Начальник охраны вывел «снабженца» за ворота и поддал в спину.
В кузницу Галкин вернулся налегке, но с богатым опытом по части снабжения.
— Где робот? — спросил мастер, начиная паниковать. — А ну, дыхни! Реагента тоже нет? В вытрезвитель не попал, купец?
Можно было не спрашивать. Галкин чувствовал себя опозоренным. А ведь кто бы мог подумать? Дело осложнялось тем, что начальнику цеха надоела волокита по части снабжения и он приказал сегодня же приступить к установке робота на участке ремонта.
Цех нажимал на показатели и качество, стараясь угодить госприемке, борясь с разболтанностью, вошедшей в привычку. Перевязьев восстановился в прежней должности с помощью суда. Законы он знал, адвокатов тоже. Но выиграв процесс, поиздержался и чувствовал по утрам непонятное сердцебиение до дурноты. Сказалось на здоровье. Годы не те. «Судиться — себе дороже, — прикидывал Перевязьев, перетрусив. — Здоровья не хватит». Инструмент он больше не терял, где попало. Вел себя тихо. Все бы ничего, но работы привалило. Сказывалось ускорение. После ремонта слетел шкив с динамомашины и, не снижая оборотов, взвился над головами. Перевязьев бегал за шкивом, мучаясь нехорошими предчувствиями. Его травили кошмары по поводу зазоров в других шкивах и моторах — сорвется, людей покалечит…
Он подрастерял квалификацию выпивая, и надо было вернуть былые навыки в работе с железом. В конце смены по цеху ходили дружинники, как у себя дома, открывали шкафы, насчет спиртного.
Нагрянул милицейский «луноход» из вытрезвителя прямо в цех и «застукал» Тараканова, не вязавшего лыка… Постановили: усилить воспитательную работу, увлечь людей культурным досугом в противовес…
Вожак молодежи Леша привез рулон марлевки с базы и обещал в конце смены продать ее на блузки тем девчатам, которые за здоровый быт и культурный досуг, то есть вместе с дружками запишутся в художественную самодеятельность, за которую Леша отвечал теперь персонально, и все выходные в заводском Доме культуры помогал общению тем, кому до и за тридцать. Леша не роптал на новые нагрузки и лишь осунулся лицом.
Хахин, обсуждая нововведения, был недоволен. По его мнению, лучшего досуга, чем в ресторане, не бывает, и в Дом культуры на вечера трезвости никто не пойдет. А если и придут, то скучные, то есть трезвые. Девчонки в марлевках словно голые, конечно, приманка для мужиков, но водка все же милей. И вообще девушки в его годы были другие. Пели в хоре задарма, без стимула. Хор пел так, аж люстра тряслась и лошади шарахались. Хахин сам пел, а его законная супруга стояла впереди…
Размышления Хахина прервал аварийный гудок. Авария случилась с мостовым краном. Первым туда побежал Перевязьев: нервы сдали. Хахин не спешил. Начальник зря пугает. Хахина не уволишь. Руки коротки. Кто-то из буфета уже звонил в цех и предупредил, что в лице Хахиных завод лишится династии, скорей уволят начальника цеха…
На кране вышел из строя механизм подъема, надо было вскрывать редуктор, а там кто знает…
— Сурьезный ремонт! — набивал цену Хахин и крутил головой. — Не управиться. Нужен сверхурочный. Парень — оторви, проверенный, можно сказать, наш. Вызывать с конторы или как? Начальник…
— Как хочешь! — отмахнулся Здоровилло. Спорить он устал, а уволить и принять других не смог даже начальник цеха.
— Где робот? — выспрашивал он у Галкина. — Без ножа режешь…
Галкин разделял нетерпение мастера насчет замены слесарей автоматом, у которого нет жены-буфетчицы и который не пойдет в суд качать права. Робот дело знает, память у него электронная, она не позабудет зубило в редукторе, а пассатижи в пульте управления, гайки на шкивах автомат закрепит на совесть…
— Эх ты, тетеря! — нудил Здоровилло. — Поездил! Бери метлу…
Галкин на этот раз не роптал и был согласен: снабжение, по его мнению, было делом суматошным и путаным, зависело от случая, ловкости и связей, каковых у него не имелось вовсе, если не считать начальника охраны.
Галкину снилось совсем другое: гора с белой гривой, нашпигованная кладами и ждущая своего открывателя. Люди словно ослепли и не видели богатств, навороченных до неба. Он не заметил особой разницы между неликвидом, наваленным на территории склада, огороженным глухим забором с неусыпной охраной, и добром, брошенным на свалке. Жизнь представлялась ему теперь чем-то вроде горы товаров, бери — не хочу, где среди пустяков попадался вполне приличный неликвид, которому можно найти применение, если как следует подумать.
Он нагляделся на склады, забитые выше крыши товарами, не нужными никому, и ему казалось, что напрасно старается кузнечный цех, быть может, и его конечный продукт никому не нужен, план спустили равнодушные чиновники, а спроса нет. Такая перспектива и неосведомленность отбивала интерес, и прежде чем включиться в дело, штамповать, ковать, хотелось разобраться с отвалом, неликвидом и прочим безобразием. Работать впустую и получать премии ни за что он не желал и других мечтал отговорить.
…Явился сверхурочный и тоже полез наверх, видать, с поворотными креслами заводской администрации ему наскучило, поэтому он с радостью подрядился на ремонт крана. Слесаря, собравшись с мыслями и выработав план ремонта, спустились вниз. В ремонтной бендежке присели у стола.
— Сдавать? — достал колоду карт сверхурочный. — Не во вред производству!
— Ну если не во вред, то можно, — согласился Хахин. — В девятку.
— Я пас, — отказался Перевязьев, вспомнив недавний суд, увольнение и связанное с ним болезненное сердцебиение. — У тебя тузы крапленые…
— Врешь! — обиделся сверхурочный. В прошлый раз именно в девятку он выиграл у слесарей червонец. — Сейчас посмотрим…
Тузы и десятки летели, как листки трудового календаря во время аврала.
— Темнишь, бригадир! — неодобрительно говорил Хахин. — Откалываешься от коллектива. Сейчас отдохнем — и за дело!
— Нагоним и перегоним! — обещал сверхурочный. — К вечеру запустим кран на полную мощность…
Про робота для участка ремонта, способного заменить целую бригаду, они ничего не знали. Пока супруга Хахина заведует бутербродами с красной и черной икрой, им ничего не страшно. А чего бояться? Наше общество гуманное, в обиду не даст. И лишь Перевязьев вздрагивал и оглядывался на всякого проходящего, хотя пассатижи ему простили и ущерб списали за казенный счет.
Игра не составлялась.
Аллигаторные ножницы тем временем резво перекусывали плановые заготовки с тем, чтобы к концу смены успеть переключиться на сверхплановые, для задела. Поля Перетягина таскала их и укладывала на стеллаж, не жалуясь на тяжесть — запас кармана не тянет. Она была убеждена, что без труда нельзя жить, и что нечестно, если ей сегодня будет легко, а завтра другому через это — трудно. А кроме того, покоя она не хотела, чтобы отвлечься и накопить нервы для домашнего отдыха с детьми. Увидав Галкина здоровым и невредимым, Поля, не верившая в чудеса, выронила на пол заготовку. Она остановила на всякий случай механизм ножниц.
— Живой? — Поля бесцеремонно вертела Галкина, оглядывая со всех сторон, он был не намного старше ее детей. — По тебе же вагон проехал?
— Подумаешь! — небрежно усмехнулся Галкин, он уже подзабыл про инцидент. — Вагон…
Поля взяла за руку неуязвимого Галкина:
— Рассказывай, где был и что видел! Я ужасно любопытная!
Поля не отлучалась от станка, но видела она и знала больше Галкина: кому повысили разряд, а кому передвинули очередь на квартиру, в какой семье разлад и по чьей вине, а у кого медовый месяц… Галкин рассказывать не умел и бегал с места на место напрасно. По мнению Поли, он был в том возрасте, когда без оглядки делают глупости, она это по себе знала. Ах, если бы начать жизнь сначала…
— Жениться хочешь, Галкин? Не ври, все хотят. А невесту присмотрел? Я помогу…
Поля не терпела притворства и говорила напрямик. Это мужчины, по ее мнению, только врут и правды от них не дождешься. Правду за них знают женщины, и они должны действовать. Она взяла Галкина под руку и повела по цеху.
— Сватать буду жениха! — улыбаясь, поясняла встречным и сияла, как на празднике. — Хватит, набегался в одиночку, пусть теперь вдвоем…
На участке готовой продукции она повернула Галкина вокруг оси и легонько толкнула в спину.
— Не думай, знакомить я тебя не стану. Сам подойди познакомиться! По случаю. Так верней и на всю жизнь! Иди…
Галкин был не против.
— Налево?
— Туда, куда сердце указывает! — сказала Поля. И предупредила: — Гляди, не ошибись, после не поправишь, всю жизнь будешь мучиться.
Поля испытывала судьбу. И Галкин пошел, куда глаза глядят. Сердце ему, если и подсказывало что-то, то очень робко и неопределенно. Приходилось самому гадать насчет имени суженой, места ее работы, зарплаты и жилищных условий для совместного проживания… Впав в расчеты и задумчивость, Галкин по чистой случайности не провалился в люк, открытый по случаю ревизии тепломагистрали.
Так же чисто случайно Наденьку Потеряеву не заслали на районный смотр самодеятельности или слет передовиков, и она не ушла на участок рессор ругаться насчет низкого качества изделий. Наоборот, словно предчувствуя судьбу, как привязанная долбила клеймовочным керном, разогнав штатных вздыхателей, которые обычно дежурили возле нее, заманивая в кино или на дискотеку. Судьба распорядилась так, что лучшего момента для знакомства не придумаешь: Наденька была увлечена работой и думала о людях только хорошее.
Галкин прошел мимо нее, мечтая о неповторимой, но стук Наденькиного тяжелого молотка глушил его фантазию. Поэтому Галкин повернулся к ней и раздраженно крикнул:
— Потише, дятел, ты не в лесу!
— Сейчас долбану по башке, дармоед. Люди работают, а он бродит! — сказала Наденька и в отместку принялась долбить еще сильней, оглушив. Судьба в этом случае оказалась на редкость глупа и слепа. Поле Перетягиной, наблюдавшей издалека за воркованием суженых, пришлось бежать и мирить их.
— Наденька! — жарко зашептала она — Ты не поняла. Это же тот самый Галкин! Помнишь? Он по тебе сохнет! Копия моего второго мужа…
Наденька вспыхнула, заволновалась и в результате ударила молотком себе по пальчику.
— Ой, мамочка! — она сунула пальчик, розовый как карамелька, в рот. Брызнули натуральные слезы. Галкин схватил злополучный молоток и размахнулся. Но вспомнил пассатижи и рукавицу с болтами, пробившие голову кузнецу, и передумал.
Поля Перетягина тем временем старалась унять конфликт, сберегая живой росток любви. Наконец, Наденька оттаяла, улыбнулась сквозь слезы, сменив гнев на милость, и согласилась не прогонять Галкина, и даже разрешила проводить ее, травмированную, после смены домой…
Судьба в лице Поли Перетягиной была удовлетворена таким исходом и ликовала, положившись на благоразумие и инициативу юных сердец…
За проходной все складывалось хорошо и нескучно. Цвела жимолость, роились пчелы, пела и стрекотала всякая живность. Наденька смеялась оттого, что сразу не поняла намерений Галкина и чуть не долбанула его молотком, оставив неизгладимое клеймо. Ее удар славился в цехе, и след от него оставался навечно.
— Когда я работаю, мне лучше не мешать! — пояснила она, проходя галереей портретов лучших рабочих завода. Наденька рассчитывала вскоре оказаться в их ряду. Она была настойчива и умела терпеливо следовать цели. Ей хотелось, чтобы ее будущий муж был такой же и не бегал от трудной работы. Наденька вспомнила недобрую соседку, которая всякий раз сулила ей, будто она выйдет замуж за инженера и станет жить на его сто двадцать. Наденька, вспомнив, засмеялась: на интеллигента Галкин вовсе не походил. Соседка просчиталась.
— Ты кузнецом будешь, да? — спрашивала Наденька у Галкина. — На молоте? Никуда не ходи, засмеют, ты не старик!
Кузнецы свободной ковки на молотах были в особом почете, жили в достатке, как никто другой, не считая разве что буфетчиц. Но их шальные деньги Наденьку не могли прельстить.
— Мне бы надо того… на отвал… попробовать, — туманно намекал он, — работы там непочатый край…
— На отвал? — изумилась Наденька, она всего ожидала, только не такого. — Там мусор и больше ничего! Старьевщики тряпки собирают и сдают…
— Какие тряпки?! — возразил Галкин. — Железа там на миллион!
— В миллионеры метишь! — Наденька рассмеялась. — И тебе не совестно? Врать…
Она уже не смеялась и, кажется, икала от обиды на глупого Галкина. Это же надо: мечтает об отвале! У Галкина кошки скребли на душе. Знакомство расстроилось, и надо было что-то делать. Он считал себя виноватым. По правде сказать, ему не хотелось в кузнецы. Наденька ждала, покрываясь алыми пятнами унижения: гулять со старьевщиком она не хотела. «Что подумают девчонки?» Ничего хорошего они не могли подумать. Тем более, что нашли порядочных женихов. Одна вышла за пожарного, который между пожарами успевает распространять билеты спринтлото и скоро обещал выиграть «Жигули». Вторая расписалась с таксистом, взяв с него слово, что тот будет приносить домой не только положенную зарплату, но и чаевые.
Между тем Галкин с Наденькой вышли на набережную. Вода внизу сладко пахла камышом и купавками, но ближе к середине струилась какая-то желтая суспензия, расцвеченная фиолетовыми пятнами машинного масла. Чайка грелась на солнышке, сложив мокрые крылья на бетонный парапет и ожидая пока подсохнут на перьях хлопья стиральной пасты, слитой в реку вместе с водой из машин банно-прачечного треста «Свежесть».
