— Выписывай накладные, парень! — бригадир, словно рентген, видел Махиню насквозь, признав в нем своего в доску, в лоск. Впрочем для Махини он тоже загадкой не был, просвечивался до донышка. И лишь толкач с моторного цеха суетился и протестовал, чувствуя, что его обходят, сговорившись за спиной, на непонятном «шкипидаре»…

— Мне вне очереди! Выдать и отпустить… Я буду жаловаться!

— Если приказано — выдадим! — говорил бригадир, подмигивая. — Уважим!

По совету бригадира Махиня сделал второй заход в контору. Вел он себя намного уверенней. Заводить с девчатами в отделе стройматериалов разговор про «шкипидар» было глупо, и Махиня начал с главного, с того, что у него сегодня праздник на душе, в кои-то века на сепарацию бросили силы строителей и внимание. Даже их начальник Богданова лично позвонила, пригласив за материалами. Надо думать, догадалась она не сама, кто-то свыше указал…

— Давайте товарные сертификаты и доверенность, — пропустив все мимо ушей, сказали товароведы.

Махиня молчал. На исключительность он не претендовал, но нельзя же не верить живому человеку, если у него праздник на душе и он готов поделиться этим праздником со всеми.

— Без документов нельзя!

В практике отдела то был первый случай, чтобы со стройки пришел человек без полномочий и брал за горло.

— Не дадите, значит? — Махиня спросил так, будто прощался с жизнью. — Бумажка вам дороже человека? Бюрократы! А там люди ждут, надеются! Им надо строить цех. Не для себя, для вас-с! После спасибо скажете…

Он налил из графина воды, отпил и сморщился, сплюнул в горшок с кактусом, дескать, дрянь-вода, потому как нет очистки на заводе, промсток, а не речка… Речка должна быть светлой, как слеза.

Уходя и на этот раз с пустыми руками, Махиня ничего страшного не ощутил, лишь почувствовал в голове легкий шум от обиды на человеческую глупость и веру в бумажку, а после к нему пришло вдруг жгучее желание осчастливить грузчиков, не бросивших его в западне бюрократии. Все складывалось не так уж плохо. Он откроет заглушку…

Испитой старичок смотался в магазин и вернулся с потрясающей расторопностью. Взял вне очереди, у знакомой продавщицы.

Махиня сидел на бочке из-под олифы, покачиваясь, на правах распорядителя работ и давал указания. Первым делом вытащили из вагона электронную память для свинокомплекса и загрузили в кузов грузовика. Память была словно игрушка и все оставшееся место шофер на радостях позволил использовать Махине под стройматериалы для сепарации.

— Видал, начальник? — спросил грузчик, взвалив на плечи мешок шпатлёвки.

— Сто грамм ему! — распорядился, Махиня, одобряя.

— А такое видал? — второй грузчик, покрепче, тащил два мешка с известкой.

— Ему тоже налить, — сказал Махиня.

Грузили шпунтовку, санфаянс, трубы, метлахскую плитку и линолеум, все, что сказала по телефону Богданова. Память у Махини на этот счет была цепкая. Ошибки быть не могло. А после сговорятся Пал Палыч с базой, еще спасибо скажут…

— Готовь угощение, начальник, елки-моталки, обмыть надо твою сепарацию, чтобы не заржавела!

Бригадир грузчиков старался услужить техническому прогрессу, не отступая от вчерашних правил и привычек.

— Золотой ты человек, Махиня! Понимаешь рабочую душу…

Шофер прогревал мотор, готовясь в путь:

— Приезжайте в гости, свининкой угощу!

С электронной памятью он чувствовал себя уверенно и солидно.

Махиня сел в кабину грузовика, груженного под завязку, хозяйски оглядел склады и отбыл… Он ничего не боялся и смело глядел вперед. Как там сепарация? Глаза, наверно, проглядели на дорогу, его ожидаючи с товаром… Теперь дело пойдет! Шофер оглядывался, не веря в удачу, словно бы за ним кто гнался, грозя отнять память. Но опасность была впереди.

На выезде с базы они попались на глаза Богдановой, вернувшейся со станции с ремонтной летучкой. Мысли ее были устремлены к приболевшему локомотиву, а также к своим высоким обязанностям. Их она исполняла с рвением, прямо от ворот, наводя порядок и дисциплину. Махиня с грузовичком ей сразу не понравился.

Едва грузовичок притормозил у ворот, Богданова вскочила на ступеньку и решительно ухватила Махиню за ворот, на предмет знакомства. Хлопали ее роскошные ресницы, как у восточной шахини из сказки. «Интересно, развелась она с мужем или нет?» — почему-то подумал Махиня. Ему захотелось, чтобы Богданова была свободной.

Но она, видимо, имела личную жизнь и была довольна, потому что, вытащив Махиню из кабины, не захотела заводить с ним шашни, а тотчас передала в руки охранника, наказав: «Держи субчика крепче, чтоб не утек, я товар погляжу!»

После полезла в кузов, скинув туфельки, и принялась обследовать поклажу. Нос ее профессионально различал запах трехсот подотчетных жидкостей, а от суррогатов алкоголя у ней приключалась аллергия, знакомая многим женщинам. Но спирта к ее удивлению в кузове не было. Зато сплошь строительный дефицит. «На дачу везет, не иначе!»

— Тебе кто позволил линолеум взять, да еще импортный? Где накладные, показывай?

— Какие накладные? — обиделся Махиня. Он понял, что перед ним директорша, и не мог понять ее гнева по отношению к сепарации. — Сами пригласили, наобещали, дескать, бери…

— Обманщик! — негодовала Богданова. — Под суд пойдешь!

Туфель просвистел над головой Махини, словно снаряд, и вышиб искры из бетонной панели забора. Второй, наверное, расшиб бы Махиню вдрызг, поэтому тот сдался на милость победителя.

— Чего кидаешься! — пристыдил он. — А еще начальник! Разве можно? Я, между прочим, с сепарации, от Пал Палыча с Галкиным… Передают привет и все прочее. Бумаги привезу поздней, когда напишут. Одичали вы тут…

Он хлопнул себя по карману, дескать, пусто, с тем и примите.

— С сепарации? — тень проскользнула по лицу Богдановой. Она спрыгнула с грузовика на землю. Первый раз в ее практике мошенник оборачивался законным грузополучателем. Что-то тут было не так. Стало видно, что личная жизнь для нее вовсе не главное, как утверждал шофер с толкачами, наоборот, муж для нее эпизод, а главное в жизни — избавиться от всяких типов в снабжении и навести порядок. Если бы Махиня поменьше слушал толкачей с полномочиями, он давно бы разглядел ее фотографию на стенде лучших народных контролеров и отличников производства. В роли директора базы она пребывала всего неделю, на этот пост ее перевели из лучших товароведов, и она дала обещание навести порядок в снабжении, чего бы это ни стоило. Пока что это стоило ей модельного туфля: каблук треснул и надломился, не рассчитанный на перегрузки складской жизни.

— Ты тут свои порядки не заводи! — сказала она Махине, уяснив суть и смирившись, что товар придется отпустить за ворота без сопроводительных документов. — Прыткий больно. Легкую жизнь ищешь?

Она постучала по лбу, намекая, что у Махини или у того, кто его прислал с голыми руками на базу, не все дома, короче не доросли руководители сепарации до полной материальной ответственности и понимают дело снабжения слишком просто: будто гастроном в поселке — пришел, выбрал и понес.

— Легкая жизнь не у меня, — упрямствовал Махиня, — я не с бумажками, а цельный день с кирпичом да раствором. Ты у себя пошукай, директор, в отделах. Чем не житуха?

— Что ж, приходи, стол найдется! Медаль заработаешь с бумажками…

— Медали у меня есть, — сказал Махиня буднично и спокойно, — цех сепарации построю — еще одну дадут!

Махиня не имел дела со снабжением и потому попал в больную точку. Насчет медалей тут даже не мечтали. Пока что выговоры да начеты. Богданова новичок в высокой должности и потому не привыкла еще быть хладнокровной, Махиня показался ей спесивым. «Сгружай добро, — хотелось крикнуть ей, — поглядим, дождешься ты медали или нет… Чужими-то руками всякий рад жар загребать!» Но Махиня вез не для себя и насчет бумажек прошелся справедливо. Видать, он в них не очень понимал, да и не хотел знать. Сам того не сознавая, он требовал снабжения завтрашнего дня: навроде магазина — пришел, выбрал и купил. Чтобы все перед глазами и в ассортименте, без фондов, лимита, заборных картотек, наряд-заказов, накладных и прочей бумажной круговерти, с печатями, подписями. На бумажках у ней в конторе сидело сто двадцать человек. С образованием… А в грузчиках и обработчиках товаров всего-то двадцать три.

— Езжай! — сказала она устало. — И передай начальству, чтобы оформили как нужно. Без документов ничего не выдам, даже не суйся… Откуда вы такие прыткие на мою голову?

Быть может, она сама дала им повод, позвонив по телефону, а не отправив письмом запрос насчет фондов и сроков. Видимо, поспешила. Обошлась без бумажки. И вот результат. Похоже на грабеж среди бела дня. Что если этот лихой строитель погонит грузовик с дефицитом мимо сепарации? Богдановой стало страшно на миг. Хотелось бежать следом, остановить, вернуть… Но нетерпеливо сигналила станционная летучка с бригадой мотористов. Они не могли понять, за чем остановка и где аварийный тепловоз… Надо было спешить. Вагоны прибывали, образуя затор, который не разведешь и за неделю. «Странное дело, — в сердцах думала Богданова, — имею в штате сто двадцать экономистов и ни одного моториста по дизелям. Шлют мне калькуляторы, пишмашинки, ручки, папки, но ни разу не прислали автопогрузчик. Чтобы отчетность была в ажуре, а в остальном как получится. Выбрали товар — хорошо, не выбрали — база не виновата: бумажки на месте, подшиты — телеграммы к поставщику, получателю, сигналы, запросы, ответы. Сто двадцать конторщиков свое дело знают. А сепарация — гори синим пламенем, к базе она не относится. Разбередил душу этот каменщик!» — Богданова старалась мимоходом разрешить задачу, над которой билась снабженческая наука, и злилась на свою беспомощность. Самое удивительное было в том, что ей хотелось еще потолковать с сепарацией на предмет снабжения без писем и запросов, под честное слово, чтобы разобрать затор на ветке и избежать завала у складов. Если, конечно, грузовичок с дефицитом на месте, а не исчез в неизвестном направлении. Тогда ей несдобровать…

Она прошла к себе в кабинет, села за стол и придвинула к себе телефон. «Быть может, они грузчиков пришлют! И подъемный кран или автопогрузчик!»

В зоне ее снабжения находилось немало других предприятий и строек, престижней и богаче, чем цех сепарации. Гремел на всю область моторный комплекс, но звонить Глыбовскому рука не поднималась. Пожалуй, отошлет к заму, тот еще пониже. Бумаги от них приходили похожие на приказ, а если что не так, грозили прокурором, им вынь и положь, что требуют, тащи из вагона чем хочешь, хоть зубами…

* * *

На сепарацию катили шикарные «Икарусы» с подмогой из цехов, с десантами студентов и учащихся профтехучилища. Галкину с Пал Палычем надо было всех наделить работой, показать и рассказать, желательно на всех трех ярусах сепарации, включая кровлю.

— Лестница?! — спохватился Пал Палыч. — Кабы не попадали…

Он опасался не зря, бывали случаи. Лестницы заказаны на заводе бетонных изделий, согласно проекту, а пока что надо было выходить из положения. В ремонтно-строительном управлении нашли гидроподъемник, подвывая сиреной примчалась автомашина пожарной охраны завода, встала на винтовые опоры и выдвинула крутой и шаткий трап до крыши. Опробовал ее Галкин. Лестница под ним качалась и скрипела, но работать было можно. «Начали!» — поднял руку, встав на стропила крыши, Галкин. И добрая сотня людей взяла этажи на абордаж. Тащили с собой раствор, доски, трубы, инструмент…

— Обедать будем в кафе «Уральские пельмени», в резерве двести посадочных мест, на сегодня и завтра. Достаточно, как вы думаете, или подключить профилакторий за городом? На автобусах «Икарус» на дорогу уйдет минут двадцать, да двадцать — обед. Устроит? — докладывал Галкину профорганизатор, командированный месткомом на сепарацию.

В зеркальных окнах «Икарусов» виднелись высокие спинки спальных кресел.

— Устроит! — кивнул Галкин. — Пельмени не повредят!

Включился компрессор с отбойными молотками и разговоры начались на повышенных тонах, но это никого не раздражало. Рычал бульдозер, готовя траншею под коммуникации, чадил котел с закипавшим гудроном. Гремели молотками кровельщики, выправляя листы, метала искры сварка — монтажники усиливали крепление бункеров, латали дырки, ставя заплатки из нержавейки, монтажники и пусконаладчики крутили приржавевшие валы динамомашин и редукторов на транспортерах. Женщины примеряли транспортерные ленты. Электрики ворочали шкафы с тиристорной начинкой, прозванивали жилы электрокабелей…

Приехал Махиня, с шалыми глазами, привез на грузовике материалы.

— Где накладные, спецификации? — с тревогой спрашивал Пал Палыч, не разрешая выгружать товар. — Вези обратно, пусть пересчитают! Отчитываться как будем, если недостача…

Тревожился он не зря. Мог заявиться ревизор или кто-нибудь из БХСС и потребовать сопроводительные документы.

— Нету ничего! — развел руками Махиня, удивляясь такой встрече в родном коллективе: — На слово дали, честное…

— Они там что, спятили? — не понимал Пал Палыч. Под честное слово можно было дать десятку до аванса, взаймы, а не машину с грузом.

— Рассудите, Пал Палыч, — обиделся Махиня, — где бы я был сейчас, бумажки выправляя? Стоял бы под дверями в очереди и бегал как собачка. К завтрему бы не вырвался. А сепарация, выходит, обождет?

— Он слово дал! — прятал смущение за деланной строгостью Пал Палыч. — А мне отвечать!

Махиня не мог успокоиться, ходил по цеху и разговаривал сам с собой, его обидело то, что на базе ему поверили, а свои готовы взять за горло и считать каждый кирпич, поштучно.

