Сорок дней в Африке

Увидим Килиманджаро

Едем на север Танзании, в район заповедников. В честь «поднятия парусов» — памятный обед в гостиничном ресторанчике. В меню среди всемирно известных шницелей и бефстроганов мы выбрали четыре экзотических блюда: черепаховый суп, улитки, русский салат, яйцо по-русски. Черепаховый суп чем-то напоминал грибную похлебку. Улитки были обычными виноградными улитками. Еда гремела на тарелке, как ракушки на пляже. Улитку маленькой палочкой надо было достать из панциря и обмакнуть в соус. Яйцо было разрезано пополам и украшено листочком какой-то съедобной травы. Русский салат в точности повторял аппетитную мешанину, какую готовят у нас в домах, когда много гостей. За обедом Миша давал мне последние наставления: — Запомни, в Африке не спешат. Человек, который спешит, — самый презираемый человек. И еще: приезжаем в гостиницу, не хватай чемоданы. Все принесут…

Последний взгляд на дорожную карту, плотную и блестящую, как клеенка. Мы будем приближаться к экватору с юга и проедем по Танзании тысячу километров. В машине у нас палатка, мешок еды и всяких припасов. Голова у меня тоже подобна мешку — все перед этим прочитанное смешалось, и неизвестно что будет хотя бы чуть полезным в дороге. Как в школе перед экзаменом, вспоминаю: озеро Танганьика — самое глубокое в мире после Байкала. Виктория — мелкое озеро, но размером уступает только Каспию и озеру Верхнему. В Танзании сто пятьдесят племен и народов. Есть муха цеце. Ливингстон умер в этих местах. Вспоминаю зверей, которые могут встретиться, и письмо матери, полученное перед отъездом: «Сынок, к слонам близко не подходи. Я видела на картинке, какие у них зубы…»

Дорога чаще всего пустынна. Но вблизи поселков и деревень — оживление. Больше всего на дороге почему-то женщин. И все обязательно с ношей. И поклажа у всех обязательно на голове. Вот старуха на голове несет связку дров, девочка спешит в школу — книжки на голове. Чайник, бидон, сверток, приемник, зонтик — все на голове. Вот молодуха несет ведро. На ведерке вторым этажом лежит сверток. Молодуха идет по-царски, неторопливо. У нее в мыслях нет, что поклажа может упасть.

Идущие по дороге встречаются на базарчиках, шумных, пестрых и бедных, как наши привокзальные базары во время войны. Тут все покупают на медные деньги. Бананы, картошка разложены кучками на земле. Кислое молоко в жестянках из-под бензина. Дешевая ткань и мятые ношеные пиджаки, мотыги, ржавые части от старых велосипедов. Тут же на базаре, у огонька, сидит какой-нибудь старик — продает жареную кассаву. Белые корешки пахнут печеной картошкой. Еда завернута в кукурузный листок. В ладонь тебе сыплют перец, смешанный с солью. Если после этого очистить пару бананов, то можно сказать: пообедал.

Селений с дороги не видно. Зеленая стена буша подступает прямо к асфальту. И только дымок выдает человека. Надо разыскать лаз в зелени и уже по нему идти на дымок. Чаще всего видишь пять-шесть хижин из легких жердей, обмазанных глиной. В мусоре копаются куры, на веревке сушится кукуруза. Знакомство с деревней обычно тут и кончается. Пришедших встречает молчаливая настороженность. Незнание языка позволяет стоять минуту-другую, и надо говорить «квахери» — до свидания.

Как и везде, у дороги есть поселки, открытые всем ветрам и всем взглядам. Тут лавка со спичками, солью, мылом, консервами, сигаретами, пивом и вездесущей кока-колой. Бедность тут ничем не прикрыта. Тут сидят, лежат или отчаянно спорят о чем-то люди, ждущие у дороги случайной] работы. Остановиться в таком поселке с попыткой фотографировать — пропащее дело. Сто голосов энергично требуют плату за то, что снимал костер, на котором жарится рыба, за то, что снял живописную хижину, за то, что прицелился в пролетающих птиц. Таковы давние отношения с белыми.

В одном из таких поселков я записал названия отеля и бара. Бар имел тростниковую крышу на гнутых столбах и вывеску «Парадайз», что означает «рай». Столь же бедный отель назывался отчаянно: «Лучше некуда». Это наивность или ирония бедноты, которой никак нельзя оставаться без юмора? Скорее всего последнее. На той же дороге мы видели парня, на драном велосипеде которого висела надпись: «Аполлон-8»…

Часа два мы сидели на лесном пепелище. Мы не сразу поняли, что означают столбы синего дыма, восходившие из лесов. С высоких горбин дороги, когда горизонт отступал и непролазные дебри казались сверху мягкой зеленой топью, оглядевшись, можно было насчитать до десятка дымов. Над землей плыла пахучая пелена, знакомая нам по сибирским лесным пожарам. Стали попадаться пожары и у самой дороги. Местами надо было проскакивать в сплошной пелене дыма. От огня на асфальт выползали зеленые змейки и черепахи, бежала обычно скрытая зеленью четвероногая мелкота. В дыму с криком носились ласточки, ловили взлетавшую мошкару. Никто огня не тушил. Было жутковато глядеть, как пламя с гулом кидалось на плотную зеленую стену.

Но вот мы увидели остывшее пепелище. Все было черным. Уцелели только стволы высоких деревьев. Они, как печи в наших сожженных войной деревнях, усугубляли печальное зрелище. Но люди, которых мы тут увидели, вовсе не горевали. Наоборот, все были веселы. Ребятишки что-то искали в пепле. Взрослые сидели у деревянного блюда с кашей.

Хозяин семьи встретил нас добродушно и, сказав «джамбо», поболтал в посуде из тыквы самодельное пиво. Он кое-как говорил по-английски и рассказал, что полгода назад на этом месте его семья подсекла лес. Солнце необычайно быстро превращает деревья в сушняк. И вот мы видим участок земли, почти готовый кормить людей. Правда, огонь не смог сделать все до конца. Надо собрать и дожечь сучья, надо корчевать обгоревшие пни, и только потом в дело пойдет мотыга.

На прощание хозяин рассказал волновавшую его новость. Приезжал из города парень здешнего племени. Собирал людей и показывал «большую мотыгу». «Ее по земле таскают быки, и надо только чуть-чуть управлять». Речь шла о плуге…

У той же дороги, в северной части Танзании, мы видели тракторы, пахавшие землю под плантацию сизаля. На тракторах работали африканцы… Европа от подсечного первобытного земледелия до машины прожила многие сотни лет. Африке этот путь суждено проделать в короткое время.

Даже без карты мы догадались бы — приближаемся к побережью: пальмовый лес, духота. У хижин лежали горы орехов. Карта обещала впереди городок с названием Танга, что значит «парус».

Мы ночевали в Танге. Перебирая в памяти впечатления, сразу почему-то вспоминаю витрину вроде наших «Не проходите мимо». Танзанийцы обеспокоены модой, проникающей из Европы. На витрине висели снимки, бичевавшие местных модниц и щеголей. Действительно, черная молодая толстуха в юбке-мини выглядела забавно. Но витрина имела и «положительного героя». Красивая стройная африканка предлагала одеваться по-африкански: накидка из пестрой ткани через плечо до пят и скромный платочек. Но странно устроены люди — никак не хотят следовать положительным образцам. Именно в юбках-мини проходили мимо витрины темнокожие девушки…

В день, когда мы увидели Тангу, город переживал маленькую сенсацию. В гостинице за обедом по рукам ходила газета. На снимке мощный портальный кран поднимал с корабля громадную рыбу. «Три тонны весом, — писала газета, — такого еще не бывало».

Мы поспешили на пристань. Рыбу уже разрубили и отвезли в холодильник. Но все разговоры среди рыбаков, их жен и мальчишек, бегавших по песку, были об этой рыбе. Поймали ее арабы, ходившие в океан на корабле под большим треугольным парусом.

— В большую сеть заходит большая рыба, — вздохнул молодой парень и стал со дна лодки швырять в корзину добычу.

Маленькая долбленка едва держала хозяина. Она бы перевернулась даже у берега. Но еще во времена Адама, наверно, были придуманы противовесы, не дававшие лодке стать душегубкой. Вся гавань кишела этими лодками, на них люди отваживались выходить в океан. О добыче на таких лодках газеты не пишут. Говоривший с нами рыбак подал жене дюжины три мелких глазастых рыбешек и прозрачного осьминога. Сейчас же рыбу нанизали на прутья и повесили над костром.

Весь берег кишел людьми. Рыбаки сортировали добычу, жарили, продавали, спали на теплом песке, уходили на лов. У воды валялись острые плавники акул, обломки носа рыбы-пилы. Остро пахло потрошеной рыбой, кострами, морской травой и человеческим потом. Танга — самое рыбное место на восточном берегу Африки.

Тысячи километров с юга на север уже достаточно, чтобы увидеть: Африка не везде одинакова. Начало пути — зеленый тоннель. «Зеленый ад». Не будь дороги, именно так я назвал бы эту жирную плотную зелень, непролазную, непроглядную. Невысокую. Это не тропический лес, где на лианах качаются обезьяны. В этом лесу, называемом бушем, кустарник очень высокий, а деревья не слишком большие. И я не видел тут ни одного стройного дерева. Все перепутано, сплетено.

Надо специально остановиться, чтобы разглядеть, из чего состоит монотонная зелень. Но наши с Мишей ботанические познания не идут дальше баобаба, банановых деревьев, тамаринда, манго и колбасного дерева, увешанного плодами, действительно похожими на прямые заплесневевшие колбасы. Ради интереса режем и пробуем «колбасу»… Несъедобно. Даже обезьяны брезгуют. Зато кислые «огурцы» баобаба, видимо, подходящее блюдо — обезьяны то и дело мелькают на верхушках необъятно толстых деревьев…

За Тангой зеленая первобытность постепенно редеет, и видишь уже пейзаж окультуренный, тронутый плугом. Безбрежные, колючие, как ежи, плантации сизаля. Сизаль — это пучок зеленых колючих сабель. «Арматура» листа, прочные белые нити — сырье, из которого вьют самые прочные в мире веревки. И видимо, много надо миру веревок, если полдня справа и слева мы видим плантации, поселки рабочих, кипы срубленных листьев и золотистые космы волокон, которые надо сушить, трепать, и только потом это станет продуктом, за который Танзании платят золотой денежкой. Беда, однако, в том, что немалая часть плантаций принадлежит не Танзании. Хозяин плантации — европеец, управляет делами индиец или араб, черные африканцы рубят сизаль. Мы остановились спросить у работавших, далеко ли до лавки, где можно купить воды, и постояли с тремя сизальщиками. На вопрос, сколько они заработают в день, парень с племенными насечками на щеках сказал:

— Четыре шиллинга, сэр.

В дорожной лавке бутылка фруктовой воды стоила один шиллинг…

Район сизаля — это место, где земля начинает горбиться, холмиться и синеть вдалеке горами с мягкими плавными очертаниями. Уже нет дремоты от монотонности зелени. Глазу открылись большие пространства. Деревья и кустарники поредели, стали колючими и прозрачными. И хорошо видно: увешаны гнездами ткачиков и чем-то еще непонятным. Бегу посмотреть… Пасека! На деревьях как будто созрел урожай из дуплянок. Не сходя с места насчитал тридцать восемь первобытных ульев.

Земля из черной постепенно сделалась красной. Это особенно хорошо видно на обрывах и термитниках — огромных сооружениях, построенных насекомыми. У одного из термитников стояла голенастая птица. Миша затормозил. «Это же секретарь!» На голове перья, как у старинных писцов. Птица с любопытством глядела, как я наводил оптику. Потом побежала, но, чувствуя, что у фотографа ноги проворнее, оттолкнулась и полетела.

Не считая обезьян и уползавшей от огня черепахи, это была первая за тысячу километров живность для съемки. Конечно, большая дорога — не лучшее место увидеть зверя, но Африка уже не кишит животными, как, может, кто-нибудь думает.

Машина, на которой мы едем, называется «пежо-404». Французы бьют своих конкурентов — на африканских гонках автомобиль почти неизменно бывает первым. Африка покупает «пежо» и немецкий «фольксваген». Когда мы съезжаем с асфальта, убеждаемся: наша «волга» к бездорожью приспособлена лучше «пежо». Зато на асфальте «пежо» становится чудом. Я с опаской гляжу на красную полосу, которая набухает под циферблатом. При отметке «100 миль» (160 километров) лицо у Миши становится вдохновенным, как у охотника, который вот-вот настигнет добычу. Возражать бесполезно. Миша считает, что я на рязанских дорогах отстал от жизни. Но когда я чувствую, что машина, как самолет, вот-вот оторвется и полетит, я достаю вырезку из кенийской газеты. На снимке — результат скорой езды: машина — в лепешку и носорог — без движения. Картинка действует, но только самую малость. Сто двадцать километров. При этой скорости нас начинают обгонять даже «фольксвагены». Шоферы, особенно африканцы, с любопытством оглядываются: «Чего это они плетутся как черепахи?»

В машине в первый же час путешествия мы создали два «департамента»: «департамент по фотографии» и «департамент движения». Но даже и столь простое устройство рождает межведомственную борьбу. Я в своем «департаменте» сижу разувшись, чтобы в любой момент откинуть люк в крыше, стать на сиденье и снимать. При этом буду командовать: «Чуть-чуть назад… полшага вперед… еще минутку»… Но соседнее «ведомство» должно обеспечить приезд к обеду, к месту, где засветло надо поставить палатку или застать нужного человека. От большой войны спасаемся шутками. Постоянно в ходу четыре забавных слова: «Шлеп хороший, а куру нет».

В Сибири я как-то присел на завалинке к старику. Он шлепал губами, старался раскурить трубку, которая почему-то плохо горела. «Однако, паря, погода переменится, — сказал старик, — шлеп хороший, а куру нет». Я рассказал этот случай, и теперь Миша находит тысячу поводов, чтобы сказать: «Да, шлеп хороший…»

В одном месте я увлекся живописной картиной: человек сорок в белой одежде с энтузиазмом копали пруд. Но вдруг мы видим: к машине бежит полицейский и дергает затвор винтовки. Оказалось, я снимал отряд заключенных. Выручили карточки журналистов, которыми нас снабдило министерство в Дар-эс-Саламе. Полицейский повертел лимонного цвета картонку и поднес руку к берету. Я счел за благо спрятать свои объективы. «Шлеп хороший, а куру нет», — с удовольствием сказал Миша, запуская мотор.

Зеленые холмы… Я бы сказал, нежно-зеленые. Их много. Удаляясь, они становятся синими. Нежно-синими. Дымки между ними говорят о присутствии человека. Вспоминаем Хемингуэя. Он охотился в этих местах. Он не мог иначе назвать свою книжку. Зеленые холмы врежутся в память каждому, кто их видел. Холмы можно назвать горами — они достаточно высоки. Но они мягкие, как курганы. И зеленые. Внизу, на равнине, все пожелтело. Зонтичные деревья на фоне ближайшего из холмов кажутся черными. Облака за холмами остановились. Они спрессованы ветром, загустели и стали сизыми с розовым дымом по кромке. А холмы освещены солнцем и кажутся изумрудными. Мы знаем: там, где облака скручены в жгут, должна быть вершина Килиманджаро. Облака по пути с Индийского океана на запад упираются в гору и не могут перевалить.

Невидимый ветер выжимает из облаков ливни. А с другой стороны гор — большая сушь. И мы стремимся туда, где сушь. Еще час с небольшим, и, пожалуй, увидим Килиманджаро…

Мы увидели гору, когда идущие впереди нас машины уже засветились красными огоньками, когда холмы обрели очертания темных горбов и в покрытых туманами деревнях обозначились светом окна.

Темно-лиловые облака скрывали подошву горы. Выше их столбами клубились белые облака. И там, среди белого, виднелось спокойное, чуть розоватое место. Поначалу можно было только угадывать, что это снег на вершине. Но облака без солнца стали стремительно оседать: на темнеющем небе теперь уже четко виднелась вершина Килиманджаро. Я поглядел на часы — восемнадцать часов сорок минут. Столько же теперь в Москве. Шестнадцатое февраля. Метельное время. Заносы! А тут двое людей не могут тронуться с места из-за того, что увидели снег.

Душный вечер. Сидим у дороги и продолжаем глядеть, как гора выплывает из облаков. Мимо прошли двое пожилых африканцев. Один с копьем, другой держал за ноги курицу и играл фонариком. Где-то в темноте недалеко плакал ребенок. Несколько поостыв и приглядевшись к вершине, я подумал: если бы горы, как девушки, съезжались на конкурсы красоты и если бы тут, в тропиках, объявилась тройка камчатских вулканов, Килиманджаро не был бы назван самым красивым. Но сопки Вилюйчик, Ключевская и Корякская — сопки-невесты, сидящие взаперти, а Килиманджаро у всех на виду. Он прославлен в легендах, воспет писателями, поэтами и фотографами.

В городке Моши, лежащем у подножия Килиманджаро, в первый же вечер я увидел, как гора помогает людям выколачивать деньги. Словом Килиманджаро назывались улица, два магазина, гараж, гостиница, открывалка для пива, пирожное… С витрин, открыток, торговых проспектов, наклеек на чемоданах вперемежку со зверями и неодетыми женщинами глядел ледяной лоб африканской горы. Было что-то неприятное в предприимчивой суете. В душной гостинице я долго не мог уснуть. Этажом выше подвыпившие туристы отплясывали и бесконечное число раз повторяли в незатейливой песенке: «Ки-ли-манджаро! Ки-ли-манджаро!» Я поднял жалюзи и увидел при лунном свете Килиманджаро. Гора не знала человеческой суеты. Она молчаливо возвышалась над духотой ночи. Пепельные облака на плече у горы лежали неподвижными прядями. Всюду была чернота, а вершина от лунного света казалась зеленоватой.