Сорок звонких капелей. Осенние листья

Черный омут

В могучей ржи, в дремучей ржи

Гуляет кобылица.

Над рожью медленно кружит

Сова — ночная птица.

И так плавны

Ее круги,

Что воздух кажется

Тугим,

Что не понять

Ее полет —

Не то летит,

Не то плывет…

А небо зелено еще,

Еще зарей не тронуто.

Плеснула медленным лещом

Река под Черным Омутом.

Светла

Родная сторона!

Тропа во ржи — как просека.

Большая поздняя луна

Запуталась в колосьях.

И, прочно впутавшись

В траву,

Туманы спят в лугах,

Они уже

Не уплывут

Обратно в берега.

Они стреножены,

И тут,

В густой траве,

Они умрут,

Когда в их туши

Белые

Ударит солнце

Стрелами.

И станут клочья синей мглы

Ползти, бежать во все углы,

Приход предчувствуя

Его.

И станут птицы петь,

И вот

Над рожью выплывет

Оно,

Колосьями

Обрамлено.

Прочна родная сторона,

Поля рассветом тронуты.

Чуть слышно плещется волна

В реке под Черным Омутом.

Когда встречаетесь с названьем

Лесов, озер, урочищ,

Вы

Ищите давнего преданья

Полузатерянной молвы.

Река зовется Лебедь.

Каждый

Поймет, за что названье ей.

Когда-нибудь, хотя б однажды,

Она видала лебедей!

Летели лебеди, устали,

Глядит вожак: присесть бы где…

Они из облака рождались

И отражались на воде.

Опять одной речонке слабой

По перелесочкам брести.

Но были лебеди

Хотя бы

К большим озерам по пути!

Зовется круча Соловьихой.

Восход.

Черемухи горят.

И соловьи на зорьке тихой

Друг с другом песней говорят.

Под кручей — омут.

Цвет черемух

Уносят тихие струи

В часы, когда земную дрему

Тревожат только соловьи.

Понятно все.

Но в чем же дело,

Что светлоструйный омут тот

Не светлым все-таки,

Не белым,

А Черным Омутом слывет?

Кто знает, как родится слово?

Неоспоримо лишь одно:

Кузьма Кривой из Кочугова

Нырял с бутылочкой на дно.

Ведь испокон молва ходила,

Что в Черном Омуте у дна

Вода похожа на чернила —

Не то синя,

Не то черна.

Для мужика забавы мало

Нырять с бутылочкой во тьму.

Болезнь покоя не давала

И на корню брала Кузьму.

Не то что боль, или ломота.

Или окинуло огнем…

Но изнутри изводит кто-то,

И пьет, и сушит день за днем.

Дивятся люди: в чем душонка…

— Не лихоманка ли во сне…

— Всего скорее лягушонка

Из лужи выпил по весне… —

Не увидал никто воочью,

Чего там было в пузырьке,

Затем, что Кузя только ночью,

Тайком от всех ходил к реке.

Никто не видел тайной влаги,

Никто доподлинно не знал,

Из-под какой такой коряги

Он эту влагу доставал.

Но вот уже молвою стала

О излеченье дивном весть.

— Ключей-то в омуте немало,

Да, значит, ключ особый есть. —

К Кузьме примчался земский лекарь,

Просил, не то чтобы стращал.

Демьяныч — волостной аптекарь —

Вином Кривого угощал.

— Открой секрет, — Кузьму просили, —

Больных-то мало ли в миру… —

Да не сумели пересилить:

— Сам догадался — с тем помру!

Но вышло все, как в старой сказке,

Где зло наказано всегда.

От всех людей не без опаски

Опять Кузьма пришел сюда.

Когда ж схватило стужей ноги

И руки замертво свело,

Не докричался до подмоги —

Не близко от реки село.

Но, впрочем, так ли было это —

Темно за давностию лет.

— Какие уж у нас секреты,

Секретов в нашем крае нет.

— Ну хорошо, а отчего же

Под кручей рыба не живет?