Галкин взял его под руку и затолкнул в «Икарус», наказав слетать к Богдановой, коли она такая добрая, за люстрами. Работать собирались всю ночь, в три смены, нужно было заранее наладить освещение. Махиня уехал, пообещал назло Пал Палычу и на этот раз обойтись без бумажек.

— Найдет! — смеялись строители. — Чего-чего, а слов у нас накопилось! Когда кирпич не дают или досок для пола…

— Без мата, Махиня-а, по-хорошему! — крикнул вслед автобусу Галкин, испугавшись, что Махиня сорвется и надерзит Богдановой.

В отличие от Пал Палыча снабжение под честное слово устраивало Галкина. К чему лишняя канитель? Если телефон под рукой. Пал Палыч поскучнел лицом, ожидая неприятностей, и сел в конторке монтажников писать докладную директору, с копиями, для отправки также в органы снабжения. Просил разобраться и не ставить ему в вину как начальнику стройки.

«Икарус» с Махиней пылил ходко, качаясь и приседая на ухабах, и сердитой докладной Пал Палыча за ним уже было не угнаться.

Галкин ждал звонка и не ошибся. Звонила Богданова. Галкин видел переживания Пал Палыча и уступил трубку ему.

— Говорите! Чего писать-то… Бумагу изводить на пустяки.

— На пустяки?! — Пал Палыч вспыхнул, не найдясь, и трубку взял нехотя. Слушал молча. Докладная была похожа на жалобу, не хотелось, чтобы Богданова знала о ней до поры. Разговор лишь утвердил его намерения: Богданова просила рабочих и подъемный механизм, будто база относится к стройке, на балансе завода. Чушь! Отсебятина, волюнтаризм, — крутились на языке Пал Палыча крепкие выражения, и он их приберегал напоследок, чтобы пригвоздить. Богданова впала в детство или его считает юнцом.

Галкин стоял рядом и ждал, когда дойдет до него очередь, пытаясь с нарастающей тревогой понять, о чем говорится. Пал Палыч злорадным шепотом, прикрыв ладошкой трубку, сказал ему, дескать, набивается директорша в дружки, просит помощи — рабочей силой и техникой. Понятны теперь ее отношения с Махиней. Купила с потрохами, а тот уши развесил. Галкин не спеша и властно взял трубку из его рук, представился и от имени дирекции завода сказал, что помощь базе окажут без промедления: кран высылают, а с ним бригаду рабочих! Какие могут быть разговоры… Одно дело делаем. Про ведомственные барьеры, слава богу, он уже понаслышался и будет шагать через них, чего бы это ни стоило. Лично его не испугаешь.

Пал Палыча хватил бы удар, если Галкин тут же не положил бы трубку и не сказал, что ответственность берет на себя. Целиком. Пал Палыча он не видел, можно сказать, что он вообще далеко и с Богдановой не говорил. Старика это устраивало, тем более что прибежал бригадир монтажников и доложил первым на стройке:

— Пал Палыч, магнитный фильтр грубой очистки готов, разрешите опробовать и сдать под наладку!

И тут же следом, соревнуясь и не желая отставать:

— Пал Палыч, дробилка готова, разрешите…

— Подать напряжение!

— Включить рубильник!

Дело шло даже быстрей, чем ожидалось. В горячий момент приехала «Волга» директора. В кабине один шофер. Где «сам»? Галкин метался по цеху, чтобы ухватить след. Куда он мог пойти?

— Напужались? — посмеивался понимающе шофер. — Раньше срока. Он завтра приедет…

— А «карета» зачем? — у Галкина заныло под ложечкой.

— Сегодня я ваш, в полном распоряжении! — признался наконец шофер. — Приказано содействовать…

Пал Палыч опасливо косился на «Волжанку» и ездил на чем попадет, вплоть до трактора-попутки. Галкин тоже совестился. И «Волгой» завладели малярши из отделстроя, молоденькие и смазливые, цену они себе знали. Гоняли с шиком в стройучасток и бригадные домики, оставшиеся далеко. Шофер имел слабость, девчатам не отказывал и рулил лихо, помолодев лицом. Когда еще придется?

Светильники Махиня привез. И сразу поехал за белилами, стальным уголком, электродвижками, стеклом…

— Накладные возьми! — чуть не плача, молил Пал Палыч. — Я так не привык…

Но и сам Махиня был на последнем взводе, блуждал взором и походил на ненормального. Ему все отпускали с базы, на слово, испытывая судьбу, согласно какому-то высокому распоряжению. Одно дело распорядиться, другое — воплотить в жизнь. Махине это давалось нелегко, он был впечатлительный и доверие Богдановой целиком принимал за свой, счет. Внедрял новые отношения в забюрокраченныи снабсбыт.

— Торопишься в рай, Махиня, да грехи не пускают! — пытался втолковать Пал Палыч. — В будущем, конечно, люди порвут накладные, используют их на… ты меня понимаешь, — деликатно намекал он.

— На подтирку? — не собирался деликатничать с бюрократами Махиня. — В нужнике!

— Но пока что, — повышал голос Пал Палыч, — на слово верить всем нельзя! А у тебя сплошь дефицит! Не надо искушать, прошу… Таких, как ты, немного…

— Много, если поглядеть! — возразил Махиня и уехал в будущее, получать под честное слово спирт-ректификат для промывки гидравлики и точных измерителей. То было самое тяжкое испытание. Галкин вспомнил бочку с реагентом и затосковал, в предчувствии нехорошего.

Но Махиня вернулся с флягой спирта, трезвый и спокойный. Спустил флягу на землю и пошел, не глядя. Он доверял людям, как доверяли на базе ему. Будто во фляге была вода из-под крана, а не спирт.

— Будущее надо начинать сегодня, Пал Палыч! А не ждать понедельника, — с укоризной сказал Махиня, руки у него больше не дрожали от волнения, испытание он выдержал и мог спокойно взяться за кирпичи. Стены цеха в его отсутствие по снабженческим делам успели вырасти до второго этажа.

Стройка была тоже какая-то несегодняшняя, из будущего. Пухла как на дрожжах, все было под рукой и всякий каприз затихал сам собой, в предчувствии обеда в шикарном кафе «Уральские пельмени». Строители обычно обходились беляшами и кефиром. В заводских столовых на них поглядывали как на непрошеных гостей и попрекали куском. А тут на автобусах катают. Аппетит, конечно, хороший…

* * *

Вечером, в определенный час, заводоуправление сорвалось с мест, смешавшись в однородную толпу, и покатилось вниз по лестнице к выходу. Конец рабочего дня прозевала лишь секретарь директора, она осталась сидеть за машинкой, прислушиваясь и досадуя на громкий говор и смех убегавших от забот служащих и ИТР…

И как назло, пропустив толпу, на лестницу внизу ступил какой-то старичок с признаками сердечно-сосудистой недостаточности. В приемную он приковылял, держась за стенку, пробыл там недолго и вышел гораздо бодрей, чуть не трусцой поспешил к кабинету зама по коммерции. Можно было предположить, что старичок одержим идеей сбыта и удвоения прибыли. Но дверь была заперта, старичок поскребся, подергал ручку и вернулся в приемную с немым укором.

— Я же вам сказала: его нет! Сейчас попробую вызвать! — без видимого желания сказала секретарь. Недоверчивый старичок сам себе усложнял жизнь и не давал жить другим. Секретарь изящно и ловко раскрутила диск телефона кончиком карандаша.

— Цех сепарации? Пригласите товарища Галкина!

— Галкина? Ага, понял, счас! — торопясь пообещал кто-то. В трубке начало трещать и взрываться, будто ею заколачивали в стену гвозди.

— Вам кого, деушка? — спросил другой голос, уточняя.

— Все того же, — строго напомнила секретарь, не желая менять намерения. — Галкина! Я жду…

Забили еще гвоздь.

— Галкина тут нету! Есть Ильин! — сказали убежденно. — От него вчера жена ушла, хотите познакомиться?

— Как нет? Что вы плетете? — растерялась секретарь. Она не любила иметь дело со стройками и неустоявшимся контингентом. Хотелось доложить директору о балагане, в который превратили цех сепарации Пал Палыч с Галкиным. Но тотчас же включился Галкин. Дышал он шумно, видимо, вбежал.

— Из приемной директора, — сухо сказала секретарь. — Приезжайте немедленно. Вас ждут!

— Что случилось? — не мог взять в толк Галкин. — Кто ждет?

— Увидите! Прошу не задерживать товарища и меня, — сказала секретарь и сделала паузу.

— Хорошо, — наконец понял, чего от него ждут, Галкин. — Еду!

Но трубку первым не положил, надеясь на что-то. Держит его цех сепарации, ох держит. Почему бы? Не могла понять секретарь и хмурилась. Она любила ясность. А в голову лезла чушь, навроде неудачника Ильина, от которого вчера ушла жена. И поделом! Наверное, этот Ильин пустой человек и трепло. Лично она на работе привыкла работать.

Секретарь пересела к пишущей машинке и заложила двенадцать листов с копиркой, для приказа по заводу о конкурсе на лучшее рацпредложение по утилизации отходов. Первую премию она присудила бы себе самой: уже пятый год сдает макулатуру в обмен на книги. Сберегла целую рощу. Если бы каждый так старался на своем рабочем месте, природа не знала бы забот. Других отходов в приемной, к сожалению, не было, иначе бы она нашла им применение почище Галкина.

Галкин не заставил ждать, вбежал и уставился на старичка, не признавая. Тот тоже глядел с недоверием, достал платок и высморкался вместо приветствия.

— Бывай здоров, дед! — вежливо сказал Галкин. Старость он считал чем-то вроде личной трагедии индивидуума, как аварию на транспорте, и надеялся ее избежать.

— Я не дед, а профессор Иван Дмитриевич Масленников, доктор исторических наук, зав. кафедрой, писатель-краевед, председатель городского совета по охране памятников истории и культуры, — перечислял старичок. Выходило, что старость для него вовсе не трагедия, дай бог всякому… Пресс учености давил на Галкина, заставляя слушаться и повиноваться. Прошли в кабинет зама по коммерции, чтобы заняться вплотную проблемой утилизации отходов исторической науки. Старик начал издалека:

— Наш город, как известно, от Колчака освободила Пятая армия во главе с Тухачевским, — говорил профессор, подразумевая за Галкиным как минимум аспирантуру, — диспозиция решающего сражения такова: противник получил сильные подкрепления со стороны казачьих станиц, перешел в наступление и потеснил красных в район… — профессору недоставало карты, — Тухачевский, блестящий полководец, быстро перегруппировал силы и решительно атаковал белых в направлении… Бой происходил, как вы думаете, где?

Старик встал и огляделся.

— Где? — удивился Галкин, тоже оглядываясь.

— Здесь! — профессор постучал ногой в пол. — На месте завода!

Он, кажется, досадовал, что строительство не перенесли в другое место.

— Иду я сегодня поутру с внучкой Аленой, — старик, оставив специальную лексику, превращался на глазах в заядлого деда-грибника, — по грибы, и вижу на месте бывшей свалки…

Профессор сделал большие глаза.

— На месте свалки мы видим с внучкой — блиндаж!

Голос его дрогнул. Не каждый день такое видишь.

— Знаю, — вспомнил Галкин, оживляясь, — видел, землянка с оконцем…

— Амбразура, юноша, для стрельбы из станкового пулемета «максим», — с досадой поправил старик. — Вот, извольте…

Он положил на стол стреляную гильзу, изумрудно зацветшую от времени.

— А пулемет? — с надеждой спросил Галкин, ему хотелось поглядеть.

— Вы многого хотите, — улыбнулся профессор, — кто ж бросит пулемет?! Хотя кто знает, можно поискать в земле…

— Надо поискать! — горячился Галкин. — Там такое находили, такое… В прошлом году, рассказывали, на свалке газорезчик нашел вагон с велосипедами. Брак! Называется… В заводской смазке. Полсмены домой поехали на велосипедах. Цирк?!

История с велосипедами не понравилась профессору.

— Причем тут велосипеды?! Не понимаю. Мы говорим о серьезных вещах!

Он безнадежно вышел из велосипедного возраста.

— По следу я вышел к реке и обнаружил переправу красных полков! Верней, остатки от нее… Это надо видеть, чтобы понять… Пойдемте немедленно, пока светло!

— Можно, — сказал Галкин, вставая из-за стола. Его тревожила не надвигавшаяся ночь и вид переправы, а кучи отходов, которые грозили во второй раз захоронить места боев, столь дорогие сердцу профессора.

— Нельзя допустить, чтобы… Это кощунственно! Надо обратиться к общественности. Свалке здесь не место! — профессор словно угадал тревогу Галкина и принялся ворчать.

— Я ее насыпал, да? — оправдывался Галкин. Всегда получалось так, что ему попадало за чужие грехи. Колька Безруков расколотил горшок с голубой примулой на ботанике, а двойку вкатили Галкину, да еще вызвали мать. Кто-то спер череп у скелета в кабинете биологии, а показали на Галкина, да еще смеялись, дескать, ему своих мозгов не хватает, решил подзанять у предка…

В поле Галкин шел следом за Масленниковым, на манер внучки, сшибал мухоморы с бледными поганками, успевшими освоить земли, высвобожденные из-под свалки.

— Святое место! — сказал профессор, подойдя к блиндажу с траншеей и оттаскивая в сторону кусок медного кабеля в промасленной обмотке, отпинывая хромовую обрезь высшего сорта. Галкин понял, что если не встать заслоном, завтра здесь будут завалы из банок от ядохимикатов, автопокрышки, автобусные остовы.

— Вы видите? Все видите? — показывал профессор на обрезь.

— Не слепой, — кивнул Галкин.

— Разве мусору здесь место?

— Ему нигде не место!

Профессор не возражал. Они влезли, согнувшись, в блиндаж, глядели с видом заговорщиков в оконце. Позиция хорошая, обзор отличный. Дома деревеньки вдали, оттуда и выкатилась конница белых. Красному пулеметчику мешал, наверное, гранитный валун метрах в ста, пули рикошетили от его гладких боков и летели в стороны.

— Я был у того камня, — тихо сказал профессор. — Очень интересно. Хотите посмотреть? У вас кто преподавал историю в школе? — спросил, вылезая из блиндажа.

