Sorry, no preview (стихи 1993-2013)

Миро

На полотне, где женщина и птица,

отсутствие динамики и не

мелькают трицепсами велосипедисты

и радужные блики на воде,

ни пехотинцы потные с парада,

ни с кумачами праздничный народ,

бредущие колоннами на запад,

обозначая медленный исход.

Ни тучных стад, ни подлых супостатов,

ни сказочного роста годовых,

ни юношей, смущающих ораторов

размерами первичных половых,

ни ангелов, спустившихся на землю,

ни времени, ни снятого с креста

живого бога, коему не внемлет

пустыня, на поверхности холста,

где ни петли, чтоб взять и удавиться,

ни двери, чтобы просто выйти вон –

их нет. Там только женщина и птица,

и мощное отсутствие всего.

(14.11.2008)

Петров

Сегодня ночью снился мне Петров,

он как живой стоял у изголовья...

(И. Бродский)

Подводник Петров открывает глаза,

и выплюнув глину и зубы,

встаёт из могилы и видит закат

и месяц, идущий на убыль.

Он движется вверх, подбирая подол

бушлата прокуренным пальцем.

Внизу остывая, кукожится дом

и давит своих постояльцев.

Сомнамбулы лезут на крышу, таясь,

ведомые собственной тенью,

кричит непрерывно ужаленный князь,

застав свою лошадь в передней.

Все валятся в сон, не нащупав перил,

забыв уничтожить улики...

На улице тихо, как будто внутри

воронкообразного крика.

Петров пробирается к Ней в темноте,

чтоб снова застыть в изголовье

(он знает о смерти чуть больше, чем мне

удастся узнать о любови).

А ей будет снится его чешуя

и жёлтые пальцы Петрова,

пока не скомандуют: Лево руля!

И вечность войдёт в полвторого.

(29.04.2008)

авторадио

в конце концов, всех тех, что отымеют,

рукоположат в мучениц, и вот

развитие, которое имеет

простой автоматический привод,

как чек, что продавщица выбивает,

добра обрезки шмякнув на весы...

Сиамским девам ангел выбивает

прикладом их молочные резцы,

и значит, Сам, избавив от напасти

весь этот мир, что выпукл и кругл,

и Рим, и как промежность у гимнастки

невероятно молод и упруг,

проложит нас как вероятный вектор

в пустыне, где родосский истукан

кукожится, и стиснет словно сфинктр,

как поэтесса – (вн-)утренний стакан,

и вдавит в жизнь, которая – работа,

стихи, морщины, вечности изъян,

а после – смерть, которая – как ботокс –

черты разгладит, чтоб – фореверянг.

(11.01.2008)

Прекрасный брадобрей с глазами херувима...

Прекрасный брадобрей с глазами херувима,

ты обращаешь звук в седые лопухи,

в мичуринский кунштюк, в тот сор неистребимый,

что был в начале слов, положенных в стихи.

Сигналишь небесам замысловатым жестом,

расстроив дружный хор, икаешь за столом,

не предпочтя жратве костёр священной жертвы...

Твоей простой дудой повержен Аполлон.

Ты, чувствуя порыв, скользишь по небосклону

на пятой точке вниз – с насиженных вершин...

Осилишь семь кругов на нижних стадионах,

покуда Будда спит, и падает кувшин.

Ты движешься вперёд, осеменяя взглядом

осенне пьяных мух – предтеча всех свобод –

прекрасный как Сократ, поднявший чашу с ядом,

как писающий на подсолнухи Рэмбо.

(07.10.2007)

Бег

My bonny is over the ocean...*

Не стой на берегу, старушка Иоланта,

твой Водемон утоп в каких-нибудь морях,

заброшен в пустоту бессовестным ВолАндом

и – видимо – пропал, жилплощадь утеряв.

Он вылетел в окно в свинцовом цепелине,

он вытек по ручьям в неберингов пролив.

И не о чем тужить – ведь нет его в помине.

Не стой на берегу – ведь он уехал и...

Покинуть город N отчасти равнозначно

внезапной смерти в нём: Ты продолжаешь быть

и складывать слова – чуть более удачно,

но в N тебя уж нет, ты умер и забыт.