— Окунемся? — предложил ошалевший от неудавшегося знакомства Галкин. Вода, по словам заводских шутников, в разгар лета была в реке не хуже аккумуляторной кислоты и хорошо освежала всякого купальщика, растворив на нем синтетические плавки. Выходить на берег после купания приходилось ниже по течению, там, где людей нет…
— Не хочется, — отказалась Наденька, зябко повела плечиком и повернула домой. Ей стало скучно с Галкиным. Они пошли городским сквером. Аллея молодых липок с клейкими цветочками почти перебила запах горелой опоки, но в воздухе витала белая пыль. Галкин, завидя ее, принялся за свое:
— Кому-то ведь надо и на отвале… Всякий хочет, чтобы воздух был чистым, а река светлой, — он положил руку на Наденькино плечо.
— Ну так что? — спросила Наденька, отстраняясь. — Надо прежде о себе подумать, а после можно о других…
Галкин чего-то недопонимал или красовался, выставляя себя героем.
— Я начну с отвала и дойду до реки! — обещал он.
— С метлой?! — тихо спросила Наденька. Она была лучшим контролером в цехе, а их учили никому не верить и придерживаться стандарта и норм. Галкин все больше походил на бракодела, который старается втереть очки.
Отвал, видимо, отвесил очередную порцию белой пыли, потому что потускнела даль и солнце светило сквозь мелкую сетку.
— Не веришь? Мне не веришь?! — колотил себя в грудь Галкин. В заводской иерархии были директор, главный инженер, главный бухгалтер, наконец, главный механик… Главного дворника не было по штату. Но судя по жару, которым пылал Галкин, он туда и метил, в главные дворники!
— Ой, мамочка! — кольнула догадка Наденьку. — С тобой не заскучаешь! Иди-ка домой, герой! Тебе налево, мне направо…
Галкин, оставшись один, сел на скамейку, закурил и долго глядел Наденьке вслед, на что-то надеясь. Но Наденька была девушкой современной, без комплексов и излишних сомнений, уходила, не оглядываясь, потому что хотела наверстать упущенное и потанцевать на дискотеке. Перед этим надо было нагладить блузку и вшить в «бананы» застежку. Девчонки упадут, когда увидят ее «бананы». Фирма! Мама сшила. На дискотеке бывают люди, которые понимают жизнь и не растрачивают время на глупости, как Галкин.
Муки ревности оказались тяжелей, чем зубная боль. Галкин швырнул сигарету наземь, не докурив. Надо разбогатеть, думал он, чтобы не хуже, чем у других. Наденька знает, что говорит. Без чистого воздуха люди проживут, а без денег… Разбогатеть его семье не удалось.
Галкин до ночи бродил по улицам, пугая поздних прохожих. Житейские драмы разбивают сердца, а склеивают их всякие пустяки: браслетка, подарочный набор… Тем более толстенный, будто беременный, кошелек. Он, помнится, лежал в проходе между прессами. Было обеденное время и, видно, кто-то слишком спешил в столовку, если забыл про карманы. Что было дальше, Галкину вспомнить неловко. Мимо чужого кошелька порядочный человек пройдет или сдаст в бюро находок, оставшись с чистой совестью. Выходит, совесть не у всех чиста… Галкин тогда про бюро находок не вспомнил. Нагнулся, завязывая покрепче шнуровку, и потянулся к кошельку. Подумалось о всяких приятных вещах вроде цветомузыки и люстры с хрусталем. Но кошель вдруг ожил и по-лягушечьи скакнул в сторону. За прессом скалился газосварщик по прозвищу Каблук с дружками. Кошелек прыгнул ему в ладонь.
— Попался? — презрительно спросил Каблук. Галкин досадливо морщился и тяжело дышал. — На чужое заришься? Денежку любишь?
Галкин нашелся, спросил в упор:
— Если ты такой богатый, дай «кусок» взаймы! На обед не хватает…
— «Кусок»?! — То есть тысячу? Ничего себе, аппетит! — он хлопал глазами, ничего не понимая. «Что за птица, этот Галкин?» Дружки тоже молчали.
Галкин ушел, посмеиваясь. «Получили, жлобы? Не все продается…»
Во дворах и на улице стояли машины, с потушенными огнями. Галкин подошел к одной, прижался носом к стеклу, разглядывая салон. Машина пижонская, грязная по уши снаружи, а внутри — лохматые шкуры на креслах, японский «маг» с колонками и портативный цветной телевизор. Забыли выключить, светится голубым и зеленым. «Живут же люди!» Каблук на завод приезжал на «Волжанке», ставил на прикол и шел в проходную. Галкин завистливо вздохнул и тотчас отскочил: на заднем сидении пижонской машины скалил зубы черный, как ночь, дог.
До совершеннолетия Галкину оставалось два месяца, можно жениться, но у него даже собственного велосипеда не было… Он прыгнул в автобус, пустой и тряский в этот час, и поехал домой.
Сон не шел. «Где я только не промышлял? — хвастал Каблук. — Врать не буду… Ты на мою жинку взгляни, и слов не надо. Коронки — платина, колечки на всей пятерне. Она денег стоит. Твоя, небось, тоже не огрызок, Галкин? Ну так старайся, она в долгу не останется, когда ночь придет, ха-ха, рассчитается!»
Галкин ворочался на ставшей вдруг горячей и жесткой постели. Спокойно спать он, похоже, разучился. Каблук приторговывал воротами для гаражей, баками для садов. Ворота, как броня, с нутряными задвижками и потайными запорами. Железо он брал на свалке, даровое, валялась там даже нержавейка…
Можно войти в долю, Каблук не откажется, дело у него налажено, помощники нужны. Затем и кошелек подбросил, заманивая…
Галкин ворочался и мычал: «Нет, нет… не хочу!»
…Каблук разжег сигаретой газовую горелку. «Убью, подлюка! — Зачем на отвал лазил, продать хочешь?!» Ворота Каблука Галкин видел в отвале, присыпанные шлаком. Штук пять или шесть. Ждали покупателей. Было там еще кое-что: трубы с запорной арматурой, плетеная из проволоки сетка, печь с трубой из нержавейки…
Знали об этом только дружки Каблука да Галкин. Они следили за ним, выжидая: «заложит» новичок или нет? Купить его не удалось, значит…
«Проклятый отвал, — думал с горечью Галкин, — зачем я туда набрел?!» Похоже, там были караванные пути для леваков, доходное место, к нему вела железнодорожная колея с завода, катились день и ночь вагоны с хламом. В нем можно было вывезти попутно что угодно, охрана даже не догадывалась, что за отходы сплавляют в вагонах со шлаком леваки…
Галкин понял, он ставит крест на личной жизни, Наденька за него не пойдет, найдет поудачливей. Галкин опять застонал и сел на кровати, глядя куда-то в темноту.
— Что с тобой, сынок? Ты не болеешь? — к нему пришла мать, тронула лоб ладонью. Она рада была пообщаться. Соскучилась. По вечерам сын молча валился с порога на кровать. Разве так можно?
Мать обиделась и пошла к соседям по лестничной клетке, отвести душу. Чудилось ей, что сынок не зря вздыхает и вертится среди сна. «Зазноба, не иначе!» На ум шла какая-то вертихвостка, в пышной юбке, с крашеным лицом, из тех, которые пьют и не морщатся. «Девочки что надо, от любви не прячут взгляда!» — так про них теперь говорят. Раньше бы сказали по-другому. А суть одна… Понимает ли ее сын? Неужели, он тонет в этом омуте: вино и бабы. Господи! Проклятый завод…
Мать тронула дверь к соседям, звонить не пришлось, не заперто, всякому рады. Соседи богатые, удачливые, вторые сутки справляли свадьбу. Гостей много, никто не считал. Да и к чему? Галкину угостили наливкой, потеснившись и усадив на диван под занавешенным окном. Хрусталь с сервизом на сорок персон стоял в серванте, а пили из стаканов, закусывали с копеечных тарелок. Побьют — не жалко. К счастью.
Невеста плясала, скинув туфли и потеряв фату в кругу гостей, жениха было не видать, притомился. Матери шепнули по секрету, что характером он тихоня, не в пример невесте, и потому сидит с дитем в другой комнате, укачивает. Дите у невесты от другого брака…
Мать загрустила и перешла от такой свадьбы на этаж ниже. Там тоже дверь нараспашку, гуляли по случаю поминок. Повод был хороший, серьезный, чтобы поговорить по душам, а также выпить за упокой души, благо, что рюмки полны, в отличие от ее дома, где давно шаром покати и стыдно пригласить соседей. Даром что сын работает. А мать так на него рассчитывала…
— Денег не приносит, — жаловалась она, — двадцать рубликов, разве это деньги? Как жить-то?
— Подай в суд на алименты, — подсказывали Галкиной старушки, повязанные черными платочками. — Обяжут! Куда деньги прячет, антихрист? Небось, доход немалый, чай, на заводе робит… Там рупь длинный!
Отец тоже нуждался и рассчитывал на сына. Водка подорожала, сократилось ее производство, винные отделы закрывались, а возле оставшихся толкались часами страждущие. Раньше от сына была хоть какая помощь: папаша, проспавшись, нагружал его порожними бутылками и отправлял в приемный ларек стеклотары. Теперь лектор сам вынужден был сдавать пустую посуду, выстояв очередь, а после идти за вином. То была пытка. Голова раскалывалась, душу выворачивало. Лектор был в темных очках и закрывался газеткой. Вином начинали торговать после полудня и к тому времени в толпе страсти накалялись. Приезжал наряд милиции, чтобы поддержать порядок. «Тихо, граждане! Не толкайтесь, заходите по очереди!» — но милиционеров не слушали, задние напирали так, что вылетали стекла у двери, работали локтями, сбившись в кучу и стремясь пробиться к прилавку раньше других. Многие были уже навеселе, с бордовыми лицами и блуждающим взглядом, уговаривать таких бесполезно. Галкин-старший складывал газету в карман и тоже налегал плечом. Спереди давили те, кто хотел без очереди, сзади налегали, стараясь упредить, сердитые очередники. Галкина, как вагон в составе поезда, то сдавали назад, то толкали вперед, и он шел по чьим-то ногам, подставляя свои. Моральный урон был ощутим и заставлял отца ожесточиться. «Мне на поминки! — кричал он. — Пропустите!» Но фокус был известный, в ответ лишь смеялись, грубо и нахально. «А может, на свадьбу, дед, ты не ошибся?»
Чаще всего водки не хватало на всех и Галкин-старший выходил, прижав к груди трясущимися руками две бутылки сухого вина. Пил он его с отвращением, испытывая изжогу. Искать другой магазин и начинать все сначала у него не было сил. Домой Галкин-старший приходил не сразу, искал понимания и родственную душу. Звонил в подвал, к слесарю Паше, цыганистому и шустрому пареньку. Тот рад гостям в любое время суток, среди бела дня и в ночь-полночь.
На столе в этот раз кавардак: селедочные кишки размазаны по газетке, общипанная полбуханка хлеба зачерствела, стаканы захватаны и пусты, головки репчатого лука раскатились по углам. Увидев гостя, Пашка встал, шатаясь и тряся кудлатой головой:
— Я не пьян, Андреич, могу еще… Ты думаешь, пьян? Нет, ей-богу! Сперва докажи… Бутылки принес? Молоток! Хочешь, по ниточке пройду?
Слесарь зашелся в кашле, утробном, пугающем, удушливые спазмы заставили его на мгновение протрезветь, он утих и опустился на стул:
— Да, я пьян… Уходи… Спать буду. Никогда еще так не напивался.
Галкин-старший смотрел на него с отвращением, собравшись уходить. Но Паша вдруг вскочил:
— Не уходи, Андреич! Не сейчас, потом… Сейчас я хочу выпить! Давай выпьем, налей себе и мне…
Домой Галкину идти не хотелось, нет ничего хуже, чем пить в одиночестве. В конце концов он не настолько опустился: Паша это понял, хохочет в предчувствии выпивки. Курит жадно, затыкая рот сигаретой и не успевая сомкнуть губы, поэтому дым валит изо рта обратно, но Пашка этого не замечает, лишь переводит сигарету. В груди у него опять копится удушливый ком, подступает к горлу, захватывает дыхание. Пашка терпит, крепится, вытирая слезы кулаком, ему не хочется выдавать свои болячки перед гостем. Галкин-старший впивается взглядом в его страдающее лицо и говорит со злостью:
— Умрешь ты скоро, Паша. В другое время не стал бы говорить, пощадил, но теперь скажу. Ты много пьешь, так нельзя, видать, уже никогда не протрезвеешь… До гробовой доски!
Пашка с испугом слушает, глядя в сторону, в одну точку на стене. И словно в подтверждение словам Галкина-старшего, кашель вырывается со стоном, влажный, грудной. Пашка валится поперек кровати, свесив ноги плетьми, его спина становится мокрой от пота:
— Не буду пить, Андреич! Ты правду говоришь, иначе крышка… А почему ты рад? Почему?! — причитания прорываются сквозь приступы кашля.
«Получается форменное убийство! — подумал Галкин-старший. — Надо вызвать врача!» — Ничего подобного он не видел, даже не знал, что можно так упиться, так страдать.
Приступы кашля у Пашки повторялись, заставляя Галкина страдать почти физически.
— Ну хватит, хватит! Ты чего добиваешься, Паша, чтобы я вызвал врача?
Врач вряд ли придет, пришлет милицию. Пашка немного оправился и встал. Пошел к столу, на ходу выворачивая карманы брюк: в воздухе заколыхались использованные автобусные билетики, покатилась медная монетка.
— Я пуст, Андреич! Налей в долг… Просадил все деньги: свои, жены…
Он не мог отвести взгляда от непочатой бутылки, стоявшей на столе, и не понимал, почему медлит Галкин. Схватил вдруг бутыль из-под носа хозяина и прижал к груди. Галкин вскочил, побледнев. Пашка бегал по комнате, увертываясь, скакал по кровати, столу, не отдавая бутыли. Выскочил из комнаты во двор.
— Куда?! — заорал Галкин-старший. — Убью, Пашка!
И были страшные ругательства. На улицу он выйти не рискнул, тем более гоняться с Пашкой. Далеко не убежит, до первого постового… Теперь с такими разговор короткий. Их высмеивали в газетах, по радио. Печатались статьи, сталкивались мнения. Приводились доводы. Чья-то мать через газету просила спасти ее сына и семью: он забросил все, кроме бутылки. Не о Пашке ли речь? Жены сетовали на мужей, мужья на хмельных жен, родители на детей, дети на родителей, и все вместе — на проклятое зелье.
