Солдаты невидимых сражений

П. Ласточкин ПРОВАЛ

Как-то внезапно в лесу стало темно. Смолкли птичьи голоса, зашумели, закачались коренастые дубы, будто предупреждая надвигавшуюся черную тучу: «Сворачивай, не то разнесем в пух и прах».

Где-то бухала артиллерия, скрипели деревья, трещали и падали на землю сухие сучья.

— Орлы, давайте-ка домой! — остановил своих автоматчиков капитан Набатов, видя приближение грозы.

Но от дождя уйти не удалось. Укрываясь от него под развесистым дубом, бойцы все тесное смыкались вокруг своего начальника.

С фуражки Набатова стекали холодные струйки, и на минуту ему показалось, что он в родном нижегородском лесу, где в молодости его не раз заставала гроза. Он мог бы и теперь распахнуть китель, сбросить сапоги и, невзирая на ливень, как мальчишка, бежать по лесу, если бы не эта неудача с розыском вражеских парашютистов, если бы не это гнетущее чувство невыполненного долга.

— Товарищ капитан, а может быть, их совсем и не было? — спросил боец Беседин, зная, что Набатов сильно переживает неудачу и думает только о парашютистах.

— Как так не было? — возразил другой боец — Травин. — Раз один «юнкерс» бросал бомбы где попало, а другой крутился как ошалелый, — значит, были… Не первый раз они так делают.

— А вдруг лейтенант Серов уже задержал их? — отозвался Миша Кубинов. Заметив на кармане своей гимнастерки большого бархатистого червя, сбил его щелчком и внимательно посмотрел на свернувшийся в траве комочек. «Парашютисты, может быть, где-то так же вот свернулись, притаились. А когда опасность минует, расправятся, ощетинятся».

— Ты что шепчешь, Миша? — спросил Набатов.

Кубинов поделился своими мыслями о червяке и наступил на бархатный комочек.

…В землянке, где едва умещались топчан и подобие столика, капитан Набатов еле стащил сапоги, сбросил тяжелую намокшую одежду и переоделся в сухое. Заметив на столике сверток, развернул его и увидел паспорт, партийный билет, два рецепта из местной больницы и кисет с махоркой.

На вопрос Набатова ординарец ответил:

— Это — вещдоки, товарищ капитан. Привел к нам один парень сумасшедшего и говорит: «подозрительный». А он совсем дурной. Посмотришь, сам скажешь, что у него нет многих винтиков. Все плачет, молится и просит, чтобы я его отпустил. А разве я имею право распоряжаться без начальника?

— Где парень, который привел?

— Он — автоматчик, спешил как угорелый, на передовую спешил.

— Как его фамилия?

— Совсем но сказал. Спешил, понимаешь?

— Когда, Алим, мы будем с тобой работать по-фронтовому? Кто задержал, кого задержал, как задержал, почему задержал?

— Начальника нет, никого нет, человек спешит на передовую, что нам делать? Гроза, говорит, собирается, и убежал как угорелый… Кушать принести, товарищ начальник?

— Приведи этого человека, Алим.

Набатов закурил и стал более пристально рассматривать документы.

В землянку вошел, сгибаясь, высокий, худой мужчина лет пятидесяти. Чувствовалось, что этот человек еще не совсем освоился со своей одеждой и держится в своем залатанном костюме не очень свободно. Снять фуражку он хотел так, как снимают шляпу, но, спохватившись, быстро исправил свою ошибку. Можно было думать, что этот человек долгое время находился на необитаемом острове, так он износил одежду и зарос: густые русые волосы всклокочены, будто никогда не видели ни ножниц, ни расчески, брови срослись, усы соединились с бородой, резко выделялись посиневшие губы. Лишь маленькие быстрые глаза говорили, что он не так уж стар, каким кажется с первого взгляда.

— Как вы сюда попали? — спросил Набатов.

Опустив руки, как плети, и еще более сгорбившись, вошедший объяснил, что он служит лесником, что «шукал в гаю свою корову» и почему-то был задержан красноармейцем.

— Жинка ждэ, пацаны беспокоятся, куда батька запропал? Не держите меня, Сурского Степана тут все знают.

— Где ваш лес?

Сурский толково объяснил, как будто прожил здесь всю жизнь.

— Давно работаете лесником?

— Когда немцы заняли наше село, партизанский руководитель товарищ Кацко Григорий Матвеевич сказал мне, чтобы я пошел в лесники. Слыхали о товарище Кацко? Вот я им и помогал продукцией разной, яйцами, молоком, ну и, между нами говоря, самогончиком.

— Где брали?

— Свое давал и трохи доставал.

