Солноворот

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Валя была в том приподнятом настроении, когда все вокруг кажется удивительно прекрасным. Она смотрела на окружающее, все узнавала — и в то же время не узнавала, ей все представлялось иным, словно бы кто-то над головой включил сильный свет, и этот свет, на миг ослепив ее, выхватив из окружающего какие-то отдельные детали, которые по-новому засветились, заиграли, и она почувствовала, как вдруг стала внутренне богаче. Для нее теперь все кругом изменилось, и изменилось так неожиданно, что она не могла бы даже и объяснить, как это произошло.

Она хозяйка квартиры, — в комнатах три больших окна, светло, чисто, нарядно, уютно! От блестящего желто-золотистого пола еще слегка припахивает свежей краской. На стенах светлые с серебристыми разводами обои. В углу сверкающая никелем кровать, напротив кровати — диван, к нему Сергей поставил низенький столик. В другой, маленькой комнате,— шкаф с книгами, рядом письменный стол, над столом — картина: утренние лучи солнца медью отливают на гребнях свежей пахоты. Эту картину откуда-то принес Сергей и сказал, что ее написал местный художник. Местный, а как здорово получилось, и, главное, все естественно.

Не хватает разве только радиоприемника. Правда, отец предлагал свой, но Сергей опять возразил: они должны купить все сами. И больше — ничем не загромождать квартиру. Сергей так и сказал: пусть побольше будет в ней воздуха. Валя хотела еще повесить коврик к кровати, да муж отсоветовал: это, мол, старо.

Но, оставшись одна. Валя все же достала коврик, примерила его и снова унесла обратно. Потом прибрала на письменном столе, по одну сторону сложила стопкой книги, по другую — тетради, блокноты…

/ Взглянув на часы, она с тревогой подумала: опять запаздывает на обед. Когда же она приучит его к порядку? Валя подбежала к телефону, позвонила в райком и, сделав строгое лицо, будто и впрямь муж должен увидеть ее, сказала:

— Ну что мне с тобой делать?, Занят? Да слушай же… Оставь дело и приходи. Через десять минут? Учти, это последнее предупреждение. Если не придешь… Что тогда будет? А вот узнаешь, что будет! — заулыбалась она и повесила трубку.

Но Сергей пришел только через час. Прогремев по лестнице сапогами, ввалился в комнату веселый, шумный и, схватив Валю за руки, начал кружиться.

— Да ну тебя, Сережка! Всегда опаздываешь.

— Виноват, Валюша, виноват. Ничего не поделаешь, просятся на прием люди. Заходил Кремнев — разворачивается наш Серебряный. Уже генератор с пилорамой привез.

— А тот, молодой, как?

— Филолог-то? Да ничего, парень тоже шустрый, думаю, что привыкнет. Поговорить только любит… Да, чуть не забыл, видел твоего Матвея Назаровича.

— Почему моего?

— Ну как же, из-за Глушкова не раз у нас с тобой сыр-бор загорался. Помнишь, как ты доказывала мне, что он все знает и что он обязательно во всем прав?

— Тебя избрали на его место, я и о тебе так же думаю. Ведь ты секретарь райкома, потому и не имеешь права ошибаться.

— А ведь ты, пожалуй, права,— секретарь и впрямь не должен ошибаться, поступать опрометчиво. А то и нам, того и гляди, придется ехать в Фатенки.

— Это почему же?

— Как почему? Глушков вот ошибся — и в Фатенки председателем поехал, — шутливо пояснил он.

— И хорошо, пусть едет,— уже спокойнее сказала Валя. И, желая покончить с этим разговором, взяла мужа за руку и, проведя в соседнюю комнату, окинула ее взглядом. — Ну, как находишь?

— Ох, женщины! — увидев на стене коврик, воскликнул Дружинин.

— Но ты согласись, стена-то была пустая. И потом, коврик украшает квартиру, создает уют. Верно же? Ну, вот и согласился, а сейчас — за стол.

Разливая дымящийся суп, Валя спросила:

— А папа не приезжал?

— Сегодня не был. — Не еле заметным упреком он добавил: — Петр Егорович опять все удобрения на складах подчистил.

— Ну и что же, пусть другие не зевают, — ответила Валя и пошла за вторым.

— Компромиссов в этом деле не должно быть, Валюша, — сказал он, когда вернулась жена. — Это не коврик — повесить его или не повесить, тут я еще соглашусь с тобой. А вот в другом, сама понимаешь, не могу.

Допив компот, он поднялся из-за стола и, похвалив жену за вкусный обед, склонился к ней.

— А ты чего нахмурилась сразу? Ты же знаешь, что я уважаю Петра Егоровича. И в выходной готов к ним поехать. Поедем, а? Может быть, и на Пушмянку заглянем, ушицей побалуемся?

Валя посмотрела на мужа с покорно-детской улыбкой и, поправляя ему галстук, уже примирительно сказала:

— Я ведь согласна с тобой. Только и его пойми, Сергей, нелегко и ему приходится. Не для себя — для колхоза старается.

2

Дружинин зашел в магазин культтоваров и удивился — за прилавком стоял Данила Сыромятин и подсчитывал выручку. Увидев секретаря райкома, Данила быстрехонько сгреб мелочь в банку и, как подобает продавцу, приветливо улыбнулся, обнажив редкие мелкие зубы.

— Здесь, что ли, Сыромятин, окопался? — спросил Дружинин.

— Да куда же деться? — разведя руками, подосадовал Данила. — В тридцатитысячники сами не приняли, на руководящую не выдвигаете. Специальностей больших не имею. Хотя вот был здесь проездом Матвей Назарович, так звал к себе — кирпичным производством руководить. Но опять же я подумал, — семья, дети… Как говорится, прирос душой к Верходворью. Вот и приходится мириться пока что. — Он притворно вздохнул. — Не нравится, а торгую. Пожалуйста, что желаете?

— Спиннинги у вас есть?

— Последний остался. — И Данила, нырнув под прилавок, вытащил оттуда рыболовный снаряд. — Порыбалить решили, значит? Правильно: работа — работой, а отдых — отдыхом. Могу и наборчик подобрать. Крючки разных калибров есть, блесенки высшего качества. По секрету — и сеточка имеется. Хранил для сель-па, но для вас-то могу.

— Не-ет, браконьерить не собираюсь,—сухо ответил Дружинин.

— Понятно. Конечно, спиннинг — лучшее средство, пожалуйста. Может, удочку желаете? Бамбуковские, первейший сорт. Завернуть?

— Завернуть, — не без улыбки согласился Дружинин. — А вроде ты, Данила, уже и наловчился торговать: знаешь, что выложить на прилавок, а что и под прилавком подержать.

— Ой, нет, я этим порокам пока что не привержен, — спохватившись, поправился Сыромятин. — У меня весь товар лицом к потребителю, и под прилавком никаких друзьев-при-ятелев.

Когда Дружинин вышел из магазина, Сыромятин покачал головой, словно жалуясь, хотя в магазине, кроме пушистого сибирского кота, мирно лежавшего на подоконнике, никого и не было.

— Вот как нынь районное-то наше руководство. Мы с Матвеем, бывало, Назарычем раньше ночь не в ночь… Не только что выходные, так и в май пролетарский в борозде колхозной сидели. Или в октябрьские — с демонстрации и на трудовую вахту. Изо дня в день так-то вкалывали. А он вот руководитель района, да и не какой-нибудь, а первый… и с удочкой… Эх-хе-хе…

На другой день утром, пока Валя готовила завтрак, Сергей сходил в гараж, протер тряпкой машину, заправил ее горючим и, вернувшись, поторопил жену:

— Ну, Валюша, я почти готов. Давай собирайся, — и на Пушмянку. Часок-другой побросаем блесенку, натаскаем на уху и — к Петру Егоровичу.

— Уж и натаскаем?

— А как бы ты думала? Знаешь, сколько там рыбы? Я и спиннинг у Сыромятина из-под полы купил — это что-нибудь да значит.

Как только они выехали за село, сразу пошли поля. Навстречу машине расступалась двумя плотными стенами рожь, уже выметавшаяся в колос, посреди нее — проеелочная дорога, словно узкий голубовато-зеленый коридорчик.

Вглядываясь в бежавшую навстречу дорогу, Валя думала о себе. До замужества она страшилась семейной жизни — надо приготовить обед, постирать белье, прибрать квартиру, да мало ли разных хлопот по хозяйству? Сумеет ли она справиться со всеми делами и поспеть на работу? А теперь, оказывается, все это не так уж и страшно. Домашние дела ей совсем пока не в тягость, а наоборот, хочется что-то сделать хорошее для Сергея. Когда он надевает свежую сорочку, Валя помогает ему просунуть в петельки запонки — и не потому, что ему некогда, нет, ей хочется это сделать самой, и заодно посмотреть, хорошо ли она прогладила манжеты.

Одним словом, все то, что она сейчас Делала для мужа, ей было приятно и ничуть не тяготило. Да и новая работа была тоже интересная. Когда-то ее мать говорила, что женщине надо обходиться без командировок. Сейчас у нее так и получилось. Первую половину дня она преподает на курсах трактористов, а потом домой. Все идет так хорошо…

Сергей неожиданно остановил машину — посредине дороги стоял Игорь Порошин и махал им рукой.

— Сергей Григорьич, а я к вам за помощью, — оставив на обочине велосипед и подбежав, начал он. — Наш-то новый председатель клевера подчистую выпахивает. Не спрашивает: первый, второй укос… Говорит, такое решение есть. Шубников, бывший-то председатель, слезами плачет. Сегодня не стерпел и я, поставил трактора на прикол и — к вам.

— А где Забазных сам? — спросил Дружинин.

— В кузнице. Ограду кует.

— Какую ограду?

— Для стадиона. Футбольное поле отвели. А чтобы свиньи не изрыли, железную ограду делают. Всех кузнецов мобилизовал. К воскресенью, говорит, чтоб ограда как пить дать была на месте.

Дружинин, пожав плечами, переглянулся с Валей.

— А вообще-то молодец он — всех на ноги поставил, — продолжал Игорь. — Другие годами не работали и те взялись. Он по принципу, кто выходит на работу, тому кило ржи, кто сидит дома — тому ничего.

Услышав о раздаче ржи, Дружинин еще больше нахмурился. Не спрашивая согласия Вали, развернул машину и поехал в «Восход».

Вряд ли кто узнал бы прежнего Платона Забазных — чистенького, в сером пальто и шляпе. Теперь он походил на молотобойца, — в кирзовых сапогах, в клетчатой рубахе с закатанными по локоть рукавами, — он стоял рядом с кузнецом и раздувал горно старинными латаными-перелатаными кожаными мехами.

Увидев в дверях Дружинина, Забазных оставил мехи и, торжественно воздев вверх руки, воскликнул:

— Старик Гесиод говорил, труд человеку стада добывает и всякий достаток: будут ломиться тогда у тебя от запасов амбары! — И, кивнув в сторону наковальни, добавил: — Культуру вот решили ковать. — Боксерское лицо его с расплюснутым у переносья широким носом просияло. — На прошлой неделе я прочитал лекцию для молодежи, — продолжал он. — Спрашиваю, что нужно, чтобы из колхоза не уходили? Стадион? Пожалуйста, получайте. Назавтра отвели участок, выровняли. Но без ограды — не годится. Строить, так чтоб фундаментально. Это же в своем роде будет уникум. Построим стадион — за Дом культуры возьмемся. Архитектора из Москвы пригласим…

— А к уборке как готовитесь? — спросил Дружинин.

— С уборкой успеем еще, — махнул рукой он. — В другом беда, воюю вот с клеверами, а трактористы пахать отказываются.

— Где у вас клевера посеяны?

— Да вон, один кусочек почти что рядом.

— Ну, пойдемте, посмотрим, что у вас за клевера…

Спотыкаясь на неровном поле, Забазных еле поспевал за Дружининым, жаловался:

— Такого бригадира, как Порошин, мне не надо. Убирайте, а то сам сниму.

Дружинин не ответил. Через несколько шагов, остановившись на выкошенном клеверном поле, спросил:

— А какой здесь у вас укос?

— Ранний, в цвету косили.

— Не поняли вы меня, первый раз косили или второй?

— Какое это имеет значение?

— Как какое? — удивился Дружинин. — Первый укос — и вы пашете?

— А почему бы и нет? — ответил Забазных. — Секретарь обкома дает установку, а вы, выходит, запрещаете?

— Я бы не хотел этого делать, но, к сожалению, придется…

— Хорошо, я проконсультируюсь у товарища Жернового.

— Для вас что, нет ни райисполкома, ни райкома партии? — нахмурившись, спросил Дружинин. — И вообще это странно: пора ремонтировать жатки, косилки, а вы оградой занялись.

— Ограда тоже необходима… Я дал слово… Это важно для меня.

— Важно для вас, а для колхозников важно другое… Скажите, достаточно ли у вас семян ржи для посева?

— А мы уже их раздали, — не моргнув глазом, ответил Забазных.

— А чем сеять будете? На свежие семена надеетесь? — спросил Дружинин. — Свежая-то рожь когда поспевает? Знаете, у нас, на севере, какие условия?

Забазных молча шел с Дружининым рядом и думал: неужели счетовод обвел его вокруг пальца? В первый же день его работы колхозники пришли за хлебом, а счетовод и подсказал ему выход. Правда, другие, в том числе и Шубников, возражали, но ведь счетовод — правая рука председателя?

Увидев у коровника доярку, Забазных подозвал ее к себе и, желая этим кончить неприятный для себя разговор, не без достоинства сказал:

— Знакомьтесь, наши молодые кадры.

— Кадры-то кадры, а с хлебом как, Платон Власович? — поздоровавшись, спросила девушка. — Хлеб-то раздали тем, кто в конторе штаны просиживает, а как быть дояркам?

— Тебе, Галина, жаловаться не пристало, — ответил Забазных. — Я предлагал тебе стать на показательную группу…

— И не уговаривайте, не возьмусь, — возразила девушка. — По-вашему, отберете лучших коров, и всех мне? Говорите, прославлюсь на всю область? Портрет мой нарисуют? А скажите, честно это будет?

— Не возражай, Галина, я все продумал до деталей, — самоуверенно ответил Забазных и, словно желая заручиться поддержкой, взглянул на Дружинина. — Я как думаю? По каждому виду у меня чтоб был герой. По молоку. По шерсти овечьей. По свиному мясу, по птичьему… И уже тогда, на конкретном примере, будем поднимать и остальную массу, не только колхоза, но и района. А может, даже и области…

Дружинин поморщился.

— Не верите? — насторожился Забазных.

— А ваша Галина, пожалуй, права — так хозяйство вы не поднимете,— ответил Дружинин, когда девушка ушла. — Если продуктивность в целом по колхозу низка, никакие рекорды вас не спасут…

Игорь все еще жил у Купоросихи. Когда-то это была бой-баба, красавица, может, одна на всю округу. Высокая, статная, глаза как два омута, иссиня-черные, с поволокой: бывало,

как глянет — редкий мужик не мог не залюбоваться ею.

В старые времена она жила в прислугах у священника Викентия Купоросова, затем, когда умерла матушка, стала хозяйкой. Но как только сменилась власть, бросила благочинного, подстригла по-модному длинные темно-каштановые волосы и повязала голову красной косынкой. На одном из собраний в селе и приметил ее приехавший из города сотрудник угрозыска Спицын. Приметил, пригласил к себе по делу. Потом зачастил и сам. А через месяц объявил свадьбу. Это была первая в здешних краях красная свадьба, без венчания в церкви. Но недолго тянулось счастье молодых. В то время в Лудских лесах скрывалась бандитская шайка. За эту шайку и взялся муж Купоросихи. смелый и бесшабашный человек. Во время одной из схваток с бандитами его смертельно ранили, и Купоросиха осталась вдовой.

Она решила было податься в город, но в это время приехал в Верходворье веселый кудрявый моряк Миша Кольцо и стал председателем первой здесь коммуны. Остановился он у нее на квартире, готовила она ему обед, потом мало-помалу присмотрелась к нему и стала жаловаться на свою вдовью горемычную долю. И разжалобила моряка. Когда он стал переезжать в поповский дом, переданный коммуне, — взял с собой и Купоросиху, и она стала там полноправной хозяйкой, только на этот раз не целого дома, а одной комнаты в мезонине, — низ был отдан под правление. От моряка и пошли дети. В сорок первом началась война, муж в боях за Керчь погиб смертью храбрых. И опять Купоросиха осталась вдовой. Она все еще была статная, с гордой осанкой, только волосы чуть-чуть тронула седина да на лбу появились еле заметные морщинки. И снова бы ей выйти замуж, кое-кто из вдовцов увивался ОКОло нее, но она всем отказывала — таких, как моряк Миша Кольцо, не найти.

В ее доме часто останавливались уполномоченные: она и чайком с вареньицем попотчует, и патефон заведет, и спать уложит, а наутро блинов напечет да оладушек.

Щедрая хозяйка была эта Купоросиха, но счет знала. Хотя и не брала она с временных постояльцев денег, но все аккуратненько заносила в большую разграфленную книгу: кто и когда был у нее, сколько съел и сколько выпил, а потом, в конце года, отчитывалась перед правлением, и ей возмещали расходы. Конечно, дело это было щепетильное, но в бухгалтерских святцах, как признавался и колхозный счетовод, находились и такие графы-каналы, по которым не только уплывут непредвиденные расходы, но и самого черта с рогами унесет.

В последний год у Купоросихи жил Безалкогольный, но не поладил с ней и переехал на другую квартиру. Старуха не растерялась, приветила трактористов и сказала сама себе: «Ну. теперь, алкогольный змий, походишь за мной — трактористы под моим началом. Как захочу, так и трактора поворочу». Но отомстить ему не успела, — Безалкогольного свалили и без ее помощи… Теперь все внимание она обратила на Игоря Порошина. Такой ладный парень… Почему бы и не породниться… Кланька-то ее тоже всем вышла…

Вскоре после колхозного собрания почтальон принес на имя Игоря письмо. Купоросиха. снедаемая любопытством, аккуратненько, с помощью иголки, распечатала его и ахнула: какая-то Маринка просила у Игоря прощения за то. что уехала, не дождавшись, и приглашала его в гости.

Повертела старуха в руках письмо, покачала головой и, взяв огрызок карандаша, вывела в самом низу: «И извинять не буду — уехала и концы. Лучше нашел. Игорий». Написала, положила письмо в конверт, заклеила клейстером и отправила по обратному адресу — в Краснолудск.

Как-то под вечер, когда Кланька вертелась в горнице около трельяжа, навивая тонкие рыжие прядки на щипцы, накаленные над горящей лампой, Купоросиха тихонько подсела к дочери и, уложив на коленях полные руки, вздохнула:

— Недогадливая ты у меня девка, не по мне. Да и не в старшую: та давно мужа нашла. А ты… Живет бок о бок такой парень… И вид. и специальность. Сегодня брегадир, а завтра, кто знает, может, еще выше взлетит… Да другая бы за такого когтями-ногтями вцепилась.

— Да ладно тебе…

— Чего ладнокать-то? Тебе ведь за двадцать перемахнуло. И собой вышла, смотри-кось, хоть лицо, хоть зад, хоть шея — вся как пышка сдобная. Вот придет нынь, скажу, что у тебя день рождения, чокнитесь медовушкой и посидите. Поговорите маленько. Господи помилуй, да я бы…

В тот вечер Игорь вернулся поздно, но в доме Купоросихи не спали. Дверь открыла Кланька, в сенцах поскользнулась, оперлась о его руку, дурашливо засмеялась. Игорь взглянул на девушку. Круглое улыбающееся лицо, обрамленное легкомысленными завитками светло-рыжих волос, белая шея, оголенные руки — вся какая-то полная, светящаяся, пышущая здоровьем кубышка.

Когда Игорь умылся, старуха вошла в избу с ендовой и, улыбаясь, принялась разливать по стаканам брагу.

— Чокнись-ко тозиком с Кланей, Игорий Иванич… Восемнадцать ведь ей лет минуло…

— Выходит, мы почти что ровесники, — подсаживаясь к столу, сказал Игорь.

— Тогда и подавно от тозика нельзя отказываться. — И старуха первая подняла стакан. — Ну, за богатую жизнь, детки, за счастье!

Игорь чокнулся сначала со старухой, потом с Кланей и выпил, — медовуха и впрямь была сладкая и вкусная. Хмель сразу ударил в голову, приятная истома разлилась по всему телу. Он взглянул на Кланю, девушка показалась совсем иной, лицо ее горело: и полные щеки, и завитушки на лбу, и глаза цвета кедрового ореха тоже горели и зазывно тянули к себе.

Тем временем старуха, хитровато улыбаясь, поднесла Игорю новый стакан, в нем была не одна медовуха, Купоросиха уже успела подлить туда и водочки: как-никак, «ершик» позабористее.

Игорь пробовал отказаться, но где там! — хозяйка только входила в свою роль.

— Да чтой ты, Игорий Иванич? Какой же ты такой брегадир, если не пьешь? Все пили и пьют. Пей, соловей, да про себя разумей. А ну. чокнитесь со мной, со старухой, за дружбу, за мир, — и. подмигнув, — мол. знай наших, и мы не отстаем от политики, — запрокинула голову.

Тут уж и Игорю пришлось поддержать такой тост.

Выпив, Купоросиха подошла к угловому столику, покрутила ручку патефона и, положив на круг пластинку со старинным вальсом, сказала:

— Окружнитесь маленько…

Раскрасневшаяся Кланя подскочила к Игорю. Вспомнив Маринку, Игорь встал, хотел показать разученный им танец, но пошатнулся, зацепился за венский стул и уронил его.

— Место-то узковатое тут. Шли бы, Кланюшка с Игорием, к себе в горницу.

Кланя схватила Игоря за руку и потащила за собой. Вбежав в горницу, она закружилась, все еще не отпуская Игоря, потом, смеясь, упала на кровать.

Купоросиха предусмотрительно захлопнула дверь и, прислушавшись, прошептала:

— Господи помилуй, хоть и не верю в тебя, боженька, но сподобь, соедини воедино…

Страшная тупая боль раздирала голову на части, будто кто-то долбил ее долотом. Игорь открыл глаза и увидел Кланю с распущенными по плечам волосами. Поставив ногу на стул и загнув выше колена платье, она старательно натягивала на-полную икру липнувший к рукам капроновый чулок.

«Почему я очутился здесь? — удивился он, стараясь припомнить происшедшее. — Да, мы пили брагу, танцевали. Помнится, ушли сюда, опять танцевали, кажется… А дальше, что было дальше?»

— Ты чего же, дролечка, так долго спишь? — бросила через плечо Кланя и. справившись с чулком, подбежала к Игорю.

Игорь с досадой оттолкнул Кланю и, стараясь подавить неловкость и стыд, неуклюже натянул брюки, рубаху и только хотел уходить, как раскрылась дверь и на пороге появилась улыбающаяся Купоросиха. В руках она держала бутылку и наполненный водкой стаканчик.

— Небось, с похмелья головушка-то ой-ой как трещит? Ha-ко вот, опохмелься, Игорий, сразу полегчает.

Отстранив руку старухи, Игорь схватил с вешалки пиджак и опрометью выбежал на улицу. Опахнуло свежим воздухом, но в висках по-прежнему стучало, к горлу подкатывался противный тошнотворный комок. Переставляя дрожащие ноги, он старался что-то припомнить, связать обрывки мыслей, но ничего не получалось. Он только чувствовал, что между ним и Кланей произошло что-то нехорошее, противное.

«Как же я Маринке теперь покажусь на глаза?» — думал он растерянно.

Остановившись у сарая, Игорь сбросил на землю пиджак, стянул через голову сатиновую рубаху и, черпая пригоршнями из кадки воду, принялся растирать лицо, грудь. От обжигающего холода стало немного легче, хотя в висках все еще гудело и на душе по-прежнему было муторно.

Вытерев мокрое тело рубахой и одевшись, Игорь присел на тракторные сани, закурил. Перед глазами снова встала Кланя. Она то хватала его руками и тянула танцевать, то меняла пластинку, то натягивала на белую икру тонкий капроновый чулок…

Спор о клеверах, казалось, уже потерявший прежнюю остроту, наверное, мог бы так больше и не вспыхнуть, если бы не реплика представителя из Москвы, брошенная Жерновому во время его выступления на межобластном совещании. Обсуждался вопрос о поднятии сельского хозяйства, и присутствующие секретари обкомов рассказывали о намеченных мероприятиях. Жерновой, недавно приехавший в Крас-нолудЪк и не успевший еще войти в курс жизни области, особых наметок при себе не имел, однако надо было и ему что-то сказать, и он решил выступить и поделиться некоторыми впечатлениями о новом, еще незнакомом для него крае, в котором пришлось ему работать.

Свое выступление он начал с того, что в колохозах области каждый год не хватает своих семян, что низки урожаи зерновых, что немало посевных площадей заросло лесом, много находится под травами. Тут-то, дойдя до трав, он вспомнил о недавнем разговоре со Штином и сказал, что ученые слабо помогают им в работе, не видят нового и все еще цепляются за старую, уже отжившую систему травополья.

— Сколько центнеров трав с гектара вы собираете? — поинтересовался представитель.

— Центнеров по десять…

— И вы с этим миритесь?

Реплика, на первый взгляд казавшаяся безобидной. так подействовала на Жернового, что он сразу после совещания собрал в номере гостиницы свою делегацию, членом которой, кстати, был и профессор Штин, и спросил:

— Слышали реплику?

— Эту реплику я понимаю так, Леонтий Демьянович, что речь идет не о всех клеверах, а только о малопродуктивных, — сказал Штин. нервно пощипывая тонкими пальцами свою бородку. — Нельзя все это понимать шаблонно: что, скажем, приемлемо для центрально-черноземной полосы, то неприемлемо для наших северных колхозов с бедными оподзоленными почвами.

— Это мы уже не раз слышали от вас, — не взглянув на профессора, прервал его Жерновой и потянулся к низенькому столику, на котором лежала раскрытая папка с бумагами. — Вы, я вижу, товарищ Штин, по-прежнему упрямо отстаиваете свою неправильную точку зрения. К сожалению, я вас поддерживать не могу и должен записать вас в список траво-польщиков под номером один…

Он окинул присутствующих строгим, не ждущим возражения взглядом, стараясь дать понять, что разговор о том, быть клеверам на краснолудских полях или не быть, сейчас не имеет никакого смысла — вопрос решен. Но как раз в это время из-за его спины послышался чей-то голос. Жерновой повернул голову, отчего полная шея его еще больше напряглась, и встретился глазами с Дружининым.

— Я согласен, малопродуктивные травы надо заменять более ценными культурами, — поднявшись, сказал Дружинин. — Но у нас в районе как раз клевера дают хорошие урожаи…

Жерновой встал, молча взял со стола папиросы, сломал о коробок спичку, достал вторую и, прикурив, выпустил изо рта голубоватое облачко дыма, на секунду закрывшее его лицо. Потом смахнул в сторону дымок и пожевал губами, словно стараясь что-то проглотить. Если бы это было в его силах, он отмахнулся бы и от вопроса о клеверах так же легко, как он только что развеял облачко табачного дыма…

Не сводя глаз с Дружинина, Жерновой хотел понять, откуда взялась у этого еще совсем молодого секретаря райкома такая решимость — выступить не только против него, но и, как ему казалось, против реплики представителя из Москвы. Делая короткие затяжки, Жерновой смотрел на секретаря райкома, стараясь оценить этого запальчивого молодого человека с выцветшими взъерошенными волосами, понять, с кем ему придется работать, поднимать сельское хозяйство области. Его сейчас интересовал не только и не столько вопрос трав, сколько сам выступающий.

— Вы давно секретарем райкома? — погасив о край пепельницы недокуренную папиросу, спросил Жерновой.

— С полгода, как…

— Записать его травопольщиком номер два, — сказал он и опустился в кресло. — Кто следующий желает пополнить список? Или, может, ограничимся?

Есе молчали. Только упругий ветер рвался с улицы в распахнутое настежь окно, пузырил шелковую штору, надувал ее, как парус. Совсем неожиданно парус не выдержал, ворвавшийся в комнату ветер подхватил со столика бумаги и разбросал их по полу. Кое-кто из сидевших принялся подбирать разлетевшиеся листки. Жерновой, не обращая внимания на переполох, сказал тоном, уже не терпящим возражения:

— Прошу, товарищи, учесть: все, что здесь говорили, — забыть, и забыть навсегда. — И, повернувшись к начальнику сельхозуправления Пекуровскому, недавно рекомендованному на эту должность Трухиным, негромко, но внятно, чтобы все слышали, заключил: — Надо так сверстать план, чтобы в нем не было места травам.

— Целиком принимаем ваши указания, — с поспешной готовностью ответил Пекуровский. — Травы, с точки зрения передовой науки, действительно наш бич, и мы постараемся выжить их прессом планирования, как правильно подсказали вы, Леонтий Демьянович.

— Убрать из плана травы — этого мало, надо заменить их кукурузой, — добавил секретарь обкома и снова встал.

Встали и остальные…

Жерновой считал, что на этом спор о травах закончился.

Но он ошибся — его противники по-прежнему стояли на своем. В этом он убедился на очередном пленуме обкома партии, который проходил вскоре по приезде с совещания.

На пленуме Штин сидел молча, молчали и его сотрудники, но зато выступали председатели колхозов и дружно отстаивали травы. Когда на трибуну вышла Селезнева и заявила, что ее колхоз не может выбросить из общего кормового баланса клевер, Жерновой не выдержал и резко оборвал ее:

— Вы против кукурузы?

— Нет, я не против кукурузы, — ответила она. — Я против дутых цифр, Леонтий Демьянович. Это же — самообман. Поймите меня правильно, клевера здесь растут хорошо, ухода требуют мало. А кукуруза — культура для нас новая, надо привыкнуть к ней. Она потребует механизации. А где эта механизация?

Жерновой хотел было на этом прекратить прения и взять слово для заключения, но неожиданно попросил разрешения выступить второй секретарь обкома Федор Янтарев — высокий, грузный человек с грубоватыми чертами лица.

Жерновой насторожился. Он знал, что Янтарев не всегда соглашался с ним, и не без основания предполагал, что тот и сейчас не поддержит его. И Янтарев действительно не поддержал.

Склонившись над огромным столом, Жерновой с горькой досадой слушал Янтарева.

«Неужели я ошибаюсь? — на какой-то миг подумал он. — А как же реплика? Нет, Янтарева следует поставить на свое место. Иначе какая же тут к шуту работа! Надо пересмотреть кадры. Может, подумать и о самом Янта-реве? И впрямь, сколько же он работает в аппарате? Кажется, лет пять? Подзасиделся… А может, и выдохся, не способен улавливать новое?..»

После пленума Жерновой остался в кабинете один, встревоженный и злой. Он был недоволен пленумом. Янтаревым. самим собой. Ему казалось, что спор разгорелся о второстепенном вопросе, а основные и главные, на его взгляд, проблемы, которые поднимал он в докладе, остались в тени. Все это удручало его. заставляло по-новому осмыслить происходящее. Надо было разрядить обстановку, и чем быстрее, тем лучше. И он снова взглянул на список членов бюро обкома. Не густо с кадрами… Председатель исполкома Игольников уже давно болеет — не работник. Трухин тоже не председатель. Тут нужен новый, напористый человек. Из всех членов бюро — Янтарев наиболее цепкий, пожалуй, главная скрипка. Но в унисон ли играет эта скрипка? Слушает она капельмейстера или поет сама по себе?

Жерновой достал из сейфа личное дело Янтарева. Еще совсем недавно он хотел его рекомендовать на пост председателя облисполкома, но сейчас передумал — об этом нечего было вспоминать. Он бегло пробежал послужной список и равнодушно закрыл папку. «Устарел ты и в самом деле, братец… И на печенку к тому же часто жалуешься… Одним словом, слабы кадры. Да чего и ждать, когда их этот самый Штин на травах воспитывает? Нужен хлеб, а местные аграрники все еще живут старыми допотопными представлениями. Третья часть земли гуляет. Проще всего — засей травами и сиди жди. А нам каждый гектар дорог. Чтоб он сегодня родил… и на будущий год…»

Лениво протянув руку, Жерновой взял из книжной стопки журнал с нашумевшей статьей одного известного ученого, раскрыл его как раз на том месте, где она начиналась. Статью Леонтий Демьянович уже прочитал, на полях сделал пометки красным карандашом.

«А не перепечатать ли ее в областной газете? — подумал он. — В самом деле, это же наша позиция, она как раз, в подтверждение моих взглядов, ударит по догматикам. Ничего, что статья дана в порядке обсуждения, мы ее сопроводим ремарочкой: «Новое в сельскохозяйственной науке». Тогда, пожалуй, и наш «профессор от трав» подзадумается».

Всю ночь Адриан Филиппович Штин ворочался, по-стариковски кряхтел. Только под утро, приняв снотворное, заснул. Разбудил его телефонный звонок. Профессор вскочил с кровати, привычно сунул ноги в растоптанные домашние туфли на мягкой подошве и поспешил к телефону. Штина просили срочно прибыть к Жерновому.

Адриан Филиппович торопливо прошел в ванную, наскоро умылся и, вытираясь махровым полотенцем, взглянул в зеркало. Болезненно-бледное вытянутое лицо его не только осунулось, но и постарело, седеющая бородка еще больше подчеркивала это. Он не без сожаления подумал, что ему скоро и семьдесят, и воевать не так долго осталось. Надо передавать опыт другим, таким, как Селезнева, молодых тянуть в науку.

Выпив чашку кофе, Штин взял свой старенький портфель, с которым редко когда разлучался, и отправился в обком партии.

В полутемном коридорчике дома Советов он неожиданно столкнулся лицом к лицу с Селезневой и обрадовался.

— А вы хорошую вещицу о травосмесях написали, это в моем духе, — негромко сказал он.

— Но ведь не печатают, Адриан Филиппович.

— Будут еще печатать, будут, — дотронувшись рукой до плеча Селезневой, ободряюще ответил Штин. — Рукопись вашу со своим заключением я отправил в Москву.

— Да-а? — удивилась Вера Михайловна, почувствовав, как от этой вести у нее стало и тепло на душе, и чуточку тревожно.

— А как бы вы думали? Наука, дорогая Вера Михайловна, не терпит примирения. Она наступает, да-с…

Штин взглянул на стенные часы, потом торопливо выдернул за цепочку из кармана свои, сверил их со стенными и, позабыв проститься с Селезневой, скрылся за массивными колоннами.

Жерновой встретил профессора радушно, даже поднялся и вышел из-за стола, что делал не для каждого, к, поздоровавшись за руку и усадив в обтянутое свежей лоснящейся кожей кресло, предложил папиросы.

— Не курю, — поблагодарив, отказался Штин.

— Лишних десять лет сбережете.

— Не знаю,— хмуро улыбнулся профессор и неслышно побарабанил пальцами по кожаному подлокотнику.

Адриан Филиппович бывал здесь много раз и раньше, но почему-то никогда не чувствовал себя так скованно, как сейчас. Эту скованность и неуверенность даже заметил сам Жерновой. И, словно желая расположить его к себе, он достал из стола коробку с леденцами и, раскрыв ее, пододвинул профессору.

— Я позвал вас, Адриан Филиппович, не для того, чтобы еще раз доказывать вам нецелесообразность ведения нашего большого хозяйства по старинке,— наконец начал осторожно Жерновой, стараясь говорить так, чтобы не ущемить самолюбия профессора. — Это, так сказать, вопрос уже решенный, и решенный не мной, а самой жизнью…

Взглянув в крепкое, скуластое, пышущее здоровьем лицо секретаря обкома, Штин вспомнил своего сына, погибшего в сражении на Курской дуге. Он запомнил его вихрастым и непоседливым, в студенческой куртке, и никак не мог представить его в военной одежде. Теперь бы сыну, наверное, было столько же лет, сколько и Жерновому. Это сравнение ободрило профессора.

— А скажите, вы когда-нибудь пахали? — спросил он со стариковской запальчивостью.

— Пахать не пахал, но…

— А я пахал, — прервал его профессор, как будто боясь, что ему не дадут высказать то главное, что он не успел в прошлый раз.— Это было в девятисотом году…

— Простите, где это было? — И Жерновой вспомнил, как Трухин однажды сказал, что фамилия профессора иностранного происхождения.

— Да где же быть, здесь, в деревне Шти-ны. Слыхали, в народе говорят: «Шти да каша — пища наша». В честь, так сказать, известной капустной русской похлебки и фамилия наша пошла.

— Фамилия у вас действительно сугубо крестьянская, — вдруг посветлел Жерновой и рассмеялся. — Впервые слышу такую питательную фамилию…

— У нас вся деревня носит ее,— пояснил Штин и продолжал: — Так вот, отца моего убили во время крестьянских волнений, когда мужики взяли часть церковной земли. Осталось нас пять ртов. Мне, самому старшему, было лет десять. Как сейчас помню, мать подвязала к рогулям холщовое полотенце и надела мне на шею, — поднимать соху одними руками парнишке было не под силу. С тех пор и сдружился я с землей. И скажу вам, землица наша не простая! Не будем известковать ее и сеять травы, — останемся без хлеба, без денег, без кормов…

— А как же статья? Вы статью академика читали?

— Ну как же не читал, читал в журнале. Так ведь она дана в порядке обсуждения.

— Вы, я вижу, не согласны с ней?

— С фактической стороной дела согласен, а с выводами и тем более рекомендациями — ни в коей мере. Это же профанация. Пять лет сеять рожь по ржи… Можно и двадцать… Но вы, Леонтий Демьянович, обратили внимание на органику почвы? Сколько они вносят на каждый гектар минеральных удобрений? Разве мы в широких масштабах имеем этакую возможность?

— Будем иметь…

— Тогда и разговор будет другой, — отрезал Штин.

— Да-а… — после неловкой паузы сухо протянул Жерновой.

Разговор с профессором у него явно не клеился. Желая поскорее закончить, он сказал:

— Я, конечно, не умаляю ваших заслуг, и опыт у вас огромный… В свое время институт ваш играл положительную роль… Колхозы тогда были слабы и многому учились.

— Они и сейчас учатся, — глядя в сторону, сухо проговорил Штин.

— Сейчас эта роль в основном легла на передовые хозяйства.

— Уж не думаете ли вы, что наш институт уже изжил себя? — насторожился Штин.

— Нет, я это категорически не хочу утверждать. Но жизнь, как вы и сами знаете, не стоит на месте. И если говорить прямо, то в порядке укрепления, поднятия науки на новую, ступень, может быть, следует нам кое о чем с вами и подумать.— И Жерновой погладил полированную крышку портсигара. — Может быть, ваш институт и впрямь целесообразно объединить с институтом, готовящим сельскохозяйственные кадры?

— Это пока не только нецелесообразно, но и во вред делу.

— Вы так думаете? — Жерновой достал папиросу.— У нас на этот счет несколько иное мнение. И скажу вам по секрету, вопрос уже вроде бы и предрешен…

— О закрытии института? Тогда зачем же вы меня вызывали? Вы могли бы сообщить мне об этом по телефону, — сипловато сказал Штин и закашлялся — горло перехватила спазма. — Хотя у вас есть власть, но разумность, скажу вам, не на вашей стороне, да-с…

Он встал и, ссутулясь, старческой походкой проковылял к выходу.

В приемной профессор остановился, хотел открыть портфель, но вдруг пошатнулся, схватился за грудь и грузно опустился на диван.

6

Вот уже две недели, как Адриан Филиппович лежал в постели. После сердечного приступа его хотели положить в больницу, но он наотрез отказался. Через день к Штину наезжал доктор, а жена не отходила ни на минуту от его постели. Когда, дня через три после приступа, ему стало легче, она, по его просьбе, передвинула кровать к окну, по ту и по другую сторону ее поставила стулья, и Адриан Филиппович снова взялся за книги. Но теперь он не читал. Лежал вверх лицом и напряженно думал, по-стариковски шептал… Вокруг происходит что-то необъяснимое. Такая ломка… Выпахивают клевера… Ведь все проверено практикой… Откуда такое взялось?

Пришел доктор и, увидев книги, неодобрительно покачал головой:

— Не рановато. Адриан Филиппович?

— Что вы? Я отлично себя чувствую,— воскликнул тот и хотел было встать.

— Вот этого мы вам и не разрешим, — остановил его движением руки доктор.— Дайте-ка пульс ваш, — и он снова запретил вставать.

Дни тащились медленно, профессор лежал и думал о своей работе, о сотрудниках, которые, как казалось ему, редко навещали его.

Однажды заехала к нему Вера Михайловна. Увидев ее, он обрадовался и тотчас же велел жене приготовить для гостьи кофе — по-осо-бому, как он хвалился, им самим составленному рецепту.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — взмолилась было Вера Михайловна. — Я только на минутку, зашла навестить вас, Адриан Филиппович. „

— На минутку или нет, это будет видно. А за визит премного благодарен. У меня к вам как раз и дело есть.— И он дотронулся рукой до лежавшей на стуле рукописи.— Скажите-ка мне, дорогая Вера Михайловна, зачем же это вы повычеркивали важнейшие места из своей работы? Ведь вы правильно вначале акцентируете вопрос на травосмесях, а отчего же вот тут пошли на попятный? Не годится, не годится…

— Это не я вычеркнула, а редактор.

— Ах, вот как? А куда вы смотрели, скажите, пожалуйста? Нет уж, будьте добры,— восстановите. И никакой редактор без вашего согласия не имеет права вычеркивать. — Взяв со стула книгу и раскрыв ее, он ткнул пальцем в середину страницы.— Вот что мой учитель Тулайков пишет… А мы по этому поводу едем в Америку. Что нам Америка, у нас у самих богаче опыт. Я полвека отдал земле, да разве меня, дорогая Вера Михайловна, кто переубедит?!

Автомобильный гудок, раздавшийся на дворе, прервал его. Вера Михайловна встала и, подойдя к окну, увидела, как из подкатившей к крыльцу поблескивающей черной краской машины вышел человек в сером легком пальто и такого же цвета шляпе.

— Кажется, Жерновой. — сказала она и возвратилась к постели больного.

На лице Адриана Филипповича отразилось недоумение и страдание, он вдруг как-то померк и замолчал.

Вера Михайловна не ошиблась: через несколько минут в сопровождении хозяйки дома в комнату вошел секретарь обкома.

— Как чувствуете себя, Адриан Филиппович? — сняв шляпу, здороваясь, приветливо спросил Жерновой.

— Превосходно чувствую, — ответил Адриан Филиппович.— Вот если бы не домашние церберы, давно бы, наверное, в поле убежал…

— А диагноз? — присаживаясь, спросил секретарь обкома.

— Какой же может быть диагноз? Сердчишко сдавать начало, вот и диагноз…

— И ведь причин тогда особых не было. Мы, так сказать, вели с вами спокойный обмен мнениями,—словно извиняясь, продолжал Жерновой.

•— Да, да, мы всегда с вами спокойно обмениваемся, — с трудом усмехнулся Адриан Филиппович и попросил подать гостю чашку кофе.

— Нельзя, я тоже берегу сердце, — словно бы шутя, сказал Жерновой и взглянул на Селезневу. — Как у вас нынче с кукурузой?

— Кукурузы хорошей не будет, Леонтий Демьянович, пока мы не выведем свои гибриды.

— Меня страшно беспокоит нынешняя неразбериха в землепользовании, — вдруг поддержал разговор Адриан Филиппович, решив наконец высказать свои мысли, с которыми не расставался все эти дни. — Я не могу согласиться… Хотя кое-где вы, Леонтий Демьянович, и действуете по административной линии… но я убежден… Мы совершаем в земледелии ошибку, поверьте мне. Я уже стар, я никогда не следовал за модой в науке и ненавижу людей, которые гоняются за эфемерной славой. То арбузы начинают выращивать на подзолах, то персиками займутся…

— А тебе, Адриан Филиппович, пора лекарство принимать, — вышла из соседней комнаты жена. — Да отдохни. — И, словно жалуясь Жерновому, добавила: — Вот так каждый раз о лекарстве забывает…

— Нельзя пренебрегать лечением, нельзя. — пожурил больного Жерновой и подумал, что беспокойство его было совсем излишним.

Накануне Жерновому позвонили из ЦК и справились о состоянии здоровья Штина. Из разговора по телефону он понял, что туда поступило какое-то коллективное письмо, очевидно. сотрудников бывшего зонального института, и что в этом письме фигурирует его, Жернового, имя.

И вот он сидит у Штина и видит, что все не так-то и плохо. Старик хоть и прихворнул, но в его годы не такое еще бывает.

От профессора Жерновой и Вера Михайловна вышли вместе. Одноэтажный домик Штина стоял на усадьбе рядом с главным зданием института. От крыльца, мимо клумбы, у которой сейчас работали женщины, вела узенькая дорожка к зеленеющему полю.

Застегивая на ходу пальто, Жерновой спросил Селезневу:

— Так, значит, вы пишете о травах диссертацию?

— Нет, диссертация моя частично о пропашной системе…

— О, тогда вы мой союзник, товарищ Селезнева! — воскликнул Жерновой. — Нашего полку, как говорят, прибыло.

— Не совсем, конечно. К травам мое отношение не меняется, но у нас есть картофель, корнеплоды…

— Да, да, — уже суше ответил Жерновой. — Вы, наверное, в город? Так я вас довезу…

Когда они вышли за калитку и остановились у машины, Вера Михайловна сказала:

— Вот вы меня, Леонтий Демьянович, назвали своим союзником. А разве Адриан Филиппович не является вашим союзником?

•— Ну нет, как же… конечно, — уклончиво ответил он, — хотя на травах и замешан… — добавил он, чуть помолчав.

— Травопольщиком его называют по недоразумению,— заступилась Вера Михайловна.— Адриан Филиппович не травопольщик, а разведчик нового… Вы знаете, сколько он вывел новых сортов растений?.. А сколько сил вложил в свой институт? Да, кстати, Леонтий Демьянович, ходят слухи, что будто бы институт собираются закрывать?

— Теперь опираться будем на вас.

— А кто же будет обобщать опыт?

— Мы с вами, товарищ Селезнева, мы. — ответил Жерновой и, подойдя к машине, предупредительно распахнул дверцу.

— Прошу вас.

Кому в молодости не хочется похвалиться своей ловкостью и силой, выкинуть какой-нибудь редкостный номер на турнике или поднять над головой штангу весом, скажем, килограммов на сто, чтобы все кругом ахнули: вот парень так парень!

Это удивительное чувство -знакомо людям и в зрелые годы. Угар молодости, кажется, давно прошел, в волосах уже пробивается седина, а все еще перед женщинами не хочется упасть лицом в грязь.

Именно такое чувство охватило Жернового, когда, усадив рядом с собой Веру Михайловну, он вел машину. Ему приятно было сознавать, что хотя он и секретарь обкома, а вот сам ведет машину, и ведет так умело, что мог бы ему позавидовать любой шофер. И это оттого, что он следит за собой, и, как говорят, не потерял былой спортивной формы, и в душе все еще остается спортсменом. Может, поэтому и брюшка у него нет, и одышки он не знает, и гриппок его который год обходит стороной…

— А не показать ли вам новый город? — переехав за мостик, предложил он.

— Я ведь когда-то работала здесь…

— Тем более, — оживился Жерновой и, свернув в переулок, минуты через две выехал на новую улицу, прямую и, не в пример другим, широкую. — Вот он, наш Октябрьский, — с гордостью произнес Жерновой и на взгорье, откуда проспект, посредине которого зеленел бульвар, просматривался в оба конца, притормозил машину и вышел.

Вышла и Вера Михайловна, огляделась. Да, это был новый, незнакомый ей город. По обе стороны улицы высились огромные многоэтажные корпуса. Одни дома, блестя свежепобелен-ными стенами, уже были обжиты — в окнах виднелись занавески, цветы; другие •— достраивались. к ним подвозили на машинах цемент, кирпич, оконные переплеты; над стропилами многих домов виднелись подъемные краны.

Жерновой частенько бывал здесь, сам участвовал в планировке проспекта, наперечет знал, какой подрядчик и что строит, знал, когда должны тот или иной дом заселять; он знал, можно сказать без преувеличения, биографию каждого квартала, воспринимал успехи строителей и их неудачи как свои. И теперь, не скрывая волнения, он воскликнул:

— Ну как, узнаете?

— Не сразу. Леонтий Демьянович. Помню, что здесь в войну были огороды…

— Какое в войну?.. Еще в позапрошлом году вон там, у светофора, картошку сажали. А теперь вот видите. Рядом со старым городом растет новый, и скажу вам: через пять — семь лет он будет лучше, красивее старого. Придете и руками всплеснете: да ведь это и в самом деле Черемушки, только наши Черемушки, краснолудскне. — И он, засмеявшись, вернулся к машине.

Навстречу поплыли новые корпуса. Кое-где рядом с многоэтажными домами притулились маленькие, с подслеповатыми оконцами деревянные домишки, доживающие последние дни, и эти домишки еще ярче подчеркивали размах строительства города. Но вот показалась и окраина. Вдали, на зеленом взгорье, рассыпалось множество крохотных, будто игрушечных, домиков — желтых, зеленых, голубых. Издали они походили на пчелиные улья, но чем ближе машина подходила к взгорью, тем сильнее они увеличивались, и стало понятно, что это не улья, а сборные, а кое у кого и рубленые домики.

— Будущие сады, — опять не без гордости пояснил Жерновой.

— Вряд ли, — возразила Вера Михайловна. — Адриан Филиппович называет их кротовыми норами.

— Почему? Пожалели, что ли, аграрники земли?

— Не в земле дело, — ответила она и взглянула на выступавший вперед тугой подбородок Жернового. — У меня здесь живет племянник. Он приобрел тоже такую дачку. Раньше интересовался работой, читал книги, ходил в кино, даже среднюю школу кончил заочно. И вот дался ему этот скворечник. Теперь не только летом, но и зимой он ничего не видит, кроме него. То ему требуется трубчатое железо, то листовое, то цемент, то гвозди, то кирпич… Но ведь это не так-то просто достать. И не в этом еще, наконец, дело… Другое меня беспокоит, Леонтий Демьянович…

— А что? — настороженно покосился на Селезневу Жерновой.

— Душу мы коверкаем у человека, — вздохнула она. — Вот здесь по увалу с тысячу этих дачек, скажем, стоит. А то и больше. Это две тысячи взрослых душ. А сколько детей? И каждый говорит: «Мой домик, мой огород, моя грядка, мой цветочек. Мой, мой, мой…» Не «наш», а «мой»… Попробуй сорви у него цветок — обидится. Нельзя — это «мой». А вспомните годы коллективизации. С какой болью мы отрывали мужика от этой частной собственности? Как он расставался с лошадью, с коровенкой? А здесь? Не важно, что эта собственность маленькая, недвижимая, но все равно — собственность. Словно пиявка, она присасывается к душе человека… Взять опять же племянника. Ему разрешили поставить одну комнату. Поставил. А на другой год,’ смотрим, рядом другую прилаживает. А нынче уже кирпичный фундамент под дом подводит и думает возводить второй этаж. Вот до чего извелся человек. Зачем это мы делаем. Леонтий Демьянович?

«А ведь, пожалуй, права она», — подумал Жерновой.

— У нас есть государственные санатории, — не унималась Вера Михайловна. — Есть дома отдыха. Это хорошо. А почему мы не можем построить где-нибудь в лесу, в живописном месте, воскресный пансионат? — И, вдруг спохватившись, спросила: — Я вас задержала, наверное?

— Нет-нет, что вы… Я подвезу вас, куда вам?

— Спасибо, я выйду здесь.

Высадив Селезневу, Жерновой подъехал к дому Советов. Поднявшись в лифте, он снял пальто и, повесив его, включил радиоприемник, прослушал короткие сообщения за минувший день. Каждое новое сообщение рождало радость и вливало в него новые силы. «Да, из частного создается общее, из маленького — великое. Расширяются международные связи. Вступают в строй новостройки… Спорится труд миллионов людей… Все, все идет хорошо. Надо работать так, как говаривал отец, — «полным вперед», чтоб и о тебе заговорили…» — думал Жерновой. И те неприятности, которые он ощущал полчаса назад, вдруг отступили от него, и Жерновой снова стал самим собой — подтянутым и уверенным в том, что он делал и что собирался делать.

7

После того как Игорь переехал на другую квартиру, Купоросиха не раз пыталась вновь заручить его к себе в дом, но ее старания были напрасны. Однажды она сказала дочери:

— Глупая ты у меня, Кланька, разглупая. Неуж у тебя так-таки и нет никаких способностей, чтобы повести за собой парня, а?

— Отстань ты, мама. — И Кланька, бросившись на кровать, разревелась.

Купоросиха не на шутку забеспокоилась: уж не стряслось ли и в самом деле чего с девкой? Стараясь выведать все, она тут же пристала к дочери:

— Сказывай, дуреха, чего случилось?

Но добиться от Кланьки она в тот раз ничего не смогла. Однако, спустя неделю, дочь и сама забеспокоилась и как-то, подсев к матери, открыла свою тайну.

— Так и знала! — всплеснув руками, вскрикнула Купоросиха. — И сидит еще молчит, паршивка! Да в таком деле не реветь надо, а действовать,

Пригибая на левой руке пухлые пальцы, Купоросиха вслух прикинула, сколько прошло недель, как Игорь покинул их дом, и, прикинув, сказала не столько дочери, сколько сама себе:

— Теперь он от нас не отвертится.

