Сон, похожий на жизнь (Повести и рассказы)

Глава 1 ПЕШКИ НАЗАД НЕ ХОДЯТ

— ...Вот про некоторых молодых говорят: «Уж пусть лучше пишет, чем пьет!» Но тебе я скажу так: лучше пей!

С таким напутствием я вышел в литературу. Конечно, не лучший старт. Маститый поэт (седые редкие космы струились на воротник вязаной бабьей кофты) с удивительным терпением слушал скучные благонравные стихи, временами внезапно кивая (или просто падая в сон?) — и только при моих стихах ожил. И даже руки стал потирать: вероятно, решив сказать что-то хорошее? И сказал!.. Что — вы уже знаете! То есть — я уже «хватил шилом патоки» литературной жизни (приведенным выше эпизодом дело не ограничилось). И, понимая, что мучиться тут всю жизнь, решил параллельно заняться чем-то полегче — для отдыха и, как это ни парадоксально звучит, для денег. Как говорил мой мудрый отец: «Лучший отдых — это смена работы». И я решил поступать во Всесоюзный государственный институт кинематографии. Все знали тогда, что из всех сфер (кроме криминальных) самые большие доходы в кино и там же восторженная любовь женщин и зависть мужчин.

— Попов.

— Я.

Ежов, великий сценарист, тяжко вздыхая, смотрел на листки моего вступительного этюда, потом — на меня.

— Выглядишь моложе, чем по анкете...

— Я и есть моложе! — бодро ответил я.

— Хорошо пишешь.

Ура! Я знал, что найдется гений, который оценит меня. И нашелся. И главное — где!

— Привык, видно, первым везде быть!

Как догадался? Кроме школьной золотой медали я ничем вроде себя не выдавал?

— А вокруг себя не видишь никого.

Опять прав! Что значит — гений. Но мне гениальность его, похоже, боком выходит? По длинному багровому лицу мастера стекали струи... страдал. По виду это походило на обыкновенное тяжкое похмелье, но по сути — это он переживал наши несовершенства... Конец?

Сверху, по склону аудитории, сквозь пыльные окна хлынул свет. Высшие силы, видимо, вспомнили про меня — правда, с некоторым опозданием. Ну что ж, и у них бывают сбои.

— ...А если заклинит, трос всегда перекусить можно — не вопрос! — сверху донеслось. Сначала я даже подумал, что с воли, из окна. Откуда в этом пыльном заведении такие речи?

— А сплести новый — два пальца...

Речь оборвалась. Я поднял голову.

«Нет, — понял я. — Здесь!»

— Хватит! — донесся неприятный голос Сысоевой, замдекана. — Рабочую жизнь ты знаешь... но писать тебе Бог не дал. А без этого — сам понимаешь.

Зашелестели собираемые в пачку бумаги. Сысоева поднялась. Ежов, вздохнув, тоже стал складывать бумаги в дряхлый портфель. Травя душу, заскрипела форточка.

— А я вот с ним буду работать! О рабочем классе будем писать! — вдруг произнес я. Все оцепенели. Рабочая тема, как топор, висела тогда над каждым художественным учреждением. Не будет — вообще могут закрыть. И все это знали. Вот так!

Ежов весело крякнул. И я понял суть его радости: хоть не бессмысленно день прошел, хоть будет что рассказать друзьям-гениям, когда они соберутся вечером за столом. А для писателя день без сюжета — потерянный день.

— Берешься?

— Да!

Никогда тяги к рабочему классу раньше за собой не замечал.

— Железно?

— Абсолютно.

Ежов уже по-новому поглядел на меня.

«Нет добросовестней этого Попова!» — говорила наша классная воспитательница Марья Сергеевна, но говорила почему-то с тяжелым вздохом.

— Вдруг откуда ни возьмись... — донеслось сверху. Это «спасенный» так прореагировал! Конечно, все, включая, я думаю, Сысоеву, знали неприличное продолжение этой присказки. Договорит? Тогда даже Ежов не сможет ратовать за его зачисление... В этот раз пронесло — продолжения не последовало.

— Ну-ну! — произнес Ежов. От его сонного оцепенения не осталось и следа. — А не горячишься? — спросил у меня. — Этого я знаю! — Он глянул наверх. — Хомут еще тот!

— Погодите, Валентин Иваныч, раздавать хомуты! — проскрипела Сысоева. — Товарищ Маркелов не принят!

— Ну? — обратился к непринятому товарищу Маркелову шеф. — Ты как... насчет этого? — в мою сторону кивнул.

— Нарисуем! — просипел тот.

— Вы слишком щедры, Валентин Иваныч, но расхлебывать-то потом нам!

Расплывшиеся было черты Ежова вдруг обрели четкость и силу.

— Здесь пока что, Маргарита Львовна, окончательные решения принимаю я! Идите, оформляйтесь! — Он махнул опухшей ладошкой цвета свекольной ботвы. Этой рукой он написал «Балладу о солдате» и теперь ею же открывал калитку нам!

И небеса не остались безучастны — вдруг с оглушительным грохотом отхлопнулась форточка, и в пыльную душную аудиторию влетела косая завеса золотого дождя... после чего форточка так же глухо захлопнулась. Хватит пока.

Жизнь столкнула нас, как два горшка, резко поставленных в одну печь. В темный коридор мы вышли уже вместе.

— Маркелов! — довольно неприязненно произнес он.

Да-а. Вечно я попадаю в истории — но эта, видимо, будет более вечная, чем все!

— Для друзей можно Пека! — внезапно смягчился он.

— Ну что? Сделаем? — С волнением я вглядывался в него.

— Хоп хны!

Это непереводимое хулиганское выражение вмещало многое, но однозначного синонима не имело. «Запросто и небрежно»? Вроде, но не совсем. Я входил в совсем незнакомое море — и остаться сухим вряд ли получится. И в то же время душило ликование: душа моя, жаждущая ноши, нашла ее!

— Что стоите? Идите на медосмотр! — пролетев мимо нас, рявкнула Сысоева. Видно, надеялась еще, что у нас будут найдены неизлечимые дефекты.

На медосмотре я его как следует и разглядел. Да-а. Типичный «парень с далекой реки»: длинные трусы, кривые тонкие ноги, косая челка, смелый взгляд. Никогда у меня с такими не выходило ничего хорошего, кроме драк.

— Меня весь рудник посылал, а они тут!.. — Он все не мог остыть.

Обычно на это служение благословляют небеса... но рудник тоже годится.

— Ну, — вздохнул я. — Надеюсь, с твоей помощью мы войдем в народ?

— Мне в народ не надо входить! — прохрипел он. — Мне бы из него выйти! Стоп. — Он тормознул у туалета. — Отольем!

Раскомандовался. Не у себя на руднике! Надеюсь, у нас не будет такого уж полного слияния струй?

— Дуй, — разрешил я.

Ко мне, весь в белом, подошел синеглазый красавец Ланской, из московских «сливок».

— Соболезную. Но что делать? Искусство требует жертв.

Тон его меня чем-то задел. А ты, интересно, какие жертвы принес? — Я вдруг почувствовал, что вглядываюсь в этого холодного субчика яростным взглядом Пеки. Слилса?.. Но тут появился Пека — и все грубости взял на себя.

— Ну? Чего? — злобно зыркнул он на Ланского.

— Чего-чего! — слегка играя и на Ланского, усмехнулся я. — Надо твой светлый образ лепить.

— Тогда пошли. Знаю тут место одно — косорыловка отличная!

— Может, и мне с вами пойти? — добродушно предложил Ланской.

— Не. Ты лишний выходишь. Лишняк! — Пека обнажил золотые зубы. Вот! Скоро и у меня будет рот полон золота! Работа, считай, началась.

Мы шли с Пекой через ВГИК тех лет... Вот сияющий крепкой лысиной Сергей Герасимов куда-то весело тащит, приобняв, миниатюрного, стеснительно улыбающегося Тарковского. Теперь и мы тут идем!

На улице мы слились с толпой, плавно текущей к пышным воротам ВДНХ. Почему мы, столь разные, одновременно оказались здесь? Москва во все времена была, по сути, павильоном для съемки фильма о великой стране. И хотя «массовка» ютилась на вокзале, чтоб утром перебраться на другой и ехать дальше, — многие, улучив часок, сдав вещи в камеру хранения, из последних сил добирались сюда, чтобы почувствовать себя наконец не толпой вокзальной, а народом великой страны!

Сперва поднималась к небу изогнутая алюминиевая стрела, траектория взлета, памятник покорителям космоса. По мере приближения росли, сияя металлом, Рабочий и Колхозница — подавшись вперед, взметнув руки, они соединили над головами звонкий молот и острый серп. Перед многими нашими фильмами, под торжественную музыку, они разворачивались на экране. И не случайно главный институт грез — Всесоюзный государственный институт кинематографии — был здесь.

— Вот холуй-то стоит! — глянув на Рабочего, ощерился Пека. Резко берет! Я глядел на слившихся в едином порыве Рабочего и Колхозницу. Да, наша смычка будет трудней!

До этого, вообще-то, мной было намечено с Ланским сближаться. Прямой смысл: москвич, знатного рода, связи огромные. О последнем он, вовсе не кобенясь, а даже как-то застенчиво сказал: «Кто только не бывает в доме у нас!» Побывал там и я, в тихом, респектабельном московском переулке. Фасад весь был увешан досками знаменитостей... но и живые в нем еще были. Мать его — известная балерина, правда, на пенсии, встретила нас, утомленно утопая в креслах, — руку для поцелуя, однако, вполне уверенно подала: попробуй не поцелуй. Мы прошли в его комнату... и глаза мои навеки остались там. Вот оно — место, где рождаться шедеврам! Но с этим — досадная мелочь — не получилось. Ланской читал мне заготовки сценария... и я увядал. Ну почему Бог дает все и отнимает главное? Революционер-красавец (в те времена уже можно было делать революционеров светскими красавцами) и красавец-жандарм (жандармов уже тоже можно было делать красавцами — прогресс в обществе был налицо) влюблены в красавицу-балерину... Тоска!

— Это мама твоя? — осенило меня. У меня у самого мама в Москве, нянчит сеструхину дочурку, внучку свою, — у них и остановился.

— Да, — проговорил Ланской, — она согласилась.

«Теперь, — с робостью, свойственной не-аристократам, подумал я, — хорошо бы и другие согласились».

Но оказалось, что это уже мелочи. Ланского-то как раз взяли во ВГИК легко. Если и были чьи-то усилия — то не его. Это у меня возникли проблемы. Так что за него я напрасно переживал.

Красавец-революционер, почему-то в Париже (а почему бы и нет?), должен грохнуть бомбой красавца-жандарма — но тот появляется на краю ложи лишь тогда, когда танцует его любимая прима. И ее, стало быть, грохнуть?

— Вот подумай! — взволнованно произнес Ланской. — Я знаю — ты можешь!

Откуда он это знал? Я сам далеко не был в этом уверен. Тогда еще и не приняли меня — мы на экзамене по литературе сдружились...

Когда мы покидали его дом, в просторную прихожую из маленькой дверки вышла какая-то согбенная старуха и стала ворчать:

— Вот наследили, натопали — разуться не могли!

— Кто это? Домработница? — уже привыкая к роскоши, спросил я, когда мы вышли на лестницу.

— Да нет, домработницы у нас нет! — просто ответил он. — Это старшая мамина сестра, Клава. Помогает нам.

У метро он спросил меня:

— Может, героиню все же можно спасти?

— Не знаю. Надо подумать! — строго ответил я. Вожжи надо туго держать. И все прекрасно могло бы пойти! Тем более что меня взяли! Но как! Судьба (или душа?) распорядилась иначе. В другую гору пошел!

Мы с Пекой уже покинули почему-то парадную Москву и теперь пробирались тылами — ржавые рельсы, технические строения, хлам. Тут он чувствовал себя еще увереннее, пробираясь, как кот, то под длинным товарным составом, то в понятную лишь ему дыру в бетонной стене. Да-а. Быстро же он переместил меня в свой мир! Я думал, мы долго будем добираться к нему, надеялся на долгую интересную дорогу... и вот — всего один лишь поворот не туда, и я весь уже в ржавчине и каком-то дерьме. Не скажу, что я не пытался «рулить». Не на такого напал! Косорыловку, причем отличного качества (судя по состоянию клиентов), мы могли получить уже не раз — но Пека высокомерно миновал эти точки. Занюханные лабазы среди потертых строений (эстетику Пеки я уже уловил), на мой взгляд, вполне соответствовали поставленной задаче — но Пека упорно стремился к своему идеалу.

— А! Сухая мандежь! — отмахивался он от очередного моего предложения. Буквально перевести это я не мог... но какая ж «сухая»? Все — пластом! Но сбить его не представлялось возможным. Он шел через все наискосок к какой-то поставленной цели. И через очередной пролом в стене мы проникли наконец в рай... С первого взгляда, конечно, не скажешь.

— Лучшее место считается! — гордо произнес Пека. Это его «считается» доставало меня потом не раз.

Мы свесили ноги с заброшенной платформы у запасных путей... настолько запасных, что лишь избранным были доступны они! Старый узбек в засаленном халате, сидя на цистерне с крепким липким вином хирса, ковшом с длинной ручкой наливал — после чего в ковш же ссыпались деньги.

— Ну... — свели мутные стаканы.

Дальше — туман. Лишь слышал сиплый голос Пеки: «Темпо, темпо!..» — раскомандовался и тут!

Потом я услышал свои стихи... кто исполнял? Я, видимо.

— Отлично! — Пека сипел. Да. «Сирену» я себе подобрал еще ту! И даже не привязался к мачте, как это сделал Одиссей, когда пожелал услыхать их сладкое пение. Моя бабушка, уже в детстве видя мою излишнюю горячность, пока еще ни на что конкретно не направленную, то есть направленную буквально на все, говорила, мягко вздыхая: «Да тебя привязывать надо». Теперь некому привязывать меня! Вскоре, размахивая стаканом, я кричал:

— Гениально! — мычал Пека. — Зачем только я тебе нужен, мудак?

Он пытался размозжить голову о мощный фонарный столб, пронзивший платформу. Я выставлял между фонарем и Пекиным лбом свою слабую ладошку, пытаясь хоть немного смягчить удар, — более радикально препятствовать его планам я не мог.

— Как зовут-то ее? — бесцеремонно спросил Пека. Теперь у нас с ним не должно быть тайн! Или одну все-таки можно? Дело в том, что никакой несчастной любви у меня и в помине не было, напротив — я был благополучно женат. Но стихи требуют отчаяния, и у меня уже откуда-то было оно... и лишь потом подтвердилось.

— Римма, — прошептал я. — Звали, — мужественно добавил.

— Ладно! — как настоящий друг, решил он. — Приезжай к нам на рудник, бабу мы тебе подберем.

Самым дорогим поделился!

После этого казалось вовсе не важным, что по платформе к нам приближались милиционеры, одетые несколько ярче обычного. Галлюцинация? К стыду своему, я не знал, что именно так выглядит элитнейшее подразделение МВД — железнодорожная милиция.

— Встать!

Пека не пошевелился. Ну и я, как он! Надеюсь, потом этот эпизод мы вычеркнем из сценария... и лучше бы не потом, а прямо сейчас. В отличие от нас, старый узбек проявил удивительную подвижность — бросил ковш в цистерну и скрылся в ней сам, захлопнувшись крышкой. Все! Полная безжизненность. Нам бы лучше тоже окаменеть... Все бы обошлось: амбал в форме миролюбиво сказал:

— Кыш отсюда!

— Потише! Между прочим, тут стихи читают! — заносчиво произнес Пека. Пот меня прошиб! Разволновался я больше не из-за того, что нас скрутят, скорее потому, что вирши мои были впервые названы стихами!

— Да это не стихи... так, заготовки, — взволнованно забормотал я, вытирая пот, словно передо мной стоял верховный литературный жрец, а не рядовой милиции. — Дорабатывать надо!

— У нас доработаешь, — все еще добродушно произнес он. — Поднимайся!

И обошлось бы без синяков.

— Пшел вон! — процедил Пека.

И понеслось!

Помню лишь: был момент, когда я был повержен и стиснут, а он, напротив, победно парил.

— Беги! — крикнул я ему. Он лишь гордо рассмеялся.

Несколько мгновений спустя (я бы мгновения эти вычеркнул из жизни) прогрохотал засов. Узкие сиденья у самой стены, озаренные почему-то синим светом. Не то что лечь — даже сидеть можно только по стойке «смирно».

— Прям как в кабинетике моем, восьмисот метров под землей! — Разглядывая это суровое, на мой взгляд, помещение, Пека умилился и даже пустил слезу. — Такого же объема, тык-в-тык, выемка в породе, столик стоит, стул! — Пека шумно всхлипнул, утер щеку. Лично я никакого стула и столика тут не видел, поэтому Пекина слезливость раздражала меня. — ...Лампочка шахтерская, графики, чертежи! За стулом — четыре шахтерских лампочки — ж..у греть! — вздыхал так, словно кто-то насильно его от всего этого оторвал!

— Не наблюдаю тут никаких стульев, — сухо произнес я. — Все! Давай рассказывай. Время у нас, похоже, есть.

— Так чего рассказывать? — продолжал всхлипывать.

Да. Трудный клиент.

— А ты забыл, что ли, почему мы... здесь? — чуть было, сдерживая раздражение, не закончил фразу так. Но — раздражаться еще рано, похоже. Все еще впереди. — Почему мы... вместе? — закруглил фразу так.

— Так прямо здесь, что ль, рассказывать?

— А что? Плохое место?

— Не. Место нормальное.

— Ну так давай.

Я глянул на дверку: не будут ли отвлекать?

— Поселок наш называется Пьяная Гора.

Название заменим.

— Как бы покачнувшись гора стоит. Вроде подгулявши слегка. Ну и жизнь соответствует...

Даже я уже чувствую влияние горы.

— Ну край. Конец света! Доскакали, однако, наши казаки.

— Так ты еще и казак?

— А то!

Дополнительная нагрузка.

— Продолжай.

— Местные их «ласково» встретили — заруба страшная была! «Покорение Сибири Ермаком» — детская сказка! Но кордоны поставили, так и стоят, теперь только называются «воинские части».

— Понимаю.

— Ну, и лагеря.

Как же без этого.

— Батя мой всю войну отлетал, сбили, с концлагеря в партизаны бежал. Вернулся — ясное дело, в лагерь! В наш. В родные места, где и детство провел...

Идиллия!

— Стоп. Про батю не надо пока.

С батей его мы запутаемся окончательно.

— Про себя давай.

— Погодь! Я не родился еще...

С ним, похоже, намаешься.

— Вышел батя — лишь в кочегарку взяли его, в воинской части... Боевой летчик!

Да, это несправедливо. Записал.

— Ну, дочь командира части подкадрил, в кочегарку к нему бегала. Короче — не утратил точность стрельбы!

Да. Как обиженный он уже не проходит: сломал чистоту жанра! Так и знал, что с батей запутаемся мы.

— Командир части их выгнал. Ну, в смысле батю с работы, дочь из дому!

Да. Удачный брак. Хуже не придумаешь. И это, похоже, характерная их линия жизни.

— В таком «Шанхае» жили, за занавеской. Часть за оградой стояла. А тут вольное поселение — домики из чего было лепили. Фанера, железо ржавое — на наш климат не так чтобы грело. Батя валенки валял. Ну — тут и я подоспел... валенок незапланированный. Жильцы в основном — из лагеря вышедшие, которым на Большую землю разрешения не было.

— Политические?

— Не. «Деловые» больше.

...Хорошая политическая тема ушла!

— Ну мы, пацаны, всюду бегали, не удержишь, и чем-то Пьяная Гора нас влекла. Чукчи ее священной считали, всяческие легенды имели, шаманы плясали возле нее, как-то одурманивала она их. А мы норы в ней рыли, играли в партизан. И обвалилось однажды! Друганы мои с ходу вырубились, ноги наружу — вскоре вытащили их. А я рыл, рыл, куда-то прорыться хотел... до сих пор, кстати, этим занимаюсь... Обвал. Тьма. Все!

Хорошее начало фильма.

— И вдруг — свет, голоса... как в раю!

— Какой рай? Ты же пионер был.

— Какой, на хер, пионер! Шпана... как мой батя в детстве.

Верной дорогой идем!

— Открываю глаза — стоит мужик. Улыбается. Потом узнал — новый секретарь крайкома Кузьмин! Лично поисковую группу возглавил — спас, можно сказать. Взял мою руку, пульс потрогал. Говорит: жив пацан. Потом пальцы мои к глазам поднес. Под ногтями, ясное дело, грязь. Смотрит пристально. И вдруг — слова те мне навек запомнились: «Э-э-э! Да ты у нас Колумб!» (Такие слова трудно не запомнить.) «Новую землю открыл! Под ногтями у тебя — целое богатство!»

Я невольно глянул на Пекины ногти: богатство на месте!

— Не преувеличиваешь? — я спросил осторожно.

— Прям! Чтобы тебя порадовать, себя закопал!

— Ну дальше.

— Ну и пошли рудники...

Я потряс головой.

— С твоих ногтей, что ли?

— Ну.

Я вздохнул. Неплохо бы сейчас прогуляться, образумиться... Потом вспомнил, где мы сейчас. Как-то отвлекся от этого.

— Дальше давай.

— Батю канавщиком взяли на рудник. Самая вредная работа! Канавы чистить, по которым все отходы производства идут! Ну — без образования.

— А ты? — вырвалось у меня.

— Обо мне речь впереди, — произнес он неторопливо.

Неужели мы так надолго тут?

— Край наш резко в гору пошел.

Складно. Теперь понимаю, почему Ежов его во ВГИК взял.

— Замечательно, — выговорил я.

— Да хер ли замечательного?! — вдруг резко тональность сменил. — «Всем ордена да медали — а мне опять ничего не дали!» Кузьмин — Герой Соцтруда!

— Но тебе ж какой орден? Сколько тогда было лет?

— Да к моменту, когда гремело уже все, семнадцать было! И — ничего!

«Похоже, грохнулся эпос! — понял я. — Значит, судьба у тебя такая! — Это про Пеку. — И у меня тоже, похоже!» — пронзила страшная мысль.

Но все же взял себя в руки.

— Дальше давай.

— Понял, что ловить нечего. В армию пошел.

Из огня да в полымя?

— Стоп. Армию нам, кажется, не заказывали.

Но его не остановить.

— Батя служил — а я хуже?

— Но то война была.

— И нам осталось!

Про войну он пусть с кем-то другим. Я обессилел.

— Ну, рудник у нас военного значения. Броня — в армию не берут. Но я добился!

«Ты бы чего-нибудь хорошего добился!» — мелькнуло у меня.

— Батя старые связи поднял.

Да, добрый батя!

— В самый опасный отряд!

— Партизаны? — предположил я.

— Вроде того! — Пека кивнул.

— В мирное время?

— Да.

Надо бы передохнуть. Куда мчимся? У меня же был стройный план. Кто сценариев про рабочий класс не писал? Стройка, трудности, преодоление, апофеоз. А мы где? В партизанах?

— Нормально служил. Только дома дела...

— Батя?

— Ну! Добыча металла, — с ударением на «о», — непростой, вообще, процесс. Руду рвут, выгребают, катят на комбинат. Там ее дробят, прокатывают между мелкими чугунными шариками. Затем флотация — в большой бочке: заливают руду кислотой, и крошки металла поднимаются пеной. Такая вот драгоценная пена. Затем ртутью заливают ее. Ртуть вбирает золото. И выходят такие невзрачные бляшки. Их и берут.

— Куда?

— Ну, выносят! Надо же как-то выживать?

То есть батя и канавщиком не ударил в грязь лицом.

— Но ртуть вроде вредна? — поинтересовался на всякий случай.

— А кто сказал, что будет легко?

Видимо, я так считал.

— А ты как хотел? — Пека грозно навис надо мной, как коршун!

— Я? Никак.

— Плавят эти бляшки дома, на сковороде...

Не читал такого в поваренной книге.

— Золото на сковороде остается, пары ртути — в тебе. Мать приходит с парткома — батя зеленый весь. Мать к телефону — батя вырывает шнур! Тут — или смерть, или тюряга. Вызвала «скорую»... Батя потом ей всю жизнь не простил! Ну, сел. Попал на уран.

— Пьяная Гора?

— Угадал!

Умеют устраиваться.

— Но перед приездом милиции — ясное дело, раньше «скорой» поспела — батя бляшки те, недоплавленные, успел сунуть мне. Я как раз со школы пришел. «Держи, сынок!»

Да. Завидное наследство.

— С собой здесь!

Я вздрогнул. Он полез за пазуху, вытащил кулек, с грохотом высыпал на пол тусклые бляшки.

— Думал: может, тут сунуть кому придется... Ну, в плане поступления...

Что ж не сунул-то? Приходится мне отдуваться! Хотя вряд ли бы у кого-то подношение это вызвало восторг. Вид у этих сокровищ невзрачный. Способ приготовления — смертельный.

— Вот! — придвинул ко мне одну, самую поганенькую. — Сделаешь все нормально — возьмешь...

...билет на тот свет.

— Спасибо, — мужественно произнес я. — Дальше рассказывай.

Пека, подумав, завернул драгоценности, в том числе и мой будущий гонорар, спрятал.

— Ну, так... Мать виделась с ним. Ну и я, ясное дело, наезжал. «Отличник боевой и политической подготовки»! Батя гордился.

Семейство их, похоже, и в ртути выживет!

— Мамка — парторг! На том самом руднике, где батя трудился. Там не только же заключенные...

— Но и парторги.

— Идейность — это от матери у меня.

Пока не заметил.

— Ну и Кузьмин батю не забывал!

Просто какие-то гиганты, не люди!

— Скорешились они, когда Кузьмин меня мальцом еще из-под завала вытащил. «Кузьмин др-руг!» — батя повторял. Но когда мать хлопотала у Кузьмина за него — запрещал. «Все нор-рмально! Советский Союз!» Эта присказка — «Советский Союз!» — была у него вроде теперешнего «О’кей». А тут вдруг Кузьмин сам к нему: «Хошь прославиться? Всесоюзный рекорд!» А батя и на воле с «Доски почета» не слазил. И тут лучший экскаваторщик!

— Только что был канавщик?! — воскликнул я.

— Так продвинулся! Работал с душой. Ну, чтоб скорее освободиться.

— Так...

— В общем, знал Кузьмин, к кому обратиться. «Так что за рекорд от уголовников?» — батя торгуется. Соображал! Мол, по дешевке не продаемся. «А не будет никаких уголовников. Вольные люди». Все знали: слово Кузьмина — кристалл!

— Нормально, — пробормотал я.

— Что нормального-то? — впился в меня яростным взглядом. Ему не угодишь. — А знаешь, как рекорд делается?!

— Не знаю. Но охотно узнаю.

— Охотно, говоришь?

— Ну — неохотно.

— «Вариант Б»! На взрыв, на обрушение породы — с горизонта не уходить, как обычно делают, технику не отгонять — потом долго ее возвращать. И самому лишне не суетиться. Принять обвал на себя, и только очухаешься — если очухаешься! — грести с-под себя — и на вагонетки.

— Да... Заманчиво.

— Ну, зэки бате говорят: «Пошел на ...! Уродуйся сам!» — «Слушаюсь!» — батя говорит. Остался в экскаваторе. Рвануло! Только пыль осела — все бегут к нему... Он уже руду гребет!

Ну просто титан!.. «Титаны» — вроде подземные богатыри? Однажды сдуру с богами сразились. Примерно как мы с железнодорожной милицией. Чем кончилось — не помню. Но вряд ли чем-то хорошим. Вроде бы после того они «подземными» и стали — а прежде имели право жить на земле.

— Ну и?

— Ну и постепенно наладилось все! С Кузьминым закорешились лепше прежнего! Расконвоировали батю. А Кузьмин — замминистра, в Москве!

«Сейчас бы нам не помешало это знакомство!» — трезво подумал я.

— Не гони картину! — Пека словно мысли мои прочел.

Я бы погнал! Засиделись тут.

— Ну, демобилизовался я...

Долгий, похоже, эпос. Специально, что ли, Пека нас сюда заточил?

— Как раз после дела одного в госпитале в Москве оказался.

Хорошо, что не в могиле.

— Заскочил к Кузьмину: «Что, как?» И он с ходу в горный меня определил! На спецфакультет, куда допуск — ого! Меня! Сына каторжного!

Просто какой-то сгусток счастья образовался тут.

— Спецфакультет — это уран, видимо? — уточнил я.

— Ну! — произнес Пека с гордостью. — И кого? Меня!

Особой давки, думаю, на этот спецфакультет не было.

— После окончания послали нас в Джезказган...

Сага, похоже, суток на пятнадцать!

— Ну? Отлично? — предположил я.

После Пьяной Горы любое место покажется раем.

— Чего отличного? На весь рудник громадный — единственный огонек!

— В каком смысле единственный? А остальные в темноте, что ли?

— Совсем тупой? «Огонек» — журнал я имею в виду!

— А...

— ...на.

«Ну, если “Огонек”, — голова заработала, — единственная проблема его жизни, то она, наверное, преодолима — тем более в кино? Хорошенькая почтальонша, то-се...»

— Кузьмину только вякнул — с ходу перевел!

— Куда перевел-то? В Москву?

— Ты вообще-то соображаешь чуть? Какая ж подписка в Москве? На Пьяную Гору. Там подписка — хоть ж..ой ешь! Ну — уран!

Да. Заботливый начальник!

— Были, конечно, вокруг разговорчики! — Пека посуровел. — То да се, мол — оставайся в Москве. Но Кузьмин с ходу: «С твоим характером тебе лучше всего будет на руднике!»

Наверное, то же самое Николай Первый декабристам говорил.

Я вдруг почувствовал, что тут как-то душно.

Пека уловил мое настроение, вспылил.

— Не нравится, что ль?!

— Нет, хорошо. Но душно!

— А если думаешь, что все у нас дерьмо несусветное, — иди гуляй!

Расщедрился.

— Нет, зачем же? Я остаюсь.

Сделал свой выбор. Это не трудно, когда выбора нет.

— А кто сказал, что будет легко? — повторил Пека свою любимую фразу, от которой я вздрагивал потом не раз. — Не бздо! — Он явно наращивал свою силу, черпая ее из недоступного мне источника. — Когда я в спецвойсках служил — не в такие заварухи попадали. И делали всех!

Вот этого не надо! Мы только что уже «делали всех». Единственное мое достоинство — быстро трезвею.

— Ну и кого вы там делали, в этих войсках? — Я решил отвлечь его разговором (в сценарий это вряд ли войдет).

— Всех!

Все-таки целеустремленность его разгоняет уныние.

— Закидывали нас в тыл...

— В чей?

Работа летописца предполагает терпение.

— По-разному, — небрежно ответил он. — И надо выжить. А документов ноль! Или наоборот — выдадут фальшивые, чтобы ломали нас!

Программа эта явно его влечет... но меня не устраивает.

— И нипочем нельзя выдать, что ты свой.

Что свой — я бы выдал.

— Так вас и к нам закидывали? — уточнил я.

— А то! В самые горячие точки. Но с документами, сам понимаешь, липовыми. Нигде так не ломают, как у нас! — гордо он произнес.

Такая «проверка» уже как-то превышает мое понимание!

— А зачем закидывали-то? — вырвалось у меня.

— Спецзадание.

— А...

У меня даже мелькнула страшная мысль: не в спецзадании ли мы и сейчас участвуем?

— Не нравится — можешь отвалить!

— Боюсь, это вряд ли выполнимо.

— Ну хочешь — договорюсь?

Ну прямо хозяином здесь себя чувствовал.

— Я, пожалуй, останусь. Мне нравится.

Не на такого напал! Мое дело — все озарять. И это озарю.

— Так значит — со мной? — Пека впился пытливым взглядом. — Тогда держись!

И это, я чувствовал, только начало!

Потом, лихо подмигнув, он прочел стих... или это, возможно, марш их воинской части?

— А ты не боишься, — пробормотал я, — что они твоими золотыми зубами заинтересуются всерьез?

И реакция слушателей не промедлила. Загремел засов. Ребята, похоже, передохнули.

— Выходи!

Видимо, Пекины речи не остались неуслышанными. И слова его про фальшивые документы пришлись по душе — к прежним истязателям еще добавился человек в штатском. Да-а, корочки ВГИКа не повредили бы тут. В кутузку мы явно поторопились — надо было зайти в деканат, документами обзавестись... на худой конец хотя бы настоящими. Тогда все можно было бы списать на игру художественного воображения. А так... сурово получается. Пека буквально играл удалью! Даже мелькнула у меня мысль: «А нужна ли такая близость писателя и героя?»

— Смотри — какие интеллигентные лица! — шепнул я ему. Дежурный, смутясь, даже снял фуражку и пригладил волосы. Ай плохо это — делать хорошо? Такова моя доля: все озарять!

— Хоть одно человеческое лицо покажи! Не вижу! — Друг мой был неумолим!

— Так о чем это вы там гутарили-то? — ласково спросил штатский.

— Понимаете, — забежал вперед я. — Вымысел. Сценарий. Из ВГИКа мы!

Напарник мой люто глянул на меня: «Это какой еще вымысел?» В тяжелых условиях приходится работать.

Ребята засучили рукава.

— Ладно, ты иди, — сжалился штатский, глянув на меня. Или хотел убрать лишнего свидетеля?

Я пошел. Пека даже не посмотрел на меня. Но он плохо еще меня знал!

Ежов, с еще более измученным лицом, чем прежде, в той же самой аудитории поздравлял принятых. Жалкая, в сущности, компания! Мы с Пекой, несомненно, украсили бы ее, однако мы блистали своим отсутствием. Но вот появился я! Ежов показал: «Садись». Я замотал головой: «Ни за что». В сонных глазках Ежова наконец-то появилось определенное выражение: ужас. «Что? — мелькнуло в его взгляде. — Уже?» Я сурово кивнул. Ежов тут же спустился с кафедры. Кто бы еще из преподавателей — да и вообще кто — поступил бы так? Вот потому он и гений! Сдернул со стула свой знаменитый грязно-белый пиджак, сверкнувший звездой Героя Труда, и, взяв его в охапку (будет жарко), пошел, промакивая платком пот. Видимо, не ожидал, что так скоро придет проверка на прочность. Но держался нормально. Людей такой доблести я редко встречал. По дороге я только про Пеку и говорил — какое это бесценное дарование! О себе скромно молчал.

— Ну чё, сявки? — куражилось «дарование». — Слабо — всем на одного?

— Напишите все как было. Садитесь! — уже устало обращался дежурный к Пеке, забыв, видимо, что Пека уже повязан на стуле.

— Зоя, а давай стоя? — дерзко тот отвечал.

Дежурный увидал нас с Ежовым — и с облегчением вздохнул. Ежов, все увидев, не вздрогнул. «Наш человек!» — я подумал. Я и себя уже чувствовал в спецвойсках.

— Лейтенант, — Ежов, как в любое свое творение, всю душу вложил, — ты пойми! Вуз творческий у нас. — Он почему-то показал на изваяние Рабочего и Колхозницы за зарешеченным окном. — Ребятки в фильмах своих живут. Вживаются, так сказать, в роли.

— Так, стало быть, он тут туфту гнал? — дежурный презрительно глянул на Пеку.

Пека напрягся. Чревато! Сейчас начнет показывать. Если уж он за мои вирши кровь пролил... в том числе и мою, то за свое боевое прошлое жизни не пожалеет... в том числе и моей.

Но не зря у нас был такой мастер — Ежов! Композицию чувствовал.

— Ну, это я уже буду глядеть, — Ежов закрыл нас своей широкой грудью, — что они там в сценарии накалякают — туфту или правду! То мой вопрос.

— Ну ладно. Разбирайтесь, — проговорил дежурный. Видимо, рад был, что такую ношу скинул с плеч. — И не забудьте на премьеру пригласить.

Есть же такие культурные люди!

— Непременно, — буркнул Ежов и повернулся к нам. — Пошли.

— Спасибо, спасибо! Все было замечательно, — горячо благодарил я работников милиции. Я, как обычно, все чудно преобразил!

— Ну что, соколы? Залетели? — усмехнулся Ежов.

— А! — Пека был полон презрения. — Разве ж так ломают? Да им втроем мой... не согнуть! — явно страдал от художественной незавершенности.

— Ну ладно, ты... несгибаемый. Дуйте в деканат, пока чего больше не натворили, — и сразу в общагу! — скомандовал мастер. — Да, кадр, — это он сообщил мне свое отношение к Пеке. Пека опять хотел что-то вякнуть... но закрыл пасть. Понял, видимо, что и кроме него люди есть. Вот так! «Учиться, учиться и учиться!» Ежов, обмахивая пот, убыл. Пека мечтательно смотрел в сторону милиции... взгляд его потеплел.

— Нет... наши люди. Ломают нормально, — вдруг смягчился он.

— Ну я рад, что тебе понравилось. Пошли. У тебя вещи где?

— Все вещи мои — ... да клещи!

Фольклор.