Галкин-старший распил бутылку лишь поздно вечером, не устояв от соблазна. Хватит с него Пашки. Надо работать. Кафедра планирования и экономики в техническом вузе никогда профилирующей не была, экономику и управление производством студенты изучали между делом, в нагрузку.
Экономика социализма, самая прогрессивная и передовая, гарантировала обществу спокойную жизнь в веках. Достаточно было знать ее общие законы, не внедряясь в частности. Капитализм себя изжил, загнивает, будущее за социализмом. Надо лишь немного подождать этого будущего изобилия и справедливости, оно придет само собой согласно законам общественного развития. Сидеть сложа руки, конечно, не надо, работать в меру сил, целиком положившись на передовую экономику и плановое ведение хозяйства. Примерно так уяснял себе курс экономики студент-пятикурсник, выходя с зачета с сознанием полной ясности и безоблачности. Не принято было заострять его внимание на некоторых тревожных тенденциях в развитии экономики в последние годы. Студенты наблюдали бурю мнений, споров, столкновений в печати и прочих средствах массовой информации, на лекциях пока что была тишь и гладь. Лишь бы не схлопотать «неуд». Преподаватели за рамки инструкций и методических пособий высшей школы обязаны были не выходить, пока не утихнет шквал и не выработается общая линия. Придут новые инструкции насчет курса экономики и планирования, методические разработки и списки рекомендуемой литературы, а с ними полная ясность и штиль. Так думали старые профессора и доценты кафедры. Галкин разделял их мнение.
Молодежь, похоже, не желала штиля и ясности, бросилась в поиски, без инструкций и методпособий. Каждый мог теперь, не оглядываясь на вышестоящего, попытать счастья в поиске спасительного экономического рычага…
Молодым терять нечего, можно рискнуть. Остепененные лектора выжидали. Пока суть да дело завкафедрой сменил личную «Волгу» на новую модель, дальновидно полагая, что внедряемый хозрасчет может привести к упорядоченности распределения благ по труду, а не по прошлым заслугам в виде докторской диссертации, положения и выводы которой ныне разом обесценились и стали поразительной архаикой, вылезать с ними на люди было бы смешно. К даче на лесном озере он распорядился провести водопровод, огородил ее высоким забором, на случай ухода в отставку. На двадцати сотках земли, отхваченной от совхозных угодий, можно было заняться индивидуальной деятельностью, которая, согласно неофициальному мнению и подсчетам экономических умов, могла стать гораздо доходней профессорского оклада с почасовыми добавками. Профессор считать умел.
Доцент, несколько помоложе шефа, но из шустрых, умудрился подключиться к профессорскому водопроводу на озере и сделать нелегальный отвод для собственного сада с огородом, дачей и баней. Профессор лично отвинтил тройник нарушителя и вбил в его трубу еловую заглушку. Доцент, говорят, в чем мама родила выскочил из бани, схватил колун с сосновой плахи и бросился на многоуважаемого профессора.
Что было дальше, не стоит продолжать, к экономике и научному планированию это не относится, тем более, что областная газета в лице спецкорреспондента побывала на месте и опросила свидетелей и милицейский наряд, выезжавший утихомиривать научные страсти возле водонапорной трубы. Статья в газете называлась удивительно метко и едко: «Двойка по поведению», с чем и поздравили читатели корреспондента, а также доцента с профессором. Доцент оказался существом слабым и на лекциях больше не показывался. Профессор, крепкий орешек, служил как ни в чем не бывало, даже попросил себе больше часов, за счет заробевшего коллеги с синяком под глазом.
Галкин тихонько переместился было на вакантное место доцента и взял его тему, спасительный рецепт для страдающей экономики: доцент считал корнем зла и причиной всех бед в производстве — излишние рабочие места. В этом духе занимался упорными подсчетами. Выходило, что необузданное строительство новых и новых предприятий, без учета ресурсов рабочей силы и демографии, вело к разорению бюджета. Пустые рабочие места хотя и пустовали, но требовали ежедневных денежных вливаний, как впрочем и все омертвленные фонды в виде станков и помещений. Стоило, по мнению доцента и теперь уже Галкина, избавиться от этих дармоедских пустых мест, и экономика вздохнет с облегчением. За примерами далеко ходить не надо: в Японии, США — наших главных конкурентах, безработица, то есть дефицит рабочих мест, и успехи налицо в сфере производства. Чего скрывать…
У профессора была своя идея выправления общественного производства, но он держал ее пока что в тайне. Молодежь говорила, что он ретроград и мечтает вернуть прежние времена — уравниловки, ориентации на постепенную отмену зарплаты и обеспечение трудящихся за счет общественных фондов, когда все бесплатно: квартиры, дома, обслуживание… Кто работать захочет? — спрашивали молодые и смеялись. Выходило, что они не захотят. «Такова молодежь, для нее ничего святого», — сетовал в кругу старичков профессор и сердито хмурился. Надеждой его сделался Галкин, потому как дачи не имел, «Волги» тоже, и жил, по сути, неизвестно чем, на общественных фондах: образование, медицина бесплатные, за квартиру гроши, питание самое дешевое в мире. Запросы Галкина были невелики, просто идеальны, по мнению профессора, одно — нехорошо: пьет. Горько.
Ветер перемен веял все заметней. Фигура лектора в облитом пивом пиджаке становилась одиозной. И приходилось на лекции вместо рассказа о преимуществах старого планирования сверху, конечно, с некоторой местной инициативой (в рамках дозволенного инструкцией), оправдываться и излагать свой собственный путь, который почему-то не оправдал надежд и планов, уклонился в сторону, и жизнь лектора стала неуправляемой:
— Я был молод, талантлив и подавал надежды, — говорил Галкин-старший с кафедры, оглядываясь на дверь — нет ли профессора, — мои рефераты, как образец, вывешивались на кафедре, и даже публиковались в вестнике института…
По нынешним понятиям в те годы у студентов процветала зубрежка и начетничество, когда всякое печатное слово воспринималось, как закон и само совершенство, не положено было сомневаться. Галкин слышал, что о годах культа в толстых журналах что-то пишут интересное, просто захватывающее, студенты зачитывают до дыр, но перестроиться не мог. Нужно было время и силы. Ни того, ни другого у него не осталось. Впрочем, как и у профессора с доцентом. Те хоть обзавелись дачами, машинами, хозяйством и чувствовали себя спокойно. Галкин был гол, как сокол, и перестройка отнимала у него последнюю радость.
Облитый пивом пиджак зачеркивал лекцию, в зале хихикали:
— Алкоголь губит талант, губит жизнь, — резюмировал кто-то с ехидцей, — как вы считаете, товарищ лектор?
Галкин молчал. Что сказать?
Как всякий алкоголик, Галкин готов был искать причины своих неудач в злом умысле сослуживцев. И в самом деле, что это за ученые, если доцент с топором кидается на своего профессора. И из-за чего?! Смешно сказать.
И все же аналитический ум держал Галкина-старшего в узде, он способен был взглянуть на себя критически. И тогда ему хотелось бежать с кафедры, из института, бежать от самого себя…
У Галкина тряслись и мокли от волнения руки, походка была нетвердой и такой он, действительно, никому был не нужен. В первую очередь студентам. Хотя кто-то, быть может из подверженных тайно страсти к алкоголю, советовал с улыбкой опохмелиться…
Легко сказать. На деле это значит — занять очередь в середине дня на виду у всей улицы, два часа торчать на солнцепеке…
К тому же кончились деньги и продать было нечего. Лектор сел на мель и мог рассчитывать только на сына.
Расчет новичкам выдавали не в кассе, как всем, а в красном уголке, под цветы и музыку, чтобы запомнили на всю жизнь. Материальное плюс моральное, а также музыкальное. Шик! Заводу это ничего не стоило, музыканты свои, цеховые. В расчет новичкам выдавали пустяки, о которых говорить не хочется: тридцать семь рублей с копейками…
— Несовершеннолетним больше нельзя, — объяснил озабоченный главбух, — такое у нас правило. Чтобы не приучать к деньгам. Дай больше — пропал человек…
Из одиннадцати новичков осталось пять: остальные подались на сторону за длинным рублем. Петя Чернышев клепал коньки и сумочки в бытремонте и через эти пустячки имел сказочный навар — тридцатку в смену! Коля Туманов слесарил в автосервисе и с ходу обзавелся побитыми «Жигулями». Оставалось восстановить и покрасить. Зойка летала в аэрофлоте в Грузию, рассказывала: чаевые там — сказка… И мужчины ничего себе.
— Что и говорить, — прервал мысли Галкина Леша-комсорг, — судьба сбежавших из рабочего коллектива будет печальной…
Сувениры Леша поделил между оставшимися. Галкин ему не внушал опасений, хотя исхудал и обносился. По всему видать, не собирался сбежать за легкой жизнью в автосервис.
Вернувшись в цех после чествования, Галкин вместо благодарности закрутил пыль столбом и погнал ее в атаку на кабинеты администрации, подозревая неуважение с ее стороны к своему труду. Направление оказалось верным: пыль проникла в кабинеты и улеглась на руководящие головы. В тот же час стала предметом горячего обсуждения и полемики, хотя в цехе лежала годами и возражений не вызывала у администрации.
— Откуда дым? Где-то горит, товарищи?! Вы чувствуете? — втянул пыль, зачихав, специалист по кузнечным машинам Максютин. Он зажмурился и бросил на время дышать, чтобы не получить отравления, поскольку слышал, что новейшие отделочные материалы из пластмассы выделяют газы…
— Глупости! — сказал термист Крюков, занимавшийся печами, нагревом, закалкой и отжигом. — У нас гореть нечему!
— Галкин хулиганит! — определил практик без образования, отвечавший за организацию труда, он сунулся за дверь и вгляделся в сердцевину пылевого столба, двигавшегося на администрацию. — Подозрительный тип — этот Галкин: говорят, замел чей-то кошелек с деньгами и теперь шарит метлой по углам, как укушенный, ищет еще чего-нибудь…
— Везет дуракам?! — удивился Максютин. — Я в цехе уже пятнадцать лет и ни шиша не нашел! Хотя бы трешницу кто подбросил…
— Нам нужны люди с инициативой, — в раздумье заметил специалист по новой технологии обработки металлов давлением Андреев, — а в Галкине что-то есть. Он нетрадиционно мыслит.
— Суть не в том, вы ошиблись, — сказал специалист по машинам, — я тоже за инициативу и нестандартное мышление, но кто такой Галкин и чего он добивается? Заметает следы. На его совести, говорят, пропавший реагент…
Термист, знакомый с печами и шлаками, сгреб ваткой пыль со стола и рассматривал на свет.
— Шлак не наш, товарищи, так я и думал! Со стороны… Белый, из электропечей плавильного завода!
Все посмотрели в окно, на решетку невысоких квадратных труб над закопченной крышей плавильного завода. То было другое ведомство, со своими задачами, планами и продукцией.
— Наглость, однако! Я давно догадывался, что шлак они везут в наш отвал! Теперь доказано… — термист сложил тампон с крупицами шлака в спичечный коробок и запер в стол, надеясь передать его на экспертизу. Специалисты зашумели. Плавильный завод ходил в передовых, славясь четкостью и культурой производства. Его ставили в пример, на зависть соседям. Теперь понятно, за чей счет плавильщики наводили чистоту и культуру.
— Какой состав у шлака, он не опасен? — промычал специалист по машинам, опасаясь аллергии и прижав платок к носу.
— Точно сказать не могу, — пожал плечами термист, — реакция у него, должно быть, щелочная, пригоден для известкования почвы…
— Нас известковать нечего! — заметил практик без образования. — Мы и без того плодородны! У меня пятеро детей, три девочки и два… Предлагаю заявить официально! Отвал наш и нечего его известковать. Он и так белый! По их милости… У них сорок пять плавильных печей, да строится пятьдесят! Представляете, что с нами будет и какие мы будем плодородные?!
Кудряшки дыма над трубами плавильного завода взлохматились и расползлись серым пятном по крыше.
— Отвал наш, а пользуются им все, кому не лень! Строители, коммунальщики, жители планового поселка, из частных домов, — сказал термист, знакомый с отвалом по долгу службы. — Ночами там ходить страшно: воют собаки, грызутся, целые своры! Шлак теплый, псы в стужу греют бока. Черти! А летом наверху полно чаек… Обыкновенных, речных. Рыбу в реке извели, так они на отвале жируют, на пищевых отходах. Представляете? Феномен природы! Отвальная чайка. Новый вид и порождение цивилизации. Я глазам не поверил… Пока ближе не подошел.
Специалиста по машинам затошнило.
— И весь этот феномен Галкин решил выложить нам на столы?
Вел себя Галкин не по правилам, даже вызывающе, рискуя нарваться на скандал. Следовало бы обратиться по инстанции, сначала к мастеру, потом к начальнику участка, как положено. Администрация взяла бы предложение на контроль, добилась ассигнований, направила представление в санитарную службу на плавильщиков с коммунальщиками, обратилась бы в райисполком для принятия законодательных мер…
— В какой райисполком? Свалка по границе двух районов! И оба исполкома от нее отказываются, — сообщил председатель цехового комитета профсоюза Старцев, включившись в спор специалистов со знанием дела, — земля ничейная. В этом трудность.
Он тоже в душе считал, что нечего Галкину гонять чужой песок из угла в угол по кузнице. Надо смотреть в корень и взять быка за рога. Срыть отвал к чертовой бабушке! Тогда плавильщики попрыгают…
Инженеры достали логарифмические линейки, включили электронные калькуляторы, начертили графики. Выходило, что с отвалом можно управиться за месяц-два, при условии работы десяти экскаваторов в круглосуточном режиме. Шлак возить в старые выработки и карьер. Лом выбирать, сортировать и сдавать заготовителям, в качестве частичной компенсации расходов…
— Начать бы с субботника, — задумчиво сказал председатель цехкома, — а после само пойдет, найдутся люди и средства. Дать толчок, поломать инерцию, заставить поверить в исход, в реальность…
Специалист по кузнечным машинам сложил расчеты в стол и обесточил электронный вычислитель. Он чувствовал подтекст в словах профсоюзного лидера и хотел ясности:
— Вам лавры, вы зачинатель, а нам лопаты в руки, я понял так?