— Мария Никитишна, — нехотя вспомнил Галкин. — Я учил, все знал, только забыл.

Оправдывался заученно и нудно.

— Учил-забыл! — передразнил профессор. — Историю не учат, ее чувствуют сердцем. Чувствуют!

«Начинается, — подумал Галкин, — не могут без нотаций!»

— Как чувствовать-то?

— Не ее, разумеется, а себя чувствовать в ней! — с досадой объяснял профессор. — Азбука! Стыдитесь… Вы, молодой человек, и есть история: ее продолжение, связь прошлого с будущим. Ты можешь историю сберечь или уничтожить разом, спалить в огне, зарыть в землю, опошлить корыстью и сиюминутным интересом…

Они подошли к камню. Склонились, оглядывая щербинки на его боках, полустертые буквы. Профессор погладил теплый валун ладонью и сказал тихо:

— Отвоевали!

Галкин понял. Отвоевали у свалки, как когда-то красный пулеметчик отвоевал у беляков. Было чему удивиться. Связь времен, история продолжалась. Умел профессор чувствовать за себя и других, в прошлом.

На камне крест, буквы старорусской вязью, твердый знак на конце.

— Не твердый, — поправил профессор, — не так…

Он силился прочесть, склонившись и нацепив очки.

— «Се мое, а то мое же!» Ишь ты: все его тут и там, ограбастал! Монастырские угодья, божья земля. Послушники тут коров пасли, овечек.

У камня родник, иссушенный свалкой. Песчаное донце без влаги. — «Конецъ пути не ведоми. Коня напоиша…», — читал профессор. — Увы, не «напоиша»… Сухо.

— Родник оживет? — пытается угадать Галкин. — Теперь оживет?

— Если простит! — говорит с укором и жалостью профессор, приложив ладонь к земле. — Настрадалась мать-земля под свалкой, обиделась…

Галкин молчит. Березка, видать, простила, выбросила клейкий листочек. Осталась одна из всей рощи, чудом выстояла, чем только не швыряли в нее сверху, из вагонов и шлаковозов. Кора побита, ветки в изломах. Едва заметная тропа ведет к камню с родником. Кто по ней ходил, куда? Галкин хочет представить.

— «Фрося плюс Коля, 1932 год. КИМ», — с другой стороны камня. «КИМ», — поясняет профессор, — означает: коммунистический интернационал молодежи…

Любили Фрося и Коля, комсомолята, свидания здесь назначали, планы строили… А жаворонки! Они пели, сменив чаек, и солнце — одно на все времена…

— Вверх по реке в тридцатые годы строили первую в городе ТЭЦ — по знаменитому плану ГОЭЛРО. О нем ты должен знать!

И Галкин вспомнил: Марию Никитишну и план ГОЭЛРО. Кто же знал, что Фрося и Коля — те самые строители великого плана, который наметил Ленин!

— Строили они станцию, а после бежали по этой тропинке в деревню — девчата и парни. На камне садились в кружок отдохнуть, водицы испить, поглядеть на звезды. И пели, наверное, как хорошо тогда пели: «Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка…»

Профессор словно помолодел, вспоминая.

— А вы строили ГОЭЛРО? — спросил Галкин.

— Я строил тракторный…

Профессору о жизни сожалеть не приходилось, в ней было много интересного. После случались открытия. Они потрясали все его существо и часто круто меняли судьбу, поднимали выше, и теперь трудно было бы изменить что-либо в его жизни. Для себя он не хотел больше ничего, и находка новых реликвий истории волновала его в том смысле, что богаче станет город. Как истый ученый, привыкший соизмерять жизненные события аналогиями историческими, Масленников считал великими и богатыми города и селения, чья славная революционная история доказана и подтверждена. Будь то восстание крестьян под руководством Емельяна Пугачева, следы которого профессор надеялся-таки отыскать в окрестностях города, или события октября семнадцатого года… Внешний вид и благополучие проспектов и площадей должны были опираться на события незабываемые, дела героические, имена славные, которые еще не все открыты и ждут…

На старости лет ему повезло, и следовало потрудиться, чтобы находку отстоять, не дать захоронить вторично. Отстоять не в ученых кругах, что было бы привычней и легче для профессора, а в сфере производства, мало посвященного в проблемы краеведения…

* * *

Проплутав с грузовиком центровывоза по районам и городам, робот прибыл в кузнечный цех. Электронная память его была полна впечатлений: грузы — сыпучие и твердые, в мешках, рулонах и ящиках из тарной дощечки испытывали робота на смятие, изгиб и удар. На обратном пути в кузове стало пусто, но тряско, шофер гнал, соскучившись по дому, и робот едва не вылетел в кювет на лихих виражах. Поэтому при пробном включении его рабочие органы дрожали, будто в испуге, а в утробе что-то по-бабьи охало, что впрочем почти не отражалось на качестве работы. То был робот третьего поколения, добротно сработанный и рассчитанный на всякие ремонтные программы: отвернуть, снять, заварить, расточить, просверлить, наплавить, поставить и завернуть, посчитав в конце трудозатраты и расход электроэнергии. Систему он имел гибкую и мог налаживаться, если кузнечная техника сделает рывок вперед.

Не был он рассчитан на пустяки — халатность и слабую дисциплину. Если над ним пошутить, включив разом все кнопки и рычажки, или стукнуть его по памяти разводным ключом, испытывая на прочность, то робот обижался и терял память. В этом кое-кому из кузнецов виделась недоработка конструкции, ибо народ в цехе разный и за каждого поручиться нельзя. Охрану к роботу тоже не выставишь, колючей проволокой не обнесешь.

Робот должен был высвободить десять-двенадцать слесарей, но ему пока что предстояло заменить трех. Перевязьев, узнав об этом, сразу сел писать жалобу в суд насчет ущемления прав. А Хахин побежал в управленческий буфет советоваться с женой. Она должна была оградить своего супруга от нашествия роботехники и выдать документ через технический отдел о том, что заменить Хахина никем нельзя — он хотел навечно остаться в списках ремонтной бригады.

Робот заменил пока что сверхурочного, который сам сбежал, сея нехорошие слухи насчет технического прогресса, с которым не заработаешь на хлеб с маслом.

Управлял роботом оператор (паренек из ПТУ) в очках, похожий на студента, он готовился в институт и был задумчивый до беспамятства. Часами глядел в схемы и программы, а не в телевизор и на девчат, как большинство его сверстников, на вопросы любопытных не отвечал и сердился.

— Перевоспитается! — уверял Перевязьев. — И будет как все! Вмазать хочешь, малый? — спрашивал он оператора. — Помогает в учении…

Робот мигал индикаторами и перегревался, будто оператору предлагали не водку, а скипидар.

— Для чего тогда жить, если не веселиться? — недоумевал Перевязьев.

— Закурить хочешь? — совался с пачкой сигарет Хахин, набиваясь в дружки.

В ход вступил манипулятор, без лишних слов смял железной клешней «Приму» и бросил в урну. «Курить — здоровью вредить, своему и потомству!» — скрипел металлический голос в животе у робота. То была лекция блестящего оппонента курения, профессора медицины, размноженная магнитной записью. Была и такая попутная программа в мозгах машины.

Робот приводил кошмарные факты смертности курильщиков от рака легких. Рак — не насморк. Чтобы не помереть, впечатлительный Хахин бросил сигареты и сидел скучный, как на приеме к онкологу.

С роботом надо было кончать. У машин первого поколения имелись на этот случай плавкие предохранители, которые можно пережечь на худой конец. Но третье поколение от предохранителей избавилось и слабых мест не имело. Перевязьев тяпнул для храбрости стаканчик, глядя как оператор засовывает программу в агрегат, а манипулятор на резиновом ходу накатывает к прессу, обесточенному для капитального ремонта.

Улучив момент, Перевязьев подкрался к раздатке и включил рубильник. Железные клешни манипулятора заискрились, притянутые к обмотке соленоидов.

— Попался, профессор?! — злорадствовал Хахин. Беспомощного робота можно было сплющить в блин и сдать в утиль как неспособного к трудностям реальной жизни. Гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Но оператор, поиграв кнопками, изменил магнитную полярность на противоположную и манипулятор отскочил от пресса, словно мячик. После этого, осердившись, согласно ручному управлению оператора взял Перевязьева за ворот, как котенка, и затолкнул в бендежку с запчастями, для протрезвления, Хахина он сунул туда же.

Хахин не возражал, лег на скамью и запел про счастливые денечки: «Когда имел зла-атые го-оры и реки по-олные ви-ина, и-эх!» Было что вспомнить. Он знал, что руководящая его супруга, хватившись мужа, прибежит в кузню и сделает из манипулятора окрошку с луком.

Перевязьев, разом протрезвев, подглядывал в щелочку за оператором, собирая улики. Заводить судебное дело за оскорбление при исполнении ему не приходилось, но он верил в правосудие. Там разберутся! Таскать за шиворот нельзя, тем более живого человека.

Робот шевелил мозгами, выбирая варианты ремонта пресса, стоявшего без движения уже третий год. Запчастей не было. Инструмента тоже. Растащили, разукомплектовав машину. На это дело тут мастеров хватало. Получалась задачка с пятью неизвестными, и робот пыхтел, решая. Вариант за номером шестьдесят четыре оператор одобрил: согласно ему, можно было бы попытаться обойтись без запасных частей и украденного — наплавить, наварить, выточить, восстановить изношенное… Возродить пресс предстояло за тридцать пять часов сорок шесть минут рабочего времени. Сверили часы…

Робот на третьей скорости отворачивал приржавевшие крепежные гайки и болты, хруст стоял и стон. Оператор подключился к дисплею заводского диспетчера и погнал информацию для отдела снабжения: «Прошу доставить на участок ремонта в кузнечный цех заготовку стальную и чугунную, инструмент, бухту медного кабеля…»

Диспетчер, подивившись резвости ремонтников, связался с отделом снабжения и попросил обеспечить, исходя из наличия. Гидропресс с усилием в две тысячи тонн, введенный в строй, мог разом разрешить целый клубок проблем.

Хахин, напевшись, храпел в бендежке, как сточенное сверло, не подозревая, что времена переменились и дремать нельзя. В кабинете у предпрофкома тоже поставили дисплей единой системы автоматизации управления и зеленый луч с ходу выписал на экране информацию о том, что в кузнечном цехе на участке ремонта отмечен случай потребления алкоголя слесарями, требуется вмешательство общественности и оргвыводы, согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР от 16 мая 1985 года…

Насчет вмешательства и оргвыводов предпрофкома не возражал, но пережидал, пока все утрясется само собой. Он боялся скандала, Перевязьев мог затаскать по судам, завязать склоку с оглаской. Что подумают люди? Дескать, в кузнице бардак и руководство профсоюза «мышей ловит»… До пенсии председателю профкома оставалось два с небольшим месяца, которые он хотел доработать спокойно. Дело в конце концов само собой решится: против робота с манипулятором Перевязьеву с Хахиным не устоять. Сбегут. Председатель был на стороне робота, но это было его личное дело.

* * *

Утром, опохмелившись, Перевязьев пожевал мускатный орех, освежил рот валерьянкой и побежал в суд с жалобой на ущемление прав и рукоприкладство. Заседания еще не начались, в приемной сидели истцы с ответчиками по бракоразводу и мелкие хулиганы.

Перевязьев сделал постное лицо, поджидая судью на лестнице. Встретил первым и проводил до кабинета, о здоровье справился и пожелал всего наилучшего, В последний момент сунул судье листок с жалобой, составленной умело и кратко, без исправлений и подтирок. После сел под дверью ждать, как преданная собачка, уверенный в исходе дела. Остались кое-какие формальности.

— Гражданин Перевязкин! — позвала секретарь судьи, выглянув из кабинета. — По какому адресу проживает ответчик? Куда вызов направлять?

Перевязьев молчал, соображая. Где проживает оператор, он не знал, поторопился. Признаться в непростительной оплошности не хотелось.

— Место жительства установить не удалось, — таинственно зашептал Перевязьев секретарю, намекая на отягчающие обстоятельства.

Судья скорбно вздохнул, доставая из шкафа чистую папку. Дело №… Бродяжничество он не одобрял, хотя и не считал себя специалистом в этом виде правонарушений.

— Возраст ответчика?

Вопрос опять загнал Перевязьева в тупик. «Пить надо меньше!» — сказал бы Хахин. Сколько лет очкарику? Новый, кажись, с ПТУ…

— Семнадцать исполнилось! — уверенно сказал Перевязьев, довершая ошибку, а с ней и дело.

— Несовершеннолетний?! — изумился судья. Впервые в его практике великовозрастный истец прибежал в суд искать защиту от мальчишки. — Вы не ошиблись насчет оскорбления? Ответчик взял вас за ворот и вытолкал из цеха? Трудно поверить, извините…

Перевязьев мялся, не решаясь добавить оператору годов до дееспособности. И слепому ясно, что парень хиловат, хотя и вооружен по последнему слову техники.

— Обратитесь, гражданин, в комиссию по делам несовершеннолетних при райисполкоме! — посоветовал судья, вернув жалобу. Глаза у Перевязьева были красные, нос припух. «Неужели нетрезвый?» — судья почувствовал себя человеком, которого хотели вовлечь в нехорошее дело.

Комиссию пришлось поискать. Она располагалась в цокольном этаже жилого дома, в скучном тихом переулке, вдали от соблазнов. Тут не было даже хлебного магазина, не говоря уже о винном отделе или пивном ларьке, до ближайшего ресторана надо было ехать на автобусе, с пересадкой, что под силу не каждому юнцу. Во дворах скрипели качели, малышня копошилась в песочке, ребята постарше чинно прогуливались в сквере и слушали музыку. Близость строгой комиссии, видимо, действовала на них положительно. Чтобы не быть дурным примером, Перевязьев забыл на время о пиве и съел мимоходом сливочное мороженое. Но оно ему было не на пользу, потому что стоило почти столько же, сколько кружка «Жигулевского», бочкового, и лежало в животе льдинкой, нагоняя сонливость. Наверное, его надо лизать помаленьку языком, а не глотать разом, как рюмку водки…

В комиссии Перевязьев торчал два часа в очереди с малолетками, собранными из разных школ и ЖЭКов. Половина из них, как оказалось, не хотела учиться в школе и просилась на работу. Другая половина, поработав неделю-две, пришла к выводу, что самое подходящее для них — все же учиться. На предмет воспитания Перевязьев отнял у рыжего пацана сигарету и закурил. Посоветовал соплякам, отбившимся от рук:

— Главное, ребятки, слушать маму — она плохого не посоветует!