Из камеры хранения, к моему изумлению, он вышел с «сидором» за плечами и огромными связками книг в обеих руках. Вот уж не ожидал. Вот оно — то светлое, что спасет нас! Помогу донести. Друг я или портянка? Вот такой у нас теперь лексикон. Надменная Сысоева, что пыталась нас загубить, пренебрежительно оформила наши с Пекой документы, и мы вышли со студбилетами в руках!

— Но если через две недели не представите ничего вразумительного — отчислим! — свое слово все же сказала.

— А цаца эта дождется: пол-Федора я ей засажу! — пообещал Пека, когда вышли.

Комендантша общежития прелестная оказалась женщина. Люблю «изможденок». Таких только и люблю. Холеная, но слегка подмученная, что придавало ей особую прелесть в моих глазах. Но только в моих. Пека не реагировал. Взгляд ее метнулся ко мне. «Мы с вами, интеллигентные люди, вынуждены переносить все это!» Да. Вынуждены переносить. «Все это» имело сейчас обличие Пеки, успевшего еще добавить стаканчик «аромата степи». Только и требовалось от нас в тот момент — оценить ее кинематографическое прошлое, узнать, горестно изумиться: «Вы — и здесь?» Разве это трудно? Узнать я ее, конечно, не узнал — вряд ли она играла крупные роли, но изобразил, как она хотела: «Вы — и здесь?» Разве трудно сделать приятное человеку? Легко понять, чего он больше всего жаждет, и это дать. От тебя не убудет.

— Что я могу сделать для вас? — спросила она меня страстно. Вот такие коменданты у нас! Но Пека — «косая сажень в глазах» — разве мог ее оценить?

— Я с ним! — вздохнув, указал я на Пеку. Мое изделие мне дороже всего!

— Ну что же, — сухо проговорила она.

Теперь и эта замечательная женщина — наш враг, и, надо полагать, не последний. В результате мы получили ключ от темной клетушки без единого окна под деревянной скрипучей лестницей.

— Ну прям кабинетик мой, восьмисот метров под землей! — умилился Пека. — Нишка такая, столик, стулья... Как тут.

Всю дорогу мы попадаем в его кабинетики! Развел их!

— А вылазишь потом — не разогнуться.

Теперь не разогнуться будет нам двоим.

Прежде всего он заботливо книжки свои распаковал. Расставил их на просушку. Да-а, книги серьезные. Афанасий Коптелов — «Точка опоры». Вилис Лацис — «К новому берегу», «В бурю». Владимир Дягилев — «Солдаты без оружия». Владимир Попов — «Сталь и шлак». Иван Шемякин — «Сердце на ладони». Михаил Бубеннов — «Белая береза». Конечно, в пионерском детстве я их читал — куда денешься? Но сейчас, как все мои друзья, боготворил Набокова. Или не боготворил? Впервые такая мысль в голову пришла.

«Ну? На сегодня, может, хватит? — думал я. — День трудовой, мне кажется, удался?.. Нет! — Я сам по своей лени ударил кулаком. — Работаем!» — У меня тоже трудовой энтузиазм.

— Давай!

— Об чем?

— Ну ладно... как отдыхаете, давай.

Все же дал некую слабину. Надеялся — про отдых полегче будет.

— Ну... кино. Театры приезжают...

Тема отдыха у него туго шла.

— Дальше.

— Ну, а если проблемы пола надо решить... — неожиданно выдал научный оборот.

— А разве они решаемы? — вырвалось у меня.

— Так а чего такого? Идешь на Гнилой Конец...

Ну, на это не всякий решится.

— Почему на Гнилой? В смысле — почему называется?

— Так за водоемом сброса! Дома от испарений гниют... Но бабы отличные! Условно освобожденные.

Освобожденные от условностей.

— Ходил там к одной...

— Ну? — проговорил я. Хотя все уже было ясно: идем не туда.

Пека вдруг надолго умолк. Да, если с такой скоростью ходил — не дождешься.

— А скорее нельзя?

— Скорее только гонорея.

Достойный ответ.

— Правда, предупреждали меня: к этой не ходи. Но гонор!

Но гонорара нам не видать.

— Обратно иду. Дай, думаю, искупаюсь!

— А месяц какой?

— Декабрь... Ну так парит все!

Пейзаж, видимо, напоминает Стикс. Я бы не поплыл.

— Отплываю так всего метров шестьсот. Устал после той...

Условно раскрепощенной.

— Выхожу на берег — шмоток нет.

— Отлично!

— В сторонке какой-то хмырь сидит, курит на отвале породы. А я без трусов — ну, в пару все! Подхожу, папиросу прошу. «Ты чего-то потерял?» — интересуется. «Да, — говорю. — Все». — «Ай-ай-ай! И с чего это такое с тобой? Не догадываешься?» — «На хрен мне догадываться?» — «Тогда идем». Отошли с ним к шоссейке. Стоит пикап. Рука такая своеобразная торчит из окошка: три «перстня» нарисовано. Шерстяной! «Кто будешь?» — спрашивает. Хмырь подсказывает: «Бугор с “Полярной”. Знаю его». Шерстяной подивился: «Так у него еще и желание по бабам гулять?» Все знают — на «полярке» у нас полный набор: и газы, и радиация, и горение руд. Только самые «строгие» там — ну и мы, специалисты. «Хорошо устроился, — Шерстяной говорит. — Так чего надо тебе?» — «Трусы! — четко докладываю. — Партбилет!» — «Все?» — «А чего еще?» — удивляюсь. «Правильно отвечаешь! Но учти — еще у той биксы появишься, найдут тебя вот тут, в отвале, но никто не узнает тебя».

Хороший сценарий вырисовывается о рабочем классе!

— Ну и что?

— Что — бросил к ней ходить. Себе дороже!

Романтики никакой. Понимаю, кажется, почему его во ВГИК не хотели брать.

— Ничего не получится! — произнес я в сердцах. — Вуз этот вряд ли поможет тебе.

— Ты поможешь! А то чем Родине гордиться? — нагло Пека сказал.

— ...Ну... дальше! — выговорил я.

— ...Освободился батя, стал дома бывать...

— Бывать?

— Ну да, партизанские привычки. В основном пребывал неизвестно где.

Спецзадание.

— А выпив, кулаком бацал: «Мы не р-рабы!» Мать насмешливо спрашивает: «А кто ж ты?» — «Царь горы!»

— Ну, а сейчас ты это дело вроде подхватил? — осторожно спросил я. Не оборвать бы ниточку.

— Ну! А куда денешься? Пьяницу от любимого дела не отучишь. Работаем, — скромно Пека сказал.

— Тогда продолжаем! — я прохрипел.

Глубокой ночью мы оба, обессиленные, пластом лежали на полу нашей каморки. И вдруг со скрипом отъехала дверца, и прекрасная комендантша своими дивными белыми ногами запихнула к нам полосатый матрас.

— А цыпа эта доиграется, — произнес Пека. — Пол-Федора я ей засажу.

— Ты щедр.

Проснулся я от каких-то ритмичных скрипов. Лежал, смежив веки. Неужто это он уже исполняет страшную свою месть в отношении комендантши? Вот он, рабочий напор! И какое-то полыхание. Северное сияние, что ли, сюда провел? Смело открыл глаза... Господи, это он челку свою расчесывает металлической гребенкой — другая, видимо, не берет!

— В один дом приличный хочу тебя отвести. Жениться думаю.

Если я не лежал бы — упал! Клиент мой неожиданно открылся светлой стороной.

— А сейчас, что ли, утро уже?

— Еще день.

Да, денек емкий получился!

— Ну, одеты вроде нормально, — оценил Пека. — Идем.

Мы шли через Кожевенную слободу, вдоль Яузы. Май, тепло! Лужи пышно окаймлены пушистым тополиным пухом, темнеющим к середине от краев.

— Дед его кожемякой был...

— Чей?

Пека удивленно остановился.

— Чего — чей? Кузьмина!

— Так мы к нему, что ли, идем?

— Ну!

Лихие он выбирает маршруты.

— А по себе дерево рубишь? — поинтересовался я.

— Так меня, сына каторжного, на спецфакультет взял!

Это я слышал уже. А потом на эту же каторгу и направил.

Любит Пека непосильные рубежи.

— Дед его кожемякой был. Мял портфели...

Выбор удачный.

— Намял дом.

И теперь, понимаю, мы туда идем?

Про деда как раз я готов был послушать: думал, отдохну, в сценарий это вряд ли войдет.

— Все шишки государства, с царской еще поры, в очереди стояли за портфелем его. И лыбились подобострастно: «Вот кто на самом деле портфели нам раздает!»

— А в кандалы? В Сибирь?

— А портфели?

— Тоже верно.

— И никто, заметь, не смел поторопить его. «Рано ишшо» — и весь разговор! И в советские времена — то же самое.

Добрались, слава богу, и до советских времен.

— Дом, во всяком случае, не отобрали...

Где ж тогда, действительно, мять? Да, идеальные отношения художника с государством. От художника, конечно, многое зависит. Но важно еще — что мять.

— На похоронах его все вожди были...

И покойные, видимо, тоже.

— Стояли все сами не свои. Один все рыдал, не мог остановиться!

Дзержинский, видимо.

— Хоронили его...

Видимо, в портфеле.

— Хотели у Кремлевской стены. Но Кузьмин наш — внучок-то! — соображал уже. У кремлевской зароют — выкопают. Потребовал Ваганьковское.

— Смышленый.

— Ну так с раннего детства среди вождей!

Мне бы такое.

— На коленях прыгал считай у всех, пока те ждали в беседке свой портфель.

И допрыгался. Портфель себе тоже намял.

— Меня, сына каторжного, на спецфакультет взял!

Это мы слышали уже. Похоже, Пека это как заклинание повторяет.

— Батя всю дорогу мне: «Петр-рович друг! Поезжай — все тебе сделает». Точно! Дает с ходу, что ни попроси. Этот год — вентиляторы с пневмоприводом для взрывоопасных шахт, дробилки, шнеки, резцы — это лишь в этот год! — Он даже икнул от пресыщения. — Ну и вообще. Все эти годы поддерживал: «Только честь отца не урони!»

С честью отца его непростая ситуация.

— Так ты на Кузьмине, что ли, жениться собираешься? — съязвил я.

— А, тут дело такое... дочь у него.

Это он с неохотой сказал. Но без дочери никак! Без дочери бы с женитьбой проблемы возникли.

— Да, широко замахнулся.

— А чего же? Я наглый раб.

Ясно. Пека, как и батя его, тоже нацелился на дочь командира. Традиции блюдет.

— Ну давай, давай, — я оживился. Что за кино без лиризма? Даже в советских производственных фильмах лиризм бушевал!

— Кончал тут горный. Инка росла.

Ну? Было бы странно, если бы она не росла. Пауза. Энтузиазма не наблюдаю. Производственная тема бойчей у него шла.

— Ну и, надеюсь, выросла? — подстегнул я сюжет.

— Прихожу к ним с дипломом. С цветами... Она одна.

— Та-ак, — произнес я настороженно. От Пеки нужно ждать опасности на каждом шагу.

— Гляжу — она смутилась даже. Теперь-то ее не смутишь.

Сложные, видимо, отношения.

— Ну, а тогда-то встречались мы.

Почему у него каждая формулировка угрожающе звучит?

— «Ты, наверное, в Москве хочешь остаться?» — спрашивает. Зарделась вся.

Везет некоторым.

— Это мне — горняку?! — Пека вдруг рявкнул. Я даже отшатнулся от него. Слава богу, я ничего такого ему не предлагал.

— Во! — Пека характерным жестом гулко хлопнул ладонью по сгибу руки.

— И она это видела?

— Нет, — Пека с сожалением произнес. — Так догадалась.

— Так чего мы идем?

— Так а ты на что? Разберись!

Поручил мне ответственный участок. Я-то думал, что я на нем еду. А фактически — он на мне.

— Так ты с той поры не показывался, что ли, ей? — какой-то я нездоровый интерес ощутил к делу.

— Почему? Заезжал к Кузьмину по делам.

Понимаю: шнеки, резцы.

— И дочерью интересовался, — подсказал я.

— Ну — когда время было, — скупо подтвердил. — Сейчас она уже фу-ты ну-ты... искусствоведша вся! — Пека повертел костлявой рукой. Неужели такая страшная? — Только Ранний Ренессанс интересует ее. Когда он был, кстати? Ну ладно. Разберись.

Большие полномочия дает.

— Во ВГИК этот поганый она направила меня!

На «поганый» я обиделся.

— А другой дочери, попроще, у него нет?

— Для тебя, что ли? — добродушно спросил.

— Да нет. Для тебя.

— Нет, — произнес грустно.

— Тогда, может, выждем? Закончим ВГИК...

— Да понимаешь, какое дело... — стал репу чесать.

Производственная необходимость?

— Тут еще нарисовался жених.

Задача осложняется.

— Кто такой?

— Да сам же я его прислал!

— С какой целью?

Пека мучительно чесался — затрудняясь, видимо, назвать цель.

— Ну, поступила к нам жалоба... в партком, на руднике.

Издалека идет.

— От Виолетты, ночной уборщицы нашей. Обидел ее молодой специалист. Ну, Виолетту любили у нас. Вызываем. Раньше не видел его — сразу после института к нам в рудоуправление прислан. Ну, надо мягче с ним. Спрашиваю его в шутку: «Что же ты? К тебе ночью подходит дама — и ты не знаешь, как с ней вежливо обойтись?» — «Отстаньте от меня с вашими ночными дамами!» — вдруг закричал. Вижу — не вписывается паренек. Находится вне компании. В наших условиях так не проживешь. Дано не каждому. Ладно, написали направление в аспирантуру ему. Свою тему ему отдал, «горение руд», и все наработанные связи мои, Кузьмину письмишко... И вот — притулился он, мелкими услугами промышлял. Защитился, в министерстве работает... И тут место забил.

— Пробился, значит?

— Так у него родни тут полгорода! Коренной москвич. Знатного рода. Тут у него целый клан. Оказывается, ночью тогда, в раздевалке, он сценарий писал. Ну... когда Виолетта подъехала к нему.

Еще один сценарист?

— Да ты видел его, — вздохнул Пека.

— Я?!

— Да возле сортира приставал к тебе.

— Возле какого сортира?

— Во ВГИКе же! Ну ты тупой.

— Ланской?!

— Сообразил наконец-то!

Да... Крепких он себе подбирает соперников!

— А она что?

— Да говорю тебе — только Ранний Ренессанс интересует ее.

— Да-а. Надо было, видимо, до Ренессанса брать.

— А ты на что? Разберись.

Поставил, считай, начальником участка.

Мы прошли Кожевенную слободу, свернули в Сыромятническую. В простое место Пека не поведет!

— И на руднике голова кругом, а тут еще эту проблему надо решать! Ну ты, в общем, прикинешь тут все.

Спецзадание! Мы прошли Сыромятническую улицу, свернули в Сыромятнический тупик. Только еще этого тупика нам не хватало!

— Явился! — радостно закричал хозяин, увидев Пеку.

Я почему-то представлял Кузьмина маленьким и надутым, а он был сутулый, веселый, с кустистой бородой. Дом был деревянный, старый — несколько неожиданный для большого человека.

— Он же ведь каторжник! И отец каторжник его! Думаешь — чего он сюда пришел? Ограбить кого-нибудь! — радостно сообщил Кузьмин почему-то мне. — Инка, выходи!

И вышла она... Царевна!

Да-а... Теперь мою музу уже не Риммой зовут.

Пека бодрого тона не поддерживал, свесив косую прядь, играл желваками. Но и она, что меня безусловно порадовало, Пеку встретила значительно холоднее, чем ее отец. Мать ее была, оказывается, северянка, прожила недолго... Ну почему все не в те руки идет?! Кроме Пеки, тут еще и Ланской, блистательный наш теперь сокурсник. И Кузьмина, как я понял, правая рука. А Пека о нем: «Стоял у сортира!» У сортира, похоже, нам придется стоять... Ланской сочувственно мне кивнул. Но хозяин почему-то гадкого Пеку предпочитал.

— Так что, Инка, берегись! — ликовал папа.

— А с чего ты выдумал, что он ко мне? — холодно произнесла она. — Это у вас, кажется, дела?

Крепкая дочурка.

— Дела у нас, да! Он у нас такой — парень жох! Криво не насадит! — любовался хозяин неказистым, на мой взгляд, Пекой. Я испугался, что при словах «криво не насадит» она зардеется... но не дождался.

— Ну пойдем, — жадно сказал Кузьмин Пеке. — Намурлыкаться успеешь еще.

Но тот, похоже, мурлыкать и не думал.

— Момэнт! — Пека поднял костлявый палец, жест этот, как понял я, адресуя невесте.

— Гуня, развлекай гостя пока, — приказал хозяин Ланскому.

Да, судя по обращению — он совсем домашний у них.

— Пека, конечно, — усмехнувшись, Гуня сказал, — вам рассказывал свою версию моего появления тут?

Это «конечно» мне жутко не понравилось, мол: «О чем же вам еще говорить с Пекой, как не обо мне?» И, конечно, «Пека не из тех благородных людей, что умеют хранить сокровенное...» Нехорошо так оценивать моего соавтора!

— Не припоминаю, — сухо проговорил я. Но его высокомерие даже не заметило моего.

— Эти люди... — еще один неслабый тычок в наше с Пекой самолюбие, — удивляются: почему мы не глушим их бормотуху и не заримся на их уборщиц? Им это кажется непонятным — и мы автоматически попадаем в разряд чужих! И наступает реакция отторжения! — Он вздохнул.

Вербует меня в сторонники!

«Но для тебя эта “реакция отторжения” неплохо прошла!» — враждебно подумал я.

— И в последнее время такое хамство чуть ли не пропагандируется официально! — вздохнул он.

И у него, видимо, наболело на душе. Раньше бы я с ним и согласился — но на конкретном этом примере согласиться не мог.

— Да я и сам не из дворян, — буркнул я.

Ланской понимающе усмехнулся — мол, не в титуле дело, мы с вами прекрасно понимаем, о чем речь. Из открытого окна вдруг донесся гогот Пеки.

— Мне кажется, — тонко усмехнувшись, произнес Ланской, — Кузьмин сознательно его держит таким дикарем. Такой ему время от времени и бывает нужен.

Странно, что разговор этот при Инне идет и она не реагирует. Согласна с ним?

— Этим людям, — второй уже раз термин такой, — нравится жить там и так, как они живут. И Кузьмин пользуется этим.

Такой тонкий и доверительный разговор — он был явно в этом уверен — должен был полностью очаровать меня... но я очаровался не полностью.

— Но если бы они не жили там, мы, — хотел грубо сказать «ты», но не решился, — не могли бы жить здесь.

— Полностью с вами согласен! — Он развел руками: мол, о чем тут спорить?

Она, однако, недолго терпела его «соло».

— Скажите, вы любите живопись? — жестко спросила она меня. Экзамен?

— Обожаю! — воскликнул я. — Особенно Раннее Возрождение, Джотто!

На мою любимую тему вышла!

— Тогда давайте напишем об этом книгу. Геннадий, — довольно сухо назвала Ланского (хорошо, хоть Гуней не обозвала!), — сказал, что вы замечательно пишете.

Быка за рога!

— Необходимые материалы, а также издание в лучшем издательстве я гарантирую... Вы в общежитии? Я вам позвоню.

Повод для встречи? Или — на самом деле? Сердце заколотилось. Вот как тут делаются дела! У Кузьмина с Пекой дела тоже вроде шли неплохо — гогот в доме нарастал.

— А можно, мы с Пекой напишем? — пробормотал я. Соавтора не могу бросать!

Она резко поднялась.

— Что-то стало холодно! — произнесла и пошла в дом.

Навстречу, хохоча и обнимаясь, вышли друзья-горняки.

— Ну ты, Пека, липкий, как плевок! — восторженно говорил хозяин. — Будет тебе насос.

При слове «насос» лицо ее исказилось.

— Извини, папа, хочу покинуть твоих гостей.

— ...Так что Петрович, младенцем еще, напрыгался на коленях у вождей, пока те портфели свои ждали...

— Это ты уже говорил.

Мы в лучших наших нарядах валялись на истоптанном, мусорном берегу извилистой Яузы.

— Дед его кожемякой был...

— Но твои дети кожемяками не будут! — вдруг вырвалось у меня.

— Думаешь? — Пека и сам это чувствовал, потому и горевал.

— Уверен. Зачем ты так долго про насосы там говорил?

— Так думал: после насосов — к ней.

— Надо было, видимо, в обратном порядке.

Да, тупик.

— Ну, а как тебе Гуня наш? — спросил Пека.

— Ну... — я старался быть осторожным. — Знающий человек.

— Прям в ж..е лампочка! — Пека вспылил.

Вечером кто-то постучал в нашу каморку. Пека, рванувшись, отворил дверку лбом.

Прекрасная комендантша!

— К телефону, — надменно проговорила она.

— Меня? — произнес Пека.

— Вас! — Длинным янтарным мундштуком она указала на меня.

Я энергично выполз. Поглядел на нее. Да-а, наряд... Похоже, звонок — лишь повод. Судя по тому, как она, играя ногами и изредка оборачиваясь, шла по коридору, так и было оно! Хотя и звонок, конечно, имелся: как часто бывает в жизни — все качается, еще не зная, куда упасть. Наполовину уже войдя к себе, лаская рукой ручку двери, она смотрела на меня... Тупой? Да, пожалуй. Не успеваем тут. Строить сюжет сценария из жизни в этой общаге ни к чему.

— А где телефон-то? — спросил. Глянув на меня, она презрительно ткнула мундштуком в сторону тумбочки у проходной. Вот так вот! Надеюсь, этот звонок — спасительный? Хотя нельзя вешать столь большие надежды на случайные звонки.

— Алло! — на всякий случай радостно сказал я, схватив трубку.

— Ты куда ж запропал?

Мама! Правильно я не свернул в сторону от телефона!

— Еле тебя нашла.

Все время экзаменов, до последнего дня, жил я у них, в двухэтажном кирпичном флигеле, в глухом, заросшем полынью московском дворе. Там и бабушка жила, и тетя. Теперь и мама с моей сестрой и мужем ее там, внучку холит. А я вот повелся за Пекой и все забыл.

— Ты хотя бы вещи забрал, а то я волнуюсь, что с тобой?

Все вещи мои — ... да клещи. Да, крепко Пека уже въелся в меня!

— Куда опять пропал? Не слышу тебя.

— Мама, у меня все о’кей! Поступил! И сразу — дела. Но заскочу обязательно. И вещи, конечно, возьму.

«Все вещи мои...»

— Тьфу! Это я не тебе. Договорились, зайду.

Вот и отдых! Прошел по Каляевской, во дворик зашел. Сел на дряхлой скамейке у сараев, в невидимом из наших окон углу двора, окруженный со всех сторон зарослями полыни. Солнышко накаляет лицо. Раскинулся на скамейке в блаженстве... Во!

Сколько же я хожу в этот дом? Когда еще бабушка тут жила. Вот о бабушке мы сейчас и поплачем. Последний раз я ее видел именно здесь — шел через двор, и она весело махала мне из окна. С этого узорно-кирпичного флигеля и началась для меня Москва. А без нее жизнь была бы неполной, по-ленинградски скукоженной. Все самое важное — в Москве, тут я, в одиночестве, определял себя. Помню, я приезжал сюда еще школьником — вырваться из мучившей меня школьной, а потом и домашней жизни, где ссорились и расходились мать с отцом. А тут — тишина. Залитый солнцем пустой двор, потом вдруг звуки рояля и рулады знаменитого тенора из соседнего окна. Это не нарушало моего блаженства, напротив, усиливало его. Потом приходила бабушка с рынка, всегда радостная, оживленная... вот человек! «Чего я тебе принесла-а-а!» Стол посреди комнаты, вся мебель в полотняных салфетках с вышивкой, по краям с так называемой мережкой. На диване упругие, с бодро торчащими «ушами» маленькие подушечки с яркими ромбами, вышитыми болгарским крестом. Бабушка таинственно уходит на кухню — «готовить сюрприз», и я снова в солнечной тишине. Рай! Увы, утраченный — бабушки тут больше нет. Вот о бабушке мы сейчас и поплачем — я сладостно чувствовал восходящие слезы. Закинул лицо... и они потекли едкими извилистыми тропками.

Отлично отдохнул! Бодрый, я возвращался к Пеке — чувствую, сил с ним нужно будет еще немало.

— Откуда это ты такой счастливый? — Он завистливо пригляделся.

— Есть места! — проговорил я таинственно.

Пусть не надеется, что съест меня целиком. Скорее я его съем.

— Ну, придумал что-то толковое? — резко спросил его.

— А чаво?

— С тобой все ясно... Глубокий, освежающий сон.

И снова стук в дверку — я уже начал дремать.

Комендантша, кажется, не потеряла надежд?

— Вас к телефону.

— Иду.

Кандидатура Пеки даже не возникала.

— Алло!

— Алло, — дрожащий голос Инны в трубке. — Так вы подумали над моим предложением?

Писать книгу... якобы.

— Конечно!

Хотя если честно — забыл.

— Папа уехал в командировку... поэтому сможем обстоятельно поговорить.

Голос дрожащий, но характер решительный. Быка за рога.

— Сейчас?

— Да.

А как же Пека? Мораль? А как же сценарий?! Сценарий-то глохнет, в тупике! И любовный треугольник — единственная возможность его спасти. Даже советские производственные фильмы без этого не обходились, иначе бы их никто не смотрел. Принесу себя в жертву! В треугольнике скромно отведу себе роль тупого угла. А как моя молодая семья? Сдюжит? Должна! И главное, решать надо мгновенно — это и называется вдохновение.

— Иду!

Заглянул в конуру.

— Тетя неважно себя чувствует.

Да простит меня Бог. А насчет правды... Пека в моих мемуарах ее прочтет.

— А вы действительно о книге думали? — улыбнулась она. В фортку дул ветерок, холодил спину.

— Бе... ме... — Я не знал, что ответить. Сказать: «О книге я и не думал»? Лирично. Скажу.

— Нет, конечно, — сказал я лирично. Тем более — цинизм я уже только что проявил. Меня же мой друг сюда привел... сватом. А я оказался кем? Ничего! Сценарий рассудит! — К сожалению, должен идти. — Я поднялся.

Работа не ждет! Срочно записать надо, пока не забыл, как все было. Точнее, как все должно быть. При ней записывать неудобно, тем более — не совсем совпадает, добавлю кое-что.

— Папа приедет лишь послезавтра, — с долей обиды проговорила она.

— Да, да, конечно. — Я направился к выходу. Чуть было не брякнул: «Привет ему!» Когда мысли заняты работой — брякнешь черт-те что!

— Другу своему вы, конечно, скажете, — уже на «вы» усмехнулась она.

Та-ак. Как-то перевернулось все. Стало непонятно уже, кто сверху. Специально, что ли, приманила меня, чтобы Пеку взъярить? Да, роль тупого угла я себе правильно наметил. Так это их, выходит, сценарий? Играют мной?

— Нет, ты мне действительно очень понравился! — взъерошила мне волосы... Лишняя деталь.

Моя роль в сценарии — получать синяки. Единственное, о чем я думал, вползая в каморку: под левый глаз или правый — как больше к лицу? Но Пека был неожиданно тих.

— Ну, не буду тебе мешать, — произнес он кротко и пополз к выходу.

«Где “не буду мешать”? — чуть было вслух не спросил я. — Здесь или там?»

Но неловко, при такой его кроткости, еще и в детали входить.

— Ты куда?

Вот это более правильная форма вопроса.

— На кладбище...

— В каком смысле?

— ...А? — Он находился в тихой задумчивости.

Детали я не стал уточнять — как, например, можно на кладбище попасть, минуя больницу? Главное — желание.

— Ну прощай! — Пека вдруг всхлипнул.

— Я с тобой, — сказал я. Не удержался! Даже точно и не сказать — то ли я холодный виртуоз, то ли, наоборот, идиот дружбы.

— Спасибо тебе! — растроганно Пека произнес. В какой, все же интересно, степени мы будем неразлучны с ним? Вплоть до чего? Разберемся...

По дороге я уже деловито думал: рановато на кладбище-то — слишком короткий сценарий.

— Это же Ваганьково! — радостно вскричал я. Чему обрадовался — непонятно. Моя бодрость — моя беда. Но Пека моей радости не поддержал. Скорбно шел среди роскошных гробниц.

— Вот отсюда она меня и взяла. — Он вдруг всхлипнул. Я невольно огляделся. Отсюда? Раньше он по-другому излагал свое происхождение. Об этой странице своей биографии он еще не говорил.

— Как взяла?

Взгляд мой невольно стал шарить по плитам, боясь встретить фамилию его.

— Ну, когда я в горном еще учился, подрабатывал тут.

— А...

Все оказывается не столь ужасным, как ждешь. Но и веселым такое развитие событий не назовешь.

— Поначалу еще стеснялся к ним заходить. Раз только зашел, после зачисления. Кузьмин познакомил нас. Ну, ничего особенного.

Особенное, видимо, впереди.

— А тут она по-настоящему увидела меня. Перед похоронами деда своего, что портфели мял... здесь.

Мы остановились у монумента. Гранитная глыба неопределенной формы.

— Портфель?

Пека кивком подтвердил мою догадку.

— Дно заравнивал. Ну, предупредили меня — особый заказ. Но я, конечно, не догадывался...

Неужто сердце не подсказало?

— Стою, короче, на дне, грязную воду черпаю... ну — ученик! — Он всхлипнул.

Но теперь-то уже, видимо, мастер? Надо все же как-то его взбодрить.

— Вдруг буквально ангельский голос сверху: «Здравствуйте!» Поднял глаза... Ангел. В небесах парит. «Мы приехали уже. Вам еще долго?»

Новый всхлип! Ну буквально расклеился мой друг.

— Сначала даже не верилось нам, что нашли свое счастье!

Да — счастье в таких местах редко находят. Просто не знаю, как выкручиваться нам со сценарием: могила прямо лейтмотивом идет. Как это вяжется с обещанной рабочей темой — не представляю...

— Ну, церемония, значит... Вожди вокруг стоят... — продолжил он свою могильную сагу.

— Какие вожди?! — рявкнул я, уже не выдерживая.

— Каганович, Молотов, Ворошилов.

Не иначе как из-под земли их вытащили.

— А она глядит на меня.

На вождей, видимо, уже нагляделась.

— А я вот тут стою... весь в грязи.

Вкус у нее, конечно, весьма изысканный.

— Кузьмин, что характерно, едва кивнул.

Ну, что с него возьмешь? Простой человек.

— Там окружение вокруг нее...

Дзержинский, видимо.

— А она — вдруг ко мне!

Снова всхлипнул. Такой плаксивости, честно, от него не ожидал.

— На поминки пригласила меня.

Отличная ситуация для влюбленных.

— «Да я хоть переоденусь...» — бормочу. Вахлак был! Приучила к интеллигентности. Отучила меня нейлоновые рубашки носить. Объяснила, кто носит их.

— Кто?

— Покойники!

С этой темы нам никак не сойти.

— А теперь, значит, сюда возвращаюсь, откуда взяла. Тут мое место!

— Но ты же горняк! — может, хоть это сгодится.

— Горняк везде горняк! — гордо ответил. Хотя где здесь его рабочую гордость применить — я не понял. — И жизнь тут не только кончается... но и зарождается! — философски изрек.

Голова кругом пошла!

— Ты хочешь сказать... тут и привлекательные попадаются?

— Мы и непривлекательных привлекаем, — прохрипел он. Что, интересно, он имеет в виду?

Первая непривлекательная (да еще какая!) явилась вскоре: сидела в домике у ограды, в купах сирени. На стене сияли графики, чертежи. В углу стояла коса, висел саван — все как положено. Хозяйка была иссиня-бледной, словно только из-под земли. При этом явно считала себя красавицей — глазки ее сверкали победно. Острый изогнутый нос ее почти смыкался... чуть было не сказал: с землей. Нет — с подбородком. В оставшуюся щель едва мог влезть бутерброд, что он и делал.

— А, явилша! — с набитым ртом прошепелявила она. Глазки ее ликовали. — Жачем?

— Сама знаешь — зачем! — смело, как настоящий богатырь, ей Пека ответил. Что-то в их интонациях подсказало мне, что если и расставались они, то не на долгие годы. Похоже — он потихоньку тут рыл, обеспечивал экономический тыл.

— Ну, — глазки ее еще ярче загорелись, — поглядим! Не утратил ли ишшо... свое мастерство.

С каким-то двойным смыслом это сказала — но Пека один только смысл взял.

— Мастерство не пропьешь!

— Да я вижу уж.

Что она, интересно, увидела?

— А это кто? — Костлявым пальцем она ткнула в меня.

— Это со мной.

Спасибо, Пека!

— Рада, — проговорила она, хотя взор ее злобой дышал.

Я поклонился до земли.

— Пусть он выйдет! — хищно проговорила она.

— Это мой друг.

По-моему, он уж чрезмерно настаивал на моем присутствии. Я бы пошел.

— Ну что? — облизываясь, она оглядела Пеку. — Пойдем хозяйство смотреть?

Вышли... Да. Не такой уж манящий пейзаж. Но Пека, как производственник, свои прелести тут нашел.

— Видишь, все тип-топ, подготовлено! — повел рукой он. Командир производства везде себя найдет. С надеждой я на экскаватор поглядывал, но Пека мои мысли пресек. — Это так, внешние работы. На кладбищах типа люкс могила только ручной работы признается.

И тут у него четкая производственная шкала.

— Вот ваш дворец, — указала на вагончик. Подняться по железной лесенке у меня уже не было сил. Рабочая гордость, надеюсь, постепенно придет. А пока ее пусть Пека демонстрирует. Сел на канаву... Они вышли из вагончика через час.

— Порядок! — лихо Пека мне доложил. — Шесть могил роем, седьмая — моя. В смысле, наша, — щедро поделился.

— Зачем?

— Так продадим! — произнес Пека.

Вот такое кино.

— Только вот насчет тебя она сомневается, — тут же огорошил. — Говорит: не наш человек.

Как это меня распознают с ходу? Даже на кладбище не свой!

— Но она ж сказала мне: «рада».

— Это имя ее. Ну... — Пека даже с какой-то радостью на руки поплевал, видимо, давно не работал. И лопаты наши вонзились в землю! Правда, вонзилась в основном его.

— Темпо, темпо! — все глубже в могилу уходил. — Нарисуем! — бодрый со дна его крик...

— Ну хорош, вылезай!

Но вылезать не хотелось. Сколько дней я уже тут? Пека протянул мне вниз дружескую лопату — и я с трудом вылез по ней. А Пека спрыгнул — уже для мастерской, так сказать, работы.

— Седьмая! Наша! Красавица! — Пека любовно, как для себя, стены пообтесал, пообрубал корни. — Ну... наверное, подошли они.

— Кто?

— Да Рада обещала на нашу богатеньких подогнать.

Пока я отдыхивался на краю — он вернулся довольный.

— Отличные коты! Кстати — знаешь ты их.

Этого только не хватало!

— Ланской.

— Как — сам?

Когда он успел? Сколько мы уже тут времени?

— В смысле, мать его.

О ужас!.. А ты думал — тебя здесь радости ждут?

— В смысле, сестра ее.

— Клава?!

— Откуда ты знаешь ее?

Пека, однако, начеку. Мышь не проскочит. Пришлось скорбно промолчать.

Трудно было в контору входить. Ланская наверняка надеется, что я денно и нощно думаю, как ее героиню спасти, а я тут деньги лопатой гребу!

Всю жесткость Пека на себя взял. Гуня, конечно, нас презирал, когда Пека цену назвал... Коллеге! Единомышленнику! Высшее общество, прощай!

— Специфика производства, — Пека пояснил. К удивлению моему, они ему с благодарностью руку жали. Кладбищенский царь оказался, видимо, не так жесток.

Специфика производства проявилась еще в том, что на «ответственное захоронение» мы явились сильно выпимши. А как же иначе? Шесть «объектов» перед этим сдавали, говоря строго научным языком. Потом тут же организуют тризну. Попробуй обидь! Мы с Пекой мужественно поддерживали друг друга, когда шли... Два друга «из-под земли».

«Наверняка ведь и Инна будет!» — ужас одолевал.

Инна нас не заметила. Сделала вид. А на кого ей смотреть? Больше они с Радой мерились взглядами, мерцая бриллиантами. Для хозяйки нашей — выход в свет. «Что за неуместная роскошь?» — взгляд каждой из них говорил. Балерина не узнала меня. Или не захотела? Надо будет ее взорвать в нашем фильме! Как бы вниз не упасть! И мы стояли, как невидимки. Невидимки и есть! Мне кажется, нас тут не уважают. Гуня вроде вежливо с нами поздоровался... но на поминки не пригласил.

Потом с новыми коллегами выпили. Потом Пека пошел Инне звонить. Вернулся убитый.

— «Никто больше не умер у нас, в ваших услугах не нуждаемся!»

Вот так!

Пустят ли в общежитие? Вид такой у нас, словно нас самих только что вырыли из-под земли. Что комендантша? Признает ли? На кинематографистов мы мало похожи.

— Вас ждет приличный молодой человек.

