Соль земли

1

Лето стояло над просторами Сибири знойное и грозовое. Солнце поднималось по утрам над землёй раскалённое, жёлто-оранжевое и начинало гореть нестерпимым, нещадным жаром. К исходу дня становилось так душно, что люди хватались за сердце и, ошалевшие от зноя, лезли в озёра и реки или забивались в прохладные, с заросшими паутиной углами чуланы и сараи. Если б не грозы, давно бы засохла трава, опали листья с деревьев и земля лежала бы пепельная, вся в трещинах и морщинах.

Грозы проносились через каждые три-четыре дня. Они были короткие, стремительные и дождевые. Небо полыхало зелёными огнями молний. Земля содрогалась от оглушительных раскатов грома. Упругие дождевые струи сгибали ветки кустов до самой земли.

От обилия солнца и влаги на полях Высокоярской области созревал на редкость богатый урожай.

В один из таких знойных дней Артём Строгов ехал из Притаёжного в Высокоярск на пленум обкома партии. Накануне вечером прошёл сильный дождь. По дороге в ложбинах разлились лужи. Лес, тянувшийся вдоль тракта, стоял чистый, свежий, щедро омытый водой. Уже припекало, но воздух оставался пока влажным и дышалось легко.

Придерживая рукой портфель, в котором хранился отчётный доклад Притаёжного райкома партии пленуму обкома, Артём думал: «Хороший, отличный урожай подымается нынче. При таких видах на сбор хлеба и льна можно смелее говорить о наших делах на пленуме… Да, как ни силён человек, а всё-таки ещё далеко не во всём владыка он над природой. Вот стоит погодка как по заказу – будет и урожай, будет и весомый трудодень, будет у людей и веселье в домах… Осень бы выдалась сухой и долгой…»

С содроганием в душе Артём вспомнил осень позапрошлого года. Она была ранней, мокрой, холодной. С пятнадцатого сентября над Притаёжным районом зарядили дожди, уборка урожая и хлебозаготовки затормозились. Артёма вызвали тогда на бюро обкома, и ему пришлось пережить тяжёлые минуты. Его упрекали в бездеятельности и самоуспокоенности. На следующий день в передовой статье областной газеты его назвали «носителем мокрых настроений».

Конечно, в обкоме понимали, что погоду в Притаёжном районе невозможно улучшить постановлением. Речь велась о другом: необходимо в сельском хозяйстве так организовать дело, чтобы с успехом вести уборку и хлебопоставки в любых условиях. Понимал это и сам Артём. Он поднял тогда в районе на ноги всех от мала до велика. Урожай был спасён, но какой дорогой ценой досталась людям эта победа!.. Нет, не хотел Артём, чтобы всё пережитое тогда повторилось снова. «Нынче осень должна быть затяжной, – размышлял Артём, – весна была поздней, лето стоит хотя и знойное, но с дождями. А среднегодовая всегда своё возьмёт… На худой конец, и ненастье теперь не принесёт такого урона: поокрепли колхозы, больше стало в них людей, прибавилось в деревне машин. Одним словом, мир, мирное время…»

Когда границы Притаёжного района остались позади и начались поля соседнего Батуринского района, Артём попросил шофёра остановить старую, облупившуюся «эмку». Шофёр не понял, зачем это потребовалось секретарю райкома, по просьбу исполнил. Только когда Артём вылез из машины и направился к посевам льна, шофёр догадался: «Лён пошёл смотреть».

С полчаса Артём ходил возле посевов льна, присматривался к зелёному массиву, занимавшему площадь никак не меньше трёх гектаров, потом встал на колени и, вырвав несколько стеблей льна вместе с корнями и землёй, долго и тщательно разминал их пальцами.

– Ну, как у них, Артём Матвеич? – спросил шофёр, когда секретарь райкома с довольной улыбкой сел с ним рядом.

– Я тебе скажу: лён неплохой, а всё-таки у нас лучше. Про деговский лён я уже не говорю, до нашего старика батуринским, как до неба… Они, батуринские, хвастаться любят! Нынче весной такой звон в областной печати подняли насчёт увеличения площадей – удержу нет! А увеличили посевной клин на одну тысячу пятьсот гектаров всего лишь… Ну, давай трогай!

Проехали они не больше пяти километров. Когда за поворотом дороги открылась долина, засеянная хлебами, Артём сказал:

– Придержи-ка, Константин, возле пшеницы.

На этот раз Артём вернулся быстрее, и вид у него был нахохлившийся и хмурый.

– По зерновым обойдут нас батуринские, – горячо заговорил он, подавая шофёру пучок пшеничных стеблей. – Ты смотри, какой хлеб!.. Если налив добрый будет, минимально по двадцать центнеров с гектара снимут…

«Везёт этому хохлу Бондаренко, – думал Артём о секретаре Батуринского райкома. – Второй год как приехал в район, и второй год урожайный. А до него Котельников пять лет сидел, здоровье в этом районе подорвал, язву желудка нажил и ушёл бесславно. Бондаренко, гляди, орден дадут, а ведь и Котельников вложил здесь труда немало. Кто председателей колхозов и бригадиров растил? Кто севообороты внедрял? Кто из-за машин со всем областным начальством перессорился? Кто ночей недосыпал, колеся по колхозам? Котельников! А теперь сунули Котельникова в обллегпром на третьестепенную работу, и сидит он, бумажки со стола на стол передвигает…»

– Эх ты доля наша секретарская! – тяжко вздохнув, сказал Артём.

Шофёр Константин, рябоватый пожилой мужчина, из тех сельских коммунистов, которые пришли в партию в разгар коллективизации, вопросительно взглянул на секретаря райкома, стараясь угадать его думы. Но Артём крепко сжал губы и долго сидел в глубоком молчании.

– А что, Константин Петрович, нет у тебя желания вспомнить что-нибудь про нашу улуюльскую старину? – спросил Артём, когда молчать ему надоело.

По тону голоса шофёр понял, что секретарь райкома не спрашивает, а скорее просит.

Константин до коллективизации батрачил по сёлам Улуюльского края. Он знал много таких подробностей из бытового уклада крестьян, о которых Артём и не подозревал. Как человек, знающий свой предмет досконально, Константин любил рассказывать об этом со многими подробностями и нередко сопровождал свои рассказы песенками – он помнил их без числа. Конечно, временами Константин повторялся, но слушать его Артёму не надоедало. При обширных расстояниях, которыми был известен Притаёжный район, это качество шофёра было незаменимым, когда приходилось коротать время в длинных дорогах.

– Ты знаешь, Артём Матвеич, – оживляясь, сказал Константин, – жил я как-то у одного мужика в старосибирском селе Спасове. Интересный обычай подметил я там. Назывался он так: «Разводить тоску». Высватает парень невесту, а потом начинает «разводить тоску» чуть не до самой свадьбы. Вечером, а то и ночью вдруг слышишь: поют парни под окнами дома невесты. Богатые женихи даже нанимали певцов. Особо ценили с жалобными голосами. Я сам за полтинник с одним богатеньким женишком целую неделю «разводил тоску». Придём, бывало, на берег речки, встанем напротив дома невесты и запоём:

Константин пропел эти слова тоскливым тоном. Артём, дослушав его до конца, сказал:

– Сердцещипательно получается.

– В том и ценность! – воскликнул Константин, польщённый оценкой секретаря райкома. – И ты знаешь, Артём Матвеич, по-моему, не все обычаи на свалку надо выбрасывать. Я хоть не скажу, что этот, например, обычай самый хороший из всех, а всё-таки разумного в нём много.

– Что ж в нём разумного, на твой взгляд? – с усмешкой спросил Артём.

– А то, Артём Матвеич, что жених душой живёт, он не ходит по улицам шалопаем, не пьянствует, а страдает сердцем. Я хоть не поборник старого, но и теперешний порядок не по душе мне. Сходят жених с невестой в сельсовет, распишутся, только и всего. А ведь человек женится раз в жизни… В таком деле святость должна быть. Как, Артём Матвеич, прав я или нет?

– А почему не прав? Прав, конечно! Только, милейший Константин Петрович, не так просто разумные обычаи внедрить. Обычаи складывались веками…

Они проговорили об этом почти до самого города.

2

Бывая прежде в Высокоярске, Артём останавливался либо в гостинице, либо в общежитии обкома. Марина всякий раз зазывала брата к себе, но жила она далеко от центра, и Артём, обременённый хлопотами и разговорами в областных организациях, ценил каждую минуту пребывания в городе и редко пользовался гостеприимством сестры. Теперь ни в гостинице, ни в общежитии надобности не было: в Высокоярске неподалёку от обкома жил Максим.

Артём любил бывать с Максимом. Сотни самых различных тем и вопросов находились у него для бесед с братом. Но сейчас его влекло к Максиму прежде всего одно практическое соображение: Артёму хотелось, чтобы Максим прочитал его доклад.

Поздно вечером братья сидели за столом, пили чай. В квартире было тихо и пусто. Братья были одни. После отъезда в экспедицию Анастасии Фёдоровны дети жили в лагере.

– Доклад у тебя, Артём, обстоятельный получился, – сказал Максим, посматривая то на брата, то на коричневую папку, лежавшую на столе. В неё были вложены семьдесят страниц напечатанного на машинке отчётного доклада райкома.

– С большой ответственностью подошли мы к этому делу. – Артём был доволен, что Максим одобрительно отнёсся к его докладу, и весь преобразился, стал веселее, разговорчивее. – Готовили мы доклад коллективно, много раз перерабатывали, а потом обсуждали на расширенном пленуме райкома, – продолжал рассказывать Артём. – Когда стало известно, что пленум обкома будет слушать наш отчёт, я собрал районный актив и говорю: «Вот, братцы, что: редко, очень редко анализируем мы свою работу. Теперь возник для этого прямой повод. Давайте посмотрим, что мы тут, в Улуюлье, наработали, не задаром ли хлеб едим у государства?» Ну, сам видел, какие цифры привожу я в докладе…

– Цифровой материал у тебя показательный, – заметил Максим, но Артём перебил его:

– По урожайности льна все годы идём первыми в области. По зерновым мы уступаем только Батуринскому району. В фонд восстановления разрушенных фашистскими оккупантами областей мы дали и зерна, и скота, и пушнины в два раза больше, чем соседние районы…

– Это всё правильно, – опять повторил Максим, но Артём, не слушая его, продолжал:

– Возьми опять же рост партийных рядов: за счёт кого мы росли? Лучшие люди колхозов и фронтовики, пришедшие из огня боёв, – вот кто шёл у нас в партию… Ты знаешь, Максим, когда живёшь в районе и безостановочно кипишь в котле, никак не удаётся подняться над текучкой и подумать: «А каковы результаты твоих усилий? Не впустую ли ты тратишь время и энергию?» И вот когда удаётся это сделать, отрадно знать, что, как ни трудно нам, всё-таки идём мы вперёд…

– Это всё правильно, – опять повторил Максим, намереваясь добавить что-то ещё, но Артём снова перебил его:

– Конечно, недостатков у нас много. Я прямо говорю о них в докладе. Ты читал это место?

– Я всё прочитал от первой строки до последней. Самокритики у тебя достаточно, но не об этом, Артём, я хочу сказать…

Артём поднял голову, насторожился. В глазах его появилось беспокойство: «Что же я мог упустить?»

Максим заметил тревогу брата, поспешно сказал:

– Доклад у тебя всесторонний, всё в нём охвачено, обо всём упомянуто: и сельское хозяйство, и промыслы, и народное образование, и культурно-просветительная работа, и партийное просвещение. Всё это есть. А вот чего нет: необходимой глубины анализа.

– Теперь поздно углублять, – понуро, с усмешкой заметил Артём.

– Конечно, поздно. Но мне просто захотелось поделиться с тобой своими мыслями. – Максим взглянул на брата в упор, опустил глаза, подумал: «Неужели он может обидеться?»

– Ты говори, говори, Максюша, мне это наука.

Артём посмотрел в глаза Максиму, и тот понял, что старший брат хочет быть искренним в разговоре, но что-то мешает ему. «Привык к району, сжился с ним. Всё, что б ни говорилось о районе, воспринимает как разговор о своих личных свойствах», – отметил про себя Максим.

– Видишь ли, в чём дело, – сказал он спокойно, – своим докладом ты должен чему-то научить пленум обкома, а у тебя итоги подведены, а выводов нет. Вот ты приводишь интересные цифры по урожайности льна. Какие же отсюда выводы вытекают? Может быть, в связи с том, что лён так круто подымает состояние колхозов, надо решительно пересмотреть планирование посевного клина? И не только по Притаёжному району, а в целом по области или, на крайний случай, по группе северных районов? Дальше: ты приводишь показательные данные роста денежных доходов колхозов от охотничьего и рыболовного промысла. Ну, а выводы какие? Ведь ты учти, что Притаёжный район во многом характерен для всей Высокоярской области. А Высокоярская область не одинока в стране. В ней много общего с другими областями и Сибири, и Дальнего Востока, и Урала, и Европейского Севера. А это значит, что ты своим докладом должен обогатить и обком партии и Центральный Комитет. Короче говоря, на примере одного района ты имеешь возможность поставить общие вопросы политики партии…

– Ну, Максим, ты истинно философ! – засмеялся Артём. – Если обо всём этом говорить – четырёх часов будет мало. А мне Ефремов сразу сказал: «Имей в виду: больше одного часа и тридцати минут на доклад не дадим!»

– Нет, ты выслушай меня до конца. – Максим приподнял руку, как бы прося брата повременить со своими возражениями.

– Давай, давай говори, – торопливо произнёс Артём, втягивая голову в плечи и принимая покорную и жалкую позу.

– Доклад твой сильно перегружен фактами и примерами. В нём ты называешь десятки лучших людей района. Это необходимо, и всё-таки о людях у тебя говорится мало. Они даны у тебя только в одной плоскости, как производители материальных ценностей. А почему же ты умалчиваешь о другой, не менее важной стороне жизни людей: об их духовном облике, об их думах, чувствах, мечтах? Конечно, цифра высокой производительности труда характеризует в какой-то степени людей, но, по-моему, не настолько, чтобы сказать о них больше было нечего. По моим представлениям, дело складывается как раз наоборот: если у человека в нашем обществе высокая производительность труда, то и внутренний духовный облик его наиболее содержательный и сложный. Вспомни хотя бы Дегова. Его трудолюбие и новаторство проистекают не от духовной нищеты, а, наоборот, от богатства его интересов и запросов. Но даже и о Дегове ты говоришь только при помощи процентов. А он, между прочим, имеет свои взгляды на многие крупные вопросы нашей современности. Я вспомнил твой рассказ о его рассуждениях по поводу больших семей при коммунизме. Почему ты считаешь, что это неинтересно пленуму обкома? Ведь это вопрос глубоко теоретический, и то, что он занимает всерьёз простого человека, немаловажная черта нашего времени.

Умалчиваешь ты в докладе и о прямой инициативе простых людей, направленной на развитие района. Я припоминаю лесообъездчика Чернышёва. Помнишь его предложения об использовании лесов? Мне кажется, что таким фактам нельзя не придавать значения. Не знаю, как ты думаешь, а я вижу в этом народные помыслы, чаяния людей, к которым надо чутко прислушиваться.

Максим отодвинул стакан с недопитым чаем, поднялся со стула. Ему хотелось походить: так лучше, свободнее думалось.

– Видишь ли, какое дело, Артём, – продолжал Максим, то отступая от стола, то вновь приближаясь к нему. – Я не настолько наивен, чтобы предполагать, что каждое предложение, или высказывание, или дума колхозника, рабочего, интеллигента содержит в себе готовое решение сложных вопросов развития нашей жизни. Не так всё просто на деле. Но вместе с этим я совершенно твёрдо убеждён: в сумме эти высказывания людей часто выражают обобщение народного опыта и народной интуиции. Познание этого нелегко даётся. И, заметь, народный опыт и народную интуицию ничто не заменит: ни книга, ни наука, хотя они сами отчасти выразители этого. Я говорю о народном духе. Партия многому учит народ, но она прежде всего и учится у него. Мне жаль, что ты в своём докладе как-то совсем обошёл вот эту сторону жизни. Если б коснулось меня, я бы постарался выдвинуть это на первый план.

– Ну и надавали бы тебе за это! – воскликнул Артём и тоже встал.

Теперь братья стояли: Артём в позе разгорячённого спорщика, Максим в позе заинтересованного слушателя.

– Был у меня однажды на совещании секретарей райкомов такой случай, – заговорил Артём, волнуясь и даже краснея от этого волнения. – Докладывали секретари райкомов о ходе подготовки к выборам в Верховный Совет СССР. Выступил с сообщением и я. За неделю до этого совещания объездил я весь район, побывал на многих собраниях, беседовал и с мужчинами и с женщинами, с молодыми и старыми. Много скопилось у меня живых, интересных наблюдений. И вот на этом совещании начал я рассказывать о своих впечатлениях. Вдруг Ефремов прерывает меня и говорит: «Ты что же, Строгов, побасенками думаешь отделаться? Ты нам о главном скажи: как ход подготовки к выборам в Верховный Совет содействует проведению зимовки скота в колхозах?» Давай я на ходу перестраивать речь. Вижу, Ефремов злится, а он первый секретарь обкома и, скажу тебе, много значит в нашей жизни. Поживёшь – сам увидишь.

Артём грустно засмеялся и, усаживаясь на прежнее место, с дружелюбной ноткой заключил:

– Нет, братец мой, философские поиски и обобщения – это удел работников областного масштаба, а с нашего брата, районщика, требуют только конкретное. Мы, секретари райкомов, и сами к этому привыкли. Иной раз и хочется на том же пленуме обкома поразговаривать на общие темы, потренировать мозг: ведь живёшь, наблюдаешь, думаешь – а не приходится… У нас особенно председатель облисполкома большой любитель конкретного. «Не прикрывайтесь общими фразами: говорите конкретно, каков удой на одну фуражную корову? Какова выработка на один условный трактор в переводе на мягкую пахоту?»

Артём артистически изобразил начальственный, с хрипотцой голос председателя облисполкома Соломина, хорошо знакомый Максиму по речам на заседаниях и разговорам по телефону.

– Ай, здорово ты его копируешь! – весело засмеялся Максим, вытирая платком вспотевшее лицо.

Артём смотрел на брата с усмешкой и думал о нём: «Погоди, поработаешь вот с годок и сам начнёшь с районов процентики требовать!»

– Я тебе скажу вот что, Максим, – после долгого молчания сказал Артём, расстёгивая свой полувоенный китель. – Конечно, наш Соломин временами грубоват, а всё-таки он прав. Цифра, она лучший показатель положения вещей. Многое в ней, братец мой, сокрыто. Я вот недавно перечитывал некоторые статьи Ильича, посвящённые экономике дореволюционного крестьянского хозяйства. Любил же он опираться на цифры.

– Да я не против цифр! Более того, я решительно за них! – воскликнул Максим.

Он подошёл к своему стулу, опустился на него и, вытянув руки чуть не через весь стол, принялся убеждать Артёма:

– Ты вот говоришь, что Ильич любил цифры, это верно. Но Ленин не просто приводил цифры, он показывал, что скрыто за ними. Опираясь на отдельные примеры положения крестьян той или иной губернии, он умел делать выводы о важнейших явлениях в политической и экономической жизни огромного государства. А у тебя иначе. Ты приводишь цифру только с одной целью: выполнили, не выполнили. А чтобы докопаться до истины, надо показать то самое, о чём ты сейчас сказал: что же скрыто за каждой цифрой? Думаю, при этом ты ни за что не обойдёшься без глубокого анализа настроений людей, их интересов и побуждений. Этого-то как раз и не хватает твоему докладу…

– Я рассчитываю, что мой доклад пополнит бригада обкома, – снова помрачнев, сказал Артём, наклоняя свою седеющую голову над блюдцем с густым парящимся чаем.

– Бригада, конечно, выступит, но мне хотелось, чтобы ты сам кое-что поправил в докладе.

– Посмотрю ночью, посмотрю, – торопливо произнёс Артём.

Максим понял, что брат устал от этого разговора, и поспешил закончить его.

– Да, я совершенно забыл отдать тебе подарок из Москвы. – Максим встал и вышел в соседнюю комнату.

Артём отодвинул блюдце, выпрямился, с любопытством и напряжением ждал возвращения Максима. Брат вернулся с коробкой в руках.

– Видел, что я тебе привёз? – засмеялся Максим и, шутливо покрутив рукой над коробкой, снял с неё крышку.

В коробке на белой вате лежал набор блёсен. Блёсны были сделаны из жёлтой и красной меди и из латуни. Новенькие, не успевшие ещё потускнеть от времени, они блестели и переливались, как драгоценности.

Артём с детства увлекался охотой, но с возрастом, когда стали от долгой ходьбы побаливать ноги, он отдался рыбалке. Дни и ночи напролёт мог сидеть Артём с удочками где-нибудь под черёмуховым кустом, на крутом, заросшем бурьяном берегу тихого омута.

– Ну и уважил! Вот это да! Ну, спасибо тебе, Максюша! – Артём принял коробку от Максима, бережно поставил её на стол, продолжая смотреть на блёсны восхищёнными глазами.

3

Пленум обкома проходил в уютном зале Дворца пионеров. Было что-то глубоко символическое в том, что большой государственный разговор об урожае хлеба и льна, о лесозаготовках, о пушнине и рыбе, о строительстве новых клубов и школ, о внедрении типовых скотных дворов на фермах, об электрификации деревень и рабочих посёлков ведётся в этом зале, стены которого расписаны картинами из жизни советских детей. Вот ребятишки собрались на зелёной поляне и запускают в безбрежное голубое небо крылатые планеры; вот они, подтянутые, строгие, с задумчивыми лицами смотрят на учителя, который, стоя у доски, объясняет сложную алгебраическую формулу, вот на жёлтых дорожках обширного стадиона они выстроились, чтобы по первому взмаху флажка рвануться навстречу упругому ветру; вот они сгрудилась на золотом пшеничном поле и увлечённо рассматривают чудо-машину, которая сама жнёт, молотит, сеет и зерно в мешки ссыпает…

Участники пленума не раз бывали в этом зале, но многие из них, снова и снова посматривая на роспись стен, думали: «Ради вас, дети, живём, боремся, преодолеваем трудности. Ради вас и вашего счастья».

На повестке дня пленума стояло два вопроса: утверждение статистического отчёта областной партийной организации за первое полугодие и отчёт Притаёжного райкома партии.

Первый вопрос был рассмотрен в течение часа. Секретарь обкома Грумов, низкорослый круглоголовый человек в больших очках, доложил пленуму цифры, характеризующие состав областной партийной организации. Члены обкома сделали короткие замечания, и отчёт был единогласно утверждён.

Потом на трибуну поднялся Артём. Он сильно волновался и начал свой доклад вяло, неотрывно глядя в папку с бумагами.

«Что это он волнуется, как новичок?» – с неудовольствием подумал Максим о брате. Но через несколько минут Артём преодолел волнение. Голос его зазвучал спокойно и громко, и казалось, что он не читает, а говорит свободно, не заглядывая в заранее написанный отчёт.

«Ишь как разошёлся! Старый боевой конь!» – усмехнулся про себя Максим.

Слушая доклад брата, Максим понял, что их вчерашний разговор не пропал даром. Артём внёс в доклад некоторые весьма удачные дополнения. Одобрительное оживление в зале вызвал рассказ Артёма о льноводе Дегове, о его большой семье, о рассуждениях старика относительно коммунистического общества. Очень едко высмеял Артём отдельных руководителей областных учреждений и организаций, которые не знают особенностей Притаёжного района, никогда не бывали в Улуюльском крае. Особенно досталось управляющему областной конторой, ведающей сбором металлического лома. Артём зачитал телеграмму, которую прислал на его имя управляющий этой конторой, призывавший Притаёжный райком возглавить кампанию по обследованию несуществующих в районе станционных посёлков на железной дороге, «захламленных отбросами металла, без которого металлургические заводы страны испытывают крайне большие трудности».

Когда Артём читал эту телеграмму, в зале стоял громкий хохот. Управляющий конторой сидел красный и потный и готов был провалиться сквозь землю.

Как только объявили перерыв, Артём бросился к Максиму.

– Ну как, Максюша, получилось? Не наплёл я случайно лаптей? – заглядывая Максиму в глаза, возбуждённо допытывался он.

– По-моему, неплохо получилось. Слушал тебя народ с интересом.

– Ну пойдём выпьем минеральной водички. Горло высохло.

Артём подхватил брата под руку, и они направились в буфет.

Затем начались прения по докладу Артёма. Первым выступил заместитель председателя облисполкома Васильев, говоривший от имени комиссии обкома по Притаёжному району. Оратор нападал на Притаёжный райком за допущенные просчёты в руководстве жизнью района. С гневом он говорил о случаях падежа скота в колхозах. Притаёжный райком и райисполком, по его мнению, «проявляют примиренчество к фактам антигосударственного отношения к сохранности поголовья». Васильев привёл несколько фамилий председателей колхозов, в которых особенно неблагополучно «на фронте социалистического животноводства». Потом Васильев отодвинул в сторону бумаги, сошёл с трибуны и, придавая голосу обличительный тон, сказал:

– В Притаёжном до того распоясались, что губят скот, так сказать, походя. Вот учитель Краюхин поехал – кстати, в рабочее время – на прогулку в тайгу и застрелил школьную лошадь… И что вы думаете? До сих пор этот разгильдяй живёт в своё удовольствие, где-то, говорят, охотится в тайге, а короче, браконьерствует в летнее время под крылышком районного руководства.

– Краюхин понёс наказание, товарищ Васильев, ты же знаешь, – перебил Артём, сидевший по праву докладчика за столом президиума.

– За такие факты под суд надо отдавать, товарищ Строгов, а вы исключили человека из партии и сами испугались: не круто ли взяли? – ответил Васильев под смешок в зале.

«Неудачными примерами оперируешь, товарищ Васильев!» – захотелось вставить Максиму, но он вовремя спохватился: участники пленума могли истолковать его вмешательство как попытку взять брата под защиту.

После Васильева на трибуну поднялся директор научно-исследовательского института Водомеров. Он признал справедливым упрёк секретаря Притаёжного райкома в адрес возглавляемого им института. Да, действительно, учёные области ещё мало помогают развитию Притаёжного района, но дело это уже исправляется. В Улуюлье приступила к работе большая комплексная экспедиция, в состав которой включены лучшие научные силы области, цвет института. Можно не сомневаться, что в ближайшее время учёные скажут своё слово. Притаёжному району будут даны серьёзные, научно обоснованные рекомендации в области сельского хозяйства, лесозаготовительной и лесохимической промышленности, в области организации промыслового хозяйства.

Максим ожидал, что обсуждение отчёта Притаёжного райкома вызовет на пленуме горячие споры. Но этого не случилось. Выступали главным образом руководители областных ведомств и в своих речах держались того круга вопросов, который был им всего ближе. Заведующий областным дорожным отделом говорил о дорожном строительстве в Притаёжном районе, заведующий облоно – о работе школ, заведующий облздравотделом – о состоянии больниц и медпунктов, управляющий трестом «Высокоярсклес» критиковал райком за упущения в руководстве леспромхозом «Горный». Секретари других райкомов отмалчивались.

Максим с минуты на минуту ждал, что вот подымется первый секретарь обкома Ефремов и поправит ход прений, но тот продолжал хранить молчание, по-видимому считая, что пленум идёт в нужном тоне.

«Чёрт его знает, может быть, я что-то недоучитываю? Возможно, так и надо и всё моё недовольство от какой-то излишней возбудимости?» – размышлял про себя Максим.

Выступать на пленуме он не собирался, но вялые, малосодержательные речи изменили его намерения.

Когда председатель заседания второй секретарь обкома Грумов предоставил слово Максиму, по залу прокатился шепоток. Нелёгкое положение у Строгова-младшего! Хвалить работу Притаёжного райкома неудобно, ну, а критиковать тоже нелегко: как-никак секретарь райкома не чужой человек – родной брат!

Озабоченно посматривали на Максима и секретари обкома. Ефремов, перебиравший какие-то сводки, положил их в папку и повернулся всей своей крупной, тяжёлой фигурой к трибуне.

– Я не собираюсь, товарищи, говорить долго, но в то же время чувствую, что не могу не сказать то, о чём думаю. – Максим проговорил это просто, словно он был не на трибуне, а сидел среди товарищей, с которыми решил поделиться самыми сокровенными своими думами.

В зале сразу стало тихо, и Максим почувствовал на себе пристальные, заинтересованные взгляды.

– Мне кажется, мы не выполним своей задачи, если обсуждение отчёта Притаёжного райкома сведём только к критике недостатков его текущей работы. Это одна сторона дела, и далеко не главная. Самым основным вопросом мне представляется вопрос перспективного развития Притаёжного района как наиболее населённого в Улуюльском крае. Вот об этом мало и глухо было сказано в докладе райкома и совершенно ничего не говорилось в выступлениях.

И Максим заговорил дальше о том, что его всего больше волновало в последнее время. Притаёжный район, как и вся Высокоярская область, малопроизводителен. Теперь, когда победоносно завершена война и перед страной встали новые, мирные задачи, с этим нельзя мириться. Притаёжный район должен давать зерна, льна и конопли, пушнины, леса в два-три раза больше. Высокоярская область, и в особенности её северная часть – Улуюльский край, располагает неисчерпаемыми ресурсами и возможностями. Эти резервы необходимо привести в действие.

Хозяйство Высокоярской области пока что крайне ограничено как по объёму выдаваемой продукции, так и по видам: лес, зерно, технические культуры, промыслы. Так дальше продолжаться не может. В самое ближайшее время необходимо превратить Высокоярскую область в область многоотраслевую, промышленную. Поэтому вопросы природных ресурсов района, в особенности вопросы энергетики и топлива, должны стать в порядок дня всех партийных организаций.

Максим свернул свои записки, положил их в карман пиджака и, помолчав несколько секунд, сказал:

– В заключение одно замечание по выступлению товарища Васильева. Я ознакомился с делом учителя Краюхина. Считаю, что судить его не за что. Мне кажется, что Притаёжный райком сам должен пересмотреть вопрос о Краюхине в связи с началом работы в Улуюлье комплексной экспедиции.

– С тебя, Максим Матвеевич, не спрашивают за село, а я два раза предупреждение за падёж скота от бюро обкома имею! – обиженно сказал Васильев, когда Максим проходил мимо него к своему месту.

Слова Васильева разнеслись на весь зал. Его обида показалась участникам пленума мелкой, и в зале и в президиума послышался смех.

4

Пленум обкома закончился поздно вечером. Максим и Артём возвращались домой пешком. Стоял тихий летний вечер. Было душно. Где-то далеко-далеко вспыхивала молния, и, возможно, там лил дождь, но здесь, в городе, на это не было и намёка.

Братья шли медленно – спешить было некуда. Артём был в приподнятом, возбуждённом настроении и без умолку говорил:

– Ну вот и отчитался! Хоть и влетело мне, а всё-таки можно было критиковать ещё резче. Упущений у нас в районе больше чем надо. А Васильев-то каков? В прошлую уборочную был он у нас уполномоченным. С планом хлебозаготовок мы справились в срок. Когда начали возить хлеб в счёт хлебозакупа, он всю душу из нас вымотал: «Мало даёте! Не понимаете, что хлеб – это золотой фонд государства!» Я его сразу предупредил: «Смотри, Валентин Гаврилыч, оставим мы с такой установкой колхозы без семян». – «Ты, говорит, брось мне отсталые настроения поддерживать». Три раза увеличивали мы задания колхозам. Ну и что же? Что я предвидел, то и случилось: в «Таёжной зорьке» и «Северном сиянии» не хватило семян, пришлось просить взаймы у государства. А теперь, слышал, куда Васильев гнёт? «Притаёжный райком не смотрит вперёд, не умеет планировать с перспективой». Ну, не наглец ли? Сам нас подстрекал брать семенной хлеб, а когда дело дошло до ответа, он в кусты. И такие факты с областными работниками не редкость. И знаешь, почему это происходит? Потому, что оторвались многие работники от масс. Конечно, если б Васильев, как мы, земные, почаще бы сталкивался с рядовыми колхозниками, он бы иначе вёл себя. А то приедет в район на день, на два, накричит – и дальше! У нас мареевский председатель колхоза Изотов очень удачно его окрестил: «Высокоярский метеор». Истинно метеор! Блеснёт звездой и тут же погаснет в небесной тьме…

Максим слушал Артёма, а думал о своём. «В чём же всё-таки дело? Или я отрываюсь от реальной почвы, или Ефремов не чувствует, что наступило новое время и перед областью стали другие задачи», – размышлял Максим.

На пленуме первый секретарь обкома Ефремов подробно рассказал о задачах, которые стоят перед партийной организацией области. В конце своей речи он дал оценку некоторым выступлениям. О выступлении Максима он сказал:

– Товарищ Строгов – я имею в виду нашего, обкомовского, – не во всём прав. Мы не можем согласиться с его отношением к так называемой текучке. Надо понять, что без хорошо налаженной текущей работы у нас не может быть никакого серьёзного разговора о перспективах развития области. Текущая работа – это наша дорога в будущее. Иных путей туда не существует. Вот почему нужно поддержать всех товарищей, которые критиковали Притаёжный район и областные организации по конкретным вопросам нашей деятельности.

И всё! Ни единым словом Ефремов не обмолвился относительно основной мысли Максима. Неужели Ефремову не ясно, что жизнь не позволит держать дальше производительные силы области в скованном состоянии?

Артём не замечал, что Максим занят какими-то своими раздумьями и потому молчалив. Он продолжал увлечённо говорить, перескакивая с одной темы на другую.

Уже дома, за чаем, Максим спросил брата:

– Скажи, Артём, что ты думаешь о моём выступлении? Непонятно мне всё же, почему первый секретарь по существу никак не отозвался на мои предложения.

– Я тебе скажу, Максюша: ты дельно выступил, но всё-таки немножко теоретически.

– Что же у меня было теоретического? – удивился Максим.

– Ты так сказал: «Притаёжный район и вся Высокоярская область малопроизводительны, они должны давать продукции в два-три раза больше».

– Ну какая же это теория?

– Это? Конечно, теория! Все отнеслись к этому как к лозунгу. Ты знаешь, что такое увеличение продукции в два раза? Это, братец мой, нелёгкое дело…

– А разве я сказал, что это лёгкое дело?

– На это потребуются, Максюша, годы. Кстати, когда ты говорил, Грумов в президиуме заметил: «А Строгов-младший куда более широкая натура, чем Строгов-старший». А Ефремов ему отвечает: «Так он же на то и философ, чтоб жизнь охватывать в астрономических масштабах». Ну, посмеялись они добродушно, без всякой злости… Они к тебе, Максюша, неплохо относятся, ты это заметь. Ефремов сказал: «Он у нас умница!» – поспешил успокоить брата Артём.

– Да я и не обижаюсь, тем более на шутки. А всё-таки это показывает их позицию. Они думают, Артём, что рост производительности пойдёт в довоенных темпах, но они ошибаются. Жизнь их серьёзно поправит. Вот увидишь: не пройдёт и года, как Высокоярской области обстановка продиктует новые требования. Вспомни тогда наш разговор!

– Вспомню, Максюша! А только ты всё-таки хватил: в три раза! Сознайся, что увлёкся, преувеличил. Бывает, конечно, с нашим братом такое, – поглядывая на Максима ласковыми, смеющимися глазами, сказал Артём.

– Нет, не преувеличил! – снова загорячился Максим. – И более того: преуменьшил. И хочу тебе сказать вот что: если не хочешь отстать от жизни, подготовь себя к крутому повороту.

– Ты так говоришь, будто бы только что побывал в Центральном Комитете!

– В Цека я сейчас не был, но зато Ленина помню. Вытекает это из его трудов, из хода всей нашей жизни…

– Ну, я отступаю. В теории ты меня на обе лопатки в два счёта положишь.

Братья молча допили чай и поспешили лечь спать. Но сон их был недолгим. Глубокой ночью послышались телефонные звонки. Артём соскочил с кровати босой, в нижнем белье, заторопился в соседнюю комнату, где стоял телефон.

– Ты спи, Максюша, это, наверное, меня из Притаёжного второй секретарь вызывает, расспросить о пленуме хочет…

Но Артём ошибся. Звонили не из Притаёжного, а из обкома.

– Кто это полуночничает? – спросил Максим, когда Артём вернулся в спальню.

– Что-то загадочное, Максюша! Звонил помощник Ефремова, обрадовался, что я ещё не уехал. Велел в девять утра явиться в обком. Говорит, что пленум будет продолжаться. Я спросил, в чём дело. «Узнаете, говорит, утром». Просил тебя известить.

Максим был удивлён не меньше Артёма.

– Интересно! Таких случаев я не помню: вечером пленум закрыть, а утром начать его снова.

– Ну, поживём – увидим, – зевнул Артём и принялся укладываться на кровати.

Остаток ночи братья провели беспокойно, в полудрёме. Поднялись рано, разговаривали о том о сём, а думали об одном и том же: «Что же могло случиться? Зачем же снова собирают пленум обкома?»

Минут за тридцать до назначенного времени Максим и Артём были уже в зале. К их удивлению, все секретари райкомов и члены обкома, приехавшие из области, уже собрались.

Кое-кто, увидев Максима, бросился навстречу, полагая, что он как работник обкома знает, что произошло ночью. Но Максим только руками развёл.

В девять часов пришли Ефремов и члены бюро обкома.

– Товарищи! Мы решили продолжить работу пленума в связи с некоторыми чрезвычайными обстоятельствами, – начал Ефремов. Вид у него был озабоченный и усталый. – Вчера вечером получена особо важная телеграмма. Центральный Комитет партии и правительство сократили топливные фонды, отпускаемые для Высокоярской области. Вызвано это необходимостью решительно усилить помощь делу восстановления хозяйства районов, подвергавшихся немецкой оккупации.

ЦК и правительство выражают надежду, что высокоярские коммунисты не растеряются перед лицом новых трудностей, сумеют мобилизовать местные ресурсы и этим самым уменьшат напряжённость топливного баланса страны. Центральный Комитет и правительство ставят перед нами задачу – в ближайший год-два полностью обеспечить область своим топливом, с учётом перспектив её промышленного развития…

Максим и Артём сидели рядом. Артём склонился к брату, горячо зашептал ему в самое ухо:

– Вот они, новые требования, Максюша! Ты только в сроках немного ошибся.

– Подожди… давай дослушаем до конца, – тоже шёпотом попросил Максим, увлечённый тем, что говорил Ефремов, и слегка отодвинулся от брата.

1

В первый же день по прибытии экспедиции в Мареевку исполком сельского Совета переехал в новый дом, построенный правлением сельпо под контору, а свой дом, принадлежавший когда-то купцу Тихомирову, уступил экспедиции.

Дом был большой, крестовый, рубленный в «замок», с двумя широкими крыльцами из крепких лиственничных плах, с разными перилами под покатой крышей, на фигурных прочных стойках. Дом был удобен тем, что имел два входа: один, парадный, в восточную половину, второй, со двора, в западную часть дома.

Председатель сельсовета Севастьянов посоветовал Марине разместить штаб экспедиции в той части дома, которая имела парадный вход, а вторую половину дома занять под квартиру.

– Вам, Марина Матвеевна, как начальнику экспедиции, нельзя жить далеко от штаба. Народ будет и днём и ночью с делами идти. По себе знаю, – сказал Севастьянов.

Марина так и сделала. Оправдалось и предупреждение председателя сельсовета. Работы было так много, посетителей шло столько, что Марина не всегда успевала пообедать.

Первую неделю заняли организационные хлопоты. Хотя население Притаёжного района встретило экспедицию с большим сочувствием, но всё-таки укомплектовать штаты оказалось делом не простым. Колхозы и учреждения неохотно отпускали людей, желавших временно перейти на работу в экспедицию.

Ярое сопротивление оказал Марине директор Веселовского лесхоза: он решительно отказался отпустить в экспедицию лесообъездчика Чернышёва.

Марина обратилась за помощью к Максиму. Вскоре в экспедиции была получена копия телеграммы облисполкома, в которой предписывалось всем руководителям советских и хозяйственных органов Притаёжного района оказывать экспедиции всяческое содействие.

Только в середине второй недели (вместо двух-трёх дней, как это предусматривалось планом) отряды экспедиции выехали в поле.

В ответ на донесение Марины, что практическая работа экспедиции началась, директор института Водомеров прислал авиапочтой многословное письмо, в котором указывал, что нерасторопность, допущенная начальником экспедиции с разворотом исследований, крайне тревожит руководство института. В письме Водомеров строго предписывал: «Принять исчерпывающие меры к быстрейшему преодолению организационной неразберихи и безусловно выполнить план исследований, памятуя, что вложены огромные государственные средства, не менее нужные народу в другом месте».

Марина читала письмо Водомерова с чувством негодования. Будь у неё меньше неотложной работы, она немедленно ответила бы директору, но времени на ведение переписки никак не хватало.

Перечитав через день-другой директивы Водомерова, Марина поняла то, что вначале как-то ускользнуло от её сознания: письмо Водомерова было подсказано желанием застраховать себя на случай, если работа экспедиции пойдёт плохо и вышестоящие органы предъявят институту какие-либо претензии. Руководство, мол, института своевременно сигнализировало и указывало, а начальник экспедиции не обеспечил. «Ах ты страус пугливый!» – подумала Марина о Водомерове, и его письмо вызвало теперь уже не возмущение, а усмешку.

2

– Куда же вы исчезли, Алёша? Две недели я разыскиваю вас по всему Улуюлью, – пожимая руку Краюхина, говорила Марина.

Краюхин стоял перед ней смущённый и обрадованный. О том, где он был и что делал, можно было судить по его костюму. Старые армейские сапоги от ходьбы по траве и кустарникам порыжели, зелёная выцветшая гимнастёрка была вся в пятнах от смолы и какой-то красящей почвы, брючишки со свежими швами на коленях давно потеряли свой первоначальный вид и были того цвета, который можно определить только приблизительно как серый.

Алексей похудел. Скулы его круглого лица заострились, волосы отросли чуть не до плеч. От загара он был коричневым, под цвет своих карих глаз. Руки Краюхина заскорузли, огрубели, покрылись ссадинами и царапинами. Но взгляд его был отчаянно весёлым, и от всей его ладной фигуры, перехваченной в тонкой талии офицерским ремнём, веяло силой и здоровьем.

– Всё-таки приехали?! Молодец вы, Марина Матвеевна! Пробили стену!

– Моих заслуг в этом нет, Алёша! Сама жизнь подталкивала. Ну, у вас-то как? Садитесь, пожалуйста.

Марина усадила Краюхина на табуретку, а сама опустилась на деревянный жёсткий диван, стоявший у стены. Они вдруг замолчали, не зная, с чего начать разговор.

– Вы где были-то, Алёша, в последние дни? Почему никто о вас ничего не знает? – наконец спросила Марина. – Ведь не я одна вас искала. Ищет вас по каким-то партийным делам и Притаёжный райком.

– Жил в тайге, Марина Матвеевна, на Таёжной, в районе Тунгусского холма. А последние десять дней вместе с одним старожилом Улуюлья, Мареем Гордеевичем Добролетовым, осматривал таёжные озёра. Когда-то староверы находили там уголь.

– И что же у вас нового? – Марина не в силах была сдержать своего нетерпения.

– Подождите, Марина Матвеевна, всё расскажу по порядку.

– Слушаю вас, Алёша. – Марина села поудобнее, а Краюхин открыл офицерскую сумку, туго набитую бумагами, вытащил тетрадь в клеенчатой обложке и принялся задумчиво её листать.

Он рассказывал о своём житье-бытье в Улуюлье подробно, день за днём. О многом Марина знала из его писем к ней и Софье, но только теперь она поняла, какую важную работу проделал молодой учёный.

Слушая Краюхина, Марина вспомнила свою беседу с Водомеровым перед отъездом из Высокоярска. Она предложила директору института организовать в составе Улуюльской экспедиции геологическую группу под руководством Краюхина. Водомеров ответил отказом: штаты экспедиции утверждены, программа работ также, нецелесообразно возвращаться к этому вопросу снова, тем более что в состав экспедиции входит топогеографический отряд.

– Я должен вас предупредить, Марина Матвеевна, что ни я, ни Захар Николаевич не одобрим никакого самоуправства с вашей стороны ни в отношении перестановки штатов, ни в отношении какого-либо изменения плана исследований.

Это были последние слова директора, которыми он заключил своё напутствие начальнику экспедиции.

И вот теперь, столкнувшись с жизнью, Марина видела, что она уподобится тупоголовому чиновнику, если в самом начале деятельности экспедиции не внесёт серьёзных поправок в организацию работ. В самом деле, как можно было изучать Улуюлье, не учитывая краюхинские материалы, его уже немалый опыт, его определённые взгляды на перспективы этого района? Можно было любить или ненавидеть его как человека, принимать его душой или не принимать, но закрыть глаза на вопросы, которые он ставил перед наукой, было невозможно. «Нет, дорогой Илья Петрович, – мысленно обращаясь к Водомерову, размышляла Марина, – придётся мне кое в чём поломать установленные вами распорядки, поступить так, как велит жизнь и интересы науки. Чувствую, что это не понравится вам, вызовет гневные слова и грозные приказы, но чему быть, того не миновать».

– Вы знаете, Алёша, почему я усиленно искала вас? Я надеюсь, что вы не откажетесь поработать в экспедиции, – проговорила Марина убеждённо и твёрдо.

– Разве у вас найдётся мне дело?

– Конечно, найдётся!

– Но ведь в составе экспедиции нет геологического отряда? Куда же вы меня приспособите? – Краюхин замялся, смущённо помолчал, махнул рукой и продолжал: – Впрочем, у меня такое положение, что я пойду к вам и простым рабочим.

– За откровенность плачу откровенностью, – усмехнувшись уголками губ, сказала Марина, – Дело обстоит так: в экспедиции остались незамещёнными несколько должностей рабочих и лаборантов. Но сейчас у меня возник план: сегодня же я пошлю Водомерову телеграмму, в которой предложу включить вас в состав экспедиции консультантом. Тут же я укажу, что своими последними изысканиями вы приблизились к важным открытиям…

Краюхин засмеялся, но глаза его остались грустными.

– Неужели вы надеетесь на положительный ответ? – спросил он.

– Честно сказать, не надеюсь.

– Тогда к чему расходовать государственные деньги на телеграммы?

– Капля камень долбит.

– Если так, действуйте!

3

Марина вставала с восходом солнца и, перекинув через плечо полотенце, шла купаться на реку. Так начинался её день.

Однажды, возвращаясь с реки, она ещё издали увидела, что на крыльце штаба экспедиции её ждёт какая-то женщина. «Кто же это? Неужели Ульяна Лисицына с Синего озера вернулась? Может быть, что-нибудь с Настенькой случилось?» – с беспокойством подумала Марина и ускорила шаги. Но вскоре Марина разглядела, что женщина с опущенной на лицо косынкой сидела, опёршись на чемодан, поблёскивающий на солнце металлическими наугольниками. «Вероятно, кто-то из другого села в сельсовет приехал. Сколько раз просила Севастьянова снять вывеску!»

Женщина, подняв руки, потянулась, потом отодвинула от себя чемодан и опустила на него голову. И Марина сейчас же узнала её.

– Соня! Откуда вы появились?! – закричала она и, размахивая полотенцем, побежала с резвостью девочки.

Софья Великанова встала и, щуря близорукие глаза, ослеплённая ярким солнцем, с полминуты беспомощно смотрела вдоль улицы. Потом она бросилась навстречу Марине и обняла её.

Софья Великанова приехала из Притаёжного с попутной машиной, проведя ночь в дороге. Марина расспросила её о всех новостях, накормила, уложила спать и ушла на работу.

Вскоре заведующий отделением связи Тимоша принёс ей принятую по телефону из Притаёжного телеграмму. Текст её Тимоша записал на листке бумаги, вырванной из ученической тетради.

Марина знала, что это был ответ Водомерова на её просьбу о зачислении Краюхина в состав экспедиции. Но то, что она прочитала, изумило её так, как не изумил бы, наверное, гром, прогремевший над Мареевкой в этот безоблачный день.

В телеграмме говорилось: «С целью усиления научной части Улуюльской комплексной экспедиции руководство института направляет в ваше распоряжение младшего научного сотрудника Бенедиктина тчк Обязываем вас использовать товарища Бенедиктина по специальности с учётом потребностей экспедиции вытекающих из программы исследований Водомеров».

Марина скомкала телеграмму и с такой силой отшвырнула её, что бумажный комочек, ударившись об пол, подскочил и выкатился за порог двери.

Тимоша понял, что принёс неприятную новость, сконфузился и поспешил уйти.

– Лицемеры! Не мытьём, так катаньем думают меня взять!

С яростью отталкивая стулья и скамейки, Марина выскочила на крыльцо с намерением разбудить Софью и обо всём рассказать ей. Но, взглянув на часы, Марина удержала себя.

Она вернулась обратно, села за свой стол, взяла чистый лист бумаги и крупным размашистым почерком написала: «Высокоярск Научно-исследовательский институт Водомерову Удивлена вашим решением относительно Бенедиктина тчк Его присутствие экспедиции не оправдывается никакими деловыми соображениями тчк Вторично прошу положительно решить вопрос привлечения экспедицию Краюхина».

Марина перечитала написанное, подумала: «А может быть, отмолчаться? Пусть себе тешатся руководители института». Но сейчас же она изменила свои мысли. «Нет, нет, отмалчиваться нельзя. В этом случае Водомеров решит, что я своим молчанием одобряю его поступок».

Марина переписала телеграмму набело и заторопилась на почту.

И вот прошло ещё пять дней, а ответа насчёт Краюхина не поступало.

Марина понимала, в состоянии какого нетерпения живёт Краюхин. После их встречи он уехал в Притаёжное и там дожидался вестей от неё.

Начала томиться от безделья и Софья. Всё, о чём можно было переговорить с ней, они переговорили. Теперь Софья стремилась к Тунгусскому холму на раскопки. Она рвалась туда, конечно, не только из-за работы – ей хотелось скорее быть вместе с Алексеем.

Прождав ещё два дня, Марина решила, что она не имеет никакого морального права ни перед Софьей, ни перед Краюхиным, ни перед наукой ждать дальше. «Уж раз они там молчат, то возьму всю ответственность на себя. Пусть потом меня прорабатывают или снимают. Их дело! А только, видя, какими фактами располагает Алексей Краюхин, я не могу остаться к его судьбе равнодушной и не привлечь его к работе в экспедиции», – размышляла Марина, терзаясь и уставая от этих мыслей.

Она позвала к себе Софью. Девушка в тёмном чулане проявляла фотоплёнку и прибежала встревоженная, с мокрыми руками, в косынке, небрежно сбившейся на затылок.

– Телеграмма? – Она остановилась возле дверей с горящими глазами.

– Нет, Соня, телеграммы нет и, вероятно, не будет. Я решила всё сама.

Софья, видя, что разговор будет совсем другой, чем она предполагала, перешагнула порог и вошла в комнату.

– Что же вы решили, Марина Матвеевна?

– Я зачисляю Алексея Корнеевича на два вакантных места лаборантов моего ботанического отряда, то есть я объединяю две ставки в одну.

– А можно так делать?

– А можно закрывать глаза на серьёзные доказательства учёного?

Софья беспомощно пожала плечами и вопросительно посмотрела на Марину. «Ну и что же вы всё-таки решили?» – говорил её взгляд.

– Я сейчас написала приказ о назначении Краюхина старшим геологической группы. Вас, Соня, поскольку вы приехали помогать нам, я зачисляю также в эту группу. Ваша общая задача: выехать на Тунгусский холм, произвести геологическое и археологическое обследование этого района…

– Я готова ехать хоть сейчас, Марина Матвеевна! – воскликнула Софья.

– Одна вы поехать не сможете. Нужно вызвать из Притаёжного Алексея Корнеевича. Я сейчас напишу ему телефонограмму и отнесу Тимоше. – Марина быстро прошла за стол и принялась писать.

– Телефонограмму я отнесу, Марина Матвеевна, а вы работайте, – сказала Софья и поспешно скрылась за дверью.

Она вернулась через две-три минуты совсем в другом виде. На ней было ярко-красное шёлковое платье, лаковые босоножки и широкополая шляпа из золотистой соломки. Софья так вся и светилась.

Марина проводила её взглядом, усмехнулась, подумала: «Чего не делает любовь!»

4

Группа Краюхина, в которую, кроме него и Софьи, входили ещё четверо рабочих, двинулась к Тунгусскому холму на лодке. Этот способ передвижения предложил Алексей, так как набралось ещё много всякого имущества, главным образом инструментов.

Услышав, что речь идёт о Краюхине, правление мареевского колхоза в порядке помощи экспедиции выделило новую, только что просмоленную лодку с высокими тёсовыми бортами и крышей из лёгких, сшитых еловыми сучьями листов бересты.

Марина стояла на берегу до тех пор, пока лодка не скрылась за крутым поворотом берега. Поднимаясь на высокий мареевский яр и всё ещё посматривая вниз по течению реки, Марина думала: «Уехали! И, может быть, привезут большое будущее и Улуюлью и себе…»

Она представила искрящиеся радостью глаза Софьи, румянец, проступавший на её всегда смугло-бледном лице, голос её, какой-то особенно мягкий, ласкающий слух, и ей не то что стало завидно, а чуть-чуть горько за себя, за свою жизнь, в которой почти не было вот такого же безотчётного счастья.

«Только разве в ту весну, когда Андрюша Зотов сказал, что любит меня, было мне хорошо-хорошо», – подумала Марина. Она вспомнила, как они просиживали в университетской роще всю ночь, от зари до зари, а в течение дня по нескольку раз гоняли знакомых девчонок с записками.

Марина шла по Мареевке, захваченная воспоминаниями, и улыбка освещала её лицо.

Разгоралось утро знойного летнего дня, какие бывают только в Сибири. Нежно-голубое, без единого пятнышка и до бесконечности обширное и ласковое небо простёрлось над землёй в торжественной неподвижности. Солнце только поднималось из кедровников. Каждый, кто видел его в этот час, не мог не подумать, что ночку солнышко скоротало здесь, в тиши вековых деревьев, как коротает её охотник, когда прихватит его в тайге темнота.

Живой мир встречал новый светлый день стоголосым трезвоном и суетой. Звонко кричали петухи, рассыпали трели шумные стайки скворцов, собаки щурили глаза на малиновый шар, поднимавшийся чуть ли не с хозяйских огородов, и яростно брехали на него, подзадоривая друг друга. А во дворах гремели уже подойниками, и коровы, мыча, с охотой отдавали располневшие за ночь соски в ловкие руки хозяек.

Марина поднялась на крыльцо и остановилась. Из приоткрытых дверей на неё пахнуло табаком, и не просто табаком, а тем неповторимым запахом, который издают папиросы, смоченные одеколоном. Такие папиросы всегда курил Бенедиктин.

Озадаченная этим запахом и в особенности тем, что двери её квартиры открыты, Марина вошла.

В прихожей было пусто. Марина поспешила в комнату. Она перешагнула низкий, крашенный под цвет пола порог и отпрянула назад. На стуле, рядом с её кроватью, привалившись головой на подушку, спал Бенедиктин. Марина хотела уйти незамеченной, но Бенедиктин очнулся, кинулся вслед за ней:

– Мариночка!..

Марина остановилась, повернулась лицом к Бенедиктину, чувствуя полную растерянность.

– Здравствуйте! Как вы здесь оказались? – спросила она.

Как ни находчив был Бенедиктин, но и он растерялся.

– Я? Я захожу, женщина прибирает в комнате. Я отрекомендовался, и она разрешила мне остаться.

– Что значит: «Я отрекомендовался»?

– Я сказал, что я… твой муж.

Марина мучительно поморщилась, ей стало больно и противно.

– Зачем вы приехали?

– Я выполняю приказ директора… Кроме того, я рассчитывал, что ты одумалась…

Сверкнув глазами, Марина приблизилась к Бенедиктину, твёрдо сказала:

– Я ещё раз прошу вас ни теперь, ни в будущем не говорить об этом. Мне незачем одумываться. Я сделала то, что сочла нужным.

– А как же мне к тебе обращаться: товарищ начальник экспедиции? – Бенедиктин попробовал засмеяться.

Направляясь в Мареевку, он самонадеянно думал о том, что «Марина уже, наверное, кусает локти. Ну, ничего, пусть себе помучается. Он ещё посмотрит, как быть дальше». Приём, который он встретил у Марины, был иным, и это начинало его злить.

– Как обращаться? Так же, как обращаются все. У меня есть не только должность, но имя и отчество.

Марина прошлась по комнате и, видя, что Бенедиктин снова опустился на стул, продолжала:

– Я прошу вас, Григорий Владимирович, пройти в соседнюю половину, где помещается штаб экспедиции, и дождаться меня. Я скоро приду, и тогда решим вопрос о вашей работе.

Ну, этого Бенедиктин не ожидал! Никогда он не думал, что у Марины найдётся столько твёрдости. Ему всегда казалось, что при его настойчивости он может из неё, что называется, «верёвки вить». И вот на тебе! Тактично, но решительно она выставляет его из своей комнаты.

Бенедиктин вскочил со стула, схватил свой чемодан, тюк с постелью, портфель и, скрипя зубами от злости, вышел.

Марина посмотрела ему вслед, и ничто: ни жалость, ни сочувствие, ровным счётом ничего – не шевельнулось в её душе. Так надо было сделать, и так она сделала.

Через полчаса Марина вошла в штаб экспедиции. Бенедиктин, нахохлившись, сидел возле своих вещей в углу.

– Чем вы намерены заняться? – спросила Марина, открывая ключиком стол, в котором лежали её бумаги.

– Я прибыл в распоряжение начальника экспедиции. Как ты решишь… Как вы решите, – поспешил поправиться Бенедиктин.

– Хорошо. Я направляю вас в ботанический отряд, который работает по правобережью Таёжной, в районе Заболотной тайги. Там найдётся вам работа по специальности. У нас крайне слабые представления о растительности того района.

– А Софья Захаровна там же? – не дав Марине договорить до конца, спросил Бенедиктин.

– Нет, она выехала в том же направлении, но в другое место.

– В таком случае есть просьба – не от меня, конечно, а от профессора, Захара Николаевича… Он очень беспокоится за дочь и просил меня быть по крайней мере поблизости от неё.

– Софья Захаровна в полной безопасности… А вас послать туда я не могу. Нет дела.

– Но когда такой человек просит, то ваша обязанность – выполнить.

– Я прежде всего отвечаю за работу.

– Просит научный руководитель института!

– Просьба непосильная.

– Просьба начальника равнозначна приказу!

– Тогда я предпочту ослушаться начальника.

– Вы знаете что, Марина Матвеевна, вы слишком много на себя берёте.

– Я считаю наш разговор бесполезным.

– Но я намерен…

Трудно сказать, сколько ещё времени Бенедиктин надоедал бы Марине своими домогательствами, если бы в комнату не вошла пожилая женщина – посыльная из правления колхоза.

– Меня послал председатель, Терентий Петрович, – заговорила женщина, едва переступив порог. Грудь её высоко вздымалась, она шумно дышала. – Велел спросить вас: не надо ли что отправлять на Таёжную? От колхоза туда подводы сейчас идут со снастями для рыбаков.

– Ну вот, Григорий Владимирович, и оказия! Отправляйтесь с этими подводами. Другого такого случая не будет, придётся тащиться по тайге пешком.

Не дожидаясь, как к этому отнесётся Бенедиктин, Марина повернулась к женщине.

– Передайте, пожалуйста, Терентию Петровичу, что я прошу возчика подвернуть к нашему дому. Мне нужно отправить вот этого товарища.

– Передам. Беспременно передам, – закивала головой женщина и заторопилась из комнаты.

Бенедиктин был ошеломлён всем происходившим и долго смотрел на Марину молча.

– Так скоро… А я хотел поговорить с тобой, Мариночка… Поговорить по душам, – наконец тихо сказал Бенедиктин. Он подошёл к столу, за которым сидела Марина, постоял, ожидая её ответа, но, не дождавшись, отступил назад.

Марина, чуть приподняв голову, взглянула на него. Бенедиктин стоял в раздумье, не зная, чем ещё можно обратить на себя внимание. Он был одет, как городской охотник-любитель: сапоги с длинными голенищами, брюки с шевровыми леями, спортивная курточка с бесконечными «молниями» и вдоль и поперёк. Через плечо на узком коричневом ремешке висел в новом кожаном футляре фотоаппарат.

«Вырядился-то как! Ну, подожди, комары сотрут с тебя лоск», – с внутренней усмешкой подумала Марина и нарочно низко склонилась над папкой.

Бенедиктин тяжело зашагал по комнате, вначале очень медленно, потом быстрее; затем он остановился напротив Марины, желчно сказал:

– Твоё упрямство я объясняю одним: ты ревнуешь меня к Софье, конечно же, ревнуешь!

Марина посмотрела на него серьёзным взглядом, покачала головой, с сожалением проговорила:

– Надо же так любить себя! Буквально до умопомрачения… Несчастный!

Бенедиктин только этого и ждал. Он вскинул руки, сложил их по-наполеоновски на груди, собираясь сказать что-то длинное и, с его точки зрения, важное. Но в открытое окно послышался скрип телеги.

– За вами едут, – сказала Марина.

Бенедиктин с отчаянием махнул рукой.

– Эй, кто там у вас на Таёжную? Выходи! – раздался голос возчика.

1

Максим шёл по густому сосновому лесу. После короткого, но сильного ливня, пронёсшегося вечером, в лесу было свежо и влажно. Деревья, кусты, цветы, травы стояли чистые, опрятные, тщательно промытые до корней упрямыми струями дождя. В канавах и ложбинах поблёскивали лужи, покрытые лесным мусором, принесённым сюда потоками воды. В лужах плавали хвоинки, листики, куски коры, похожие на заплатки, кедровые скорлупки, паутинки, сучки самых причудливых и неожиданных форм, в виде маленьких человечков, змеек с поднятыми головками, игрушечных домиков. Густотерпкий настой запахов, стоявший тут в знойные дни, улетучился, и сейчас в лесу разливались и благоухали топкие, щекочущие ноздри ароматы смолы.

Для Максима летом на природе не было другого, более увлекательного занятия, чем собирание грибов. Он шёл медленно-медленно, присматриваясь к земле, покрытой травой, слоем рыжей хвои, прошлогодним жухлым листом кустарников. Острый взгляд схватывал каждую пядь пространства. В одной руке Максим держал сплетённую из гибкого краснотала корзину, в другой – тонкий длинный прут. Вдруг его глаза останавливались на коричневом или нежно-жёлтом пятнышке, мелькнувшем сквозь зелень травы. Осторожно разгребая прутиком стебли и листья земляники, вязеля, пырея, метлицы, Максим убеждался, точно ли он наткнулся на гриб. Если ошибки не было, он опускался на колени, осматривал гриб и, если тот оказывался молодым, нечервивым, срезал его под самый корень узким острым ножом. Ощущение, которое возникало у Максима, когда он брал гриб в руки, было ни с чем не сравнимо. Пожалуй, только ребёнок, которому вдруг свалилось счастье завладеть какой-то необыкновенно интересной игрушкой, поразившей его, испытывал такую же полноту удовольствия, которую испытывал Максим. Ему приятно было разгребать траву, скрывавшую гриб, приятно смотреть на него, ощупывать его рукой, приятно было взять гриб на ладонь, почувствовать кожей его холодок, а потом не спеша положить его в корзинку в рядок с другими грибами.

Случались порой ошибки, но они всегда были забавными и неожиданными. Иногда вместо гриба Максим поднимал из травы гальку такой диковинной расцветки, что она могла сойти и за гриб, и за осенний берёзовый лист, и даже за утиное яичко. Такой камешек Максим прятал в карман, чтоб потом дома вытащить его и ещё раз подивиться причудам природы. Бывали случаи просто потешные. Как-то раз Максим принял за гриб обыкновенный сосновый сучок. Прикоснувшись к нему ножом, он понял свою ошибку, но ещё долго сидел, любуясь находкой. В конце концов Максим поднял сучок и был удивлён, что в нём ничего не было похожего на гриб. Максим крутил в руках сучок, стараясь уяснить, чем же всё-таки он мог обмануть его.

Особенное удовольствие доставляли Максиму запахи леса грибной поры. Временами воздух в лесу был таким густым и сытным, что, казалось, его можно было резать кусками и складывать в штабеля про запас, для зимы.

Максим прежде очень любил ходить по грибы вместе с Анастасией Фёдоровной. По обыкновению, они вспоминали юность или пели старинные русские романсы. Правда, нетерпеливый характер Анастасии Фёдоровны часто брал своё. Как только они замолкали, она исчезала и возвращалась с переполненной корзиной.

– Ого, сколько ты набрала, Настенька! – удивлялся Максим и, оправдывая свою медлительность, говорил: – А ведь я собираю только первый сорт!

Она смеялась, шутливо журила его:

– Ну, ну, первый сорт! Руки и глаза у тебя второй сорт! Проворства у тебя нет!

– Уж это верно! В старое время меня ни один хозяин не взял бы в работники.

– Наговариваешь на себя! Ты порой бываешь быстрый, как огонь! А тут «на грибах» словно цепенеешь.

Максим замолкал. И в самом деле, оказавшись «на грибах», он менялся. Если у Анастасии Фёдоровны вид грибов пробуждал азарт, то в душу Максима он вселял какое-то необычное умиротворение и успокоенность. У него пропадало всякое желание куда-то спешить и по поводу чего-то волноваться. Может быть, поэтому после похода по грибы он физически чувствовал себя обновлённым. Вероятно, в природе не существовало другого занятия, за которым так хорошо отдыхали бы нервы, мускулы, мозг. Безделье его утомляло. А тут, «на грибах», вроде и дело-то было пустяковое, а всё-таки оно увлекало, и порой так сильно, что забывалось время.

Так было и сегодня. Максим без устали шёл всё дальше и дальше, не замечая, что сосновый лес с каждым шагом редеет, забитый осинником и мелким кустарником. Грибы попадались реже. Следовало бы давно уже вернуться, но Максима словно несло течением.