— Гы-ы, — недоверчиво смеялся рыжий с наколкой на руке, — моя мамка сбежала от меня с хахалем! К морю… Я один в полуторке. Балдеж! В картишки играешь, дядя?

Несовершеннолетние глядели на Перевязьева снисходительно, наперед зная, что играть он не станет, а будет читать нотации или побежит ябедничать в инспекцию. Но Перевязьев отговаривать не стал, играть тоже, ему было не до того.

— Вы поиграйте, а я пойду, лады? Работа ждет! Мне некогда…

Он открыл дверь комиссии и по праву старшинства шагнул за порог.

В комиссии кроме прочих заседал помощник прокурора. Такого представительства Перевязьев не ожидал, рассчитывая на пенсионеров-общественников, на которых можно при случае надавить авторитетом производства. Комиссия выглядела гораздо солидней суда, охотно выслушала Перевязьева, но решительно встала на сторону молодого оператора, пригрозив оштрафовать Перевязьева:

— Как вам не стыдно? Взрослый человек конфликтуете с юной сменой! Вместо того, чтобы помочь… создать условия… позаботиться. Мы требуем от вас почасового расписания занятости ребенка на производстве и на отдыхе…

— Поглядели бы вы, граждане, на этого ребеночка! — взвыл Перевязьев, отступая к порогу.

— И поглядим! — пригрозили в комиссии. — Придем с обследованием…

Обратно в цех Перевязьев крался черным ходом, между вагонами со стальной катанкой и листами. Не хотел встречаться с оператором. Тот был занят делом — снимал с помощью манипулятора кулису пресса и на Перевязьева внимания не обратил. Зла он не держал. Робот тоже. Вчерашнее отложилось в ячейках его памяти, но не отразилось на работе. Мстить и злорадствовать робот не умел, ничего такого в него не заложили конструкторы. А когда Перевязьев взял молоток и подкрался к роботу сзади, размахнулся, робот повернулся к нему, безгрешно мигая индикаторами и не думая плохого. Перевязьев швырнул молоток себе под ноги и чуть не заплакал, вспомнив безнадзорных малолеток в комиссии.

— Не бойся, не убью, — сказал он, — сирота, небось?

Малец непонимающе моргал.

— Мамка с хахалем сбежала, к морю? Где проживаешь, судья спрашивает?

Робот тоже слушал и искал в своей богатой памяти новые термины, не производственного назначения: ответчик… истец… И не нашел. Поэтому выдал программное:

— Я — робот, универсальный, блок защиты, стабилитрон… тиратрон, резисторы…

Перевязьев почувствовал жажду и отпил из горлышка «Жигулевского».

— Заткнись! Горе луковое… Не об тебе речь!

Чтобы не свихнуть мозги от тиратронной премудрости, Перевязьев перешел на понятное каждому живому человеку:

— У меня семья, дурья твоя голова, дети! Как они теперь проживут? Без куска… Нет, меня нельзя уволить! Надо воспитывать. Сопьюсь, что тогда? Какая польза государству?

Оператор пожал плечами. У него была программа на будущее, у Перевязьева программы не было, не было за душой ничего, кроме долгов: задолжал на качестве, недодал на количестве, перебрал по прогулам и нарушениям дисциплины. Робот вернулся к прессу и по команде оператора, поднатужившись, снял кулису, удивив Перевязьева силой. Тот тоже был силен…

— А ну дай поборемся! — предложил он роботу, засучивая рукава. — Кто сильней? Решим честно… Слабый пусть уходит! Без обиды…

Выяснить не удалось.

— Я попрошу! — закричал оператор, жуя котлетку. Он не ходил в столовку, боясь оставить робота одного и не доверяя слесарям. — Я попрошу не мешать! Уйдите от машины!

Оператор толкал Перевязьева в грудь цыплячьей рукой. Перевязьев оставил робота и взялся за снятую кулису. Поднял ее на грудь, крякнув и побагровев лицом. Сердце подскочило к горлу и застряло, мешая дышать. В глазах смеркалось.

— Помоги, — сказал он оператору, — сейчас уроню! Будь человеком…

В кулисе было несколько пудов, опустить ее на землю у Перевязьева не было сил. Робот оказался сильней.

— У меня грыжа, — признался оператор, — не могу! Держите… Сейчас составлю программу и робот поможет!

Ждать Перевязьев не мог.

— Развели тут недочеловеков! — хрипел он, прицеливаясь кулисой в бесчувственную машину. — Уйди от греха! Работать не даешь, жизнь отымаешь! Жили без тебя и проживем…

От кулисы Перевязьева освободил Хахин. Вдвоем они поставили деталь на верстак, отряхнули прах с рук, закурили, унимая сердцебиение. Хахин был голодный и неустроенный, хотя и возвратился от супруги. В буфете его накормили новостями, вместо супа с галушками и пельменей. У жены намечалась ревизия и снятие остатков. Администрация дружбу с ней не водила, загоревшись идеей внедрить автоматическую раздачу в столовой, кассу-автомат и моечную машину для посуды. Буфета в проекте не было, а Хахину собирались перевести в заводской архив, где она и начинала после окончания библиотечного училища.

— Ухожу! Все, я больше не помощник! — сказал Хахин. — И жене не позволю… Чего в том архиве взять? Какой навар?

Красной икры и копченого балыка на балансе архива не числилось.

— А если постараться? — не унимался Перевязьев, согласный на все, лишь бы остаться в кузнице. Для этого ему надо было перегнать в ремонтном деле машину. Оператора с грыжей он в счет не брал. — Если поднажать?!

Попробовать было можно. Перевязьев схватил накидной ключ и полез к прессу, чтобы снять главный цилиндр с гидросистемой. Вращал гайки, не хуже стального соперника. «Чтобы малолеток тыкал мне под нос показатели? Я не идиот, между прочим, и понимаю…» Хахин наблюдал со стороны.

Перевязьев снял цилиндр с подводящими штуцерами, опередив робота на минуту с четвертью. Оператор удивился и подправил программу, чтобы избежать промежуточных ходов и уплотнить время. Ему легче жилось, он ничем не рисковал и творил смело и раскованно. Перевязьеву ошибаться было нельзя, потому как требовалось реабилитировать себя в глазах коллектива.

— Я пойду! — сказал Хахин, собрав пожитки и не одобряя упрямства Перевязьева. — Решай…

Перевязьев подумал и протянул на прощание руку:

— Еще погляжу, кто кого! Слыхал, у него грыжа?! А робот без программы никуда! Ха! Дубина… Опять же комиссия придет проверять, наказывала, чтобы я им создал условия, чтобы расписано было по часам…

— Какая комиссия с грыжей?! — не понял Хахин, досадливо морщась. — Пить надо меньше, Федя!

Бригада рассыпалась, и не было возможности угадать завтрашний день. Хахин сказал, что сверхурочный не прогадал, даже выиграл, если не морально, то материально: заколачивает по семьсот рублей в месяц на шабашке в тепличном совхозе — тянет освещение к новым теплицам и водопровод с канализацией! На селе, говорит, спокойней живут, про роботов там пока не слышно…

— А если постараться? — твердил свое Перевязьев. — Неужто не одолею? Или робот сильней меня? Не верю…

— Кино?! — усмехнулся Хахин и пошел к выходу. — Чумной ты, Федя! Против техники не устоишь, зря стараешься…

* * *

Профессор Масленников осваивал новую для себя тему борьбы с отходами. Историческую аналогию он легко нашел и проследил корни:

«Везде — кучи золы, падаль, битые горшки, сношенное тряпье, — все выкидывалось на улицу».

(роман «Петр Первый».)

Оказалось, что «сношенное, битое» можно швырять и из окон высотных красавцев. Добавились пластинки, радиодетальки, части фотоаппаратов, заводные игрушки, цветной пластик, консервные банки, обрывки газет и журналов… Концентрация мусорных выбросов имела закономерность, и после некоторых размышлений профессор пришел к выводу, что: а) следует отдать должное абстрактному мышлению современного жителя, который, в отличие от предка, старается не просто вывалить мусор, а «прислонить» его к чему-то умозрительному, имеющему расплывчатые черты, например, околица поселка, микрорайона. Давно уже околица — не означает частокол. Для одних она — далеко, для других ближе, для третьих — под окнами. Суть в том, что эта условная околица почти повсюду обросла вполне реальными кучами мусора, сношенного, битого, читанного…; б) воткни в землю кол — завтра он обрастет мусором. За современность и реальность такой ситуации профессор мог поручиться. Дело в стойком стереотипе поведения человека с ведром. Выйдя на улицу, он ищет повод, сигнал к действию. Сигналом может послужить всякий пустяк. Профессор видел ровную дорожку мусора вдоль рва, вырытого под газовые трубы, кто-то прислонил мусор даже к гусеницам отдыхавшего бульдозера, в надежде что утром он оживет и зароет. В другом случае, размечали геодезисты новую трассу и забили колышки. Беленькие, аккуратные, безобидные. Через неделю колышки обросли кучками мусора. С дорогой случилась задержка, строители не появлялись. Но люди надежды не теряли — это было видно по нарастающим день ото дня кучам сношенного и битого.

Профессор составил полное представление о том, что едят, пьют, во что одеваются современники, что читают и предпочитают. Жизнь шагнула! Не поспешили те, кто отвечал за переработку утиля.

В редакции городской газеты, куда Масленников обратился за помощью, его выслушали с пониманием. Оказалось, что «культурный слой», подмеченный профессором, хотя и ведет родословную от веков, не самое страшное. Захоронили памятные места и находки исторической науки отходы производства. С ним посложней. Предкам даже не снилось… Короче, газета в курсе, тема не новая, давно воюет с захламлением. Адреса загрязнителей известны, подсчитаны тонны и гектолитры, наложены миллионы штрафов, рассмотрены персональные дела, но среда чище не стала. И если опять поставить вопрос и накалить страсти, нужен импульс, повод и положительный пример, чтобы от него «танцевать».

— Повод есть! — профессор открыл «дипломат» и подсел ближе к редактору. — И положительный пример!

Редактор знал о городе все, и немножко больше, поэтому слушал Масленникова с ревнивым интересом, стараясь угадать, по чьей вине произошла «утечка информации на сторону» и почему газета узнает о новостях из вторых рук.

— Ты слышал о бое с белоказаками под деревней Пеншино? — профессор перешел на «ты». С редактором они были более или менее знакомы, заседали на всякого рода семинарах, не упуская случая козырнуть эрудицией и подловить друг дружку.

— Знаю! — сказал редактор, обрадовавшись, что не попал впросак. — Архивные материалы…

— Что архив? — отмахнулся старикан. — Я нашел… я был на месте боя!

— Следы?

— Да! Блиндаж, окопы, переправа…

На стол легли пулеметные гильзы.

Редактор скомкал гранки какой-то корреспонденции и бросил в корзину. Он уже не представлял свежего номера газеты без материала, о котором поведал Масленников. Приходилось признаться в собственной близорукости, нерасторопности. Редактор ругал себя, хотя знал, что виноваты в том репортеры в отделе информации, а не он, привязанный к столу правкой и вычиткой…

— Где нашел, за городом? — пытался оправдаться редактор. Газета была городская, в черте города, и не должна была подменять областную печать.

— Чуть не в центре! — «успокоил» его Масленников, добавил с сарказмом. — На месте свалки!

— Бывшей свалки! — живо уточнил редактор, давая понять, что он в курсе, хотя и подзадержал материал об этом, для детальной проверки и изучения. Факт не рядовой, выламывающийся из ряда…

Профессор развел руками, дескать, не мне вас учить.

— Наделали шуму со свалкой, — в раздумье сказал редактор, вытащив папку с листами, — материал готов, его даже ставили в номер, но я придержал, скажу честно. Закавыка в том, что никто не может толком объяснить, кто этот Галкин, что у него за душой, чем объяснить его фантастический взлет из подсобных рабочих в помощники директора, чуть не в замы! Согласитесь, что… Всякое можно думать. Двадцать лет не знали, как к отвалу со свалкой подъехать, с какого боку и кому приступать. А он, сорванец, сковырнул за неделю…

— Глупости! — закрутил головой профессор, не желая отвлекаться. — Не в этом суть. Сковырнул — и ладно. Игра стоит свеч. И, заметьте, победителей не судят! Я его видел, имел дело, парню можно верить. Поглядел бы ты на его руки?! Вот текущие мозоли! Ты видел у кого-нибудь из молодых мозоли? В моде джинсовые портки. Мозоли не в моде. И напрасно! По ночам от них руки ноют, разумеется, но Галкин одержим и не чувствует: у него на уме одно — убрать свалку, покончить с равнодушием, очистить город! Твой, между прочим, город и мой… Работает за голый интерес. Но ведь интерес-то какой? А?

— Хорошо, — тихо сказал редактор, потирая виски, — я вам верю. Надо ему помочь. Как?

Редактор знал, что после вмешательства газеты у Галкина появятся не только друзья. Недруги получат в его лице точный адрес и мишень. И хотя идея обратить отходы в доходы не вызывала возражений ни у кого, конкретное ее воплощение встречалось в штыки. Ведь знали металлурги, что в десять раз дешевле плавить алюминий из вторичного сырья, но плавили по старинке, переплачивая за сырье, перевозки и электричество. Окатыши для домен везут из Курска, эшелонами, а металлошихту сеют в округе без счету… Экономия, черт возьми, бережливость!

— Что мы можем?

— Писать, разумеется! — нетерпеливо напомнил профессор. — Для начала о Галкине. Хуже не будет, уверяю. Известность он переживет, неизвестность тоже. На четвертую полосу поместите, туда, где спортивные новости. Иначе не заметит. Передовые, скорей всего, он не читает.

Профессор улыбнулся извиняюще. Он многое бы простил Галкину.