— Почем тут яйца?

— Когда как, цена меняется.

— А самогон?

— Если товарищу капитану треба трохи горилки — зараз будэ, — предложил услуги Сурский.

— Меня интересует, сколько вы платили за литр самогона: десять, двадцать, сто или двести рублей?

Сурский не мог ответить. Его наигранное спокойствие говорило Набатову, что перед ним сидит совсем не лесник. Но кто? Пока он видел человека с натренированными глазами и нервами, неестественно обросшего и забывшего, как снимается фуражка.

— Не кажется ли вам, что вы допустили ошибку, выдавая себя за лесника? — спросил Набатов.

Ответа снова не последовало.

Взгляд Сурского говорил: пусть я засыпался на пустяке, как мальчишка на экзамене, но рассказывать ничего не буду: мне все равно — я знал, на что шел.

Набатову в эту минуту Сурский показался ничтожным и жалким. Он как-то ссутулился, съежился, словно собирался пролезть в небольшую дыру, и смотрел так, будто хотел о чем-то просить, но не решался.

— Кто дал вам этот паспорт?

— В милиции получил.

— Когда?

— До войны еще.

— В каком же это было году?

— В сороковом.

— Кто тогда был начальником милиции?

— Забыл, — еле выговорил Сурский и разразился сухим исступленным кашлем, которому, казалось, не будет конца. — Христа ради, ради всего святого, дайте мне стакан водки!

— Вы больны, вам нельзя пить…

— Черт с ним, все равно…

— Вы лжете, выдавая себя за лесника, за Сурского и за члена партии, помогавшего партизанам. Кацко расстрелян немцами. Это он до войны был здесь начальником милиции. Как вы, лесник, не знали начальника милиции? Вам нечего сказать на это? Хорошо. Тогда, может быть, расскажете, как вас принимали в члены ВКП(б)?

— Как всех, — последовал ответ.

— Как же? Расскажите по порядку, какие вы заполняли документы, куда вас вызывали для беседы, для решения вопроса о приеме в партию, где и у кого вы получали партийный документ?

— Много воды утекло с двадцать восьмого года, всего не припомнишь, — сказал Сурский после некоторой паузы. — С годами память начинает часто подводить…

— Вы сразу получили партийный билет или до этого вам давали другой документ?

— Да, мне сразу вручили этот партийный билет.

— Что вам известно о кандидатском стаже в нашей партии?

— Я очень утомлен и потому, наверное, плохо соображаю.

— Попрошу ответить еще на один вопрос: из какого расчета вы платили членские взносы по двадцать два рубля в месяц и всегда ли вам в билете ставили такой штамп «уплачено»?

Сурский не ответил и на этот вопрос. Он еще раз сослался на усталость и попросил сделать перерыв.

— Почему вы уже не просите освободить вас? — спросил Набатов.

Тот развел руками и молча смотрел в глаза Набатова с невинным выражением.

— Прошу ответить, — настаивал Набатов, — как вы платили членские взносы?

— Знаете… Я преклоняюсь перед вами, перед вашей проницательностью и убийственной логикой. Я хотел вам выложить всю душу после отдыха или после стакана водки…

Но видя, что Набатов не намерен предложить ни того ни другого, задержанный рассказал, что он родился на Украине, служил в царской армии поручиком, с частями Деникина воевал против Красной Армии, потом был в Польше, Румынии, в Турции, перебивался, как эмигрант, с хлеба на воду и во всех бедах винил новую Россию. Чем чаще упоминалось о ней в зарубежной прессе, тем больше злобы накапливалось у эмигрантов. Он не скрывал, что ненавидел Советский Союз, и был готов бороться против него, но потом как-то все изменилось. Захотелось вернуться на родину. Это желание осуществилось только во время войны, когда немцы оккупировали Украину. Однако жить в родных краях этому бродяге-эмигранту пришлось недолго, так как фашистских захватчиков выгнали, и оставаться дома было нельзя. Он пошел вновь блуждать по свету. Сколько-то жил в одном селе, в другом, а затем в доме лесника, где и был задержан.

— Почему же вы не эвакуировались с немцами? — спросил Набатов.

— Когда они отступали, я был мертвецки пьян…

Набатова передернуло, но он ничего не возразил, только улыбнулся. Зная повадки врага, он критически относился к показаниям, взвешивал, анализировал.

Где-то недалеко разорвались снаряды. На артиллерийский налет противника ответили наши батареи. С потолка и со стен землянки сыпалась земля, мигала керосиновая лампа. Набатов взглянул на задержанного, и ему показалось, что в полумраке сидит не ничтожный алкоголик, а какой-то злой дух с искрящимися, как у дикой кошки, глазами и перекошенным от злорадства ртом, который вот-вот захохочет.

