорары непостоянны и непредсказуемы по времени. А главная причина нашего «промывания» заключалась, конечно, в его монархизме и моем сталинизме. «Неспроста нас с тобой вдвоем вызвали»,- сказал я Солоухину. «Ох, неспроста, неспроста»,- согласился он. Мы поехали после бюро к нему на московскую квартиру, и он упоенно читал опубликованные за рубежом стихи Цветаевой:

И еще:

– Як тебе давно присматриваюсь,- признался Владимир Алексеевич. – Сначала не относился серьезно, думаю: Сталин, Сталин… А потом смотрю: ты прав. Он, конечно, был монарх. Ты молодой, не помнишь. А я был в войну кремлевским курсантом и видел его довольно близко. Стою на часах, осень, благолепие, Иван Великий золотится… Выходит на крыльцо Иосиф Виссарьоныч. По леву руку- патриарх Всея Руси Алексий, по праву…

– Молотов, наверно,- вставил я.

– Митрополит Крутицкий и Коломенский,- не моргнув, поправил меня Солоухин. – А чего ты улыбаешься? Попов уважал. Сказывалось семинарское образование…

в очередную встречу с Молотовым я рассказал ему об этом разговоре с Солоухиным, назвав его «один писатель». Вячеслав Михайлович посмеялся, догадавшись, конечно, кто это был, и в шутку спросил:

– А этот писатель вас не заставляет молиться?

Году в 1975-м я помогал Солоухину продать его машину- старый «газик». Этого видавшего виды «козла» купили мои знакомые грузины.

– Попроси лишнюю тысченку, у них денег много, а мне пригодится, – сказал он.

Грузины заплатили ему нормально, и мы еще несколько дней сидели за столом и, конечно, говорили о Сталине. Владимир Алексеевич рассказал, как во время его кремлевской службы в 1942 году приезжал Черчилль, шли переговоры со Сталиным. Солоухин как раз нес службу и поглядывал на дверь, которая по его рассчетам вот-вот должна была распахнуться. По дорожке он приблизился к двери, чтобы, когда появятся высокие лица, застыть на месте и есть глазами начальство. Так было положено.

Так и вышло. Открылась дверь, возникли Сталин и Черчилль со свитой, и младший сержант Солоухин встал, как вкопанный. Приблизившись к нему, Черчилль остановился, внимательно разглядывая русского солдата,- была такая привычка у английского премьера: он как бы пытался понять, что же это за народ, как эти русские могут противостоять всемогущим арийцам? Порой он даже пуговицы крутил у солдат на шинелях, всматриваясь в глаза солдат…

Писатель Василий Шкаев, служивший в войну в советском посольстве в Англии помощником военно- морского атташе, рассказывал, как Черчилль остановился возле него и стал принюхиваться.

– Вот так и должно пахнуть от моряка, – сказал сэр Уинстон, – одеколоном и коньяком!

И вот Черчилль вплотную подошел к русскому парню в военной форме и разглядывал его.

«Все тоже остановились, и Сталин, конечно. А я был высокий, здоровый, молодой, красивый»,- вспоминательно окает Солоухин.

– Да, с такими солдатами вы войну не проиграете! – произнес Черчилль. Но присутствующие выжидательно смотрели на Сталина. Он стоял молча, по обыкновению заложив правую руку за борт своей солдатской шинели. И не сразу, через некоторое мгновение, потрогал усы и двинулся дальше. Он не улыбнулся, нет, но так потрогал усы, что все поняли: он доволен. А это было высшей наградой для советского человека. Сталин не сказал ни слова, но на другой день в Кремле построили часть, и младшему сержанту Солоухину генерал объявил благодарность – «за образцовое несение караульной службы и отличную строевую выправку».

– Он, конечно, был монарх,- заключил Владимир Алексеевич.- При нем в Кремль свезли царских орлов, трон появился.

– Он всегда там стоял,- заметил я.