— А я напишу о реликвиях. И беспамятстве, — голос его дрогнул, стал гневным, — неких чинов… Позвольте назвать их имена и вклад в «культурный слой», захоронивший все святое.

Редактор дал «добро» и Масленников ушел, не прощаясь, намеренный вернуться к вечеру со статьей. Она скопилась в нем по строчке, выросла и оформилась, вроде заряда. Часы пущены, запал вставлен. В репортеры он не годился: надо было добежать до стола, изложить на бумаге и успеть вернуться к верстке, не взорвавшись от собственной сенсации, радости и гневных слов…

На оперативке, собравшейся в редакторском кабинете в тот же день, повод и положительный пример, от которого можно «танцевать», стал достоянием редколлегии. Редактор надеялся на единодушие и вроде бы не ошибся.

— Выступить надо! — твердо сказала зав. отделом науки редакции, едва услышав фамилию профессора Масленникова. Ученый был известный, а то, что он обратился в их газету, поднимало ее престиж. Обычно приходилось побегать, чтобы упросить того или иного «кита» науки расщедриться статьей. — Тема, конечно, не моя, отходы тоже. Но я готова подключиться, чтобы найти алмазное зерно…

Тяжелая брошь на ее груди поднималась и опускалась, выдавая волнение хозяйки. Сквозь стекла роговых очков лучился прометеев огонь, зав. наукой зажглась идеей и искала сочувствия. Не всякий выдерживал ее взгляд.

— Подключиться и я могу! — уходя от лидерства, заметил зав. отделом промышленности. Он был болезненно самолюбив и ревниво относился к покушениям на свою тематику со стороны дилетантов-гуманитариев. Производством надо заниматься всю жизнь или не заниматься вовсе. — Отходы наши, но профессор — ваш! Вам и карты в руки!

Смешно думать, что промотдел не знает об отвалах, не отразил в планах на год. Всему свой срок. В отделе три корреспондента, у каждого семья, без гонорара нельзя. Отдел ведущий, и они вправе рассчитывать на львиную долю, а что имеют на текущий момент? В секретариате затор, пушкой не прошибить — очерковые, проблемные, репортажные материалы. «Горят», обрастают «бородой», теряют актуальность и интерес. Теперь добавятся отходы профессора Масленникова. Вне всяких планов, стихийно…

— Ну ладно, ладно, — заметил редактор, — как-нибудь договоримся. Без гонорара не останетесь. Боюсь другого. Профессор многое не учел, собравшись ударить в колокола, и не его вина, конечно, что он опустил главное в вопросе об отвалах…

Зав. секретариатом был энциклопедист и педант по долгу службы, имел шкафы, а в них подшивки газеты за две пятилетки. Он их читал как романы, вспоминая пережитое. Чтение это было занимательным и полезным. Потому что, во-первых, на ошибках учатся, во-вторых, секретарь уберег газету от повторов, плагиата и разночтений. С отходами, видимо, тоже был подвох, в руках у секретаря алела папка с вырезками.

— Я коротенько, — сказал он, заметив беспокойство на «галерке», где мостились плотно не привыкшие заседать, скорые на ногу представители отделов спорта, объявлений и иллюстраций. — Цитирую: «Социалистические обязательства области по экономии 300 тысяч тонн металла в год». Прошу пометить: 300 тысяч! Звучит? Безусловно! Мы были первыми в стране, почин заметили и одобрили. О нем писали в центральной прессе. Вот, вырезки…

Газетные лоскутки пошли по рукам. От них отмахнулся зав. производством, давая понять, что он помнит и склерозом не страдает.

— Из чего исходили, назвав эту цифру, какие обоснования? Скажу сразу: цифра реальная и вполне выполнимая. Цитирую: «К 1985 году перейти на безотходную технологию в металлургии, извлечь из отвалов и городских свалок весь металл». В свалках на тот момент было законсервировано свыше миллиона тонн металла. Подсчеты специалистов. Чтобы извлечь миллион и с лихвой выполнить обязательства, планировалось построить за три года сортировочный, дробильный комплексы на металлическом заводе мощностью в 600 тысяч тонн в год. Обязательства были приняты десять лет назад, комплекса нет до сих пор и неизвестно, когда будет. Почин спустили на тормозах. Итоги: за пятилетку сэкономлено в области 600 тысяч тонн металла, вместо 1,5 миллиона, шлаковые отвалы не уменьшились, а увеличивались ежегодно на 1,85 миллиона тонн! О безотходной технологии пока можно лишь мечтать. Все. О почине больше не писали, но если возвращаться к отвалам и захоронениям металла, то прошлое не обойти. Так или иначе история с почином всплывет и наделает шум, ударив по нам самим. Придется солоно. Законный вопрос, почему молчали восемь лет, чего ждали? Профессора Масленникова или этого, как его… Малкина-Палкина?

— Галкина! — подсказали с «галерки», под смешок.

— Товарищи, прошу серьезней! — постучал в стол редактор, но улыбки погасить не удавалось.

— Действительно смешно! — вскочила зав. наукой. Она поняла теперь, почему озабочен профессор и чем вызван его неожиданный приход в редакцию. — Нашумели с почином и забыли!

— А что мы можем, что? — к ней перегнулся через стол, раскрасневшись, зав. отделом промышленности. За металлургию в газете отвечал лично он, исходивший в свое время доменный и мартеновский цеха, и весь прокатный передел, от блюмингов до мелкосортных станов, включая листовые. Однажды он отморозил ноги, не рассчитав силы и добираясь в сорокаградусный мороз до новостройки — конвертерного цеха. Был слух, что его пустят с минуты на минуту и нужен был репортаж в номер. Но пуск отложили, пережидая морозы. Репортер попал в больницу и долго лечился, а после по совету врача остерегался переохлаждений и на заводах не появлялся. Ноги побаливали даже летом. — Что мы можем? — искренне не понимал он. — Перелопатить шлаки?

— Никто от вас этого не требует! — поджала губы зав. наукой, она была по профессии педагог, работала долгое время в школе и умела отстаивать принципы. — Нужно было вникнуть в проблему, сравнить с другими областями, ознакомить читателей с положением дел на заводах отрасли в целом, нужно искать, стучать в двери, добиваться…

Разговор пришлось отложить. Отпустив людей, редактор сидел, задумавшись. О почине он, признаться, не знал, как человек новый в редакции. Знал он другое: если почин сорван, придется об этом сказать в газете. Партия настраивает на прямой и честный разговор без угодничества, парадности и показухи. Шумели, били в барабаны с почином, а подсчитать, видимо, духу не хватает. Кому-то придется ответить. Хотя в общем-то тех уже нет, кому ответить бы… На металлическом заводе сменился третий директор, с планом плоховато, лихорадит. Им не до отвала. И в руководстве города, области новые, свежие силы. Имеет смысл вскрывать старые болячки? Не посоветовавшись…

А отвалы растут! Теперь в них не миллион, а два или три… Ждать нельзя. Собрать материалы, разузнать и действовать, действовать…

Профессор Масленников не обманулся с поводом и и не подвел газету. В горкоме, куда обратился редактор за советом и консультацией, ему прямо сказали, что обязательств по экономии 300 тысяч тонн металла в год никто не отменял, надо выполнять. И на другой день с утра во все заинтересованные организации и ведомства были засланы штатные и нештатные корреспонденты с заданием: разыскать побеседовать, узнать, выяснить, написать…

Лето устоялось, каникулярное, отпускное. На кафедрах в учебных заведениях и научных лабораториях жизнь теплилась в ожидании сентябрьского аврала. И зав. отделом науки редакции пришлось побегать по этажам, чтобы собрать научные силы. На тему об отходах откликались не все, кое-кто воспринимал ее как безнадежную на уровне возможностей городской газеты. Зав. отделом же воспринимала это как личное оскорбление и пускала в ход имя профессора Масленникова, который пришел именно к ним, хотя имеет связи с изданиями столичными. Усилия корреспондентки, орудовавшей именем Масленникова, как отмычкой, в конце концов оправдались…

Отдел науки открыл серию программных статей, не претендуя на конкретность, имена и привязку к месту. Лидером должен был стать отдел промышленности, но он отмалчивался. Зав. отделом выдвинул условие: сначала пусть пройдут «горящие» материалы, накопленные в секретариате, они денег стоят. Но материалы тлели, дымились и погорели дотла, вымотав душу алчным промышленникам. Зав. отделом ушел бюллетенить. На полосу потоком шли статьи резвых на строку ученых. Газету поднимало в небеса проблем и прогнозов. И тогда лидерство взял отдел информации, приземлив материалы и сославшись на факты сегодняшнего дня. Разговор стал живым…

То было время, когда тиражи газет раскупались с удвоенной скоростью. Авторы детективов теряли читателя, жизнь оказалась богаче и интересней хитроумных сюжетных ходов. Газеты приводили факты, похожие на фантазию, открывали характеры, способные наяву а не в книгах, тормозить ход истории, превратить общество в послушный механизм, людей — в винтики. Время шло. Послушание осталось на словах, «винтики» крутились лишь для видимости: дутые отчеты, псевдопроценты, помпезные заседания — работа кипела а дело стояло. И когда вошло в привычку говорить одно, а думать другое, оказалось — тупик, надо перестраиваться. И общество повернулось к истине, какой бы горькой она ни была…

Чем мы дышим, что видим? Закипели страсти вокруг экологии. Вот что добавило две-три тысячи подписчиков городской газете: «Отвал или кладбище металла?», «Ярмарка отходов», «Снова об отвале…», «Еще раз об отвале», «Меры приняты — проблемы остаются». «Разработано в городе — прижилось у соседей», «Богатства на свалке», — сообщения были небольшие. Репортеры, воспитанные на коротенькой заметке и сообщении в пятнадцать строк, вошли во вкус и стали обобщать, рассуждать, делать выводы, добираясь до корня проблемы. Но все же главным в их сообщениях был — факт и они не жалели подметок, обегав все свалки в округе, срываясь в дорогу по первому звонку, сигналу…

Горы металлолома обнаружились на свалке машиностроительного объединения. «Временно, — сказал директор, — мы отмечаем полвека нашего предприятия, ждем гостей из министерства, почистили территорию…» «Гостей на свалку не повезете! — спросил наивный репортер. — Посмотреть!»

«У тракторостроителей трудится на отвале экскаватор, — сообщила газета, — с его помощью выбирается крупногабаритный скрап. Делается это так: заводит рабочий трос с крюком на конце и тянут-потянут. Крупный кусок еще вытянут, а мелочь…

Электрометаллурги консервируют в земле железнодорожные рельсы. Сотни покореженных балок стальной колеи валяются на территории. Каждый метр рельса (а это качественная сталь!) весит десятки килограммов. Сколько километров пути покоится в земле?

Читатели не поверят, но это точно — в шлаковых отвалах металлического комбината покоится более миллиона тонн металла.

Что же получается? По заданию металлического завода Гипромез переработал технико-экономическое обоснование по переводу его на безотходный способ работы. Согласно этому обоснованию, предусматривалось строительство дробильно-сортировочного комплекса для переработки скардовин доменного шлака. Этот комплекс внесен в титул 11-й пятилетки с окончанием сооружения в 1985 году. А он? — к строительству еще и не приступили.

А отвалы растут! Предоставим разрабатывать их потомкам в XXI веке!»

* * *

Обязанности дежурного слесаря были необременительны. С вечера Галкин-старший спускался в подвал, к бойлеру, и сидел, готовый к неожиданностям. В трубах, стояках и задвижках шумела вода, басовито рокотала канализация. Бывало, что система выходила из повиновения, давлением разрывало старые трубы или выбивало прокладку, и подвал превращался в озеро с кипятком. Слесари бродили по нему в клубах пара, в резиновых сапогах, устраняя аварию. Случалось, проваливаясь по грудь. Но то было зимой или осенью — летом теплоцентраль снижала давление, залечивая раны и готовясь к новому сезону.

Заглядывать вперед Галкин-старший не хотел. Кто знает, что будет до зимы: его место не здесь, в институте одумаются, спохватятся и придут на поклон… Паша ничего не ждал, мотался по квартирам со смесителями, бачками и унитазами, левачил. Заказы сами шли в руки, стоило ему выйти во двор и сесть на скамейку. Слесарил он давно, примелькался. Его зазывали в квартиры на предмет утечки воды в кране или бачке, засорения канализации. Паша не отказывался. Угощали по-разному, как в старые времена или на новый манер: ставили самовар с вареньем.

— Что же с людьми деется? — не понимал Паша, нахлебавшись чая, как первоклассник. — Вот ты ученый человек, объясни, как дальше жить? Раньше без бутылки никто не обходился, приглашая слесаря, неписаный закон. А теперь ополчились на водку, как на врага. За что, Галкин, кому она, бедная, мешала? — Паша хотел знать правду, газет он не читал и не мог знать, что делается за пределами его двора. Может, все дело в том, что люди где-то упивались до зеленого цвета, то есть меру не знали. Бывает, конечно. Но у них в ЖЭКе пили не очень, по мнению Паши, и меру знали. Из мужиков потеряли здоровье и померли человек пять-шесть. Паша звал в свидетели Галкина-старшего и начинал вспоминать, загибая для счета пальцы, в математике он был не силен и надеялся на ученого дружка.

Первым помер инженер из сто пятнадцатой квартиры с лоджией, с седьмого этажа. Жил зажиточно, с женой и дочкой, держал под окнами «Жигули» и потому запомнился всему двору. Никто не знал, что он «закладывает», супруга скрытничала, гордая была, чуть что — под ключ мужика, дескать, пей, но на люди не показывайся, не позорь. Повесился инженер по пьяному делу, в одиночестве…

У Паши во рту стало терпко и мятно после чая, будто травы нажевался на лугу вместе с телятами. В смерти инженера он винил его скрытную супругу и не мог простить, проходил не здороваясь, и заказы от нее задвигал в самый дальний ящик.

Вторым отдал концы веселый старикан с первого этажа, этого на ключ не закроешь, неугомонный был. Хватанет стакан и скок за дверь, к людям, в кальсонах, по-домашнему. По двору шастает, девок пугает. Разговоров после! Смеху… На неделю. Весело жили. По крайности, есть что вспомнить. Помер старикан от мороза, выскочил по обыкновению, а на дворе за тридцать с ветродуем. Горячку подцепил, сгорел… Не изменив привычке. Поздно ему было переменяться, привык старичок, чтобы водку продавали на каждом углу, на разлив и вынос, у дома и завода.

