Сошедшие с небес

Йен Р. Маклеод ВТОРОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ВОЛХВА

ОН ПУТЕШЕСТВОВАЛ ПО ТОЙ ЖЕ ДОРОГЕ, но теперь зимнюю тьму сменил палящий зной, и ничто в тех землях, по которым он проезжал более тридцати лет назад, не осталось прежним. Тихие дома, лоскутное одеяло обработанных полей, пастухи с равнин, готовые поделиться вином из бурдюка, — все это исчезло. Теперь здесь бродили недоеные козы, в придорожных канавах валялись вздувшиеся трупы, несобранные плоды гнили на ветках. Шагали строем солдаты, а мирные люди бежали прочь. Над дорогой клубились пыль и страх.

Он пробирался тайными тропами. Останавливался на ночлег в укромных, уединенных местах. Не зажигал огня, питался изюмом и сухарями. Он не молился. Хотя он был старый, слабый и безоружный, им владел не страх, а скорее смирение и обреченность. Он знал, что его верблюд гораздо ценнее его самого, и знал, что никогда уже не сможет вернуться в Персию. По крайней мере, живым. Если император узнает об этом путешествии, то сочтет это предательством, и жрецы Зороастра растерзают его тело за почитание ложного божества.

Наконец, он добрался до Евфрата. Здесь росли пальмы, среди болот высились зеленые холмы, однако в деревнях, которые он проезжал, не было ни души. Пока его верблюд долго и шумно утолял жажду, он сидел на берегу широкой голубой реки и тихо горевал о двух своих старых друзьях. Первым был Мельхиор, который первым прочел о грядущем рождестве в священной книге примитивного племени. Вторым — Каспар, который определил по звездам верный квадрант и направлял их к цели путешествия.

И он, Бальтазар, отправился вместе с ними, потому что перестал верить во что-либо и желал собственными глазами увидеть доказательство того, что и весь мир, и все небеса пусты. Наверное, именно поэтому он избрал в качестве подношения мазь для бальзамирования тел — он не надеялся найти того царя, для которого предназначался дар.

Привязанная у берега лодка суетливо колыхалась на волнах, словно желая, чтобы течение подхватило ее и унесло прочь, подальше от этого покинутого всеми, унылого, зеленого места. Только к вечеру Бальтазар вновь набрался решимости продолжить путь и, бормоча заклинания, заставил своего утомленного долгой дорогой верблюда войти в лодку, затем выразил почтение богам реки и, отталкиваясь шестом, вывел лодку из зарослей камыша на чернильную гладь открытой воды. Небо на западе потемнело, ветер играл над водой, но даже когда поднялась луна и засияли звезды, даже когда он привязал лодку у дальнего берега и направился прочь от реки по иссушенной земле, которая вскоре сменилась пустыней, закатный горизонт по-прежнему пылал.

Он достаточно знал о войне, чтобы понимать суть темных движений и неподвижностей, свидетелем которых уже был в своем путешествии, но ему показалось, что поле битвы, на которое он набрел, когда утреннее солнце встало за спиной и яркими лучами осветило то, что лежало впереди, — самое неподвижное и темное место на земле. Ему подумалось, что все до единого персы должны быть благодарны за то, что это возрождающееся еврейское царство обратило свой гнев против Римской империи. Стратег сказал бы, что война между могущественными соседями приносит твоим собственным землям только пользу — собственно, он слышал, как именно об этом говорили в Кучане, — но при этом предполагается некоторое равновесие сил, сражающихся друг с другом. Здесь не было равновесия. Здесь была только смерть.

Почерневшие черепа. Почерневшие колесницы. Ужасные, перемешанные груды костей. Мечи и щиты римлян расплавились, словно побывали в кузнечном горне. На покореженных шлемах виднелись странные вмятины, как будто их сдавили руки великанов. Все почему-то было еще хуже из-за огромной ценности того, что лежало здесь, брошенное, никому не нужное, покинутое — а ведь любое поле битвы, которые Бальтазар когда-либо видел или о каких слышал в песнях, всегда становилось источником богатой добычи.

Эту могучую римскую армию, с ее боевыми машинами и лошадьми, с закаленными в битвах неустрашимыми воинами, закованными в доспехи из металла, поливающими врага дождем из стрел, — эту армию словно стер с лица земли какой-то огненный ураган. А то, что осталось от армии, так и осталось здесь лежать. Преодолеть это поле было непросто. Ему пришлось завязать верблюду глаза и успокаивать стонущее от ужаса животное видениями мирных оазисов. Он жалел, что не может и сам закрыть глаза, но, как ни странно, на поле боя не было ничего, вынуждающего закрывать нос и рот. Здесь совсем не было мух — они не взмывали в воздух, даже когда его ноги проваливались сквозь податливые внутренности трупов, когда приходилось взбираться на горы костей. И запах — здесь витал едва уловимый аромат странных благовоний, словно за покровами храма какого-то непостижимого божества.

Полуденное солнце жарко пылало, но ослепительное сияние на западе полыхало еще ярче. Он вспомнил ту звезду, ту, которая, как считал Каспар, каким-то образом отделилась от неба, чтобы указывать им путь. Может быть, сейчас она загорелась снова — здесь, на земле? Может быть, это она там, впереди? Он обмотал лицо, чтобы укрыться от слепящего света и кружащего в воздухе пепла.

Теперь ему казалось, что это было предначертано давным-давно — вновь совершить то же путешествие на закате жизни. Хотя бы для покаяния.