– На почетное место передвинули, – уточнил Солоухин. – Лет десять бы он еще пожил – короновался бы! Ты зря смеешься, – обратился он ко мне. – Авторитет у него был огромный, мир его уважал и боялся, а народ и почитал, и искренне любил. Так что все к этому шло. А оно и неплохо было бы!

Владимир Алексеевич, как говорится, спал и видел торжественный выезд государя-императора из Спасских ворот, и великий коммунист и державник Сталин вполне устраивал его в этой роли.

– Никто не знает, что делал Сталин в первый день войны, пишут что растерялся. А это не так.

– А что он делал?- спросил кто-то из присутствующих.

– Молился о ниспослании победы.- Такова версия Солоухина.

…Помню, его еще вызывали на партийное бюро. Повод- семейная история. На горизонте и в жизни возникла некая юная Прелестница. Замаячил развод с женой, и партийное бюро секции поэтов, разумеется, не могло жить спокойно.

– Жена меня к себе не допускает,- заявил на партбюро Солоухин, а я не могу заниматься оно- низмом.

Надо сказать, это заявление встретило молчаливое сочувствие, особенно женской части партийного органа.

– Я даю семье 500 рублей в месяц на пропитание. А дочка плачет: «Папа, не уходи!» А что касается имущества, то коллекцию икон я делить не могу, она цельная. Некоторые иконы в ней не имеют цены – они выше шкалы. Не для партбюро будь сказано, но одну иконку мне подарил патриарх Всея Руси…

Было это в пору напечатанной в журнале «Москва» нашумевшей его повести «Приговор», и он сам находился в ее нерве. В повести как раз шла речь о Прелестнице – он назвал ее Евой. Я попросил экземпляр на память, он ответил:

– Принес домой пачку журналов, а жена все сожгла.

В этой повести он обрекает своего лирического героя на смерть от рака – такое у него тогда возникло подозрение к самому себе. Он сильно переживал и даже однажды признался:

– Тыщенок тридцать у меня есть на книжке, хватит несколько лет протянуть…

Годы шли, подозрение, к счастью, не оправдалось, и писатели в Доме литераторов злословили по этому поводу. Писатели вообще народ любопытный и, с точки зрения неписателей, люди страшные. Он берег себя, обедал в ресторане Центрального дома литераторов, а после обеда уезжал спать на дачу.

– Гость к нам пришел,- говорит он Прелестнице,- поставь на стол чего-нибудь.

– Да, мой повелитель,- отвечает Прелестница, подпиливая ноготки и не двигаясь с места. Поговорили несколько минут.

– Там у нас бутылочка была,- напоминает он Прелестнице.

– Да, мой повелитель, – соглашается она и продолжает пилить ноготки.

Сам принес бутылку и порезал закусь… Время Прелестницы вскоре прошло.

– Нет женщины, которая бы стоила больше двух тысяч долларов,- шутя утверждал он.

Не буду говорить о самом главном – о Солоухине- писателе. Его надо читать. Скажу только, что познакомился с ним не на «Владимирских проселках», не по «Письмам из Русского музея», а по стихам и какой-то повести шестидесятых годов, где Солоухин говорит о молодом писателе, которому со временем понадобится гладкий полированный стол, чтобы легче рукой водилось. Сам он таким литератором не стал.

в те годы популярен был Евтушенко. Когда у Солоухина спросили об отношении к нашумевшему поэту, Владимир Алексеевич ответил, что не променял бы свое творчество на его. Знал себе цену.

Я еще не был с ним близко знаком, когда на собрании Московской писательской организации он выступил после Евтушенко, который ругал мое стихотворение «Полутона».

– Все это потому, – сказал Солоухин, – что Евтушенко попросту завидует Чуеву.

Может, подоплека была иная, но сказал именно так.

В «Литературной энциклопедии» написали о почвеннических мотивах в моем творчестве. А я толком и не знал, что это такое.

– Значит, идешь от почвы, а не от поролона, – объяснил мне Владимир Алексеевич.