Но задержанному было не до смеха. Он но мог оценить, какое впечатление произвел его рассказ на Набатова, и ожидал, о чем еще спросит капитан.

— Значит, вы не тот, за кого себя выдавали? — спросил Набатов.

— Как видите.

— В таком случае назовите свою настоящую фамилию.

— Тогда мне пришлось бы многое объяснять вам. Уверяю вас, я ничего не буду скрывать, сделайте перерыв.

— Где вы взяли партийный билет, паспорт и эти рецепты на имя Сурского?

— Вы сомневаетесь в правдивости моих показаний? Это вполне естественно. Ваше положение обязывает к этому. Но прошу поверить, что я покаялся не для того, чтобы заслужить снисхождение. Нет, мне оно не нужно. Я для новой России делал только плохое и за это приму любое наказание. Я для вас враг, хотя и раскаявшийся в последнюю минуту, понявший ошибку целой жизни своей. Поздно, правда, но такова судьба. Я буду доволен тем, что умру с чистым сердцем русского.

— Где же все-таки вы взяли документы?

— В домике лесника Сурского, — последовал ответ, который чуть не вывел Набатова из обычного равновесия.

Сдерживая себя, он спросил:

— Вы будете отвечать на мои вопросы?

— Я отвечаю.

— Вы лжете.

— А что я должен делать? Я столько врал за свою жизнь и мне столько врали, что теперь… Допрашивайте меня! — вдруг повысил он голос, как бы испугавшись своей откровенности.

— Говорите.

— Вы чиновник ГПУ или классная дама? Бейте меня, пытайте раскаленным железом…

— Дальше, — спокойно заметил Набатов.

— Я готовился к пыткам, к смерти. — Но тут же он стал просить прощения: — Сказывается сила пропаганды, которую нам преподносили немцы лошадиными дозами… Прошу извинить… Не откажите папиросу!

Так продолжалась борьба между этими столь различными людьми, в ходе которой Набатов припомнил показания ранее разоблаченных им агентов немецкой разведки, выходцев из эмигрантского националистического болота, Голубовского, Сахно, Грицко. Почему-то вспомнил красноармейца Кубинова с червяком. «Червь… скорпион… клещ…» — стучало в усталой голове. Затем он несколько раз мысленно повторил слово «клещ». «Да, это «Клещ», сомнений быть не может, — думал он и хотел уже крикнуть: «Ты же, поганая тварь, «Клещ» — предатель и махровый шпион». Но возгласа не последовало. Набатов знал, что такой преступник как «Клещ», мог ответить на это «да», но засмеяться и больше не сказать ни слова.

— Почему же вы не хотите назвать свою фамилию и объяснить, где взяли эти документы? — вернулся Набатов к старому вопросу.

— Разве вам интересно бить лежачего? Вы меня сразили, я лежу на обеих лопатках. Я начал говорить, и мне предстоит очень многое сказать. Я скажу все, но не заставляйте меня делать это сегодня. Вы же хорошо знаете психологию преступника. Если он не захочет говорить — не требуй, не угрожай: не поможет. Но когда он скажет — выложит все. Он расскажет о преступлениях, которые совершил бог весть когда и в которых никто бы его не заподозрил. Что заставляет преступника расстегивать все пуговицы своей души? Не скрою, вы меня заставили говорить не логикой, не фактами, умело вами использованными. Для преступника логика — пустяк. Вы подкупили меня своей убежденностью и мужественной выдержкой. Извините, я не такой встречи ожидал, я думал, что вы будете пытать.

Опустив голову, он зарыдал.

— Я знаю, — заявил Набатов, — что большой преступник спешит признать десятки мелких краж, чтобы избежать наказания за более тяжкие преступления. Такую тактику избрали и вы. Почему вы не хотите сказать о своем участии в антисоветской деятельности?

Вытирая слезы и тяжело вздыхая, старик стал рассказывать о националистических формированиях эмигрантов, о их практической деятельности, о гнусной антисоветской пропаганде, о подготовке и заброске в Советский Союз шпионов и диверсантов. Он назвал людей, с которыми работал, признался, что и сам был активным участником многих организаций.

Видя, что он обходит подводные камни, не хочет сказать, где находился и чем занимался сам во время войны, Набатов спросил об этом. Но тот увильнул:

— В сороковом году я порвал и с «ровсовцами», и с бандеровцами. Нас, стариков, выжили молодые…

Набатов посмотрел на часы. Была полночь. Мысль, что перед ним — парашютист, который пытается всеми способами оттянуть время, чтобы выиграть, не покидавшая его в течение всего допроса, теперь овладела им с особой силой: «Что, если в эту минуту его напарники выполняют свое гнусное задание или перебираются через линию фронта с собранными разведывательными данными?»