Инженеры не знали земляных работ и как будто были напуганы. От интеллектуалов на отвале толку мало, достаточно того, что они сделают расчет, составят смету на общественных началах и даже составят штаб субботника, для разрешения оперативных вопросов.
— Хорошо, подумаем! — кивнул представитель профсоюза, поняв, что агитировать нужно не здесь. — Попробую организовать, — сказал он неуверенно. От самодеятельности в таких делах он отвык, всю жизнь действовал по разнарядке и свято верил в непогрешимость спущенного указания, а через это и в свою непогрешимость. Приказ надо выполнять. — Закупим бочку с квасом или абонементы на хоккей, а?
Специалисты были согласны на то и другое. Идея увлекла, и весь оставшийся день решали судьбу отвала, не в силах заняться другим, что было верным признаком творческого горения.
— Кто, если не мы, и когда, если не сейчас? — кипятился специалист по отжигу и закалке. Два-три года назад ему и в голову бы не пришло брать на себя такое! Общественность всколыхнулась.
— Попытка не пытка, попробовать можно, — техник в своей жизни брался за многое, помимо разведения рыбок, и ни разу не пожалел. — Глаза боятся, руки делают.
Можно рискнуть под флагом перестройки. В конце концов каждый хочет быть инженером, а не слепым исполнителем. И ведомства нынче ведут себя потише, прислушиваются к местной инициативе, не рубят ее на корню.
Утром пришли на работу с новыми мыслями: сделать субботник на свалке общегородским! Заводу, тем более цеху, не осилить. Силенок мало. Поковыряться, конечно, можно, но чтобы до нуля… Город должен помочь. Свалка у него на виду, секрета из нее теперь не сделаешь, во-первых, гласность, во-вторых, габарит. Пока о ней молчали, свалка набрала силы и готова заговорить сама, агитирует о том, какие тут хозяева. Хорошо агитирует, дымом до облаков. По радио передавали, что горит там мазутное озеро! Погасить нельзя. Не подступиться. Сливали годами отработку: масло, мазут. И полыхнуло! Жарит вторую неделю. Греем атмосферу. А она, между прочим, на всех одна, международная, и кислорода в ней убывает. Долой свалку!
Специалисты составили штаб и стали звонить на областное радио. По поводу столба черного дыма над свалкой звонили на радио многие, что горит и где, почему пожарные не тушат?
Из отдела писем и общественного мнения как могли объясняли, дескать, орлы-пожарные и огня не боятся, но лезть в мазут нет смысла. Товарная ценность его мала, с баланса списана. А что касается дыма, придется потерпеть еще недельку. Годами терпим хвосты из труб. Что остается?.. Голосок у редакторши приятный и удивительно знакомый.
— Все они там знакомые, особенно на телевидении, каждый вечер беседуем, здоровкаемся и прощаемся, — сказал практик. Редакторша назвалась Мариной Синицыной и очень удивилась, когда инженеры с кузницы не только возмутились насчет загрязнения среды, но выступили с инициативой, можно сказать, фантастической: убрать свалку, завтра же! Субботник умилил Марину, она попросила назвать фамилии зачинателей и обещала передать в новостях. Но обращение через эфир к добровольцам, по ее словам, было не в ее компетенции. Если руководство признает субботник общегородским, своевременным и назревшим, тогда можно использовать радио, хорошо поставленным голосом диктора объявить, призвать…
На это нужна неделя-две, а может, больше, гораздо больше. Дело новое. Люди отвыкли даром работать, годы социальной пассивности и благодушия дают о себе знать. Не скоро, ох, не скоро общественность обретет былую силу и голос. Преград к тому уже нет, но инерция — великая вещь…
Марина обещала передать в субботу концерт по заявкам для комсомольцев кузнечного цеха, частушки и полонез Огинского, обожаемый главным редактором. Насчет рок-музыки мнения в редакции разделились.
— Спустит субботник на тормозах красотка, — уверенно заметил практик, — заволокитит медуза!
Для верности позвонили в промышленный отдел редакции и попали в точку. В отличие от тихой и осторожной Марины нарвались на заводного, как динамомашина, старшего редактора Андрея Суворова. На свалках он бывал и раньше, передачи делал, разносные. Допустил когда-то перехлест, по тем временам, назвал того, кого не следовало называть. Передача вернулась к Андрею бумерангом. Был инфаркт. Свалился Суворов злонамеренно на крыльце парадного подъезда комитета по радиовещанию и телевидению. Впрочем, что ожидать от человека, уличенного в очернительстве, натурализме и подрыве авторитета властей.
От начальника Суворов, говорят, вышел здоровехонький, с приличным гемоглобином, хотя и сердцебиением. А кто выходил иначе? Начальник отрабатывал свой хлеб… Когда опальный репортер закрыл за собой дверь и вдохнул морозного воздуха полной грудью, губы у него посинели, очки полетели в сугроб. «Я встану, сейчас встану…», — на что-то еще надеялся Суворов. Он плохо знал начальство: приказом по комитету выход Суворову в эфир отныне запрещался, навсегда.
Из больницы Суворов вышел как раз в тот момент, когда о приказе старались не вспоминать. Гласность! Можно было схлестнуться с начальником, вышибить из него пыль, а заодно и душу, но Суворов зла не помнил, хватит того, что есть. Он и мечтать не мог о таких переменах.
Написанное с оглядкой и угодливостью — «Чего изволите?» — объявлялось серостью. Редакторский карандаш заробел, поистерся, не гулял по его рукописям, круша и вымарывая абзацы и целые листы. Суворов шел «живьем», с голоса, заикаясь с непривычки и сглатывая слюнки. Речь у Суворова хриплая, «не наша», как сказали бы раньше, врывалась сквозь гладкое дикторское щебетание. В запале Суворов, случалось, коверкал слова, как интурист, путал ударения, но то, о чем говорил, нельзя было не слушать, раскрыв рот, не донеся ложку с кашей… Порой Суворов переступал грань, клеймил в открытую, как представитель обвинения. Прокурорский тон делу не помогал, наоборот, давал повод. Были жалобы, разборы и объяснения, но все это после. Откуда было знать изголодавшемуся по правде слушателю, что в каждой передаче Суворов ставил под вопрос свою карьеру и вообще пребывание в редакции областного радио. Ему было уже под пятьдесят, поступать в ПТУ, переучиваться поздно, и всякий на его месте подумал бы о семье. И Суворов думал, даже давал себе слово остепениться, не ввязываться и не возникать, пока не дадут квартиру. Семья ютилась вчетвером в полуторке и с испугом слушала его фельетоны по радио.
Второй инфаркт пугал Суворова и был, по словам бывалых, почти неизбежностью, если он не утихомирит страсти. Андрей сосал валидол, утихомиривался, как абитуриент перед приемной комиссией, но до той поры, пока не нарывался на бюрократа, зажимщика, хама, «выводиловку», уравниловку, блат и кумовство, то есть основу жизни и процветания. Тут он как бык на корриде, готовый к закланию, терял контроль и шел грудью на шпагу. Очередь на квартиру подвигалась гораздо медленней его фельетонов, и вовсе встала, когда Суворов схлестнулся с ярым бюрократом, пройдохой и ловчилой директором завода стройматериалов Ткачуком. Фанера и сосновая шпунтовка всякому нужна, не говоря уже о ДВП или ДСП. Ткачук отделывал под дуб начальственные приемные, кабинеты и тайные чайные комнаты с персональными клозетами и через это ходил в князьях «теневой» экономики с железным принципом: ты — мне, я — тебе.
Суворов застукал Ткачука на корректировке планов и безбедной жизни за этот счет в течение трех пятилеток. Ткачук ходил в передовиках, зачинателях и продолжателях, сидел в президиумах, и лишь областное радио попыталось разобраться в оценках.
Репортер глаз с завода не спускал, не ленился делать крюк, «Стройматериалы» были на городской черте, почти недоступные по причине отсутствия транспорта. Но Суворов, кряхтя и ойкая от сердечных толчков, наведывался в конце месяца, в аврал и сверхурочные. Совал нос на склад и списывал номера с персональных «Волжанок». Ткачук распорядился не допускать к заводу корреспондентов без его на то личного распоряжения. Поэтому когда в «Стройматериалах» затеяли аттестацию рабочих мест и хозрасчет, Суворов по-собачьи пролез в дыру в заборе, вырвав клок в штанах, единственных в его парадном гардеробе.
Его поразили гирлянды изоляционной стекловаты и хлопьев, свисавшие с потолка в цехе, пыль склеила очки, набилась в ноздри. Люди ходили тенями, на ощупь. «Для пожара хватит одной спички!» — пророчески сказал Суворов в передаче. И накаркал.
Пожар полыхнул уже ночью. Сгорел цех изоляционных плит. В огне погибла лучшая крановщица, мать троих детей… Говорят, она еще до Суворова требовала от директора навести порядок в цехе, а не выжимать «план любой ценой»…
Суворов открытым текстом обратился к коллективу погоревшего цеха и завода в целом — переизбрать директора. Накалились страсти, шли собрания. Дырку в заборе Ткачук заколотил железом и подпер шпалой, Суворову оставалось лишь ждать и строить догадки. Вначале Ткачуку дружно отказали в доверии и выдвинули двух кандидатов на его место. Суворов ликовал. И напрасно. На втором собрании кандидаты тихо поблагодарили за доверие и отказались…
Ткачук сел в кресло за неимением конкурентов, посетовал, дескать, тяжел хомут, да ему не привыкать. Суворов, прознав, слег в кардиологию со вторым инфарктом, который был теперь для него вроде насморка, и в промежутках переливаний и вливаний, строчил разгромный материал на Ткачука, предсказывая новые беды и загорания на заводе, подозревая зажим критики, фальсификацию и дутую демократию при выборах директора.
Ткачук тоже писал: жалобы в центр, партийные органы и даже в суд. Возможности у него были не в пример Суворову: жалобы множились на ротапринте и отсылались для скорости с нарочным за госсчет.
Война затянулась. Суворову она давалась тяжелей. Битва складывалась не в пользу репортера, несмотря на его знаменитую фамилию. Но Суворов надеялся. На радио шли письма, мешками, активность на предмет гласности подскочила, лишив гонорара штатных «писателей». Квартиры не было, гонорара тоже. Суворов ждал писем со «Стройматериалов», рылся в корреспонденции, чтобы не пропустить. Но пока что молчал коллектив, выжидал…
Известие о том, что по соседству с памятным заводом затевается стихийный субботник на свалке, взбодрил Суворова.
— Субботник «самозванный»? Местная инициатива? Хорошо! А может, все же кто-то подсказал сверху, разнарядка была? Нет?! Слушайте, а вы не боитесь последствий, по головке за такое не погладят, по себе знаю… Нет?! Откуда вы такие взялись? Включаю магнитофон, говорите о себе… Без оглядки. У меня только так…
Разговор получался скорострельный. Оттолкнувшись от субботника, Суворов хотел воззвать к сознанию инертных стройматериаловцев, но после раздумал, поняв, что свалка сама по себе — тема грандиозная, с тенденцией и корнями, и если не удалось пробиться в вотчину Ткачука, то свалку забором не отгородишь, можно обложить ее со всех сторон, кислород перекрыть кое-кому из бюрократов и зажимщиков…
Общественность пробуждалась не так быстро, как Суворов, зато основательней и самым неожиданным образом. В столице добровольцы восстанавливали памятники старины, отвоевав их у чиновников, скорых на расправу с ветхой застройкой во имя кубов и премий. Работали даром, в свободное время. «Ненормальные, с жиру бесятся!» — толковали про них, пока доброхотов были единицы. Когда счет пошел на сотни и тысячи, «ненормальность» стала нормой и никто уже не крутил пальцем у виска и не смеялся, когда по требованию активистов был заглублен радиус метро, чтобы не тревожить старой застройки, и ревизован памятник на Поклонной горе, лихо расправлявшийся с прилегавшей территорией. С некоторых пор общественность ревизовала также планы министерства мелиорации и осаживала чиновников, невзирая на ранги.
«Значит, можем? — спрашивал себя Суворов. — А мы чем хуже?» Горы под рукой не было, памятника в городе под небеса тоже, чтобы его подкосить, со старинной застройкой в городе успели разделаться загодя, словно предвидя грядущие осложнения с гласностью и демократией. Зато была вода в реке, какая москвичам не снилась…
Годами стучались в глухие кабинеты насчет реки. Она никому не мешала, тихая и покорная, как старая жена, хвастать которой срок прошел, и место ее на кухне. А в кухне, понятное дело, антураж, запах и помойное ведро. Речка вспоила молодец-город, но инфантильный крепыш сосал и сосал мамашу, не соображая, и грозил свести на нет, стоптать крепкими ножками, искривить и загнать в землю. А чуть что — подымал басовитый рев, дескать, речка — дело второе, а первое — план, рост, товарный вал, реализация, контрольные показатели. Против них не попрешь, в законе вписаны…
По правде сказать, даже упрямец Суворов махнул рукой и тему реанимации реки считал безнадежной. Оставалось лишь поставить крест за упокой страдалицы. Вечная па-а-амять… В журналистской практике уже встречались факты обращения светлых вод в сточные канавы. Суворов рисковал и шел первым, но нашелся в местной газете «сдвинутый», который предложил желающим выйти утречком к реке и под музыку в темпе аэробики попытаться вытащить из воды, кто что может: ржавую посуду, битое стекло, черную покрышку от трактора, тряпье… Река вздохнет, и на том спасибо, граждане!
Люди заметили набранное робко, несмело, мелким шрифтом обращение, кто не прочитал, тому передали. В редакции гадали не без душевной дрожи: придут? К речке? Если бы… С сотни по одному — десять тысяч. Сила! Из тысячи по одному — тысяча! Даже один из десяти тысяч устроил бы газету. Реально? Вполне. Разучилась газета чувствовать конъюнктуру и понимать людей, и это понятно, не за тем ее раньше издавали, чтобы самовольничать с ржавыми ведрами и прочими пустяками. Откликнулось двадцать человек. Редакция взгрустнула и подвела итог. Дескать, спасибочки, ожидали большего, людского наплыва на берега, наводнения. «Это полумеры, — изложил особое мнение кто-то из читателей, — много ли сделаешь голыми руками?» В отряд записалось 0,0017 процента населения, хотя воду пили все сто процентов, парились тоже, щи хлебали и чаек заваривали…
«Цифры настраивают на вывод: река в городе такая, какой мы с вами достойны», — подытожила с обидой газета. Было предложение создать не отряд, а клуб добровольцев «Река».
