Сошедшие с небес

Конрад Уильямс СТАДО

Замедлив шаг у подножия каменной лестницы, которая вела к входу в его многоэтажку, Мальпас привычно повертел головой: нет ли за ним «хвоста». Снег траурной каймой лежал вдоль тротуаров. Лунный серп бесцельно висел в небе, как мазок, после некоторых раздумий прибавленный художником к законченной картине ночи. Дыхание вылетало изо рта Мальпаса белыми облачками.

На дорогу по городу уходило все больше времени. Он чувствовал смерть костями, она копошилась в них, пытаясь его сломать, но он крепкая старая птица. Он еще поживет.

— Не дождетесь, — буркнул он и начал подъем.

Лифты работали, благодарение Господу, и он поехал на двенадцатый этаж, где вытащил из кармана связку старых потертых ключей. Протянув руку к замку, он зацепился взглядом за шрам у основания большого пальца левой ладони. «Сюда тебя поцеловали ангелы», — сказала ему однажды мать.

Войдя в квартиру, он сбросил пальто, шарф и опустился в кресло у окна. Тьма как будто приклеилась к планете; в иные ночи, особенно зимой, он начинал верить, что она не уйдет никогда, так и останется обволакивать каждый предмет навеки. Каждый раз, бросая на себя взгляд в зеркало — или в грязное оконное стекло, как сейчас, — он думал, что тысячи тысяч лет провел во мраке, и эта битва только закалила его.

Его глаза напоминали два линялых пепельных пятна на бледно-сером полотнище. Волосы, когда-то такие черные, что, казалось, отливали синевой, побелели. Ему никогда не нравился его рот: ярко-красная широкая щель, позорище, которое как будто вечно стремился прикрыть крупный крючковатый нос. Он жил, почти не открывая рта. Какое-то время он наблюдал за улицей. Проехало такси. За ним автобус. Через дорогу перевезли инвалида в кресле-каталке. Какой-то человек — слепой — простучал по тротуару белой тростью, вертя головой из стороны в сторону, точно осматриваясь. С его спины свисало что-то похожее на крылья, но, приглядевшись, Мальпас понял, что это всего-навсего светло-серый рюкзак. «Старею, зрение подводит», — подумал он.

Когда он отдохнул, отдышался и к его лицу более или менее вернулись краски, он пошел в заднюю комнату, где стояли его кровать и рабочий стол, заваленные книгами, альбомами фотографий, инструментами его ремесла и древними картами мира. Он никогда здесь не спал; местом отдыха ему служило кресло. А здесь была его мастерская и его святилище. Здесь он предавался труду. Вот как сейчас.

Включив радио, он крутил ручку настойки, пока не нашел волну, на которой передавали только классическую музыку. Закатал рукава рубашки и склонился над мертвой черной вороной. Ее крылья, сведенные ригор мортис, были прижаты к телу. Мальпас растянул их и раздвинул на груди перья, нащупывая гребень грудной кости. Надрезал скальпелем кожу и осторожно отслоил пленку с кости. Так он продолжал надрезать и отслаивать, поигрывая скальпелем, посыпая мясо бурой, чтобы оно не намокало, пока тело птицы не вышло из заключавшей его кожи целиком.

Он отсек суставы конечностей и переключил свое внимание на шею. Осторожно снял с черепа кожу, словно капюшон, натянутый слишком туго. Вынув пинцетом глаза, засыпал глазницы бурой и набил стекловолокном. Птица стала похожа на отвратительную, изголодавшуюся тварь, выбирающуюся из-под снежного покрова.

Мальпаса не угнетала мрачная сторона его работы. Она его успокаивала. Увидеть внутреннее устройство некогда живого существа было для него то же, что быть допущенным к созерцанию святых таинств.

Он выскоблил содержимое черепа и наполнил его набивкой. Вставил искусственные глаза в глазницы и осторожно вернул череп внутрь колпачка из кожи. Работа шла уже три часа. В доме было тихо. Можно было подумать, будто в мире не осталось никого и ничего, только он, «Мессия», и этот фунт обезображенной вороньей плоти.

Он даже не знал, где и когда приобрел навыки таксидермиста. По всей вероятности, на каком-то этапе своей жизни он посещал соответствующие курсы; но он этого не помнил. Хотя то же самое можно было сказать и обо всех других аспектах его жизни. Ощупью, словно слепой, он проковылял через отпущенные ему шестьдесят с лишком лет, пытаясь найти смысл и стабильность, научиться понимать людей и держать под контролем присущий ему страх перед временем и пространством.

Он жалел, что не помнил своих родителей, в особенности отца. Он питал к отцам слабость и горевал, что самому так и не довелось стать одним из них. Иногда он казался себе соринкой, вошью, уродом, которому лишь по какому-то недосмотру со стороны Господа довелось ощутить биение сердца и зажечь в себе искру разума. Мысли о невероятной хрупкости бытия начинали осаждать его каждое утро, стоило ему открыть газету или включить телевизор.

Сердечная мышца оказалась жилистой и старой, но потрясающе маленькой. И все, что к ней присоединялось, было удивительно хрупким Вены, которые вскрывались от нажатия ногтя, как стручок гороха. Небрежная мешанина органов в грудной полости. Мозг, опасно балансирующий на стержне позвоночника: он походил на шутку, на фокус с тарелкой, вертящейся на кончике палки и заранее обреченной на падение. На свете столько способов умереть, столько разных несчастий и бед подстерегают тело, что просто удивительно, как люди вообще доживают до старости, хотя, если подумать, никакая это не старость. Что такое даже самая долгая человеческая жизнь по сравнению с девятью миллиардами лет, отпущенными гудящей космической топке под названием Солнце. Правда, человек может обзавестись семьей, ощутить тепло нежной мальчишеской кожи и уйти, утешаясь этим.