Три человека, прошедшие этот путь тогда, в первый раз, считали себя мудрецами и были признанными жрецами, царями и чародеями в своих землях. Затем, очевидно даже для полного сомнений Бальтазара, одинокая звезда зажглась в небе перед ними и повисла на месте, не двигаясь вместе с прочими светилами на небосводе. Это было совершенно немыслимо. Это разрушало все его представления. А люди, к которым они обращались, проезжая по этой полудикой окраине Римской империи, говорили на своем грубом, варварском языке только о каких-то смутных легендах, о древнем царе, звавшемся Давидом, и о том, что грядет великое восстание. Дикарям не было дела ни до звезд, ни до древних книг. Их интересовали только золотые монеты, которые трое волхвов вкладывали в их ладони.

Как бы то ни было, в конце концов, они добрались до города под названием Иерусалим. То был главный город в этой маленькой провинции, и, по правде сказать, судя по развалинам древних стен и по той важности, с которой держались жрецы местного божества, на том месте, где стоял теперь этот город, когда-то давным-давно действительно могло быть нечто гораздо более значительное. Здешний тетрарх звался Иродом, и даже трое волхвов, не чуждых культуре, сочли его дворец подобающе величественным. Он был сооружен на цельном каменном основании, его стены возвышались над городом, а окружали дворец зеленые рощи прекрасных деревьев, бронзовые фонтаны, наполненные водой каналы. Когда троих волхвов повели по выложенным мозаикой коридорам дворца, они думали о том, что вот так Рим почитает и поддерживает тех, кто покорился его силе.

Их хорошо приняли. Им предложили красивые покои, чистые, мягкие постели и горячие ванны. Нежные девушки принесли им шербет. Для них плясали босоногие танцовщицы. Здесь, наконец, они почувствовали, что их принимают, как великих посланников, каковыми они и были на самом деле. Ирод, важно восседавший на своем троне, показался Бальтазару маленьким человечком, которого сделали большим. Однако он мог говорить на греческом, и трое волхвов не видели причины, которая мешала бы им спросить его совета в том, что касалось продолжения их путешествия. И они получили совет — великодушно и без промедления.

Призвали астрологов. Раскрыли священные книги, и длиннобородые жрецы здешней веры, собравшись вокруг них, сошлись на том, что да, действительно — пророчества, изложенные в древних писаниях, говорят о новом царе, происходящем от древнего царя Давида, который некогда, в давние времена, сделал этот город великим. Трое волхвов покинули Иерусалим и продолжили путь — на свежих верблюдах, с полными животами и радостью в сердцах. Направляясь навстречу звезде, которая, казалось, теперь сияла даже ярче прежнего, все трое согласились, что Ирод, воз можно, и коварен, и слегка неотесан, однако, по крайней мере, гостеприимен.

На дорогах было многолюдно. По-видимому, причиной этого стала перепись населения, объявленная, невзирая на совсем не подходящее для ценза время года. Бальтазар не мог не подумать, что такое время совсем не подходит для путешествия женщине, которая вот-вот должна родить ребенка Он снова обсудил это с Мельхиором, пока они проталкивались через толпы людей, бредущих сквозь завесу промозглого дождя мимо лагерей римских центурий и рядов распятых преступников.

— Напомни мне еще раз, кем должен быть этот ребенок, человеком или богом?

Но в ответ друг сказал нечто бессмысленное. Ведь разве может ответ быть — «и тем и другим»? Как такое возможно — быть одновременно и человеком, и богом? Потом пришлось преодолеть немало трудностей с поиском места для ночлега, несмотря на все подорожные документы, которые столь любезно предоставил им Ирод, да и Каспар указывал путь уже не так уверенно, как прежде. Хотя звезда сияла, словно драгоценность в поочередно меняющейся оправе из ночного и дневного небосвода, никто не мог подсказать им, куда дальше направить стопы в этом путешествии, и никто, кроме нескольких бродячих пастухов, казалось, вовсе не замечал самой звезды.

Наконец, они прибыли в небольшой городок под названием Вифлеем. Уже наступила ночь, и стало понятно, что событие, на которое указывал свет загадочной звезды в небе, должно произойти именно здесь. Они прошли по гостиницам. Они снова поговорили с так называемым мудрецом из местных жителей, хотя на сей раз были более осмотрительны и не упоминали ни богов, ни царей. В начале путешествия Бальтазар воображал, хотя и не верил, что такое в самом деле случится, — что звезда приведет его к блистательному существу, которое сорвет жалкие покровы этого мира. Но теперь он стал понимать, что явление, которое они ищут, будет невероятно бедным и жалким, и все три волхва начали беспокоиться о судьбе семейства, имеющего к этому отношение.

Это были ясли на заднем дворе самой дешевой гостиницы, переполненной постояльцами. Их бы вообще не впустили, если бы Мельхиор не догадался спросить у привратника, который уже захлопнул перед ними дверь, о семействе из города под названием Назарет. Таким образом, в самую темную из ночей, исполненную безнадежности, в самое холодное время года они все же достигли того места, к которому так долго вела их звезда и на которое указывали пророчества. Здесь была и грязь и, конечно, навоз. И еще — небольшой навес. Он помогал сохранить малую толику драгоценного тепла, исходившего от горячих тел и дыхания животных. Женщина все еще не оправилась после родов, младенца положила среди соломы в кормушку для скота, а мужчина выглядел… вовсе не так, что поразило Бальтазара, как должен был бы выглядеть любой муж, исполненный законной гордости. Он был глубоко потрясен и испытывал благоговейный трепет.

По-хорошему, им следовало бы просто развернуться и уйти. Принести свои извинения за беспокойство и, может быть, предложить немного денег, чтобы этому жалкому семейству было на что купить еды. Поначалу Бальтазару показалось, что именно это и собирается сделать Мельхиор, когда тот шагнул вперед, протягивая небольшой мешочек с золотом. Но потом он вдруг пал на колени, прямо в грязь, перед младенцем, лежавшим в этой грубой колыбели. И Каспар, поднеся чашу с благовониями, сделал то же самое. То были дары… Бальтазар припомнил, как его двое друзей все время говорили о тех дарах, которые собираются принести. Теперь он почувствовал, что ему не остается ничего иного, кроме как простереться ниц и тоже предложить свой дар, хотя он и вообразить себе не мог, что когда-либо дойдет до такого. Золото для царя и благовония для священника — да, это были правильные и понятные дары, если пророчества хотя бы отчасти правдивы. Но мирра символизирует смерть, если она вообще хоть что-то символизирует. Но вот младенец пошевелился, и тогда, на мгновение, Бальтазар почувствовал, что что-то происходит и он стал частью этого чего-то. И это нечто тревожило его сны и думы на протяжении многих лет, миновавших с тех пор.

Он говорил об этом мгновении с Мельхиором, сидя у его смертного ложа там, в Персии. Да, его старый друг согласился, сказав тихим шепотом, что, наверное, бог действительно задумал явиться им таким странным способом и в таком странном месте. Возможно, он даже передвинул небеса так, чтобы они смогли предпринять то долгое путешествие и принести именно эти дары.

Но к тому времени Мельхиор был уже при смерти и быстро угасал, страдая от болей и зловонного недержания, которые уже не способны были унять ни молитвы, ни заклинания. Прислушиваясь к тяжелому, прерывистому дыханию старого друга, Бальтазар не смог себя заставить задать еще один вопрос, не дававший ему покоя долгими бессонными ночами. Ведь если тот младенец и в самом деле был воплощением всемогущего божества, почему этот бог сделал их орудием для тех ужасов, что воспоследовали?

Трое волхвов покинули ясли ранним утром, под затянутым дождевыми тучами небом, и, даже не обсуждая это, они знали, что должны тихо и тайно вернуться в Персию и не разносить вести об этом. Однако из-за их напрасных бесед в пышном дворце Ирода уже было слишком поздно. Слухи о младенце-короле взбудоражили эту и без того беспокойную провинцию, и реакция Ирода была незамедлительной и эффективной, как это принято у римлян. Подобно горькому ветру, трех якобы мудрых мужей настигли известия о том, что все младенцы мужского пола, рожденные недавно в Вифлееме, безжалостно убиты. И волхвы возвратились в свои дворцы в Персии, отчасти уверовавшие, что видели явление великого божества, и совершенно убежденные в том, что этот бог мертв.

Так все и оставалось в годы, прошедшие с той поры. Тело Бальтазара все больше дряхлело, он терял своих жен, умирали его старые друзья. Но потом дошли слухи из тех же самых земель к западу от Персии — слухи о человеке, рожденном, как говорят, в том же самом месте и тем же самым образом, коему они были свидетелями. Говорили, будто человек этот ныне творит удивительные чудеса и сам себя объявил царем народа, который римляне прозвали иудеями. По подсчетам Бальтазара, прошло уже четыре года с тех пор, как этот человек появился, словно из тех самых пророчеств, какие Мельхиор однажды показывал им в древних свитках. И теперь Бальтазару думалось, что это последнее путешествие всегда было предопределено, и как будто единственное, чего он ждал, — это приближения своей собственной смерти.

Сейчас он вступал в зеленые земли. Плодородные края, в которых бурлила жизнь. В ручьях струилась прозрачная, чистая, сладкая вода — такая вкусная, что и Бальтазар, и его верблюд, казалось, никогда не смогут ею напиться вдоволь. Травы у обочины цвели пышнее, чем цветники в дворцовых садах Бальтазара. Блеяли жирные овцы. Воздух становился чище и слаще с каждым вдохом. Вся пыль, боль и разочарования путешествия вскоре рассеялись без следа.

Первый ангел, которого увидел Бальтазар, стоял на перекрестке дорог, и поначалу показался волхву высокой золотой статуей — пока не стало ясно, что эта статуя вовсе не стоит. Это создание парило в воздухе, в двух или трех пядях от земли, над прекрасно уложенной брусчаткой. На его четырех соединенных между собой крыльях сверкало множество прекрасных глаз, а еще у существа было четыре лица, обращенных к четырем сторонам соединяющихся на перекрестке дорог, и это были лица человека, льва, быка и орла. Ноги у существа также были подобны ногам быка. Неведомым образом Бальтазар понял, что это создание принадлежит к ангельскому чину, известному как «херувимы». В ушах Бальтазара гремела музыка, когда он смотрел на ангела, — она была невообразимо прекрасна, и только потому не ужасала. Он не знал, что делать, — пасть ниц и залиться слезами или радостно смеяться во весь голос.

— Ты пришел как пилигрим, старик, — это было просто утверждение, пропетое ревущим хором. — Ты можешь пройти.

Эта земля Израиля воистину была раем. Он никогда прежде не видел таких ухоженных деревень или настолько плодородных полей. Ветви деревьев сгибались под тяжестью плодов, хотя время их созревания еще не наступило. Повсюду весело скакали овцы. Коровы и быки были тучными и приятными на вид. Помимо множества других чувств, охвативших его, Бальтазар внезапно ощутил сильный голод. Он сдержался и не стал срывать фиги с деревьев, но вскоре увидел, что многие другие путешественники и пилигримы утоляют голод пищей, какая была им по вкусу, а крестьяне щедро предлагают всем свой урожай — сочные оливы, спелые гранаты, еще теплый хлеб, прохладное вино, большие куски мяса.

О том, что близится ночь, он узнал по потемневшему небу на востоке, в той стороне, откуда он пришел. Но в то же время небо на западе сияло слишком ярко, и не было и намека на то, что солнце заходит. Его охватило чувство приятной, счастливой усталости. Здесь он с радостью устроится на ночлег в придорожных зарослях, и это ложе наверняка окажется мягче пуховой перины… Но какой-то крестьянин бегом подбежал к нему, появившись из жемчужно-голубых сумерек, и настоял на том, чтобы принять гостя у себя в доме. Дом у крестьянина был квадратным, со свежевыбеленными стенами, крыша недавно перекрыта.

Внутри мерцали масляные лампы, пол в доме был сух и чисто выметен. Бальтазар никогда еще не видел настолько простого и притом прекрасно ухоженного дома. Сам крестьянин также был красив, и еще красивее были его жена и дети, которые пели песню, готовя еду, и внимательно выслушали рассказ Бальтазара о его путешествии и тех ужасающих картинах, которым ему довелось стать свидетелем, но потом рассмеялись, когда рассказ был окончен, и обняли Бальтазара, и принялись молиться.

Они заверили его, что все увиденное в путешествии — это горестные остатки мира, который вскоре будет уничтожен, когда расширится Царство их Спасителя. Старший сын из этой семьи сражается в армии Иисуса Христа, которая, они уверены, непременно победит, и родители не боятся, что их сын погибнет. Даже в таком счастливом доме, как этот, последнее утверждение показалось Бальтазару чрезвычайно странным, однако он не стал делиться своими соображениями на этот счет, пока хозяева вместе с гостем сидели на прекрасно сотканных коврах и принимали пищу, которая показалась Бальтазару вкуснейшей из всего, что ему когда-либо доводилось пробовать. После того были еще песнопения и новые молитвы. Когда глава семьи подозвал к себе Бальтазара, тот подумал, что ему, наконец, укажут место, где можно расположиться на ночлег. Хозяин дома провел его через небольшой дверной проем, и там, за занавеской, действительно оказалась постель на возвышении, однако на ней уже кто-то лежал. Это была пожилая женщина, она лежала, улыбаясь, с широко открытыми глазами и сложенными как будто в страстной молитве руками.

— Давай же, друг мой. Это моя бабушка. Ты должен дотронуться до нее, — сказал хозяин дома Бальтазару.

Бальтазар сделал, как было велено. Кожа женщины на ощупь оказалась холодной и похожей на воск. Ее глаза, хотя и блестящие, смотрели не моргая. Женщина явно была мертва.

— А теперь скажи мне, как, по-твоему, сколько времени она лежит вот так?

Несколько озадаченный Бальтазар, тем не менее, применил свои немалые познания в физике и пробормотал:

— Примерно три или четыре часа, может быть меньше, если судить по отсутствию запаха или начинающемуся окоченению конечностей.

Хозяин дома всплеснул руками и засмеялся.

— Почти два года! Но только посмотри на нее. Она счастлива, она безупречна. Единственное, чего она ожидает, — это прикосновения Господа, которое принесет ей, наконец, возвращение в вечное царство Божие, которое скоро установится на земле. Вот поэтому мы, христиане, с радостью сражаемся в битвах со всеми, кто встанет против нас, ведь мы точно знаем, что нам не нужно бояться смерти…

В эту ночь Бальтазар долго не мог уснуть, ворочаясь на мягких коврах, которые гостеприимное семейство приготовило для него. Этот чистый воздух, довольное мычание скота, неугасающее сияние неба на закате… Вот семья снова запела, как будто во сне, и к их голосам присоединился негромкий и хрипловатый голос старухи — она молилась о воскрешении из нетленной смерти, хотя легкие ее были пусты. Утром Бальтазар чувствовал себя свежим и отдохнувшим, несмотря на беспокойную ночь, а его верблюд, которого хозяева вывели из стойла, был совсем не похож на измученное животное, которому пришлось проделать со своим всадником долгий и трудный путь из самой Персии. Шерсть верблюда лоснилась и была гладкой, словно перья. Карие глаза верблюда светились умом и состраданием — Бальтазар никогда прежде не видел таких глаз у вьючного животного. Он почти ожидал, что верблюд заговорит с ним или присоединится к песне, которую семейство запело, провожая Бальтазара.

Так, получив с собой в дорогу кусок мяса и свежий хлеб, на довольном, отдохнувшем верблюде, в мягком, словно новом, седле Бальтазар продолжил свое необычайное второе путешествие в Иерусалим. Ему осталось ехать уже не много. Сияние впереди становилось все ярче — до такой степени, что Бальтазар начал бы беспокоиться о своем зрении, если бы этот свет исходил от солнца. Но он видел все совершенно ясно, и глаза не болели — напротив, его зрение теперь стало гораздо лучше, чем было когда-либо, даже в счастливые дни давно минувшей молодости.

Огромнейший военный лагерь расположился у мерцающих яшмовых стен большого города. Построением и тренировками воинства руководили ангелы. Они отдавали команды голосами, подобными львиному рыку. Здесь были ангелы иных чинов, отличные от существа, виденного Бальтазаром ранее. Одни были с шестью крыльями, мерцающими, словно пламя лампады — такие ангелы назывались «Серафимами». Другие, известные как «Начала», были увенчаны коронами и держали в руках скипетры. Еще необычнее выглядели ангелы, называемые «Престолами», подобные вращающимся колесам, усеянным тысячами глаз. Сами воины, которых Бальтазар рассмотрел, проезжая среди них на верблюде, также не походили ни на каких других солдат, виденных им прежде. Здесь были сгорбленные старики, охромевшие калеки, бегающие вприпрыжку дети. Здесь были беременные женщины, у которых срок родов был довольно близок. Но даже самые хилые и беспомощные бойцы этого невероятного воинства держали в руках пламенеющие мечи, способные разрубить камень так же легко, как и воздух, а панцири, надетые на этих солдат, казались созданными из того же самого ослепительно блестящего вещества, которое окружало сияющим ореолом весь город. И, глядя на эти счастливые и в то же время исполненные беспощадной ярости лица, слыша пронзительное пение и безудержный смех, с которым эти люди занимались своими повседневными делами, Бальтазар понял, что эта армия христиан не остановит наступления после того, как повергнет своих прежних властителей и прогонит их обратно в Рим. Они повернут на восток, и Сирия падет. А за ней — Египет, и то, что еще осталось от Вавилона. Затем настанет черед Персии, за ней — Бактрии и далекой Индии. Они не остановятся, пока не завоюют весь мир, до самых дальних его окраин.

Бальтазар вступил в город через одни из двенадцати величественных врат, у которых стояли на страже ангелы. Улицы в городе были вымощены странными плитами из какого-то необычайно гладкого, красновато-желтого металла. Спешившись, Бальтазар наклонился и потрогал рукой плиты мостовой, как делали и многие другие из новоприбывших. И, как и все остальные, он вскрикнул от удивления — ведь улицы этого нового Иерусалима действительно были вымощены чистым золотом. Свет был очень ярким, и повсюду было множество храмов — их было столько, сколько в других городах бывает торговых лотков, борделей или караулок городской стражи. Неизвестно, случались ли здесь дожди, но по золотым водостокам струились потоки горячей, алой крови. Жирные овцы, быки и дикие звери, казалось, вовсе не боялись смерти, когда радостно вопящие и поющие толпы людей вели их к алтарям из аметиста, бирюзы и золота. Бальтазар, который в благоговейном изумлении отпустил повод своего верблюда, оглянулся, внезапно забеспокоившись. Но было уже слишком поздно. Напевающая что-то толпа уже повлекла счастливо стонущее животное прочь.

Большинство людей в Иерусалиме носили красивые, но непонятные белые одежды, у некоторых одежды были в пятнах крови. Но Бальтазар узнал лица и говор людей из Рима, Греции и Египта помимо местных, арамейских. И даже когда с ним встречались и заговаривали неведомые пилигримы с более темной или более бледной кожей, Бальтазар, как это ни удивительно, понимал каждое слово из того, что они говорили.

Истории, которые он услышал от всех них, по сути, оказались примерно одинаковыми.

Все они поведали о том, как четыре года назад субботним утром над главной башней самого почитаемого храма в этом городе появились две фигуры. Одна из этих фигур была облачена в сияющие одежды, а вторая окутана темным пламенем. И эта сияющая фигура бросилась вниз, словно обрекая себя на верную гибель перед собравшейся толпой, но в тот же миг небеса разверзлись от горизонта до горизонта, и явились ангелы всевозможных видов, и подхватили падающего. Даже наиболее осторожные из местных жрецов вынуждены были признать, что стали свидетелями некого сверхъестественного явления. И когда на следующий день та же самая сияющая фигура, в ослепительных одеждах и верхом на белом коне, явилась к запертым и охраняемым городским воротам и потребовала открыть их, римский префект Пилат, которого впоследствии распяли на кресте за вероломство, приказал распахнуть ворота настежь, пока они не рухнули сами.

За минувшие с тех пор четыре года очень многое изменилось. Иерусалим, несомненно, превратился в наиболее могущественный город восточного Средиземноморья, а Иисус Христос, или Спаситель, стал самым могущественным человеком. Если, конечно, его вообще возможно считать человеком Бальтазар услышал много рассуждений на эту тему в счастливой болтовне уличной толпы, по мере того как празднования во славу Его все продолжались. Человек он или бог? Ведь не может быть так, чтобы и человек, и бог одновременно? Бальтазар вдруг понял, что это был тот же самый вопрос, который он не раз задавал Мельхиору во время их предыдущего путешествия. Тогда он так и не получил вполне удовлетворительного ответа, и сейчас эта загадка снова заставила его задуматься.

Городские стены в некоторых местах все еще продолжали возводить. Там ангелы из наиболее могучих и мускулистых поднимали к сияющим небесам гигантские глыбы яшмы, обвязанные канатами. Толщина и высота готовых участков стены впечатляла, но Бальтазар не мог себе представить, чтобы этому городу пришлось когда-либо держать оборону. Во многих зданиях, какими бы крупными и изукрашенными они ни выглядели, все еще продолжалось строительство. Окруженные несуразно хрупкими лесами, которые держались, похоже, на одной только вере, здания покрывались новой позолотой и драгоценными камнями поверх прежних украшений, и без того сверкавших самоцветами.

Главный храм, возведенный на месте гораздо меньшего по размерам строения, с башни которого Христос бросился вниз, был поистине гигантских размеров. Огромные глыбы хрусталя, такого прозрачного, что, казалось, сквозь него можно пройти, образовывали башни, выглядевшие так, будто они были сложены из чистого воздуха и огня.

Под руководством и присмотром ангелов толпа запрудила широкие мраморные ступени под арками из яшмы и красного сардинского камня. По большей части пришедшие помолиться были целы и здоровы, но Бальтазар обратил внимание, что некоторые были ужасно изранены или заражены проказой. Иные, наверное, не стерпевшие ожидания обещанного воскрешения, принесли с собой мертвецов на примитивных носилках, и уже явно тронутых разложением, и прекрасно сохранившихся. Как и по всему городу, здесь вовсе не ощущались никакие естественные для таких случаев запахи.

Вместо этого у входа в храм еще сильнее чувствовался тот самый аромат благовоний, который Бальтазар впервые заметил на поле боя. Этот аромат напоминал отчасти пряное вино, отчасти дым благовоний, а отчасти что-то такое, что и запахом-то не было. Внутренние помещения храма были, безусловно, необычайны, но к этому времени у Бальтазара уже и без того голова шла кругом от чудес. Как и прочие паломники в толпе, он жаждал лишь одного — своими глазами увидеть Иисуса.

И он предстал глазам собравшихся, когда распахнулись священные ворота и двери, ведущие в самое сердце храма, в его святая святых, в огромную залу, больше и величественней которой не было на всем белом свете. Ангелы спускались с небес прямо сквозь потолок, а радужные лестницы стерегли громадные создания, наполовину львы, наполовину птицы. Но взгляды всех присутствовавших были прикованы к казавшейся небольшой фигурке человека, восседавшего на троне из кораллов, изумрудов и лазури, который стоял на возвышении.

С одной стороны, на фоне всего этого сияющего великолепия Иисус Христос выглядел маленьким и уязвимым. Волосы у него были слишком длинные для мужчины, а одежды не поражали особой белизной и ничем не отличались от нарядов собравшихся. Трудно было не отметить, что он носил простые кожаные сандалии и бородку, как у юноши, хотя ему, должно быть, перевалило за тридцать. Но в то же самое время было очевидно, что именно он был средоточием света и божественной силы, которые озаряли весь город. Сначала он сидел неподвижно, глядя на толпу, бьющую поклоны и выкрикивавшую приветствия и мольбы, взглядом скорбным и милосердным. Затем поднялся с трона и пошел в народ, отчего вокруг воцарилась полная тишина.

И снизошло на всех чувство вечности, и каждый в этом святом месте понял, что его оценили и взвесили. И вправду — от его прикосновений мертвые восстали, а, услышав несколько тихих слов из его уст, прокаженные исцелились и обрели здоровые конечности, но были и такие, кто, придя сюда в добром на первый взгляд здравии, пали на землю бездыханными, будто умерли на месте. Иисус так и не дошел до Бальтазара, когда зазвучали трубы, он исчез, и стало ясно, что прием окончен.

Бальтазар проделал весь этот путь, прожил все эти годы, надеясь узреть, как он теперь понимал, неопровержимое доказательство абсолюта. Ему важно было знать, что помимо повседневной магии — грязи и демонов — существует и нечто большее. Нечто благое, нечто совершенное. Вот и все, что он хотел знать. По крайней мере, он так считал. И вот теперь перед ним, как и перед десятью тысячами жителей этого золотого и хрустального города, предстало высшее существо. Так почему же, вопрошал он себя, покидая пределы главного храма в потоке других паломников, почему меня терзает такое разочарование?

В Иерусалиме трудно было понять, ночь на дворе или день. Звезды на небе, видимо, были всего лишь отблеском ангельского сияния или сверкающими отражениями невероятной архитектуры, образчики которой заполонили весь город. Но в углу широкой лестницы главного зала Бальтазар заметил темную тень. Люди старались обходить ее по широкой дуге. Он же, привлеченный любопытством, подошел ближе и уловил неприятный запах. Эта темная тень оказалась человеком, над которым клубились мухи. Видимо, решил Бальтазар, этот несчастный настолько великий грешник, что даже Иисус не в силах ему помочь.

Бальтазар порылся в карманах, добыл оттуда остатки еды и денег и бросил под ноги бедолаге.

Конечно, едва ли такие простые вещи пригодятся в этом городе, но что еще оставалось делать? Он повернулся и зашагал прочь, чтобы поискать место для ночлега, но тут, невероятно удлинившаяся рука ухватила его сзади за край плаща.

Он не стал противиться и вернулся. У этого человека оказались большие карие глаза. Наверное, его можно было бы назвать красивым, если не обращать внимания на мух, язвы и выворачивающую внутренности вонь. Он облизал потрескавшиеся губы и посмотрел Бальтазару в лицо.

— Знаешь, кто я? — спросил он слабым шепотом, который эхом отразился в сознании Бальтазара.

Как и тогда, в храме, Бальтазар все понял.

— Ты Христос, Спаситель… тот самый Спаситель, и все равно иной… тот же, кто являл чудеса сейчас в этом храме.

— Есть только один Спаситель, — пробормотал человек, оглядываясь на толпу, которая уже начала собираться вокруг, а затем — на вереницу ангелов, кружащихся в небе. — И я всегда был здесь.

— Конечно, Господь мой, ведь ты всемогущ, — ответил Бальтазар, как и подобает теологу. — Ты можешь пребывать в разных местах одновременно. И принимать разные формы.

— Я могу быть всем и везде, — согласился Иисус со слабой улыбкой, сквозь почерневшие губы виднелись остатки зубов. — Я лишь не могу быть ничем. И нигде.

Бальтазар кивнул. Толпа вокруг прибывала.

— Ты помнишь меня, Господи? Я с двумя товарищами… мы путешествовали…

Он запнулся. Конечно, Иисус все знал.

— Ты поднес мне в дар мазь для бальзамирования. И прежде чем спрашивать о причинах меня, Бальтазар, ты должен вопросить самого себя.

— Господи, я до сих пор не знаю.

— Откуда бы тебе знать? — Иисус присел на корточки у подножия ступеней и обнял худыми руками костлявые колени. Мухи взвились вокруг него недовольным облаком. — И тебе не дано знать, почему ты решил вернуться. Ты всего лишь человек.

Бальтазар слышал голоса в окружавшей их толпе: «Это Он. Как и говорили. Иногда Он принимает жалкий облик…» Его терзало осознание, что Иисус понимает его помыслы лучше его самого.

— Я вернулся, Господи, просто потому, что я человек. И потому что ты — бог.

— Единственный бог.

— Да, — склонился Бальтазар. Голос его дрожал. — Единственный бог.

— Так в чем твои сомнения?

— Я не…

— Не смей мне лгать! — Неожиданно голос Иисуса Христа загремел, словно камни рушащейся лавины. Небо мгновенно потемнело. Ангелы, парящие в вышине, застонали. — Ты сомневаешься, Бальтазар из Персии. Не спрашивай меня, почему, но ты сомневаешься. Ты смотришь на меня в трепете, но ты не видишь истинного меня, потому что, явившись тебе, я сразил бы твой разум… И даже теперь сможешь ли ты поверить в такую малость? Или, проведя миллион вечностей в славе этого города, он не покажется тебе лучше, чем ясли, в которых я был рожден? Ты и тогда не уверуешь?

— Прости, Господь. Я просто не знаю.

Бальтазар заморгал, у него заболели глаза. Ужасно было знать, что все, о чем говорил Иисус, было правдой. Без этого проклятого сомнения, которое не оставило его даже в этот миг, он не был бы тем самым Бальтазаром.

— Я пришел в эту землю, чтобы принести вечный мир и спасение, — продолжал Иисус. — Не только иудеям, но всему человечеству. Ты был свидетелем моего рождения. Мои родители избежали гнева Ирода, они вырастили меня как человеческое дитя, ожидая, когда придет время моего величия. И когда оно пришло…

Он прервался, чтобы отмахнуться от вившихся у глаз насекомых.

— Когда оно пришло, я взыскивал знания и одиночества в пустыне в течение сорока дней, как и назначено тому, кто исповедуется… Я постился. Я молился. И знал, что я должен разрушить стены этого мира, сорвать звезды с небес — все так, как и виделось, Бальтазар, тебе в самых невероятных грезах. Или же мне предстояло въехать в этот город вот в таком жалком виде, верхом на осле, как какой-то лицедей. Я мог все это проделать, и не только это. Если бы захотел узнать, сколь мало сочувствия в мужчинах и женщинах, населяющих эту землю. Или… я мог бы…

Мухи жужжали все сильнее. Вонь нарастала. По изъязвленному лицу Иисуса промелькнула тень, которую можно было принять за страх.

— Конечно, я мог бы собрать горстку последователей, сотворить малые деяния и явить себя таким образом, что жрецы легко могли бы бросить мне вызов. Я мог бы даже позволить себя убить. И все это можно было сделать, чтобы такие, как ты, Бальтазар, получили искупление. И я умер бы в мучениях, исходя неслышными для вас криками… — Иисус улыбнулся грустной и горькой улыбкой. — Именно это и означал твой дар мне…

— Но ты не можешь умереть, Господь.

— Нет. — Иисус снял с губ черную муху и раздавил ее между пальцев с обломанными ногтями. — Но я чувствую боль. Я мог пройти сквозь этот мир, как порыв ветра над ячменным полем. И человеческая жизнь продолжилась бы почти так же, как и прежде. И даже хуже. Армии продолжили бы маршировать. Люди страдали бы, голодали и сомневались в моем существовании, пока другие сражались между собой, толкуя каждое мое слово. Города из стекла и камня, даже более величественные, чем этот, возносились бы и рушились. Умные мужи, такие, как ты, Бальтазар, узнали бы, как летать подобно ангелам небесным. Да-да, это правда, хотя тебе трудно в такое поверить. Люди бы научились вырываться за пределы этого мира, отравлять воздух и убивать живую воду морей и океанов. И ради чего, Бальтазар? Чем должно завершиться столько неумное и бессмысленное стремление?

— Не знаю, Господи.

— Да, — покачал головой Иисус. А затем рассмеялся. Это был жуткий, пустой смех, от которого мухи поднялись и зароились над его головой. — Я тоже не знаю, Бальтазар. Я тоже. Я голодал в пустыне, мне было страшно. А вокруг были скорпионы и змеи. И прочие гады… даже хуже их.

Иисус содрогнулся.

— В последние дни моего испытания камни принялись искушать меня, принимая вид хлебов. И тогда я понял, какой выбор стоит передо мной. Я увидел все царства земные, и я знал, что могу стать их владыкой. Все, что требуется, это явить себя и броситься с верхушки самого высокого храма, чтобы все ангелы небесные на руках понесли меня. А потом…

Он пожал плечами.

— Я должен был сделать выбор. И вот это… — Он оглядел мраморные ступени, замершую толпу, затем поднял взгляд на удивительные шпили и купола города, и дальше — на высокое небо. — Это мир, который я создал…

Когда Иисус Христос промолвил последние слова, Бальтазар и горожане в толпе увидели, как он начал таять. Вместе с ним исчезли и жужжащие мухи, а невыносимая вонь сменилась пьянящим ароматом храмовых благовоний. Теперь он мог быть где угодно, и даже в нескольких местах одновременно. Он мог предстать сияющим видением на одном из холмов, а мог встать во главе армии, держа в руках меч, чтобы повести воинов в бой.

Все, что осталось от Спасителя здесь, — лишь слабый отблеск, надежда увидеть знакомые очертания в тени и несколько отставших мух — ничего больше, чего и боялся когда-то Бальтазар.

Он протолкался вниз по ступеням и выбрался из толпы.

Бальтазар брел по золотым улицам Иерусалима в одиночестве. Прежде он мечтал о сне, но теперь понял, что не будет ему ни сна, ни покоя в этом городе. Этот град слишком велик. Слишком славен. А он всего лишь человек. Возможно, он обратится в прах, в то время как верующая, никогда не знающая сомнений масса будет спасена. Эта кощунственная мысль почему-то утешила его.

Бальтазар вышел из города через одни из двенадцати великий врат, почти не заметив этого, и очнулся уже среди военного лагеря, в которой воины и вторящие им сонмы ангелов славили будущую неизбежную победу.

Оглянувшись на город, который, наконец, укрыла сгущающаяся тьма, он снова подивился, зачем всемогущему Богу возводить такие могучие укрепления. Снова вопросы, Бальтазар… Бессмысленные сомнения и вопросы… Шагая прочь от слепящего света, он понял, что стремится к одиночеству, тишине и чистоте.

Он понял, что наступила ночь, усталые глаза уловили нечто, похожее на мерцание звезд на темной небесной тверди.

Земля была твердой, сухой и пыльной. У него начали заплетаться ноги. Закружилась голова. Бальтазар упал, он потерял счет времени, пока над ним не забрезжил свет. Он вскрикнул и закрыл лицо руками в ужасе, и лишь потом понял, что на небо просто взошло солнце. Он оказался в пустыне. Да, она была ужасной, но и прекрасной также пустотой, над которой дрожал от жара раскаленный воздух.

Бальтазар шел мимо каменных россыпей и высохших костей. Когда наступил вечер, он отыскал убежище от внезапного ночного холода — расщелину у подножия гор. До него в этой пещере побывали и другие странники. От них остался кисловатый запах и выщербленные письмена на камнях.

Обшаривая каменный пол пещеры в поисках дров, Бальтазар провел пальцами по письменам. Буквы разных алфавитов складывались в слова, восхваляющие разных богов, которые, как он теперь знал, были ложными кумирами. И все же следы, оставленные другими паломниками, принесли в его душу странное облегчение.

Некоторые из недавних отметок были выщерблены на арамейском, одной и той же рукой. Внимательно изучив эти записи у костра, Бальтазар понял, что перед ним, похоже, слова старого пророчества, которое Мельхиор когда-то показал ему. Он оглядел эту грязную и жалкую нору совсем другим взглядом.

Судя по всему, чему он стал свидетелем, случилось невероятное — он оказался в той же самой пещере, в которой Иисус Христос нашел убежище во время своего испытания в пустыне. После всего, что он видел и слышал, сомнений быть не могло. Письмена были кривыми и неуверенными, словно писавший их испытывал сильные страдания, и завершались они несколькими грубыми крестиками подряд.

Огонь погас. Бальтазар сидел в темноте, ожидая восхода солнца и, видимо, окончания своих мучений. Он снова вспомнил первое путешествие в эти земли, своих друзей и ужасающее избиение младенцев, Иисус выжил, чтобы исполнить пророчество, нацарапанное на этих камнях. А остальные? Может, об этом и свидетельствовал его дар, может, он указывал на бессмысленную гибель сотен детей? И почему — этот вопрос снова вернулся к нему, не объясненный даже явлением Иисуса, — почему Бог допускает такое? Почему в этом мире существуют боль и страдания?

Сидя в темноте, Бальтазар покачал головой. Вот всегда так с тобой, услышал он голос Каспара. Слишком много вопросов, слишком много сомнений. И все, что он увидел в Новом Иерусалиме, не успокоило его.

Медленно разгорался рассвет, солнце поднималось из призрачных, горячих теней на востоке. Завыл бродячий пес. Прошелестел ветер. Глядя на пустынную землю, Бальтазар думал о том, как Иисус прятался в этой пещерке, о последних днях его испытания и о том, что он чувствовал и что он видел. И когда стало жарко и небо посветлело, Бальтазар взял уголек из остатков костра и принялся наносить на камень собственные письмена. Он давно уже не творил настоящее волшебство, но заклинание призывания вспомнилось с удивительной легкостью.