Пастух напился — еле ожил,

Недели две болел живот…

— Хворал, наверно, от простуды.

Хватил излишку сгоряча.

— Или струя пришла?

— Откуда?

Со дна, должно быть,

Из ключа… —

В любой легенде — правды зерна,

Хоть зерен я не вижу тут.

Но омут

То и просто Черным,

А то и Проклятым зовут.

У вод, забурливших в апреле и мае,

Четыре особых дороги я знаю.

Одни

Не успеют разлиться ручьями,

Как солнышко пьет их

Косыми лучами.

Им в небе носиться по белому свету

И светлой росою качаться на ветках,

И ливнями литься, и сыпаться градом,

И вспыхивать пышными дугами радуг.

И если они проливаются к сроку,

В них радости вдоволь, и силы, и проку.

Лужайки и тракты, леса и поля,

Нигде ни пылинки — сверкает земля!

А часть воды земля сама

Берет в глухие закрома.

И под травою, где темно,

Те воды бродят, как вино.

Они — глухая кровь земли,

Они шумят в цветеньи лип.

Их путь земной и прост и тих,

И мед от них, и хлеб от них,

И сосен строгие наряды.

И солнце в гроздьях винограда.

А третьи — не мед, и не лес, и не зерна:

Бурливые реки, лесные озера.

Они океанских прибоев удары,

Болотные кочки и шум Ниагары.

Пути их не робки, они величавы,

Днепровская ГЭС и цимлянская слава.

Из медного края тугая струя

И в сказочной дымке морские края.

По ним Магеллановы шли корабли.

Они — голубые дороги земли.

Итак:

Над землею проносятся тучи,

И дождь омывает вишневые сучья,

И шлет океан за лавиной лавину,

И хлеб колосится, и пенятся вина.

Живут караси по тенистым прудам.

Высокие токи несут провода.

И к звездам струятся полярные льды…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но есть и четвертая жизнь у воды.

Бывает, что воды уходят туда,

Где нету ни света, ни солнца, ни льда.

Где глина плотнее, а камни упорней.

Куда не доходят древесные корни.

И пусть над землею крутая зима —

Там только прохлада и вечная тьма.

Им мало простору и много работы:

Дворцы сталактитов, подземные гроты…

И путь их неведомый скупо прорезан

И в солях вольфрама и в рудах железа.

И вот иногда эти темные воды,

Тоскуя по солнцу, идут на свободу!

Веселая струйка, расколотый камень —

И пьют эту воду горстями, руками.

В барханных равнинах, почти что рыдая,

Губами, как к чуду, к воде припадают.

Она в пузырьки одевает траву,

Ее ключевой, родниковой зовут.

То жилою льдистою в грунте застынет,

То вспыхнет оазисом в древней пустыне.

Вода ключевая, зеленое лето,

Вселенская лирика!

Песня планеты!

И вот ты пробилась

Биеньем упорным

Сквозь камни и глину,

Сквозь донную тину.

И омут с тех пор называется Черным,

Теперь отвечай, проясни нам картину,

Откуда пришла ты и где ты бродила,

Какие породы в пути проходила?

Не ты ль прижигаешь прибрежные травы?

В тебе благодать

Или только отрава?

Над омутом тихо. В окрестностях тихо.

Дрожанием росным горит Соловьиха.

А Васька здесь играл в войну,

Рассчитывал удар.

Враги бегут, враги в плену…

Но пленных он не брал.

То тихо спрячется в кусте.

То ляжет в лопухах,

А то ползет на животе

С рогаткою в зубах.

Пиратский флот идет сюда,

Но Васька, он не робок,

И в щепки рушились суда

Из спичечных коробок.

Опять враги со всех сторон:

Войны обычай древен…

Но больше всех, пожалуй, он

Любил спасать царевен.

И было так.

Пока в седле

Сквозь лес царевну мчал он,

Она с мальчишками в селе

Играла в «выручалы».

Мальчишки резались в лапту,

В реке коней купали,

А он скорей на кручу ту,

Пока не увидали.

Один запруды он прудил,

Один ловил лещей,

И незаметно он

Один

Остался вообще.

А началось-то с пустяков.

Его обидел Петька:

Дал по зубам без лишних слов.

Попробуй тут стерпеть-ка!

Шагов на двадцать отбежал,

Рогатку — из кармана,

Речной голыш покрепче сжал,

В глазах от слёз туманно.

Голыш тяжел, как сахар бел,

Теперь не жди хорошего.

И крикнуть Петька не успел.

Во рту у Петьки — крошево.

Мальчишки кинулись гурьбой,

А Васька — на чердак.

И стал он вроде бы чужой.

И все пошло не так.

Отец рукой махнул: «Пущай,

Чай, дальше будет видно…»

А он мальчишкам отомщал

За горькие обиды.

Как отомщал?

Играл в войну.

Рассчитывал удар.

Враги бегут, враги в плену…

Но пленных он не брал.

Рубил сплеча, в атаку шел

И сыпал градом каменным…

И было Ваське хорошо,

Как после ласки маминой.

Но жизнь строга.

Пока в седле

Сквозь лес царевну мчал он,

Она с мальчишками в селе

Играла в «выручалы».

Конечно, все еще придет

Во время жизни долгой.

Войне — черед,

Любви — черед,

И мужеству, и долгу,

Не понарошку упадет

Еще, быть может, он.

А может, девушку найдет,

Восторжен и влюблен.

В душе,

Холодный лед круша,

Любовь цветы разбудит.

И, может быть, его душа

Еще красивой будет.

Но в эту душу,

В темноту,

Негаданно, непрошено,

В далеком детстве,

В пору ту,

Дурное семя брошено.

И бледный маленький росток

Пускай заглох,

Он коренаст.

Еще при случае он даст

Больной, уродливый цветок.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда светает, зачем огонь,

Кроме огня зари?

И звезды погасли одна за другой,

И разом все фонари.

Из серого город стал голубым.

Чище и строже стал,

Иди в этот час по местам любым —

Всюду Москва пуста.

Асфальт под ногами остыл давно,

Озерного глаже льда.

И если открыто твое окно,

Утро вошло туда.

Пушистым котенком присело на стол,

Вниз заглянуло — боязно.

Сперва шевельнуло книжным листом.

Поиграло от платья поясом.

Потом и пошло, завело игру,

На пол стащило ленты,

И щеку твою, и немного грудь

Задело пушистым чем-то.

Но ты не проснулась еще пока.

Яркие сны храня,

Их прикрывает твоя рука

От грядущего дня.

И вот ты шагаешь

С мешком за плечами.

Тебя называют:

«Товарищ начальник».

Начальник разведки

Орлова Надежда.

Таежные ветки

Цепляют одежду.

Из каменной щели

Грохочет река,

По грунту ущелья

Гуляет кирка.

Да был ли расчет твой

Надежен и точен?

Промывка породы…

Бессонные ночи…

Усталость…

Быть может,

Немного осталось.

Глаза тяжело

Закрывает усталость.

А старый профессор

Диктует сурово:

— Названье алмаза —

Арабское слово… —

Мелькают лопаты

Все чаще и чаще.

— Арабское слово —

Что значит

«Креп-чай-ший»… —

Прозрачные ветры

Проносятся воя.

Шумит до рассвета

Сибирская хвоя.

Алмазы сокрыты

Глубоко в земле.

Учебник раскрытый

Лежит на столе.

Все просто и мудро:

Экзамен… Отметки…

Московское утро…

Таежные ветки…

Уж улицы моют, панели метут,

Уж в городе нет тишины.

И день через десять грянет минут

Гимном большой страны.

Водой засверкает из белого крана,

Обрызжет, последние сны пересиля.

Звонок в коридоре.

«Кому бы так рано?»

На это отважится только Василий…

Поезд привстал и тут же ушел.

Оставив только двоих.

Ты, лес, белоствол,

Ты, лес, медноствол,

Заведи-ка поглуше их.

И лес, чтобы мягче ступать ногам,

Мох по пути стелил.

По деревьям птичий рассыпал гам,

Сквозь деревья солнце цедил.

Сверху был он огнист и сух,

А пониже,

Там, где трава,

Зацеплялась за каждый сук

Золотистая синева.

А над лесом шли да шли облака,

Белоснежные шли на юг.

— Как ты дорог мне!..

— Как ты мне близка!.. —

Не спастись от любимых рук…

Пробежал огонь.

Полыхнул костер.

Взгляд девичьих глаз удивлен и тих.

Как бездонную

Глубину озер,

Солнце теплое напоило их.

Когда потом тропа лесная

Пришла к обрыву над рекой

И зелень яркая сквозная

Внизу кипела, как прибой,

И в синеву переходила.

Лиловой делаясь вдали,

Им только крыльев не хватило,

Чтоб отделиться от земли.

И было радостно смеяться

На грани лета и весны,

И было поздно опасаться

Любой опасной крутизны.

Обратно шли — уже смеркалось,

Платформа платьями ярка,

И лишь в глазах еще плескалась,

Еще туманилась река.

— А правда, вид реки был чуден,

Обрыв… И воздух под тобой!

— Напрасно я не взял этюдник.

Мы унесли б ее домой.

Она себе висела б тихо,

В соседстве книги… и кровать…

И все же нашу Соловьиху

Тебе я должен показать.

Там зелень ярче, даль яснее,

Вода задумчивей поёт.

Насколько был бы я беднее,

Когда бы не было ее!

Земля щедра.

Но что красоты

И мест далеких благодать.

Свою дипломную работу

Я буду только там писать.

Перенесу на холст не кручу —

Легенду, сказку, колдовство,

Не омут сам — его певучесть,

И всю таинственность его!

Пусть тяжела берется ноша,

Но я который год горю.

Я образ твой на все наброшу,

Любовью одухотворю!..

Пускай найдет на камень камень,

Не отступлю, не сдамся я.

Послушай, Надя, сдашь экзамен,

Махнем-ка в отчие края?!.

Зовется круча Соловьихой,

Восход.

Черемухи горят.

И соловьи на зорьке тихой

Друг с другом песней говорят.

Уходит ночь.

Туманец белый

Над темной плавает водой.

Роса, как жемчуг, поседела.

Весь луг за омутом

Седой.

За лугом — дальняя деревня.

Из труб — лиловые дымки.

Вдоль по реке растут деревья.

Они красивы и легки,

А там, где солнце в небе вышло,

Сломав зари румяный лед,

За отдаленностью неслышно

Кружился, плавал самолет.

То вниз.

То, взброшенный пилотом,

Упрямо круто кверху лез.

Как бритвой, этим самолетом

Располосован шелк небес.

Но и рубец белесый даже

Не портил цельности сейчас.

Была законченность в пейзаже,

Когда ничто не режет глаз.

Красива Надя. Тонкость линий…

Румянец нежен и глубок…

Из голубых тяжелых лилий

Водой обрызганный венок…

А он сидит с холодным взглядом,

С надломленным от злости ртом.

Им целоваться нынче б надо.

Ругаться можно бы потом.

Их жаркий спор, как видно, долог,

И нету выхода ему.

— Но я-то все-таки геолог

И понимаю, что к чему.

Я не жена тебе.

Не сцена —

Серьезный это разговор.

Здесь клад лежит. И клад бесценный,

Как ты молчал-то до сих пор?!

— А что ты хочешь?

Чтоб заводы

Пришли из города сюда?

Чтоб отравили эти воды?

Чтоб от черемух — ни следа?

Чтобы сортиры да бараки

На этом выросли лугу?

На это, Наденька, без драки

Я согласиться не могу.

Она светла, моя река-то…

— Но выступаешь нынче ты

Лишь мракобесья адвокатом…

— Нет! Адвокатом красоты!

Завод дымится, на заводе

От дыма смрадно и черно.

И равновесие в природе

Уже нарушено давно.

Леса редеют,

Рыбы нету.

Все меньше птицы и зверей.

Изгадить можно всю планету.

Так что же, действуйте скорей!

— Твой аргумент последний страшен,

Но что ж добру-то

Пропадать?

Оно нужно ученым нашим,

Стране, народу!..

— На-пле-вать! —

Не закричал, ответил тихо. —

— Светло совсем. Пойдем домой.

Моя навеки Соловьиха.

И этот омут Черный — мой.

Любуйся, Василий,

Где отмели гладки,

Спокойные люди

Разбили палатки!

Лопатою острой,

Киркою упрямой

Повсюду, как оспа,

Наделаны ямы.

Привычные люди

Взялись за работу.

И ходит по берегу,

Меряя что-то,

Твоя дорогая

Орлова Надежда,

Росистые ветки

Цепляют одежду.

Любуйся, Василий,

Над главной палаткой

Флажок кумачовый

На палочке гладкой!

А помнишь, как омут

С черемухой вместе

Мечтал подарить ты

Царевне…

Невесте?..

Царевны горды.

Никого не спросила,

Взяла своевольно,

Другим подарила.

Твою Соловьиху

Обносят забором,

Колючка на колышках,

Как они скоро!

А на сердце тяжесть

И горечь разрыва.

Недаром опять ты

Приходишь к обрыву.

Опомнись,

Очистись

От въедливой слизи,

Быть может, ты просто

Упрям и капризен!

Ты прячешься, плачешь.

Чего уж бездарней.

В палатках, должно быть,

Отличные парни.

Спускайся на отмель,

Довольно разлуки!

Навстречу метнутся

Любимые руки.

Неужто вот так

И вернешься в село?

Решайся скорее —

Совсем рассвело.

Но он не решался.

А утро вставало.

Других не темней

И не хуже нимало.

Спуститься…

Остаться…

Вернуться обратно…

А утро разрезал

Свисток троекратный.

А через мгновенье

Случилось начало,

От поступи века

Обрыв закачало.

Земля расступилась,

Земля застонала,

Рванулись наружу

Пласты аммонала.

Куда ты,

Поддавшись

Неведомой силе,

С камнями и пылью,

Куда ты, Василий?!

А пыль относило

На дальнюю рощу.

И может быть, так

Справедливей

И проще!

Москва, она слезам не верит,

Проплачь хоть день, хоть целый год.

Уж не откроет больше дверь он

И в лес тебя не позовет.

И ты характером — не фея,

И он — не то чтобы злодей.

Но ты стократ его правее:

Ты к людям шла,

Он — от людей.

Все ж… пусть висит в твоей квартире

Тобой сюда водружена

Его дипломная картина,

Хоть и не кончена она…

1948—1958

Сказка о мёртвом камне

Он мастер был большой руки —

Ему дивились старики,

Из коих каждый мог и сам

Творить из камня чудеса.

Но он зажжет — рукой не тронь! —

Огонь, как есть живой огонь!

Была у мастера душа

Светла, просторна, хороша.

А в ней красавица жила,

Как зорька ранняя, светла,

Легка, как ветер у реки,

Свежа, как утром васильки,

Чиста, как иней на заре,

Хрупка, как льдинка в ноябре.

Какие камни ей дарил!..

Какие речи говорил!..

Она в ответ ни да, ни нет…

— В твоих камнях, конечно, свет…

Но если правду говорить,

Алмаз и сам всегда горит.

И то не диво для меня:

Он — сын земли и сын огня.

Он был бы гладок лишь да чист,

Он сам в себе хранит лучи…

И слышит он ее слова:

— Чтоб камень твой затосковал,

Ты так устрой! И я тогда

С тобой останусь навсегда!

А мастер был хорош собой,

И он, конечно, принял бой.

Имел он руки кузнеца,

Что взял задаром от отца,

Да кудри цвета спелой ржи.

Но этим он не дорожил.

Он был красив, и юн, и смел,

И всё он мог и всё умел!