Суворов воспламенился «Рекой», хотя и ревновал к газете. Теперь его черед: клуб «Отвал»! Объявит по радио. Жизнь дала импульс, толчок, побуждение. Лишь глухой его не слышал. В кузнечном цехе уже составился штаб.
До конца недели звенели телефоны на радио, никто в защиту отвала не рискнул поднять голос. Уговаривать людей не пришлось, речи были коротки: «Отвал смердит, глядеть тошно! Безобразие… Убрать!»
К субботе успели сделать все, что планировали, но как всегда бывает — пугала необязательность явки. Могли прийти, а могли передумать. Добровольцев обычно назначали приказом по заводу, явка на субботник негласно объявлялась обязательной, с прогулявших требовали справку. Теперь не так. Хочешь — иди, не хочешь — лежи. Как говорит восточная мудрость, лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть, лучше… Пора выдалась грибная, повылазили грузди в лесах.
Отвал — не земляничная поляна, тут даже мухоморы не живут. Кто соблазнится? Представлялся кто-то расплывчатый, надуманный, доброхот из кино, с приклеенным лицом и характером, которому все равно, где субботу коротать.
Штаб договорился собраться пораньше, показать пример, а первого человека, прибывшего на отвал, кто бы он ни был, увековечить в приказе по заводу и прославить через заводскую многотиражку. Энтузиастов пора знать в лицо, хватит им прятаться. В конце концов они из будущего, а никто другой. Теорией доказано. Но до этого, конечно, надо расти…
С утра пораньше Галкин шагал к отвалу, не дожидаясь трамваев, пошатываясь и зевая. Легкое облачко в зените приковало его внимание. С детства заметил, что дождь или мокрый снег собираются к празднику и все портят. Турист в ветровке волок рюкзак с закопченным котелком и норовил пристроиться к Галкину, чтобы вместе по азимуту. Но азимут у Галкина был странный, туда, куда никто не ходит. Старик-садовод ждал автобус, чтобы ехать стричь усы у клубники. Его измучила бессонница. «Сколько времени, дед?» — спросил Галкин, зевнув. Старик пожал плечами, ему было все равно.
У отвала было пусто. Квас не подвезли, лектор из общества охраны природы набирался сил под одеялом. Но от этого энтузиазм Галкина не страдал. Он обошелся бы без лекций с квасом. Не дожидаясь штаба, самовольно полез наверх. В любую минуту ему на голову могли опрокинуть ковш расплавленного шлака из печи плавильного завода, огненные языки которого протянулись, остывая, от вершины до основания горы.
Запыхавшись и чувствуя сердцебиение, Галкин одолел гребень и огляделся. Плоды многолетней нерациональной деятельности человека отсюда лучше просматривались: отвал смахивал на диковинный лунный пейзаж с кратерами от падения бракованных отливок, списанных станков и прочей техники. Упали они с вагонов. Явственно ощущалась собственная невесомость рядом с бетонными кубами от фундаментов, блоками и плитами.
Угрюмый марсианин в кирзовых сапогах с подвернутыми голенищами, джинсах и телогрейке грелся у костерка, разведенного из дощечек возвратной тары, которая числилась на балансе и списанию не подлежала. Видимо, он ждал попутный звездолет, решив не задерживаться ка земле, запылившись и наглотавшись дыма. Откупоривал зубами бутылку «Жигулевского» на дорожку. Так думалось Галкину, зачарованному космическим масштабом предстоящей работы. Марсианин откупорил бутылку, настроившись на лирический лад, но увидел Галкина и встал с открытым ртом…
То был известный (в ОБХСС) самовольный заготовитель металлолома Лева Чанмазян, застать которого за работой никому пока не удавалось. Лева промышлял глубокой ночью без свидетелей, сплавлял даровой металлолом черной и цветной масти. В ловких руках чародея отливки, станины, рельсы и колеса от вагонов сходили за мелкие бытовые отходы, свинцовые аккумуляторы и медные радиаторы от тракторов оплачивались как мятые чайники и самовары. Правда, в местную контору утильсырья Лева не обращался, происхождение его заготовок сразу бы открылось. Поэтому он арендовал «КамАЗ» и вывозил металл с отвала в соседний районный городок, не знакомый с масштабами технического прогресса. Приемщика сырья Лева взял в пай, делясь с ним гонораром и помогая перевыполнять план по заготовкам. Контора процветала. Водитель грузовика тоже не жаловался на судьбу. Левины доходы были под стать годовому обороту среднего заготовительного предприятия. Он купил себе подержанный «кадиллак» на черном рынке в приморском городе и поставил золотые коронки. Цифры кредита-дебита держал в голове, не доверяя бумаге, тем более, что отчета с него вышестоящие организации не требовали. Они вообще не подозревали о конкурирующей фирме с ночным циклом работы…
Поработав ночь, Лева поджидал грузовик. Но компаньоны запаздывали. Может быть, «КамАЗ» накололся в пути с липовым путевым листом? Крах фирмы… Лева нервничал, и тут вместо компаньона-помощника на него вылезло чучело с лопатой.
В Галкине Лева поначалу разглядел конкурента. Нахалов Чанмазян спихивал с отвала и следом пускал зубчатое колесо от экскаватора или вагонетку с застывшим шлаком.
— Ты чего, шпана? — процедил он хмуро, подступая к Галкину, и вытащил из-за голенища финку. Нож Лева отыскал на отвале: чудо уголовной техники, из блестящей нержавейки с наборной ручкой из оргстекла. Такие вещи делаются годами, когда некуда торопиться и срок отпущен на полную катушку. На отвал ножик попал как улика, с архивом из райсуда, подлежавшим списанию по истечении срока давности. Бумаги в папках сгорели, ножик остался. Никто не смог предвидеть, что проклятый отвал и тут сыграет злую шутку: вернет преступное оружие в другие руки.
— Ты чего, жлобина? — Галкин поневоле отступал к пропасти, не сводя глаз с ножа. На краю колючая проволока вдруг стреножила ему ноги. Галкин взмахнул руками и рухнул в шлак. Чанмазян подступил, спасения не было…
Но ура! снизу на отвал карабкались комсомольцы кузнечного во главе с Лешей-комсоргом. Как крепостная мортира разворачивалась пузатая цистерна с квасом. Натиск общественности решил дело. Чанмазян спрятал ножик и с рычанием ретировался, спускаясь тропкой, известной одному ему. Вдогонку можно было пустить колесо или бочку с застывшим цементным раствором, но Галкин не успел…
Над головами комсомольцев кружили белые птицы, стремительные и крикливые, полет их был неровный, волнами. «Похоже, чайки! — дивился Леша-комсорг. — Почему здесь?»
— Друзья! — торжественно сказал Леша-комсорг под крики вспугнутых птиц. — Мы начинаем великое дело!..
Он не винил тех, кто много лет вез и сваливал сюда отходы. Наверное, они не могли иначе, другое было время и силы, короче говоря, недоставало ни времени, ни сил. Суть проблемы Леша не успел изучить и потому глядел просто.
— Ходят слухи, что наш завод считают самым грязным и некультурным в городе, не считая графитовой фабрики, та черным-черна, графит наложил отпечаток. Но мы выпускаем не графит?! Откуда такие слухи, в чем причина?..
Леша притопнул ногой:
— Вот она — таблица Менделеева, под ногами! Здесь все: цветные, черные, драгоценные, если покопать…
Вернем утерянное поколениями добро! Само оно, между прочим, не вернется и останется в дерьме… Простит нам такое история? Нет, не простит.
Леша со знанием дела выбрал ломик, в истории он хотел остаться человеком дела, а не слова, красиво говорить у нас умеют, вдохновляя других. Он забыл, что в машине лежит мешок с сувенирами, абонементы на хоккей и билеты в филармонию на заезжих знаменитостей. Поработав ломиком и набив мозоли на руководящих ладонях, Леша вдруг подумал, что абонементы, даже на хоккей, — пустяки; своевременная идея, двинутая в массы, сильнее всяких стимулов, вплоть до импортных портков с наклейками.
Леша плюнул на мозоли и по примеру Галкина стал выворачивать из шлака трубу, уходившую корнем, казалось, в самое сердце отвала.
Галкина можно было записать в комсомольский актив, в нем чувствовалась личность, собственное мнение, позиция. Таких людей Леша уважал. Позиция могла быть ошибочкой, спорной и даже роковой, из тех, что ломают жизнь молодому упрямцу, но Галкину в данном случае повезло: он в коллективе и делает то, что нужно. Именно так старался жить сам Леша и другим советовал. Он приучил себя к анализу, стараясь подвести итог прожитому дню. И то, что его устраивало вчера, назавтра казалось мелко и мало. То был признак роста. Для верности он спрашивал у товарищей, знакомых — так ли он живет и сколько сделал… Леша хотел быть впереди по праву, не по должности, и взял это за правило еще в школе. Потому, наверное, его кандидатура в секретари школьной комсомольской организации никогда не вызывала возражений, утверждали единогласно, вплоть до последнего звонка. Теперь Леше хотелось бы знать, что думает о нем Галкин. Он закончил школу на три года поздней Леши и должен был знать, кому обязана школа поисковой работой, музеем, диспутами.
Но Галкин ни вспоминать, ни разговаривать не хотел, а может, делал вид, что ему наплевать на все и хочется работать. Перекуров он не делал, по сторонам не глазел. Леше стало скучно, и он перешел в другой конец отвала, раздумав брать нелюдимого Галкина в актив. В другом конце было шумно и весело и работа походила на спортивное состязание: кто больше поднимет и дальше бросит.
Охотились за цветными и драгоценными, зарываясь в шлак по уши, а черный оставляли Галкину. Он не роптал и не отказывался, видимо, знал себе цену и не желал казаться лучше, чем есть. «Пожалуй, на наго можно положиться», — подумал Леша-комсорг на исходе второго часа: спина у него одеревенела и требовала передышки, но расслабиться раньше Галкина комсорг не хотел и ждал, когда тот скиснет. Галкин не скисал, работал играючи, увлекаясь и сам того не замечая, прибавлял в скорости, словно боясь, что не успеет, отвал велик, а день короток.
«Он игнорирует маленькие радости ради большого», — определился Леша. То было вовсе не признаком дремучести Галкина.
К обеду на отвал поднялся коренастый корреспондент областного радио Андрей Суворов. Маленький, худощавый он казался не старше Леши, походил на практиканта, хотя работал на радио уже двадцать лет, и давно разменял четвертый десяток. Держался Суворов просто, но пристально глядел в глаза. Фальшь он не выносил, обман, приписки, общие слова и пустые обещания приводили его в бешенство. Насмотрелся и наслушался за двадцать лет. Теперь порой срывался на грубость, подводили нервы, и его давно бы уволили с работы, если бы не возраст.
Он обежал отвал, оглядев каждого, близоруко заглядывая в самое лицо, стараясь что-то угадать.
— Как настроение? Как работается? С желанием?
— С желанием! — кивнул Леша-комсорг на груды металла, выдернутого из шлака.
Крышка репортерского магнитофона была откинута, на кассете отпечатался звон металла, разговоры и смех работающих. Суворов жаждал необычного и не ошибся, необычным здесь было все. Хозяйственная нерадивость, с которой всю жизнь боролся Суворов без особого успеха, материализовалась в масштабах горного массива. Горстка людей пыталась ей противостоять. Объявление по радио они слышали и пришли семьями и в одиночку. Тридцать человек. Может, еще придут? Суворов ожидал большего и терялся в догадках. В чем дело? Утешало то, что на призыв газеты очистить реку в черте города откликнулись двадцать добровольцев. Суворов всегда считал, что радио коммуникабельней печати, быстрей доходит до людей, и все же как и сотрудники газеты, склонялся к тому, что горожане заслужили такую реку, какую имеют, отвал тоже был в духе их благодушия и «активности». Суворов сам составил текст призыва на субботник. Впрочем, в газете тоже не лопухи, знают, что написать. В итоге: у них двадцать, у Суворова — тридцать. Заводских комсомольцев Суворов не брал в расчет, они пришли бы и без его призыва и обошлись бы без помощи тридцати городских. Дюжие ребята от кузнечных молотов с усмешкой поглядывали на пеструю публику из добровольцев, детей и седовласых интеллигентов в спортивных костюмах и кедах.
— Помощь областного радио не требуется? — старался набить цену добровольцам Суворов, пройдясь вдоль отвала и ознакомившись с фронтом работ. Кое-что озадачило. Он знал по опыту, что заранее все предвидеть не могут даже опытные строители, накладки будут. Отвал — дело их рук, и надо ждать подвоха. Репортер оглядывал окрестности, выискивая опасность.
— Где транспорт? — осенило его. — На чем вывозить металл? Я уже не говорю о шлаке! Без землеройной техники его не возьмешь!
Суворов взял горсть шлака и пропустил сквозь пальцы. Леша-комсорг словно очнулся. Обещанных грузовиков не было. Машины стояли где-то на приколе.
— Надо что-то предпринять, — торопил репортер, — пока не поздно!
Момент был решающий, быть отвалу или не быть.
— Меня они не послушают, — размышлял Леша.
В этом субботнике на отвале что-то было не так. Никто не считал участников, охват союзной и несоюзной молодежи, процент выхода не требовали из райкома комсомола, отчитываться тоже не придется. Хоть сейчас домой иди. Леша не привык так работать, тем более на субботнике. Безвозмездный труд требует контроля, отражения и поощрения. Праздник труда… Праздника не получилось, как ни суди-ряди. Лешу смущал безрукий, болезненный паренек, явившийся на отвал с добровольцами. Инвалид от рождения был навеселе, смешил работавших, помощи от него никакой. Зачем пришел? Скоморох… Возможно, и у инвалида без рук бывают благие порывы, ему хочется что-то сделать полезное обществу. Если это так, то безрукий может послужить укором кое-кому с руками и ногами. Субботник был причиной неприятной истории с Лешиным ближайшим другом и помощником — футболистом Колей Кривенко. Коля оказался подлецом. Об этом в цехе уже узнали и судачили. Коля попросил вывести его из бюро. Дескать, на субботник он пойдет, если обещают «Жигули» восьмой модели. Два года он ждет очереди, а машину отдали другому. Шкурные разговоры на бюро для Леши были невыносимы, но Коля Кривенко ссылался на него: дескать, наш комсорг имеет все, а прочим красиво зубы заговаривает о вещизме и мещанстве.