Он оторвался от работы около часа ночи. Плеснул себе виски и сел в кресло, откуда удобно было наблюдать за другими домами-башнями в квартале, следить, как постепенно гаснут огни, как движутся фигуры в экранах окон. Он пытался вспомнить то время, когда был молод, но это оказалось трудно. Нет, молодость у него, несомненно, была, но теперь, в старости, она виделась как сквозь пелену, точно его внутреннее зрение поразила катаракта.

Прикончив выпивку, он стал растирать лицо и руки, пока чувство онемения не покинуло их полностью. Тогда он вернулся к вороне и закончил работу. Прежде чем зашить полость, он взял из коробки, которую хранил в ящике стола, золотистый волосок и осторожно вложил его внутрь. В коробке лежала целая прядь, она принадлежала одному мальчику, который умер маленьким. К нему она попала случайно. Но почему-то стала для него очень важна.

К трем часам птица была готова. Он упаковал ее в пузырчатую пленку, обернул коричневой бумагой и перевязал бечевкой. Вернулся к своему стулу. Задумался о странной привычке, которая сопровождала завершение каждой его поделки, но так и не вспомнил, откуда она взялась. Что-то вроде потайной личной подписи, наверное? Конечно, никакого особого значения это не имело, но остановиться он уже не мог. Он как будто отдавал некий долг тому мертвому мальчику, которого он не знал. Продолжал его жизнь в этом мире. Он снова сел в свое кресло, еще выпил, посмотрел в окно и заснул.

Когда он проснулся утром, небо было пепельно-серым. Ему снился отец, на которого он, может быть, похож. Может, это был Керри Грант. Или Джонни Вайсмюллер. Наверняка ведь было время, когда тот брал его на руки, подкидывал в воздух, щекотал, смешил.

Глубоко во рту стоял неприятный вкус переваренного виски. Мыться было холодно, переодеваться тоже. Ему доставляло некоторое удовольствие то, что он, одинокий старик, может поступать в отношении личной гигиены так, как ему захочется, ведь бранить его все равно некому.

Он сел в автобус и проехал полмили к северу, где вышел на перекрестке и пересел в другой автобус, который повез его в соседний район, минутах в десяти езды оттуда. Там он вышел и последние четверть мили, отделявшие его от промзоны, прошел пешком.

Он зашел в кафе, основными посетителями которого были строительные рабочие в ярко-оранжевых жилетах, шоферы-дальнобойщики и служащие окрестных офисов, и позавтракал там чаем с тостами. В девять тридцать он подошел к автостоянке, рядом с которой находились выставка-продажа ковров, автомастерская и старая фабричка, превращенная в букинистический магазин. Чей-то велосипед стоял, прикрепленный цепью к входу для служащих, прямо перед большой роликовой дверью, которая не открывалась ни разу с тех самых пор, как фабрику закрыли лет пятнадцать тому назад.

Дверь давно уже проржавела и, по всей вероятности, заклинилась намертво. Внутрь входили через боковую дверцу, обклеенную политическими лозунгами, стикерами и статьями из местных газет, оплакивающими судьбу независимой книжной торговли, которая стонет под железной пятой Оксфама. Мальпас дважды стукнул в стекло и вошел.

Клайв Грилиш сидел на своем обычном месте за прилавком и трясущейся от «паркинсона» рукой вылавливал из кружки чайный пакетик.

— Доброе утро, Андерс, — сказал он, когда Мальпас положил свой пакет на прилавок, среди обычных залежей: катушек с кассовой лентой, книг, на которые нужно было наклеить ценники, бумажных пакетов, карандашей. Как всегда, Грилиш не поднял головы, чтобы поприветствовать старого друга. Мальпас видел только его макушку да коричневую полоску оправы очков.

На фабрике было тихо; тысячи книг глушили любой звук, так что тот падал замертво, едва успев родиться. За стенами Мальпас слышал шумы: громыхнула пластмассовая крышка контейнера, задребезжали лопасти вентилятора, приглушенно запело радио, мимо взад и вперед проносились машины.

Грилиш взял птицу и торопливо сунул ее в ящик под прилавком. Мальпасу показалось, что его лоб заблестел еще ярче: вспотел он, что ли?

— Ты никогда не смотришь мне в глаза, Клайв, во время разговора, — сказал он. — По правде говоря, и в другое время тоже. Когда мы с тобой… дружески молчим.

— И что с того? — спросил Грилиш, вертя в пальцах ложку.

Мальпас устремил взгляд вдоль узкого прохода, который делил пополам пространство фабрики. Окна вдоль него загромождали горы книг.

— Ничего, — сказал Мальпас. — Просто иногда я думаю, может, во мне есть что-то, что тебя… пугает.

— Твои расспросы, — ответил Грилиш и даже усмехнулся, но усмешка вышла мертворожденной. — Вот что меня пугает.

— Почему? — Он силился вспомнить, когда и как они стали друзьями, и задумался о том, подходит ли слово «дружба» для обозначения их отношений.

— Неважно, — буркнул Грилиш. Он вынул бумажник и выудил из него банкноту в пятьдесят фунтов. — Не надо больше птиц, пожалуйста.

Мальпас был в шоке.

— Но я этим живу. Ты же всегда говорил мне, что у тебя нет проблем с их сбытом. А я никогда не просил больше. Я знаю, что ты наверняка делал на них неплохой навар…

— Птиц больше не нужно. — Тут он поглядел Мальпасу в лицо, и, хотя линзы его очков бликовали на свету, скрывая глаза, Мальпас почувствовал в них страх. — Я больше ничего не могу для тебя сделать.

— О чем ты? Я что, попрошайка?

Наверху раздались шаги. Кто-то с шелестом потянул с полки книгу — этот звук ни с чем не перепутаешь. Грилиш съежился, как от удара. — Я не слышал, чтобы кто-нибудь входил, — сказал он.

— Расслабься, Клайв, — ответил ему Мальпас. — Это же магазин. Дверь не заперта. Люди приходят сюда, покупают книги, так ведь?

— Я сижу здесь с самого открытия. Никто не входил. — И он снова отвел взгляд, как будто внутри лица Мальпаса внезапно взорвалось маленькое солнце, ослепив его своим светом. Однако теперь ему, похоже, хотелось поговорить. Казалось, ему нужно было от Мальпаса какое-то объяснение, которого тот не в силах был дать. По крайней мере, сколько-нибудь удовлетворительного.

Он сказал:

— Может, ты случайно запер кого-нибудь здесь, когда закрывался вчера вечером. — Он хотел пошутить, но Грилиш не воспринял это как шутку. Он встал, потом снова сел и принялся вытирать лицо мятым синим платком, который вытащил из кармана. Мальпаса злило то, что они ушли от темы. Он пытался вернуть Грилиша к разговору о чучелах ворон и регулярных платежах, но внимание того было целиком занято вторым этажом. Взглядом он рисовал на потолке маршрут призрачного посетителя.

— Клайв, ну, может там просто птица какая-нибудь попалась…

Грилиш молча метнул на него взгляд такого накала, словно он, сам того не ведая, сказал что-то очень важное.

— …или упала полка с книгами. Ты ведь их перегружаешь.

Грилиш согласился, или, по крайней мере, сделал вид, что согласен с предположением. И сказал глубоко серьезным тоном, который показался Мальпасу странным:

— В этой старой книжной лавке полно слов, которые лучше бы никогда не вытаскивать на свет божий.

— Нам надо поговорить, — сказал Мальпас. — Ты не можешь просто так взять и отпустить меня.

— Отпустить тебя, — откликнулся Грилиш еле слышно, как будто его легкие перестали выталкивать воздух, и слова падали, едва успев сорваться с губ. Он добавил еще что-то, но его более старый собеседник не разобрал, что именно. «Если бы это было так просто», что ли?

— Я не могу, я не буду говорить сейчас, — сказал Грилиш. Он угрюмо смотрел на старый, давно зарубцевавшийся шрам на ладони Мальпаса и не мог оторвать от него глаз, словно зачарованный. — Может быть, позже. Да, позже. Приходи сегодня вечером, после закрытия, часов в семь. Сходим куда-нибудь выпить.

Он сжал и встряхнул руку Мальпаса так, словно хотел ее оторвать; потом Мальпас даже обнаружил следы ногтей Грилиша на своей ладони. Но теперь говорить было больше не о чем; лицо Грилиша стало похоже на закрытую дверь, глаза были прикованы к прилавку, руки непрестанно двигались, дрожа, словно у виолончелиста, когда тот дает вибрато на той или иной ноте. Оказавшись снаружи, Мальпас обернулся и стал всматриваться в окно второго этажа, надеясь при слабом солнечном свете разглядеть покосившуюся полку или голубя, бьющегося изнутри в стекло в поисках выхода.

На мгновение ему показалось, будто он видит тень, но он тут же заметил, что это вполне могла быть тень от облака, на миг закрывшего солнце.

Шагая к автобусной остановке, он ощупывал пальцами шуршащую банкноту у себя в кармане. Где ему теперь брать деньги на жизнь? Он покачал головой; нет, придется все же заставить Грилиша пересмотреть свое решение. Всю дорогу домой он только об этом и думал, и, Подойдя к вестибюлю своего дома, испытал настоящий шок. Там, у самой двери, лежала дохлая ворона. Впечатление было такое, словно ее привлекла туда свирепая сосредоточенность его мыслей.

Он засмеялся сухим бумажным смехом. Обтер губы и нагнулся над трупиком. Шрам на его ладони завибрировал, как бывало всегда, когда он оказывался в непосредственной близости от мертвой птицы: психосоматическое явление, наверное, что-то вроде симпатического тика.

Тельце было целым, не подпорченным, не деформированным. Птица словно просила его воскресить ее, вернуть ей былую грозную мощь. Мальпас торопливо поднял ее и сунул в карман плаща. В эту работу он вложит всего себя. Он покажет Грилишу, что таким мастерством, как у него, не бросаются. Где еще его клиенты найдут такую искусную работу? Он даст ему шанс.

В лифте, поднимаясь на свой этаж, он вдруг струхнул. Что же такое сказал Грилиш, что мелькнуло в потоке чепухи, которую он нес? «Не надо больше птиц». Может быть, это был скрытый намек на то, чтобы он продолжал работать, но приносил… что-нибудь другое? Пальцы Мальпаса, вставлявшие в замочную скважину ключ, дрогнули, когда он задумался над возможным значением сказанного. Или это отчаяние затуманило ему мозги? И он придумывает смыслы, которых не уловил раньше? Или все-таки Грилиш оставил ему лазейку, намек на то, что теперь требуется более… экзотическая фауна?

Отбросив эту мысль, он пошел к двери. В квартире знакомый запах молотого кофе, виски и супа подействовал на него успокаивающе. Он положил птицу на свой рабочий стол и скинул пиджак. Устал. Было уже за полдень. И на что только ушел целый день? Он нарезал сандвичей, налил виски, слегка разбавил его содовой и начал есть, стоя у окна и глядя на наползающую тьму.

Какое-то движение, отличное от обычных замысловатых махинаций домов и дорог вокруг. Что-то его тревожило. Он стал обшаривать улицу взглядом в поисках чего-то неправильного, неуместного или попросту ненормального.

Вот женщина на пятнадцатом этаже выбивает ковер. Двое мужчин с влажными от геля волосами, смеясь, подходят к дороге, на них ботинки из буйволовой кожи, воротники рубашек расстегнуты, несмотря на холод. Другой мужчина, в костюме, едет мимо на велосипеде. Он сразу подумал, что это, наверное, отец, спешащий домой, поиграть со своими детьми. Иногда Мальпасу снилось, будто он ласкает шелковистую мальчишескую макушку, но он неизменно просыпался один, обманутый и несчастный.

Снова движение. На этот раз оно не укрылось от его взгляда. Внутри бетонной мандалы, образованной тремя стоящими бок о бок многоэтажками, ошивался возле скамейки вчерашний слепой. Движения его были прерывисты, как в плохо смонтированном мультике. Он словно спотыкался. Мальпас подумал, не случилось ли с ним чего.

Он прижал к усталым глазам пальцы и слегка надавил. Услышал, как шуршат под костяшками брови. Открыв глаза, он увидел, что слепой смотрит прямо на него. Мальпас отскочил от окна, словно этот взгляд обжег его, как какой-то луч.

Он протянул руку и погасил свет. Постепенно набравшись храбрости, он вернулся к окну. Слепой исчез. Но куда? И что ему до него за дело? Ну, видел он его дважды за последние два дня. Разве это достаточное основание для подозрений?

А может, он не такой уж слепой. Темные очки и белая трость еще не означают, что он напрочь лишен зрения. Слепота ведь редко бывает абсолютной, правда?

Он посмотрел на свои руки и обнаружил, что они дрожат, — жуткая пародия на болезнь Грилиша. Работать так нельзя. Он плеснул себе еще виски, добавил побольше содовой, и стал набирать ванну. Принес в ванную комнату радио и настроил его на канал, передающий политические дебаты. Ему нужны были другие голоса, о чем бы ни шла речь.

Когда ванна наполнилась горячей, на грани терпения, водой, Мальпас разделся и, приятно обжигаясь, постепенно погрузился в нее. Тепло, посторонняя болтовня и виски помогли снять напряжение, развязать тугой узел в спине и плечах. Он даже испугался того, до какой степени ему удалось расслабиться. В каком же напряжении он проводит свои дни, прямо пружина, сжатая до отказа. Нет, не годится человеку предпенсионного возраста жить такой жизнью. Надо научиться заботиться о себе. Находить возможности для отдыха. Выкраивать время для маленьких удовольствий, вроде этого.

Он опустил голову на край ванны, и вода заплескалась вокруг его ушей. Закрыв глаза, он положил на лицо кусок горячей, разбухшей фланели. «Ну, вот, теперь я слеп, как ты. Что же ты видишь? О чем думаешь? Слышишь ли что-нибудь из того, что не слышат другие?»

На этаже открылась дверь лифта. По коридору зашаркали подошвы. Толкнула воздух вращающаяся дверь. «Вот что ты слышишь».

Вдруг он сел, так резко, что ягодицы скрипнули по акрилу ванны. Скинул с лица фланель, и холодный воздух тут же обжег кожу. Мурашки побежали по всему его телу, несмотря на горячую воду. Мальпасу показалось, что кто-то пробует его входную дверь. Скрипнули петли, поднялась и опустилась крышка почтового ящика. Он представил себе ладони, прижатые к деревянной панели, выщупывающие слабые места, измеряющие сопротивление. Хотя, быть может, это просто выходят остатки напряженного дня, затаившиеся в уголках его тела.

Он выбрался из ванны и завернулся в полотенце. Проверил полоску света под дверью: целая. Снаружи никого нет. Чтобы убедиться в этом, он широкими шагами подошел к двери и рванул ее на себя. Коридор был пуст. Какое-то время Мальпас не сводил глаз с пола под дверью, где на линялом сезалевом коврике еще читалось робкое «Добро пожаловать», будто видел там следы другого, его курящуюся подпись, дрожание воздуха, намекающее на недавнее присутствие.

Он уже хотел закрыть дверь, когда его внимание привлекла увертливая тень на стене в дальнем конце коридора: ее хозяин спускался по лестнице. Мальпас так расхрабрился, что едва не крикнул незнакомцу вслед, приглашая его вернуться и войти. Обсудить все как следует. Прийти к какому-то решению. Но едва эта мысль мелькнула у него в голове, как тень слилась со стеной, словно ее обладатель почуял его намерение.

Вот это и напугало Мальпаса. Казалось — хотя это наверняка было лишь совпадение, — что кто-то читает его мысли, предугадывает его движения.

Мальпас закрыл дверь и, слегка подумав, решил закрыть свой мозг для этой смехотворной ситуации, выбросить из головы всякие размышления о том, кто бы это мог быть.

Перестань думать о нем, и он тебя… не унюхает.

В этом-то и крылась суть беспокойства Мальпаса. Его не отпускало ощущение, что за ним идет тихая, необъявленная охота. И что скоро его загонят в угол. Причем он сам выдал себя преследователям. Они выследили его и подкрались совсем близко.

Он торопливо оделся и пошел к столу. Обыденность знакомого дела наполнила его спокойствием и уверенностью. Работа выгонит страх из его тела, по крайней мере на время. Как и раньше, он распластал по столу птицу, вырвав ее окостеневшие крылья из ревнивых объятий ригор мортис, и протянул руку за скальпелем. Стоило ему отвести от трупика взгляд, как тут же раздался тихий и хриплый, исполненный ненависти голос:

— Не тронь меня. Не режь меня.

Мальпас даже не поглядел на ворону. Отложив свои инструменты и выпрямив спину, он встал. Смахнул со щеки слезу и пошел в темную прихожую, где накинул плащ. Помедлил у двери, но в комнате все было тихо.

Он мог бы решить, что ему показалось, но голос засел в его ушах, как грязь под ногтями, — не выскрести. Он открыл дверь, и закутанная во тьму фигура сбросила с головы капюшон со всем, что копошилось под ним, и явила ему истлевающую пасть, которой суждено глотать и пережевывать его целую вечность…

Если бы. Смерть вдруг представилась ему желанным избавлением от его утомительной жизни.

Он закрыл за собой дверь, подумав, не стоило ли распахнуть окно, чтобы птица нашла дорогу домой, и зашлепал вслед недавнему посетителю, вниз по лестнице, на улицу, которую уже заволакивал наползающий со стороны канала туман, так что свет фонарей дробился во влажном воздухе.

Он шел два часа, избегая автобусов, желая отдалить неминучую беду. Наконец он добрался до пустынной ночной промзоны. Ни машин, ни людей, лишь километры цемента, стали и стекла. Экзотические сорные травы — днем они совсем не бросались в глаза — дрогли на растрескавшемся бетоне двора, словно таинственные пришельцы, выходцы из страны фей. Несмотря на страх, а может, и благодаря ему, серые, невзрачные растеньица оказались вдруг прекрасными.

Он постоял, остывая после своей марафонской прогулки и уже начиная замерзать, но еще не в силах оторвать взгляда от завитков, шпилей и канелюров, которыми вскипал каждый ядовито-зеленый уступ их хрупких стеблей. В этом кипении был свой ритм, как и везде в природе, подумалось ему. Ритм как отпечатки пальцев, оставленные на всем. Шифр, который не по зубам ни одному, даже самому талантливому, дешифровщику.

Когда-то ему на миг показалось, будто он одолел его. Дразнящая разгадка тайны жизни приоткрылась ему и снова исчезла под туманным пологом, и, может быть, к лучшему, ибо какой разум в силах справиться с таким знанием, не погрузившись в безумие?

Очнувшись от ступора, он огляделся, пытаясь понять, где он находится относительно фабрики. В темноте, без машин и людей, которые служили чем-то вроде подвижных ориентиров, все выглядело иначе. Но память зацепилась за зигзаг пожарной лестницы на выступе офисного здания. Впереди, в окнах дома, очертаний которого он не мог видеть, все еще горел свет, хотя вокруг было совершенно темно. Сердце у него подпрыгнуло, и он счел это за добрый знак.

Дверь оказалась не заперта Нехорошо. Совсем нехорошо.

— Клайв? — позвал он. Его голос как будто нарушил внутренний баланс фабрики. Десятки непохожих скрипов, стонов и вздохов неслись к нему со всех сторон, пока потревоженные акустической атакой фабричные стены заново ровняли ряды. Но ни один из этих звуков не был органического происхождения, это он знал наверняка — Клайв?

Его внимание привлек прилавок. Он, как всегда, имел вид наглядного пособия по созданию хаоса, только теперь к обычному беспорядку прибавилось что-то еще, какая-то нотка насилия.

Мальпас не смог бы объяснить, как именно он это понял, но что-то в расположении предметов на столе подсказало ему, что его давний друг и патрон мертв.

Крови не было. Никаких следов пороха от самодельного обреза. Никакого запаха закипевшей кожи и дерева от пролитой на них кислоты. Только… какая-то безумная мозаика бумаг. Быть может, рукой Грилиша, когда она скользила в последний раз по поверхности стола, сдвигая предметы, водила смерть, она и оставила на нем свой автограф.

Как бы там ни было, Мальпас с опаской приближался к прилавку, боясь обнаружить за ним самое страшное. Но ничего, кроме пустого стула, там не было. Грилиш не лежал под ним с лицом, обмякшим от безумной скуки вечности. На столе стояла наполовину пустая кружка с ледяным чаем.

Он дважды прошел по всей фабрике, каждые две-три секунды окликая Клайва. Ни в одном из проходов его не было. Лакированные лица знаменитостей в биографической секции ухмылялись ему и тому, чему они были свидетелями. Мягкие обложки в секции детективов и ужасов предлагали все возможные трактовки того, что могло здесь произойти. Пыль здесь была неоднократно потревожена ногами входящих, в том числе и тех, кто утащил с собой Клайва. Потому что он, совершенно очевидно, был похищен. Одержимый страхом Мальпас не видел никакой рациональной альтернативы.

Зайдя за прилавок — пол там устилали газеты, счета-фактуры и товарные накладные, — он протянул руку к трубке телефона, чтобы позвонить в полицию, пусть они с этим делом разбираются, как вдруг увидел себя на маленьком черно-белом экране.

Система слежения. Разыскав записывающее устройство, он обнаружил, что в нем ничего нет. Ругнулся. Грилиш забыл вставить кассету. Однако это было на него не похоже. Такого параноика, помешанного на разных видах преступлений, как тот, было еще поискать. В шкафчике рядом с записывающим устройством хранились десятки кассет. Каждая была снабжена ярлычком, и на каждом ярлычке аккуратным почерком Грилиша были поставлены дата и время записи. Последней кассеты, с событиями сегодняшнего утра, когда Грилиш фактически уволил Мальпаса, не было.

Мальпас вздохнул. Что-то дурное случилось здесь, он был уверен, но любые вещественные доказательства несчастья отсутствовали. Он покачал головой. Нет доказательств. Кружка недопитого чая. Вот-вот где-нибудь в глубинах фабрики раздастся журчание воды, и Грилиш выйдет в торговый зал с газетой в руках и ворчливо осведомится, почему это Мальпас стоит там, где не положено находиться посетителям.

Но отсутствие кассеты в магнитофоне, вот что совсем не похоже на его друга. Да и домой он бы не ушел, не погасив свет и не заперев дверь. Несмотря на нехватку явных следов преступления и злоумышленника, Мальпас почуял угрозу, она была здесь, на фабрике, рядом с ним, и, несмотря на просторное помещение, ему стало нечем дышать. Каждая секунда, проведенная им здесь, приближала его к чему-то страшному, что должно было случиться с ним самим, он был убежден в этом.

Он поймал себя на том, что смотрит на дверь — не меньше нескольких минут, наверное, — ожидая, что она вот-вот качнется внутрь, и нечто, слепленное из непросветленных составляющих ночи — тьмы, дизельных выхлопов, тумана, — ворвется внутрь и разорвет его в клочья своими острыми, как колючая проволока, зубами.

Он сделал шаг назад, и что-то треснуло у него под ногой. Он покачнулся, чтобы сохранить равновесие и не раздавить окончательно то, что, как он думал, лежало под слоем бумаги: кассету. С сегодняшним числом на ярлычке. Длинная трещина протянулась по корпусу, но лента внутри не пострадала. Оставалось только надеяться, что, когда он вставит кассету в магнитофон, она будет крутиться.

Невыносимо долгое ожидание, пока приемное устройство проглотило кассету, поставило ее на место и, подвывая, стало перематывать. Помехи. Мельтешение и обрывки. И вот, наконец, магазин Грилиша в расплывчатых пятнах черного, белого и серого. Запись происходила в разных частях торгового зала и при воспроизведении фрагменты непрерывно сменяли друг друга. Зона вокруг прилавка, зона погрузки-выгрузки в дальнем конце фабрики, и пара видов верхнего этажа.

Утром Мальпас пришел вскоре после открытия магазина, однако теперь он сдержался и не стал трогать кнопки управления. Если кассета серьезно пострадала, то не стоит рисковать и подвергать ленту чрезмерному напряжению.

Он увидел пустую зону погрузки, где громоздились штабеля гниющих поддонов и мусорных контейнеров, а на земле оспины выбоин чередовались с кустиками полыни. Вот прилавок, за ним Грилиш прихлебывает свой чай, склонившись над гроссбухом, точно монах над иллюстрируемой рукописью. Он увидел сначала восточную часть верхнего этажа, затем западную, в обеих книги в два или три ряда громоздились в лабиринтах полок.

Наблюдая за тем, как заново отрисовывается экран каждые десять секунд, Мальпас незаметно замечтался. Он представлял себе покупателей, которые теряли дорогу среди проходов, их заносило пылью, оплетало паутиной, полки затягивали их в себя в глубины фабрики, где никто и никогда не смог бы их найти, а их плоть, кости, внутренние органы алхимия литературы преображала в текст.

Зона погрузки, прилавок, верхний этаж. Зона погрузки, прилавок, верхний этаж.

Мальпас увидел, как вскинул голову Грилиш. Вот его собственный плащ поплыл через экран, сверток с вороной торчит под мышкой. Тень прошла вокруг его головы, точной рой мошки. Изображение споткнулось и зарябило. Мальпас учуял запах разогретого пластика и подумал, неужели лента греется, где-то цепляясь за трещину в корпусе. Но тут изображение выровнялось и перескочило наверх.

Еще одна тень вытекла из груды книг, точно жидкость из перевернутого стакана. Прыжок в зону погрузки. К прилавку. Грилиш убирает сверток в коробку, отводя взгляд. Говорит. Раздались слова: «В этой старой книжной лавке полно слов, которые лучше бы никогда не вытаскивать на свет божий». Мальпас нахмурился.

Скачок наверх. Фигура удаляется от камеры. В следующем кадре, снятом с противоположного конца магазина, фигура, наоборот, плавно плывет в кадр, но задергалась и затряслась, прежде чем ее можно было узнать. Зона погрузки со своим неизбежным двором. Снова Грилиш, жестом показывает Мальпасу, что их партнерству конец. Передает ему полтинник. Головы обоих поворачиваются на звук сверху. Когда камера возвращается к прилавку, Мальпаса там уже нет, а Грилиш продолжает смотреть в потолок.

Камера верхнего этажа показывает спускающуюся фигуру. Как только в поле ее видения вплывает голова, Мальпас, не задумываясь о том, что будет с кассетой, нажимает на паузу. Изображение прыгает, вопреки режиму, выбранному Мальпасом. Лицо, или что-то вроде. На месте глаз широкие черные провалы: темные очки, наверное, но Мальпас уже ни в чем не уверен. Губы слишком тонкие, рот искажен движением, так что разобрать сложно. Пока он смотрит, глаза расплываются по лицу, как чернильное пятно по промокательной бумаге.

Он отпускает паузу, и фигура выскальзывает из вида. Когда камера возвращается к прилавку, Грилиш уже сидит на своем стуле прямо, словно аршин проглотил, на его лице панический ужас и… что-то вроде восторга. Его глаза закрыты, но пальцы с зажатой в них ручкой продолжают двигаться.

На экране возникает тень. Огромная, конической формы, точно ее владелец накинул себе на голову плащ, как делают дети, играя в вампиров где-нибудь на детской площадке. Экран заливает свет, такой яркий, что Мальпас зажмуривается. Запись кончилась.

«В этой старой книжной лавке полно слов, которые лучше бы никогда не вытаскивать на свет божий».

Лучше бы? Или он сказал «надо бы»? Может быть, и так, тогда навык Мальпаса читать по губам нуждается в тренировке. Хотя какая, по правде говоря, разница?

Однако он подумал, что разница все же есть. Он был убежден, что Грилиш дал ему подсказку. Но если в магазине и в правду есть для него сообщение, то могут пройти века, прежде чем он найдет его, даже зная, что надо искать. Пленка продолжала крутиться, показывая пустые комнаты. Постепенно парок над чашкой Грилиша исчез.

Мальпас сел на стул и склонился над Грилишевым гроссбухом. Нет, конечно, думал он. Но все-таки открыл тяжелую верхнюю обложку. В книге оказались не цифры. Не стройные колонки дебета и кредита. Мелким-мелким почерком Грилиша — три строки своего текста он ухитрялся вписать в одну линованную строчку — был написан дневник, охватывавший все время его жизни начиная с детства.

Мальпас сгреб с прилавка огромную книгу и, сгибаясь под ее тяжестью, заспешил к двери и на улицу. Там он поймал такси, чтобы ехать домой, и всего раз за дорогу чертыхнулся из-за экстравагантности своего поступка. Его собственные счета подождут, лишь бы в книге нашлось что-нибудь такое, что поможет спасти его бедного друга.

По пути домой он то и дело поглядывал в заднее окно, нет ли кого на «хвосте» у нанятого им такси, но движение было незатрудненным, и очевидной слежки не было. Водитель, слава богу, не пытался вовлечь его в беседу. Длинными ногтями гитариста он отбивал на руле ритм какой-то песни, невнятной ушам Мальпаса.

Он расплатился с водителем и, не дожидаясь жалкой сдачи, заспешил через входную дверь к лифту. Рядом с ним сидели на корточках двое парнишек лет десяти, и, выдувая ртами огромные пузыри жвачки, пытались развести костер из страниц порножурнала. На Мальпаса они не обратили внимания. Он к этому привык, и даже был благодарен. Он не взаимодействовал ни с кем из соседей, равно как и они с ним. Так оно и лучше, безопаснее, думал он теперь, поднимаясь.

«Для кого безопаснее»? Голос, хриплый, сорванный позвучал в его ушах, когда он приближался к своей двери, вытряхивая нужный ключ из связки. «Для тебя… или для них»?

Он тихонько открыл замок и зажал связку ключей в кулаке так, чтобы их бородки торчали вперед меж пальцев.

— Выходи! — заорал он, но его голос прозвучал совсем не так устрашающе, как ему хотелось.

Он шагнул в квартиру, зная, чувствуя, что она пуста. Все было на своих местах. Закрыв дверь, он потер лоб, словно хотел таким образом доказать себе, что слышанный им голос прозвучал у него в голове. Он положил гроссбух на диван и налил себе виски с содовой. На обратном пути он захватил с рабочего стола увеличительное стекло, замешкавшись лишь на секунду, когда ему показалось, что вороний глаз едва заметно пошевелился, следя за ним.

Чушь. Но он все же набросил на ворону платок, чтобы прикрыть ее.

Он сел и открыл последнюю запись в журнале. Число вчерашнее. Что-то отвлекло Грилиша, он не закончил последнее предложение последнего абзаца. Почерк был уже не ровным, а размашистым, корявым:

«Я не могу сделать больше, чем я могу, чтобы помочь ему. И я уже не молод. Я старею, слабею. Пугаюсь каждой тени. Все барьеры, которые я создал, рухнули один за другим. Я — последнее препятствие. Что-то вроде покровителя. Хотя ангел-хранитель мне и самому не помешал бы. Но я сделал все, что мог, и старался изо всех сил. Единственное, что меня утешает, — это мысль о том, что я точно не буду присутствовать при последнем судилище и его огненной смерти. Надеюсь только, что для него все кончится быстро, и ему не дадут увидеть под конец, каким он был вначале. И да, он приближается, он уже близко, я чувствую его жар, но смотреть не стану. Я не стану смотреть в твое осунувшееся лицо. Я не стану молить о пощаде, Самаил, слепой Бог, разрушитель, неправедный жнец, злодейский пас»…

Мальпас поднял стакан, чтобы сделать еще глоток, но обнаружил, что он пуст. Его сердце билось быстро, как у птицы. Черные звезды взрывались перед глазами. Что это? Что за безумие? Он никогда не замечал за Грилишем склонности к безумию. Он был всегда спокоен, собран, пунктуален во всем. Хотя, может быть, этот журнал как раз и служил ему отдушиной, клапаном, через который он выпускал пар. Разве не правду говорят, что в тихом омуте черти водятся?

Он перелистал несколько десятков страниц назад. Записи пятилетней давности:

«Иногда мы теряем дорогу. Не обращаем внимания на карту, поскольку знаем местность как свои пять пальцев, или думаем, что знаем. А на практике всегда подвернется какой-нибудь левый поворот, он-то и уведет нас прочь от цели. Да еще возникнет какая-нибудь забытая улица или белое пятно, которого не было в справочнике. А искать обратный путь сложно, будь то в смысле географическом или любом другом, особенно если привык блуждать одинокими тропами. То, что казалось нам реальностью, на деле является забытой или забракованной версией из альбома картографа. Так мы и идем, оступаясь на каждом шагу. Шарим ладонями по дверям, которых не ожидали встретить. Вслепую бредем по переулкам, где на каждом шагу нас подкарауливают опасности, готовые растерзать нас на части, стоит нам сделать нечаянный шаг в сторону. Мы теряем крылья. Раны зарубцовываются. Мы забываем, как летать. Ищем любви, дружбы, тепла, всего вообще и ничего конкретно. Ищем дом. Ищем дорогу к волшебным зверям своего детства. Детства, которое длилось тысячелетия».

Дальше к началу. Десять лет назад.

«Таким способом он… как бы это сказать… отгоняет волков от порога. Каждый стежок, каждый шов, каждая заделанная глазница — это маленький шаг, позволяющий сохранить его секрет еще на какое-то время. Направить охотника по ложному следу. Его ремесло — это маскировка. К тому же в нем есть поэзия, разве не так? В этих законсервированных им жизнях можно узнать образ его собственной жизни, отложенной до лучших времен, пока он мечется здесь, хлопая крыльями. Как одна из его ворон. Уязвимая. Хитрая. Падальщица».

Ближе к началу гроссбуха, почти на самых первых страницах, Мальпас со страхом и изумлением обнаружил свои собственные изображения, нарисованные Грилишем в детстве — ему тогда, судя по датам, было не больше семи лет. Да, такой он и был, в точности, как сейчас (только волосы еще черные, и спина прямая), в черном, поношенном плаще, ходит важно, как… да, наверное, как ворона. Серебряная цепь тянулась от его ладони к небу, где была привязана, кажется, к самой середине солнца. И если приглядеться как следует, то плащ вовсе не плащ. Это длинные, заскорузлые крылья; промасленные перья слиплись друг с другом. И тут же отозвались знакомым зудом его лопатки.

«Там, где тебя поцеловали ангелы».

Мальпас так резко вскинул голову на призыв шершавого, надтреснутого голоса, что боль вонзилась в его череп у самого основания. Над мертвой вороной зашевелилась тряпка.

Он не мог встать. Страх накрепко пригвоздил его к дивану. Он смотрел, как ворона поднимается, как жутко каркает, точно курильщик, прочищая легкие. Тряпка слетела с нее, и птица предстала во всем безобразии своей незавершенности, неудавшийся опыт таксидермиста, недоделка, запущенная в производство раньше, чем был подписан проект.

В ней не было тайны. Зато была насмешка Природы. Ворона каркнула еще раз, и от ее клича зазвенели в окнах стекла. Органы извивались в полости ее груди, точно черви-паразиты, которыми кишит придорожная падаль. Клюв казался мягкой серой копией настоящего.

Мальпас в ужасе следил за тем, как отвалился клюв, не выдержала некротическая ткань. И на месте вороньего лица оказался слепец, извиваясь, словно материализовавшийся кошмар. Птица взмахнула крыльями, и облако земли и пепла взметнулось вокруг нее, скрыв все, что было сзади, затуманив свет.

Слишком поздно он понял, кто подбросил ему эту птицу. Чрезмерная преданность своему мрачному хобби — вот что его погубило.

Долго же я искал тебя, Мальпас. В поисках твоего следа я обрыскал этот неприметный шарик вдоль и поперек, намотав столько миль, что хватило бы пересечь вселенную.

Мальпас попытался сделать вид, что все это ему только кажется, что он сам придумывает кошмары в наказание себе. Но слишком скоро убедился в абсолютной реальности происходящего.

— Что ты сделал с Грилишем?

Он боялся тебя, ты этого не знал? Всю жизнь страх перед тобой пронзал его до мозга костей. И все же он защищал тебя, как только мог.

— Что? — губы Мальпаса вдруг стали мертвыми, как древесные стружки.

Здесь все еще есть те, кто готов ценой своей жизни спасти падшего ниже всех прочих падших. Но я здесь, чтобы сообщить тебе: изгнание окончено. Мы забираем тебя назад, в стадо.

Мальпас думал о воронах, которых так любовно воскрешал для Грилиша, и тут ему открылась тайна тех волосков, предназначенных для того, чтобы сбить чудовище со следа, пустить его по ложному пути, потянуть время, как можно дольше не давая ему протянуть свои древние черные когти к Мальпасу. Подумал он и о мальчике, которому принадлежали волоски, о том, кем тот был. Подумал, чувствуя, как подкатывает к горлу тошнота, не сам ли он был его убийцей. Вот и Грилиш отдал жизнь ради этого обмана. Он-то знал, кто такой Малыше, и умудрялся жить с этим, хотя любой другой на его месте давно покончил бы с собой от такого знания или превратился в клинического идиота.

Надо отдать Грилишу последний долг дружбы. Знакомая боль ворвалась в острия его лопаток, рассыпая искры. Теперь он понял ее природу. Никакого тебе артрита. Скрытая, похороненная внутри него самого часть его «я», которая знала полет, отзывалась на призыв. Хорошо бы испытать это снова. Но забытое и непознанное не причиняет вреда.

Возможно, демоны вырвали ему крылья… или они сами по себе усохли от того, что он не пользовался ими, превратились в рудимент… хотя какая теперь разница?

Несмотря на свой монументальный возраст, он все-таки сроднился с этим миром сильнее, чем привычный к более разреженной атмосфере Самаил.

Осушив свой стакан, он швырнул его в ворону. Слепой увернулся, взревел и стал расти. Но Мальпас только смеялся над ним. Он-то знал, что свободен. Когда Самаил крутанул запястьем и послал к нему раскаленную цепь жидкого золота, Мальпас уже бежал, набрав такую скорость, какой не знал веками. Цепь впилась в шрам на его руке, но уже не могла помешать его замыслу.

Бросившись в окно под негодующие вопли Самаила, в считаные мгновения перед ударом, Мальпас увидел себя ребенком, каким он был много тысяч лет тому назад. Этот образ оставался с ним, пока он летел. И, умирая, он успел выкрикнуть одно слово, значившее для него больше всех остальных в его зачарованном существовании:

— Отче.