— Не может быть! — мы радостно встрепенулись.

Ланской, во всем блеске!

— Если не трудно, уделите мне минуту...

— Могем.

— Я умею быть благодарным, — взволнованно Гуня произнес. — И не намерен оставаться в долгу за то, что вы сделали для нас с мамой. — Гуня сглотнул. — Могу предложить вам обоим работу в Министерстве экономики.

— А почему не кинематографии? — я капризно спросил.

Гуня скромно развел руками: что могу.

— Должности, конечно, не слишком высокие, но возможен рост.

Душевный мужик! Или это Инна старается, сердешная, переживает за резкость свою?

Глянул на Пеку — как?

— Нет! — прохрипел Пека. — Меня мои зэки ждут.

Гуня перевел взгляд на меня.

— И меня ждут... его зэки, — прохрипел я.

Заскрипел пол.

— Ты чего?

— Да собираюсь тут.

Я окаменел.

— Один, похоже, остался аргумент, — произнес он с тяжелым вздохом.

Зато аргумент этот всегда с собой!

— Так ночь же, — пролепетал я.

— Самое время.

Грузно ступая, ушел. На тяжкий труд. Часа три я метался... правда, не вставал... Заскрипела дверка.

— Ну что, поговорили? — пролепетал я.

— Это вы только разговаривать мастера! — усмехнулся он. Откуда, интересно, у него такая информация?

— Все! — под утро Пека произнес. — Как Кузьмин вернется — к нему пойдем!

О моей роли я, кажется, догадываюсь.

— Так ты женишься... все же?

Это «все же» я зря сказал — довольно злобно он на меня глянул.

— Я горняк!

Горняки, видимо, сразу женятся, чуть что! Жалко, что я не горняк и не имею столь твердых убеждений... упускаю шанс!

Мы долго маялись, пытались уснуть, и вдруг дверка распахнулась — и мы зажмурились от хлынувшего солнца.

— Сгинь! — скомандовала Инна, увидев меня. «Нарисовал»!

— О-хо-хо! Тошнехонько...

Мы снова валялись у цистерны с хирсой.

— Велит натурщиком стать у нее в академии! — хрипел Пека. — Голым перед студентами стоять, с х... до земли!

Ей, конечно, видней.

— Надо было министерство брать! — вырвалось у меня. — Поздно уже. Гуня обиделся.

И его можно понять. А наше место — вот тут. Вот таков наш рабочий ответ всем этим революционерам, балеринам, министрам-капиталистам!

Правда, Пека что-то сник. Еще выпил и валялся, как куль. Я схватил его за грудки:

— Я из тебя вытрясу образ!

Обиталище наше скоро на склад стеклотары стало походить. Конечно, это требовало расходов немалых.

— Колготки женские, — читал я.

— Вычеркиваем!

Читать список вожделенных товаров, переданный «ходоку в столицу» его земляками (надо понимать, вместе с деньгами) Пека поручал почему-то мне (видимо, чтобы я разделял с ним моральную ответственность).

— Телевизор цветной.

— Это оставляем пока. Пошукай что-нибудь помельче.

— Кольцо с топазом.

— Это давай! — Вынимал деньги, обернутые запиской...

Продолжали чтение на другой день. Хотя читать уже особенно было нечего — все повычеркнуто.

— ...Колготки детские.

Вычеркнули, обливаясь слезами. Все-таки Пека был человек добросовестный, вел строжайший баланс и учет: что именно пропито, какого числа. И главное — в какое время. Вот так!

— Ты поймешь, что там за люди у нас. Слова упрека не скажут! Вот увидишь. — Пека вглядывался в сияющую даль. Такой оптимистический взгляд на мир свойственен вообще начинающим алкоголикам: вот сейчас, еще один глоток, и все засияет!

— О-хо-хо!

Мы снова с ним валялись у цистерны с хирсой.

— Рада предлагает мне ее заместителем по производственной части пойти. Квартира, машина, — выдал страшную кладбищенскую тайну мой друг.

Я резко (или мне показалось, что резко) сел. Ах, вот оно что! Прощальный ужин! Прощай, наш трудовой с Пекой подвиг, неродившийся наш сценарий!

— На Пьяную Гору, стало быть, не вернешься? — самым незаинтересованным тоном осведомился я.

— Не только я вернусь на Пьяную Гору — но и ты туда поедешь. Все!

Он решительно поднялся.

Мы приблизились к сказочному домику за оградой. Рядом сиял пожарный водоем. По его поверхности, искажая гладь, сновали всяческие водомерки и уховертки.

— Ты первый заходи, — вдруг смалодушничал Пека.

— Нет уж, ты!

Рада сидела за столом, в углу висели саван, коса. Все как положено.

— Скажи, чтобы он ушел! — Она ткнула в меня острым пальцем.

— Наоборот, это я ухожу! — смело Пека произнес.

— Недоволен? Ты сколько взял с этих фраеров? Мало тебе?

— Меня это уже не колышет.

— Ах так?

Вскочила с кресла и в то же мгновение была уже в саване, с косой! Лезвие сверкнуло у Пеки над головой — еле пригнулся. Вторым ударом она разбила сервант: целила в меня, но я успел рухнуть на колени. Широко машет! Звенели стекла. Имущества не жалеет! Или казенное оно? Мысли скакали галопом, а сам я ласточкой вылетел в окно, скатился по склону, пробежал по воде, аки посуху, и вломился в кусты. Я слышал за собой треск и горячо надеялся, что это бежит мой друг.

— Темпо, темпо! — донеслось из кустов.

Пека на оставшиеся деньги вдруг шубу себе купил. Странно распорядился. Причем какую! Искусственный серый спутанный ворс. И такую же шапку. Только с отчаяния можно такое купить. «Все! — окончательно понял я, глядя на него. — В столице нам ничего не светит!»

— Ну как? — гордо поворачивался.

— Э-э-э... Ну, мне кажется... на дальних широтах больше приняты натуральные меха. Что там у вас? Соболь? Песец?

— Не угадал! В наших широтах все только в искусственном ходят.

Почему? Но позже, увы, подтвердился этот парадокс. Не предполагал я лишь одного — что и мне тот наряд придется впору!

Установочная сессия для нас, студентов-заочников, тянулась незабываемые две недели и вот кончилась — пора расставаться. Ежов, истинный мастер, учил нас не только хорошо работать, но и красиво выпивать. Для этого и провел нас на премьеру в Дом кино... но вышло криво. В процессе набирающего откровенность разговора выяснилось вдруг, что у всех все хорошо — только у нас с Пекой все плохо.

— Эту тему, про рабочий класс, и преподаватели ненавидят, и даже начальство, которое заказывает ее. Так что частично это распространяется и на вас, — разоткровенничался, слегка выпив, мастер. Чего это он расклеился так?

Выяснилось, что уже можно писать всю правду о пограничниках, разведчиках. Даже о балеринах! А вот о рабочих почему-то нельзя.

Ежов, потея, промакивал промокшим платочком лоб.

— Хватит лгать! — вскричал Гуня, откинув шелковый локон, хотя я сильно сомневаюсь, чтоб он когда-нибудь лгал.

Потом начались пьянка и гвалт, про нас уже и забыли вроде. Да не совсем.

В уборной застал я Ежова — в неловкий вроде момент... неловкость была еще и в том, что он явно хотел что-то сказать мне, но не решался. Он долго стряхивал капли, а я стоял и покорно ждал.

— Да, — наконец он решился, — ты, похоже, опять умудрился вытянуть проигрышный билет. — И, резко задвинув молнию, ушел.

А я стоял, потрясенный. Забыл даже, зачем пришел. «Проигрышный билет!» И что значит «опять»? Что он — знает мою предыдущую жизнь и видит прошлую? Да. Приговор!

Вернувшись, я сделал знак Пеке, и мы пошли. И никто из-за нашего ухода особенно не убивался! Так, несколько смешков... Раньше я скорей к насмешникам этим относился, но теперь к Пеке душою прикипел.

— Скажи... Ты сильно переживать будешь, если плюнем на все это, слюной?

— Пешки назад не ходят! — гордо Пека отвечал.

Комендантша в общежитии ревниво произнесла:

— Вас тут женщина спрашивала.

Обиженный взгляд комендантши можно понять — проволынили тут, наобещали — и не сделали ничего.

— Кого? — спросили мы хором.

— Обоих, — как-то мстительно проговорила она.

— Какая она?

— Ничего особенного. В саване, с косой. Ждала долго, но не выдержала. Сказала, что еще зайдет.

Пора в дорогу.

— Отчислены! — сладострастно Сысоева произнесла. Дождалась-таки своего часа!

— А Ежов где? — поинтересовался я.

— Сегодня рано утром улетел в Акапулько. А что вы, собственно, хотите от него? Вариант ваш не лезет ни в какие ворота — мнение единодушно. Вспомните содержание!

«Бляшки. Гнилой конец»... Да, сценарий о рабочем классе сложился нестандартный. Вышли. Пека хотя бы слово сказал!

— А ты, вообще, на хрена существуешь? Где Федор-то твой? Ты, кажется, что-то обещал ей!

— Федор тут бессилен.

Такого я уже из его уст не мог перенести. «Федор бессилен»! Это уже полный конец!

— Пошли-ка назад!

Минут семь боролись с застенчивостью, потом вошли все-таки в заветный подъезд, опять в бурную атмосферу ВГИКа окунулись. Подошли к деканату.

— Заходи.

— Прямо сейчас?

— Не бойся. Я с тобой.

Зашли. Сысоева, мне показалось, обрадованно брови взметнула.

— Мы согласны.

— На что это, интересно? — улыбнулась она.

— Вот он скажет! — Я Пеку вперед вытолкнул.

— Да! — он произнес. Небогато. Но это сыграло, видимо, решающую роль! Глаза Сысоевой заиграли.

— Мы напишем! — уточнил я.

— Как это? — поинтересовалась она. — Насколько я знаю, вы разъезжаетесь?

— Нет... — проговорил я. — Мы вместе едем!

И удивился сам.

— Ну поглядим, — улыбнулась она и вернула студенческие.

Спасение свое бурно отметили... Кому-то это обошлось в «телевизор цветной». Шли через пустырь, благоухавший полынью, пихаясь и хохоча, бутылки в наших руках сверкали! На кривом ящике за магазином сидела старушка и, сощуря свои васильковые глазки, смотрела на нас. Осуждает?

— Чего, бабушка? — мы ласково к ней подошли.

— Я б с вами пошла! — восхищенно тряся головкой, сказала она.

И это, может, и был самый счастливый миг нашей жизни.

Смело реализуя наличность, до раздела «Книги» дошли. Я уже занес свое хищное перо...

— А вот это — нет! — произнес Пека неожиданно твердо.

У него свой вариант душеспасения был: книги покупать!

Пачка денег в газете с надписью «Книги» нетронутой была. Видно, книги он лучшей индульгенцией считал. Брал только серьезные — Библию, Монтескье. Уважал книгу уходящей эпохи, про трудовые подвиги, какую-нибудь серьезную профессию, с мрачным просветлением в конце. Сгружал их в нашу каморку — и снова шел. Как понял я — он почти уже морально очистился через это дело, смело смотрел.

— Где мне вот только деньги достать, с тобою лететь? — вырвалось у меня.

— А зачем? — вдруг произнес он.

Такого цинизма не ожидал от него!

— Мы же сценарий обещали!

— Ну и что? Напишем мы твой сценарий!

Уже только «мой»?

— Где?! — воскликнул я.

— А у тебя!

Такого я, честно, не ожидал. Как-то я с надеждой больше в другую сторону смотрел — на восток.

— А то все «ко мне, ко мне»! — злобно произнес Пека. Прям уж, заездились к нему! — Нарисуем! — бодро он произнес.

Нахально, честно говоря, с его стороны! Ну, а с моей стороны было не нахально? Домой вернуться, может, и хорошо... Но с таким подарком! Вся моя жизнь перевернется... что, может, и к лучшему?

— Давай...

— А ты боялся! — бодро Пека произнес...

Бояться я, честно говоря, еще продолжал. И как жизнь показала — не напрасно.

— Осторожней! — Пека орал.

Три носильщика катили за нами тележки... Книжный магазин!

— Все ваши? — удивился проводник. — А с виду не скажешь.

Тесное купе... от книг особенно тесное.

— Прямо как под землей в кабинетике у меня. — Пека умилился, оглядывая купе. — И освещение тусклое такое же.

Когда ж мы увидим наконец подлинный его кабинетик? Едем с ним сейчас в аккурат в обратную сторону!

С визгом колец я сдвинул занавеску. Открылась платформа.

— Вдруг откуда ни возьмись... — произнес Пека, вдруг заморгав.

Приглядываясь, мимо окна шли два наших героя, два лауреата — Кузьмин и Ежов!

— Ты позвонил? — пробормотал Пека, смахнув слезу.

Глава 2 ЛЕБЕДЬ НА БОЛОТЕ

Мы вышли с Московского вокзала на Лиговку — длинную унылую улицу, ведущую от центра к окраинам. Милости просим! Сели в раздолбанный дребезжащий трамвай. Сначала тянулись старые обшарпанные дома — петербургские трущобы. Потом пошли пустыри, бетонные стены заводов, кладбища. Красота. Вот куда у нас ссылают талантливых писателей! Свое переселение из центра в пустынное Купчино (капремонт старого дома — тогда это называлось так) я воспринимал именно как ссылку. Что можно было создать на этом пустыре, среди одинаковых безликих домов, неказистых людей, которых согнали сюда? Рабочий класс? Пусть Пека любуется — раз он того хотел! Терзающий душу скрип трамвая на повороте... С таким зловещим настроением я принимал гостя. Мутная река Волковка, берег кладбища, кирпичная детская больница, Старообрядческий мост. Вряд ли даже Пека здесь разгуляется! Бетонные стены по обе стороны рельсов, перемежаемые иногда пейзажами автобаз с радужными бензиновыми разливами по земле или километрами пыльных стеклянных заводских корпусов, которые лишь отравляли воздух, производя непонятно что (в магазинах-то пусто). Однако Пеку все это почему-то вдохновляло, за всей этой неприглядностью он видел какой-то глубокий смысл.

— В Питере третий раз и впервые что-то толковое вижу!

Что же, интересно, он тут раньше видал? Специально, видимо, загнали меня сюда, чтоб я его мог порадовать.

Трубу с особо вонючим оранжевым дымом он встретил радостным возгласом:

— Так вот это где!

Думал его наказать за наглость, а выходит — на праздник его везу!

Места эти я горделиво считал своей ссылкой, выданной мне, очевидно, авансом за будущие гражданские подвиги... Но гордость на тех пустынных просторах быстро выветрилась из меня: некому было ни меня наказывать, ни одобрять. Увольнение с прежней работы совпало с переездом сюда. Я оказался в пустоте! Аборигены не в счет. Однако в скором времени я почти не отличался от них — в грязных ботинках ходил, не завязывая шнурки (зачем?), брился раз в неделю, и то спустя рукава. Во время одной из таких расхлябанных прогулок порыв ветра прилепил мне на грудь газету. Я отлепил ее, но все же глянул — чего это она вдруг кинулась на меня? В углу листа было объявление о наборе во ВГИК, на сценарное отделение, и я понял, что мне дается последний шанс.

И вот я снова отброшен сюда! Правда, уже с Пекой. Но есть ли толк? Что-то изменилось? Да. В лучшую ли сторону? Большой вопрос.

Мы вошли в мою унылую конуру окнами на пустырь.

— Ну, у тебя клевая хата! — Пека произнес.

Конечно, по сравнению с нашей клетушкой под лестницей во ВГИКе... может быть. Но слышать это было все же приятно. Я глядел в пустынные дали. Может, при Пеке это все оживет?

Ожило! Но как! Сначала он бодро решил продовольственную проблему (о которой, кстати, неустанно говорили с трибун, но решить не могли). А Пека решил. Но, повторяю, как?

— Да у тебя тут рай! — бодро произнес он, вернувшись с разведки.

Для меня там был конец света. Что туда ходить? Море рельсов. Невнятные гулкие голоса с башни: «Тридцать шестой, тридцать шестой-бис на запасной путь!» Что мне ходить туда? Я же не тридцать шестой и на запасной путь идти не намерен. Что мне там светит, кроме, может быть, синяков? Пека в железное это море как рыба нырнул! И все! С плавниками. Несколько суток не было его. Думал уже, что утратил партнера. И вдруг явился на третий день, благоухая различными запахами. Я жадно внюхивался в них. Сложная гамма. Перегар далеко не первое место занимал. Что-то другое шло, чего я вдыхал то ли в детстве, то ли в другой жизни, но нынче забыл. Понырял Пека неплохо. Только где? Душила зависть... хотя сам бы я навряд ли хотел оказаться там.

— Есть хочешь, наверно? Но извини, угостить нечем, — горестно произнес я.

— Да ты на золотом месте живешь! Железнодорожные склады кругом.

За ржавым болотом с кочками действительно дыбились из земли какие-то выпуклости. Я думал — блиндажи. Где-то тут рубеж проходил... Оказалось — ушедшую историю лучше знал, чем настоящую. Хотя и ушедшую не очень. Никакие это не блиндажи. Продовольственные склады — два года всего построенные!

И он пошел.

— Ну, чего хочешь? — барственно спрашивал.

— Муки, может? — размечталась молодая моя жена.

— Сделаем!

В шесть часов утра — резкий звонок в дверь. Стоял белый человек. В смысле — в муке. Сзади, как горб, мешок. Сбросил в прихожей, подняв белое облако, и когда осело оно — гостя уже не было.

— Денег теперь не берут? — Этот язвительный вопрос (завидуя!) задал я Пеке.

— Есть вещи поважней денег! — Пека сказал. В принципе я согласен был с ним... Но я имел в виду духовные ценности, а он что?

— Человеческие отношения — вот что!

Да, с этим у меня всегда были перебои.

— Спасибо, замечательная мука! — Жена так буквально в него влюбилась. — Как сюда переехали — не ели блинцов.

— Клещи, надеюсь, не пугают тебя? — вскользь поинтересовался Пека после блинцов.

— Какие клещи?

— Мучные. Еще полторы тонны надо реализовать.

Реализм. Наконец-то! Но с клещами я сродниться не мог.

— О, лебедь на болоте, — проговорил кто-то от пивного ларька, когда я брезгливо проходил мимо... Надеюсь, не Пека? Уточнять — значит, драться... а драться с этой шоблой я не хотел.

В магазинах полная пустота. И умные головы придумали свои варианты снабжения. И Пека у них — свой. А где он не свой? А где я свой? Мучительные эти проблемы не давали спать. Пек сколько угодно может быть! Товар массовый. И они всегда друг друга поймут. А я? Был когда-то красивый центр города, друзья-гении. Где они? Что-то они не очень горюют, что я исчез — никаких оттуда приветов. А здесь? В болоте я утопал! Или что-то, наоборот, выигрывал?

— Может, мне с тобой пойти? — мужественно предложил я Пеке наутро. Куда мой герой — туда и я!

— Ну, поговорю там с людьми, — не очень многообещающе произнес Пека.

Явился с сеткой капусты.

— Состав ликвидировали, — кратко пояснил.

— В каком смысле? — пробормотал я.

— В комиссии работал! — строго произнес Пека. Растет человек!

«Сколько там, на кухне, народу?» — По вечерам я ревниво вслушивался, но выйти не мог: для них я никто!

«Ну чистый Пьяногорск!» — думал я. Что сделали с моей благородной ссылкой? И все это — мой друг! Да, таких друзей... надо бы в музей. Но в музей скорее он меня сдаст.

— Серж заходил! — радостно встречала жена Пеку. Меня она никогда так не встречала. Кстати, не помнил я посетителей, которые могли бы именоваться так элегантно.

— Какой Серж? Большой? — морщил Пека свой натруженный лоб.

Их еще, оказывается, целых два!

— Большой! — радостно подтверждала жена.

— Что же он меня не дождался?! — восклицал Пека. — Как он?

— Не расстраивайся. Обычная пьянь. — Должен же был и я подать свой голос.

Пека и жена изумленно глядели на меня.

— Серж — пьянь? Да ты соображаешь, что говоришь? — наконец произнес Пека. — Да он уже год в рот не берет!

Ну извините. На год ошибся. Нюансы пока не изучил.

— Да он вообще тут не знает никого. — Жена махнула на меня своей маленькой ручкой.

Полное предательство, на моей собственной территории!

— Живет тут, как лебедь на болоте: испачкаться боится, — добавил и он.

Спелись на моей почве!

— Нашел бак-фанеру дешевую! — Пека с грохотом заносил стройматериал. — У нас она втрое стоит, — пояснял понимающему человеку — моей жене!

— И что? На ней, что ли, полетим? — поинтересовался я.

— Куда?

Так. Уже «куда»? Навечно мы здесь, что ли, поселились? Слово «полетим» он принял как-то неодобрительно. Видимо, жизнь тут, где баснословно дешево стоит бак-фанера, вполне устраивала его. Кроме того, у него были и другие неоспоримые признаки, доказывающие, что здесь — рай. В резерве у меня была главная фраза: «Ведь мы с тобой сценарий о рабочем классе обещали писать». Но я берег ее на последнее. Боялся, что он отпарирует ее уже привычно: «А тут что — не рабочий класс?»

На большом экране эти герои представлялись с трудом.

...Ночью вдруг Пека меня тряс.

— Вставай! — жарко прошептал.

— Зачем? — так же шепотом спросил я.

— Тебя, — показал в темное окно, — за сараем коровья нога ждет!

Фильм ужасов!

— ...Вагон золота откатили! — за завтраком бодро сообщал Пека моей жене, и эта дура радостно всплескивала руками.

— Ну, как-то это... неблагородно, — пробормотал я. С бляшками было благороднее.

— А не платить людям зарплату по десять месяцев — благородно?! — Пека надо мной как коршун воспарил! Буквально — народный защитник Стенька Разин. Но тот, мне помнится, плохо кончил. Так же, как и сподвижники его. А вот я... Быть арестованным со странной формулировкой «за связь с народом»?

— Я пошел... по делу, — сообщил я.

— Ну наконец-то! — Пека сыронизировал.

В чем раскается!

«Ленфильм» в те годы был одним из самых привлекательных в городе мест. Пока шел коридорами, видел на стенах кадры лучших наших фильмов, созданных здесь: «Юность Максима», «Чапаев», «Петр Первый»! А вот и буфет. Какие лица, разговоры! Что за мысли витают в седых локонах трубочного дыма, пронзенного солнцем! В безликой мути застоя, когда зачем-то закрыли все наши лучшие заведения, буфет «Ленфильма» блистал. Жизнь осталась лишь здесь. И я вовремя это понял, притулился тут. Отнюдь не все эти красавцы и красавицы, разглагольствующие за бутылкой «сухаго», были режиссеры и сценаристы, хотя были и они. Главное, тут сохранялся культурный слой, что-то отсеивалось ветром, что-то откладывалось навеки. Где тут мои верные кунаки, соратники дум и планов дерзновенных? Вот же они! Из-за столика в дальнем углу, тонущего в дыму и уставленного бутылками, вдохновенно махали... Но достаточно я посидел среди болтунов. Теперь я вгиковец, профессионал!

«Фас!» — скомандовал я сам себе. В кафе заглянул Александр Самойлович Журавский — седая грива, замшевый пиджак. Либеральный заместитель страшного главного редактора — такие расклады практиковались тогда во многих учреждениях культуры. Главный редактор, обкомовский крепыш, бушевал, рубил с плеча. «Что возьмешь с бывшего кавалериста?» — с усталой мудрой улыбкой говорил Самойлыч. Он был наш! И делал что мог. В основном, ясное дело, соболезновал. Благоволил и ко мне, хотя я ничего еще толком не создал, но он, видимо, чувствовал потенциал... и если в кафе не было никого из мэтров, подсаживался ко мне, и мы проникновенно беседовали с ним о Кафке или Прусте. Пруст — вот настоящая его была страсть! «Жали руки до хруста и дарили им Пруста» — как написал я в одном из сочинений тех лет. Беседа со столь понимающим человеком была, однако, как правило, недолга.

— Ну что ж, мне пора к моим баранам, — с грустью говорил он, глянув на часы. Баранами (все понимали эту тонкую аллегорию) величал он главного редактора, да и директора заодно (прежде тот цирком командовал). В те годы считалось, что интеллигенция — прослойка, и Журавский этот тезис наглядно осуществлял.

И сейчас он, пытливо щурясь под большими роговыми очками, озирал зал. Мэтров в этот ранний час в кафе не было — и, широко улыбаясь, он направился ко мне. Опрометчиво. Теперь он так просто от меня не уйдет. Теперь я сам баран.

Выслушав мое бурное объяснение, Журавский тяжко вздохнул: пришел в кафе расслабиться, отдохнуть от тех ужасов, что ждали его в кабинете, — и напоролся. И на кого! «И ты, Брут!» — говорил его усталый интеллигентный взгляд.

— Но вы, наверное, знаете, — с горькой иронией произнес он, — что в настоящий момент по рабочей теме меня интересует (в слове «интересует» горечь насмешки сгустилась особенно) лишь одно: «семь в пять» — семилетка в пять лет.

— Нарисуем! — бодро произнес я.

— Тогда идем, — обреченно вздохнул Самойлыч.

В прихожей меня встретила грустная жена.

— Я сегодня в Петергофе была. Может, возьмем Настю от бабки? Плачет, грустит...

— Чуть позже, — бодро сообщил я. Вошел. О, гость на диване развалился.

— Летим к тебе!

— На какие шиши?

— Утвердили заявку.

Теперь мы на его территории будем воевать.

— Ну хорошо, — вздохнул Пека. Видно, с таким сказочным местом не хотелось расставаться. — Может, правда пора.

Не может, а точно!

— А то я тут уже Раду видал. — Пека вздохнул.

— Раду? Как? Откуда?

— Да под окнами тут уже ходила. В саване, с косой.

Белая горячка? Или реальность? Тогда действительно — пора!

— Ну, с Пекой я тебя отпускаю! — радостно воскликнула моя безумная жена.

В Пьяногорск мы летели через Москву, но Пека сначала отказывался «душу рвать» — в смысле, посещать свою бывшую невесту. Я настоял.

— Ну и куда вы претесь? — сурово встретила нас Инна. — Я поговорю с папой, и вы отлично сможете работать над сценарием здесь. Материалом он вас завалит. Да и я по его просьбе писала историю рудников Пьяногорска — вышла брошюра. Вот она.

— Если так любишь свою специальность, — повернулась наконец и к Пеке, — Гуня в министерство возьмет тебя.

А меня?

— Ежов ходит к нам. Пристроит ваш сценарий. Уверена, ты напишешь и тут! — полыхнула взглядом в меня.

Да-а, сильный довод... И главное — так бы и было оно!

— Ну что? — вышел из кабинета радостный Кузьмин, влюбленно глядя на Пеку. — Собрался в полет? Разговор есть.

Они уединились за дверью.

— Опять сошлет дурака! — произнесла Инна. Вышел Пека, неожиданно мрачный. Видно, вместо насосов и шнеков что-то другое получил.

— Опять тут плясать заставляют!

— Ну что, не летим? — обрадовался я.

— Не-мед-ленно! — процедил он и двинул к калитке.

— Я, кстати, жду ребенка, — вскользь Инна произнесла, когда он удалился.

— ...От кого?! — Я оцепенел.

Инна ушла в дом.

Предотлетная московская пьянка как-то мрачно прошла. Может, Пека молчал о том же, о чем и я? После подключились «местные» (Пека везде их находит), и я, смело с ними общаясь, получил в глаз.

Самолет, весь дребезжа, оторвался — и стало тихо. Лебедь взлетел!

Глава 3 ПОДЗЕМНЫЙ ЧКАЛОВ

Черные пространства далеко внизу под крылом, зловещие факелы у бездны на дне кидают подвижные тени, какие-то блестящие кляксы (озера?) — и вновь часы тьмы. Я с ужасом вглядывался в нее, припав к иллюминатору — хоть что-то наконец появится там? «Почему, почему, — тревожные мысли, — они живут тут, в этой тьме, когда на земле сияют, как алмазы, Москва и Петербург?! Да потому они и живут тут, чтобы ты мог жить там!» Ответ неприятный.

И вдруг в бездонной тьме, сначала еле угадываясь, стал проступать темно-лиловый желвак, постепенно становясь лилово-багровым, как мой синяк под глазом. Я захохотал. Потом «желвак» прорвался — и брызнул желтым. Стюардесса красивым, хоть и дрожащим голосом произнесла:

— Самолет входит в зону турбулентности...

Красивое слово!

— Пристегните ремни.

Не обманула стюардесса — трясло так, что клацали зубы!

— Тур-бу-лентность не за-казывали, — проклацал я.

Пека злобно глянул на меня. Видимо, уже начал переживать за свою малую родину. Неужто она распространяется и на небеса? Мы летели уже над его территорией, и теперь он каждое замечание как оскорбление принимал.

Снижались. Коричневые сморщенные холмы, такие же сморщенные — от ветра? — извилистые серпантины воды. Серебристые «консервные банки» нефтехранилищ стремительно увеличивались...

Запрыгали! Приземлились! Тишина. Откинулись обессиленно. Да-а.

Первыми в самолет гостеприимно вошли пограничники с собакой, выпускали, проверяя командировки и паспорта. Мол, «ласково просимо», но враг не пройдет!

«Почему аэропорт такой маленький?» Этого я, естественно, вслух не сказал. Счастье душило! К схеме местных рейсов подошел. Жадно вдыхал названия — Чиринда, Кутуй, Учами, Байкит, Уяр, Чуня, Муграй, Верхнеибанск, Большая Мурга! Вдохновлял также и список изделий, запрещенных к проносу на борт: «Спички взрывника, петарды железнодорожные, фурфуроловая кислота». Вот какая тут жизнь! Будем прирастать Сибирью и фурфуроловой кислотой!

Через поле прошли к вислоухому вертолету, вскарабкались по гремучей лесенке внутрь. Вопрос «куда летим?» не прозвучал, естественно. Видимо, куда надо летим. И бензином пахнет как надо? А уж трясет так, что прежней турбулентности не чета!

Под нами изгибался дугой бурый берег, и чуть светлее, но тоже бурый, залив, и такого же цвета баржи у берегов. Светло... но как-то тускло.

Баржи у берега приближались. Но сели, к счастью, не на них. Стадо вертолетов. За ними — большое здание. Шикарное для здешних пустынных мест.

— Ты не тут живешь? — я попробовал голос. Глухо звучал — уши заложены.

— Это больница, — гулко глотая слюни, Пека пояснил. Тоже полетом подавлен был — пока не разговорился. — Может, тебе надо туда? — кивнул уже нагло.

В больницу я бы, вообще-то, прилег!

Домов величаво мало. Шли в серой мгле. Утро? Вечер? То ихний день.

Пятиэтажки у сопок разбросаны... У нас в Купчине хоть улицы есть. Яркий свет ослепил лишь в его комнате, в блочном доме... таком же, кстати, как мой. «Далеко уехали!»

— Вот хоромы мои, — не без самодовольства обвел рукой комнату. Кроме него, похоже, хоромы эти считали своими еще трое — всего коек четыре. Понял немой вопрос. — Все в отпуске еще. Не волнуйся.

За меня или за них? На время их отпуска меня запустил? А Инна — сколько бы тут продержалась? Да-а-а...

— И это все, что тут есть? — вырвалось у меня.

— Ну почему? Там, наверху, семейное общежитие.

Не тщеславным ли намерением переселиться туда и вызвано его сватовство?

— Ложись вот сюда. Смело, — не совсем уверенно указал он.

Насчет смелости не понравилось мне. И тут смелость понадобится? Известно, чем она заканчивается, — потрогал глаз.

— Журов, механик морпорта, — обозначил он койку. Видимо, наименее опасен. — У нас тут сейчас так. Утро, вечер не различаются... — добавил он.

То есть ужин так же отсутствует, как и завтрак. Я шумно сглотнул слюну — и уши откупорились: даже шорохи слыхать.

— Все. Давай рассказывай!

— Так час ночи.

— А не дня?

— ...Так разницы нет.

— Тогда давай.

— ...Там, за сопками, долина... Россию даже напоминает — единственное такое место. Даже деревья растут. Почему, непонятно. Потому даже рубленые избы стоят. Село Троицкое... Как раз на Троицу казаки доскакали сюда.

«Да-а...» — Я глядел на унылый пейзаж. Возможно, казаки погорячились.

— Нет, ну тут-то, на Пьяной Горе, так ничего и не было никогда, — «успокоил» Пека.

Похоже, и не будет. Только эти дома.

— Главное — гора. Говорил уже — замечать стали, что от Пьяной голова кругом идет. Поэтому так и назвали ее. Сперва думали: шаманство. Шаманов тут полно. После ученые выяснили — разлом земной коры: вся магма из центра земли прорвалась, со всем содержимым. Ну, уран. Золото. Железо. Алмазы. Богатства, в общем, хоть ж..й ешь!

Это вычеркиваем.

— Но первый дед мой начал копать...

В Москве он, правда, другую версию предлагал: своими ногтями дорыл! Но всякий сценарий всегда имеет три варианта — это нормально.

— Но и счас работа продолжается? — я бодро сказал. Не оборвать бы ниточку.

— А куда, на хер, денешься? Роем. Пьяницу от вина не отучишь! Сперва выстроили тут «Шанхай».

— Здесь?

— Ну, всякие хижины самодельные. Из жести, фанеры. В нашем климате — самое то! На дверь набивали рваные ватники, галоши — как-то утеплить. Надо было в секунду проскользнуть: дверь откроешь — оттуда пар. И ругань. И что-нибудь тяжелое летит в тебя: «Не студи, сволочь!» Жили за занавеской. И тут же детей делали — и не столько, сколько сейчас. Потом бараки подняли.

— Вижу.

— Ну, в детстве моем в бараках исключительно интеллигенция жила. Как лагерь ликвидировали — руководящий состав вселили. Начальник шахты, главный инженер. Их сын был мой кореш — так я туда к ним на цыпочках входил.

— Чей сын? — Я устало отложил перо. Не успевал за потоком информации.

— А... Главный инженер женщина была. Из дворян. Чисто, красиво, помню, у них.

Это в бараке-то?

— Ну, а потом пошли эти уебища, хрущевки. Что здесь, что в Сочи — один проект. Как-то не учитывалось, что климат здесь несколько другой. Неохотно переезжали. Да и привыкли все же жить на земле. Так что первое время в ванной свиней держали, кур. Окна не открывали, естественно. Так что аромат соответствующий был! Тем более ни ванна, ни туалет не работали — канализацию поверху не проведешь, а мерзлоту долбить трудно. Тоже недоучли. Так что делали туалет во дворе, на двадцать дырок. Мерзлоту только ртуть прожигает — выносили с работы. Вечером сидят все рядами, обсуждают политику, производство — где еще? Простые называли это «очковая змея», а интеллигенты «ветер-клозет». За зиму такие монбланы вырастали! Летом таяли. На самосвалах их вывозили. Так что запах себе представь! Но в кино вроде запах не передается? — озаботился он.

Ну, пока мы создадим этот фильм — научатся... Удивительно, сколько сведений, которые сценарию на хрен не нужны!

— А родители через все это прошли. И я захватил. Шутка была: квартира со всеми удобствами, но удобства во дворе. А чукчи наоборот — жили рядом в чумах, а квартиры использовали как сортир. Так протекало наше счастливое детство. И ничего! Нормально казалось. Никакого уныния. Набегаешься — довольный приходишь. Теперь-то лафа! Провели канализацию, отопление.

Так что запах, возможно, в фильме и не понадобится.

— Вон трубы стоят — серебристые, на опорах. Тут только так. Иначе летом, когда мерзлота поплывет, перекорежит их... А в бараках потом только освобожденные уже жили — спокойно, сдержанно. Здесь нарываться им ни к чему. Одеты все были хорошо. Ждали навигации — и с ней исчезали, хотя разрешения на ЦРС, центральные районы Союза, не было ни у кого. Разбирались между собой тихо: каждой весной пять-шесть «подснежников» находили со следами насильственной смерти. Снабжение отличное! Компоты китайские «Великая стена». Кофе из Индии «Бон-бон». Картофель из Голландии, в таких красных сетках, красивых. Лишь дай металл! Умыться не хочешь?

Сколько уже здесь — и впервые такая свежая мысль.

— С чего бы это?

— Так утро уже.

По пейзажу не скажешь. Довел до сортира — к счастью, не во дворе, всего лишь в конце коридора. Тут же телефон висит. Не верится, что дозвониться отсюда можно, с края земли!.. Умываться-то я не шибко люблю... тем более — в трудных условиях. После меня Пека пошел. Долго фыркал, сопел с какими-то длинными паузами. Я даже встревожился — что там с ним?

Вернулся, вафельное полотенце к лицу прижав, с красными пятнами.

— Ты чего?

— Нормалек, — глухо через полотенце произнес.

— Кровь из носа?

— Вдруг из горла пошла... Давно не было.

Съездил, называется, в отпуск!