Ты продолжаешь быть в коробочках из стекло–

бетона, бунгалО и прочих малибу,

но письма не дойдут, пока не станут пеплом

(попробуй попиши в каминную трубу).

Хоть в параллельный мир пустых фантасмогорий

уйди – в любой астрал – в сомненьи или без –

проклятый город N продолжит мониторинг

там, где не видит бог и даже – GPS.

Проступит как пятно родимое на коже,

и понимаешь, что не вырваться никак:

покинуть город N (по счастью?) невозможно.

Тяни свою баржу как репинский бурлак...

Тяни свою строку – заезженную фугу,

где степь кругом, да степь, и поезд по степи

бессмысленно спешит по замкнутому кругу,

а мачта на ветру и гнётся и скрипит...

*«Мой милый находится за океаном» – шотландская народная песня, популярная в западной культуре.

(18.09.2007)

Альтернативы

Заглянешь внутрь младой девицы –

меж нарисованных бровей:

там поршни совершают фрикции,

и белки крутят карусель,

там в алюминьевой коробке

следы полоньевой руды,

там кочегар терзает топку,

и чёрный выхлоп из трубы...

Потом прикроешь микрокосмос,

коему имя – человек

и выйдешь в параллельный космос,

где вовсе нету человек,

где край рассвета и покоя,

успокоения в груди,

где снится дерево благое,

а на ветвях его сидит

без напряженья и потуги

бог Заратустра-Лаоцзы,

к нему приходят демиурги

и дев приводят под уздцы...

И станешь там в одеждах белых

глядеть в грядущее вчера,

где кожа сбрасывает тело,

и глина месит гончара.

(09.07.2007)

Бессоница. Июнь...

Бессоница. Июнь. Постылый постмодерн.

Я список кораблей списал до середины...

Плеснуть ещё чернил в аптечные руины:

Ночь. Улица. Фонарь. Бессоница. Гомер.

Бессмыслица. Стихи. Сухой чертополох.

Дурная лебеда, вознёсшаяся медью.

Подобен смерти сон, бессоница – бессмертью,

и «вас любил» звучит почти как некролог.

Бесчувственный рассвет. Седая пелена.

Рука как автомат выводит чудо-строки.

Проклятый постмодерн журчит как караоке.

Из этой комы мне не вспомнить ни хрена:

Ни бывшего родства, ни имени, ни рек,

болтавших по степи пустыми рукавами,

и не извлечь тебя, как философский камень

из островной земли, покойный имярек.

Художественный плач неведомо по ком.

Белеет чистый лист – наверное, как парус.

Отбросив пистолет, с Печориным на пару

мы курим дурь с утра, как будто в ней покой.

Июньский постмодерн, где не найти концов,

и нечего сказать (увы мне) без подсказки.

Из пустоты в сугроб летят мои салазки.

И кубарем качусь. И как горит лицо...

(25.06.2007)

В столице Сомали...

В столице Сомали идут бои.

В кантоне Ури солнечно. По рельсам

ползём на гору, давим эдельвейсы

как беглый Герцен. Точно из земли

нам слышен низкий колокол, и «бум»

восходит в небо нуклеарным груздем.

Вибрирует вагончик как джакузи.

Мы думаем. У нас есть много дум

(всё больше – дурость). Строго говоря,

ещё далёко нам до патриарха,

мы б положили голову на плаху,

но нет ни палача, ни алтаря...

Внизу пейзаж, похожий на плакат,

накрученная на гору пружина

пыхтящий поезд с дохлым пассажиром,

того гляди, зарядит в облака.

А радио бормочет, что над всей

Испанией безоблачное небо,

в кантоне Ури солнечно и хлебно,

в Багдаде всё – как водится – о’кей.

(18.04.2007)

Teufelsbruecke*

Пядь родины. В породу как печать

удавлен крест, обрамленный мечами.

Голубоглазый, белыми кудрями

похожий на младенца Ильича,

глядит... пожалуй, русский Ганнибал

с портрета, оживляя скудость грунта,

отчизну спасший... разве что, от бунта,

и лихо взявший местный перевал...