После разговора с матерью Кланька стала

поджидать встречи с Игорем, но тот будто в воду канул. Тогда она сама пошла в Кочерыжки, где он сейчас квартировал. Вот дорогой-то, около пустоши, уже заросшей березняком, и встретила Кланька Игоря. Она еще издали услышала гул мотоцикла и, когда Игорь показался из-за поворота, подняв руки, преградила ему путь.

— Чего ты дуришь? — остановившись, сердито крикнул он.

— Тебе хорошо так говорить, — ответила Кланька и кинулась к нему, обхватила его шею руками: — Твой ведь, твой… второй месяц, как в себе ношу…

— Чего это ты такое придумала? — уже не на шутку встревожился он.

— А ты уж и позабыл, дролечка, а? — усмехнулась Кланя.— Давай-ка лучше вертайся к нам, теперь уже чего таить…

— Да ты что, Кланька, белены, в самом деле, объелась?— рассердился Игорь и рывком отбросил от себя ее руки. — Этого и не жди.— И, вскочив на мотоцикл, уехал.

Вечером о своей встрече с Игорем Кланя рассказала матери.

Купоросиха, выслушав, спросила:

— А пужливый он?

— Испугаешь его, дожидайся.

— Ничего, испужается. Как приступим, сразу пойдет напопятку. Завтра вставай и отправляйся в райком, к Инне Макаровне.

— И не выдумывай, не пойду к Инне-Длинне.

— Пойдешь. Должны заступиться за комсомолку.

— Какая уж комсомолка, не помню, когда и членские платила.

— Разом уплати и иди. Должны понять.

— Не пойду.

— Ишь ведь чего делает упрямка-то! — взъелась мать. — Тогда я сама туда заявлюсь.

8

Сев в тарантас и выехав за околицу. Купоросиха начала обдумывать, как же все-таки поаккуратнее уладить дело дочери. Может, она зря поедет в райком, не поговорив сначала с Сократычем? Человек он пожилой, рассудительный, к тому же и партийный, должен понять все и приструнить сына, как-никак партия всегда заступалась за женщин. Эта мысль заставила Купоросиху повернуть в Ключевицу. Теперь уже она обдумывала план предстоящего разговора с Сократычем, прикидывала в уме, как она подкатит к их дому, как войдет в избу (степенно!), как поздоровается с ним (тоже степенно!), а потом уже начнет и разговор — так, мол, и так… Старик, конечно, удивится, может, и рассердится. Но куда же денешься? Посколь случилось этакое с их детушками, надо мириться со всем.

Уверенная в том, что разговор пойдет именно так, как она сейчас укладывала в своей голове, Купоросиха подстегнула лошадь и заторопилась к будущей родне.

Но, как назло, Сократыча дома не оказалось, он уехал в сельсовет на собрание, и старухе пришлось повернуть обратно. Мысли ее снова возвратились к райкому, к Инне-Длинне: уж теперь она обо всем расскажет секретарше — пусть тогда Игорий Иванич пеняет на себя!..

Но не прошло и получаса, как, на счастье, она повстречала самого Сократыча, ехавшего верхом. Остановив лошадь, старуха еще издали замахала руками:

— Иваний Евсеич, дельце к тебе тонкое есть. Слезай-кось с жеребенка — да в кусты, за солнышко. Сурьезно нам потолковать надо промежду собой.

Недоумевая, о каком таком серьезном деле могла говорить с ним Купоросиха. Сократыч слез с жеребца и, держа его за уздечку, подошел к тарантасу.

— Детушек-то мы народили, говорю, — продолжала ласково и тягуче Купоросиха. — А вот как устраивать их жизнь будем?

— А чего нам беспокоиться, у них свои головы на плечах, — устроятся.

— Да ведь как сказать… В старину говаривали: в голове только посев, а в теле уже всходы…

— Да ты скажи толком, в чем дело-то? — все еще не понимая, куда клонит свой разговор Купоросиха, спросил Сократыч.

— Слыхал ли, Иваний Евсеич, твой-то Иго

рий с моей Кланюшкой подружились? Не слыхал, поди-кось? А ведь нынь дружба эта до чего не может довести? И довела, до любови настоящей довела наших детушек… Ну-к, что ж тут презрительного: молодо-зелено — любить

велено. И я не возражала, Игорий Иванич заслуживает нашего роду-племени. Вот и думаю, пока наружу все не выплыло, не породниться ли?

— Да разве послушаются нас с тобой? — все еще не понимая, в чем дело, усмехнулся Сократыч.

— Послушают, еще как послушают. Ведь дело уже решенное. Промежду нас скажу, внучек у нас с тобой должен появиться на свет…

Сократыч потемнел лицом, надвинул на глаза картуз и, не обронив больше ни слова, схватился за луку.

— Постой! — попробовала удержать его Купоросиха, но тот уже вскочил в седло и поскакал к дому. — Ах, вон ты как? И разговаривать не желаешь? Так знай же, проучу тебя, проучу, милушка! — пригрозила она вдогонку Сократычу и крепко, по-мужски, выругалась. — Я доберусь до вас, Сократов! — И хлестнула кнутом лошадь. — Я доберусь до вас, лешие, еще с почтением поклонитесь. Еще такую бонбу подложу, не только вас из комсомола, из самой партии выхирят. И поделом — воспитуй своих детей, вот как… Ты думаешь, не знаем мы ходов-выходов? Знаем, все изведали. Во все учреждения умеем двери открывать. Везде защиту найдем. Найдем защиту, милушка, найдем… .

Подъехав к «маленькому райкому», как здесь называли райком комсомола, Купоросиха привязала лошадь к телефонному столбу и. прихватив банку с медом, пошла разыскивать Инну-Длинну.

В общем отделе сидели две молоденькие, похожие одна на другую, белокурые девушки. Купоросиха приветливо им поклонилась, с каждой поздоровалась за руку, как старая знакомая, хотя никто ее здесь не знал, потом приоткрыла дверь в соседнюю комнату и, увидев за столом высокую сухопарую девушку, вошла и тоже поклонилась.

— Медку не надо ли вам, Инна Макаровна? Свой медок, сотовый, уж очень пользителен для здоровья, — запела ласково старуха. — Прошлый раз Кланя-то моя. вы знаете, конечно, она у меня тоже давнишняя комсомолка, и говорит, угостила бы, мол, мама, Инну Макаровну, стало быть, вас. Попутно поехала и прихватила вот. Ото всех болезней… От усталостей, от переживаний… Потому каждая капелька собрана ото всех цветов, все самолучшие витамины да пенецелины в нем, в меду-то этом есть.

— Сколько вам за мед?

— Да что ты, милушка? У нас ведь не покупное — свое. Ну-кось, я буду дорого брать с тебя? Да что я, спекулянтка, аль хуже…

Купоросиха поставила банку на столик рядом с телефоном, оглядела небольшой кабинет и легонько вздохнула.

— Молодая-то я, бывало, тоже сюда в красном платочке хаживала. Тогда ведь перестройка какая была, ой-ёй-ёй. Новую жизнь по кирпичику закладывали. Теперь вам, молодым, куда как легче жить, ни буржуя тебе на пути, ни кулака…

Но тут зазвонил телефон. Инна взяла трубку и, быстро ответив, повесила ее обратно.

— Милушка, задерживаю тебя, а у меня дельце к тебе строчное есть, заступись. — И Купоросиха принялась рассказывать о случившемся.

— Как же так получилось? — выслушав и немало удивившись, спросила Инна. — Игорь Порошин у нас член райкома…

— Ия, Иннушка, не хаю его. но, поверишь ли, насильно привязался к Клане-то. А она слабохарактерная у меня. Известно дело, совратил вот, теперича как быть-то? Помогайте, товарищи; знаю, комсомол да партия не оставят в обиде.

В то время как Купоросиха плакалась, в кабинет вошел высокий белобрысый парень, в яркой клетчатой рубахе, с фотоаппаратом, переброшенным на узеньком ремешке через плечо.

— А почему сама дочь не обратилась в райком?—сразу поняв, о чем идет речь, спросил он.

— Стесняется она, молодой человек, стесняется…

— Вызовем обоих и разберемся, — пообещала Инна и, вгяв со стола банку с медом, возвратила ее старухе.

— Да ведь не надо денег-то…

— Нет уж, возьмите, без денег не беру.

Когда Купоросиха, прихватив банку, вышла

из кабинета, парень, оказавшийся корреспондентом областной газеты, даже привскочил:

— Вот это матерьялец! Это же знаете как прозвучит! На одном примере — тысячи воспитать можно.

— Нет-нет, Олег, не надо об этом, прошу вас,— сказала Инна.— Игорь — замечательный парень и надо вначале разобраться во всем…

— Имейте в виду, Инна, слишком голубых людей в природе нет.

— Голубых, возможно, и нет, а хороших много. К тому же у него отец старый коммунист…

— Тем более старый коммунист — и не сумел воспитать детей. Это же своего рода

чрезвычайное происшествие. Не раз критиковали нас, что не хватает остроты в материалах. Надо крепче нам ставить вопросы быта. Крепче и острее, товарищ секретарь райкома!..

9

Не прошло и недели, как в областной молодежной газете на третьей полосе появилась статья с полемическим заголовком; «Правильно ли поступил комсомолец Игорь?» Собкор газеты Олег Коржиков свою статью начал словами Козьмы Пруткова: «Жизнь нашу можно удобно сравнить со своенравною рекою…»

Потом перешел к существу дела и рассказал о двух вначале любивших друг друга сердцах, — о Клане и Игоре, которые плыли в челне по волнам жизни. Однако, когда молодые люди узнают о том, что они в недалеком будущем должны стать родителями, один из них, а именно Игорь, испугавшись ответственности, выпускает из рук весло, и челн по воле волн садится на мель.

И тут-то корреспондент, словно позабыв об Игоре и о Клане, уже писал о другом — о райкоме комсомола, об Инне, о том, что Инна Макаровна «не только не знает жизни молодежи, но она, как секретарь райкома, даже не придала значения тревожному сигналу, поступившему в райком, и вопрос о взаимоотношениях юноши и девушки все еще остается открытым» .

Бойкое перо Олега Коржикова взбудоражило всех работников райкома. Инна, впервые увидевшая свою фамилию в критической статье, сначала растерялась, все еще на зная, какую сторону ей занять. Но, прочитав коржиковские выпады против нее несколько раз подряд, пришла к выводу: надо срочно вызвать в райком обоих — Игоря и Кланю и примирить их.

В то самое время, когда Инна собиралась примирять своих комсомольцев, у Сократыча уже состоялся разговор с сыном.

Вначале старик не поверил Купоросихе: мало ли что может наговорить вздорная старуха? Но газета заставила его не на шутку всполошиться. Не мешкая, он оседлал лошадь и поехал разыскивать сына. Попутно завернул , на хлебопункт — будто бы узнать, не думают ли ныне открыть в их колхозе отделение по приемке зерна, на самом же деле ему хотелось увидеть лаборантку Кланю, эту писаную красавицу, как ему нахваливала свою до^ Купоросиха.

Хотя Кланя и не оказалась такой уж красавицей, какой считала ее мать, однако девушка была и не дурна собой. По крайней мере, так сейчас показалось старику.

Посмотрев Кланю, Сократыч снова сел на лошадь и заспешил в «Восход», где работал сын. Не надеясь быстро его разыскать, он решил заглянуть к Забазных, тем более что колхозную контору теперь никак не объедешь — она стояла на самом полозу и была видна за несколько километров окрест. Новенькая, построенная из гладко выструганных сосновых бревен, с белой тесовой крышей, она словно взлетела вверх над зеленым холмом и на фоне старых колхозных домишек, давно уже не ремонтированных, выглядела непривычно крикливо. Трудно было сказать, то ли она скрашивала деревеньку, то ли своей белизной и свежестью еще больше оттеняла ее неустроенность.

«С того ли начал новый “председатель?» — подумал Сократыч и стал подниматься на пригорок. Он еще больше удивился, когда увидел рядом с конторой, на месте прежних капустников, большое футбольное поле, огороженное оградой. И какой оградой — железной, на каменном основании! Но решетки, видимо, хватило только на лицевую сторону — две боковые были забраны штакетником, а задняя и просто представляла собой изгородь из жердочек. По краям площадки, как свечи, белели столбы — футбольные ворота. На пустом поле какой-то белоголовый мальчишка гонялся с хворостиной за свиньей, все-таки проникшей туда через фундаментально возведенную ограду.

В промежутке между футбольным полем и придвинувшейся к обрыву деревенькой и стояла контора. Здесь тоже все на первый взгляд было задумано по-хозяйски: через канаву перекинут мостик с перильцами, к дому вел деревянный тротуарчик, обсаженный деревцами с пожухлыми от жары листьями. У крыльца — соломенный коврик, над дверями дощечка с надписью: «Чистота — залог культуры».

Сократыч обтер о коврик ноги, поднялся в сени и увидел дощечку с надписью: «Приемная председателя колхоза». Он открыл дверь в приемную — большую комнату, застланную двумя ковровыми дорожками: одна вела к кабинету председателя, другая — к секретарю, круглолицей, с накрашенными губами девушке.

— Вам, наверное, председателя? — спросила девушка. — Он занят. Подождите вот на диване.

Сократыч присел на край дивана и еще раз оглядел приемную. «Сколько ухлопано тут деньжищ», — подумал он не без досады и достал папиросы, но девушка предупредила, что у них здесь не курят.

— Ох-хо-хо… Так как же мне к Забазно-ву-то вашему пробраться? — посидев немного, спросил он.

— Не спешите, товарищ, он занят — на проводе. Как освободится, так и войдете…

Но тут раздался звоночек на столе. Девушка, вспорхнув, скрылась за дверями кабинета. Через минуту она показалась с большой папкой и, сев на стул, сказала важно:

— Пожалуйста, к Платону Власовичу…

Все еще держа папироску в руке, Сократыч

поднялся с дивана, взглянул на свои запыленные сапоги и с чувством странной неловкости открыл дверь. Из-за письменного стола поднялся Забазных, широколицый, в пестром галстуке, и пошел к нему навстречу.

— Пожалуйста, присаживайтесь, — радушно указал он на мягкое кресло. — Я слушаю вас, Иван… Иван Евсеич, кажется, так вас зовут? Наверное, о сыне Игоре Ивановиче пришли справиться?

— Да, интересуюсь, как он здесь живет? Работает как?

— Что ж, работает… Однако скажу вам не кривя душой, нередко поправлять приходится.

— Ежели ошибается — поправлять надо.

— Ив быту допускает досадные ошибки. А ведь еще в глубокой древности римский философ Сенека говорил, что от мелких ошибок легко перейти к крупным порокам. Подтверждением тому последний, так сказать, случай. Наверное, вы уже читали в нашей прессе…

— Да, читал, — с болью в голосе отозвался Сократыч и вдруг почему-то пожалел, что зашел к Забазных.

— Молодежь надо воспитывать на каждом шагу, — похрустывая по ковровой дорожке хромовыми сапогами, наставительно продолжал Забазных. — Вот хотя бы, к примеру, взять нашу контору. Вы заметили, что от самой проезжей дороги, как только люди ступают на тротуар, начинается воспитание. Идет, скажем, колхозник к нам, но, прежде чем зайти в контору, моет обувь водой из корыта, обтирает грязь, потом попадает к моему секретарю. Что в ее силах, она, конечно, решает, или направляет клиента в бухгалтерию, или к бригадиру, и только по важным вопросам — ко мне. Иначе, скажите, пожалуйста, какой же… Председатель Забазных слушает, — отрекомендовался он. — Плохо, говорите, с коровой? Почему ко мне обращаетесь, а не к заведующему фермой?.. Уже обращались? А к бригадиру?.. Ну, вот видите… Я не раз напоминал вам. что прежде всего по инстанции… Да-да, только так. Если уж не решит вопрос бригадир, тогда звоните ко мне…

С чувством горькой досады вышел Сократыч из забазновского терема, как в душе окрестил он колхозную контору. Все —и эти ковры, и кресла, и дорогие картины на стенах, и секретарша, — все казалось не только преждевременным, но и лишним, показным.

«Нет, наша Вера Михайловна хотя и наводит культуру, но не так. Культура, ведь она что? Она, братец ты мой, должна идти в ногу со всем хозяйством, — рассуждал Сократыч, садясь на лошадь. — На пустом месте, как вот здесь, ее не воздвигнешь. Надо вначале базу укрепить, а потом уж кошельком трясти».

Выехав за деревню, Сократыч встретил прихрамывавшую женщину с большой вязанкой хвороста за спиной. Поравнявшись, она решила передохнуть и опустила вязанку на землю.

— Лошадей-то нет, что ли? — остановившись, с участием спросил Сократыч.

— Да разве у нашего короля добьешься? Полдня просидишь, пока в его кабинету попадешь. Шубников-то хоть и молчаливый был, по слову в час выпускал, но зато каждый день видели его. — Она поохала, снова взвалила вязанку себе на плечи, отчего еще больше согнулась, и засеменила босыми ногами к деревне.

Сына Сократыч разыскал на кукурузном поле. В надвинутом на лоб берете, Игорь стоял с молоденьким, как и он сам, трактористом и собирался прореживать кукурузу, которая, как заметил Сократыч, была так густо посеяна, что ни о какой машинной обработке и речи быть не могло.

Увидев отца, Игорь удивился и недоуменно подумал: «Зачем же прискакал батя? Уж не стряслось ли чего дома?» И лишь после того, как отец шутливо сказал: «Эх, ребята, ребята, не научились выхаживать вы свою королеву-то»,— Игорь понял, что дома, должно быть, все спокойно и отец приехал совсем по другому делу.

Тем временем Сократыч, не по-обычному горбясь, устало слез с лошади, неторопливо достал из кармана пачку дешевых папирос-«гвоздиков» и, угостив трактористов, закурил сам.

— Густо заварили кашу, ребята, — выпустив дым, опять сказал он. — И потом — рядки… Что у вас за глазомер такой? Ты-то, Иго-реха, слепой, что ли, был, когда сеял?

— Да мы и сами не знали как, в первый раз ведь…

— В первый, так и скидку ждете? Не-ет, так, ребята, не пойдет. Не умеешь, учись у других, читай… Мало разве об этом писали?

Когда тракторист уехал на другой конец и Игорь остался с отцом с глазу на глаз, Сократыч бросил окурок, вдавил его сапогом в землю и заговорил:

— Послушай… Вот что я хочу тебя спросить… Чего это у тебя с дочкой-то Купоросихиной происходит?

— Ничего особенного,— потупясь, ответил сын.

— Как так ничего? Посколь молва идет кругом, значит, было что-то? — сказал Сократыч и, неуклюже достав из-за пазухи сложенную вчетверо газету, развернул, ткнул в нее пальцем.

Игорь пробежал статью глазами и, скомкав газету, с яростью швырнул ее в сторону.

— Ты газету не бросай, — подобрав ее, сказал отец. — Может, и права она. Ежели, говорю, виноват, другой раз приходится и на мозоль себе наступить.

— Так ведь он вон что пишет, Коржик-то этот! Дескать, райком проглядел! Да при чем тут райком? Ну, встречались с ней мы… Ну…

— «Ну, ну», вот и получилось «ну». Если провинился, так ты что — побежал прятаться в кусты? Да какой ты после этого, к лешему, комсомол? Оступился и не отвечаешь за свои проступки? Нет, эдак не годится, сынок.

И вдруг с ужасающей неотвратимостью Игорь понял, что эта «кубышка» нежданно-негаданно ввязалась в его жизнь, встала между ним и Маринкой. От одной мысли, что он потерял Маринку, потерял ее навсегда, стало невыносимо больно. Разве он мог после нее, милой, чудесной Маринки, полюбить другую девушку? Нет, как бы отец ни уговаривал его, он ни за что не вернется к Кланьке…

Оставшись один, он пытался забыть все, но горькая неутихающая боль угнетала его. Он теперь осуждал не столько Кланю, сколько себя. Куда бы он ни шел, где бы ни был, он думал только об одном: как ему разрубить этот узел? И ничего придумать не мог; раз поступил глупо, гадко, — нет ему прощения, сам виноват во всем, сам…

На другой день, вернувшись с работы и не поев, Игорь бухнулся на жесткую соломенную постель. Он снова хотел бы уйти от всех этих бед и горестей, забыться хотя бы на минутку. Но кто-^о неожиданно постучал в дверь. Игорь вскочил с постели и, к своему удивлению, увидел на пороге Кланю. Она заметно изменилась, лицо ее осунулось, и глаза не те,— большие, настороженные.

— Ты сердишься на меня, Игорь? — не сводя с него взгляда, спросила она. — Но послушай…

Кланя торопливо сунула в карман жакетки руку и достала оттуда бумажку.

— В райком вот вызывают… на бюро…— продолжала она. — Как же теперь быть-то? Ведь не о статье будут говорить, о нас с тобой…

— И пусть, а я не поеду, — хмуро бросил Игорь.

— Думаешь, я поеду? И я не поеду! Но все равно нам-то не легче. Нам с тобой дело-то решать надо…

В глазах ее блеснули слезы, и Игорю вдруг стало жаль Кланю. Он шагнул к ней и, дотронувшись до ее руки, что-то хотел сказать в свое оправдание, но-так и не нашел подходящих слов.

Размазывая по щекам слезы, Кланя первой прервала неловкое молчание:

— Я ведь не виню тебя…

— И ты не виновата, Клань. — в свою очередь, проговорил Игорь.

— Так как же быть-то теперь? Ведь наше общее горюшко-то…— И, повиснув на его плече, она разрыдалась.

Валя готовилась стать матерью. Впервые в жизни на нее свалились новые, еще не известные дотоле заботы. На первый взгляд они казались совсем незначительными: купить для будущего новорожденного одеяльца, распашоноч-ки, приготовить простынки, — но эти заботы вдруг как-то неожиданно захватили молодую женщину и увлекли ее, оттеснив все остальное.

Помнится, в детстве она не возилась с куклами, как делали это ее сверстницы, а больше держалась мальчишек, бегала около кузни, подбирала старые гайки, болтики и тащила к себе на двор. Присматриваясь к ней, мать удивленно качала головой: мальчонкой растет, да и только. Вырастет, пойдут дети, что она будет с ними делать, когда и куклу в руках не держала.

Но вот подошло время, и вдруг у Вали проснулось материнское чувство, она с тревогой и в то же время с радостью ждала появления своего первенца.

Она уже приобрела для него все необходимое, но ей казалось, что еще что-то позабыла, а что — и сама не знала. И тогда шла к Марии Флегонтьевне. И верно, стоило побывать у Кремневых, как все прояснялось: она совсем ведь позабыла о чепчике… Валя тотчас же бежала в магазин, но в магазине, как назло, чепчиков не было, и она сама принималась шить. Вечером, когда с работы возвращался муж, она показывала свое изделие, и Сергей, ровным счетом ничего не понимавший в этом, с удивлением разглядывал беленький колпачок.

В конце июля, когда уже на дальних покосах подбирали последние травы. Валя решила съездить к родным, у которых она давно не была, хотелось увидеть мать, поговорить с ней, посоветоваться. Собирался было поехать и Сергей, да, как снег на голову, прикатил инструктор обкома и задержал его.

Ольга Александровна обрадовалась дочери, пропуская в комнату, заметила:

— Похудела-то как. Нос да глаза остались. Все еще, наверное, на селедке сидишь? Вот они, детки-то, как достаются…

За разговорами о будущем первенце и застал их Петр Егорович. Увидев, что дочь приехала одна, нахмурился.

— Чего же сам-то не заглянет?

— Занят он очень, папа.

— Все мы заняты-перезаняты, — сказал он с неудовольствием, зачесывая сбоку редеющие волосы, еле прикрывавшие плешь. — Сутки бы удвоить — и тогда времени не хватит. Однако и колхоз забывать не надо. Матвей вон Глушков, когда секретарем-то был, только в контору дорогу и знал. А ныне, смотрю, мимо ехал, и на коровник к нам зашел, и в свинарник… Жизнь — она, братец, крутой заварки штука, всего забирает тебя и тычет мордой в самое что ни на есть пекло. Глядишь, через годик-другой и Матвей наш заблестит — человеком станет…

— Матвей Назарович и так неплохой человек, — заступилась за Глушкова Ольга Александровна. — Он умеет работать, только бы захотеть.

— Ну что ж, поживем — увидим…

В тот вечер в щелкановском доме засиделись, казалось бы, обо всем переговорили — пора бы и спать. Но Петр Егорович ждал момента, чтоб побеседовать с дочерью наедине. Когда жена на кухне принялась мыть посуду, он начал:

— Слушай, Валентина, чего-то я не могу раскусить твоего Сергея Григорьевича. Не хотел тебя расстраивать, но придется, уж извини…

Валя, удивленно взглянув на отца, насторожилась.

— Вот послушай, не пойму: то ко мне

с приветом, как родственник, то наравне с другими заставляет меня тянуть воз, а иной раз и одного в корень впрягает. Эдак-то ведь, дочка, хоть и крепка шея у отца, но не выдюжит, сломается, и у меня становой хребет.

— О чем это ты опять, папа? — забеспокоилась дочь.

— А вот о чем… Как-то я с ним говорил относительно нормы по хлебу. Дай, говорю, хоть один только разок в жизни мне наравне со всеми. Нынче слышу — опять по высшей значусь. Дак что же такое получается? Говорят, выкармливай скот, заводи коров больше, свиней… А чем кормить, где зерно мне взять, если по самой высшей меня тарифицируют?

— Виды-то на урожай у вас нынче хорошие…

— А кто мешает другим выращивать эти виды? Забазных-то ваш драгоценный знаешь как выращивает? Коврами персидскими кабинет устлал. Железный оградой капустник обнес. Жаль, что серебра у него под руками не было. — серебряную бы сковал ограду-то. Турник под окном воздвиг, каждое утро на нем по полчаса крутится, проминаж себе делает. Вот спроси-ка у Сергея Григорьевича, к какой категории он Забазных отнес?

Петр Егорович, скособочив голову, помолчал, достал портсигар, взялся за папиросу.

— Радовался я, думал, в райкоме свой человек будет… А обернулось хуже прежнего. Глушков, бывало, нет-нет да по какому-нибудь виду поставок и скидочку подноровит, как передовику, чтоб показать. А этот ведь по всем видам кругом по высшей чистить меня начал.

— Да что ты говоришь, право, папа, — с досадой оборвала его дочь. — Разве он один решал? Обсуждали же на бюро… Кремнев был… Другие… Да ты и сам говоришь, что урожай у вас лучше прошлых лет. Вот и хлеба, выходит, побольше надо сдать. Это же объективно.

— То-то, что объективно, — со вздохом сказал он и щелкнул зажигалкой, осветив свое осунувшееся, постаревшее, в складках лицо.