У третьего мужика была привычка отдыхать на лестнице, поперек ступенек. Разляжется, будто на диване. Жильцы через него привыкли перешагивать, шагали целое воскресение или субботу и коляски детские катили. А после кто-то споткнулся, глядит: неживой вроде сосед-то, дышать перестал… Упившись был очень, сказали врачи, по случаю праздника и тринадцатой зарплаты с премией…

Четвертый… Паша больше не хотел считать, многовато получалось. От такой арифметики лучше держаться подальше. Иначе спросится: кто следующий? И все же хоть и умирали от сивухи, заключал Паша, зато жили весело. Теперь уж такого не увидишь, чтобы кто-то бегал по двору в чем мать родила или валялся бревном на ступеньках. Скучно глядеть на серьезные, трезвые лица людей, особенно вдов, которые сердиты на то, почему не вводят сухой закон, тогда бы их мужья были живы и невредимы…

Сухого закона время от времени ждали в городе, Пашу прямо трясло от страха, но Галкин-старший, обозрев печать и послушав радио, успокаивал: про сухой закон не пишут, дескать, государство понесет невосполнимые убытки, разорится без водочной прибыли. Короче, нечем станет платить людям и пострадает оборона. А куда девать картошку, свеклу, кабачки? Свозить их с полей из года в год не поспевали, и половина урожая уходила под снег. И эта половина-то как раз, по ученым выводам Галкина-старшего, приносила самый верный доход: ее отправляли в мороженом виде на спиртозавод и перегоняли в водку… А теперь куда?

И словно в подтверждение прогнозам Галкина-старшего город завалили овощами и фруктами, закрыв спиртозавод. В цехах, где перегоняли спирт, теперь разливали фруктовые напитки, пекли пряники с ванилью и выпускали «птичье молоко» в шоколаде…

На тротуарах громоздились горы ящиков с виноградом, желтые, синие, зеленые кисти свисали с чаш весов на прилавках магазинов. Продавать не успевали, с непривычки, не хватало рук, подпорченный сбывали за бесценок, по пятнадцать копеек за кило, для этих краев, считай, даром. Хозяйки брали сетками, копались, выбирая, привередничали. И сходились во мнении:

— Наконец-то, дожили! Дождались… А ведь раньше это добро изводили на проклятое вино — забулдыгам!

Они и представить не могли, какие запасы фруктов пропадали зря, превращаясь в мутную водицу, крепленую спиртом. Кому это выгодно? Торговле, наверно, забот с вином меньше. Приструнили наконец торговцев, заставили работать, поворачиваться… По воскресеньям на площадях и улицах города разворачивались ярмарки: фрукты и овощи продавали прямо с грузовиков и рефрижераторов, запасайтесь, варите, солите… И люди запасались. Хранилищ у города не хватало для такого потока с полей и садов. Спохватились, строили.

Паша, проторчав в очереди за водкой и вернувшись ни с чем, купил с горя два ящика винограда и приволок в подвал. Дошли слухи, что мужички давят даровой фрукт и закладывают в бутыли, на брожение. Бутылей в бойлерной не было, и Галкин-старший должен был пораскинуть мозгами. Формулу винного спирта он выудил из учебника органической химии для вузов, остальное было делом техники. На логарифмической линейке, не вылезая из подвала, произвел расчет, время окисления и момент осветления, когда осадок опускается на дно и можно пробовать. Пашка смотался за сахаром. Согнул из нержавейки бак литров в шестьдесят, приделал пробку, вывел трубку и заготовил укромный уголок на случай ревизии; за бойлером в тепле процесс забулькал с удвоенной силой, внеся оживление в трудовой процесс слесарей. Левачить Паша больше не ходил, не нуждался в случайных «трешках» и рублях. Виноград был почти даровой, не в пример водке, а голова у Галкина-старшего ученая, с ней не пропадешь…

* * *

Проснулся Аркаша Галкин знаменитым. Известность, конечно, ума не добавляет, но облегчает жизнь. Это Аркаша почувствовал сразу. В заводоуправлении ходила по рукам газета с подчеркнутыми в нужном месте строчками, пометками на полях и восклицаниями. Газету читали в одиночку и скопом, чтобы составить общее мнение.

Женской половине администрации нравилось, что Галкин молод и у него нет жизненного опыта. А опыт без женщин мужчине не приобрести, даже если у него семь пядей во лбу. В кругу прекрасного пола сглаживаются углы характера и даже кактус зацветает. Галкин и был тем кактусом с колючками. Ходили слухи, что своим упрямством он доводит порядочных людей до шока, требуя собирать консервные банки в контейнеры, бумагу в ящики, обещая за это изобилие…

— Чепуха! — иронически посмеивались мужчины. — Пуп надорвет. Слыхали, имеем опыт.

Но опыт женщин не интересовал, их интриговала неопытность.

— Девочки, он идет сю-да! — неслось по коридору. «Девочки» всех возрастов поднимали головы от бумаг и замирали, прислушиваясь. Молодые подправляли локоны, освежали губы морковным цветом или, тряхнув стрижкой, приводили ее в сумбур. Легкое сердцебиение улеглось, а Галкин все не появлялся. Оказывается, он не понимал настроение женского коллектива и направлялся с утра пораньше в буфет за пирожком. Он играл с огнем. Женщины могут простить все, кроме равнодушия. Эмоция великая вещь, и без настроения женщина не работник. Ею движет слово. Если хочешь, чтобы вагон с плугами или ободами и рессорами для грузовиков двинулся в срок, мало иметь договор на поставку, надо уметь улыбаться. Вежливость и умение общаться — самые дешевые вещи, они ничего не стоят, но их отсутствие порой блокирует производство, перерезает жизненные связи потребителей с поставщиками. Дарите женщинам цветы, если цветов нет, дарите улыбки, когда они при исполнении. Галкин этого не знал, ступив на тяжкую тропу познания…

— Вы Галкин? — с упреком спросила его в буфете Люда Важенина, экономист из отдела снабжения.

— Я, — признался Галкин, забыв про пирожок и соображая, чем он обидел девушку. Люда округлила глаза и улыбнулась так ослепительно, что Галкин понял свою оплошность: пирожки подождут, надо ознакомиться с кадрами снабжения. Но Люда выпорхнула за дверь и скрылась в плановом отделе, путая следы. Прижалась ухом к двери, слушая.

Галкин блуждал где-то в дальнем конце коридора, и его могли перехватить бухгалтерши.

— В газете пишут, что у него нет опыта? — нудил за Людиной спиной зав. плановым Глеб Николаевич, единственный мужчина в отделе. Женщины понимающе переглядывались. Они бы поменяли не раздумывая свой опыт на Людину молодость и тоже бы скакали по коридору с горящими щечками, прятались за дверь и умирали в ожидании, будто за ними гонится не пом. директора Галкин, а волкодав.

Галкин сбился с пути и вместо очаровательной Люды вышел на хмурого и замотанного начальника цеха благоустройства Мочалова. Мочалов курил на лестнице, навалившись грудью на перила и глядя вниз, и за него было страшно. Галкин помешал ему увеличить штат на десять человек, получить секретаршу и персональную надбавку к окладу, в связи с разработкой отвала. Мочалов страдал углубленно и сосредоточенно, не зная, как жить дальше. Он будто бы схоронил жену.

Впрочем, жену он схоронил давно, и успел обзавестись другой. На личном фронте был порядок. Супруге было девятнадцать лет, и чтобы разница в годах не бросалась в глаза, жену он держал дома, взаперти, никуда не выпуская, а если кто заглядывал к ним в гости, Мочалов выводил «племянницу», дескать, гостившую у любимого дядюшки. Целовал, не стесняясь, и поглаживал по головке. «Племянница» загостилась, набрала вдруг женской стати. Ухажеров Мочалов отшил, да они и сами «слиняли», все поняв, когда у «племянницы» округлился живот… Мочалов закрасил седину, набрасывая три волоска на глубокую плешину, и умывался на работе ланолиновым молочком, как модница.

Все бы ничего, но его глодала и старила на глазах промашка с отвалом. О его смете и ассигнованиях под несуществующий отвал узнали все на заводе и гоготали, указывая пальцами. Оставалось уйти от позора. Мочалов носил в кармане заявление «по собственному…», но прежде надо было посчитаться с Галкиным. Мстить Мочалов умел. Ревизора, сунувшегося в прошлом году с проверкой в финансы и штаты цеха благоустройства, Мочалов, говорят, довел до истерики: звонил вечерами на ревизорскую хату и, изменив голос до неузнаваемости, нес похабщину про его жену, называл любовников, место свиданий, а если трубку брала супруга — похабщина была про ревизора, на ту же тему. Чета возмущалась, грозила милицией, аноним смеялся. Звонил он по телефону-автомату. Ревизор потерял сон, мучаясь догадками, подозревая… Ревизия сошла гладко. Звонки прекратились. У жены ревизора перекосило рот, от нервного потрясения, в жизни не слыхала столько похабщины в свой адрес, доверительная матерщина, из самых лучших побуждений, о ее муже поколебала само представление о порядочности, честности и рамках дозволенного. После тех звонков ревизорша ожидала всего самого страшного: пожара, наводнения, конца света. Но жизнь продолжалась, приоткрыв окно в бездну и снова захлопнув. «Какая подлость! — думала ревизорша. — Где же ее граница?!» И рот ее невольно скашивался. Ревизор чувствовал себя виноватым, с опаской глядел на телефон и чего-то ждал, ждал. Ревизии не получались, и его грозили перевести в балансовые экономисты… Тайна звонков осталась неразгаданной. Молва ходила, но то молва.

Галкин, потеряв из виду Люду Важенину, вернулся в буфет за пирожками и теперь шел к себе в кабинет, не имея в виду разговаривать с Мочаловым на скользкие темы очистки среды, без увеличения штатов и персональных надбавок к окладам. Но Мочалов придержал его за руку, через силу улыбаясь и обнажив ровные и острые для его возраста резцы. Губы лишь были синюшные и отечные, будто помороженные, вывернутые, как у лабуха — трубача похоронной бригады. Мочалов словно бы хотел подудеть в трубу. И он зад удел: не похоронно — бравурно и радужно.

— Товарищ Галкин, покоритель отвалов! Легок на помине. Мне-то вас и надо…

Галкин усиленно дожевывал пирожок, чтобы высвободить для продуктивной работы мозги.

— С печенкой? — сочувственно спросил Мочалов. — Кушайте, я подожду.

Галкин предложил ему полпирожка, чтобы жевать вместе, но тот понюхал начинку и сморщился:

— Я еще поживу… Пойдем-ка, снежный барс, к директору в кабинет. Там тебя ждут. Очень интересно! Натуральное кино…

Он тащил Галкина к директорской приемной. Приглядевшись, Галкин и сам заметил нечто необычное: дверь в приемную была открыта настежь, словно бы готовились вытаскивать мебель, из коридора по полу змеились в кабинет два толстых кабеля в черной резиновой оболочке. Слышались голоса, движение, форменный переполох.

— Не бойся, Галкин, счас телевидение за тебя уцепится и сделает кино насчет твоих подвигов! — пояснил Мочалов не без зависти. Он что-то не договаривал и поглядывал на Галкина со значением, дескать, если робеешь, меня позови, выручу. Пускай двоих снимают.

Директор сидел как обычно за столом, а кабинет был полон людей, которые хозяйничали, как хотели. Тащили прожектора на треногах, сдвигали в сторону стулья, перекладывали папки с деловой корреспонденцией, совали в руку директору трубку селекторной связи и просили кому-то звонить понарошке. Понарошке директор не умел, набирал номер и, увлекшись, распекал кого-то в фасонно-литейном цехе за перерасход шихты и осколки металла в отходах.

Режиссер в замшевой безрукавке и кепочке с жестким козырьком махнул рукой, дали свет и съемка началась.

— Снимают по-черному, для репетиции, — шепнул Мочалов, — а после начисто. Давай послушаем!

Накатывали камеру, тащили кабель. По знаку режиссера из боковушки вышли главный инженер с парторгом и подсели к директорскому столу, поглядывая в камеру и волнуясь.

— Десять лет назад мы взяли обязательство, — с чувством вины признался директор и поглядел на парторга, словно приглашая в свидетели, — экономить в год до двух тысяч тонн металла!

Парторг кивнул с тем же чувством вины и неловкости.

— Ишь ты, — просипел ехидно Мочалов, сунувшись к уху Галкина, — правду-матку…

— Обязательство мы не выполнили, к стыду своему. И винить в том, казалось, было некого. Нельзя сказать, что коллектив сидел все эти годы сложа руки и не прилагал усилий к экономии металла. Был создан совет перспективного планирования и внедрения безотходной технологии, он пересмотрел нормы расхода в сторону уменьшения, старались заинтересовать самих рабочих и ИТР морально и материально, поощрить поиск, новаторство, творчество…

Но эффект был скромный, вопреки ожиданиям. Впрочем, это проблема не только нашего завода…

— Других не касайтесь, — зашипел режиссер и панически замахал руками. На других заводах он не бывал и боялся огульной критики.

— Дело в том, что конструкторы и технологи на стадии проектирования мало думали о том, насколько их агрегат или узел будет экономичен по металлоемкости и все ли сделано, чтобы этот показатель был снижен, — подключился главный инженер.

— В то же время рабочий у станка, — живо откликнулся парторг, — вел себя подчас безучастно, перегоняя в стружку тонны металла. Например, на расточке в инструментальном цехе из заготовки весом в восемь килограммов у нас получали деталь в один килограмм. Это же абсурд! Но все молчали… Почему? Откуда взялось равнодушие, аморфность души…

— К слову сказать, не всякий конструктор все может предусмотреть заранее! Рабочему виднее, и по каждому случаю конструкторской недоработки он вправе бить тревогу, обратиться к руководству, выступить на собрании…

— Жди-и, — протянул с усмешкой Мочалов, — дураков нету…

— И выступали! — сказал парторг, листая протоколы собраний, — Вот… пожалуйста… Вопросы ставились неоднократно, конструкторов приглашали в цех, чтобы на месте… Но что-то гостей не видать.