Здесь столики и вид на Чёртов мост

в старинном заведении, где мёртвый

сезон реанимирован, и – чёрту,

наверное, устало скажешь «прост»,

взглянув наверх, где вязкий антрацит

прорезан словно ножницами – небо...

А родина... везде, пожалуй, где мы,

где мы и с нами наши мертвецы.

Отлиты в бесконечный барельеф,

они растут, как в самой страшной мести

и держат нас во времени и месте,

от Воркуты и до Сен-Женевьев.

*Teufelsbruecke – Чёртов мост (нем.) Мост расположен в ущелье Шёлленен в кантоне Ури в Швейцарии, где в 1799 г. произошло сражение войск Суворова с наполеоновской армией. В честь победы русским правительством в 1898 г. установлен монумент в форме выдолбленного в скале креста. Участок земли возле монумента был выкуплен Россией и по сей день является русской территорией. Прим. авт.

(13.01.2007)

Подобное подобным...

Подобное подобным –

избегнув рецидива:

Не смертью смерть (слабо мне),

но можно – пиво пивом.

Как время стрелки вертит,

меняя нас местами...

Уже написан Вертер,

ещё не умер... (Сталин?).

Ещё не вышли боком

афганские маневры.

Ещё одна эпоха –

вот вышел XXI-й

как хромосомный казус,

безумный номер сайза.

И чёрный ритм сразу

рвёт треугольник вальса,

как фосфорные блюдца

рвут небо над Норильском...

А юноши сольются

в любови греко-римской,

и некий – непокорный,

интеллигентный с виду,

зашторивает окна

и, отворяя Windows,

оттачивает фразы

до точности паролей,

засунув в эллипс глаза

пейзаж прямоугольный...

(20.12.2006)

Предостережение

Блюди себя, не дай себя нарушить:

один надрез или один прокол

и – брызнет свет на белый кафель в душе,

и шестерни посыплются на пол.

Что там ещё? Плевочки, нематоды,

подлунный мир и прочий – в водосток.

Душа прольётся (так отходят воды)

и бог скользнёт наружу между ног.

Ты – перепуган – выскочишь из ванной,

порез на пальце пластырем обвив,

а здесь уже – ни нас, ни папы с мамой,

ни веры, ни надежды, ни любви...

(07.12.2006)

Вариации без темы

1.

Скорей всего случится только то,

что, видимо, должно будет случиться.

В февральский полдень выйдешь без пальто –

простуда, воспаление, больница,

провал, погост... Ну, пусть не так черно:

пусть впереди лет двадцать или тридцать,

потом – февраль, палёное вино,

похмелье, отравление, больница...

2.

У самурая в жёлтом животе

растёт душа как огурец под плёнкой.

Ворочаясь в кромешной темноте

меж желчным пузырём и селезёнкой,

она лежит, свернувшись калачём,

пока не выйдет время или место,

и самурай, пошуровав ключом,

ей дверь не отворит широким жестом.

3.

Искусство априори нихт перфект* –

не боги обжигают души в драхмы.

А человек сам по себе – дефект

и неживуч (в отличие от Яхве).

Дрожит рука, в сознании – провал,

мозг выжжен упражненьем со спиртовкой,

в конце концов подводит материал...

И статуя разбита монтировкой,

холст вспорот лаконичным резким «вжик»

и рукопись летит к чертям собачьим,

и deutsches Volk** не в праве больше жить,

не выполнив поставленной задачи...

Творец лабилен. Есть в его судьбе,

что и не снилось нашим голиафам...

А жизнь есть расстояние А-В

или одна из найденных в себе

простых метафор.

*Nicht perfekt – не идеально (нем.) Прим. сост.

**deutsches Volk – немецкий народ (нем.) Прим. сост.

(07.11.2006)

Птицын

...а вот умрёшь, и что тогда приснится?

Какие-нибудь муторные сны...

Ко мне приходит странный фогель* – Птицын

с моим лицом. И что мне делать с ним?

Его вялотекущая природа

хитра как откутюровский покрой.

Громадину его громоотвода

не прошибить божественной искрой.

То он стальной многоугольной глыбой

тунгусские просторы бороздит,

то – в сущности, не мясо и не рыба –

ползёт по дну как некий рыбокит.

Мир – окиян, и он в нём вроде шлюпа.

Он говорит: вода, вода, вода...

И – на тебе – как волосы у трупа

стихи растут (такая лебеда!)...

Их как ни лей, а всё выходят пули,

мирок в себе в скорлупке броневой.

Господь посмотрит и покажет дулю

прибитой к древесине пятернёй.

А Птицын, что ж... Он теребит основы,

и, выдохнув, свободно и легко

выстреливает следущее слово

в дырявый млечный путь как в молоко.

Согласно своей двойственной природе

с меж «да» и «нет» восставленным тире,

с моим лицом куда-нибудь уходит,

все выраженья начисто стерев.

*Фогель (vogel) букв. – птица (нем.) Здесь – придурок; немецкое сленговое выражение, обозначающее «человека с птицей в голове». Прим. сост.

(23.10.2006)

Из ветхой кладези, из обморочной зоны...

Из ветхой кладези, из обморочной зоны

нетвёрдой памяти – оглушенной плотвой –

всплывут наверх порожние вагоны,

локомотивы в шапке дымовой,

старушки на часах с оскалом лисьим,

песочницы, следы собачьих нужд,

закатный залп, обугливавший листья

и запекавший кровь в проёмах луж,

чудовище в косичках с нотной папкой,

зашитое в хитиновый корсет,

картёжники, повисшие над лавкой

на тонких струйках куцых сигарет,

бог с необъятным клёшом, жёлтым пальцем

чернила обращающий в вино,

монголоидка, в нежные тринадцать

понёсшая в боях за Илион,

и прочие, бредущие нескоро

из прошлого – куда-то... Никуда?

Когда б мы знали, из какого сора –

то всё равно б не ведали стыда...

И ты – не связан силой тяготенья,

поднимешься над небом, над собой –

и всё увидишь изменённым зреньем,

как будто веки срезало «Невой».

(07.05.2006)

В деревне то ли пишется...

В деревне то ли пишется честней,

то ли враньё звучит правдоподобней.

Выводит трель сверчок под костью лобной,

и Бог-Иона прячется в сверчке.

Туман штрихует речку за холмом,

камыш, баржу, паромщика с паромом.

Холст взрезан жёлтой змейкою вагонов,

и тень впадает в тень под потолком,

приподнимая колченогий стул

над страшной половицею. За шторой

луна включилась бледным семафором,

и вероятный стрелочник уснул.

А где-то на невидимом посту

дежурный врач усталый взгляд потупит

и, сам себя поздравив с первым трупом,

разбавив спирт, зарежет колбасу.

К полуночи – из непроглядных вод –

выходят молчаливой строгой стражей

спецназовцы в красивом камуфляже,

и с ними дядька-прапорщик без ног.

Угодник за лампадкой глянет зло

и, тронув пальцем губы, брови сгорбит.

И я молчу, не добавляя скорби.

Мой рот и так уж полон мёртвых слов.

(24.04.2006)

Послушай, я...

И.Г.

Послушай, я давно не говорил...

О чём я? – нет, слагаю небылицы

и землю ем с отеческих могил,

и время пью из каждого копытца.

Подножий корм и мёртвое зерно,

действительность – чередованье дублей.

А вымысел внутри родится, но

скорей похож на дырку, чем на бублик.

Послушай, я... Гусиное перо

выводит что-то вечное под кальку.

Тяни себя за волосы, барон,

из вязкой жижи и... лишишься скальпа.

Крути волчок, вращай свои столы,

лети на воробьиных крыльях в космос.

Но лишь прикроешь веки и поплыл:

и плакать, и раскаиваться – поздно...

Послушай, я... Опять теряю нить

и делаю зарубки на побелке.

Пуст лабиринт, и некого прибить.

Есть только я и зеркало на стенке.

Послушай, я давно не говорил

с тобою о любви...

(27.03.2006)

Тик-так

Конькобежец в брюках из резины,

юный олимпиец из глубинки,

перед фотофинишем на спину

падает, о лёд стуча затылком.

И пока атлета из коллапса

не выводит запах аммиака,

сквозь бетонный купол айс-паласта

он глядит на знаки Зодиака.

Он внимает горнему напеву,

колокольцам, брякающим тихо...

У него в височной доле слева

начинает мерно что-то тикать.

Он забылся только на мгновенье,

но принять сей мир уже не сможет.

Он глядит с невнятным выраженьем,

монотонным тиканьем встревожен.

Как в глазу железная иголка,

как в желудке язвенное жженье,

тиканье долбит его, и только –

помогает словоговоренье.

Вот он и бубнит как заведённый,

в рифму или так... А в левой доле

прибавляет в весе и объёме

что-то непонятное и злое.

Конькобежец, потерпи немного,

нет на свете повести дебильней...

Говорить тебе ещё два года.

После – бац! И зазвонит будильник.

(20.03.2006)

Пиши чего-нибудь...

Автор выражает благодарность Ивану Зеленцову и Александру Пушкину

Пиши чего-нибудь. О чём писать – не знаю...

Заткни собой эфир и пятые углы.

Испорти кровь вождю, меси компост реалий.

А то – уйди в астрал и там вращай столы.

Воспой чего-нибудь: античные колени,

троянских лошадей и римские холмы.

Пусть изойдут слюной и иудей и эллин,

и содрогнётся степь и друг её калмык.

Сложи слова в строку как листики в гербарий.

Сработай новый мир, и выйдет новый труп.

Срифмуй любовь и кровь, и выйдет абортарий.

А хочешь, просто вой, но продуцируй звук.

Чего-то говори, срывай аплодисменты,

кричи, пускай слюну, бубни как идиот.

Не важно где и чем, exegi monumentum:*

и весь ты не умрёшь, а прах – переживёт...

И долго будешь тем любезен им, что в муках

ты воздух сотрясал, лакая свой портвейн.

Народною тропой придут мужчины в брюках,

и женщины, припав, оближут до колен.

*exegi monumentum – «Я воздвиг памятник» (лат.) Ода Горация и эпиграф к пушкинскому «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». Прим. сост.

(02.03.2006)

Жребий

Я не более чем... Я лишь тот, кто я есть, и с зашитым

ртом не равен себе. Потому, закрывая глаза,

замечаю, что я всё подобней тебе, небожитель,

ведь мою экзистенцию тоже нельзя доказать.

Растворяясь в анналах, как в поиске истины бражник –

в винно-водочных амфорах, падаю в Лету ничком.

Саблезубый Мересьев – как свет – низвергается дважды,

то небесным джи-ай, то распятым челябинским чмо.

Я тяну свою пулю, как ноту полынных симфоний,

у реки – неизбывно великой, где Родина-мать

в терракотовом небе мечом замахнулась бетонным

и зовёт, и зовёт (что ей делать ещё как не звать).

И что делать, пока, обретая надежду как запах,

обретая любовь как стигматы* на нижнем белье,

громовержец в титановой капсуле валится на пол

и, теряясь в толпе, пропадает на Rue la Fayette**,

колесницы пришпилились кнопками в пепельном небе,

леопарды застыли в гостиной в сиестовом сне,

чинганчгуки раздали все трубки и скальпы, и жребий

неожиданно выпал, как будто сентябрьский снег.

*Стигматы – болезненные кровоточащие раны, открывающиеся на теле католического подвижника в местах, на которых предположительно располагались раны распятого Христа. Прим. сост.

**Rue la Fayette – улица в Париже. Прим. сост.

(13.02.2006)

Стихи, не вошедшие в рубрики

Заговоришь во сне на языке

далёкого неведомого скальда,

и поплывут аморфные гештальты,

как тени чьей-то тени на песке.

...в конце концов разрушив Карфаген,

мы принялись за саморазрушенье.

Последний кесарь скоро стал мишенью

всех остряков и шлюх публичных терм.

Бездарно оставляя рубежи

на западе, мы резво отступали.

Наш легион на южном перевале

сменял все катапульты на гашиш.

Родная речь – последней из святынь –

в провинциях звучит всё односложней.

Ты скажешь: Нет, уж это – невозможно!

Но я боюсь, умрёт моя латынь...

И, знаешь, я всегда был не у дел

в той прежней жизни, где нам было плохо.

Но, кажется, у нас была Эпоха.

Ну а теперь, наверное, пробел...

Хотя, быть может, и наоборот.

Пророков нет во времени и месте...

Ты разомкнёшь уста для новой песни

и упадёшь как в яму в скорбный рот.

(31.01.2006)

Смертельный номер

1.

Так ветрено в созвездии Весов,

что мысль о равновесьи нерезонна.

Текучка кадров в нишах Пантеона

почти как в павильоне у Тюссо.

Так стыло, что спасаясь от ветров,

мы влезли в эти кожи с волосами,

в коробочки из шифера... Крестами

помечены, как жвачные – тавро,

бредём себе с порога на погост...

И надо всем – бесплотна и прекрасна –

фигура измождённого гимнаста,

как первая модель для Hugo Boss.

2.

Любви моей случилось умереть,

когда бы ей положено развиться.

Вот так урод с водянкою родится,

и на него не хочется смотреть.

И я умру, мой ангел, по весне,

а ты меня в последний путь проводишь...

Но ты меня не слушаешь совсем

и мне по животу рукой проводишь.

3.

(Как эпилог) В плену своих эстетик,

маньяк-поэт, любитель заморочек,

ум, честь, талант и совесть растеряв,

к стишку в конце приладил пистолетик,

и всякий раз случается пиф-паф,

как только ты дойдёшь до этих точек...

(17.01.2006)

В пустыне, где родосский истукан...

В пустыне, где родосский истукан

кукожится, покуда не исчезнет,

прогнувшись тетивой тугой, река

того гляди пульнёт мостом железным

по дальней сопке, где возможен лес,

но чаще степь – монгольская бескрайность –

такая, что не вытянет экспресс

ни транссибирский, ни трансцедентальный.

Маши платочком, Дафнис... Утекут

коробочки стальные вереницей.

В теплушке Хлоя даст проводнику,

а после – всей бригаде проводницкой.

А ты на полку верхнюю, как в гроб,

уляжешься, зажав в ладони книжку.

Очнёшься ночью, дёрнешься и лоб

расквасишь о захлопнутую крышку.

На лист бумаги или на постель –

проекция земной любви на плоскость.

Лиловый свет внезапных фонарей

оконной рамой режешь на полоски

и думаешь тяжёлой головой:

зачем тебе сей странный орган нужен –

божественный, когда есть половой,

и ты, в конце концов, ему послушен.

Так к слову о каком-нибудь полку

задумаешь Отчизне свистнуть в ухо,

а выйдет снова: поезд в Воркуту,

монгольская пустыня, групповуха...

Но это всё – осенний глупый сплин.

Зима идёт синюшными ногами,

и первый снег бодрит как кокаин,

и снегири на ветках упырями...

(09.12.2005)

Отступление

Только что пили кофе... Это опять год жизни.

Судя по распродаже, скоро родится агнец.

Мир оперится снегом. Рак на Синае свиснет.

Ангел сползёт по гирлянде к нашим ногам

и ахнет.

Чем мы заполним клетки, что понесём в охапке,

с чем подойдём вплотную, кроме пустых карманов,

что отстучим морзянкой (срочно-секретно) в ставку,

сунув в игольное ушко нитки своих караванов?

Тени сменяют тени. Всё ненадёжно, хлипко:

Глеб обернулся Борисом, Иоанн – Магдаленой... В кашле

скорчился ангел-хранитель, срезанный птичьим гриппом.

Снайпер прильнул к прицелу на вавилонской башне.

Что же, дожив до победы, нам водрузить на купол?

Что наколоть над сердцем – имя какого бога?

Год незаметно прожит, так как срезают угол.

Новый – сшибает шапки, поданный с углового...

(18.11.2005)