11

Вернувшись домой, Валентина даже и виду не подала, что чем-то огорчена. Зачем расстраивать Сергея — у него и без того хватает забот. Да и мать посоветовала не ввязываться в мужские дела, так и сказала на прощанье: «Слишком-то не переживай за отца. И раньше — какой секретарь ему был ладен? Тот, что по шерстке гладил. А ведь все время нашего брата по шерстке не нагладишь. Секретарь райкома свое мнение должен иметь. Чужим умом не будешь умен. Потому и в дела их не встревай, не сбивай с толку своего-то. Мы, женщины, только напортить можем».

Стараясь забыть о жалобах отца, не думать о них, Валентина снова погрузилась в обычные хозяйские заботы. И тут она опять вспомнила о кроватке для малыша. Кроваток в магазине не было, и Сергею обещали привезти ее из Краснолудска. Пришла мысль, не заказать ли заодно и коляску, но она тут же подумала, что скоро осень, а там и зима, — до весны можно и потерпеть.

Но стоило ей отвлечься от домашних хлопот, как опять вспоминался отец, чуть-чуть сутулый, большелобый, с широкой плешью, которую он все еще прикрывал редкими длинными волосами, зачесанными с левого бока. Постарел он, изменился! Как она в детстве любила его, верила каждому его слову. А когда, бывало, отец уезжал в город, с нетерпением ждала его возвращения, зная, что он привезет гостинцев — связку баранок на мочальной веревочке, мятных пряников, — приедет веселый, разговорчивый… Тогда и говорил он вроде по-другому, не так, как сейчас, — мягче, добрее.

И опять на душе становилось неспокойно и обидно оттого, что отец ни с кем не ладит… И в то же время ей было жаль его, — думалось, что, может, он по-своему и прав.

Валентина снова и снова пробовала разобраться во всех его жалобах, и то обвиняла его, то снова оправдывала. Иногда ей казалось, что нужно довериться Сергею — он умный, все поймет, посоветует, как быть, и ей сразу станет легче. Да, надо рассказать, нельзя ничего таить от мужа. И она решила, как только Сергей вернется с работы, поведать ему обо всем. Но тут же возникало сомнение: а не лучше ли обождать? Может, все само собой утрясется?

Так проходил день за днем, и вскоре все как-то само собою сгладилось, позабылось. В маленькой, только что появившейся семье Дружинина по-прежнему текла своя жизнь. Каждое утро Валентина вставала затемно и готовила завтрак, чтобы Сергей успел на работу к восьми часам. Сначала ей было жаль, что он уходит так рано, — ведь остальные приходят к девяти, но он объяснил ей, что любит в этот тихий утренний час разбирать свежую почту… В половине первого он звонил домой и сообщал, что идет обедать. Пообедав, уходил снова. Вечером возвращался в разное время — когда в семь часов, а когда и в одиннадцать, двенадцать.

Однажды Валя, ожидая мужа, испекла, как ей казалось, очень вкусные пирожки с мясом и хотела этим удивить его, а он пришел и, не обратив внимания, сразу уселся за свой блокнот.

— И чего ты все пишешь? — обиделась Валя и вытянула у него из руки блокнот.

— Это же для души, Валюша, — поняв свою оплошность, полушутливо ответил Сергей и вдруг вспомнил Проньку.

В деревне, где родился Сергей Дружинин, жил мужичок Пронька Махонький. Был он и в самом деле махонький, неприметный, молчаливый. Но по округе все знали этого Проньку: где Пронька — там и веселье, там песни да шутки, И вряд ли кто видел когда-либо Проньку без своей гармошки. Гармошка, — здесь ее исстари -звали тальянкой, — была у него тоже маленькая, под стать самому Проньке, но зато мехи — яркие и цветистые, планки блестели медными узорчатыми пластинками, да зеркальцами, да колокольчиками.

Бывало, поедет Пронька пахать, смотришь — и тут за спиной тальянка. Попашет с часок, остановится на конце поля, подбросит своей пегой кобылке охапку сена, а сам сядет на межу, тальянку в руки—и запоют голосисто лады, зальются колокольчики, заиграет солнце на зеркальных планках. Да так весело станет кругом, даже на что его кобылка и та не может остаться равнодушной, поднимет, бывало, голову и, перестав похрупывать сеном, начнет вслушиваться.

И каких песен, каких только мотивов не знает Пронька Махонький! Иногда, в праздник, соберутся бабы на зеленый лужок, — а Пронька тут как тут! И начнут бабы плясать, да не просто так, а с припевками, с прибаутками. Потом устанут, остепенятся и затянут песню медленную и немного грустную. И ведет эту песню в сердечные нескончаемые дали опять-таки Пронька, ласково поют лады под его пальцами, то всхлипывают, то замирают, то вдруг просыпаются — не только поют лады, тут же звенят колокольчики, гудят басы… Но вот и кончили петь. Пронька, обтерев вышитым носовиком лоснящееся конопатое лицо, глотнул из берестяного туеска холодного квасу, встряхнулся малость, прошелся незаметно по ладам сверху вниз, и — снова запела русская тальянка с колокольчиками.

Прислушались бабы, и не поймут, что здесь за мотив такой? Какая голосяночка подойдет к нему? Попробуют примерить одну песенку, другую, и — все не то. не то… А Пронька сидит довольный, улыбается и наигрывает на зеркальных планках — и до чего же хорошо! А бабам не терпится, надо узнать.

— Ты чего же играешь. Пронечка?

Пронька будто и не слышит, склонит набочок голову в кепочке из клинышков, из-под кепочки выглядывают выцветшие на солнце белесые кудерьки, прислушивается вначале к тальянке, потом поднимет на баб голубые со смешинками глаза-щелочки и тихонько, словно боясь потревожить самого себя, ответит:

— Для души, бабоньки.

Для души… Одни вот всю свою жизнь играют на тальянках, другие — поют песни, пляшут так, что гнутся под ногами в домах двухвершковые сосновые половицы, третьи — вырезают узоры на наличниках, на берестяных туесках… И каждый делает это по-своему, чтоб красивее да лучше было, чтоб не только сам был рад — радовались другие. Да, все не для себя — для людей, — до чего же щедрый ты и талантливый, милый русский человек!

Вот так же и он, Дружинин. В блокноте у него все — и цифры, и выписки из книг, и заметки о собраниях… Услышит необычайное словечко — запишет. Или случай какой-ни-будь — тоже в блокнот. Вроде бы ничего особенного. А пройдет какое-то время, заглянет он в свой блокнотик — и вдруг тот человек, о котором есть пометочка. по-иному перед ним встает.

— И какой тебя, Сережка, комар укусил? — ложась спать, спросила Валентина.

— Когда?

— Да когда первый-то блокнот начал…

Сергей промолчал, не ответил. Прошло полчаса, жена заснула. Он встал, тихонько разделся, залез под одеяло.

— Наконец-то, а я думала, всю ночь проскрипишь, — пробудившись, уже с упреком прошептала она.

— Об этом же нельзя не записать, — ответил Сергей, и перед ним снова встало огромное непаханое поле. За плугами тянутся жирные пласты земли. Вторые уже сутки тракторист работает один — напарник его заболел. Но тракторист не сдается — пашет день и ночь, и снова день… «Какие все же у нас прекрасные люди»,—подумалось Дружинину, и он прислушался к легкому, еле слышному дыханию жены. Она, казалось, уже спала. И вдруг, приподнявшись на локте, вполголоса спросила:

— Скажи, какой все же тебя комар укусил?

— Спи, спи. — отозвался Сергей. — Потом расскажу, потом.

Он повернулся, но тоже долго не мог уснуть и все Думал, думал о словах жены. «В самом деле, как это началось и когда?»

Шел послевоенный год. Это был трудный год. Позади — война, потом разруха, неурожай. Не было хлеба, не было семян. Не было скота. Многие города приходилось восстанавливать целиком. Дружинин только что демобилизовался из армии и работал инструктором в райкоме партии. Помнится, перед Первома-ем работники райкома выехали в командировки. За всех осталась одна девушка — технический секретарь, которая отвечала посетителям одно и то же: «Райком закрыт — все на севе».

За Дружининым была закреплена низенькая шустрая райкомовская лошаденка. Сколько раз седлал он ее!.. На ней он ехал и тогда, перед праздником. На сером увале женщины поднимали на коровах только что перезимовавшую черствую землю. Он свернул к ним — наискосок, по полю, и услыхал хмурый окрик:

— Куда тебя, леший, несет — не видишь, посеяно?

Будто не расслышав крика, он только подстегнул лошаденку.

— Да ведь это. кажись, райкомовская лошадь? — заметила вторая женщина. — Дружинин, кажись, едет.

— А нам не все ли равно, кто едет, посеяно — не топчи, — уже миролюбивее отозвалась первая.

— Слышу, ругаете меня? — подъехав, спросил Дружинин и извинился.

— Мы вас, Сергей Григорьевич, за другого приняли. Уж не серчайте, — ответила та, что была в ватнике.

Лицо у нее было продублено солнцем и ветром, руки, длинные и цепкие, крепко держали ручки плуга.

— Уж не сердитесь, разные, говорю, тут ездят, другой раз и без дела катаются. Все будут ездить — дорогу протопчут. А нам вон как солоно все это достается. На коровах пашем. Днем на ней, милушке, работаем, а вечером .да утром молоко от нее требуем. Для ребятишек своих. Разорила война-то…

— Ничего, как-нибудь поднимемся, — ответила другая женщина, помоложе.

И снова подстала пожилая в ватнике:

‘ — Нет уж, нашему поколению не видать, верно, спокойствия. Взять хоть меня. В первую ерманскую мужа убили. Четыре года одна соху, как крест на шее, носила. Потом колчаков разных прогоняли. Стервецы ведь эти колчаки, сколько людей изрешетили. Родного брата — царствие ему небесное — лишилась. Потом восстанавливаться стали. Хлеб по норме, все по норме. А приварок какой? Вода да квас, квас да вода. Пережили, однако. Тут пятилетки пошли строиться. Тоже ведь они, скажу, не легко доставались…

— Как еще не легко-то!..

— Потом жить бы да жить, вдруг хлопни финская. У меня старшего сынка убили. А там не успели очухаться — снова ерманец. Слышу, уж в другом наступает обличье — фашистском. Тут и второго сына недосчиталась. Господи, подумаешь только, как и переживает человек…

И тут вступил в разговор Дружинин. Он начал с того, о чем говорила женщина. Да, действительно трудное выпало для них время. Трудное и ответственное… Ответственное не только перед самими собой, но и перед детьми, перед внуками, перед будущими поколениями…

Рассказывая об этом женщинам, он вдруг подумал: «А доходят ли до них мои слова? Трогают ли они их сердца? Может, они слушают меня просто так, из уважения? Здесь нужны другие слова, надо говорить совсем иначе…» И. словно желая скрыть свое смущение, он вытащил из кармана листок газеты и хотел было прочитать маленький очерк о бойце, вернувшемся с фронта в родную деревню, как вдруг его перебила женщина в ватнике.

— Слушай, Милый, — сказала она. — Вот ты складно рассказывал нам о жизни, шибко хорошо нарисовал: дескать, все мы живем для будущих дней. О воинах наших примеры приводил. Об их подвигах книги, дескать, написаны будут… А вот о тех, что на коровенках пашут, а вечером эту же коровенку за соски тянут, чтоб она детишкам молока дала, написано где-нибудь, да чтоб без «уря-уря», а все по правде-матке? Попробуй, напиши такую книгу. Пусть ты и не красно, коряво скажешь, но мы тебя поймем. От этой правды нам-то легче на душе станет. Мы тогда, милый ты товарищ Дружинин, пойдем за правдой куда угодно, пойдем еще не одну пятилетку двигать. Вот так я понимаю, бабы. Только, говорю, от правды не открещивайся, по-праведному обо всем суди. А мы рук не пожалеем своих мозольных, трудов наших…

В тот день, помнится, в блокноте появилась коротенькая запись: «По-праведному обо всем суди, а мы рук своих не пожалеем мозольных».

И стоило потом раскрыть блокнот и прочитать эти слова, как перед ним сразу вставало непаханое поле.

У каждой записи своя биография. И время от времени заглянуть в эту «биографию» стало уже привычкой Сергея.

12

Среди гудевшего застолья Игорь чувствовал себя маленьким и лишним. Сдвинутые столы, заваленные горой пышных пшеничных булок, гости, нарядные и несдержанно крикливые, то и дело чокавшиеся друг с другом рюмками и стаканами и кричавшие «горько»,— все это тоже казалось ненужным и лишним.

Нет, не такого праздника ждал он, да и собирался встретить его не с Кланей. Он мечтал, что в тот день будет много солнца, света, цветов. Думалось, раскроется перед ним огромный мир, и они выйдут с Маринкой ему навстречу…

Игорь вздохнул, скосил глаза на Кланю. Она жмется к его плечу, что-то шепчет. А гости уже в который раз кричат им «горько». Игорь и Кланя по обязанности встают и целуются у всех на глазах.

Тощий, с топорщившимися усиками уполномоченный, приехавший на маслозавод по проверке жирности молока, сытно икнув, поднял пузатую рюмку:

— Товарисчи, соймем пробу!

— Соймем!! — ответили дружно несколько голосов, и рюмки, стаканы, бокалы — все, что взято было сегодня на вооружение Купоросихиной родней, зазвенело, и вновь послышались поздравления.

Не прошло и десяти минут, как снова раздался сипловатый голос уполномоченного:

— Соймем, товарсчи, пробу!

— Есть ли что снимать-то, дорогие гостеньки? — картинно скрестив на груди руки, спросила Купоросиха, казалось, еще больше располневшая за этот день. — У нас ведь по-домашнему, не обессудьте уж… Хотя и по-домашнему, а без запасов не живем.

По-хозяйски властно она выбросила руки в сторону дверей, где толпились бабы, пришедшие поглазеть на молодых. И те, без слов поняв ее, расступились — в горницу торжественно внесли дубовый бочонок с брагой.

И опять не усидел уполномоченный с усиками:

— Поступило предложение: снять, товарисчи, пробу.

Гости захлопали в ладоши, кто-то затянул было «Шумел, горел пожар московский», но, не зная дальше слов, смолк. Однако песню подхватили другие голоса, и «пожар московский» долго разгорался в большом Купоросихином дому.

Купороёиха, довольная, раскрасневшаяся от выпитого, плавала около столов, как баржа, и не сводила глаз с Игория и Кланечки. Когда налили всем по стакану браги, она подмигнула Сократычу и, взяв его за руку, сказала:

— Ну, а чем, дорогие гостеньки, мы с Ива-нием да свет Евсеичем хуже молодых? Мы тоже, чай, не женатые да не замужние. Совсем-совсем холостешеньки…

По горнице опять поплыло:

— Го-о-рь-ко-о!..

— Соймем пробу-у!

Под общий шум гостей Купоросиха обхватила полными, обнаженными по локоть руками щупленького, растерявшегося Сократыча и, троекратно со смаком чмокнув его в губы, затянула свою любимую:

Проводила мужа в Питер,

Кйлина моя, малина!

На четыре на годочка…

И горница дружно подстала:

Калина моя, малина!

А Купоросиха, притопывая ногой, звонкоголосо выводила:

Подхватила я дружочка,

Калина моя, малина!

На четыре на денечка.

Калина моя, малина!

Гости хлопали в ладоши, шумели, кричали: «Браво!» Игорю это все претило. Склонив голову, он вертел в руках старинную вилку с белым костяным черенком.

— Чего это с тобой, Игорь? — удивилась Кланя.

— Душно…

— Это с браги, наверно, не пей больше…

Игорь нашел под столом руку жены, такую

же полную, как у тещи, сжал ее, отчего Кланя даже тихонько охнула.

— Больно-о…

— А мне, думаешь, не больно?

Он взял пузатую рюмку с водкой и резко встал. Взглянув на него, торопливо поднялась и Кланя. Опередив его, проговорила:

— Просим, дорогие гостеньки… —и, наклонившись к Игорю, шепнула: — Не пей всю-то…

— За неженатых! — Крикнул, к удивлению гостей, жених и опрокинул в рот рюмку.

— Браво! Браво!

— Вот это сурприз…

— По-нашенски! Соймем!..

— Кланюшка, отпей малость и ты, — покосившись на зятя, сказала забеспокоившаяся Купоросиха.— Теперь уж и ты не барышня…

4 Роман-газета Ml 8

И вдруг у порога, в гуще столпившихся баб, чей-то мужской голос обронил:

— А невеста-то, ребя, с начинкой!

Хотя сказано было негромко и не для гостей, все услышали эти слова.

Грубо и жестко Игорь стиснул вновь полную и потную Кланькину руку. Он-то знал, кто сказал это!

— Плохо тебе? — испуганно спросила Кланя, увидев, как побледнел Игорь.

Но он ничего не ответил, отстранил ее руку и выбрался из-за стола. Пошатываясь, шагнул к порогу. Бабы услужливо расступились.

Игорь неторопливо вышел в сени, глаза его блуждали, отыскивая в толпе обидчика. Ага, вот он, Васька Вирус, хлебопунктовский кладовщик!

Игорь с ненавистью взглянул в его наглое лицо с пухлыми губами и выдохнул:

— А ну, проваливай!

— Сам ты проваливай, — усмехнулся тот. взглядом ища поддержки у приятелей.

— Са-а-м? — с удивлением и ненавистью протянул Игорь.

Он схватил Ваську за грудь и, вытащив на крыльцо, толкнул его так, что тот, растопырив руки, загремел вниз по ступенькам.

13

Несмотря на свою полноту и частые жалобы на мигрень, Купоросиха ловко орудовала на кухне. Она вытащила из печи пышущую жаром сковороду, сбросила на оловянную тарелку ко-лобы, поддела деревянной ложкой из квашни тесто и принялась разливать его по шипевшей сковороде, точно нашивать на черный лоснящийся круг большие белые пуговицы, потом подцепила чапельником сковороду и швырнула ее в печь. Через две-три минуты старуха уже несла колобы на стол — свежие, подрумянившиеся, они сердито шипели на сковороде.

— Ну-с, зятек, попировали, понавклады-вали средствов в гостей, теперича возвращать их, средства-то эти, надо, — присев рядом с Игорем на лавку, начала теща. — Дом наш что те контора, большой, а ободворицы маловато. Усадьба-то на одну дадена была. А теперича ты к нам вписался в пай, значит, два навроде как хозяйства обозначилось: я — хозяйство, ты с Кланей — другое. Выходит, и усадебку нам должны нарезать заново, отдельным куском. Землицу я за черемухами гулевую для этого присмотрела, — жирная земелька, отдохнувшая, не только картошка — помидора расти станет. Да ты не улыбайся, Игорий, проси, должны дать. Вот это первое заданье. Второе: крыша на дому протекать начала. Теперича крыша-то общая, не я одна живу, а и вас две взрослых головы, а через полгодика, бог даст, на свет и третья появится. Так что и тут дело твое, зятенек, есть. А чего же стесняться? Лесопилка рядом, трактор у тебя свой…

— Не свой, а машинно-тракторной станции.

— Нук это все одно… Вон Илюха — ржаная краюха — на тракторе-то белье полоскать с бабой на реку ездит. А тебе досок привезти разве запретят? Да и сомневаться тут не о чем. Посколь в руках трактор, значит, он твой, и не зевай, пользуйся случаем. И еще. уж коли разговор пошел о хозяйстве, — о живности подумать надо. Молочко-то ишь стаканчиками опрокидываете с Кланей, а коровенка-то у нас одна. Проси, Игорий, телочку. Из телочки и коровка вырастет. Тебе, трактористу, не откажут…

— Мы с Кланей и без коровы проживем.

— Эвон как! У нас, Игорий Иванич, бобылей в роду, можно сказать, с сотворения мира не бывало. И тебе, дорогой, в их шатию-братию не советую записываться. Тебя мы к себе как брали? Вспомни-кось? С чем ты к нам пришел, чего такого дельного в дом принес? Гармонь, так это чего ж, не корова — доить не будешь. Но мы и слова не сказали, приняли тебя.

Игорь резко отодвинул тарелку с колобами, встал:

— Вы за кого меня принимаете?

— А ты не выказывай нам своего карах-тера,— поднялась и теща, высокая и ядреная. — Я всяких перевидала. Вон у меня моряк какой был! Тоже хорохорился вначале. Потом остепенился, спасибо мне говорить стал.

Но Игорь уже не слушал тещу. Набросив на себя пиджак и хлопнув дверями, опрометью выбежал на улицу.

Расшумевшаяся старуха повязала голову мокрой тряпкой и, бухнувшись на пухлый, с гулкими пружинами диван, стала поджидать дочь.

Как только Кланя вернулась с работы, Купоросиха запричитала:

— Ты вот что… я тебе скажу,— ты теперь не одна. Муж у тебя законный есть, следить да направлять его должна. Заруби себе на носу: ты ему голова, а он ноги. С первых дней покажи нашу женскую власть. А то видишь, как начал помахивать руками. Ваське на свадьбе скулу скосоротил, теперь недолго и за твою возьмется. Со мной-то давеча как обошелся? Тарелку вон под порог швырнул, и колобки врозь…

Кланя повернулась, молча ушла в горенку.

Не такой представляла она семейную жизнь. Она считала, что самое трудное — подыскать себе подходящего мужа, особенно сейчас, когда парней в деревне так мало, а уж если нашелся по душе человек, то остальное все пойдет само собой. И верно, они молоды, будут хорошо зарабатывать. покупать наряды, ходить в кино. И никаких не должно быть споров. — из-за чего же им ссориться? Над головой — своя крыша. Но не прошло и недели после свадьбы, как под общей крышей стало неспокойно.

Кланя переходила от окна к окну, выбегала на улицу, вглядывалась в сумеречную даль. Уже совсем стемнело, заморосил дождик, а Игоря все не было. И она еще больше забеспокоилась, не приключилось ли что с ним? Или шибко обиделся на мать, может, и вовсе не вернется?

Вернулся Игорь поздно, когда Кланя уже спала. У порога он стянул сапоги и, чтоб никого не разбудить, тихонько прошел в горенку. На столе под тряпкой в глиняной чашке — картофельная каша, на оловянной тарелке коло-бы — простояв весь день в печи, они стали черными, сухими, как костяшки: рядом в кринке молоко.

«Молочко-то ишь стаканчиками опрокидываете», — вспомнились тещины слова, и Игорь, не дотронувшись до ужина, лег спать.

— Чего долго-то? — проснувшись, упрекнула его Кланя.

т~ Как чего? Работа.

— А мы с мамой ждали, — и, помолчав, спросила: — Зачем обидел-то ее? Слегла вон даже.

Игорь, не ответив, отвернулся, натянул на голову жесткое, холодное, сшитое из пестрых лоскутков одеяло.

Как ненавистен ему этот большой дом. Все, все здесь чужое: и застекленный шкаф в простенке, и диван с резным на спинке узором, напоминающим царского орла, и эта вот широкая деревянная кровать…

— Клань, слышь, Клань, — дотронувшись до оголенного Кланиного плеча, прошептал он. — Давай уедем.

— Куда еще ехать-то? — сквозь сон спросила она.

— К отцу.

— А мою мать на произвол судьбы бросить? Нет уж, свадьбу играли здесь, и жить здесь будем…

Когда Леонтий Демьянович вышел из самолета, встречавшие его сотрудники поняли: что-то случилось. Обычно Жерновой возвращался из Москвы веселым и оживленным. Окунувшись на какое-то время в ритм столичной жизни, он, казалось, старался сохранить этот ритм и по приезде домой.

В такие минуты секретарь обкома бывал собранным, подтянутым, уверенным в себе, и все окружающие чувствовали, как эта уверенность невольно передавалась им: значит, все в порядке, по всему видно, что дела в области идут хорошо.

На этот раз Жерновой вышел из самолета усталый и хмурый и, сухо поздоровавшись с секретарем обкома Бруснецовым. ведающим сельским хозяйством, направился к машине.

Шел дождь, мелкий, осенний, будто просеиваемый через сито. На ветровом стекле машины появилась серая рябь, превратившаяся вскоре в водяные струйки. Не взглянув ни на шофера, сидевшего рядом, ни на Бруснецова. забравшегося в угол машины, Жерновой вполголоса, словно сам себе, промолвил:

— В Москве солнце, а здесь дождь.

Бруснецов уже успел примениться к характеру Жернового и знал, когда надо сказать, когда промолчать, когда просто-напросто бросить шутку.

Впрочем, шутки он бросал редко, да и шу-тить-то не умел. Не только внешне Бруснецов выглядел сухим — высокий, тонкий, с болезненно-желтым лицом, — но и по характеру оставался таким же сухим человеком, каким был десять лет назад, когда заведовал в одном из районов ветеринарным пунктом.

— Комбайны стали, Леонтий Демьянович, —равнодушно пояснил Бруснецов. — Дожди и дожди…

Жерновой не ответил, молча и безучастно смотрел на бегущую стороной цепочку лип и кленов.

«Дожди еще не помеха, пришли и уйдут… Они нужны для озимых, для отавы, — словно стараясь успокоить себя, подумал Жерновой.— Тут в другом дело, Бруснецов, кадры у нас слабы».

Ох, уж эти кадры! Только-только попытался пошерстить их, как посыпались жалобы. А в отделе парторганов ЦК упрекнули: «Не много ли снимаете с работы, товарищ Жерновой? Надо не снимать, а учить. Обращаем ваше внимание». Заглянул в сельхозотдел, а там опять: «Плохо идет дело с заготовками сельхозпродуктов». И тоже — обратите внимание. А перед отъездом Жернового пригласил к себе секретарь ЦК и спросил: «Почему уходят колхозники из деревень?» Даже раскрыл статистический отчет за год. Жерновой пробовал объяснить это большой тягой молодежи к технике. Но секретарь заметил, что дело скорее в другом: в колхозах все еще существует неоплачиваемый трудодень. И снова: «Обратите внимание, пора разобраться…»

«Пора разобраться», — вот об этих двух словах и думал сейчас Жерновой. Да, действительно пора, но область-то досталась тяжелая: тут тебе и промышленность, и лес, и торф, а главное — сельское хозяйство — такое огромное и все еще донельзя запущенное.

Но больше всего обеспокоило Жернового отношение в ЦК к Янтареву. Когда секретарь ЦК спросил Жернового, кого же они намерены рекомендовать председателем облисполкома вместо Игольникова, Жерновой, не задумываясь, назвал имя Бруснецова: человек выдержанный, исполнительный, ветеринарный врач по образованию… Но секретарь не поддержал эту кандидатуру.

— Почему бы не Янтарева? — спросил он. — Опытный партийный работник.

— Частенько побаливает, — ответил Жерновой. — Думаем передвинуть его в облпроф-совет. Укреплять там надо кадрами…

На этом разговор и кончился. Но Жерновой знал, что к нему в ближайшее время придется возвращаться…

В кабинете на письменном столе уже лежала разбухшая папка — письма, телеграммы, бумаги на подпись.

— А где список партактива? — опустившись в кресло, спросил Жерновой помощника.

— Не перепечатали. Леонтий Демьянович, — виновато ответил низенький бритоголовый помощник.

— Опять работали со спущенными парусами? — упрекнул Жерновой и тотчас же вызвал к себе начальника сельхозуправления Пекуровского.

Вскоре вошел и Пекуровский, поздоровался, пригладил рукой каштановые, уже начавшие редеть на макушке волосы.

— Ну, сельскохозяйственник, рассказывай, как убираешь.

— За последнюю, что ли, пятидневку? — И Пекуровский торопливо принялся вытаскивать из папки сводки. — Минуточку, свеженькие данные, свеженькие…

Жерновой, уткнувшись глазами в стол, слушал нового начальника и почему-то внутренне раздражался. До чего же он гладок… И говорит без единой запинки, как на гуслях играет. Он поднял глаза на Пекуровского: широкие плечи, крепкая короткая шея, полное лоснящееся лицо, по-детски припухшие губы.

— А кстати, как дела у твоего предшественника Трухина?

Пекуровский оторвался от сводки и взглянул на только что вошедшего Бруснецова, словно стараясь узнать его мнение.

— В середнячках пока что… — заметил тот. — Фатенки, сами знаете, район не простой…

— Знаю, но и Трухин — не простой, хоть и недавно там секретарем. Мы вот с Пекуровским, можно сказать, тоже молодые, а с нас требуют. — Жерновой скупо и несколько деланно улыбнулся и снова взглянул в сводку: — А почему Дружинин на месте топчется?

— Да, знаете ли, — словно спохватившись, сказал Бруснецов, — нынче в Верходворье хлеба землю выворачивают. Я думаю, что мы им низкую урожайность установили.

— Может, переиграть, Леонтий Демьянович? — спросил Пекуровский.

— Нельзя. План хлебопоставок уже до районов доведен. Поднимут шум…

— Он поднимет, — согласился Пекуровский и быстро начал листать бумаги, повторяя: — Мало им дали, мало…

— Дезориентировать не будем. Потребуется— в конце кампании отрегулируем.—И Жерновой, встав, подумал: «А вообще-то съездить бы в этот дальний угол…»

15)

К дальнему углу Жерновой относил три прилудских лесных района — Фатенки, Верходворье и Муравино. Они и в самом деле были в глубинке, и когда в обкоме заходила речь о командировке в эти районы, туда соглашались неохотно, с оглядкой. Да и сам Жерновой собрался туда впервые.

Побывав в Фатенках, он решил прямым путем проехать и в Верходворье. Секретарь райкома Трухин пробовал отговорить — дорога, мол, плоха, да и ехать надо без малого сорок километров, и все лесом, но Жерновой настоял ка своем.

— Ну что ж, рискнемте, Леонтий Демьянович, — неохотно согласился Трухин и тайком от него позвонил в Шубари, которые находились на полпути. Разыскав по телефону председателя сельпо, он распорядился приготовить обед: уж кто-кто, а Трухин знал, где и как надо показать себя.

Третий день шел дождь, и Трухин, сопровождая Жернового, предусмотрительно отдал команду, чтобы за ними следовал трактор. Обкомовский «газик» дважды садился на дифер, и дважды его выручал этот трактор.

Вместе с Жерновым ехал и председатель здешнего колхоза Матвей Глушков. Он был в кожаном реглане, поношенном и местами вытертом до белизны, в зеленом выцветшем картузе, в высоких яловых сапогах, в которых в свое время разъезжал по верходворским колхозам, — но в то же время он был и другим, не тем Глушковым, каким все знали его. Забившись в угол машины, он теперь подолгу и напряженно молчал, а когда его о чем-нибудь спрашивали, отвечал не торопясь, обстоятельно, словно стараясь еще лучше уяснить то, о чем говорил сам.

— Может, перекусим, проверим наш чемоданчик? — предложил Жерновой, когда выбрались на взлобок.

— Чего же всухомятку? — возразил Трухин. — Доедем до Шубарей, уж что-что, а уха там наверняка ждет.

— Еще неизвестно, когда до вашей ухи доберемся, — усмехнулся Жерновой, и, достав из чемодана сверток, протянул его Глушкову.

Тот вынул из бумаги сыр, по-хозяйски нарезал его тоненькими ломтиками, потом так же изрезал колбасу, хлеб.

— Богатства-то у тебя, товарищ Глушков, какие! — взяв ломоть хлеба с колбасой и оглядывая лес, сказал Жерновой. — Но я слышал, вы торгуете лесом.

— А как же, иначе не прокормиться, больше половины доходов получаем от него…

— Слышал, Трухин? — воскликнул секретарь обкома. — Глушков у вас, выходит, не председатель сельскохозяйственной артели, а лесоторговец?

— Нынче обрежу все бечевки, — пообещал Глушков.

— Точно, точно, — не совсем понимая смысл разговора, пробурчал Трухин.

— Правильно вы говорите, Леонтий Демьянович, богатства у нас большие, — сказал опять Глушков. — Таких богатств, как наши, может, на юге, на самых черноземных землях нет. Беда <в одном — использовать не умеем. Нынче весной к нам пчеловоды из Краснодара приезжали. Тысячи семей в пакетах привезли. Расставили у нас по порубкам да по новинам. А там кипрей, иван-чай этот растет, клевер дикий… Нынче медосбор классный — тоннами от нас меду повезут, большими тоннами, а мы ушами хлопаем.

— Дело говорите, дело…

Жерновой закончил есть, и опять навстречу медленно поползла донельзя разбитая, затерявшаяся в лесах да болотах дорога. Сколько видел он плохих дорог, но хуже этой, кажется, еще не встречалось.

Когда миновали самое гиблое место, из-за леса вынырнули Шубари — небольшое село с разбросанными по пригорку домиками. Здесь уже все знали о приезде секретаря обкома — телефонный звонок Трухина сделал свое дело. Только председатель сельпо строго-настрого предупредил шубарцев, чтобы около чайной они не толпились, а работали на поле где-нибудь у дороги, на виду. А то потом упреков от Трухина не оберешься.

К великому огорчению Трухина, на этот раз в сельповской чайной обещанной ухи не оказалось. Не оказалось и жареной рыбы. Насупившись, он вслед за Жерновым и Глушковым уселся за стол. Но тут еще больше испортил дело председатель сельпо — юркий, краснолицый, с нахальными глазками мужичок, — подбежал к гостям и услужливо спросил:

— Пить будем?

— Будем, — за всех ответил Жерновой.

— Чего, водочки аль красненького?

— По стакану молока.

Трухин так взглянул на краснолицего, что тот сразу куда-то исчез и уже больше не появлялся.

Тем временем шубарцыг окружив секретарскую машину, допытывались у шофера, проездом они или специально сюда нагрянули? И. узнав, что проездом, заволновались:

— А мы-то вас ждали… Перфилко, в сель-пе-то, вчерась всех моблизовал: кого куриц имать для жаркого, кого с бреднем в реку…

— Только рыбешки-то, говорят, не попалось…

— Не о рыбешке речь, о деле надо говорить. — подступил к бабам старик с длинными седыми волосами.

Вскоре из чайной вышел Жерновой и, окинув взглядом людей, присел на ступеньки рядом со стариком и поинтересовался, о чем тот задумался.

— Да известно о чем: работы не идут — хлеба нет.

— Только ли из-за хлеба? — спросил Жерновой.

И вдруг все заговорили о дождях, о недородах. о молодых парнях и девках, которые поуходили из колхоза в город, — словом, говорили то же самое, что уже не раз слышал Жерновой. Но здесь, может быть, впервые он как-то по-особому почувствовал людское беспокойство за дела в колхозе, уловил ту душевную боль, с какой выкладывали шубарцы свои жалобы.

Но тут, словно желая выручить досадливо хмурившегося Жернового, поднялся Трухин, разрубил воздух ладонью:

— На кого же вы жалуетесь? Самим перестраиваться надо. Самим, товарищи, надо брать, как говорят, быка за рога… /

— Вот как его только ухватить-то, быка этого?

— А очень просто. Вот товарищ Глушков нам говорил, что от леса вы получили немалые доходы. Если не ошибаюсь — пятьдесят процентов. Куда вы их пустили? По каким каналам?— Трухин снова рассек ладонью воздух.— Вот вам первый плюсовой резерв.

— Дыровато ты, товарищ, судишь, — сказал старик.

Все засмеялись.

Рассмеялся и Жерновой. Чиркнув о коробок спичкой, он прикурил лапиросу.

— Пожалуй, ты, папаша, прав, — поддержал он. — Вырубили лес, продали, а деньги проели. Ни денег, ни лесу. За землю браться надо…

— Вот я и спрашиваю, как браться-то? Рад бы браться, да… — Старик вскочил, взмахнул длинными руками. — Каждый день наше бабье за хлебом в кооперацию бегает…

— А почему хлеба нет?

— Вот тут ерш и забит… Ничейная земля-то в нашем колхозе, товарищ, не знаю, как вас звать-величать. Кто захочет, тот в ней и ковыряется. Вот и выдохлась она, матушка. Вон за Шубаркой самолучшая пашня была. Кукурузу посеяли. Ванька сеял, Санька сорняки выдергивала, а убирать уж, наверное, мне придется. Да и придется ли: не королева у нас выросла, кляп ей в маковку, а Гришка Распутин.

Все снова засмеялись.

— Это я так лебеду величаю… Обезличена земля-то у нас, милушка, как есть ничейная, не рожалая, — закончил старик и неторопливо взял папиросу из блестящего портсигара, который протянул ему Жерновой.

16

И опять — разбитая нескорая дорога да по сторонам хмурый еловый лес. подпирающий зелеными пиками низкое, с тяжелыми брюхатыми облаками, серое непросыхающее небо. Здесь, над Верходворьем, плывут такие же облака, как и в Фатенках, и тоже не первый день льют дожди.

«Но в дождях ли дело?» — подумал Жерновой и снова вспомнил старика. Старик будто разбудил его, заставил взглянуть на окружающее совсем другими глазами.

Позади остались тяжелые годы войны. Ночами тогда не спали, выполняли одно задание за другим. За работу хвалили, награждали… Потом залечивали* раны — тоже не легко было. И вот, спустя много лет, его направили в Краснолудск. Надо суметь и здесь поднять людей. А оказалось все не так-то просто. И не в дождях тут секрет, а в чем-то другом… В чем загадка этой нерожаемой земли?

Вдруг машину тряхнуло, бросило в сторону, мотор надрывно стонал, отчаянно крутились колеса. Шофер дал задний ход — и снова «газик» пополз, нащупывая в жидкой кашице твердую опору.

— Плохо убираете, плохо, — уцепившись за железную скобу, подчеркнуто строго упрекнул своего нового спутника Жерновой. — Трухин вон и в дожди убирает…

— У них что, особенные, сухие дожди, что ли? — стараясь расположить к себе секретаря обкома, усмехнулся Дружинин.

— Не верите? — раздраженно переспросил Жерновой. — А ну, вези к комбайну. — И, окинув взглядом полегшую от дождей рожь, спросил: — Чья это?

— Совхозовская, Кремнева…

— Ах, Кремнева, того, что за травы, как малое дите за бабушкину юбку, держится?

Дружинин уклончиво промолчал.

Жерновой отметил про себя это молчание, но не подал виду. Вскоре показался и комбайн. Он был у дороги, по одну сторону которой рожь еще стояла на корню, по другую — лежали аккуратными желтоватыми дорожками валки.

— Ну вот и подбирайте, пожалуйста, валки, — обрадовался Жерновой и открыл дверцу машины. — И комбайнер, к счастью, здесь…

Жерновой в сопровождении Дружинина подошел к Игорю Порошину, возившемуся около транспортера.

— Почему не работаете? — поздоровавшись, спросил секретарь обкома.

— Готовлюсь вот, — вытирая тряпкой руки, ответил Игорь и, взглянув на Дружинина, пояснил: — Рожь влажная, шибко полотно транспортера намокает. Ослабишь его — пробуксовка, натянешь сильнее — совсем не идет. К тому же и перекос, получается, ломаются планки, да и полотно рвется…

— Ну, и как быть, Игорь? — спросил Дружинин.

— Автолом хочу пропитать полотно. Сниму его, сверну в рулончик да в автол на часок. Вот и порядок. Тогда и роса вроде не страшна.

— Да ты и в самом деле перпетуум-мобиле придумал, — одобрительно и в то же время шутливо произнес Жерновой. — Ты скажи другое: когда валки подбирать будешь?

— Утром собираюсь.

— А теперь?

— Так видите, засядем же…

Жерновой походил по полю, потоптался, порыл каблуком сапога влажную землю.

— Давай, начинай пока без изобретения,— посоветовал он.

— Не потянет, говорю, засядем.

— Попробуй…

Игорь пожал плечами, переглянулся с Дружининым и, неохотно поднявшись на мостик, сел за руль.

Секретарь обкома хотя и не совсем был уверен, что комбайн сможет долго работать, но ему очень хотелось доказать и комбайнеру и Дружинину, этому молодому и, как ему казалось, малоопытному секретарю райкома, что он, Жерновой, прав. Пройди комбайн по полю из конца в конец хотя бы один раз, Жерновой заявил бы сегодня на предстоящем бюро райкома, что убирать можно в любую погоду.

Тем временем комбайн, урча, стронулся с места. Колеса, увязая в землю, обволакивались глиной. Вскоре закрутились мотовила, захлюпало в бункер набухшее зерно.

— Ну вот, ну вот же, — шептал Жерновой, стараясь не отстать от комбайна.

«А еще утверждали — не пойдет. Не знают полезного коэффициента проходимости машин. Такой выигрышный факт для всей области поучителен», — думал Жерновой, все еще следуя за комбайном.

Он хотел было остановиться и пожурить Дружинина, как вдруг комбайн осел в землю по самые ступицы.

— Подморина!—с досадой крикнул Игорь.

— Черт! — выругался Жерновой и, попятившись, провалился почти по колено в грязь…

17

«Росляковский» — это первый появившийся в Верходворье совхоз. Создали его на землях бывших колхозов — «Земледелец», «Факел» и «Нива».

Когда вернулся с курсов Кремнев и повел на собрании разговор об объединении колхозов, бабы воспротивились.

— Не будем сливаться, шумели они. — До войны и маленькие колхозы жили любо-дорого.

— Еще как жили-то. «Земледелец» в пору росляковского руководства не хуже «Организатора» гремел.

— Росляков у нас молодец был.

— Не молодеп бы — Героя не дали…

— Совхоз бы надо, бабы… на зарплату, — сказал высокий, сухопарый бригадир из «Факела». — Раньше-то у нас сколь людей было? А теперь где они?

— А ты будто не знаешь, Гаврюша? Те люди, как и наш соколик Иван Росляков, давно во сырой земле лежат.

— Знаю, бабы, — ответил бригадир. — Знаю. Я тоже войну не налегке прошел. Сколько рек переплывал под огнем противника. А вот я вас спрошу: людской молодняк у нас где? Все на лесозаготовки подались. Поглядите-ка, вдоль железной дороги — поселки и поселки.

— Лес, Гаврюша, тоже надо рубить.

— Надо, верно говорите, строим. А хлеб разве не надо сеять?

— И хлеб надо. Вот ты, Гаврил, нас здорово агитируешь, а скажи, сам-то зачем спровадил своего парня в город?

— И сам не крашусь, бабы, верно, спровадил. Но куда же деться — сами видите, трудодень-то который год тощенький.

— Гаврюша дельно говорит: будет зарплата, вернутся и люди к земле…

В ту ночь, как и в памятные ночи тридцатого года, колхозники до утра просидели на собрании. Под конец сошлись на одном: пусть будет совхоз. Когда стали придумывать название ему, Гаврюша сказал:

— Дадим ему имя земляка Ивана Рослякова?

Собрание словно этого и ждало — дружно захлопало в ладоши, и все увидели; поднялась Аннушка, худенькая и как всегда озабоченная, прерывающимся от волнения голосом она сказала:

— Спасибо вам, люди добрые, за память об Иване Ермолаиче.

— И тебе спасибо, Анна… за воспитание детей…

С того памятного вечера и стал Кремнев директором совхоза «Росляковский». Совхоз был разбросан по серым, тощим увалам, и объехать его на машине, осмотреть все поля — не так-то легко, особенно в ненастье.

Приглядываясь к поникшим от дождя посевам, Жерновой все больше и больше мрачнел. Конечно, и то правда — у крестьянина условия другие, чем у рабочего. Здесь цех под открытым небом, и успех дела зависит не только от нашего желания. Жерновой вспомнил Игоря Порошина, и ему стало неловко за себя, что он так опрометчиво поступил. И, словно желая поправить свою оплошность, сказал:

— А комбайнер этот у вас, видать, дельный парень. Даже свое усовершенствование придумал. Я и впрямь поверил в него, думал, пойдет комбайн…

— Засел-то он, Леонтий Демьянович, по другой причине, — пояснил Дружинин.

— Это мне понятно, — ответил Жерновой. — Для наших увлажненных почв комбайны должны быть облегченного типа. Чтоб коэффициент проходимости и маневренности был значительно выше. Не раз я говорил в министерстве, и об этом уже думают. Но ведь сразу все не исправишь. — И, помолчав, спросил: — А вы не пробовали приладить на колеса шпоры? Ведь шофера на грузовых машинах используют цепи, и — помогает… Подскажите-ка ему, он думающий механизатор. А насчет транспортера — это хорошо, об этом надо сегодня же в газету дать, распространить опыт на всех комбайнеров области.

Оттого ли, что он дал, как ему казалось, такой дельный совет, или оттого, что небо стало понемногу очищаться от туч и моросивший все утро грибной дождик стих, Жерновой вдруг как-то внутренне подобрел и, достав из кармана пачку «Казбека», протянул Дружинину.

Но этого внутреннего успокоения хватило ему ненадолго. Как только они пересекли ложбину и поднялись в гору, он уже с упреком сказал:

— Вижу, и у Кремнева вашего не работают. А ведь можно бы и силосовать…

— Нет, они теперь дома не усидят, — ответил Дружинин и попросил шофера свернуть направо. — Бригадир у них тут новый, наш Койков… И. скажу, неплохо начал…

Они поднялись на взгорок, остановились. У деревни каменщики возводили стены скотного двора, возле озерка женщины косили осоку и возили ее к силосной яме, а чуть поодаль, на луговине, расстилали лен — свежие золотистые дорожки тянулись вплоть до стогов, похожих на большие пузатые баржи.

Кремнева отыскали не в конторе, а за речкой Гремячей на заготовке торфа. Николай Семенович в коробившемся дождевике стоял у погрузочного мостика и, сжимая в руке трубку, что-то кричал бульдозеристу. Машина, точно огромный рубанок, строгала черную, отливавшую вороньим крылом, землю и сдвигала ее на мостик. С козырька мостика торфяная крошка сыпалась прямо в кузов самосвала.

— Ловко придумали,—здороваясь с Кремневым за руку, одобрительно сказал секретарь обкома. — Это хорошо, что люди не сидят дома. Только как же вы сумели уговорить их в такую непогодь работать?

— Скажите, Леонтий Демьянович, а кто вас уговаривал ехать к нам, да еще по такой дороге? — улыбаясь, вопросом на вопрос ответил Кремнев.

— Меня? Ну, обязанность, сознание долга… — с чувством достоинства изрек Жерновой.

— Вот и нас то же самое: долг, обязанность… И сознание, конечно…

— А вы, Леонтий Демьянович, спросите, как он начал работать, — сказал Дружинин.

— Ну, это нам известно как, — улыбнулся секретарь обкома. — Пришел, наверное, в контору, завел новую папку для бумаг…

— С папки у нас Забазных начинал, — заметил Дружинин. — Николай Семенович в конторе появлялся только вечером.

— Чем же тогда он днем занимался?

— Пусть сам расскажет.

— Чего же говорить — дело пройденное,— шутливо отмахнулся Кремнев.

— Ну нет, уж вы расскажите, — заинтересовался Жерновой. — Это любопытно.

— Любопытного тут мало, Леонтий Демьянович, — ответил Кремнев. — Лето у нас короткое, с дождиками. Здесь ведь не завод, крышу над головой не поставишь… Раньше в семье-то как бывало — отец знал, кого куда и в дождь нарядить. А здесь ведь тоже семья, только побольше малость. Чего же мне в конторе околачиваться, надо к людям… Вот и решил вначале с каждым познакомиться. Заходишь в дом и видишь все как на ладони: и порядок какой, и как живут люди, и в чем нуждаются. Смотришь, одной семье надо помочь хлебом, другой — перекрыть дом. Позаботишься о человеке — человек-то добрее становится. Он силу в себе почувствует, станет себя больше уважать. — И вдруг, спохватившись, спросил: — Признавайтесь, проголодались? — и повернулся к костру, который уже прогорал.

— Теперь мы взбодрим его, — сказал Кремнев. — Трактористы тут обедали… А мы свое блюдо изготовим… Отбивных да бифштексов, конечно, у нас не будет, а каша пшенная с дымком — завсегда есть…

Кремнев сбросил с себя темный, коробившийся от сырости дождевик и. оставшись в полувоенном вылинявшем кителе, таких же галифе, резиновых сапогах с широкими голенищами, принялся за дело. По-мужски неуклюже он помыл котелок, потом налил в него из бидона воды, положил крупы, соли и повесил его над вновь разгоревшимся костром.

Через каких-нибудь полчаса каша была уже готова. Горячая, разварная, она ароматно пахла и дразнила аппетит.

Николай Семенович достал из большой корзины тарелки, положил в одну из них несколько ложек каши, полил сверху маслом и подал ее Жерновому. Потом стал угощать Дружинина и шофера.

— Ай да каша — пища наша, — обжигаясь, хвалил Жерновой. — Пожалуй, она не только вкуснее, но и сытнее знаменитой тру-хинской ухи. — И он весело, по-мальчишески подмигнув шоферу, рассказал, как собирались их накормить ухой в Фатенках.

— Может, добавить? — спросил Кремнев.

Жерновой ответил не сразу, словно раздумывая, как ему поступить, и все же не устоял — протянул тарелку.

— Кашу в рот возить — не дрова грузить.

Все рассмеялись и тоже потянулись за добавкой.

Потом выпили по стакану молока, закурили. Откинувшись к дереву, Жерновой лениво выпускал изо рта колечками дым и наблюдал за бульдозером, который по-прежнему деловито строгал торфяной пласт.

Рядом с Жерновым сидел с трубочкой во рту и Кремнев. Докурив, он выбил о пенек пепел, достал из полевой сумки карту и, не спеша развернув, разгладил ее рукой. Карта была не старая, но изрядно потрепанная, — видно, что хозяин не расставался с ней, как не расставался со своей небольшой с изогнутым чубуком трубкой, которую все еще держал в руке.

— Вот наш совхозный массив,— сказал он. — Видите, как деревеньки разбросаны, ровно черт горохом играл да рассыпал. Что ни полянка — деревенька в десять, а то и в пять домов. И сеем по старинке, в каждом поле все есть — от репы до гороха.

— И клевера? — хитровато усмехнулся Жерновой.

— И клевера, — спокойно ответил Кремнев и, на миг вскинув на него открытый взгляд, снова стал набивать табаком трубку. — Клевера и травопольная система — это две вещи разные, товарищи. Давайте говорить по-честному, откровенно. Скажите, разве раньше была у нас в здешних краях эта самая система? До системы ли, когда и севооборотов не было. Спасибо, хоть сеяли клевера, а то бы совсем запустили землю.

Кремнев прижег трубку спичкой.

— Тут у нас еще одна думка есть, — сказал он. — Я нынче был на стройке комбината. Строят они там дома. И вот в одном месте экскаватор наткнулся на известковый туф. Начальник стройки к нам: так, мол, и так, ребята, пользуйтесь моментом… Я приехал, осмотрел, и верно — пласток неплохой. А мы ведь откуда известь возим? Как говорят, за морем телушка — полушка, да рубль перевоз. А тут совсем рядом. Торф да известь для наших полей — это то, что и надо.

— Ас деревеньками как решили поступить? — спросил Жерновой.

— Поселок городского типа собираемся строить, Леонтий Демьянович, — ответил Кремнев. — Правда, у нас электроэнергии своей нет, но и тут обещали помочь нам. А будет энергия— кирпичи станем делать. Будет кирпич — будут и дома. Глядишь, годиков через пять и людей соберем в один центр. Да и не только деревеньки — и поля и луговья сводить надо. — И Кремнев ткнул чубуком в левый угол карты. — Леса, кустарники, речушки мелкие… Овец надо разводить, коров. Специализацию вводить. А нам свиней рекомендуют, кур. Нельзя так планировать, товарищи!

— А кто вам мешает? — насторожился Жерновой.

— Все — и район и область. Дайте нам свободу, не мешайте…

— Из-под контроля хотите уйти?

— Ничуть, Леонтий Демьянович, — еще настойчивее возразил Кремнев. — Дайте нам конкретное задание: столько-то тонн, скажем, сдать хлеба, столько-то мяса, молока… Да не на один год, а на несколько… А как мы все это добудем, что станем сеять, какой скот разводить — об этом разрешите подумать нам с людьми нашими. Доверьтесь, одним словом…

18

Жерновой ворочался на узкой райкомов-ской кровати, не раз вставал и курил и снова ложился, приказывая себе: спать, спать… Но перед ним снова вставали люди, которых он

нэданнэ зстретил,— и худенький седой старичок с подстриженными в скобку волосами, и молодой, энергичный Дружинин, и уверенный в себе Кремнев…

«Доверьтесь, не подведем», — вспомнил он слова Кремнева. — Но могу ли я, секретарь обкома, довериться им, поступать так, как они хотят? Не ошибусь ли в таком трудном деле? Не бросят ли мне в глаза при очередной встрече: «Дыроватоты судишь, товарищ Жерновой»? Нет, дорогие товарищи, мало мне одного доверия. У партийных работников есть святое правило: доверяй, но и проверяй. Не бери все на веру. Я всегда поступал так, и только так. Вот и нынче хотел доказать… Думал сделать лучше, а получилось хуже — загнал комбайн в вязун. Что обо мне подумали комбайнеры? Как расценили мой поступок Дружинин, Кремнев?» И снова перед глазами встал старик. Большие со скрюченными пальцами жилистые руки. Спокойный, несколько глуховатый голос: «Все дело ноне в хлебе, робя…» И прав он. Нынче вырос хороший урожай. Будет чем рассчитаться с государством. Будут и семена. И колхозникам достанется вдоволь на трудодни. Надо только успеть убрать. Теперь дорог каждый час, каждая минута…»

Жерновой повернулся на другой бок, взял со стола журнал, прочитал полстраницы и, отложив его в сторону, позвонил Янтареву.

— Сводка по федерации за декаду поступила? — спросил он.— Как там идут соседи? На каком месте Лазуренко? На два уже обогнал?! Как это он успел? Узнай у Пекуровского, включил ли он завтрашний отчетный день?.. А почему? Предположительно можно же знать, сколько заготовил!…

С неудовольствием он опустил трубку, прошелся босыми ногами по вытертой старенькой ковровой дорожке, толкнул рукой оконную створку. Пахнул холодный, влажный воздух. Дождь перестал, но, видать, совсем недавно — с крыши в кадку падали легкие редкие капли.