— Слушайте, вы… — Набатов хотел выпалить все, что он знал о «Клеще» из показаний Голубовского и многих других агентов германской разведки, но воздержался: — Вы почему-то в числе своих знакомых не назвали ротмистра Голубовского. Может быть, объясните?

— Я не знаю такого.

— Не хотите ли познакомиться с ним?

— Нет.

— Почему?

— Он вам ничего нового не скажет.

— Значит, вы знаете его?

— Да.

— По совместной работе в разведоргане — штабе «Валли»?

Старик молчал. Но Набатов теперь больше чем когда-либо был уверен в том, что перед ним тот самый «Клещ», о котором он много слышал, как о старом шпионе и одном из «референтов по России».

Сейчас капитан сделал еще один шаг к победе, а противник — к поражению. Но этого было мало. Вот почему он, заметно волнуясь, вытирая испарину, выступившую на лбу, «наседал» на врага, не давая ему опомниться.

— Слушайте, вы «Клещ», не к лицу вам, матерому шпиону, ходить вокруг да около, как новичку. Давайте говорить начистоту.

Тот сделал паузу, рассматривая свою фуражку, будто только что купил ее.

— Преклоняюсь перед вами, капитан Набатов, — промолвил вдруг «Клещ». — О ваших способностях я слышал давно, но… но вы превзошли все. Откуда вам известна моя кличка? — заерзал он на стуле.

— Я вас не спрашиваю, откуда вы узнали мою фамилию. Скажите, как вы попали сюда, а не в другое место, куда вас столько времени готовили?

— Вы и это знаете. Похвально. Не зря я боялся попасть в ваши руки. Вы предлагаете говорить начистоту. Давайте. Я готов. Полмиллиона чистоганом за тайну, которую я вам открою, и за то, чем я буду полезен вам вообще. Много? Торговаться, по меньшей мере, не гуманно, когда стоит вопрос о проигрыше или выигрыше сражения, о гибели или спасении многих тысяч жизней…

— Только за деньги гуманно?

— А вы думали за карие очи?..

— С каким заданием вас выбросили к нам на самолете?

— Мы не договорились.

— Сожалею, что вы не понимаете своего положения.

— Разрешите подумать до утра… У меня болит голова.

Набатов прервал допрос и сам отвел «Клеща» к ординарцу.

После дождя ночью было тепло и тихо. Тишину нарушали лишь отдаленные глухие разрывы снарядов, пулеметная грызня, окрики часовых да надоедливое кваканье лягушек.

Набатов сел на землю. Он смотрел на вспышки немецких ракет, но думал о другом. Он знал, что с таким матерым разведчиком, как «Клещ», сразу результата не добьешься. Надо затратить немало терпения и порядочно времени. Вот почему он сейчас обдумывал план дальнейшего своего наступления, чтобы как можно скорее узнать, с кем и с каким заданием переброшен «Клещ».

Когда часовой окликнул: «Стой! Кто идет?», Набатов услышал знакомый голос лейтенанта Серова.

Серов пришел не один. С ним были бойцы и майор с вещевым мешком за плечами, которого Серов назвал агентом германской разведки, переброшенным в тыл советских войск под видом нашего майора.

Отпустив автоматчиков отдыхать, Набатов с Серовым и шпионом спустились в землянку.

— Чтобы искупить свою вину перед родиной, — заявил задержанный, — я все рассказал лейтенанту. — Он положил на стол миниатюрную рацию, заявив, что сброшен на парашюте вместе с одним стариком уточнить и сообщить по рации о наличии танков в лесу юго-западнее Стрешнево, что в четырех-пяти километрах отсюда, о резервах артиллерии в селах Стрешнево, Куток и Плоты, прибывает ли туда пополнение на автотранспорте и т. д.

От него удалось узнать, что в шесть ноль-ноль, через пять с половиной часов, немцы начнут наступать на участке дивизии, и на парашютистов возлагались большие надежды, тем более что несколько агентов, переброшенных через линию фронта ранее, не вернулись. Выполняя задание, старик сообщил по рации о наличии танков в лесу и о концентрации артиллерии. По словам парашютиста, после выполнения задания переходить через линию фронта им не следовало. Надо было ожидать прихода наступающих немецких частей.

Вызвав конвой и отправив задержанного, Набатов рассказал Серову о старике.

— Вот почему он тянул. Хотел выиграть время и выполнить свое задание. Надо спешить нам, Сережа. Скажи Алиму, пусть приведет эту сволочь.