Круглая большая корзина до самых краёв была наполнена маслятами. Грибы были сложены один к другому. Природа покрыла их каким-то клейким веществом, и вид их не мог бы оставить равнодушным ни одного человека. Они лежали, как живые существа, готовые в любую минуту встрепенуться.

Не меняя направления, Максим прошёл ещё с километр и остановился на маленькой поляне. Под ногами у него на траве валялся небрежно свёрнутый светло-синий плед, а в трёх шагах от пледа лежала круглая, покрытая лаком трость. «Чьи же это вещи?» – подумал Максим, недоумённо оглядывая полянку и присматриваясь к малорослому лесу, окружающему её со всех сторон.

– Удивительно! – произнёс вслух Максим и поднял палку, а потом плед.

«Кто-нибудь из грибников бродил тут и потерял, – решил он и усмехнулся в душе. – Видно, не один я забываю на грибах обо всём на свете».

Он пошёл дальше, то и дело посматривая по сторонам и надеясь встретить хозяина этих вещей. Но поляна кончилась, лес опять стал гуще, впереди заблестела полоска речки, а никто не встречался. Максим хотел уже повернуть назад, как вдруг увидел под черёмуховым кустом незнакомого человека. Он был в белом парусиновом костюме, в широкополой соломенной шляпе, в пенсне; его морщинистые щёки прикрывали седые взлохмаченные баки. Человек сидел перед мольбертом и, то и дело взглядывая на прибрежные кусты, торопливо тыкал кистью в холст.

– Простите, пожалуйста, не ваши ли вещи я подобрал? – приближаясь к художнику, спросил Максим.

Человек так был увлечён работой, что даже вздрогнул от неожиданности. Он быстро поднялся с походного складного стула и, заслоняя ладонью глаза от лучей солнца, пробивавшихся сквозь листву, в упор посмотрел на Максима.

– Покорно благодарю. Я считал их безвозвратно потерянными.

Максим подошёл к художнику и подал ему плед и палку. Тот принял их, но тотчас же бросил в траву, под куст.

– Ай, какая прелесть у вас! – сказал он и уставился своими близорукими глазами на грибы в корзине.

– Набрал в сосновом лесу, – встряхивая корзину, сказал Максим, чувствуя неудобство за то, что отвлёк художника от холста, и собираясь поскорее оставить его в одиночестве.

Но тот словно угадал, что было на душе у Максима.

– Не спешите, пожалуйста, – просяще сказал художник и присел, чтобы лучше рассмотреть грибы.

«Быть может, натюрморт с грибами решил написать», – подумал Максим и чуть приподнял корзину.

– Как на подбор, один к одному! – снова начал восхищаться художник. – Вы не простой сборщик грибов, а талант в своём роде. И сколько же времени вы затратили, молодой человек, на эту корзину?

«Молодой человек? Неужели он не видит, что я уже далеко не молодой? Или это только сравнительно с ним?» – пронеслось в уме Максима.

– Сколько времени? Брожу с утра. Как говорят хозяйственники: работа малорентабельная, – засмеялся Максим.

Засмеялся и художник, подёргивая себя за пышные баки.

– В старину-то не зря говорили: охота пуще неволи. Это останется истиной для всех поколений.

Максим понял, что художник, по-видимому, за день натосковался без людей и рад этой встрече с незнакомым человеком.

– А вы что же… на этюдах здесь? – спросил Максим, присматриваясь к старику и думая: «Видимо, художник из приезжих. Высокоярских я всех как будто знаю».

– Как вам сказать, – замялся художник. – Есть старинная русская пословица: «Каждый по-своему с ума сходит». Я с юности слыву чудаком оттого, что имею вот эту слабость, – он потряс в воздухе кистью. – Но эта страсть, знаете, безобидная. Кроме меня, от неё никто не страдает. Ещё вот только вышка дома. Она забита холстом и картоном…

– Ну, зачем же на вышку?! У нас в городе есть выставочный зал! – воскликнул Максим, про себя подумав: «Художник в припадке самокритики».

Но тот словно не слышал его слов.

– Среди моих сверстников есть люди со всякими странностями. Одни пристрастился к рюмке, другой… – художник засмеялся, давясь словами и откашливаясь: – Другой неравнодушен к кошкам… Нет, знаете, увольте от такого занятия… И отчего всё это?.. От одиночества!

– Вы что же, совершенно одиноки? – спросил Максим, когда художник умолк.

Старик не сразу ответил, присматриваясь к Максиму и про себя взвешивая, доступен ли ему такой сложный разговор.

– Формально – нет, фактически – да, – наконец сказал он, по-видимому решив, что с Максимом можно говорить откровенно.

Максим вопросительно взглянул на художника, ожидая, что он расскажет о себе. Но тот замолчал, и у него был такой вид, что казалось, к начатому разговору он уже не возвратится.

– Если вы не торопитесь, – тихо и как-то особенно проникновенно сказал художник, – то я вам расскажу… то ли быль, то ли притчу.

– Пожалуйста, – ответил Максим.

– В таком случае присядем, – предложил художник и, разостлав на колоде свой плед, только что подобранный Максимом в лесу, первый сел на него.

Максим примостился на краешке, намереваясь за разговором покурить.

– Так вот. Жили-были на белом свете три друга, и каждый мечтал о своём счастье. Но счастье представлялось им по-разному. Первый думал, что счастье – это богатство, второму счастьем казался талант, а третий считал, что счастье – семья… Долго ли, коротко ли, но все они достигли своего счастья. Однако у всего есть конец, есть конец и у человеческой жизни. Перед смертным часом собрались друзья, чтобы подвести итоги. Первый сказал: «Богатым я был, а счастья не испытал. Умираю скрягой и человеконенавистником». Второй сказал: «Талантливым я был, а счастья не испытал. Ухожу из жизни истёрзанный одиночеством». Третий сказал: «А я познал, что такое счастье. Ухожу обласканный близкими и оставляю земле самое ценное – новых людей».

Художник взглянул из-под стёкол пенсне на Максима и засмеялся, хотя ему было совсем невесело.

– Вот как бывает!

– Бывает! В притче много смысла, – сказал Максим, раздумывая, к какому роду счастья относит он своё собственное.

– Но случается и так: человек обеспечен, талантлив, имеет семью, а настоящее счастье его идёт где-то рядом. – Старик произнёс эти слова глухо, угрюмым тоном, и Максим понял, что всё это он сказал о самом себе.

– Случается и так. Всяко случается, – поспешил согласиться Максим.

– Пора домой. Я могу подвезти вас до города. Не хотите? – спросил старик.

– Если вас это не обременит, то я с огромным удовольствием. У меня уже ноги гудят.

– Ноги гудят? Никогда не слышал такого выражения, – складывая кисти и краски в ящичек, удивился художник.

– Что вы! Это очень ходовая фраза, и не только у охотников.

– Тогда, вероятно, запамятовал.

2

Через десять минут Максим сидел в легковой машине на заднем сиденье. Рядом с ним лежал ящичек с красками, складной мольберт и свежий, ещё не просохший этюд в грубом подрамнике из плохо оструганного соснового дерева. Художник разместился рядом с шофёром и всю дорогу молчал. Максим подумал, что старик утомился и задремал. Но когда машина покатилась по мостовой окраинных улиц города, он вдруг бодрым голосом спросил:

– А где вы живёте, молодой человек?

– Я живу где-нибудь у трамвайной остановки.

– О нет! Так не пойдёт. Услуга за услугу, – засмеялся художник, полуобернувшись к Максиму. – Вы спасли меня от нареканий домашней работницы. Она бы за такую потерю перепилила мне шею.

Вскоре машина свернула на набережную и остановилась у ворот дома профессора Великанова, который благодаря великолепному саду был известен всему городу.

– Ну вот я и приехал, – сказал художник, открывая дверцу машины.

– По-моему, это дом профессора Великанова, – взглянув в окно, сказал Максим.

– Совершенно правильно. Я и есть профессор Великанов, – проговорил художник.

– Ну, знаете, случай! Давно собирался с вами познакомиться, – смутился Максим. – А я-то вас за профессионала-художника принял!

Он вышел из машины, помог Великанову вытащить его вещи и, пожимая руку, сказал:

– Позвольте и мне назваться. Я брат вашей сотрудницы Строговой.

– Максим Матвеич? – Великанов был изумлён и смущён не меньше Максима. – Я же о вас много слышал и от сестры вашей, и от других работников… Это вы были директором политехнического института в предвоенные годы?

– Да, я. И странно, что, живя в одном городе, мы нигде не встретились раньше.

– А что тут странного? Вы были в политехническом, а я в университете… Два «хозяйства», две дороги… тысячи научных работников… К тому же перед войной сидел я в Москве по пять-шесть месяцев в году, проталкивая в Учпедгизе свой учебник.

– А потом началась война… Пять с половиной лет Высокоярск только снился мне.

– Ну вот видите! Душевно рад, что случай свёл нас.

– Взаимно рад и я. И не будь этого случая, всё равно напросился бы к вам, Захар Николаевич. Есть к вам дела, и неотложные дела.

– Прошу! В любое время дня и ночи прошу.

– Спасибо вам и до свидания.

Они попрощались. Максим вернулся в машину.

«Как это хорошо, что встретился я с ним не в кабинете, а в лесу. Всё получилось просто, человечно, без официальных сложностей… Хорошо, очень хорошо!» – думал Максим.

1

Анастасия Фёдоровна была человеком беспокойным, неугомонным, умеющим даже в самое маленькое, порою пустяковое дело вносить азарт и страсть. Где бы она ни оказывалась – дома ли, на службе ли, в командировке ли, – всюду её кипучая энергия находила применение. Она не любила никакого бездействия, презирала тугодумов, ипохондриков, нытиков и любила людей, скорых на руку и на слово. Временами она была резковатой, но всегда справедливой.

Работая в Новоюксинском районе заведующей райздравом, она добилась образцового порядка и чистоты в общественных помещениях. Рассказывали, что однажды, появившись на заседании исполкома райсовета в прокуренном, замусоренном зале районного Дома советов, она отказалась докладывать о санитарном состоянии района, публично пристыдила председателя райисполкома за такое позорное содержание зала. Заседание было прервано и началось только после тщательной уборки.

Председатели сельских Советов, правлений колхозов, заведующие почтовыми отделениями, директора магазинов, различных контор, больниц, школ знали, что если Анастасия Фёдоровна обнаружит грязь и беспорядок в помещениях, она с такой яростной силой начнёт отчитывать, что не приведи господь. А она была вездесущей, и уж если за что бралась, то бралась цепко, рьяно и надолго.

Был, говорят, в том же Новоюксинском районе с ней и такой случай: зашла она однажды в крестьянский дом. Это было у неё правилом – заходить в дома, знакомиться с женщинами, разговаривать с ними о жизни, узнавать нужды, давать советы. И вот заходит и видит непролазную грязь, беспорядок, сущий ералаш. На кровати лежит хозяйка. Анастасия Фёдоровна к ней:

– Вы что, больны?

Слово за слово – разговорились. Женщина оказалась здоровой, малодетной, но уже изрядно обленившейся.

– Не стыдно, что в такой грязи живёте? – спросила её прямо Анастасия Фёдоровна.

Женщина смутилась, стала ссылаться на занятость колхозной работой. Анастасия Фёдоровна не отступает. Та возьми да и скажи: «Вам, мол, интеллигентным, хорошо попрёкать. Сами ничего не умеете, за вас всё домработницы делают». Анастасия Фёдоровна говорит ей:

– Где у вас ведро и тряпка?

Та вначале на попятную, да не тут-то было! Не на таковскую нарвалась. Анастасия Фёдоровна сбросила с себя пальто, туфли, чулки – и за работу. Не прошло и двадцати минут, а изба словно помолодела. У хозяйки один выход: помогать врачу.

В деревне, известно, секретов нет. Не успела ещё Анастасия Фёдоровна пол домыть, а под окнами уже замаячили доглядчики. И пошёл слушок из дома в дом: «Фекла-то на весь район опозорилась. Стыд головушке! Самая главная врачиха из района пол ей мыла. Знать, в самом деле лень до добра не доводит».

Случай этот дошёл до многих. И не только женщины, многие мужчины, услышав об этом, тоже призадумались.

Анастасия Фёдоровна не гнушалась никакой работы и всякое дело исполняла с усердием, которое было не напускным, а идущим от её характера, от её натуры.

Придя с Ульяной на Синее озеро, Анастасия Фёдоровна взялась сооружать стан. К её группе были прикомандированы трое рабочих. Мужики оказались из Подуваровки. Они были приезжие, жить в тайге им не доводилось. Пошли в экспедицию с настроением проболтаться лето, подзаработать денег и вернуться домой, когда в колхозе все горячие работы будут свёрнуты. То, что в группе начальником будет женщина, их вполне устраивало. «Баба не мужик, с ней легче столковаться», – переговаривались между собой подуваровцы.

Посовещавшись с Ульяной, Анастасия Фёдоровна решила разместить стан на одной из гладких площадок, на спуске к озеру. Место было во всех отношениях отменное: за ветром, над водой, в окружении разнолесья и вблизи от родников. Было решено также поставить навес на случай, если начнётся ненастье, а в палатках сколотить нары, чтобы при стоке воды с косогора не оказаться в сырости.

И тут-то подуваровские мужики показали себя. Они заявили, что не к чему тратить такую уйму сил и сооружать стан. Не навек, мол, поселились тут.

Анастасия Фёдоровна попыталась уговорить их, но они замахали руками. На крышу навеса дранку, мол, надо, а драть дранку не простое дело. К тому же нужен инструмент. Можно, конечно, заменить дранку берестой, но время уже не весеннее, сок на берёзах отошёл, бересту разом не сдерёшь.

– Ну, если так, то поселимся раздельно. Мы с Улей устроимся, а вы как хотите, – сказала Анастасия Фёдоровна.

На том и порешили. Целых два дня обстраивались женщины. Поставив палатку, они окопали её канавами со спусками к озеру. Потом соорудили навес, крытый берестой и еловой корой. Под навесом сделали из плах столик для занятий. Пока Анастасия Фёдоровна и Уля работали, мужики курили возле костра, спали, ходили на озеро удить рыбу, тихонько насмехались: «Вот дуры бабы! Можно подумать, что они вековать здесь собрались».

Когда Уля стала забивать стойки для навеса, мужики устыдились, решили помочь. Но Анастасия Фёдоровна резко отвергла их помощь.

– Нет, нет, мы сами! Уговор дороже денег, – сказала она мужикам.

Несколько сконфуженные, мужики ушли на озеро.

– Ну и работнички, язви их, попали! – выругалась Ульяна. – Замучаемся мы с ними, Анастасия Фёдоровна. Откуда они такие недотёпы взялись? По всему видать, никогда в тайге не бывали.

– Воспользовались нашей оплошностью. В договоре ни слова не сказано, что работа по сооружению стана входит в их обязанности.

– Да ведь это само собой разумеется. Жить-то им придётся! – возмущалась Ульяна.

– В случае чего выгоню их! – сказала Анастасия Фёдоровна.

– Одним-то нам тоже будет не сладко, – беспокоилась Ульяна.

Но недаром говорится, что самый мудрый судья – жизнь. Она и примирила Анастасию Фёдоровну и Ульяну с мужиками.

Как-то ночью, когда тайгу окутывала непроглядная тёмная летняя ночь, надвинулась на Улуюлье страшная гроза.

С вечера небо было чистым и кое-где поблёскивали звёзды. Мужики легли спать у костра, даже не растянув над собой брезента.

Вдруг послышались раскаты грома. Анастасия Фёдоровна и Ульяна проснулись и вылезли из своей палатки посмотреть, что делается на небе. Оно было освещено текучим негаснущим огнём зеленовато-белого цвета. Молнии вспыхивали непрерывно по обширному полукругу. Удары грома, усиленные в тысячи раз эхом, сливались в протяжный рокот, сотрясавший землю и воздух.

Ульяна сразу поняла, что на тайгу идёт фронтальная гроза.

Чтобы спастись от смертельной опасности, звери и птицы забиваются в эту пору в землю. Громоздкие, рослые сохатые втискиваются под обвалы берегов, белки, колонки, лисицы, соболи, горностаи уходят в норы, оказываясь по соседству со своими врагами. Птицы прячутся под кочками и корнями деревьев. Воздействие стихии на всякую живность так велико, что она смиряет даже самых отчаянных хищников. Страх сковывает все другие инстинкты.

Ульяну уже однажды застала такая гроза в тайге. Но тогда она была с отцом, и они заранее выкопали в яру землянку. Как и теперь, гроза пришла ночью, но Михаил Семёнович по каким-то одному ему известным приметам узнал об этом ещё в полдень. Ульяна пока не обладала таким знанием природы, какое было у отца. Однако, взглянув на небо, она решила, что нельзя упускать ни одной минуты.

– Надо палатку забросать землёй, – сказала Ульяна, видя, что Анастасия Фёдоровна растерялась и смотрит на неё испуганными глазами.

– Зачем, Уля? – спросила Анастасия Фёдоровна.

– Чтобы не сорвало ураганом. А потом под слоем земли спокойнее, – объяснила Ульяна.

Она уже поддевала лопатой землю и бросала её на палатку. Анастасия Фёдоровна принялась помогать ей.

Подуваровские мужики тоже проснулись. Но пока они курили, раздумывая о том, как им быть, стал надвигаться шум ливня. Кинулись они к топорам, давай тесать колья и забивать их в землю, чтобы растянуть брезент. Но было уже поздно. Совсем близко от стана хрустнули деревья, сломленные налетевшим ураганом. В ту же минуту полил такой дождь, что под тяжестью упругих струй обламывались ветки. Костёр сразу погас. Анастасия Фёдоровна и Ульяна укрылись в своей палатке, мужики бросились под навес, сделанный женщинами. Навес был маленький, при порывах ветра дождь захлёстывал под крышу; мужики сбились в кучу, стояли, вздрагивая при каждом ударе грома. Словно назло им, после короткого затишья гроза возобновилась с новой силой.

Ульяна знала, что такую грозу в народе называют «кольцевой». Тучи в таких случаях не уходят за тридевять земель, в неведомую даль, а ползут по горизонту, и молнии мечутся то на востоке, то на западе, то на юге, то на севере.

До рассвета продолжалась гроза. Анастасия Фёдоровна и Ульяна не сомкнули глаз, но дождь всё-таки не коснулся их, и они лежали в сухих постелях.

Положение подуваровцев было отчаянное. Они несколько часов простояли на ногах и промокли до нитки.

Когда гроза стихла, Анастасия Фёдоровна и Ульяна вышли из палатки. Мужики суетились возле огневища, пытаясь развести костёр.

– Ну как, два Петра и один Кондрат, переночевали? – лукаво переглядываясь с Ульяной, спросила Анастасия Фёдоровна.

Два Петра уныло промолчали, а Кондрат отбросил топор, выпрямился, сердито сказал:

– Шестьдесят седьмой год живу, а ужасти такой не видел! Всё наскрозь промокло. Вон бревно тешу, тешу, а вода так и брызжет!

– Вот что, два Петра и один Кондрат, – строго сказала Анастасия Фёдоровна, – сегодня же сделайте себе землянку или шалаш. Терпеть больше вашего самоуправства не буду!

И тут два Петра заговорили, перебивая друг друга:

– Беспременно, товарищ начальница!

– Вишь, ослушались вас и попали в конфуз. Покорно просим – извиняйте.

2

Анастасия Фёдоровна умела ценить время, как никто другой. Она поднималась на восходе солнца и сразу бралась за работу. Ульяна и мужики ещё спали, а на костре уже пыхтел кипящий чайник. Когда к завтраку всё было готово, Анастасия Фёдоровна будила Ульяну.

Под утро Ульяна спала особенно крепко и безмятежно. Так спится только в юности, когда физические недуги и психические изломы не терзают человека. Но как бы ни был крепок сон Ульяны, она просыпалась от первого прикосновения. Ей мучительно хотелось спать. Открыв глаза, она одаривала Анастасию Фёдоровну сиянием своих глаз и кроткой улыбкой и вполне серьёзно просила:

– Ещё десять минуточек, сон хочу досмотреть.

Анастасия Фёдоровна уступала:

– Ну и усни, Уленька.

Девушка закрывала глаза и в то же мгновение засыпала. Вторично будить её не приходилось. Минут через десять – пятнадцать Ульяна быстро вскакивала и бралась за гребень. Самое трудное в её утренних сборах было причёсывать волосы. Она расчёсывала их долго и тщательно, потом заплетала в косу. Остальное – умывание и уборка постели – отнимало секунды, и голос Ульяны звенел над Синим озером, отзываясь то там, то здесь гулким протяжным эхом.

Прежде чем сесть завтракать, Ульяна кормила Находку: заводила в котелочке болтушку из ржаной муки и мелко раскрошенного хлеба и, перемешав всё это лопаточкой, выливала в корытце, вытесанное топором самой же Ульяной из крупного кедрового сутунка.

Её забота о собаке умиляла Анастасию Фёдоровну, и та с усмешкой говорила:

– Ты, Уля, скоро будешь кофе подавать Находке в постель.

Ульяна заливалась звонким смехом, ласково трепала собаку, потом, став серьёзной, рассказывала:

– Тятя меня к этому приучил. «Сама не поешь, а собаку накорми, собака для охотника всё равно что конь для хлебороба», – повторял он мне тысячу раз. Да я и сама не бездумная, знаю, что без собаки как без рук. А уж какие они милые, собаки эти! Умницы, только что не говорят, а понимать – всё понимают! Вот взгляните, Анастасия Фёдоровна, Находке в глаза. Видите, она смеётся и довольнёхонька, что мы о ней разговариваем.

– Скажешь ещё, что и плакать она умеет! Выдумщица же ты, Уля! – засмеялась Анастасия Фёдоровна.

– Плакать? Конечно, умеет! – с воодушевлением воскликнула Ульяна. – Был у меня такой случай: как-то раз обидел меня Алексей Корнеич. Тошно мне стало. Бросилась я под кедр и давай реветь. Находка – тут как тут, уткнулась мордой мне в бок, повизгивает, руки горячим языком лижет. Смотрю я, а в глазах у неё слёзы, крупные-прекрупные…

– А ты что ж позволяешь, чтобы тебя обижали? – Анастасия Фёдоровна с осуждением взглянула на девушку.

Ульяна вспыхнула, потупила взор.

– А я и не позволяла! Скорее всего сама на себя обиделась. Алексей Корнеич в этом ни капельки не виноват.

– Ишь ты, как его сразу под защиту берёшь. Значит, сердечко твоё сильно к нему расположено. Ну, твоё дело – сама смотри, а только учти один совет: будь к своей чести щепетильной, не поступайся гордостью. Потом пожалеешь, да поздно будет.

Ульяна посмотрела на Анастасию Фёдоровну и промолчала.

С того самого памятного дня, когда девушка встретила на стане невесть откуда появившуюся докторшу, Ульяне хотелось поговорить с ней о самом сокровенном, но, как только возникал повод к такому разговору, она робела, прятала под густыми длинными ресницами беспокойный взгляд и замыкала свои чувства в собственном сердце, как замыкают до поры до времени невестино добро в лиственничном сундуке.

Анастасия Фёдоровна отлично понимала, по ком тоскует ретивое Ульяны, по, видя её смятение, всякий раз, как только они заговаривали о Краюхине, останавливала себя, зная, что в таких делах надо быть осторожной. И как-то так случалось, что эти разговоры-перемолвки происходили у них утром, когда впереди был хлопотный день, полный забот и труда.

После завтрака они спешили к ручьям. Работа, которую они выполняли, была довольно однообразной, но по-своему интересной. Им предстояло отыскать, взять на учёт и дать краткое описание всех ручьёв и выходов тёплой грязи по побережью Синего озера. Но главное их желание состояло в том, чтобы найти источник – путь к «основному резервуару», который поставлял с неведомых земных глубин целебные воды и тепло. Для этого приходилось то там, то здесь пробивать шурфы, канавы, вскрывать бугры. Этим занимались землекопы – «два Петра и один Кондрат». Самой Анастасии Фёдоровне и Ульяне хватало другой работы. Босые, с подобранными выше колен юбками, с измазанными в иле лицами, с лопатами в руках, они бродили по берегу озера, стараясь не пропустить ни одного метра земли. То и дело им приходилось вытаскивать из портфеля Анастасии Фёдоровны, в котором она обычно носила медицинские инструменты, толстую книгу и записывать новые данные. Между собой в шутку они называли эту книгу гроссбухом.

Изредка они перебрасывались фразами, которые посторонним могли показаться непонятными и просто смешными:

– Смотри, Уля, клубится ручеёк!

– Дешёвка, дождевой!

– А вдруг нет?

– По цвету воды вижу.

– Подожди, возьму на язык… О, безвкусица! Пошли дальше.

И они медленно-медленно, вглядываясь в грязь, в траву, в обвалы берега, шли и шли, хлюпая ногами по грязи и воде и отбиваясь от комаров, которые преследовали их на каждом шагу, особенно в тихие, безветренные дни.

– А я-то, дурёха, думала, что курорты открывают иначе.

– Как же, Уля?

– Сама не знаю, но как-нибудь красивее. А тут сколько грязи ногами перемесишь, сколько комаров своей кровью накормишь!

– А ты думала, белая палата с мягкой кроватью в роскошном дворце падает с неба в готовом виде? И всё так! У каждого дела есть две стороны: неприятная и приятная. Расскажу тебе маленькую притчу. Мне её часто повторяла мать Максима, когда я ещё молоденькой была.

– Ой, расскажите, Анастасия Фёдоровна! Только, чур, я сначала лопату обмою, глины с пуд налипло…

– Ну вот слушай. Жили-были две женщины по соседству. Одна приходит к другой, а у той в избе поросята: «Ой, кума, чем это у тебя так плохо пахнет?» Та объяснила. Наступила весна, пасха. Прибегает та же женщина к соседке. «Ой, кума, чем это у тебя так вкусно пахнет?» – «А тем же самым, кумушка, чем зимой плохо пахло!»

Ульяна звонко рассмеялась.

– Ну, конечно же, хорошо пахнет, когда поросят жарят! Моя мама в сметане их подаёт. Объедение! – Ульяна аппетитно причмокнула языком. – А что, Анастасия Фёдоровна, разве кто-нибудь вспомнит о нас, когда люди жить тут в курортных дворцах будут?

– Думаю, что не вспомнят, Уля. Будут знать архитектора, будут знать хороших врачей, которые людей лечить станут, а о нас могут и забыть. Да и так ли это важно? Сделано нужное дело – и отлично! На том и свет держится, что люди друг для друга добро делают.

– А всё-таки немножко обидно, правда? Я бы, например, ваш портрет обязательно здесь на курорте бы вывесила. А надпись такую дала бы: «Доктор Анастасия Фёдоровна Соколовская-Строгова. Она первая пришла на Синеозёрские источники, первая приступила к их изучению. Все остальные пришли по её следам».

– Ну и фантазёр же ты, Уля! Недаром ты охотница. Охотники все сочинители. – Анастасия Фёдоровна весело смеялась, втайне признаваясь самой себе, что от этой милой болтовни становится хорошо на душе и та далёкая-далёкая цель, ради которой она пришла в эти таёжные дебри, кажется совсем близкой. – Нет, Уленька, с моим портретом подожди, не торопись. Есть другие кандидаты, – со смехом сказала Анастасия Фёдоровна.

– Не знаю. А кто? – растерянно и недоумённо развела руками Ульяна.

– Кто? Во-первых, твой батюшка Михаил Семёныч. Он ведь мне сказал об этом озере. Да что сказал! Он испытал всё на себе – вылечился от ревматизма. А потом ты, ты меня привела сюда. Вспомни-ка!

– Ну, это не в счёт! – воскликнула Ульяна и, став вдруг строгой, заговорщически щуря глаза, сказала: – А вот уж чей портрет должен обязательно быть – так это дедушки Марея Гордеича. Он об этом озере раньше всех знал. У него даже документ имеется…

Ульяна хотела рассказать Анастасии Фёдоровне о таинственном кисете, на котором вышитым кружочком обозначено Синее озеро, но та перебила её:

– Ну, Уленька, поговорили мы с тобой всласть о всяких приятных вещах, теперь давай полезем вот сюда, под яр. Надо всё-таки посмотреть, что там за родничок бьёт. Как думаешь, этим часом вон та толстая берёза не прихлопнет нас?

Ульяна кинула быстрый взгляд на яр, мысленно примерила расстояние.

– Что вы! Берёза ещё двадцать лет простоит. – И первая спустилась под яр, чуть не до бёдер подбирая юбку и утопая в вязкой и пышной, как тесто, тине.

И опять весь день то там, то здесь слышался однообразный и для посторонних непонятный разговор:

– Осторожно, клубится ещё один!

– Пустоцвет! И холодный, аж зубы ломит.

– А этот мутный и тёплый…

– Подожди, Уля, возьму на язык.

– Осторожно, яма здесь! Фу, продыху от проклятого комарья нету!

– Ой, Уленька, дай скорее руку! Меня в трясину тянет.

– А здесь твёрдо, как на железе!

– Источник бьёт!.. Ура!

Долгое молчание, и вдруг в голосе разочарование и даже отчаяние:

– Опять дождевой! С Кедровой гряды подлый примчался, только его и ждали!

Вечером после ужина не засиживались. «Два Петра и один Кондрат» выкуривали по цигарке и первыми уходили спать. Потом уходила Анастасия Фёдоровна. Ульяна ложилась последней. Иногда перед сном она, позвав с собой Находку, поднималась на Высокий мыс, и тогда синеозёрская тайга затихала, слушая песни девушки.

3

Но однажды произошёл такой случай, после которого вечернее время стало протекать иначе.

Как-то утром Ульяна проснулась, не дождавшись, когда её позовёт Анастасия Фёдоровна. Девушка тихонько оделась и, выглянув из палатки, обмерла от изумления.

Анастасия Фёдоровна сидела возле костра на кедровом чурбачке, и плечи её вздрагивали от рыданий, которые она сдерживала изо всех сил. И в этом печальном шевелении сильных полных плеч, в жалком изгибе спины, казавшейся Ульяне всегда статной и величавой, девушке почудилась страшная безутешность. «Неужели её мужики оскорбили?» – подумала Ульяна, готовая сейчас же схватить лопату к с криком броситься на них. Но вокруг никого не было, стояла тишина раннего таёжного утра, и даже листья на берёзах не шевелились. Озеро переливалось под первыми лучами солнца то серебром, то золотом, то медью. На самой середине его под прикрытием клочковатого туманца копошился утиный выводок. «Нет, нет, никто её не обидел. Мужики ещё дрыхнут вовсю. Что же у неё случилось?» – с тревогой думала Ульяна, не зная, что ей делать: подойти ли сию же минуту к Анастасии Фёдоровне и попытаться утешить её или переждать, не мешая женщине выплакать свою печаль до конца?

Пока Ульяна про себя решала это, прячась за полог палатки, Анастасия Фёдоровна, точно почувствовав, что за ней наблюдают посторонние глаза, вскочила и быстро-быстро направилась к озеру. Тут она забрела по колени в воду и поспешно умылась.

Ульяна вышла из палатки, остановилась возле костра.

– Здравствуй, Уленька! Как спалось тебе нынче? – по-обычному ласково сказала Анастасия Фёдоровна, вытирая мокрое лицо.

– Хорошо! А вы как спали? – заглянув в синеву глаз Анастасии Фёдоровны, спросила Ульяна.

– Сносно, Уленька! Спасибо! – ответила Анастасия Фёдоровна и поспешила заговорить о другом. – Я думаю, Уля, послать сегодня рабочих на восточный берег, пусть они попробуют пробить шурф возле дальнего ручья. Может быть, он-то и есть главный источник.

Ульяна согласилась, но не это занимало её сейчас. «Почему же она плакала? Что у неё случилось?» – испытующе поглядывая на Анастасию Фёдоровну, спрашивала себя Ульяна.

Тревога не покинула её и на работе. Она так пристально смотрела на Анастасию Фёдоровну, с такой готовностью исполняла все её просьбы, что та, заметив её особое внимание, сказала:

– Ты что, Уленька, сегодня смотришь на меня как-то особенно?

И тут Ульяна, сама с трудом сдерживая слёзы, воскликнула:

– А почему вы утром плакали?!

– Я плакала?! Что ты, миленькая! Тебе показалось, – попыталась отговориться Анастасия Фёдоровна, но Ульяна стояла на своём:

– Конечно, плакали! Я видела: у вас плечи вздрагивали!

Анастасия Фёдоровна пыталась отделаться шуткой:

– Ну если и плакала, что за беда? Бабьи слёзы как роса; солнце выглянуло – и сухо.

– А что мне тятя наказывал, вы знаете? – горячо возразила Ульяна. – Он велел не спускать с вас глаз. «Знай, Улька, докторша у тебя в гостях. Мы в тайге хозяева, она в городе. Смотри, чтоб всё было в аккурате».

Анастасия Фёдоровна виновато опустила голову. Нет, пренебречь сердечностью этих людей она не могла.

– Родненькая моя! – полуобняв девушку, воскликнула Анастасия Фёдоровна, чувствуя, что никаких тайн не может быть у неё от Ульяны. – Я в самом деле всплакнула. А почему – я тебе потом, вечером, расскажу. Не так-то просто объяснить это…

4

В летнее время в Сибири бесподобно прелестны таёжные вечера.

От заката солнца до наступления полной темноты в тайге происходит такая причудливая игра красок природы, что дух захватывает. Начинается это с той самой минуты, когда багряная кипень солнца повисает на макушках деревьев. Нет в сутках другого времени, в которое тайга, её самые непроходимые и затаённые уголки с такой силой освещались бы солнцем. Именно об этих минутах охотники метко говорят: вечер с утром спорит. И правда, если утреннее светило всем своим порывом устремлено ввысь, то вечернее целиком отдаёт себя земле. Лучи вечернего солнца всегда растекаются по горизонту, и полёт луча ограничен четвертью небосклона. Крестьяне и охотники Улуюлья давно восславили утро, ибо утро вечера мудренее, но и вечеру они отдают должное. Вечер – это рубеж прожитого дня, время освобождения от забот, время любви и утех, время сокровенных бесед, из которых черпается мудрость предстоящего утра. По народным преданиям, бытующим в Улуюлье, луч вечернего солнца чудотворен, и есть в природе такие растения, которым его прикосновение даёт жизнь.

Анастасия Фёдоровна и Ульяна сидели на Высоком мысу и молча любовались на живое течение таёжного вечера. Вот чащоба леса, пронизанная до самой последней былинки солнцем, запылала, как волшебный костёр, вот это пылание вдруг стало затихать, наконец погасло, и откуда-то, из невидимых буераков и низин, поползли длинные угловатые тени. Это с неумолимой силой надвигались сумерки. Солнце уже опустилось в лес, и только тонкий, как сухой таликовый прут, лучик всё ещё мятежно скользил по небу. И чудилось, что он, наподобие солдата-героя, не покинет своего поста до тех пор, пока тьма-тьмущая не прихлопнет его сильное гибкое тело всей своей громадой.

Синее озеро в этот тихий вечер, как самое правдивое в мире зеркало, отражало всё, что свершалось в природе. Вначале оно было голубым, потом загорелось пурпурным пламенем, ещё некоторое время спустя оно стало плотно-серым, как пыльная наезженная дорога, только что смоченная редким дождём, а ещё через четверть часа озеро было непроглядно тёмным, как вспаханный чернозём. И вдруг в глубине этой мглы робко заблестел светлячок. Прошло десять – двадцать минут, светлячки рассыпались по всему озеру.

Не подымая головы и не глядя на небо, Ульяна сказала:

– Звёзды высыпали. Тятя говорил: в этот час самые большие рыбы выходят из омутов посмотреть, что делается на белом свете.

Анастасия Фёдоровна долго молчала. Не первый раз она переживала это странное состояние восторга, порождённое чудесными, почти сказочными свершениями природы.

– Ах, как мне жаль их! – вдруг воскликнула Анастасия Фёдоровна, поглощённая своими думами.

Ульяна посмотрела на неё, но в темноте трудно было заметить удивлённое выражение её глаз.

– О ком вы говорите, Анастасия Фёдоровна?

– Ой, Уленька, о многих! Я пожалела сейчас тех, кто не подозревает, что существуют на свете такие дивные чудеса природы. Ты знаешь, Уля, у нас в облздравотделе есть секретарь Аделаида Николаевна. Она никогда в жизни никуда не выезжала. Даже за городом по-настоящему не была. А ведь ей и в голову не приходит, как она обкрадывает собственную жизнь! Бывало, приедешь, из Новоюксинска, а у неё только одно на языке: «Ну, что, комары вас не заели там?» Будто в природе одни комары существуют!

– Чудаков не сеют, не жнут, они сами произрастают, – со спокойной снисходительностью сказала Ульяна.

Она редко восторгалась красотами природы, потому что жила в природе, трудилась в ней, любила её, как любят мать, – всем существом своим, всеми чувствами, данными человеку. Да и не об этом сейчас хотелось говорить Ульяне. Она помнила утреннее обещание Анастасии Фёдоровны рассказать о причине своих слёз. Опасаясь, что «два Петра и один Кондрат» обязательно втянут начальника отряда в какой-нибудь длинный производственный разговор, Ульяна после ужина увела Анастасию Фёдоровну на Высокий мыс.

Конечно, когда вечер играл всеми красками, тут было не до разговоров, но вот темнота окутала притихшую тайгу, и надвинулась ночь. Уж не забыла ли Анастасия Фёдоровна о своём обещании? Напомнить бы ей, да неудобно как-то. Но напоминать не пришлось.

– Вот, дружок мой, послушай теперь, почему я утром плакала, – заговорила Анастасия Фёдоровна, беря руку Ульяны и бережно пожимая её. – Перед тем как проснуться, увидела я сон. Сижу я будто у себя в облздраве, разбираю бумаги. Вдруг открывается дверь, и входит мой Максим. Весь какой-то взлохмаченный, взъерошенный, с воспалёнными глазами, как в лихорадке. Медленно-медленно и как-то боком подходит ко мне, становится вполоборота и, глядя в глаза таким взглядом, что душа во мне перевернулась, говорит: «Здравствуй, Настасьюшка! Ну, скажи мне по совести, долго ты от меня прятаться будешь? Десять лет моё сердце томится по тебе: три года ждал я тебя в Москве, потом три года ждал тебя в Высокоярске, потом на пять лет разлучила нас война. И вот опять ты ушла от меня. Смотри, как бы не сгорел я от тоски-печали…» И только он сказал эти слова, как вокруг разлился сине-зелёный туман, запылали белые огни. Бросилась я тут на пол, обхватила руками его ноги и кричу во всю мочь: «Не дам сгореть, ни на минуту больше не отпущу тебя!»

Видимо, и в самом деле я кричала. Проснулась сама не своя. Вскочила с постели, сбегала на озеро и давай скорее костёр разжигать. Сижу у костра, а слёзы душат, и не могу никак остановиться. Сон-то по живой ране пришёлся! Сколько мы с ним, с Максюшей, прожили в разлуке! То его нет, то меня. Другие от таких разлук чужими становятся, а мы… К старости уже скоро года покатятся, а люблю его сильнее прежнего.

Держа Ульяну за руку, Анастасия Фёдоровна тоном предельной доверительности говорила:

– Ты, Уленька, возможно, думаешь, что я только по ласкам его тоскую? Нет. Ещё тяжелее оттого, что не вижу его глаз, не слышу его голоса, не ведаю его дум. Ты знаешь, он какой? Он особенный! И мысли у него всегда впереди жизни. Ещё ничего не случилось, а Максим уже успел подумать об этом. Совсем недавно, перед тем как наши улуюльские дела начались, пришла я из своего облздрава и рассказываю ему о том о сём… Он выслушал меня, улыбнулся и говорит: «Вполне возможно, что у тебя будут служебные неприятности. Подготовь себя, чтобы не растеряться перед неизбежностью». Я так и ахнула: «Да что ты, милый друг, я тебе про Фому, а ты мне про Ерёму». Он стоит, посмеивается: «Ну ладно, я ведь что? К слову пришлось». А через недельку-другую и завертелось всё! Влепил мне заведующий выговор за самовольную поездку на Синее озеро, а потом вскоре и Маришина экспедиция потребовала мою собственную персону…

Анастасия Фёдоровна долго молчала. Горячие пальцы её вздрагивали, и Ульяне казалось, что ещё миг, и эта сильная женщина разрыдается.

Ульяна словно замерла, сидела, боясь шелохнуться. Больше всего на свете она боялась людских слёз, хотя сама часто омывала ими свои горести, а порой и радости.

Анастасия Фёдоровна тяжко вздохнула, обняв Ульяну, прижалась к её плечу, стараясь быть весёлой, сказала:

– Ну вот и всё! Как видишь, ничего страшного не произошло! Уж ты, друг мой Уленька, извини меня, старую да дурную, что своими слёзами причинила тебе беспокойство. Утром как проснулась да раздумалась… Вот меня в слёзы и кинуло… – И опять пальцы Анастасии Фёдоровны задрожали и горло стиснули спазмы.

– Ведь ненадолго! Скоро и домой. А глядите, Максим Матвеич сюда приедет. Помните, весной-то приехал же! – прочувствованно сказала Ульяна, всеми силами души стараясь вернуть Анастасию Фёдоровну в её обычное деятельное состояние.

Этот день и в особенности этот вечер принесли Ульяне поразившие её открытия. Ей и в голову не пришло бы раньше, что такие цельные, опытные, умные и даже боевые женщины, как Анастасия Фёдоровна, вступившие давно в пору зрелости, так остро переживают свою любовь. В представлении Ульяны это рисовалось иначе: любовь с её неожиданными переливами радости, восторга, очарования, с её сложностями и испытаниями – удел тех, кто, подобно ей самой, вступает в жизнь. Что касается людей пожилых – а пожилыми Ульяна считала даже тридцатилетних, – то у них если и существовала любовь, она была какая-то совсем другая, как ей казалось, скучная, без тех взлётов и падений, которые заставляли её собственную душу то парить в атмосфере безотчётного ликования, то безутешно биться в острой тоске. Неужели она ошиблась? Анастасия Фёдоровна – исключение? Ну, конечно же, ведь таких замечательных женщин, как она, Ульяна больше не знала. Годы её немолодые, уже морщинки легли возле ярких синих глаз, но зато сколько в ней энергии, полнокровного здоровья и женственности! Несмотря на свой высокий рост и полноту, она такая ловкая, быстрая, что удержу нет. А уж как сильно она, должно быть, нравится мужчинам! Даже такие олухи, как «два Петра и один Кондрат», и те посматривают на неё с затаённой нежностью и смущением. Ульяна помнила, как однажды дедушка Марей Гордеич сказал про Анастасию Фёдоровну: «Королева наш доктор. Чистая королева». Видеть живую королеву Ульяне не доводилось, но на картинках в исторических книгах она встречала изумительно красивых женщин. Анастасия Фёдоровна не только ни в чём не уступала им, но казалась Ульяне ещё более красивой. У тех и лица и вся фигура скованы сознанием своей величественности, а у Анастасии Фёдоровны трепетно жила каждая частичка лица, каждая линия, каждый изгиб её тела. Но нет, она не была исключением. Об этом Анастасия Фёдоровна сказала сама.

– Ты не думай, Уленька, что я одна такая. Все мы, бабы, на один манер. Помню, во время войны, особенно когда немец гнал наших до самой Москвы, много пролили мы слёз. Бывало соберёмся у кого-нибудь из соседей пораньше, пока детишки спят, начнём вспоминать свои счастливые денечки, когда жили вместе с любимыми мужьями, и… в слёзы. Плачем, а сами в окна посматриваем, чтоб не увидел какой-нибудь недобрый человек наши слёзы да не подумал, что русские бабы от тоски-кручины силы потерять могут. А ведь сама знаешь, на нас-то и тыл держался. Прятали, Уленька, слабость свою подальше, загоняли её в самый дальний уголок души, а другому подлецу казалось, что мы бесчувственные, чёрствые, расчётливые…

– А вам встречались такие?

– Конечно! Один в Новоюксинске даже сватался ко мне.

– Неужели?

– Да, да. Был он какой-то заготовитель из области. Такой солидный, на вид красивый, с седоватыми волосами с пробором. Вначале ко мне в райздрав по делам пришёл. Потом зачастил чуть ли не каждый день. Наконец, приглашает к себе в гости. Жил он у кого-то из своих подчинённых…

– И вы пошли? – с испугом спросила Ульяна.

– Пошла. Почему же не пойти?

– И что же?

– Встретил меня замечательно. Угощал вкусно, обильно – так в военное время ели немногие. К концу нашей встречи сказал мне, что я ему очень нравлюсь и он готов жениться на мне.

– Так вы же замужняя! – воскликнула Ульяна, несколько задетая спокойным тоном Анастасии Фёдоровны.

– Я ему сказала об этом. Да он и сам знал.

– И?..

– И это его не смутило. «Странно, говорит, если б такая женщина, как вы, была бы незамужней. Но сейчас, говорит, война, среди людей, как никогда происходит переоценка и обстоятельств жизни, и ближних, и самих себя. Я, говорит, вижу, что вы будете для меня счастьем, и я постараюсь оказаться достойным этого счастья». И всё это серьёзно так, душевно, без тени плохого ухажёрства. Я его слушаю, отказываюсь, но не грубо, а тоже серьёзно, сама про себя думаю: нельзя же бить человека, если он этого не заслужил. Он же не виноват в том, что полюбил меня. Это скорее для него трагично…

– И всё-таки дали бы ему от ворот поворот! Максим Матвеевич на фронте, а он суёт своё рыло, – со злостью сказала Ульяна.

– А ты послушай, что было дальше… Ну вот, проходит неделя или две, и вдруг привозят мне от него ящик с продуктами. Смотрю, туесок масла, жбан с мёдом, почти пудовый кусок лосевого мяса, мороженая рыба. Привезли ящик без меня. Пришла с работы – глазам не верю! Читаю записку: нежные слова, тоска, мол, гложет, жду встречи, а главное, жду ответа. И в конце называет: «родная». Прочитала я это слово, и затрясло меня как в ознобе. Вон, думаю, какой ты прыткий! И сразу поняла я, что заготовитель прохвост. «Что же, думаю, делать с продуктами? Отправить назад? Отвезти к прокурору? Да ведь такой от ста судов и прокуроров отговорится». И решила я тогда, Уленька, передать всё это в больницу. Вызвала главврача и велела ему написать письмо заготовителю в таком духе: «Руководство больницы высоко ценит ваш патриотический поступок. Продукты заприходованы и будут использованы для питания тружеников героического тыла».

Ульяна звонко рассмеялась.

– Хорошо, очень хорошо вы с ним обошлись! Только я бы его ещё в тюрьму посадила.

– Ну уж и в тюрьму сразу! Кто его знает, откуда он эти продукты взял? Может быть, купил за свои любезные. Когда человек любит, он ничего не пожалеет.

– Вы же сказали, что он прохвост.

– Видишь ли, Уленька, это по моим представлениям он прохвост, а другая могла бы расценить это как заботу, была бы счастлива…

– А вы его когда-нибудь ещё встречали?

– Нет, конечно! Он был человек неглупый, всё понял и сам исчез с моего горизонта.

– И как это вы так… спокойно? Он же хотел вас с Максимом Матвеевичем разлучить!

– Не он один хотел разлучить. Были похлеще этого, понапористее, да, пожалуй, и похитрее.

– Страшно даже!

– Страшно? Было бы страшно, если б Максим не был мне дороже всего на свете.

– А вы давно его так любите?

– С самой юности, Уленька. А только любовь не стоячая. Она течёт, как река. И бывает так: течёт, течёт и вдруг иссякнет, и начинается не жизнь, а маята. А случается и так: чем больше течёт, тем полноводнее становится. Я иной раз вспомню, какой была наша жизнь тогда, в молодости, и мне немножко грустно делается. Хоть жаль молодости до слёз, а всё-таки и после неё сколько всего хорошего было! Дети у нас родились. Забот не перечесть! Потом учение мы кончили. Стали опытные, умные. А тут война, победа. Он вернулся цел и невредим. Ах, Уленька, как страшно мне было, когда война шла, когда кругом падал один, другой, третий…

Анастасия Фёдоровна помолчала.

– Какое это счастье, какое счастье, когда он пришёл! Многие, очень многие этого не испытали, – сказала Анастасия Фёдоровна и опять замолкла.

– Хочешь, расскажу, Уля, как я его полюбила? – вдруг спросила она.

– Хочу, хочу! Расскажите, пожалуйста, всё-всё!

– Ну, слушай. Вскоре после окончания гражданской войны на Дальнем Востоке пришёл Максим Матвеич на рабфак. Я уже там второй год училась. Пришёл он худой, утомлённый и только начал учиться, заболел сыпняком. Тиф тогда косил чуть ли не всех подряд. Положили его в заразный барак. Оттуда немногие возвращались.

Проходит день-другой, а я места себе не нахожу, болит у меня душа за этого паренька. Пошла я к больнице, брожу возле: туда, внутрь, никого не пускают. Вижу, выходит из барака пожилая женщина в белом халате, по всему видать – санитарка. Я к ней: «Скажите, пожалуйста, тётушка, каково здоровье Строгова Максима?» – «А он кто вам будет?» Зарделась я вся и говорю: «Братик он мне. Всего только на годок старше». Санитарка пристально посмотрела на меня и говорит: «Походит он на тебя. Плохое его дело, сестричка, без памяти который день. Боюсь, как бы не прибрал его господь бог». Я тут чуть с ног не повалилась. А санитарка о своём: «Его б сейчас молочком почаще поить, да разве за всеми уследишь, на ночь всего две санитарки на весь барак остаются».

Ушла она, а я стою как прикованная. «Нет, думаю, я не допущу, чтобы такого парня господь бог прибрал».

Ринулась я тут к доктору, заведующему инфекционным отделением: «Пустите меня в тифозный барак. Брат там у меня при смерти». Доктор слушать меня не желает: «Вы заразитесь! Мы вшей ежедневно с больных снимаем. Кто будет в ответе, если вы заболеете?» Я стою на своём: «С вас ответа не спросят. А вот если братец мой умрёт, я вам жизни не дам, я вас по пятам буду преследовать». Вижу, задумался доктор, был он, видимо, не из храбрых. Я заметила, что он колеблется, подошла к нему, говорю: «Чтоб вы не боялись, расписку вам дам – сама настояла, сама и в ответе». Он дал лист бумаги, диктует: «Я предупреждена об опасности и в случае заболевания никаких претензий никому предъявлять не буду». Я дала подписку, он вызвал фельдшера, и тот повёл меня в барак.

Зашла я туда и чуть не бросилась назад. В бараке душно, стонут больные, пахнет карболкой и камфарой…

Старая санитарка привела меня в самую крайнюю палату. «Тут, говорит, твой братик, умирать его сюда привезли».

Лежали в этой палате пять человек. Четверо умерли, а Максим Матвеич выжил. Трое суток просидела я возле его кровати, поила с ложечки, ждала, когда наступит кризис, и укараулила! Стал он постепенно поправляться. Я сама так измоталась, что еле на ногах держусь. «Неужели, думаю, доктор прав и я заболеваю?» Но всё-таки ничего, выстояла.

И случилось в эти дни одно страшное событие. Прихожу я как-то утром в палату, где Максим Матвеич лежал. Он увидел меня, смутился и обрадовался. И вдруг говорит мне: «Настенька, мои родители приехали. Остановились они на Извозной улице, дом номер семь, квартира семнадцать. Сходи к ним, пожалуйста, скажи, что я поправляюсь. А по дороге забеги в какой-нибудь магазин, купи гостинец сестрёнке. Сестрёнка у меня есть, Маришкой её зовут».

Я слушаю, а сама про себя соображаю: «Что-то несуразное ты, парень, бормочешь. Когда же могли приехать твои родители? Как ты узнал об этом? Я ведь уходила из барака почти в полночь и вернулась чуть свет. Никого не было». Но всё-таки говорю ему: «Сходить схожу, почему бы не сходить? И гостинец куплю. Ты лежи, не беспокойся, знай поправляйся себе. Ребята и девчата со всего рабфака тебя ждут, проходу мне не дают, все о твоём здоровье справляются». Он помолчал, улыбнулся, а потом спрашивает: «А ты видела, Настенька, какую шинель мне военком выдал? Новую, длинную, с кавалерийским разрезом. Посмотри, она там, в коридоре, возле пирамиды с винтовками висит». Я сжала зубы, чтобы не закричать. Потом взяла себя в руки, встала и говорю: «Сейчас я посмотрю». И скорее за дверь!

Бросилась я к тому доктору, которому подписку давала. «Доктор, милый вы человек, он с ума сошёл, спасите братика». И сама перед ним на колени.

Он поднял меня, посадил на стул и совершенно спокойно говорит: «Тёмный вы человек, молодая барышня. У вашего брата психоз – следствие многодневной высокой температуры. Это скоро пройдёт. Не раздражайте его ничем, делайте вид, что он говорит разумное, только слушайте его».

Ах, Уленька, я всё это помню как сейчас. Обняла я доктора и давай целовать. Он отбивается от меня: «Вы, говорит, сами-то, молодая барышня, в своём уме?»

Ну, помчалась я снова в палату.

Прошло после этого недели две, и его разрешили выписать. Собрали ребята со всего рабфака денег на извозчика, и мы привезли его домой. Домой – это в общежитие. И тут он начал быстро поправляться… А вскоре он признался, что любит меня. Обычно как бывает? Девчонки млеют от таких слов, а я сделалась строгой-престрогой и говорю: «Ты, может быть, полюбил меня в благодарность за то, что я за тобой в тифозном бараке ухаживала? Имей в виду, что мне благодарности не нужно, я проживу и без неё». Я, конечно, говорила это с хитринкой и никак не думала, что это обидит его. А он так обиделся, что жутко смотреть стало. Глядит на меня в упор, в глазах у него и слёзы, и мука, и черти прыгают, и говорит: «Я считал, что ты в людях разбираешься, можешь улавливать движения их души, а ты тупая дурёха». И ушёл.

Я проревела всю ночь. Девчата валерьянкой меня отпаивали, холодное полотенце на голову клали. Чем бы всё это кончилось, не знаю, если б не выручила меня из этой беды Машенька Дорохина, подружка моя, теперь тоже врач. На другой же день, не говоря ни слова, она пошла к Максиму и принесла от него записку. «Настенька, прости, если обидел тебя. Беру свои грубые, недостойные тебя слова обратно. Ещё раз повторяю то, что говорил: я люблю тебя, и не только потому, что ты ходила за мной в тифозном бараке. Любил бы и без этого, но за это люблю ещё больше».

Прочитала я записку, и такое охватило меня счастье, что взлететь готова. Девчата вернулись с занятий, а я пою на всё общежитие. Они смотрят на меня, удивляются: «Что такое с Настей случилось? Ночью хворала, а сейчас песни поёт!» А мы с Машенькой переглядываемся и молчим. Пусть себе, мол, гадают, много будут знать, скоро состарятся!

Анастасия Фёдоровна глубоко вздохнула, со смешком закончила:

– Всякое, Уленька, было… и смешное и печальное. Поживёшь вот побольше, сама всё испытаешь…

– Нет уж, я ничего такого не испытаю, – мрачно, упавшим голосом сказала Ульяна.

– Это почему же? Что ты, не такой человек, как все? – удивилась Анастасия Фёдоровна.

– Не такой.

– Вот что! А я этого не знала. А чем же ты отличаешься от других?

Ульяна молчала.

– Ну что же не говоришь? Скажи! Мне же это очень важно знать.

– А тем, – начала Ульяна и замолчала, перебарывая нахлынувшие слёзы, – а тем отличаюсь, что я никого не полюблю и меня никто не полюбит.

При иных обстоятельствах Анастасия Фёдоровна рассмеялась бы, но сейчас она сдержала себя, понимая, что своим рассказом разберёдила душу Ульяны.

– Ну, это, Уленька, ты глупости говоришь. И тебя полюбят, и ты полюбишь. У тебя ещё всё впереди, – ласково полуобняв и притянув к себе девушку, проговорила Анастасия Фёдоровна.

– Нет, нет, этого никогда не будет! – заупрямилась Ульяна и даже отстранилась от Анастасии Фёдоровны.

– Да ведь ты уже любишь! Ты думаешь, я слепая? Ты Краюхина любишь!

Ульяна сжалась так, что захрустели суставы, плачущим голосом протянула:

– Больно-то я нужна ему. Он и без меня найдёт, кого полюбить.

– Ну, родненькая, это ещё неизвестно!

– Он всё со мной обращается, как с девчонкой. Шуточки да прибауточки, спеть ему, сбегать куда…

– И что же? Очень хорошо! И ты не смей отказываться. Что просит, то и делай. Они, деловые-то ребята, все такие. Они не очень-то в слова верят, им дело подай.

– Уж насчёт дела он горяч! Не щадит себя ни капельки! – с восторгом сказала Ульяна и, помолчав, продолжала: – На раскопках работали. Он весь в поту, весь мокрый, а копает. Посмотрит на меня, скажет: «Ну ты, Уля, сядь отдохни, ты за мной не гонись, я дурной на работе, а ты молоденькая, тебе надрываться нельзя».

– Вот видишь, как заботится, значит, ты ему не безразлична.

– Не знаю, – растерянно протянула Ульяна.

– А я знаю. На белом свете побольше тебя пожила, повидала таких, как вы с Краюхиным, немало.

– Не знаю, – менее растерянно сказала Ульяна.

– Знаю – не знаю, гадать не будем. Если любишь, так крылья-то не опускай! Верь в себя и начеку будь! – Анастасия Фёдоровна засмеялась. – А будешь зевать, девчат хороших везде полно. Невеста для такого жениха найдётся!

– Найдётся! – почти шёпотом повторила Ульяна и замолчала, снова охваченная тревожными думами.

Ночь текла над тайгой тихая, тёмная. Вечерние птахи оттрезвонили своё и смолкли. Утки, то и дело перекликавшиеся надсадными голосами, уплыли в дальний край озера, поросший камышом, и там затихли в дрёме. На самой большой глубине озера звонко всплескивалась рыба.

– О, Уленька, а времени-то уже много! – рассматривая в темноте часы со светящимися стрелками, сказала Анастасия Фёдоровна.

Но Ульяна словно не слышала её и заговорила совсем о другом:

– Хотите, я вам один секрет открою? Только не знаю, интересно ли вам будет, – вдруг забеспокоилась Ульяна.

– Лучше уж давай так сделаем. Чтоб ты потом не терзалась, что секрет раньше времени выдала, ты обдумай сначала. В случае чего завтра расскажешь. А сейчас пойдём спать.

– Хорошо! – с радостью воскликнула Ульяна и первой пошла в темноту.

5

Анастасия Фёдоровна не напоминала Ульяне о её обещании открыть «секрет». Пряча улыбку, она про себя думала: «Какой уж там секрет! Знаю я эти девичьи секреты, у самой они в юности бывали. Не иначе как любовные письма хочет показать».

Но Анастасия Фёдоровна ошиблась в своих предположениях.

Дня через три после первого разговора Ульяна, приоткрыв утром полог в палатке, сказала:

– Смотрите, Анастасия Фёдоровна, вот он, секрет-то!

Анастасия Фёдоровна занималась уборкой – был её день. Они убирали в палатке поочерёдно.

– Подожди минуточку, Уля, сейчас выйду.

Вскоре она вышла, а вернее, выползла из палатки.

– Ну, что у тебя?

Ульяна подала мешочек, сшитый из мягкой и уже поизносившейся от времени оленьей кожи. Вид у мешочка был изрядно потёртый, и Анастасия Фёдоровна, не прикасаясь рукой и с брезгливостью на него косясь, воскликнула:

– Что это за тряпка, Уля?

– Это не тряпка. Это тунгусский кисет. Дедушка Марей Гордеич мне подарил. Вот смотрите – здесь карта Улуюльского края вышита.

– При чём тут карта? – недоверчиво спросила Анастасия Фёдоровна, собирая волосы в причёску.

– А вот смотрите: этот кружок – Синее озеро, а этот – Орлиное озеро. А эта извилистая нитка – река Таёжная. Тут вот ещё какие-то крестики… Дедушка Марей Гордеич сказал, что, возможно, это обозначены стойбища тунгусских племён.

Ульяна поставила ногу на чурбак и растянула кисет.

Анастасия Фёдоровна, вначале смотревшая на «секрет» равнодушно, придвинулась к Ульяне вплотную и склонилась, разглядывая незатейливую вышивку.

– Марею Гордеичу этот кисет тунгусы подарили. Они дедушку от царских властей укрывали, когда он в бегах был, – рассказывала Ульяна, понизив голос и этим подчёркивая значение своего «секрета».

– А давно этот кисет у тебя?

– С весны. Как раз мы с Алексеем Корнеичем на раскопках работали. Он тогда был какой-то сердитый, неразговорчивый… Я с дедушкой копала, а он сам по себе. Раз как-то разговорились мы с дедушкой о прошлом Улуюлья, он и говорит: «А сейчас, Ульянушка, я тебе передам кисет. Мне его подарил один старый тунгус, когда умирал. Тут, на этом чертеже, будто бы обозначены богатства, о которых только одни тунгусы знали».

– Занятная вещичка! Но зачем же тебе кисет? Марей Гордеич хотел, наверное, чтобы ты его Краюхину передала. Он и курящий и старину всякую собирает.

– Это возможно. А только я обиделась тогда на Алексея Корнеича…

– За что же ты обиделась на него?

Ульяна понурилась, помолчала и, преодолевая смущение, неожиданно для себя призналась:

– Он меня в Мареевку отправлять письмо Софье Великановой посылал.

– Приревновала! – засмеялась Анастасия Фёдоровна. – Ну вот, а говоришь, что никого не любишь. Нет, родненькая, это не такая простая штука – любовь!

Ульяна молча свернула кисет и ушла в палатку, чтобы спрятать его подальше. Анастасия Фёдоровна, посматривая вслед девушке, думала: «Ой, сильно захватил он твоё сердчишко! Несладко тебе будет, если он на твою любовь не отзовётся».

Вскоре Ульяна принялась готовить на костре завтрак. Подошли рабочие, и Анастасия Фёдоровна начала разговор о заданиях на этот день.

Потом мужики отправились своей дорогой, а Анастасия Фёдоровна с Ульяной – своей.

В тот день женщины намеревались побывать у истоков Гремучего ручья. Ульяна давно уже твердила о нём. Она помнила, что именно в этом ручье её отец вылечился от ревматизма. Но пока не был обследован весь берег Синего озера, Анастасия Фёдоровна каждый раз отводила настояния Ульяны.

– Нам, Уленька, не надо с методики сбиваться. Вот обследуем весь берег, тогда начнём выше по ярусам холмов идти.

И Анастасия Фёдоровна, конечно, была права. При таком подходе к делу исключалась всякая возможность пропуска необследованной территории, а ведь только это могло дать полное представление о водоисточниках Синего озера. Теперь эта работа была закончена, и можно было уходить в глубь тайги.

Гремучий ручей на самом деле был тихим и робким, как все ручейки Улуюльской тайги в летнюю знойную пору. Кто его назвал Гремучим – было неизвестно, но, по-видимому, для этого имелись какие-то основания.

– Я думаю, его назвали так в шутку, – высказала своё предположение Анастасия Фёдоровна.

Ульяна с ней не согласилась и привела свои доводы.

– Нет, Анастасия Фёдоровна, название это дано всерьёз. Возможно, весной, когда тает снег, ручей в самом деле становится шальным и гремучим. Смотрите, какая здесь местность! То склон, то перевал… А вернее всего, – помолчав, продолжала девушка, – назван он так потому, что воды и грязи придают ему необыкновенную силу… Гремучий – дающий жизнь, здоровье…

Анастасия Фёдоровна не ожидала, что названию ручья можно дать такое толкование. Она обернулась, серьёзным взглядом окинула Ульяну, сказала:

– А что, Уленька? Это вполне возможно.

– Конечно! Люди выразили в названии самое существенное. Название зря никогда не даётся. Вот я сейчас припоминаю: есть тут где-то речка Утиная. Тятя меня водил туда по весне. Уток там действительно масса. Или вот возьмите: Синее озеро. Уж не правда ли? Синь, гладь, покой. А за Мареевкой, Анастасия Фёдоровна, – со смехом продолжала Ульяна, – есть болото, прозванное Вонючим, И в самом деле, такое вонючее, будто в него дохлых кошек набросали, прёт, как со свалки. Тятя мой, шутник, говорит раз Алексею Корнеичу: «Тут, говорит, Алёша, по всей видимости, скотское кладбище у бога когда-то было».

– А что Алексей Корнеич сказал? – живо спросила Анастасия Фёдоровна.

– Алексей Корнеич посмеялся, конечно, над тятей. «Это, говорит, Вонючее болото в будущем, Михаил Семёныч, люди сильно прославят». Тятя мой так и ахнул: «За что же?» – «А за то, говорит, что оно показывает наличие газа в Улуюлье».

– Газа? Он что же, всерьёз о газе сказал или ради забавы? – спросила Анастасия Фёдоровна.

– Не знаю, – покачала головой Ульяна. – Может быть, всё это одни мечты его, а может, и в самом деле он верит в это.

– Интересно! Уж как-нибудь при встрече расспрошу его об улуюльских чудесах, – сказала Анастасия Фёдоровна и в недоумении остановилась. – А где же ручей-то? Мы потеряли его, Уля!

Ульяна нагнулась, разгребла руками пихтовые ветки и долго присматривалась к земле, застланной плотным слоем таёжного мусора.

– Да вот он! Смотрите, он стал тонким, как нитка, и под коренья деревьев ушёл.

Анастасия Фёдоровна опустилась рядом с Ульяной на колени и не сразу увидела узкую струящуюся полоску прозрачной воды.

– Ну и Гремучий! Иди, Уля, ты впереди, а то я опять собьюсь.