За окном в предрассветной дали угадывалось Краснолудье. Сколько колхозов… А заводов сколько, леспромхозов, новостроек… Какие же надо плечи, чтоб выдержали такой груз?

Жерновой снова взял трубку и вызвал Дружинина.

— Не спишь? Знаю, что не спится. Но все же надо и спать. Хоть мы с тобой и партийные работники, но без сна не обойдемся,— шутливо сказал он и уже строже и доверительнее: — Так вот, с рассветом я выезжаю в Краснолудск. Надо поднажать на хлебосдачу. У начальника стройки возьми на уборку людей. Будет упираться — решай вплоть до вызова его на бюро. Никакой скидки. Насчет авансирования? — И, помолчав, добавил: — Обождем с авансом пока… Посмотрим, как план выполнять будешь…

Остаток дня Игорь провозился с комбайном. Он несколько раз бегал с топором в лес, под-кладывал ольховник под колеса. Но все было напрасно.

Умаявшись, он сел на обочину дороги и достал папиросы. «Говорил же, не пойдет,— с досадой подумал он.— Без трактора теперь никак не вылезти. А где его взять, этот трактор?»

Он откусил кончик папиросного мундштука, выплюнул его. Вот уж не повезет так не повезет! А тут еще наказывала вовремя вернуться домой, нигде не задерживаться — у Клани день рождения.

Докурив папиросу, Игорь завел мотоцикл и поехал домой. Опустившиеся на землю сумерки и вязкая дорога не позволяли ехать быстро. Да он особенно и не торопился — домой его не тянуло. И чем ближе Игорь подъезжал к деревне, тем тягостнее становилось на душе.

Еще издали Игорь увидел свет в горнице. Это полыхает тещина люстра с замысловатыми медными кренделями. Ее зажигают в Купоросихином доме в особых случаях, когда собираются гости.

Игорь не спеша снял с себя в сенях промокший ватник, стараясь оттянуть время, неторопливо умылся, утерся свежим полотенцем.

— Мог бы и другим утереться, не видишь — для гостей, — проворчала вышедшая в сени теща и склонилась над пузатым бочонком.

Брызнула тугая струя в большую начищенную ендову, запела, забулькала. Нацедив браги, старуха заткнула деревянным кляпом отверстие в бочонке, на ходу отведала из ендовы.

Вернувшись в горницу, сообщила гостям:

— Игорий Иванич наш заявился.

— Наконец-то,— сорвалась со стула Кланя с рюмкой в руке и. завидев мужа, весело добавила: — Где же ты пропадало, горе мое луковое?

Игорь не ответил,— здороваясь, он оглядел гостей. На диване сидел Платок Забазных, напротив него, на стульях, — худенький и рябоватый директор маслозавода с женой, которая была выше его на полголовы.

— Так-таки и не хочешь меня поздравить? — все еще не выпуская рюмки, уже с обидой спросила Кланя.

— Да ведь я поздравлял уже.

— Так в прошлый-то раз мы Кланиного андела отмечали,— пояснила теща.— А теперь другой поднять тозик надо… Поднимемте, дорогие гостеньки!

— Ваше здоровье;— поддержал ее Забазных и, запрокинув голову, быстро вылил пузатую рюмку в рот.

Выпил и директор маслозавода. Чокнулись и пригубили из рюмок женщины.

— А ты чего же, Игорий Иванич, церемонишься? Выпей, — опять пропела теща. — Дома, в кругу своей жены, всегда можно.

— Как это ты сказала, Клавдия? Луковое горе, что ли? — подцепляя на вилку дряблый, с разлохмаченными краями грибок, спросил, усмехаясь, директор. — Поясни нам, отчего в наше счастливое время ты так назвала своего супруга —горе, да еще луковое?

— Это Клавдия Михайловна аллегорией выразилась,— желая смягчить разговор, пояснил за молодую хозяйку Забазных и, хлопнув Игоря по плечу, спросил: — Не так ли, старик?

— Да вы закусывайте маслицем-то, — не сводила глаз с гостей Купоросиха. — Егорий Потапыч, ну-тко…

— Не угощайте, мамаша. Хоть я тоже глава на заводе, а масла не люблю.

— Это я его отучила, чтоб не полнел да не старел, — заметила жена директора.

— И сама, Нонна, не ешь? Телесами-то ужели с грибов этакая?

— В молодости, не скрою, любила жирное, а теперь и я не пользуюсь жирами, разве что в пищу кладу. Теперь на витаминах больше. Да чего тут, давайте-ка лучше попросим самого хозяина штрафную выпить.

После того как Игорь выпил штрафную, Купоросиха подсела к Платону Забазных и тронула его за руку:

— Посмотри-кось, Платон Власьич, на птенчиков-то моих. Как два воробышка сидят. Но ведь сами знаете, вы человек образованный, этим воробышкам тоже зернышки нужны. Нельзя ли усадебку на Игория нарезать, Платон Власьич? У вас ведь он работает…

— Зачем вы говорите-то об этом? — обиделся Игорь.

Но тут теща подняла руку с растопыренными пальцами:

— И-го-ри-й! Ты чего такого понимаешь в жизни? Поработал — да домой, да за книжки. А до них ли теперь, когда свилась семейка! Надо о хозяйстве думать. Вам только’ на стол неси пожирней да зажаристей, а откуда взять?

— И не прошу…

— У тебя, Игорий, жена! Дитенок малый скоро будет.

— И ему хватит.

— Ну вот, поговори с этаким…

— Устрою, Домна Архиповна,— пообещал Забазных.— Устрою… Это же все в моих руках: дам команду — бригадир саженем раз-два, и готово.

— А я вот спрошу вас, Власыч,— громко икая, подстал директор маслозавода.— В будущем и для моего коллектива землицы у вас нельзя заполучить?

— Конечно же, — ответил раскрасневшийся Забазных. — Только условие — помогать мне в уборке.

— Это мы завсегда шествуем. — И. встав, директор полез целоваться, приговаривая: — Дружески шествуем, дружески…

Как только гости разошлись, Купоросиха, не утерпев, упрекнула зятя:

— Шальной ты. Игорий. Ну-к, председатель дает — да отказываться?

— Не встревай в наши дела, — оборвал он тещу.— Не лезь, говорю…

— На-кось, как заговорил, зятенек! Кланя, ты слышала?

Игорь схватил. недопитый стакан водки и, судорожно сжав его, на глазах тещи залпом выпил.

— Вот так Игорий! Стаканами опрокидывает и не морщится! А еще спервоначалу куражился, дескать, не могу, организма не принимает.

Вдруг в это время Игорь резко встал с поднятым пустым стаканом. Купоросиха всплеснула руками:

— Люстру-то, люстру угробит, разбойник!

— И угроблю…

— А-а-а! Кланя, спасай, Кланя! — И старуха повисла своим грузным телом на плечах у зятя.

20

На следующий день утром к дому Купоросихи подкатила эмтээсовская передвижная мастерская, которую ласково величали «сестрой милосердия». Из кабины выбрался сам директор Волнухин и, слегка ссутулясь, пошел по тропинке к крыльцу.

— Игорь-то дома? — войдя в избу, спросил он.

— На повети вон прохлаждается, — сквозь зубы ответила старуха и загремела на кухне чугунками.

— Не захворал ли?

— Как же, возьмет его боляток.— И, выскочив с ухватом в руках, Купоросиха запричитала: — Вчерась как накукарекался, как начал воевать да подбрасывать… Кланя вон так с подзатыльниками и ушла. К фершалу надо бы да в милицию за такие проделки. Принимайте меры. товарищ директор, а то мы сами не вытерпим, примем.

Волнухин, нахмурившись, слушал старуху. Но вскоре понял, что всех ее жалоб не переслушаешь, сам пошел проведать Игоря.

Поветь была заставлена всякой домашней утварью — бочками, кадками, ларями, и Волнухин не сразу отыскал меж них своего комбайнера. Тот, одетый, лежал на голом полу: под головой — охапка прошлогоднего слежавшегося сена.

— Ты чего же, Игорь? — с укоризной проговорил Волнухин. — Аль не видишь, погода какая? Сам товарищ Жерновой проверял твой комбайн, а тебя и на месте нет. Ведь дано же тебе указание в пять часов на работе быть!

Игорь приподнял отяжелевшую голову, что-то пробурчал и снова уткнулся лицом в сено.

— Уж и впрямь не с похмелья ли? — удивился директор. — Ну-ка, покажись. Так и есть, напоили, видать, парня.

— Споишь его, — огрызнулась сзади старуха. — Пробовали за руки держать, да где там — стаканищами опрокидывать начал.

— А-яй-яй… Вот как ты на мобилизацию секретаря обкома отвечаешь, а-а? А я еще тебе рекомендацию в партию дал. Да разве мыслимо эдак в обществе вести себя?

— Так его, так, товарищ директор… Спасу от него не стало. Пуще его кали, во всех направлениях. — И теща схватила зятя за руку. — Ну-ко, ученый-переученый, вставай…

Игорь с трудом поднялся, оперся о ларь. Пошатываясь, он молча выбрался из закутка. Зачерпнул пригоршнями воды из кадки, стоящей под водостоком, плеснул в лицо и принялся заводить мотоцикл. Руки дрожали, не слушались…

К полудню Игорь вытянул комбайн из под-морья. Работа на какое-то время отвлекла его от гнетущих мыслей, однако нет-нет да и вспоминал жену. И чем больше думал о ней, тем яснее становилось, что со всем этим надо кончать… А вдруг все останется так, как было? Неужели так и живут люди, — не любят, но подделываются под любовь, стараются показать, что у них все в порядке? Какая же это жизнь? Кому она нужна? Надо уходить… А как посмотрят другие на это? Хотя бы та же Инна-Длинна? Или, может, смириться, стараться угождать теще. Но ведь так жить — значит говорить друг другу неправду… Зато уж никто не упрекнет, а в райкоме комсомола наверняка будут довольны.

Ему снова захотелось увидеть Маринку, поговорить с ней. Может, доехать до Фатенок, слышал, она там работает…

Под вечер на поле завернул возвращавшийся из колхоза Дружинин. Пока Игорь объезжал круг, он походил по полю, потрогал рукой пухлые валки. Солома от вечерней прохлады уже слегка повлажнела. Дружинин посмотрел стер-ню — не высок ли срез, и, оставшись довольным, закурил.

— Ну как? Не буксует? — спросил он, когда Игорь, поравнявшись с ним, остановил комбайн.

— Пока нет.

— Вот и хорошо. Теперь, ты друг мой, жми на все педали. Время для уборки у нас ох какое короткое. И обязательство ты взял не маленькое.

Игорь машинально кивнул в ответ, все еще думая о своем: «Маринка, Маринка! Если бы увидеть тебя, поговорить… И Фатенки-то не так далеко — можно бы обернуться быстро…»

— Харчи-то у вас есть? — перебил его мысли Дружинин.— Если что, просите у Кремнева, не стесняйтесь.

— Будем просить, — отозвался Игорь, все еще думая не о том, о чем его спрашивал Дружинин.— Сергей Григорьевич…— неожиданно для себя начал он.— Вот какое дело… Мне бы отлучиться на денек надо.

— А что у тебя?

Игорь опустил глаза: сказать правду или обождать? Сказать бы, но какой толк? Все равно не отпустит, ведь в самом деле уборка, понимать надо.

— Секрет, значит? — усмехнулся Дружинин.

Игорь и на этот раз не ответил, надвинул на глаза кепку с пуговкой наверху и, повернувшись, молча пошел к комбайну.

Поздно вечером, когда уже выпала роса и работать на комбайне стало трудно — площадку забивало отсыревшей соломой,— Игорь сел на мотоцикл и помчался в соседнюю деревню. Подъехав к дому, стоящему у самого оврага, постучал в окно.

— Переночевать, Валера, пустишь?

— Чего же спрашивать, заходи, — отозвался тот и, открыв дверь, впустил гостя в избу.

Они наскоро поужинали и, так как время было действительно позднее, сразу же завалились спать. Игорь лежал и думал, что зря он» не рассказал обо всем Дружинину. Надо было рассказать все, все. Сергей Григорьевич понял бы меня, посоветовал, как быть. А может, идти к отцу Маринки и прямо ему все выложить? Но ведь он скажет, что у тебя жена есть. Как же быть-то теперь? Что делать?

Прошло еще с полчаса, Игорь ворочался. Наконец не вытерпел и, приподнявшись, тихонько окликнул:

— Слушай, Валер, ты не спишь? Будь другом, съезди завтра к Купоросам. Забери у них мое все — белье, книжки…

— Неужто уходишь?

— Ухожу.

21

Узнав о том, что Игорь Порошин ушел от Клани, Инна возмутилась до глубины души. Ведь совсем недавно она дала ему прекрасную характеристику, так сказать, поручилась за него, что он никогда ничего плохого не позволит, ни в труде, ни в быту…

Она тотчас же направилась в райком партии и попросила возвратить характеристику, заявив, что нельзя таких неустойчивых людей рекомендовать. Но ей отказали: Порошин уже принят партийной организацией в кандидаты, и теперь вопрос о нем будет стоять на бюро райкома.

Инна забеспокоилась: в каком же незавидном” положении окажется она сама на заседании бюро. И чтобы не попасть впросак, она в тот же день пошла на прием к Дружинину. Вначале она рассказала ему о том, как проходят комсомольские собрания, затем договорилась о дне проведения пленума и только в самом конце разговора, будто между прочим, заметила:

— Ошиблись мы, Сергей Григорьевич, в одном нашем товарище.

— В ком?

— Да вот есть такой… Порошин.

— Игорь Порошин?

— Понимаете, женился… И вот имею данные, что оставил жену.— И, словно чувствуя свою оплошность, стала пояснять: — Мы ведь до сегодня ничего не знали. Характеристику даже хорошую дали… Но поскольку он нарушил комсомольскую этику, мы, разумеется, не можем давать ему положительную рекомендацию. Пусть он и хороший производственник, но… С нашей стороны все же непоследовательно будет.

— В чем .непоследовательность?

— Так мы же его предупреждали, чтоб в быту-то он, как стеклышко, чист был. А он видите, как поступил? Не оправдал нашего доверия,— ответила Инна и вдруг заметила, как изменилось лицо Дружинина, словно он стал чем-то недоволен. И, стараясь оправдаться перед секретарем райкома, добавила: — Подумать только, провел и меня, обманщик!..

— А вы были у него? — спросил строго Дружинин.

— Не успела еще, Сергей Григорьевич. Да и скрытный он какой-то, все равно не откроется мне.

— Вот это и плохо, что не откроется. Какие же мы руководители, если люди не идут к нам за советом? Поломалась машина — придут, а вот беда у человека стряслась — мы об этом узнаем самыми последними. А ведь живем-то мы не ради машин, машины созданы человеком и — для человека. Жалеете, что не успели вызвать его на бюро. А надо ли?

— Как же без бюро-то, Сергей Григорьевич? Ведь сколько мы твердим об этом? На пленуме даже вопрос о дружбе и товариществе стоял…

— Вопрос-то стоял, не спорю. Но там говорили вы вообще, давали советы всем. А вот каждого в отдельности не знаем. Кто как живет? К чему стремится? Какие у него мысли.

t’j

мечты? В чем он силен и в чем слаб? Что у него лежит на душе? К примеру, взять Игоря. Допустим, что он вернется к семье, ну, а дальше как? Уверены, что от этого будет польза? Найдут они ключи к сердцу друг друга? Или будут жить вместе, под одной крышей, и по-прежнему оставаться чужими?

Дружинин достал папиросы и, подойдя к окну, закурил. Среди множества секретарских дел, самых разных и, казалось, самых неотложных, вопрос о судьбе Игоря вдруг как-то сразу выдвинулся на первый план, как будто и был тот самый неотложный и важный, который надо решить немедленно. Да это и было для Дружинина сейчас именно так. Как только приехал в Талицу, он сразу заметил Игоря… Вместе работал с ним в МТС, посоветовал ему поступить в вечернюю школу. Он видел, как на его глазах рос парень, внутренне становился богаче, и Дружинин радовался этому. И вдруг такое говорят о нем…

Когда Инна вышла из кабинета, Дружинин позвонил жене и сказал, что, вероятно, к ужину он запоздает — хочет поехать в колхоз и повидать одного комбайнера.

Часом позднее Дружинин разыскал Игоря на кожуховском поле — комбайнер только что сдал агрегат своему напарнику. Дружинин заметил, как Игорь изменился. Лицо осунулось и потемнело, волосы не подстрижены и клоками выбивались из-под кепки.

Дружинин подошел к куче соломы, поворошил ее, пытаясь найти уцелевшие колоски, но их не оказалось. За работу следовало похвалить — Игорь заслуживал этого, но Дружинин на этот раз вел себя по отношению к нему сдержанно.

— Ну что ж, как будто неплохо, — вернувшись к комбайну, сказал он. — Поработал, пора и отдохнуть. Может, подвезти тебя?

— Я ведь не живу дома-то, — признался Игорь. — Ушел я, Сергей Григорьевич, от них.

— Как же это получилось?

— Всего сразу не расскажешь, — уклончиво ответил Игорь и потянулся в карман за папиросой. — Тут ведь такое дело.!. Ну, не уважаем, что ли, друг друга, не любим вроде как…

— А может, ты в чем и сам виноват?

— Так я же и не оправдываюсь, Сергей Григорьевич.

— Если ты виноват, надо вернуться и извиниться…

— Перед тещей, что ли?

— Да ты не сердись. Я ведь тебе помочь хочу. Теща что — не с тещей жить, а с Кла-ней. С Кланей надо и говорить. Может, возьмем да и съездим сейчас к ним?

— К ним? Ни в жизнь!

— У вас же ребенок будет…

Игорь не ответил, он и не знал, как ему ответить на это, стоял растерянный и жалкий.

— Вот видишь… И трудно ответить — это верно, — сказал Дружинин. — Я хоть и постарше тебя, а тоже молодожен. И знаю, советовать в этом деле нелегко. Только съездить-то туда надо бы, а? Познакомишь меня с женой. Посидим, побеседуем…

— Не получится разговору, Сергей Григорьевич, — словно прося пощады, сказал Игорь. — Они же знаете какие купоросы ядовитые.

— Не поедешь?

— Не поеду.

«Не перегорело, видать», — подумал Дружинин.

— Ну что ж, тогда до свидания, — сказал он. — Только подумай хорошенько обо всем. На днях как-нибудь встретимся, договорим… А насчет уборки — поднажмите, ребята, сентябрь ныне обещает быть дождливым.

22

Жерновой однако крепко перетряхнул в Краснолудске руководящие кадры. В обкоме ли, в облисполкоме — куда ни загляни, — повсюду новые люди. Но это только казалось на первый взгляд. Так или иначе, многие из них были давным-давно знакомы друг с другом. Они только сменили места работы: тот, кто был подчиненным, неожиданно стал начальником, а начальник подчиненным. В руководящий аппарат мало кого выдвинули из низов, из числа рядовых работников, по-прежнему осталась та же старая «обойма» установившейся здесь номенклатуры, которая была и до Жернового.

Но Жерновой считал, что все идет своим чередом. Беспокоило лишь одно: кто же будет председателем облисполкома — так сказать, его правой рукой? Кое-кто советовал Федора Янтарева. Но ведь Янтарев слишком упрям, человек со своим мнением, чуть что — не сразу и уломаешь его. Вот и ныне… Когда Жерновой вернулся из «дальнего угла», ему захотелось рассказать о своей поездке прежде всего Янтареву, который тоже — только что из командировки.

— Давайте обменяемся мнениями, — собрав секретарей обкома, сказал Жерновой и начал первым.

Конечно, секретарь обкома не всем увиденным был доволен, но после того, как он побывал у Кремнева, настроение его улучшилось и дорожные неприятности как-то сгладились сами собой.

— Понимаете, как товарищ Кремнев развернул дело, — рассказывал он. — Заготовляет торф… Собирается строить поселок городского типа. Через год наш дальний угол и не узнать… И Дружинин… Я сперва думал о нем иначе, а посмотрел — ничего, потянет район. Был и у Трухина… Ну, этот, конечно, опытный работник. Помните, самый плохой колхоз там был? Теперь Глушков Матвей его возглавляет, — тоже кое-что придумал. На кипрей собирается вывозить пасеку. Это же, представляете, — деньги… Раньше, помню, пасеки у кого были — у богатого мужика. А богатый мужик понимал, где деньги даровые можно ухватить.

Жерновой достал папиросу, закурил.

— Ну, а какие у вас впечатления, товарищи?— выпуская изо рта табачный дым, спросил он.— Федор Терентьевич, вы-то как съездили?

— Вы вот здесь, Леонтий Демьянович, хвалите Трухина, а ведь он опять о семенах не думает…

— Ну, конечно же, Федор Терентьевич, — прервал его Жерновой, вдруг почему-то приняв его замечания на свой счет. — Конечно же, и у Трухина есть недостатки, есть, но в целом-то район с его приходом прогрессирует…

— Вот я и говорю, по семеноводству пока прогрессирует в обратную сторону. И. может, не хвалить его надо, а призывать к строжайшему порядку.

Слушая Янтарева, Жерновой опять подумал: «Нет, Янтарев, ты мне тут не помощник… Ты только отрицательные стороны подмечаешь, а положительного не видишь. На положительном надо воспитывать людей, на успехах…»

Сразу же после разговора он достал личные дела членов бюро. Просматривая их, Жерновой вдруг вспомнил о Селезневой: «Не выдвинуть ли ее на пост председателя? Образование есть. Опыт руководящей работы — тоже. К тому же и женщина, а женщины — народ покладистый».

В тот же день он написал об этом в Москву — и снова взялся за сводку об уборке.

Урожаи в Краснолудске удаются по-разному, год на год не приходится. Бывают годы ржаные, когда уродится одна озимая рожь, а яровых — нет; бывают, наоборот, яровые хорошие, а рожь или вымерзнет или колосом не выйдет; бывают годы гороховые — гороху нарастет невпроворот, все поля уставят темно-бурыми стогами: бывают неурожайные, лихие годы — ни ржи тебе, ни гороха, ни овса… И тогда одна надежда у людей—податься в лес, на заработки.

Нынче, на счастье, все удалось. Тут тебе и рожь колосиста, и ячмень-усач тяжеловесен, и горох стручист, и лен чуть не до плеча. Только успевай убирать.

Не прошло и месяца, как уже в обком посыпались рапорты. Пока что поступали они только от передовых колхозов, но пройдет какое-то время —и будут отчитываться в целом районы. И, уж конечно, первыми это сделают южные…

Приглядываясь к сводкам, Жерновой отдавал предпочтение полянцам, одному из передовых южных районов области. Иначе и не должно быть — и район, все знали, крепче, и руководство… Поэтому для всех было неожиданностью, когда в последние дни полянцев обогнали три других района, и первая, самая первая телеграмма о выполнении плана по хлебу поступила из Верходворья.

Вечером Жерновой собрал членов бюро и, держа в руке телеграмму, сказал:

— Не думали, а вот смотрите-ка, Дружинин-то отвоевал переходящее знамя.

— В этом повинны вы, Леонтий Демьянович, ездили-то вы туда, — потирая руки, промолвил Пекуровский.

— Ну, нет, товарищи, не будем чужие успехи приписывать себе. Тут в другом секрет: урожай в этом году у них отменный.

— Я же говорил, что им заниженную норму дали, — опять вставил Пекуровский.

— Это всегда можно отрегулировать, — заметил Бруснецов.

Мысль Бруснецова Жерновому пришлась по душе. Он окинул взглядом собравшихся и, увидев вдруг нахмурившегося Янтарева; спросил:

— Уж вы, Федор Терентьевич, опять не против ли?

— Вообще-то я считаю принцип этот с «дополнительными» не совсем правильным, — ответил Янтарев. — В годы войны, может, у нас и было основание поступать так, но теперь, теперь же другое время… Дополнительными заданиями мы не только вводим уравниловку в распределении доходов, но и главное — подрываем веру у колхозников в справедливость оплаты труда… Мы лишаем их материальной заинтересованности, и вообще мне не понятно, почему у нас такая поспешность? Уборка еще в разгаре, семена не засыпаны…

— А на что семенные участки? — спросил Пекуровский.

— А знаете ли вы, начальник сельхозуправления, что из себя представляют ваши семенные участки? Скажем, у того же Трухина? Это только фикция, что семенные. Там все посевы перепутаны. В хлебосдачу везут первое попавшееся зерно… Это же нарушение постановления, но мы не замечаем, мы звоним в один и тот же колокол: «Давай форсируй

план!»

— Уж вы це против ли плана?

— Я против произвола в планировании, Леонтий Демьянович, — уже тверже сказал Янтарев. — Решая одну задачу, мы зачастую не думаем о другой, о третьей… У нас все как-то получается разобщенно, без взаимосвязи. А ведение сельского хозяйства без этого ведь немыслимо. Сейчас идет осень… А пора уж думать и о будущей весне, о семенах… Пора думать о зимовке скота… думать о кормах, о фураже…

— О фураже вы напрасно беспокоитесь, — приподняв руку с растопыренными пальцами, словно бы стараясь оградить себя от возражения, спокойно ответил Леонтий Демьянович. — Выполним план, обратимся к министру, дадут комбикорма… помогут… И с семенами, полагаю, мы выйдем не хуже других. Не первый год живем, — закончил успокоительно он и, считая вопрос решенным, перевел взгляд на Пекуровского. — К вечеру прикиньте урожайность в разрезе районов, подсчитайте процент изъятия зерна с гектара. Что же касается знамени, будем присуждать по окончательным результатам…

23

Ночью Жерновой сам позвонил в Верходворье и. услышав голос Дружинина, первым делом поздравил его с успешным выполнением плана по хлебу.

— Неплохо у вас, неплохо, — сказал он приветливо. — Мы обсудили итоги работы, отметили вас персонально, но знамя все же решили пока не передавать. Надо подтянуть общий областной процент. Придется, товарищ Дружинин, раскошелиться — с вас пятьсот тонн причитается.

— Но позвольте, Леонтий Демьянович, — начал было Дружинин.

— Ничего, ничего, мы видели с вами — урожай у верходворцев нынче хороший. К тому же и норму в этом году мы, по секрету скажу, несколько вам снизили. Обсудите с товарищами создавшееся в области положение… Дело, конечно, не легкое, но помните, на трудностях и закаляются наши кадры. Начните, как всегда, с передовиков. Договоритесь с товарищем Щелкановым. Он депутат облсовета… Скажите, чтоб сдал минимум сто — сто пятьдесят тонн. Пусть вызовет на соревнование Кремнева. За ним пойдут и другие. Вот так… Ну что ж… желаю вам успехов…

Когда Дружинин опустил трубку, Валя, прислушавшаяся к разговору, не без тревоги спросила:

— Не в «Организатор» ли опять за хлебом?