— Что бы вы сообщили немцам? — спросил он «Клеща», указывая на рацию, как только тот переступил порог землянки.

Увидев на столе свою рацию, «Клещ» упал на колени.

— Не губите, дайте увидеть могилу матери. Дайте… Я вам помогу. Я много знаю, я работал с англичанами, всю войну консультировал агентуру по русским делам в известном вам немецком разведоргане.

— Вы оскверните могилу матери, «Клещ»…

После доклада Набатова командующему было решено принять все меры к срыву наступления противника.

Для подготовки этой серьезной операции отводился неимоверно короткий срок. Требовалось сделать почти невозможное.

Командующий армией генерал-лейтенант Скворцов, прибывший на НП дивизии в пять тридцать, остался доволен тем, что было сделано.

В то время как командование уточняло вопросы взаимодействия, Набатов то и дело выходил из блиндажа. Ему хотелось в беспорядочной автоматной трескотне услышать ответ на вопрос, который не давал ему покоя. Ему казалось, что на переднем крае сегодня все так же, как было вчера и неделю назад. «Может быть, немцы и не помышляют ни о каком наступлении? Вдруг я недостаточно проверил? — думал он. — А как еще проверять? Показал один, подтвердил другой».

Стрелки часов разделили циферблат пополам: шесть часов. Но противник молчал.

Набатов слышал, как стучит его сердце. Он уже не смотрел на часы, как все находившиеся тут, в блиндаже.

— Где же хваленая немецкая точность? — сказал командующий, глядя на часы.

Все молчали. В этом молчании Набатов видел нестерпимый укор. Он ждал, что вот-вот прорвется, но не там, на земле, а здесь, в блиндаже, когда кто-нибудь скажет: «А кто, собственно, доложил, что немцы будут наступать?»

И только в шесть семнадцать дрогнула земля. Загремели сотни вражеских орудий, шестиствольные минометы. Тонны металла взрывали передний край нашей обороны, откуда еще три часа назад были отведены все наши части, а полчаса тому назад — те бойцы, что имитировали оборону.

Слушая адский грохот, командующий сказал:

— Хорошо, хорошо… А что же мы не поблагодарим капитана Набатова, наших контрразведчиков?

Набатов выпрямился, хотел что-то ответить, но не находил слов.

К нему подошел член Военного совета армии генерал-майор Тройников.

— Знаешь, что я тебе скажу, капитан? — обнял он Набатова. — Спасибо. Это от меня. Еще одно — от всех бойцов и командиров. И еще одно — от их отцов, матерей, жен и детишек. А теперь иди отдыхай…

И когда Набатов удалился, генерал Тройников сказал, улыбаясь:

— Придет время, вернется боец этой дивизии домой с победой, а какая-нибудь бабушка скажет: «Бог спас тебя, сынок». Никакой бы бог не спас его сегодня, если бы не контрразведчики.

— И об этом не будут знать ни те, кто выведен из-под огня, ни те, кто ждет их домой с победой, — заметил командующий.

— А не зря ли мы это засекречиваем? — сказал Тройников. — Говорят, что один вражеский шпион может помочь выиграть сражение и погубить тысячи людей. А наши контрразведчики задерживают вражеского шпиона, помогают войскам выиграть сражение и спасти жизни многих тысяч бойцов. Почему же мы не показываем их так, как героев — летчиков и танкистов?

Еще до конца артиллерийской подготовки волна за волной пролетали вражеские бомбардировщики. Более сотни машин сбросили тонны своего груза в лес, в котором в то время уже не было ни одного танка. Вместе с землей взлетали деревья.

Когда с гулом и лязгом рванулись вражеские танки, а за ними двинулась пехота, наши все еще молчали, заманивая врага в ловушку. И он лез очертя голову.

— Хорошо, хорошо, — повторял командующий.

А потом заработали наши «катюши» и «андрюши», наша артиллерия, преградившая своим огнем путь к отступлению противника. Назад — ни шагу. Вперед — пожалуйста, сколько угодно. Но там только смерть. Расстрел в упор… А потом началась работа наших летчиков, танкистов, пехотинцев…

Набатов этого не видел. Не знал, когда наши перешли в контрнаступление и двинулись вперед.

Он в той же землянке допрашивал «Клеща». Лишь в четырнадцать часов пришлось сделать перерыв. Поступил приказ переехать на 28 километров вперед. Наши части успешно продвигались на запад, освобождая населенные пункты, вырывая у фашистских захватчиков новые и новые районы своей родной земли. Стремясь предупредить наше наступление, враг лишь ускорил и облегчил его.