Они пошли дальше. Ручей петлял по пихтачу, прятался куда-то под землю, потом выскакивал на поверхность, становясь шире и многоводнее.

Пройдя ещё километра два-три, они наткнулись на цепь маленьких озёр, похожих скорее на лужи, какие образуются в ложбинах и ямках после проливного дождя. Земля вокруг этих лужиц была истоптана. Ульяна заметила отпечатки птичьих и звериных лап.

– Следов-то тут сколько! Как бы не наскочить на кабана, – проговорила она и, сняв ружьё, висевшее на ремне за спиной, приказала собаке: – Находка, будь со мной!

Анастасия Фёдоровна молчала. Она всё ещё была под впечатлением того, что сказала Ульяна о происхождении названия этого ручья. «Гремучий ручей! Странное название!.. Что же, может быть, Ульяна и права… Люди здесь обитали давно… жили, трудились, болели, а значит, искали исцеления от болей…»

Вдруг Находка ощетинилась, зарычала и с лаем бросилась вперёд. Ульяна вскинула ружьё, зажала ложе под мышкой, готовая в любой миг поднять его к плечу и выстрелить.

– Ближе ко мне, Анастасия Фёдоровна, – не оборачиваясь, встревоженно сказала девушка, не зная ещё, что сулит ей следующая минута.

Послышался сильный хруст, дрожание земли, и в десяти шагах от женщин промчался огромный серый зверь. Рога его были выше пихтача, гордо вскинутая голова рассекала заросли леса. Крупный дикий глаз источал зеленовато-красное свечение.

– Сохатый! – провожая зверя восторженным взглядом, отметила Ульяна и опустила ружьё. – Цыц, Находка, ко мне! – закричала девушка.

– Какой красавец! – воскликнула Анастасия Фёдоровна, всё ещё чувствуя сердцебиение и глядя в чащу леса, скрывшую зверя.

– Пить приходил. Спугнули мы его, – с сожалением произнесла Ульяна. – Находка, ко мне! – вновь закричала девушка, услышав лай.

Находка вернулась, виновато виляя хвостом. Она повизгивала, заглядывая хозяйке в глаза.

Дивясь быстроте зверя, его стремительности и пугливости, они постояли ещё несколько минут, потом направились вдоль ручья.

– А я уж думала: не медведь ли? Вижу, ты, Уля, вся собралась в комок. Заныло у меня под ложечкой…

– И я об этом же подумала. А на такой случай у меня в правом стволе патрон с разрывной пулей да ещё пяток в патронташе.

Пройдя метров сто, они оказались на круглой полянке. Гремучий ручей растекался здесь в болотце, и в траве, покрывшейся ржавчиной, трудно было отыскать его главное русло.

– Куда же идти? – растерянно спросила Ульяна и остановилась, охватывая взглядом всю поляну.

И вдруг в трёх шагах от себя она увидела лежбище зверя. Сырая земля с точностью слепка отпечатала его могучие лопатки, рёбра и мослаки ног. В том месте лежбища, где на земле отпечаталась шея зверя, сохранились кровянистые пятна и клочки шерсти. По тёмному цвету крови и в особенности по сукровице на шерсти Ульяна определила, что зверь ранен давно. Ей даже показалось, что рана у зверя была не пулевая. Слишком большим было поле, отмеченное кровью. «Либо на сушину напоролся, либо в драке пострадал», – решила она.

Анастасия Фёдоровна стояла неподалёку от Ульяны, не видя следов лежбища и не подозревая, что могло заинтересовать девушку.

– Сохатый сюда лечиться приходил, – уверенно сказала Ульяна.

– Он тебе что, записку оставил? – усмехнулась Анастасия Фёдоровна, с любопытством глядя на девушку.

Ульяна на шутку не ответила, подозвала к себе Анастасию Фёдоровну и так убедительно рассказала о страданиях зверя, что та только развела руками.

– Этот факт, Анастасия Фёдоровна, вы непременно запишите в дневник. Ну, сами посудите, – пылко говорила Ульяна, – если зверь по своему животному инстинкту приходит сюда, чтобы исцелиться, то разве можно не верить, что вода и грязи здесь целебные?

– Да что ты меня, Уленька, уговариваешь! Я точно так же думаю. И вот сейчас запишу это во всех подробностях. – Анастасия Фёдоровна вытащила из портфеля, висевшего у неё через плечо, тетрадь и стала записывать.

Пока Анастасия Фёдорова писала, Ульяна пристально осматривала следы лося. Крови она нигде не увидела, и это подтверждало её догадку. Зверь жил с застарелой раной.

Через полчаса, следуя по ручью, они поднялись на крутой холмик, заросший разнолесьем. Ручей попетлял по холмику, поводил их взад-вперёд и скрылся под корнями полусгнившей, исковерканной ураганами лиственницы.

Не веря ещё, что они дошли до истока Гремучего ручья, Анастасия Фёдоровна и Ульяна принялись искать его продолжение. Они ходили туда-сюда, ползали на коленях, разгребали хвою, разбрасывали валежник – ничего не помогало: ручья не было. Отчаявшись найти его, они стали копать под лиственницей. Лопату захватили с собой только одну и копали попеременно. Копать было трудно. Лопата ударялась в старые корни, твёрдые, как железо, и обжигала руки. Наконец Анастасия Фёдоровна предложила выкопать несколько ямок в небольшом отдалении от лиственницы. Вскоре полуметровые лунки стали сочиться водой. Потом отошли от лиственницы по прямой метров на сто в западном направлении и выкопали ещё две ямы. Воды здесь не оказалось.

– Значит, Уленька, точно: мы наткнулись на исток Гремучего ручья. Причём вода идёт только в направлении Синего озера, – проговорила Анастасия Фёдоровна, вытирая снятым с головы платком вспотевшее лицо. Потным было не только лицо. По шее стекали струйки, сквозь пёструю ткань платья на спине и боках проступали мокрые пятна.

– Да вы сядьте вон на валежник, отдохните хорошенько, – посоветовала Ульяна, отнимая у Анастасии Фёдоровны лопату.

– Баста, на сегодня хватит! – объявила Анастасия Фёдоровна, устало опускаясь на полусгнившую колоду. – День сегодня, Уля, прожит не зря. По-хорошему, нам бы теперь пробурить здесь скважину, подсчитать суточный дебит источника и отправить воду на химический анализ. Вдруг это то, что надо! – мечтательно заключила Анастасия Фёдоровна.

– Конечно, то! – присоединилась к ней Ульяна и, помолчав, добавила: – Пробурить бы, да чем?

– Вот что, Уля, я думаю: ступай-ка ты завтра на Тунгусский холм, расскажи обо всём отцу. Ещё лучше, если Краюхина встретишь. Кстати, покажи ему обязательно свой «секрет». Как знать, вещица-то может оказаться полезной.

Ульяна зарделась как маков цвет.

– А как же вы? Одна с мужиками останетесь?

– А что же?! Не съедят меня твои мужики, Уленька, – с ласковой усмешкой сказала Анастасия Фёдоровна, заметив, как преобразилась девушка от мелькнувшей надежды на встречу с Краюхиным.

1

На всю жизнь запомнился Софье путь от Мареевки до Тунгусского холма.

Первый день они плыли по широким прямым плёсам реки Большой. Справа и слева от них сбегали к тихой жёлтой воде отлогие песчаные берега, поросшие то гибким ветвистым тальником, то могучим, разлапистым, наподобие шатров, кедровником.

В устье Таёжной их гружёная лодка подпрыгивала на упругих волнах, прозванных местными жителями плескунцами. От натуги повизгивали в уключинах вёсла, поскрипывали от ударов взъярённой струи тесовые бортовины.

Стиснутая крутыми ярами, Таёжная катила свои воды с шумом, на перекатах клубилась, как живая, вздувалась ноздреватыми шапками кремовой пены.

Небо над Улуюльем было нежно-синим, чистым-чистым, без единого облачка. Изредка из тьмы неохватных улуюльских лесов в самое поднебесье, распластав в вольном полёте крылья, взмывали крутогрудые беркуты. Они часами висели в синем безбрежном просторе, и казалось, что эти сильные, вольные птицы зорко сторожат тишину и покой Улуюльского края.

Мужчины не подпускали Софью к вёслам. Она то сидела напротив Алексея, исполнявшего работу рулевого, то лежала на жёстких тюках, прикрытых брезентом. Глядя в небо, Софья думала о чём-то неясном, постороннем, не касавшемся её жизни. Ей было просто хорошо. Так бывает хорошо человеку, который долго, мучительно искал свой путь, в поисках его ошибался и, наконец, достиг своего – вышел к цели. Если б можно было зрительно представить состояние её души, то оно сейчас напомнило бы гладкую поверхность озера, которое долго было взбаламученным от сильных ветров и вот улеглось, затихло, озаряя берега лучащимся блеском спокойных вод. Минутами в сознании Софьи вспыхивали, как далёкие зарницы, тихие, но радостные мысли: «Снова Алёша со мной… Всё как прежде… и папа, кажется, переменился… Как здесь красиво! Какой простор и какие леса!»

В городе, в пору горячих хлопот перед отъездом в Улуюлье, она много думала о предстоящей работе. Впервые она приступала к большому и сложному делу самостоятельно. Её очень беспокоило: а хватит ли у неё опыта и знаний, чтобы разобраться в загадках истории? Не подведёт ли она Марину, которая верила в её способности без всяких сомнений? Странно, но как только она встретила Алексея, её беспокойство бесследно исчезло.

Да, ей было очень, очень хорошо! Выпадают же человеку в жизни дни, которые подобны сплошному празднику: душа полна ликования, вокруг всё светится, сияет, земля торжественно поёт птичьими голосами, звоном таёжных ручьёв, шумом леса, весёлым, задорным голосом Алексея, который и существует-то на белом свете ради неё одной.

С того часа, когда они встретились в Мареевке, они ещё по-настоящему не разговаривали, всё откладывали на будущее. Едва появившись, Алексей куда-то исчез и потом вертелся как белка в колесе: готовил лодку, собирал инструменты, доставал через сельпо продовольствие, нанимал рабочих.

Но Софья и не жалела, что все происходит таким образом. Ведь главное она знала, в главном она была уверена: она любит Алексея и он тоже любит её. А с остальным она не спешила. Её даже радовало то, что впереди у них часы сокровенных бесед, часы не испитого ещё счастья.

Во время обеденной остановки они пошли по песчаному берегу вдоль реки. Было знойно, душно, безветренно. Они шли босиком по воде, оставляя на песке отпечатки своих ног. Это было так приятно, что трудно передать. Жара не казалась изнуряющей, тёплая вода ласкала голые ступни осторожными прикосновениями. Когда за изгибом тальниковых зарослей скрылся костёр, вокруг которого сидели рабочие, Софья взяла Алексея за руку.

– Лохматый ты мой, почему ты ничего не расскажешь о себе? Что у тебя на сердце?

Краюхин поднёс её руку к губам и несколько раз горячо поцеловал. Но сказал он совсем о другом:

– Знаешь, Соня, о чём я сейчас подумал?

– Не знаю, Алёша. Но должен был думать обо мне! – Она pассмеялась и, с озорством заглядывая ему в лицо своими большими близорукими глазами, погрозила пальцем: – Думать об ином я тебе не позволяю.

Он оставался серьёзным и на её шутку даже не улыбнулся.

– Ты знаешь, Соня, если б человек в часы болезни мог почувствовать всю прелесть мира, увидеть краски земли, услышать её звуки, он исцелился бы от любой болезни в самый короткий срок.

– С чего это тебя на философские размышления потянуло? – Она усмехнулась, но втайне была раздосадована тем, что он заговорил не о ней.

– Да ты посмотри, Соня, вокруг. Какая покоряющая сила в природе! Кстати, и о сердце. – Помолчав, он сказал: – У меня, Соня, больше нет сердца…

– Как же ты живёшь, Алёша?

– Сердце моё, Соня, деформировалось. Это не сердце, а просто сгусток желаний. Вот какой я чудной на этом свете! – Краюхин скорчил потешную гримасу.

– Сгусток желаний? Каких желаний, Алёша? – Софья обеспокоенно смотрела на него.

– Точнее сказать, одно желание захватило моё сердце. Ты о нём знаешь…

– Улуюлье?

Краюхин кивнул.

– Ты одержимый, Алёшка! Такие, как ты, никогда не живут спокойно, они всё куда-то идут и идут, лохматые, нечёсаные, упорные и в своём упорстве не щадящие ни себя, ни других…

– Возможно, ты и права, Соня. Я не умею смотреть на себя со стороны.

– А жаль!

– Конечно, жаль! Я вполне допускаю, что выгляжу страшилищем.

– И всё-таки я тебя люблю, люблю, чучело моё таёжное!

Краюхин засмеялся весело и заразительно, а Софья обняла его коричневую от загара шею и крепко поцеловала в губы.

– Хорошо с тобой, Соня! – Он ответил ей таким же крепким поцелуем. – А теперь пойдём, Соня, к лодке. Пора ехать.

– Но почему так скоро, Алёша? Побудем ещё минутку одни. – Софья обиженно и просяще посмотрела ему в глаза.

– Ах, Соня, Соня… – Алексей покорно сел на песок. Софья опустилась рядом.

Обнявшись, они посидели недолго, и Краюхин снова стал торопить:

– И всё-таки, Соня, пора идти.

– Ну, пойдём, если уж тебе не терпится.

– В самом деле не терпится. Интересно, что ты скажешь о ямах.

– А вдруг, Алёша, я не смогу разгадать их?

– Ну что ж, привезём кого-нибудь из профессоров.

Лодка, разрезая продолговатым носом быстрое течение реки, двинулась дальше. Софья сидела напротив Краюхина, наблюдая, как он широким веслом поддевает глыбы воды и сильным толчком подаёт лодку вперёд.

2

На стан к Тунгусскому холму они приплыли в сумерки. Сумерки – самое невыгодное время в тайге. Всё многоцветье природы исчезает в этот час. Тьма, смешавшись с туманом, скрывает очертания берегов и лишает их обычной выразительности. Отдельные деревья и складки земли, придающие местности неповторимость, расплываются, становятся бесформенными.

– Вот это место, Соня, самое прелестное по побережью Таёжной, – сказал Краюхин, когда лодка ткнулась носом в берег.

Софья берёзовым веничком ожесточённо отбивалась от комаров, которые, казалось, кусали только её, и в ответ равнодушно протянула что-то неопределённое.

– Ну, ничего. Вот дождёмся утра, и тогда заговоришь по-другому, – задетый её равнодушием, сказал Краюхин.

От палаток, возле которых приветливо светился костёр, шёл человек. В сумраке он показался Софье огромного роста.

– Кто это прибыл? Кого бог послал? – послышался густой певучий голос.

– Здравствуйте, Марей Гордеич! Ну, как вы тут живёте-можете? – спросил Краюхин.

– О, да это Алексей Корнеич? Здравствуй, Алёша, здравствуй, родной! Давно тебя поджидаем. Миша сегодня на Синее озеро умчался, проведать Улю с докторшей! И всё о тебе толковал. А ты – вот он, сам припожаловал! А ещё кто с тобой, Алёша?

– Нас тут целая артель, Марей Гордеич. Вот Софья Захаровна – специалист из Высокоярска, а это изыскатели, из Мареевки. Будем работать по поискам металлов.

– Знать, добился своего! Ай, молодчина, Алёша! Михаил Семёныч всё утро нынче тебя хвалил. «Вот, говорит, Марей Гордеич, попомни моё слово, а он добьётся своего».

– Люди добились, Марей Гордеич!

– Люди, они чуют, на чьей стороне правда. Ну, проходите, проходите к огню! Сейчас чаевать будем.

Марей взял из рук Софьи её чемодан. Она попыталась остановить его:

– Не беспокойтесь. Я сама донесу.

– А вы бегите скорее к костру. Как дымком хватит, комар сразу отстанет. Дождь, видать, ночью будет, к дождю комар свирепеет.

– В самом деле, Соня, иди: с грузом без тебя справимся. И вы, Марей Гордеич, идите.

Марей и Софья пошли на стан. Краюхин принялся помогать рабочим разгружать лодку.

Только у костра Софья по-настоящему рассмотрела Марея. Она много слышала о нём от Краюхина и готова была встретить человека удивительного и необыкновенного. И её ожидания оправдались. Старик был прост, но эта простота захватывала с первой минуты. Он делал и говорил самое обычное, а всё получалось как-то величественно.

– На минутку встаньте сюда. – Марей осторожно взял Софью под руку и вместе с ней спокойно шагнул в поток густого дыма. Потом он так же спокойно объяснил: – Теперь комар вас обходить будет. Дымком вас обдало. А через полчасика он и вовсе до рассвета уляжется. Чуете, свежинкой от реки потянуло?

– Да, да, посвежело, – сказала Софья.

– Вы тут присядьте, – Марей показал Софье на круглый чурбак, – а я тем часом чайники навешу.

Старик из ведра наполнил водой один чайник, потом другой, поменьше, и повесил их над костром. И опять Софья залюбовалась, глядя на то, как он все это делал: неторопливо, точно, без единого лишнего движения.

– Ну вот, теперь и поговорить можно. – Марей сел напротив Софьи.

– Быстро вы с чайниками управились, – сказала она, желая хоть как-нибудь выразить своё отношение к старику.

– Нехитрое дело! За мои годы этому-то можно научиться. – Он добродушно засмеялся, и Софья почувствовала, что старик не принял её похвал. – Ну, а вы, голубушка, не запомнил, как вас звать-величать, бывали в наших краях или в первый раз? – разглаживая ладонью бороду, спросил Марей.

– Впервые, Марей Гордеич.

– Вон оно как! А вы по какой части образованны: по лесам или, как Алёша, по земным богатствам?

Софья помолчала, затрудняясь с ответом. Ей казалось, что старику надо объяснить всё как можно проще, иначе он не поймёт. Но едва Софья начала говорить об археологии, как старик прервал её:

– Да не поясняйте, голубушка. Приходилось мне работать на Дальнем Востоке на таких раскопках. Один учёный приезжал, северные народы изучал. Вскрывали мы их древние поселения и захоронения. Был этот учёный предоволен!

– Зовите меня, Марей Гордеич, Соней, – сказала Софья, радуясь тому, что старик оказался сведущим в её специальности.

– О нет! Не могу так звать, голубушка. Беспременно скажите своё имя-отчество.

– Почему же, Марей Гордеич? – изумилась Софья. – Я ведь совсем ещё молоденькая, мне будет неудобно, если вы начнёте меня навеличивать.

– А я поясню почему. Дело тут не в годах. Вы хоть молодая, а учёная. А учёный человек к мудрости людской прикоснулся. Сотни лет люди эту мудрость по зёрнышку собирали, чтоб через книги по белому свету сеять. Вот и выходит, что учёный человек не годами славен, а своими познаниями.

Объяснение Марея показалось Софье довольно убедительным.

– Если так, то зовите меня Софьей Захаровной.

– Вот и добро! И скажу вам, Софья Захаровна, в нетронутый край вы попали. Многое он людям сулит.

– И Алексей Корнеич вот так же думает!

– И не он один! Люди так думают.

– А как по-вашему, Марей Гордеич, обитаем был этот край в далёком прошлом?

– Беспременно. Тут жили тунгусские племена. Они знали улуюльские места куда лучше, чем русские люди. Только оказалось это знание ни к чему. Погибли эти племена.

– А как думаете, памятники о тех временах сохранились?

– Во множестве! Только разгадать надо, где поселения у них были. Куда их пути лежали? С кем они торговлю вели?

– Если б это разгадать, Алексею Корнеичу легче бы с поисками пришлось.

– Уж это беспременно!

Вдруг послышался голос Краюхина:

– Спасай, Марей Гордеич! До крови нас заели!

К костру подошли рабочие, а за ними и Краюхин.

– Под дымок вставайте! Труту сейчас подброшу, – сказал Марей и бросил в костёр несколько грибов-наростов, сбитых со старых берёз и осин.

Тихая, густо замешанная темнота непроглядным покрывалом укрыла тайгу. В вышине над Тунгусским холмом загорелись неяркие летние звёзды.

3

Софья проснулась оттого, что в её маленькой одиночной палатке стало жарко. Солнце поднялось уже над лесом и припекало. После дождя, прошумевшего на рассвете, земля была влажной и сейчас, под жаркими лучами, дышала терпкой испариной.

Софья вылезла из палатки, потянулась всем телом, приподымаясь на носках, но тут же опустила руки и осмотрелась.

В какую бы сторону она ни повёртывала голову, перед её взором возникали чудесные картины природы. В это солнечное утро каждое дерево, каждая хвоинка, каждый лепесток были ослепительно зелены, и только бесчувственный человек мог остаться спокойным перед этими живыми чудесами. Софья вспомнила слова Краюхина, сказанные им в дороге, о покоряющей силе природы. «И в самом деле, как много в жизни теряет тот, кто не видит природы или не научился любить её», – подумала она. Софья долго любовалась Тунгусским холмом, вершина которого с гигантскими лиственницами была залита солнечным светом. Тут её застал Краюхин.

– Ну как, Соня? Нравится? – спросил он, подходя от реки.

– Очень красиво, Алёша!

– А как спалось?

– Спала крепко и, кажется, долго.

– Ну, давай завтракай, и пойдём к яме. Марей Гордеич и рабочие уже пошли туда.

– А вы завтракали?

– Давно. Тебя решили не будить на первый раз, но учти: на будущее пощады не будет, – усмехнулся Краюхин.

– Обязательно подымай меня, Алёша. Иначе мне стыдно будет: явилась барынька.

– Ну, ничего, не терзайся. Начнёшь работать, сама чуть свет вставать будешь.

Софья быстро умылась и позавтракала. Через полчаса она пробиралась сквозь чащу вслед за Краюхиным. На спине на ременных помочах Софья несла сундучок со своими инструментами: долотцами, скребками, ножами, увеличительными стёклами, фотографическими плёнками.

Марей и рабочие с лопатами и кирками были уже возле ямы. Один из рабочих, крепкоплечий молодой парень Сёма, от избытка сил, игравших в его мускулах, рубил широкой лопатой кромку ямы.

Софья ещё не видела его из-за кустов, а только слышала глухие удары об землю и звон лопаты.

– Что они там делают? – обеспокоенно спросила она и, не дождавшись ответа Краюхина, как вспугнутая внезапным выстрелом лосиха, кинулась в чащу с криком: – Перестаньте копать!

Удары лопатой тотчас же затихли.

Софья выбежала к яме встревоженная, с раскрасневшимся лицом, с испуганными глазами и, с трудом переводя дыхание, сказала:

– Ну зачем вы копаете? Первое правило у нас такое: ничего не копать зря.

– А я ведь только крапиву и бурьян обрубил, чтобы виднее было, – смущаясь, сказал парень.

– Я тебе говорил, Сёмушка, а ты, видать, ещё неслух, – добродушно улыбнулся Марей.

– Кровь в нём бушует, – пояснил пожилой рабочий.

Подошёл Краюхин. Узнав, что произошло, он долго смеялся, ласково поглядывая то на Софью, то на парня с лопатой.

– А я ведь, Соня, не понял, что произошло. Я решил, что ты испугалась осиного гнезда и бросилась наутёк.

Софья не отозвалась. Она увлечённо осматривала яму, заходя к ней с разных сторон и пощёлкивая фотоаппаратом. Потом она открыла свой сундучок и вытащила из него верёвочную лестницу.

– Держите, Сёма, меня, – подавая парню концы лестницы, сказала Софья, стараясь скорее сгладить осадок от своего выговора.

– А может быть, Соня, сначала мне спуститься? – предложил Краюхин. – Я ведь уже бывал в этой яме.

– Ни в коем случае. Я должна всё сама осмотреть. Помоги-ка вот Сёме, а то он один не удержит меня, – попросила Софья. Она надела на себя брезентовую сумку, положив туда из сундучка какие-то инструменты, взяла в руку электрический фонарик.

– Осторожно, Софья Захаровна, не соскользните или на змею не наткнитесь, – напутствовал её Марей.

– Бог милостив, Марей Гордеич. К тому же здесь не очень глубоко. Алёша падал и цел остался. Мы так и назовём эту яму: Купель Краюхина.

Софья скрылась в яме. Через минуту-другую она крикнула оттуда:

– Подтяните лестницу, она мне мешает.

И вот для всех сидящих наверху наступило томительное ожидание. Софья словно забыла обо всём на свете. Из ямы доносился то скрежет стального долота о камень, то дробные удары молоточка, то пощёлкивание фотоаппарата. Наконец, и это затихло.

Заглянув в яму, Краюхин увидел Софью в мучительной позе. Протиснувшись под выступ, Софья, скорчившись, лежала на спине и делала зарисовки.

– Чем она там занимается, Алёша? – спросил Марей.

– На спине, Марей Гордеич, ползает.

Всех это так заинтересовало, что рабочие один за другим стали подходить к яме и заглядывать в неё. Не устоял от этого соблазна и Марей.

– Ах ты господи, на какие только муки не идут люди, чтобы жизнь была лучше! – воскликнул он.

– А я так скажу: не женское это дело, Марей Гордеич, – заметил пожилой рабочий, поражённый видом Софьи. – Мыслимо ли молодой красивой девушке этакое мучение принимать? Прямо акробат в цирке!

– То-то и оно! – многозначительно отозвался другой. – Ты, Никифор, про это самое в глаза ей не ляпни – на всю жизнь обидишь!

– Ах, Емельян Васильевич, напрасно меня за тумака принимаешь!

Вдруг послышался голос Софьи:

– Лестницу мне!

Краюхин и Сёма опустили один конец лестницы в яму, за другой взялись сами.

Софья быстро поднялась наверх. Руки и лицо её были испачканы в земле, а серый комбинезон стал пёстрым от налипшей на него глины и студенисто-зелёной жижи.

– А, чёрт, мерзлячка! Замёрзла! – поводя плечами, обругала сама себя Софья, с удовольствием подставляя мокрую спину под горячее солнце.

Неподалёку от ямы, которую Софья назвала Купелью Краюхина, были пробиты Мареем, Ульяной и Краюхиным ещё два обнажения. Как и первая яма, они были расположены в чаще, выше по косогору.

Софья решила сейчас же обследовать и эти ямы. Они были неглубокими, и лестница не потребовалась. Софья опустилась при помощи жердей с сучьями, поставленных Краюхиным и Ульяной, когда они работали здесь.

Обследование этих ям Софья провела быстрее. В них больше было света, а главное, тут она не обнаружила той сложной структуры почвы, которой отличалась первая яма.

Когда она поднялась из второй ямы, её окружили изрядно уставшие от ожидания в течение нескольких часов Краюхин, Марей и рабочие.

– Ну что, Соня, скажешь? – спросил Краюхин.

Софья рукавом комбинезона вытерла вспотевшее лицо, стряхнула с себя налипшие комья земли.

– Купель Краюхина – загадка. Понимаешь, совершенно отчётливо прослеживается слой почвы, который, как шов, соединяет два этажа этого углубления. Как всё это произошло – ума не приложу.

– И не только шов, Соня. Я обратил внимание ещё на одну деталь. Вторая половина ямы как бы смещена в сторону. Поэтому яма одна, а горла в ней два: одно – поверхностное, другое – внутреннее.

– Да, да! Я тоже обратила на это внимание.

– Что ты думаешь предпринять?

– Во-первых, я продолжу обследование Купели Краюхина. Во-вторых, ниже этой ямы начнём обнажать горизонты. Причём не спеша и на широкой площади. В-третьих, придётся произвести обнажения на вершине холма. Вполне возможно, что очажок, на который ты наткнулся в яме, образовался в результате оползней. Ну, что же ещё? – Софья беспомощно развела руками. – Да, вот ещё что! – спохватилась она. – Обнажения, сделанные вами, малоинтересны. На мой взгляд, ценнее было бы поискать на вершине холма.

– А мне сдаётся, Софья Захаровна, ниже надо пробовать, – вступил в разговор Марей. – Человек всегда стремится ближе к воде. Там, наверху, – Марей поднял кудлатую голову и махнул рукой в сторону вершины Тунгусского холма, – едва ли люди могли жить, скорее всего они там молились у больших камней.

– Это верно, Марей Гордеич, – горячо сказала Софья. – Если люди обитали тут, то, конечно, они обитали по косогору и в особенности по самому подножию. Это так, но всё-таки если иметь в виду доисторического человека, то холм для него был очень удобен. Он менее доступен для зверя, зато выгоден для охоты на него.

– Так-то оно так, а всё-таки попробуйте обнажить ниже, – сказал Марей.

– Неужто, Софья Захаровна, здесь жил первобытный человек? – изумлённый услышанным разговором, спросил Сёма.

За Софью ответил Краюхин:

– Вполне возможно, Сёма. Но пока доказательств нет.

– Найдём! Весь Тунгусский холм перероем, а найдём, – с неподдельным энтузиазмом проговорил молодой изыскатель.

Все дружно засмеялись, а Сёма продолжал стоять на своём:

– Во что бы то ни стало найдём!

Время уже приближалось к полудню. Краюхин распорядился идти на стан – обедать. Пока варился обед, Софья и Краюхин уточняли план раскопок. Было решено так: основное обнажение произвести в тридцати метрах от Купели Краюхина в направлении реки. Одновременно к этому обнажению будут проложены веерообразным порядком траншеи, которые начнутся в самой близости от ямы и вольются в широкое обнажение. Таким образом, исследованием будет охвачена довольно большая площадь на склонах Тунгусского холма.

– Если это не принесёт ценных находок, тогда попробуем копать на вершине холма и на его плечах, – сказала Софья, когда схема, вычерченная на блокнотном листке, была перенесена в официальный дневник археологических раскопок.

Краюхин согласился с ней.

После обеда бригада вышла на работу. Софья и Краюхин рулеткой измерили площадь обнажения и колышками обозначили его границы. Таким же способом были отмечены и линии траншей.

Потом Софья рассказала рабочим о цели раскопок и о правилах ведения всей работы.

Застучали топоры, зазвенели лопаты. Глухо втыкались в землю тяжёлые кайла.

Марей запалил костры, подтаскивал к ним сушняк и вырубленные с корнем ёлки.

Софья и Краюхин опустились в яму. Ножами и долотами они осторожно очищали с боков ямы траву, мох, слизь, прослеживая изломы буро-серого шва, отыскивая его новые выходы.

Оттого, что работа пошла на лад, и в особенности потому, что рядом был Алексей, Софья переживала такой душевный подъём, какого она никогда ещё не испытывала. Теперь она бестрепетно верила и в себя и в неизбежность интересных открытий здесь, в Улуюлье.

Однако вечером её настроение сильно омрачилось. После ужина, когда рабочие и Марей улеглись спать и они остались вдвоём, Краюхин сказал:

– Завтра утром, Соня, я исчезну.

– Как это – исчезнешь? – не поняла она.

– Натуральным образом, – засмеялся он. – Уйду, Соня, в Заболотную тайгу, в группу Бенедиктина. Мне ведь поручено возглавить её и придать ей геологическое направление.

– Я знаю, что это тебе поручено. А надолго, Алёша, уйдёшь? – упавшим голосом спросила Софья.

– Дней десять пробуду, самое меньшее.

– Ой, как долго! – с болью воскликнула Софья и, помолчав, добавила: – А вдруг, Алёша, в эти дни на раскопках что-нибудь окажется интересное и мне потребуется посоветоваться с тобой? Марина Матвеевна сказала, чтобы я ни одного важного донесения не посылала без тебя.

– Гм, – задумчиво протянул Краюхин. – А ведь верно! – Он замолчал, прикидывая что-то в уме, и, решив, сказал: – Через неделю, Соня, я обязательно приду.

– И опять я осталась одна-одинёшенька, – с горечью проговорила Софья и положила голову на плечо Краюхина.

– Ну, ничего, Соня, будут ещё денёчки, – попытался успокоить её Краюхин.

– Будут денёчки… Ты какой-то равнодушный стал ко мне, Алёша…

– Оставь, Соня. Ты не представляешь, сколько сил потребует от нас Улуюлье!

– Помешался ты на Улуюлье, стал фанатиком и чудаком, милый мой!

– Какой есть, Соня! Лучше быть не могу…

– …да и не хочу, – с иронией в голосе закончила она за Краюхина.

– Скрывать не стану: и не хочу! – твёрдо, с ноткой ожесточения подтвердил он.

– Ну ладно, ладно, ёжик! Не выставляй колючки. Всё равно ведь я люблю тебя до умопомрачения! – примирительно сказала она и принялась жарко целовать его в губы, в лоб, в глаза.

Утром Софья поднялась на солнцевсходе. Марен, как всегда, с обнажённой головой, в широких штанах и широкой рубахе без пояса, босой, хлопотал возле костра. Увидев её, он сказал:

– Доброе утро, Софья Захаровна! А сокол наш уже взмыл.

Софья поняла, что старик говорит о Краюхине. Она не раз слышала, как он называл Краюхина соколом.

– Он же хотел уйти после завтрака, – подавляя в себе обиду, сказала Софья.

– А он позавтракал один. Встал на рассвете, тихонько вскипятил чай – да и был таков! «Пока, говорит, прохладно, я половину дороги пройду». И вот всегда так: быстёр, как ветер!

Марей говорил это, не скрывая восхищения Краюхиным, а Софья чувствовала, что от его слов душа её переполняется счастьем. «Алёша, неугомонное сердце, быстёр, как ветер». Ей казалось, что она думает этими словами, на самом деле она стояла возле своей палатки, смотрела на вершину Тунгусского холма и шептала всё это.

4

Софья наткнулась на ценные находки гораздо раньше, чем предполагала, и причиной её быстрого успеха отчасти был старый Марей.

Когда рабочие начали вскрывать горизонты на основном обнажении, Марей попросил Софью разрешить ему выемку одной из траншей. Софья вообще не хотела, чтобы человек такого преклонного возраста работал на тяжёлой землеройной работе. Но Марей заявил, что он всю жизнь был землекопом и если ему придётся бросить это занятие, то не раньше того, как настигнет его смертный час. Софья согласилась и стала помогать старику вначале просто потому, чтобы не оставлять его одного, а потом из интереса, который таила раскопка.

Проходку траншеи Марей начал от Купели Краюхина, то есть сверху вниз. Софья сказала старику, что идти снизу вверх удобнее. Но у старика был свой расчёт.

– Удобнее – это верно. Я об другом замысел таю, Софья Захаровна: так ближе к яме и скорее можно проверить, нет ли по соседству с ней каких-либо других пустот. А на такую мысль наводят меня вот эти бугры. Чудится мне, что образовались они не сами по себе, а как обвалы.

Софья присмотрелась к мелкому ельнику и березнику, и ей бросилось в глаза то, о чём говорил старик. В трёх-четырёх местах земля как бы пузырилась, а рядом с этими пузырями угадывались заросшие и потому малоприметные углубления. Софья всё это взвесила, подумала: «А возможно, и прав старик. Попробуем!»

Марей и в самом деле оказался опытным землекопом. Он работал очень спокойно, даже медленно, но продуктивно. Его полукруглая лопата с залоснившимся от ладоней черенком всегда несла увесистую порцию земли.

Софьина лопата то и дело мелькала в воздухе полупустой. Иногда Софья пыталась подравняться под темп работы старика, поднимать свою лопату только с полной нагрузкой, но через несколько минут в пояснице у неё начиналась ломота, и она выпрямлялась, чтобы отдохнуть.

Софья сказала Марею о его умении работать, попросила совета, как ей копать лучше.

Старик ответил:

– Освоитесь, Софья Захаровна! Пройдёт неделька-другая, и не узнаете сами себя. А уж я-то где только земельку не побросал! И тут, в Улуюлье, копал, и на Лене копал, и на Колыме копал, и на Индигирке копал… Если б всю землю, взрытую мной, собрать в одно место – горы бы образовались!

В минуту отдыха Софья пыталась расспрашивать Марея о его жизни. Ей очень хотелось понять, откуда у старика такие широкие познания в самых различных областях истории и такой жадный интерес к Улуюлью.

Марей был внимательным к вопросам Софьи, обо всём, что не касалось его собственной жизни, говорил охотно и подробно, о себе же – скупо, сопровождая свои ответы улыбочкой и поговоркой: «Жил-был, сплыл».

Чем больше рабочие расширяли и углубляли основное обнажение, тем чаще Софья уходила от Марея. Она часами теперь задерживалась на главном участке работы, всматриваясь в обнажённую, пахнущую вековой сыростью землю. Особенно тщательно осматривала она всякие камушки, раковинки, сучочки. Когда рабочие выбрасывали крупные комья земли, Софья голыми руками разламывала их и подносила из-за близорукости к самым глазам.

Под вечер на пятый день работы Софья, покинув на время Марея, пришла на основное обнажение. Рабочие отдыхали, попыхивая папиросами. Сёма, как наиболее молодой и горячий, начал уже испытывать нетерпение оттого, что до сих пор не встречается никаких следов первобытного человека.

– Роем, роем, Софья Захаровна, и всё без толку, даже копать охота пропадает, – чистосердечно признался он.

– Ну, милый мой дружок, быстро тебе надоело. А ведь может случиться, что нынче ничего не найдём и будем искать на будущее лето. Годами ищут, Сёма! – сказала Софья с самым серьёзным видом.

– Годами?! Ну уж нет, мы нынче найдём! Я ведь страсть какой фартовый! – прихвастнул Сёма. – В прошлом году дали мне путёвку в геотресте в Крым. Поехал я. И пока жил, три раза на пляже деньги находил. Другие идут не видят, а я тут как тут!

– Нашёл, чудак, с чем сравнивать! – засмеялся пожилой рабочий.

И вдруг со стороны траншеи послышался голос Марея:

– Софья Захаровна, идите-ка сюда скорее!

Софья бросила комок земли и заторопилась к Марею. Она увидела его сейчас же, как только вылезла из чащи. Марей стоял на самой кромке траншеи, оставив лопату, и во всей его костистой рослой стати, несмотря на излишне просторные шаровары и рубаху, угадывалось особенное напряжение.

Сердце Софьи заколотилось часто-часто. «Неужели Марей Гордеич наткнулся?»

– Вы звали меня? – спросила она, всё ускоряя и ускоряя свои шаги и не замечая этого.

– Как же, звал, Софья Захаровна, – спокойно, очень спокойно произнёс Марей.

Сердце её так и сжалось: «Пустяк какой-то!»

– Я наткнулся на шлаки, Софья Захаровна. Посмотрите сами.

Не заботясь о собственной безопасности, Софья скатилась в траншею, глубина которой превысила уже три метра. И, едва оказавшись на дне траншеи, вопреки своей близорукости, Софья увидела то, что рассмотреть издали было не просто: в правом углу траншеи в спрессованном слое земли лежали ноздреватые, трудно определимые на цвет тяжёлые комочки.

– Давайте, Марей Гордеич, мою сумку! – крикнула Софья, и, когда Марей передал ей сумку с инструментами, всё на свете, кроме этих невзрачных комочков, перестало для неё существовать.

Марей долго сидел на кромке траншеи, ничем не нарушая Софьиной сосредоточенности. Только когда она сама попросила его помочь подняться наверх, он спросил:

– Имеет ценность?

– По моим представлениям, это следы стоянки.

– Вот оно что! – протянул Марей, по-видимому, вполне понимая, что это значило. – И как дальше будем, Софья Захаровна? – спросил старик.

– А дальше сделаем так, Марей Гордеич: все силы стянем сюда и попробуем пройти ещё глубже и дальше в направлении Купели Краюхина.

Софья позвала рабочих. Они выслушали её и согласились продолжать работу, хотя уже наступила пора идти на отдых.

– Вишь, как, Семён, бывает! Фартовым-то не ты оказался, а Марей Гордеич! – шутили рабочие.

Но напрасно горячилась Софья – этот день ничего нового больше не принёс.

С большой неохотой Софья ушла с раскопок. У неё пробудилась такая жажда работы, что она готова была провести здесь ночь и работать при кострах. Но это было бессмысленно.

На рассвете Софья поднялась, намереваясь до завтрака сходить к траншее. Но её уже опередили. Жарко пылал костёр. Возле него сидели все рабочие (кроме Сёмы, ещё спавшего в палатке) и Марей.

– Что это вы так рано поднялись? – подходя к костру, спросила Софья. Ей и в голову не пришло, что они озабочены тем же, чем и она.

– По одной, видно, причине не спится всем нам, Софья Захаровна, – сказал Марей. – Идите кушать, и тогда за работу!

Софья сходила на реку, выкупалась. Тем временем встал Сёма, и завтракали они уже все вместе подогретыми мясными консервами в продолговатых бланках, оставшимися где-то на складах с военного времени.

День выдался, как по заказу. Раскалённое солнце, начавшее нещадно палить, вскоре закрыли облака. Ветерок от реки освежал воздух и разгонял гнуса, заставляя его прятаться в траву. Работали увлечённо, споро.

Перед обеденным перерывом Сёма наткнулся на целое гнездо находок. Он так бурно обрадовался, его возглас был таким яростно восторженным, что откликнулось даже таёжное эхо.

– Первобытный человек! Софья Захаровна, первобытный человек! – орал во всё горло Сёма.

Софья бросилась к нему, взглядом умоляя не прикасаться больше лопатой. Она стремительно, с разбегу опустилась на колени и под пристальным взглядом всех работавших замерла над находками.

– Да ты и в самом деле, Сёма, фартовый, положительно фартовый! – взволнованно заговорила Софья, пересыпая с ладони на ладонь тяжёлые плиткообразные камушки и спёкшиеся кусочки буро-серого шлака. Она бережно сложила их на свою парусиновую зелёную сумку и принялась ползать на коленях по траншее.

– Смотрите, Марей Гордеич, а тот самый шов, который в Краюхинской купели, сюда вышел! Вот он!

Марей тоже опустился на колени и, осмотрев рыжую прослойку земли, сказал:

– Как две капли воды походит. Глужбе надо взять, Софья Захаровна.

– Попробуем взять глубже, – согласилась она.

И вот, вместо того чтобы идти на обед, рабочие стали углублять траншею и прокладывать её дальше в направлении Купели Краюхина. Вдруг Сёмина лопата взвизгнула так тонко и пронзительно, что этот резкий звук отозвался болью у всех в ушах. Так взвизгивает лопата только в скользящем соприкосновении с металлом. Сёма копнул ещё раз, и опять громкий визг огласил тайгу. Третий раз Сёма не успел ударить лопатой: Софья отстранила его и, упав на колени, стала осторожно копать маленькой, почти игрушечной лопаточкой. Через минуту она извлекла из земли кусок грубо кованного железа величиной с её ладонь.

В траншее было довольно тесно, но все сгрудились возле неё, осматривая находку, которая видом своим не походила на прежние.

– Что это, Софья Захаровна? – спросил за всех Марей.

Софья вздёрнула в недоумении плечами.

– Железо. Будем копать глубже, вот только обедать пора.

– Потерпим! Разве при таком деле до обеда? – заговорили в один голос рабочие.

Софья взглянула на них с благодарностью. Нельзя было бы сейчас придумать для неё большей кары, чем оторвать от работы.

– Возьмём ещё в сторону Купели Краюхина, – распорядилась Софья.

И снова застучали кайлы, заскрипели о крепкий песчаный грунт затупившиеся лопаты.

Часа через два Сёма, шедший всё время впереди, наткнулся на новую находку. Это была куча шлака. Когда Софья тщательно, с помощью всех рабочих и Марея вскрыла эту кучу и обследовала, стало ясно, что шлак здесь собран неодинаковый. В спёкшихся кусках Софья увидела застывшую накипь железной руды и каменноугольную золу.

– Копать дальше не будем! – решительно заявила Софья.

Рабочие и Марей были уже в состоянии крайнего утомления, мокрые от пота, сразу осунувшиеся от голода и усталости, но решение Софьи их удивило. Несмотря ни на что, они готовы были работать и работать.

– Если вы об нас заботитесь, то напрасно, Софья Захаровна. Привычные! Нас ещё надолго хватит! – сказал пожилой рабочий Емельян Васильевич.

– Честно скажу, товарищи, – обратилась она ко всем сразу, – не о вас я сейчас забочусь. Дело в том, что я окончательно запуталась, а продолжать работу, когда нет ясности, нельзя. Надо кое в чём разобраться.

– А что за трудность у вас, Софья Захаровна? – спросил Марей.

– А вот в чём сложность, Марей Гордеич. Первые находки относятся к древним временам. Это совершенно очевидно. Находки сегодняшние не древние. Они сближаются с находкой Алексея Корнеича.

– Ага, вон оно как дело оборачивается, – понимающе сказал Марей и многозначительно посмотрел на рабочих.

– А что это – лучше или хуже? – прямо спросил простодушный Сёма.

– Лучше, Сёма, лучше! Это даёт больше данных об Улуюлье. Вот смотри: это накипь от железа, а это каменноугольная зола. Следовательно, в этих краях есть и железо и уголь! – объяснила Софья.

Затаив дыхание, её слушал не только Сёма, а и все.

– Ага, видел как! Оно ещё покажет себя, наше Улуюлье! – с восторгом произнёс Марей и гордо приосанился.

Теперь можно было идти на обед, но никто не уходил. Все с интересом наблюдали за Софьей. Она вначале сфотографировала траншею, потом сделала зарисовки в большой, в твёрдых корках альбом.

– А что, Софья Захаровна, завтра будем копать? – спросил сутулый Емельян Васильевич, исполнявший обязанности старшего артели.

– Всё теперь зависит от Алексея Корнеича. С ним надо совет держать.

– Ум хорошо, а два ещё лучше, – промолвил Марей.

– А он когда будет?

– Обещался быть сегодня-завтра.

– Эх, сходить бы к нему! Будь я помоложе… Обрадуется он! – сказал Марей.

– Для него это так важно, Марей Гордеич, что я просто не знаю, как он рад будет! Ах, так бы и взлетела! – Софья всплеснула руками, а в глазах её были печаль и досада.

– А что, если мне пойти поискать Алексея Корнеича? – с готовностью и без всяких колебаний вызвался Сёма.

Но Марей остановил его:

– Нет, сын мой, это дело тебе неподходящее. Тайги не знаешь, заблудишься, что тогда?

Софья поддержала Марея.

– Нет, Сёма, не пойдёшь. Алексей Корнеич сам явится. Ну, обедать и отдыхать! – скомандовала она.

Весь остаток дня и вечер провели в ожидании Краюхина. Сидели у костра, пили чай со смородинным листом, рассказывали по очереди всякие были и небылицы, а сами посматривали на окружающий лес, чутко прислушивались к каждому звуку, доносившемуся оттуда. Но Краюхин так и не пришёл.

Утром Софья ушла на раскопки, наказав, чтобы её немедленно кликнули, если появится Краюхин. Но шёл час за часом, а зова со стана не слышалось. Софья ходила по траншее, спускалась в Купель Краюхина, перебирала находки, но стройного, убедительного вывода не складывалось. Что же это такое? С чем она столкнулась? Что это за явление! Как нужен Краюхин! Крайне необходимо обменяться с ним мнениями, высказать свои догадки… Ну, где же он, где же? Почему он не идёт?

5

К обеду Софья вернулась на стан. Вид у неё был сумрачный и усталый.

– Всё нету нашего сокола, – не глядя на неё, произнёс Марей.

Софья раздражённо махнула рукой.

– Обещал же! Я не знаю, право, что за человек!

– Что-нибудь его держит, Софья Захаровна, какой ему резон зря-то по тайге мотаться? Тут комаров невпроворот, а уж там, в Заболотной тайге, совсем от них продыху нет. Бывал. Знаю.

По голосу чувствовалось, что Марей хочет защитить Краюхина. Софья уловила это и уже спокойнее сказала:

– Конечно, Марей Гордеич, без дела он в Заболотной тайге сидеть не будет, но у меня-то всё остановилось.

– Гляди, вот-вот явится.

Во время обеда из таёжной дали послышалось пение. Разобрать слов было невозможно, но пение приближалось. Всех это настолько заинтересовало, что, отложив ложки, стали прислушиваться с серьёзными и удивлёнными лицами. Улыбался один Марей.

– Соловей наш летит, – наконец проговорил он.

– Кто это – соловей? – спросила Софья.

– А это Уля – дочка Михаила Семёныча Лисицына. Мы её соловьём прозвали за голос. Уж такой голос – на редкость!

«Уля… Странно! Почему же мне Алёша никогда о ней не рассказывал?» – с каким-то смутным беспокойством подумала Софья и спросила:

– Она откуда же появилась тут?

– Уля-то? Она тут почти всегда живёт. Летом на рыбалке, осенью и весной на охоте. Сходит зимой к подружкам, повеселится – и опять в тайгу. Отменная охотница! А сейчас она на Синем озере жила с докторшей Анастасией Фёдоровной, – объяснил Марей.

Софья слушала Марея одним ухом, а другим ловила мелодию, доносившуюся из леса. Ульяна пела свою любимую песню: «Не брани меня, родная, что я так люблю его».

Вдруг из чащи с весёлым визгом к Марею на грудь бросилась собака.

– Ах ты, бесёнок! Ну будет, будет тебе, Находка! – теребя визжавшую собаку, говорил Марей.

Находка не унималась. Подпрыгнув, она горячим красным языком лизнула Марея в нос. Чтоб остановить её буйство, Марей был вынужден прицыкнуть. Находка прижала уши и легла в тень, всё ещё игриво повиливая длинным загнутым хвостом.

– Ишь какая животина! Ни на шаг от Ули не отстанет. Ну, правда, и та ей добром за преданность платит. И кормит и поит! А вот и она сама! – под конец воскликнул Марей.

Он очень обрадовался приходу Ульяны. Встал, широко раскинул руки, с лаской в голосе сказал:

– Ну иди, иди, соловушка, обедать будем. Как раз вовремя угадала!

– Дедушка, здравствуй, родименький! Уж так по тебе соскучилась! – Ульяна говорила это ещё на ходу, не видя из-за палаток чужих людей, сидевших вокруг костра. Увидев их, она остановилась, смущённо опустила голову, но, что-то решив про себя тряхнула своими тяжёлыми косами и пошла прямо к костру.

Софья смотрела на неё, как на привидение. Что-то чудесное было в появлении девушки. Невольно вспомнились знакомые с детства сказочные слова: «Жили-были… Кругом на тыщу вёрст таёжное окиян-море… Вдруг однажды откуда ни возьмись выходит девица-красавица…»

Ульяна была в розовом ситцевом платьице, голубенький платочек парусил над плечами, за спиной ружьё, вместо пояса – патронташ. Загоревшее лицо пылает румянцем смущения, но голубые глаза глядят смело, пристально, чувствуется, что всё видят, всё примечают.

– Здравствуйте, приятного аппетита! – произнесла Ульяна, и первый раз глаза её встретились с глазами Софьи. «Она. Ей письмо в Мареевку от Алексея Корнеича носила», – подумала Ульяна и потупилась, сразу оцепенев.

– Иди, Уля, на речку, искупайся, да и обедать. – Это сказал Марей.

Ей показалось, что голос его доносится откуда-то издалека. Она поняла, что надо на этот голос как-то отозваться, и махнула рукой.

– Что, не хочешь купаться? – Старик воспринял её жест по-своему. – Ну, тогда садись, Уля, бери вон чашку.

– Алексея Корнеича мне надо. К нему меня послали, – всё ещё не двигаясь, тихим, сдавленным голосом сказала Ульяна.

– А что он тебе, дочка? – спросил Марей.

– Ручьи новые Анастасия Фёдоровна отыскала. Исследовать надо. Вот и послали меня. Если, мол, Краюхина нет, иди в Мареевку, к начальнику экспедиции.

– Ай да, докторша! Она своё возьмёт! – обрадовался Марей.

– А мы тоже его ждём, Уля. Он был тут, а потом ушёл в Заболотную тайгу. И у нас есть новости. Садитесь, расскажу, – сказала Софья и придвинула свободный круглый чурбачок.

Ульяна сняла ружьё, патронташ и села, чувствуя под взглядами Софьи непонятную скованность.

– И мы тут тоже кое-что нашли. – Софья подробно рассказала о работе на раскопках.

Ульяна слушала, не пропуская ни одного слова, и всё поглядывала на Софью. «Красивая! Ишь глаза-то какие – большие и влекущие!.. А брови-то как дуги… И счастливая! Пришла и сразу нашла. А я копала, копала… И добрая, видать, она, рассказывает всё-всё. И простая… Увидела и с первого раза: «Садитесь».

Мысли неслись в голове Ульяны в стремительном вихре.

А Софья продолжала рассказывать:

– Он так нужен – прямо позарез! Сегодня утром вышла я на берег и давай орать во всё горло: «Алёша! Алёша!» Вдруг, думаю, где-нибудь он неподалёку ходит, услышит, поймёт, что нужен. Марей Гордеич смеётся, я тоже, а всё-таки кричу.

Ульяна про себя отметила, что Софья назвала Краюхина Алёшей. «Ну ясно, всё ясно. Разве я-то позволила бы себе так назвать его?» – подумала она, и ей стало неудобно сидеть на чурбачке, и вдруг какая-то озорная мысль промелькнула в её голове: «Ну и кричи и зови его, а я-то найду его хоть на краю земли».

Ульяна вскочила на ноги, быстро повесила на плечо ружьё, опоясалась патронташем, крикнула:

– Находка! Ффью! Айда!

– Ты куда, Уля? – удивлённо спросил Марей.

Софья и рабочие так были поражены всем происходящим, что не нашли слов и только переглянулись.

– В Заболотную тайгу, дедушка, к Алексею Корнеичу! – оборачиваясь на ходу, бросила Ульяна и скрылась в пихтовой чаще.

Софья кинулась вслед за Ульяной.

– О нас не забудьте сказать! Мы ждём его! – крикнула она вдогонку.

Ульяна не отозвалась. И оттого, что она не отозвалась, Софья почувствовала, как сердце её стиснула боль. Ну, почему она-то не может вспорхнуть вот так же, как эта таёжная птаха? Почему? «Да потому, что ты воробей, под застрёхами твоё место», – ожесточённо подумала она о себе.

Софья побежала в чащу. Ей захотелось догнать Ульяну, сказать ей, что она любит Краюхина, и упросить взять её с собой в эту далёкую и загадочную Заболотную тайгу. Но Ульяны и след уже простыл. С минуту Софья стояла, опустив руки, сама не своя. Находка залаяла где-то очень далеко, потом донеслись отзвуки голоса Ульяны: она пела.

Сама не зная отчего – от обиды ли на Ульяну, от досады ли на свою неприспособленность к таёжной жизни или от неутолённой любви к Алексею, – Софья заплакала, и опущенные плечи её вздрагивали, как в ознобе.

Долго бродила она по лесу. В одном месте под густым кедром Софья увидела ямку, наполненную водой. Она склонилась над ямкой, чтобы посмотреть на себя. Гладь воды отражала как зеркало. Софья поправила волосы, намочила ладонь и приложила к глазам. Убедившись, что на лице не осталось никаких следов слёз, она пошла на стан. Ей хотелось, чтоб никто-никто во всём белом свете не узнал об этих минутах её горького и безутешного отчаяния, объяснить которое толком она не смогла бы и сама.

1

Заболотная тайга – это непроходимые тёмные леса, глубокие лога, взрытые весенними потоками, ребристые бугры с голыми плешинами, возникшими после гроз-лесоломов, бездонные озёра, вечно затянутые паутиной, затхлые болота, покрытые кочкарником, сивым мхом, вонючим багульником-клоподавом, и ручьи, бессчётные ручьи, то прозрачные и звонкие, как хрустальное стекло, то чёрно-бурые, как дёготь, и угрюмые, совершенно безмолвные в своей немоте.

Случается часто так: над Улуюльем светит солнце, сияет голубое небо, а Заболотная тайга курится испариной, хмурится клубами тумана, заунывно шумит без ветра, поскрипывает, постукивает сушняком.

Краюхин шёл не спеша, посматривал по сторонам, насколько это было возможно в зарослях кедрача, ельника, черемушника, осинника, черносмородинника. Временами он останавливался, прислушивался: «Э, чёрт её возьми, эту Заболотную тайгу! Неуютно, неприветливо и в любой миг на медведя можно наскочить!» Стараясь хоть как-нибудь спастись от надоедливых и липких комаров, заполнивших весь воздух, то и дело впивавшихся в самые чувствительные места шеи и лица, Краюхин беспрестанно курил.

«У тайги, как у города, есть свои проспекты и закоулки. Тунгусский холм – это Дворцовая площадь, Синеозёрская тайга – Невский проспект, а Заболотная тайга – старая Нахаловка», – рассуждал он сам с собой. Он припомнил, что о Заболотной тайге сказал старый Марей: «Если, Алёша, черти и лешие есть, они все там водятся».

Краюхин любил большие переходы по тайге, особенно по местам, мало знакомым ему. Во время ходьбы хорошо думалось. То, что не успевал Краюхин обдумать дома, он часто додумывал в пути. Именно в эти часы он мысленно вёл полемику с противниками своих взглядов, строил новые догадки, мечтал о широком развёртывании капитальных изысканий по всему Улуюльскому краю.

Сейчас, присматриваясь к сумрачным краскам Заболотной тайги, он вспоминал всё, что хранилось в его записях об этой части Улуюлья.

Прежде всего он подумал о карте отца. На ней Заболотная тайга была заштрихована прямыми чёрточками. В двух местах на этой части карты отец оставил прямоугольники, слегка затушеванные красным карандашом. Краюхин был убеждён, что пометки отца относились к периоду гражданской войны. Партизан здесь не было. Самой крайней точкой их пребывания в тайге был улуюльский староверческий скит, а это от Заболотной тайги самое меньшее двадцать километров.

Что же в таком случае обозначил отец своими пометками?

Думал Краюхин и над рассказами охотников, записанными им в разное время, об ошибках компаса, которые случались в Заболотной тайге.

Марей Гордеич подтвердил всё это без колебаний:

– В Заболотной тайге, Алёша, магнитные земли близко. Там на компас надежда плохая. Уведёт куда не надо. Я один раз и сам испытал это: три дня мы кружили с братией на одном и том же месте…

Дорого бы дал Краюхин за то, чтобы попасть в подобные обстоятельства. Правда, проверить точность компаса в Заболотной тайге было не просто. Карта Улуюльского края не отличалась большой точностью. В таком деле могли бы пригодиться геодезические приборы, но их Краюхин не имел. Вся надежда была на самого себя: надо было обшарить всю Заболотную тайгу руками, глазами и поставить показания компаса под проверку.

Краюхин понимал, что ему предстоит тяжёлая и длительная работа, но это нисколько не пугало его. И понятно почему: никакое другое желание не владело им в эти дни с такой силой, как желание познать Улуюлье, приблизиться к разгадке его захороненных сокровищ.

Стан заболотной группы Улуюльской экспедиции находился на Кривой речке, впадавшей в Таёжную вблизи западной лесосеки леспромхоза «Горный». Речка Кривая в истоке брала свои воды из Голубичного болота и катила их по руслу, которое на каждом километре выписывало то восьмёрки, то фигуры, похожие на витиеватые буквицы из старославянского алфавита.

Краюхин вышел к стану довольно точно. Он нашёл устье речки Кривой, а тут ему помог утренний ветерок, тянувший пахучий дым костра по узкой горловине, стиснутой крутыми обнажёнными ярами. Краюхин пошёл, ориентируясь на запах дыма, вверх по течению Кривой.

2

Стан заболотной группы имел обжитой вид. Неподалёку от костра стояли в ряд три палатки, под навесом из свежей, не успевшей ещё почернеть сосновой дранки валялись лопаты и топоры. Возле дымившегося костра лежал ворох дров, напиленных из кедрового сушняка. «Десятник в группе толковый», – отметил про себя Краюхин.

На стане было пусто. Вероятно, люди ушли на работу.

Краюхин подошёл к костру, присел, намереваясь прикурить от уголька, и вдруг увидел то, чего вначале не заметил. Напротив него на могучем кедре, на выгнувшемся толстом суку висел на верёвке короб. Как и навес, он был новый, только что сделанный. Красно-зелёные прутья ивняка не утратили ещё глянца и блестели, как лаковые.

«Что же это такое? – с недоумением подумал Краюхин. – Вероятно, склад продовольствия», – мелькнуло у него в уме, но тут же он понял, что его догадка нелепа. По опыту таёжного жителя он знал, что продукты в тайге обычно хранят в ямах, вырытых в земле. «Может быть, это какой-нибудь метеорологический пост? – продолжал рассуждать сам с собой Краюхин. – Но почему он в коробе? Удивительно!»

Вдруг короб задвигался, заскрипели верёвки, на которых он был подвешен, и послышался кашель человека.

«Что за чертовщина? С какой целью он туда забрался?»

Над коробом всплыло облачко табачного дыма, а спустя минуту в нём показался взлохмаченный полуголый человек. Зевая и потягиваясь, человек постоял в коробе, потом вылез на сук и по лестнице, сбитой из длинных еловых жердей, начал спускаться на землю.

«Что за чудак?» – наблюдая за ним, думал Алексей.

– Здравствуйте! – сказал Краюхин, чувствуя неудобство оттого, что человек до сих пор не видит его.

– Доброе утро! – не оборачиваясь, ответил человек, очевидно решив, что с ним здоровается кто-то из живущих на стане.

«Ну, если, по-твоему, сейчас утро, то когда же наступит день?» – про себя усмехнулся Краюхин.

Человек скрылся в палатке и вышел из неё минут через пять уже одетый. На нём были сапоги с высокими голенищами, брюки галифе с кожаными леями, лёгкая парусиновая курточка, исчерченная застёжками-«молниями». Соломенная шляпа с широкими полями покрывала его голову. «Бенедиктин! Как он изменился! До войны был худенький и щуплый студентик, а теперь раздобрел», – удивился Краюхин, вглядываясь в Бенедиктина и втайне дивясь тому, как тот, живя в тайге, ухитряется сохранить свой лощёный, франтоватый вид.

– С кем имею честь разговаривать? – слегка склонив голову, негромко сказал Бенедиктин.

«Не помнит меня! А может быть, делает вид, что не помнит», – подумал Краюхин и отрекомендовался.

– О, инженер Краюхин! Премного о вас наслышан! – воскликнул Бенедиктин и, как показалось Краюхину, с теплотой и доброжелательством в голосе продолжал: – Присаживайтесь, пожалуйста, вот сюда. На это круглое кресло! – Он указал рукой на кедровый чурбак, поставленный на попа. – Рассказывайте, как живут там, на Большой земле?

Бенедиктин сел напротив Краюхина, осматривая его с ног до головы блестящими чёрными глазами. По-видимому, жилось Бенедиктину в тайге не сладко. Полное выбритое лицо его было припухшим, шея и лоб покрылись коростой от укусов комаров и слепней. Руки огрубели от загара и стали шершавыми.

– Я давно уже не был, как вы говорите, на Большой земле, так что от новостей отстал, – проговорил Краюхин, чувствуя, что Бенедиктин ждёт ответа. – А что у вас слышно? – Краюхина интересовала работа заболотной группы экспедиции.

– Ах, коллега, – всплеснув руками, заговорил Бенедиктин, – какая это жизнь?! Прозябание! Почти пять лет провёл в нечеловеческих условиях на фронте и вот опять… – Полные губы Бенедиктина сомкнулись, он закрыл глаза, и на припухшем румяном лице его появились скорбь и уныние.

Краюхин сидел молча, ждал, когда Бенедиктин заговорит снова.

– И кому это пришла в голову нелепая затея посылать сюда людей? И разве это мыслимо, чтобы семь малограмотных мужиков нашли что-нибудь полезное в этой трущобе?

Но тут Бенедиктин понял, что он увлёкся и сказал лишнее.

– Допускаю, коллега, что на этих просторах и есть что-то. Но всему своё время. Вот разовьётся техника изысканий, и тогда здесь не потребуется таких усилий, – поспешил закончить Бенедиктин.

– Никакая техника не заменит человека. Если даже рентгенология и геофизика получат развитие, то и тогда за человеком останется первичное обследование земной поверхности. Уверяю вас, что молоток геолога будет жить ещё многие десятилетия. И потом, разве можно упускать время? Никто нам спасибо не скажет, если мы будем ждать, когда придёт техника…

Алексей сказал всё это твёрдо, и Бенедиктин понял, что спорить с ним бессмысленно. В ответ Краюхину он неопределённо протянул:

– Мда…

– А что у вас в коробе? – разжигаемый любопытством, спросил Краюхин.

– Как это что? Моя постель! – пожав плечами и, видимо, поражаясь недогадливости Краюхина, сказал Бенедиктин.

– Постель? Не ожидал! Что же вы так низко устроились? – лукаво усмехнувшись, спросил Краюхин.

Бенедиктин уловил его усмешку и, стараясь казаться внушительным более, чем это требовалось, спокойно ответил:

– Может быть, и смешно, но спать на земле не могу. В юности жестоко был покусан гадюкой. Едва спасли. А потом, коллега, здесь столько зверья! Вчера два медведя вышли к самому стану.

– Ну, от медведя в коробе не спасёшься, – снова не сдержал усмешки Краюхин.

– А представьте себе, самочувствие там, – Бенедиктин кивнул в сторону короба, – более сносное. Психологический самообман, а всё-таки!

Краюхин в упор посмотрел на Бенедиктина. Самоуверенность, так и сквозившая в каждой черте его облика, вдруг померкла, но растерянная, вымученная улыбка ещё держалась на полных, скривившихся губах. «Насчёт гадюки ты всё придумал, гражданин Бенедиктин. Просто тебе тут неуютно, непривычно, боязно. Оттого ты и полез в короб», – думал Краюхин.

– А вы надолго, коллега, пожаловали на наш стан? – торопливо проговорил Бенедиктин, стараясь скорее перевести разговор на другую тему.

– Навсегда.

– То есть как это – навсегда? – недоумённо вздёрнул плечами Бенедиктин.

– Ну, не навечно, разумеется, а пока существует заболотная группа.

– Вас послали помогать мне? – сверкнув белыми зубами, спросил Бенедиктин.

– Наоборот. Вы будете помогать мне. Я назначен руководителем заболотной группы. Вот приказ начальника экспедиции.