— С них придется и начинать.

— Так и знала, — вспомнив недавний разговор с отцом, ответила с обидой Валя. — Раньше его не объезжали, а теперь и подавно…

Дружинина немного покоробили эти слова, но он сдержался, схватил со спинки стула брюки, дрожащими руками натянул их, быстро надел сапоги, пиджак и молча вышел на улицу.

Накрапывал дождик, робко шуршал по темно-бурой картофельной ботве, прихвачён-ной первым нежданным заморозком.

Дружинин не стал будить шофера, сам завел мотоцикл и, вскочив на сиденье, выехал за село!*

«Легко сказать — пятьсот тонн. Должен ведь Жерновой понимать: без хлеба колхозы не укрепишь, — думал Дружинин по пути в «Организатор». — Да он и сам в тот приезд был такого же мнения. И вдруг — новое задание! Чем все это вызвано? Ведь не требуют же с Краснолудья выполнения двух хлебных планов. Значит, это местная идея, внутреннее дело области. Какие-то районы поотстали, и вот за них приходится отдуваться другим. Почему, спрашивается, одни должны всегда идти коренными и тянуть общий воз в поте лица, а другие — плестись в пристяжке? Ведь земли-то у нас одни, машины тоже?

Но даже и не в этом дело, сложность в другом — откуда взять эти пятьсот тонн? Из продовольственного зерна? А что останется на трудодень? Почти что ничего, и район опять покатится вниз. Может быть, не трогать продовольственный фонд, а поубавить фураж? Но чем тогда кормить скот? В приплод пошло почти в четыре раза больше прошлогоднего. Без зерна — ни мяса не будет, нц молока. Откуда же тогда выкраивать эти пятьсот тонн? Из семян, что ли? Нет, к семенам прикасаться нельзя…»

Дружинин не заметил, как показалась колхозная усадьба, вот уже и ток, силосная башня, новенький, недавно построенный коровник…

«Уж не случилось ли что с Валей?»—стоя на обочине дороги, с тревогой подумал Петр Щелканов и, когда зять подъехал, нетерпеливо крикнул:

— Все ли у вас ладно?

— Все в порядке, — ответил Дружинин, здороваясь.

— А чего не спится?

— Жерновой не дает спать.

— Понятно… За хлебом, значит? — Щелканов выплюнул недокуренную папиросу, наступил на нее носком сапога, взглянул исподлобья. — Так как же это получается? Давно ли ты, Сергей Григорьич, мне говорил, что план выполни и — все?

— Придется, Петр Егорович, немного дать сверх плана.

—•- Знаю, как «немного», — еще больше нахмурился Щелканов. — Опять добровольно-обязательно? — И, помолчав, добавил: — Один решать не могу. Обсудим на правлении, поговорим с народом и, если решим, — выполним ваше указание. Но учти, придется тогда сдать и скот. Укажите, кому его передать?

— Скот не трогать!

— А что прикажешь?

— Сохранить надо скот, Петр Егорович!

— Черт вас в душу поймет! — все больше горячась, крикнул Щелканов. — Ну, как я сохраню его без хлеба? Не веришь — пойдем считать в контору.

Щелканов, как никто другой из председателей, любил считать. Каждая цифра для него имела свое магическое значение. Стоило прикоснуться к одной из них, как менялась и другая, а та, в свою очередь, тянула за собой остальные.

Не снимая с головы выцветший картуз. Щелканов сел за стол, взял счеты и озабоченно принялся стучать костяшками. У него уже все было размечено, каждому центнеру хлеба определено свое место. И вот теперь надо менять эти цифры, искать лишний хлеб… А лишний ли он в хозяйстве… Щелканов торопливо сбрасывал на счетах костяшки, и снова сердито метал их пальцами к левому краю, и снова морщился, будто от неуемной зубной боли.

— Будете брать хлеб — снимайте и меня! — в сердцах бросил Щелканов и с грохотом отодвинул счеты.

— Так отвечать нельзя, Петр Егорович…

— А так можно, товарищ секретарь? Сегодня у вас с Жерновым одна обедня, завтра — другая? Ведь мы, пойми ты, жить хотим. Раньше, бывало, мужик и тот свои ресурсы заранее знал, сколько дохода от хлеба получит, сколько ото льна. А я, председатель колхоза, сижу вот и не знаю: последнее ли это задание? Может, завернетесь с Жерновым еще разок-другой?

Слушая Петра Егоровича, Дружинин понимал, что тесть был по-своему прав. Поставь на его место Жернового, наверное, и он то же самое запел бы. Но Жерновой занимал другой пост и говорил совсем другое, и от этого «другого» теперь много зависело в верходворской жизни.

Так ни о чем не договорившись. Дружинин поехал обратно. Уже совсем рассвело. Не доезжая Верходворья, он встретил Сократыча.

— К вам еду за разъяснением, — сказал старик, слезая с лошади. — Не хотел, а пришлось… Вот квитанция по хлебу. Все как есть досрочно выполнили: и по весу и по культурам… Откуда же новое-то задание взялось?

Дружинин молча достал из кармана папиросы и протянул их старику. Прикурив от общей спички, спрятанной в пригоршни, спросил:

— Живешь-то сам как?

— Не важнецко, — признался тот. — Слыхал. наверное? Ушел ведь мой-то от них…

.— Это слышал.

— Конечно, шила в мешке не утаишь… Еду вот, о хлебе думаю, да и о них, дураках, приходится. Хлеб, к слову сказать, мудреное дело, а то для меня еще мудренее. Какой , манёвр найти, чтоб в семействе клеилось? И не придумаю. Потому и Игоря не виню, чего же винить — женился, как на льду обломился.

— А ёсли им уйти от старухи?

— Крапива-то старая не отпускает. Была вон у меня на днях. Плакалась в рушник, так, мол, и так… Просила принять меры. А какие я меры приму? Не важнецкое, одним словом, дело. Да чего об этом говорить. Разъясните лучше — с заданием-то как поступать? Область нажимает или своя инициатива появилась у вас? Ведь на животноводство замахиваемся…

— Знаю, Иван Евсеич, что животноводство без фуража остается.

— Вот и отстаивай фураж, к самому Жерновому стучись. Докажи, что баланец-то хлебный в колхозах не резина, не растянешь…

Вернувшись в райком, Дружинин тотчас же позвонил Жерновому и сказал, что с хлебом в районе положение напряженное, даже в самом лучшем колхозе у Щелканова…

— Подсчетами, что ли, вы занимались? — прервал его вопросом Жерновой.

— А как же не считать, без фуража остаемся, Леонтий Демьянович…

— Вы бросьте мне это доказывать, Дружинин, — крикнул Жерновой. — Еще хлеб в скирдах у вас… А сколько на корню? Знаете, сколько при поздней уборке в прошлом году было потерь? Организуйте по-боевому работу — вот вам экономия, вот и — задание. А вы, вместо того чтобы форсировать уборку, с подсчетами носитесь… Да разве с этого начинать надо? Надо собрать бюро. Сказать, что состоялось такое решение… Кстати, к вам выехал на помощь товарищ Янтарев… Как только приедет, дайте каждому члену бюро конкретное задание. Там, где можно взять больше хлеба, поезжайте с Ромжиным сами… С этого и начните… Три дня сроку вам…

24

Трое суток Жерновой не отходил от телефона. Трое суток районные и областные работники метались на забрызганных грязью «газиках» по разбитым осенним дорогам. Трое суток беспрерывно днем и ночью гудели машины, доставляя на государственные склады зерно.

Как только наступало утро, Жерновой включал радиоприемник и с тревогой слушал последние известия. И если среди скупых сообщений о выполнении плана хлебозаготовок не упоминались соседние области — успокаивался: не обогнали пока что Краснолудье. •

Рапортовали о заготовках хлеба еще только Украина, Казахстан, Дон, Поволжье… Области же средней России, а тем более северные, молчали. «Интересно, кто же выскочит из соседей первым? Ужели опоздаем?» И снова Жерновой садился к телефону, снова звонил, теперь уже не только секретарям райкомов, но и председателям колхозов, звонил всем, от кого зависело выполнение плана.

И вот, кажется, то, чего он так долго и тревожно ожидал, свершилось. На длинном секретарском столе, обтянутом зеленым сукном, разбросаны сводки. За столом еще нет жернов-ского «генералитета» — все в командировках. Здесь только уполномоченный по заготовкам Ховшанов, широкогрудый и низенький, с непомерно крупной, облысевшей головой, любитель горячих речей на трибуне; теперь он беспрестанно щелкает на счетах. Жерновой, заложив руки за спину, деловито вышагивает по ковровой дорожке, то и дело бросая взгляд на счеты.

— Ну что, вытанцовывается?

— По оперативке-то вроде все в порядке, — ответил Ховшанов и, сбросив косточки, поднял от стола голову. — Полагаю, что оперативка с документами не разойдется. Разве что малость…

— Ну, эту малость сам залатаешь, — махнул рукой Жерновой. — Готовь рапорт. Отправим и — за дело. Теперь — упор на мясо, на молоко…

Подписав рапорт и сказав, чтобы его передали немедленно на телеграф, Жерновой оделся и с чувством облегчения вышел на улицу.

Уже светало, и в этом предутреннем свете он впервые за последние дни заметил, как в соседнем скверике изменились деревья, словно каждое вырядилось по-своему. Одни стояли, как и раньше, с буйными зелеными кронами, другие — тронуты легкой, просвечивавшей сквозь зелень позолотой. Но были среди них и такие, которые уже пламенели густым багровым огнем. У каждого деревца своя судьба, каждое по-своему живет, по-своему и лист роняет. Вот так и люди… Не зря говорят: люди, как деревья, вместе живут, а стареют по-раз-ному…

Оттого ли, что лето пролетело незаметно и быстро, или от чего другого, Жерновому вдруг стало грустно, он нахмурился и, сев в машину, попросил шофера, чтобы тот отвез его на дачу.

Машина, мягко покачиваясь, выехала на центральную улицу города, обсаженную справа и слева удивительно хорошо прижившимися тридцатилетними липами и ясенями, свернула направо и, спустившись под гору, вырвалась к Луде. Простучав по деревянному настилу временного понтонного моста — рядом достраивался огромный железобетонный. — машина зашуршала шинами по гладкому асфальту.

Только что показалось из-за горы неяркое осеннее солнце. Шофер повернул прямо на бледно-желтый диск и прибавил скорость, словно стараясь догнать его, но диск нырял то за одно облако, то за другое и вскоре совсем пропал за серой с грязными подтеками дождевой тучей.

Перед глазами промелькнула маленькая, всего в три домика, деревенька, потом пошло поле с колкой белесой стерней, за полем начался березовый лесок, и минут через пять показались Черные Омутки.

Здесь, в березовой роще, на берегу вытянувшейся кишкой старицы со множеством небольших, но глубоких омутков с темной, коричневатой лоснящейся водой было построено облисполкомом еще до войны несколько рубленых дачных домиков. В одном из них летом жил Жерновой.

В этом году Жерновой наезжал сюда изредка — за цветами, так любовно выхаживаемыми под окнами дачного домика. Он отправил на лечение в Ялту жену, а сам, пока ее не было, жил в городе.

Леонтий Демьянович вылез из машины и оглядел цветник. Он любил это пестрое, живое озеро под окном. Здесь были и желтые с коричневыми крылышками бархатцы, и густые шапки разноцветных флоксов, и крупные огненные георгины, и белые, розовые, сиреневые махровые астры с длинными лепестками, и гладиолусы, выбросившие вверх свои причудливые звоночки, до того свежие и чистые, будто в самом деле вылитые из фарфора.

Взяв с перильцев ножницы, Жерновой принялся осторожно срезать цветы, потом вернулся к машине и протянул букет шоферу.

— Куда же мне столько, Леонтий Демьянович? — смутившись, спросил тот.

— Держи, держи… Цветы облагораживают человека. У тебя же дочка есть. Вот смотри, стоит сжать пальцами этот венчик, как цветок тут же раскрывается, будто глотает воздух. И называют-то его львиным зевом.

— И впрямь ведь, будто рот раскрывает, — удивленно покачал головой шофер, боясь дотронуться до нежного цветка своими огрубевшими пальцами.

Когда шофер уехал, Жерновой поднялся на крыльцо, сел на скамейку. Сколько здесь перебывало хозяев! Одни развешивали по деревьям скворешни, привлекая к себе птиц, другие расчищали и посыпали желтым песком дорожки, а он вот с Юлией разводит цветы. Говорят, был даже один секретарь, который не терпел грачей — они будто бы мешали ему спать. А вот ему, Жерновому, грачи не мешают. Наоборот, под их неустанный гвалт даже спится лучше, кажется, что где-то за окном шумит морская волна, перебирает гальку на берегу…

И ему опять вспомнилась Юлия… Почти двадцать пять лет назад встретился он с Юленькой в кинотеатре «Метрополь». Сидели рядом в голубом зале и, не обращая друг на друга внимания, смотрели «Петра Первого». И ни словом не обмолвились. Кончился сеанс, и они вышли на улицу. Девушка остановилась у цветочницы и залюбовалась свежими астрами. Леонтий взглянул на нее — смуглолицую, с двумя тугими косами, спускавшимися почти до пояса, и, переведя взгляд на астры, сказал: «А и впрямь хороши». Девушка удивленно оглядела незнакомца и застенчиво улыбнулась: лохматый, в сапогах, гимнастерке — и вдруг цветы. Но он неожиданно взял из корзины цветочницы два пышных белых цветка и преподнес их девушке. Так он познакомился со студенткой мединститута. На следующий день они снова встретились у цветочницы, снова сидели в голубом зале и благодарили цветы, которые случайно сблизили их.

Может, потому Юлия и не расставалась с ними. Как хорошо, что она скоро вернется домой, и все войдет в свою привычную колею.

Жерновой не дотронулся до ужина, с вечера приготовленного домработницей, а только выпил стакан кефиру и, открыв окно, лег в постель.

Назавтра пришла телеграмма — Юлия вылетела из Ялты в Москву самолетом. Он прикинул, когда жена должна быть дома: в столице она пробудет два-три дня, повидает сына, сделает необходимые покупки и выедет. И тогда снова дача оживет. Жаль, что уже мало времени осталось: того и гляди — из-за омутков пахнет сиверок, и по дорожкам запорхает снег.

…В тот день Жерновой не поехал в обком, — это был его первый выходной день за последние два месяца. Он вызвал к себе помощника и просмотрел привезенный им доклад к пленуму. Доклад ему понравился, хоть и пришлось в текст, как всегда, внести некоторые дополнения и уточнить кое-какие цифры.

Вечером Жерновой пораньше лег спать, чтобы накануне пленума как следует отдохнуть, но почему-то не спалось. Он взял газету и, бегло окинув ее взглядом, нащупал на столике книжку стихов, которую оставил приезжавший на каникулы сын, полистал ее, прочитал подчеркнутое карандашом стихотворение. «А ведь и в самом деле, о море-то неплохо сказано. — подумал он. — Совсем неплохо. И как ловко связал он море с любовью». Жерновой принялся было читать другое стихотворение, но это ему не понравилось, и он отложил книжку…

Утром Жерновой встал бодрым и отдохнувшим, вышел в полосатой пижаме на крыльцо, прошел в тапочках на босу ногу по аллее.

После прогулки он принял душ, позавтракал и стал одеваться. В шифоньере всегда лежала стопка заранее приготовленных женой сверкающих белизной рубашек. Их обычно Юлия сама 9тирала и сама гладила, аккуратно расправляя воротнички, манжеты. Одевшись, он обтер лицо одеколоном и, взяв шляпу, вышел — у крыльца уже ожидала машина.

Замелькала знакомая дорога, поле, деревенька, понтонный деревянный мост, а вот и городская улица, обсаженная липами и ясенями.

В приемной Жернового встретил Бруснецов. Длинное, худое лицо его, казалось, еще больше вытянулось, глаза за стеклами очков виновато бегали.

— Вам из Москвы, —• подавая телеграмму, глухо сказал он.

Жерновой развернул телеграмму-и вдруг, сникнув, молча опустился на диван.

— Оставьте, пожалуйста… — не своим голосом выдохнул он и, когда все вышли, ухватился руками за голову: — Юленька-а-а!

25

Шла зима, а Волнухин как слег осенью в больницу, так и лежал. Второй раз Авдотья послала ему гостинцы.

— Чего же ты не спросила, кто передачу-то привез? — принимая чемоданчик, упрекнул Степан Волнухин няню. — Не иначе как Сергей Григорьевич… Может, я и выглянул бы, поговорил…

Волнухин взял банку с вареньем, поддел на ложку — любимое, морошковое, — и поставил банку в тумбочку; туда же положил пирог с брусникой, ватрушки, пряники-сметанники. На дне чемоданчика нашел письмецо. Авдотья посылала поклоны, желала, чтоб он скорей поправлялся и приезжал домой. Уж очень она соскучилась по нему, да и сыночек все вспоминает..

«Как же Андрейка не будет вспоминать меня? — ласково подумал Волнухин. — Я и сам по нему весь истосковался. Теперь уж недолго, болезнь-то, видать, отступила. Может, через недельку и выпишут. Никак нельзя болеть дольше: не успеешь оглянуться, как и весна подскочит» .

Он поднялся, шагнул к окну, неторопливым взглядом окинул больничный двор: гараж с распахнутыми дверями, с красным крестом на кузове «неотложка» и… нянечка, которая приносила гостинцы. В валенках, в старом пальто, из-под которого выглядывал белый халат, она торопливо семенила ногами по тротуару.

«Эх ты, не дала, старая, свидеться со своим человеком. Поговорили бы с Григорьичем по душам. И как дела идут… И какие трудовые подарки к съезду район готовит. Здесь-то ведь не с кем поговорить, народ-то в палате такой собрался — не от земли…»

а

С ним лежали еще два человека. У самой двери — пенсионер Ерофеич, сухонький ворчливый старичок. Ему почему-то все было неладно, все не по нем: и ухаживают-то не так, и лечат… Как только речь заходила о чем-нибудь серьезном, он тотчас же вскакивал: «Да разве так бы надо? Бывало, мы-то раньше как работали?»

Рядом с ним лежал директор какого-то завода. Этот, напротив, был угрюм и молчалив.

Остальные три койки стояли пока свободными.

Однажды под вечер в палату торопливо вбежала нянечка, осмотрела свободную кровать, взбила подушку и вышла, а через несколько минут ввела под руку нового больного.

— Никак, товарищ Трухин? — словно обрадовавшись, не зная и сам чему, воскликнул Волнухин. — Да что же это с тобой стряслось? Давай сюда, рядышком. — И он протянул ему руку. — Пленум закончился?

— Уже… Со всех стружку сняли…

— За что?

— Как за что? За семена. Семвн-то в районах не хватает… — И, помолчав, Трухин пояснил: — У Жернового-то, слышь, беда ведь большая. Жену похоронил… Оттого, должно быть, и зол. Кому-кому, а мне нынче спуску не дал. Ты, говорит, старый работник, да еще аграрник, за семена, говорит, должен сполна ответить. Дружинин ваш тоже не отвертелся, выговорок схватил.

— А ему-то за что? — удивился Волнухин. — У наших семена должны быть. Спасибо товарищу Янтареву: побывал, разобрался и сказал: не трогать!

— Вот-вот, теперь и должны поделиться с другими районами. Дружинин должен взаймы дать. А он не дает. Ровно кулак какой прежний. Специально туда выезжал нынче Пекуровский, проверял…

— Ну, это, я тебе скажу, неправильно поступили, — возразил Волнухин. — Ты хоть и друг мне был раньше, а прямо скажу, с семенами вы сами прошляпили.

— Дак ведь это не первый год, милый.

— Это-то и плохо, Кондрат Осипович, что

не впервой шляпим. Получается вроде как не шибко кругло: не засыпал — выговор, и засыпал — выговор. -

— Небольшая разница есть — мне-то строгий дали.

— Мало еще тебе да.^и, — пробурчал из угла старик. — Раньше, бывало, мы как Делали? Получил нахлобучку, и опять — за дело, как нашкипидаренный. Больниц-то не было таких…

— А по-твоему, я на курорт сюда прибыл? — обиделся Трухин. Он снял полосатую пижаму, повесил ее на спинку кровати и залез под одеяло.

Волнухин присел к Трухину на краешек кровати и тихонько спросил его. какие еще слыхать новости.

— А такие, что ты, считай, скоро без работы останешься.

— То есть как это без работы?

— На пленуме выступил Щелканов и такое завернул! Говорит, Волнухину нечего трактора сторожить. Передать, говорит, их надо в распоряжение колхозов.

— Ну, с нашего Петрована это станется. Он давно об этом питает надежду. Только, по-моему, не машины надо передавать в колхозы, а колхозы в эмтээс.

— Ух ты! Много захотел! А земли? Земля-то ведь колхозная?

— Земля государственная, Кондрат Осипович.

— Как так? Она ведь навечно передана колхозам?

— А кто передал? — не уступал Волнухин. — Государство передало, вот и выходит, что она все равно общенародная.

— Верно, Волнухин, ты говоришь, — поддержал его ворчливый старик. — Другой председатель телегу не может содержать без скрипу, а ему трактора доверь…

— А все-таки, я думаю, отживает твоя директорская должность свой век, Степан, — словно подводя итог, сказал Трухин и попросил нянечку принести грелку. — Только ты не печалься. Председателем в колхоз пойдешь, вместо, скажем. Селезневой…

— Как это вместо? — удивился Волнухин.

— И этого не слыхал? Селезневу, брат, так подняли, что все теперь на цыпочках заходим. Председателем облисполкома на сессии избрали.

26

После рабочего дня Селезнева, уставшая и проголодавшаяся, вышла на улицу. В лицо дохнул свежий, по-февральски . колючий, дерзкий ветер. Еще вчера была оттепель, потом повалил снег, густой и пушистый. Днем он на пригреве раскис, а теперь опять подмерз и похрустывал под ногами, как битое стекло.

В скверике молодые дубки, липы, ясени покрылись изморозью. Вера Михайловна дотронулась до ветки, тряхнула ее — смерзшиеся капельки легонько зазвенели. Они были похожи на светлые бусинки. А рядом с бусинками, в тесном соседстве, тайком набухали почки. В природе стояла какая-то неразбериха и неустроенность, но уже чувствовалось дыхание весны.

Придя в гостиницу, Вера Михайловна сняла пальто, поправила перед зеркалом волосы и решила сойти вниз, поужинать в ресторане. Там было людно, а ей хотелось посидеть одной. Окинув взглядом зал, она направилась в угол, к крайнему столику, и неожиданно увидела Дружинина.

— Как хорошо, что ты здесь! — схватив его за руку и не выпуская из своей ладони, призналась она.

Сев за столик напротив Дружинина, Вера Михайловна ласково посмотрела на него. Сергей был все тот же, лишь около глаз чуточку прибавилось морщинок, а может, ей показалось. Но все же он выглядел сейчас несколько старше. Только глаза были по-прежнему мальчишеские и немножко грустные.

— Выпьем за твою новую работу, — предложил Дружинин.

— Нет, лучше за нашу встречу.

— …и за твой отъезд?..

— Ну что же, если хочешь, чтоб я скорей уехала…

— Это от меня уже не зависит, — с нескрываемой грустью сказал Дружинин и поднял наполненную вином рюмку. — Когда переезжаешь?

— И сама не знаю, Сергей. Татьянку придется пока оставить в деревне, — сказала она задумчиво и, помолчав, вздохнула. — Признаться. все это не очень-то нравится мне…

— Но ведь ты сама дала согласие?

— Знал бы, как все это вышло. — Она слегка прикоснулась своей рюмкой к рюмке Дружинина и снова взглянула на него. — Ты думаешь, я с охотой еду? Я страшно волнуюсь…

— И совсем напрасно, — возразил Дружинин. — У тебя же такой опыт. Работала первым секретарем горкома. — И, улыбнувшись, шутливо добавил: — Была, кажется, и председателем колхоза?..

— Не смейся, Сергей, как раз там я по-настоящему и поняла жизнь. И главное — лучше узнала людей. И колхоз вроде как поднялся, ведь верно же? Только в надежные руки передайте…

— Будем объединять, к «Организатору» присоединим…

— А не лучше ли к «Восходу»? — спросила Вера Михайловна. — Хотя Щелканов тебе сейчас и тестем доводится, но не обижайся — не любят его наши мужики.

«Это верно», — молча согласился Дружинин.

Поужинав, Дружинин и Вера Михайловна вышли в вестибюль.

— Проводи меня, — попросила она и пошла вперед по коридору, застланному вытершейся ковровой дорожкой. Открыла свой номер, сказала: — Извини, Сергей, но я должна объясниться. — Она взяла его за руку и взволнованно продолжала: — Я не думала… не хотела этого делать. Но я не должна уехать так. не высказав всего… И как кстати эта встреча…

Дружинин видел, как в полутьме горели ее глаза, слышал ее учащенное дыхание.

— Но ведь ты сама, Вера, так решила, — будто оправдываясь, сказал он.

— Знаю, дорогой… Я хочу, чтобы вы были счастливы. И вы, конечно, счастливы. — И вдруг, будто прощаясь навсегда, она прижалась к его плечу.

— Ну зачем же слезы, Вера, не надо, — словно растерявшись, прошептал Дружинин.

— Знаю, что не надо, сама виновата, — призналась она. — Но я женщина, и пойми… Горько мне. горько и обидно, что в жизни у меня не все так, как хотелось бы…

27

Назавтра Вера Михайловна снова была сама собой, будто и не было вчерашней усталости. Со стороны казалось, что работает она здесь уже много лет и со всеми давно знакома. Однако многие сотрудники ей не были известны, и Вера Михайловна старалась сейчас хотя бы бегло уловить в каждом из них какие-то характерные черточки, которые помогли бы ей ближе узнать этих людей. Как они работают, полностью ли отдаются своему делу или только исправно отбывают служебные часы, стараясь вообще не налегать на постромки, за которые они должны тянуть этот большой воз? А воз, который и ей придется теперь тянуть, и не просто тянуть, а быть коренной, — она знала, — нелегок. Здесь одним подписыванием бумаг не отделаешься.

И опять вспомнился Вере Михайловне «Красный луч». Там не было и приставного круглого столика с телефонами, и ковров на полу, не было и личного помощника — такого, как эта миловидная девушка, подстриженная под мальчишку, которая то и дело заходила в кабинет с бумагами. Но там все было ясно, любое дело знакомо, выстрадано ею.

Оставшись одна, Вера Михайловна взялась за бумаги и, не читая их, начала подписывать. А девушка приносила все новые и новые. Среди них были и разнарядки с колонками цифр, и распоряжения, и длинные постановления с таким обилием пунктов, что не скоро и доберешься до смысла.