…Кажется, совсем недавно в Дубовом зале Дома литераторов мы отмечали 70-летие Солоухина. Среди гостей были и приехавшие из-за границы члены императорской семьи Дома Романовых. Организовал непосильное по нашим временам торжество молодой бизнесмен Михаил Хроленко, выпустивший и последнюю прижизненную книгу Солоухина «Соленое озеро».

С Мишей Хроленко у нас был связан один, как теперь говорят, проект. В последнее время это слово применяют не столько к техническим новшествам, как к всевозможным гуманитарным и деловым затеям. Как-то Солоухин сказал мне:

– А почему бы тебе не составить сборник стихотворений, написанных разными поэтами о Сталине, – ведь его воспевали все – от Ахматовой до Евтушенко! Прелюбопытная получилась бы книжечка, хе-хе! Ты это знаешь, тебе и карты в руки, а я написал бы предисловие.

Так и сделали. Я покопался в старых поэтических сборниках, составил книжку под названием «Дорогой подарок». Некоторые авторы были представлены не только хвалебными одами вождю, но и прямо противоположными по настроению и оценкам стихами на ту же тему, на небольшое время отстоящими друг от друга. Рукопись с солоухинским предисловием была готова, но так и не вышла в свет из-за финансовых трудностей нашего спонсора. А другие почему-то не хотели…

Мы встречались, перезванивались. Я обнаружил свою дневниковую запись 21 декабря 1996 года:

«Позвонил Володя Солоухин, поздравил со С1 атьей о Рокоссовском в «Советской России»:

– Сегодня еще кой у кого день рождения, – заметил он, имея ввиду Сталина.

Солоухину 73-й год. Он болеет. Я сказал ему, что мои знакомые и в 96 неплохо себя чувствовали.

– Я думаю, они пили кой-чего, – предположил Солоухин. – А вот Сталину кто-то помог умереть – это сто процентов!»

Последний мой разговор с ним. Как будто позвонил, чтоб попрощаться…

А 8 апреля его отпевали в еще не законченном храме Христа Спасителя – впервые такое. Патриарх назвал его настоящим христианином. Возможно, так и было, хотя сам Владимир Алексеевич однажды сказал мне:

– Я в Бога, конечно, не верую, но Бога уважаю…

Он верил в Россию, верил в человека и делил всех

людей на чудаков и нечудаков, или чудаков на букву «м», как писал Шукшин…

Стояла у меня бутылка шотландского виски, думал – привезу Солоухину, чтоб он повторил: «Простой шотландский виски!» – и засмеялся… А, когда выпьем, и, как водится, покажется недостаточно, он скажет:

– Пойдем к Мише Алексееву, у него всегда есть в холодильнике…

В застолье Владимир Алексеевич рассказывал разные истории, связанные с писателями. Например, Ра- сул Гамзатов признался ему, как пригласил поэта Александра Говорова: «Саша, приезжай ко мне в гости в Махачкалу!»

«А он, дурак, и на самом деле приехал!» – смеялся Расул.

Анекдоты от Солоухина я слышал редко, но из последних запомнил такой:

Учительница говорит:

– Петя, прочитай стихотворение.

– Стихотворение Некрасова. Поздняя осень, грачи улятели, – читает Петя.

– Петя, но почему же улятели?- спрашивает учительница.

– Клявать нечего, Марь Иванна, – отвечает Петя.

…Хотел я прийти к Солоухину с бутылкой виски.

Не получилось. Предполагаем, а нами располагают. И вот я сижу один и пью «простой шотландский», как положено, со льдом и тоником, поминаю тебя, Владимир Алексеевич. Мы не были близкими друзьями, но что-то тянуло к тебе- не только магнетизм твоего самобытного таланта.

Ты жил, как хотел, и написал то, что хотел. Тебе и сейчас многие могут позавидовать, ибо лучшая участь для талантливого человека в России – умереть, чтобы остаться.