— С овощами тут перебои... были. Так цинга пошла, — глухо из-под полотенца пояснил. — Ну, витаминов нет. Зубы в кармане носил. Сам еле ползал. Мне говорят: «У чукчей копальки поешь. Единственное спасение»... Не каждому это понравится. Дохлую нерпу рубят, в землю закапывают, бродит там, в смысле — разлагается. Вроде силоса. Ну, выкапывают ее через определенное время и едят...

Вот это, по-моему, зря.

— Причем как! — Пека, заметив мое уныние, пытался сюжет как-то приукрасить. — Зубов у большинства из них нет, так они губами зажимают кусок и режут острейшим ножом — так близко, кажется — губы режут и едят! Потому, может, и прозвали их самоедами.

Пека тоже отчасти самоед.

— При этом урчат от наслаждения. Глазки в блаженстве щурят, потом поглаживают по животу: «Скусна!»

Да, я, кажется, понимаю, почему Инна не рвется сюда.

— Ну, отбил цингу. Зато печень посадил навсегда. Черви теперь в ней.

Завидный жених.

— Кровь не чистит совсем. А организм эту кровь отторгает... — полотенце показал. — Вроде лечился, — не совсем уверенно произнес. — И вот опять!.. Есть, кстати, хочешь?

Почему — кстати? Хотелось бы без излишней экзотики обойтись.

— Да нет, сейчас все нормально у нас... — не совсем уверенно произнес. — Где уран — сверхснабжение! Последние, правда, годы хуже.

Хуже чего?

Спустились. Долго шли вдоль бетонного забора. Богатый пейзаж.

— Наша «великая стена»! Забор комбината. Чукчи любят тут отдыхать после магазина. Сейчас почему-то нет никого.

— Может, закрыто?

Ускорили шаг.

В таком же блочном дворце на первом этаже — магазин. Ассортимент побогаче, чем у нас. Имело смысл лететь. Кофе растворимый! Ананасы в огромном количестве. Видно, местные не уважают их.

— Вон спирт, — Пека холодно показал.

Но больше всего меня поразило молоко — уже разлито в трехлитровые банки, длинные ряды!

— Пей! — Пека пресек мои вопросы.

— Не хочу.

— Пей! Надо.

Ну, если надо. Банку опорожнил.

— Уф!

Вот уж не предполагал, что молоком буду тут упиваться. Другое предполагал. Но жизнь, как всегда, непредсказуема.

— Еще пей!

Понял уже, что дело не просто. Через край выхлебал. Утерся.

— Еще можешь?

Какое странное местное гостеприимство.

— Надо?

— Надо. Минимум три!

Потом, надеюсь, объяснит? Ехать в столь экзотическую даль, дабы почувствовать себя настоящим мужчиной, — и питаться исключительно молоком, как младенцу!.. Выпил еще, правда, не до конца.

— Ну хорошо! — Пека проговорил.

Кому как!

— Такой у нас, понимаешь, порядок. А меньше трех — не было смысла и ходить.

— Молока?

— Да нет, спирта!

— А при чем тут спирт?

— А! — Пека махнул на меня презрительно рукой. Видимо, использовал как млекопитающее и потерял ко мне всякий интерес. Протянул деньги, и продавщица-красавица три бутылки спирта ему дала. Вот так! Кому что! Шли вразнобой, живот мой болтался, как колокол. Я бы тут у забора и прилег.

— Такой, понимаешь, порядок у нас, — снизошел наконец с объяснением Пека. — Еще когда Кузьмин у нас первым был...

Опять он.

— Сразу, как назначили, решил Кремль поразить. Так карьеру и делал. «Заполярное молоко»! На всю страну прогремел. Тут на теплых источниках построил коровник. Траву, правда, сперва серпом по кочкам приходилось срезать. Потом научились выращивать. Залил всех молоком! Обычную-то работу кто оценит? А он на этой славе в Москву взлетел. А молоко оставил.

Столь заботливой заботы партии раньше не ощущал.

— А кто-нибудь кроме меня тут пьет его?

— Ну, дети, само собой. А остальной народ к молоку тут как-то не привыкши. Тогда Кузьмин что учудил? Издал приказ: к каждой бутылке спирта принудительно продавать три литра молока. Без этого — нет! Ну, хлебнешь?

У забора уже валялась «первая ласточка». Я бы тоже прилег.

— Нельзя им, — с болью Пека произнес. — Организм их не расщепляет спирт. А наш расщепляет.

— Хорошо.

Часа три с ним уверенно расщепляли, потом вдруг новое поступило предложение.

— Хочешь, конец света тебе покажу?

— Уже?

— А чего ждать?

— Тоже верно.

После изматывающего перелета, после бесконечного «дня», который длится уже часов сорок, — чего еще пожелать?

— А не поздно... в смысле, по времени?

— Тут это все равно.

Тоже верно. К концу света не опоздаешь.

Сели в его «москвич» цвета серой белой ночи, что царила вокруг.

— А ГАИ? — пошатываясь, пробормотал я.

— Тут дороги у нас — максимум тридцать километров. Так что ГАИ — излишняя роскошь для нас.

Затряслись.

— Вся дорога такая? — клацая зубами, спросил.

— Да БелАЗы раздолбали!

К концу света, наверное, такая дорога и должна быть.

По бокам то и дело уходили вниз гигантские воронки, как лунные кратеры.

— Карьеры! Кто работает тут — называем «карьеристы».

Там, возле дна, машинки казались крохотными, а здесь, сделавшись огромными, шли на нас, как циклопы (кабинка смещена влево, как единственный глаз).

— Сила! — воскликнул я.

— А! В половину кузова идут! — прокричал Пека — ...Разбитой социализм!

Проехали. Встали, в полной тишине.

— Вот. Тут у нас арктическая тундра сменяется высокоарктической.

Торжественно помолчали. Там-сям торчали кверху черные «пальцы» — кекуры, выбросы лавы. Могучий пейзаж!

Проехали еще. Резко остановились. Крики птиц.

— Все?

— Дальше хочешь? Только вниз! Пятьсот метров всего.

Из машины я на карачках, осторожно вылезал — как бы не сверзиться. Пека щегольски встал над самым обрывом. Чуть ниже в серо-жемчужный океан уходили два длинных мыса — слева и справа от нас.

— Руки, — пробормотал я.

— Ноги! — Пека уточнил: — Ноги называются — Левая и Правая Нога.

Голоса наши на просторе, не отражаясь ни от чего, звучали тихо.

Между протяжными вздохами моря доносился птичий гвалт со скал, не видимых нами.

— Ну, пошли? — я шагнул в сторону правого мыса.

— Стоп. Сперва подумай чуть-чуть.

— О чем?! — азартно произнес я.

— Однажды, по дури тоже...

— Спасибо тебе.

— ...Пошел так — еле вернулся. Туман налетел — у нас это быстро, все ледяной кромкой покрылось. Соскользнешь — и туда! На карачках возвращался.

— Бр-р... А что это за скелеты там? — На спуске мыса к морю белели огромные костяки.

— Китовые челюсти. Чукчи-морзверобои жили. Большого кита за двадцать минут раздевали — оставался только скелет. Челюсти — как каркас для чума. Шкурой покроют — и живи!

Бр-р-р!

— ...Ну и как шла добыча здесь?

— Нормально. Нерпа всегда тут, моржи на несколько месяцев уходят, потом возвращаются. Потом киты. Настоящий морохотник на любого зверя кидается не колеблясь!

Глядя на челюсть, можно себе представить размер кита! И отвагу охотника!

— Вот тут, — он с грустью узкий галечный пляж указал, — была забойная площадка котиков. Загоняли сюда — и били!

— А где ж все теперь?

Пека молчал. Океан равнодушно шумел... Там же, видимо, где все, что было, и где скоро будем все мы... Величие картины настраивало на возвышенный трагический лад.

Пошел снежок, занося все пухом. Это июль!

— А там что за пепелище? — указал я на Левую Ногу.

— То РЛС, радиолокационная станция была, — за океаном следила, за ракетами, которые мог кинуть на нас коварный враг. Сгорела в прошлом году.

— Враги?

— Какие, на хер, враги? Комиссия из Москвы. Контролировать приехали. Ну и сожгли.

— Странный способ контроля.

— Какой есть... Устроили им тут охоту на белого канадского гуся, прилетает аж из Канады гнездиться и яйца высиживает на голой скале — сидит зачастую всего на одном яйце. Подвиг совершает. И тут с моря приходит снежный заряд, заносит их, только шеи торчат, но пост свой не покидают. Ну, белый песец этим пользуется — бежит и на ходу им шеи стрижет — рядами просто. Про запас!

— Зверь хоть на пропитание себе берет — иначе ему не выжить. — Я пытался привнести хоть что-то светлое в этот сюжет. В этом царстве диких скал, похожих на ад, я пытался навести хоть какую моральную гармонию. Иначе как же писать? Да и жить, между прочим...

Пека, однако, отмел последние мои надежды.

— Не надо песен! Зверь и есть зверь. Гляжу тут — бежит прямо по улице, и сразу четыре хвоста леммингов, мышей полярных, торчат из пасти и дрыгаются еще. Зло взяло. «А не подавишься?» — говорю я ему. Так он что делает? Останавливается и смотрит злобно на меня. Не боится! Знает, что шкура линяет, бить сейчас никто не будет его. И лает на меня, да так, что мыши из пасти вылетели — один даже живой, пополз! Так злобно лаял, что еще двух леммингов, полупереваренных, срыгнул. Мог бы — загрыз меня!

Мрачное кино.

— Да только люди хуже зверей! — Вот, оказывается, Пека куда клонил. — Спустили им мотобот — с моря лупили прямо по гнездовьям и вылавливали гусей убитых прямо в воде. Но большая часть, конечно, в скалах застряла, не достать. А тем по х..! Ну и Бог наказал. Сначала дристали все! — Пека захохотал. — Клозет отдельно у них, мы в бинокль наблюдали с поселка, как бегали они, на ходу брюки с лампасами скатывая. Потом уснули — и полыхнуло! Лампас, конечно, после этого лишились. Но бдительность проявили задним числом: этот поселок зверобоев, мыс Правая Нога, прихлопнули. Мол, как же он тут теперь без присмотра будет стоять? А вдруг зверобои шкурки в Америку повезут продавать? Это ни-ни! Лучше выселить на хер! Нашим что доход, что расход — без разницы. А что американец тут теперь свободно летает — плевать, главное — своих прижать, чтобы кости трещали. Хуже зверей!

Теперь Пека, кажется, был удовлетворен.

— Я на острове Врангеля был — там американцы провокации устраивали: вираж закладывают над нашим аэродромом и, пока ракетчики-перехватчики взведут агрегаты свои — бжжжик! — улетают. Теперь летай сюда кто хочешь — никакого контроля! Но бдительность, б.., проявили все же — зверобоев выселили, а что морзверя больше не добываем — пустяк! Главное — идеологию соблюсти.

— И где же... теперь?

— ...Зверобои? В домах нынче живут. Шапочки шьют. И пьют по-черному, начиная с детей.

Скалы скрывались в тумане... И концу света приходит конец! Чайки, рыдая, кружили над пепелищем.

— Алкоголички. В цистернах тут спирт был.

Да, разумно хозяйствуем!

Уже ехали обратно, но Пека ужасы продолжал: всемирное потепление идет, прибрежные льды тают, у берега льда нет, моржу со льдом приходится далеко уходить, на большую глубину, там они до рыб не доныривают, с голоду дохнут. А белые медведи, наоборот, в парадных ночуют, пожирают людей...

В том числе, видимо, и рабочий класс!

— Все, р-работать! — жахнул я по столу, только вошли.

— Ну что? — произнес он зловеще. — В реальность тебя, что ли, окунуть?

— ...Давай, — смело пискнул я.

— Ну, пиши! — зловеще произнес он. — Заделался я сменным мастером...

— Та-ак.

— Не мог поначалу ничего понять. Все смены, гляжу на графике, сто процентов дают, пятнадцать вагонеток начислено, сто пятьдесят тонн руды выкатывают на обогатительный комбинат. А мы моей сменой ломим, ж..у рвем — больше десяти вагонеток не выкатить. На всех летучках топчут меня. Что же, я думаю, за несмышленыш такой? Других мастеров спрашиваю, бутылки им ставлю. Только отшучиваются: больно ты страшный, удача боится тебя. А я и вправду озверел. Думаю: сдохну, а норму сделаю! Будут человеком меня считать! И тут приезжает как раз Кузьмин — наш рудник напрямую подчиняется ему, минуя министерство. Рассказываю ему мой план. План Б. Батино открытие. Стоять под обрушением, с горизонта не уходить, экскаватор не отгонять — грести сразу после взрыва! Тот кивает одобрительно. «Знал, что ты такой. В батю! Не подведешь... Ладно, — усмехается, — план Б отправляем пока в резерв. У меня другое предложение есть: сходим тут к человечку одному, покумекаем, что и как». И приводит меня, можно сказать, к местному баю, Камилю Гумерычу самому! — Пека гордо откинулся... Но увидев, что имя не произвело на меня должного впечатления, злобно насупился: мол, что вообще интересно тебе? В напряженной тишине стаканы чокались сами с собой. — К директору комбината, куда мы гоним руду. — Пека счел все-таки возможным уточнить. — Для молодого мастера — все равно что свинопасу попасть к королю! Ну, принял по-королевски нас! — Пека стал сладострастно выковыривать пальцем воспоминания из зубов. — Кузьмин представляет: «Познакомься, молодой талантливый специалист, хочет честно работать, надо помочь ему. Ручаюсь за него, как за себя». Тот кивает: «Помогать честным людям — наш долг. Не волнуйтесь, молодой человек, все у вас будет в порядке». «Каким хером?» — думаю. Выхожу утром со сменой, озираюсь: все вроде на прежних местах, никаких изменений не наблюдаю. Ну это, наверное, думаю, на неопытный глаз, а что-то изменилось. Упираемся, как всегда. К концу — все те же десять вагонеток. Трепло! Это я не себя, как понимаешь, подразумеваю. Его. В раздевалке снимаем броню, остаемся в кальсонах, вдруг взрывник наш, бледный аж: «Камиль Гумерович к телефону!» Разинул я пасть, чтобы все высказать ему, а тот спокойно и вежливо: «Поздравляю вас с выполнением плана. Сто пятьдесят тонн». Хотел гаркнуть я, но осекся... мол, где же сто пятьдесят, когда все те же десять вагонеток? «Так что ждите премию, и с вас приходится!» — как бы шутливо он произнес и трубку повесил. Издевается? Я чуть на стену не полез! Но тут умные люди поняли, что и я в сонм их зачислен, пояснили мне. Порода у нас пятнадцатипроцентная по содержанию руды, а он на комбинате у себя записывает ее как десятипроцентную, и по итоговому металлу выходит, что руды обработано в полтора раза больше, чем в действительности. Не десять, мол, вагонеток, поступило, а все пятнадцать. И все успешно выполняют план, и он не внакладе. И не думаю, чтоб в Москве об этом не знали... Ну, и мне хлеб с маслом пошел. И уважение, главное... а то болтался, как гопник! А так — повязан с крупными людьми...

— Да... повязан ты крепко.

— А то!

— Зря я, наверное, поехал, — вырвалось у меня.

— Почему зря? — Он хищно усмехнулся. — Шефа купил!

Которого он, интересно, имел в виду? Кузьмина? Или Ежова?

— Я думал, мы нормальный сценарий напишем, светлый.

— Светлый ты будешь отдельно писать.

— Все, идем завтра!

— Куда?

— На рудник к тебе.

— Ради бога. В семь утра не рано тебе будет?

Да какая здесь разница — сколько утра!

Ночью (какая это ночь?) я в отчаянии дергал куцые занавески, пытаясь укрыться от беспощадного света. Вот уж не ждал, что в столь северных широтах пытка солнцем предстоит. Чуть забудешься — и снова откроешь глаза; светло абсолютно! На часы глянешь — три часа. Ночи? Или дня? Все, значит, пропустили? На улицу глянешь — ни души. Значит, все-таки ночь? Вдруг в конце улицы появляется человек. Значит — день? Человек приближается. Вдруг останавливается и падает плашмя. Пьяный? Значит, все-таки ночь? В таких мучениях время проходит.

— Па-а-адьем! — Пека вдруг рявкнул. Я очнулся. Хоть и не спал. Или спал?

— Сборы пять минут!

При нашем аскетизме и пяти минут много. Скромный завтрак: молоко и ко-ко-ко!

Вывалились на улицу. Почему опять никого? Не семь утра, а семь вечера? Но тогда был бы народ.

— Рано вышли? — об этом Пеку спросил.

— В каком смысле?

— Где народ?

— Прошел уже народ.

— А мы, значит, уже поздно?

— Со мной поздно не бывает никогда!

Как всегда, говорит загадками. Держит в напряжении. Руководит массами, включая меня.

— Что тут ржавые бочки на каждом шагу? — ударясь коленом, вспылил я.

— Топливо завозят в них, а мерзлота их не принимает. Бывает, в пургу дорогу находим по ним — от бочки к бочке. Сейчас-то нормально. А бывает пурга, что и бочки сносит. Да что бочки! Тут как-то пацан, школьник с третьего этажа, обогнал меня на лестнице, отпихнул — мол, опаздываю. Ну-ну... Выхожу за ним, гляжу — ветер уже перевернул его и несет так, словно он на голове скачет! Схватил его, перевернул, на ноги поставил. Так он сразу: «Пусти, в школу опаздываю!»

— Да, крепкие школьники у вас.

— Нормальные!

Тут все главные улицы, как у нас к Адмиралтейству, сходились к высокой сопке в конце. За ней поднималось какое-то зарево. Солнце? Но оно здесь позже показывается... в основном под горизонтом крадется.

— Северное сияние?

— Ага. В аккурат в честь тебя летом зажгли!

Дружно шли, прирастая Сибирью и друг другом. Забрались наконец на вершину. Привольно вздохнули. Да-а... После долгого аскетизма зрения — это картина! Широкая долина внизу, освещенная прожекторами, море сверкающих рельс, снуют вагонетки... Конец долины — как бы огромный дымящийся рот, который их заглатывал и выплевывал пустые, как шелуху. Театр! И сопки — как ложи.

— А где Пьяная Гора?

— На ней стоим.

Точно! Прям из-под нас, словно между ног, вагонетки выезжают.

— Вот, — Пека произнес. — Досюда казаки, мои предки, доскакали. И отсюда мы не уйдем!

Прям как памятник! Но я-то, надеюсь, уйду?

— Ну, так ты куда? — Он оглядел меня, словно впервые увидел.

— А куда ты, туда и я. — Я буквально задыхался решимостью.

— А, ну да, — равнодушно произнес он.

Неадекватная реакция! Стали спускаться вниз. Я глядел на грохочущие вагонетки все с большим испугом.

— Сама-то руда не шибко фонит, — «успокоил» Пека. — Вот при обрушении пыль — та стреляет! И гамма-, и бета-излучение бьют!

— Наверное, надо чего-нибудь напялить? — небрежно уточнил я.

— Да ты вроде немало напялил! — усмехнулся он.

— Но это все вроде не то? Наверное, надо что-то специальное? — Я старался не суетиться.

— Ну, — лениво он ответил, — это надо долго подбирать....

Хорошо он заботится о здоровье друга!

— Вообще... — Он остановился в раздумье. Я тоже встал. — Выдается респиратор «Фиалка»... чтоб пыль шибко не глотать.

— Та-ак...

— Но все снимают его — в нем много не наработаешь.

Значит, спасения нет?

— Ну? Назад? — насмешливо спросил Пека.

— Вперед!

Подошли к сетчатым воротам.

— Да! — вспомнил вдруг он. — Самое главное забыл тебе сказать.

Еще и главное?

— Насрано там всюду. Сортиров-то нет.

Я остановился как вкопанный... Сломался на говне?

— Идем! — Я решительно двинулся.

— Ну иди... — Пека не двигался с места.

— А ты?

— Так я еще в отпуску! — захохотал радостно.

«Разыграл!»

— Так, значит, некуда нам идти? — подытожил я.

Отличный у меня соавтор!

— Ну почему же? Найдутся дела.

— Так пошли.

Подошли к трехэтажному каменному дому, колонны с гипсовым виноградом наверху: «сталинский вампир». Управление рудника. Пека уверенно ходил по коридорам, входил без стука в высокие кабинеты, запросто жал важные руки, неторопливо беседовал (денег за «колготки детские» действительно никто не требовал с него, видимо, уже потеряли надежду). Про меня он как бы забыл, потом вспоминал вдруг, но очень ненадолго: «А! Это приехал фильм про меня снимать». Особенно мне нравилось слово «это»... Да, всегда я так: лечу восторженно — и мордой об столб!

Однако Пека продолжал показывать меня. Мне тоже было интересно смотреть: директор рудника Жрацких. Точная фамилия! Главный бухгалтер Нетудыхатка... Явно прибеднялся, хитрец!

В коридоре мы вдруг лоб в лоб столкнулись с Кузьминым — они с Пекой холодно раскланялись. Что за дела?

— Ну, что там? — озабоченно спросил я, когда Пека вышел из очередного кабинета.

— А ты будто не знаешь? — зловеще произнес он.

— Что я знаю? — холодея, спросил я.

— Приговор! — Пека произнес.

— В каком смысле?

— В прямом! А ты разве не с этим приехал?

— Я?

— Ты.

— С чем я приехал?

— «Семилетка в пять лет»?

— Ну... это ж не я придумал, — забормотал я. — Государственная программа...

— А делать-то мне! — рявкнул Пека.

Тогда, на «Ленфильме», мне это легче казалось: «Разберемся на месте». Разобрались!

— Ну... так вместе, — пробормотал я.

— Может, подскажешь как?

— Ну есть, наверное, технические новшества?

— Есть. И не такие уж новые. Я ж тебе рассказывал! План Б. На взрыв, на обрушение породы — с горизонта не уходить, как обычно делают, технику не отгонять, все на голову себе принять — и еще пыль не осела, грести начинать. Батя уже пробовал.

— Ты уже рассказывал! — пробормотал я.

— Да нет... главного не рассказывал, — зловеще Пека произнес. — ...До бесконечности не может везти! Рвануло... Батя, как всегда, под взрывом остался. Какой-то очередной был аврал... Все бегут к нему. Облако пыли...

— С излучением, — проявил я осведомленность.

— Да об этом уже не думает никто!... Смотрят — заместо кабины экскаватора, где батя находился, — огромный валун.

...Всё?!

— ...Сняли каски... И тут батя появляется, ровно упырь. В светлой пыли. Оказывается — в последний момент из кабины в ковш перелез... тот прочней! Ну — интуиция!

— ...Замечательно.

— Кому что. А бате — аварию. И по новой под суд... В этот раз, к счастью, не посадили... В канавщики перевели. С чего начинал!

Да-а... Победа еще та!

— ...А может — послать это все? — вдруг осенило меня. — Кому мы должны? — я гордо огляделся.

— Я производственник, — мрачно Пека сказал.

— Ну и что?! — Я продолжал призывать к свободе.

— Ну и все.

А это уже, вроде, кабак. Не иначе, какой-нибудь формалист-архитектор из ссыльных душу отвел. Конструктивизм полный. Круглый зал. Эхо отражается многократно — звуков не разобрать.

— Вот она, наша «шайба», — Пека сказал.

— Пиотр Витарьич! Рюбезный! Си другом пришри! — лунообразная личность сладко щурила узкие глазки. Что за акцент? Я и русский с трудом различал в этом гаме — только мат.

Провел к окошку нас, усадил. Перешел на китайский... Или это все же русский?

— В общем, он спрашивает, — Пека перевел, — му-му или гав-гав? Гав-гав — собака, значит. Му-му — корова. Так что?

Я пытался было возразить, что Муму, по-моему, тоже собака, но Пека лишь последнее слово услыхал.

— Собака? Правильно! Ну и литр.

Задурел я еще до литра — от гама одного. Собаку пока отлавливали. Вокруг стал собираться народ.

— Что с нами опять делают, начальник? — подошел представитель «ото всех», аккуратно причесанный, даже в галстуке: в толпе выделялся.

— С тобой, Опилкин, отдельно поговорим. Не видишь — я с человеком занят.

То есть со мной. Противопоставил меня народу. Мол, не о чем мне с вами гутарить — все так будет, как я скажу. Не слишком уютно я чувствовал себя в шкуре высокого гостя — потела она. Чесалась!

— Надежный мужик, — отрекомендовал его Пека, когда тот отошел. — Наряды рисует так... залюбуешься. Что твой Айвазовский!

Надо думать, он рабочие наряды имел в виду.

А Пека уже о другом говорил, будто о более важном:

— Уйгуры заправляют в этом кабаке. Китайцы. Но мусульмане. Самые головорезы. Голову чикнут — и не моргнут!

Ну ясно: в плохое место Пека не поведет.

— Всегда личную гвардию императора набирали из уйгур!

Да, важная тема.

— Ну, чё делаем, мастер? — Другой, уже менее элегантный, представитель народа подошел.

— А это, — Пека прямо при нем сказал, — пират в собственном коллективе. Ну что, — повернулся к нему — ...чешется? Так сейчас почешу!

Отошел к ним.

— ...Ну и кто вам это сказал? Димуля? — доносился его басок. — Димулю расстреляю лично. Всё!

— Да... хорошо ты пообщался с народом, — не выдержал я, когда мы вышли.

— Я не оратор. Производственник, — произнес он так, что сразу стало ясно, что важней.

— То есть будешь все делать как надо?

— А кто, коли не я? Пешки назад не ходят!

Зачем-то обогнув комбинат, подошли к дымящейся глади. Ад. По берегам поднимались черные насыпи, тоже дымящиеся.

— Гнилой конец? — озарило меня. Будем гулять?

Но настроение было другое.

— Мальцом еще с корешами бегал тут, — вздохнул Пека, ныряя в воспоминания. — Отдыхали тут раньше. У водоема. — Мечтательно вздохнул. — Раз за ту вон сопку зашли. Там березки были насажены. Глядим — здоровая баба, голая, вагонетчица с шахты, на березку налегла, согнула, а сзади мужичонка охаживает ее. Маленький, но... Березка скрипит, гнется!

Да. Щемяще!

— А баба та: «За титьки держи! За титьки!» И тут же мильтон пьяный стоит, корит ее.

Картина кисти передвижника «Отдых шахтеров».

— ...«И не стыдно тебе, Егоровна», — мильтон икает. Ну, баба, закончив свои дела, наконец слезает... с березки, подходит к нему. И мощной рукой вагонетчицы накатывает по лицу! То есть он оказывается морально не прав. Фуражка по ветру покатилась. А она поплыла, как лебедушка... — Пека сладко вздохнул. Понимаю, что перед подвигом он хочет припасть к истокам, набраться народной мощи.

— И батю тут помню... — Он слезливо огляделся.

Куда ж без бати?

— Народ весь на отдых расположился... А батю как раз в канавщики перевели. И вдруг на обрыве терриконника — как Медный всадник — батя на мотоцикле! В трусах.

Это уже как-то успокаивает.

— «О!» — все батю увидели. Где он — там кино!

Надеюсь — и на сына это распространяется?

— Оглядел всех с высоты... И — газ! И на мотоцикле с обрыва! Вот так вот... Огромные пузыри. Все вокруг на ноги повскакали — как, что? Томительная пауза... Потом батя вынырнул, чубом мотнул. Не спеша выкарабкался на берег. Оглядел всех: «Кто-то, может быть, что-то против имеет?» Глаз тяжелый, мутный у него, никто не выдерживал! Скатал прилипшие трусы. Ну — прибор до колена. Выжал их не спеша. Не спеша натянул. Удалился. А мотоцикл только через неделю нашли.

Да-а, кино... Но для студии оно вряд ли пойдет.

— ...Помню, как батя все кулаком бацал: «Мы не р-рабы!»... Знаешь, как называют меня тут? — внезапно спросил. — ...Подземный Чкалов!

Но Чкалов, насколько помню я, в конце разбился, упал со своим самолетом на склад дров. И Пека это знал.

— С кем бы застрелиться? — Он призывно озирался, но я отводил глаза.

Засну! Может, хоть во сне приснится какой-то позитив. Но заснуть не вышло. Напрасно дергал куцые занавески — безжалостный белый свет. В сочетании с абсолютно пустой улицей за окном возникает ощущение ужаса!

Смежив веки, я только тихо стонал — не разбудить бы Пеку. Свет пробивается даже сквозь пленку век — и никуда не денешься! И вдруг — громкий щелчок, и свет стал в сто раз ярче, залил глаза. Пека включил лампочку! Зачем? Издевается? В отчаянии я открыл глаза. Пека стоял под абажуром, держа на весу тяжелую книгу... Читал! Нашел время! И место. В условиях белой полярной ночи свет зажигать. Что хоть он там читает? С кровати свесившись, разглядел: Монтень, «Опыты».

...Перед рассветом (каким, на хрен, рассветом!) я вроде немного задремал и тут же был разбужен надсадным кашлем за стеной. Сосед наш все понимал и в промежутках между приступами кашля шепотом матерился, как бы тем самым извиняясь.

— Да, каждое слово слышно! — не удержался я.

— Значит, каждое слово должно быть прекрасно! — рявкнул Пека.

Носитель кашля перешел в кухню, которая находилась за другой стенкой, и кашлял там. Пека вышел с чайником. Сосед начал что-то недовольно бубнить, но Пека снова гаркнул:

— С началом прекрасного дня, дорогой товарищ!

Вернулся с чайником.

— ...Ну ты как? — спросил я его.

— Нарисуем.

«Театр» был полон — все сопки уставлены людьми, и разговоры, ясное дело, шли о «премьере».

— Если быстро выкатят вагонетки с рудой — значит, не уходили от взрыва с горизонта, сразу гребли. Хотя бы один в экскаваторе должен остаться. Вот так!

— Забоится!

— Чкалов не забоится!

Так рождается эпос. В двенадцать утра — я уже как-то стал отличать утро от вечера — по сопкам пронесся последний вздох, и все затихло, как перед увертюрой. И вот донесся «удар литавр», сопки вздрогнули. Ну! Пошла томительная пауза. «Театр» был во мгле, освещена лишь «сцена» — рудничный двор. И вдруг — Пьяная Гора осветилась солнцем! На мгновение выпрыгнуло, как поплавок, — и почти тут же скрылось. Не подвело! И тут из тоннеля у нас между ног пошла за электровозом сцепка вагонеток с рудой... «О-о-ох!» — пронеслось по сопкам. На последней «грядке» руды, выкинув вперед ноги в грязных сапогах, лежал Пека. Все! Во всем «театре», словно волной, посрывало каски. Пека был недвижим. Меж ног у него белело что-то длинное... Лопата? И тут учудил? Или что это? Не разглядеть. И вдруг «это», метра полтора белизны, стало медленно и как-то угрожающе подниматься! И наконец ручка лопаты (то была она) приняла строго вертикальное положение. Вот так! Все каски беззвучно взлетели в воздух, потом докатился рокот: «Ур-ра-а!» Открылись воротца комбината, и «катафалк» скрылся в дымном аду.

— Да он мертвый был. Не понял? — говорил сосед по «ложе». — С того света вставил всем!

— Был, но нету, — в больнице сказали мне. Кинулся в «шайбу». Полный шабаш! Пека с Опилкиным и другими соратниками плясал боевой уйгурский танец, а кто не плясал — бил ладонями в такт! Ворвался Кузьмин, обнял Пеку, что-то ему сказал. Расцеловались. Подплясали ко мне.

— У меня сын будет! — крикнул Пека сквозь гвалт.

Кузьмин, видимо, сообщил ему. «Награда нашла героя».

А может... это мой будет сын? Формально я сделал все, что в таких случаях положено... Вдруг? Размечтался! С дочерью разобраться не можешь — а еще сына тебе!

— Не волнуйся, — я обнял Пеку, — я пока позабочусь о нем.

— Во! — Пека подарил любимый свой жест.

Этим же жестом и провожал.

— Собирайся в темпе, сейчас вертолет летит санитарный, в аэропорт забросит тебя. Только быстрее давай, им еще надо в стойбище лететь, там сразу трое рожают.

— Надеюсь, не от тебя?

Пека радостно захохотал.

Ветер от винта кружил мусор, Пека метался внизу, в шикарных своих шубе и шапке, в длинных патлах искусственного меха, кружимых ветром, радостно бил по сгибу руки, сразу несколько его громадных теней плясали по сопкам...

И на «Ленфильме» вдруг все это страшно понравилось, даже все приветствовать стали друг друга Пекиным «жестом от локтя», как я показал, — все, включая директора. Новые времена!

— Звони Пеке своему! — Журавский, прогрессист, в коридоре студии меня сгреб по-медвежьи.

— Ладно, сейчас на почту пойду.

— Какая, на хер, почта?! — радостно он орал. — Ко мне пошли!

Во, времена! Зашли в его кабинет, весь уставленный кубками киношных побед. И я теперь здесь!

— Пишите все как было! — Журавский на большой стол лист бумаги пришлепнул. — Давай! Страна должна знать своих героев! Звони ему!

По наивности я подумал, что слово «герой» спонтанно вырвалось у него, но у таких людей мало что бывает спонтанно.

— ...Але... — Пека ответил как-то сонно, словно не родной. Разбудил? Им, на Заполярном Севере, не угодишь! Когда спят, когда бодрствуют — не разберешь.

— Ты, наверно, в коридоре босой стоишь? — Я пытался какую-то человечинку дать.

— ...Не волнуйся. Телефон теперь в комнате у меня!

О! Большой успех! Не зря, значит, старался, жизнью рисковал.

— Надо бы увидеть тебя.

— А не ослепнешь?

— В каком смысле?

— Так я теперь Гертруда. Отстаешь от жизни. Не слыхал?

— Гертруда? — повторил я изумленно.

Что за Гертруда? Двинулся умом? Глянул на Журавского — тот радостно улыбался, кивал — и вдруг, глядя через свои толстые окуляры на меня, схватил ручку и написал на том самом листе бумаги: «Герой Труда!» И мне лист подвинул.

— Герой Труда?! — вскричал я.

— Газеты надо читать, — изрек Пека.

— Поздравляю. Так давай теперь снимем, как было все!

— Нет.

— Что значит — нет?

— То... Дублей не будет. Хочешь — сам делай их.

— А первый-то раз... все на самом деле было? — вдруг злобно меня осенило. — Или — «кино»?

Пека захохотал самодовольно:

— Вот это интересный вопрос!

— Значит, правда не волнует тебя? — Я решил на резкость пойти.

— А что — правда? — совсем уже сонно говорил, как большой начальник. — Правда, что мне квартиру надо получить.

— А! Так ты семейный теперь. Поздравляю! — сорвался мой голос.

Он вообще ничего не ответил, только самодовольно сопел.

— А как же «семь в пять?» — Я уже и на это пошел.

— Да тут как раз с Гумерычем кумекаем, что как, да с Опилкиным.

Видимо, еще и с Кузьминым.

— ...Катишься вниз по художественной лестнице! — только сказал ему я.

— Ну, получил что-нибудь? — моя жена встретила меня в прихожей.

— Ни копья... Пеку своего благодари!

— Да при чем здесь Пека?! — вступилась. Но не за того.

— Подумала бы лучше, что будем есть!

Сели прямо в прихожей. Вдруг рявкнул звонок. Я почему-то радостно кинулся открывать. В дверях стоял пыльный мужик. Руки его были заведены за спину, и на них громоздился мешок. Судя по очертаниям — с картошкой. Я сглотнул слюну.

— Пека дома? — просипел он.

Путник запоздалый.

— Нет.

— Ну ладно, — подумав, сказал он и, развернувшись, с грохотом и облаком пыли сбросил мешок на пол.

Живем.

Глава 4 ВЕРХ ПАДЕНИЯ

...Я глядел с башни вниз. Мутная после дождей река пихалась грудью с лазурным морем, и грязный вал перекатывался туда-сюда. Море уходило к горизонту, меняя цвета: сперва жемчужно-зеленый, дальше ярко-синий, у горизонта слепящий, золотой.

Чудный вид открывался с высокой башни старинной виллы. По фильму — это дом знаменитой нашей балерины, сбежавшей из голодного Питера — как ни странно, с пламенным революционером, оказавшимся, ясное дело, наследником знатного рода... Роль эту (моими, ясное дело, руками) Гуня страстно создавал для себя. Притом был и режиссером. И, кстати, продолжал числиться в Министерстве экономики, занимая пост директора по внешним связям, за большие деньги (кто ж за малые на такое пойдет?) выставляя свое министерство мягким и пушистым. Успевал. Если так работать, как он на фильме, — успеть можно. Все на мне! Но и я доволен. Тоже сбежал с «пламенным революционером», подобно героине-балерине, из голодного Питера, от безалаберной жены, бесшабашной дочери, от всех тревог, из неуюта — сюда. Главное, от кого я сбежал, и давно уже, — от Пеки, от своей главной работы, которая зашла, к сожалению, в тупик... Редкие встречи с Пекой в последние десять лет это подтвердили. Не для кино!

ВГИК, ясное дело, я закончил (почему нет?), находясь, правда, «в обозе» у Гуни, балерининого сынка. Ай плохо?