— Брат, тебе помочь? — предлагал каждому безрукий. — Брат…
У него все были братья. Чем он мог помочь? Парни ему давали закурить, совали сигарету в горячечные губы — инвалиду, кажется, нездоровилось, подносили огонька. А он шел дальше с тем же:
— Брат, ты не устал, помочь?
Походило на шутку. Смеялись. Пока не заметили, что работается лучше. С веселым инвалидом — и горе не беда. Суворов бывал на всяких субботниках, делал отчеты по радио, интервью с ударниками. С безрукими активистами не приходилось. Этот факт вдруг вырос в его сознании, заслонил все. Хотелось узнать подробней. Он ходил тенью за безруким, ненароком выспрашивал, включив магнитофон. Инвалид весь на виду, всякому готов рассказать свою невеселую и простую историю. Зовут — Миша, семнадцать лет от роду. Матери не помнит, она бросила его в роддоме, отца не знает. Родился недоношенным, последствия алкогольной интоксикации…
— Брат, тебе помочь? — спрашивал безрукий у парней, и Суворов все больше убеждался, что это не рисовка, не уловка побирушки, для безнадежно больного, с чахоточной грудью и тонкой шеей Миши каждый встречный — брат, за семнадцать лет жизни люди сделали для него столько добра, что он не может и не умеет их воспринимать чужими. В роддоме дежурные сестры передавали его из рук в руки, обреченного. Дни его были сочтены, Миша терял вес и глядел на свет из-под стеклянного колпака бокса для недоношенных печальным взглядом. Редко кто мог выдержать тот взгляд. Сестры, всякое повидавшие, вытирали слезы.
На операцию решился сам завкафедрой, резал и зашивал. Нагнаивалось, расползались швы. Мишу отправляли в реанимацию, а после снова на операционный стол. Выжил чудом, на чужой крови. Доноры были тут же: ординаторы. Готовы все отдать.
Говорят, у запойной матери Миши был еще ребенок — девочка четырех лет. Нормальный ребенок, с руками и ногами, но матери она мешала, не давала вольно жить. Под Новый год, по совету хмельного сожителя, мамаша обещала девочке показать елку, свела в стужу на кладбище и оставила там. Три дня еще можно было спасти замерзавшее дитя, на четвертый оказалось поздно… Мать судили.
Елки Миша тоже любил, видимо, то было наследственное. Тянулся их наряжать, тыкался культями в игрушки, но ему спешили на помощь, всякий, кто был рядом: в больнице, интернате…
— Брат, — говорил Миша, — спасибо. Извини, когда у меня вырастут руки…
Но руки не росли. Со временем Миша понял и заплакал. Чья-то рука протянула стакан с вином, страдалец…
— Спасибо, брат…
Вином Миша не злоупотреблял. Его не понимали, дескать, на твоем бы месте другой не просыхал! Какая радость в жизни… У Миши радость была: люди. Он их любил и был благодарен.
— Тебе помочь, брат?
Субботник ему нравился, пришел он сюда по объявлению, как приходил на любые праздники, сборища, торжества. На субботнике он впервые, если не считать школьных, интернатовских, и заводские парни ему пришлись по душе.
Суворов знал теперь, что жизнь удивительным образом поворачивалась к Мише хорошей стороной. Жил он в инвалидском интернате, неблагополучном, с дурной славой: помещение за городом, плохо отапливаемое, с руководством чехарда, столовские воруют, учет не налажен, дети сбегают, где-то кочуют на поездах, никому дела нет. Похоже, что Миша тоже в интернат только наведывался. Ему там пришлось бы не сладко.
— Ты где живешь, Миша?
— У людей, брат…
Миша был нарасхват, в бездетных семьях и с детьми. Он нужен был всем. Почему? Вряд ли кто над этим задумывался. Нужен — и точка, словно бы общество, не сговариваясь, решило оградить его от всех бед и невзгод, вопреки злой судьбе и законом проклятой матери.
— Тебе помочь, брат? — с готовностью поднимал культи Миша, улыбаясь.
Леше-комсоргу легче прожить: охвата от него не требовали. На отвал при параде никто не пришел, справок не предъявляли. И все же с Леши завтра могло спроситься, райком комсомола захочет не остаться в стороне, задним числом оформит это мероприятие и внесет в свой актив. С трудовыми массовыми акциями у него не густо. А значит, запросят цифры, чтобы поголовный энтузиазм был гарантирован и ничто не омрачало праздника безвозмездного труда. И если узнают про безрукого, так сказать эксплуатацию инвалида, то могут взгреть… Корреспондент готовил материал, и инвалид у него был гвоздем номера. В райкоме услышат по радио. В горкоме комсомола тоже не глухие. И пойдут звонки: «Альтернативный субботник — с безрукими! Извращение, подрыв самой идеи безвозмездного труда…» Странно, что корреспондент не сознает назначение прессы и к освещению субботника подходит как-то легковесно и односторонне. Леша мог, если бы его спросили, наговорить на пленку, обобщить, поднять, нацелить… Событие само по себе не рядовое: «Комсомольский десант, акция, декада…», — Леша искал подходящее, звонкое, хлесткое. Зачем прибедняться, другой бы на его месте ударил в колокола на всю область. Леша, помнится, и раньше имел дело с прессой, сообщал по первому требованию: сколько людей на рабочих местах и сколько на благоустройстве, кто отличился и какая сумма будет перечислена в фонд пятилетки. Сходилось в копеечку, никаких ЧП, как по нотам.
Цифр у Леши не было, да они и не нужны были корреспонденту. Ему нужен был безрукий. Суворов, кажется, считал инвалида знамением дня, фактором перестройки. Леша-комсорг ему не мешал, но и не желал участвовать в «самодеятельности». Миша его тоже обходил, как избегал когда-то заведующую детской больницей или директоршу интерната: он им снижал показатели — по койко-месту, проценту излечиваемости и возвращению к труду. Такие, как он, статистику не красили и не могли осчастливить ни одного начальника, отвечающего за коллектив и дебит-кредит. В Леше инвалид угадал руководителя с перспективой. В Суворове меньше всего было начальственного и они подружились.
— Зачем ты сюда пришел? — пытал корреспондент.
— Работать! — сказал Миша, удивляясь вопросу: зачем же еще ходят на субботник. «Но ведь ты работать не сможешь!» — хотел было продолжить Суворов, но прикусил язык. Бездельником Мишу никто бы не назвал и не из чувства сострадания. Инвалид не знал покоя, не присел, все время на ногах, внутренний жар, сродни лихорадке, заставлял соваться всюду, спрашивать, обсуждать, подсказывать. Энергия сжигала его, не находя выхода, желание что-то сделать руками упиралось в неодолимый природный барьер, но не отступало, отнимая силы, здоровье. Глядеть на все это было невыносимо, хотелось помочь. И сделать то, что не удавалось инвалиду, за него, за себя. В последние годы материальный стимул хочешь-не хочешь стал главной движущей силой. Даром никто не хотел. Считалось в порядке вещей заинтересовать общественников: дружинникам удлинялся отпуск на трое суток, участникам самодеятельности выписывали премию, иначе песни будут не те и танцы… Уговаривали по-всякому: квартирой, путевкой, талоном на «Жигули». Кто свое получил, от поручений отходил, уговорить его было трудно.
Суворов не винил в том людей и видел причину в другом. Ненавистный ему прагматизм был чисто внешним для большинства людей и не убил главного: совести, отзывчивости, сострадания. Никто не заставлял хирургов сражаться за безнадежного генетически ущербного малыша, отдавать ему кровь, силы, время, которого и без того не хватает. Какой «материальный» стимул у людей, которые приютили, кормят и одевают сироту, не доверяя обюрокраченному и равнодушному персоналу интерната. Не было стимула у тридцати добровольцев, откликнувшихся на обращение по радио, с ними Суворов уже переговорил насчет городского клуба «Отвал», идею они поддержали.
Какой стимул не сработал у шоферов, сказать трудно, что им обещали? Возможно, ничего. Поэтому желанием они не горят.
— Надо кого-то послать на автобазу, — предложил Суворов Леше-комсоргу.
Леше показалось, что корреспондент намекает…
— У меня другие задачи, — заметил поспешно, — я в ответе за людей…
Легче всего жилось Галкину, не облеченному доверием. Задач перед ним особых не стояло, он отвечал только за себя. Поэтому Леша подумал и направился прямо к нему. Поняв суть вопроса, Галкин, не возражая, поджал колени и безответственно заскользил вниз, оставляя за собой шлейф пыли и шорох горного обвала…
— Активист? — с интересом спросил Суворов, делая пометку в блокноте. — Как его фамилия…
— Не будем спешить, — заметил осторожно Леша, — подождем, с чем вернется.
И репортер внутренне с ним согласился. Автобаза далеко, за рекой. Найти ее непросто. На базе, конечно, пусто, вахтер да служебная собака. Собака на месте, несет службу, а вахтер, пожалуй, рыбалит с лодки и на ворота базы поглядывает издали, со скукой, оторвав взгляд от поплавка. Гостей он не ждет, тем более таких, как Галкин. Фигура случайная, обличие неначальственное. Вахтер отсидится в лодке, удочки сматывать не захочет, себя не обнаружит. Зачем ему лишние свидетели? Тем более энтузиасты…
Парень тем временем шагал через реку, заглядывая с любопытством сквозь стальные перила моста вниз. Бетонные опоры вспарывали мутный поток, словно бы плыли куда-то вместе с рельсовой колеей, шпалами, меж которыми серебрилась все та же вода. Под ложечкой холодело. Узкая пешеходная дорожка из дощечек пружинила под ногами, поигрывала и казалась ненадежной. Галкин выскочил на насыпь за мостом и оглянулся. Река словно съежилась, тихая и покорная…
Цеха, склады с пыльными слепыми окнами. Спросить бы, но у кого? Ни души. Выходной. Галкин как ищейка шел по запахам. Тянуло смоляным духом — то лесопилка с мебельным цехом. После жарко пахнуло ванилью. Кондитерская фабрика. Заморенный солнцем и скукой Галкин отыскал ворота, провонявшие соляром, с ничего не значащими надписями: «Посторонним вход воспрещен», «Курить запрещается!» Охраны не видать, заглянул в калитку, а во дворе дым коромыслом, полно людей с сигаретами в зубах… Перекур. Галкин деликатно топтался в воротах, выжидая. Шофера сидели с неприкаянностью людей, не привыкших скучать без дела, но по домам не расходились. Потирали руки с въевшейся чернотой, переговаривались.
— Мужики, — осмелел, освоившись, Галкин, — земляки, — повторил громче и настойчивей, — я с отвала.
Вытащил из кармана заводское удостоверение с фотокарточкой, им Галкин гордился, как наградным листом.
— Значит, ты и будешь Галкин? — с усмешкой спросил один из шоферов, ознакомившись с «мандатом». Грузный, с короткой шеей и двойным подбородком, похожий на кабинетного зава, если бы не руки, перевитые жгутами вен. — По нашу, значит, душу с отвала? Гляди-ко, на своих двоих прискакал, без мотора! Приспичило…
Он улыбнулся, глядя на туфли Галкина, потерявшие цвет и форму, брюки, белесые от шлака.
Вернул удостоверение, дескать, забери «корочки», видали мы всяких.
— Граждане! — негодовал Галкин. — Ребята ждут, а вы…
Самосвалы выстроились в линейку, с железными высокими кузовами, с прицепами, в которые, казалось, можно запихнуть пол-отвала. Галкин не понимал шоферов, чего, спрашивается, сидят?
— Помочь? Да мы хоть сейчас по коням и на пятой передаче! — с досадой начал кто-то из молодых, но старший его остановил.
— Не заводись! Перегреешься. Тридцать лет, — медленно и со значением начал он, — почитай, всю жизнь вожу я на отвал хлам со строек. По рукам дать горе-работничкам, Галкин! Вы там хорошо задумали, одобряем! Ведь что получается, Галкин, пока дом под крышу возведут, мать честная, кирпича истолкут, покрошат вагон, стекло побьют, доски поломают! Разве кто считает? После нас зовут, как дом сдавать комиссии, дескать, выручайте, братцы, везите отходы в отвал, чтобы концы в воду…
Видно было, что и вправду чувствует он себя неважно, считает, что жизнь прожил не так. И ему хотелось теперь поддержать комсомолят с кузнечного и увезти с отвала кое-что обратно…
То был Константин Завгороднев, старший из трех братьев-шоферов. Семья видная. Говорили, что братья обходятся иногда без домкрата, двое держат машину на весу, третий колесо меняет, в случае прокола. Еще говорили, что после них касса закрывается на учет, выгребают до дна, зарабатывают баснословно, но честно. А когда сядут в столовой к столу, поглядеть на них сбегаются язвенники, диетники. От вида обедающих братьев пропадают хвори и разгорается аппетит, в общем жить хочется.
Жили братья в разных домах, семьями, но привычек не меняли. Спали — окна нараспашку, зимой и летом. Бывало, просыпались словно в сугробе, волосы примерзали к подушке, и ничего, воздуху им требовалось много.
Но в последнее время мало кто в поселке открывал окна. Хозяйки бегали по магазинам, скупали метрами сетку, помельче, чтобы воздух фильтровала. Пыль лезла в щели, серые дорожки легли между рам, на подоконники, как бы их ни конопатили. Тогда пошла мода на пылесосы. С полок хозторга исчезли мощные «Вихри», «Чайки», «Уральцы» и мигом перешли в разряд дефицита. Производство не угонялось за спросом. «В чем дело?» — ломали голову экономисты и ссылались на стихийность и неуправляемость моды и людских капризов.
Братья Завгородневы тоже позабивали окна голубенькой сеткой, под цвет неба, но спали плохо, задыхались. Им не хватало простора, ветра, воздуха.
— Отвал пылит, проклятый! — посовещавшись, решили они.
— Понимаешь, чего хочу? — сказал старший из братьев Галкину, почувствовав родную душу. Завгородневы подняли шоферов на дело, уговорили, зажгли, но уперся механик.
— Ну так что, дорогу к отвалу забыли? Показать? — не понимал Галкин.
— Ее позабудешь! — потерев бок, сказал Завгороднев. — Ухаб на ухабе. Как стиральная доска у злой тещи! Ну да ничего, мы привыкшие. Не гоже дорогу к отвалу гладью мостить, пусть туда вовсе дороги не будет!.. На приколе мы, Галкин. Горючки нет. Газовать нечем…
— Да чего вхолостую молотить… Пускай у механика спросит! — загалдели шофера, сгрудившись возле Галкина.
Механика на месте не было, лишь телефон на вахте. Запертые наглухо кабинеты руководства автобазы настроили Галкина воинственно.
Механик, наверное, был из тертых и держался подальше, когда становилось горячо.
Галкин оседлал стол и придвинул поближе аппарат.
Захватанный диск едва крутился, приходилось подгонять его пальцем. Дважды подключился телефон клуба собаководов, на Галкина рыкнули, потом облаяли. Клуб был где-то по соседству, телефон давал сбои, и Галкин подумал, что если он ошибется в третий раз, его могут покусать. Диск он больше не торопил пальцем, дав ему волю крутиться в привычном темпе. Аппарат сам нашел того, кого надо, встав на притертый контакт.
— Аркадия Борисыча можно? — вкрадчиво попросил Галкин, изображая приятеля.
— А зачем? — пискнул детский голосок. — Вы кто? Дядя Вася? С кондитерской фабрики?
— Секрет, — игриво сказал Галкин, — сюрприз! Пусть угадает…
Сюрпризов там не любили, угадывать не собирались, почувствовав подвох, трубку тотчас взяла мама и посоветовала жестяным голосом звонить в понедельник на работу, с восьми утра. По ней выходило, что Аркадий Борисович на даче за городом, связи с ним нет.
Шофера, обступившие стол с телефоном и понявшие, о чем разговор, возмущенно заговорили, не веря, и Галкин в открытую потребовал механика, ссылаясь на штаб субботника.
— Так бы сразу и сказали! — не желая больше разговаривать, супруга передала трубку мужу. Аркадий Борисович часто и шумно дышал в трубку, изображая человека, прибежавшего с дачи.
— Извините, — любезно сказал Галкин, пропуская объяснения механика и торопясь перейти к делу. — Видите ли, сегодня на отвале субботник!
— Да, да, — откликнулся механик, польщенный вниманием штаба.
— Приехал корреспондент радио, а люди работают без транспорта!
— Да, да, так, так, — механик знал, что с общественностью не спорят, тем более с прессой. Он лично выписывал пять изданий газет, центральных и местных, и в курсе текущих вопросов. Под механиком предательски скрипнул диван, пришлось встать. — Вы откуда звоните, из редакции?
— Из гаража, — сказал Галкин. — Ждем вас!
Механик заволновался, не понимая. Гараж он лично опечатал и сдал охране. Похоже было, что вахтер заробел и уступил телефон, стоит в сторонке и ждет распоряжений.
— Вы там один? — спросил механик осторожно, чтобы не выдать беспокойства по поводу охраны.
— Какой один? — ликуя сообщил Галкин и оглядел повеселевших шоферов. Они веселились тому, что механик просчитался. — Вся колонна в сборе, кроме вас!
Механик притих. Про субботник он знал, телефонограмма поступила. С исходящим номером и подписью. Текст умело составленный, в выражениях неопределенных. Желательно выделить транспорт, исходя из наличия и возможности, словно бы тот, кто отдавал приказ, сам не очень верил в назревшую надобность субботника и надеялся — отпадет надобность, перенесут мероприятие до лучших времен. До отвала ли сейчас?
— А что говорят шофера? — спросил механик, не доверяя своим людям. — Небось, жалуются? Вы их не слушайте…
— Пока молчат, — успокоил Галкин, — они ждут горючее!
Насчет горючего механик не желал говорить, не выяснив другого.
— Не знаю, как у других, а у меня даром пальцем не пошевелят. Что вы им пообещали? Ничего? Значит, отгулы потребуют, за субботник…
— Они пришли на субботник! — с раздражением сказал Галкин. — Надо верить…
— А документ у вас при себе? — ворчал механик. — У корреспондента как фамилия?
Механик, кажется, натягивал брюки, согнувшись и прижимая плечом к уху трубку.
— Как же так, — недоумевал Галкин, обращаясь к шоферам, — вы знаете про субботник, а он вроде нет…
— Почему нет? — включился механик. — Склерозом не страдаю! Все вышли? До одного? Ай, молодцы! Вы это отметьте через печать, чтобы все знали!
Он имел в виду руководство автообъединения.
— Отметим! — обещал Галкин, ему и в самом деле хотелось бы прочитать в газете про шоферов, и особенно про старика, его «непутевой» жизни и последнем желании: развернуть грузопоток от отвала… — А как быть с горючим?
— Сожгли, лимит, — вздохнул механик.
Выйти он выйдет, обязан по долгу службы и по совести. А дальше — не его дело, пусть думает корреспондент вместе со штабом, коли такие прыткие.
— Горючего у меня нет, — механику хотелось столкнуть настырного штабиста. — Но… можно одолжиться у людей. Услуга за услуга. К примеру, отсыпать дорогу вашим шлаком колхозу…
— Чего захотел?! — крикнул Галкин.
Колхоз в его понятии был у черта на куличках, дорог он никогда не отсыпал, даже не представлял, как это делается. Ясно было одно, механик жлоб и ищет выгоду. Не раз и не два, наверное, в гараже случались перепалки на эту тему. Чью сторону займет штаб? Отвал разрастался и подступил к улицам поселка. Механику нелегко было удерживать шоферов в наезженной колее. За сколько он подрядился колхозу? Платить будут натурой или как?
— Топливо надо найти! — сказал Галкин твердо. — И спорить глупо! Иначе я все расскажу корреспонденту…
Шофера загалдели с новой силой, радуясь тому, что штаб на их стороне, что Галкин не клюнул на предложение механика.
Повидали они всяких: с кондитерской фабрики, лесопилки и мебельного цеха. У этих связи с механиком были налажены. За «птичье молочко» или мебельный гарнитур для кухни механик выделял бензин и солярку вкупе с грузовиком…
— Хорошо, подчиняюсь, — сказал Аркадий Борисович и пообещал не без затаенной угрозы, — сейчас приеду! Будьте на месте с удостоверением…
Колонна грузовиков шла к отвалу, парализуя на время движение частного транспорта на перекрестках, провожаемая недоуменными взглядами дежурных инспекторов ГАИ. Проверять путевые листы не было необходимости, в головной машине сидел механик, знакомый инспекции по делам службы. Дизель ревел на предельных оборотах, из-под сиденья тянуло жаром, как от печки.
— Из металлолома можно изготовить сто таких машин! — кричал Галкин, перекрывая шум и грохот. Механик не спорил. Изготовить можно и двести, только мы их не увидим. Стараться для чужого дяди… Глупо! Прислали хотя б шкворни или тормозные накладки, шины, чтобы машины обуть. Механик существом своим слышал, как напрягаются и скрипят, перетираясь, детали ходовой части, на которую Галкину плевать, а ему, механику, выкручиваться.
— Субботник сплотит коллектив…
Механик пожал плечами, давая понять, что коллектив у него и без того, как монолит. Упрется — не свернешь домкратом.
— Надо подняться над жлобством и рвачеством, — звал Галкин, готовый лететь. Механик отрываться от земли не хотел, работал он пока что не в аэрофлоте. Случалось, и у него летали. В кювет…
— А ведь это разовое дело, — строго напомнил механик, — собрали лом, сдали. А дальше? Без отвала нельзя. Всякий уважаемый завод первым делом строит что — заводоуправление и отвал! Заметьте…
— Поломаем! — закрутил головой Галкин, рискуя свернуть позвонки. Машина и без того скакала на ухабах. — Отходов не будет: шлак не отход — сырье! Мука из него заменит цемент, инженеры сказали…
Механик вежливо улыбался, глядя на вспотевшего от мечты Галкина. У него насчет шлака имелись другие наблюдения.
— Давно насчет отходов интересуетесь? — спросил он у Галкина. — Добровольно или по приказу?
В вопросе был подвох. Дескать, уважающий себя человек найдет предмет почище. Копаться в мусоре мог только злопыхатель или неудачник, не к лицу молодому здоровому человеку заходить сзади, с темной стороны, и не видеть светлого…
— Никто мне приказывал! — молодняк попался упрямый. — Я сам…
— Не зажимают? Ходу дают, скажи честно…
Он был прав, словно зная настроения в заводоуправлении и в некоторых цехах, не считая, конечно, кузнечного. Про свалку кое-кто не желал и слышать, откладывал на потом, считая, что еще не пришел срок и есть дела поважней. Вопрос сложный. Нужна кампания в комплексе: чистота среды, культура производства и быта, утилизация всех отходов… Дело нешуточное. Потянешь за кончик, а сможешь ли вытащить?
— Дураков нету! — смеялся механик над притихшим Галкиным. Ничего другого он не ожидал: — Навалить барахлишко желающих много, а чтобы убрать?! О таких я не слышал… Дураков нету!
— Как раз наоборот, — глянул на него в упор Галкин, — дураков хватает. В том и беда…
Механик стушевался, отвернулся к боковому окну, протяжно зевнул.
— Ну да, — сказал равнодушно, теряя интерес к такой беседе, — поговорить можно обо всем, а в жизни как ни крути — одно выйдет! Попробуй-ка, сунься к начальнику с этой свалкой! Инициатива наказуема. Хочешь жить спокойно — не высовывайся! Теперь, гляжу, взяли за моду показывать в телевизоре начинания: один колхозник из мотоциклетки сенокосилку сварганил для неугодий, другой ананас в дому вырастил, в Норильске, третий… Инжир ему во сколько обойдется в Сибири? Не считал? То же — свалка… Мороки с ней много, а проку!
— Но ведь нашлись люди? — не унимался Галкин. — Сейчас познакомлю. Вовсе не набекрень. Увидите…
Механик усмехнулся. Ему интересно было поглядеть на субчиков, которые готовы по стенке ходить, лишь бы не как у людей, вместо морковки жевать ананас, а своему законному выходному предпочесть отбросы на свалке…
Солнце между тем поднималось к зениту, подрезая тени и грозя скатиться к горизонту: Люди устали и вторую половину дня видели себя уже дома. Леша-комсорг боялся и звонил в штаб. Нужна техника, а техники не было.
Звоном лопат
И ломиков пением
Надо поднять у людей
Настроение!
Больше поднять нечем. Леша давно раздал сувениры и абонементы на хоккей. Развел костер меж двух валунов и поставил чайник. Он был теперь такой же чумазый, как подпольный заготовитель Лева Чанмазян, только без финки и преступно нажитого капитала. Комсомольцы сели кружком у костерка, совещались: как быть? Ждать Галкина или расходиться? Леша колебался.
За Галкина проголосовал взметнувшимся вверх кубовым ковшом экскаватор на колесном ходу. Машинист прибыл вовремя. Спрыгнул на землю, приглушив мотор, прошелся, разминая ноги, вокруг машины, оглядывая рабочие узлы. Они сочились жирной смазкой и были готовы в бой, зубья ковша отточенно сверкали. Экскаватор прибыл в помощь комсомольцам. Один из десяти обещанных.
— Копай! — махал машинисту двумя руками Леша-комсорг. — Время не ждет!
— Пжалста! — пожал плечами тот. — А куда грузить, машины где? а?
Он явно веселился: экскаватор без машин все разно что петух без несушек.
— Будут машины! — обещал Леша, оглядывая из-под ладони горизонт.
— Тогда и начнем, — машинист достал пачку сигарет и присел на камень, он привык к превратностям строительной жизни. «Ребятня, — думал без обиды, — зелень!» В том, что он едет в помощь ребятне, машинист понял еще в пятницу. Только новичок в земстрое мог требовать сразу десять экскаваторов. Заказали бы два и получили два. А десять — сказка! Экскаваторы трудятся в разных концах города, попробуй, собери в кулак. Лично он готов хоть на край света, потому как на субботнике его дочь, контролер из кузницы Наденька Потеряева, перед ней надо держать марку, не осрамиться. Машинист вглядывался в молодые лица на гребне, отвала и пытался разглядеть дочь…
— Где Надя? Должны знать! С кудряшками…
Побежали звать и не нашли никого с кудряшками.
— Дома кудряшки!
— Враки! — не поверил машинист. — Вместе собрались и вышли поутру! Как же так получилось… Обманула отца?
Машинист полез в кабину. Стыдно перед людьми. Леша молчал. Ему тоже было интересно, куда подевалась контролер Потеряева, комсомольский активист и член бюро, если она вышла из дома под видом субботника? Занятый интересной беседой насчет дочери, машинист не сразу заметил, что бежать в город поздно, он взят в кольцо десятком порожних самосвалов.
— Грузи! — требовали шофера, не желая ничего слушать, нетерпеливо газуя и посигналивая. — Полдня потеряли! Куда возить, начальник, маршрут давай! — спрашивали у Галкина. Рутина и проволочки им надоели в гараже. Отвал смердил под солнцем и курился пылью, и совесть у шоферов взыграла с новой силой. Не таким они хотели бы видеть дело рук своих.
— Сроем к едреной матери! — орал старый Завгороднев, то было его законное желание, неразделенное пугливым механиком, привыкшим не высовываться и ждать указаний. Он и теперь искал на отвале корреспондента, чтобы заручиться, если что, и не отвечать. Механик ходил за Лешей-комсоргом следом, почувствовав руководство, и толковал о лимите на топливо, пережоге, нормо-часах и самоуправстве Галкина. Леша обещал разобраться. Механик выклянчил у него сувенир жене и сезонный абонемент на хоккей. Больше у Леши ничего не осталось, и без резерва он чувствовал себя неуверенно.
Корреспондент не отходил от Галкина, формальный лидер Леша-комсорг его теперь не устраивал. Галкина люди слушались больше и охотней, вокруг него дело вершилось как-то смелей и решительней. «Можно не гадать теперь, — с досадой думал Леша-комсорг, — чья фотография появится в газете!»
— Везите шлак и мусор в карьер за город! — кричал сквозь грохот дизелей Галкин. — После землей засыпем, дерн положим, выпас будет для коровок…
Примерно так ему сказали специалисты в штабе, и Галкин свято верил в их познания в сельской агрономии. Шофера посмеивались, глядя на него, но повиновались с готовностью. Грузились, уезжали и возвращались без лишних перекуров и левых рейсов.
— Будет дождик, будет гром, Галкин, нам не нужен агроном! — смеялись они. — Даешь молоко и мясо!
И в самом деле была у них уверенность, что работают они не зря и ни один горожанин не попрекнет… Они очищали город, его легкие, воздух, душу.
Корреспондент наблюдал, что-то помечая в блокноте. Паренек без осанки и руководящего голоса помаленьку брал в свои руки людей и технику и выглядел свежей других. Напротив, Леша был утомлен и сердился на что-то, не было у него прежнего интереса и страсти к исходу работы на отвале…
Солнце, утомившись, легло на горизонт отдышаться, и в помощь светилу заалели десятки автомобильных фар, работа не прекращалась. Комсомольцы трудились, желая удивить город. Экскаватор вертелся волчком, пробивая брешь в брюхе отвала, прокладывая путь к лесу, в поле, к первой землянике и маслятам. Они будто были скрыты в чреве отвала, томились и ждали своего часа, и теперь готовы были вернуться к людям в благодарность за труд и терпение…
Приказы Галкина уже не вызывали улыбок, к ним привыкли, то были приказы бывалого работяги, а не новичка. Моральное право управлять на отвале было явно за ним…
— Одержимый! — говорил машинист экскаватора.
— Держись, Галка! — подбадривали шофера. — Куда мы без тебя?! Одна надежда…
Заменить Галкина было некем, Леша и штаб, кажется, не догадывались, что задумал Галкин сотворить с отвалом за один субботний день. Заводской диспетчер, глядя на вечерние сполохи огней в стороне отвала и не понимая, что там происходит в такое время, на всякий случай подстраховался, направив к свалке маневровый локомотив с порожними вагонами под металл, и попал в самую точку, сам того не подозревая. Ура! — порожним вагонам комсомольцы обрадовались, а грузчиков, прибывших с ними, стали качать… Началась бешеная погрузка. Бригада грузчиков показала чудеса. Машинист, высунувшись из кабины тепловоза, только удивлялся. Вагоны были загружены в три раза быстрей нормы, установленной для подвижного состава МПС. Тепловоз дал гудок и укатил.
— Отец работает, а дочка гуляет? — ворчал машинист экскаватора, уже не надеясь найти ее здесь. — Как это у них называется: работа дураков любит? Слышь, Галкин?!
— Ага, — отозвался Галкин, он лазил по отвалу на четвереньках, ощупывая землю и отмечая оставшийся металлолом. — Умный в гору не идет…
Отцовских чувств он не ведал, и машинист его спросил за неимением другого, постарше. Но Галкин не прочь был поговорить о Наденькином поведении с ее отцом.
— С хахалем-то лучше, чем тут пыль глотать!
— Что? Повтори! — машинист бросил рычаги управления и полез к Галкину, уточнить.
Наденька была на выданье, в той поре, когда решалась судьба, и от неверного шага плохо стало бы не только ей самой, но и ее родителям. Машинист жизнь прожил и наперед знал, чего стоит девичье легкомыслие.
— Я пошутил! — сказал Галкин.
Ему не хотелось, чтобы простаивал экскаватор из-за сердечных дел.
— Хитришь, парень! — недовольно бурчал машинист, устраиваясь за рычагами. Видимо, дочку он держал строго. — Ты, небось, тоже глаз положил? Интересуешься? Гляди…
— На кой она мне? — махнул рукой Галкин. Похоже, что Наденька характером в отца. Пойми этих Потеряевых. — Получше найду! Только свистни. Сбегутся…
— Ну и дурак! — машинист поднял ковш и ударил в отвал, осердясь. — Наденька у меня вовсе не такая…
— Хо-хо! — прокричал Галкин с отвала. — Плохо вы знаете, дядя!
Машинист не отвечал, перестав обращать внимание на Галкина. Были Потеряевы, видно, вспыльчивы, но отходчивы и пустозвонить о серьезном не любили. Через полчаса, выбрав свободную минуту, машинист позвал Галкина к себе в кабину:
— Иди сюда! Потолкуем… Негоже кричать. В помощники хочешь? Выучу… Все отвалы сковырнешь! Ковшом сподручней! Гляди-ко: слабинку выбрал, ковшик по уши забурился, теперь подняли, понесли, — рассуждал машинист, разворачивая кабину в сторону подъехавшего самосвала, — парень ты, вижу, самостоятельный, не свистулька, хошь и наговариваешь на себя. Я-то тоже не балованный…
— Не могу, — сказал Галкин. В кабине было тепло и угарно, земля плыла и качалась внизу, хотелось спать. — Я слово дал. Пока один человек в больнице, я должен вместо него в кузнице…
Машинист вздохнул, сожалея. В Галкине он не ошибся и отговаривать не хотел. Чужое слово он уважал, как свое собственное.
— Ну будь по-твоему, коли слову верен!
Выходило, что слово не держит его родная дочь. Не ожидал машинист от Наденьки такого…
— В гости приходи! — крикнул он Галкину на прощание.
Галкин кивнул. Потеряевы ему нравились.
Беспокоился папаша не зря. Наденька была единственным ребенком в семье, впечатлительным и нервным. Худенькую девушку на отвал с металлоломом и горячим шлаком остерегались брать, и чтобы не пропускать субботник, она предложила вымыть окна и освежить двери в кабинетах администрации. Техничкам было недосуг, за восемьдесят рублей в месяц они являлись на ночь глядя «помазать» шваброй полы. Окна в кабинетах были с тенетами и сообщали памятному дню серые краски, обкрадывая солнце. Не замечать этого могли только мужчины, коих было подавляющее большинство в кузнечном производстве.
Ведра с водой Наденьке галантно подносил сам начальник цеха, он же помог снять с подоконника горшок с вечнозеленой вишней. Оранжевые ягоды висели с зимы, дразня аппетит. Начальник сорвал горсть, намереваясь угостить девушку и не ведая, чем это может кончиться. Пришлось Наденьке его отговаривать. То был паслен перечный, непригодный в пищу. Переубеждала она между делом, начальник слушал, тоже не поднимая головы от бумаг. Его посылали в столицу с докладом, и до отлета остались один день и ночь, которые надо было использовать очень плотно, Наденьке показалось, что к здоровью своему начальник относится иронически и когда-нибудь, задумавшись, съест паслен. Наденька задвинула вишню подальше в угол и прикрыла занавеской.
Модерновые окна, во всю стену, придумали по курортному проекту. На море с такими хорошо, а здесь не очень.
«Одно окно осилит, — беспокоился, поглядывая на девушку, начальник, — и на больничный? Слабая очень…» Он хотел бы помочь ей, но не знал как. Не полезешь ведь на окно в виду всего завода? Отродясь не мыл стекол, разве что в собственном «Москвиче». Но почему-то стыдился сидеть за столом с бумагами, словно Наденька, лазившая по подоконнику, была ему живым укором. Не мог он от нее принять услуги, как принимал от других. Возможно, слишком хрупкой она казалась в сравнении с другими, а может, было в ней что-то такое, ради чего любой на его месте весь мир умыл бы, не то что окна.
«Жених, небось, есть, — с невольной завистью думал начальник. — Конечно, есть! Парней в кузнице много. Долго невеститься девчатам не дают! Тут не кондитерская фабрика…»
Он старался теперь не глядеть на девушку и лишь кивнул, когда она управилась с окном, раскрасневшись, и распрощалась с ним.
В соседней комнате был штаб субботника. Наденька и здесь произвела впечатление.
— Печеночница! — шепотом сказал специалист по кузнечным машинам, страдавший диабетом. — Вы обратили внимание на цвет ее кожи? Оттенок желтый… Билирубин не в норме. У меня бабка вот так же мучилась, — он скорбно замолчал. — Нашли кого прислать в штаб? Покрепче нету? Что если потребуется резерв… Кого пошлем в отвал?
Наденька взяла ведра, собираясь за водой, и выжидательно поглядела на специалистов. Разговоры разом стихли, все углубились в срочные дела, краем глаза оценивая билирубин, который с бабулей. Интересно, найдено ли против него противоядие, что пишут об этом в литературе? Неординарное мышление и нетрадиционные методы… На них ссылались теперь все медики мира. Но носить воду в ведрах — старо как мир. Для старших инженеров было бы унизительно в присутствии младших, а младшим — было дело принципа не уступать и не быть на побегушках. Специалист по термообработке с утра набегался трусцой по скверу и не восстановил еще силы. Субботник грозил выбить его из недельного цикла.
Наденька, переломившись пополам, притащила два ведра, и стала ворочать кадку с лимоном.
— Вам помочь? — деликатно вызвался старший технолог.
— Спасибо, я сама! — робко отозвалась Наденька. Среди инженеров она была впервые и очень стеснялась, что впрочем никак не отражалось на резвости ее маленьких рук. Она расхаживала по высокому карнизу за окном так, словно имела в запасе крылышки. Время шло. С отвала сообщили: нет обещанных грузовиков и землеройной техники, просили срочно помочь. Штаб разделил усилия: одни занялись землеройной техникой, другие — транспортом. Телефоны «Земстроя» упрямо отмалчивались. Зато в автоколонне откликнулись сразу. Положение было неясное. Шофера на месте, механика нет, уехал на дачу, по словам жены. Бензина для заправки тоже не имелось.
— Гиблое дело, — сказал специалист по кузнечному оборудованию. — Болото.
Инженеры вышли покурить, возмущенно переговариваясь. Досадно было, что штаб ничем помочь не может комсомольцам на отвале. Без машин и землеройной техники усилия их будут напрасны. Решили, пока суть да дело и телефоны в «Земстрое» молчат, сходить в буфет, заправиться.
Вернулись оживленные. Смутило обстоятельство: окон было три, а Наденька управилась лишь с одним. Субботник мог затянуться.
— Без обеда обходится, — удивился практик без образования, съевший от скуки две порции щей и три компота. — Деньги копит на приданое!
— Я же говорил: больная! — шепнул специалист по кузнечным машинам, по случаю диеты дожевывая бутерброд с яйцом. — В обморок брякнется, а мы — отвечай!
— Скорей бы, — вздохнул практик без специального образования, согласный на все. Ему надо было домой, кормить рыбу в трех аквариумах, живородящую, тропическую. Завтра он планировал нести ее на рынок, сорок копеек за штуку.
Все дружно перевели взгляд на настенные часы, а специалист по кузнечным машинам стал демонстративно натягивать плащ.
Наденька намека не поняла, и плащ пришлось снять, шляпу тоже. Наконец несносная девчонка сползла на животе с подоконника и выскочила за дверь, подхватив ведро.
— Все! — сказал практик громко. — Теперь не придет. Я воду перекрыл, а вентиль в столе запер, ха… До понедельника. Ох уж эти девицы!..
Гурьбой двинули к выходу, исполнив долг и поработав безвозмездно, но вдруг дверь открылась и вошла красная от напряжения Наденька. Она одолжилась водицей в соседнем цехе, желая порадовать инженеров.
Пораженные специалисты разоблачились и сели за столы. Углубились в дела. Стали опять звонить в «Земстрой» и автобазу. К их радости, телефоны ожили. В «Земстрое» сообщили, что техника вышла по назначению.
— Сколько экскаваторов? — спросил термист, красный от радостного волнения.
— Сколько надо, столько и вышло, — ответил дежурный. Видимо, точней он не мог сказать, не видел. «Десять! — решили в штабе. — Не меньше…»
В автоколонне тоже наметился сдвиг. Механик нашелся, машины заправили топливом из резерва, теперь они в пути к отвалу.
Наденька намыла окна и принялась протирать все подряд. Увлекшись, она перестала смущаться мужчин и даже взяла стул со специалистом по кузнечным машинам и переставила в сторону, чтобы освежить стену.
— Чертова баба! — шипел специалист.
— А ты говорил — печеночница, в обморок брякнется! — давился смехом технолог.
— Ничего удивительного! — шептал специалист по термической обработке. — Если прикладывать медные пятаки к больному месту, можно вылечить билирубин! У меня статья перепечатана, насчет пятаков. Сейчас поищу!
Наденька вытащила во двор дорожку и принялась выколачивать из нее душу. Но едва специалисты собрались уходить, вернулась.
— Ну дела! — удивлялся практик без образования. — Кто бы мог подумать? Кожа да кости. Я даже хотел выхлопотать ей путевку в санаторий! Лично я верю, что энтузиазм творит чудеса! Но ведь она ставит нас в неловкое положение?!
Специалист по кузнечным машинам сморкался в платочек, от сквозняков у него заложило нос.
— Не надо было вылезать с субботником! — говорил он. — У меня диабет, и я подвержен простудным заболеваниям. Завтра пойду к врачу. В понедельник не ждите, во вторник тоже. Если начальник спросит, скажите, что воспаление легких!
— Вам легче прожить! — завистливо сказал практик. — Чуть что — больничный лист! Вы на учете… А у меня пока градусник под мышкой не раскалится, не верят. От вас, дескать, вирус дохнет. А я ведь трезвый, не потребляю. От меня травой пахнет и рыбой, опять же канареек люблю, попугайчики…
Администрация слушала про живородящих гуппи и меченосцев, про голубых дельфинчиков и драчливых барбусов. Своим умом дошел. Были у него азиатские золотые рыбки с глазами-телескопами и рыба кардинал, на свой страх и риск разводил практик южно-американских светлячков. На рынке они шли по рублю за штуку.
Маялись до шести вечера, а в шесть пришел начальник цеха и предложил не в службу, а в дружбу: все как один братской семьей двинуть в отвал на помощь молодежи. Она творит там чудеса! Специалисты не противились. А с ними, весело щебеча, спешила Наденька. Похоже, что она прикладывала к больной печени медные пятаки и потому не ведала усталости.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги