Sorry, no preview (стихи 1993-2013)

Привокзальный Гамлет

Наблюдал движение железнодорожных составов

невооруженным глазом. Марал бумагу.

Король умер и на гнилых суставах

ему теперь не пройти и шагу.

Подключил обогреватели и чуждые нам язЫки.

Грамматикой (не уснуть бы) пренебрегаю.

Слова уходили в рельсы, и только стыки, –

читавшие их поезда икают.

Стрелка и стрелочник – как два отношения к звездам:

один – отравитель, другая – вливается в ухо.

Поезд относительно встречного поезда, –

теперь оба – призраки и не издают звука.

Запоздалое единство двух поколений...

В головах у мая кошачьи свёрла...

Когда-нибудь встанет проблема перенаселения,

и мёртвые отдадут предпочтение мёртвым.

Стороны горизонта частью переплетутся,

частью пролягут западней в поисках лучшей доли.

Тени восстанут, а некоторые взовьются

в перенасыщенном, сумасшедшем поле.

Неологизмы заполнят вакуум. Поезда умчатся –

мытари, разжалованные до электричек...

Они – мимо стражи – оба в белых перчатках...

А подойти с сигаретой, спросить спичек,

точно эстафету фатального невезения.

Быть или... (слегка устало):

Голосовал на путях, наблюдал движение...

Полночь. Площадка перед вокзалом.

(16.01.2003)*

*Все даты, указанные в скобках соответствуют времени появления произведения на сайте stihi.ru. Иное датировано автором

Попытка автобиографии

Отметины на косяке у двери,

мандарины, хрустящие целлофаном,

розовая страна на картонной сфере,

время, зияющее с экрана...

Зелёные яблоки ожидания,

экспериментальная физиология, ощупывание друг друга,

хмурые утра и осознание

замкнутости дверей и круга...

Универсальность единообразия,

разглаживание морщинок вечности,

выколотые дни и письмо с оказией –

тяжёлые сапоги Отечества.

Акробатика любви как эрзац общения,

страхи, сомнения, разочарование...

Сложно о собственном, упрощение

всего остального (и в общем правильно).

Вторичность переживаний, трещина

поперёк физиономии Вашей Матери,

женщина и ещё раз женщина,

розовые пятна на белой скатерти...

И прочее – машинописные ужасы,

ребусы разумеющим грамоте,

списанные с булькающей лужицы

в смутном уме и нетвёрдой памяти.

(20.01.2003)

Да по колено ли в серебре...

Да по колено ли в серебре –

да пока лень было нагибаться.

И хорошо было горевать, да, подишь ты,

сгорело всё золотой золой.

И разожми кулак да глянь:

сдохла твоя синица, и журавль уплыл.

Да и сам ты, добрый человек, жив ли?

Я-не-я, а только схоронили тебя ещё по весне...

И хороши твои дороги, только некуда идти.

Да не тянись за голенище, старичок...

Дело наше – дрянь, ночь – ни зги, место гиблое, вместе сгинем ли...

А уж полны ладони смертною тоской.

Эх, не разливай же ты на скатерть красное вино,

кости не кидай на стол, не плюй на половик!

Как ты ни корми меня, имени моего

к ночи не поминай, старая ведьма.

И хороша ты, красна девица, а местами слишком...

Ох, не доводи до греха – ночь глуха, да и месяц

ясным ножичком к горлу ластится.

Ведь сколько ни вей веревочку

шапкой темени ни темни, ни ломай бровей,

а доведу тебя до добра...

А довела б и ты меня... Хоть к чёрту на куличи...

И уличи меня в любви... Или квасу дай, пересохло всё.

Ведь по колено ли в серебре – не поднять ноги.

Не лететь наверх

дымом без огня.

(12.01.2003)

Пустые, выцветшие звёзды...

Пустые, выцветшие звёзды

Холодный тротуар оснежат.

Трамвай, прорвавший сумрак мёрзлый,

Беднягу пьяного зарежет.

Дыша тяжелым сизым дымом,

Усталые милиционеры,

Взгляд отворачивая мимо,

Очертят контур тела мелом.

Из «Скорой помощи» ленивой

Походкой выйдет доктор сонный,

Поищет пульс неторопливо

И выругается смущённо.

И через полчаса уедут

По утлой середине ночи,

Где вторник переходит в среду.

И звёзды в луже кровоточат.

(17.01.2003)

Опять февраль...

Опять февраль... Чернила что ли выпить...

Опять словам неверно предлежать,

которые – не выдавить, не ссыпать,

которые мучительно рожать...

Возможно, даже матерно ругаться,

и яростно делить с собой себя,

с убожеством своим неравно драться,

вчерашним пивом душу теребя.

В глазах февраль, весны уже не будет...

Два пьяных тела делают любовь.

И голова, точно арбуз на блюде,

глядит и тупо вскидывает бровь.

И вижу я, как из под жёлтой кожи

ты вырастешь, больное точно зуб,

из сапога достанешь тонкий ножик

и ловко расчленишь мой бледный труп.

И станешь жить, мучительно и долго,

стихотворение – посмертный грех,

из моего божественного горла

струёй чернил пролитое на снег.

(18.01.2003)

Жёлтые скамейки...

Жёлтые скамейки, гипсовые пионеры,

снятые с креста, уложенные в ящики

вместе с Головой и ампутированной Венерой,

обожжённые лица матросов, банщиков, –

все в тельняшках, едва ль разнит цвет берета

(часть из них взята теперь на поруки)...

Наличие на улице рикошета

не спасало ни от бессонницы, ни от скуки...

Точно так же – когда ботинки по мостовой

звучали на удивление нудно – в ногу,

и туловище, крича, раскачивало головой:

яду мне, или Бетси мне, или грогу!..

Пожарные поддерживали огонь, а за городом

дачники щурились и смотрели под рукавицы.

И лучшие из них отращивали себе бороды

и отказывались принципиально бриться...

Или это было раньше? Или потом?

Или это память была короткой?

Кажется, мы пережили потоп.

И, кажется, не все уместились в лодке.

Свежеизбранный городничий объявил сначала тюрьму,

а потом амнистию. И, возвращаясь с раута,

джентльмены давили мерзавчиков под хурму

на скамейке у гипсового бойскаута.

1993, Москва

(12.01.2003)

Нескучный сад. Приятная погода...

Нескучный сад. Приятная погода.

Отдохновенье от заветных дум,

которые ни омута, ни брода,

которые не плаха, не колун,

которые бесцветные листочки –

летят себе на-запад-на-восток,

которые ни дня без новой строчки,

которые всё прыг себе да скок...

Журчат себе слегка автоматично,

похожи на Калашников анфас,

и весело садятся в электрички –

платочки, шляпки, ручки... В добрый час!

Плюс-минус цельсий – славная погода,

необозримых лет неслабый ряд...

И голуби... без выхода, без входа,

которые летят себе, летят...

(14.01.2003)

Ванилиада. П. Анохину

Какие-нибудь греки – без родины и надежды –

Воспетые не по заслугам, а просто, было кому воспеть,

Со списком из Илиады, читабельным, как и прежде,

Всего лишь наполовину. А я бы сказал на треть.

Я спрашивал друга Ваню, пивные уняв объёмы:

Зачем тебе греки, Ваня? В пределах родной земли

Вокруг тебя снег и пущи, барханы и водоёмы,

Вокруг тебя океаны и железные корабли.

Вокруг тебя толпы женщин, кивающие китайцы,

Космические астронавты с антеннами на головах...

Ты выстрелом арбалета врагу отшибаешь пальцы,

И Северный Ветер, Ваня, застрял у тебя в усах...

Ещё не открыто много, не налито и не спето:

Широкие горизонты – засучивай рукава...

Ты, может быть, станешь известным – ещё и на этом свете,

И может, ещё напишешь роман «Петушки – Москва».

Ты можешь лететь как птица, ты можешь стоять на рейдах,

Ты можешь мычать как стадо и мчаться как кадиллак,

Читать бгахаватов* гиты, конфуциев или фрейдов...

Зачем тебе Пенелопа? Зачем тебе Телемак?

И Ваня ответил прямо, мужественно и честно,

Сплюнув через забрало на взмыленный круп коня:

– По правде сказать, мне это всё до одного места,

И зачем мне всё это надо, и даже не знаю я!

И тут наступила битва и продолжалась месяц.

И Ваня пошёл рубиться, ракеты метая а цель...

Потом погасили солнце, и Ваня взглянул на месяц.

И дрогнул какой-то мускул на потном его лице...

И – баста! Домой! В Итаку! И осенившись крестно*,

Он взял на плечо привычно свой старенький АКМС,

И поплевал в ладони, и приналёг на вёсла...

И ласково улыбалась Афина ему с небес.

(12.01.2003)

*Так у автора.

Протяжный звук стекал по подбородку...

Неотменимая модальность зримого...

(Дж. Джойс)

Протяжный звук стекал по подбородку

струёй тягучей, собираясь в капли,

и упадая в девственную водку,

преображался жирным птеродактлем.

А тот, сметая липкие стаканы,

стремился прочь из сумрачного мира,

от звукодеев с взглядом наркоманов –

в пучину первобытного эфира...

И – был таков – посланец древней эры,

формальных слов далекий дикий пращур...

Оставив чуть заметный запах серы,

он канул в ночь – зеленокрылый ящер.

И с этих пор я не терзаю лиры,

лелея звук чешуйчатый и зримый...

Не удержать нам чуда в этом мире,

с модальностью его неотменимой.

(12.01.2003)

Фиолетовая тревога...

Фиолетовая тревога,

Серые звёзды. Октябрьская канитель

грузит дождливым пологом...

То ли встали на якорь, то ли сели на мель...

Разожмите зубы, –

стоны протянулись, точно струны над головой.

Захлебнулись трубы.

Зазвенели луки дрогнувшей тетивой.

На груди две дырки –

от пули и от тоски,

на запястье бирка,

на ногах носки.

Голова на шее –

что твои жернова.

Что теперь живее,

камни или трава?

Жёлтая пыль и кривые подъёмные краны

мечутся в сердце моём.

Кто более человек,

крысы или тараканы?

Ни хрена не поймём...

И фиолетовою тревогой

бьются синие жилы под кожей берестяной.

И ветер за пальцы дёргает

ветви,

воздетые пятернёй.

(12.01.2003)

Я сверяю время по электричке...

Я сверяю время по электричке,

проходящей под окнами. В час заката

мне приносят солнце на длинной спичке.

Я прикуриваю. Моя палата

расположена просто: вверху есть нечто

отражающее впадину океана,

впереди же, по-моему, запад… Вечность

далека по-прежнему. И желанна.

(10.01.2003)

Действительно, как лживы были розы...

Действительно, как лживы были розы,

Ребенок, сочиняющий о смерти,

Помпезные, напыщенные грозы

И слёзы, и дешевое «Эрети»,

И вечера, и женщины, и лица,

Добро и зло, терзаемые снова

Заезжим словоблудом из столицы,

И бывшее вначале мира слово…

А было существо с лицом пугливым

И с телом – только-только не хвостатым,

Узревшее тигриный след, правдивый

Настолько, что как-будто полосатый.

И было только чуждое полета

Желание бежать опасной встречи…

И в голове – прообраз пулемета.

И ужас. Бесконечный и навечный.

(10.01.2003)

Поиски символа. В конце длинного коридора...

Чем выше ум, тем тень длиннее ляжет,

отброшенная им на дольний мир.

(Р. Браунинг)

Поиски символа. В конце длинного коридора

ожидаемый выход из минувшей недели.

Количество сигарет как качество разговора,

слабость духа – в числе синяков на теле.

Оставляя телефоны и километры,

выбегая из вчера с раненой головою,

глядя как по листьям несутся ветры,

на течения, упрятанные под водою,

подмечая связь всех местоимений

с горлом, несущим нелепый возглас,

отбрасывая в низину кривые тени,

как эквивалент головного мозга,

чувствуешь приближение середины

времени, сработанного без изъяна,

или просто тиканье некой мины

В знаменателе у далёкоидущих* планов.

Или поиски символа, за который не зацепиться.

Тёмные провалы в ничьей постели,

где-нибудь, где можно остановиться.

Просто остановиться в конце недели.

(10.01.2003)

*Так у автора.

Выстрел в сторону

Увеличение темпа при потере качества.

И чужое вино не в свои стаканы.

Кувырок наизнанку не лишен изящества,

И из груди разлетаются тараканы...

Опускаясь вниз, наклоняясь к скатерти,

Разглядывая выщербины на крыше,

Проглядев глаза на страницы с ятями,

Или, считая ангелов, пролетевших ниже...

Увеличение слов при потере творчества.

Ничьему ничтожеству не принесть урона.

То ли не стрелять, то ли, целясь, сморщиться,

Или выстрел в сторону, выстрел в сторону...

А умудрившись, в сеть, и в хитросплетении

Пересечь черту – не скажу незримую,

Превращая мир в неживотворение,

Или просто в ад для своих любимых.

А когда история или время в лицах

Подплывут – и ни одного родного...

И отсутствие татуировок не означает принципа,

А, скорее, отсутствие такового.

Что тогда – опять молоко с экрана,

Или капитаны, что стрелки сверили?

Выходя не на берег, не океана.

Весь не в белом. И не в костюме пэри...

(09.01.2003)

Пёс

Разорви, разорви мою тяжкую верную цепь,

Я сорвусь, закричу, я подамся на север, в бега.

Дай измерить шагами промёрзлую ржавую степь,

Рассаднив свои впалые, с комьями грязи бока.

Пусть белесая ночь будет пялить оранжевый глаз.

Будет пепел и соль на растресканных ветром губах.

И небесная твердь, точно чёрный обугленный наст

Будет глухо дрожать, отдаваясь в горячих висках.

Ковырни, ковырни мою хилую, бледную плоть.

Береди её плетью холодного злого дождя.

Дай свободой как шилом под сердце себя уколоть,

На простылом ветру свои желтые бельма слезя.

И когда я споткнусь, захлебнусь, задохнусь, утону,

Надорвав свою грудь, смежив груз освинцованных век,

Дай забиться в тягучую, мутную мглу как в нору,

И скулить, и дрожать, если рядом пройдёт человек.

(09.01.2003)

Бледнеющее лицо постаревшей ночи...

Бледнеющее лицо постаревшей ночи...

Если звёзды исчезают, что остаётся нам?

Время собираться, замечая, между прочим,

Что пора идти, ну, скажем, по делам...

И она, скорее утвердительно, чем шатко,

Повторяет машинально: Тебе пора...

Или ещё кофе? – точно килограмм взрывчатки

Бросая в умирающее и без того вчера.

(09.01.2003)

Как подземному флоту и сдохшей в груди канарейке...

Как подземному флоту и сдохшей в груди канарейке,

Не могу пожелать, поскорей быть любимой другим.

«Навсегда» и «Прощай», как швейцарским ножом на скамейке,

Мне на коже и под процарапал пошляк-пилигрим.

В утюги, бороздящие море, не хочется верить.

Как в слова и флажки, и победу ручного труда.

Я полдня расшифровывал дождь, его дроби и трели.

И опять получилось «Прощай» и потом «Навсегда».

Как ямщик-патриот, я давно аморально устойчив,

Там где стукну копытом – забьёт неживая вода.

У меня под дугой однозначно звенит колокольчик

Про дорогу и пыль, и ещё про «Прощай навсегда».

Отвалить и уйти, но как якорь цепляет сноровка.

Захмелеть без вина, но увы, не могу без вина...

«Навсегда» и «Прощай» как сведённая татуировка

Не дают мне уснуть и мешают очнуться от сна...

Впереди только дым. Позади только мели и мины,

И локальный конфликт с лексиконом на глади пруда.

Погибаю, но не... И враждебную мне субмарину

«Навсегда и прощай» отправляю на дно навсегда.

(09.01.2003)

Тёмные животы ночи...

Тёмные животы ночи,

Светлые головы утра, –

Между парчой и порчей,

Брахмапутрой и Камасутрой,

От чёрной дыры внутри меня

До светлых коржей в тебе

Осень моя – без имени –

Белым столбом луны с небес.

Но будь со мной, ради бога,

Самость свою зарой.

Ты будешь моя пирога,

Я буду индеец твой.

Неважно, где слыть скитальцем.

Где б мне в паруса ни дуло,

Я вижу и у китайца

Осень свою на скулах.

Я чувствую, среди прочих,

Её малярийный пламень,

И я перекормлен ночи

Чёрными пирогами.

А небо надвинет белое

Облако набекрень,

Сощурится лампой спелою

...такая вот дребедень.

Мы дураки оба,

Время – наш ростовщик...

Ты будешь моя до гроба.

Я буду твой гробовщик.

(09.01.2003)

Декадентская сказка

Случилось так, что мы собрались вместе,

Зажгли звезду, расположились подле.

Сдавив словами трепетные горла,

Кривили губы в судороге песни...

Всё это было лет, пожалуй, двести

Тому назад. На середину залы

Он выходил, красивый и усталый,

И поражал стихов трагичной вестью.

Ещё была она – она молчала, –

Но так умно... Печальна и порочна,

Она была надкнижна и надстрочна

И ничего совсем не понимала.

Потом – вино или, не помню точно,

Мы пили яд, и было очень горько...

Никто не умер, слава богу, только

С тех самых пор желудок мой испорчен.

(08.01.2003)

К музе

Радость моя, ты всё носишь осклизлые вёдра...

Что коромысло тебе? Или тёмная заводь,

Заумь тревожная манит тебя, или сзади

Хочешь чтоб я истязал твои бледные бёдра?

Костной мукой или в кости положенной мУкой,

Ветром продуешь мне, радость, и уши и ноздри...

И не заметил когда, прожужжав себе мухой,

Остановился и заколотился как гвоздик.

Там, где положена дверь и засовы из стали,

Ты проходила без стука и без напряженья...

Радость, а не про тебя ли из розовой дали

В проводе высоковольтное щёлкало пенье...

Радость, вот ты и устала, вот ты и вспотела,

Ты ухайдокалась, ты спотыкнулась и села.

И коромысло постылое-то надоело,

И кулебяку холодную ты не доела...

А у меня, как назло, где положены чувства

Выросли хрен и морковка, и злые бамбуки...

Впрочем, печатное слово всегда было чуждо, –

Сбросим осклизлые вёдра, уйдём в чинганчгуки!

Сбросим чугунные гири, часы и браслеты,

Станем вслепую бродить по степи необжитой!

Нам ли бояться неволи, сумы и кастета, –

Слово и пуля пока что для нас не отлиты.

(08.01.2003)

Вот город смердящий, а вот пасторальные дивы...

Вот город смердящий, а вот пасторальные дивы.

Вот враг человеческий, вот раскоряченный агнец.

Крестьяне унылые движутся, солнцем палимы.

Вожди направляют во тьму указательный палец.

Вот юноша бледный сжигает глаголом рейхстаги, –

Пожарные едут, блестя позолотой на шапках...

Вот конь, не дойдя до моста, спотыкнулся в овраге, –

Не быть тебе, дева, в приличных заслуженных самках.

По улице тёмной шмыгнёт одинокий прохожий.

Солдат на вокзале подложит под голову ранец.

Вот кто-то под дверью твоей прозвонит осторожно, –

Он чёрен лицом, и, наверное, он африканец...

Кто в снах твоих, что упустил ты вчера ещё, где ты

Оставил её, что прощает как минимум дважды...

Не стоит грустить – эти стоны давно перепеты.

И незачем пить – это вряд ли избавит от жажды.

Всё кажется проще, особенно на расстояньи.

Всё движется... в целом по Фрейду, как сказано выше.

И движется среди подобных себе изваяний,

Пусть нерукотворных, но бьющих при случае в дышло...

И всё – ничего, но такой отвратительный запах –

Должно быть, мышиные гнёзда в прогнивших простенках.

Уйдём, дорогая, пусть эта дорога – на запад, –

Не ближе к Гомеру. Но далее от Евтушенко.

(07.01.2003)

Pigmalion

...и когда на пасху или на святки

выходил по облаку голыми пятками

и припадал губами, и целовал в лопатки,

и они переставали быть просто лопатками...

А на утро ночь разрешалась солнцем,

зачатая звёзд сперматозоидами...

Ты тогда была ещё частью бронзовая,

Но местами уже целлулоидная.

И бился над улыбкой – чтоб была коварная,

и над грудью – чтобы были мячики...

Ты тогда была ещё частью мраморная,

но в носу уже намечался хрящик.

И водрузил на пъедестал, точно мироздания

верх, и карабкался уж по лестнице,

чтоб вдохнуть бергамотовое дыхание

и впихнуть гранатовое сердце.

И когда из грязи, дождя и смога

поднялась блестящая и белее творога,

то встала и пошла, и легко с порога

бросила, не оборачиваясь: до скорого!..

(07.01.2003)

Бешеный петух гаркнет «Караул!»...

Бешеный петух гаркнет «Караул!».

В новую дверь внесут престарелый сор.

Лучшее из двух наведённых дул

Выбрать не сможет дичь. Разговор

Оборвется стенкой или стеной, –

Главный аргумент неумелых душ...

Нелегко быть черною полыньей

В пепельной глуши, где полынь и сушь...

Город на мели – неподъёмный флот.

Капитаны вслушиваются в небеса.

Каменный корабль не идёт вперёд

Хоть и ветер в медные паруса...

Из оконной рамы ножом глаза

Выверяют горло на хриплый крик.

Дуя в смуглокожие образа,

Равнодушный дым разъедает лик.

К ночи петухи начинают врать.

Утро мудреней если есть рассол.

Тяжело добра от добра искать

Если нету меньшего из двух зол.

(07.01.2003)

Без памяти, без имени, без слова...

Без памяти, без имени, без слова,

прекраснодушным полуидиотом

бредёшь необитаемым проспектом,

молящим разложения миражем,

из пункта «А», где ты уже не нужен

в пункт «Б», где никогда тебя не ждали

и думаешь... откуда-бы еще мне

исторгнуть звук божественный нездешний.

(07.01.2003)

Какая гадость...

Какая гадость ваш коньяк.

И сами вы с утра не очень.

И циферблатный круг порочен,

Зациклившийся на тик-так...

Пора менять календари:

Звук раздвоился точно жало,

Финал пришелся на начало...

Сомнамбулической зари

змеей больной пейзаж ужален, –

Художник руки опустил,

Иосиф Осипа убил,

Хотя ему и не был равен...

Судьба поэту не прощает

И не доводит до добра,

И точно лампочку с утра,

Перекаливши, отключает.

И тусклый свет его иссяк,

Как ни меняй привычки, почерк,

Язык, носки, обоймы... Впрочем,

Какая гадость ваш коньяк.

(06.01.2003)

Усталый ум насиловать сомненьем...

Усталый ум насиловать сомненьем

Довольно затруднительно... Реки

Незримое подозревать движенье

В зеркальной неподвижности... С руки

ли разобраться в этом человеку,

живущему как все – на берегу...

Нельзя войти в одну и ту же реку, –

Пожалуй, так же мало я солгу,

Кой в чем подметив схожую природу:

Что взял огонь – не скажешь по золе.

Другую реку и другую воду

Едва ли отыщу я на земле.

(07.01.2003)