Ради чудной поездки этой отложил даже срочную халтуру — рукопись детектива «Полтора свидетеля». Собрал туда, под разными масками, всех своих врагов, но расправиться с ними не имел пока сил... Отдыхаем!

— ...Все-таки я из тебя сделаю гражданина! — Гуня рявкнул. Постоянная моя задумчивость раздражала его. Чувствовал — о чем-то таком думаю... недоступном ему. Хотя он всего вроде достиг. Плюс к этому — считается «совестью» происходящих перемен! Смело Октябрьскую революцию осуждает! Кто мог о таком подумать год назад? А я опять-таки с осуждением опоздал... Потому, может, что никогда эту революцию и не одобрял — так чего теперь осуждать?.. Короче — лопух. Но — Гуня берется... испечь гражданина из меня! А то чуть не потерялся. «А! Это тот, что о рабочем классе пытается писать!» — чуть было не приклеилось ко мне. Еле спасся! С трудом пол-лица удалось сохранить... И то — исключительно детскими книгами... «Похождения двух горемык»! Втайне — это нас с Пекой я под «горемыками» имел в виду.

— Что это?! — Гуня опять вдруг вырвал меня из задумчивости, возмущенно тыча ручонкой вдаль...

Что, интересно, в этом раю не устраивает его? Пришлось мне подняться с кресла.

Да-а!.. Это страшней, чем зловещие письмена «мене, текел, фарес», появившиеся на замшелой стене какого-то замка. Солнце проступало все ярче, съедая последние куски нежной мглы, оставшейся после недельных дождей, и открывались зеленые холмы. И на ближайшем холме словно выросли выше дерев огромные белые буквы! Если бы это был «ГОЛЛИВУД» — то мы бы, наверное, это пережили. Но буквы были совершенно другие: «ГОРНЯК ЗАПОЛЯРЬЯ»! Представляю ужас измученной балерины, сбежавшей сюда из революционного Петрограда, — и вдруг перед ней возникают эти слова! Где тот прекрасный мир отрешенной любви двух швейцарских изгоев, который хотел здесь вылепить Гуня из моих букв? «ГОРНЯК ЗАПОЛЯРЬЯ» тут, а никакая не Швейцария! Я и то был сражен. «Ну что, фраер? — я как бы увидел заместо букв оскал кривых зубов Пеки. — Попался?» И Гуня, ясное дело, задергался. Понял, куда устремлен мой взгляд! А без меня (короткое самовосхваление) все эти балерины, революционеры, жандармы — мертвы, и Гуня это прекрасно понимает. Себя он уже трепетно связал с образом пламенного красавца-революционера, романтика, швейцарского изгоя, вынужденного скрываться от самого Сосо. И вдруг такая бяка. Убрать? Сейчас как раз время борьбы со всем советским, а что может быть «совковее» этих букв? Чуть нажать на каких-нибудь депутатов, ищущих популярности, — и те БУКВЫ слетят! «Ну! Скажи же!» — молил меня Гунин взгляд. В ответ я отвел свои очи. Моя душа уже летела ТУДА! Балерины с жандармами растаяли, как недавний туман.

— Будем снимать чуть вбок... буквы уйдут, — предложил Гуне оператор.

Гуня глядел на меня не отрываясь — как бы я не ушел.

— Виноват! — Он покаянно поклонился. — Понимаю! Фильм этот не совсем для тебя. Тебе о рабочем классе не терпится снимать! — Это он, видимо, оскорблением считал. — Но, увы! — он скорбно развел руками. — С тяжелой промышленностью туговато тут!!

«Да с Пекой — хоть о сельском хозяйстве!» — чуть было не сказал я.

— Пожалуйста! — усмехнулся он. — Если найдешь для своего Пеки роль тут, — он оглядел красивый пейзаж, — ради бога.

— Так разве... тут Пека? — изумленно проговорил я.

— Здесь, здесь. Мне Инна звонила.

Почему ему, а не мне?.. Видимо, кто что заслужил.

— Ну давай... Лети! — Он широко развел руками, как бы открывая передо мною простор. Просто какая-то трогательная картина. Слезы текут!

— Да, кстати, — уже в полуотвороте произнес он, — если удастся убрать эти буквы хотя бы на время — договоришься там — буду весьма признателен!

Гунино благородство всегда оборачивается корыстной изнанкой, но изнанку он умело скрывает, а благородство свое скрыть не в силах. Но мою силу он явно преувеличивал: буквы эти, наверное, уже полвека стоят?

— Нарисуем! — я ликовал. Я пролетел, как по центрифуге, по винтовой лестнице и уже на воле тоже сперва спиралями шел. Летел! Тут не просто парк. Ботанический сад, если верить табличкам. «Рододендронъ пышный». «Бересклетъ въедливый». По одной версии — это Ботанический сад великих Ланских (как и вилла), по другой — разросшиеся делянки пионеров-юннатов (более реалистично).

С каменных ворот виллы какой-то умелец свинчивал вывеску «Институт профтехзаболеваний» — на последнем уже шурупе висела она. Так что если что с нами произойдет — подлечиться не удастся. В тот момент я еще наивно думал: для искусства отвинчивают!

Земля уходила из-под ног вниз. Повеяло сыростью. Кто это так кричит тревожно? Павлин? Среди пряно пахнущих берегов извивалась речка — мутно-зеленая, непрозрачная, по берегам сползли вниз ржавые лодочные гаражи. Я поднял очи — в небе, как паутина, сверкал мост. Влез на него — и тут же ухватил шершавые веревочные перила: зыбкое сооружение! Сделаешь шаг, и доски-настилы клонятся то в одну сторону, то в другую: только хватайся! Да, не прост путь от мира вымысла в реальность. Короткими перебежками до середины добежал, ежесекундно за веревки цепляясь. Стоп! Как раз посередине моста сияла, как мишень, серебристая паутина. Вот наша цель! Да, давно между этими берегами никто не ходил. Заросло все. И стоит ли мне эту зыбкую гармонию нарушать? Связка зыбкая! Мост опять накренился, на этот раз вдоль, и я полетел вперед и спружинил в паутине лицом. Упругая, как намордник, — откинула аж назад. Не суйся! На карачках под паутиной пролез: совершенство не разрушаем.

— ...О! Вдруг откуда ни возьмись! — донеслось с берега.

Что-то длинное белое торчит из кустов. Удилище? Непонятно... Но речь Пеки не перепутаешь! Кому ж тут встречать меня, как не ему? Ловит рыбку в мутной воде? Душа ликовала.

— Ну где ты там? Покажись!

Показался. В одной руке палка... сачок. В другой — трехлитровая банка. Что твой юннат!

— Ну, — спрыгнул с зыбкого моста к Пеке, — с уловом тебя!

Обнялись. Но банку Пека не выпускал — видно, она ему дороже меня. Полезли, не разнимая объятий, на берег.

— Самому все приходится делать, — Пека пояснил. Но не очень ясно: что ему приходится делать самому?

— Ты ж на отдыхе? — предположил я.

И сам пока отдохну, трудных тем не касаясь!

— Отдохнем в могиле, — мрачно произнес он.

Ну вот. Приехали!

— Лечусь тут. «Институт профтехзаболеваний». Слыхал?

Я вздрогнул. Видал только что, как вывеску свинчивали с ворот!.. Не сказал.

— Я думал, тут «Горняк Заполярья». — Я огляделся.

— Ну да. Профилакторий при институте, — Пека уточнил.

Убогие домики в трещинах... Похоже, тут уже тоже вывернули последний шуруп.

— Директор я теперь «Горняка».

Поперхнулся я. Чуть не подавился... Умеет устроиться!

— Герой Труда — и директор санатория?

— А простого, думаешь, поставили бы? — не без тщеславия Пека сказал.

— А где предыдущий директор?

— Мздоянц? — мрачно произнес Пека. — Сидит.

Да, хорошая почва подготовлена!

— Теперь я оформляюсь... Инка говорит: «Сам себя будешь лечить: дел по уши хватит!»

Стояли, отдыхиваясь... Или крутой уступ, или здоровье ни к черту?

— Разворовано все... почище, чем на руднике у нас!

Да. В простое место Пека не попадет!

— Вот, — поднял банку, — сам пиявок уже отлавливаю! Медицинских не поставляют теперь.

И пиявок разворовали? Такого не ожидал.

— Нынче все по карманам больше, — вздохнул он.

...Неужто и пиявок?

— Твои-то тут? — Я сменил тему на более благодатную... думал, что так.

— Улетают, — на часы мрачно глянул. — Вот-вот...

— В Москву? — вырвалось у меня.

— Зачем в Москву? В Лондон! Вдуривает Инка, что только в Лондоне должен Митька учиться!

И он здесь? Сердце запрыгало. Да-а, раз Митьку учиться в Лондон везут, значит, семейка Кузьминых в разорении рудника активно участвовала. Вот как люди живут! Ты дочь в английскую школу устраивал — смущался, а они в Англию учиться едут — и не смущаются. Ты все волнуешься, что дочурке далеко ездить, а им в Англию — недалеко! Пеке, ясное дело, ничего этого не сказал. Он ни при чем тут. Только спросил я:

— Как же так? Они в Лондон, а ты тут? В смысле — не провожаешь?

Здесь уже мой проступил интерес.

— Да рассобачились мы! Инка вообще уже... стала наглоту выделять! Чего ему делать там? Нормально бы рос.

...как Пека. Но Инну, видно, не грел такой результат.

— Все! — Я почему-то даже хотел банку отнять у Пеки. — Пошли.

Своими усилиями (или даже жертвами?) укрепил я эту семью — теперь распасться не дам! Иначе — какой сюжет?

Пошли вверх.

— Во! — Пека банку с пиявками приподнял. — Как эти поведут себя, погляжу.

Красавицы, конечно, неимоверные. Но что такого уж необычного он от них ждет?

— А что предыдущие? — я поинтересовался. Хотя тема пиявок мне не близка.

— Сдохли!

— От голода?

— Наоборот! Крови моей опились. Яду наелись. Ходячая таблица Менделеева я! Присосутся — и брык!

Да-а, вид у Пеки на этом курорте не слишком цветущий был.

— Так что же делать?

— Пришли! — Пека на часики глянул.

Стояли, как почетный караул.

— Хрена два бы я с рудника уехал! — злобно он произнес. — Без меня там все провернули. Я тут в Армению сунулся, землетрясение разгребать. Тысячи погибли. Бульдозеристы нужны. Что там творилось!

— Я видал...

— Что ты видал? Столько стран самую лучшую технику послали — ни одна единица до места назначения не дошла.

— Так куда ж делось все? — вырвалось у меня... Туда же, видимо, куда и пиявки!

— На старом-ломаном работали! — продолжил Пека больную тему. — Возвращаюсь в рудник — то же! Вся новая техника не дошла. То же самое провернули, что и те!

— Так где же всё?

— Где всё сейчас — в кармане у кого-то!

Думаю даже, что у кого-то, кто отсюда не очень далеко... Пеке, ясное дело, не сказал. Да он прекрасно все знал — было видно.

— И на меня и повесили! «Где всё?» И кто, главное, выступил — Гумерыч!

Да, можно сказать — лучший друг!

— Я права кинулся качать — в руднике завалили. Ума большого не надо — как заряды расположить. Инка умоляет: «Ради Митьки уедем». А тут еще суд...

— И что?

— Инка к Кузьмину кинулась... Спас. И — сюда.

«Все по нотам!» — я чуть было не вскричал. Да он знал!

— А что же народ?

— Безмолвствует. Мое дело теперь вот! — встряхнул пиявками.

— Я же предупреждал, — все ж я не удержался. — ...Не связывайся с ними!

...А куда ж было деться ему? Предупреждать — дело простое.

— Ну да, только теперь мне и слушать тебя! До поры до времени всех устраивало...

— Эх, если бы не тщеславие — бросил бы тебя! — сказал я. Тяжело отдышался. Да, годы не зря прошли. Жизнь прошла, но не мимо. Во всяком случае, не мимо него... Нарисуем? Что рисовать?

— Спокойно, — заговорил я. — Мы с тобой тут такого навернем! Коррупцию наладим! Наверняка тебе... лектор нужен.

— На хера?

— Тебе-то, конечно, на хера, — демагогию я начал. — Но тебя на большую должность назначили, — польстил. — Теперь тебе без лектора никак нельзя!

Пека озадаченно засопел: мол, кто его знает? Лектор по коррупции?

— Если ты не будешь вести общественно-воспитательную работу среди отдыхающих, а особенно среди персонала, у тебя очень даже крупные неприятности могут быть.

Пека оробел. Что значит — не поднимайся высоко, будет откуда падать!

— Ты, что ли, лектором хочешь быть? — проворчал, но мне кажется, обрадовался.

— Ну! А ты думал, я брошу друга?

На галечную площадку, где мы стояли, выкатил микроавтобус «рафик». По белой лесенке в зарослях, с белыми плитами-ступеньками, сбежала Инна!.. Сердце захолонуло. Непринужденно чмокнула меня, словно и не расставались. Молодой грузин нес за ней чемоданы.

— Хорошо выглядишь! — оценила меня. А с какого рожна мне выглядеть плохо?

— Митька! Ты скоро? — крикнула вверх.

Я обмер. Десять лет не видел его... никогда, если быть точнее.

— Иду! — послышался ломкий голос.

Его голос! И застучали шаги. В деревянных сабо, что ли, спускается?.. Явился!

О господи! У меня с дочкой проблемы... а тут такой принц! Мой? Я, теряя контроль, прямо глянул на Инну. Она ответила отчаянным взглядом — а где ты был десять лет? Ну был... Сочинял. И сюжет мой поздно менять на другой. Свой бы выдюжить!

— Ты прямо опаздываешь, как большой начальник, — влюбленно глядя на сына, проговорила она.

Митя вдруг мучительно покраснел.

— Я никогда, — запальчиво произнес он, — не буду большим начальником, но никогда не буду и маленьким подчиненным!

Молодец! Такие мысли в десять лет! Весь в...! Умолкни.

— Это дядя Валера, я тебе как-то говорила про него, — сообщила ему Инна вскользь: мол, уезжаем отсюда, никаких здешних дядь можешь не запоминать. И Пека, тоже как некий дядя, стоял рядом с пиявками в банке.

— Иди завяжи шнурок, — только и сказала Инна, глянув на него.

Поставив банку — луч солнца играл в ней, Пека отошел покорно к ступенькам... хотя мог бы завязать здесь.

— Все, хватит! — сказала она, глянув на Пеку, но адресуясь ко мне. — Два раза уже давили его!

— В переносном, надеюсь, смысле?

— У нас в стране только хорошее бывает в переносном. А плохое — только в буквальном. Два раза засыпали буквально!

— За что?

— У нас в стране... одного только тебя не за что. Остальных всех — есть за что. Некоторых даже многократно! А если ты такой святой... — глаза ее вдруг заиграли. — Давай тогда с нами. Работу найдем.

Митя наконец-то увидел меня и смотрел изумленно, словно его осенило.

«Ну? — Меня прошиб пот. — Тебе предлагают руку! И сына! Так что же ты?»

— А Пека как? — пробормотал я.

Подошел Пека с идеально завязанным шнурком.

— Ну вот, завязал, — произнес он как-то даже робко. Да, жизнь пообломала его. Как и каждого... но заметней на нем.

— Все! — она его чмокнула. — Пиши! Приказ придет скоро. Гумилов не подведет. Обязан как-никак нам. Как только тебя назначат — бухгалтера гони! И вот этого — тоже! — шутливо, а скорее серьезно, ткнула в меня.

Подарить Мите книгу свою «Похождения двух горемык»? Но теперь-то зачем?

— До свидания, папа, — скованно Митя произнес. Мне лишь кивнул... А чего бы ты хотел «за такие деньги»?! Стрельнув галькой, «рафик» уехал.

— Ну что, — банку приподняв, Пека глянул на подруг-пиявок. — ...Пошли подыхать?

Ко мне он со столь заманчивым предложением не обратился. Но куда он, туда и я. Красавицы-смертницы грациозно изгибались в банке, временами увеличиваясь, как под лупой, до размеров змеи.

— А ты не хочешь поставить? — Пека вдруг предложил.

— Угощаешь?

Во, коррупция началась!

— Хочу, чтобы твоей крови попили, — поделился он. — Может, тоже помрут. Может, они сами отравленные, в реке этой? — с надеждой глянул на мутную гладь.

Да, сразу высокую должность я ухватил: испытатель пиявок!

В низеньком флигельке за буйными зарослями крапивы поставили банку с пиявками на зарешеченное окошко. Банка увеличивала, как линза, и красавицы наши развевались там, как черные флаги.

Из клетушки с тряпьем вылез заспанный «фершал», хитрыми глазками-васильками смотрел на нас.

— Вот ему поставь! — Пека, как римский император, указал на меня.

— Так посторонним только с вашего приказу пиявки делать?

Видимо, это была одна из главных статей его дохода.

— А ты еще не понял, кто перед тобой? — Пека гаркнул.

От пиявок спина вздрагивает — холодные, брр! — потом они начинают жечь. Когда встаешь, слегка качает от слабости — вспомнил: как при малокровии в детстве. Я много бы дал, чтобы и мои пиявки сдохли тоже, но мои снова резвились в банке, а Пекины — безжизненно отвалились от него. Да, от такого соавтора не уйдешь! Лишь с ним вместе в могилу! «Фершал» уложил мертвых «красавиц» в картонную коробку, похожую на гробик, и, задумчиво почесывая нос, поглядывал на нас. Мол, когда уйдете-то? Мы молча встали с липких кушеток.

— Все, позняк метаться! — Пека с окна схватил банку с оставшимися пиявками, размахнулся... но творить безобразия в рабочем помещении директору ни к чему. — Идем.

— Куда?

Куда — неважно, важно успокоить его!

— В болото их!

— Но они-то виноваты чем?

Спокойно, спокойно!.. У меня нервов нет. Проблемы лишь у других — должен их устаканивать.

— Может, кому другому пригодятся? — предположил я. Аргумент подействовал. Пека поставил банку. Часть гуманизма все-таки проявил. И «фершал» оживился.

— Там, — сказал, синея глазками, — ждет один...

— Разберусь! — отчеканил Пека.

В сыром садике на скамейке развалился мужик. К блаженству готовился: щурился, сладко почесывался весь. Рубашка на пузе распущена. Ботинки на голую ногу, без шнурков... Даже завидно. Вольготно живут! Увидел нас — и глазки сразу сделались стальные.

— Вы хто?

— Курортную книжку! — Пека неподкупную руку протянул.

— Так мы с Трофимычем...

— Забудь про него! — Это я рявкнул. Тоже «заступил».

— Что там у тебя? — Пека строго указал на мешочек возле ботинка. Мешочек был поднят.

— Сушеный снеток.

— Сыпь. У тебя есть во что? — Пека ко мне обернулся.

— А то!

Я тоже понимаю свой пост! Как чувствовал: уходя с виллы, пакетик захватил. Урвал я его на одной литературной премии... То есть премия другому досталась, а я зато пакетик урвал!

— Шурши, шурши! — нагло говорил Пека, когда тот вопросительно прерывал сухую струйку. Коррупция полным ходом пошла! — Ладно, иди. — Пека наконец насытил свой взгляд. Взяткодатель ушел в пиявочную. — Да... — Пека зачерпнул горсть, пристально вглядывался в рыбешек, решив, видимо, внести лирическую составляющую. — Самая моя еда! Голодно жили, а у соседки в сенях стоял мешок снетков. Зачерпнешь на ходу — и после хрустишь полдня. Солененькие! — напряженно всматривался в эти сушеные запятые. Лицо его исказила мука. Видимо, никак не удавалось ему найти тут свое оправдание. — А эти... злые какие-то! — подбросил их на своей мозолистой ладони. Стыдно в глаза глядеть снеткам!

— Ну почему? — проговорил я. — Вот этот, глазастенький, вроде бы ничего.

— На. Спрячь пока! — Пека протянул мне пакет. Щедро делился криминалом. И так бы мы, может, и жили с ним, не зная отказа, а может быть, даже меры, в пиявках и снетках, но... слишком громкий оказался пакет!

— Что он у тебя — из жести, что ли? — злобно сказал Пека, когда мы пошли.

— Да это снеток такой шумный.

Буквально шагу без грохота не шагнуть! Пека, наверное, думает — я нарочно?

В грязелечебницу с ним зашли — грязь аппетитно чавкала в чанах, шли пузыри. Но грязехранительница суровая оказалась женщина, хоть и привлекательная, — выгнала нас!

— Если б вы были настоящий директор — знали бы, что в грязелечебницу можно входить только в специальной одежде и обуви!

Опозорившись, вышли.

Пошли через мост.

— Эх! — Пека вдруг вырвал у меня пакет, с громким шорохом стал снетков в воду ссыпать. Прощай, коррупция! Но не успел я погрустить толком, как Пека сам вслед за снетками через перила полез — к счастью, запутался.

— Ты куда? Ведь пиявки ж не помогают тебе!

Но он, похоже, не к пиявкам собрался. Боролись с ним. В результате запутались, как в гамаке, висели над бездной... Вот был бы тут Митька, пацан, — он бы нас распутал. А так некому... Пришлось самим.

Стояли на моем берегу, тяжело дыша. Дальше что?.. Ничего? Расстаемся?

— На! — Пека вытащил из кармана заветную тряпочку, развернул. До боли знакомые корявые бляшки: золото-ртуть! — Держи! Тебе жить!

Слезы потекли.

— А тебе?

— Мне своего яду хватает! — гулко ударил в грудь. Звук необычный.

Да, мне жить... Но если лишь на бляшки надеяться — жить недолго. Так не пойдет! Полюбовавшись, завернул бляшки в тряпочку, назад протянул. Пришло, видно, мое время. Пора Пеку поднимать. «Нарисуем!» — как говорили когда-то мы.

— Пошли!

— Куда? — Он пошел неуверенно, но с надеждой.

— Нарисуем!.. Ты знаешь, кто здесь находится?! — я на башню указал.

— Гуня, что ли? — проворчал он.

Реагировал неадекватно!

— Да!

— И чего? — довольно злобно спросил. «Вырубает» Гуню! Ну нет уж! Ни одному своему герою не дам отдыхать!

— Пошли к нему!

— Не вижу наживы! — грубо Пека сказал.

— Увидишь!

А что, интересно, увидит он?

— В кино хочет тебя снять... кинозвезда ты наша!

Я радостно ускорил шаги. Пека плелся. На «Марш энтузиастов» это мало похоже.

— Да, — я обернулся назад. Буквы «ГОРНЯК ЗАПОЛЯРЬЯ» на том берегу, как город, стояли, — кстати, — вскользь произнес, — ты не можешь ли, как директор в соку, эти буквы убрать... хотя бы на время?

Не одно сделаю, так хоть другое.

— ...фильм-то исторический. Понимаешь? Буквы эти не лезут в него.

— Во! — Он ответил своим любимым жестом, хлопнув по сгибу руки, и я им залюбовался, как прежде! Он прав. Если что-то и волнует в истории меня, то эти буквы. Эта часть истории близка мне.

До виллы все-таки добрели. И увидели!

Стаю шикарных машин. Какой, на хрен, тут век?

Тем временем проходили мимо нас:

известный общественный деятель (бывший подводный чекист);

брюнет, известный как обладатель дырки в государственной границе (он же главный таможенник);

два ярых политических противника... бурно прильнувших с двух сторон к одной красотке;

маленький неприметный человечек по кличке «Украл Урал»;

два известных телевизионных обозревателя — и оба оборотни;

спортсмены с развернутыми знаменами.

Да-а... Пеке тут явно роли нет.

Гуня стоял почему-то во фраке... Пламенный революционер?

Стройно казаки подошли — каждые в своей форме. Кубанцы, гребенские, донцы, терцы, ногайцы. Впереди шел усатый есаул.

— Куда нам?

— Мы, кажется, с вами договаривались, — нервно Гуня вскричал, — что вы будете осуществлять охрану!

— Могем! — добродушно откликнулся есаул.

— Ну давай, Санчо, командуй! — загомонили казаки.

— Что это? — произнес я. Такого я не писал!

— Здесь теперь, — горестно Гуня произнес, — уже не выдуманный наш с тобой мирок! Здесь, увы, реальная жизнь.

Я с изумлением озирался... Про реальную я бы не сказал. Красавцы шли в переливчатых костюмах. Красотки, которые только в журналах бывают... С огорчением заметил, что не волнуют меня. Конец?

— Ну что? — Гуня проговорил скорбно. — Отечеству не хочешь послужить?

А где тут оно?

— Давай, — я произнес осторожно. Знал уже по опыту: пафос всегда у Гуни ассоциируется с крупной деньгой. — Так что это? — все же уточнил.

— Увы, реальная жизнь! — Гуня глянул окрест. Ни хрена себе реальная! Какие тачки! — Съезд новой партии! — просто закончил он.

— Как новой?! — ужаснулся я. Тогда это звучало кошмаром!.. Во всяком случае —для меня. Нам и старой во как хватало!

— Вот так, — значительно Гуня произнес. — Должны же мы сделать что-то стоящее?

Смотря сколько стоящее... У нас уже одна партия есть! Ум, честь и собственность нашей эпохи.

— Все надо менять!

— Но это ж... — Я испуганно огляделся.

— Да, мы рискуем! — Он гордо выпрямился.

Между тем прибывали лимузины. На тайную маевку это как-то мало было похоже.

— А кто... — я огляделся, — режиссер всего этого.

— А кого они еще могут найти за такие мизерные деньги? — Он горько рассмеялся. — Но ты, надеюсь, в такую минуту не бросишь меня?

Подъехал очередной лимузин, и из него вышли (вот этих знаю!) мама-балерина и с ней под ручку свежий ее муж, министр экономики Швец... он же Пекин патрон. Ясное дело, зачем партия ему! Чтобы в случае повышения цен (уже начинается) объяснять всем: «Так надо!»

— Мы пойдем на все, — сказал Гуня бесстрашно, — но мы выберем здесь именно нашего представителя в Верховный Совет!

И я даже знаю — кого. Слегка перефразируя знаменитого вождя, хочется воскликнуть вслед за ним: «Страстно далеки они от народа!»

Гуня вдруг мне шепнул жарко:

— Кстати, мама взглядов его абсолютно не разделяет!

По разные стороны баррикад в одной постели.

Однако когда Швец подошел, Гуня отрекомендовал меня лихо:

— Этот одной ногой уже наш!

Швец поглядел сквозь пенсне почему-то неодобрительно. Мама, глянула более благосклонно. Захотела не примой-балериной стать, а женой депутатской. А в «золотых рыбках» — Гуня и я!

— Но ты меня не бросишь, надеюсь? — шепнул Гуня, когда они прошли.

Да-а, однажды по его просьбе одному министру я написал. Потом долго каялся!

— Ты знаешь ведь — все воруют! — Гуня шепнул мне, только они прошли.

— Не может быть.

— Но здесь будет не так!! — вдруг рявкнул он. Я даже отшатнулся. Ну нет так нет.

— Вот! — Я выставил Пеку вперед, последнюю нашу моральную опору, как мне казалось на тот момент.

Гуня почему-то не обрадовался.

— Ну, пусть побудет, — вяло произнес он.

Мол, позволим ему хотя бы в щелочку глянуть на сияющее царство справедливости и добра!

— Отечеству послужить не хочешь? — Это он для Пеки повторил, но уже как-то вяло. Пека в ответ лишь зубами заскрипел. Чувствуется — разные у них представления о добре!

— Вывеска где... Института профтехзаболеваний? — выдал Пека свой злобный характер. В такой момент!

— Все! Я помчался! — тактично «не расслышав» Пекиной бестактности, Гуня ускакал. Таким образом, вопрос Пеки как бы в меня попал. Но что я мог ему ответить? Что профтехзаболевания у этих уже не те? Или что лечатся они в другом месте?

— Ну пошли посмотрим! — грозно Пека произнес.

Конец съезду?

— К-куда?! — Санчо вдруг именно Пеку ухватил. Чутье охранника!

— Со мной, — пояснил я.

— А ты кто?

Да — это уже не кино. Быстро тут духовные ценности меняются!

— Санчо, что там? — крикнули сверху (голос удивительно на Гунин похож).

— Да прутся тут разные.

— Рубай их!

— Ну рубай! — раздвинул Пека рубашку. Явилась татуировка на его груди — колесо с крылышками.

— Наш человек! — радостно вскричал Санчо. — Ладно. Мирно иди себе.

Мы сошли на пляж, улеглись на гальку... Солнце припекает уже! Какой длинный день. Отдохнем? Как же!

— Ты хочешь, чтобы мы наказали тебя?

Подняли головы. Два джигита, рыжий и черный, стояли у пляжа. Пожилой однорукий мужик таскал единственной своей рукой, закинув на спину, топчаны — и два с грохотом уронил.

— Э, э! — Пека подскочил к горцам. — Может, самим потаскать?

— Не учи нас! Это наш пляж!

— А может, маленько поучить? — Пека вытащил из штанов ремень с бляхой, на руку намотал.

— Что ж... давай поучимся, — рыжий выдвинул из ножен кинжал.

Все, сейчас кровь прольется! У джигитов, раз уж вынул оружие, стыдно необагренным его опускать.

— Прекратите! Мы делегаты! — я завопил. Стыдно, но зато громко.

И вот уже верный Санчо летит, свистя шашкой.

— Я с вами, мужики! Любо! Давай! — Крутил шашку, «разгоняя» ее, как положено в кавалерийском бою. У нас с Пекой даже слезы потекли... Впрочем, они давно уже льются, давно — какой-то едкий дым. Видимо, будущих сражений? Кинжалы, однако, спрятали джигиты... в виде исключения обычай нарушили.

— Вот так вот! Своих не бросаем! — разгоряченный Санчо шашку в ножны заткнул. Глянул на Пекин ремень — как-то они узнают друг друга по бляхам. — Кореш! В сто пятой?

— В сто четвертой специальной.

— А я в сто пятой. Сам откуда?

— С Пьяной Горы.

— Так ты казак?

Да, он заполярный казак. Они жарко обнялись. Вот и товарищи! Только я одинок.

— Ладно, давай потаскаем, поможем мужику, — предложил Пека.

— Ты, Антон, опять здесь! — осуждающе сказал Санчо однорукому, который, достав из лохмотьев бутылку, жадно пил, потом сел, уронив голову.

— Ладно, какой вопрос! — миролюбиво произнес Пека и, с грохотом выдернув из загородки сразу три лежака, взвалил на спину. Санчо, неодобрительно покачав головой, однако присоединился. И мне пришлось.

И здесь Гуня явился, верный друг. Но, ясное дело, — не грузить же.

— Джемал! Джамшуд! — рявкнул Гуня. — Опять вы волыните, не носите топчаны.

— Мы ему заплатили! Хорошо заплатили! — Джемал указал на уснувшего Антона. — А он работать не хочет.

— Ладно, зайди ко мне! — в этот раз Гуня мне уже рявкнул. Набирает обороты! Что-то наперекосяк? Шел я, во всяком случае, не спеша... Не нанял!

Санчо чуть сзади, в обнимку с Пекой шел, вспоминая сладкие ужасы боев. И тут, у самых дверей, Санчо вдруг вспомнил про свои обязанности.

— Стой! — спецзахватом Пеку ухватил. — Куда?

— Мы делегаты, — уже неуверенно произнес я.

— Брось! Какие вы делегаты? Я уж навидался их! Те другой крови. Ладно, ты иди, — разрешил вдруг мне. — А ты стой! Куда-а?

Казачьим подкатом Пеку перебросил в «бересклетъ въедливый» и сам кинулся туда. Бересклет, кстати, бурно пружинил: не поймешь, на чьей стороне. «Нет добросовестнее этого Санчо!»

В это время в глубь помещения прошли стройными колоннами донцы, кубанцы, гребенские, уральские. Можно им! Славяне с гуслями в шелковых рубахах, хасиды в цилиндрах и с пейсами, завитыми как пружины, препятствий не встретили. Адмиралы в полной парадной форме. Вызывающе одетые люди неопределенного пола... Нудисты прошли — абсолютно голые, но надменные. Весь маскарад. Можно абсолютно всем! Но не Пеке. Чутье охранника Санчо не подвело.

— Ты ж нормальный мужик! Я же вижу. На хер тебе туда? Какие вы делегаты? Нормальные парни! Вечером поддадим! — Санчо, пластая Пеку, чуть не рыдал!

Да, Пекин «диагноз» бесспорен. Не замаскируешь! «Несмываемое пятно труда». Такие не ходят тут. Одно его появление исказит радостную картину. И с топчанами мы прокололись. Делегаты лежаки не будут таскать. Как правильно Санчо сказал: «Не той крови». И точно Пеку засек. Завидую Пеке.

— И то! — Пека, все же аккуратно уложив Санчо в «бересклетъ въедливый», вылез. — Ладно, пошли. Ты, Санчо, не журись. Боевой опыт придет.

— Пека, ты! — вдруг Гуня явился. И словно впервые старого друга увидал, горячо впился смачным поцелуем в него. — Друг ты или кто? У меня к тебе огромная просьба... Мама приехала.

Она не только мама, я бы сказал...

— Умоляет, просит черешни! Она ж из Крыма сама. Только ты!

«Вот пусть и сходит сама», — такого я ждал от Пеки... но от него всегда надо большего ждать.

— Смогем! — ощерился Пека. После затишья у него бурю жди!

— Денег дать?

— Обойдемся.

— Ты-то как раз мне нужен! — Гуня меня ухватил.

— Я не только тебе нужен! — Вырвал руку, Пеку догнал. — Да, это не наш электорат! — сказал ему в утешенье.

— Наш электорат под землей! — произнес он грозно.

Как это понимать?

На рынок, однако, вышли. Мужественно миновали россыпи снетков. Подошли к черешне.

— Ну что, берем? — спросил я.

— Не хочу тут брать. Одни абреки торгуют. Ростят-то не они!

Не совсем это так... но с ним сейчас лучше не спорить.

— Диета мне приписана! — вздохнул он, оглядывая ряды. — Стол номер два! А я ем... все, что не приколочено! Пошли!

— Тут где-то Казачий рынок есть, — я вспомнил спасительное. Хотя казаки с ним тоже обошлись неласково... но все ж... — Вон стрелка-указатель. Давай.

Долго патриотично шли с ним на Казачий рынок, согласно указателям, через долы и овраги, грязные слезы утирая. Дым уже вполне явственный! Потому и тело, наверное, чешется. А я думал: из-за пиявок.

— В горах лес горит, — хмуро пояснил Пека. — Возле винсовхоза бывшего. Виноградники жгут — ну и лес загорелся.

— Да, умно...

— Ну что? Хорошо тебе? — оскалился он.

— Хорошо, но душно.

— За Митьку переживаю я, — Пека говорил. — Больно горяч, наивен... Тонкая кожа! У меня-то кожа дубленая.

— Поздно уже... кожу ему дубить, опоздал, — вырвалось у меня.

— Они еще, небось, из-за дыма в аэропорту сидят, — простонал Пека. — Да что изменишь-то?

На плоском холме нас встретило кладбище. Куда ж нам без него! Двое оборванцев, уйдя уже по пояс, рыли могилу. Третий — небритый, мордастый, видимо бригадир, — стоял, опираясь на лопату, и злобно высматривал кого-то. И Пеку сразу признал.

— Где же ты шляешься, собака?! — заорал. Сунул Пеке лопату... и тот покорно почти начал рыть. Пришлось вырвать силой лопату.

— Другой это, — бригадиру пояснил.

— Надо же, а как вылитый.

Этот везде свой... кроме палаты депутатов.

«МОРЯК ЗАПОЛЯРЬЯ» возник. Шли через его территорию.

— Прям сплошное Заполярье тут, — Пеке сказал. — Как бы не замерзнуть.

— В Заполярье не замерзнешь! — рявкнул он. Спорный тезис. Но для них это, видимо, постулат. Шли мимо столовой.

— Стоять! — красномордый капитан в парадной форме нарисовался в окне. — Право руля!

Вошли в гулкое помещение. Слепят мундиры, нашивки и ордена. Желтеет коньяк.

— Товсь!

Приготовились.

— За День славного Военно-морского флота... Залп!

— Спасибо, спасибо, — я пытался уйти. У нас вроде другие задачи...

— Товсь!

— Спасибо... но мы вроде не моряки...

— Сухая мандежь! — резко он возразил (для расшифровки надо бы глянуть в военно-морской словарь). — Кто не моряк? Пека не моряк? Да он все наши лодки кормит, без него бы от стенки не отошла ни одна! В отсеках у нас свой человек! За кормильца нашего... Залп!

Тут уж нельзя было отказать. Тем более что и я вспомнил вдруг, что по первому диплому своему — инженер-акустик подводных лодок. Гордость пришла.

— Кормит нас, — хохотал красномордый. — Плохо одно — для лодок «еда» лучит сильно, так что у нашего Пеки теперь прибор только на полвосемнадцатого всегда!

Как почти моряк я, к сожалению, знал, что «полвосемнадцатого» означает «всегда вниз».

— Залп!

Вышли, качаясь. Это можно лишь с ним — за пять минут так напиться. Причем внезапно.

— Насчет полвосемнадцатого мы еще будем смотреть! — грозно Пека сказал.

И случай тут же оперативно представился — но ужасающий, как всегда! Вошли на Казачий рынок... но и там за прилавками только абреки! А где же казаки? Все на съезд подались?

Лишь какие-то алкаши под окрики хозяев таскали мешки с урюком от машины к прилавку. И наш Антон однорукий уже тут!

— Этот мешок сюда неси! Живээ давай! — покрикивал на них седой джигит. — А ты вали! — крикнул на Пеку, подсобившего Антону. — На вас не напасешься! Все, что гнилое останется, дам!

Это Герою Соцтруда!

Нас, впрочем, интересовала черешня. Или что? Не совсем ясно, по какому принципу Пека к статной красавице подошел, торговавшей, как ни странно, снетком — продуктом, уже изрядно себя скомпрометировавшим, этой сушеной «золотой рыбкой», поманившей и нас.

— Вот это лицо я буду мучить, — определенно Пека сказал.

— Мне кажется, это не черешня. — Я осторожно указал на прилавок. Но он, говоря по-казачьи, закусил удила. Чернобровая казачка. Подоила мне коня. Песня!

— Казачка? — подошел он.

— Да! — задорно тряхнула косой.

— А где муж?

— Объелся груш!

Ноздри Пеки хищно раздулись... быть беде. Не успела жена его приземлиться в Лондоне... а точнее, не успела даже оторваться от земли... Меж тем кольцо абреков сужалось. Явно повышенный интерес.

— Отойды! — крикнул седой. — Она с нами работает!

— А отдыхает со мной! — Пека повел на них мутным взглядом. Окосел без вина... если не считать, впрочем, пяти стаканов коньяка. — Что это у тебя снеток такой мелкий? — снова со всей страстью обратился к ней.

— А у тебя крупный? — Ее глаза тоже как-то заволоклись. Опьянели оба!

— Это для фильма нам нужно, — кинувшись к седому, забормотал я. — Кино будет. Понимаете?

Почему-то я слепо надеялся на авторитет важнейшего из искусств. Но в мысли торговцев урюком идеология как-то слабо проникла.

— Плохое это кино, плохо кончится! — сказал мудрый житель гор. И как в воду глядел.

— И ты, что ли, казак? — кокетничала красавица.

— А ты будто не видишь!

— А конь у тебя лихой?

— Так сядь на него!

На рожон лезет! И она на него ж! Я испуганно озирался. Торговцы урюком стягивались, но Пека словно того и ждал.

— Поговорить желаете? — резко обернулся.

— Хатым!

Повели Пеку — ну и меня, естественно, по склизким ступенькам в мясной подвал, к своим соплеменникам. Ужас! Расчлененные туши, отрубленные головы. Вырезанные языки и глаза. На крюках висели всяческие кишки и трахеи. Толстяк в окровавленном фартуке на голой груди меланхолично рубил на широкой колоде кости и сухожилия. Аллегория сильная!

— Вино пей, — поставили, плеснув, перед Пекой мятую кружку. — И уходи!

— Зоя! А давай стоя? — дерзко Пека отвечал. Усы абреков задергались. Я кинулся к нему — мол, опомнись, зачем? И так еле жив... от тебя даже пиявки дохнут! Но то был уже другой человек. Если б пиявки попили крови его сейчас — превратились бы в удавов.

Распрямился гигант! И тут на него кинулись враги, повалили головой на колоду. Палач в окровавленном фартуке занес тесак... Все? Я протянул вперед руку. Руби! Палач, вдруг выйдя из сонного состояния, глянул на старейшину — чего? Но как раз за этот миг Пека и набрал силу, рванул — враги все посыпались с него, как осенние листья!

— Молодец, урус! Урус джигит! — старейшина произнес. — Выпейте вина.

Пека распрямился. Обвел взглядом всех... Лишь радостные улыбки! Дыша еще тяжело, мы выпили. Хорошо, когда горло есть.

— Вопросов больше нет? — осведомился Пека.

— Нет, дорогой.

Я оглядел напоследок подвал. Надеюсь, он так и останется аллегорией? Но, зная Пеку, не стал этого утверждать.

Он неторопливо к казачке подошел, вертя, правда, шеей, словно тесен воротничок.

— Ну, ты готова?

— Я всегда готова!

Ссыпала снетка в рюкзачок, на плечико накинула. Все же снеток не отчепился от нас, чувствую — будет фигурировать в деле!

— Где искать-то вас... если что?

Все оргмоменты на мне!

— Зачем? — величественно он произнес. Но она ответила проще:

— Та на сейсмостанции мы.

— Где?

— Та я ж работаю там.

Обмер я. Пека и сейсмостанция... Вернулись бы лучше в «Горняк», пиявок бы друг другу поставили... но их вдаль неудержимо влекло.

— Та я ж сегодня не в смену, — угадав, видимо, мои мысли, зарделась она. Не в смену! Но Пека-то всегда в смене! От него всегда надо рекордов ждать.

Проходя мимо ларька «1000 мелочей», он вдруг приобрел два карманных приемничка: один мне протянул.

— Если что будет — услышишь.

Такой, значит, масштаб! Второй приемничек взял себе. Самому тоже интересно.

— Не пропадай! — сцепку снетков из ее торбы протянул мне. Ушли по солнечному лучу.

В арьергарде я. Прикрываю наступление. Первый час внимательно слушал радио, сидя на скамье. Смеркалось. В сон клонило. Пока, кроме переворота в Санта-Домингес, не было ничего. Ночь. Мирный стрекот цикад. Дремал.

Павлин опять завопил. Меня, может, и не разбудил — но совесть точно... Отпустил Пеку на произвол судьбы. И Гуню бросил. Попал средь двух огней! Не считая третьего, своего... Заснул?

И вдруг приемник заверещал:

— Внимание, внимание! Всем выключить электроприборы и покинуть дома! Землетрясение силой семь баллов!

Закрывая половину звездного неба, чернела гора. Вот сейчас она на нас и поедет!

Нарастал гул. И земля затряслась! Я зажмурился... А куда бежать? Снова открыл глаза. За горой поднималось какое-то зарево. Вулкан?.. Когда снова открыл глаза — по склонам горы, сияя и даже слепя, стекали две извилистые ленты... Лава! И прет прямо сюда! Земля прыгала! Я упал... Потом открыл все же глаз... Не лава. Два потока машин с горящими фарами съезжали с горы. Беженцы! А мне куда? Тут толчков, к счастью, не отмечалось. Все и ехали сюда. Тормозили у пляжа, вынимали одеяла, посуду. Вскоре уже слышался и смех. Пикник. Веселые у нас люди! И вскоре уже врубили в машинах музыку и устроили пляски в свете фар!

Светало как-то неуверенно. Мгла! Леса-то горят. В лагере беженцев все как-то угомонились. Под серым небом — еще не рассвело — я очутился на белом галечном пляже. Конец его резко перегибался в скат, и круглая галька вместе с прибоем гулко каталась вверх-вниз... Я, как вода, пластичен и проникаю всюду, и после меня все дышит и сверкает. А камни — тяжелы, давят, двигаться не хотят. Но вода справляется с ними — вон как их катит вверх-вниз. И не такие уж они корявые. Обкатались!

— Ни хрена себе!

Я поднял голову.

Пека стоял надо мной, с изумлением разглядывая лагерь беженцев.

— Они что, землетрясения испугались?

— Это ты у меня спрашиваешь?

— Да какое землетрясение! — Он вдруг дал себе в грудь.

— А что было?

— Да я говорю ей: зачем в ту комнату, где сейсмографы стоят? Там вообще лишь в войлочных тапочках ходят!

— А она?

— «Мне это для диссертации нужно!» Ну, стрелки и заскакали! И звонки зазвонили. Семь баллов — по всем проводам.

Пека уронил голову. Чего-то такого я от него и ждал. Еще слабовато для него: видимо, притомился.

— Но все вроде обошлось? — спросил я у него осторожно.

— Какой — обошлось?!

По мелочам Пека не работает!

— ...Все руководство снесло! Из-за землетрясения, говорят, леса загорелись!

— Но они вроде и раньше горели? — вскричал я.

— Вот и смекай!.. Ни один боевой корабль нашего доблестного флота по тревоге из бухты не вышел — не смог! Все адмиралы слетели!

— Ты-то здесь при чем? — Я пытался внести хоть нотку трезвости в этот хаос.

— Так День Военно-морского флота! Отдыхают люди. Мог бы я понять! — Пека, в общем, брал глобальную вину на себя. — С того съезда кто-то ногу сломал... С башни в панике выпрыгнул!

Надеюсь, не Пека?

— Короче — здесь мне кранты!

Если верить всему перечисленному — да.

Ужасающий вопль павлина это подтвердил.

— Вся область на ушах!

Творец интима областного масштаба.

— Газопровод сорвало... Говорят, правда, что и не строили его. Леса горят...

— Но ты-то здесь при чем?

Он внезапно обиделся:

— Я — при чем?!

Видно, привык у себя на производстве за все отвечать. Глянул он еще раз на недоуменно просыпающийся лагерь беженцев... Застонал. Кинулся к рынку. Я — за ним.

Рынок еще лишь готовился открываться, но уже шел жаркий спор — было землетрясение или нет? У каждой из версий — ярые защитники. Поэтому бег Пеки не так уж заметен был.

— Стой! — Я гнался за ним.

Но он, видимо, не считал свою ошибку исчерпанной. Отпихнув меня — хотя я, собственно, и не мешал, сверзился в мясной подвал. Вот те и «аллегория»! Работники ножа изумленно стояли — не успели сообразить. Пека выдернул из колоды огромный нож, выложил своего «змея», сделал замах...

Да, эта дополнительная деталь Инну вряд ли порадует. Я выставил руку. Сверкнула сталь. Брызнула кровь! Моя. И моя кровь свежа... как лезвие ножа. Сила удара все же не на руку была рассчитана, на другой диаметр, но удар был казацкий, до кости рассекло.

Тут вдруг, роняя пену, мундштуками звеня, кони бешено захрипели у ворот. В подвал ссыпались представители казачества с шашками наголо — первый, вращая белками, сдувая чуб, верный Санчо... Оперативно среагировали... но, видимо, еще на вчерашний эпизод. С некоторым изумлением оглядывали пейзаж, точнее — натюрморт.

— Эй, станичники, — произнес Санчо, — обижают вас?

— Все нормально, — холодно произнес Пека. Убрал «прибор». Санчо стоял, откинув челюсть.

— А тебя кто? — спросил меня.

Кровь моя красиво хлестала.

— Это я сам.

Остался шрам. И горжусь им!

— Хватит! — я твердо Пеке сказал. — Пошли!

— Эх, — Пека мечтательно в горы смотрел. — «Черешня» моя... там диссертацию пишет...

— Молчать!

На прощание искупались в море... не упускать же. Из-за мыса вдруг выскочили дельфины и, весело фыркая, прыгали среди нас. Первым плюхался огромный, черный, лоснящийся, второй — поменьше (видимо, мама), и за ней совсем маленький, в точности повторяющий их прыжки.

В троллейбусе мы узнали:

1. Лесные пожары возникли из-за землетрясения (хотя много раньше загорелось).

2. Из-за задымления срываются авиарейсы (хотя и раньше они регулярно срывались).

3. Газопровод, сожравший такие деньги, сорвало и унесло в неизвестном направлении.

4. Воздуходувные устройства, продувающие тоннели, ведущие к самой высокой резиденции, исчезли тоже.

Короче, Пека всем угодил. Только не себе. Метался в отчаянии.

— Думаешь, простит?

— Смотря как сказать...

Но Пека найдет, как сказать... наихудшим образом. И он это знал.

5. Вся новая спасательная техника, брошенная на пожар, исчезла тоже!

Тут Пека взвился:

— Ну вот это нет!

Троллейбус двери сложил на остановке на перевале. Все сразу закашлялись — вот где самый дым! Наши старые пляжные знакомые, Джемал и Джамшуд, командовали Антоном, загонявшим задним ходом новенький желтый бульдозер на длинную автоплатформу — остальная техника сияла уже там.

— Ну нет! — Пека выкинулся, выбросил за шиворот Антона из машины, повел сам — сперва на Джемала и Джамшуда, потом вдруг рухнул за ограду, в пекло! Глотнув дыма, троллейбус пошел. Все надсадно закашлялись... Кстати, и я. Остался! Пека в своем порыве к величию забыл такую мелочь, как свой чемодан. Мелочи на мне. Такова моя участь.

Инна, увидев его чемодан в моих руках, побелела! Думаете, спросила, что с ним?

— Идиот!

Это и ко мне относилось. Но сын, к счастью, по-другому отреагировал:

— Он там?!

За стеклянной стеной здания аэродром уходил ровно, как стол, а на краю, как чайник, дымила гора. Валил дым, а не пар, — так что ассоциация с чайником не совсем правомочна. Самая плешь голая, с ровными прядями — сгоревшими виноградниками. Все глядели туда. Как объясняли знающие люди — водоем наверху, в горловине, и если удастся ее приоткрыть, вода хлынет и погасит. Но вот что будет с героем-бульдозеристом, можно только гадать. Вертолет с красным крестом туда поспешал. Все надсадно кашляли, вытирали слезы... но глядели, не отводя глаз. Кому не хватило места у стеклянной стены — вставали на скамейки, на цыпочки.

Ну, Пека! Как? Все ждали чуда. Митя глаз с горы не сводил. Я положил ему руку на плечо, прощаясь. Нет даже вопроса — с кем он. А Инна, наоборот, отвернулась от «витрины», ей эти фокусы не в радость уже. И ее маршрут, увы, предначертан.

И тут Гуня явился. Вовремя, как всегда! Робко отчитался, что в трудных условиях землетрясения съезд все же прошел, а «депутатом, как ни странно, выбрали... меня», — закончил Гуня застенчиво.

— ...Знал бы, что там творится! — доверительно мне шепнул (я, видимо, не узнаю). — Ну, пройдемте в депутатский зал! — Инне и Мите предложил. — ...Вы должны отдохнуть!

А как же остальные?

Депутатский зал, как я понимаю, смотрит в другую сторону — от горы. Иначе какой же отдых?

— Оставьте нас в покое! — Митя ответил, весь дрожа. Молодец! И у меня вдруг перевалила через веко и потекла горячая слеза. Отвернулся стереть — и пропустил главное.

Общий вопль! Клубы дыма! Уже не дыма, а пара! Раскупорил воду! Залил! Погасил!

И вскоре словно пронесся ветерок — «листки» на информационном табло все подряд переворачивались с «отложено» на «регистрацию».

— С нами летишь? — произнесла Инна устало: сколько можно одно говорить?

— Все будет хорошо! — произнес я неопределенно, но твердо.

Сплюнув, Инна отошла. Зал гудел. По последним, неофициальным, но точным сведениям, начальство решило, чтобы «рассосать» и «сократить» (что именно?), срочно пускать рейсы даже по одному воздушному коридору со встречными лайнерами. Народ бушевал, поэтому прибытие Пеки на санитарном вертолете почти незамеченным прошло. Вывезли на носилках. Гуня (все же через депутатский зал, своего добился) вывел нас на поле. Пека в бинтах.

— Зачем тебя сюда-то?! — в ярости Инна произнесла.

— Как зачем? — холодно изумился Пека. — Я же лечу.

— Куда ты летишь?

— Домой. На рудник.

— Я с тобой, папа! — Митя вскричал.

И Пека заплакал!

Все. Мне можно идти.

— Ну ты, куль с ушами!

Это, видимо, ко мне.

Заскорузлой своей рукой Пека полез за пазуху, поковырялся там и вытащил бляшку — ртутно-золотую, смертельно-сладкую.

— Держи! — дал ее мне, как последнюю гранату.

Что-то и мне надо подарить? Решился — вынул из сумки свою книгу «Похождения двух горемык». Надписал: «Моему любимому Мите и его замечательным родителям!» Протянул.

Через час примерно после их рейса и я взлетел. Глянул в иллюминатор. Из горы, изгибаясь, торчал белый дымный столб, у основания его, в дымной курчавости, трепыхался, как вошь, вертолетик.

Я встал, пошел помыться — и увидел свой боевой шрам: рука гордо гноилась!

Дома сел наконец за рукопись. Ну, как там поживают мои враги, которых я так скрупулезно в детектив собрал? Долго они еще будут кровь мою пить? Недолго! Собрал всех этих мафиози в одной таверне, якобы на совет. Под потолком — духота там у них — огромный вентилятор работал, и вдруг сорвался со штыря и, продолжая вращаться, отрубил им всем головы, на хрен!

Глава 5 ЛУЧШИЙ КОНЕЦ

— ...Где же она шляется до сих пор? — завопил я.

Жена скорбно молчала.

Звонок! Схватил трубку.

— Алле!

— Что ты сделал с нашим Митькой?

«С нашим Митькой»? Инна!

— Привет!

Запасная жизнь?

— Что я сделал... с нашим Митькой? — с удовольствием произнес.

— Он сошел с ума!

Даже не знаю — радоваться ли?

— Он сейчас в больнице.

— ?!!

— Вырезали аппендицит.

Слава богу.

— Читает твоих «Горемык» и хохочет на всю палату! Врачи опасаются — разойдется шов. Говорю ему: хоть шов придерживай.

— Лечу!

В аэропорту, распарясь, опрометчиво бросил пальто в багаж — какое пальто, если меня ждет такой жаркий прием! Малость не рассчитал.

К Митьке лечу! Если не сын... то, во всяком случае, сын духовный — а это еще важней!

Да, тут другое. По приземлении все стали вытаскивать из верхних багажников куртки, дубленки... Погорячился! Горячусь всю жизнь. Чем и горжусь. Чем же еще гордиться? Выскочил первый... Снег!

В аэропорту грязный язык багажного конвейера пополз и остановился. Раздался здоровый смех.

Самолетный багажник на высоте замерз — никак не открыть! «Ждите, пока освободится специальная разогревальная машина — она обслуживает другие рейсы!..» А вертолет на Пьяную Гору уже лопастями шевелит. А, выбежал в пиджаке. Радость не ждет!

Вертолетчик слегка удивленно на меня смотрел. А что такого? Тепло!

Вот и знакомая вертолетная площадка появилась внизу. Сердце прыгало...

— Ну-ну! — Пека мрачно произнес, когда я перед ним появился... Желания накинуть другу знаменитую свою шубу длинного искусственного ворса не изъявил. Не поделился также и шапкой. Ну-ну!

Сели в его замызганное авто.

— А Митька где?

Почему-то был уверен, что он встретит меня!

— В больнице.

— Так зайдем!

— Карантин, — он вяло ответил.

— Увидимся хоть?

Пека пожал плечами. Еле завелся. Мотор времен недоразвитого социализма... Мрак. В это время года я к ним не приезжал. И правильно, видимо, делал. Час дня — и полная тьма!

— В этот свой приезд света не увидишь! — мрачно Пека произнес. И фраза эта явно имела широкий смысл! Как-то стало мне смутно: зачем прилетел?

Во тьме мелькали лишь березки вдоль дороги.

— Комсомольцы посадили еще, — сказал Пека, словно с издевкой.

— Ну а что в этом плохого? — вступился я. — Было такое время.

Теперь, видно, другие времена... Комсомолом я никогда не увлекался, но и нельзя все, что было, во мрак погружать.

— Нарисуем! — бодро смотрел по сторонам. Картина довольно странная открывалась. — А чего чуть не на каждой березе венки?

— Так бьются все! В основном бандовня нынче ездит. Им что чужая жизнь, что своя!

— Прям какая-то Аллея героев! — вырвалось у меня.

— Угадал, — Пека впервые усмехнулся, хоть и невесело. — Так все и зовут.

Навстречу пер какой-то черный катафалк с темными окнами.

— Аккуратней рули!

Но Пека, похоже, не собирался уступать. Судя по состоянию его — не прочь и наш с ним венок тут повесить.

— Ты что делаешь?! — пришлось мне самому схватиться за руль.

Стояли, отдыхивались... Похоже, поездка сюда не такой уж радостной может получиться. И не такой длинной.

— Разъездились тут! — просипел Пека. Как видно — враги!

Наконец-то дома... и какие-то пьяные толпы. И что особенно жутко — молодежь.

— Выходной, что ли?

— У нас теперь выходные сплошь. Стоит все!

— Скучаешь по работе? — вырвалось у меня.

— Да хер ли по ней скучать? Это я для тебя тут художества рисовал. А на самом деле так... потное однообразие.

— И то кончилось.

— Ну это мы еще будем смотреть! — И тут его как прорвало: — Горизонты глубже восьмисот закрыть хотят! Невыгодно им! Хотят сверху наскрести себе — а остальное все кинуть. Не выйдет у них!

...А я боюсь — выйдет. И поселка не узнать! Хотя при первом знакомстве казалось — куда ж хуже? Всегда есть куда. То там, то сям окна вынесены вместе с рамами, внутри следы пожарища, копоть по фасаду. За это ли боролись мы долгими зимними вечерами?

— Да, выжигают тут... неугодных! — Пека прохрипел.

Сильно тревожусь: вряд ли Пека в числе «угодных»! Оставшиеся окна, вплоть до верхних этажей, в грубых решетках.

— Это от воров, что ли?

— Нет, от комаров!

И магазин выжгли! Похоже, «молочные реки» позади. «Удачно» приехал!

— ...Мне кажется, Пека мне не рад, — высказал я, когда Пека, напившись, рухнул.

Да, и Инна усохла. Усохнешь тут!

— Почему не рад? — усмехнулась она. — Для любимого дружка из могилы вылез!

— Как?

— Так. Сели с дружками в руднике, давно отключенном, и не выходят! Будто кому-то есть дело до них. Тут теперь другие дела.

— Но какие же?

— А какие везде! «Шахты стоят — “мерседесы” ездят»!

— Встретили тут один...

Инна обмерла.

— Таранить он его не пытался?

— ...Нет.

— Ну, видимо, пожалел тебя... для первого раза.

Да нет. Не пожалел.

— Ну и сколько он еще пробудет тут? В смысле, на поверхности?

— Спроси у него. Надеюсь, пока ты тут...

Ясно. Затем и позвала! Вытащить мужа из «могилы».

— А Митька что?

— Аппендицит вырезали. Теперь карантин у них там... по гепатиту. И слава богу! Незачем ему выходить! — вдруг вырвалось у нее.

— Что ты такое говоришь?!

— Здесь нечего Митьке делать! — затряслась. — О сыне он не думает!

Совсем уже ошалела от отчаяния... Конечно, про то, как Митя хохотал над моей книгой, придерживая шов, она уже не скажет. Теперь ни к чему. Да-а... Прилетел на праздник. Праздников не напасешься на тебя!

— Так точно Пека не скроется, пока я тут? — тактично тему переменил.

Она пожала плечами.

— Тут мы еще избу-читальню открываем. Все книги, что он копил, отдали туда. И твои, что ты нам дарил, — тоже. Раньше он увлекался книгами. Надеюсь, хоть это вытащит его!

Откуда именно это его «вытащит» — она не уточняла. Но и не надо уточнять. Отовсюду!

— Сколько сил он в читальню вложил! Задним числом узнала: свои ртутно-золотые бляшки растапливал, чтобы материалы купить.

То-то он зеленый такой.

— Все говорил: «Вот приедет к нам Попик!» — Она смутилась. — Так он называет тебя. Не знал?

— Нет.

— Знай теперь. «Вот приедет к нам Попик — будет где выступить ему»... Библиотеку-то поселковую сожгли...

— Господи! Библиотеку-то за что?

Она пожала плечами.

— Зато теперь вот! — подвела к окну. За окном (из щелей торчит вата... да особо аккуратной хозяйкой она не была никогда) простирался бескрайний темный двор — как я понимаю, до Северного полюса... Прямо под окнами был детский городок, качели, карусель... тоже слегка обожженные, и рядом с ними поднималась избушка в четыре окна... и ее тоже сперва воспринял как часть детского городка. А это, гляди, центр культуры!

— Вот тут ты сегодня и будешь выступать.

«Да, — подумал я, — зал исключительный. В таком я еще не выступал». Но откликнулся, как всегда, с энтузиазмом:

— Хор-рошо!

Это, понятно, она все затеяла. Идея явно ее. Мне бы такую... в смысле — не идею, а жену! Проехали. Выбрал другую судьбу. Уступил, как я и все уступаю в жизни. Это я только в литературе лют!

— Ты, надо понимать, это придумала?

— Ну, не совсем я. Она всегда тут стояла... точнее, остов ее. Считается, что якобы декабрист один, довольно сомнительный, в сущности, для диссертаций сочиненный, отбывал тут. Ну я и уцепилась: мне много ли надо? Через свои связи в Министерстве культуры отбила ее. Кому что! — горько усмехнулась. — Некоторые дворцы хапают. А нам — это...

— Но мне изба эта дороже дворца!

— Пека тоже душой вложился. Какую-то особую бак-фанеру достал. Все мечтал: «Вот приедет Попик... Такой бак-фанеры он не видал!»

И вряд ли уже увижу где-то.

— Спасибо вам!

— Тебе спасибо, — проговорила она.

— Но хотелось бы заранее побывать там. Освоиться.

— Не волнуйся. Теплую атмосферу я обещаю тебе.

Я растаял. Но в некотором смысле — замерз. Особенно когда стоял у окна, любуясь местом своего будущего триумфа.

Я зябко поежился... И в комнате колотун.

— Да, кстати о тепле, — вскользь заметил. — Я тут сдуру, — повел плечами, — налегке к вам прилетел. Нет ли чего накинуть... потеплей?

— Сделаем, — кратко сказала она, вновь уже погруженная в какие-то мысли.

— А Митька неужели ж не сможет прийти? — высказал я свое, но, как часто мне «везет», угодил в самую больную точку.

— Нечего ему делать тут! Папа звонил: похоже — последний шанс устроить Митьку в нормальную школу!

— Что, в Москве? — пролепетал я.

Вот тебе и изба-читальня!

— Ты с Луны? Что сейчас творится в Москве!.. В Англии!

— Конечно, конечно, — растерянно забормотал я. — В Англии — о чем речь?

Для этих слов, видимо, и был вызван.

— Так заставь этого хрена... ж..у поднять! Что он расселся тут... навеки, что ли?

Вот и моя роль! А изба — это так... декорация первого акта.

Расстроился я. Ну ничего! Выступлю нормально. И после выхода из больницы я выступал... и непосредственно после посещения морга (правда, провожали пока не меня)... и ничего! Никто из слушателей ничего не заметил. Публика хохотала. Выдюжим.

— Папа говорит, — отчаяние перло из нее, — еще что-нибудь он отмочит, и любая страна мира будет закрыта для нас!

— А наша? — вырвалось у меня.

— А что здесь делать?

— А что мы все здесь делаем? Зря?

Она смотрела на меня с жалостью... и с любовью, как показалось мне.

— Сутулишься ты... у меня!

— ...Я у всех сутулюсь!

Инна лишь махнула рукой. Из маленькой спаленки доносился храп. Пошла будить.

— Вставай, морда! Может, помнишь хоть, у друга твоего выступление сегодня.

— Когда? — прохрипел Пека.

— В восемь.

Пека тупо молчал.

— Могу и не выступать! — вырвалось у меня.

Пека стал одеваться...

— Рано еще, — подвиг его я оценил.

— У меня совещание, — заносчиво Пека сказал.

— Знаю я эти ваши совещания! — рявкнула Инна. — С прошлого принесли тебя!

— Так мы это... делаем бизнес-план, — пробормотал Пека. — Рудник им закрыть я не дам!

Да. За Англию с ним трудно будет пропаганду вести!

— Кому ты не дашь? Ты знаешь хоть, с кем борешься?

— Получше тебя! А если не врубятся — снова заляжем в рудник.

— Да кого это трогает! Павлунько убили — мало тебе? Ты-то хоть останешься со мной? — вдруг повернулась ко мне.

— Нет, к сожалению.

Куда он — туда и я. Пусть и не думает никто, что я сюжет этот бросил. Самый разгар!

— Пойду прогуляюсь перед выступлением, — мягко пояснил я. — Голова что-то побаливает...

После прогулки она несколько сильнее побаливала... но я забегаю вперед.

— Ну иди, — злобно сказала она — мол, и этот безнадежен.

Но и тут не сломалась она, продолжала командовать:

— Ну ты, друг! — к Пеке обратилась. — Может, дашь шубу свою драную, которую уже на помойку пора, своему другу? Внимания не обратил? Он в костюмчике появился.

— Шубу не дам! — мрачно Пека отвечал. Конечно, такой «прикид»! Пека и шуба неразделимы! — Климкостюм могу дать.

Не хватало еще мне какого-то непонятного «климкостюма».

— В климкостюме пусть полярники ходят. Тогда я ему дубленку твою дам.

Пека сопел обиженно. Видимо, и дубленку жалко. Предпочел бы, наверное, чтобы я замерз. Но все же к дубленке спокойно отнесся — видимо, не так прикипел.

Вышли вместе.

Я, конечно, понимал, что «совещание» будет не в Доме правительства, но горячо надеялся — в «шайбе». Однако Пека и «шайбу» миновал.

— Уйгуры ненадежны, — сказал кратко, как настоящий вождь.

К гаражу подошли... Конспиративно. На ржавой боковой стенке было мелом написано: «Секс-вагон».

— Как это понимать? — надписью заинтересовался.

— Да молодежь сбивает замок, оргии тут устраивает. Потом шприцы выгребать. Машину угоняли три раза!

Да, Мите не надо тут. Отомкнули. Посередине темноты сереет его «москвич», по стенам скамьи. Пека булькнул канистрой.

— Надеюсь, тут не бензин? — я предположил.

Он мрачно, но утвердительно кивнул.

— А где ж участники совещания? — Я потер руки.

— Подойдут. Но пока... не хотел при ней... пиши! — властно скомандовал.

— Слушаюсь! — Я выхватил блокнотик.

— За два года в рудник ни копейки не вложено. Проржавело все. По фигу им!

— Ну, а как же... руда?

— У них тут свои дела — деньги перебрасывать. «Компьютерное обеспечение рудничной логистики» — это тебе как?

— Неплохо.

— Кому-то — да. Гуня это направление в Москве возглавляет! Главное умение тут — вернуть девяносто процентов тому, кто дает. Поэтому и назначают бессмысленное... на что тратиться не надо.

— Так чего же ты не берешь?! — вырвалось у меня.

— Так мне не дают. Знают — работать начну. Для них это страшней чумы!.. Так что готовим сопротивление!

Он разлил в алюминиевые стаканчики. Бр-р!

— Значит, так вот и готовятся государственные катаклизмы? — Я оглядел гараж.

— Коту клизму поставили уже! — Пека сострил. — Но не все согласны!

Несогласные стали подходить. Опилкин! Прежнего щеголя не узнать! Другие усаживались... Да, в «шайбе» пошикарней гляделись они.

— А ты сдал что-то. — Это Пека мне сообщил!.. Оба «красавцы»!

— Ну, что делаем, шеф? — Опилкин довольно нагло проговорил. Видимо, делегат от народа к вождю. — Снова на заглубление?

Пека, как настоящий вождь, зову народа поспешно не внимал, больше внимания обращал на высокого гостя, — хотя я в этой роли чесался и потел.

— Кладбище тут планируют, — сообщил он мне главный секрет.

—Так есть уже вроде оно?

— Глобальное, для всей цивилизации! На тысячелетия рассчитано, — культурный Опилкин сказал, потирая руки.

— А где ?

— Да там, где мы с тобой были, — мрачно Пека произнес. — «Конец света» помнишь?

...Вспомнил! Сожженную радиолокационную станцию... выселенный зверобойный поселок... Неужто все это специально сделано? Хотя пить еще крупно не начали, но уже похоже на пьяный бред. Почему безумцы эти решили, что их богом забытый угол станет вдруг центром цивилизации, пусть даже могильной? Я все же приехал сюда писать реалистический роман.

— Объясните.

— Не понял? — Пека снисходительно произнес: — Так во всем мире на кладбищах гниют, а у нас в мерзлоте все свеженькие будут лежать, как огурчики!

Кошмар.

— Только волосы и зубы растут, — добавил вездесущий Опилкин.

Представляю этих красавцев. Я, конечно, ждал тут каких-либо ужасов, но таких!..

— И знаешь, кто за этим стоит? — произнес Пека почему-то хвастливо.

Он? Но тогда почему он же с этим беспощадно борется? Инна? Но тогда, наверное, надо соглашаться?

— Рада! — произнес Пека и самодовольно хохотнул.

— Кто?!

— Ну, Рада! Помнишь, еще копали у нее?

Да, рыли для нее могилы. Но чуть не вырыли для себя. Был потрясен ее размахом и вообще — масштабами жизни. Казалось, тут страшно, а тут, оказывается, лакомый кусок!

— Да как же она проникла сюда?

Пека молчал многозначительно. Мол, не без моего влияния, ясное дело! Подчиненные смотрели восторженно, снизу вверх — большими половыми связями начальник обладает там, наверху!

— Ну и что не устраивает тебя?

— Забываться начинает! Распустила тут бандовню... умных людей не слушает. Глубоко слишком полезла! Рудник вовсе не обязательно закрывать.

Обязательно! По литературе знаю. Чтобы мертвечину везде насадить — надо предварительно выморить все живое. И в литературе это идет!

Выпили.

— Так что объявляем войну! — Пека властно на Опилкина глянул. Тот с натугой поднял тяжеленную сумку на стол. Я думал, там патроны и гранаты... Нет, бутылки с «зажигательной смесью», слава богу. Умно. Маскировать революционные маевки под обычные пьянки, как Ленин учил!

Вдруг распахнулась железная дверь, хлынул свет. Оглушительный металлический голос:

— Выходи по одному! Стволы, ножи на снег, руки в гору!

Милиция тоже играет в какой-то фильм.

Последним вышел и я, щурясь, в надежде — может, отделят? Поймут, что я не из этой оперы? Достаточно вжился! А через час мне уже выступать.

— Чего стоишь? Залезай!

— Это вы ко мне?

Упаковали меня вместе с моими героями. Большая честь. Ну, а где бы ты хотел сейчас быть? Отдельно? Так не напишешь никогда.

Привезли, что характерно, не в отделение, а в какой-то спортивный ангар. Сердце мое упало. То есть эта работа у них не надоевшая, обыденная, а сверхурочная, видать, неплохо оплаченная — так что будут работать с душой.

Характерная деталь: тут же, в этом бункере, спортивные тренировки шли. Лысые мордовороты штанги толкали, другие настойчиво, обливаясь потом, гребли на условной железной лодке, не отвлекаясь на наши крики и стоны, которые вскоре тут раздались. Но этих еще можно понять: им вскоре, возможно, точно такая же работа предстоит — чего отвлекаться?

Более поразительно, что девочки-ангелочки, с обручами и лентами танцующие под музыку Чайковского, извлекаемую из белого рояля интеллигентной очкастой женщиной, тоже не обратили ни малейшего внимания на побоище, что нам учинили тут. Решили, видимо, что это какой-то турнир по боям без правил и со связанными руками у одной из сторон, по моде времени. Афиши такие висят. Характерно, что и исполнители вовсе не тушевались, даже милицейская форма не смущала их — наоборот, как бы подчеркивали жестокость и цинизм. Да, милиция тут полностью переменила ориентацию! Тоже напоминает какой-то фильм. «Из всех искусств для нас важнейшим является кино!»

— Ну что, сука? Скоро ты уберешься отсюда? — волосатая лапа сжала Пекино горло.

— Зоя! А давай стоя! — смело Пека прохрипел.

Удар! И тут же — божественное «Лебединое озеро». Вынесло все оно! Похоже, что при такой всеобщей терпимости нам хана.

Но голос все же раздался. Сначала гулко хлопнула крышка рояля, струны отозвались.

— Вы долго еще? — строго произнесла аккомпаниаторша. — Вы мешаете нам! У нас мероприятие. Найдите другое время.

— Сейчас, Софья Павловна, — главный глянул на часы. — Уже заканчиваем.

Видимо, работа тоже почасовая. И корячиться хоть минуту лишнюю, да еще на сверхурочной, никто не собирался. Это и спасло...

Для бодрости зашли в гараж, допили. Главное — бодрости не терять.

— Ну все, — я сказал Пеке. — Пора сдаваться властям.

Под властями я, ясное дело, Инну подразумевал.

По дороге еще купили елочку у ханыги.

— С материка привез! Недешево обошлась.

Пека и не скупился: скоро Новый год!

— Упала консоль, — так Пека ей наши травмы объяснил. Я гордился им! Что значит специалистом быть. Консоль! Сдержанно и емко. И ничего больше можно не объяснять: дилетантам бесполезно. Как художник слова, восхищался и одновременно сладко погружался в сон.

— Не спи! — звонкий голос Инны, спасительный луч. — У тебя выступление через полчаса!

Да, емкий вечерок! Сел. Пока что еще не встал. Но все уже слышал и многое понимал. Я глянул на Пеку, спавшего на соседней тахте.