Вот начал мастер в ранний час

Дробить, гранить, светлить алмаз.

И день и ночь резцом, руками

Он гнал тоску в холодный камень.

И год прошел, и новый начат,

А нет у мастера удачи.

И так посмотрит, и на свет:

В груди — тоска, а в камне — нет!

И вот узнал он стороной,

Что где-то жив старик больной,

Который слеп уж много лет,

И что слепец хранит секрет,

Как можно голыми руками

Заставить жить холодный камень.

Он старика спросил:

— Скажи,

Как сделать, чтобы камень жил?

Болтают правду или нет,

Что знаешь ты такой секрет?

И так сказал ему старик:

— Алмаз, сынок, и сам горит.

И то не диво для меня:

Он сын земли и сын огня.

Он был бы гладок лишь да чист,

Он сам в себе хранит лучи.

Уж сорок лет тому назад

Я потерял свои глаза,

И скоро мой придет конец,

Я стар и слаб, и я — слепец…

Не мастер, нет! Я был бы бог,

Когда бы снова видеть мог!

Теперь послушай мой ответ:

Секретов в этом деле нет!

Алмаз — мертвец, хоть и горит,

Но ты проникни в свет зари,

Добейся, чем жива звезда,

Зачем весной цветет вода,

Зачем душистый мед цветам,

Откуда зелен цвет листа,

Откуда плод берет цветок.

В себе послушай крови ток.

И все, чем сам ты нынче жив,

В холодный камень тот вложи!

И душу всю вложи — и вот

Тогда твой камень оживет!

Что ж! Начал мастер в новый раз

Стальным резцом дробить алмаз.

Трудом, бессонницей, руками

Он гнал тоску в холодный камень.

И год прошел. И много лет.

В глазах — тоска! А в камне — нет!

И так сказал он наконец:

— Ты обманул меня, слепец!

Я понял, чем жива звезда,

Зачем весной цветет вода,

Зачем душистый мед цветам,

Откуда зелен цвет листа.

Я всё узнал! Во всё проник!

И сам, как ты, я стал старик!

Но вот уж сколько долгих лет

В глазах тоска, а в камне — нет!

Вся жизнь моя была обман!

Тогда сквозь памяти туман,

Сквозь лет прошедших полутьму

Старик увиделся ему.

Бела трясется голова:

— Ты позабыл мои слова!

Умом незрелого юнца

Ты их не понял до конца!

А я сказал:

«Чем сам ты жив,

В холодный камень тот вложи,

И душу всю вложи — и вот

Тогда твой камень оживет!»

И мастер понял в этот миг,

На что толкнул его старик.

И вспомнил он, что жизнь прошла

И что, наверно, умерла

Его невеста. Что давно

Вокруг и пусто и темно.

Что кудри цвета спелой ржи,

И всё, чем он не дорожил,

Что всё пропало без следа.

Что голова его седа…

И понял он, и понял он,

На что был жизнью обречен,

Что нет уже путей назад,

Пока глядят его глаза.

И начал он в останный раз

Дробить, гранить, светлить алмаз.

И год прошел, и больше двух…

Вдруг по селу пронесся слух:

Добился мастер своего,

И ожил камень у него!

Пришли, открыли дверь — темно.

В избе не топлено давно.

Висят сосульки с потолка.

Лежит старик. У старика

В руке остывшей, возле глаз,

Зажат оконченный алмаз,

Какой не видан ни в селе,

Ни по окрестной всей земле,

Ни по заморским сторонам…

Какой для сказки нужен нам!

Когда упал он из руки

На доски старого стола,

С реки порхнули ветерки,

И зорька вспыхнула светла,

В полях мелькнули васильки,

Звезда в тумане проплыла,

Зажегся иней на заре,

Сверкнула льдинка в ноябре,

И боль, как пламя, обожгла

Глаза смотрящих и сердца…

Исполнился завет слепца.

Исчерпан труд. Окончен бой.

Глаза — пусты. А в камне — боль!

1949—1956