Но вот, подписав несколько документов, она вдруг начала читать их. И чем больше вчитывалась, тем больше удивлялась, что во многих излагалось не то и не так, как надо бы. Она взяла один из них и тут же красным карандашом начала вычеркивать лишнее. Взяла другой и — поставила на нем жирный красный крест.

На круглом столике зазвонил телефон. Вера Михайловна, еще не привыкнув к множеству трубок, взяла крайнюю, но, оказывается, звонил средний телефон. Какой-то незнакомый председатель колхоза жаловался, что он сидит в сельхозснабе, а начальника с утра нет, без него никто не решает вопрос. Выслушав и пообещав помочь, Вера Михайловна повесила трубку. «Почему Пекуровский не наведет порядок?» — подумала она и сразу решила переговорить с ним. Но из его приемной ответили, что Пекуровский занят, — и тут же повесили трубку.

«Вот так заколдованный круг!» — возмутилась Селезнева и, оставив бумаги, быстро вышла из-за стола.

Кабинет Пекуровского был этажом ниже. Войдя к начальнику сельхозуправления, Вера Михайловна увидела, что среди посетителей сидел Фонарев, тот самый Фрол Фонарев, которому она передала дела в «Красном луче».

— А вы зачем здесь, Фрол Денисыч? — здороваясь за руку, с теплотой в голосе спросила она.

— Так как же не ездить, Вера Михайловна? — вскочил Фонарев и обдернул свой кургузый, с короткими не по росту рукавами пиджачок. — Взвалили вы на меня не маленькую заботу. Вот и приехал… Толкнулся в снаб — отказ, в другой толкнулся — второй отказ… Я шумнул, сказал, что жаловаться пойду. Пришел вот к товарищу Пекуровскому, не поможет — к вам поднимусь…

— Заходите, Фрол Денисыч, обязательно заходите… Расскажете, как у вас идут дела. — И, взглянув на сидевшего рядом с ним старика, подстриженного под скобку, спросила: — А вы, папаша, по какому вопросу?

— За разрешением приехал… Из Шубарей я… Лес надо украинцам сплавить…

— Опять продаете на корню?

— А чем же питаться нам? Вымерзли хлеба-то. Который год лесом кормимся. Об этом и наш товарищ Трухин в курсе, летом приезжал с начальством, видел. Обещал помочь, как же без помощи… Только обещанье-то у него вроде дыроватое оказалось…

— Хорошо, разберемся… Ну, а у вас что? — обратилась она к полногрудой молодайке, державшей в руках вязальные спицы.

— Магазин хлебный в колхозе думаем открыть,—ответила та. — А торговый-то наш зав здесь… Жду вот… рукавицу успела связать…

Вера Михайловна нахмурилась, открыла дверь и прошла в кабинет.

— • Что у вас за заседание? — спросила она склонившегося над бумагами Пекуровского.

— Согласовываю проекты решений, — ответил тот спокойно и встал.

— А посетителей когда будете принимать?

— Ничего, еще успеем, Вера Михайловна…

Селезнева немало удивилась тому равнодушию, с каким ответил ей Тэтот чиновник.

Она взглянула на холеное лицо Пекуровского, на аккуратно причесанные редеющие волосы и, еле сдерживая себя, сказала:

— Нет, так работать нельзя. Прошу вас теперь же принять товарищей, а вечером на исполкоме поговорим об этом… И вы расскажете

о своей работе, — обратилась она к румянощекому завторгу, уютно уместившемуся в кресле. — И вы — тоже, товарищ…

— Так меня-то зачем? Я сюда явился по звонку, как говорят, призванный и мобилизованный, — попытался отделаться тот шуткой.

— Вот, вот и разберемся там, — сухо и твердо ответила Вера Михайловна и, повернувшись, вышла.

А в кабинете Селезневой снова звонили, звонили… Из Верходворья просили срочно разыскать Дружинина.

— Что там такое? — спросила Вера Михайловна и, вдруг посерьезнев, пообещала выполнить просьбу.

Когда минут через пять вошел Дружинин, она, подавая ему руку, сказала:

— Сейчас же выезжай, Сергей, домой. Валю положили в роддом…

Дружинин вдруг как-то растерялся и, не зная, что делать, молча стоял, переминаясь с ноги на ногу.

— Выезжай немедленно, — повторила она. — Желаю, чтоб все было у вас хорошо.

…В тот же день Дружинин приехал домой и сразу поспешил в больницу. И тут Дружинин узнал, что врач-гинеколог Анна Еремеевна выехала на лесопункт выступать с бригадой самодеятельности и, кроме молоденькой выпускницы института, которая теперь стояла перед ним, здесь не осталось ни одного врача. Чувство вины перед Валей и, главное, сознание своей беспомощности охватило его.

Как все получалось нескладно, ведь бригаду-то на лесопункт он направил сам. С досадой на себя Дружинин вышел из больницы и заторопился к гаражу.

Разыскав Федьку Шаню, он распорядился, чтобы тот сейчас же выехал в лесопункт за врачом.

Вернувшись в райком, он снова позвонил в больницу, но никто не ответил. «А вдруг… вдруг в эти минуты решается судьба Вали, моя судьба… Надо быть там, идти туда немедленно». Дружинин набросил на плечи пальто, и в это время раздался звонок. С тревогой сорвал он трубку и, стараясь не дышать, приложил к уху.

— Это товарищ Дружинин? — послышался уже знакомый ему тоненький голос девушки. — Ну, вот и все! Сын у вас!.. Поздравляем!

29

Все на стройке знали, что Одинцов выходил из дому на работу затемно и вначале шел не в контору, а на строительную площадку. Он поступал так каждый день и в любую погоду: в дождь ли, в снег ли — все равно вначале он шел к людям, которые рыли траншеи, возводили стены домов, прокладывали рельсы узкоколейки. Зато вечером он засиживался в конторе подолгу — надо выслушать одного, дать задание другому. Да мало ли у начальника стройки дел и в конторе!.. Так в короткие зимние дни он затемно уходил из дома и, лишь когда горели огни, возвращался обратно.

Но вот и это время с короткими, тусклыми днями глухозимья осталось позади. Уже проскочил метельный февраль-батюшка, и начался март-капельник, любимейшая для Одинцова пора.

Это была та пора времени, которую обычно называют весной света. Она была уже в полном разгаре. По сторонам дороги, все еще схваченной гулкими утренниками, лежали высокие, как взбитые пуховики, снега. Нынче они были необычно глубоки и, как всегда в эту пору, подернуты хрустящей корочкой, слегка подсиненной небесной лазурью. Они так были белы и свежи, что от их искрометного блеска резало глаза.

Но снег в это время по-своему своенравен и капризен, с каждым часом он меняется — утром, каменнотвердый, он гудит под ногами, как натянутая струна, к полудню мягчает и становится податливым, а к вечеру, охладев, словно бы подсыхает и опять чутко похрустывает под ногами.

Отойдя с километр от дома, Одинцов остановился и привычным взглядом строителя окинул стройку. И впрямь для него здесь все было привычно, как будто все так и должно быть. Но это только казалось человеку, который сам строил поселок. Приезжие же люди, не бывшие здесь с год-полтора, восхищались: «Смотрите-ка, козьи-то выпасы в город превратились…»

Одинцов достал из кармана трубку и, набив ее «Капитанским» табаком, подумал: нет, не превратились еще козьи выпасы в город. И вида у них пока нет городского. Все как-то вразброс. Тут улочка с домами, там в стороне недостроенное здание, еще дальше — коробки разделочных цехов. И не поймешь, где пройдет главная улица, где ляжет узкоколейка, где будет погрузочная площадка. Вернее, не поймет посторонний, а он знает наперед, где и что будет.

Одинцов выколотил о ноготь пепел из трубки и свернул к лесу. По краю опушки — мелкий лесок-подросточек, с каждым годом он продвигается все ближе и ближе к козьим выпасам, метр за метром отвоевывает для себя место. За мелколесьем лес гуще и солиднее. Но и он кажется еще невысок. С горочки посмотришь — лес этот, как шкура огромного зверя, расстилается по низине на десятки километров. Это и есть Вертячее болото. И тянется оно далеко — одним краем примыкает к Талице, другим подходит сюда.

Раньше, говорят, и ступить здесь нельзя было — сразу земля расступалась. Будто бы как-то по зиме один пьяненький купчишка хотел спрямить дорожку, сунулся через болото и — поминай как звали. Так и ушел с тройкой лошадей на дно. Наверху осталась только одна шапка купеческая.

С годами Вертячее болото вроде остепенилось, кочки, поросшие мхом, уплотнились, схватились корнями друг с другом и кое-где затянули грязно блестевшие глазки-оконца. По мшистым кочкам стала расти клюква. И прозвали Вертячее болото еще Клюквенным. И вдруг после нового «крещения» оно по-своему ожило. Со всех сторон потянулись к нему бабы с корзинами, с лукошками, с пестерями. Да где там — разве унесешь на себе всю клюк-ку — на тракторах стали ездить за ней.

Даже Пекуровский, наслышавшийся о природных богатствах этого болотного края, сказал на одном из заседаний: «А может, кое-каким приболотным колхозам изменить свой профиль? Поскольку здесь так многоурожайна клюква, то люди и должны заниматься не землепашеством, а производством клюквы. Это же, как ни послушаешь, своего рода бесплатная житница. А там, где грибы родятся, пусть и колхозы будут грибные. Вот так — клюквенные и грибные».

Посмеялись над открытием Пекуровского, да так и забыли. А болото тем временем жило своей коммерческой жизнью. Где, в каких только городах, казалось, и не торговали верходвор-ские бабы клюквой.

Лишь в пору глухозимья затихало, не аукалось болото. Но как только сойдет снег и оплавятся ягодные кочки, — начиналась вторая после осени страда. Перезимовавшая ягода была сочнее и слаще и ценилась, не в пример осенней, дороже.

Здесь по еловой веретье-гривке и проходила граница стройки. Чего же дальше лезть — болото и есть болото. Однако и Одинцов не устоял от соблазна и — словно последний свой форпост — решил построить на самой границе склад для засолки грибов и мочки ягод. Как-никак и для рабочих на строительстве дополнительный продукт.

Когда он пришел к месту будущего склада, снег уже был развален, деревья вырублены и рабочие, побросав полушубки, рыли ямы.

— Закурим, что ли, с начальством? — обрадованно крикнул Панко Ворон и, воткнув в снег лопату, натянул на широченные плечи дубленый полушубок.

Панко Ворон любил находиться у руководства — постоянно чем-нибудь да руководил: то верховодил в бригаде, то заведовал кирпичным заводиком, то охранял в «Красном луче» озера от браконьеров и возглавлял лов рыбы. И теперь он был главным в плотничьей бригаде. Пять человек, он — шестой. Хоть и небольшая бригадка, а все же надо распорядиться, каждому определить свое место. Однако мужики с топориками и сами были сметливы. Посмотрели на него день-другой и сказали: «Слушай, Пан Пилсудский, бросай командовать, берись за топор». — «А как же без руководства?» — «А руководство у нас в своем соображении, знай налегай на топор, да только не ленись».

Походил Пан около бригады — и взялся за топор. И что же, стало у него и это дело в руках клеиться. Взмахнет топором — бревно на плахи развалит. Сила-то у него в руках медвежья. Щепки по рукавице из-под топора в сторону отлетают!

Но бригаду все же называли Панковой. Кликнет Панко — и все бросают свой инструмент на землю, и к нему.

Вот и теперь мигом собрались. Закурили. Помолчали. Любит в свободную минутку рабочий человек покурить да помолчать.

— И гнилое же тут болото, товарищ начальник, — сказал Панко, неуклюже держа в своей ручище папироску. — Роем, роем, а до земли до настоящей докопаться не можем. Какая-то требуха, да и только. Торф не торф, мел не мел. Под лопатой только хруст стоит.

— Добро купчишково не изгнило, вот и хрустит в утробе у болота.

— Ну нет, капитализма начисто, товарищи, изгнила, и купчишка изгнил, — пояснил серьезно Панко Ворон, который, помимо всего прочего, слыл еще и местным политиком. — Тут другая ситуация, по части этого научного… гидрометерологита. Не иначе, грунт такой попался…

— А ну-ка, что там за грунт? — сказал Одинцов и шагнул к яме. — Дайте-ка лопату. — Он спрыгнул в яму и принялся счищать землю с отвесного края. — А ну-ка, ройте здесь, да поглубже.

Панко сбросил полушубок, и под его могучими руками опять захрустела земля. Так же горяч он был в работе, как и в пьяном угаре.

— Стоп, ясно. А ну-ка, отступим шагов с полсотни, и — новую ячейку.

— Задержимся долго, товарищ начальник.

— Оставить все, а вырыть! Часа через два вернусь… Хотя дайте-ка, я сам с вами.

Очистили новую площадку от снега. Приналегли все дружно на лопату. И опять захрустела земля. Сначала вскрылась чернобурая, податливая—все знали: это—торфяник. А под ней опять пошла какая-то белая, со светло-зеленоватыми прожилками.

— Да вы знаете ли, что открыли здесь? — вдруг радостно крикнул Одинцов. — Это же известковый туф!.. И, по-моему, с вивианитом!.. Давайте-ка берите землицу во что-нибудь для образца…

— Это же не клюква, товарищ инженер.

— Это будет в мильон раз дороже клюквы!

В тот же день Одинцов позвонил в райком

Дружинину.

— А я тебя хочу поздравить, — сказал он.

— Уже и ты знаешь? — удивился Дру7ки-нин, решив, что тот его поздравляет с новорожденным.

— Ну, как же не знать — сам видел, даже участвовал.

— Ты шуточки брось! Как это участвовал?

— А вот так… с лопатой в руках.

Поняв, что они говорят о разных вещах,

Дружинин рассмеялся и спросил:

— Ты это о чем?

— А тььо чем?

— О сыне… сын у меня родился.

— Тогда обнимаю тебя и поздравляю! — крикнул в трубку Одинцов и тоже засмеялся. — А я ведь о другом… А вообще приезжай-ка сюда. Кладовую с золотом нашел… Надо, .конечно, изучить, но, думаю, тут большое богатство…

29

Он совсем крохотный — весит всего три килограмма, и зовут его не Григорием Сергеевичем и даже не Гришей, а Гришунькой. Этот Гришунька еще не переступил порог своего дома, а сколько уже волнений, сколько забот!

Дружинин даже по утрам изменил своему обычаю. Раньше, бывало, как встанет, сразу — на зарядку. Теперь же вскочит, наскоро умоется — и, не позавтракав, торопится по узенькой дорожке через огороды к родильному дому.

Каждое утро нянечки подносят ему сына к окну, и Дружинин, всматриваясь в непривычно маленькое розовое личико, старался найти в нем что-то свое, дружининское…

Однажды в приемной роддома Дружинин встретил Игоря с кульком в руках. Игорь даже смутился, отчего лицо его порозовело. Дружинин подошел к нему и, поздоровавшись, спросил, по какому случаю Игорь оказался здесь.

— Да ведь как же… Кланя тут, — ответил он и смущенно указал взглядом на дверь. —. Живем не вместе, а волнуюсь…

— А почему не заходишь ко мне?

— Да разве можно вас, Сергей Григорьевич, отрывать от работы всякими пустяками?

Открылась дверь, и на пороге появилась не по годам строгая сестричка, всегда принимающая передачи.

Взяв у Дружинина сумку, она перевела взгляд на Игоря.

— А вы, молодой человек, к кому? -

— Как к кому? К Клане… Клавдии Поро-шиной то есть, — ответил Игорь и протянул свой кулек. — Как самочувствие-то ее?

— Ничего… Только вы записок ей больше не пишите. А то нервничает она. плачет…

— Плачет? Так я же ничего обидного в прошлый раз не писал.

— Может, и не писали, а сами должны понимать, какое у нее теперь положение. Не обижайтесь, что я сказала так, она ведь любит вас. Оттого, может, и плачет-то…

Игорю вдруг стало больно, словно он один во всем этом был виноват. Желая поскорее закончить разговор, он поблагодарил девушку и вышел.

С крыши хлюпали крупные весенние капли, настойчиво долбили под окнами больницы потемневший ноздреватый снег, образуя в нем лунки; на голых березах уже хлопотливо кричали грачи; в логу под березами журчал ручей. Кругом чувствовалось наступление весны, — не той, которую называют весной света, — по земле уже шла другая весна: весна воды, весна ручьев и речек, весна половодья. Не успеешь оглянуться, как придет и весна зеленой травы. Вслушиваясь в хлюпанье и журчанье талой воды, Игорь смотрел на березы, увешанные черными шапками грачиных гнезд, и думал о Клане, о своей жизни. Подобно весеннему ледоходу что-то сейчас ломалось и в его душе. Он пробовал сам разобраться во всем, но не мог…

— Чего же ты нахохлился, приятель? —. догнав его, спросил Дружинин.

— Да так…

— «Так» не бывает. Заходи, поговорим.

Они шли по раскисшему снегу, ноги разъезжались, проваливались. Игорь пытался держаться позади Сергея Григорьевича, но Дружинин старался идти рядом с ним и слегка замедлял шаги.

— А любите вы друг друга? — негромко, с участием спросил он Игоря.

— Не знаю, — не сразу ответил тот и застеснялся, и тут же, будто стараясь побороть свое смущение, пояснил: — Любовь — ведь это что? Я так считаю, Сергей Григорьич, чтоб в каждом деле быть заодно. И потом, чувства такие… Увидишь другой раз — и на сердце хорошо станет, вроде как весело… И тогда работать больше хочется. Ну, понимаете, не могу я это все толково выразить на словах. — И, вздохнув, закончил: — На деле-то у меня только не так получается. Ежели бы не сын… Что ни говори, а тянет к себе сынишка-то. Думал уж я всяко об этом. Только не житье мне в ихнем доме. Каждую пустяковину к себе тащат. И меня в эту тину затянуть решили. Но ведь я как воспитан? Три, к слову сказать, специальности имею. Кому я должен свои знания отдать? Людям, чтобы лучше жилось всем. А она, старуха-то, Купоросиха эта, только об одном и печется, как бы себе побольше заграбастать. Не так бы следовало жить-то…

— Перевоспитать их надо…

— Не выйдет, крепко они увязли в своей личности, черт возьми…

30

На другой день, по пути в родильный дом, Игорь забежал в магазин, купил пачку вафель и заторопился к Клане. Быстро взбежал на крыльцо, открыл дверь — и лицом к лицу столкнулся опять с той же сестричкой. Записки Клане он решил не писать, а только сказал, чтобы передали ей вафли и поклон. А в поклоне чтобы пояснила: дескать, он взял пять дней отпуска за свой счет и будет ожидать ее, и как только Кланю с сыном выпишут из роддома, он приедет за ними на лошади, и что лошадь им дают в любой момент в райкоме.

— Могли бы и «газик» разрешить, — пояснил он, — но сейчас куда на машине в такую водополицу сунешься.

Выслушав Игоря и немного помолчав, девушка сказала:

— А об этом, пожалуй, и в записке можно написать.

— Нет уж, вы лучше словесно передайте.

— Да ведь чудной вы, молодой человек. Это ведь я в прошлый раз так сказала, чтоб вы лишнего чего не написали. А то, о чем рассказали вы теперь, это ведь только радостно ей будет.

— Радостно? Ну, тогда другое дело. — И Игорь, пошарив в карманах и найдя затасканный, со смявшимися уголками блокнот, вырвал листок и начал писать.

Когда сестричка взяла записку и пошла, он остановил ее и снова попросил:

— Только вы ей поясните словесно: так, мол, и так… водополица, нельзя никак на ма-шине-то.

Не прошло и пяти минут, как передали ответ. На обороте записки было написано карандашом всего несколько слов: «Спасибо тебе. Мы с Игоречком здоровы».

«С Игоречком?» — Радостный озноб пробежал по спине. — Неужели и сына так назвала? Нравится, что ли, ей? Или угодить мне решила? А может, просто из озорства? И зачем она так-то: и имя-то не слишком, чтобы особенное. Лучше бы по-другому назвать. Митей или Сергеем… Сергей Игоревич… Сережа… Куда как лучше».

— А вы от меня вторично записочку можете передать? — все еще разглядывая слова, написанные Кланей, спросил он.

— Отчего же не могу — пишите.

Игорь снова присел к столу. Писал он теперь Клане не спеша, казалось, подолгу обдумывая каждое слово. На маленьком листочке появлялись особенные слова, надо было выбрать из всех одно, самое лучшее, такое, чтобы лотом человек всю жизнь был доволен. Игорь написал столбиком имена, из которых Кланя должна была выбрать ей полюбившееся.

— Чтоб подумала хорошенько,— подавая записку, сказал он наставительно. — Да пусть не спешит, я обожду…

Кланя на письмо ответила, что она сына еще не назвала, только хотела его так назвать, но если это имя ему не нравится, то она готова назвать его и Сережей. Как раз у нее есть дядя, его тоже зовут Сергеем, и человек он хороший, и уважают его все.

«Да разве сравнишь твоего дядю с Сергеем Григорьевичем», — вдруг, почему-то обидевшись, подумал Игорь. Но обида, неожиданно вспыхнувшая, тут же погасла. Поблагодарив девушку, он спросил, когда же должны выписать жену из роддома.

— Денька через два… Будете ждать?

— А как же? Куда она с малышом в такую водополь?

— Верно говорите. А то ведь я сперзона-чалу думала неважно о вас. Как плакала-то она… А теперь сразу посветлела. И все потому, что вы отнеслись к ней, молодой человек, по совести… Уж извините, что о вас тогда подумала лишнее…

Оттого ли, что его похвалили, или оттого, что над головой сияло такое яркое весеннее солнце, — и на сердце у Игоря было не по-обычному весело. Ему казалось, что в это расчудесное утро кругом все звенело и пело: и капель под окном, и птицы над головой, и сверкающие на солнце ручьи — все вокруг жило торжествующей молодостью. И он шел и тоже пел какую-то свою, ему одному принадлежавшую песню. Он пел о распускавшихся на деревьях почках, о первом писке птенцов, о маленьком, только что родившемся человеке. Это была песня без конца и начала, беззвучная, но громкая песня истосковавшейся души…

Легко шагая по вытаявшим из-под снега деревянным мосткам, Игорь думал, что еще не так-то и плохо у него все складывается. Завтра утречком подъедет он к роддому на лошадке, усадит Кланю с сыном и — в Ключевнцу! Уж теперь-то он знает, куда ее везти! Куда угодно, только не к теще!

На другой день, как и договаривались, в указанный час он уже был у роддома, привязал лошадь к ограде и легкими шажками взбежал на крыльцо.

В приемной Игорь с нетерпением ждал, что вот-вот из палаты выйдет Кланя с сыном на руках, он подбежит к ней, обнимет, — ведь так давно не видел ее. Но первой в дверях показалась не Кланя, а сестрица. Протянув перед собой руки, она держала большой белый сверток.

— Ну вот, принимай, молодой папаша, сына. — И впервые за все время улыбнулась. — Не урони только, вырос ведь он у нас, настоящим боровичком стал…

— Удержу, — смущенно улыбнулся Игорь и неуклюже принял от девушки пухлый сверток, все еще не представляя себе, как его надо держать.

Прижимая одной рукой сверток к груди, он попробовал было другой приоткрыть простынку, окаймленную к^ужавцем, и заглянуть в лицо сынка, как услышал позади себя Кланин голос:

— Простудишь ведь ты его…

Так и не открыв простынки, Игорь повернулся к жене и удивился, как она изменилась. Лицо осунулось, стало бледнее, веснушек на нем высыпало еще больше. И сама она стала как-то тоньше, не выглядела теперь кубышкой. Все это не делало ее дурнее, наоборот, как показалось ему, она стала стройнее, моложе и даже, может быть, привлекательнее, чем раньше. Она смотрела на мужа и невольно улыбалась. И только по глазам он узнал Кланю — глаза ее, карие, с темными прожилками, . блестели по-прежнему задорно и весело.

— Думаю, не задохнулся бы он. — И, уже не пытаясь больше открывать простынку, первым вышел из приемной.

Когда Кланя уселась в сани на мягкое душистое сено, Игорь бережно подал ей драгоценный сверток. Все еще беспокоясь, как бы их Сережка не задохнулся, он взглянул на акушерку и сестер, стоящих на крыльце в белых халатах, и помахал им рукой.

— Ну, спасибочки вам! — И, словно позабыв • что-то, сорвался с места и, подбежав к женщинам, принялся хватать их за руки. — Уж вы не обижайтесь на нас… Еще раз благодарим мы вас с Кланей за труды ваши…

— Пожалуйста, приезжайте еще, — засмеялась девушка. — С дочуркой теперь ждем…

— Хорошо, хорошо, — не поняв намека, ответил Игорь и взялся за вожжи.

— За ягодами к нам приезжайте, девушки! — крикнула Кланя. — Ягод-то у нас много.

Выехав за ворота, Игорь прыгнул в сани и кнутом подстегнул лошадь.

Прижав к груди сына, Кланя смотрела в спину мужа, в его загорелую шею и думала: как же быть-то теперь?

С того дня, как Игорь ушел из дому, прошло немало времени. Кланя уже вроде смирилась со всем и не ждала его. И если бы не появился на свет сын, муж бы и не вернулся к ней, она это знала. Но теперь, когда он написал ей записку, а потом стал чаще и чаще навещать ее в родильном доме, она снова затосковала по нему. Сможет ли она вернуть его сейчас, или все останется по-прежнему?

У развилок, где одна дорога шла в Ключевицу, а другая поворачивала в сосновый борок, Игорь остановил лошадь, сказал:

— Ко мне, значит, поедем, Кланя? Я думаю, у нас лучше будет. И жить вместе станем, по-настоящему…

— Да что ты, Игорь, — всполошилась Кланя.— Ведь мама нас ждет. У вас ведь и дома-то никого… Один папаша, и тот на работе. Как же я с Сережкой-то буду?

— Управимся!

— Нет, нет, Игорь… Не поедем.

. — А я говорю, поедем! — отрезал он и, , не дожидаясь согласия жены, повернул в Ключевицу, думая озорно: «Не выскочишь из саней, вырву тебя из тины Купоросихиной личности!»

Когда километра через два они подъехали к разлившейся речке, которая преграждала им путь, Кланя произнесла с упреком:

— Ну вот, говорила же я, не послушал…

Он насупился, молча стоял у разлившейся

по низовью речки. Черт бы ее побрал! Ведь летом такая тихая и такая мелкая, что каждый камешек на дне пересчитаешь, а тут даже мостик снесла!

— И чего, говорю, раздумывать? — опять сказала Кланя. — Ведь до мамы рукой подать. Потом пообсохнет, и к тебе можем съездить.

Скрепя сердце Игорь повернул лошадь и, как советовала Кланя, выехал на проселочную дорогу.

Снова вспомнил большой приземистый дом, горницу, пузатый буфет, люстру с медными кренделями… На душе опять стало невыносимо тоскливо. Ведь давал он себе слово не возвращаться в этот дом. и опять…