— Он так ждал тебя. Если б не дурацкая забастовка эта! Увольнять его ребят стали. Ну, оболтус этот: не брошу своих!

Я четко встал. Тоже имею принципы. Пропьем все, но профессию — никогда. Пора и мне в мой забой!.. Последние годы я, по сути, тоже, как Пека, в яме сидел со своим верным пером (кайлом), упорно не прерывая работы, когда на поверхности проносились ураганы, сметающие все... Устоял? В смысле — усидел? Высидел свое? Сейчас проверим!

Ровно через полчаса, с прилизанными мокрыми волосами, с изможденным высокоинтеллектуальным лицом, был уже за столом в избе-читальне, шуршал листами.

Публики небогато — но к этому тоже привык. Закалился. Или задубел? В общем, выдерживаю. К тому же — свечи создают уют.

Читал.

«— Я к Сущаку!

— Его нет, — произнес охранник, перегораживая мне дорогу.

— Но мне назначено. Вот написано его рукой: “семнадцатого в шестнадцать часов”!

Я все не мог еще избавиться от спеси, навеянной, вероятно, тем, что друг подвез меня к нотариальной конторе на ослепительном “вольво”. Но здесь, судя по габаритам цербера, меня быстро приведут в чувство.

— Разрешите!

Гонор, однако, не проходил. Я смело попытался сдвинуть охранника, хотя легче было сдвинуть стенку. Но! К удивлению моему, он вел себя сдержанно и даже в какой-то степени скованно — словно не знал точно, как себя вести. А говорят еще, что жизнь наша становится жестче. Наоборот! Я, как писатель-оптимист, всюду нахожу радости, даже в нотариальной конторе. Это мой долг.

— А что за дело у вас? — спросил он, нерешительно потоптавшись.

— Наследственное.

— Он вел?

— Что значит — вел? Где он?

Начинается ахинея! Охранник-амбал вдруг окончательно смутился. Ну, если смущается даже этот шкаф — значит, действительно тут что-то из ряда вон выходящее, просто так его не смутишь. Я решительно протиснулся. В еврокоридоре увидел бумажку: “Прием ведет нотариус Сущак Я.А. по доверенности нотариуса Сущака Я.А.”. В своих хождениях я уже усек, что нотариусы — большие казуисты, любят прятать суть дела в ворохе бумаг. Какая-то новая уловка? Я заглянул... Женщина! Высокая укладка, брошка.

— Закройте дверь! — рявкнула она.

— Но мне назначено, — я показал квиток.

— Кто вам назначил?

— Сущак... Ян Альбертович, — от злости даже вспомнил его имя-отчество.

— Вам сказано: его нет! Закройте дверь!

Хорошенькое дело! Муж отвалил, видимо, в отпуск, оставил жену, которая знать ничего не хочет. Прям не баба — мужик! Альбертыч вроде поласковей был... а эти всегда чем-то обижены. Плохи мои дела. Блуждая по нотариусам, я уже знал, что каждый новый норовит полностью отменить все, сделанное предыдущим, выставить его дилетантом и идиотом, разрушить уже слаженное дело и все сначала пустить, начиная со сбора всех справок. Плохи мои дела... Но, может, меж мужем и женой не будет таких уж противоречий? Оптимист!

— Ваше дело закрыто! — все же взяв мою папку, сообщила она.

— В каком смысле?

— В прямом... Вы не можете наследовать долю вашей квартиры, принадлежащую матери. Где была прописана ваша мать?

— В последнее время в Москве. У сестры... В смысле, у своей дочери.

— Вот туда и езжайте!

— Но квартира же здесь!

— Наследование оформляется по месту прописки покойного. И получает тот, с кем последнее время жил покойный.

— То есть не я?

— Не вы!

— Но Ян Альбертович обещал. Завел дело. Деньги взял!

— Он много кому чего обещал! Его давно пора было посадить.

Круто она о муже! Или она сестра? А я все думал — кого она мне напоминает. Сестра!.. Но сестры редко так говорят про брата. Жена про мужа — скорей. Голова кругом идет. Я сел в коридорчике. Говорят, что муж и жена с годами становятся на одно лицо... но не до такой же степени? Встал...

— А могу я все же поговорить с Яном Альбертовичем? Где он?

Охранник вдруг выразительно закашлялся и чувствительно пнул меня в лодыжку... Бестактности говорю?

— Извините, но я два месяца по очередям маялся, справки собирал!

— Он поставил в тяжелое положение не только вас! — произнесла она как-то торжествующе.

— И что, нельзя его найти, наказать?

— Попробуйте, — горько усмехнулась она.

То есть она хочет сказать, что его вообще нет... и спрашивать не с кого? И в то же время какое-то странное ощущение, что он где-то тут. Я внимательно и, может быть, бестактно вгляделся. Лицо ее вдруг стало каким-то серым, покрылось крупным потом... как в фильме ужасов. Кошмары какие-то показывают тут, в нотариальных конторах, вместо оказания услуг!

— Ян... Альбертович? — в ужасе пробормотал я.

— Яна... Альбертовна, — с трудом выговорила она, — и я уже, кажется, говорила вам, что не имею с этим негодяем ничего общего. Немедленно закройте дверь!

Да-а-а! Я рухнул в коридоре на стул. ОНА — это ОН?! Бывший! Да-а... Нелегко это ЕЙ... в таком состоянии... хамить. Требует большого напряжения организма. Перемена пола — оставаясь на том же рабочем месте — испытание нелегкое. Тут не до услуг. Но почему мы-то должны за это страдать... впрочем, как и за другие чудачества власть имущих?

— Вы ведь, наверное, помните меня? — Я снова сунулся в дверь.

Это уже полная бестактность — залез, так сказать, в субинтимную сферу, намекнул на некоторую близость двух Сущаков. Но как иначе мне быть? Внешность (его? ее? их?), в сущности, почти не изменилась, несмотря на все усилия врачей. Сразу не додул! Зациклился на своих проблемах, а у них, оказывается, свои, более мучительные. Вон пот лицо ее покрыл...

— Извините, — пробормотал я.

И что особенно тяжело — все обманы всегда проходят под завесой высокой морали! Взгляд ее так и дышит решимостью наказать зло!

— Это он должен просить прощения у вас! И не только! Он подвел сотни людей! — рявкнула Я.А.Сущак. Не так уж, оказывается, она и смущалась. Характер бойцовский переняла.

— Так что же теперь делать мне? Я столько ходил тут, в очередях стоял, справки собирал! — Я зачем-то показал толстую папку.

— У вас с сестрой хорошие отношения? — в голосе ее вдруг появилась “теплинка”. Все-таки женщина.

“Да уж не такие плохие, как у вас... с однофамильцем”, — чуть было не сказал я.

— Долю матери в вашей квартире получит ваша сестра. Естественно, после оформления всех документов.

О господи! Это я уже проходил! Бедная Оля! Ей-то кусок моей квартиры зачем? Она не такая.

— После этого — если она, разумеется, захочет — она сможет приехать сюда и, оформив соответствующие документы...

— Опять?

— Опять! Она сможет или продать вам долю в вашей квартире, или подарить.

Ишь, раздобрилась вдруг Я.А.Сущак... Но верить я уже не верил. Горел уже не раз! Ну поверю я ей, измучаю любимую сестру, потрачу последние деньги — а Сущак Я.А. опять в другой пол перемахнет — и начинай все сначала! Говорят, деликатную эту сферу трогать бестактно... но я их и не трогал — это они тронули меня. И еще как!

Голос Я.А.Сущак вдруг вновь возмужал... Битва гормонов!

— Видимо, у вас были неадекватные отношения с матерью? — сурово произнес он... она.

Пошел теперь какой-то фрейдизм... А нам, бедным, все это расхлебывай! Видимо, мать его... ее... их... была недостаточна ласкова с... ними в детстве... или, наоборот, навязчиво ласкова. И вот результат: загублены мое дело, мои денежки, последние силы — а им все на пользу! И у нас родители тоже не идеально себя вели, но мы на этом не зацикливались, работали сколько надо и когда надо. И пол не меняли — было не до того!

— Вы хоть раз отвезли матери в Москву корку хлеба? — яростный взгляд. Разбушевалась Сущак! Порвав сурово со своим прежним обличьем, жаждала еще крови и теперь пыталась испортить наши отношения и с любимой моей сестрой, и даже с покойной матерью!

Впрочем, сестра Оля — чудо. С детства добродушная хохотушка, вряд ли даже нотариусу нас разлучить.

Нет, матери корок хлеба я не привозил: Оля с мужем Геной получали достаточно для того, чтоб не принимать мои корки. Но любил приезжать в их уютную квартирку на юго-западе Москвы. Если были — привозил свои новые книги, вышедшие в Питере или Москве, дарил ей. Чувствовал себя легко и даже счастливо — тут отпадали, не дотягивались все мои тягостные обязательства и проблемы, тут я был любимый сын — и больше никто. Счастливый человек, сбросивший путы и тяжелые ботинки, стоптанные в бесконечных московских переходах, — хотя бы на час... а то и полдня покоя и счастья. Уже с запаха, как только я входил, — позвонив, разумеется, заранее — начинался покой. Знакомый, как я помню себя, запах фирменного маминого супа с фрикадельками. Более специфического супа не помню... но я к нему привык! Думаю, что лишь у меня способен он вызвать слезы умиления. И мама уверенно, как всегда, для убедительности подняв бледное правое веко, рассказывала семейные дела в своей сугубой трактовке: “Я, во всяком случае, сразу сказала им! — Она гордо вздымала голову. — Во всяком случае, они потом не могут сказать, что я им не говорила!” Потом мы сидели с ней на балкончике, если весна — в запахе черемух...

...Потом приехал на похороны. Гена и Оля все организовали уже. Мама, будучи всегда бодрой атеисткой, отпевания не хотела — и тут свой упрямый характер выказала, лежала в обычном зале прощания, вместе с другими старушками. Помню, каждый из нас, глянув на нее, быстро выходил на воздух, и мы собрались под липой, переговаривались. Помню странную вещь: держался нормально, но как только начинал вспоминать что-то конкретное, какой-то эпизод — пробивало насквозь, приходилось задирать голову, чтобы слезы не текли!

Вдруг вспомнил, как шестьдесят лет назад мы, все еще вместе живя в Питере, всей тогда еще большой нашей семьей приехали в Москву. Теперь я понимаю уже, что энергичная и решительная мама предприняла эту поездку с отчаяния, как последнюю попытку спасти семью: отец решил уходить. “Ну давай сначала съездим в Москву к родным, пообщаемся с ними!” И отец, который сам переживал, согласился. Мама надеялась, что праздничная столица, любимые родичи снова соединят их в родственной теплой кутерьме и все чужое поблекнет. Дома, лицом к лицу, такой надежды у них уже не осталось. Разве что здесь!

Поезд тормозил, трясся. Встал. Мама нас весело тормошила: “Скорее собирайтесь! Георгий, возьми же чемодан!” Ведь была же когда-то веселая, шумная семья! И все вернется — надо лишь вести себя так же весело и шумно, как раньше.

Отец мамы, московский академик, сняв шляпу и открыв крупную голову с серебряным бобриком, шел к нам. У платформы нас ждала длинная черная машина. Помню, я был совершенно очарован ее бархатным, тускло освещенным нутром. Особенно меня занимал маленький стульчик, вынимающийся из спинки переднего кресла, и я то робко вынимал его, то испуганно убирал обратно: вдруг не влезет? Потом, посаженный папой на колени, я терся щекой о его колючую щеку... последний раз?

Потом помню нас в роскошном магазине с высоким резным потолком... Потолок помню потому, что шарик, только что купленный мне папой, вдруг выдернул из моих пальцев скользкую нитку и улетел вверх. Кто-то, встав на стул, лихорадочно пытался поднятой шваброй сбить его вниз. Были, значит, у деда сила и власть, чтобы заставить людей суетиться! Шарик был торжественно вручен мне, я подбежал, счастливый, к маме и папе... Но лица у них были расстроенные, отвлеченные. “Да, да”, — рассеянно произнесла мама, погладив меня по коротко стриженной голове.

Помню, как в зеркальном фойе театра мать (перед началом или в антракте?) очаровательно кокетничала, весело и молодо вертелась перед зеркалом — но пронзительную тревогу всего происходящего я остро чувствовал и ясно запомнил. Тогда и начал писать? Помню еще багрово-серебристый бархат ложи, солидный черный рукав деда-академика с твердой белой манжетой — поставил на барьер открытую коробку шоколадных конфет в гофрированных золотых, громко шуршащих юбочках.

Больше не помню почти ничего... Смутно: мы в коммунальном коридоре с двоюродным братом крутим велосипед, и открывается дверь с площадки, и возвращаются из каких-то гостей расстроенные, молчаливые мать с отцом. Все! Ничего не получилось! Москва не помогла. Помню, как отводили виновато глаза провожавшие нас друзья и родственники. И что бы было тогда с родителями, если бы вдруг сквозь туман времен они увидели бы меня теперешнего — седого, потертого, безуспешно пытающегося стремительностью движений скрыть дефекты одежды, норовящего что-то втолковать чужим людям, занятым вовсе другим...

Вскоре после той поездки родители развелись. Всегда все бывает как-то наперекосяк: в последний момент им вдруг дали большую квартиру в новостройке, но отец уже не въехал в нее. Скоро и Оля уехала в Москву, познакомившись в байдарочном походе с Геннадием, потом отчалила и мама нянчить внучку, и мы с женой остались в большой и еще необорудованной квартире одни... И вскоре квартирка превратилась в распивочную для всей пьяни с окружающих пустырей... Ну, может, и не для всей, а лишь той, что выдавала себя за богему, но таких в России всегда миллион: можно, ссылаясь на гениальность, не делать ни хрена! Ну как очередного беспутного гения не впустить, хоть и ночь уже? И я чуял, что погибаю и это не остановить: лишь моя рука, хватая воздух, из топи торчит! И спасало одно: “Мама приехала!” Она действительно изредка приезжала навещать квартиру, сокрушенно качала головой, замечая разруху, хотя мы с женой пытались порядок навести. И это время можно было передохнуть: “Мама приехала”. Потом, уже чувствуя в себе силу сочинителя, правящего жизнью, я уверенно говорил по телефону звонившим с утра: “Мама приехала!” И грязь, урча, отступала — против “Мама приехала” не сказать ничего! И хотя мама находилась в это время в Москве, но спасала меня. “Мама приехала”. Теперь уже не приедет!

— Так что вы можете благодарить Яна Альбертыча! — снова прорезалась Я.Сущак.

Спасибо обоим им. “Мама приехала!” Написал рассказ! Я пошел. Этот неуловимый Ян мне уже надоел.

— Он втравил вас фактически в уголовное дело! Если бы это, — она тряхнула бумагами, — поимело бы ход, вас могли бы осудить как мошенника! Да и ему мало бы не досталось. Я фактически спасла вас, изъяв эти бумаги.

— Хорошо, хорошо. — Я, улыбаясь, двигался к выходу. Спросил из вежливости: — Но денег я, значит, от него не верну?

— С кого? — саркастически усмехнулась она.

— Ах да, извините. Все? Я могу идти? Надеюсь, ко мне не будет применено... уголовное преследование?

Внешность ее ежесекундно менялась. Надо же, ломает как!

— Вы пытались незаконно присвоить наследство матери!

— Но я же не знал.

— Незнание законов не освобождает от уголовной ответственности!

Ловко! Незнание законов не освобождает от уголовной ответственности... а изменение пола? Незнание законов не освобождает от уголовной ответственности... но знание, видимо, освобождает. А интересно — если у Сущака Яна Альбертовича было какое-то имущество (квартира — несомненно), сумел ли он завещать его Сущак Яне Альбертовне — в тот момент, правда, несуществующей? Несомненно! Для этого они тут и сидят. Знание законов! Это мы лишь страдаем тут. Законы постоянно меняются... нотариусы в процессе сложного дела меняют пол и убеждения. Загадочное учреждение! Впрочем, все такие у нас.

— С концами скрылся! — глянув в зеркало, злобно проговорила она...»

Поднял свой взгляд... а зал-то чудный! Дышит сообща. Глаза умные, интеллигентные, сочувствующие — давно таких не видал. А это что за вдумчивый взгляд? Знакомое лицо — лишь бородка незнакомая. Гуня! Родной! А где же еще быть интеллигентному человеку в этот миг?

— Здорово! Как дела?! — обнял его радостно.

— Да как и всегда, — ответил скромно.

— А чего ж тут?

— Да влип, как всегда. Пытаюсь в меру скромных своих сил...

А на самом деле читай: безграничных!

— Пытаюсь, как закон того требует...

Читай: не закон, а заказчики!

— Тендер тут провести...

Тендер — читай: конкурс.

— На лучшее...

Читай: худшее...

— ...использование этого региона. Как-то его спасти!

— И как?

— Да пока что кисло все.

Это я вижу. Зато у меня все хорошо! Даже Софья Павловна, от рояля восстав, посетила. И ученицы ее. И какие-то усталые интеллигенты. Таких родных, внимательных глаз после этого уже не видел. И даже Пекины друзья-заговорщики в процессе моего чтения героически поднимали свои измученные головы от стола и вникали. Успех! Да. Было тепло. Как Инна и обещала. Только вот Митьки не было. И зря! Я победно глянул на Инну. Ну что, довольна? Довольна... да не совсем? Теперь уже, распаренный победитель, я мог трепать ее как хотел... Схимичила с Митей? Как поняла, что не удался ее расчет и что на Англию я работать не буду, решила меня вырубить, дабы я не смущал юный ум. Выгадала?

Сказала, пока шли сюда, абсолютно искренне:

— Жаль, Митьку не выпускают. Карантин у них. Даже пальто их заперли, чтобы не сбежал никто!

Граница на замке! Зуб даю, что она все это и организовала, как наверняка член какого-нибудь просветительско-попечительского родительского больничного комитета, и добилась того, что заперли пальто. Поставив цель, средств уже не жалеет. Сперва заманила Митькой, потом отлучила от него — мол, хорошему не научу. И что же? Теперь я уже вполне снисходительно на нее смотрел. «Ну что, довольна?» Она смущенно отвернулась. «Нет, недовольна. Теперь понимаю — на этом празднике духа Митьке надо бы быть». И действительно — так тепло потом уже не было.

И тут распахнулась дверь, и влетел розовощекий Митька — без пальто! Я прилетел сюда без пальто, и он — без пальто. Обнялись... Вот оно, счастье. Сын мой!

Митька, счастливый, снова в больницу убежал, и я от счастья заснуть не мог. Пытался и Пеку взбодрить:

— ...Ну, раз Гуня тут проблему решает... так может — не безнадежно все?

— Да что знает он? Тротилу не нюхал!

Видимо — это обязательный элемент образования? Ну, тогда и я ноль!

На потолке вдруг задрожала тень рамы! Я в восторге поднялся... Северное сияние наконец?

— Все! Подожгли, суки! — Пека вскочил.

Горела «изба», где я только что был счастлив! Пронзила мысль: «Это ведь они и меня, суки, сожгли». Пека выскочил — и тень его с улицы заняла весь потолок... Записал. Деталь, конечно, не богатая, но по бедности сгодится. Потом рядом с его головой появились тени в касках.

Нет ничего противней — и сиротливей — запаха пожарища, а тем более — мокрых сгоревших книг.

— Ну что, — сказала Инна Пеке, — тебе мало еще?

Пека сидел, уронив черные руки, но тут вскочил.

— Я с этими суками разберусь! И я тут построю... Дворец книг!

— Ясно. — Она набрала номер на телефоне. — Все, папа! Давай, жду! — Повесила трубку, глянула на меня. — Ну, а ты что?

Я что?

Зазвонил телефон. Она взяла.

— Тебя, — протянула трубку, тяжелую, как гантель.

Язык жены заплетался.

— Настя пропала!

— Как?

— Обиделась на что-то. И вторую ночь нет.

Да уж есть на что обидеться!

— Может, у бабки она? Ты бабке звонила?

— Думаешь, она там?

— Тебе думать надо! — брякнул трубкой.

Дочурка — будем считать — у бабки спасается... хотя и бабка тоже не вариант!

— Ну? — Инна и прижавшийся к ней Митька стояли передо мной.

— Завал, — сказал я Инне, кивая на трубку. Выбрал!

— Ясно, — проговорила она. Прогрохотал злобно сброшенный с антресолей чемодан. Выбрал я. Как всегда, не то. Проиграл. Как и все проигрываю. Это я только в литературе лют.

— Черт, убери эту дрянь! — Инна металась, собираясь, и елка, так и не установленная, постоянно оказывалась у нее под ногами.

— Погоди, ведь Новый год! — привел я последний жалкий аргумент.

— Ничего! В Англии Новый год тоже умеют встретить!

Подъехал тот самый черный катафалк. На фоне пепелища, еще светящихся головешек, неплохо смотрелся. Хорошо, что Пека валялся в отрубе и этого не видал... Хотя хорошего мало.

Я вынес за Инной и Митей чемоданы. Грязные слезы от дыма текли. Или не только от дыма? Митя какой-то подавленный был. Надо бы устроить с ним бодрый языческий танец на углях! Не было сил.

— Ну, ты что, остаешься здесь? — уточнила Инна.

— Да нет, своего хватает. Скоро к себе.

Инна махнула белой ручкою, и они с Митей скрылись за черным стеклом.

— А? Что? — Пека очнулся. Хорошо, что я хотя бы рядом был. — Улетели?

— Еще нет.

— Митьку не дам! Его здесь место!

— Но не все это выдержат.

— А как мы тут?! — Пека произнес.

А как мы... этого я еще сам толком не понял. Сели в его авто, понеслись. Пришлось, правда, чтобы выехать из гаража, убирать с-под колес остатки пиршества.

Аллея героев! Навстречу катафалк возвращается. Вот и хорошо. Вот все и устроилось. И на кладбище нас отвезет. Здесь мое место. Рассчитаем точку... березку для венка чистую подберем.

— Давай! — это я скомандовал. Лучший конец!

— Ур-р-ра-а!

...Потом мы вместе с машиной валялись в канаве. Вот так. Эффектное окончание, в стиле «совок»... но для ВГИКа годится. Или нас давно отчислили из него? Сознание плыло.

— Хило поцеловались! — Пека прохрипел.

В небо, весь светящийся, как новогодняя елка, взмыл самолет...

Глава 6 ХАРАКТЕРИСТИКА НА ТОТ СВЕТ

...Мобильник мой огорчал меня. Мог ли я десять лет назад хотя бы представить, что маленький кармашек рубашки сможет вместить такой сгусток неприятностей и проблем? Порой, когда я его вытаскивал и тупо глядел на поступившие неприятные сообщения, я думал: а размахнись ты пошире, закинь его вон на крышу сарая и там оставь, и с проблемами и неприятностями будет покончено — никаким иным способом они не пробьются к тебе! Давно уже никто не звонит тебе по обычному телефону, привычная прежде почта словно испарилась, да и не нужна — кому ныне придет в голову мысль писать длинное пространное письмо на бумаге? А тут — потыкал по клавишам, послал и — получите неприятность. Прогресс!

Просматривая сообщения, я раскинулся в тихом московском дворике — рухнул здесь абсолютно случайно, уже не было никаких сил брести по раскаленной душной Москве, а тут вдруг потянуло свежестью, и меня засосало сюда. Действительно, тут имелся кусок покоя и прохлады под старинным, мощным, корявым, наклонным и как бы перекрученным по спирали вязом. Очень старые деревья время вот таким странным образом выкручивает — замечал это не раз — отжимает, словно белье.

Тут имелся еще один московский старожил: белый московский флигель с маленькими сводчатыми окнами, приплывший явно из тьмы веков, как и вяз. Вернее, наоборот — это они были давно, когда тут еще ходили бояре, а постепенно приплыло сюда остальное: этот огромный шикарный дом, украшенный пестрым кафелем, эпохи эклектики и империализма, и жестяная (и бездушная) табличка на флигеле «Строение 2», от которой буквально разило эпохой инвентаризации и социализма... Впрочем, с этим, возможно, я ошибаюсь... И как это сладко вдруг — иметь право безнаказанно ошибиться хоть в чем! Как приятно вот так наконец расслабиться, отдаться потоку необязательных мыслей, в которых можно вот так лениво ошибиться, — и это не будет иметь никаких зловещих последствий. В основной жизни такая роскошь недоступна давно, а тут ошибайся сколько влезет, расслабляйся, отдыхай! То ли это табличка времен позднего социализма, то ли раннего капитализма... какая разница! И то и другое безопасно для тебя. Не надо в связи с этим куда-то срочно звонить и ехать, как ты уже привык, и уже не можешь остановиться... а вот, оказывается, могу!

Конечно, и тут есть элементы беспокойства — больная душа их везде найдет. Специально не обращал на это внимание, умиротворенно отдыхал взглядом на старине... старина успокаивает. Конечно, и там было беспокойно — но зато спокойно смотреть теперь: столетия все умиротворяют. Чуть ближе — и уже беспокойней. Совсем близко — и совсем беспокойно. Хотя бы вот это размалеванное сказочное царство — избушки, лебедушки, резные скамеюшки под старину, на одной из которых я сейчас воровато и сижу. Детский городок эпохи современного купечества, которое и в показной своей заботе о детях демонстрирует такие же безвкусицу и размах, как и во всем прочем! В этой эпохе я, увы, гость — как по благосостоянию, так и по возрасту. И первый же барственно появившийся тут двухлетний господин с совочком «сдует» меня отсюда — эта роскошь его, а я пользуюсь ею не по праву, пока не видит никто.

Так воспользуемся же этой украденной роскошью, минутой покоя и тишины, попробуем хоть относительно трезво разобраться во всем... или хотя бы в одном. И опять не обойтись без этого тяжеленького телефончика, вестника радостей и бед... в основном второго. Не выходит забросить его на крышу сарая, покосившегося в углу двора (чудом сохранившаяся «эпоха дров»). Этот аппаратик тяжел... но это последнее и единственное доказательство того, что ты еще как-то связан с жизнью и кому-то еще нужен в ней. Подул ветерок, и листья заструились. Может, это последняя Божья благодать, последняя поддержка (во всяком случае, на этот день), последняя подсказка: «Держись! Соберись и сделай что должно. Развалишься — будет тебя потом не собрать. Поэтому хотя бы внешне будь внутри своей оболочки!»

Так. Глянул в «звериный оскал» телефончика. Первый неизбежный звонок жене: что она успела там надурить за это время? Строго по часам время небольшое, но при ее талантах... Нет, этот звонок отнимет все силы. А они мне понадобятся при «штурме Москвы», и надо распределить их умело. Штурмуем не впервой! Правда, раньше, когда мама была жива, можно было передохнуть у нее, а не маяться пять часов на асфальте между двумя визитами в редакцию, но, увы... Пошлем жене эсэмэску — бодрое сообщение из трех слов: «Тружусь, буду, целую». И хватит. Но аппаратик упрям и зол. Вдруг выскочило: «Недостаточно памяти для создания эсэмэс». У кого недостаточно — у меня или у него? Впрочем, и ладно. Одна гора с плеч. Теперь другая гора, с которой я согбенно сюда притащился. Еще полтора часа до визита в редакцию. Конечно, я послал им текст по электронной почте... Материальчик, конечно, специфический. Но другого, увы, сейчас нет. И надо перечитать, чтобы быть на коне, чтобы выучить заранее, как улыбаться и что говорить в случае отказа, — рохлей не быть!

«Слуги государства должны быть любезны и безлики и не должны своим чрезмерным своеобразием сбивать с толку население — но именно этим они почему-то увлечены. Закон еле-еле проглядывает в их затейливом поведении — если проглядывает вообще. О том, чтобы как-то соответствовать месту, на которое их служить поставили, и речи нет. Вот еще чего! Самые роскошные дамы, надменные, громогласные, увлеченно обсуждающие, невзирая на скорбную очередь, последние сплетни и моды, служат почему-то именно в местах скорби. И плевать на скорбящих! И что у тех к печали об ушедших в иной мир добавляется еще отчаяние от безнадежности этого мира — ничуть не смущает этих “слуг”. Их жизнь им важней, чем чья-то смерть, и попробуй только сделать им замечание!

Да. Стояние в очереди способствует размышлениям о жизни... особенно — в очереди такой. Горе еще можно как-то перенести, но когда к нему добавляются мелкие неприятности... уже становится непонятно: это еще за что?

— Садитесь! Сколько можно повторять? К вам обращаются! Вы, вы! Да!

Сподобился.

— Так, справку о смерти вашей дочери вы принесли?

Нелегко слышать вместе эти слова!

— Да. Я вам уже ее показывал.

— Я не обязана всех тут запоминать!

А что, интересно, она тут обязана?

— Вот, пожалуйста.

— Так. Ничего не выйдет.

— Почему? — произнес я уже вполне терпеливо. Не впервой тут!

— Нужна справка о смерти вашего отца. Ведь вы к его урне подхораниваете?

Мог ли представить я на заре своей удалой и веселой жизни, что буду сладострастно собирать, перелистывать справки о смерти своих самых близких людей? Но наконец-то собрал все необходимое. И облегченно вздохнул.

— Вот, пожалуйста. — С прохладным шелестом выложил документ.

Забыла, дура, что уже говорила это мне! Испытал если не ликование, то торжество. Не дай бог в начале жизни увидеть — чему будешь радоваться в конце. С тайным восторгом увидал досаду на лице принимающей. Знать бы в начале, какие восторги ждут тебя в конце, — отказался бы жить! Глянула на часики: с этими не успеешь записаться в спа-салон.

— Так, — проговорила она нетерпеливо, уже привстав, — подхоронение невозможно.

— Почему?

— Нужен документ, подтверждающий родство покойной с уже захороненным тут.

Мог ли я поверить, что вынесу это слово рядом со словом “дочь”?

— Но ведь фамилия же одна!

— Это не доказательство. Мало ли однофамильцев?

“И вообще, — говорил надменный ее взгляд, — что это за фамилия — Попов? Как собак вас нерезаных! Была бы, скажем...”

Взгляд ее явно улетал в грезы гламурной жизни... но не на такого напала!

— Вот.

— Что — вот?

— Справка о ее рождении.

Что может быть тяжелей — справка о рождении и справка о смерти дочери в одной папке?.. И это вынес!

— Принесли? — проговорила она недовольно.

Я тертый калач!

— Но вы же сказали в прошлый раз, — произнес я с торжествующей вежливостью, — чтобы я принес справку о ее рождении... документ, удостоверяющий, так сказать, ее родство с захороненным здесь. Вот он.

И это я выговорил. Не помнит, дура, что говорила вчера! Я откинулся с торжеством... Хорошее я нашел место для торжества!

Она снова села за стол, — есть же такие бестактные посетители! — зашелестела бумагами... Недолго длилось мое торжество.

— Ну и что? — презрительно проговорила она, отодвигая папку с ужасными документами (ужасными, разумеется, лишь для меня). — Я ничего не поняла! — С ударением, разумеется, на “о”.

Жутко, когда к скорби примешивается еще и отчаяние! Мне-то зачем жить?

— Простите, что вы не поняли? — спросил я терпеливо и даже вежливо. (Ударение на “о” все-таки снял.)

“Тертый калач... Я тертый калач!” — повторял, как заклинание.

— Какое отношение имеет покойная...

Выдержим!

— ...к захороненному здесь?

— Ну как... Попов Георгий Иванович... Попова Анастасия Валерьевна.

Произнес!

— Ну и что? Что связывает их?

— Как что?! Внучка!

И это произнес!

— Из чего это следует?

— Ах, да... действительно. Я связываю их — Попов Валерий Георгиевич!

— Из чего это следует — я не вижу.

Да, одно звено, к сожалению, пропущено. Справки о моей смерти нет. Донесу чуть позже.

— Вы меня окончательно запутали! Надо все же как-то готовиться, когда идешь в государственное учреждение, — гордо проговорила она.

Извиняюсь. Подготовился не до конца. Действительно, имеется пробел.

— Требуется, видимо, справка о моей смерти? — произнес я вполне дружелюбно. Тертый калач!

— Ну хотя бы справка о вашем рождении, — вдруг сжалилась она. Видимо, уже полюбила. — Возьмите, пожалуйста, вашу папочку, — любезно подвинула, — и приходите еще.

— С наслаждением! Вы до скольких сегодня работаете?

— До четырех. Конец недели. Успеете?

— Очень буду стараться!

Кланяясь, вышел. Хорошее учреждение. И обаяние ситуации еще в том, что свидетельство о моем рождении я увез зачем-то на съемную нашу дачу! Зачем? Люблю, видно, помучиться.

Чудный солнечный день. Сейчас мне предстоит поездка в переполненной электричке среди потной, веселой, ярко одетой толпы — хохочущей, отдыхающей. И это — когда дочка лежит там! Зачем еще эти-то испытания?

...Поехали. Просто балаган какой-то!.. Терпи! Еще ты будешь всех угнетать? Улыбайся со всеми. И самое невыносимое в том, что ничем нельзя показывать, что у тебя настроение несколько другое... Им-то портить отдых за что?.. Я сказал “невыносимое”? Перегнул. Вытерпишь, куда денешься! Немножко угнетает лишь ор назойливых продавцов того и сего, больно проталкивающихся в тесной толпе... и, опять же, слишком затейливое поведение государевых слуг, которые вроде бы должны скромно выполнять свои функции... Но не такая у нас страна! Прямо у скамейки, где я был сжат, пошла битва двух групп контролеров, пришедших с разных концов вагона. Им было наплевать, что две контролерские службы, отрицающие одна одну, вызывают нездоровый хохот в народе. Наплевать! Аж с ражем лезли одна на одну! И у той и у другой бляхи с орлами... Какой кого заклюет?

— Мы федеральная служба, а вы местная! Вы погрязли в коррупции, поэтому администрация президента вынуждена была прислать нас!

— А зато вы...!

— А вы?! Вы сами только что взяли деньги у женщины!

— У нас есть на это специальное разрешение! Вот!

Видимо, хорошо, что борются с недостатками на местах.

Хорошо, но душно... К счастью — выходить. Вот уж не ведал, что еще и счастье в этот день обрету!

Пошел по просеке. Природа сияла... Уж она-то хотя бы могла в этот день не сиять?!

Вошел на душную веранду. Поднял матрац. В жене моей нельзя, увы, быть уверенным, поэтому деньги и документы под матрацем храню. Надо ли бдительность хранить в дни горя? Увы! Вынул свое свидетельство о рождении, истрепанное по краям... Свидетельство о смерти тоже надо будет в эту папочку подложить... только кто вот подложит? Уложил папочку обратно, опустил матрац. Глянул на часы... Есть пять минут для горя. Вот тут, под сосной, делали шашлык в день тридцатилетия дочери... Гости, родственники. Я, слегка уже усталый, лежал. Она вошла, не видя меня, стянула кепку-бейсболку, шумно выдохнула... лицо ее было счастливым...

Пора!

Все лето узбеки (почему-то узбеки, а не кавказцы) ремонтировали платформу. Перила покрасили нежно-голубым. Видимо, это им напоминает купола медресе... Скучают, видимо. А откуда им местные обычаи знать? Вот тут, прямо напротив будки кассы, лесенка была очень удобная. Если опаздываешь, купил билет — и в вагон! Заботливо убрали... Запыхавшись, вбежал с конца платформы — и к кассе спуститься уже никак! Слишком долго горю предавался — непозволительная роскошь в наши дни. Окинул взглядом платформу. В такой лучезарный день не торопятся в город возвращаться, лишь у меня срочное дело. Платформа — выдохнул с облегчением — пуста, только в самом ее начале обнимается какая-то молодая парочка. От них вроде неприятностей можно не ждать? Уж они-то, надеюсь, не контролеры. Электричка выскочила из-за поворота! В кассу не успеваю уже. Так поеду! Что значит в день горя какой-то штраф? Кажется лишь чрезмерным, когда к большому горю липнут мелкие неприятности: “За что?”... Электричка к перрону подошла. Влюбленные наконец разомкнули объятья — и оба оказались контролерами: на груди сияли бляхи с орлами. И я захохотал...»

...Вот. Задумчиво уложил листки в портфель. Даже и не знаю... Разумеется, в тот день я и не думал рассказ писать: это где-то даже цинично. И, собираясь ранним утром, ручку с блокнотом выложил из портфеля: не тот день! Но у писателей «не тех дней», увы, не бывает. Еще в электричке заметил, что зачем-то запоминаю все. Увянь!

Ну, а в скорбной очереди чуть не сказал было: «Бог помог». Голос похоронной красавицы, ведущей прием граждан, безумно раздражал: мало того что такую очередь собрала, еще разговаривает безобразно!.. Соображает хоть чуть? Впрочем, и люди, и она как-то «защитились»: никто не рыдал. Словно и не место скорби: не только всякая жизнь у нас растаяла, но даже и смерть!

Но все посторонние мысли отметал. Не на работе! Я даже ручку с собою не взял.

И вдруг из приемной донесся вопль! И кого — нашей красавицы! Что так могло ужаснуть ее в этом привычном и даже постылом ей царстве смерти, среди урн и гробов? Может, сама смерть во всем своем парадном обличье явилась ей? Но такого не предусмотрено расценками и тарифами, не числится в списке предоставляемых услуг. Так что же? «А тебе-то что? Отдыхай!» — одернул я себя. Отдохнешь с вами... тем более в такой день.

Приоткрылась дверь, и, пятясь, явилась красавица. Взгляд ее был устремлен в комнату, и вытянутые руки тоже.

— Она! Опять она за свое! Носит и носит! — закричала служительница. И отпрыгнула от двери... Оно приближалось.

Дверь медленно отъезжала с тягучим скрипом. И вот, вовсе не на той высоте, куда были устремлены все взоры, у самого пола появилась вдруг костистая голова кошки, потом тонкая шея с поднимающимися вверх-вниз косточками. Яркое солнце, вдруг хлынувшее из-за тучи, ошеломило ее. Она яростно подняла голову, усы задергались. В тонких белых ее зубах еще бился голый окровавленный птенец.

«Все! — понял я. — Обречен! В смысле, я. Как и птенец».

— ...Извините, — я обратился к соседу, — у вас ручки случайно нет?

...Ну вот. Нахлынувшие воспоминания помогли пережить неприятности, которые иначе могли бы подкосить. А так, унесясь мыслями, даже и не заметил, что давно уже явился «господин здешних мест» и, роясь совком в песке, насупясь, на меня поглядывал: «Кто такой?»

Ах, как же я так, не заметил его появления? И теперь, видя его, как-то не испугался. А еще час назад трепетал, считая его появление концом света. А теперь хоп хны! «Ремесло дарит силы», говорят.

Заверещал телефончик. Кто там еще желает помериться со мной?

— Але...

Голос знакомый, но хриплый, треснутый. Из других эпох, как это «Строение 2»?

— ...Але... — снова, чуть слышно.

Пека? Я уж думал... не думал ничего. Замело пургой! Или — этим вот тополиным пухом, закутавшим жизнь!

Еще вчера шел по Комарову и вдруг увидал скорбную процессию... нет, еще живых. Выселяли с дач «нерентабельных» — инвалидов, ветеранов, репрессированных... репрессировали опять! Освободить помещения! Словно колонна беженцев в пыли. Увидал знакомую, Людмилу Борисовну с навьюченной тележкой, бывшую замечательную секретаршу Союза писателей, не способного нынче никому помочь, подскочил, ухватился за горячую ручку со сколовшейся краской, потянул...

— Не беспокойся, Валерочка, — пропела она.

Да я и так всю жизнь старался не беспокоиться.

— Ничего.

Бодрость — мое ремесло.

— Я тоже на станцию.

Стояли телекамеры.

— Позор! — трусливо я крикнул в одну из них.

Кстати, Пека — и по возрасту, и по инвалидностям — тоже мог бы в той процессии быть. Но он был далеко... А вот теперь — близко.

— ...Але...

— Ну здорово, хмырь! — собрав всю бодрость, произнес я.

— Помоги мне, — он прохрипел.

Да, на Пеку это не похоже. Обычно он резко, с оскорблений начинал. Укатала жизнь.

— Что с тобой?

— А-а-а... — то ли стон, то ли начало фразы. Продолжения не дождался.

— Со здоровьем у тебя?

— То само собой. Но не в этом дело. Другое маленько... по твоей как раз части. Прилетай!

Легко сказать! Крылья, увы, так и не выросли. Как и гонорары. Что за «другое маленько»? Потрудней схватки с болезнями? Что же?.. Предстоит счастье узнать. На себя у меня сил давно уже нету. Но, спасибо другу, — для него силы есть!

В Домодедове давно не бывал. Не узнать. Все сияет! Помню унылый «совок», стены темно-зеленой масляной краски, тесный затхлый салон в самолете, мрачные стюардессы. И в перестройку летал. Вспоминаю как ужас. Свет то и дело гас. Какие-то грязные растрепанные старухи продавали прямо с полу, с газет, какие-то чудовищные пирожки с картошкой... И вот — люкс! Победивший капитализм! И на Пьяной Горе, я читал, выстроили новый шикарный аэропорт, на новом месте, миллиарды вложили.

И только садясь уже в самолет (не через поле, а через теплую трубу-коридор)... предупредительнейшие стюардессы... вспомнил вдруг, что направление-то не слишком безопасным считается. Недавно при взлете самолет не набрал нужную высоту, рухнул в тундру, а совсем, что ли, позавчера — приземлился неудачно, не хватило полосы, говорят, врезался в гаражи, которые почему-то там оказались. И вместе с гаражами, машинами загорелся и сам.

Сосед-толстяк, заполнивший все свое кресло и половину моего, сразу же и начал разговор с этой темы:

— Да, наехал на гаражи. А что ж вы хотите!

Причем как-то спокойно и даже с удовольствием... словно те не взлетали точно так же!

— Половину бетона украли! Полосы — коротышки! Ни разогнаться, ни толком затормозить. А журналисты, сволочи, пишут: аномальная зона!

Так на хрена мы летим? Самое удивительное, что пассажиры со всех сторон версию эту охотно подхватили... не веря как бы, что это и к ним может поиметь отношение. Единственная как бы проблема, вызвавшая спор, — часть из них и влияние аномальности не отрицала.

Второе, что поразило меня, — большинство пассажиров, даже женщины, были обнажены. В смысле — в кургузых ярких маечках, шлепанцах, шортах. Гладкие, загорелые. Куда я лечу? Может, в Азию? В Африку? Нет, судя по разговорам, все-таки мы летим на заполярную Пьяную Гору. И наоборот, не в Африку-Азию, а из Азии-Африки они летят, с жарких курортов — Абу-Даби, Хургады, Шарм-эль-Шейха. Да, сдвинулась жизнь. Наверно, все же не зря были все усилия. А что не хватает длины полос... то пассажирам этим, хорошо отдохнувшим и попившим и продолжавшим, кстати, отдыхать, опорожнять яркую, звонкую посуду из «Дьюти фри», такое положение не казалось почему-то слишком ужасным... Может, некоторые из них как раз и строили эти полосы? Вот гробанемся, тогда что-то почувствуем, а пока — гуляй! И я принял соседово угощение. После чего вообще все в теплом свете мне стало казаться.

Пека. Что такого случилось с ним? Да уж ничего большего, чем с другими! В самолете том, и гаражах тех, к счастью, не оказался. Кстати, если уж быть до конца откровенным, тогда из джипа, который мы так тщательно таранили с ним, вышел кто? Правильно, Кузьмин. Бережно вынул родственника из слегка покореженной машины... Мне, кстати, пришлось выбираться самому. И тогда. И после этого. И до сих пор!

Так что друг мой, как всегда, преувеличивает. Наверняка тесть его не бросил, пристроил в какие-нибудь инструкторы-консультанты, и, как произошло с некоторыми, кому повезло, Пека постепенно «возмущенно разбогател», продолжая при этом проклинать новые порядки, коррупцию и воровство... лишь в своем конкретном случае этого не замечая или называя это как-то иначе, более уважительно... Да, злость теперь порою захлестывает меня! Годы... А теперь он, даже не поинтересовавшись, как я-то живу, повелел приехать «спасти его». Вопрос: кого еще надо спасать?.. Замотал меня перелет!

— Вот они! Вот они! — пронеслось по салону.

И хотя уже горело табло и все были пристегнуты, потянулись к иллюминаторам... А вот и «они»! Поле с посадочными полосами, а на краю, как ядерный взрыв, — черные, скукоженные, нагроможденные друг на друга коробки — те самые гаражи. Это какой же был взрыв, если железо скукожилось и обуглилось?

— Со всего города гаражи сюда согнали, — глухо, словно сквозь вату, чей-то голос проговорил.

Уши болят, заложены. Опускаемся. В аккурат туда! Схватился за подлокотники, откинулся...

— Тоже в основном с курортов летели, — тот же голос. Что за доброхот?

Удар! Покатились, подпрыгивая. Глухие овации летчикам... Хотя и те пассажиры, говорят, поаплодировать успели... Стоим. И все сразу загомонили весело — хоп хны!

И прямо уже у летного поля — рекламные щиты. «ООО “Белое безмолвие”. Ритуальные услуги». Сосуд совершенной формы, якобы изо льда, а внутри него живое человеческое сердце. Новый взлет похоронного дела. Вип-могила. Красота! Похоже, это суперкладбище, о котором говорил Опилкин и нереальным казалось, все же пробили тут. А когда у нас что-то немыслимое не проходило? Это запросто! Только простое — никогда. Странные лайнеры без окон. Но со знаками Италии, Греции, США. Аэрокатафалки? Большой успех.

Как-то все в наши дни слишком надеются на передовые технологии, даже и я, профан. Почему-то тупо надеялся, что раз сообщил в трубочку: лечу, — значит, мобильник дальше сам все разрулит. А он ведь сам по себе не пашет, не сеет и даже не рулит. И тем не менее, многие уже живут в нем и как бы ни о чем больше не думают.

И я туда же — выйдя в зал встреч, включил аппарат и требовательно уставился в его харю. Ну, давай!.. Ничего он не выдал. Перенадеялся я на современные технологии. Теперь уже никто никого не встречает. Передовые технологии заменили жизнь.

Вон и элегантная дама в накинутой шубке, сидя в кожаном кресле, поставив на стеклянный стол ноутбук, что-то доверительно ему сообщает, совершенно при этом не глядя по сторонам. Все в ящике! Эта красавица и есть символ времени, Рабочий и Колхозница в одном лице.

Да-а, вымахали аэропорт! Лучше бы — полосу. Мрамора не пожалели. Сэкономили почему-то на бетоне, а на мраморе — нет. Если на минуту отвлечься, а потом вдруг поднять глаза — можно не врубиться, не сразу понять, в каком именно аэропорту мира находишься. Одинаковы все. Пока я тут мечтал, еще несколько рейсов приземлились. Вот седые, прямые, как палка, лондонцы. Из Лондона рейс. Вот шумною толпою зулусы прошли. Кстати, и в других красивых аэропортах тоже не раз приходилось искать встречающих, а то и самому добираться по незнакомой земле. Как-то уже привык, что какая-то ниточка в хаосе существует — научился ее ловить. Ну, передовые технологии, выручайте! Если Пека звонил мне по мобильнику, то тут должен был сохраниться его номер... Безуспешно искал.

Может, все-таки взглянуть на реальность?.. Огляделся внимательней. Боже мой, вот эта холеная красавица в летах, символ преуспеяния, знак эпохи — это же Инна!

— А, привет. — И снова она вернула внимание ноутбуку. Ну что ж, для эпохи передовых технологий — нормальный уровень эмоций... И вдруг сдернула очки и, глядя на меня, нежно заулыбалась. Дождался все же. Но не я. За моей спиной стоял, сдержанно улыбаясь, седой поджарый джентльмен. Гуня! Главное, видел его среди прилетевших, но не опознал в толпе других поджарых джентльменов. Неотличим стал от лондончан!..

Энтузиазма моего они как-то не разделили. Наоборот, по-джентльменски сдержанно сперва удивленно глянули на меня, потом — друг на друга. «Этот-то зачем?» Картина кисти передвижника: «Явление колдуна на деревенскую свадьбу». Общая неловкость. Не грубость, боже упаси, как это в другую, менее просвещенную эпоху могло быть... всего лишь заминка.

— По делам?

Надо было сказать: «По глупости». Вот это было бы верно. Думал, проходят десятилетия, а все по-прежнему жадно любят тебя? Хотя ты ни хрена для этого не сделал... Я тоже сдержанно кивнул. Я как все.

— Литературные делишки, — обобщенно сказал. А если не обобщенно: Пека — мой сюжет! Но об этом ни слова. — Да, кстати, как Пека? — поинтересовался вскользь, просто из вежливости... Но для нее это, видимо, минное поле!

— Пека? — Инна остановилась и с прежним грозным недоверием глянула на меня. Но лишь холодную вежливость прочла на моем лице. Научился! — Что Пека? Для него сделано все, что можно сделать в этих обстоятельствах.

Грозная формулировка! В каких обстоятельствах? Но если начну клонить в эту сторону, чую — вспылит и бросит. И я опять тут один.

Грациозно шел рядом с ними. Но в сознании Инны, несмотря на высокие технологии, подвластные ей, постепенно проясняться стал и мой образ из далекого прошлого.

— Слушай, — произнесла вдруг, — если вы с Пекой опять тут затеете какую-то бузу, то вылетишь отсюда, как пробка, кем бы ты там ни был на сегодняшний день!

Вот это правильная добавка — на сегодняшний день. Вот теперь Инну окончательно узнаю. Напористая, но осмотрительная.

— Ну, не знаю. Если время найду — надо бы повидаться, вежливо произнес я. Если она боится насчет бузы, значит, верит еще в наши силы... а не преувеличивает ли их?

Вроде успокоилась.

— Тебя куда-то подбросить?

— Да, в отель.

Знай наших! Уж в фойе отеля меня точно запустят... а там поглядим.

Невозмутимости надо у Гуни учиться. С момента встречи слова не проронил! Словно забыл начисто, «как это будет по-русски». И лишь у самой стеклянной двери прокололся, спросил у Инны:

— Машина твоя в гараже?

Глянула на него в гневе: «Не знаешь про гаражи?»

Тоже остолоп! Я даже обрадовался. Теперь два остолопа у нее на руках. Точнее, три.

— А Митька почему не встречает? — закапризничал Гуня.

— ...А ты почему Ваньку не уговорил?

— Учится!

Заметатась мысль: кто же такой Ванька... в Лондоне?

Внук! — сердце мое рухнуло — Внук! Пекин!.. Или — чей?!

Джип-«катафалк» все тот же, с которым мы «целовались» тогда. Интересно, и водитель тот? Надо будет принести ему свои самые искренние оскорбления... Водитель — женщина. Оскорбления отпадают.

А где Аллея героев, какая бы она ни была? Начисто стерта, вместе с венками погибших. В будущее не прошла.

Выстроили-таки город мечты! Стеклянные башни. Только, увы, летом в них абсолютно не продохнуть, а зимой невыносимо холодно. Прогресс. Но в лице моем она читала лишь восхищение. И это смягчило ее, притупило бдительность.

—Так, может, ты сейчас друга навестишь?

Глянул на часы.

— Ммм... можно. Что, кстати, с ним?

— Как всегда!..

Рассказала.

Так я и чувствовал! Когда самолет наехал, он в гараже был, среди загоревшихся. Где ж ему еще быть?

— Говорила ему! — Инна безнадежно рукой махнула. Уже сколько лет говорит ему!.. Да-а, высоко Инна ценит наши возможности, если считает, что мы способны еще на бузу!

Пока ехали, вежливо с Гуней беседовал:

—Ты-то как?

— Как всегда, — он скептически произнес. По его цветущему виду не скажешь, что скептик. — Кидают в очередной провал.

Да, в провале без Гуни не обойтись.

— В провал чего?

— Ну на чем они все там теперь помешаны. Цифровые технологии. Оцифровка всего.

— Как — оцифровка? И меня оцифруют?

— Насчет тебя пока приказа не было, — пошутил Гуня.

— Выходи, — мне Инна сказала.

И, стукнув дверкою, машина умчалась.

Больница та же. Но начинка, естественно, цифровая. Компьютеры кругом.

— Маркелов? — застучала по клавишам.

Раньше бы знала все наизусть — особенно про Пеку!

Лобик наморщился ее... Оцифровке на поддается? Молодец, Пека, давай! Пришлось ей шуршать бумагами.

— Когда поступил?

До чего техника довела. Раньше все знали.

— Он в реанимации. Пройдите, пожалуйста, к лечащему врачу.

Врач, к счастью, наш человек — еще доцифровой.

— А чего вы хотите? Удивительно, как он с таким набором еще жив. Лет десять уже намотал поверх срока. Живого места нет.

— Пожар?

— Да пожар так, с этим можно справиться...

По пожарам Пека мастак.

— Оттуда большинство вообще по кускам привозили. Взрыв!

Пека и взрывов немало пережил.

— Хуже другое.

Что-то хуже взрыва и пожара он смастрячил себе?

— Печень. Окаменела уже. Кровь не очищает.

— Пиявки не помогли? — я спросил.

— Да пиявки давно уже от одного вида его дохнут. Не кровь, а раствор шлаков. Он что — последнее время канавщиком работал?

Вот тебе и миллионер! Кончает, как батя... начинал?

— Ммм... Кажется, да.

— В реанимацию не пускаем.

— Так я ж прилетел! — вырвалось у меня. Он, помедля, махнул рукой. — Что-нибудь ему можно?

— Можно уже все. Но организм его, к сожалению, отвергает даже лекарства. Идите. Только недолго.

...Про долго и речи уж нет! Кожа да кости. Не зря я, предчувствуя, перед дверью робел. Целоваться как-то неловко. Приобнялись. «Тело улетело!» ...Надо будет записать.

— Ну! — заговорил я нарочито грубо. Это бодрит. — Чего надо? От дела оторвал.

Пека, молодчина, тон поддержал.

— Да тут у меня все нормально. Скоро отвалю.

— Так тогда, может, а? — Я щелкнул по горлу.

— А чё? Пенсия на руках.

— Так что же тебя тогда волнует?

Он высохшим пальцем вверх ткнул. Вечной жизнью интересуется? Как всегда — широко берет!

Вообще-то товарищ прав. Если не я по вечной жизни специалист, то кто же?

— Так готово? — спросил он яростно.

Ну прям я на производственное совещание попал!

— ...Что — готово?

— ...Сценарий наш, — прохрипел.

— Какой сценарий? Ты что? Нас уж лет тридцать как вышибли!

Меня с дипломом, правда... но разница невелика!

— ...Я образно говорю, — он просипел.

Ах, он говорит образно... Нашел место. И время.

— Так финала нету, — пробормотал я.

— Нарисуй! — Большие задачи ставит. — Можешь что-то?

— Ну, вообще-то у тебя... — в отличие от меня! — остается сын... внук! Пока они помнят тебя...

— Сухая мандежь! Какой сын?

Сердце запрыгало. Не его сын? А значит, и внук? Последняя моя надежда!

— Ни хера они не знают и знать не хотят! Конкретное что-то есть у тебя?

Ну прям проработка на парткоме.

— Нарисуем!

— Давай! Только поспешай! — Он почему-то злобно оглядел аппаратуру, разные капельницы. — А то они меня вот-вот в «Безмолвии» своем упакуют! Что-то должно от нас остаться?

— А там?

— Цифруют! Все, что остается от тебя, — строчка на их сайте... Через год она тает.

— Да, экономно. Так кто там заправляет-то?

— Не имеет значения! Приходили два педерастического вида юнца... даже фамилию мою то и дело путали. Давай! — воскликнул яростно.

Буйная душа! Еще сейчас бы к ней тело.

Стал вспоминать ему ВГИК, кладбищенскую страду... «Подземный Чкалов»!

Застонал:

— Сотрут все! Нешто не знаешь их?

Знаю, увы. Меня тоже стирают. Аж собственный мобильник! «Памяти недостаточно для создания новых СМС. Какие удалить объекты?» Ну уж не нас!

— Сделаем! — Я поднял вверх палец. — Там они... застонут еще от тебя!

Врач (странные у нас все-таки формы оптимизма) подтвердил все охотно, даже с энтузиазмом.

— Правильно делают! Петр Первый есть у нас? Сталин? А на фиг мусор плодить?

Да-а... Как тот же Пека говорит: «Позняк метаться!»

— Но мы должны что-то оставить от себя?

— Ну, если можешь, оставь. Вообще, материалы по каждому выдает морг.

Даже не знал, что морг, оказывается, является еще и гуманитарной организацией. Ничего, у меня и в морге заговорят!

Спецзадание.

Начальник морга, как всякий высокий профессионал, находился где-то уже посередине пути к своим клиентам. Бледный, распухший, в горле под подбородком черная дырка (работа хирурга?), и дырку эту он время от времени затыкал пальцем — лишь тогда можно было разобрать его сип.

— Маркелов? Тип еще тот! Но тут вот, — пальцем в компьютер ткнул, — перспектив никаких.

— В смысле?

— Информация не заказана.

— Кем?

— Похоже, беспокоит он кого-то. Не лезет в проект. А может, тут что-то личное?

— Ясно. Характеристика на тот свет не заказана?

— Золотые слова!

Понятно. Фейс-контроль у ворот рая. Пека и в цифровой системе устроит бузу!

— Кто конкретно?

— Вообще-то нам задачки ООО «Белое Безмолвие» задает.

— Стоп! — я радостно закричал. — У него же блат там!

Он глянул в компьютер.

— Что-то не видать.

У Пеки ж все схвачено, даже и там! Он же говорил: Рада там командует. Разыщу ее. Уж она Пеку обслужит.

— Клиент ваш, — пообещал я хвастливо, — первым номером пойдет!

— Ой бы.

— Так. Кто конкретно занимается им?

— По вашему конкретному случаю? — Он в ящик заглянул. — Ланской. Но только, ради бога, не выдавайте меня. Информация секретна.

Ланской? Так это же Гуня! Уладим все!

— Я помчался!

— Но учтите — жизни там нет.

Он считает — тут у него есть!

— Пока.

— Счастливо!

В кабинете, указанном мне охранником, Митька оказался! Видимо, замещает. Я обрадовался: ну, растет! Обнял его. Объяснил... Долгая пауза.

— А вы уверены, что карьеру в этой весьма перспективной компании я должен начинать именно с коррупции и кумовства?

И не просто сказал! Каждое слово тщательно выговорил! И глаза при этом так же честно горят, как тогда, когда я увидел его и влюбился. Сын? Чей? Не имеет, увы, значения. Ничей... Да, с коррупцией мне не везет.

Он поднял со стола мелкую фишку.

— Вот. Два гигабайта. И это у меня на весь край... А кто такой... Петр Маркелов?

Голос все же дрогнул его. Но говорить, что отец, — значит, все портить. Неподкупные времена.

— Но он же... Герой Труда!

— Вам ли, дядя Валера (теплинку подпустил все-таки), не знать, как все это делалось тогда.

— А как?

— А так!

Принцип у него! Вопрос только — откуда? То есть вычеркивает, попросту, все, что было раньше... кроме, разве что, звезд Кремля. Или... что-то личное, как мой друг говорил? Сверхстрогость именно по отношению к отцу? Отрицание поколений?

— А «Горняк Заполярья»... помнишь ты?

— О той... липе лучше не вспоминать! — он даже встал почему-то.

Получил достойное образование. Суров. Но несправедлив. Зато хорошую должность обрел — редактор кладбища. Впрочем, это только начало. Все впереди у него. Пока он со мной по-родственному, другого бы выгнал давно... Коррупцией все же попахивает. Уйду от греха. Хоть бы Пека не догадался, откуда идет на него беда!

— Но он, — все же не удержался я, — здоровье отдал работе... и жизнь!

Митя клавишу нажал — и появилась справка.

— Увы, обыкновенный цирроз. Это вы предлагаете передать в вечность?

А ты еще надеялся, что у тебя сын. Ни у кого он не сын! Запомни лучше: ты сам себе и сын, и внук. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Закрыл дверь. На ней красивый лейбл — «Белое безмолвие». Да... С безмолвием тут хорошо!

Действуй! Поскольку надеяться тебе больше не на кого... Но и сдаваться некому — крутись!.. Снова вернулся в морг. Ну просто зачастил на огонек. И шеф уже меня как родного встретил.

— Ну что? — ладошки потирая, поинтересовался.

— Точно, как вы и предполагали, — грубо ему польстил.

— А я что говорил! — Довольно кряхтя, поднял на стол бутыль с раствором. Пинцетом вытащил из нее какую-то внутренность. Отложил. — Для закуски, увы, не годится.

Выпили так. Поговорили по душам. Давно уже так душевно не говорил. Все практически порешали.

— ...на тысячелетия проект их! Потому информационное пространство свое экономят! Стирают все! Но если скаредничать так — никаких тысячелетий вообще не будет! Пустота!

Выпили еще. Совсем стало хорошо. Загулял в морге! Вот где мне хорошо теперь становится.

— А может, он еще вылезет? — вырвалось у меня. — ...Двужильный!

— Да нет, — радушно произнес он, — наш клиент!.. По санитарным нормам положено после смены в руднике сутки отдыхать, а они, когда в очередной раз пытались их закрыть, неделями не поднимались... скрывались там... как партизаны в катакомбах! Наши люди!.. В смысле — сюда.

...И еще кто-то, кажется, в катакомбах был.

— А кто закрыть-то рудник старается?

— Да есть тут такое лобби у нас — уран из Южной Африки привозить.

Ясно! И чтоб местной памяти — никакой. То-то, когда мы таранили их, из черного джипа вместе с Кузьминым седой негр вышел. Я еще гордо подумал: приехал русский выучить, «только за то»!

— Но молодцы, отстояли. Теперь, кроме лодок, еще Барыбинская АЭС ими кормится, дает до сих пор свет и тепло... даже, как это ни парадоксально, самому «Белому безмолвию», которое теперь усиленно «сливает» их.

— И перво-наперво Пеку?

— Золотые слова...

Ну просто я тут сделался златоуст!

— Без Пеки тут уже все что угодно можно сделать. Главное, чтоб уже и не помнили таких! — шеф поделился.

Да. А пока ощущается тут свет и тепло... и даже, как это ни парадоксально, в морге. Шеф в белом халате нараспашку сидит.

— И вы заметили?

— Что?

— Какая жара тут стоит?

— Заметил, — проговорил я, утирая пот. — Как-то странно для морга.

— Отопление провели. Даже в те помещения, где покойники лежат.

— Как?!

— По генеральному плану реконструкции и модернизации. Я как раз был долго на операции, прихожу — батареи жарят! В секционной — плюс двадцать! Пошел к директору. Тот говорит: согласно плану вложены деньги, сломаете — будете платить. Вот так! — Он утер полотенцем пот с груди.

Жара в морге! Да, Россия — страна чудес.

— А как же покойники?

Вот уж не думал, что и за их судьбу придется переживать.

— А никак! Видите — негде их держать. «Безмолвие» их забирает мгновенно и деньги с родни берет. Захватили рынок.

— Да... Гениально! — Я утер уже крупный пот.

— Все гениальное просто. Так что я без работы сейчас.

— Грустите?

— А то! Наливай...

Выпивать лихо научился, дырку в горле затыкая.

— Там же они и «характеристики» им пишут на тот свет. И куда девают — неясно. Всех обнуляют, короче. Информационное пространство берегут!

Как в телефончике у меня: «Какие удалить объекты для освобождения памяти?»

— Но для кого?

— А вы заметили голубизну?

— Чего?

— «Белого безмолвия»?

— В каком смысле?

— Для самых знаменитых гомиков готовят его! Поэтому и такой резонанс во всем мире. Под них информационное пространство и держат.

Да. Выпивать еще толком не начали — но уже похоже на пьяный бред. Впрочем, сидючи в морге при температуре в помещении плюс двадцать и при невостребованных запасах спирта, да еще и с дыркою в горле, рехнуться можно.

— Вот так! Общее направление — вдоль по Пидерской! — мрачно произнес он. Помолчали. Безрадостные перспективы. То-то Пека, как Жихарка, ножками уперся у этой печи.

— Ну, а Пека как же? Голубым не назовешь его.

— Производство на нем отрабатывают. Производственный цикл. Пойдет большая деньга. Налаживают.

На Пеке всегда процесс отрабатывали!

— Говорят, Элтон Джон уже подал заявку на этот погост.

— Да... Это надо крепко задуматься — с Элтоном Джоном лежать. Но слушай! — оживился я. — Тут же Рада командует! На нее как-то не похоже это.

— Раду схарчили давно.

...И я даже догадываюсь кто.

— А вы заметили, кого руководить прислали они?

Гуню?.. И он?!. Новое потрясение! Всю жизнь за ним странное что-то замечал!

— А можно как-нибудь без этого проблему нашу решить? — Кончив пить, я взялся за дело. Вытащил кошелек. Мне не привыкать уже деньгами по моргам сорить.

— Э-э-э... — сладко почесал лысину. Нормальный человек! — Вообще-то в городе старая похоронка тлеет еще. Пока не задушили. Зять мой как раз заведует там.

— Ну вот! — Наконец и коррупция. — Так сговоримся, глядишь?

Хотя бы запись останется в амбарной книге!

— Вообще-то... — коррупционер опытный! — ...у вас, некоторым образом, конкуренты есть. Тоже интересуются... телом.

— Опилкин?! — вскричал я.

— С вами приятно дело иметь... Но не только он... и другие коллеги. Вот, притаранили! — Он выкатил из стола еще и коньяк.

Понял намек! Единственный тут живой человек — и тот в морге.

— Кстати, он обещал подойти.

К Пеке я оживленный вошел. Хотя и неудобно туда с таким лицом, но радости я не мог скрыть.

— Ну, все в порядке!

Странно это умирающему говорить. Но факт остается фактом — без меня гораздо хуже могло бы быть.

— С Опилкиным в контакте... Пойдем, в общем, другим путем!

— Ну хоть что-то можешь... А сценарий-то написал?

— Во! — показал из портфеля толстую пачку.

— Прочитать, боюсь, не успею, — умиротворенным взором взвесил листы. — Не о каждом, небось, сценарий-то пишут! — хвастливо сказал.

— А то!

Хотя, конечно, надо бы о каждом!.. Но — «Не хватает памяти для создания новых СМС»!

— Ну хоть кратенько-то! — Пека взмолился. — ...Эпизод!

— Вот! — Я запястье обнажил, показал шрам, полученный на защите его... не будем уточнять чего... — Лучшее, что есть у меня. Горжусь этим!

Слезы — не грех!

— Ну, хоп! — Он кинул отчаянный взгляд на вытекающие остатки в цилиндре капельницы (хлюпало уже). — Сейчас прилетят за мной... эти ангелы. Подальше проводи их!

— Нарисуем! Какие еще будут указания?

— Надень для авторитету! — Сопя носом, он кивнул на шкаф, из щели пряди его знаменитой шубы и шапки торчали... Наконец-то я его короны и мантии достиг!

— Ну как ты? — не удержался я. — Не боишься? Нет?

— А хули нам, красивым парням?! — Последнее слово с ударением на «а». — ...Хреново что-то выглядишь!

Это мне он говорит! На своем смертном одре! Свой склочный характер сохранил до самой кончины.

— Сип ты белоголовый! — только сказал ему я.

Затарахтел вертолет. Оперативно у них: человек еще дышит. Пека, хрипя уже, глазами показал: делай!

Я выскочил наружу. Ветер от винта крутил долгий искусственный мех шапки и шубы, словно натуральный... как у Пеки когда-то. Я выбежал в центр площадки, где большая буква «Н», по-нашему «X», «хелихоптер» по-нашему, и послал этому «хелихоптеру» увесистый привет от локтя! «Хелихоптер» завис: «Ни фига себе тут покойники бегают!» Потом улетел.

А я, уже не останавливаясь, развеваясь на ветру, как грязное знамя (ветер, пожалуй, единственное тут, что не уничтожили), мчался к стеклянной «шайбе» на горе... Ее тоже почему-то не уничтожили. Стеклянный кругляк как раз вписался — безумный ссыльный гений-архитектор как бы вовсе не существующую архитектуру будущего точно уловил.

Маршрут кратчайший! Чрезмерно собой информационное поле не буду загружать.

Я ворвался в тепло. И гвалт сразу стих.

— Пека! — восторженно пронеслось.

Оцифровке не поддается.

— Как — тело исчезло? — произнесла Инна. — У вас будут крупные неприятности!

Смотритель морга насмешливо посмотрел на нее. Потом заткнул пальцем дырку в горле и выговорил:

— Мне кажется, они у меня уже есть.

Сопки были заполнены народом! Правда, были тут и турецкие рабочие, строившие коттеджи... но ничего. Поймут.

Тряханул взрыв.

— Работает Пека! — пошла молва.

Потом поехали вагонетки — и на последней лежал Пека на грядке руды, в рабочем прикиде.

— О-ох! — пронеслось. И слетали каски. В основном уже, как правило, с седых голов.

— Сбили Чкалова!

Похороны грустно прошли — как оно, наверное, и положено. Простая могила. А какая еще? Правда, когда надо было опускать гроб, вдруг на дне обнаружилась мышка. Спокойно умывалась. Все, оживившись, туда заглядывали: Пека и тут учудил! Инна тихо материлась, как по живому. Пришлось могильщику спрыгнуть туда.

На несанкционированные поминки Инна все же пришла. И привела Митю. Взял-таки Пека свое!

Сказала речь.

— Он был хороший человек. Одно время все тут легко били нерпу и шили шубы. Я ему сказала: «Я тоже шубу хочу». Он сдался, хоть и не хотел. Взяли лодку, поплыли в развилках льда. Тогда это было просто: включался магнитофон, звучала классическая музыка — и нерпы приплывали слушать. Так было и тут: подплыли они, положили свои усатые морды на борт и стали плакать. Пека отложил карабин: «Не могу!» Но музыку доиграли. Тут нас стало оттирать от берега льдами, но нерпы поплыли и показали нам путь... Все.

Даже Митя, выпив, разговорился:

— Не могу пока действовать лишь по инструкции — все время заносит. Мне все говорят в офисе: «Послушай, Ланской...»

В ушах моих зазвенело.

— ...Какой?

Он глянул удивленно:

— Ланской. Я давно уже взял отцовскую фамилию... Пека, конечно, переживал.

Вот так Гуня!.. Ну и гвалт тут... А уйгуры расщедрились. Правда, лишь на «гав-гав».

— Ты еще библиотеку нашу не видел.

Инна!

— Поехали. Хватит бедлама этого!

— Давай.

Сели в шикарное авто. Подъехали.

— ...Это?

Мраморный дворец! Все-таки Пека дождался. Обещал ведь Дворец книг! Стали подниматься по лестнице.

— И его сбережения тоже тут... вложены?

— А!

Вошли в большой компьютерный зал, сели в кресла с колесиками. Покатили по зеркальному полу. На ноги ее поглядывал. В чем своеобразие нынешних успешных женщин — с каждым новым десятилетием становятся моложе на десять лет! И единственный недостаток этих красавиц, особенно провинциальных, — слишком буквальное следование парижской моде... Подъехали. Целая компьютерная стена.

— Ну? — улыбнулась по-царски. — Какую книгу ты хочешь увидеть?

— Мне бы какую мою...

По лицу ее промелькнула досада.

— Верочка! Посмотри, пожалуйста, книги Валерия Георгиевича. Попов!

Шустрая Верочка забарабанила, по экранам что-то неслось, как в звездолете.

— У нас нет книг Валерия Георгиевича, — испуганно пролепетала.

— Как? Я же Пеке четыре дарил. Потом... Митьке. Разве не здесь?

— У нас сейчас модернизация идет. — Инна была недовольна. Явился тут! — Наверно, еще не оцифровали.

— Может, в простом каталоге лучше посмотреть?

Чувствую, что сказал бестактность. Кто же смотрит сейчас простые каталоги, в век прогресса-то? Отрицаю прогресс? За тем и явился?

— Верочка, где теперь каталоги у нас?

— В подвале.

— Схожу.

Кряхтя, спустился по осклизлым ступеням в подвал. Вот и каталоги. Да и книги, кстати, тут. И мои, и Пекины. Не оцифровали... уже!

Винный запах гниющих книг. Помню, Пека в трудный момент припадал к ним, слово к иконам. Спасу!

Когда тебя побеждает отчаяние или хуже того — опустошение, выход только один: начинай работать! Хотя бы — нагружать книгами клеенчатый баул. Сперва тяжело, потом еще тяжелее, но потом почувствуешь вдруг: ты перевалил гору и дальше все катится само! И наступает счастье.

— Ты все же хламиду эту его напялил? — глянула на мой (Пекин) прикид.

— И горжусь!

Выволок свой баул на перекресток. Вдруг автобус с якорьком на стенке резко тормознул.

— О! — выглянул румяный мореман. — А мы подумали — Пека. Ох..ли все!

— Шуба его. И книги.

— Садись!

— Мне бы в аэропорт.

— Довезем.

— Вам, наверно, не по дороге?

— А, сухая мандежь! Залезай! Пека у нас бог! Все лодки наши кормил! Правда, зато «прибор» его всегда полвосемнадцатого показывал!

— Ложь, — мягко проговорил я.

Все захохотали.

По полированному мрамору баул мой легко скользил. Увидел книжный ларек. Чем там, интересно, торгуют? Подошел. Но не успел, к счастью, нагнуться — из окошечка вылетел равнодушный плевок — надеюсь, случайный — и на груди у меня, как орден, повис.

Записал.

— Перевес. Что там у вас?

— Книги.

— Выкидывайте половину.

— Нет!

— Тогда возьмите обратно свой билет.

— Вы Пеку знаете? — на груди шубу рванул.

...И когда шел уже от остановки к дому, жена высунулась из окна, радостно махала. Думала, Пека. Но он бы ее вряд ли узнал...

Но пока — аэробус разгонялся... и не мог взлететь. Нагрузили! Дребезжал все крупнее — но не взлетал. Полоса кончается. Все!

И тут отскочила крышка верхнего багажника и тонко запела, как дополнительное крыло.