Краюхин вытащил из своей неразлучной полевой сумки приказ Марины и подал его Бенедиктину.

Меняясь в лице, Бенедиктин читал приказ долго и мучительно. Можно было подумать, что он заучивает его наизусть.

– Не кажется ли вам, что Марина Матвеевна берёт на себя слишком много? – В блестящих глазах Бенедиктина металась ярая ненависть.

– Не думаю. Начальник экспедиции имеет большие полномочия, – спокойным тоном возразил Краюхин.

– Большие полномочия! Баба! Сводит счёты, мстит, жестоко мстит, что нету меня в её постели…

Бенедиктин вскочил, отбросил приказ и разразился по адресу Марины отборной бранью.

Краюхина опалило чем-то горячим, у него закружилась голова, в глазах поплыли тёмные пятна. Он бросился к Бенедиктину и, сжимая кулаки, закричал:

– Я набью тебе морду, Бенедиктин! Ещё одно слово – и вот!

Жёсткий, как увесистая литая гирька, кулак Краюхина повис на уровне глаз Бенедиктина.

– А, вон оно что! – попятился Бенедиктин. – Уступаю, уступаю без сожаления и скорби.

– Пошляк! Судишь о людях по своей мерке! – Негодование клокотало в груди Краюхина, и кулак его в любую секунду мог ударить Бенедиктина в переносицу.

– Я… я… не потерплю… я буду жаловаться профессору Великанову, – продолжая пятиться, бормотал Бенедиктин. Полные губы его тряслись, глянцевые, в комариных укусах щёки налились кровью, стали ярко-пунцовыми. Он пятился всё быстрее и быстрее. Наконец ноги его упёрлись в кедровый сутунок. Бенедиктин взмахнул руками и свалился на кучу дров.

Краюхин повернулся, отошёл в сторону и сел на чурбак спиной к Бенедиктину. Негодование не покидало Краюхина. «Я собью с тебя спесь, я с тобой цацкаться не буду!» – шептал про себя Краюхин.

Они сидели молча и неподвижно. Каждый думал о своём. Потом Краюхин встал, повернулся к Бенедиктину, сказал:

– Ну вот что, Бенедиктин, расскажите, как идут дела? Где рабочие?

Бенедиктин молчал. Краюхин бросил на него взгляд, полный ожесточённого нетерпения.

– Давайте поговорим о деле. Дело не позволяет нам молчать.

Бенедиктин украдкой взглянул на Краюхина, стараясь убедиться, так ли спокоен тот, как держит себя.

– Вы её любите? – вдруг жалким голосом спросил Бенедиктин.

– А как можно не любить такого человека? Её любят все, кто её знает. Вы единственный, кто посмел её оскорбить.

– Но я тоже люблю её, – всё таким же жалким голосом сказал Бенедиктин.

– А я сомневаюсь, – резко оборвал его Краюхин и заговорил о другом: – Чем занималась ваша группа? Расскажите мне всё по порядку.

– Вёлся дневник. Простите, одну минутку, – Бенедиктин поднялся и скрылся в палатке.

«А всё-таки человек он воспитанный, – невольно усмехнулся Краюхин. – Другой бы это «простите» ни за что не сказал бы».

Бенедиктин вернулся с толстой тетрадью в руках.

– Вот прочтите.

Краюхин раскрыл тетрадь, начал читать. Дневник вёлся аккуратным изысканно-каллиграфическим почерком и давал полную картину работы группы.

Пока Краюхин читал, Бенедиктин неотрывно наблюдал за выражением его лица. Краюхин чувствовал это и старался ничем, ни единым движением не выдавать своего отношения к прочитанному. «Хочет знать, как я отношусь к его работе, – думал Краюхин. – Ну, я оценок выставлять не собираюсь».

– Вы на фронте были? – вдруг спросил Бенедиктин. – Не там ли встречал вас?

– Да, был. После ранения лежал в корпусном госпитале, где вы состояли в должности замполита. У нас с вами был небольшой конфликт. Мы, раненые, не имели газет, нас плохо обслуживали. Я покритиковал вас за это. Вы запомнили мой «выпад» и записали в характеристике, что я нарушил воинскую дисциплину. Когда меня исключали из партии, ваша характеристика, представьте, сыграла свою роль…

По лицу Бенедиктина пошли красные пятна. Он замотал головой так отчаянно, что Краюхину на мгновение стало не по себе.

– Не помню! Совершенно не помню! Не помню! – бормотал Бенедиктин, вертя головой так, словно она едва держалась на тряпочной шее.

– Да и я забыл! А вот при случае вспомнил…

– Великодушно простите! Если б знать, что встретимся…

– Да будет вам трястись-то! Что было, то прошло.

Бенедиктин благодарно взглянул на Краюхина, но Алексею от этого взгляда стало ещё тошнее. «И как только я с ним работать буду… Бедная Марина Матвеевна, как же она жестоко ошиблась!» – подумал Краюхин.

– А ведь верно – было! Я припоминаю, – подобострастно заговорил Бенедиктин. – И знаете, тут чья вина? Начальник госпиталя у нас был нелюдимый, жестокосердный майор. На операции ходил, как на праздник. Мясник! Вот он-то и узнал о вашем выпаде и настоял, чтоб было занесено в характеристику! Да, да вспоминаю…

От этих слов Краюхина бросило в дрожь. Минутами раньше, когда Бенедиктин оскорбил Марину, у него еле хватило сил сдержаться, чтобы не ударить его, и сейчас снова нестерпимое пламя гнева обожгло его, и руки инстинктивно потянулись к ружью.

– Какая же ты мелкая сволочь, Бенедиктин! Видно, привык всё отвратительное приписывать другим. Смотри, долго так не проживёшь! – с ярой жёсткостью в голосе сказал Краюхин.

Бенедиктин не ждал таких резких слов и сжался под их тяжестью. Наглые глаза его потухли.

Краюхин отшвырнул дневник и пошёл, не глядя, в чащобу. Он был в состоянии того незрячего отупения, которое сковывает человека только в единственном случае – когда чувства так сильно бушуют, что нет слов, равных их силе.

Вдруг в лесу на взлобке послышались громкие голоса и смех. Это возвращались рабочие. «Люди! Идут люди!» – с радостным озарением подумал Краюхин и, ощущая свирепую тоску своего одиночества, стиснувшую сердце, чуть не бегом поспешил им навстречу.

3

Над Улуюльем стояла звонкая, солнечная погода; день начинался в четыре часа и продолжался чуть ли не двадцать часов. Темнело в двенадцатом часу ночи. Такой длинный день Краюхин воспринимал как награду ему, как счастье. Сколько можно было за такой день сделать!

Краюхин не терял зря ни одной минуты. Знал он, что в Сибири погода переменчива – сегодня стоит вёдро, всё сияет и светится, на небе ни облачка, а завтра надвинется ненастье, тучи обложат горизонт, и дождь зарядит на неделю. Недаром говорится, что Сибирь имеет крутой норов: с характером она, тут не бывает «серединки на половинку». Тепло так тепло, хоть жарься на солнцепёке: холод так холод, аж дух захватывает!

Краюхин вставал на рассвете, выпивал кружку крепкого чая с сухарями и уходил по своим маршрутам. Он торопился, спешил, пока природа дарила ему свет солнца.

Приняв от Бенедиктина руководство группой, Краюхин изменил направление её работы. Всех рабочих, занятых раньше учётом лесов на холмах Заболотной тайги, он перевёл на землеройные работы. Речка Кривая вполне оправдывала своё наименование. Она петляла, кидалась из стороны в сторону, пересекала болота, гривы, опоясывала горы, вгрызалась в их бока, сдирала с них лесисто-травяной покров.

Краюхин поручил рабочим идти вдоль речки, пробивать один шурф за другим. Кое-где встречались обвалы – рабочие углубляли их. Если б Краюхин обладал такой силой, то взял бы он в руки великанью лопату и всё, всё, что скрывали в Заболотной тайге глубины земли, соскрёб бы напрочь, чтоб окинуть взором все потаённые места. «Должен же где-то быть выход коренных пород», – продолжал твердить Краюхин.

Пока рабочие производили обнажения, Краюхин был занят своим делом, которое сделать за него никто не мог. Он начал эту работу ещё весной, вскоре после злополучного выстрела в осиннике. Прочертив на карте четыре линии, расходящиеся от стана веером, Краюхин принялся прокладывать их по земле. Он уходил от стана километров за пятнадцать, стараясь не сворачивать даже в тех случаях, когда на пути встречались заросли мелкого ельника, буераки или кочкарник. Делал он это для того, чтобы тщательнее обследовать местность и убедиться в точности карты. Краюхин умел хорошо «читать небо». По солнцу, звёздам и луне он ориентировался почти с такой же точностью, как по компасу. И это помогло ему сейчас. Его условные линии были прямые, как стрелы.

В течение пяти дней он исходил всю Заболотную тайгу из конца в конец. Разбил её на квадраты, обозначив их различными приметными деревьями или речками. Захваченный темнотой, он дважды ночевал у костра. Не желая оставлять рабочих на шурфах без присмотра, он появлялся у них только ранним утром.

С Бенедиктиным Краюхин встречаться избегал. Правда, тот сам старался не попадаться ему на глаза.

– Товарищ начальник группы, позвольте доложить: я продолжаю геоморфологические обследования хребтов Заболотной тайги согласно программе. У вас возражений не имеется?

Бенедиктин чуть не с полуночи до рассвета ждал Краюхина у его палатки, чтобы сказать это.

– Пожалуйста, продолжайте. Таково было и указание начальника экспедиции, – спокойно ответил Краюхин.

Но этот мимолётный разговор сильно взволновал его. За день Краюхин несколько раз вспоминал почтительный, подобострастный тон, каким произнёс эти слова Бенедиктин, умильное выражение его припухшего лица.

Осматривая в одном месте причудливое сплетение сросшихся сосен, их уродливый изгиб над ручьём, Краюхин подумал: «Каких только деревьев не встретишь в тайге!» И тут все его мысли перенеслись к людям. «А люди? И они не одинаковы. Каков, например, Бенедиктин? Едва почуяв мою власть, он готов подчиняться, но если представится случай, он первый подаст голос против».

На второй день Краюхин встретил Бенедиктина в тайге далеко от стана. Его сопровождал рабочий, так как один он ходить опасался. «Удивительно, как могли сойтись наши пути? И что он тут делает? Неужели он закончил всю работу на холмах по Кривой речке?» – удивлённо раздумывал Краюхин.

Он и предположить не мог, что Бенедиктин появился в глубине тайги не зря. Услышав от рабочих, что Краюхин разыскивает очаги магнитной аномалии, Бенедиктин решил попытать счастья. «Пусть он не думает, что открытие магнитной аномалии в Заболотной тайге будет принадлежать ему одному. Я тоже здесь не зря кормлю комаров собственной кровью. Мы ещё потягаемся!» – думал Бенедиктин. Воспаряясь до небес в своих честолюбивых замыслах, Бенедиктин видел уже свои портреты в газетах с громкой подписью: «Исследователь Заболотной тайги Григорий Владимирович Бенедиктин. Им установлена магнитная аномалия». Иногда какой-то трезвый голос прерывал полёт его безудержной фантазии, и он соглашался на более скромную роль: «Магнитная аномалия, установлена совместно с инженером Краюхиным».

«Пусть будет, на худой конец, так. Мне с ним детей не крестить. А всё-таки мой авторитет пойдёт в гору, и диссертация двинется как по маслу», – размышлял Бенедиктин.

Так они – Краюхин и Бенедиктин – жили под одним улуюльским небом, которое для одного было самым желанным, родным и ласковым, а для другого чужим и ненавистным.

В тот день, когда Краюхин решил выйти в тайгу для проверки компаса, рассвет был медленный, тягучий, солнце томительно долго прорывалось сквозь клубы тумана, стоявшего над тайгой. Потом поползли облака, и солнце то скрывалось за ними, то выглядывало, одаривая Улуюлье потоками яркого света и тепла. «Только бы на ненастье не повернуло, осложнит мне всё дело», – опасался Краюхин. Но приметы не сулили ненастья. С вечера выпала такая обильная роса, что трава стала мокрой, как после дождя. Несмотря на сумрачный рассвет, птицы пели заливисто и звонко, что тоже предвещало хороший день. По макушкам деревьев пробегал ветерок, раскачивал их, освежая застоявшиеся таёжные запахи. «Это хорошо, что зноя не будет, легче идти», – осматривая небо, думал Краюхин. Он так привык к преодолению трудностей, что, когда становилось чуть полегче, радовался этому как доброму предзнаменованию. «Может быть, успею по двум маршрутам пройти», – рассчитывал он.

Краюхин отошёл уже от стана метров на пятьдесят, когда вдруг услышал голос откуда-то сверху:

– Товарищ начальник группы, позвольте спросить вас об одном деле.

Это говорил Бенедиктин, высунувшись из своего короба. Краюхин остановился. Возвращаться ему не хотелось, и он громче обычного сказал:

– Что у вас, товарищ Бенедиктин?

– Вы, говорят, на контрольные маршруты пошли?

– Да, пошёл.

– А я ведь тоже этой работой по выявлению магнетизма занимаюсь.

Краюхин сделал несколько шагов назад, чтоб лучше слышать, что скажет Бенедиктин.

– Я пытаюсь совместить собственные геоморфологические наблюдения с… – Бенедиктин замялся, подыскивая точное слово.

– А вы что, уже так освоили местность, что можете контролировать компас? – спросил Краюхин, не скрывая недоверия.

– В известной, конечно, мере. Но уже не новичок, – скромно ответил Бенедиктин.

– Что же, пробуйте! Ошибки компаса случались здесь у многих охотников. Это факт.

Краюхин не мог больше задерживаться, его влекло в тайгу; он зашагал дальше, но хорошо расслышал то, что ему крикнул вдогонку Бенедиктин:

– Буду стараться, товарищ начальник группы!

Краюхин оглянулся. Если б Бенедиктин мог в это мгновение видеть глаза Краюхина! «Ну что это за отвратительная манера чиновеличания! Как гадко!» – говорил его взгляд.

Но вскоре Краюхин забыл и думать о Бенедиктине. На линии, по которой он двигался, начались его памятные вехи. Он вынул из полевой сумки карту с планшетом, компас, тетрадь и начал наблюдения. Он то и дело останавливался и, положив компас то себе на ладонь, то на пенёк, подолгу всматривался в показания стрелки. В течение дня он проделывал эту однообразную работу много раз и выполнял её с удовольствием. Он хотел сейчас только одного: чтобы этот круглый, умный предмет под стеклянной крышкой увёл его совсем-совсем не туда, куда могла привести его условная тропа. Но компас не хотел ошибаться и вёл его строго по карте. Стрелка компаса, как ни встряхивал её Краюхин, не металась, не дрожала, она спокойно скользила по циферблату и замирала на одном и том же месте. И показания её опять-таки совпадали с картой.

К концу первого маршрута Краюхин пришёл так точно, что сам подивился. Можно было подумать, что он шёл не по условной линии, а по тропе, проложенной с помощью приборов. Нет, на магнитную аномалию тут не было даже и намёка!

Прошло уже немало дней, как он покинул раскопки у Тунгусского холма. Вероятно, Софья ждёт его. Возможно, там есть уже какие-нибудь важные новости. Но возвращаться туда, не сделав до конца своей работы, Краюхину не хотелось. «Уж пусть лучше подождёт Соня. Если ей удалось наткнуться на новые данные, то день-два не решат вопроса, а если ничего нет, пусто, тем более моего присутствия не требуется», – думал он.

Правда, втайне какой-то червячок сомнения точил его. «Соня, вероятно, скучает. Ведь не ради же этих разнесчастных раскопок приехала она сюда! Ради тебя, только ради тебя она оказалась здесь. Не будь тебя, она могла бы сидеть в своём архиве или вести поиски в самом городе. Иди, иди к ней, побудь возле неё, порадуй её».

Этот червячок сомнения минутами так начинал точить его душу, что он готов был бросить все дела и скорее бежать к Тунгусскому холму. Но, поразмыслив, он откладывал всё на следующий день. «Ладно, сегодня пробуду здесь, а завтра видно будет. Соня? Ну что же, если и поскучает… Она ведь знала, что я возле неё сидеть не буду, у меня нет для этого времени, я должен ходить и ходить по тайге. Геолога, как волка, кормят ноги…»

Начав мысленно оправдывать себя перед Софьей, он обычно и приходил всё к тому же выводу: «Подожду. Сегодня кое-что сделаю, а завтра видно будет…»

4

Краюхин сидел у тихо дымившегося костра, опустив плечи и тупо уставившись в раскрытую тетрадь. Рука его неподвижно лежала на колене. В стиснутых пальцах торчал остро отточенный карандаш. Только что Краюхин написал этим карандашом строки, каждое слово которых отзывалось болью в сердце:

«Прошёл по всем четырём маршрутам безрезультатно. Пробивка шурфов продолжается пока так же безрезультатно».

Перечитав, он подумал: «Написано, как у плохого десятника: безрезультатно – безрезультатно, будто слов других нет». Но исправлять ничего не стал. «Неловко сказано, но зато верно. Правду не подмалюешь даже самыми звучными словами».

Краюхин закрыл тетрадь и засунул её в полевую сумку. Потом он развернул карту Улуюлья, положил её на чурбак и, запустив пальцы в свои густые, сильно отросшие волосы, задумался: «Что предпринять дальше?»

Вдруг совсем неподалёку от стана залаяла собака. Краюхин быстро свернул карту, встал. «Кто же это идёт?» Ещё через минуту послышалось лёгкое посвистывание – так удерживают собаку, когда не хотят, чтоб она уходила далеко. Было очевидно, что на стан шёл кто-то чужой. «Уж не посыльный ли из штаба экспедиции?» – мелькнула догадка в уме Краюхина. С нетерпением он ждал появления человека, всем существом чувствуя приближение какого-то очень важного момента в своей жизни. У каждого случается подобное – ничего, совершенно ничего не ведаешь, а каким-то неизъяснимо сложным озарением всех чувств уже знаешь, что вот сейчас произойдёт особенное, неповторимое…

Густые пихтовые ветки осторожно раздвинулись, и в маленьком оконце показалась голова Ульяны, повязанная платочком. Лицо её было серьёзным, глаза настороженными. Ожидание, любопытство, волнение, игра солнечных лучей придали выражению её глаз незабываемый блеск. Ульяна не знала, кого встретит на стане заболотной группы, и до поры до времени сохраняла осторожность. Повинуясь манере хозяйки, Находка ползла вслед за ней на брюхе, то и дело втыкаясь в пятки Ульяны своим влажным чутким носом.

Увидев, что Краюхин на стане один, Ульяна шагнула смелее, свободнее. Находка почуяла, что притеснять её больше хозяйка не будет, и клубком выкатилась вперёд.

Краюхин отбросил карту, широко раскинув руки, пошёл навстречу Ульяне.

Она сделала ещё шаг, и пихты, заслонявшие её, остались позади.

– Голубь ты мой! Вот уж кого не ждал! – Голос Краюхина, звонкий и удивлённый, передал его неподдельную радость. Карие глаза его искрились, словно высекали буйные, радужные брызги. – Спасибо тебе, что пришла! Спасибо, Уленька!

Он крепко обнял её, прижал к себе, поцеловал в голову.

Она не уклонилась, но вся сжалась в комок, чувствуя, как кровь прихлынула к сердцу, обожгла шею, руки, щеки. Язык онемел, ноги сделались тяжёлыми и неподвижными.

Он обнял её, как брат, как старший товарищ, движимый чувством благодарности, что она явилась к нему в такой тяжёлый, безрадостный час неудачи. Но когда головка Ульяны оказалась на его груди и горячее дыхание девушки коснулось его лица, он вдруг почувствовал, как встрепенулось в нём какое-то другое чувство. Чуть приподняв её милую головку, Алексей поцеловал её в лоб. И хоть это прикосновение было мимолётным, на губах его будто запеклось что-то терпкое и сладкое, а запах, который источало её пылающее лицо, был тоже удивительно приятным.

Не задерживая её больше ни на секунду в своих объятиях, он взял в свои руки её горячие шершавые пальцы.

– Ну, скажи скорее, скажи, как ты здесь очутилась?

Она хотела что-то сказать, знала, что молчать нельзя, неудобно, но язык не повиновался ей. Она не могла не только вымолвить ни одного слова – у неё не было сил вздохнуть. Она вся горела и, зная, что щёки её сейчас ярче красно-малинового цвета кипрея, горела ещё больше, горела неугасимым огнём, каким может гореть только первая и большая девичья любовь.

Краюхин посмотрел на неё в упор, уже чуть досадуя, что она молчит. И в тот миг, когда его глаза встретились с её глазами, такими сияющими и доверчивыми, такими встревоженными и зовущими, он понял, что она пришла к нему, влекомая той самой силой, которую не передать словами. И, ещё не успев обо всём этом подумать, он почувствовал в себе неудержимое желание снова прикоснуться к ней, чтобы ещё раз ощутить на своих губах то самое терпкое и сладкое, что он уже ощутил минутой раньше. Он порывисто притянул Ульяну к себе и поцеловал в губы.

– Как же всё-таки ты нашла меня, Уленька? – снова спросил он.

Из всего, что он говорил, она прежде всего отметила главное для себя: «Уленька… Он раньше не называл меня так».

– Как нашла? Сердце привело, – прошептала она, заглядывая ему в глаза.

– Хорошее у тебя сердце, Уленька! Ой, какое хорошее!

Она заметила, что сказал он это без улыбки, серьёзно-серьёзно и даже с печалью в глазах. Уля больше всего боялась, что он улыбнётся, обернёт всё только что происшедшее в шутку. Но нет, он не шутил. Он говорил строго, и печаль долго не уходила из его отчаянных глаз.

– Добрые вести я принесла вам, Алексей Корнеич.

Он так и подскочил, снова схватив её за руку.

– Уленька, говори, друг!

И едва он сказал это, как в её мозгу засверлило это новое словечко, обращённое к ней: «Друг, друг, друг!»

– У Синего озера нашли мы расщелину, из которой бьёт горячая вода…

Он с такой силой стиснул её руку, что она едва не вскрикнула. Стиснул, отпустил и замер в ожидании.

– А на раскопках она нашла железные слитки… – Ульяна хотела назвать имя: «Софья Захаровна», но в самый последний миг эти слова исчезли с языка и подвернулось другое – «она».

Но Краюхин понял, о ком идёт речь.

– Она тебя ко мне послала? – спросил он, и Ульяна тоже поняла, о ком говорит Алексей.

– Зачем же? Я пошла сама. Она бегает, хватается за голову, ждёт вас… – сказала Ульяна.

– Конечно, ждёт… – поспешил согласиться Краюхин.

Что-то тёмное-тёмное мелькнуло в ясных глазах Ульяны, и она опустила голову.

– Я обещал прийти на раскопки через неделю, а видишь, сколько времени сижу здесь. Ну, а ей совет нужен… Вот какие дела, – смущённо сказал он и, помолчав, скорбным голосом добавил: – А у меня, Уленька, полная неудача.

Она вскинула головку, быстрые глаза её взметнулись, вспыхнули, крутые подковки бровей дрогнули, и он понял, что она готова ради него в огонь и в воду.

5

– Ты посмотри, Уленька, сюда внимательнее, посмотри, – возбуждённо говорил Краюхин, склонившись над развёрнутой картой отца и кисетом Марея. – У отца здесь заштриховано, на кисете тоже отметка – кружок. Подожди, посмотрим по моей новой карте, какому месту в Улуюлье эти отметки соответствуют… Так… так… Синее озеро! Смотри, как точно совпадает… А ну-ка, посмотрим эти отметки… Тунгусский холм! Так… верно… Ну, а эти отметки?.. Заболотная тайга! Какая точная схема… а всего лишь кисет… А что же это? Смотри, вот на кисете кружок, а за ним крестик… Кружок приходится на Заболотную тайгу, а крестик чуть подальше… А как на отцовской карте? Гляди-ка, у него здесь тоже заштриховано… Ты знаешь, Уля, отец наверняка пользовался данными тунгусов… совпадает, многое совпадает… И тебе не стыдно? Столько времени таила от меня такую вещь?! Да и Марей-то Гордеич каков! Я думал, у него от меня тайн нет… А Михаил Семёныч неужели ничего не знал? Вот подпольщики, вот конспираторы!.. Ну, ничего, хорошо, что не сгинуло всё это, оказалось в наших руках… тут есть над чем подумать… – Краюхин запустил свои длинные пальцы в отросшие густые волосы, устремил взгляд на карты и замер.

Ульяне показалось, что с этой минуты он забыл обо всём на свете и даже о том, что рядом с ним она, уставшая с дороги, не евшая с самого рассвета, ждущая от него ласковых слов, дружеского одобрения. В какую-то минуту её стало точить раскаяние. Уж очень поспешила она со своей тайной. Кисет можно было пока не показывать. Ещё, чего доброго, он заберёт его и помчится к Тунгусскому холму, отдаст той. И Ульяне живо представилось, как та склонится вместе с ним над кисетом, и они будут долго разговаривать о чём-то очень сложном, недоступном её, Улиному, пониманию. Но через мгновение Ульяне стало не по себе от этого дурного чувства: «Какая же я плохая! Разве это моя собственность? Дедушке от целого народа, на общее благо всех людей это передано… А Алёша-то как обрадовался! Нет, нет, недопустимо было молчать! И уж если понесёт той, то пусть несёт! Она-то не чета мне – учёная, помогает ему Улуюлье открывать. А я буду жить как жила – таёжной птахой».

Этот мысленный разговор с собой, как всегда, прямой и резкий, навеял на Ульяну грусть. Она опустила плечи, согнулась, обняла руками свои колени и затихла, чувствуя, что из глаз катятся слезинки, падают на губы, растекаются на подбородке.

– Чёрт возьми, Уля, я понял свою ошибку! – вдруг закричал Краюхин. Не зная, как излить своё возбуждение, он принялся ногами расшвыривать дрова.

Уголком платочка она поспешила вытереть глаза. Но её опасения были напрасными – он ничего не заметил.

– Мокрый угол Заболотной тайги надо проверить! Вот смотри, Уленька, у отца на карте это место покрыто штрихом, а у тунгусов отмечено крестиком…

Он вернулся на прежнее место, приблизил к Ульяне карты и кисет и принялся горячо объяснять.

Из лесу вышел Бенедиктин. Увидев Ульяну, он остановился поражённый, едва сдержав возглас удивления. Девушка показалась ему настоящей красавицей. Осматривая её с ног до головы, он услышал слова Краюхина: «Мокрый угол Заболотной тайги», – и насторожился, чтобы понять, о чём идёт речь.

6

Мокрый угол! Назван-то так, что лучше не придумаешь. Растёт тут главным образом ельник, и всё крупный, сукастый, покрытый сивым, жёстким, как щетина, мохом. По сухому шагу не ступишь – всюду хлябь, ржавая вода, тухлые болота с голыми кочками. А уж гнусу такое множество, что рта невозможно раскрыть! И комары тут рослые, горбатые, с тёмными пятнами на крыльях и липкие-прелипкие, будто вымазанные в каком-то клейком веществе. Кусают так чувствительно, что вздрагиваешь, как от укола иголкой шприца.

В Мокром углу Заболотной тайги для человека одна отрада – красная смородина, или, как её называют в Сибири, кислица. Столько её тут, что диву можно даваться! Вот поди ж объясни, почему она здесь так изобильно произрастает! Солнца в Мокром углу куда меньше, чем в других местах Улуюлья, а ягода вырастает сочная, крупная, сладкая.

Мокрый угол Заболотной тайги – это северо-восточная окраина Улуюлья. А что дальше? По всему видать, то же самое: леса, болота, глушь первозданная… Но там уже другая земля, не высокоярская. И хоть нет в тайге пограничных застав и таможен, каждый обитатель держится своих областных пределов.

Три дня и три ночи провели Краюхин и Ульяна в Мокром углу. Первые и вторые сутки знакомились с местностью, прокладывали маршруты, наносили их на карту. По ночам Краюхин изучал небо, уточнял «обстановку» по звёздам. Ночевали у костра; на рассвете поднимались и снова брались за работу.

Видя, как осунулась, похудела Ульяна, Краюхин говорил ей:

– Зря ты, Уленька, пришла. Сгублю я твою молодую жизнь. И расцвести не успеешь!

Ульяна косила на него глазом, деланно сердитым тоном отвечала:

– А вы бы о себе подумали, Алексей Корнеич. У вас тоже на лице одни глаза остались.

– Вот подожди немного: кончится лето – на курорт поеду. Вернусь полный, красивый, мареевские девушки проходу не дадут, сами ловить в проулках будут.

Ульяна становилась строгой, серьёзной, пыталась съязвить:

– На что они вам, мареевские, сдались? У вас и высокоярские на примете имеются!

Краюхин смеялся, отшучивался:

– Что ты, Уленька! Разве высокоярские чета нашим мареевским?

Так и говорили они шутками-прибаутками. Никакие неудобства таёжной жизни не омрачали их настроения.

На третьи сутки предстояло самое главное – проверка показаний компаса. Только стала заря заниматься, они поднялись на ноги. Ульяна быстро вскипятила чай, покормила Находку. Оба молчали. Вернее, молчал Краюхин, а Ульяна не считала себя вправе начинать разговор первой. Она чувствовала, что Краюхин волнуется, и волновалась сама.

Когда они вышли к начальной точке своего маршрута, Краюхин сказал:

– Итак, Уленька, уточним задачу: выйдя отсюда, мы должны прийти к вершине Кривой речки. До неё прямая линия, но мы пойдём сейчас не по вехам, а по компасу. Пусть он нас ведёт. Если… да… если бы…

Краюхин не договорил, но Ульяна и без слов знала, какое желание скрывалось за этим «если бы…».

Они зашагали. Хрустели под ногами сучья, чавкала жижа, то и дело из бурьяна выпархивали таёжные птахи. Находка с лаем бросалась за ними, стараясь поймать птичку, падала на сучья, повизгивала.

– Перестань, Находка, попусту брехать! – прикрикнула Ульяна.

Находка затихла, покорно побрела следом за хозяйкой.

Краюхин шёл впереди, не оглядываясь. Он часто на ходу поднимал планшет, взглядывал на компас и молча шагал дальше.

Глядя на его загорелую, измазанную смолой шею, на качающиеся плечи, прикрытые выцветшей военной гимнастеркой, на отросшие длинные волосы, запорошенные таёжным мусором, Ульяна чувствовала, что нет для неё на свете человека дороже Краюхина. Она то шептала вдогонку ему нежные слова, то вдруг мысленно обращалась к природе с горячей мольбой: «Матушка природа, ты такая сильная, широкая, ну открой ему свои богатства, послужи на пользу людям!» Сердце Ульяны до боли сжималось, когда она представляла, что проверка компаса в Мокром углу может ничего не дать. «Ну и что же? Зато нашла она у Тунгусского холма и они с Анастасией Фёдоровной открыли источник на Синем озере. Ведь всё равно это Алёшино достижение», – пыталась успокоить себя Ульяна. Но успокоение не приходило. Вот именно потому, что та наткнулась у Тунгусского холма на важные находки, ей, Ульяне, и хотелось, чтобы Краюхин тоже достиг здесь, в Заболотной тайге, каких-то результатов.

И вдруг он приостановился, посмотрел на компас, а потом повернулся к ней.

«О матушка природа, неужели ты открываешь ему свои тайны?!»

В его глазах засветились огоньки. Они горели ярче солнечных лучиков. Она не могла ошибиться. Она это видела. Он зашагал дальше и по-прежнему молчал, и всё-таки что-то произошло! Он шагал шире, быстрее, расстояние между ними стало увеличиваться. Ульяна заспешила, чтобы не отставать от него.

Но вот он остановился, снова положил компас на пенёк и повернулся к ней:

– Уля, стрелка мечется! Ты заметила, что мы идём на юго-восток от маршрута?

Он говорил громко, в его голосе что-то звенело, растекаясь протяжным отзвуком по тайге.

– Значит, есть Алексей Корнеич?!

– Есть, Уленька, есть!

Она подбежала к нему, боясь стряхнуть компас, схватила его за руку, прижала её к своему лицу и всхлипнула.

– Устала ты, голубь! – сказал он с нежностью в голосе.

– Я рада за вас, как я рада! – прошептала Ульяна.

Краюхин обнял её, целуя в мокрые глаза, вполголоса проговорил:

– Какая ты родная мне стала! И в какой час пришла! И долго ты меня на «вы» величать будешь?

Ульяна стояла, чувствуя, что ноги её подламываются, а по всему телу растекается истома, усталость, блаженство.

Они постояли с минуту в крепком объятии. Потом Краюхин вытащил из полевой сумки тетрадь и начал снимать показания компаса.

В полдень они вышли на Кривую речку. Смещение их пути против намеченного маршрута было так значительно, что Краюхин сказал:

– Отныне, Уля, магнитная аномалия в Заболотной тайге из преданий тунгусов и легенд охотников стала фактом науки. Ты понимаешь, что это значит?

Ульяна хотела сказать, что она не такой уж тёмный человек, чтобы не понимать, какое имеет значение его открытие, но Краюхин был сильно возбуждён и заговорил сам:

– Это в корне меняет взгляд на геологию Улуюлья, обогащает науку. Как бы я хотел повидать сейчас своего учителя – профессора Великанова!..

– Великанова? Вы же сами говорили, что он против вас, – перебила Краюхина Ульяна.

– Был против. До поры до времени. А только, Уленька, в науке он столп, он столько знает, что мне нужны ещё годы и годы… И совет его мне нужен вот позарез!

– Ну уж вы и себя-то сильно не унижайте! – не в силах подавить в себе досады, возникшей от похвал Великанову, твёрдым смелым голосом сказала Ульяна.

Он посмотрел на неё долгим, внимательным взглядом, и она выдержала этот взгляд. Впервые что-то сильное и властное почудилось ему в этом привычном прищуре её зорких голубых глаз. И он сказал как бы в своё оправдание:

– А я не унижаю себя, Уленька. Я только за то, чтобы каждый человек знал своё место.

– Ваше место, Алексей Корнеич, на самой вершине Тунгусского холма. Пусть-ка другой туда доберётся! Мне не верите – сходите к народу, его спросите. Тятя мой часто у нас говорит: «Народ – всему делу голова, он всё знает верное верного».

– И мой тятя, Уленька, об этом же говорил. Помнишь, что на его карте написано: «Трудовой народ – вот кто соль земли».

– Так и Ленин учит. Я хоть немного, а читала.

– И я читал. И вот сейчас думаю: кто нам сберёг в течение тяжких и долгих десятилетий эти ценнейшие крупицы знаний об Улуюлье? Народ, люди, вот такие труженики, как Марей Гордеич, Михаил Семёныч, ты, Уля…

Этот разговор происходил у костра, когда они хлебали деревянными ложками уху из одного котелка, наслаждаясь пищей и отдыхом.

На стан они пришли в сумерках. Весть, принесённая ими, обрадовала рабочих. Даже Бенедиктин, всегда державшийся поодаль, и тот ужинал вместе со всеми. У кого-то из рабочих в тайнике походной сумки отыскалась чудом уцелевшая четвертинка водки. Её разделили по кружкам с величайшей тщательностью и справедливостью.

Утром Краюхин и Ульяна отправились к Тунгусскому холму.

Когда Ульяна надела на плечо ружьё и свистнула Находке, её остановил Бенедиктин. Сияя крепкими зубами и «молниями» на курточке, он с подчёркнутой изысканностью в голосе сказал:

– Позвольте, Ульяна Михайловна, попросить вас об одном одолжении: когда с Тунгусского холма будет отправляться посыльный в Мареевку, не откажите переправить и это письмо.

Ульяна мимолётно взглянула на письмо и аккуратно положила его под крышку патронташа, боясь измять. «Господи, и этот Великановым бредит, настрочил сколько! И что это за мудрец такой, хоть взглянуть бы разок на него», – подумала Ульяна.

7

Не было ещё произнесено ни одного слова, а Софья уже знала, что там, в Заболотной тайге, между ними что-то произошло; значит, не зря так встрепенулось её сердце две недели тому назад, в тот час, когда Ульяна как ошалелая, не договорив, не дослушав, кинулась искать Краюхина, мгновенно исчезнув в лесу.

Они подошли к стану не друг за другом, как обычно ходят таёжники, а рядом – плечом к плечу. Они были молчаливые, уставшие, оборванные, но счастье – буйное, неукротимое, как пламя таёжного пожара, – пылало в их глазах.

Что-то оборвалось внутри у Софьи, и щемящая боль стиснула ей грудь.

– Мы так ждём, тебя, Алёша! Я приостановила работы на яме. Не могу понять, с чем мы встретились. Я измучилась… – Софья заплакала, тихо и безутешно всхлипывая.

И все, кто видел её слёзы: и Краюхин, и Ульяна, и старый Марей, – все поняли, что плачет она совсем по другому поводу. Именно поэтому никто не стал утешать её. Каждому было ясно: её слёзы безутешны, как безутешно её горе.

– Ну, что же вы стоите надо мной, как над мёртвой?! Садитесь, надо же вам с дороги отдохнуть и поесть! – Софья принялась хлопотать возле костра.

Марей отстранил её плавным движением руки.

– Уж я сам тут всё налажу!

Краюхин и Ульяна сняли с себя ружья, сели поблизости друг от друга.

Софья тоже села, но тут же поднялась, не зная, что дальше делать, что говорить.

– Я задержался, Соня, и задержался не зря. Результаты отличные: Мокрый угол Заболотной тайги показал магнитную аномалию. – Краюхин посмотрел на Софью, словно проверял, как она отнесётся к его словам.

Чёрные крутые брови Софьи дрогнули, поползли высоко на лоб, под самые пряди волнистых волос, глаза заискрились, и чуть продолговатое лицо, только что опечаленное, с не высохшими ещё слезинками, озарилось неподдельной радостью.

– Сбылась твоя мечта! Алёша, я поздравляю тебя, поздравляю! – Не в силах сдержать своего порыва, Софья схватила его за руку, намереваясь пожать её, но, кинув взгляд на Ульяну, не спускавшую с неё своих непроницаемо-холодных глаз, отпустила руку Краюхина с той поспешностью, с какой опускают раскалённый предмет, обжигаясь об него и сдерживая рвущийся крик боли. Озарение, которое осветило лицо Софьи, померкло, а через миг исчезло совершенно. Она поспешно села, опустила голову, и Краюхин увидел, что возле глаз её собрались коротенькие морщинки, которых раньше он никогда не замечал.

– Вначале, Соня, всё сложилось крайне неудачно, – заговорил он громко, более громко, чем это требовалось, скрывая внутреннее смущение перед ней и за то, что он так долго заставил ждать себя, и в особенности за то, что произошло с ним в Мокром углу после прихода Ульяны. – Я исколесил всю прибрежную часть Заболотной тайги, и напрасно! Компасная стрелка лежала неподвижно, как прибитая. И представляешь, кто помог мне докопаться до истины, кто дал мне повод для догадки? Я знаю, ты очень обрадуешься! История! Два документа истории. Вот они, посмотри!

Краюхин достал из полевой сумки старый, потёртый кожаный кисет и карту отца. Осторожно, на вытянутые ладони, с благоговением Софья приняла эти документы. Пока Краюхин рассказывал ей, как они оказались у него, Софья тщательно рассматривала и кисет и карту. Лицо её выражало то сосредоточение, какое бывает у человека, когда он поглощён одной мыслью.

– Ты знаешь, Алёша, я вся трепещу от сознания, что в моих руках сама история. Это же я не знаю что!.. Это… мосты… которые соединяют времена и поколения… Вот она, история! А ты как называл нас, историков? Бумажными жуками? Да?

Улыбка раздумья и радости тронула полные губы Софьи, глаза её на мгновение вспыхнули, излучая ласковое сияние.

– За тобой, Соня, уваровский акт!.. Я не знаю, что я сделаю, если ты отыщешь эту бумагу. Я твоё имя высеку… на вершинке вон той лиственницы. – Он махнул рукой на вершину Тунгусского холма.

Она звонко засмеялась и, поддаваясь настроению шутливости, прозвучавшему в его словах, сказала:

– Ты лучше высеки моё имя в собственном сердце…

Ульяна вдруг вскочила, схватила закопчённый котелок и, размахивая им, не оглядываясь, побежала к реке.

– Боже мой, ну почему я такая несчастная! – воскликнула Софья, и лицо её омрачилось. С болью она посмотрела на Краюхина. – Она любит тебя! Я поняла это давно… И ты её любишь… любишь, да… да… любишь! – Спазмы перехватили ей горло, и последние слова она произнесла шёпотом.

Краюхин встал, растерянно глядя то на Софью, то на Ульяну, убегавшую к реке. Что он мог ответить? Если б Софья была не права, он попытался бы разубедить её, но она говорила правду, истинную правду! С того самого часа, когда Ульяна своим приходом в Заболотную тайгу разбудила в нём глубокое чувство, очарованность ею всё сильнее и сильнее захватывала его душу. Ещё недавно полный спокойствия, шутливого безразличия к её влюблённости, сейчас он не мог обходиться без неё и одного часа. Её отсутствие томило, угнетало его, он вдруг начинал терять то ощущение ясности, бодрости, слитности всех душевных и физических сил, которое она как бы открыла в нём. И теперь, прожив несколько дней в этом приподнятом состоянии, он понял, что его любовь к Софье, даже тогда, в первые дни их знакомства, это что-то совсем другое в сравнении с его нынешним чувством к Ульяне. Что же он мог сказать ей сейчас? Что? Молчание становилось тягостным, мучительным. Он ждал уже, что оно прорвётся слёзами Софьи. Но ошибся.

В эти минуты молчания Софья мысленно охватила всё пережитое за последние два года. С того часа, когда Алексей решил покинуть аспирантуру, он стал на путь, который уводил его всё дальше и дальше от неё. Неужели ей не было ясно это с самого начала? Она не пошла с ним, и вот… и вот жизнь сводит с ней свои счёты.

Софья была слабовольной, нерешительной лишь до той поры, пока в ней не просыпалась гордость. «Что же я молчу? Он ещё вздумает меня жалеть. Нет, нет, всё что угодно, но не жалость», – решила она и встала.

– А ты ничего не написал, Алёша, папе о своём открытии? – спросила Софья слегка дрожащим голосом, но спокойно.

И по тому, как Алексей посмотрел на неё, она поняла, что он бесконечно благодарен ей за то, что она не пощадила себя и заговорила о том, о чём могла и не говорить.

– Соня, ну что ты, Соня, как же я мог не написать ему? Я написал всё подробно и прошу его дать прогноз. Понимаешь, одно дело представления и убеждения, другое – знания, опыт… У меня мало этого… Не охватываю…

Она почувствовала, что во всём, что он сказал, два смысла. «Соня, ну что ты, Соня», – эти слова относились совсем к другому, чем все остальные. Этими словами он как бы говорил ей: «Ты не упрекаешь меня, не допрашиваешь. Не просто тебе, и мне не просто. И спасибо тебе, спасибо».

– Чай готов, Софья Захаровна, зовите! – старчески слабым голосом крикнул Марей.

– Пойдём, Алёша, – сказала Софья. – После чая сходим на раскопки. Мы наткнулись на кузницу. Там железо. Но в этом и загвоздка.

– Я предчувствовал кузницу. По шлаку.

Теперь нужно было позвать Ульяну. Она стояла на берегу и неизвестно зачем размахивала котелком.

Краюхин посмотрел на Софью, и она поняла, что ему хотелось. Она опустила глаза и через мгновение подняла их снова. И он понял без слов, что говорил её взгляд. Ему хотелось, чтоб Ульяну она позвала сама, чтоб поступок девушки, таким образом, оказался как бы незамеченным или по крайней мере сглаженным. Но Софья не могла сделать этого, если б даже и хотела. У неё не было на это сил, да, пока не было… И тогда он крикнул сам:

– Эй, Уля, иди пить чай! – И, помолчав немного, добавил: – Иди скорей! Марей Гордеич зовёт.

Девушка обернулась на зов и, помедлив немного, направилась к костру.

1

Весь окружающий его таёжный мир Лисицын воспринимал как мир, населённый живыми, разумными существами, отданными природой под власть человека. С юных лет он воспитал в себе убеждение, что если умело, по-умному пользоваться этой властью, то тайга обильно будет кормить и поить человека. Немало бы подивился на Лисицына посторонний человек, если б удалось ему незаметно пожить с охотником неделю-другую в тайге. Лисицын не только берёг зверя и птицу, когда они были не нужны ему, он берёг каждое дерево, каждый куст, каждый ручеёк в тайге. И часто охотник разговаривал то с птицей, то со зверьком, то с деревом, не видя в этом никакого чудачества.

– Ишь какой на тебе, кедр, урожай зреет! Ты поди думаешь: вот Лисицын полезет с шестом, начнёт тебя по веткам дубасить. А зачем мне это? Я уж лучше подожду… Когда шишки вовсе поспеют, ты сам мне отдашь их…

И действительно, кедр отдавал Лисицыну весь урожай, и Лисицын приходил сюда именно в тот день, в тот час, когда наступал срок.

– Э, да ты от меня хоронишься! И зря! Всё равно я тебя найду. Уже чему быть, того не миновать. Пойдёшь ты у меня в план пушнозаготовок. А только не нужен ты мне раньше времени. Приплод мне твой надо знать, – говорил Лисицын, стараясь проникнуть к гнездовьям белок или колонков.

Охотник вполне серьёзно рассказывал:

– Иду я, смотрю – лосиха с детушкой гуляет, увидела человека, обеспокоилась, детушку прячет в чащобу, а сама скрадывает. Я говорю ей: «Ну что ты, дурная, испугалась? Ни тебя, ни детушку пальцем не трону. Гуляй себе на здоровье, наедай тело. Зима впереди, с кормёжкой будет нелегко». Услышала лосиха мой голос, чует, что худа ей не хочу, прошла возле меня спокойно; смотрю, она обучает детушку травами и мохом питаться.

Молодые охотники иногда подшучивали над Лисицыным:

– Ну что, дядя Миша, виделся с царицей белок? Что она тебе сказала?

Лисицын отвечал также шутливо:

– Виделся! Перво-наперво она велела сказать, чтоб вы не были дураками и не палили в белый свет без толку в кедрачах, не пугали её приплод; а потом, говорит, по осени ищите меня в ельниках. Нынче, говорит, белого хлеба, то есть кедровых орехов, мало, придётся еловыми шишками кормиться, значит аржанухой.

Везде и всюду Лисицын твердил охотникам одно и то же:

– С тайгой не хитрите, идите в неё с открытой душой. Хитрить с ней – всё равно что хитрить с собственным карманом. Сколько в него положил, столько и возьмёшь!

Именно это убеждение – жить в тайге бесхитростно, жить по правилу – свято хранил Лисицын. Поэтому его особенно беспокоило, когда он убедился, что пришлый невесть откуда Станислав бродит по лесам с недобрым умыслом.

Беспокойное и хлопотливое лето выпало Лисицыну в этот год! Он разрывался на части, чтобы успеть и там и тут. Раньше-то как было? Он справлял все дела по бригаде – и только! А теперь навалилась куча забот. И днём и ночью он держал ухо востро. И причиной тому был не только Станислав. С тревогой он поджидал появления Дегова. При податливости районных властей и при своём авторитете Дегов очень просто мог оттяпать синеозёрские земли под посевы льна. Затем синеозёрские кедровники… Ведь этот симпатичный представитель из области, что приходится братом секретарю райкома, определённо сказал, что они предназначены под вырубку. Разве мог он, Лисицын, прозевать появление лесоустроителей?.. Да и центр… Не могли там отмолчаться на его жалобу. Наконец, экспедиция… Правда, он в штате не состоял, хотя сама начальница зазывала его. Не пошёл он в штат не потому, что много работы выпало по бригаде, а потому, что это могло привязать его к одному месту. Ему же нужно было в это лето беспрестанно передвигаться из конца в конец Улуюлья. И всё-таки он не мог оставить экспедицию без своего внимания. Опять-таки не только потому, что там работали Ульяна, Марей Гордеич, Краюхин – люди, близкие ему, а потому, что экспедиция затрагивала интересы всех охотников и рыбаков Улуюлья. В одном случае он готов был уступить, потесниться, окажись, как предсказывал Краюхин, несметные сокровища в Улуюлье. «С этим спорить только круглый дурак станет. Если такое дело выпадет, жизнь круто переменится не в одном Улуюлье – всю область перетряхнёт», – размышлял Лисицын.

При одном из своих обходов тайги Лисицын снова побывал на месте староверческого скита. То, что он увидел здесь, повергло его в нерадостные раздумья. В пяти местах он приметил следы свежего рытья. Станислав не хотел привлекать к себе внимания и забрасывал ямы землёй, прикрывая дёрном, травой, ветками. Лисицын вырубил шест, очистил его, попробовал любопытства ради измерить глубину ям. Шест свободно, легко, как нож в масло, вошёл в землю на целых полтора метра.

«Нет, дальше тянуть некуда! Надо заставить Станислава признаться, по какой нужде он тут шарится. Если по пустяку – живи на здоровье, а если вредное что задумал, держи ответ перед государством», – решил Лисицын.

Не откладывая больше ни на один час, Лисицын отправился на пасеку. Прежде чем предпринять что-то, ему хотелось поговорить с Платоном Золотарёвым. «Ведь тот днюет и ночует со Станиславом. Неужели до сих пор Платон не замечает, что человек этот совсем-совсем не тот, за кого он выдаёт себя?»

Платон Золотарёв оказался на пасеке один.

– А где у тебя, Платоша, народ-то? – спросил Лисицын, узнав вначале о его здоровье, о медосборах, о роении пчёлы.

– А какой народ-то, Миша? Возчик уехал в Мареевку: зубы у него разболелись, спасу никакого нету, а немой, видно, рыбачит на озере. К вечеру теперь явится, не раньше.

– Ну, как он?

– Поправляется! Уже выговаривать кое-какие слова стал. Чистый ребёнок! – щуря свой единственный глаз, с искренней добротой рассказывал пасечник.

– А ты ничего за ним не примечал? – понизив голос и заглядывая Платону в лицо, спросил Лисицын.

– Нет, Миша, не примечал. А что? – насторожился Платон.

– А то, что скрывается он! И не за добрым делом пришёл он сюда. – И Лисицын рассказал пасечнику всё, что он знал о Станиславе.

Платон по-бабьи всплескивал руками, щурил круглый совиный глаз, покачивался из стороны в сторону.

– Ох, головушка ты моя бедная! А я-то перед ним и так и этак: «Ешь, Станислав, отдыхай, Станислав, береги нервы, Станислав. Пострадал ты за народ, пролил свою кровушку!» А он-то вон кто, рассукин сын! – приговаривал Платон.

– А я почему, Платоша, молчал? Думал, что и ты примечаешь. Как-никак охотник был – дай бог другому. Правда, думаю, глаз потерял… Ну так что ж! Ухватка таёжная осталась. А ты, Платоша, совсем с этими пчёлами курёнком стал…

Лисицын не скрывал досады на Золотарёва. Впрочем, тот чувствовал свою вину и не пытался преуменьшить её.

– Истинно, Миша! Совсем никудышный стал, живу, а сам всё думаю: вот когда жизнь-то настоящая наступает – умирать не захочешь. Немца побили, японца побили, своих врагов, которые против колхозов шли, тоже к ногтю прищемили. Тишь да гладь на земле, знай теперь только работай. Жизнь быстро настроится. Через пять – семь лет достатку всякого по горло будет. Он ведь, достаток-то, у народа как дрожжи в квашне. Замесил мучицы пригоршню, а начнёшь тесто вынимать, там его на три каравая хватит… Да, видать, рановато я на мир да покой настроился. На наш век, Миша, хватит ещё паскуды всякой…

– И вот что, Платоша, я думаю, – сдвигая сплюснутую шапку-ушанку на затылок, перебил Лисицын разговорившегося Платона. – Выстрел в Краюхина по весне – его рук дело! Он, Станислав, стрелял. Больше некому! Из наших ни один человек не подымет руку на краюхинскую родову. Я ему этот выстрел припомню! Я его возьму самого на мушку!

И тут произошло то, чего Лисицын никак не ожидал.

Платон Золотарёв стал белее стены, сполз с чурбачка, встал на колени, устремив немигающий круглый глаз на Лисицына, с горячим покаянием сказал:

– Хошь, Миша, сам казни, хошь, на народ веди – я этому выстрелу виновник!

– Окстись, Платон! – не веря Золотарёву, крикнул Лисицын.

– Истинный Христос, Михаил Семёныч!

– Так ты, может, со Станиславом заодно?! – придвигая к себе ружьё, прислонённое к рамчатому недоделанному улью, безжалостным голосом спросил Лисицын.

– За кого ты меня принимаешь? – с болью выкрикнул Платон. – Сам по себе я набедокурил. И никто, ни одна душа об этом не знает. Изболелось у меня сердце. Сразу хотел тебе признаться и…

– Струсил?

– Струсил, Михаил Семёныч!

– Как же это ты? За что же это ты его? Он ведь сын нашего партизанского командира… Или тебе память отшибло?

– Не кори, Михаил Семёныч! Сам от переживания умом скоро рехнусь. – Платон всхлипнул, высморкался. – Жадность меня обуяла. Тайком от властей сохатого хотел подвалить. По весне-то голодно было. Думаю, сам попитаюсь и тихонько кое-кому из людишек мясцо сбуду. Ну вот, и поставил самострел. Он и сработал… Да разве я посмел бы, если б знал, что он этой ночью сюда поедет?..

– Гадина ты, Платошка, – жёстко сказал Лисицын.

– Да ещё какая гадина-то! Сколько натворил всякого беспокойства, – трясущимися губами промолвил Золотарев. – А только, Михаил Семёныч, это наука мне на всю жизнь – такая наука, что слов нету!

– Что мне делать с тобой? – уничтожающим взглядом окидывая Платона, спросил Лисицын. – Скажи ты об этом в другой час, я б измолотил тебя, как самую разнесчастную суку, а потом бы к Севастьянову в сельсовет свёл, чтоб прочитал он тебе политграмоту да штраф рубликов пятьсот назначил…

– Всё бы снёс, Миша. Заслужил! – Золотарёв сжался, готовый к любому возмездию за свой проступок.

Лисицын покосился на него, стараясь убедиться, действительно ли он переживает или только вид делает. И сомнений у него в искренности Золотарёва не закралось: пасечник сидел униженный, скорбный, пришибленный до крайней степени. И как ни был ожесточён Лисицын, сердце его обмякло.

– Что было, то быльём поросло! – сказал он твёрдо. – У Алёшкиного коня и кости, пожалуй, теперь сопрели. Райком, видать, тоже его помилует, потому что услуги его району стоят поболе, чем эта полудохлая кляча, которую ты по своей дурости на тот свет отправил. И выходит, что должен я, Платон, вместе с тобой взять твой грех и на свою душу. В самом деле, не волочить же тебя к властям! Конфуз получится… Партизан, зазывала в колхоз, колхозный пасечник – и вот тебе на! На какой позор самовольно пошёл! А только знай: грех твой на свою душу принимаю не за так. Должны мы на этого чёрта рыжего набросить узду. Пусть скажет по совести, кто он есть!

Золотарёв выпрямился, посмотрел на Лисицына круглым глазом в упор, осмелев, сказал:

– Приказывай, Миша! Всё справлю, что скажешь, и свою голову не пощажу.

– Приказывать тут особо нечего. И голову свою ты побереги. Хоть она и дурная у тебя, а без этого предмета не проживёшь. План наш простой: придёт Станислав, окружим его с ружьями: «Выкладывай всю душу начистоту перед старыми партизанами, как перед господом богом. Мы эти края для Советской власти отвоёвывали, мы перед ней и теперь за них в ответе…» Как у него с оружием? Не перестреляет он нас из какой-нибудь многострельной военной машинки?

– Да нет! У него, кроме дробового ружья, ничего нет. Это-то я точно знаю.

– Ну смотри, Платоша, не ошибись. Иначе отправит он нас к богу Саваофу, и пикнуть не успеешь.

И хотя Золотарёв чувствовал за собой провинку, был он не из робкого десятка, прошёл крепкую партизанскую закалку.

– Двое одного, Миша, всегда сумеют к рукам прибрать! – уверенно сказал он. – Ты начинай следствие, допрос веди, как, мол, и почему ты, бандюк толстомордый, дошёл до такой жизни, а я тихонько на караул возьму. Чуть он шелохнётся не в ту сторону, я ему ружьём знак дам: хватит, дескать, отпуск твой закончен, получай предписание в тюремное заведение. А будешь артачиться, брыкаться, ну тогда пеняй на себя!

– Пусть будет так, – согласился Лисицын. – Только ружьишко своё повесь сейчас вот сюда поближе. И патрон с пулей вставь. При случае такого дробью не проймёшь…

Золотарёв исполнил всё, что велел Лисицын. Потом они вскипятили чай, и Золотарёв принёс из амбара аппетитные, пахучие соты свежего мёда.

Они пили чай не спеша, разговаривали о том о сём, а сами всё поглядывали в чащобу леса – не идёт ли с рыбалки Станислав? Но прошёл день, наступила ночь, а Станислав не возвращался.

Лисицын и Золотарёв просидели у костра до утра.

– Сбежал, вражина! Зачуял что-то и сбежал! И как мы с тобой, Платоша, опростоволосились?! – негодовал Лисицын.

– Подожди, Миша, авось придёт. Случалось с ним, что он и по три ночи пропадал где-то, – утешал Золотарёв.

Они прождали Станислава ещё сутки, но он не появился.

2

Ульяна не шла, а будто летела на крыльях. Она то пела, то громко разговаривала с Находкой. Давно не испытывала она такой радости, как теперь. Всё, что она пережила за последние дня в Заболотной тайге, так волновало её! Она припоминала каждое движение, каждое слово Алексея.

Отправляя её с донесением в штаб экспедиции и с письмом к профессору Великанову, Краюхин сказал:

– Отнеси, Уленька, пакеты на пасеку, отдай их Золотарёву. Пусть при первой же возможности переправит их в Мареевку. У него там почти ежедневно кто-нибудь из села бывает.

Ульяна с готовностью спросила:

– А может быть, Алексей Корнеич, мне самой в Мареевку пакеты унести?

Краюхин подумал, твёрдо сказал:

– Не нужно, Уля. Это всё-таки в два раза дальше. Отнеси на пасеку и быстро возвращайся. А то тоскливо мне без тебя будет.

Она всё ещё не доверяла ему, думала, что эти последние слова о тоске он обернёт в шутку. Но он даже не улыбнулся, а только добавил:

– Ну, лети, голубь! Счастливого пути!

И она летела, не чуя под собой ног.

Привал на отдых Ульяна решила сделать возле староверческого скита. Здесь, на старом пепелище, было столько малины, что, имея кусок хлеба, можно было хорошо подкрепиться.

В полдень Ульяна дошла до того места, где нужно было свернуть с тропы, чтобы через несколько минут оказаться в малиннике. Ульяна свистнула Находке, которая бежала впереди, и, когда собака вернулась, сказала ей, как человеку:

– Пойдём, Находка, малинки поедим и отдохнём у ручейка.

Находка завиляла хвостом, взвизгнула и пошла за хозяйкой. Вдруг собака зарычала, ощетинилась.

– Кого ты там учуяла, Находка? – Ульяна передвинула ружьё из-за спины на плечо.

Вскоре беспокойство Находки объяснилось: Ульяна услышала какие-то глухие удары. Под кустом старой черёмухи, разросшейся на широкой полянке, Станислав копал землю. Ульяна так осторожно подошла, что он вздрогнул, когда она поздоровалась с ним.

– Здравствуй, Ульяша, здравствуй, – отбрасывая лопату и разгибаясь, уверенно произнёс Станислав.

Ульяна просияла.

– Наконец-то заговорил! Радуюсь за тебя, Станислав, а вместе и за наши благодатные улуюльские места. Видишь вот, вылечился! Нет, что ни говори, а можно жить в наших краях! Давно заговорил-то?

– Мало-мало давненько, а по-настоящему вот сейчас. Увидел тебя и вдруг почуял, что конец пришёл моей болезни.

Ульяна потупилась, но ничего не сказала. Что ж, могло быть и так. Вид у Станислава действительно был какой-то необыкновенный, возбуждённый и праздничный. Он торопливо прихорашивался: поддёрнул голенища кирзовых сапог, подтянул армейские брюки, расправил гимнастёрку под широким солдатским ремнём, причесал пятернёй взмокшие от пота рыжие волосы. Зеленоватые, всегда непроницаемые, холодные глаза его теплились сейчас ласковым светом.

«А, бедняжка, как он настрадался! Подумать даже страшно, сколько он пережил. И какое счастье, что немота кончилась и он снова полноценный человек», – с сочувствием думала Ульяна, нисколько не дивясь состоянию Станислава.

– Тебя, Ульяша, сам бог ко мне послал. Само провидение одобряет мои помыслы, – торжественно сказал Станислав, вскинув глаза к небу и мелко помахав возле груди рукой.

«О чём он говорит? Так обрадовался, что несёт уже какую-то несуразицу», – недоумевала Ульяна.

– А что ты здесь делаешь, Станислав? Ты что, пошёл по стопам Алексея Корнеича и решил искать в Улуюлье сокровища? – со смешком спросила Ульяна.

Станислав заговорил совсем о другом:

– Я хотел, Ульяша, сегодня-завтра идти к твоим родителям и просить у них благословения.

– Какое благословение? О чём ты говоришь, Станислав? – насторожившись, воскликнула Ульяна.

– Люблю я тебя, Ульяша. И нету мне жизни без тебя. Люблю с тех пор, как увидел. Ты будешь моей женой?

Станислав попытался взять Ульяну за руку.

– Да ты что, в своём уме, Станислав?! – резко отстранилась от него Ульяна. – Во-первых, о замужестве я и думать сейчас не хочу. Какая из меня в такие годы жена? А во-вторых, за тебя я и в двадцать пять лет не пошла бы. Так что прошу выбросить эту дурную мысль из головы. «Благословение! Будешь моей женой!..» Нет, Станислав, ты явно ослаб на разум.

Ульяна весело рассмеялась, поправила ружьё, собираясь повернуться и уйти.

Станислав схватил её за плечо, удерживая, сказал:

– Ради Иисуса Христа послушай, Ульяша!

Голос его был таким умоляющим, что Ульяна уйти не посмела и сняла ружьё.

– Давай сядем вот здесь, – предложил Станислав и опустился на взлобочек, покрытый мягкой травой.

Ульяна заколебалась: садиться или нет? Не сесть и уйти – это значило оказаться к человеку невнимательной и нечуткой. Ульяна не так была воспитана. И, поколебавшись ещё две-три секунды, она села возле Станислава.

– Учти только, Станислав, я очень тороплюсь. Несу важную почту начальнику экспедиции, – предупредила девушка.

– Эх, Ульяша, выходи за меня замуж! Сделаю тебя счастливой, богатой, будешь настоящей королевой, – закидывая руку и намереваясь обнять Ульяну, заговорил Станислав.

Ульяна отодвинулась, так чтобы рука Станислава не достала её, и шутливо сказала:

– Вот какой ты щедрый, Станислав! Откуда же ты счастье и богатство возьмёшь? Они что, у тебя в сундуке запрятаны?

Станислав искоса посмотрел на неё и понял, что, если он сейчас же всего не скажет, эта ловкая, быстрая девушка, так сильно захватившая его воображение, уйдёт и никогда уже не вернётся.

– Именно запрятаны! Говорю тебе об этом, как своей судьбе. Ты знаешь, кто я? Я сын высокоярского купца Тихомирова, жил с детства в Польше. Отец оставил мне в наследство много драгоценностей. Их хватит не только нам, но и нашим детям, Ульяша…

Ульяна взглянула на Станислава, и в глазах её было больше недоверия, чем удивления.

– Ну и фантазёр же ты, Станислав! Так ты в самом деле можешь меня на какой-нибудь королевский престол возвести? – Ульяна звонко рассмеялась.

Свернувшаяся в тени под кустом Находка подняла свою мохнатую голову и осмотрелась, как бы желая понять, что здесь происходит.

– Не веришь? А я вот ищу эти ценности. Потому и копаю. Вот яма и вон яма. Это план захоронения, оставленный мне отцом. – Станислав достал из кармана гимнастёрки листок бумажки, развернул его на коленке.

Ульяна увидела примитивный чертёж, перевела глаз на яму под черёмуховым кустом. Станиславу показалось, что она начала колебаться, и он торопливо заговорил:

– Заживём, Ульяша, припеваючи, другие завидовать станут! Торчать в этой комариной дыре и часу не будем! Купим в Высокоярске дом, квартирантов пустим… Деньги к деньгам! А где богатство, там и счастье. Платьев себе заведёшь, каких душенька пожелает! Жизнь-то какая будет! А то ведь сгубишь свою красоту в деревне, и люди её не увидят!

Ульяна сидела как пришибленная. От всех этих слов Станислава на неё повеяло смрадом старой купеческой жизни, о которой она читала в книгах и знала из рассказов старших. Она ненавидела эту жизнь всей силой своей души, искренне убеждённая, что нет на свете уклада лучше и дороже для человека, чем тот, в котором она жила.

– Полно тебе, Станислав, уговаривать-то меня! Всё равно не уговоришь! – не скрывая осуждающего тона, сказала Ульяна. – Слушаю я тебя, и кажется мне, что я пьесу из прежней жизни смотрю. Ты подумай-ка, о чём говоришь. На душе даже стало тошно! Да я из этих мест никуда шагу не шагну! Краше их нет для меня! А богатство твоё меня нисколечко не манит. Я хочу жить, как живут все люди. Купишь дом в Высокоярске? Ты чудак, ты опоздал родиться лет на пятьдесят по крайней мере! «Где богатство, там и счастье…» Это же знаешь что? По нашим временам – это капиталистические пережитки! И как только всё это в голове твоей укладывается?! Хочешь, Станислав, человеком остаться, сдай свои драгоценности государству. Не будь рабом собственности, жалкие это людишки! И о женитьбе на мне забудь!

Поник головой Станислав. Из холодных зелёных глаз исчезло тёплое выражение, и они снова стали непроницаемыми, как стоячие омута в Заболотной тайге. Побледнела его бронзовая шея, ноздри мясистого носа задрожали, стиснулись крепкие челюсти так, что на щёках выступили желваки. Да, немного поспешил Станислав со своим предложением Ульяне. Убеждён был, что как только эта смазливая девчонка услышит о драгоценностях, о платьях, о богатстве, о собственном доме в Высокоярске, так и размякнет её сердчишко, засветятся жадностью глазёнки. И возьмёт он её – тёпленькую, доверчивую, неразумную, как подлинявшую утицу. Казалось ему, что у них, у советских, только одни политруки каменные, а остальных – помани рублём, побегут за тысячу вёрст… Ан нет! А нравится она ему, нравится до головокружения. Вот и сейчас взглянул на её гибкий стан, и кровь бьёт в виски, звенит в ушах…

– И ещё, Станислав, скажу тебе вот что: нехорошо ты поступил, трусливо! Обманул всех колхозников. Уж тебя ли не жалели в Мареевке? Все думали, что ты советский боец, открытая душа, а ты затаился, как улита в скорлупе. Ну зачем ты обманывал? Думаешь, кто-нибудь отца стал бы тебе вспоминать? Какой же ты тупой умственно!

Станислав молчал, сопел, моргал зелёными глазами.

«Возможно, он ещё поймёт, как ему поступить надо. С ним ведь никто не беседовал по-человечески», – оценивая по-своему молчание Станислава, думала Ульяна.

Но девушка явно переоценила воздействие своих слов. Всё, что она говорила, совершенно не поколебало Станислава. Её спокойную рассудительность он воспринимал по-своему. «Дитё! И слова-то чужие говорит! Надули ей политруки в уши, вот она и повторяет их поучения к месту и не к месту. Когда разберётся в том, что я говорю, рада будет».

Станислав почувствовал, что не может отступить, не выполнив своих намерений. «Самому господу богу было угодно подослать её мне в час моей телесной тоски по ней», – думал он, припоминая, как прошедшей ночью разбушевавшееся воображение рисовало ему девушку и его утехи с ней.

– Ну, Станислав, бывай здоров! Подумай насчёт своих драгоценностей. Тятя мой часто говорит: «Доброе имя дороже золота», – сказала Ульяна, поднимаясь, чтобы взять ружьё, висевшее на черёмуховом сучке, и идти дальше. «Покушаю уж теперь на пасеке, что ж время попусту терять», – решила она.

Вдруг Станислав на четвереньках, как борзой кобель, кинулся к Ульяне, схватил её за ноги и повалил в траву.

– Богом ты мне дана! Богом! – обезумев, забормотал он, хватая её за руки и вытягивая их.

– Ты что, одурел?! – крикнула Ульяна не своим голосом, и ужас охватил её. Она изогнулась, приподнялась, упираясь о землю ногами и головой.

Но Станислав уже держал её мёртвой хваткой, и вывернуться ей не удавалось.

– Находка! Взять его! – крикнула Ульяна.

И тут произошло то, на что Станислав никак не рассчитывал: в одно мгновение собака прыгнула ему на спину, разъярённо вцепилась клыками ему в плечо. Пронзённый острой болью, Станислав заорал что было мочи и отпустил руки Ульяны. Ульяна собралась в комок, сбросила Станислава с себя и, не вставая, придвинулась к черёмухе. Станислав схватил Находку за горло, начал душить. Между тем Ульяна была уже на ногах. Она схватила своё ружьё и выстрелила. Пламя полыхнуло над головой Станислава. Он отпустил собаку, встал на колени.

– Ульяна, не губи мою грешную душу! – молитвенно сложив руки, завопил Станислав.

Лицо его, измазанное кровью, было до омерзения искажено животным страхом. Находка наскакивала на него, хватала то за ноги, то за руки.

– Только шевельнись, купеческий выродок, я тебя убью, как змею подколодную! И знай, низкая твоя душа, патрон у меня с разрывной пулей, на медведя вставлен!

Эти слова Ульяна прокричала сдавленным голосом. Её всю трясло, как в лихорадочном ознобе. В эту минуту она не знала, что сделает дальше, как поступит. Она была в таком состоянии, когда действия человека безотчётны, разум их не контролирует.

Станислав чувствовал это и стоял на коленях, боясь шевельнуться и бормоча молитву.

«Что же мне делать с ним? Отпустить? Он может убить меня. Да и разве можно такого гада держать в тайге? Он будет пакостить на каждом шагу», – лихорадочно думала Ульяна, продолжая стоять с ружьём, взятым на изготовку.

– Эй ты, грешная душа, выходи на тропу. Пойдёшь впереди, поведём тебя с Находкой на пасеку. Если вздумаешь убежать, пуля догонит. Вставай! – Ульяна попятилась на несколько шагов в бурьян. – Находка! Иди за ним вслед. Чуть с тропы свернёт – грызи его без пощады!

Собака угрожающе зарычала, закрутилась возле Станислава, сердито залаяла на него.

– Ну иди! Чего ждёшь? – бросила Ульяна.

– Ружьё у меня осталось и тужурка, – с трудом выговорил Станислав.

– Ишь ты, чего захотел! Никуда не денется твоё ружьё и тужурка, шагай! – прикрикнула Ульяна.

Станислав пошёл. Ступив раза два, оглянулся. Собака шла от него в двух шагах. Ульяна – самое большое в десяти. Ружьё она несла на руках. Ствол был направлен прямо ему в затылок.

Когда выбрались на тропу, Станислав, чуть замедлив шаг, начал умолять отпустить его.

– Половину всех драгоценностей отдам! Буду вечно поить-кормить тебя! Всё, что захочешь, сделаю для тебя! Рабом твоим стану! – говорил он.

– Ну-ка, замолчи! – повелительно сказала Ульяна. – Да перестань говорить мерзости и руки закинь назад, чтоб я видела их! И не вздумай сбежать! Я и второй ствол перезарядила. Одной пули для тебя будет мало, вторую дошлю! И не смей оглядываться!

Станислав замолчал, опустил плечи, закинул руки за спину. Неподалёку от пасеки Станислав попытался ещё раз уговорить Ульяну:

– Поимей сердце, Ульяна Михайловна! Ну за что вы меня так жестоко наказываете? Да, я оказался грубым с вами, но я уже понял и пережил своё недостойное поведение. Зачем же казнить и без того несчастного человека?!

Станислав громко всхлипнул, широкие плечи его затряслись.

– Я тебя, кажется, починю всё-таки, Станислав! Нет моих сил больше слушать твои изуверские речи! – выходя из себя, закричала Ульяна.

«Скорей бы дойти до пасеки! И почему её так долго нету? О, батюшки, каким невыносимо тяжёлым стало ружьё!» – думала Ульяна, с каждым шагом, чувствуя, что усталость овладевает всеми её членами и вот-вот свалит с ног.

Наконец пахнуло дымком. Этот лёгкий, чуть уловимый среди аромата трав горьковатый запашок обрадовал и обеспокоил её. «А вдруг случится, что на пасеке никого нету? Что я с ним буду делать? Неужели в Мареевку вести? Сбежит ещё… Сделаю так: посажу в избушку пасечника и подопру дверь бревном», – решила Ульяна.

Через несколько минут сквозь ветви деревьев показались строения пасеки. Пройдя ещё несколько шагов, Ульяна увидела под навесом, возле таганка, Платона Золотарёва и отца. Старые таёжники давненько уже заслышали, что кто-то идёт на пасеку со стороны тайги. Они насторожились, приготовились. Увидев на тропе Станислава с закинутыми за спину руками и Ульяну с ружьём наперевес, Платон и Лисицын встали, с нетерпением ожидая их приближения.

– Тятюшка! – обрадованно воскликнула Ульяна. – Ты посмотри на этого изверга! Ты знаешь, кто он? Урод капитализма! Он вовсе не воин Советской Армии, а сын купца Тихомирова. Пробрался сюда отцовские драгоценности на усадьбе староверов искать!

Ульяна возбуждённо говорила всё это на ходу. Она подвела Станислава к навесу, тяжело опуская ружьё, сказала:

– Посторожите его.

Но бывалые партизаны и без неё знали, что делать. Они взялись за ружья, пропустив Станислава к самому костру.

– Он меня замуж, тятя, за себя сговаривал. Богатством своим завлекал, а когда я отказалась, бросился на меня… Если б не Находка, погубил бы совсем… Насильник он – вот кто! Тёмная у него душа!.. – И Ульяна заплакала горькими слёзами.

Платон и Лисицын насупились, крепче сжали ружья. Разве нужно было им, людям, прожившим на земле многие-многие годы, повидавшим на своём веку всякие виды, испившим из чаши житейской и горького и сладкого, объяснять, что значили эти слёзы девушки? И без объяснений они хорошо поняли, какое ужасное душевное потрясение пережила Ульяна и какая невыразимая крепость таилась в душе её, чтоб исполнить всё, что она исполнила.

Ненавидящими глазами глядя на Станислава, Лисицын обнял дочь, поцеловал её в русую головку со сбившимся платочком и тихо, больше сам для себя, сказал:

– А мы-то, старые глухари, видать, совсем негодные стали! Сидим у моря, ждём погоды… А ты почему сел? Кто тебе позволил сесть? – повернулся Лисицын к Станиславу.

Тот покорно встал.

– За Улю с тебя, грязный человечишка, будет спрос особый, а теперь слушай, что я тебе скажу: зря ты ищешь отцовские драгоценности, ничего не найдёшь, хоть сто лет копать будешь. И знаешь почему? Советская власть эти ценности конфисковала много лет тому назад. Ни тобой, ни твоим отцом не наживались они. Народное это достояние! Твой дед и отец не щадили нашего брата, охотника-промысловика, сосали кровь из трудовых людей, как пауки. Тебе известно это?.. Слушай, Платон, в каком году мы тихомировские сундуки с золотом-серебром нашли? Что-то я запамятовал, – обратился Лисицын к Золотарёву.

– В тот год, Миша, когда наш колхоз организовался, – в тридцать первом, по весне. Помнишь, ты принял бригадирство в охотничьей бригаде, и мы пошли с тобой участки нарезать по левобережью Таёжной?

– Правда, Платоша, в тридцать первом! – Лисицын снова повернулся к Станиславу. – Вот сколько этому делу лет! А ты, чурбан осиновый, копать вздумал! Ты бы лучше полезным делом занимался, мирную жизнь людям помогал настраивать.

– Два сундука было. Один большой, другой поменьше. Оба под замками, железом окованные, – вспоминал Платон.

– Не первый раз, видать, награбленное добро в земле хоронили. Думали: не узнается! А от народа не скроешь ничего, хоть к чёрту на рога запрячь. Об этих сундуках слух давно шёл. Ещё в гражданскую войну, когда в партизанах сражались, мы искать их пробовали, да не до этого было. И долежали они до своего срока. Испросили мы, охотники, у властей разрешение и нашли! Благодарствие нам тогда из самого центра по телеграфу отбили. Ясно тебе или не ясно? – в упор взглянув на Станислава, спросил Лисицын.

– Ясно, товарищ Лисицын, – обливаясь потом и бледнея от всего услышанного, еле слышно произнёс Станислав.

– Ну, насчёт товарища ты не торопись. Я тебе такой же товарищ, как орёл сове, – возмутился Лисицын. – Орёл всё старается в ясное небо взмыть, чтоб видели его и человек, и зверь, и птица, а сова норовит в чащобу забиться. Когда потёмки наступят, она тут как тут. По птичьим гнёздам шарится зверьков уснувших давит… У тебя замашки точь-в-точь совиные. А только и на сову бывает проруха: заклёвывают её малые птички, соберутся артелью и давай клевать. Да как клюют-то, смотреть страшно! Только перья летят. И каждая птаха всё ей в голову метит, чтоб было разбойнице-сове почувствительнее. Давай-ка, господин сова, садись вот сюда, а потом, поведём тебя в Мареевку, будешь ответ перед Советской властью держать.

Станислав сел на сосновый сутунок, опустил голову, струйки пота стекали по его толстой шее, на спине проступили мокрые пятна.

– Ишь как тебя разморило! Накопил на колхозных харчах жиров! Ведь я же тебе, паскуда, самый лучший кусок отдавал. Я тебя, как сына, жалел. А чем же ты отплатил мне за это? – с болью и обидой в голосе спросил Золотарев.

Станислав вскочил. Красное, обветренное лицо его перекосилось от злобы:

– Ведите меня скорее к властям! И хватит меня начитывать! Ишь какие политруки выискались!.. Я хозяин этих сундуков, у меня от отца завещание на руках. Через суд вытребую! Моё это сокровище! Моё! Моё!

– Ты смотри-ка, Миша, какой он приверженный к «моему». Ой-ой! – искренне изумился Золотарёв.

– Уля-то в точку попала: урод капитализма! Да ещё какой уродина-то, давно таких наша земля не видала! Много с ним будет хлопот, пока из его головы эту дурь выбьют… Становись, Платоша, впереди, а я за ним пойду.

Через минуту Золотарёв, Станислав и Лисицын вышли на дорогу. Находка заняла своё место – в двух шагах от Станислава. Ульяна шла позади всех. Теперь, когда всё пережитое у малинника отодвинулось в прошлое, она снова думала о Краюхине, и ей радостно было, что она сумела сберечь свою девичью честь.

1

Постукивая и бренча старым, много раз чиненным мотором, катер преодолел перекат и сбавил ход напротив избушки Лисицына.

– Эй, люди! Стан Лисицына этот будет? – крикнули с катера.

– Этот самый, – ответил Лисицын с берега.

Катер круто развернулся и, рассекая собственную волну, ткнулся в песчаный яр.

Лисицын стоял на самом краю обрыва, сдвинув шапку-ушанку на затылок, смотрел на катер и невесело думал: «Ну вот, и лесоустроители припожаловали. Что же мне с ними делать?»

Вечерело. Предзакатное солнце на чистом, голубом небе пылало огненным шаром. Но сибирский август уже делал своё дело: в воздухе веяло прохладой, и солнечные лучи, растекавшиеся над тайгой, были не горячими, а чуть тёплыми. От заросших кустарником берегов Таёжной тянуло густым смородиновым настоем. Созревала ягода.

Не дожидаясь, когда будет положен трап, с катера выпрыгнули двое: очень маленькая, большеголовая, черноволосая женщина лет сорока двух – сорока пяти, с жгуче-чёрными, продолговатыми, как у египтянки, глазами и острым носом, и высокий, стриженный под бобрик, припадавший на одну ногу мужчина с увесистой клюшкой в руках. Женщина была одета в мужское: сапоги, брюки из чёртовой кожи и тужурку-спецовку из тонкого брезента: на плечах мужчины, одетого в такой же покрой, висел накомарник, сплетённый из конского волоса.

На катере, кроме моториста, Лисицын приметил ещё двух мужчин. Едва катер приткнулся к берегу, они принялись перекладывать какие-то ящики и тюки.

– Вы что же, Лисицын будете? – спросила женщина, поднявшись на яр.

– Точно так. Он самый. А вы «здравствуйте» в городе забыли или у вас не полагается? – не в силах сдержать враждебного чувства к прибывшим, с ехидным смешком спросил Лисицын.

– Здравствуйте, товарищ Лисицын, здравствуйте! Я хотела вначале удостовериться, вы ли это, – смутилась женщина и подала руку Лисицыну, назвав себя: – Надежда Андриановна Соловушкина, инженер из треста «Высокоярсклес».

Лисицын слегка сжал маленькую руку женщины, подумал: «Соловушкина? Фамилия подходящая! Послушаем, как петь ты будешь, оправдаешь ли своё прозвание».

Мужчина с бобриком тоже подал руку.

– Никандр Николаевич Хомутников, техник-землеустроитель.

– А кто же из вас за старшего, позвольте спросить, граждане хорошие? – обратился к прибывшим Лисицын.

Почему-то этот вопрос пришёлся не по нраву мужчине с бобриком, и он недружелюбно сказал:

– Вы где-нибудь видели, товарищ Лисицын, чтоб техник занимал положение более высокое, чем инженер?

– Чего не знаю, того не знаю. Совать нос не в свои дела не обучен, – резко ответил Лисицын.

– Начальником нашей группы являюсь я, товарищ Лисицын, – сказала Соловушкина. – А какое имеет это значение?

– А такое имеет значение, что будет важный с вами разговор, – пояснил Лисицын и подчёркнуто небрежно повернулся к технику, как бы наказывая того за грубиянство.

– Я много слышала о вас, товарищ Лисицын, как о прекрасном знатоке улуюльских лесов и очень рада, что именно вы будете нашим проводником, – произнесла Соловушкина мягким, учтивым голоском, явно намереваясь придать этой первой встрече с охотником более душевный характер.

Но Лисицына трудно было поймать на лесть.

– А я к вам, товарищ Соловушкина, в проводники не нанимался и не собираюсь этого делать. У меня своей работы по самое горло. Вот-вот сезон шишкобоя начнётся, а потом охота.

– Но, позвольте, я имею официальное согласие от Мареевского сельсовета относительно вас. Товарищ Севастьянов меня заверил! К тому же от него к вам имеется пакет. Никандр Николаевич, – обратилась она к мужчине с бобриком, – пакет товарищу Лисицыну у вас?

Хомутников вытащил из внутреннего кармана своей куртки-спецовки конверт, сложенный вдвое, и подал его Лисицыну.

Развернув письмо, Лисицын читал его не спеша, с трудом.

– Нет, товарищи хорошие, распоряжение Севастьянова мне не указ. Моё начальство – правление колхоза. Тут Севастьянов пишет, что, мол, председатель колхоза Изотов не возражает, он поставлен в известность… Я бригадир, и пусть мне укажет правление. Вот так, товарищи хорошие…

Лисицын победоносно посмотрел на Соловушкину и перевёл взгляд на Хомутникова.

– Но это же формальный подход, товарищ Лисицын! – воскликнула Соловушкина. – Поймите, что вы ставите нас в безвыходное положение… У нас предусмотрены сроки, мы не можем их срывать, нас взгреет за это трест, а трест получит нахлобучку от министерства. А ведь и министерство тоже в ответе. И перед кем? Перед самим правительством! Это же надо понимать, товарищ Лисицын.

Соловушкина сопровождала свой залп красноречия выразительными жестами. Руки у неё были маленькие, пальчики короткие, на ногтях краснели пятна маникюрного лака.

– А вы думаете, вы одни с понятием? Вы думаете, если вы трест, то умнее вас нету? Если ваш трест такой умный и всё понимает, то зачем он вас послал в синеозёрские леса, где вам совершенно нечего делать? – Лисицын отступил немного от Соловушкиной, уткнув руки в бока.

– Вы смотрите, Надежда Андриановна, какой товарищ Лисицын критик! Для него ни трест, ни министерство, ни правительство не авторитет, – усмехнулся Хомутников, пристукивая своей клюшкой.

– А вы, товарищ, не помню, как вас по имени-отчеству, трест с правительством не путайте. Я тоже на плечах голову ношу, а не кочан капусты и понимаю, что к чему. Если б у правительства руки до вас дошли, оно бы вам так всыпало, что вы бы сюда дорогу забыли…

– Нам эти массивы, товарищ Лисицын, облисполком выделил, – вставила Соловушкина.

– Тем хуже! Облисполком хозяином области считается, а лесов своих не знает! Ну зачем вы лезете в синеозёрские леса? Неужели в других местах вам леса мало? Вы же природу под корень губите! Обнищает Улуюльский край на всякую живность, если леспромхозы в Синеозёрской тайге посадить. Природа! Вы понимаете, что такое природа? Без неё человек шагу ступить не может…

– Природа? – иронически перебил Лисицына Хомутников. – Природа человеком организуется. Вы что-нибудь слыхали, товарищ Лисицын, о полезащитном лесоразведении, о водохранилищах, об искусственных лесопарках, о звероводческих питомниках? Природа в наших условиях на новые рельсы ставится. Человек покоряет природу в своих интересах. Если по-вашему рассуждать, то сиди у природы, любуйся на неё и пальцем не трогай.

– Эх, товарищ землеустроитель! Родине лес нужен! Вижу я, что хоть ты и учёный человек, а дело не с той стороны понимаешь. По-твоему так: вырубай лес подряд, истребляй зверя и птицу, а потом начинай всё это разводить сызнова. Так только глупые или нерадивые люди могут делать. А я так понимаю: всё, что есть у нас от природы, мы должны сберечь и приумножить. У нас в клубе в Мареевке висит плакат, на нём слова самого Ленина. Затрудняюсь я вам, товарищи инженеры-техники, в точности их повторить, память стала дыроватой, а скажу по-своему: «у нас в России всё есть: и крепкие, сильные люди, и замечательная природа, чтобы сделать её, матушку, самой богатой державой в мире». – Лисицын, довольный тем, что ему удалось складно пересказать слова Ленина, с гордецой посматривая на Хомутникова, продолжал, обращаясь больше к Соловушкиной: – А теперь посмотрим, что в жизни? Читаю я как-то нашу областную газету «Высокоярскую правду» – и глазам не верю. Какой-то писака пишет: «Отступает тайга, падает кедр за кедром». Да знаете, что надо сделать за такие слова этому писаке? Дать по затылку, и так, чтоб навек забыл он подобные слова: кедр триста – четыреста лет плодоносит, человека кормит, зверя кормит, птицу кормит, за что же над ним такая расправа?

– Недостатки в работе, товарищ Лисицын, у нас ещё встречаются. Есть они у лесозаготовителей, – с достоинством сказала Соловушкина.

– Недостатки? Вы, извиняюсь, мягко стелете! С этими недостатками такой час наступит, что тот же кедр только на выставке нам будут показывать под стеклянным колпаком, к тому вы дело ведёте.

– Перегибаешь палку, товарищ Лисицын. Зачем же так рассуждать? Мы ведь не для себя стараемся, – с той же внушительностью сказала Соловушкина.

– Стараться надо с умом! Поезжайте в Заболотную тайгу или ещё куда и рубите сколько влезет, никто вам слова не скажет! А рубить Синеозёрскую тайгу – это всё равно что разорять птичье гнездо! Мы детишек за такие проказы наказываем, а тут трест с облисполкомом встрял в такое постыдное дело. И знайте, товарищи начальники, я вам в этом не помощник. Плывите себе на здоровье вверх по Таёжной, там лесов видимо-невидимо.

– Товарищ Лисицын, – воскликнул Хомутников, – вы же вносите анархию! Вы только что на Ленина ссылались, а сами против него идёте. Ленин был за строгий порядок…

– По-твоему, выходит, я против Ленина?! – оскорбился Лисицын. – Ты, гражданин землеустроитель, несуразные слова говоришь! А ты знаешь, что я за Ленина ещё в гражданскую войну раны принял?! Вот, смотрите, распочтенные мои начальники! – Лисицын поднял рубашку, и Соловушкина и Хомутников увидели на его тощем, впалом животе белые рубцы от старых ран.

– Вы неправильно поняли, товарищ Лисицын, Никандра Николаевича. Он ни в чём вас не обвиняет, – попыталась успокоить Лисицына Соловушкина. – Но порядок есть порядок. Раз мы посланы сюда, то обязаны свою работу выполнять, обследовать синеозёрские леса и дать их распланировку. Будут здесь создавать леспромхозы или не будут, это покажет время.

– А где палатки разбивать, Надежда Андриановна? – спросил один из рабочих, принёсший с катера брезентовые тюки.

– Где вы нам позволите обосноваться? – обратилась Соловушкина к Лисицыну.

– А по мне хоть нигде, – резко ответил Лисицын и ушёл в избушку.

2

Весь вечер Лисицын просидел на парах. Вышел на простор, когда уже наступила ночь.

Лесоустроители спали. В густой темноте, обложившей тайгу, переливались красными огоньками угли не потухшего ещё костра.

Лисицын остановился на берегу, прислушался. Таёжная катила свои воды с тихим, едва уловимым шелестом. Лес шумел, но шум этот был однотонный, глубокий-глубокий и тоскливый до ужаса. Тупая ноющая боль стиснула немолодое сердце Лисицына. И как-то непроизвольно пришли на память стихи Николая Алексеевича Некрасова, которые Лисицын выучил наизусть давным-давно, когда ходил в церковноприходскую школу в Притаёжном:

Раньше, в далёкие, невозвратные дни детства, покорённый простыми и в то же время чеканными словами стиха, Лисицын никогда не задумывался над горем Саши. Это горе было непонятным ему, и безысходные слёзы Саши не вызывали горького отзвука в душе. Но каким же близким, совсем родным показалось ему это горе и эти слёзы сейчас, в тёмную ночь, стоящую над Улуюльем! Да если в самом деле надвинется жестокая беда и начнёт падать сражённый лесорубами синеозёрский лес, он не то что плакать будет, он будет рыдать от горя и кататься по земле от яростного бессилия.

Лисицын курил то трубку, то цигарку. Его уже тошнило от табачного яда, но он курил и курил, не ведая, каким способом ещё можно заглушить боль, которая разрывала на части его сердце и мозг.

В голове возникало то одно намерение, то другое. Минутами ему казалось, что стоит сойти к реке, снять катер с цепи, пустить его по воле течения со всеми инструментами и материалами лесоустроителей, и беда, нависшая над синеозёрскими лесами, отодвинется сама собой.

Через некоторое время он уже отвергал возникший план. Нет, это всё не то! Просто ему надо взять ружьё, встать на правом берегу и не допустить высадки лесоустроителей. Пусть убираются восвояси! Но и это отвергал Лисицын. Вероятно, самое лучшее – это не выполнить распоряжение сельсовета. Без проводника лесоустроители шагу шагнуть не смогут. Они будут неделю-две толочься на берегу, а затем погрузят свои вещи на катер и уберутся туда, откуда прибыли.

Только к исходу ночи Лисицын пришёл к решению, которое его успокоило. Нет, ни на какие ухищрения он не пойдёт! Подло и низко поступать так ему, старому партизану и колхознику! Он попробует доказать свою правоту иным способом. Он сам поведёт Соловушкину и Хомутникова по синеозерским лесам. Он покажет им всё, чем богата эта тайга – золотой, бесценный дар улуюльской природы. Пусть смотрят сами, эти многоопытные инженеры и техники. Если у них есть советская совесть и разум, они не подымут руку на синеозёрские леса. Ну, а если ни того, ни другого у них нет, то есть на свете Москва. Не медля ни одного дня, Лисицын поедет в Высокоярск, а там сядет на самолёт и помчится в столицу. Пусть месяц, пусть два уйдут на эту поездку, но своего он добьётся. Есть же кто-нибудь там на высоких постах, кто выслушает и поймёт его!

Успокоенный собственным решением, Лисицын вернулся в избушку, лёг на нары и сейчас же уснул. Он спал, может быть, час, может быть, два, но встал отдохнувший, полный сил.

Лесоустроители ещё не подымались. Лисицын разжёг костёр, сварил в большом котелке глухаря, вскипятил чайник. Когда Соловушкина, Хомутников и моторист с рабочими встали, у Лисицына завтрак был готов полностью.

– Заспались вы, товарищи лесных дел устроители, подсаживайтесь вот сюда, под навес. Закусим чем бог послал, – добродушно, с усмешкой сказал Лисицын.

Соловушкина и Хомутников переглянулись, дивясь перемене, которая произошла с охотником. Вчера вечером он фактически выгонял их со своего стана, а сегодня любезно приглашает откушать хлеб-соль. Всё ещё с опаской поглядывая на Лисицына и втайне подумывая, не закончится ли это каким-нибудь подвохом, Соловушкина и Хомутников сели на чурбаки, стоявшие под навесом. Видя, что моторист и рабочие не решаются присоединиться к своим начальникам, Лисицын пригласил их особо. И так всё это выглядело душевно, просто, что у Соловушкиной и Хомутникова отпали всякие подозрения.

– О, да у вас завтрак, товарищ Лисицын, по высшей категории, – судорожно поводя ноздрями от вкусного запаха, струившегося из котелка с глухарём, и глотая слюну, сказал Хомутников.

– Завтрак наш таёжный. Едим мы тут без всяких категорий, не то что у вас в городе. Вот, пожалуйста, кушайте! – Лисицын подал Хомутникову алюминиевую миску, в которой лежал кусок глухарятины весом никак не меньше килограмма. Так же щедро Лисицын наделил дичью и Соловушкину, и моториста, и рабочих.

– Нет, что ни говорите, а вкусна таёжная еда! К ней бы ещё полстопочки водочки, и тогда такой пище позавидовал бы сам шахиншах Ирана, – восхищённо причмокнув языком, проговорил Хомутников.

– Водочки нету. Извиняйте. Когда она появляется, то долго не держится, – шутливо промолвил Лисицын.

– У меня поллитровочка припрятана, пойду принесу, – проворно поднимаясь с чурбака, сказал молодой рослый моторист.

– А что ж, случай подходящий. Начало работы, начало нового знакомства, – предвкушая удовольствие, заключил Хомутников.

Поллитровку выпили за один приём. Предисловие произнёс Лисицын:

– Ну, как говорится, со свиданьицем и чтоб выпала каждому удача!

После выпивки никто, конечно, не захмелел: слишком мало было выпито, но знакомство как бы получило своё надлежащее оформление.

– А что, товарищи устроители, если сегодня я вас поведу осматривать синеозёрские леса? – предложил Лисицын. – Сухо пока, а то как бы дождичек не надвинулся. Давно его не было.

– Лучше бы через денёк. Кое-какую документацию необходимо подготовить, – поглядывая на Соловушкину, сказал Хомутников.

– Нет, Никандр Николаевич, терять дни не будем. Прежде чем начинать работу, нам нужно произвести общий осмотр лесов. Какая вам для этого нужна документация?

– Можно и сегодня, – поспешно согласился Хомутников.

После завтрака Соловушкина, Хомутников и двое рабочих с рюкзаками двинулись в путь.

Впереди шёл Лисицын.

3

Всё лесное Улуюлье, примыкавшее к берегам реки Таёжной, разбивалось на обширные районы, и каждый район носил своё наименование.

Вначале границы той или иной тайги были совершенно условными, но впоследствии, когда геодезисты и картографы составили карты севера Высокоярской области и передали их для использования в хозяйственные органы, наименование таёжных районов стало входить в официальный обиход. Теперь на карте лесов Улуюлья значились: «Мареевская тайга» (это были леса, примыкавшие к Мареевке, расположенные по нижнему течению Таёжной и по берегам реки Большой), «Заболотная тайга», «Весёлая тайга» (сюда входили кедровые массивы, примыкавшие к селу Весёлому, и сосново-еловые леса, на которых размещались лесоучастки леспромхоза «Горный») и, наконец, «Синеозёрская тайга». Всё это объединялось одним общим понятием – Улуюльская тайга, которая, в свою очередь, была составной частью Улуюльского края, представлявшего по территории, как справедливо писал один высокоярский экономист, «целое, средней величины, европейское государство».

Синеозёрская тайга начиналась от пасеки Мареевского колхоза, захватывала староверческий скит, Тургайскую гриву, на которой находился постоянный стан бригады Лисицына, и, перейдя на правый берег Таёжной, простиралась к северу до моховых болот километров на сто. Ширина Синеозёрской тайги была различной: на левом берегу она не превышала тридцати – сорока километров, а на правом берегу растекалась веером – до шестидесяти километров, а может быть, и больше.

Осмотреть все угодья Синеозёрской тайги за два-три дня было немыслимо, и потому Лисицын составил специальный маршрут. На просторах Синеозёрской тайги было несколько удивительно красивых мест. К ним относились само Синее озеро, Тунгусский холм, омута Утиной речки, Широкий плёс Таёжной. При других обстоятельствах Лисицын не позволил бы себе миновать эти места, не дав возможности свежим людям вдоволь налюбоваться красотами природы, но в данном случае это не входило в его расчёты. «Проймёшь их красотами природы, дожидайся! Как они были губители лесов, так они ими и останутся! Им надо выгоду неприкосновенного содержания тайги показать, чтоб закрались в их мозги сомнения насчёт порубки», – размышлял Лисицын.

Первым делом Лисицын повёл лесоустроителей на Широкий плёс. Путь туда лежал по правому берегу через великолепные кедровые леса.

День выдался жаркий. К полудню солнце поднялось в зенит и палило с яростной силой. Вокруг стоял звон, казалось, что звенит сам воздух.

Соловушкина набросила на свою чёрную голову белый платок. Хомутников нахлобучил парусиновую панаму.

Заметив, что лесные специалисты изнемогают от жары, Лисицын успокоил их:

– Ничего, потерпите ещё малость, товарищи начальники, скоро прохлада наступит.

– На небе ни облачка, товарищ Лисицын! – усомнилась Соловушкина.

– Уж как-нибудь освежимся и без облачка, – загадочно усмехнулся Лисицын.

Пройдя с километр по мелкому разнолесью, они вошли в густой кедровник. Деревья здесь были до удивления толстые, высокие и с такой густой кроной, что солнце до земли не пробивалось. В кедровнике не было ни кустарника, ни трав, ни завалов сушняка. Землю здесь покрывал толстый слой хрустящей хвои.

– Вот где благодать-то! – воскликнула Соловушкина, испытывая истинное наслаждение от прохлады, стоявшей в кедровнике.

– О том-то я и говорил вам, товарищи начальники! Часок пробудете тут, на солнышко запроситесь, – с лукавинкой в голосе сказал Лисицын.

– А что, кедровник этот плодоносит или уже в тираж вышел? – спросил Хомутников.

– И как ещё плодоносит! В урожайные годы по пяти мешков шишек с каждого кедра собираем. – Лисицын задержался возле одного кедра, похлопал ладонью по могучему стволу, покрытому капельками прозрачной смолы, восторженно продолжал: – Это же не дерево, а дойная корова! Ни сена, ни пойла не требует, а молочко даёт!

Но рассуждения Лисицына не увлекли его спутников. Осмотрев дерево от корня до вершины, Соловушкина поделилась своими мыслями с Хомутниковым:

– Посмотрите, Никандр Николаевич, древесина далеко не высшего качества. Сучок идёт почти от земли.

– Мда! Впрочем, на карандашную дощечку пойдёт, – отозвался Хомутников.

«Губители! Отъявленные губители лесов! Ничем не проймёшь! Зря затеял я этот поход!» – с упавшим сердцем подумал Лисицын.

Дальше шли молча. Давно уже можно было выйти на берег, но Лисицын не спешил. Казалось ему, что синеозёрские кедровники не могут оставить равнодушными даже тех, кто всю свою жизнь обмерял леса, чтобы потом пустить их под вырубку. И Лисицын дождался своего.

– Какие леса! И чистота какая, хоть в орлянку играй! Смотрите, Никандр Николаевич, дерево к дереву, будто посажены человеческой рукой, – восторженно говорила Соловушкина.

– Отличные леса, Надежда Андриановна! – отозвался Хомутников. – И поглядите, почти от земли усыпаны шишками. А что, товарищ Лисицын, весь урожай собираете? – спросил Хомутников.

– Какой там весь! – с горечью воскликнул Лисицын. – Добываем только поблизости от берега. Вывозить не на чем. Катеров нету, на лодках сплавляем. Просили райпотребсоюз подмогу оказать, пока ни с места. Живём, как при купце Тихомирове!

Хомутников посочувствовал Лисицыну, но тут же, как бы спохватившись, сказал:

– А потому, товарищ Лисицын, живёте, как при царе Горохе, что нерентабельное это дело. Государству интереса в этом нет. Если б был этот интерес, давно и катера и прочая техника появилась бы!

– Ну, насчёт интереса подожди, земельный устроитель! Попробуй посчитай вначале! Я прибрасывал как-то на бумаге, и получается так: если собрать весь урожай кедровых лесов Улуюлья и переработать на масло, то каждому жителю Высокоярской области придётся его по пяти пудов на год.

– Подсчёт с потолка! – авторитетно заявил Хомутников.

– Нет, товарищ земельный устроитель, не с потолка. Вот придём на стан, так и быть, покажу я тебе всю свою бухгалтерию.

– Крайне интересно, товарищ Лисицын, познакомиться с вашими подсчётами, – с живостью отозвалась Соловушкина.

«Спасибо и за это на первый случай», – с надеждой подумал Лисицын и произнёс:

– Ну вот, любуйтесь, товарищи начальники! На Широкий плёс вышли.

Он уже стоял на кромке высокого берега, с которого открывался вид на прямой плёс реки Таёжной. Течение реки тут как бы замирало. Вода серебрилась, поблёскивала в своём спокойном величии. Крутые берега курчавились роскошными кронами кедров и сосен.

– И чем же знаменито это место? Красотой? Красота сама по себе в наше время, товарищ Лисицын, не самое главное… Польза! Вот в чём собака зарыта! – вставая рядом с Лисицыным, проговорил Хомутников.

– А наш брат, таёжник, любит живописные места! Поглядишь вот на такое местечко, и жить как-то легче становится, – вполне серьёзно сказал Лисицын, подумав про Хомутникова: «Чурбан бесчувственный!»

– Я согласна с вами, товарищ Лисицын! – поддержала его Соловушкина. – В самом деле, чудесная долина, Никандр Николаевич!

– Понятно, есть доля прелести, – уступил Хомутников.

– А польза этого места такая – скот сюда ходит, – сказал Лисицын. – Вот видите, в берегах промоины. По ним скот спускается к реке, пьёт воду, купается. Берега тут плотные, песчаные, нет ни водоворотов, ни ям.

– Скот, говорите?! А что, разве тут поблизости есть населённые пункты? – спросил Хомутников.

– Ближе Мареевки никаких селений нету. А скот ходит наш, таёжный! Да вон, смотрите на ту сторону, идёт как раз стадо на водопой.

Соловушкина, Хомутников и рабочие устремили глаза на противоположный берег. По тропе в промоине спускались к реке лоси. Вначале виднелись только их головы, потом показались спины, наконец первый лось вышел к воде.

– Смотрите, их сколько! Ах, какие красавцы! – воскликнула Соловушкина, всплеснув маленькими ручками.

Хомутников принялся считать зверей:

– Один, два… пять… восемь… десять… пятнадцать… семнадцать! В самом деле – целое стадо!

Лоси выстроились в ряд, пили воду. Должно быть, до них доносился людской говор. Они вскидывали головы, прислушивались, раздували ноздри.

– И много их тут водится, товарищ Лисицын? – спросил Хомутников.

– По моим подсчётам, только в Синеозёрской тайге голов триста – триста пятьдесят. Нынче обещают нам дать лицензию на отстрел двадцати скотин.

– Вот это рентабельное дело! – с восхищением сказал Хомутников. – А без лицензии не убивают?

– В войну случалось. Теперь не слышно. Да и бережём мы тайгу. Охотники у нас круглый год дежурство несут. Я тут с дочкой почти безвыездно…

Разговор о лосях затянулся. Соловушкина наперебой с Хомутниковым расспрашивали Лисицына о повадках зверей, о кормах, о способах охоты на них. Лисицын на все вопросы отвечал подробно и с таким знанием, которое приобретается долголетним опытом.

Охотник чувствовал, что лосиное стадо произвело большое впечатление на лесоустроителей. «Ну-ну, походите, поглядите на таёжную живность, может быть, ваше жестокосердие пообмякнет малость», – думал он.

Поразмыслив про себя, куда теперь выгоднее вести лесоустроителей, чтобы впечатление от Синеозёрской тайги не ослабло, Лисицын взял направление на ягодники.

Западная обочина кедрового массива представляла собой тоже своеобразное чудо природы. Местность здесь становилась всхолмленной, кедровник редел, чаще появлялись сосны, кое-где попадались берёзовые островки. Широкие поляны между деревьев, особенно склоны холмов, были заняты ягодниками. На обочину синеозёрского кедровника слетались стаи птиц, сбегались звери, и невесть сколько их собиралось сюда на щедрую, сытную кормёжку!

Пока шли к ягодникам, снова встретили лосей. Звери паслись на полянке, поросшей мшаником. Склонив свои ветвистые рога, они толстыми мягкими губами выискивали растения и бережно выщипывали их.

Увидев людей, звери подняли головы, встрепенулись в испуге, но, словно почуяв, что люди не таят против них ничего дурного, опять опустили головы.

– Смотрите, Никандр Николаевич, пасутся себе, и хоть бы что! Смирный зверь в синеозёрских лесах! – удивлялась Соловушкина.

– А отчего ему беспокоиться? Он тут дома, обжился, присмотрелся. Знает, что завсяк просто его никто не тронет. Мы тут без надобности выстрела лишнего не делаем. Зачем? Зверь и птица существа нерьвенные. Они хоть бессловесные, а за покой добром человеку платят. Вот возьмите, к примеру, птицу. – Лисицын на миг приостановился, не желая упускать случая для полезного разговора с лесоустроителями. – Сидит она, сердешная, на яйцах, весь жар своего тела отдаёт потомству, и вдруг поблизости: «Трах! Бух!» Она пугается, взлетает. А яички тем временем стынут. А тут, глядишь, и хищник начеку. Подойдёт время потомство ей выводить, а у ней, у сердешной, в гнезде почти ничего не осталось. Кому потеря? Не только птице – перво-наперво убыток человеку. Тишина и порядок, товарищи лесные устроители, в тайге нужны не меньше, чем в населённом пункте…

– Послушай, товарищ Лисицын, как вы отстрел лося производите? Какой попадётся или ещё как? – заинтересовался Хомутников.

– Нет, дорогой товарищ, не какой попадётся, а какой нам нужен: тот, что постарее годами, поболее весом, – заметно воодушевляясь, продолжал Лисицын. – И учти, в моей бригаде такой порядок: забивать зверя в одиночку, чтобы стада поблизости и не было. Лось – чувственный зверь, он переживает пальбу так, что аж весь дрожмя дрожит. А ведь охотник – человек, он не истязатель какой-то, ему мучения живой жизни, хоть бы птичьей или звериной, ни к чему! Я сам как приучился? Бью сразу наповал. Этому и дочку свою обучил, этого от всей бригады требую. Вот оно какое дело!..

– Ишь какие у вас премудрости! – воскликнул Хомутников, увлечённый рассказом.

– А без премудрости и дела нет! Хвати любое занятье – во всём так! А тайга, – Лисицын разбросил руки, обвёл ими круг, – она, товарищи начальники, жизни от человека требует, от самых юных годов до гробовой доски.

– Правильно говоришь, товарищ Лисицын. Тайга – это свой мир. Его и знать надо и понимать надо. Вы, видать, немало в этом преуспели, – искренне изумлённая хозяйскими рассуждениями Лисицына, сказала Соловушкина.

– Ну, есть знатоки похлеще меня… – Лисицын сказал это и задумался: «А кто похлеще-то? Разве Марей Гордеич только».

Вдруг Соловушкина остановилась, схватила шедшего впереди неё Лисицына за рукав рубахи, спросила:

– А что там краснеет?

– Брусника, товарищ Соловушкина.

– Брусника? Боже мой, как её много.

И правда, по склонам холмов брусники было столько, что земля краснела от неё. Казалось, что кто-то расстелил здесь зелёно-красный ковёр и вот не убирает его, пока не подивятся пришлые люди.

Чем гуще становился брусничник, тем чаще выпархивали из него птицы. Рябчики взмывали ввысь быстро, крылья их свистели в воздухе. Они пролетали всего лишь сорок – пятьдесят шагов и садились то на берёзу, то на пихту. Деревья покрывались серыми пятнами. Тетерева взлетали с хлопаньем крыльев и падали снова на землю, как брошенные камни. Тяжело, с сильным шумом поднимались грузные глухари. Сторожкие птицы разлетались вокруг и вскоре чернели на сухих вершинах кедров и сосен.

– Ай-ай, сколько же тут птицы! – изумился Хомутников, оглядывая деревья, унизанные рябчиками.

– Набирает птица силу на вольных хлебах, – пояснил Лисицын, сдерживая довольную улыбку.

– А заготовку ягод, товарищ Лисицын, производите? – спросила Соловушкина.

– За морем телушка – полушка, да рубль перевоз. Райпотребсоюз обещал катер со сборщиками прислать, да пока не слышно, – ответил Лисицын. – По-хорошему тут бы на месте ягоду надо было обрабатывать: на варенье сварить, засахарить в кадках, сок отжать.

– Неужели такое богатство под снег идёт?! – В голосе Соловушкиной прозвучало возмущение.

– Конечно! Много ли птица съест? Я-то что советовал нашим начальникам: вы, мол, отведите часть ягодника для птицы и зверя, а остальное под сбор. Дал в райисполком все расчёты. Чистый доход! А уж какая подмога населению!.. Обещали посоветоваться, обсудить… Лён их за горло держит! Область только за лён с них спрашивает… Да вы не думайте, что тут только одна брусника. Вон, глядите, какая там чернота! Это черника растёт. Её видимо-невидимо тут! Она уже отходит. А по берегам Таёжной и речки Утиной тут столько чёрной смородины, что от неё иной год кусты ломятся. Есть и малина! Да что там, вот остановимся на ночёвку, сами все сорта отведаете.

Упоминание Лисицына о ночёвке было вполне уместным. Приближался вечер, к тому же и расстояние, пройденное по тайге от стана Лисицына, было немалым. Лесоустроители устали, и сам охотник, почти не спавший в предыдущую ночь, тоже подумывал об отдыхе.

Костёр разожгли у родничка, клубившегося из земли возле черёмухового куста. Лисицын повесил чайник с водой и неслышно исчез в зарослях черносмородинника.

Он вернулся через полчаса. В руках бережно нёс огромные листы лопуха, сложенные наподобие тарелок, стопкой.

– Ну вот, граждане-товарищи, испробуйте сами, – сказал Лисицын и, боясь рассыпать с листьев ягоду, осторожно опустился на колени. – Это вот брусника, это черника, это чёрная смородина, это красная смородина, а это княженика.

Лесоустроители с говором окружили Лисицына, пробовали ягоду, восхищались её запахом и вкусом. Лисицын зорко наблюдал за ними, и в его прищуренных глазах с лукавинкой горел огонёк радости.

– Я так размышляю, – вставая с колен, сказал Лисицын многозначительным тоном, – южный фрукт – ценность, а только целительности в нашей сибирской ягоде куда больше. Ягода – бесподобное лекарствие! Всё в ней: вкус, сладость, пользительность. Скажем, вот черника. Уж не вкусна ли? А вряд ли какое другое снадобье сравнится с ней, когда животом занеможешь. Или брусника! По осени, перед снегом, она слаще сахара, а если у человека недомогание от давления кровей – лучше ничто не поможет, как брусничный сок. Пей его себе на здоровье сколько влезет! Приятность в нём, как в хорошем вине или в медовой браге, и в то же время не пьянит и облегчение приносит. А возьмите чёрную смородину? Она от тыщи болезней помогает. Устал ли ты, томление в тебе или в грудях покалывает – она в момент успокоит. А уж о клюкве и говорить не приходится! Всяк знает – горло перехватило, остудился, ревматизм тебя сокрушает – ешь её с мёдом, а то и без, если, конечно, желудок кислое воспринимает…

– Ну, а княженика как, товарищ Лисицын? – перебила Соловушкина, вертя на стебельках пахучие ягоды княженики.

– Княженика? О, это же благородная ягода! Недаром ей и прозвание такое дадено: то есть вроде княгини, которые прежде при царских особах находились. Ягода эта отменная для варений. Много её у нас не произрастает, а всё-таки можно было бы подходяще набрать. Таким вареньем, скажу вам, не совестно в Кремле заморских гостей угощать. А уж какое душистое, ну просто от запаха захлебнуться можно! И опять же польза есть, а не только вкус: сильно облегчает, когда человека кашель давит или дышится тяжко при жабе в грудях.

– Да вы, товарищ Лисицын, прямо академик! – с усмешкой воскликнул Хомутников.

Но Лисицын отвёл похвалу. Он взглянул на Хомутникова с укором, с прямодушной резкостью сказал:

– А зачем ты, гражданин-товарищ, одурачиваешь меня? Ты думаешь, если я таёжный человек, то у меня и понятия нету насчёт академика? Я тебе от душевности всё это говорю. Не мной это придумано. Ты поди думаешь, что ты первый сюда пришёл? А тут, милый человек, люди давным-давно живут. И, заметь, они не дурнее нас с тобой были. Люди на своей жизни всё это испытали.

– Зря вы обиделись, товарищ Лисицын. Я же пошутил, – сконфуженно промолвил Хомутников.

– А я ничуть не обиделся. А только шутка, она место своё знает, – не отступил Лисицын и в доказательство того, что он действительно не обиделся, придвинул чайник и стал наливать из него в кружку Хомутникова.

– Есть у нас ещё одна ягода, – увлечённо продолжал Лисицын, – огромадная от неё польза. Прозывается – калина. Парят её бабы в корчагах в русских печах, пироги с ней пекут. Особенно хороша, как морозцем её хватит. Её у нас в пучки связывают наподобие веничка и вывешивают на вышках. Зимой снимают её оттуда, как с куста. Вкуснота – на редкость! И на желудок оказывает полезное действо… Есть и другие ягоды: малина, черёмуха, голубица, костяника, земляника – и всего тут, в синеозёрских лесах, в большом достатке. А вот ещё есть одна ягода, та язви её, идёт для водочки. – Лисицын засмеялся, и смешок этот как бы говорил: «И эту, будь она неладна, нуждишку людскую предусмотрела природа». Прозывается эта ягода – жимолость. Растёт в болотистой местности на таких же, чуть разве поболе, кусточках, как и голубица. Ягодки у неё продолговатые, голубые, с густой просинью. Собирают её, сушат, в мешочки ссыпают. Подойдёт праздник, её берут и сыпят десятка по два ягодок в графин с водкой. Постоит водка с недельку и такой становится вкусной, благодарственной, что водка уже не водка, а как прежнее церковное причастие, только, конечно, силой покрепче разочков в сто.

– Непременно попробую! – увлечённо произнёс Хомутников.

– Спробуй, – поддержал его Лисицын. – Набрать жимолость и тут можно, и возле моего стана болотце есть. Вот так-то, почтенные товарищи-граждане городские начальники.

– А грибы здесь бывают? – спросила Соловушкина.

– Отчего им не быть? По берегам Таёжной любой гриб найдёшь: груздь, маслёнку, подосиновик, волнушку, рыжик. По-хорошему, райпотребсоюзу всё это собрать бы надо, засолить, замариновать. Сколько пищи народу вдобавок можно предоставить! А у нас так: приезжаю я как-то в Притаёжное, там у меня свояк в райпромкомбинате работает. Вижу, он на зады усадьбы навоз возит. Спрашиваю: «Не огурцы ли задумали выращивать?» – «Хватай, говорит, выше: шампиньоны будут тут произрастать. Райисполком директиву дал – для райстоловой». Я чуть со смеху не помер. «Вот, говорю, и всё у вас с райисполкомом так. Мать-природа чего только не рождает! Знай собирай, обрабатывай на удовольствие людям, а вы на то ноль внимания, зато на чепуху всякую народную деньгу заколачиваете. Неужели, говорю, у вас другой нужды нет?» Ну, свояк мой, конечно, человек маленький, развёл руками, говорит: «Да я им об этом самом же все уши прожужжал, да только проку никакого нету. Собираюсь, говорит, ещё на партийном собрании критику на них навести».

– Крайне неостроумно выращивать в Притаёжном шампиньоны, – засмеялся Хомутников. – Этот гриб – деликатес, он больше подошёл бы для Высокоярска, где ресторанов много.

– Что в Высокоярске! Я там тоже всякого насмотрелся, – подхватил Лисицын. – Приезжаю как-то зимой, областной слёт бригадиров проводили. Посидел на заседании денёк, томленье меня взяло, дремота, как жернов, давит. Говорят больше про лён. Наш Дегов там тоже поучал… Встал я, вышел из зала помаленьку, оделся, затопал на воздух. «Дай, думаю, похожу по магазинам, посмотрю, чем наши советские торгаши народ радуют. Захожу на главной улице в самый большой магазин под названием «Гастроном». Товаров подходяще, цены, правда, за карман хватают без жалости. Ну что же, дело ясное, после такой войны разве можно ждать сразу полегчания? Стою рассматриваю товары. И вот вижу стеклянную банку с маринованной капустой. Пригляделся я к ней, читаю наклейку: «Херсонская белокочанная». Ого, думаю, откуда её, бедную, приволокли! Иду дальше. Опять стеклянные банки. Эти с огурцами. Читаю наклейку: «Полтавские». И злость и оторопь меня взяла. Что они, думаю начальники – дураки или умные? Неужели в Сибири капусту и огурцы нельзя вырастить, везут их из таких далёких краёв?

Продавец подходит ко мне, спрашивает: «Ты что, старик, молча стоишь, о чём затосковал?» Я говорю ему: «А что, заведующий ваш хорошо по ночам спит?» – «Жалоб, отвечает, от него не слышал». «Так-так, говорю, а тот начальник, который над ним власть имеет, тоже хорошо спит?» – «Этого, говорит, точно не могу сказать, редко с ним вижусь, но, по всей видимости, сон у него хороший, так как вид он имеет всегда свежий, даже румянец на щеках играет». – «Совести, говорю, у них нету! Казённые они люди! Если б совесть у них была, мучились бы они без сна, переживали бы за свою безобразную работу!» Продавец в лице переменился, видатъ, стало обидно ему за своё начальство. «А чем вы недовольны, гражданин, что вам ещё нужно? Товаров у вас согласно ассортиментному списку имеется на все сто процентов». А я ему в ответ: «Нет, товарищ хороший, на список вы не ссылайтесь, лучше посмотрите на наклейки. Почему у вас капуста и огурцы с Украины? А варенье у вас вон из Киргизии! А маринованные грибы из Подмосковья?» – «А вы, говорит, гражданин, забыли, где вы живёте? Вы живёте в Сибири!» Ну, тут меня затрясло! Закричал я на весь магазин: «Да будет вам на Сибирь-то поклёп возводить! Привыкли всё готовенькое получать. Вы лучше под ноги посмотрите, по золоту ходите!» Продавец развёл руками, говорит: «А что вы на меня кричите? Моё дело продать. Идите в облисполком и там доказывайте».

А тут уже и народец подсобрался, кое-кто ещё в наш разговор встрял. Одна старушка поддакивает мне, кричит: «Куда подевали кедровое масло? В магазинах у купца Голованова, бывало, его хоть вёдрами черпай. И халва кедровая, и конфеты, и сбой, и печенье из ореха – всё было».

Продавец видит, что разговор крутой пошёл, шмыгнул в дверь, в складское помещение, ведёт этакую толстую тётку: вот вам помощник заведующего! Та послушала, послушала и говорит таким ласковым голоском: «Что же, товарищи, работа торговой сети у нас не без изъянов. На той неделе мы проводим конференцию покупателей. Милости просим, приходите, охотно выслушаем ваши замечания.

Ну, я вижу, делать мне больше тут нечего, говорю ей: «Спасибо за приглашение. Привет и лучшие пожелания заведующему, а что касается замечаний, то вам их передаст товарищ продавец».

Вот как бывает в вашем Высокоярске, дорогие начальники, лесных дел устроители!..

Рассказ Лисицына развеселил всех, Соловушкина долго рассыпала звонкий смешок, всплескивая маленькими ручками, Хомутников гудел, как шмель, откашливался, гладил бобрик седых волос. Рабочие посматривали на Лисицына с восхищением. Бойкий на язык, подвижный, как юноша, охотник нравился им всё больше и больше.

4

Спать улеглись вокруг костра.

Лисицын и тут не изменил своей привычке: сбросил сапоги, лёг с голыми ногами, вытянутыми к самому огню.

Ночь была прохладная, чуть потягивало ветерком. Свежинка прижала комаров и мошку в траву. Дышалось легко.

Сражённые усталостью, все уснули в момент. Спали хорошо, крепко – так не спят на перинах. Костёр горел ровно и источал тепло, как добрая печь.

Когда чуть забрезжило, послышался шутливый голос Лисицына:

– Товарищи начальники, отчизна призывает нас пробудиться. Пойдёмте скорее на омута – иначе не увидим ответственной картины в жизни природы.

Просыпались неохотно. Хомутников долго перекладывал свою раненую ногу с места на место. Соловушкина судорожно вздрагивала, позёвывала.

Лисицын подал ей чайник с родниковой водой.

– Ополоснись, товарищ инженер. Холодная водичка сразу приведёт тебя в чувствие.

Соловушкина умылась, подала чайник Хомутникову. Тот уже встал, опираясь на клюшку, растирал ногу, кряхтел.

– Завтракать будем, товарищи начальники, впоследствии. Теперь же прошу не терять дорогих минут. Прозеваем – придётся ждать до завтрашнего утра.

И вот цепочка людей в сумраке рассвета двинулась по лесу. Изредка слышался предупреждающий голос Лисицына:

– Под ноги глядите, яма!

– Глаза береги!

– Колода!

Через полчаса Лисицын остановился, вполголоса сказал:

– Теперь, граждане-товарищи, чуть пройдём и замрём, будто нету нас в живых. До омутов рукой подать.

Лисицын сделал двадцать – тридцать шагов, остановился, сдвинул шапку-ушанку на самое ухо и, вскинув руку, замер в настороженной позе. Лесоустроители тоже остановились, прислушались.

Утреннее спокойствие тайги огласилось странными скрежещущими звуками. Они всё нарастали и нарастали. Казалось, что кто-то очень сильный с треском раздирает воздух.

– Это что же такое, товарищ Лисицын? – удивлённо округлив глаза, прошептала Соловушкина.

– Щедрость нашей природы, – шевельнув пальцами приподнятой руки, тихо и загадочно ответил Лисицын.

Он согнулся и пошёл дальше, осторожно раздвигая ветки черёмуховых кустов и то и дело останавливаясь. Наконец он развёл руками чащобу и, шевельнув губами, едва слышно сказал:

– Смотрите…

Лесоустроители сгрудились возле охотника. Перед ними лежала изогнутая полуподковой долина, поблёскивавшая круглыми зеркалами воды в окаймлении ярко-зелёных зарослей хвоща, камышника и осоки. Зеркала были сейчас заполнены копошащимися серыми пятнами. От них, от этих серых пятен самой разнообразной формы, и взлетал над тайгой этот монотонный скрежет. Лесоустроители стояли в молчании, удивлённые таким бессчётным числом уток.

– Вот как солнце взойдёт, начнёт эта утва расползаться по траве. А ещё через недельку-другую выводки потянутся отсюда на новые места, поближе к полям, где хлеба созревают.

Лисицын сказал это громко, без опаски. Потом он деланно закашлял, громко захлопал в ладоши. Утреннее чуткое эхо отозвалось сразу со всех сторон. И тотчас же серые пятна на ближайшем омуте пришли в сильное движение. Послышался шум, посвистывание крыльев, и в небо взмыла живая туча.

Через минуту, встревоженные беспокойством соседних стай, всколыхнулись утки на дальних омутах. Небо, освещённое первыми лучами восходящего солнца, запестрело от клубящихся и вскинувшихся ввысь утиных потоков.

– Вот это чудеса! Шестьдесят лет прожил, сколько земли перемерил, а такого чуда не видел! – возбуждённо говорил Хомутников, всматриваясь в голубеющие просторы небес.

– А что, товарищ Лисицын, не пробовали вы этому поголовью счёт произвести? – спросила Соловушкина, всё ещё не отрывавшая своего взора от неба.

– Прибрасывал! Многие тысячи получаются.

– Богатство! Огромное богатство! – восклицал Хомутников.

– Ну, теперь пора чаевать, – предложил Лисицын, видя, что лесоустроители попритихли, исчерпав свои восторги.

Из всех наиболее поразительных чудес, которые была в Синеозёрской тайге, оставались не показанными лесоустроителям тёплые источники. Но путь туда был неблизкий. Однако не только расстояние сдерживало Лисицына: там, на берегах Синего озера, работала группа экспедиции. Со слов Ульяны Лисицын знал, что Анастасия Фёдоровна заканчивала описание источников и готовилась к отъезду в город с образцами вод и грязей. Лисицын раздумывал: «А чёрт их знает, этих лесных устроителей, что они за народ? Приведёшь их туда, а они и повернут все эти изыскания в свою пользу. Нет уж, на источники я их не поведу».

За чаем, когда лесоустроители в один голос снова нахваливали ягоды Синеозёрской тайги, Лисицын сказал:

– Показал бы я вам, товарищи начальники, ещё одно расчудесное место, но идти туда далековато. Скажу на словах. Хотите – верьте, хотите – нет. Бьют в том месте тёплые ручьи и лежат пользительные грязи. За других говорить не хочу, а сам я годов пять тому назад, а может, поболе, обезножел окончательно. И если б не эти грязи, сидел бы сиднем и по сей день.

– Охотно вам верим, товарищ Лисицын. На таких просторах не может не быть целебных источников, – самоуверенным тоном произнесла Соловушкина. – Наша сибирская земля такая щедрая, чего-чего в ней только нету.

И тут в разговоре у костра наступило долгое и не предвещавшее ничего отрадного молчание. И Лисицын и лесоустроители понимали, что надвигается трудная, жестокая минута, когда должен быть поставлен неотвратимый вопрос: что же делать дальше? Ни у Соловушкиной, ни у Хомутникова не хватило духу заговорить об этом. Лисицын поглядывал на них вопрошающим взглядом, но, видя, что они молчат, заговорил сам:

– Ну что же, товарищи начальники, понимаете вы теперь, на какие леса вы замахиваетесь? Или у вас по-прежнему рука не дрогнет разорить это улуюльское гнездо?

– Не так, товарищ Лисицын, вопрос ставишь, – сказала Соловушкина.

– А как вы хотели бы его поставить, товарищи начальники?

– А вот так: есть ли в Улуюлье леса, которые можно взять вместо синеозёрских? Таких лесов нет!

– А Заболотная тайга?! – воскликнул Лисицын.

– Поймите, товарищ Лисицын, нам не просто нужен лес, нам даны показатели по сортименту. Заболотная тайга – это леса среднего качества, мы обязаны дать стране древесину высшего качества.

– Возьмите её в других местах. Вон верховье Таёжной – отменные леса!

– Синеозёрская тайга предусмотрена генеральной схемой.

– Вы меня не пугайте учёными словами! Генеральную схему составляли люди. Схема не с потолка упала.

– Но она утверждена, и её не просто изменить!

– Непросто, но можно изменить! – не отступал Лисицын. – Изменить можно всё на свете. Была бы охота! Триста лет народ жил при Романовых, а потом взял и дал им лопатой по месту, которое ниже поясницы.

– Спор этот бесполезный, товарищ Лисицын, – вступил в разговор Хомутников. – Вы учтите, что ни я, ни Надежда Андриановна ничего изменить не можем. Нет у нас такой власти! Мы простые служащие треста. Если мы не будем выполнять указаний треста, нам не будут платить заработной платы.

– Эх, товарищи начальники! – страдальчески морщась, вздохнул Лисицын. – Какие же вы робкие… Трест! Власти нету! А подумайте лучше: разве вы тресту служите? Вы государству рабочих и крестьян служите! Вы государственные служащие! А рассуждаете как?

– А что бы вы хотели от нас, товарищ Лисицын? – спросила Соловушкина, краснея от сильного возбуждения.

– А вот что: вы посылаете в трест бумагу. Так и так, дескать, осмотрев синеозёрские леса, подтверждаем, что губить их – дело недопустимое. Народ за это спасибо не скажет ни теперь, ни в будущие годы. Надо на эти леса наложить запрет. Без них рухнет природа всего Улуюльского края… Можете вы это сделать или нет?

– Ни под каким видом! – крикнула Соловушкина. – Если мы это сделаем, завтра же последует приказ: вместо того чтобы обмерить синеозёрские леса, специалисты треста Соловушкина и Хомутников занялись подсчётом того, сколько птиц село на берёзу и сколько зверьков пробежало в норку. Да вы знаете, товарищ Лисицын, что нам за это будет?!

– Ну, коли так, товарищи начальники, знайте: нету у меня в жизни врагов более лютых, чем вы, истребители природы! И выход у нас с вами один: либо вы закопаете Лисицына в землю, как старую дохлую собаку, либо он вас выпрет отсюда, да так, что вы навсегда забудете пути-дороги в Синеозёрскую тайгу!

Лисицын сдёрнул шапку с головы и, яростно стиснув её в кулаке, стремительно скрылся в лесу.

Утром следующего дня по тропе от стана Лисицына на Тургайской гриве шли двое. Они держались друг от друга на почтительном расстоянии. Впереди шагал Лисицын. Он торопился в Мареевку, к начальнику экспедиции научного института, чтобы посоветоваться с ней, как отвести беду, надвинувшуюся на природные сокровища Улуюлья. Вторым человеком была Соловушкина. Она шла в Мареевку, чтобы нанять здесь для своей изыскательской партии нового проводника по синеозёрским лесам.

1

И надо же было такому случиться! Заболеть в разгар лета, заболеть после пленума обкома, когда требовалось немедленно созывать партийный актив, ехать в колхозы, подымать народ на практические дела… И как глупо заболеть! По собственному легкомыслию!

Они возвращались из Высокоярска. Над трактом стояли зной и пыль. Переезжая речку, надумали искупаться. Подвернули к омутку. Артём разделся, нисколько не остыв, потный бросился в воду. А омуток оказался с родниковой водой. Холод обжёг разгорячённое тело. Надо было не дурачиться, не изображать из себя семнадцатилетнего бесшабашного парня, выскочить скорее на берег, погреться на солнцепёке. Но он не сделал этого, наоборот, подбадривая себя криком, он поплыл на самую глубь омута. Тут он вскинул руки, набрал в себя воздух и скрылся под водой. Когда его ноги коснулись песчаного дна, ему показалось, что он стал на ледяную глыбу. Он с силой выпрыгнул на поверхность омута, поплыл к берегу. Мелкая дрожь трясла его. Даже под нещадно палящим солнцем ему было холодно, нестерпимо холодно…

К вечеру они приехали в Притаёжное, а ночью его хватила такая боль, что он готов был на стенку лезть. Жена Дуня предложила вызвать кого-нибудь из врачей. Артём остановил её:

– Не трогай ты их. У них завтра рабочий день, пусть хоть ночью отдохнут. Да и что мне врач? Я сам себе профессор… У тебя соль есть? Ну вот и хорошо! Высыпь её скорее на сковородку да прожарь как можно сильнее. Потом насыпь в мешочек. И ещё дай свой шерстяной платок.

Дуня быстро сделала всё, что просил Артём.

Положив мешочек с горячей солью на поясницу, прикрытую платком, Артём почувствовал облегчение. Острая боль постепенно затихла, но стоило чуть шевельнуться, как она пронизывала насквозь. Болезнь эта была ему знакома. Радикулит! Случалось с ним такое и прежде. Он лежал в постели по две, по три недели, пока с помощью самых разнообразных грелок не изгонял из своего тела эту изнуряющую боль.

Первые два дня Артём метался в постели, не зная, как и чем успокоить себя. Теперь же его терзала не столько боль, сколько горечь сознания своего бессилия. Вот он лежит тут в тиши и прохладе большого бревенчатого дома, а там, за стеной, течёт жизнь: люди готовятся к уборке урожая, охотники осматривают свои угодья, отряды экспедиции уходят всё дальше и дальше в тайгу… И всё это происходит без его участия, он ничего не знает, ничего не видит. И это называется секретарь райкома! Нет, настоящий секретарь райкома должен быть не неженкой, а человеком железного здоровья. У всех людей есть право уставать, болеть, не успевать; у секретаря райкома такого права нет. Он должен быть всегда начеку, должен всё замечать, всё знать, всегда должен быть здоровым и бодрым, ибо секретарь райкома – это не должность, не пост – это призвание, это подвижничество. И далеко не все коммунисты обладают этим призванием, способны на это подвижничество.

Болезнь ли, или разговоры на пленуме обкома, или ночные беседы с Максимом настроили Артёма на раздумье?

Утром Дуня уходила на службу в райпотребсоюз, где она работала товароведом, и он почти на весь день оставался один. О чём только не передумал в эти часы вынужденного одиночества он, Артём Строгов, отец разлетевшегося семейства (дети давно жили самостоятельно!), старый опытный районщик!

Мысли его уносились и в прошлое и в будущее, вспоминались и родные и друзья, но больше всего думалось о том, без чего он не мыслил своей жизни, без чего она не стоила бы ломаного гроша: о работе, о людях, о районе, который он любил, которому отдал немало сил, да и здоровья.

Дней через десять самочувствие его настолько улучшилось, что он решил понемногу заниматься делами. Подняться с кровати ему всё ещё не удавалось. Всякое резкое движение отзывалось болью в ноге. Ну что ж, он мог пока обойтись и без ног, тем более что голова его работала в эти дни много и напряжённо.

Он написал записку в райком, прося прийти к нему членов бюро и кое-кого из партийного актива.

Люди собрались точно в назначенное время. Всем хотелось послушать рассказ «первого» о пленуме обкома, о новостях в жизни области, о новых установках, которые, судя по статьям «Высокоярской правды», серьёзно должны были изменить требования к районам.

Окна комнаты, в которой лежал Артём, были завешаны скатертями, иначе к полудню в доме становилось жарко и душно. Полумрак нисколько не угнетал, напротив, он создавал в комнате особый уют, настраивал на тишину и задушевность.

Пришло человек пятнадцать. Были тут и председатель райисполкома Череванов, и заведующий районо Терновых, и начальник милиции Пуговкин, и секретарь райкома комсомола Татаренко, и прокурор, и секретари, и заведующие отделами райкома партии. Когда все расселись, Артём приподнялся на локте, осмотрел своих товарищей, безжалостно казня себя раскаянием, сказал:

– Вот к чему приводит бездумность! Ради минутного удовольствия влип в такую историю! Лежу как балласт, никому не нужный.

– А мы хотели навестить вас, Артём Матвеевич, а потом решили не беспокоить, – откуда-то из угла сказал второй секретарь райкома.

– Во всём виню себя, – снова опускаясь на подушку, вздохнул Артём. Помолчав, он заговорил: – А позвал я вас, товарищи, не потому, что соскучился без работы. Большую науку за эту поездку я прошёл. Нельзя дальше оставлять её при себе.

Артём с трудом повернулся со спины на бок. Теперь он видел лица товарищей, ловил на себе их нетерпеливые, заинтересованные взгляды.

– Ну вот, как видите, отчитался! Приехал обратно не только не снятым с работы, а даже без выговора. – Артём усмехнулся, но усмешка не изменила задумчивого выражения его смуглого худощавого лица. – Скажу вам откровенно: случись это год-полтора тому назад, был бы я доволен. Всё-таки пройти через пленум обкома с благополучным итогом не так просто. Вам ли говорить об этом? А сейчас вот лежу, и нету на душе покоя, точит меня дума, да как точит! Прямо как червь сушину изводит.

– Болеешь ты, Артём Матвеич. Тебе в Высокоярск, в стационар надо на месяц, полечиться, – с откровенным сочувствием сказал председатель райисполкома Череванов. – Я вот вернулся с курорта и чую, что помолодел на десять лет.

Артём порывисто вздрогнул всем телом, преодолевая боль, приподнялся на локте. Сквозь загар и смуглоту кожи на щёках проступили красные пятна. Даже в сумраке они были заметны. В тёмных, всегда добродушных глазах сверкнули гневные искорки.

– Брось, Черепанов, жалеть меня! Голова моя сейчас ясная как никогда. И учти, много горького и о себе и о тебе скажу! Боже упаси, не вздумай отнести и это за счёт болезни: уж если на то пошло, поверь, болезнь даже помогла мне. В райкоме в текучке не так часто есть возможность подумать о делах наших.

Все переглянулись, посмотрели на Череванова. Он смущённо теребил свои густые непокорные волосы. Да, начало беседы было необычным и, конечно, неожиданным. Думалось, что «первый», так удачно отчитавшийся перед обкомом, прежде всего непременно поставит себе это в заслугу. И все с этим согласятся, никто этого не подвергнет сомнению. Факт – неопровержимая вещь.

– Перво-наперво сообщу вам две важные новости. – Артём не удержался на локте, положил голову на подушку, стиснув её. – Пленум получил телеграмму из Центрального Комитета. Вопрос поставлен так: Высокоярская область не может больше сидеть на шее у государства. Должна она иметь своё топливо, энергетику, по-настоящему производительное сельское хозяйство. Пришла эта телеграмма после моего отчёта. Если б поступила она раньше, была бы совсем другой атмосфера на пленуме. Покрепче бы с меня спросили! Ну, а вторая новость ещё больше нас касается: едет к нам в Улуюльский край уполномоченный Центрального Комитета. Профессор. Крупный работник Госплана. Даны ему большие полномочия.

И снова все переглянулись взглядами, полными удивления и тревоги. И понятно почему: сколько лет существует Притаёжный район, не было в нём ни одного ответственного представителя из Москвы. Да что из Москвы! Не очень часто заезжали сюда руководящие работники из области. И само собой у актива Притаёжного района складывалось убеждение, что живут они у чёрта на куличках, что, как ни велик разворот послевоенных строительных работ, очередь до них дойдёт очень не скоро, если вообще дойдёт когда-нибудь. И вместе с этим каждый подумал о себе, о своей работе. Уполномоченный Центрального Комитета едет, конечно, не ради прогулки! Уж коли с большими полномочиями, да ещё человек учёный, начнёт он шерстить всех, подбавлять кому огоньку, кому перчику! А уж, чего греха таить, недостатки в работе найдутся, стоят на постах люди – не святые! Призадумались притаёжные руководители, чуть даже затуманились их лица.

Артём заметил это, решил подбодрить товарищей.

– А с уполномоченным ЦК нам просто повезло. Товарищ Зотов – наш земляк.

Все оживлённо задвигались, послышался одобрительный говорок. Земляк! Это вовсе не значит, что будут какие-то поблажки, но всё-таки земляк не посторонний, он знает местные условия, он не выдвинет непосильных требований, наконец, то, что новому человеку надо изучать долго и тщательно, то земляку известно по опыту собственной жизни.

– И вот, дорогие товарищи, скажу вам что, – продолжал Артём после паузы, – ждут нас большие перемены. Брат Максим недавно вернулся из Москвы, ездил туда, чтобы увязать кое-какие вопросы по новым леспромхозам. Рассказывал он, что в ЦК и правительстве ночей не спят, составляют новый план развития страны. Большие дела выпадают по тому плану на Сибирь! Брат читал мой доклад ещё до пленума. Потом долго мы с ним говорили о делах, о жизни… Он мне прямо сказал: «Жить так, как живёт Высокоярская область и в том числе наш Притаёжный район, нам никто не позволит. Мизерное, примитивное хозяйство при огромных возможностях! Разве это допустимо? Разве это можно дальше терпеть? Готовьте, говорит, своё собственное сознание и сознание всех людей к новым требованиям». В два-три раза больше давать всей, и промышленной и сельскохозяйственной продукции – вот что от нас потребуют, если не сегодня, то завтра, партия и государство… Крепко нам обо всём этом стоит подумать. А мы не подумаем, другие за нас будут думать. Держать у руководства безынициативных, малосведущих людей сейчас не станут. Заменить нашего брата есть кем. С фронта вернулись замечательные товарищи – орлы боевые.

Артёма слушали с тем предельным вниманием, которое бывает у людей, когда речь идёт о самом насущном и сокровенном. У многих были раскрыты записные книжки, но записывать – значило отвлекаться от того, что говорил «первый», и потому никто ничего не записывал.

– Нелегко нам придётся, прямо скажу! Во время войны привыкли мы собственные недостатки и ошибки относить за счёт трудностей военного времени. Теперь это не выйдет… На пленуме обкома досталось мне на орехи за работу с кадрами. Не умеем подбирать людей, вовремя поддерживать их, не умеем слушать ценные советы…

Артём помолчал, окинул взглядом сидящих в комнате, словно убедившись в том, что они слушают, воскликнул:

– А за дело Краюхина было мне так стыдно, что лучше бы провалиться сквозь землю! Обком не стал рассматривать это дело. Нам рекомендовано самим разобраться во всем. И вот тут упомяну недобрым словом и себя, и тебя, Череванов, и тебя, Пуговкин! Мы больше всех виноваты, что увели бюро райкома на ошибочный путь. Как только мы не критиковали Краюхина! А выходит, он открывал перспективу району, звал нас прислушаться к голосу народа. Вот что, Татаренко, – взглянув на совсем юного краснощёкого секретаря райкома комсомола, сказал Артём, – среди членов бюро ты был единственный, кто голосовал против исключения Краюхина из рядов партии. Поручаю тебе разработать проект постановления бюро райкома. Надо немедленно восстановить Краюхина в партии и дать политическую оценку нашей ошибке. Особо там подчеркни мою персональную ответственность как первого секретаря…

– Все виноваты, Артём Матвеич. А коня-то он всё-таки загубил! – писклявым голоском сказал начальник милиции Пуговкин.

Артём бросил на Пуговкина гневный взгляд.

– Припудриваешь, Пуговкин, собственное ротозейство: «Все виноваты!» Больше всех виноват я, а потом ты. Председатель комиссии кто у нас был? Ты что же теперь за спины других прячешься? Недостойно так вести себя коммунисту. Сделал ошибку, пойми её, признай и исправь. Так учит нас партия. А ты всё ещё упорствуешь, цепляешься за старое. «Коня загубил!» Взыщи с Краюхина за коня, если у тебя есть данные, что он погубил его по халатности. А действиям и стремлениям инженера Краюхина мы обязаны дать положительную оценку, одобрить их, а не осуждать.

Пуговкин шумно вздохнул.

Артёму показалось, что он подавляет в себе чувство несогласия с ним.

– Что, протестуешь? Говори!

Пуговкин развёл руками.

– Что вы, Артём Матвеевич?! Линия райкома для меня закон. Не один я, в деле Краюхина ошибся. Товарищ Череванов требовал его ареста, а товарищ Терновых снял его с должности.

– О Череванове и Терновых разговор будет дальше, а ты имей в виду, Пуговкин, райком недоволен работой милиции. Наведи у себя порядок.

– Я снял с должности Краюхина не самовольно. Было указание товарища Череванова, – испуганно и поспешно сказал заврайоно Терновых.

– Что было, то было! – буркнул Череванов, подбирая привычным жестом волосы, опустившиеся на лоб.

– Череванову тоже надо уроки извлечь. Груб ты, Павел Павлыч, с людьми. Тебе уже говорили об этом на районной партконференции. Подумай, пока не поздно… А на тебя, Семён Иваныч, – взглянув на Терновых, продолжал Артём, – люди просто жалуются. От всего ты уходишь, ничего не решаешь, боишься всякой ответственности. Трудно нам с тобой будет дальше работать. Учти, райком за тебя не будет решать текущих дел.

Череванов и Терновых слушали Артёма молча. Тихий, робкий Терновых не любил противоречить начальству, а деятельный, но самолюбивый Череванов молчал по необходимости, понимая, что времена меняются, в жизнь незримо входят новые требования и критерии.

– Учту, Артём Матвеич, ваши замечания. Ни себе, ни другим худого не желал. Если ошибался, то ошибался искренне. Череванов никогда и ни в чём не лукавил…

– Ну вот так: критику учесть и поправиться на практической работе, – выждав, когда Череванов закончит, сказал Артём. – Тебе, Татаренко, на составление проекта решения о Краюхине сроку два дня. Достаточно? На другом предложении не настаиваешь?.. А теперь, товарищи, давайте подумаем, что нам сделать, чтобы уже в будущем году решительно расширить посевные площади, особенно под лён. И ещё вот о чём нам необходимо подумать: как больше взять продукции с таёжных площадей? Пусть наш разговор будет не официальный, побеседуем без протокола. Важно нам подумать, как району жить дальше… Через недельку, как встану, надо созвать пленум райкома, а потом провести собрание актива. Поставим перед народом новые задачи. После этого все в район, в колхозы, чтобы ни одной души не видел в райцентре!

Заметив, что кое-кто вытащил папиросы и, не решаясь закурить, разминает их в пальцах, Артём предложил:

– А товарищи курящие могут курить. Я не лёгочный больной, и нечего надо мной трястись. По себе знаю, что с папироской лучше думается! – Артём весело рассмеялся: – Вот ведь какая хитрая штука жизнь! Табак – яд, а не испив этого яда, иной раз сидишь как безмозглый. Диалектика! – Он приподнял руку, выставив указательный палец, и поводил им.

Послышалось чирканье спичек, и в комнате взвились клубы табачного дыма.

2

Поднявшись с постели, Артём заспешил в отъезд. Была в разгаре его самая любимая пора: лето уходило, осень ещё не наступила, но, как говорят, стояла у околицы. Августовские утренние инеи оставили свой след: жарким багрянцем горел осиновый лист, зелень березняка подёрнулась жёлто-прозрачным отливом, поникли полевые цветы, поблекли краски лугов и широких еланей. В воздухе носились сытные запахи. Плодородная улуюльская земля томилась под солнцем, пахуче дышала полной грудью.

Артём колесил по полям. Побывав на полевых станах колхозов, расположенных поблизости от Притаёжного, он направился в Мареевку. Нужно было повидаться с Мироном Степановичем Деговым. Артём был убеждён, что льновод в такую пору живёт не в селе, а на полях. И не ошибся. Дегов обосновался со своими людьми на полевом стане, поджидая страдного часа.

Появление секретаря райкома не удивило льновода. За лето Артём приезжал сюда раз пять. Теперь приближалась уборка, и, если б секретарь райкома в такое время не заглянул, Дегов мог бы разобидеться.

На стане было пусто. Дегов сидел на дровах. Перед ним на табуретке лежали маленькие снопики только что надёрганного льна. Он брал отдельные стебельки, быстрыми движениями пальцев стискивал их, потом, взявшись одной рукой за корешки, другой за макушки, дёргал, стараясь разорвать.

– Ну как, Мирон Степаныч, лён? – вылезая из машины, крикнул Артём.

Дегов оторвался от своего занятия, встал, тщательно вытер руки о длинную рубаху-верхницу. Они поздоровались.

– Ленок-то? Местами отменный, а местами толстоват. Кострики будет много, – почёсывая крупными заскорузлыми пальцами заросшую бородой щёку, сказал Дегов.

– Толстоват? А по-моему, это хорошо. Волокна будет больше, – значит, выход на гектар выше.

– Хорошо бы, а всяко бывает. Года три тому назад уродился у меня лён чуть не в мизинец толщиной. Я думал: «Ну, возьму волокна небывало!» – а он как пошёл в кострику, как пошёл…

– Неужели меньше возьмёшь, Мирон Степаныч, чем в прошлом году? – с тревогой спросил Артём.

– Меньше нельзя. Хотел взять много больше, а как получится – не знаю.

– Обязательства у тебя, Мирон Степаныч, немалые.

Дегов понял, что секретарь райкома всерьёз беспокоится за его работу.

– На обязательства хватит, Артём Матвеич. Была дума – перекрыть их.

– Ну и перекроешь, Мирон Степаныч! Не первый раз тебе обгонять других!

Артём усмехнулся, зная, что старый льновод, как обычно, немножко хитрит, сознательно занижает свои возможности.

– А где у тебя люди? – спросил Артём.

– Одних послал в село золу привезти, другие отправились в лес за жердями. К будущему году готовлюсь.

– Вот как у настоящих хозяев! Нынешний урожай ещё на корню, а они о будущем думают.

Похвала пришлась по душе льноводу. Он расплылся в улыбке, не спеша разгладил окладистую бороду.

– Мой родитель говаривал: земелька ласку любит.

«Было бы у каждого колхозника такое высокое сознание, за один-два года сколько мы в сельском хозяйстве хорошего сделали бы», – думал Артём.

– Да что же мы стоим-то? Садись, Артём Матвеич, сюда, – вдруг спохватился Дегов. Он смахнул с табуретки снопики льна, передвинул её поближе к Артёму.

– Что ты, Мирон Степаныч! Зачем так? – Артём торопливо подобрал снопики, положил их обратно на табуретку. – Это же золото, наше золото! А я и вот здесь посижу. – Артём снял брезентовый плащ, положил его на сушник, сел. – Я к тебе, Мирон Степаныч, по большому делу приехал. Садись, посекретничаем, пока никого нет.

Дегов, тяжело передвигая ноги в кирзовых сапогах, прошёл на своё прежнее место, садясь с тревогой посмотрел на секретаря райкома. «О чём ты секретничать думаешь? Мне секретничать не о чем», – сказал его взгляд.

– Ты, конечно, знаешь, Мирон Степаныч, о наших новостях. Область недавно нашу работу проверяла.

– Слышал, кажись, в «Притаёжной правде» писали…

– Вот-вот! Ну, если коротко сказать, то недовольна область нашей работой. Мало производим продукции.

– На том и жизнь стоит. Область недовольна районом, а Москва недовольна областью. Если б довольны все друг другом были, не пошло бы дело, жизнь остановилась бы.

– Совершенно правильно, Мирон Степаныч, – горячо согласился Артём. Он передвинулся ближе к Дегову и задушевным тоном продолжал: – И вот долго мы в районе ломали голову: как двинуть дело вперёд? Наметили ряд мероприятий. Думаем, в частности, шире опыт наших передовиков пропагандировать. Пусть другие учатся у настоящих мастеров. Наметили мы, Мирон Степаныч, и тебя немного расшевелить. Думаем создать школу опыта Дегова.

Льновод кашлянул в ладонь, поглядывая прищуренными глазами на секретаря райкома, сказал:

– То есть как – школу опыта? Не понял, Артём Матвеич.

– А так: зимой к вам в Мареевку приедут по два человека из каждого льноводческого колхоза. Будут они жить у вас до осени. Всё станут делать как рядовые колхозники, чтобы под твоим руководством пройти всю науку выращивания льна. А потом вернутся к себе в колхозы, начнут полученный опыт внедрять на своих полях. Ведь земли-то у нас, Мирон Степаныч, одни по всему району, а результаты разные. У тебя лён, а у других метёлки из сорняка. И надо нам как можно скорее ликвидировать этот разрыв между передовиками и остальными. Тогда и продукции мы будем давать в несколько раз больше, чем теперь. Как видишь, задача простая, ясная, хотя, скажу тебе, нелёгкая.

И тут произошло то, чего секретарь райкома никак не ожидал: Дегов стал мрачнее тучи и впал в тяжёлое раздумье. Горькие предчувствия стиснули сердце Артёма. Чутьём опытного человека, привыкшего общаться с различными людьми и угадывать их мысли и чувства, он понял, что Дегов не принимает предложения райкома. «Славой своей не хочет поступиться! Какой же ты собственник, Мирон Степаныч! Недаром, видать, тебе коммунизм представляется как общество, состоящее из больших семей во главе со старейшинами», – подумал Артём, вспоминая свои прежние беседы с льноводом.

– Дегова, Артём Матвеич, никто в школе опыта не обучал, он сам до всего дошёл, – не поднимая головы, сумрачным голосом сказал старик.

То, что в ответственный момент жизни льновод не проявил готовности, на какую рассчитывал Артём, так сильно задело Строгова, что он мог сейчас наговорить ему самых резких слов. «Ну, какой же ты партизан и орденоносец?! Ты закоренелый частник! Неужели тебе не стыдно носить на груди орден с образом Ленина?» Эти слова уже вертелись на языке у Артёма, но в самый последний миг он сдержал себя. «Нет, подожди, товарищ. Ты будешь никудышным секретарём, если наговоришь резкостей и отступишь. Ты идеализировал Дегова, а сейчас он выступает в своём подлинном естестве. Это не его вина, а твоя беда», – пронеслось в мыслях Артёма.

– Скажу тебе, Мирон Степаныч, не прав ты, – стараясь говорить как можно спокойнее, начал Артём. – Не с неба свалился наш знаменитый льновод Дегов. С помощью людей он вырос. Разве агрономы у тебя не бывали? Разве райком и райисполком не поддерживали тебя? А ну-ка, вспомни, кто тебе помогал удобрения добыть? Первый секретарь областного комитета партии! Так это или не так?

– Так-то так, а только, Артём Матвеич, первооснова всего – прилежность к земле. Её Дегов ни у кого не занимал, Дегову внушил её собственный родитель.

– А кто тебе славы помог достичь? Кто тебе ордена давал? Люди, народ! Правительство только волю народа выполняло, когда указы о твоём награждении в свет выпускало. Так или не так?

– Так, Артём Матвеич. А только я перед народом не в долгу. Я государству больше многих других давал! Пусть другие столько попробуют дать.

– Вот и помоги другим, они хотят давать больше, но пока не умеют. Научи!

– А как сам? Других обучишь, а сам позади останешься. Нет, Артём Матвеич, плохой из меня учитель.

– Скажу тебе, Мирон Степаныч, не ожидал я от тебя таких отсталых взглядов. Был уверен, что пойдёшь ты на это дело с открытой душой. Ты подумай только, о чем идёт речь? О повышении производства льна в наших притаёжных колхозах. Это же наше общее дело…

Вдруг за мелким березничком, отделявшим стан от дороги, послышались возгласы ребятишек. Из-за кустов показались две вихрастые головы. Они быстро-быстро двигались к стану. Рослый бурьян скрывал их, и Артём долго не мог понять, на чём они так стремительно движутся. Только когда они оказались на открытом месте, он увидел, что ребятишки едут на велосипеде. Один из них держался за руль и работал ногами, а второй примостился на багажнике и от восторга то кричал, то визжал, как поросёнок. Это были внуки Дегова. Артём прежде встречал их в доме льновода в Мареевке. «Эх, некстати они появились, помешают мне поговорить с ним», – с неудовольствием подумал Артём. Но помощь Артёму в его трудном разговоре с Деговым пришла с той стороны, с какой он её никогда не ждал, – именно от ребятишек. Они ворвались в беседу секретаря райкома с льноводом как дуновение самой жизни.

Поздоровавшись с Артёмом, ребятишки передали деду котелок с едой и, перебивая один другого, стали рассказывать о сельских новостях.

– Немой-то воин, деда, вовсе не немой! Он купецкий сын, искал отцовы клады. Дядя Миша Лисицын под ружьём его в сельсовет привёл.

– Ульяна, лисицынская певунья, из тайги приходила. Сказывала, что нашли в экспедиции всё, что хочешь!

– А вчера вечером была пальба за Мареевкой. Дядя Миша Лисицын всей своей бригадой ружья пристреливал. Школа охотников у него будет. Со всего района охотников он будет обучать.

Ребятишки не подозревали, что каждое их сообщение переворачивало Дегову всю душу. «Знать, мой дружок Лисицын в самом деле в гору пошёл. Школа охотников! Вот какой профессор сыскался, – думал Дегов, испытывая острый приступ зависти к Лисицыну. – Удачлив Михайла! Ничего ещё не сделал, ровным счётом ничего не сотворил, а молва летит вместе с ветром!»

– А ты отпустишь нас, дедуня, в школу охотников? Отпусти! Маленьких дядя Миша Лисицын будет в лесах за Мареевкой обучать, а потом уж в тайгу поведёт.

– И меня, деда, отпусти! Беспременно отпусти!

– Ну-ка, замолчите! Я вот вам покажу охоту! – взревел Дегов, замахиваясь на внуков еловым сучком.

Ребятишки схватили велосипед, кинулись с ним под навес, где стояли колхозные машины.

Как ни раздосадован был Артём Деговым, появление ребятишек, их весёлый, безостановочный говорок развеселили его. Услышав о школе охотников, которую создаёт Лисицын, Артём с удовольствием подумал: «По всему видать, верный мы курс взяли на организацию школ передового опыта».

– О графике уборочных работ, Мирон Степанович, не спрашиваю. Надеюсь, он у тебя имеется, – сказал Артём.

Дегов долго не отзывался. Он с ожесточённым упорством ломал через колено толстую палку. Артём без слов понял, что Дегов встревожен и смущён всей этой на первый взгляд безобидной сценой с внуками и сейчас старается подавить свои чувства. Давно ли он, Дегов, хвалился Артёму, что воспитывает у внуков горячее прилежание к земле, к делу, которому он отдал свою жизнь? И вот тебе на: «Деда, отпусти в школу охотников!» Да ещё в чью школу-то? В школу его бывшего друга, а ныне соперника – Михаилы Лисицына!

Было над чем Дегову задуматься!

– График-то? График правление нам утвердило. Погода будет – выполним, – наконец сказал Дегов, чувствуя неловкость от затянувшегося молчания и преодолевая душевное смятение.

Артём встал, понимая, что в эти нелёгкие минуты в жизни Дегова его надо оставить наедине с самим собой, заторопился.

– Ну, будь здоров, Мирон Степаныч! Поеду посмотрю семёноводческие участки ваших уваровских соседей. Денька через три-четыре загляну к тебе. По всему видать, начнёте уборку.

Против обыкновения, Дегов не задерживал Артёма и не проводил до машины. Он стоял с опущенными руками, захваченный своей думой.

Возле машины Артём остановился, обернувшись к Дегову, произнёс:

– Ты вот что, Мирон Степаныч, о школе опыта всё-таки подумай. Если не захочешь, мы её тогда в уваровском колхозе организуем. Ихний бригадир Прошкин нынче отменный лён вырастил.

Дегов порывисто шагнул, но тут же остановился. Возможно, он хотел что-то сказать Артёму, но сразу же раздумал.

Артём сел в автомобиль, Взглянув через стекло на Дегова, подумал: «Ну-ну, поборись с собой в одиночку, милейший Мирон Степаныч! Душа твоя, видать, ещё не совсем очистилась от скверны собственничества. А школа опыта у тебя будет! Ни за что на свете ты не отдашь этого дела Прошкину».

– Трогай, Константин, в Уваровку, – сказал Артём шофёру.

1

Когда выпадали свободные минуты, Артём проводил их у себя на огороде. Здесь Дуня содержала небольшое, но образцовое хозяйство. Огурцы, морковь, брюква, репа, капуста цветная и обыкновенная, мак, подсолнухи… Чего тут только не было! Овощи были посеяны на узких продолговатых грядках.

Второй год Дуня выращивала цветы. На середине огорода ярким многоцветьем пылали георгины, гладиолусы, левкои, ирисы, флоксы, розы. В селах Улуюльского края не знали раньше цветоводства. Сбывать цветы за деньги было некому, а для глаза и души их сколько угодно росло в полях!

Почин положила Дуня. Она любила цветы. В доме подоконники были забиты горшками с зеленью. Теперь она вырвалась на простор. Марина с охотой присылала ей семена и наставления.

Во всяком деле велико начало. На второе лето цветы появились чуть ли не во всех огородах Притаёжного, а на комсомольских собраниях уже поговаривали, что такими цветами надо украсить братскую могилу, где похоронены отважные герои гражданской войны, и разбить клумбы на площади.

Артём любил – с лопатой или тяпкой в руках – сделать одно дело, потом не спеша начать другое. Но что бы он ни делал, в огороде его неизменно влекло к молодым густо-зелёным кедёркам. Может быть, это было на самом деле, а скорее, ему так казалось: кедёрки представлялись Артёму самыми восхитительными растениями. Он тщательно наблюдал за их ростом, пропалывал вокруг сорняки, подсыпал в землю то песок, то перегной и заботливо прятал от дождей и ветра памятные дощечки отца.

Как-то неожиданно по срочным делам экспедиции в Притаёжное приехала Марина. Сделав свои дела в Госбанке и райисполкоме, она заглянула к брату домой. Артём был на огороде.

Они долго бродили между грядок. Артём втайне позавидовал сестре: она о каждом растении говорила так уверенно, словно всю жизнь свою провела в садах.

– А ты читала, Мариша, записи нашего отца по этим кедровым посадкам? – спросил Артём, когда они остановились возле первого кедра. – Я их отдал весной Максиму.

– У меня его дневники. Читала я, конечно, с огромным вниманием. Во-первых, это делал отец, а во-вторых, его эксперименты представляют интерес для науки.

– Ну и как? Что-нибудь они дают вам? – с живостью спросил Артём.

– Видишь ли, Артюша, эксперимент тогда даёт науке неопровержимые выводы, когда он многократно повторён. Отец только начал экспериментировать, к тому же у него не было условий.

– А какие же тут нужны особые условия?

– Особых условий не требуется, но нужна программа исследований и её практические исполнители.

– Народу у нас не занимать!

– Согласна с тобой. Мы можем экспериментировать, опираясь на широкие массы людей. Но для этого вы, практические руководители, должны всегда и во всём учитывать интересы науки.

– А разве кто-нибудь кому-нибудь отказывал?

– Да разве в этом дело? Хотя таких случаев немало. Важно другое. Наука, научное исследование должно сопутствовать всякому делу, входить в него как составная, неотрывная часть. В промышленности такая форма найдена – заводские лаборатории. Постепенно они будут перерастать в цехи научно-исследовательской работы. В сельском хозяйстве хуже. А в сущности, каждый колхоз тоже должен иметь свои научно-исследовательские лаборатории с опытными участками, с программой научной работы.

– Вот немножко разбогатеем – всё заведём! Война, Мариша, задержала нас.

– Я понимаю. Но не только война. Кроме неё, есть ещё одна отвратительная сила – косность, неповоротливость.

– На голом месте государство построили сами, без посторонней помощи.

– Ты не снижай, Артюша, моего критического запала. Я всё это знаю и не хулю сделанного. Хочу, однако, чтоб мы шли ещё быстрее.

– А как по-твоему, эксперимент отца можно повторить в более широком масштабе?

– Почему же нельзя? Но учти, отец в своём начинании не одинок. Есть люди, у которых имеется более внушительный опыт. Ты лесообъездчика Чернышёва знаешь?

Артём не сдержал улыбки.

– Ещё бы! Могучий фантаст улуюльской земли!

– А ты знаешь, что у этого фантаста огромные знания? Он сейчас в моей группе выполняет ответственную работу по классификации лесов Улуюлья. Леса он знает лучше, чем я, хотя тебе известно, что твоя сестра почти доктор наук.

– Удивительно!

– Скажу тебе, откуда проистекает твоё прохладное отношение к Чернышёву. В данном случае ты излишне практичен. Ты смотришь так: «А что он, Чернышёв, может дать сегодня реально?» Оказывается, что реально сегодня он ничего дать не может. Твой интерес к нему падает. Но у него есть интересные мысли, есть взгляд на вещи, и это огромная ценность. Сегодня это ещё, допустим, практически не нужно, а завтра без этого не обойдёшься.

– Если быть честным, скажу тебе – ты права. И говоришь ты то самое, что говорил мне Максим.

– Вполне возможно, что говорю его словами. Мы много с ним рассуждали на эту тему.

– Очень права ты, Мариша. Отсюда же проистекала ошибка в моём подходе к делу Краюхина. Только отсюда! Казалось мне, что не реальны все его взгляды, что в них нет практической ценности.

– Я рада, что ты понимаешь это.

– Скажу тебе, краюхинское дело – это сильная для меня встряска. И вот что, ты не очень рассердишься, если я попрошу прислать Чернышёва на денёк в райком? Пусть он расскажет нам о всех своих замыслах…

– Хорошо, я пошлю его завтра же.

Они поговорили о делах в экспедиции, и Марина заторопилась. Артём отпускал её с неохотой. Оставшись один, он вернулся к молодым кедёркам, рассматривал их с удивлением, как будто впервые видел их в это лето, отмечая, как выросли и поднялись они. В памяти стояли слова сестры: «Сегодня это ещё практически не нужно, а завтра без этого не обойдёшься».

2

Афанасий Федотович Чернышёв принёс в кабинет секретаря райкома запахи тайги. От рождения он был очень смуглым, но сейчас он был не просто смуглым, а тёмно-коричневым. Крупные руки и лицо его были в пятнах смолы. Брюки, рубаха, сапоги тоже были в смоле и пахли смолевым дымом.

Он волновался, мял в руках пилотку, одёргивал гимнастерку.

– Садись сюда, товарищ Чернышёв. Чувствуй себя просто, свободно, как дома. И говори всё, что думаешь и знаешь относительно улуюльских лесов. Давно бы следовало нам пригласить тебя в райком, послушать. Ну извини, что так затянули. Другие дела за горло держали. Это но в оправдание, а в пояснение. А вы, товарищи, чего расселись по всему кабинету? Двигайтесь сюда, к столу.

Члены райкома и руководители районных организаций сгрудились напротив Чернышёва; заслышав стук карандаша о чернильный прибор, смолкли.

Чернышёв положил перед собой тетрадь, развернул карту Улуюльского края.

– Как мне, Артём Матвеич, касаться только Притаёжного района или говорить обо всём Улуюлье? – спросил Чернышёв.

– Говори, как думаешь. Притаёжный район, конечно, интересует нас прежде всего, но и об остальных нам полезно послушать.

– Ну вот, товарищи, наше родное Улуюлье – край лесов. Леса у нас разные. Основные площади заняты сосной, елью, пихтой, кедром, берёзой. Большие площади заняты кустарником, причём кустарники есть плодоносящие: чёрная и красная смородина, голубица, жимолость… Леса Улуюлья обладают неисчерпаемыми запасами кормов для животного мира. По этой причине животный мир Улуюлья несравнимо богаче других местностей. Человек ищет, где лучше, рыба – где глубже, зверь и птица – где кормов больше.

Чернышёв передохнул, вытащил из кармана платок и вытер выступившие на лбу крупные капли пота.

– Использование природных ресурсов улуюльских лесов составляет, по моим подсчётам два целых семь десятых процента.

– А как по Притаёжному району? – спросил Артём.

– По Притаёжному району показатель намного выше. Он доходит до пяти процентов.

– Скажи, товарищ Чернышёв, как ты исчисляешь процент? – послышался голос Череванова.

– Я исчисление веду от площади полезных угодий. В графу «Использование» вношу все виды эксплуатации, а именно: лесоразработки, охотничий промысел, подсочку лесов и заготовку живицы, добычу кедрового ореха. Следовательно, фактический процент использования площадей ещё ниже, так, как к примеру, лесоразработки и подсочка лесов на живицу происходят на одной и той же площади.

– Боже мой, до чего же мы богаты, сколько ещё у нас нетронутых сокровищ! – обводя всех взглядом сияющих глаз, воскликнул Артём.

Чернышёв подхватил слова Артёма:

– Нетронутых сокровищ у нас ещё столько, что дух захватывает. И всё же бездонные сундуки бывают только в сказках. Вопрос стоит так: можно на этих сокровищах ещё больше разбогатеть, а можно все сокровища пустить на ветер.

– Этого никто не позволит! – отрубил Череванов.

– А ты потерпи со своими возгласами, Павлыч, любишь ты резолюции выносить. – Артём погрозил Череванову карандашом.

– Чтобы на этих сокровищах разбогатеть, надо с большим умом произвести планировку лесов, – продолжал Чернышёв. – Тут вначале семь раз отмерь, а потом уже отрезай. Чтобы планировка была правильной, необходимо иметь зоны. К примеру, зона лесопорубок, зона запретных, или заповедных, лесов, зона кедропромысловых лесов, зона для раскорчёвки и увеличения пахотных площадей, зона восстановления лесов и расширения площадей леса. Без этого Улуюлье можно погубить.

– Этот принцип, товарищ Чернышёв, и теперь действует, – заметил Артём.

– Действует, но не всегда. Часто зона определяется без обоснования или же обоснование даётся сегодняшнее, без загляда в завтрашний день.

– А как ты размещаешь эти зоны? Ну-ка, расскажи нам!

Беседа с Чернышёвым всё больше увлекала Артёма.

– По схеме, которую я разработал, зоны по Улуюлью размещаются таким образом: всё правобережье верхнего течения Таёжной, включая Заболотную тайгу, – лесопорубки, подсочка, добыча живицы. Левобережье, или, точнее, Весёлая тайга, – кедропромысловая зона. Синеозёрская тайга и часть Мареевской тайги – запретные, заповедные леса. Уваровская тайга – зона увеличения пахотных площадей.

– А куда ты относишь затаёжные болота? Бросовые земли? Там же миллионы гектаров!

– Нет, Артём Матвеич, затаёжные болота не бросовая земля. Бросаться такими кусками нельзя. Я думаю, когда страна наша оправится от войны и появится у нас побольше техники, мы болота осушим, спустим их воды в реки и получим условия для расширения площадей под лесом. Была у меня мысль заселить эти площади кедром. Грунты там подходящие.

– Ну и мечтатель же ты, Чернышёв! – не то с осуждением, не то с похвалой воскликнул Череванов.

Все добродушно засмеялись.

– Мечтай, товарищ Чернышёв, мечтай! Живём мы в век мечтателей! – энергично пристукнув ладонью по столу, сказал Артём, вспомнив, что именно этими словами Максим в свой приезд весной охарактеризовал Чернышёва и Краюхина.

Восклицание Череванова и смешок слушателей смутили Чернышёва.

– Сорок годов я о лесах думаю, – попытался объяснить своё пристрастие к лесу Чернышёв.

О многом он мог бы рассказать сейчас, но стоит ли говорить о собственной жизни?.. Чернышёв умолк, опустив голову. Вспомнился один случай: он идёт вместе со старшим сыном Сеней по широкой поляне, поросшей густым подлеском. У сынишки в руках таликовый прут. То и дело он со свистом опускает прут на макушки молодняка, и они падают, словно от сабельного удара. «За что же ты их, сынка, так нещадно сечёшь? Ведь они живые, им больно!» – говорит он сыну. Сынишка опускает прут, и вдруг раздаётся плач: «Тятюшка, я никогда-никогда не трону больше ни одного деревца, буду беречь их, как ты». И сын сдержал слово. Он работал вместе с отцом, пока не вырос, не ушёл на войну… А теперь его нет. Пал смертью храбрых. И он, отец, должен теперь работать в лесах за двоих. Не рассказать ли райкому об этом? «Нет, не надо, а то ещё расчувствуюсь, расплачусь, стыдно будет», – решил Чернышёв. Он снова вытер лоб платком, понимая, что молчание его затянулось, торопливо сказал:

– Каждой зоне я даю обоснование. Есть у меня труд, в котором приводятся экономические, географические, лесотехнические и даже исторические доказательства этих зон.

– Прости, товарищ Чернышёв, что перебиваю. Этот труд, товарищи, как сообщила мне сестра, имеет научную ценность и будет напечатан в сборнике Улуюльской комплексной экспедиции, – сообщил Артём.

– Вот это да! Вот какие объездчики есть в Притаёжном районе! – на этот раз с искренним восторгом воскликнул Череванов.

И снова все рассмеялись. Чернышёв тоже смеялся. Артём безуспешно стучал карандашом.

– А как ты смотришь, товарищ Чернышёв, на обмер Синеозёрской тайги, который сейчас производится? – спросил Артём, когда в кабинете наступила тишина.

– Обмер сам по себе не страшен, но если будут там развёрнуты леспромхозы, это нанесёт ущерб Улуюлью. Вот вам пример, когда обоснование даётся поверхностно, без учёта интересов других отраслей хозяйства.

– Слушай, Череванов, слушай, как люди о Синеозёрской тайге отзываются. Это тебе пригодится для разговора в облисполкоме, – сказал Артём.

Обмер Синеозёрской тайги вызывал протест населения. Притаёжный райисполком принял решение, в котором просил облисполком приостановить выполнение своего постановления. Череванову поручалось выехать в Высокоярск и поставить этот вопрос в облисполкоме. Об этом-то и напоминал Артём.

– Теперь скажу о хозяйственных формах использования лесных богатств Улуюлья, – продолжал Чернышёв, раскладывая перед собой бумаги. – Считаю, что леспромхоз как форма хозяйства вполне разумная организация. Своё назначение давать лес для промышленности, для народного хозяйства эта организация оправдывает. Лесхоз как хозяйственная форма сбережения леса, наблюдения за разумным его использованием также себя оправдывает…

– А что, по-твоему, у леспромхозов и лесхозов нету недостатков? – спросил нетерпеливый Череванов.

– Недостатки есть, и большие недостатки, но это вопрос их практической работы. Я его сейчас не касаюсь.

– Категорическим образом ещё раз прошу не перебивать товарища Чернышёва, – сказал Артём, кинув на Череванова откровенно сердитый взгляд.

– Но леспромхоз и лесхоз не в состоянии исчерпать всех полезных возможностей наших лесов, – продолжал Чернышёв, – Остаются обойдёнными, не включёнными по-настоящему в систему народного хозяйства все промысловые отрасли. Охотничьи бригады колхозов не могут освоить всего, что даёт природа. С одной стороны, потому, что их мало и они малочисленны, а с другой – потому, что они не имеют техники, не могут вести дело с размахом… Какую же хозяйственную форму можно предположить, которая будет наиболее универсальной в деле промысловых отраслей хозяйства? – спросил Чернышёв и сам же ответил: – Кедропром!

– Кедропром? Кедровый промысел? Ну-ка, расшифруй, товарищ Чернышёв! – воскликнул Артём, забыв о своём категорическом требовании не перебивать докладчика.

– Оговорюсь сразу: название «кедропром» не мной придумано. Ещё в первые годы Советской власти Владимир Ильич Ленин подписал декрет о создании кедропрома. Кедропрому было поручено производить заготовку кедровых орехов и их переработку. В условиях голода и послевоенной разрухи это имело большое значение.

– Совершенно правильно, товарищ Чернышёв. Я помню, в наших сибирских городах детям выдавали питательную муку «Нестле», смолотую из кедровых орешков, – подтвердил Артём, совершенно уже забыв о том, что он вторично сам нарушает порядок. Беседа Чернышёва всё больше и больше увлекала его, находя в душе живой, трепетный отклик.

– И кедровое масло в паёк выдавали, Артём Матвеич. Но потом кедропром был ликвидирован. Возможно, это была ошибка. Его функции были возложены на потребительскую кооперацию. Но кооперация не сумела развить дело, начался упадок таёжных промыслов. Теперь мы должны всё это поднять, но уже на новой основе.

Прежде всего о характере кедропрома. На мой взгляд, кедропром может быть как государственный, так и колхозный. Возможны даже кедропромы объединённые, то есть такие, которые принадлежат не одному, а нескольким колхозам. Из чего складывается хозяйство кедропрома? Чтобы это хозяйство было рентабельным, оно должно быть многоотраслевым и комплексным.

Кедропром, во-первых, ведёт добычу кедровых орехов и перерабатывает их на месте. Так как кедровые массивы расположены по берегам речек, то в таком хозяйстве должны быть легкопроходимые по мелководью моторные лодки, мотоколяски для перевозки груза по тропам, а также установки по выжимке масла, сосредоточенные на центральной усадьбе кедропрома. Выработкой масла не должно завершаться использование продуктов кедра. Шелуха и хвоя должны перерабатываться с помощью химии в полуфабрикат пластмассы.

Вторая отрасль кедропрома – заготовка древесины путём вырубки сухостойных и перестойных деревьев, переработки этой древесины в полуфабрикаты для мебельных, тарных и карандашных предприятий. Замечу, что кедр как строительный материал обладает многими редкими свойствами. В опытном порядке я разработал технологию его закаливания путём распарки в кипятке, спиртования и томления в почах. Образцы находятся в тресте «Высокоярсклес» и у меня дома. Кроме того, кедропром ведёт заготовку кедровой живицы, которая, как известно, явилась в годы Великой Отечественной войны заменителем в госпиталях бальзама и используется в производстве ценнейших лекарственных веществ.

Третья отрасль кедропрома – охотничье и рыболовное хозяйство. Кедропром производит отлов зверя, птицы. Само собой разумеется, он заботится о животном мире, о сохранности естественных кормов, о производстве искусственных кормов – короче, кедропром ведёт дело на научной основе.

В-четвёртых, кедропром должен заботиться о восстановлении и расширении площадей кедровых насаждений. Каждый кедропром имеет питомник и в плановом порядке, с участием населения насаждает кедровые рощи возле населённых пунктов, а также продвигает кедровые насаждения на новые площади в промысловых зонах.

Пятая отрасль кедропрома – заготовка ягод, грибов, лекарственных растений.

Кадры рабочих кедропрома должны быть постоянными, обученными, вести работу по всем отраслям хозяйства кедропрома.

В своей повседневной деятельности кедропром опирается на общественность: комсомол, пионерские организации, школы, краеведческие кружки, нашу советскую печать.

Одновременно с производственной работой каждый кедропром под руководством научных учреждений ведёт научные исследования и ставит опыты. Современная биологическая наука, мичуринские принципы открывают для этого неограниченные возможности. Программа такой работы, конечно, не выдумывается в каждом кедропроме, а разрабатывается в научном институте, и усилия кедропромов координируются…

И Артём и другие руководители Притаёжного района были удивлены не только тем, что говорил Чернышёв, но и тем, как он говорил.

«Какой он образованный, начитанный человек! Сколько же он перечитал, передумал! И как говорит! В пору в институт его везти – лекции читать. Ах, брат мой Максюша, до чего у тебя глаз острый, приметливый на умных людей!» – слушая Чернышёва, думал Артём.

Череванов выразил свои размышления вслух.

– Ты прямо профессор, товарищ Чернышёв! – сказал он. – Ты изложил здесь целую программу кедропромов. Толково это у тебя получается. Но вот что меня интересует. Как ты мыслишь остановить беспорядочные вырубки кедрачей?

– Во-первых, надо кедровым лесам дать другую классификацию. Кедр не берёза, не осина и даже не сосна. Кедр – орехонос! Стоит только перевести кедровые леса в класс плодоносящих, как возникнет необходимость применять к ним совершенно иной подход.

Во-вторых, важнейшей предпосылкой созданий кедропрома являются лесоустроительные работы, которые должны сопровождаться паспортизацией кедрового парка.

И, наконец, создание вокруг кедровых лесов общественного, народного мнения как о ценности, посягать на которую бессовестно. Разве можно, например, представить себе такую картину: человек взял топор и без особой необходимости отправился рубить яблони? Это же дикость! А сколько у нас такой дикости в отношении кедра?!

– А как по-твоему, товарищ Чернышёв, где практически целесообразно развёртывать кедропромы в нашем Притаёжном районе? – спросил Артём, глядя на Чернышёва ласковыми глазами.

Чернышёв разгладил карту Улуюльского края, поводив по ней длинным, с рубцами от порезов пальцем, сказал:

– Один кедропром можно посадить в Весёлой тайге. Будет мощный кедропром. Условия позволяют. Черновые расчёты у меня имеются… Второй кедропром хорошо бы разместить в Синеозёрской тайге по левобережью. Третий – в Мареевской тайге по берегам рек Большой и Таёжной…

– А надо ли мельчить? Может быть, стоило бы иметь один кедропром и его отделения? – вслух выразил свои сомнения Артём.

– Может быть, и так… Но всё это надо по-хозяйски обдумать. А потом сама жизнь подскажет.

– И ещё к тебе один вопрос, товарищ Чернышёв. Вот мой отец перед смертью начал на огороде опыты по выращиванию кедра путём посева орешков в грунт и пересадки молоди. Как ты смотришь на это?

– Мне доводилось тоже проводить такие опыты, Артём Матвеич. Они дают неплохой результат. Но дело это новое и много трудностей. Вот возьмите, к примеру, посев ореха в грунт. Первый вопрос: каким зерном сеять? В какие сроки? Этого пока никто не знает. Второй вопрос: как уберечь высеянный орех от грызунов? По-видимому, надо создать какую-то блокаду вокруг зерна из ядохимикатов. Как это делать – тоже никто не знает. Третий вопрос: как уберечь кедровые всходы от истребления? Зелёный кедровый росток очень любят птицы, особенно сороки. Я пробовал прикрывать росток проволочным колпачком. Но сколько же надо иметь таких колпачков! И этот вопрос пока неясный. А возьмите вопросы гибридизации. Кое-кто из учёных пробовал скрещивать сибирский кедр с итальянской сосной. Результаты очень хорошие! Наш кедр начинает плодоносить лет в тридцать – тридцать пять. При скрещивании с итальянской сосной плодоношение начинается с восемнадцати лет. Может быть, можно влиять как-то и на урожайность, и на сроки созревания…

– Никто этого не знает, изучать всё это надо, – сказал Артём.

– Пока изучать некому. По кедру нет не только специального института, но даже нет сектора ни в одном из научных институтов лесного хозяйства. Нету и опытных станций.

– Это непорядок. Надо нам добиваться, ставить эти вопросы перед центром и областью. Ты подготовь, товарищ Чернышёв, все материалы. На днях должен к нам прибыть уполномоченный Центрального Комитета партии. Доложим ему, попросим поддержки, постараемся убедить.

– Материалы при мне. А разговаривать об этом я могу в любое время дня и ночи, Артём Матвеич.

3

Дуня застала мужа в весёлом настроении. Артём ходил по дому в пижаме, в тапочках, напевал вполголоса какую-то песенку.

…Есть люди, которые через всю жизнь проносят свойства, приобретённые ими в детстве или в юности. О таких людях говорят, имея в виду не внешность, а черты характера: «Их время не берёт. Годы идут, а они остаются прежними». Именно таким человеком и была жена Артёма.

Что бы ни происходило в жизни: радостное ли, печальное ли, Дуня умела оставаться спокойной, даже степенной, но этому спокойствию во всякую пору сопутствовала ироническая усмешечка, которая очень хорошо уравновешивала мысли и чувства, поступки и действия окружающих её людей.

В жизни семьи Артёма Строгова случались радости: рождались дети, потом они, дочь и два сына, заканчивали образование; район успешно справлялся с государственными заданиями; правительство отмечало наградами труд лучших тружеников района (в этом числе был и первый секретарь райкома). Да мало ли в жизни выпадает людям радостных дней!

Артём по складу своего доброго, искреннего характера всякому чувству отдавался полностью, без остатка. И всегда-всегда уместной была в его жизни Дунина мягкая ироническая усмешечка.

Случилось однажды: дочь, окончившая медицинский институт, привезла родителям напоказ диплом с отличием. Отец, что называется, купался в восторге. Мать, Дуня, тоже радовалась. Но когда этот взлёт радости был в самом зените, Дуня, как бы спуская всех с небес на грешную землю, сказала, сверкнув смешинкой своих живых глаз:

– А самый лучший диплом, доченька, доброе слово людей. Как услышу о тебе доброе слово, уж так возрадуюсь! Будет мне это самой высокой наградой за муки, в которых тебя родила.

Так Дуня поворачивала полёт чувств и мыслей в совсем ином направлении.

Однажды в годы войны наградили большую группу колхозников района за беспримерный труд во имя победы. Артём радовался, Дуня тоже радовалась. Артём каждый день то в одном колхозе на митинге, то в другом. Как-то утром, когда муж собирался снова в отъезд, Дуня пристально посмотрела на него, смешинки в её глазах, обычно прятавшиеся где-то в глубине зрачков, вспыхнули, и она ласково спросила:

– А ты горло не надорвёшь на речах, драгоценный мой?

Артём уже опаздывал, в горячке вспылил:

– А ты о моём горле не беспокойся! Без тебя знаю, что делать!

Но, выйдя из дому и сев в машину, он подумал: «А в самом деле, пора с митингами заканчивать. Людей от работы отрываем».

Ещё более уместной была Дунина мягкая ироническая усмешечка в часы неудач и печалей. Сколько таких часов пришлось пережить семье секретаря райкома!

Бывало, возвращался Артём из Высокоярска с выговором от обкома или приходил очередной номер областной газеты «Высокоярская правда» и на её страницах Артёма критиковали не стесняясь в выражениях, то за одно, то за другое. Нередко приносили огорчения и дети: проваливались на экзаменах, вступали в дружбу с хулиганами, теряли хлебные карточки. Всякое бывало!.. Артём хмурился, негодовал, становился то излишне разговорчивым, то излишне молчаливым, курил без передыха, терял сон.

Дуня переживала всё вместе с мужем. Печалилась, плакала втихомолку. Но вдруг то самое чувство ясной осознанности, что в жизни ничто не стоит на месте, что жизнь течёт как река и бессмысленно излишне долго задерживать себя на одном событии, озаряло её душу и мягкой иронической улыбкой освещало её миловидное, несмотря на прожитые годы, лицо.

– Ну и что же, если и выговор! Что ты, полиняешь от него или душой переменишься? Нет же, нет! А уж зато как возликуешь, когда похвалу от обкома услышишь! Вот подумай-ка, каково тому, кто ни холодного, ни тёплого не знает? А ты всё испытал!

Артём отмахивался от неё: слова, мол, всё это, брось утешать! Но как это ни странно, незатейливая житейская философия жены успокаивала, невольно настраивала на другие размышления. «Пожалуй, права Дуня, хватит тратить силы на это. Жизнь не вся соткана из неприятностей, будут ещё и радости, не могут они не быть». И снова к нему возвращалось нетерпение, жажда работы, и всё, что омрачало его, отодвигалось в прошлое.

Да, что бы ни говорилось о прелести юношеской любви, о её высоком взлёте и романтическом парении, есть своя суровая прелесть и нелёгкая высота в любви людей, прошедших рука об руку через десятилетия, преодолевших вместе не один и не два, а много трудных перевалов, научившихся понимать друг друга с полуслова, с полунамёка.

– Ты весёлый сегодня, Артём Матвеич, хорошие вести есть? – спросила Дуня с усмешкой, приглядываясь к мужу особым зорким взглядом, какой может быть только у любящей жены.

– Твоя правда, Дуня, весёлый. И знаешь почему? Старость свою к делу определил. Вот садись за стол, расскажу тебе, как это случилось.

– Только свою старость? А мою? О моей старости подумал? – с той же усмешкой спросила Дуня.

– И о твоей подумал, Евдокиюшка. Мы ведь с тобой как монета: взял бы одну сторону, да нельзя её взять без другой стороны.

Высокая, стройная не по годам Дуня с радостной благодарностью посмотрела на мужа, подумала: «Иные мужья и жёны под старость становятся сварливыми, делят между собой неделимое: любовь и привязанность детей, совершённые в совместной жизни ошибки, успехи. У нас этого не будет. До конца дней своих рядом пойду с тобой, Артюша, как с собственной судьбой».

Когда Дуня, переодевшись в домашнее простенькое платьице, вернулась, на столе стоял чайник, чашки, сахар, хлеб, молоко в синей эмалированной кружке. (Молочник давно разбили, а купить новый пока не удавалось. Посуды в магазины поступало так мало, что Артём не раз звонил в облпотребсоюз, кричал в трубку: «Поймите, дорогие товарищи, в послевоенное время живём! Люди из консервных банок чай пьют. Давайте посуду!»)

– Ну-ка, расскажи-ка, что у вас там сегодня было, куда ты нашу старость определил? – с живостью заговорила Дуня, садясь напротив Артёма.

– Ах, Дуня, какая хитрая штука жизнь! Живёт человек, а жизнь его учит, учит, и нет той науке конца и края. Ты помнишь лесообъездчика Чернышёва?

– Это который тебе насчёт лесов всё надоедал?

– Вот-вот! Помнишь, я всё ругался по поводу его надоедливости? То он требует в леспромхозе «Горный» цех деревообработки открыть, то шлёт протест в область насчёт отвода новых делян под вырубку возле села Весёлое, то предлагает новый способ молевого сплава. А тут нет никаких возможностей практически осуществить это: ни людей, ни техники, ни средств! Сколько я объяснительных записок переписал в обком, сколько раз поминал я его недобрым словом, сама знаешь… И вот представь себе, Дуня, он-то, этот самый Чернышёв, и озарил наши будущие годы таким светом, что у меня на душе праздник сегодня.

– Ты так говоришь, будто тебе семьдесят лет. А тебе ещё пятидесяти нету.

– Ну так что же?! Я сейчас в старики и не записываюсь, но дело-то всё-таки к тому идёт! Вечно секретарём райкома я не буду. Ты смотри, сколько появляется новых людей! Пройдёт год-два, ну, от силы – три, и мы в своём районе найдём любые кадры. А уж как это хорошо, когда секретари райкома из местных товарищей выдвигаются! Я тебе скажу, что Татаренко, нашего комсомольского секретаря, через три года можно смело «первым» в райком партии избирать. Толковый парень! Как он верно и глубоко краюхинское дело оценил! А ведь мог бы пойти на поводу у других, слепо довериться нашим суждениям.

– И что же Чернышёв? Чем он завоевал, Артюша, твоё непокорное сердце? – мягкая ироническая улыбочка снова засияла на лице Дуни.

Сейчас, в минуту его доброго раздумья, неохватного по искренности чувства расположения к Чернышёву, эта улыбочка жены уколола Артёма в самое сердце. Он горячо, увлечённо принялся пересказывать всё, что сегодня говорил Чернышёв о лесах Улуюлья, о зонах, в особенности о кедропроме.

– И вот, Дуня, вижу я и себя и тебя у посильного дела в таком хозяйстве. Весной, когда приезжал к нам Максим, ходили мы с ним по огороду, и тогда сказал я ему, что хотел бы свои немолодые годы провести где-то в лесах, поближе к природе. И то и это прибрасывал… Леспромхоз? Не по душе! Как-никак, а дело это связано с уничтожением леса. Лесхоз? Не живое дело! Сиди у моря, смотри, как оно плещется. А вот кедропром – это то самое, что надо. Природа! И не просто природа для любования, а природа производящая. Она рождает, производит, а ты при этом, как акушер, облегчаешь ей роды, ухаживаешь за ней, принимаешь её дары. Ах, как расшевелил, Дуня, меня Чернышёв! Чую я, что заронил он в мою душу такую искру, которая уже не погаснет! Буду биться в обкоме за кедропромы, как за святое и правое дело…

Дуня слушала мужа, и мягкая ироническая улыбочка постепенно пряталась в уголках её губ, в чёрных зрачках её приветливых глаз. Она чувствовала, что Артём сейчас в том самом зените своих мечтаний, когда уместной была бы её недремлющая ирония, но шли минуты за минутой, и Дуня всё больше покорялась его мыслям и чувствам. Среди этой, как он сказал, «производящей природы» она видела и себя, и, конечно же, как всегда, рядом с ним.

1

Захар Николаевич вернулся в сумерках. Серая муть сумрака липла к черёмуховым и яблоневым ветвям. Бревенчатый, с широкими верандами дом погружался в надвигавшуюся из сада темноту и оттого, что вокруг было тихо и пусто, казался покинутым.

Тяжёлой походкой старого, уставшего человека Захар Николаевич шёл по дорожке, усыпанной белесым речным песком, и с грустью думал: «Ну вот и дом твой. Сколько усилий вложил ты, чтобы он стоял тут, смотрел на белый свет этими глазастыми итальянскими окнами! А к чему всё это? Ради чего были все мои усилия? Одинокому старому человеку гораздо лучше жить в коммунальной квартире. В случае какой беды пожалеют сердобольные соседи…» И вспомнилось ему заветное желание: живёт он в окружении жены, дочери, внуков, любимых учеников… «Но всё зря, всё напрасно… Суета сует и всяческая суета…» – шептал он беззвучно.

Пристукивая тростью о ступени крыльца, Захар Николаевич остановился возле дверей, нажал на белую пуговку звонка.

Дверь открыла тётя Луша.

– Лукерья Трофимовна, есть что-нибудь от Сони? – подходя к вешалке, спросил Захар Николаевич.

– Два письма на вашем столе. Не разобрала только, от неё ли?

Захар Николаевич заспешил в кабинет.

Тут, в большой комнате, заставленной массивными, тяжёлыми шкафами с книгами и ящиками с камнями и образцами почв, было уже совсем темно. Ветви черёмухи заслоняли и без того скупой серый свет.

Захар Николаевич зажёг настольную лампу, поднёс конверты к близоруким глазам и отбросил их один за другим. Первое письмо, тощее, лёгкое, как сухой берёзовый лист, было от Григория Владимировича Бенедиктина, второе – толстое и увесистое, точно свинцовая плитка, – от Краюхина, от Алёшки Краюхина.

Нет, не этих писем ждал Захар Николаевич! Ему даже не хотелось читать эти письма. Он переоделся в мягкую просторную пижаму и лёг на диван, намереваясь подремать в сумраке.

Но едва он положил голову на подушку, как тотчас невольно подумал о Софье. Щекой он ощутил что-то шероховатое и провёл рукой по наволочке. «А, да это Сонечкино вышивание», – догадался он. Ещё в детстве Софья вышила отцу подушку: «Папа, приятных сновидений». Вышивка была неумелой, крупные, неровные буквы разбегались, прыгали, занимая целый угол наволочки. Однако Захар Николаевич очень ценил этот подарок дочери. «Луша надела, чтобы я о Соне не забывал. Да разве можно забыть? Её, единственную, родную… мою?.. У кого-то из древних, кажется, сказано… Как же сказано? Слабеет память… забыл… нет… вспомнил: «Дети – это прошлое счастье родителей, повёрнутое в будущее…» Или нет. Не то и не так…»

Захар Николаевич закрыл глаза и несколько минут лежал, припоминая изречение. Вдруг он вскочил, зажёг люстру и сел за стол. «Неужели с Соней что-нибудь случилось? Два письма, и оба из Улуюлья… Как я не подумал об этом сразу?»

Он взял письмо Бенедиктина, судорожными пальцами оборвал его по кромке и начал читать. С первых же слов Захар Николаевич понял, что беспокоиться о Софье нет никаких оснований, она в тайге изучает какую-то загадочную яму, обнаруженную этим чудаком Краюхиным. «Ну и пусть себе забавляется!..» Бенедиктин сетовал на Марину, она не выполнила указания директора института и отправила его, Бенедиктина, подальше от Софьи. По своей женской неразумности и мстительности хотела сделать ему хуже, но, как всегда, попала впросак. В течение нескольких дней он открыл такое, что в тысячу, в миллион раз дороже всяческих пустопорожних предположений Краюхина. Да, теперь он, Бенедиктин, убеждён, что Улуюлье действительно нуждается в солидном изучении. «Что же он такое открыл?» – подумал Захар Николаевич и нетерпеливо забегал глазами по строчкам письма.

Бенедиктин сообщал, что по правобережью Таёжной, в Заболотной тайге, он установил магнитную аномалию.

Письмо на этом обрывалось. Бенедиктин обещал в следующем письме изложить все подробности; свою краткость он объяснял нежеланием обременять учителя. «Ненужная, глупая учтивость! Неужели ему не ясно, что мне дороже всего подробности?» – сердито пощипывая себя за баки, подумал Великанов.

Досадуя на Бенедиктина, он засунул письмо в конверт и бросил его в ящик. «Быстро, быстро Григорий Владимирович приобщился к новой вере: «Улуюлье нуждается в солидном изучении», «магнитная аномалия». Что они, с ума там посходили? Будто я против… Насчёт магнитной аномалии надо ещё посмотреть, очень внимательно посмотреть… Откуда она может появиться в этом рыхлом царстве?» – размышлял Великанов. Он старался быть спокойным, но всё-таки сообщение Бенедиктина волновало его, и он не мог не думать об этом. «Магнитная аномалия?.. Удивительно!.. Ошибка?.. Поспешный вывод?.. Ну, а если не ошибка?.. Какой же удачливый этот юноша Бенедиктин… и способный какой!»

Захар Николаевич покосился на письмо Краюхина, подумал: «А этому не везёт…» И впервые сочувствие к судьбе Краюхина коснулось его сердца. «А был одарённейший ученик!»

Захар Николаевич взял письмо Краюхина, подержал его на ладони, точно взвешивая, и осторожно вскрыл конверт белым ножом из слоновой кости.

Письмо было написано убористым почерком и испещрено карандашными чертёжиками. «Вот этот знает толк в подробностях и не скупится на них», – пронеслось в уме Великанова, но он сейчас же поймал себя на этом чувстве и, стараясь возбудить в себе недружелюбие к Алексею, подумал: «Опять доказывает недоказуемое».

«Глубокочтимый Захар Николаевич!

Не отбрасывайте моего письма, не прочитав его. В нём идёт речь о вещах, которые гораздо дороже и выше личных взаимоотношений одного человека с другим, и не ради собственной участи, а ради того большого дела, которое мы называем наукой и жизнью, дайте совет, помогите!»

Захар Николаевич даже привстал. Не веря своим глазам, он ещё и ещё раз перечитал начало письма. «Глубокочтимый», «дайте совет», «помогите». Хотя эти слова произносил человек, который был в последнее время крайне антипатичен ему, он почувствовал, что они берут его за сердце. «Так-так! Выскочка Краюхин бьёт челом перед настоящим учёным. Это я предвидел. Ну что же, хорошо, значит не пропащий он всё-таки человек», – рассуждал Великанов. Но, не дочитав даже до середины, Великанов понял, что «выскочка Краюхин» никакого помилования за свои прегрешения не просит. Наоборот, он по-прежнему твёрд в своём убеждении и в доказательство собственной правоты приводит данные. Да какие ещё данные-то!

Краюхин исколесил всю Заболотную тайгу. И не просто исколесил. Он выверял и выверял с поразительной тщательностью отклонения магнитной стрелки компаса. Ему пришлось много поработать. Карта, которой он располагал, оказалась не везде точной. Он вначале исправил и уточнил её. «Вглядитесь в чертёжик, который приводится здесь на пятой страничке письма. Кружочками показаны места, на которых стрелка ведёт себя беспокойно и даёт смещение». Он попытался очертить границы районов магнитной аномалии, но это оказалось свыше его сил. Он ждал и верил, что Улуюлье откроет ему свои тайны, но теперь, когда оно чуть приподняло над собой завесу, он оказался в полной растерянности. Он честно признается, что у него не хватает теоретического багажа, попросту знаний, чтобы построить какой-либо прогноз.

Ещё в начале лета на склоне Тунгусского холма он открыл двухъярусную яму, до сих пор им не объяснённую. Он извлёк из неё железный шлак. «Что, если между магнитной аномалией и этой ямой есть прямая связь?»

Великанов читал письмо Краюхина, испытывая самые противоречивые чувства. «Всё это вранье, типичное охотничье враньё, сдобренное учёной терминологией. В корзину, скорее в корзину всю эту фантастическую пачкотню!» – думал Великанов. Но какое-то другое чувство удерживало его. Он читал письмо и, подобно человеку, входящему в реку, всё глубже и глубже погружался в размышления молодого учёного. Позабыв о своём недружелюбии к Алексею, он мысленно то оспаривал его слова, то одобрял. «Глуп ты ещё, зелен! Дуроломом лезешь в Заболотную тайгу, а главное не установил: а не даёт ли магнитную аномалию сам Тунгусский холм?» Великанов был так захвачен письмом Краюхина, что теперь никто даже силой не смог бы оторвать его от этого занятия.

2

Наконец письмо было прочитано, и Великанов зашагал по кабинету. Горько ему было. Уязвлённое самолюбие клокотало, рождались свирепые, изничтожающие слова. Он ходил с понурой головой, опустив плечи, ссутулив спину, – старый, дряхлый. Спокойствие долго не возвращалось. Измученный, он опустился на диван, раскинул руки. Ну что он в самом деле разволновался, как мальчишка? Краюхин, в сущности, ничего не сообщил такого, что может изменить взгляд на Улуюлье. Ведь все его данные ещё столь шатки, что при серьёзной, настоящей проверке они могут исчезнуть, как исчезает ночной ледок под упругими лучами весеннего солнца.

Но тут его мысли ещё больше возбудились. Конечно, он, Великанов, самолюбив, несдержан, порой деспотичен, но совесть человека, отдавшего десятилетия науке, совесть учёного – она беспорочна! И она диктует другие мысли и чувства. Напрасно он сопротивляется этой совести. Да, Краюхин далёк ещё от настоящего открытия, но он, кажется, схватил уже быка за рога. Он на подступах. И откуда у него, у Великанова, возникло такое нетерпимое и потому ошибочное отношение ко всей этой проблеме Улуюлья?.. Но не об этом теперь идёт речь… У него просят совета, и дать этот совет может только он, и никто другой. А угрызения совести, психоанализ – это его личное дело, и другим от этого ни холодно, ни жарко…

Великанов снова сел за стол, разложил перед собой странички письма Краюхина.

Магнитная аномалия в Заболотной тайге… Двухъярусная яма на Тунгусском холме с железным шлаком… Нет ли между этим связи?

«Конечно, такой вопрос возникает, он вполне законный, но ответ на него может осветить лишь частность всей проблемы. Важно объяснить другое: откуда и как могло появиться здесь железо!» – думал Великанов.

Вдруг он вспомнил, что в одном из шкафов лежит его улуюльский архив. Много лет тому назад, после двух экспедиций в Улуюлье, не принёсших никаких обнадёживающих результатов, он связал папки с бумагами и положил их в шкаф. Где они, эти папки? Как их найти?

Великанов подошёл к одному шкафу, к другому, к третьему. В шкафах лежали тысячи книг и сотни папок с бумагами. Искать подряд – это потеря времени. И тут ему неожиданно помогла предусмотрительность Софьи. Она вела памятные записи больше для отца. В толстую бухгалтерскую книгу, лежавшую у него на столе, она записывала адреса и номера телефонов знакомых, различные юбилейные даты друзей и соратников (чтобы Захар Николаевич не забыл вовремя послать поздравление). Были в книге и другие записи: о домашних расходах, плате домработнице, расходах по содержанию квартиры и автомобиля.

Великанов раскрыл книгу с надеждой найти хоть какую-нибудь справку о своём архиве. На первой же странице он увидел опись отделов библиотеки, а дальше опись архива. Под номером седьмым значилось:

«Улуюльские экспедиции» – нижний правый ящик четвёртого шкафа».

Шепча какие-то бессвязные, но бесконечно ласковые слова о своей дочери, со слёзами умиления на глазах Великанов открыл четвёртый шкаф.

3

Улуюльский архив оказался столь увесистым, что Великанов с большим трудом выволок его из ящика. Часть папок была набита картами, и он отложил их на диван. Карты его не интересовали. Ему хотелось найти свой путевой дневник, перечитать записи, обновить в памяти впечатления тех дней. Он быстро нашёл две толстые клеенчатые тетради. Это и были его полевые дневники периода улуюльских экспедиций.

С большим интересом он принялся читать свои записи. Деловой, чисто производственный материал экспедиции перемежался то рассуждениями о жизни человека, то пространными описаниями красочных улуюльских пейзажей. Что касается специальных геологических вопросов (именно это больше всего интересовало сейчас Великанова), то в дневнике им было отведено самое минимальное место. «Пустота!», «Тартарары!», «Бесперспективность!» – такими словами характеризовал Великанов своё отношение к геологическим возможностям Улуюлья.

Перечитывая сейчас эти записи, Великанов чувствовал, что хотел он этого или не хотел, но уже тогда им владело предвзятое отношение к изучению Улуюлья. Конечно, в те годы у него не было ещё такого опыта, какой он имеет теперь, и записки не обнаруживают глубокого подхода к делу. Слишком поверхностно подошёл он к своей задаче. Записки не показывают его раздумий, поисков, колебаний. А ведь он был уже профессором университета! Как мог он так упрощённо судить?!

«Не ты стал мудрее, а время стало мудрее», – вспоминалась старая истина. Но это утешило его только на секунды.

«Да, да, учиться надо не только у старости, но и у молодости. Вот она, молодость, ставит какие вопросы», – думал он, бросая мимолётные взгляды на письмо Краюхина.

– Нет, подожди, не суди себя так жестоко, – сказал он громко и встал.

Если б посторонний человек мог наблюдать за ним в эти часы, он не узнал бы Великанова. Захар Николаевич стоял сейчас по-юношески стройный, с поднятой головой и блестящими глазами. На его ладони лежала всё та же клеенчатая тетрадь. Нет, нет, напрасно он порицал себя за легкомыслие в дни улуюльских экспедиций! Вот они, его размышления. Он просто забыл об этих записях. Словно перед ним были собеседники, Великанов принялся читать вслух:

– «Продолжаю много думать об этих пространствах, названных, очевидно, тунгусами или татарами «Улуюльем». Сегодня, рассматривая карту бассейна реки Большой, впервые обратил внимание на то, что Улуюлье с рекой Таёжной лежит между двумя обширными районами выхода коренных пород: с северо-востока – каменноугольный бассейн, с юго-запада – колоссальные железорудные месторождения.

Могут ли эти районы так резко обрываться, как изображается это ныне? Не имеют ли месторождения продолжения в стороны Улуюлья? Может быть, не обнаруженные пока улуюльские месторождения – интрузивного характера? Тунгусский холм, Синее озеро и другие высоты Улуюлья – не есть ли это изломы коренных пород, прикрытых здесь рыхлыми отложениями? Высоты. Загадка. Проверка».

Ниже этой записи Великанов увидел схематический чертёж, сделанный его же рукой. С левой стороны странички кружок с подписью «Каменноугольные месторождения», с правой стороны второй кружок с подписью «Железорудные месторождения». В середине страницы слегка заштрихованный квадрат с подписью «Улуюлье». Под квадратом поставлен жирный, с кляксой вместо точки вопрос.

Великанов не мог больше сидеть. Он встал, снова принялся ходить. Теперь, когда подтвердилась магнитная аномалия в Заболотной тайге Улуюлья, его старая догадка получила новое подтверждение.

«Синее озеро… Горячие ручьи… Тунгусский холм… Вот где необходимо искать окончательную отгадку! И он тысячу раз прав, этот упрямец Краюхин: что бы нас ни разделяло, как бы мы ни относились друг к другу, интересы науки превыше всего, я должен высказать ему свои советы», – думал Великанов.

Он взял лист чистой бумаги и, присев к уголку стола, решил написать ответ Краюхину. Но в последний момент его начали обуревать сомнения: «Получив мой ответ, этот наглец вообразит чёрт знает что! Она наверняка станет бахвалиться, изобразит моё поведение в самых неправильных красках… Нет, нет». И тут, как это часто случалось с Великановым, дух противоречия обуял его. Он отложил бумагу и ручку в сторону и задумался. Как же быть?

«Напишу Бенедиктину, он тоже сообщает о магнитной аномалии», – промелькнуло в уме Великанова. Но, перечитав письмо Бенедиктина, Великанов заколебался. Младший научный сотрудник Бенедиктин установление магнитной аномалии приписывал себе. «Болтун! Отклонения магнитной стрелки в Улуюльской тайге установили впервые охотники», – с возмущением подумал Великанов. Он так сердито отшвырнул письмо Бенедиктина, что оно взвилось к потолку, как бумажный голубь, и упало за шкаф.

Великанов снова присел к столу и, пододвинув к себе чистую бумагу, крупным, уже по-стариковски дрожащим почерком написал:

«Мареевка Притаёжного района экспедиция Строговой.

Получил сообщение Краюхина и Бенедиктина относительно Заболотной тайги тчк Это подтверждает мой старый вывод что Улуюлье не оторвано от известных месторождений северо-востока и юго-запада а возможно находится в этой же цепи несмотря на огромные расстояния которые разделяют эти районы тчк Чтобы подтвердить эту гипотезу новыми доказательствами необходимо подвергнуть тщательному изучению Улуюлье на участках Синего озера и Тунгусского холма с включением Кедровой гряды».

Великанов перечитал телеграмму, подписал и решил немедленно отправить её.

– Луша! Лукерья Трофимовна! – позвал он домработницу, намереваясь сейчас же послать её на телеграф.

И когда никто не отозвался, он вспомнил о времени. На больших круглых часах, висевших над столом, было уже половина третьего.

Великанов заспешил в соседнюю комнату, где стояла его кровать. Он лёг и сейчас же уснул крепким, лёгким сном, словно в его жизни ничего, ровным счётом ничего не произошло.

1

Когда экспедиция института ещё только формировалась, Максим понимал, что ей будет очень трудно. Он был убеждён, что, как только её работники столкнутся с Улуюльем, программа изучения края, тщательно разработанная учёными, полетит вверх тормашками. Сейчас, всего лишь через два месяца после выезда экспедиции, это стало фактом.

В его руках было три документа, говоривших об одном и том же: мерка, с которой институт подошёл к Улуюлью, оказалась тесной. Об этом писала в своём докладе на имя руководителей института Марина. Этому же было посвящено постановление Притаёжного райкома партии. Наконец, об этом, в сущности, писала ему и Анастасия Фёдоровна в личном письме.

Читая и перечитывая копию доклада Марины, постановление Притаёжного райкома, письмо жены, Максим думал о людях, которые были близки и дороги ему. И думал он о них с радостным удивлением. Поставленные жизнью в новые и трудные обстоятельства, они вдруг выявляли такие качества характера, о которых он раньше и не подозревал.

Он любил Марину трогательной любовью брата, но ему всегда казалось, что добрая, умная Марина чересчур эмоциональна и потому не способна трезво оценивать людей и события, не способна устоять перед жестокими выводами, которые – увы! – часто, чаще, чем хочется, проистекают из хода жизни.

Сейчас Максим видел, что Марина, когда это нужно, может быть иной. В своём докладе она не щадила ни собственного самолюбия, ни самолюбия директора института Водомерова и профессора Великанова. Она утверждала, что биологическое, точнее – ботаническое, направление экспедиции не может быть оправдано большими государственными соображениями. Каковы бы ни были результаты этих исследований, они не могут повлиять на решение коренных проблем использования природных богатств Улуюлья. Она настаивала, чтобы теперь же придать экспедиции геологическое направление, перестроить её структуру. После новых данных Краюхина есть к этому полное основание. Что касается места его самого в экспедиции, то ей казалось более правильным именно Краюхина назначить начальником экспедиции, а ей остаться заместителем, отвечающим за биологические и ботанические исследования. Она убеждала руководителей института, что это перемещение нисколько («ни капельки!» – восклицала она) не обидит её, а, наоборот, обрадует, так как будет оправдано всячески: человечески и практически.

«Вот тебе и «сладостная Мариша»! («Сладостной Маришей» когда-то, давным-давно, называл её отец.) Она прямая, мужественная женщина», – думал Максим.

Порадовала его и новая позиция Притаёжного райкома. Райком в сильных выражениях осуждал своё прежнее поведение в деле Краюхина. «Ни первый секретарь тов. Строгов А.М., ни бюро райкома не поняли всей серьёзности намерений члена партии Краюхина А.К. Комиссия райкома, её председатель тов. Пуговкин отнеслись к делу Краюхина предвзято и подтолкнули своими выводами бюро райкома на ошибочное решение. Бюро райкома отменяет своё решение об исключении тов. Краюхина А.К. из рядов партии как грубо неправильное и заявляет, что люди, подобные тов. Краюхину, достойны не осуждения, а всяческой поддержки со стороны районной партийной организации».

В таких же энергичных выражениях Притаёжный райком высказывался о помощи Улуюльской экспедиции.

Но о положении экспедиции, о её нуждах проще и прямее всех написала мужу Анастасия Фёдоровна, с обычной для неё искренней непосредственностью:

«Максим! Шлю тебе, родной, тысячи поцелуев. Как ты там живёшь один? Почаще бывай с ребятишками, чтоб не росла безотцовщиной. Не забывай меня, одинокую, горемычную.

Работаю на Синем озере. Обнаружила ещё три источника. Анализы воды и грязи произвожу языком, на вкус.

Был как-то Михаил Семёныч Лисицын, обещал приручить сороку, которая будет летать в Высокоярск с пробами в лабораторию.

Мариша мечется с места на место на попутных подводах и рыбацких лодках. Сам посуди: штаб в Мареевке, одна группа на Синем озере, вторая на Тунгусском холме, третья в Заболотной тайге. Попробуй поруководи! Ваш этот знаменитый институт – шарашкина контора, столкнули человека в омут с цепями на ногах, а для спасения соломинку бросают в виде циркулярных распоряжений. Ты бы им хоть мозги немножко прочистил. Особенно этому балбесу Водомерову.

Я здорова и даже весела, но так мне без тебя тошно, что, если б не Мариша, да не певунья мареевская Уля, да не клятва перед собой открыть курорт для улуюльских лесорубов и охотников, явилась бы пред твои ясные очи…»

Максим перечитал письмо жены; тихая ласковая улыбки тронула его губы. Бывает в жизни так: живёт человек на твоих глазах год-два, что-то делает, что-то говорит, а попробуй по его поступкам и словам составить о нём представление – и ничего не получится. Будто бы он такой и в то же время не такой. Одним словом, ни то ни сё. И вот Анастасия Фёдоровна, жена его Настенька… В этой краткой записке вся она, со своей манерой вечно спешить, рассуждать резко, с грубоватым юморком, со своим беспокойным сердцем, которое способно легко приобретать привязанности, но совершенно не способно терять их. Даже незнакомый человек, никогда не видевший её в глаза, мог бы много верного сказать о ней, прочитав эти строчки. Ах, чёрт возьми, как неуютно и тоскливо без жены, которую любишь больше, глубже, многообразнее, чем любил когда-то в юности, и которую сам, по собственному настоянию отправил в тайгу, к чёрту на кулички!..

Максим провёл несколько дней в раздумьях. С тех пор как в один из весенних вечеров он неожиданно попал на заседание бюро Притаёжного райкома, обсуждавшего проступки Алексея Краюхина, он понял, что Улуюлье входит в его жизнь прочно и надолго.

Своими усилиями весной и летом он немало содействовал всему, что происходило вокруг Улуюлья. И теперь многое зависело от него.

Андрей Зотов мог бы стать его сильным союзником, но его приезд снова отодвигался ввиду каких-то более срочных дел, возникших в напряжённой жизни Госплана.

И тут-то Максим подумал о Великанове: «Вот кто мог бы помочь двинуть всё дело вперёд! Только захочет ли он это сделать?»

2

Встречу Максима с Великановым ускорила телеграмма Марины. Сестра телеграфировала: «Софья Великанова закончила обследование краюхинской ямы на южном склоне Тунгусского холма. По её заключению, яма хранит следы древней стоянки и признаки современной кузницы, вероятно, какого-то тунгусского рода. Оба факта заставляют думать, что железо добывалось в Улуюлье».

Максим немедленно позвонил Великанову.

– Здравствуйте, Захар Николаевич! Говорит спаситель вашего пледа и трости…

Великанов узнал Максима и ответил тоже шуткой:

– О, приветствую вас, грозный покоритель груздей, волнушек, маслят и прочая и прочая…

Они сговорились встретиться вечером дома у Великанова.

…Великанов столкнулся с Максимом у ворот. Он недавно приехал из института и, как у него было заведено, совершал вечернюю прогулку.

– А я уже начал беспокоиться, появитесь ли вы? Кругом тучи, дождик скоро начнётся, – пожимая руку Максиму, оживлённо говорил Великанов.

– Дождь меня не остановил бы. И как можно не прийти, раз дано слово? – сказал Максим, про себя подумав: «Кажется, зря на него наговаривают, он общительный человек. А может быть, он из породы тех людей, которые только на службе неуживчивы?»

– А я вот гуляю, дышу речным воздухом… Благодать! – Великанов взмахнул руками, трость его описала полукруг, сбила несколько листиков с ближних веток. Трепыхаясь, как пёстрые весенние бабочки, листья плавно легли на дорожку, посыпанную желтоватым песком.

– В самом деле благодать! – воскликнул Максим и с шумом втянул в себя воздух.

– Наголодались за день в душном кабинете, Максим Матвеич, – смеялся Великанов довольным, воркующим смехом. Он был рад, что его усадьба поправилась гостю. – А всё-таки, пожалуй, нам пора в дом, – произнёс Великанов.

– У вас нет времени?

– Я совершенно свободен, а вы? Вероятно, вечером куда-нибудь помчитесь на заседание?

– Ну уж нет! Отсюда меня калачами на заседание не заманишь. Готов пробыть с вами, Захар Николаевич, хоть до полуночи.

– Вот и чудесно! В таком случае пошли на берег. Там воздух ещё свежее.

Поскрипывая песком, они медленно вышли на берег.

Река пестрела от сновавших по ней пароходов, катеров и лодок. Несмотря на то что собирался дождь, берега были усыпаны купальщиками и рыбаками. Неподалёку от усадьбы Великанова дымился костёр, и ветерок приносил оттуда запах смолы. Максим разглядел, что люди, суетившиеся у костра, конопатили с помощью пакли и разогретого вара большую тёсовую лодку.

Смолевой запах напомнил Максиму детство, сборы в тайгу – на шишкобой, и он мысленно перенёсся в Улуюлье, к жене. «Ах, как одиноко без тебя и как бы хорошо пожить в тайге нам вместе!» – промелькнуло у него в мыслях.

Запах смолы пробудил новые чувства и у Великанова.

– Чуете, Максим Матвеич, тайгой пахнет! Поманило в экспедицию, на простор… – мечтательно сказал он.

Максим посмотрел на Великанова: тот стоял с поднятой головой, глаза его блестели, взъерошенные ветерком баки торчали клиньями. «Ну, какой же он сухарь? И что они в самом деле наговаривают на человека!» – думал Максим.

– Нам бы сейчас с вами, Захар Николаевич, в Улуюлье, туда где ваша дочь и моя жена! А?

– А что же? Хорошо бы! Присаживайтесь, Максим Матвеич, на скамейку. Прошу. – Великанов опустился, и по тому, как торопливо он сел, Максим понял, что старик за день сильно устал.

«Бесчеловечно мучить его ещё одним серьёзным и, может быть, нервным разговором, но другого выхода нет. Такой случай не скоро ещё подвернётся», – думал Максим.

– Вот, Максим Матвеич, люблю здесь коротать часы. Иногда чуть не до рассвета просиживаю. Отдыхаю душой и телом. Там, в институте, порой так измучаешься, что на себя перестаёшь походить. Да что вам говорить?! Вы и без того, наверное, наслышаны о моём «золотом» характере. А вот тут я другой… Дела все отошли, сидишь, дышишь, слушаешь, как летит мимо тебя жизнь, а вместо с ней летишь и ты…

– Это хорошо, Захар Николаевич.

– Я всегда, с самой ранней юности был материалистом. Конечно, мир материален и бесконечен. Что материален – это легче представить, легче вообразить, а вот бесконечность вселенной, отсутствие конца и начала мира – это не поддаётся моему восприятию. Оно у меня без полётов, без горизонтов – восприятие геолога, привыкшего брать камни в руки и через них проникать в неведомое.

Максим слушал Великанова с интересом, изредка взглядывая на него. «Он сегодня необыкновенно словоохотлив, и, может быть, именно сегодня надо поговорить с ним о том самом», – решил Максим.

– Без начала и без конца… Да, это трудно представить, если мыслишь практически, а не абстрактно, – произнёс Максим больше для того, чтобы заполнить образовавшуюся паузу.

– И вот представьте себе: здесь, на этой скамейке, в эти часы раздумья, мне как-то яснее видится это «без начала и без конца»… Порой мне кажется, что я уже преодолел барьер ограниченности и начинаю видеть космос как нечто целое, нераздельное и вечное…

Великанов неожиданно рассмеялся.

– Не подумайте, Максим Матвеич, что я помешался. Просто любопытно об этом иногда думать. Не правда ли? А чаще всего, сидя здесь, я ни о чём не думаю, гоню из головы всякие мысли. Просто дышу, слушаю, гляжу – вон как тот жучок взбирается вам на плечо.

Великанов согнул пальцы, прицелился и щелчком сбил жучка.

– Это для него всё равно что для человека полёт в космос! – опять рассмеялся Великанов.

И тут Максим решил, что наступил момент начинать разговор, ради которого он приехал к старому учёному.

3

– И всё-таки, и всё-таки, – шутливо начал он, – я хочу поговорить с вами о делах. Вы уж извините меня, но так получается…

– Догадываюсь, Максим Матвеич.

– А сердитесь или нет? Только скажите прямо, Захар Николаевич. – Глаза Максима смотрели с беспокойством и тревогой.

– Прямо?! Скажу! Обязательно скажу! Вы знаете, Максим Матвеич, если бы вы не пришли ко мне, то я пришёл бы к вам сам. Да, да! И в самые ближайшие дни… Но, как говорится, когда Магомет не идёт к горе, то гора сама движется к Магомету…

– Не будем, Захар Николаевич, вдаваться в детали: кто Магомет и кто гора. Я думаю так: мы оба Магометы, а гора – это жизнь, которая наподобие сфинкса полна загадок и тайн.

Они смеялись, острили, но оба понимали, что впереди у них такой разговор, от которого многое зависит не только в их жизни, а в жизни всей Высокоярской области.

– А что, Захар Николаевич, известна вам последняя телеграмма моей сестры? – не уклоняясь больше от главной темы, спросил Максим.

– Как же, читал!

– И?..

– Тут, Максим Матвеич, нельзя не вернуться к истории вопроса.

– Это ещё интереснее. – Максим так и замер в ожидании того, что скажет дальше учёный, но старик замолчал.

Прошла минута-другая, он молчал, словно забыв, что взял на себя обязательство «вернуться к истории вопроса».

– Вы Краюхина знаете? – вдруг спросил Великанов.

«Вот в чём суть вопроса», – про себя усмехнулся Максим.

– Не знаком. Видел его один раз на бюро Притаёжного райкома. Впечатление произвёл благоприятное.

– Благоприятное? Я был очарован этим юношей, хотя всегда держался с ним строже, чем надо. Потом он стал мне ненавистен. Были ли к этому основания? Были! И остались! Да, да! Не смотрите на меня с таким удивлением. Я знаю, что вам ближе версия моей дочери и вашей сестры: старик Великанов выжил из ума, отверг Краюхина, пригрел бездарность и так далее, и тому подобное…

– Позвольте мне дослушать вас и пока не возражать, – вставил Максим.

Но Великанов словно не слышал его слов. Он раскраснелся, глаза его вспыхивали из-под пенсне горячим задором, и он говорил торопясь, словно опасался, что его могут не дослушать или прервать.

– Нет, нет, позвольте мне коснуться истории вопроса, мне надо самому многое уяснить.

«Что он в самом деле? Я же молчу как рыба! А у него, по-видимому, созрела необходимость поговорить обо всём откровенно. Хорошо, вовремя я пришёл!» – думал Максим.

– Да, жаль, что вы не знаете моего аспиранта Краюхина! Впрочем, должен сказать, в этой истории он частность. Не думайте, что я пристрастен, как был ещё пристрастен минувшей весной. Улуюлье в моей жизни существовало задолго до появления на моём горизонте Краюхина. В своё время я был увлечён Улуюльем, много его изучал, строил предположения о его возможностях, а потом увлёкся другим, забросил Улуюлье начисто, не подозревая даже, что я остановился у самых истоков больших догадок.

И вот в пору моего увлечения другими проблемами, – как я вижу теперь, не самыми первостепенными, – выскакивает на поверхность этот вихрастый парень Краюхин. Он входит в мою душу своей приверженностью науке, своей кроткой старательностью, своей смекалистостью. Вдруг я вижу ещё и другое: он вошёл в душу моей дочери. А впрочем, не слишком ли я пустился в подробности? Да к тому же вы наверняка многое знаете от сестры.

Великанов склонился и заглянул в лицо Максиму. Максим, конечно, знал о Великанове и о его взаимоотношениях с Краюхиным всё или почти всё, но он знал это в пересказе других.

– Полно вам беспокоиться, Захар Николаевич, обо мне. Если я и знаю о чём-то, то не от вас же! – сказал Максим и, стараясь во что бы то ни стало успокоить старика, с чувством сжал ему руку.

– Вот ведь, Максим Матвеич, живу долго, а всё-таки приходится сознаваться, что даже простых истин не усвоил, и жизнь за это мстит, не считаясь с возрастом и опытом. – Прикосновение Максима к его руке, по-видимому, успокоило профессора. Великанов говорил теперь не так взволнованно, дышал ровнее, и в глазах его уже не вспыхивал лихорадочный блеск.

«Даже простых истин не усвоил…» Какие слова! Конечно же, он самокритичен», – проносилось в уме Максима.

– Старость медлительна, юность горяча. Так говорится у нас в пароде. У юноши не хватило терпения возродить мой былой интерес к Улуюлью. Он повёл себя амбициозно, оскорбил мою старость. А ведь во всём должна быть мера. Исчезает мера – исчезает гармония. Вероятно, я оскорбился больше, чем надлежало. Ну конечно же! Прошли месяцы – и какие месяцы! – чтобы вот сегодня прийти к этой мысли. И каким нелёгким путём прийти! Уж это-то едва ли вам известно! Я разрушил свои отношения с дочерью, восстановил против себя друзей и учеников, упорствовал против очевидных фактов… Вы думаете, не стыдно? Стыдно-с!

Великанов опустил голову на трость, зажатую между колен. Максиму показалось, что учёный вот-вот разрыдается. Ему стало жаль старика, и, нарушив своё намерение молча дослушать его до конца, он сказал:

– Что же, Захар Николаевич, заблуждения не страшны, если они не легли подобно могильной плите на сердце и совесть.

– Конечно! Нет человеческой жизни без заблуждений. Особенно в науке.

– Я бы сказал: не только в пауке. Во всякой жизни, Захар Николаевич. И важно уметь перешагивать через заблуждения, оставлять их позади себя, а самому идти всё дальше.

– Нелёгкое это дело.

– Очень тяжёлое.

Великанов откинулся на спинку скамейки и, наморщив лоб, сказал:

– Ну вот она, стариковская память! Хотел что-то важное сказать вам и забыл.

Он долго молчал, и Максим упрекнул себя за свою несдержанность.

– Да, вот что! Я хотел объяснить кое-что относительно Краюхина! – обрадованно воскликнул Великанов. – Я сказал вам, что во всей этой истории он частность.

– Да, да! Эту вашу мысль я не понял.

– Поясню. Краюхин потому частность, что он ничего не прибавил к пониманию Улуюлья.

– Но он поднял интерес к Улуюлью!

– Очень дорогим способом! Я убеждён, что это неизбежно произошло бы, и менее болезненно для него самого, о себе уж не говорю.

– Ну, уж извините меня, Захар Николаевич, а в этом я с вами не согласен. Знаете, как следует назвать такое представление? Непреодолённым заблуждением. – Максим сказал всё это с улыбкой, опасаясь, что Великанов может обидеться на него. Про себя он думал: «Нет, дорогой профессор, ваша самокритика непоследовательна, она с серьёзным изъянцем».

Максим полагал, что профессор начнёт спорить с ним, но тот, подумав, сказал:

– Да, возможно, что и заблуждение. – Он снова помолчал и горько усмехнулся. – К сожалению, все мы люди, все человеки. Ваш покорный слуга ничем не отличается от обыкновенных смертных, разве только тем, что самолюбие куда больше, чем многие и многие…

– На этот счёт у нас, русских, есть меткая и довольно утешающая пословица: конь о четырёх ногах и тот спотыкается.

– Утешение слабенькое, – поморщился Великанов. – К моему настроению больше подходит другая присказка, Максим Матвеич.

– Какая же, Захар Николаевич?

В эти минуты откровенного разговора с профессором в душе Максима, что называется, «двоило». Ему было по-человечески жаль учёного, хотелось утешить его сердечными словами, но в то же время он чувствовал радость от каждого резкого замечания профессора. Очевидно, это происходило потому, что требовательность к себе, постоянное самокритическое осмысление своей жизни, своего места в людском коллективе никогда не покидали Строгова. Самокритику он понимал прежде всего как психологическое свойство натуры, как черту характера. Ему всегда казалось, что, если человек способен прямо, резко и трезво думать и говорить о себе, значит, он полон физических и духовных сил, значит, в нём заключена энергия, которая двигает его вперёд. Но вместе с этим в душе Максима таились нежные струны, которые делали его излишне чувствительным ко всякому страданию другого человека.

– А вот какая присказка, Максим Матвеич: не тот колченогий, кто спотыкается, а тот, кто на месте топчется.

Максим с такой силой откинулся на спинку скамейки, что чуть не перевернул её, и заразительно рассмеялся:

– Какой же вы умница, Захар Николаевич! Именно так: не тот колченогий, кто спотыкается, а тот, кто на месте топчется!

Великанов лукаво, но с явным удовольствием посматривал на Максима, ухмылялся, то дёргал, то гладил свои взъерошенные баки.

Максим понимал, что теперь, после всех этих достаточно резких слов, сказанных профессором о самом себе, можно прямее вести разговор.

– Как вы оцениваете, Захар Николаевич, всю улуюльскую ситуацию в свете последних фактов? – спросил Максим, глядя тем строгим и сосредоточенным взглядом, который был характерен для него в часы его деловой жизни.

Переменился и Великанов. Он выставил свою худощавую грудь, передёрнул пенсне с середины носа в самое межглазье. Взор его скользнул по реке, по кустам и остановился на какой-то далёкой точке.

– Кроме телеграммы Марины Матвеевны, я получил от Алексея пространное письмо. Он сообщил мне о магнитной аномалии в Заболотной тайге. Я знаю этого сумасброда, но письмо носило характер научного исследования. А в таких делах я приучил своих учеников быть до скрупулёзности точными. Не скрою, сообщение Краюхина потрясло меня. Алексей просил объяснить это явление и дать прогноз. И вот тут-то, Максим Матвеич, я понял, что некий старый учёный не что иное, как осёл, упрямый осёл! В своих улуюльских дневниках, в одной обычной записи я нашёл мимоходом брошенный намёк. Всматриваясь в географию Улуюлья, как бы сжатого с двух сторон угольными и железорудными бассейнами, много лет тому назад я задал себе вопрос: а не может ли Улуюлье оказаться районом насыщенных месторождений интрузивного характера? Проще говоря, не лежат ли на этой равнине, прикрытой рыхлыми отложениями, своеобразные ответвления этих бассейнов? Тогда я мог лишь строить догадки. Теперь у меня были доказательства. Если хотите, я вам потом, дома, покажу своё заключение по письму Краюхина.

– Вы ответили ему? – спросил Максим, глядя на Великанова так, будто только что впервые увидел его.

– Немедленно! Я написал в экспедицию, чтобы изыскания геологического характера проводились прежде всего в районе Синего озера.

– А находки вашей дочери как-нибудь дополняют ваш прогноз?

– Самым серьёзным образом. Они говорят о том, что Тунгусский холм подлежит такому же первоочередному обследованию, как и Синее озеро.

– А Заболотная тайга?

– Тоже. Плюс Кедровая гряда.

– Но это же почти всё правобережье среднего течения Таёжной!

– Совершенно верно.

– Скажите, пожалуйста, Захар Николаевич, под силу ли всё это экспедиции вашего института?

И вдруг Великанов вместо ответа поспешно встал, говоря:

– Пойдёмте, Максим Матвеич, в дом.

Не дожидаясь Максима, Великанов энергично взмахнул тростью и, не оглядываясь, зашагал по дорожке. Он шёл торопливо и до самого дома не проронил ни звука.

У Максима шевельнулась тревожная мысль: «Не обидел ли я его каким-нибудь неосторожным словом?»

Только в прихожей Великанов снова заговорил:

– Раздевайтесь, Максим Матвеич, и чувствуйте себя в этом пустом и одиноком доме желанным и дорогим гостем.

Когда они вошли в кабинет, Максим увидел на круглом столике, покрытом белой скатертью, две бутылки с вином, тарелки с закусками, хрустальные рюмки и бокалы. «Видимо, в самом деле я желанный гость», – отметил про себя Максим.

– Садитесь вот сюда, на диван, Максим Матвеич. Кстати, немного выпьем и закусим. Прошу извинить за скудное угощение. Дочери нет, а Луша стала стара. Вам что налить: покрепче или послабее? – присаживаясь к столу, спросил Великанов.

Максим сел на диван и оказался напротив учёного.

– Предпочитаю что покрепче. А потом, я не раз слышал, Захар Николаевич, будто коньяк расширяет сосуды.

– А, слушайте вы эти сказки! – махнул рукой Великанов. – Я знаю только одно: рюмка, выпитая в хорошей компании, поднимает настроение. А расширяет она сосуды или сужает, это мало кого трогает. Ваше здоровье!

– Я всё-таки выпью за ваше здоровье, Захар Николаевич.

– Благодарю вас!

Максим выпил свою рюмку залпом. Великанов, напротив, тянул из своей медленно-медленно, почмокивая и посапывая. Максим, с улыбкой наблюдая за ним, думал: «Что же, он забыл о моём вопросе? А я-то решил, что он торопится в дом, чтобы чем-то поразить меня». Но минуту спустя Великанов, со стуком поставив рюмку на тарелочку, встал, подошёл к своему письменному столу, заваленному книгами, картами и бумагами, и принялся что-то искать. Он вернулся с записной книжкой в руках.

– Проклятая старость! Всё забываешь. Сунул записную книжку в карман пиджака, а ищу на столе, – сердито хмурясь, проворчал Великанов.

Он сел на прежнее место и довольно долго теребил листы записной книжки, испытывая колебание в душе и не решаясь говорить.

Максим делал вид, что занят только едой.

– Вот вы спросили: под силу ли всё это экспедиции института? – наконец заговорил Великанов. – Специалисты в составе экспедиции отличные. Но не в них только дело, Максим Матвеич! Надо изменить программу экспедиции. Усилить её геологическую часть. Дальше. Людей необходимо прибавить. И серьёзно прибавить: раза в два, в три.

– Каких именно специальностей?

– Главным образом рабочих и техников.

– Ещё что необходимо, по-вашему, Захар Николаевич?

– Надо оснастить по-настоящему экспедицию: дать радиостанции в штаб экспедиции и во все отряды. – Великанов заколебался, в нерешительности посматривая то в свою записную книжку, то на Максима.

– Что же ещё нужно, Захар Николаевич, чтобы дело двинулось быстро и в широком масштабе? – с нетерпением спросил Максим. – Причём исходите не только из возможностей вашего института, а учитывайте возможности области, – поспешил добавить Максим.

– О, это будет другой разговор! – воскликнул Великанов, и вся его нерешительность мгновенно исчезла. – Экспедиции нужно дать переносные электростанции, малую механизацию, автомобильный транспорт, глиссер. Хорошо бы иметь самолёт. Кроме того, потребуется гораздо больше взрывчатки и всякого полевого инструмента. Само собой разумеется, раз больше будет людей – возрастёт спрос на продовольствие и спецодежду.

– Очевидно, экспедиция будет работать и в зимних условиях? – спросил Максим, когда Великанов захлопнул свою книжечку.

– Это сложно, конечно, но совершенно неизбежно. На своём горьком опыте знаю, что когда откладываешь, то многое теряешь.

– Даже забываешь в дневниках собственные выводы и начинаешь спорить с самим собой, – с лукавством в глазах, но с подчёркнуто добродушными нотками в голосе сказал Максим.

– Да, да… – помрачнел Великанов, опустив голову и не глядя на гостя.

Максим понял, что в душе учёного, пережившего глубокое заблуждение, ещё не настолько всё улеглось, чтобы он мог отзываться на шутки.

– Как я вижу, Захар Николаевич, вы много уже думали о новых условиях работы экспедиции, – торопливо заговорил Максим, чувствуя неудобство за неверный ход. – Скажите, как вы думаете провести в жизнь свои соображения?

– Да ведь в том и дело! Как? – вскочив со стула, широко взмахнул руками Великанов. – Конечно, институт не пустое место. Мы многое ещё в состоянии сделать, но далеко не всё… Далеко не всё… – задумчиво повторил Великанов и, схватив себя за подбородок, прошёлся по кабинету. Но, вспомнив, что за столом сидит гость, он быстро сел на прежнее место, опустил плечи, согнул спину и стал вдруг стареньким-стареньким.

«Даже не верится, что у него дочь ещё молодая девушка», – пронеслось в уме Максима.

– А что, если пойти таким путём, Захар Николаевич? – сказал Максим твёрдым голосом, стараясь этим подчеркнуть, что он ничего не навязывает. – Вы немедленно выступаете в печати со статьёй, в которой высказываете свой обновлённый взгляд на Улуюлье. Это раз. Второе: в срочном порядке вы пишете записку в обком партии и в облисполком. В записке, естественно, вы ставите все практические вопросы работы экспедиции…

Великанов слушал Максима с опущенной головой. Максим видел лишь верхнюю часть его худого лица, полузакрытые глаза под стёклами пенсне, седую голову с взъерошенными, поредевшими на макушке волосами. Каким-то неуловимым чутьём Максим понял, что Великанов не принимает его советов, и поспешил умолкнуть.

– Да… конечно… – наконец произнёс Великанов. – Вот вы говорите – статья. А что статья? Неудобно-с! Весь учёный совет помнит, как Великанов громил поборников немедленного изучения Улуюлья. И вдруг статья! О чём? О наисрочнейшем изучении Улуюлья…

Профессор был сильно взволнован. Дыхание его стало шумным, прерывистым, и он помолчал, чтобы успокоиться.

– Вы говорите, записка в обком. А кто в обкоме не знает, что характеристика Улуюлья, защищаемая мной на учёном совете, снимала проблему этого края на ряд лет?! Я помню одну статейку в нашей газете за подписью Быстрова. Мне говорили, что это точка зрения обкома. Эта статья бросала вызов учёным области, и прежде всего институту и мне… Вот и посудите: как я буду выглядеть?.. И самое главное: имею ли я право после всего этого выступать один? Правда, я рос при старом режиме, но всё-таки я советский учёный. И мне надо выйти на коллектив товарищей, разобраться, что же произошло со мной…

Пока Великанов рассуждал вслух и больше для себя, чем для Максима, тот с напряжением думал о своём. Ему стало совершенно ясно, что, хотя профессор многое переоценил в своём сознании, ему трудно сразу занять твёрдую позицию. Максим великолепно видел, откуда проистекали противоречия, теснившие душу Великанова. Улуюльская проблема как фокус вбирала в себя самые различные стороны бытия учёного: собственный престиж, гордость, честь, верность науке, отношения с дочерью, Краюхиным, Бенедиктиным, Водомеровым, наконец, с ним, с Максимом, – всё-всё сплеталось незримыми нитями в этом тугом и сложном узле. Но и другое понял в эти минуты Максим: без Великанова, без его энергичного вмешательства быстро и решительно двинуть улуюльскую проблему вперёд не удастся.

4

В своих размышлениях о собственной работе в обкоме, о своей роли на новом поприще Максим отводил большое место тому, что он называл сам для себя тактикой действия. Общая линия партии, которую он не просто признавал, но и ощущал как направление и своей личной жизни, как дело, без которого бессмысленно существование, складывалось, по его представлению, из поступков и действий тысяч и миллионов коммунистов. И чем глубже, чем определённое воплощался в каждом поступке смысл общей политики тем точнее, по его убеждению, поступал коммунист. Вот поэтому вопросу о том, как поступить, какую проявить тактику в действии, чтобы с наибольшей целесообразностью выразить в этом действии смысл и дух общей борьбы, Максим придавал первостатейное значение. Это значение он распространял не только на себя, но и на других, на всех единомышленников поголовно – и на тех, с кем он сталкивался в практической работе, и на тех, кого воспринимал умозрительно, теоретически, как партию, как массу, сплочённую воедино. И сейчас вопрос о том, как же лучше поступить, с каждой минутой беседы с Великановым всё сильнее и сильнее занимал Максима. В том, что предлагал учёный, было много подкупающего. В самом деле, как бы это эффектно выглядело, если бы пожилой профессор, заслуженный специалист, несмотря на своё самолюбие и вопреки установившемуся мнению о нём как о диктаторе в своём институте, решился бы на публичную самокритику! Вероятно, этот поступок большого учёного вызвал бы не столько восторг всех его многочисленных противников, сколько развязал бы, так сказать, здоровые силы. Всё это принесло бы несомненную пользу. Но Максим задавал себе и другой вопрос: а что могла это принести самому профессору? Публичная самокритика потребовала бы от него большой затраты душевных сил. Ведь даже всё то, что говорил сегодня Великанов ему с глазу на глаз, далось старику нелегко. Тут таилась ещё одна опасность: неизбежно поколебался бы престиж учёного, рухнула бы вера в непоколебимость характера этого человека, в его жёсткую целеустремлённость. Могло случиться и так, что к серьёзному научному разговору примазались бы людишки со своими спекулятивными целями. Ещё немало их – скорых и ловких на слово, далёких от истинной науки, в совершенстве овладевших лишь демагогическими приёмами, умением наводить тень на плетень, – обитало в учебных заведениях и научно-исследовательских институтах.

В конечном итоге всё это привело бы к потере времени, а, по представлению Максима, время в улуюльском деле измерялось не днями, а часами. Нет, нет, намерения старого учёного не сулили никакой выгоды!

– Давайте, Захар Николаевич, выпьем за тех, кто сегодня в Улуюлье! Выпьем за Соню, за мою жену и за сестру, наконец, за этого, как вы говорите, сумасброда Краюхина, человека, безусловно, отчаянного, – за всех тех, кто вместе с ними, кто помогает им!

Максим, говоря это, долил коньяком рюмку Великанова, а свою наполнил заново.

– За их здоровье и успехи! – горячо отозвался Великанов и на этот раз выпил свой коньяк залпом, даже с какой-то удалью.

«О, да он, видно, когда-то умел лихо выпить!» – отметил про себя Максим.

– А теперь, Захар Николаевич, хочется мне сказать вам несколько откровенных, дружеских слов, – помолчав, заговорил Максим, глядя своими серыми пристальными глазами в глаза Великанова. – Очень прошу вас, не поступайте так, как вы намереваетесь…

– То есть как? – Великанов не ожидал таких слов от Максима и от удивления чуть привстал.

– Не выносите пока на обсуждение коллектива свои размышления. Сегодня ваш единоличный авторитет, ваше уменье быть властным окажут на дело более сильное влияние. А дальше будь что будет! Поживём – увидим!

И Максим убедительными соображениями обосновал свой совет.

Вначале на лице Великанова отразилось недоверие. При всей своей симпатии к Максиму, появившейся с первой встречи в лесу, он считал, что Строгов из числа тех людей, которые возводят в святыню каждую партийную догму. Теперь же он убеждался, что неподвижными догмы бывают только у бюрократов или у дураков. Всё, что говорил Максим, казалось ему всё более и более убедительным. Конечно же, надо беречь время и силы во имя главной цели! О своих заблуждениях не поздно поведать миру и потом. Кстати, заблуждения эти останутся преодолёнными, и говорить о них будет проще… А теперь за дело, за работу! Ничего не скажешь, этот обкомовский представитель хитёр, как змий! Уж если ему, Великанову, не станут колоть глаза, что он оступился, отнесутся к нему с прежним доверием, то и он в долгу не останется! Он ещё сумеет показать кое-кому из своих недоброжелателей, как надо работать настоящему учёному!

Максим, разумеется, не мог знать, о чём думает Великанов, но по тому, как у профессора сдвигались брови, как он теребил свои всклокоченные баки, как он вскидывал на гостя близорукие глаза, полные то любопытства, то удивления, то беспокойства, то растерянности, Максим чувствовал, что Великанов не рассчитывал на такой поворот их беседы.

В сознании Максима жили слова, которыми он пользовался только в случаях крайней необходимости. Он строго берёг такие слова, как «партия», «коммунист», «Ленин», «родина», произнося их только в особых случаях. Он делал это не специально, без усилий – у него это строгое отношение к слову большого смысла было в натуре. Его внутренне коробило, когда тот или иной докладчик, а то и просто собеседник бросался этими дорогими словами. Но сейчас, под конец важной беседы с Великановым, Максим почувствовал, что наступил момент, когда эти слова могут своим огромным весом поддержать всё то, в чём ему необходимо было убедить Великанова.

– Вы помните, Захар Николаевич, с каким изумлённым восторгом писал о Сибири Владимир Ильич? Он писал, что на её просторах разместились бы десятки цивилизованных европейских государств… Он осуждал патриархальщину и дикость, которые царизм веками сохранял здесь, но я убеждён, что Ленин предвидел на десятилетия вперёд. Вы представляете, какой крупный шаг сделает наша Родина, если поднять Улуюлье?.. От вас зависит, Захар Николаевич, скоро ли это произойдёт. От вас!

Великанов встал и, схватив себя привычным жестом за подбородок, прошёлся по кабинету.

– Ну, Максим Матвеич, задали же вы мне задачу, – остановившись у письменного стола, произнёс он. Потом снова прошёлся по просторной комнате стремительной, не по-стариковски быстрой походкой. – То, что вы сказали, Максим Матвеич, – Великанов опустился на стул, – честно говоря, приходило и мне в голову. Вот, думалось, пойду в обком и прямо заявлю: за прежнее виноват, а быть в стороне дольше не могу. Чувствую, что Улуюлью не обойтись без меня… Да ведь вот духу не хватило, пока со стороны не подтолкнули…

– Как это хорошо, Захар Николаевич, что вы так думали! – воскликнул Максим, крепко пожимая руку Великанова.

Перейдя от маленького круглого столика к письменному столу, они до глубокой ночи работали над проектом записки, адресованной в обком партии, о реорганизации Улуюльской экспедиции и об усилении научно-исследовательской работы в северных районах области.

1

Максим отчётливо сознавал, что осуществить предложения профессора Великанова будет не просто. Ни институт, ни облисполком не располагали какими-либо свободными средствами, которые можно было бы немедленно вложить в Улуюлье. Нельзя было особенно рассчитывать и на помощь центра. Просить дополнительные ассигнования в конце хозяйственного года – это означало идти на риск. В центре могли не только отказать в средствах, но и строго напомнить, что все государственные фонды, как финансовые, так и материальные, распределяются заблаговременно. Правда, Максим по опыту знал, что центр на хорошее дело не откажет дать средства, по при условии, если возможности области будут максимально использованы. Поэтому-то Максим упорно и тщательно в течение трёх дней работал над изысканием этих ресурсов.

Подготавливая записку Великанова для обсуждения на бюро обкома, Максим решил сопроводить её проектом постановления: «О мерах усиления научно-исследовательской работы в Улуюлье». Строгов предлагал перегруппировать фонды самого института. Ему казалось целесообразным свернуть другие полевые исследовательские работы и все средства направить Улуюльской комплексной экспедиции. Кроме того, часть дополнительных средств мог выделить облисполком из своего резерва.

Максим предусматривал также оказание помощи Улуюльской экспедиции трестами и областными организациями. Так, например, управление лесного хозяйства располагало звеном лёгких самолётов, выполнявших сторожевую противопожарную службу. Если бы один из самолётов прикрепить к Улуюльской экспедиции, то он попутно обслуживал бы экспедицию воздушной связью. Возле Мареевки можно было легко найти аэродром. К реке Большой примыкала чистая поляна. Были случаи, когда здесь удачно садились и взлетали тяжёлые санитарные самолёты. Катер и моторную лодку Максим предполагал получить через трест «Высокоярсклес», который содержал свой небольшой мелкотоннажный флот. Катер и лодку не нужно было гнать из областного центра, они имелись у леспромхоза «Горный» и находились на стоянке в верховьях Таёжной, по соседству с отрядами экспедиции. По намётке Максима грузовики для экспедиции должно было выделить областное дорожное управление, которое ещё год тому назад развернуло работы по реконструкции тракта Высокоярск – Притаёжное – Мареевка.

Большую помощь Улуюльской экспедиции согласился оказать штаб военного округа. На его складах трофейного имущества были пригодные для эксплуатации автомобили, траншеекопатели и бульдозеры, походные электростанции, радиоустановки, армейские палатки и самое разнообразное сапёрное имущество. Таким образом, экспедицию можно было оснастить по-современному в самое короткое время.

Руководители, с которыми Максим вёл переговоры, понимали, какое значение будут иметь результаты работы экспедиции для Высокоярской области, и без нажима соглашались оказать ей содействие. Правда, Максим предполагал, что на бюро обкома могут появиться и противники того плана, который он готовил. В облисполкоме поговаривали, что область не обязана заниматься экспедициями, что это дело министерств, что область должна только поставить вопрос перед центром, и многое другое в таком же духе.

Но дня за два до обсуждения на бюро обкома вопроса об Улуюлье произошло одно крайне важное событие: в Высокоярск прилетел уполномоченный Центрального Комитета партии Андрей Зотов. Основная цель его приезда была в том, чтобы ознакомиться с реальными возможностями в развитии производительных сил области.

Максим при первой же встрече с Зотовым показал ему предложения профессора Великанова и проект постановления бюро обкома по вопросам изучения Улуюлья. Зотов пожелал принять участие в заседании бюро обкома, а после этого решил выехать в районы Улуюльского края.

2

Остановка в Притаёжном была на несколько часов. Зотов и Максим поговорили с Артёмом в его кабинете в райкоме и поехали в Мареевку.

Зотов торопил Максима.

– Давай скорее двигаться в глубь Улуюлья, – повторил он несколько раз. Когда он говорил это, худощавое лицо его делалось неподкупно серьёзным, а глаза за стёклами очков выражали крайнее беспокойство.

Максим чувствовал, что Зотов чем-то встревожен. Чем же? Уж не предстоящей ли встречей с Мариной?

Догадка Максима была правильной. Чем меньше времени оставалось до встречи с Мариной, тем сильнее становилось волнение Зотова. Временами он надолго замолкал, скованный одной мыслью – о предстоящей встрече с ней. Прошло столько лет, а в душе было всё, как прежде: так же сладко и тревожно млело сердце, а из тайников памяти всплывал её живой облик.

«Что же это со мной делается? Прошли годы. Мы стали другие. Отчего же вдруг старое нахлынуло, с такой силой? И зачем всё это?» – размышлял Зотов, удивляясь силе своего чувства.

Ещё в Высокоярске, бродя вечерами по улицам и думая о причинах своего возбуждения, Зотов пытался объяснить это только «ароматом юности», как говорил он Максиму.

Действительно, в Высокоярске много было зданий, улиц, площадей, при виде которых воспоминания о юности поднимались целым роем. «Тут каждый камень, Андрюша, хранит твои следы», – со смехом говорил Максим Зотову.

Но дни проходили за днями, Зотов обошёл весь город и раз, и два, и три, а сердце не переставало смутно вещать о каких-то новых встречах и волнениях. О каких же?

«Марина… она!» – признался сам себе Зотов и с той минуты жил, отсчитывая дни и часы, то радуясь чему-то неясной беспокоящей радостью, то испытывая острую горечь от своих же собственных ожиданий и мимолётных, не осознанных надежд на счастье.

3

Трое суток Марина жила в состоянии лихорадочного возбуждения, сменявшегося апатией. Это началось с того незабываемого часа, когда в штаб экспедиции с телеграммой в руках вошёл почтарь Тимоша.

Директор института Водомеров, знавший по себе, как важно подготовиться к приезду большого начальства, телеграфировал в страшной спешке: «Сегодня автомобилем районы Улуюлья выехал представитель ЦК профессор Зотов тчк Его сопровождает из обкома товарищ Строгов тчк Они намерены самым тщательным образом проверить работу возглавляемой вами экспедиции тчк. Примите меры наведению порядка».

В первое мгновение Марина уловила только одно: едет Максим. «Ой, как это хорошо! Посоветуюсь о делах… Неужели он к Настеньке на Синее озеро не съездит? Сообщить бы ей как-нибудь», – пронеслось в мыслях Марины. И только несколько секунд спустя она подумала: «Подожди, ведь ещё кто-то едет». Она перечитала телеграмму, и вдруг сердце её застучало такими сильными ударами, что они отозвались в ушах. «Представитель ЦК профессор Зотов?.. Неужели Андрей? Нет, не он… Мало ли Зотовых!» Она успокоилась и, кинув взгляд снова на телеграмму, лежавшую на столе, улыбнулась: «Примите меры наведению порядка». В этой фразе, как в зеркале, отразился характер директора Водомерова, привыкшего, надо не надо, распоряжаться подчинёнными, до трепета бояться начальства, тупо верить в силу «исходящего циркуляра».

– «Примите меры наведению порядка»! – вслух произнесла Марина, открыла стол и принялась перекладывать бумаги. Усмешка не сходила с её губ. «Пожалуй, пошлю ему телеграмму: «Уважаемый Илья Петрович, порядок наведён, бумажки подшиты, что касается отрядов экспедиции, то они шлют вам пожелания доброго здоровья».

Но всё это была шутка, не более. Ответ Марина посылать не собиралась. В этом просто но было никакой надобности.

– Спасибо, Тимоша, что доставили телеграмму. Писать ничего не буду, – сказала она, видя, что Тимоша медлит с уходом.

Когда Марина осталась в штабе одна, взор её невольно опять заскользил по телеграмме. «А вдруг с Максимом едет именно Андрей Зотов?» – подумала она. От её спокойствия не осталось и помина. Она встала из-за стола, мысленно рассуждая: «Ну конечно же, это едет Андрей Зотов. Профессор, вместе с Максимом, старые друзья… Только вот при чём тут ЦК?.. А что ж, Андрюша умница, он и в ЦК и в правительстве лишним не будет!.. Он! Именно его послали к нам!» Марина уже совершенно не сомневалась, что профессор Зотов – это Андрей Зотов. И от сознания того, что ей предстоит встреча с Андреем, её охватили и страх, и стыд, и радость. Она почти бегом кинулась на свою половину дома, вытащила из-под кровати чемодан и, раскрыв его, принялась перекладывать платья. «Андрюша любил, когда я надевала всё белое», – проносилось в её голове. О том, что после их встреч протекли годы, она не думала. Чуть позже она сидела перед зеркалом, примеряя к своим аккуратным розовым ушкам белые клипсы с круглыми искусственными жемчужинами в серебряной оправе. Их подарила Анастасия Фёдоровна, когда Марине исполнилось тридцать лет. Анастасия Фёдоровна любила делать подарки и умела придавать им какое-то особенное значение. Передавая Марине довольно дешёвенькое украшение, она сказала ей:

– Видишь, Мариша, какие они беленькие и блестящие. Надевай их, когда тебе захочется понравиться людям!

Марина примерила клипсы и осталась довольна. Они в самом деле словно освежали её милое смуглое лицо, уставшее, озабоченное, строгое, но, может быть, поэтому-то и неотразимо привлекательное. Потом она вытащила из коробочки связку таких же белых бус, примерила их. И вдруг, приглядевшись к морщинкам, предательски пересекавшим лоб и сеточкой обозначившимся под глазами, она подумала о себе с сердитым добродушием: «Баба ты, баба! Надо дело делать, а она безделушками увлеклась».

Всё это происходило рано утром.

День, как обычно, прошёл в хлопотах. Дважды она побывала в исполкоме Совета и в правлении колхоза. Вчера по телеграфу поступил приказ об увеличении количества рабочих в отрядах почти в три раза. Надо было срочно набирать людей, а их и без того не хватало в сёлах Притаёжного района. Председатель сельсовета Севастьянов и председатель колхоза Изотов, боевые сельские коммунисты, понимавшие всё великое значение экспедиции для их родного края, долго сидели вместе с Мариной, ещё и ещё раз прикидывая, откуда можно высвободить рабочие руки.

Перед вечером Марина позвонила по телефону в Притаёжное. Сообщив Артёму о новом указании насчёт набора рабочих в экспедиции, она спросила брата, знает ли он о приезде Максима. Артём ответил:

– Как же, знаю! Максюша звонил мне из Высокоярска. Говорят, что он с Андреем Зотовым едет. Андрюша теперь большой чин, в Госплане крупными делами заворачивает и в ЦК, видать, вес имеет. Поджидай, Мариша, важных гостей. Вот-вот нагрянут. Максюша сказал, что у нас они останавливаться не будут. Зотов с нетерпением рвётся в Улуюлье! Я тебе тогда, при встрече, не сказал, чтобы ты не волновалась раньше времени.

«Ах, Артём, Артём, лучше бы он не говорил этой фразы: «Зотов с нетерпением рвётся в Улуюлье!» Сердце Марины сжалось от боли. «К тебе он рвётся!» – подсказало ей сознание. «Ну, зачем, зачем он едет? Прошло столько лет. Всё прошлое невозвратно и только может причинить муку!..»

Марина брела с почты медленно, тяжело. Так ходят люди с непосильной поклажей. Придя к себе, она легла на кровать, подумав: «Ну, пусть приезжает, встречу, доложу обо всём, как полагается по службе». Ей показался смешным и, более того, недостойным утренний порыв, когда она, как влюблённая девушка, кинулась к зеркалу, начала перебирать платья. К чему всё это? Неужели ей не ясно, что её личное счастье не сложилось? Ведь знает она это твёрдо и убеждена, что исправить ничего теперь невозможно.

Марина решила никак не готовить себя к встрече с Зотовым: ни духовно, ни внешне. Пусть он увидит её – уже изрядно потрёпанную жизнью, постаревшую, одетую простовато, с некоторым пренебрежением к себе, которое довольно часто встречается у одиноких пожилых женщин, уже не испытывающих желания нравиться. И говорить она с ним будет тоном сухого деляги, занятого только работой, только наукой, которой она принесла в жертву лучшее, что имеет человек, – молодость.

Весь вечер она пролежала в состоянии тупой апатии, уверенная, что вот наконец обрела спокойствие и ясность, которые её уже не покинут.

Утром она встала, оделась в домашнее ситцевое платье, а сверху надела коричневый рабочий халат. На ноги она натянула грубые, жёсткие ботинки. Причёсываясь, ни разу не взглянула в зеркало и уложила волосы на ощупь.

Едва она вышла на улицу, её встретил председатель сельсовета Севастьянов.

– Вы что, Марина Матвеевна, в отряды уезжаете? – присматриваясь к ней, спросил он.

– Почему вы так думаете? – изумилась Марина.

– Какая-то вы сегодня не такая, – замялся Севастьянов. – Ну, сказать короче, не нарядная… – не кривя душой, простодушно закончил он.

– Хотела с утра пораньше выехать в поле, надо мне в гербарий кое-какие мареевские растения собрать, да вот, пожалуй, отложу, другие дела подоспели. А вы в район сегодня по собираетесь? – Марина поспешила перевести разговор на другую тему.

– Пока терпит, уж если что, так в начале той недели, – ответил Севастьянов и пошёл в сельсовет.

Марина вернулась к себе в штаб.

В тот день к ней нахлынули посетители с самыми разными нуждами: председатель правления сельпо, предлагающий свои услуги по перевозке грузов в город, директор школы, приходивший посоветоваться об организации школьного краеведческого музея, заведующий клубом, упросивший её выступить на полевом стане с беседой о достижениях советской биологии, и много других лиц, знакомых ей по Мареевке. И все обращали внимание на её внешность. В Мареевке привыкли видеть Марину аккуратно одетой, подтянутой и всегда какой-то праздничной.

Уборщица штаба Поля, тридцатипятилетняя женщина, оставшаяся незамужней не столько из-за отсутствия женихов, сколько по причине того, что «у неё не всё дома», с глуповатой наивностью передала однажды Марине, что о ней говорили в Мареевке.

– Уж так вас любят в Мареевке, Марина Матвеевна, страх подумать! – сорочьей скороговоркой частила Поля. – Наши-то бабы-халды и те про вас худого слова придумать не могут. Всегда вы чистенькая, опрятная, промытая. И уж что на себя ни наденете, ну, прямо всё поёт на вас. Одно слово – куколка магазинная!

Сегодня Поля долго не уходила из штаба, таращила бесцветные глаза на Марину, дожидаясь, когда она снимет давно не стиранный халат. Поля тогда бросилась бы через огороды на ферму, чтобы расписать дояркам про диковинное платье своей начальницы. Не беда, если б платье оказалось уже известным Поле. Тут бы выручила фантазия!

Девушки-доярки внимательно присматривались к платьям Марины, и уже кое-кто из них щеголял в Мареевке в нарядах, «как у профессорши».

До полудня Марина работала увлечённо, не замечая на себе косых взглядов недоумевающих посетителей. Но после обеда вдруг в душе её образовалась какая-то трещинка. Ей снова стало не по себе. Сидя за своим столом, она чутко прислушивалась к каждому шуму, врывавшемуся с улицы в открытое окно. «Ой, едут, едут!» – с испугом и радостью думала она, заслышав рокот автомобильного мотора. Она то и дело поворачивалась к окну и смотрела вдоль улицы. Словно назло ей, в этот день через Мареевку прошло с десяток грузовиков. Райпотребсоюз, пользуясь ведренной погодой, спешил завезти товары в низовья Таёжной, где у него были расположены базы, снабжавшие охотников и рыбаков.

Однако ни днём ни вечером Максим и Зотов не приехали. Марина не ложилась до полуночи, теперь уже прислушиваясь буквально к каждому шороху. Всё, что происходило с ней в истёкший день, вдруг обернулось к ней какой-то другой стороной. «Нет, дорогая моя, – рассуждала она сама с собой, – от собственного сердца не уйдёшь. Если б он тебе безразличен был, не мотало бы тебя из стороны в сторону. А нестираный халат, причёска, сбитая набок, – это всё чудачество… Подожди, жизнь покажет, она рассудит. Осталось недолго тебе терзаться. Может случиться так, что не увидишь ты в его глазах даже искорки прежних чувств. Оно и лучше…»

Но было бы это в самом деле лучше, Марина не знала. Как только она представила себе, что Зотов к ней равнодушен, ей стало нестерпимо больно. Она приложила к глазам платок и долго лежала, не имея сил шевельнуться.

На солнцевсходе Поля прибежала убирать штаб. Марина была уже на ногах. Одетая в белое платье, с белыми бусами на шее, с белыми клипсами в ушах, в белых туфлях на высоких каблуках, посвежевшая после отдыха, она показалась Поле цветком, который вдруг, как только ударил первый луч солнца, распустил свои благоухающие лепестки. Поля ахнула от восхищения, кинула тряпку у порога, поставила ведро за дверь и, прыгая, как коза, через изгороди, помчалась к дояркам на ферму.

4

Не доезжая километров пятнадцать до Мареевки, обкомовский шофёр, знавший всю область вдоль и поперёк, спросил Максима:

– Видите, Максим Матвеич, просеку в лесу?

– Вижу, конечно. А что?

– Отсюда начинаются земли Мареевского колхоза.

– Вот оно что! На их земле по масштабам Центральной России можно два района разместить. Правда, Андрюша? – обратился он к Зотову.

– Да, да… – рассеянно подтвердил Зотов и, втянув голову в плечи, замолчал.

Максим попробовал начать ещё какой-то разговор, но тот больше не произнёс ни одного слова. «Волнуется», – про себя отметил Максим.

Когда машина въехала в Мареевку и, разгоняя копошащихся на дороге кур и вздымая за собой непроглядный столб пыли, помчалась по её главной улице, Максим сказал шофёру:

– Меня высадишь возле правления колхоза, а Андрея Калистратовича подвезёшь к штабу экспедиции. Знаешь, где он помещается?

– Уж как-нибудь найду, Максим Матвеич. Мареевка пока ещё не Москва, – засмеялся шофёр.

Вскоре Максим вышел из машины.

– Ты поезжай, Андрюша. Я скоро приду, попробую председателя колхоза найти, – сказал Максим Зотову, продолжавшему сидеть молча.

Машина покатилась дальше, а Максим направился в правление колхоза. По правде сказать, встреча с председателем могла бы состояться и позже. Срочной необходимости в этом не было. Другое чувство руководило Максимом: ему не хотелось быть при встрече Зотова с Мариной. Он понимал, что, как ни близки ему Андрей и Марина, им будет проще и лучше, если они после долголетней разлуки встретятся без него.

И вот машина подкатила к штабу. Зотов не спеша вылез из неё, снял светлый макинтош, стряхнул с него пыль и, перебросив через руку, пошёл по дощатому тротуару. Сердце его колотилось сильными и резкими толчками. В раскрытое окно он увидел что-то белое, стремительно промелькнувшее, как птица. «Она», – подсказало ему сердце, и он почувствовал, что руки его стали влажными.

Стараясь всё делать не спеша, чтобы казаться спокойным, он медленно открыл дверь, медленно переступил порог. В полутёмной комнате в нескольких шагах от него стояла Марина, вся в белом с ног до головы. Что-то невыразимо страдальческое на миг исказило её смуглое лицо. В этот миг она показалась ему далёкой-далёкой и совсем-совсем чужой. «Нет, она уже…» – но он не успел додумать до конца. Этот страшный миг окончился раньше, чем он успел оценить его. Марина шагнула вперёд, губы её дрогнули, глаза расширились, и он услышал её голос. И вдруг она показалась ему такой же, какой была тогда, ну, в точности такой же, как в юности.

– Что же вы так долго ехали, Андрюша? Я измучилась. – Она шла к нему навстречу, вытянув дрожащие руки.

Он кинулся к ней, обнял за плечи. Марина доверчиво прижалась лицом к его груди, а он целовал её голову долгими, осторожными, очень бережными поцелуями.

– Ты такая же, Мариша, и даже в белом, – с трудом прошептал он, чувствуя, как спазмы сжимают горло.

Они простояли так несколько минут в полном молчании. Прошлое, настоящее, будущее их жизней предстало перед ними в том озарении, когда главные линии судьбы видятся так зримо, как линии полноводных рек на знакомой карте. Годы жизни они потратили на то, чтобы уйти друг от друга как можно дальше, а достигли лишь одного – поняли, что они созданы, чтобы навсегда быть вместе. Какой же сложной, извилистой, мучительной дорогой подошли они к этому!

– Ах, Андрюша, как я рада! Я не верю ещё, что это правда, а не сон… Но я знала, что ты придёшь. Я знала об этом с самой ранней юности!

– И я знал, Мариша.

Держась за руки, они прошли к столу, за которым Марина в обычное время писала дневники экспедиции, и сели – Марина с одной стороны стола, Зотов – с другой. Им трудно было начинать разговор, и они молча смотрели друг другу в глаза и без слов говорили о самом главном – о счастье, которое переполняло их собственные сердца, о жизни, которая до сей поры сберегала для них самые дорогие радости большой, настоящей любви.

1

Четвёртый день Софья и Краюхин ползали по ямам и траншеям. Когда всё было тщательно осмотрено, они поднялись наверх и устроили совет. Их сразу окружили рабочие. Пришёл недомогавший в последнее время Марей Гордеевич. Тут же была и Ульяна, только что вернувшаяся из Мареевки с телеграммой от профессора Великанова.

– Ну, каковы твои соображения, Соня? – спросил Краюхин, присаживаясь рядом с Софьей на полусгнившую колоду.

– Склоняюсь всё к тому же: мы наткнулись на две разновидности памятников. Верхняя яма – это селище, вероятно, эпохи бронзы. Нижняя яма – это кузница девятнадцатого столетия. Возможно, здесь когда-то обитали селькупы и эвенки. Тунгусский холм и камни – это древнее культовое место. Допускаю мысль, что в более позднее время кузницей пользовались русские охотники или староверы.

В подтверждение своих выводов Софья привела научные доказательства, давая подробную характеристику каждой находке.

– А как ты смотришь, Алёша? Какая твоя точка зрения? – спросила Софья. Заметив на себе пристальный взгляд Ульяны, официальным тоном добавила: – Просим, Алексей Корнеич, высказаться.

Краюхин перелистал дневник раскопок, зарисовки, сделанные Софьей, потёр ладонью лоб, как бы стараясь вызвать особо ценные мысли, и сказал:

– Мне кажется, что ты правильно определяешь характер памятников. Тебя удивляет слитность ям: древней и почти современной. Меня это не удивляет. Это чистое совпадение. Но больше. Кузница могла быть здесь, могла и не быть.

– Пожалуй, ты прав. Тем более что выбор местоположения для кузницы объясняется удобствами местности. Близко вода, холм защищает от ветров и бурь, река под рукой – плыви куда хочешь.

– А потом, Софья Захаровна, лиственничные леса, – вступил в разговор Марей. – Самое жаркое дерево – лиственница. А тут по холму её было видимо-невидимо!

– Это важное соображение, Марей Гордеич! – согласилась Софья.

Ульяна посмотрела на Марея, и взгляд её был полон гордости: «Вот он какой, Марей Гордеич! Что ни скажет – всё в точку!»

– Главный вопрос для меня в другом, – снова заговорил Краюхин. Все посмотрели на него. – Главный вопрос в том, где те люди брали железную руду?

– Руда могла быть привозной, – предположила Софья.

– Привозной? Конечно! Но откуда привозили? Из пределов Улуюльского края или нет?

– Издалека не повезли бы, Алёша, – убеждённо сказал Марей. – Надо думать, что руду брали где-то в верховьях Таёжной или по её притокам, которые выше Тунгусского холма. Возить руду против течения никто не стал бы. Тогда и кузницу обосновали бы ниже.

– Правильно, Марей Гордеич. У меня такие же соображения. Но вот откуда эта руда? Взята ли она из коренных месторождений или это обычные железняки?

Краюхин задумался. Поник головой Марей. Беспомощно, в молчании пожала плечами Софья.

– А могло быть так, Марей Гордеич, – почему-то обращаясь к одному Марею, оживлённо блестя глазами, сказал Краюхин, – руду брали в Заболотной тайге, в верховьях речки Кривой, и сплавляли сюда, к Тунгусскому холму. Недаром Мокрый угол показал магнитную аномалию.

И только произнёс Краюхин эти слова, как с Мареем произошло нечто необычное: он вскочил, раскинул руки и на минуту замер в безмолвном сосредоточении. Годы, наподобие леса закрывавшие горизонты его долгой и трудной жизни, как бы раздвинулись, и он увидел то, что произошло много-много лет тому назад.

…Управитель скита посылает его вместе с артелью монахов в Заболотную тайгу, в вершину речки Кривой. Вместе с ними – высокоярский купец старовер Засипатор Тихомиров. Несколько дней в большой дощатой лодке-завозне продираются они через заросли леса, склонившиеся над руслом капризной извилистой речки. Наконец они добираются до её истока. Она вытекает из кочкастого, заросшего мохнатыми елями болота. В середине этого болота, словно стиснутые каким-то неведомым силачом, возвышаются кремнистые рубцы. Монахи расчищают лес, вырубают корни, потом долго и мучительно рубят неподатливую, пронизанную рыжими камнями землю. В ящиках они тащат эту землю в лодку и плывут назад. А потом управитель посылает его вместе с купцом в Высокоярск. Он сдаёт ящики с каменистой землёй на литейный завод инженеру с немецкой фамилией…

– Помню, помню… Было всё это… было, – вздымая руку выше головы, весь просияв, сказал Марей. Что-то необыкновенно торжественное было в его позе и в его тихих, но твёрдых словах: «Помню… Это… было».

Краюхин и Софья невольно встали.

– Что вы вспомнили, Марей Гордеич? – осторожным голосом, боясь нарушить течение воспоминаний старика, спросил Краюхин.

– А то вспомнил, сын мой, на что ты меня сам надоумил. Бывал я в вершине речки Кривой. Плавал туда со скитской братией за рудой. Возил её потом в Высокоярск.

– На литейный завод купца Кузьмина? – Софья смотрела на Марея расширенными глазами.

– На литейный завод купца Кузьмина, – подтвердил Марей. – Был там инженер, немец…

– Фон Клейст? – спросила Софья.

– Он. Фон Клейст… Я, как сейчас, его помню. Седой, в золотых очках, с толстой тростью в руках. Барин!

Краюхин одарил Марея таким взглядом, в котором было всё: и восторг, и преклонение, и растерянность… Так и казалось, что Краюхин бросится сейчас к старику и сожмёт его в своих молодых, сильных объятиях.

Но Ульяна опередила Краюхина. Послышался её звонкий голосок:

– Дедушка Марей Гордеич! Наши люди никогда вас не забудут! Никогда! – Она схватила старика за руку и прижала к своей щеке.

2

Сон не приходил. Стоило закрыть глаза, как сейчас же в непроницаемом мраке возникали стены ямы, извилистые траншеи, квадратные площадки, очищенные от таёжного бурелома. С ярой назойливостью лез в глаза проступавший над самым дном ямы, отчёркнутый снизу глиной, а сверху разноцветной галькой крепко спрессованный слой песка, пересыпанного чёрной примесью.

Краюхин ворочался с боку на бок, сердился сам на себя. «А, чёрт её побери! Но хватало ещё бессонницей заболеть!» Он часто курил, выходил дважды на воздух, но, заслышав беспокойные вздохи Ульяны в соседней палатке, спешил обратно.

Уснул он поздно, а проснулся на рассвете. Побаиваясь шумом разбудить людей раньше установленного времени, он на цыпочках осторожно прошёл мимо палаток к реке, умылся наскоро и отправился на раскопки.

В голове его в такт шагам звучали всё те же слова, которыми он бредил всю ночь: «Слой песка, слой песка, слой песка».

На траву выпала обильная, крупная роса. Сапоги и брюки его стали мокрыми. Капли падали с веток деревьев на фуражку, попадали на лицо и даже за воротник гимнастёрки. Он выломил палку, пошёл медленнее, ударяя по веткам деревьев, сбивая с них воду.

Но вот ему показалось, что позади него захрустел валежник. Он на секунду остановился, послушал и пошёл дальше. Ружьё висело на плече. Он ощупал его ложе, словно убеждаясь, на месте ли курки.

Валежник захрустел снова, и на этот раз это не было обманом слуха.

– Эгей! – негромко крикнул Краюхин, снимая с плеча ружьё.

– Это я, Алексей Корнеич, – виноватым тоном проговорила Ульяна.

– Ты что за мной шпионишь? Спала бы себе сколько влезет, – строго сказал Краюхин. Но строгость была только в голосе. Карие глаза искрились радостью, на губах трепетала ласковая улыбка. Он снова повесил ружьё на плечо, протянул руки навстречу Ульяне, обнял её.

– Ах, Уля, Уля! – со вздохом произнёс он, целуя её в глаза и в губы.

– Что Уля? – встрепенулась она.

– А то Уля, что взяла ты меня в полон, как слабовольного, уставшего солдата. И теперь что мне делать? С тобой мне хорошо и радостно, а без тебя и худо, и тоскливо, и тошно…

– А вы что, недовольны?

– Конечно, недоволен! Разве до любви мне, лохматому медведю, таёжному волку, одинокому филину? Что ж у меня, других дел нету?

Она хотела обидеться, но посмотрела ему в лицо и от счастья на миг зажмурила глаза. Он говорил: «Конечно, недоволен!», а глаза, губы, брови, лоб, даже отросшие, выбившиеся из-под фуражки густые волосы как будто кричали: «Счастлив! Счастлив!»

Не в силах изобразить даже притворную обиду, она прижалась к нему, обхватила его за шею, шептала:

– И какой же ты родной мне! Какой родной!

Испытывая от её горячего порыва наслаждение, он говорил, говорил ей какие-то ласковые слова, дивясь тому, откуда они приходят ему на ум.

– А почему ты сегодня ночь не спал? – спросила Ульяна.

– А почему ты не спала?

– А потому, что за тебя беспокоилась.

– Ну, это ты зря! Так тебе совсем покоя не будет. А станешь моей женой – и вовсе загибнешь. А не спал я, Ульяшенька, потому же, почему тороплюсь сейчас на раскопки. Песок…

И он рассказал ей, что при тщательном осмотре, какой они с Софьей производили на раскопках, он в одном месте заметил спрессованный слой песка с чёрной примесью. Он не задержался на этом месте, увлечённый разгадкой происхождения ям и находками в них, но вчера, когда всё снова и снова передумал, этот слой песка вспомнился ему, и вот он спешит туда.

– А вдруг это то самое, что мне кажется? Ты знаешь, что это будет? Это будет событие!

Она поняла только одно: он захвачен какой-то важной мыслью, он торопится, а она его задержала.

– Ну, пойдём скорее, – воскликнула Ульяна, загораясь уже знакомым ей чувством готовности быть с ним, помогать ему во всем и всюду, не щадить себя ради его большого дела.

Они быстро дошли до раскопок и спустились в яму. Первые лучи солнца, скрытого ещё за лесом, осветили утреннее чистое небо потоками яркого света, разлились по всем закоулкам обширной ямы.

– Вот он, этот слой песка! – сказал Краюхин и показал рукой куда-то в угол.

Он лёг на бок, чтобы лучше рассмотреть изгибы и направление этого слоя. Ульяна опустилась на колени возле него, старалась всмотреться в земляную стену, но стена эта была пёстрой, наподобие бумажного листа, исчерченного разноцветными карандашами. Она смотрела, смотрела, но так и не поняла, какой же слой земли больше всего интересует Краюхина.

Вдруг он торопливо повернул к ней голову, спросил:

– Ульянушка, ты не помнишь, обвалы какие-нибудь есть тут, по берегу Таёжной?

– Есть, конечно! В километре отсюда Таёжная вплотную прижимается к Тунгусскому холму. Тут, знаешь, какой яр? Метров тридцать, если не больше. Ты что, забыл?

Краюхин вскочил с такой поспешностью, что Ульяна и моргнуть не успела, а он уже выбрался наверх.

– Пошли!

Она была лихой таёжницей и умела ходить по тайге так быстро, что даже отец удивлялся. Но сейчас она отставала от Краюхина. Он, как пловец, размахивал руками, разгребая перед собой ветки деревьев, прыгал с колоды на колоду, сокрушал своими сапогами завалы хрупкого, как стекло, таёжного сушняка. Она была уверена, что на кромке яра он задержится, дождётся её. Но Краюхин ждать не мог. Он находился в том состоянии крайней увлечённости своей мыслью, когда всё остальное перестаёт существовать.

– Осторожно, Алексей Корнеич! Яр обрушивается здесь вместе с лесом! – крикнула Ульяна, боясь, что в горячке он может попасть под обвал.

Но Краюхин не отозвался. Она видела, как он взмахнул ружьём, приподнятым над головой, и скрылся под яром.

Когда Ульяна подбежала к яру, Краюхин, вздымая тучу пыли, скатывался под обрыв вместе с потоком иссушенной солнцем земли.

– Отчаянная головушка! Жить тебе надоело?! – с тревогой прошептала Ульяна, но, увидев, что он благополучно докатился до подножия яра и встал, она с гордостью подумала: «Смелый он и отважный до ужаса».

Через минуту она спустилась к нему таким же способом, как и он: сидя, или, скорее, лёжа, в туче пыли, с потоком земли, стронутой тяжестью её тела. Она катилась и взвизгивала, считая себя самой отъявленной трусихой.

Стряхнув с себя пыль, Краюхин принялся ходить взад-вперёд по самой кромке берега, глядя на яр, иногда оступаясь в реку и рискуя искупаться в её глуби.

– Всё прикрыто осыпями, Уля. Вот в чём беда, – проговорил Краюхин, чувствуя, что не отстававшая от него ни на шаг Ульяна хочет понять все его затруднения.

– А чуть подальше отсюда, Алексей Корнеич, есть глубокая промоина. Там стекают ручейки и весь яр мокрый и видный до последней своей жилочки.

– Что ж, веди, Уля, посмотрим, – сказал Краюхин.

Промоина оказалась почти рядом. И такая промоина, что Краюхин от удовольствия только присвистнул. Впадина вдавалась здесь метров на пятьдесят в глубь яра.

– Что, Алексей Корнеич, есть бог на земле? – заметив, что он повеселел, с усмешкой произнесла Ульяна.

– И бог этот живёт с людьми и имеет облик Ульяны Лисицыной, – в тон ей ответил Краюхин.

– Уж вы придумаете! Насмешник! – Она делала вид, что сердится, а у самой от радости кружилась голова.

На ремне, в старом брезентовом чехле, как солдат-сапёр, Краюхин всегда носил с собой лопатку с коротким берёзовым черенком. Он вытащил её из чехла и, окинув взглядом промоину, местами заваленную вывороченными из земли деревьями, начал по уступам подниматься на крутизну яра.

Ульяна следовала за ним.

Он часто останавливался, расковыривал лопатой землю, залезал на поваленные деревья, внимательно осматривал их, разминал в пальцах кусочки глины и песка, застрявшие в корневищах.

В одном месте он вдруг упал на колени и быстрыми ловкими движениями подкопал землю.

– Смотри, Уля, тот же слой! Ты понимаешь, тот же слой! – Он так бурно радовался, что в течение двух минут беспрестанно бормотал одну и ту же фразу: – Тот же слой! Тот же слой!

– А что он, этот слой, ценный? – опускаясь рядом с ним, заглядывая ему в лицо, спросила Ульяна.

– Я предполагаю, Уля, что это цирконий. Вот видишь, мельчайшие чёрные примеси в песке – это металл.

Ульяна схватила горсть песка, разжав ладонь, долго смотрела на него, потом убеждённо сказала:

– В точности такой же песок есть на Синем озере.

– Ты это твёрдо знаешь? – строго спросил Краюхин и посмотрел на неё таким взглядом, который говорил больше слов.

– Ещё бы не твёрдо! Мы искали с Анастасией Фёдоровной главный источник и наткнулись на такой песок. Поговорили между собой: вот, мол, какой песок, вроде сажей пересыпан.

– Если это так, Уля, то сегодняшний день не забудется, – тихо, почти шёпотом, сказал Краюхин и опустил голову, скрывая от неё повлажневшие глаза.

…Через неделю после того, как Краюхин побывал на Синем озере и произвёл исследование песка, Ульяна унесла в Мареевку донесение в штаб экспедиции и телеграмму профессору Великанову. В телеграмме Краюхин писал:

«Дорогой учитель! Ваш прогноз оправдался. По правобережью Таёжной нами обнаружены залежи циркония. Площадь залегания простирается на большом пространстве. Цирконий прослеживается на восточном и южном склонах Тунгусского холма и в районе Синее озеро – Сохатиное лежбище».

3

И снова Софья писала Краюхину:

«Здравствуй, Алёша! Прошло две недели с того дня, как я покинула Тунгусский холм. Возможно, ты был недоволен, что я покинула его в твоё отсутствие. Но, во-первых, истекал срок моей командировки, а ты задерживался на Синем озере, а во-вторых… мне было проще и легче уйти без тебя. Неизбежно мне захотелось бы перед отъездом поговорить с тобой. А что это могло принести? Мне – новые муки, тебе – новые неприятности.

В последнее время мне невыносимо тяжело было жить рядом с тобой и Ульяной. Я видела ваше счастье, которое вы всячески старались скрыть от моих глаз, но оно предательски выдавало вас на каждом шагу. Порой меня охватывало отчаяние, я готова была бежать куда глаза глядят, но, слава богу, от родителей, точнее от отца, я унаследовала крепкую волю. Я замыкала сердце на замок и набрасывала на себя маску безразличия и равнодушия. Поверь мне, любой человек, даже с самыми высокими альтруистическими побуждениями, не мог бы вести себя иначе. Теперь это всё в прошлом. Теперь совершенно спокойно я могу сказать: «Тебе, как пройденной дороге, шлю облегчённое «прощай».

Ульяна… Я хочу думать о ней с чувством доброжелательства, но… не могу. Она принесла мне несчастье… Смотри, чтоб не привязала она тебя навечно к таёжной жизни, к деревенской избе, к примитивному существованию в глухих, безлюдных местах. Твой удел, Алёша, гораздо выше – наука, кафедра, академия. Мне горько было бы когда-нибудь узнать, что ты ограничил свой полёт… К чему я всё это пишу? Не знаю. Прости.

Прощай, Алёша, тот самый Алёша, которого я любила. Как самой себе, я хочу тебе счастья и содержательной, красивой жизни. Ты достоин её. Помни, что я остаюсь тебе другом, на всю жизнь.

В полной растерянности я стою перед своим будущим. Может быть, встретится на моём пути человек, которого я полюблю так же сильно, как любила тебя, но может случиться, что такого человека не окажется. И тогда всё, что я пережила рядом с тобой, останется самым возвышенным и лучистым воспоминанием о моей молодости. Прощай! Я пишу эти слова и не верю самой себе. Но это так: прощай…

Теперь о делах, уважаемый Алексей Корнеевич. Все материалы по раскопкам сданы мною Марине Матвеевне. Я получила от неё задание написать в сборник трудов Улуюльской комплексной экспедиции статью о памятниках на Тунгусском холме. Я это сделаю непременно и уже приступила к работе.

И ещё одно важное для тебя сообщение: в первый же день я наткнулась здесь на архив техника Высокоярского переселенческого управления Михаила Ивановича Серошевского. В его отчёте о произведённых работах в селах Улуюльского края есть такое место:

«Пробить скважину в деревне Уваровке не представилось возможным. Деревня стоит на высоком бугре. По всей вероятности, грунтовые воды находятся здесь на большой глубине.

Моя попытка уговорить мужиков деревни Уваровки о переносе скважины в другое место, а именно на один из склонов бугра, встретила противодействие в виде отказа мужиков поставлять рабочие руки, лошадей и производить денежные сборы».

Таким образом, хотя «уваровский акт» не найден, отчёт Серошевского подтверждает его существование. Поздравляю тебя ещё с одной важной отгадкой, связанной с поисками сокровищ Улуюлья. Копия отчёта Серошевского направлена Марине Матвеевне, и ты можешь с ней ознакомиться. Всё это даёт основание считать сообщение Марея Гордеича об угольных пластах в Уваровке фактом, который можно ставить под проверку.

Прошу тебя передать мой самый сердечный привет замечательному Марею Гордеевичу, которого я полюбила всей душой, Михаилу Семёновичу, удачливому Сёме и, конечно, Ульяше. Да, да ей. Глупо обижаться на то что она нашла счастье, которое я потеряла. Пусть только будет достойна своей находки.

Софья.

P. S. Вчера вечером между мной и папой состоялся разговор, который может быть для тебя интересным. Он вошёл ко мне в тот момент, когда я плакала.

– Ты о чём? – спросил он обеспокоенно.

– О своей горькой судьбе, папа.

– Думаешь, слёзы помогут?

– Нет, не помогут. И ничто не поможет, даже твоё сочувствие.

– Значит, роман не получился?

– Да, папа, не получился. Вернее, получился, но только с неблагоприятным концом.

– Зато мой роман с твоим бывшим Краюхиным обещает продолжение. И очень важное продолжение.

– Но, увы, мне от этого не легче, папа, если не горше.

– Милая дочь, вот это и есть жизнь. Жизнь – это реки в пору половодья. Они всегда растекаются шире своих берегов.

Ну вот, теперь уже окончательно и навсегда – всё. Прощай!

Софья».

1

Марей терпеливо подстерегал тот момент, когда Лисицын останется один. Но стан никогда теперь не пустовал. Почти ежедневно сюда прибывали новые рабочие, которых Краюхин посылал то на Синее озеро, то в Заболотную тайгу, то в промоину яра.

Лисицын жил хлопотно и всегда куда-то торопился. Не успеет Марей слова вымолвить, а Лисицына уже и след простыл.

Правление колхоза поручило Лисицыну до наступления шишкобоя в кедровниках помочь экспедиции организовать снабжение продуктами. Лисицын знал, что в эту пору лета самое верное дело – рыбалка. Он привёз со своего главного стана на Тургайской гриве сети и начал ими ловить рыбу в курье. Тут у него на берегу в шалаше был запас соли и две огромные колоды-долблёнки, в которых он и засаливал рыбу, когда она оставалась сверх ежедневных потребностей на питание артели изыскателей.

– Ты что, Миша, на курью собрался? – как-то спросил его Марей, подкараулив на берегу возле лодок.

– Туда, Марей Гордеич. Сети надо посушить.

– Возьми меня. Разговор с тобой будет.

– Садись, Марей Гордеич, в нос обласка.

Старик с охотой сел в лодку. Когда Лисицын выплыл на средину реки, Марей спросил:

– А что, Миша, выходит, что у Алёши с Уленькой дело на лад пошло?

Лисицын, не придававший большого значения взаимоотношениям молодых людей, ответил в своей обычной манере:

– Не страдай за них, Марей Гордеич! Не было ещё на свете такого случая, чтоб добрая девка без парня осталась, а добрый парень не нашёл по себе девки.

– Ну, не скажи, Миша! – не согласился Марей Гордеич. – Вон Софья-то Захаровна уж не девица ли! И на стать ладная, и обликом мила, и образованная, а вот поди ж ты! Сбежала! Видать, поняла она, что Уленька перешла ей дорогу безвозвратно.

Лисицын небрежно махнул рукой.

– Найдёт по себе! А что от Алёши отстала, то ей счастье. Неровня он ей. Она городская канарейка, а он таёжник. И лучше Ули ему невесты не найти. Эта, как хомут, всегда будет на коне. И в другие места его не потянет. Ни за что не потянет!

– Резонно рассуждаешь, Миша, – одобрил Марей и задумался.

Лисицын взглянул на него и понял, что старик совсем не об этом собирался говорить с ним. Всё это только присказка, сказ – впереди.

– Ну, а ты-то как, Марей Гордеич, попривык душой к нам? Не тянет тебя обратно северная земля? – спросил Лисицын.

Старик словно ждал этих вопросов. Он встряхнул седой гривой, оживляясь, сказал:

– Нет, Миша, не тянет меня обратно северная земля. Попривык я к вам. А только покою в душе нету у меня.

– Чем же мы тебе не угодили, Матвей Гордеич! Скажи!

– Всем, Миша, угодили. Уж так я доволен вами, что, будь я верующий, только бы за вас и молился. А спокою нет, Миша, мне по другой статье. Кровь моя в этих краях оставалась…

И Марей принялся рассказывать Лисицыну о своей жизни с Марфушей, о её смерти, о сыне, которого отдал он чужим добрым людям в Притаёжном в морозную вьюжную ночь.

Лисицын поднял весло и лишь временами окунал его в реку, чтоб направить ход лодки, скользившей по течению. Обычно быстрый на слово Лисицын сидел сейчас как пришибленный. Перед его мысленным взором проходили как живые мучительные картины большой жизни старого и дорогого ему человека.

2

«Уж не Вавила ли каторжанин его сын?» – думал Лисицын, перебирая сети.

Марей лежал возле костра и не то спал, не то молча думал. Откровенный и необычный разговор с Лисицыным взволновал его, и он чувствовал сильную усталость во всём теле. Вокруг было тихо, солнечно, спокойно шумел лес, поблёскивала позолотой широкая, в зелёных берегах курья.

«Да, вполне возможно, что Вавила-каторжанин и был его сыном», – всё больше и больше склоняясь к своей догадке, размышлял Лисицын.

Дня три он был не в себе. «Пойду расскажу Марею Гордеичу о Вавиле-каторжанине», – решил Лисицын, но, когда доходило до дела, он изменял своё намерение. «Погоди, Михаила, не торопись. Заронишь в сердце человека сомнение, а вдруг ошибка?»

Чувствуя, что он не обретёт покоя, пока не узнает всё о жизни Вавилы-каторжанина, Лисицын отправился на пасеку к Золотарёву.

Платон Золотарёв был мужик памятливый, жил когда-то в Притаёжном, чуть не во всех селениях Притаёжного района имел родню, знал наперечёт высокоярских купцов, губернаторов, войсковых начальников, хорошо помнил ссыльных, обитавших по Улуюлью, урядников, охранявших их.

Золотарёв поразился, снова увидев на своём стане Лисицына. Да и было отчего поразиться! Не год нынче, а сплошная напасть. То выстрел в Краюхина, то Станислав со своими поисками, будь он проклят, то эти лесоустроители!

Лисицын успокоил друга. Нет, пока ничего нового, всё в порядке. Станислав, слава богу, получил своё. Отправили его в Высокоярск, а оттуда в лагерь. Пусть трудом и потом вышибет из себя капиталистические замашки. Лесоустроители толкутся по берегам Таёжной без проводника. Между тем начальник экспедиции вместе с райисполкомом сделал представление в область о передвижке лесоустроителей в Заболотную тайгу. Ну, как там получится – жизнь покажет.

– А сейчас вот что, Платоша, хочу спросить тебя, – круто меняя разговор, сказал Лисицын. – Ты что-нибудь о Вавиле-каторжанине помнишь?..

Золотарёв даже рассмеялся от такого вопроса.

– Ясное дело, помню! А ты неужели забыл, Миша?

– Забывать стал, Платоша! Расскажи мне о нём всё-всё, что ты знаешь, – горячо попросил Лисицын и сдвинул сплюснутую шапку-ушанку на макушку, приготовившись слушать.

Но гася снисходительной дружеской улыбки, Золотарев вместе с табуреткой придвинулся к Лисицыну и заговорил:

– Ты помнишь, какой он был орёл?! В плечах косая сажень, а росту в нём было – без двух вершков три аршина. Был он, Вавила, сыном Тихона Коноплёва, притаёжного мужика. Сам Тихон со своей старухой умерли ещё при царе Николае. Детей у них, сказывали, было много, одних сынов восемь. А выжили только двое: Кирюха и он, Вавила. Как ты знаешь, Миша, оба были они у нас партизанами, и оба полегли за Советскую власть.

Лисицын дышал тяжело, молчал, ждал с нетерпением ждал, что скажет Золотарёв дальше.

– Теперь ты можешь спросить, а откуда у него, у Вавилы, такое прозванье: «Вавила-каторжапин»? Обскажу.

Дело это потёмки, один бог знает, как было, но по народу болтали, будто Вавила был не копоплёвской родовы. Сказывали, случилось это так: жил-был в наших краях какой-то каторжанин без имени, без роду. На чьей-то купецкой заимке объявилась у него бабёнка. Ну, сказать – любовь! Пришла она за ним из России. Сошлись они не сватаны, не венчаны, да и прижили ребёночка. Вскоре после родов она, его любовь-то, возьми да умри. Ну, известное дело, мужику без бабы в таком случае – край. А тут ещё на беду начались поиски каторжанина. Был он много лет в бегах, хоронился от властей в наших улуюльских лесах. Что делать? Взял тогда этот мужик своего ребёночка в Притаёжное! Тихон-то Коноплёв жил как раз самым крайним. Стояла его изба почти в лесу. Каторжанин – к нему! Встал каторжанин перед Тихоном на колени и взмолился: «Брат мой, – говорит ему, – если есть у тебя сердце, помоги! Так и так». И обсказал ему всё про свою житуху.

Тихон был, видать, мужик душевный. Позвал он жену. А та только что родила Кирюшку, и в грудях у неё было молоко. Она и говорит Тихону: «Эх, Тиша, возьмём ребёночка, не бросать же его, как падлу, на мороз. Пусть растёт, как единокровный братишка нашему Кирюшке». Ну и взяли они ребёночка.

Каторжанин поплакал над своим сынком, да и был таков.

Тихон с бабой долго таили про своё божье дело. Да разве в деревне что-нибудь скроешь? Всем было известно: родила Тихонова жена одного ребёнка, а кормит двоих. Слушок пополз из двора во двор: сват куму, кум брату, брат жене, жена снохе, сноха племяннице. Короче сказать, узналось это дело. Подивились люди, посудачили, да и замолкли. Поп окрестил Вавилу как подкинутого.

А когда Кирюшка с Вавилой подросли, стало тут всем яснее ясного, что разных они корней. Кирюшка маленький, рыженький щупленький, а Вавила рослый, светлый, крепкий, как молодой груздь. Тогда какой-то злой язык и пустил с новой силой мерзопакостный слух: «Вавила не родной Коноплёвым, от беглых каторжан он происходит». Люди уж забыли про старое. Так нет, кого-то угораздило вспомнить, стали Вавилу прозывать с тех пор «Вавила-каторжанин». Изводили его ужас как!

Жили мы с родителем в Притаёжном, поблизости от Коноплёвых. Я помню всё это до капельки. И сам по глупости не раз кричал ему: «Эй ты, Вавила – каторжанская кровь!»

Ну что ж, собака и та к своей кличке привыкает, а человек и подавно. Привык Вавила к своему прозванию, и помнишь, Миша, даже в партизанском отряде не под фамилией, а под прозвищем числился… Ну, а про остальное, как он к партизанам пришёл, как воевал, как смертушку от врагов принял, нечего говорить, знаешь.

– А сколько, Платоша, было бы ему теперь годов, будь он в полном здравии? – спросил Лисицын.

– Сколько? А вот считай. Он был годок Кирюхе Коноплёву, а тот старше меня на пять годов.

«Он! Именно он и есть, Вавила-каторжанин, сын Марея Гордеича», – решил про себя Лисицын и, стараясь выведать у Золотарёва самое последнее доказательство, спросил:

– Ну, а Вавилой-то назвали его Коноплёвы или те, настоящие родители? Про это не болтали?

– Ну как же не болтали! Судачили! Тихон-то Коноплёв и сам потом признавался, как нового сынка в свой дом сподобил. Рассказывал он, что когда беглый каторжанин отдал им его, то тут же и про имя сказал: «Зовите его Вавилой. Мать его так нарекла, когда он ещё в утробе находился».

– Истинно он! – воскликнул Лисицын.

– О ком ты, Миша? – не понял Золотарёв.

– О нём, Платоша, о Вавиле-каторжанине, о кровном сыне Марея Гордеича.

От этой новости у Золотарёва его единственный глаз пополз под лоб и словно остекленел на целую минуту.

– Вот это годик выпал! Что ни день, то новые чудеса! – проговорил Золотарёв, всплеснув руками.

3

Марей и Лисицын стояли возле братской могилы партизан. Ласковый ветерок шевелил седые волосы Марея. Старик сгорбился, опираясь на берёзовый батожок, опустил голову.

Над Мареевкой плыл утренний туман, смешивался с дымком костров и печей, таял в безоблачном голубом небе. Во дворах горланили петухи, откуда-то из-за домов доносился стук топоров: там плотники рубили новую избу. Мареевка после долгого перерыва начинала обстраиваться.

– Был он, Марей Гордеич, ужасный смельчак, – рассказывал Лисицын и мял в руках свою неизменную шапку-ушанку. – А уж силач так силач был! Шестеро нас, парней, бывало, навалимся на него, всех до единого раскидает!

Один раз партизаны запрягли в телегу самых сильных коней. Пушки надо было перевезти на другие позиции. Подходит тут Вавила, взялся за телегу и говорит: «А ну, погоняй-ка коней, потягаюсь я с ними силушкой». Принялись ребята настёгивать коней, а телега ни с места. Ну, конечно, крик, хохот… Откуда ни возьмись сам командарм товарищ Краюхин – отец нашего Алёши. «Что здесь за спектакль?» – спрашивает. Ну, струхнули мы немного, докладываем, а сами думаем: рассердится наш командарм. А только видим, улыбается командующий, смотрит ласково на Вавилу, с гордецой говорит: «С такими бойцами никакой враг нам не страшен. Буржуев разгромим мы до полного основания».

Марей, медленно-медленно поднимая голову, посмотрел каким-то далёким отсутствующим взглядом в простор лугов за рекой и тихо, больше сам для себя, проговорил:

– Знать, удался сынок в меня… Была когда-то в моих руках силушка отменная…

– В разведке он партизанской вместе с Кирюшкой, братом наречённым, находился, – после долгого молчания продолжал Лисицын. – Где только они не бывали! Каких только чудес не вытворяли! Однажды приволокли из Притаёжного самого начальника колчаковской милиции. Взяли его живьём, на собственной его квартире, когда он перед какими-то пьяненькими бабами кураж разводил. Уж не отчаюги ли!

– В Марфушу удался… Отчаянности ужасной была! Не побоялась в Сибирь за мной пойти, – снова тихо-тихо, одними губами сказал Марей и ещё выше поднял голову.

– А только война есть война, Марей Гордеич, – вздохнул Лисицын, и голос его стал глуше. – Послал как-то командующий Вавилу с Кирюхой и ещё двух партизан в Подуваровку разведать силы белых. Проникли они в деревню, да, видать, чем-то и выдали себя. Выехали они только на луга, а за ними погоня. Кони у них были добрые, да силы неравные. Их четверо, а белых двести. Видят они, что белые обходят их, обкладывают кольцом и что нет им пути ни вперёд, ни назад. Кинулись они тогда к стогам, залегли. Белые чуть поближе придвинутся, они начинают сечь их прицельным огнём… Всю ночь шла перестрелка. К утру белые подвезли два орудия. Одно по стогам лупит с картечью, другое зажигательными снарядами. И вот загорелись стога. Вдруг партизаны прекратили стрельбу и закричали насколько у них хватало сил: «Да здравствует революция!» Огонь уже пылал всё сильнее и сильнее, а голоса партизан становились всё реже и тише. Вот и погибли как герои, не став на колени перед заклятым врагом… А через день перешла партизанская армия в наступление. Взяли мы пленных, и они поведали о геройстве наших людей. А потом подобрали и Вавилу с товарищами. Исстрелянных, обожжённых, привезли в Мареевку, похоронили вот здесь, как храбрых воинов, со всеми почестями. Вот как дело было, Марей Гордеич…

– Не судила судьба свидеться с тобой, сын мой, – торжественно проговорил Марей и опустился на колени. Дрожащей рукой он взял с могилы горсть земли, приложил руку к сердцу и, поникнув головой, замер. – Спасибо тебе, Миша, что открыл мне правду…

– Отдал, Марей Гордеич, твой Вавила свою молодую жизнь за народ, за нашу Советскую власть, – стараясь ободрить старика, сказал Лисицын.

– Вечная ему слава, Миша, – твёрдо произнёс Марей и, опираясь на батожок, поднялся.

Они постояли ещё минуту возле братской могилы и не спеша пошли к дому. Марей то и дело оглядывался, и Лисицын слышал, как он топтал:

– Покой и честь умершим, сила и благодеяние живущим.

4

В тот же день Марей слег. Жизнь его угасала. Так тихо угасает таёжный костёр, когда истлевают в нём последние угли.

Поздно вечером Марей подозвал к себе Лисицына, слабым, чуть слышным голосом промолвил:

– Я уснуть собираюсь, Миша.

– Отдохни, Марей Гордеич, отдохни. Разволновался ты, – не совсем поняв его, посоветовал Лисицын.

– Спокойствие у меня на душе, Миша. Всё испытано, всё узнано, всё сделано.

– Поспи, Марей Гордеич, поспи. Как поправишься, поедем с тобой на Синее озеро, полечимся, сил наберёмся.

Марей пристально посмотрел на Лисицына, и взгляд этот был далёким-далёким и холодным-холодным, как осеннее таёжное небо.

Вскоре Марей уснул, чтобы никогда не проснуться.

По решению сельского Совета Марея Гордеича Добролетова похоронили рядом с братской могилой, поближе к тому месту, где покоился прах его сына, отважного улуюльского партизана Вавилы-каторжанина.

1

В течение десяти дней Андрей Зотов и Максим Строгов на автомашине путешествовали по Улуюлью. Они побывали в Уваровке, на устье Таёжной, а затем из села Весёлого на катере леспромхоза «Горный» спустились по реке до Синего озера. Отсюда пешком через Тургайскую гриву они вышли на пасеку колхоза «Сибирский партизан» и на подводе вернулись в Мареевку.

К их возвращению Марина подготовила специальную записку в областные организации и Госплан Союза: «О предварительных данных Улуюльской комплексной экспедиции». В записке тщательно были учтены результаты изыскании всех групп экспедиции. Но прежде чем направить её адресатам, было решено собрать в Мареевке основных работников и вместе с ними обсудить записку. Это пожелание высказал Максим при первой же встрече с сестрой.

– Собери, Мариша, свой народ на государственный совет. К этому времени мы с Андреем посмотрим улуюльский белый свет и тоже подъедем, примем участие в разговоре. Всем нам – и тебе, и ему, и мне – такое дело принесёт огромную пользу.

И вот в Мареевку нахлынули люди. Кроме работников экспедиции, приехали из Притаёжного секретари райкома партии и руководители районных организаций. Из других селений прибыли представители сельских Советов и колхозов. Неизвестно каким образом прознав о созыве совещания, из Высокоярска примчались корреспонденты областной газеты и радио.

О своём желании участвовать в разговоре о делах экспедиции, о будущем Улуюльского края заявили мареевские учителя, врачи, активисты колхоза.

Когда Марина, намеревавшаяся вначале провести совещание в доме штаба экспедиции, прикинула количество мест и количество участников, то оказалось, что в её кабинете не разместить и половины приглашённых людей. Пришлось срочно договариваться о проведении совещания в мареевском клубе.

Мареевцы перед приезжими не ударили в грязь лицом За одни сутки они украсили клуб цветами, гирляндами из пихтовых веток, плакатами, лозунгами. Клуб блистал промытыми окнами, свежими полами, отглаженными занавесками.

Люди начали собираться в клуб задолго до назначенного часа, каждый хотел скорее услышать, какие богатства нащупала экспедиция в улуюльской земле, какое будущее обещает она этому обширному таёжному краю.

Максим с Зотовым задержались в пути. Пока они в доме Лисицына умывались и переодевались, прошло ещё добрых полчаса.

Максим торопил Зотова. Ему хотелось до начала собрания на несколько минут уединиться с сестрой и рассказать ей о важных новостях. Но Зотов, словно назло ему, не торопясь, причёсывался перед зеркалом, тщательно завязывал галстук, чистил на крыльце щёгольские туфли.

Максим ждал, не раздражаясь его медлительностью, и с добродушной улыбкой думал: «Хочет нравиться Марише. Ну и пусть! Желаю и ему и ей счастья, как самому себе».

Видя, что народ прибывает с каждой минутой, Марина с беспокойством посматривала на двери. «Где же Максим с Андрюшей? Неужели задержались в пути? Обещали прибыть ещё утром».

Увидев их, Марина бросилась навстречу, подала правую руку Максиму, левую – Зотову. Она была во всём белом. Белый цвет очень молодил её, как бы подчёркивая её врождённую кротость, врождённое изящество её движений, чистоту и ясность её души. Она была возбуждена, и это возбуждение придавало всей её аккуратной фигуре, выражению нежного, но серьёзного лица особую прелесть.

Максим окинул взглядом продолговатый зал клуба. В первом ряду он увидел льновода Дегова, Лисицына и Артёма. Брат о чём-то увлечённо разговаривал со старыми улуюльскими партизанами, и Максим подумал: «Секретарь райкома не дремлет! Вероятно, решил Артём вернуть их к былой дружбе. Ну-ну, пробуй, авось и получится. Больше ладу – больше проку в работе, больше веселья в жизни». На противоположном конце зала, в уголочке, Максим заметил Ульяну и Краюхина. Они так были заняты чем-то своим, что казалось, ничего не замечают вокруг. «Эти счастливы, счастливы, как никто», – пронеслось у него в голове. И в тот же миг, подобно вспышке, предстала перед его мысленным взором картина: высокая стройная девушка с характерными чёрными бровями страстно просит его помочь уехать в Улуюлье. Она, может быть, и не подозревает, что он знает о главном побуждении, которое влечёт её в тайгу. Её нет здесь… Она бежала отсюда, не обретя счастья, к которому стремилась. Где она? Что с ней? Может быть, она всё ещё терзается в тоске и горе, а может быть, новая вспышка любви зарубцевала её раны? Молодость! Всесильная молодость, очарование и всю бесценность которой не понимаешь, не охватываешь до конца, пока сам молод! А когда всё это становится тебе ясным во всех своих бесчисленных измерениях, ты уже, увы, далеко-далеко отошёл от молодости, и нет ни сил, ни средств, ни возможностей, которые могли бы тебя вернуть назад.

Нет, он не забудет ту девушку, он найдёт её, узнает, как идёт её жизнь. Узнает не ради пустого любопытства. Она уже вошла в тот широкий круг людей, которых он воспринимает как соучастников одного великого дела, как членов своей большой семьи, забыть которых, оставить которых без тепла собственного сердца немыслимо.

Максим перевёл взгляд и увидел ещё одно знакомое лицо, обветренное на солнце и ветру, продымленное жаром таёжных костров. Чернышёв… А вон там дальше мелькнуло миловидное, с иронической улыбочкой на губах лицо Дуни. А кто там за ней? Да ведь это колхозный пасечник Платон Золотарёв. А рядом с ним, опрятная и подобранная, как всегда, сноха Дегова, Ксюша. Но где же она, где она, его любовь, его ненаглядная, по народному выражению, его «судьба»?

Марина заметила, что Максим ищет кого-то глазами. Она догадалась, кого он ищет. «Как сильно ему хочется увидеть её», – подумала Марина, чувствуя стеснение в груди.

– Настеньки нет, Максюша, – сказала Марина тихо и почти скорбно.

– Почему нет? Она же должна приехать.

– Она улетела, Максюша, три дня тому назад в Высокоярск. Случилась воздушная оказия. Самолёт лесного управления приземлился в Мареевке. Ему было дано такое задание. А тут как раз приехала Настенька с Синего озера с образцами вод и грязей. И мы решили, что ты не очень будешь недоволен, если Настенька сама увезёт образцы и немедленно сдаст их в лабораторию на исследование.

Сестра смотрела на Максима виноватыми глазами.

– Ей очень хотелось повидаться с тобой, Максюша. Но, сам понимаешь, воды могут потерять свои свойства, если их не сдать в лабораторию немедленно.

– Ну что же, Мариша, делать? Раз так надо – пусть будет по-вашему… – Максим попытался улыбнуться, но сообщение сестры так сильно обескуражило его, что улыбка получилась вымученной.

Но сестра и этим была ободрена.

– Она уже прислала телеграмму, Максюша! Синеозёрские ручьи и грязи обладают высокой радиоактивностью. Судя по телеграмме, Настенька в восторге от своих изысканий. Шлёт тысячи приветов щедрой улуюльской земле.

Максим сощурил глаза, взял сестру за руку.

– Ну и хорошо, очень хорошо!.. Пройдём, Мариша, за сцену, на минуточку, поговорим немножко перед началом заседания.

Марина пошла за Максимом, по, сделав два шага, задержалась.

– Проходите вот сюда, вперёд, Андрей Калистратович, – оборачиваясь, сказала она Зотову, который растерянно стоял у стены.

Марина провела его к первой скамейке и усадила напротив стола, поставленного посредине маленькой клубной сцены.

Максим уловил её взгляд, когда она усаживала Зотова. Глаза её были полны нежности.

По ступенькам короткой лестницы Максим и Марина поднялись на сцену, прячась за собранной в гармошку занавесью, остановились.

– Как у тебя, Мариша, всё готово? – спросил Максим, глядя на сестру пристальным взглядом и стараясь понять, каково её самочувствие.

– Как будто всё! Доклад я написала, учла работу отрядов. Все приглашённые съехались… Кроме одного… выбывшего совсем. С неделю тому назад отбыл из экспедиции Бенедиктин. Его отозвал телеграммой директор института Водомеров.

– Вот оно что! С какой целью?

– Вероятнее всего, для укрепления какого-нибудь слабого участка в работе института, – с усмешкой проговорила Марина. – Директор благоволит к Бенедиктину. Что же касается меня, я очень довольна. Легче дышится!

– Директор благоволит, а как научный руководитель? Не переменился? – спросил Максим.

– Вчера я получила письмо от Софьи Великановой. Она пишет мне часто и много. Нелегко ей даётся разрыв с Краюхиным. Страдает!

– Ещё бы. Такие вещи бесследно не проходят.

– И вот, Максюша, она пишет, что отец в великом гневе на Бенедиктина. Оказывается, тот попытался примазаться к открытию Краюхина.

– Неужели?

– Представь себе такую наглость! Но примазаться в таком деле не просто. Великанову нужны факты и доказательства относительно магнитной аномалии, а они только у Краюхина.

– Может, поэтому его и вызвали?

– Вполне возможно. Но он всё равно выплывет. Великанова он припугнёт фронтом, своим партийным билетом, а Водомерова расположит подобострастием и преданностью… В крайнем случае он станет перед руководством института на колени и выпросит пощаду, а выпросив её, вскоре обернёт против тех, кто ему даровал её.

– И всё-таки нелегко ему будет, Мариша. Время таких субъектов в науке кончается.

– Разреши, брат мой, с тобой не согласиться. На наш век таких субъектов хватит!

– Ну, как знаешь, а только, по-моему, Бенедиктину будет дальше куда труднее! Вот-вот в твоём институте произойдут большие перемены.

Марина посмотрела брату в глаза вопрошающе и нетерпеливо.

Максим приблизился к ней и, оглянувшись в сторону Зотова, тихо сказал:

– Возглавить ваш институт, Мариша, намеревается Зотов. Но, чур, это пока секрет!

Максим приложил палец к губам, а Марина вспыхнула, чувствуя лёгкое головокружение.

– Улуюлье зажгло и покорило Андрюшу. Он видит, что здесь есть где приложить силы. И только одно беспокоит его, Мариша, – это ты. – Максим опустил глаза, стараясь не замечать смущения и радости, охвативших сестру.

Доверительно взяв Максима за руку, тяжело дыша, глядя на брата лучащимися глазами, в которых в эту минуту было ликование и стыд, Марина прошептала:

– Может быть, ты осудишь меня, Максюша… Столько прошло лет! И больно мне, и на сердце мятежно, но перед тобой не скрою: люблю его, как девчонка… Ой, мамушка моя родная!.. Седых волос на голове не пересчитать… а люблю!..

Марина задохнулась от волнения, припала головой к плечу брата.

Максим чувствовал, как дрожат пальцы её горячих рук.

– И знаешь, Мариша, нехорошо сводничать, а всё-таки не могу от этого удержаться: Андрюша признался мне вчера, что никого он так не любил, как тебя… Да ведь и раньше он не скрывал этого! Жизнь только всё время вас как-то растаскивала в разные стороны. И вот, чую я, что будет у тебя наконец большое счастье.

– За все муки мои мученические, Максюша, я заслужила это…

– Я буду рад за вас. И за тебя и за Андрюшу. Умница он! И сердце у него благородное, доброе… Э, а народу-то поднабралось, Мариша! Как по-твоему, не пора начинать?

– Дай мне, Максюша, пять минуток побыть наедине. Так всё это необычно, и так я волнуюсь… Сердце готово вырваться.

– Ну-ну, успокойся… И начинай! Начинай твёрдо, спокойно, уверенно. Помни: мы люди таёжной закваски, нам не пристало терять голову ни в какой обстановке.

Максим ласково похлопал сестру по плечу, улыбнулся своей сдержанной умной улыбкой, не торопясь спустился в зал и сел рядом с Зотовым.

Марина проводила его неотрывным взглядом. Слова брата и в особенности его спокойствие, его улыбка, говорящая, что он всё, всё понимает, быстро вернули её душе ясность и спокойствие.

Марина ушла за сцену, забилась в уголок и, пользуясь светом маленького оконца, долго и придирчиво смотрела на себя в круглое зеркальце, вынутое из сумочки, заменявшей ей часто портфель. Нет, она поистине была хороша, осенённая светом своего любящего и истосковавшегося по любви сердца.

2

Марина вышла на сцену твёрдым шагом, громко пристукивая высокими каблучками. На побледневшем лице её не было и тени волнения, хотя пальцы прилипали к листкам доклада, а сердце колотилось под самым горлом. Подняв голову и кинув взгляд в переполненный зал, она увидела только Андрея Зотова, только его устремлённые к ней глаза – родные глаза, отражавшие всю его душу, весь водоворот чувств, несущихся подобно стремительному потоку. Как невыразимо дорого было ей это, может быть, неповторимое выражение его строгих глаз! О многом они уже сказали друг другу в те короткие встречи, которыми жизнь одарила их в последние дни, но слова, никакие слова не могли передать того, что нёс ей этот нескончаемый свет его взора. «Он беспокоится, очень беспокоится за тебя… Он смотрит на тебя с восхищением… Он любит тебя ещё больше, чем любил тогда, в твоей далёкой юности». Ей казалось, что кто-то посторонний шепчет ей это, но на сцене она была одна, и всё, что она слышала сейчас как бы со стороны, было голосом её собственной души. Она вдруг вздрогнула, вскинула свою аккуратно причёсанную голову, с испугом подумала о том, что она стоит здесь давным-давно и её безмолвие уже удивляет собравшихся.

– Давайте начинать, товарищи, – преодолевая волнение, с хрипотцой в голосе сказала Марина. Она помолчала, развела руками, простодушно добавила: – Наверное, президиум полагается. Что же за собрание без президиума?

В зале засмеялись, захлопали в ладоши. Ещё больше смущённая смехом и своей неумелостью вести такие дела, она неуверенно предложила:

– А если так, товарищи, решим: тут у нас находятся руководители из Москвы, из Высокоярска, из района. Пусть они займут места за этим столом.

– Пусть!.. Просим! – закричали со всех сторон.

Снова в клубе раздался дружный всплеск аплодисментов.

Увидев, что на сцену идут её братья, Андрей Зотов, председатель райисполкома Череванов, Марина беспомощно положила руки на грудь и раскаивающимся тоном сказала:

– Ну что же это я наших-то, мареевских, руководителей забыла?! Как нехорошо! Простите, товарищи Изотов и Севастьянов, и подымайтесь сюда. Просим!

И опять в клубе захлопали, на этот раз с особенной силой.

Возможно, что растерянность и неловкость Марины у кого-то вызвала усмешку, неудовольствие или ещё какое-нибудь подобное чувство, но Зотова всё происшедшее растрогало и взволновало ещё больше. Марина… Вот она и была во всём, во всём такой искренней, простой, бесхитростной, какой увидели её люди, какой увидел её он, Андрей Зотов.

Он шёл на сцену вслед за Максимом, видя перед собой только её, Марину, думая в эту минуту только о ней: «Неужели я мог бы и дальше жить на земле, не ощущая того света, который она источает каждой частичкой своего существа? Нет, это невозможно, это нелепо… я оставался бы самым несчастным из всех несчастных… А сейчас я счастливейший в мире!.. Столько лет не верил в себя, уходил от неё, а она ждала… Как всё необычно и просто! Давно ли я убеждал себя, обитая в холостяцкой квартире в Москве, что время любви миновало, что пора любви – юность, и только юность… А вот и пора зрелости – это тоже пора любви!.. Сегодня же надо сказать ей, что быть в разлуке дальше нельзя, нет смысла. Да, да, сегодня же!..»

Зотов обошёл стол, сел с левой стороны сцены, зная, что отсюда ему будет хорошо видно Марину, когда она встанет за лёгкую, крашенную охрой простенькую трибуну. Он смотрел на неё, не сводя глаз. В первые минуты её доклада, посвящённого предварительным итогам работы экспедиции в летние месяцы, Зотов слушал рассеянно, с трудом улавливая, о чём она говорит. Он был поглощён своей думой: «Да, да, сегодня же скажу ей, что мы должны быть вместе».

Максим, сидевший с правой стороны сцены, бросал на Зотова пристальные, изучающие взгляды. Он очень хорошо знал Зотова и умел угадывать его чувства. Устремлённые на Марину глаза Андрея, отсутствующее выражение его бледного лица насторожили Максима. «Андрюша парит на крыльях любви», – с доброй усмешкой подумал Максим. Он вынул из кармана кителя записную книжку и быстро написал: «Андрюша, не забыл ли ты о нашей договорённости? После доклада Марины – твоё слово. По-моему, людям будет крайне интересно послушать о всех наших размышлениях относительно Улуюльского комплексного района».

Зотов прочитал записку, поднял голову и, наконец что-то вспомнив, посмотрел на Максима и кивнул ему. С этой минуты его внимание воспрянуло: теперь он не только видел Марину, по и слушал её, понимал смысл её слов.

Целый час Марина рассказывала о работе экспедиции. Ничто, даже самое незначительное событие, не осталось неупомянутым. «Сегодня это практически ничего ещё не значит, но завтра из этого может вырасти открытие», – так охарактеризовала она некоторые детали исследований, в частности записку техника Серошевского об уваровском угле, найденную в архиве Софьей Великановой.

Когда Марина заговорила о ценнейших данных, принесённых в экспедицию Мареем Добролетовым, Максим встал и громко сказал:

– Я предлагаю, товарищи, почтить вставанием память этого необыкновенного человека!

Все в зале поднялись и с минуту стояли молча, опустив головы и не шевелясь.

3

Зотов подошёл к трибуне.

В коричневом костюме столичного покроя, золотистоволосый, высокий, в очках, он производил впечатление человека строгого, неприступного и далёкого от повседневной жизни простых людей. В зале все почти знали, что Зотов происходил из крестьян Высокоярской области, и с тем большим интересом рассматривали его.

Возможно, от этих взглядов, а скорее, от сознания того, что оп выступает перед земляками, среди которых в роли обычного колхозника или рабочего мог бы оказаться и он, сложись его жизнь иначе, Зотов почувствовал сильные толчки в груди. Он намеревался сразу говорить о деле, но какое-то новое чувство, ворвавшееся в душу, изменило его намерения.

– Дорогие товарищи, дорогие мои земляки! Вы, может быть, не все знаете, что я, московский профессор, вовсе не москвич, я ваш земляк, высокоярский житель. Мне так приятно выступать здесь перед вами, что нет слов, чтоб выразить радость от встречи с вами!..

В зале раздались такие громкие аплодисменты, что в клубных окнах зазвенели стёкла. В один миг этот строгий и чужой человек словно преобразился, стал проще, доступнее, понятнее.

– Спасибо тебе, товарищ Зотов, что не забываешь родную землю! – крикнул с места Лисицын.

Новый шквал аплодисментов покрыл слова охотника.

Зотов склонил голову и с минуту не мог говорить, перебарывая спазмы, сжимавшие горло.

Высокоярск! Высокоярская область! Это не один человек, а весь край, вся земля его отцов говорит ему спасибо! Скажи ему кто-нибудь год тому назад, что Сибирь так сильно и властно захватит его, он никому не поверил бы. Московская жизнь с её размеренным укладом казалась навсегда неизменной. А теперь разве он сможет жить помимо интересов этих людей? Разве он может остаться безучастным к их жизни, к их борьбе?

– В проблеме освоения природных богатств Улуюльского края позвольте осветить мне две стороны, – сказал Зотов сдавленным, ещё не окрепшим голосом.

В конце зала кто-то закашлял, но на него зашикали со всех сторон, и кашель мгновенно умолк.

– Первая сторона – Улуюлье сегодня. – Зотов продолжал громким, отчётливым голосом, чувствуя на себе заинтересованные взгляды людей. – Улуюлье сегодня – это малоизученный малонаселённый, малоосвоенный край. Всё, что сделала экспедиция научно-исследовательского института, о чём здесь подробно доложила Марина Матвеевна, это лишь начало. Но начало удачное, многообещающее, требующее самого внимательного отношения к себе. После такого начала никто не имеет права ни прекратить исследования Улуюлья, ни отложить их даже на самое короткое время. Улуюлье стало на повестку дня в жизни Высокоярской области, оно станет завтра на повестку дня в жизни страны.

Одно очевидно и бесспорно: темпы исследования Улуюлья должны быть ускорены, а размах исследований во много раз увеличен. Улуюльская комплексная экспедиция должна быть преобразована из экспедиции научно-исследовательского института в Государственную комплексную экспедицию, оснащённую по последнему слову техники. Это основная рекомендация, которую я, как уполномоченный Центрального Комитета партии, внесу по возвращении в Москву в соответствующие органы.

И тут случилось неожиданное. Люди вскочили со своих мест и не меньше пяти минут хлопали в ладоши, хлопали увлечённо, с просиявшими лицами, с горящими, возбуждёнными глазами.

Зотов выждал, когда смолкнут аплодисменты, и продолжал:

– Без широкого, всестороннего изучения Улуюлья невозможно правильно использовать природные богатства края. Огромное поле деятельности отводится нашей науке. Она должна сказать своё веское слово.

Итак, начало положено. Вы знаете, что начало во всяком деле самое трудное. Сегодня мы имеем полное основание сказать большое спасибо всем товарищам, которые наперекор утвердившемуся мнению о бесперспективности Улуюлья пришли сюда и, на свой риск и страх начав исследование края, за короткое время в корне изменили взгляд на Улуюлье. Честь и хвала им, товарищи!

Зотов помолчал, перелистал странички записной книжки и, повышая голос и этим подчёркивая важность своей мысли, сказал:

– Вторая сторона – Улуюлье в будущем. Уже теперь, в самом начале исследований Улуюльского края, очевидно, что этот край необычайно богат, многосторонне богат. Улуюлье – это щедрый дар природы. Вкратце очерчу главные сокровища Улуюлья с некоторым заглядом вперёд. Думаю, что в своём прогнозе не ошибусь.

Энергетика. Она развернётся на базе огромных гидроресурсов рек Большой и Таёжной. Предполагаю, что в будущем здесь построят не меньше трёх крупных гидростанций: первую – в районе Мареевки на реке Большой, вторую – в нижнем течении Таёжной и третью – в верховьях Таёжной.

Топливо. Есть основания считать, что каменные угли в районе Уваровки являются северным продолжением мощного угольного бассейна, расположенного в соседней области. Таким образом, Улуюлье может стать топливной базой.

Металлы. Уже доказано, что Улуюлье располагает металлическими ископаемыми. Будем думать, что Улуюлье даст нам не только железную руду, но и окажется щедрым на месторождения редких металлов.

Лес. Его запасы колоссальны. Они обеспечат потребности лесной и лесообрабатывающей промышленности, а также благодаря наличию кедровых лесов позволят иметь в Улуюлье хорошее охотопромысловое хозяйство со всеми его новейшими формами.

Сельское хозяйство. Плодородные, обширные земли Улуюлья дают полное основание развить здесь многоотраслевое сельскохозяйственное производство.

Транспорт. Его рост во всех видах будет продиктован интересами развития Улуюлья.

Наконец, нельзя не упомянуть об улуюльских источниках, обладающих большой целительной силой. В будущем Улуюлье не только край высокоразвитого промышленного и сельскохозяйственного производства, но и новая на карте нашей страны здравница.

Природные богатства Улуюлья позволяют подойти к их освоению комплексно, с учётом интересов самых различных сторон народного хозяйства. У нас есть всё для того, чтобы Улуюльский комплексный район из мечты стал реальностью.

Зотов закрыл записную книжку и, поглядывая на Максима и Марину, пошёл на своё место.

Максим поднялся и, не выходя к трибуне, громко, так, чтобы слышали все, с улыбкой сказал:

– Замечательную картину будущего Улуюльского края нарисовал, товарищи, наш земляк профессор Зотов. Ей-богу, умирать не захочется!

– А мы и не собираемся умирать, Максим Матвеич, раз такие дела начались! – весело откликнулся Лисицын.

В зале засмеялись, заговорили, и Марина поспешила объявить перерыв.

4

В конце ноября газета «Высокоярская правда» опубликовала на первой полосе вместо передовой набранное крупным шрифтом информационное сообщение. В сообщении говорилось:

«На днях в Высокоярске состоялся расширенный пленум областного комитета Коммунистической партии. Пленум обсудил доклад М.М. Строгова «О перспективном развитии Улуюлья и задачах областной партийной организации». В обсуждении доклада М.М. Строгова приняли участие: профессор З.Н. Великанов, секретарь Притаёжного райкома партии А.М. Строгов, секретарь Новоюксинского райкома партии Д.З. Якушкин, директор Высокоярского научно-исследовательского института профессор А.К. Зотов, бригадир охотничьей бригады мареевского колхоза «Сибирский партизан» М.С. Лисицын, начальник Государственной улуюльской комплексной экспедиции инженер А.К. Краюхин, председатель Притаёжного райисполкома П.П. Череванов, заведующая биологическим сектором Высокоярского научно-исследовательского института М.М. Строгова, сотрудник Государственной улуюльской комплексной экспедиции А.Ф. Чернышёв, заместитель председателя облисполкома В.Г. Васильев, профессор Л.И. Рослов, ответственный редактор газеты «Высокоярская правда» В.К. Филин, управляющий трестом «Высокоярсклес» С.С. Плучевский, председатель облисполкома И.М. Соломин, секретарь Высокоярского горкома партии Я.М. Гаврилов, секретарь обкома ВЛКСМ П.С. Павлухин.

Пленум принял по обсуждённому вопросу развёрнутое решение.

Пленум рассмотрел также организационный вопрос. В связи с переходом на другую работу и выездом за пределы области пленум освободил И.Ф. Ефремова от обязанностей первого секретаря обкома партии.

Пленум избрал первым секретарём Высокоярского обкома товарища Строгова Максима Матвеевича».

И снова на Улуюлье надвигалась зима. День и ночь безостановочно сыпал мягкий пушистый снег. Озера и реки покрылись толстой ледяной коркой. В предрассветный морозный час гулко ухала промёрзшая земля. Стаи птиц и стада зверей в поисках корма кочевали по занесённой снегом, притихшей тайге. Всё, всё на улуюльской земле происходило так, как и год, и десять, и сто лет назад. И только люди не могли и не хотели повторять прожитого. В безбрежном океане жизни они прокладывали новые, никем ещё не изведанные пути.

1949 – 1959 гг.

Иркутск – Томск – Москва