— Ну это, можно сказать, дело прошлое, — с явным облегчением подытожил директор, видно было, что вспоминать ему нелегко и хочется поскорей перекинуть мостик в день сегодняшний и будущий. Он увидел в дверях за телевизионщиками Галкина и улыбнулся, словно бы приглашая к себе поближе. Но режиссер предостерегающе поднял клешню растопыркой и в плечо Галкина вцепилась пальчиками ассистентка, понимавшая своего босса без слов:

— Стойте тут! Четверым будет тесно… Теперь поздно менять. Съемка началась!

— Черновая? — спросил Галкин.

— Набело! Где вы раньше были? Все этажи обегала, вас искала — с упреком сказала ассистентка, ворочая кабель. — Помогите!

— Я в буфете стоял, за пирожками, — шепнул ей Галкин, надеясь дождаться перерыва и подключиться к парторгу. Ему хотелось вставить пару слов про отвал, о том, как нелегко было к нему подступиться и ходить в дурачках, потому что все считают, что мусор — дело несерьезное. Речь не получалась. Сказать надо много, толково и на техническом уровне, как главный инженер или парторг, но они специалисты и давно женаты, а Галкин ничего такого не успел, и невеста шарахалась от него, как от чумы или от банки из-под ядохимикатов, которыми он провонял, растаскивая свалку.

— Положение круто изменилось к лучшему, когда комсомольцы во главе с Аркадием Галкиным, рабочим из кузнечного цеха, проявили инициативу и убрали отвал! — сказал директор, торопясь и не желая останавливаться на этом моменте, и Галкин понял, что опоздал со своей речью. Свалка для директора — в прошлом, неприятный эпизод, и для него гораздо приятней работать без нее. Самое интересное только начиналось.

— Прямо скажу, к такому экспромту мы были не готовы, в какой-то момент были озадачены. Как работать дальше, без отвала? Куда девать шлак, отходов у всякого завода, как вы понимаете, достаточно, с головой! Галкин человек молодой, на заводе новый, но вряд ли он думал о последствиях…

— У ИТР переполох, — признался главный инженер, — приходится перешерстить всю технологию, учитывая, что отходы некуда девать, разве что сваливать под стол!

— Но ведь дело, видимо, не только в кучах шлака и мусора, которые Галкин с комсомольцами выпроводили за черту города, в заброшенный карьер! Не надо упрощать. Если так просто, — включился ведущий, чего-то добиваясь подспудного, — то давайте сроем все отвалы и…

— Давайте! — с явным облегчением сказал директор: его поняли правильно. Еще месяц-два назад в этом кабинете без конца заседали на темы безотходной технологии и выполнения постановления правительства. А корень зла — отвал! Само сознание того, что бракованную деталь можно отправить за ворота с кучей шлака, и «концы в воду», сводило на нет все усилия и планы. Отвал как высшая инстанция, как палочка-выручалочка, спишет все: брак, халтуру, бесхозяйственность.

— Я советую всем директорам начать с отвала! Расстаться с ним сегодня же, поставить коллектив перед фактом: свалки нет, выход один — внедряй на каждом рабочем месте безотходную технологию и строжайшую дисциплину в расходовании материалов или… останавливай производство.

— В отвалы города, — редактор заглянул в записную книжицу, — вывозится около двух миллионов тонн промотходов! А если прибавить бытовые отходы, то можно предположить, что цифра удвоится и нас с вами ожидает перспектива — утонуть в собственном мусоре! Самый крупный отвал, кстати, был не у вас, а у металлистов…

— Безусловно, пальма первенства у них, — печально кивнул директор, — там счет ведут на десятки миллионов тонн. Рукотворные горы. С ними надо что-то делать уже сейчас, иначе будет поздно. Я думаю, что руководители металлического завода понимают и примут меры…

Мочалов со значением подмигнул Галкину, дескать, пошли перекурим. Съемка продолжалась, и было ясно, что Галкин останется за кадром. Ему хотелось бы рассказать про уголовничка Чанмазяна с финкой, о белых чайках, жировавших на отбросах, перекочевавших с речного безрыбья на отвалы, и стаях диких псов, страшнее волчьих. Но к отвалу руководство больше не возвращалось, считая вопрос решенным, перешли на технические тонкости сепарации, грануляции, утилизации отходов. Мнения разделились. Директор предлагал поставить печи для сжигания, парторг с главным инженером ратовали за импортные машины по переработке макулатуры в исходное сырье, взамен целлюлозе, за тесную кооперацию с утильсырьем на договорной основе и вторчерметом, предлагали пригородным совхозам шлаковую муку для известкования почвы, шлаковый щебень. Сошлись на том, что нужна постоянно действующая городская ярмарка отходов, магазины «Сделай сам» и мастерские при них со станочным оборудованием для умелых рук, новоселов и садоводов-любителей.

Голова у Галкина начала пухнуть, как у абитуриента, волею судьбы скакнувшего через пять курсов института на госэкзамены. В какой-то момент ему показалось, что с отвалом ему бы легче жилось, чем теперь, Мочалов прав, поспешили сковырнуть. И в самом деле, пойди разберись с этими грануляциями, утилизациями, специализациями…

Галкин вышел в коридор вслед за Мочаловым, стирая пот со лба, в непривычном томлении субфебрильной температуры, которая случалась у него теперь каждый день, от волнения и нервных перегрузок. Хотелось сбежать домой и лечь под одеяло, выбросив из головы все. Но его поджидал Мочалов, боявшийся следствия по поводу подставных лиц на отвале: то были лица уважаемые, честные и трудовые. Единственным их недостатком было то, что на отвале они не работали, а были со стороны, и получали деньги в кассе цеха благоустройства ни за что. Половину добровольно оставляли в ящике у Мочалова, он не настаивал и даже уходил в такой момент покурить. Напрасно директор шумит и грозит судом, тем более с экрана. Было время, когда многие так жили. Если начнут следствие, Мочалов укажет имена: в железнодорожном цехе, литейке, в отделе энергетика и главного механика…

— Ну как, слышал про металлистов? — Мочалов схватил горячечную руку Галкина своей ледышкой. — Горные хребты, а?! Миллион железа! Масштаб, фантастика! Не считая прочего… Они на тебя намекают, Галкин, и дают понять, дескать, сколько тебе по силам! Берись… С ума сойти! Двадцать рублей за тонну… Столько добра повыбрасывали?! Дуроломы! Хозяин нужен, Галкин, хозяин вроде тебя и меня! Запиши. Я хоть сейчас… Ах, какая удача, удача какая!

Он словно бы заранее знал и радовался, что Галкин не откажет и все получится лучшим образом. Чего ждать следствия и прочей чепухи? Надо работать.

Но Галкин медлил, поглядывая на кабинет директора, он восхищался человеческой мыслью и возможностями и сожалел, что не может выпечь из шлака кирпич, даже представить не может, как это делается, не говоря о прочем. Он был неуч. Субфебрильная температура, почувствовав слабину и растерянность, начала подниматься, куда-то к горлу горячим клубком, затрудняя дыхание и вызвав утробный кашель.

— Сепарация, грануляция не для тебя, Галкин, ты не поймешь без института! — Мочалов состроил рожу недоверчивую и язвительную, какая обычно бывает у футбольных болельщиков накануне сезона, когда они слушают по телевидению обещания футбольных тренеров выиграть кубок или первенство, перекроив турнирную таблицу на свой лад и невзирая на авторитеты. — Обещать-то они горазды! А отвал сковырнул — ты! В семье не без урода, один ты можешь, невзирая на лица, не думая о себе, впрячься и поволочь свалку…

Галкин представил в сизой дымке испарений рукотворную гору, нехоженые тропы, приключения, опасности и прочее, и понял, что не устоит от соблазна. Неведомый отвал увлек его. Утилизация, грануляция не для него, Мочалов прав. Его место — белые пятна земли. Отвалы — загадка. Люди интеллекта обходят их стороной. Их можно понять: протянут ноги в желтом дыму раскаленного шлака, сойдут с ума, увидев чаек на столовских отходах. Легче спуститься в жерло вулкана… Лично для Галкина отвал не в тягость и больше чем сырье для производства строительной муки и щебенки. Он не мог объяснить, почему так и что именно его влечет на отвал. Галкин был романтик, хотя и не сознавал этого, а если бы осознал, так устыдился бы. Романтики были не в чести, чем-то вроде инфантильных. Отвал стал стихией, вышедшей из-под власти человека и грозящей поглотить луга и пашни, отравить воды, воздух, отучить белых птиц от их исконной речной стихии, переродить в нечто убогое и грязное. И надо встать над стихией… В защиту чаек. Наделать кирпичей и цементной муки, удобрений и целлюлозы.

— Хорошо, — сказал Галкин, чувствуя, как отступает ангина, высвобождая дыхание. Ей не место на отвале, в горячке и бешеном труде. Она наваливается температурой в тиши кабинета, в бумажной скуке.

Мочалов ждал ответа, надеясь на Галкина. Начальник цеха благоустройства романтиком не был, но готов был идти следом за Галкиным на отвальные кучи и по возможности разделить кое-какую опасность. Он переделал смету под масштабы отвала металлического завода и захороненный миллион тонн железа, ассигнования удвоил, накинул штаты. В обиде никто не будет: обнесет свалку забором, чтобы миллион не ушел налево, к самозваным заготовителям, поставит шлагбаум для транспорта с будкой и посадит туда тещу, «племянницу» пристроит при правлении свалки экономистом с правами ревизора и отправит в декрет. Галкин, как идейный вдохновитель, должен был обходиться малым и поднимать общественность на субботники и безвозмездный труд, а также вместе с профессором Масленниковым организовать областную научно-практическую конференцию по утилизации отходов производства. Тетка Мочалова могла за скромное вознаграждение заваривать кофе для участников, а своему брату Мочалов поручил бы микрофоны и громкоговорители зала заседаний. Брата выгнали из телеателье за незаконные поборы с клиентов и мухлеж с кинескопами, и он слонялся без работы…

— А что скажет коллектив? — забеспокоился Галкин. Он имел в виду кузнеца Мудрых, Наденьку Потеряеву… Наденька долбила молотком обода колес и рессоры, не подозревая, что Галкин уходит навсегда. Металлический завод на краю света, не всякий там бывал.

— Коллектив рад! — уверенно сказал Мочалов, думая о теще, «племяннице», тетке и запойном брате. Предстояло следствие по поводу подставных лиц на заводе сельхозмашин и директор с радостью избавится от Мочалова…

— Не может быть!! — обиделся Галкин, вспомнив, с каким почетом ему выдавали первую зарплату, сколько было хороших слов и музыки. — Я пойду спрошу! — решил он. — Как люди скажут, так и будет…

— Иди, — сказал Мочалов. — А я сматываюсь. Если что, ищи на металлическом. Никому ни слова до поры. Миллион один, а жлобов много. Не будь простофилей и приходи быстрей…

Вернувшись к себе, Мочалов открыл сейф и вынул отчетность за последние два года, сунул в портфель. Следствие, которым грозил ему директор, придет и первым делом опечатает сейф. Все правильно. Сейф не пустой: подшивка журнала «За рулем» и пачка вырезок из газет — статьи про НЛО и прочие загадки века. Интересы начальника цеха благоустройства были широки, но в рамках закона. В этом и должно было убедиться следствие.

У Галкина сейфа не было, наверняка, поэтому его волновали не НЛО и загадки века, а всякие пустяки — удачи и неудачи кузнецов и штамповщиков, поставляющих рессоры и обода автомобильных колес отделу контроля. За контроль Галкин переживал так, словно сам был рессорой и готовился к испытанию. Под Наденькин стандарт он когда-то не подошел. Но с той поры многое изменилось, можно было делать второй заход. «Брак! — стучало у него в голове. — Законный брак!» И ОТК должно было на этот раз согласиться.

* * *

В кузнечном цехе все так же падала куда-то из-под ног земля, молота стучали, плюща заготовки. Галкин вглядывался в лица кузнецов и невольно отмечал, что они вовсе не суровы, как ему показалось в первый раз. Он хотел напомнить о себе чем-нибудь хорошим. Но напоминать не пришлось. Прошагав участок выгрузки металла из вагонов, Галкин наткнулся на самодельный плакат, наклеенный на стену: «Лучше плевать в урну, чем на родной цех!» И подпись: «А. Галкин».

Урны стояли через десять шагов, в виде проголодавшихся пингвинов с раскрытыми клювами. Они были наштампованы тут же в цехе из некондиции и отходов листа и выкрашены печным лаком. Плевать в них не хотелось. Чистая работа…

«Чисто не там, где метут, а там, где не сорят! А. Галкин». — было выведено суриком на бетонном полу в проходе. Галкин остановился и прочитал дважды, прежде чем смысл слов дошел до него. Искал обидное, но ничего такого не было. «Смеются?» Он шел по цеху и вздрагивал. Что еще придумают?

«Фонд Галкина!» — значилось на железном ларе под бумагу. «Кубометр макулатуры сбережет от вырубки дерево! Лес — легкие планеты. Хочешь дышать — береги бумагу!»

На ящике под стеклобой и стеклотару: «Хрупкость — не порок, порок — расточительство! А. Галкин».

В адрес Галкина, казалось, слали тряпье и обтирочные концы, битый кирпич и плитку, стружку и доски… Галкин был всюду, куда ни погляди, как бесплатное приложение поступал в цех вместе с сырьем, призывая, советуя, напоминая беречь, экономить, обращать в доходы. Кто-то тиражировал его высказывания суриком, белилами и черным печным лаком с чудовищной быстротой и беззастенчивостью. Самодельные картинки на листках ватмана изображали Галкина театральным чистюлей в начищенных штиблетах, при галстуке: он творил чудеса с отходами, помешивая их в чане с азотной кислотой и извлекая всякие полезные вещи, вроде вискозы и автомобильных шин.

Живой Галкин не сделал бы и сотой части того, что успевал его двойник. Наверное, лучше было уйти, чтобы ему не мешать и не разочаровывать людей.

Участок контроля был где-то рядом, слышался стук клеймовочного молотка, отзываясь в сердце Галкина музыкой. Наденька была в ударе, она ждет и любит… Галкина нельзя забыть. У нее над головой тоже, наверное, написано: «Всему можно вернуть вторую жизнь, кроме потерянному даром рабочему времени! А. Галкин».

Галкин замечтался и, потеряв ориентир, вышел не туда. Стучала не Наденька, а монтажник в желтом шлеме и брезентовой робе. Он сидел на полу и прилаживал к фундаменту какой-то станок. То был не молот и не пресс, знакомый Галкину по ряду других. Он остановился поодаль и глядел. Возле станка собрались любопытные.

— Машина импульсного брикетирования отходов железа, — объяснял седой человек, высокий, сутуловатый, но крепкий, с хваткими, сильными руками, удивительно знакомый Галкину. «Мудрых?» — ладони у Галкина взмокли и он потер их о брюки. — Заправляем в бункер железную мелочь, стружку, обрезь… Прессуем и выдаем брикетом, для электропечи или вагранки. Экономия — 110 тысяч рублей в год!

— Галкин прислал? — спросил с пониманием кто-то из кузнецов.

— Он, — кивнул Мудрых, — кто ж еще?

— Дело-то новое? — сомневались кузнецы, не имевшие дела со стружкой и отходами.

— Справимся! — убежденно сказал Мудрых. — Глаза боятся, а руки делают…

— А ведь жили без этих импульсов, — вздохнул кто-то.

Мудрых присел в уголке, приглашая к беседе. Вытащил из кармана газетный листок, аккуратно сложенный. Расправил на коленях. И стал читать, медленно, с чувством, давая время подумать:

«Раньше на нашем заводе металлолом грузили в вагоны и отправляли на «Вторчермет» по 33 рубля за тонну. А после этого тот же лом покупали у них в виде брикетов и везли обратно уже по 58 рублей 80 копеек за тонну! Теряли на каждой тонне почти 26 рублей, а в целом по заводу — 129 тысяч в год!

Теперь мы сами будем перерабатывать свой лом и отправлять в вагранку. Выгода двойная, если учесть перевозки, погрузку, выгрузку…»

Галкин тоже слушал. Он теперь понял, кто вдохновитель и организатор этих плакатов, листовок, надписей суриком и печным лаком.

— Голова! — одобрили кузнецы. — Хорошо придумал!

Все, что связано с отходами и их переработкой, молва связывала с Галкиным. С этим приходилось мириться, хотя станок для брикетирования был для него такой же новостью, как для других, и у него на языке вертелись те же вопросы, что у кузнецов:

— А экономия куда? Ты, между прочим, сто тысяч с лишком называл…

— Деньги на жилье и профилакторий!

Мудрых заметил Галкина и как будто признал, потер лоб ладошкой, вспоминая. И Галкин пошел прочь, не оглядываясь, не желая вызывать неприятные для кузнеца воспоминания.

Кузнечный цех трудно было узнать. Он перестраивался. Добавлялся участок утилизации. В пристрое из шлакоблоков и гофрированных листов на свежезалитых фундаментах монтажники ставили бумагорезку с транспортером и пакет-прессом, ждала своей очереди установленная на дощечках машина для переработки стружки и древесных отходов в дефицитные древесно-стружечные плиты. Уже подбирался штат, и бригада женщин была командирована на фабрику нетканых материалов, работавшую на тряпичном утильсырье, для учебы. Фабрика изготовляла холстопрошивное и иглопробивное полотно — дорнит — для технических нужд и продавала его предприятиям, в том числе заводу сельхозмашин. Экономисты подсчитали, что рентабельней будет обойтись без встречных перевозок и перерабатывать свой утиль на месте, поставив немудреное оборудование. Избыток полотна и обтирочной ветоши можно будет продавать соседям по оптовой цене. Замасленное тряпье предполагалось сжигать в термопечи с теплообменником и получением технического пара…

Кузнечный цех с готовностью взял под свою крышу новый участок и занял прочно место лидера в заводском соревновании по безотходному производству и утилизации, показывая пример культурного коллектива. Цех посветлел, словно умытый. У молотов стояли тут и там веники и совки, ведерки с пенной водой или раствором, словно шло нешуточное соревнование за чистоту на рабочем месте. Галкин подумал, что без Леши-комсорга дело не обошлось, он, наверное, вручит победителю палатку с набором походной мебели или комплект шин для «Жигулей»…

На ремонтном участке орудовал робот с манипулятором, конкуренцию с ним никто не выдерживал, кроме Перевязьева. Робот владел десятью специальностями, Перевязьев подналег на учебники и освоил одиннадцать. Квалификационная комиссия присвоила ему высший разряд и рекомендовала перейти в операторы на роботехнику, но Перевязьев сказал, что роботу до него далеко в ремонтном деле. Пошел на принцип.

Галкина Перевязьев узнал сразу. Сморкался в батистовый платочек, чтобы произвести на помощника директора культурное впечатление, и ставил хомутик на шланг гидросистемы пресса.

— Видал? — крикнул он Галкину, указывая пальцем на шланг, пульсировавший от рабочего давления. — «Ванька» так не может! Ха…

«Ванькой» он прозвал робота, своего конкурента на ниве ремонта. Хомутики на гидрошланги ставить не полагалось, только в случае крайней нужды и отсутствия на складе исправных трубок высокого давления. Поэтому робот такой программы не имел. Он не чувствовал слабую точку и мог сунуть заплату не туда. Чувствовать роботу пока что было не дано.

Перевязьев, закончив дело раньше норматива, открыл шкаф у стены и, загадочно усмехаясь, вытащил из него метлу. «Твоя! Узнаешь?» Галкин молчал, не признавая. К метле он возвращаться не хотел.

— Не пугайся, — понял его чувства Перевязьев, — храню для истории. Мудрых музей хочет сделать: как было и как стало! Чтобы молодежь училась и не забывала…

Перевязьев запер шкаф и побежал к роботу, соревноваться.

— Приходи как-нибудь, потолкуем…

Галкин обещал. За аллигаторными ножницами с транспортером стояла Поля Перетягина. Галкину она не удивилась, словно только его и ждала.

— Явился, не запылился, женишок!

Она носила под сердцем шестого ребенка, побывав на свидании у мужа, бывшего на исправлении по приговору суда за рукоприкладство. Свидание было недельным, муж заработал его примерным трудом и поведением. Начальник исправительного учреждения сказал Поле, что ее супруг остепенился, и можно было строить планы на будущее. Поля в ожидании перемен в личной жизни расцвела, смеялась и трясла Галкина за плечи так, будто взяла обязательство вытрясти из него душу.

— По Наденьке скучаешь? Признавайся! Небось, простит. Эко вымахал в начальники! Молодой, да ранний. Теперь тебя всякая полюбит, берегись! Бабы хитрые, не всякой верь. А Наденька слово держит… Ты ей не перечь…

Поле по-прежнему не терпелось устроить личную жизнь Галкина с Наденькой, поэтому, наговорившись, она опять повела его сватать, знакомой дорожкой, не делая секрета. Тихо она не умела.

— Это Галкин! Тот самый… Небось, читали? Сватать веду в ОТК! Дело решенное, второй заход делаем. Добьемся своего, ха-ха! Сокол-то какой? Почти директор. Высоко-о летит! Ну, да мы тоже не кутята… Всяких повидали.

Она верила в успех, хотя время было не очень подходящее. Рессорный участок авралил, нагоняя квартальный план, и через это допускал сбои в качестве, Наденька выводила мелом на стальных полосах цвета побежалости: «Брак», отбрасывала рессору в сторону, и губы у нее дрожали. Она воспринимала халатность рессорщиков как личную обиду и не могла понять, за что они к ней так…

Душевные переживания не портили цвет ее лица. Наденька была в том возрасте, когда и горе молодит. Но всякому хотелось успокоить ее, сказать хорошее. Дескать, тебе больше всех надо? Плюнь и забудь! Пусть у начальства голова болит, наше дело маленькое, приказано принимать — принимай…

Но Наденька брак не пропускала. К советам бывалых и наученных жизнью не прислушивалась. Ей были нужны другие слова и речи, которых здесь никто не знал. Галкин подошел, встал рядом и начал надоевшее: «Че ревешь? Больше всех надо? Твое дело маленькое, против начальства идти, все равно что плевать против ветра…» Но куча бракованного металла заставила его побледнеть. Мысли изменили привычное направление. Он ничего не имел бы против низкого качества рессор, понимая, что у рессорщиков до всего руки не доходят, сроки поджимают, надо выдать план. Лишь бы не было отходов. Но они были. Целая гора в цехе, среди белого дня.

Наденька, узнав Галкина, чувств не выдала. Ему тоже вроде стало не до нее. Поля смотрела на них издалека, не желая мешать, пусть молодые сами договорятся, но чувствовала, что молодые ничему-то не научились и придется их опять мирить. Как бы дело не дошло до драки…

— Работаешь? — спросил Галкин у Наденьки с таким видом, будто она виновата в браке.

— Как видишь! — с вызовом сказала Наденька и вывела крупней чем обычно, раскрошив мелок на брюки помощнику директора: «Брак!!»

Швырнула рессору в кучу, испытывая терпение Галкина.

— Ну-ну, я погляжу, — сказал он, усаживаясь на стеллаж и давая понять, что никуда не уйдет, что взял на контроль испорченный металл и того, кто за это безобразие в ответе. В ответе, видимо, была упрямый контролер Наденька Потеряева. Слишком придирается. Умней всех хочет быть. На селе будут рады и таким рессорам, спасибо скажут…

На Наденьку присутствие помощника директора по отходам повлияло не в лучшую сторону: если раньше она отправляла в брак каждую третью рессору, то теперь — через одну. А после и вовсе все подряд.

— Как живешь? — спросил Галкин с дрожью в голосе, провожая взглядом пролетавшие мимо него испорченные рессоры. До безотходной технологии, о которой он мечтал, было далеко.

— Лучше всех! — ответила Наденька.

— С кем живешь? — намекал на что-то обидное Галкин.

— Со всеми! — беззаботно сказала Наденька, давая понять, что она без условностей, за словом в карман не полезет, выдаст согласно спросу. Какой вопрос, такой ответ. — Что еще? Спрашивайте…

— Что вы мелете, сопляки! — ужаснулась Поля, подойдя поближе и прислушавшись. В ее годы влюбленные объяснялись иначе. Галкина она могла бы понять — ревнует! Мужчины, видно, мало изменились, быстро теряют голову. Но девчата?! Наденька наговаривала на себя напраслину, хотела казаться хуже, с таким видом, будто в этом ее козыри.

Галкин встал со стеллажа и предложил другим тоном, помягче, не в силах смотреть на дело Наденькиных рук:

— Погуляем!

— Вот это по-нашенски! — одобрила Поля и попробовала отнять у Наденьки молоток. — Отдохни, Надька, хватит дуться! Ведь приглашают…

Но Наденька не пошла. Работала. Галкин выхватил из кучи две забракованные рессоры, положил их на плечи, как сабли, и пошагал к рессорщикам. Поля поняла, что все потеряно, Галкин придет с подмогой, с начальником рессорного участка или мастером, и Наденьке будет худо.

— Брось чудить, Надька! — сказала Поля. — Я же вижу… Любишь ты его, ой любишь! Что же делать-то?

Наденька молчала, не признаваясь. Если Галкин вернется с подмогой и будет требовать принять брак, думала Поля, их ничто не помирит, до гроба. Она знала характер Наденьки…

Тянулись минуты. По опыту Поля знала, что ждать хорошего нельзя, надо добиваться, действовать, бежать за Галкиным, уговаривать, вернуть и все решать по-доброму, без скандала. Она собиралась с духом, поглаживая живот и не решаясь. Силы были уже не те, что раньше, с первенцем. Шестой, с ним не разбежишься…

Вместо Галкина с подмогой приехал грузчик на электрокаре, ни слова не говоря, пошвырял весь брак в короб и увез на переделку. То был добрый знак. Поля верила и не верила. Выходило, что Галкин зла на Наденьку не держал и властью распорядился правильно. Ай да Галкин!

— Ну я пошла! — улыбнувшись, сказала Поля. — Не буду мешать, вы тут как-нибудь без меня…

Она верила, что Галкин вернется. Пристыдит рессорщиков и прибежит.

— Вы мне не мешаете, тетя Поля! — словно бы испугавшись, откликнулась Наденька. Она разглядывала очередную рессору, не решаясь отправить ее в брак. По краям были заусеницы, но они не сердили Наденьку как прежде, она даже улыбнулась, поглядывая в сторону рессорного участка и ожидая перемен к лучшему.

— Нет, я пойду! — сказала Поля. — «Крокодил» простаивает. Работать надо. Скоро отдохну, Наденька, ох и отдохну… Немного осталось ждать.

Поля вернулась к аллигаторным ножницам и запустила механизм. Но мысли еще не скоро вернулись к привычному. Она знала, что Наденька на перепутье: за ней ухаживал подручный кузнеца, черноглазый и статный Гриша Дегтярев. Он вернулся из армии, был на хорошем счету у начальства, а когда танцевал на вечерах в Доме культуры, всякому становилось ясно, что он не способен на гадости и любая девушка за ним, как за каменной стеной. Но любая ему не нужна, он поглядывал на Наденьку…

Поля бросила на время аллигатор и поспешила к Наденьке.

— Тебя сегодня пригласили танцевать? — спросила она у Наденьки, запыхавшись. Кто пригласил, она не называла.

— Пригласили, — призналась Наденька, краснея.

Поля погрозила пальцем: «Не вздумай! Играть с огнем». И ушла к своему «крокодилу». Она не имела ничего против Гриши Дегтярева, но Галкин был ее протеже и «горько!» она хотела бы кричать ему, а не другому. От одной мысли о близкой Наденькиной свадьбе у Поли становилось сладко на сердце, а сердцу своему Поля верила сильней, чем рассудку. Наденьку она считала умной, но то было тоже кстати: умный человек из двух хороших сумеет выбрать лучшего. Директор свое слово сказал, выбрав в помощники Галкина. И Наденька тоже должна выбрать. Помощника. Не хуже директорского. На заводе он пусть помогает директору, а дома для него директор — жена… Разве плохо?

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги