Сотворение жизни. Поиск своего пути

1. Сотворение жизни: необходимость личного мифа

Чем старше я становлюсь, тем более туманной видится жизнь. Мне думалось, что всё будет наоборот – с возрастом взор будет проясняться, пока мгла наконец не рассеется полностью, и тогда я смогу посмотреть на себя открыто и честно, с ясным пониманием того, что вижу. Вместо этого я пытаюсь безуспешно разглядеть свои очертания в мутном и тёмном зеркале.

Чем старше я становлюсь, тем более непослушными становятся мои пальцы, и нити жизни выскальзывают из них, не давая влиять на её ход. Я думал, что всё будет иначе, – осознание и воля, помноженные на возраст, позволят мне всё более свободно управлять своей жизнью, а ещё подарят чуточку удачи.

Чем старше я становлюсь, тем чаще меня настигают воспоминания о прошлом, которое я так старался забыть. Мешанина из мыслей и суждений, которые давно себя изжили, постыдные поступки. Я думал, что всё будет совсем по-другому: что смогу вырваться за пределы возможностей, определённых мне с рождения, поведу за собой близких мне людей и смогу превратить страх в свободу.

Чем старше я становлюсь, тем более наивными и странными кажутся юношеские мечты и героические мысли, которыми я жил в молодости. Я думал, что всё будет иначе, – что смогу исправить ошибки предков, буду ставить большие цели и обязательно их достигать, построю королевство… какое-нибудь, но точно построю, и точно королевство.

Это было в середине или в конце 1940-х годов. Один ребёнок сделал больно другому ребёнку и убежал. Тот, что остался, расплакался, его затрясло от бессильной ярости. Тогда один из взрослых, который наблюдал за этой сценой, облил его водой из шланга и сказал: «Остынь-ка немного». Этот поступок дал понять ребёнку, что он не имеет права чувствовать то, что чувствует. Всю свою жизнь он потратит на попытки понять, что происходит у него внутри, будет отстраняться от себя настоящего и утверждать, что вообще не способен на чувства.

Чем старше я становлюсь, тем безвозвратнее кажется, что всё, что я делаю, – это иду вперёд, чтобы обогнуть земной шар и снова прийти в точку, из которой начал. Я думал, что будет иначе, – чем дальше я способен продвинуться, тем дальше в итоге окажусь.

Чем старше я становлюсь, тем всё сильнее убеждаюсь, что новое – это тонкий лист бумаги, в который упаковали старое. Я думал, что всё будет иначе и жизнь окажется дорожкой из шагов, которая протянется в нечто новое, совершенно отличное от того, что уже было.

Мальчик стоял на крыльце и пел «Home on the Range», когда вышел взрослый человек и ударил его, сперва крепко отругав. И песня, которая так легко и радостно лилась из его сердца, вдруг оборвалась. Этот ручеёк пересох и больше ни разу не напомнит о себе. Даже когда в старших классах мальчика будут прослушивать для хора, он не сможет выдавить из себя ни звука. Стоя перед классом, он откроет рот, закроет, снова откроет – и песня не появится, что вызовет взрыв смеха у друзей и приступ ярости у учительницы, которая спишет всё на желание покрасоваться своим неповиновением. Но мальчик больше никогда не будет петь, даже в собственной ванной, стоя под душем.

Чем старше я становлюсь, тем сильнее стремлюсь к идее свободы и всё меньше верю в то, что она возможна. Я думал, что будет иначе: что информация означает знание, знание означает мудрость, а мудрость – это возможность.

Чем старше я становлюсь, тем больше сил отдаю скованным, страшащимся чувств людям, желая освободить их, и убеждаюсь, что их материальная и духовная бедность будет только расходиться в ширь. Раньше я думал иначе: что человечество эволюционирует виток за витком, что прогресс существует, а люди могут жить вместе, не причиняя друг другу вреда.

День за днём взрослый человек заставлял ребёнка ложиться на грубый бетонный пол и вставлял в его задний проход насадку для клизмы. Пока вода распирала его нутро, ребёнок кричал от боли. И вот однажды он принёс в туалет кучу грязи и положил в унитаз, чтобы доказать, что искренне стремится выполнить то, чего от него ждут. Но грязь растворилась, и в наказание за обман взрослый человек избил его, а затем продолжил издеваться: заставил лечь на пол и вставил в задний проход красную трубку от чёрной клизмы, наполненной горячей водой. Спустя десятилетия выросший ребёнок стоит под струями воды в душе и плачет, и это единственное безопасное для него место. И слёзы от глубокой боли нельзя отличить от тех, что вызывает попавший в глаза шампунь.

Чем старше я становлюсь, тем чаще меня преследуют призраки, рефлексы психики и крики о помощи из подвала, который теперь находится где-то внутри моей головы. Я думал иначе – что будущее освобождает от прошлого, что можно окончательно распрощаться с временем, которое осталось позади, и оказаться в другом месте.

И всё же я люблю свою жизнь. Она благословила меня сверх всяких желаний и достоинств, и я преисполнен решимости бороться, чтобы принести пользу. От плачущего ребёнка в подвале меня отделяют многие и многие годы – на смену ему пришёл умный, холодный, целеустремлённый профессионал, который не терпит глупостей, не любит тратить время попусту, а в его планах, расписанных на годы вперёд, нет места для праздности.

Я написал эту книгу, чтобы разобраться с подобными противоречиями. Как сказал Юнг:

Из этого следует, что жизнь – одно сплошное противоречие. Вот что я смог понять.

Но разве цель психотерапии заключается не в том, чтобы разрешить этот конфликт, распутать хитросплетения парадокса и освободить историю от её постоянно повторяющегося безумия? Разве все книги, посвящённые тому, как помочь самому себе, не пропагандируют непреоборимую фантазию о самоисцелении, выявлении злодеев и их наказании, а также о последующем нашем непринуждённом преображении? Разве ток-шоу не изобилуют плохими родителями, плачущими детьми и моментами примирения между ними, которые происходят как раз перед рекламной паузой? И наконец, разве основополагающая мечта Америки не связана с образом человека, который сделал себя сам, для чего пришлось разорвать связи со старым миром, а потом отправиться вглубь своей личности – на дикий простор, где только и можно обрести новую идентичность? Разве все мы не иммигранты на этой земле – уже оторванные от корней и старающиеся отсечь от себя ещё и свою историю? И почему, когда мы снова и снова изобретаем новое, оно остаётся таким же хаотичным, как то, что было раньше? Мы продолжаем страдать от страхов и оказываемся всё дальше и дальше от дома, – всё это сбивает с толку и погружает в смятение.

Фундаменталисты всех мастей наперебой спешат предложить готовые ответы, которые объяснили бы подобные противоречия. Будьте в созвучии с Богом – их Богом, а не тем, которого вы можете встретить на своём личном пути в Дамаск. Выберите правильное направление, ведите себя в соответствии с конкретными правилами, придерживайтесь такой-то духовной практики – и вы войдёте в Царство благословенных. Будьте хорошим гражданином, избегайте излишеств, платите по счетам, ожидайте вознаграждения и будьте уверены в том, что ведёте себя так же, как люди, которые окружают вас.

Чем больше вы будете похожи на других, тем защищённее сможете себя почувствовать, но тем сильнее будет болеть ваше сердце, тем тревожнее станут сны и тем глубже ваша душа погрузится в полное молчание. В конце концов в один прекрасный день вы забудете, что у вас вообще есть душа: проснётесь утром, приедете на машине по пробкам на работу и не вспомните, как туда добирались. В этом состоянии не придётся больше думать или страдать от мучительности выбора, вместо этого вы приобретёте достаточное количество условных рефлексов, чтобы прожить жизнь на автоматическом управлении. Возможно, это и есть та свобода, которую вы искали, – освобождение от мучительных мыслей, эмоциональных противоречий и бремени взросления. Может быть, теперь вы расслабитесь, сможете потусоваться, перестать думать о смерти и продолжить следить за утренними новостями, которые подтверждают правильность старой пессимистичной поговорки: plus ça change, plus la même chose.

Люди веками размышляют над парадоксами и загадками: как жить, к чему стремиться, в чём смысл нашего бытия, действительно ли мы свободны в выборе или всем управляют тёмные боги. Даже если в нашем мире возможно отыскать какой-то смысл, почему он продолжает оставаться таким хаотичным и беспорядочным, таким абсурдным и стремится уничтожить наши личности? Тем не менее главная фантазия психотерапии остаётся неизменной и не подвергается сомнениям в нашей культуре: инсайт рождает выбор, выбор приносит изменения, а изменения – освобождение. Не уверен, что здесь кроется ошибка. В конце концов, я основал на этой фантазии свою профессиональную и личную жизнь, и мне приходится согласиться с её истинностью, потому что я испытал её действие на себе. И всё же… всё же не могу не замечать, как глубинные паттерны искажают видение, соблазняют разум и заново разыгрывают одну и ту же старую, очень старую историю.

Двадцать пять веков назад воображение древних греков играло с этими вопросами, что дошло до нас красноречивым набором метафор, которые укоренились в современной психологии. Первобытные силы действовали неотвратимо, неумолимо, влияя на всё вокруг, и даже боги должны были подчиняться им. Судьба, или мойра, олицетворяла мир данностей, ограничений, мир причин и следствий. Наша генетика, наша родная семья, дух времени, то, как влияют друг на друга поколения, находящиеся в почти постоянном взаимодействии, – всё это часть нашей судьбы.

Женщина, которой диагностировали биполярное расстройство, не имела сил удерживать свою жизнь в постоянном русле. Мужчина, страдающий пищеводом Барретта, понял, что каждый прожитый год приближает его к смерти от рака. Каждый сотый ребёнок в мире независимо от культуры и года рождения после полового созревания проявит симптомы шизофрении. А вот этот родился в Варшаве в 1936 году и спустя всего несколько лет отправится в вагоне для перевозки скота в один из лагерей смерти – Собибор или Майданек. За всё это ответственна Мойра, которая не является богом, но богоподобна в своём всемогуществе. Можно продолжать ряд примеров бесконечно. Вот, например, дети, которые с рождения зависят от жестокого родителя, знающего только правило кулака, или те, кому суждено прожить свою жизнь в эпоху, когда притесняется определённая раса. А есть и такие, причём их большинство, кто несет на себе величайшее бремя непрожитой жизни своих родителей или их родителей. Всё, что не получило разрешения в одном поколении, передаётся следующему в виде эталона, наставления или промаха, который снова будет допущен. Нужны ли ещё примеры? Эти бессознательные энергии, сгруппированные в кластеры и названные Юнгом комплексами, передаются через интериоризацию человеком опыта или через перенос бессознательных мотивов, влияние которых может быть замечено, если это вообще возможно, только много лет спустя, и часто – после пережитых сильных страданий.

В классической культуре парадоксальность судьбы уравновешивается идеей ги́бриса, для которой не имеется однозначного перевода. Иногда она означает высокомерие, иногда – недостаток характера, а в некоторых случаях – ограниченность стремления к познанию. Ги́брис проявляется, когда мы убеждаем себя в том, что действительно знаем, что происходит; или в самообмане, в представлении о том, что мы безнаказанно вольны в своём выборе, а значит, нам подвластно всё. В попытках убедить себя, что контролируем ситуацию и предусмотрели все возможные варианты. Такое заблуждение является формой магического мышления, когда мы пытаемся справиться с экзистенциальной тревогой с помощью фантазий о контроле и господстве.

Греческое понятие ги́брис, за которым скрывается ошибочная самонадеянность, очень близко по смыслу иудео-христианскому понятию «грех», хотя и не тождественно. Этимологически слово «грех» происходит от понятия, означающего промах в стрельбе из лука. Лучник не совершенен, он может ошибиться в любой момент, предваряющий полет стрелы, и ветер судьбы подхватит её полет и сместит в сторону от цели. Исходя из этого представления, совершенство недостижимо, сколько бы усилий человек ни прикладывал.

Апостол Павел, говоря о неистовой человеческой природе, всё же признавал, что в людях есть стремление к благу, пусть они чаще не понимают, что это такое. Промах в его парадигме приобретает гораздо более мрачное значение, таким образом сближаясь с гордыней или тем, что понимается под ней. Что-то внутри нас постоянно стремится к разрушению. Ги́брис толкает человека выйти за рамки своих возможностей, пересечь некую границу, даже если она скрыта от глаз.

Подобная встреча с неумолимым происходит в тот момент, когда Гектор одерживает победу над своим врагом Патроклом. Готовясь испустить последний вздох, Патрокл смотрит на могучего Гектора и обращается к нему – герою Трои:

В момент величайшего триумфа Гектору напоминают о том, что он слишком самоуверен и его высокомерие повлечёт гнев космических сил, которые поставят его на колени. Ему предстоит последний поединок с Ахиллесом, который станет его смертью и восстановит равновесие.

В воображении классиков имело место и состояние, которое они называли гама́ртия, что переводится как «трагический изъян», но я предпочитаю определять его по-другому: как «травмированное ви́дение». Каждый протагонист верит, что понимает достаточно, чтобы сделать правильный выбор, но его личный, семейный, культурный опыт, динамически взаимодействуя в том, что позже назовут бессознательным, искажает его ви́дение.

Как можно сделать чёткий и разумный выбор, если линза, через которую человек видит мир, сама по себе условна и искажает его? Как не ошибиться в выборе, если нельзя её снять и увидеть что-то другое? Совокупность сделанных человеком выборов складывается в узор судьбы, даже если он якобы волен выбирать иначе. Карма – тяжёлый груз для духа, она наследуется следующим поколением. Эдип из Фив верит, что является самым мудрым человеком на родине; Эдип же из Колона считает себя ничтожнейшим из существ. Между этими двумя точками на карте внутреннего мира лежат страдания, искупление и вероятное развитие и рост.

Греческая трагедия стала формой психотерапии задолго до того, как была изобретена психотерапия в том виде, в каком мы её знаем. Если вспомнить, что это слово происходит от греческого therapeuein, что означает «обращать внимание» или «слушать», то становится понятно, что трагическое ви́дение было психотерапией как для главного героя, так и для всего полиса. В своей «Поэтике» Аристотель прослеживает переплетение личных и общественных травм и то, как искупление одной помогает исцелению другой. Нам, современным людям, не мешало бы помнить, что патология полиса – это сочетание запущенных комплексов его членов, исцеление которых с помощью личной психотерапии принесёт исцеление и всему политическому телу. Как свидетельствует древняя литература, то, что отрицается в индивидууме, будет порождать чудовищ у целого общества.

Воображение классиков также рисовало и силы, которые, предположительно, удерживают Вселенную в динамическом равновесии. Ди́ке, или правосудие, – одна из таких стабилизирующих сил, чей образ, дополненный весами в руке, получил всеобщее признание. Другая – Софросю́не, или умеренное равновесие, возвращает всё, что движется по Великому кругу, в исходную точку. Ликуй, Гектор, в этот краткий миг, пока невидимые силы не привели в движение богов, историю и не перебросили тебя к другой, непредвиденной встрече.

Героический образ, на котором лежит тень смерти, идея конечности жизни и её восстановления занимали воображение классиков, но также оно формировало и трагический взгляд на всё сущее. Подобный взгляд нельзя расценивать как нездоровый или негативный, он представляет собой утверждение взаимосвязанности сил судьбы и гордыни, которые, сталкиваясь в человеке, формируют его характер. Трагический герой может проклинать богов, злословить о судьбе, но также он знает, что сам обрушил на себя все беды, они – последствия его выбора. Через страдания его ставят на колени, обличают его гордыню, возвращают его на место, на котором и должен находиться человек.

А что, если поставить всё вышесказанное под сомнение? Хорошая жизнь в полном смысле слова – это короткая жизнь, точка в которой поставлена до того, как человек понесёт катастрофические потери. Мудрым можно назвать только того, кто ничего не знает. Бойтесь Бога и оставайтесь смиренными. Грехопадение Адама – это грех всего человечества. Именно подобные наставления пронизывают всю литературу, созданную мудростью древнего мира. Но зачем столько предупреждений? Какой смысл с тревогой бить в барабан и рассыпать между слов предостережения, если человечество охвачено искушением гордыни и с этим ничего нельзя поделать? Трагическая фигура ликует в морочной надменности, терпит унижение и приходит к мудрости через восстановление космической тайны, которую она никогда не постигнет и не сделает частью себя. Трагическая трезвость, трезвая мудрость. Мы, современные люди, едва ли выросли достаточно, чтобы не нуждаться в подобных напоминаниях.

Трагическое мироощущение, трагическое представление о человеческой дилемме остаются для нас самыми поучительными. Мы знаем, что младенец, а затем и ребёнок, бессильный создать свою собственную реальность, находящийся во власти требований окружающей среды, как семейной, так и культурной, «считывает» мир как серию сообщений о самом себе, других людях и их отношениях. Когда окружающая среда нарушает его границы, ребёнок безвозвратно познает собственное бессилие. Тогда включается его адаптивная способность, принимая установки и поведение, благодаря которым ребёнок может выжить и повысить возможности для удовлетворения своих потребностей. У него может сформироваться временная идентичность, чья задача – наделить ребёнка большей властью и сделать сильнее окружения, чтобы избежать его требований, насколько это возможно. Или, что чаще встречается, дать этому окружению то, чего оно хочет, чтобы получить в ответ взаимность.

Основные психические и поведенческие паттерны человека происходят из этого неизбежно ошибочного прочтения мира и принятия соответствующих ему установок и стратегий, и эту связь невозможно переоценить.

Если ребёнка окружают недостаточно заботливые и отзывчивые люди, он будет воспринимать это временное послание как утверждение о собственной неполноценности. Идентифицируясь с этой фантазией об унижении, он или она будет жить повторяющимися паттернами обесценивания себя и самобичевания. Или же ребёнок начнёт лихорадочно искать поддержки у другого человека, часто выбирая именно такого, который тоже переживает собственную недостаточность. В таком отчаянном поиске исцеления от боли и рождаются зависимости – благодаря связи с другим человеком происходит кратковременное ослабление экзистенциального раздражения, с которым ребёнок всегда жил.

Подобные прочтения мира являются феноменологическими, эмпиричными и, по сути, бессознательными. Они постепенно ведут к самоотчуждению. Чем сильнее человеку необходима адаптация, тем сильнее он страдает от раскола между инстинктивной правдой и временной, адаптивной личностью, что порождает духовное отчуждение. При этом, поскольку социальная адаптация является обязательной, некоторая степень самоотчуждения приобретает черты универсальности. Но чем глубже человек адаптирован, тем сильнее страдает, поскольку психика симптоматически протестует против продолжающейся травматизации.[3]

Мы становимся чужими для себя, и именно в попытках осознать этот процесс приближаемся к важности, мудрости и интуитивной проницательности трагического видения. Судьба преподносит каждому из нас набор данностей, генетическое наследие, семью, которая даёт нам жизнь и в то же время несёт в бессознательном тяжкое мифологическое бремя, а дух времени наполнен скрытыми и явными сообщениями о нашей идентичности.

Ни один из этих судьбоносных источников не соприкасается в достаточной степени с телеологией души, но они достаточно сильны, чтобы полностью отдалить человека от её желаний. Мы делаем свой выбор благодаря гама́ртии, травмированному ви́дению. Интернализованная феноменология детства создала линзу, глядя через которую человек блуждает в лабиринте множественных выборов. В таком случае парадоксальность трагического ви́дения – наше общее состояние: мы сделали выбор, за который несём ответственность, выбор, который причинил боль и нам, и другим людям, но в то же время, совершая его, мы не знали, что поступаем ошибочно. Кто встаёт утром, смотрится в зеркало и говорит: «Думаю, сегодня я совершу какую-нибудь глупость»?

Наше высокомерие естественным образом проявляется во всеобщей фантазии о том, что мы знаем, кто мы есть на самом деле, знаем, что способны осознанно выбирать, и понимаем динамичный механизм возникновения перед нами проблем. Исходя из нашего травмированного мировоззрения, раздутых фантазий о контроле, мы выбираем пути, на которых получим новые раны, а затем имеем наглость проклинать судьбу.

Герои трагедий смирялись, когда обнаруживали, что сами виноваты в том, к каким последствиям привели их поступки. Но виноваты не потому, что замышляли зло, – они не обладали достаточной сознательностью, не были достаточно проницательны, чтобы понять, какие знания нужны для жизни, чтобы она не ударила их по лицу и не бросила на землю истекать кровью. Это поистине героическое смирение необходимо и нам, чтобы мы обнаружили среди тысяч вариаций какой-то конкретный паттерн, который усвоили в своей родительской семье; чтобы в повторении своих действий отыскали старые шаблоны, по которым бессознательно воплощаем наши наклонности, раз за разом, вне зависимости от сменяемости сцены. То, что воображение классиков считает трагическим ви́дением, остаётся глубоко верным для всех нас и помогает объяснить, почему мы страдаем и так часто ввергаем свою жизнь в хаос.

Тем не менее трагическое ви́дение идёт вразрез с модернистской мечтой. Американцы презирают судьбу, потому что верят: они – это современное изобретение мира, а старое должно быть окончательно разрушено, чтобы построить на его руинах нечто совершенно новое. В некоторых отношениях эта фантазия о самоизобретении вполне обоснована. Один швейцарский аналитик сказал мне однажды: «Вы, американцы, сумасшедшие. Вы садитесь в самолёт, летите через весь мир, выходите и начинаете работать. Мы, швейцарцы, сперва годами планировали бы нечто подобное, просчитывали все возможные минусы и неприятности, а потом отказались бы от этой затеи. Вот почему вы – хозяева мира». То, что поначалу казалось критикой, на самом деле было восхищением. Американцы действительно ненавидят саму идею судьбы. Мысль о том, что нами управляют некие сдерживающие силы, невидимые, но при этом очень действенные, претит нашему существу. Если нам не нравится эта реальность, мы переедем в другое место и придумаем другую. Такая дерзость действительно изобретает мир заново, но подобное высокомерие также ведёт к нашему поражению.

Главной фантазией психотерапии, как это уже было проиллюстрировано, является представление о прогрессе, за который отвечают добрая воля и инсайт. Широкая публика верит в три вещи, связанные с психотерапией и психотерапевтами. Во-первых, психотерапевты знают секреты и за определённую плату и после некоего ритуала раскроют их. Увы, как правило, психотерапевты – самые обычные люди, не обладающие никакими таинственными знаниями. Секреты похудения, удачных романтических отношений или повышения самооценки можно с лёгкостью найти практически в любом популярном журнале – для этого не нужны психотерапевты.

Во-вторых, считается, что психотерапевт для пациента может играть роль хорошего или плохого родителя. Это, конечно, более бессознательное представление, но оно вытекает из парадигмы «родитель – ребёнок», которая активизируется всякий раз, когда человек оказывается в просящей позиции перед кем-то другим, кто обладает над ним властью. Мы все прошли через детство и все были в роли просителя, поэтому практически неизбежно будем воспроизводить знакомые отношения, завязанные на враждебности или зависимости, принимая терапевтическую связь за родительский суррогат. Пока этот перенос не будет должным образом проанализирован, пациент продолжит оставаться в тупике и будет вынужденно решать задачи личностного развития, из-за которых он там оказался.

В-третьих, публика ожидает волшебства, того, что какой-нибудь шаман проникнет в пространство их психики, изгонит вредящих там демонов, мгновенно исцелит.

Если бы психотерапевты были обязаны в соответствии с законом о правдивости в рекламе рассказывать о том, каким образом действительно строится психотерапевтический процесс и к каким результатам он может или не может привести, никто к ним не обратился бы. Послание психотерапевта к клиенту, который испытывает страдания, должно содержать как минимум три утверждения:

«Во-первых, вам придётся иметь дело с вашей ключевой проблемой всю жизнь. Представьте, что ведёте бесконечную войну с самим собой – вы сможете одержать победу лишь в нескольких стычках, и это будет хорошим результатом. Возможно, спустя десятилетия вы обнаружите, что, сражаясь на одном и том же фронте, даже не заметили, как местность вокруг изменилась, но на самом деле всё, с чем вы продолжите иметь дело, останется тем же, чем оно и было.

Во-вторых, вам придётся разобраться с многочисленными силами, которые вы собрали для защиты от раны, продолжающей в вас кровоточить. Чем дальше вы на пути к исцелению, тем чаще именно эти защитные силы будут вас тормозить, но избавиться от них не так просто, потому что без их спасительного кокона вы снова в полной мере ощутите, насколько сильна боль от раны.

И в-третьих, вы не будете избавлены от боли, не удостоитесь мудрости и не почувствуете себя защищённым от будущих страданий».

В действительности, если заставить психотерапевта раскрыть вам полную правду о лечении, он будет вынужден сделать более скромные заявления относительно долгосрочных перспектив психотерапии или анализа, потому что в противном случае его слова могут быть восприняты как спасительная ложь.

И всё же, каким бы скромным ни было содержание этого послания, я считаю, что оно правдиво. Психотерапия не исцелит вас, не избавит от проблем и не наладит вашу жизнь. Она просто сделает её более интересной. Вы будете обнаруживать всё более сложные загадки в себе и в отношениях, которые связывают вас с миром и другими людьми. Это заявление кажется мелочью для беспокойного мира потребителей, но также это огромный дар, потрясающий вклад в себя настоящего. Только подумайте: ваша собственная жизнь может стать для вас поразительной и увлекательной!

Самосознание – это дар, и лучшего дара у вас уже не будет.

2. Базовые комплексы

Несмотря на то что термин «комплекс», введённый Юнгом, закрепился в современном языке, его важность и ценность, как правило, упускается из виду.

Комплекс – это эмоционально заряженное переживание, которое было усвоено и стало частью бессознательного. По мере того как жизнь заставляет нас чувствовать самые разнообразные – от приятных до травматических – переживания, они становятся опытом, который усваивается в виде фрагментов мифологий, вре́менных идентичностей, расщеплённых личностей. Человек является созданием истории, а его личная история определяет всё, что происходит с ним в каждый конкретный момент времени. Самые ранние переживания, самые первые встречи с другими людьми, прежде всего с матерью и отцом, представляют собой то, что можно назвать базовыми комплексами, поскольку они лежат в основе того, кем мы себя считаем, как ощущаем себя в мире и чего от него ожидаем. Значительная часть затруднений нашей жизни связана с тем, насколько мы способны справиться с нашими базовыми комплексами. Мир является источником проблем, которые формирующаяся личность феноменологически «считывает», чтобы к ним адаптироваться. Подобная аффективная адаптация формирует базовый комплекс, который, будучи активным, способен укрепиться в сознании и на некоторое время определять личность человека в целом. Если в сознании доминирует бессознательное, человек, по сути, живёт прошлым, а не в настоящем моменте. Более того, таким образом человек действует под влиянием вре́менной, условной конструкции, которая способна отделить инстинкт, сознание и идентификацию от естественных намерений «я», или Самости, то есть от этой центральной регулирующей силы в психике.

Книга Д.Х. Лоуренса «Сыновья и любовники» может служить не менее красноречивым примером этого процесса, чем любой случай из практики. Даже само название как бы напоминает нам, что, прежде чем стать чьим-то любовником, человек сперва становится чьим-то сыном. Здесь базовые комплексы проявляются отдельно друг от друга, чтобы продемонстрировать продолжающееся влияние первичных реляционных образов.

Действие романа Лоуренса начинается на фоне горных рудников Ноттингема, где он вырос. Его отец был шахтёром, а мать – женщиной подавленной и одержимой родительством, и воспоминания о них предстают на страницах романа в образе родителей главного героя, Мореля. Таким образом Лоуренс словно проводит своеобразную личную психотерапию, только в отношении себя самого, и пользуется при этом искусным инструментом – замаскированным вымыслом. Он говорит о своих усилиях следующее: «Человек избавляется от своей боли в книгах, повторяет снова и снова и обнажает свои эмоции, чтобы наконец взять над ними верх»[4]. В романе отец предстаёт чувственным, иногда жестоким, уставшим от жизни, которая переполнена изнурительным трудом. Мать по имени Гертруда говорит: «Не похоже, чтобы с моими словами кто-то считался»[5]. Её понятная горечь и депрессия выливаются в презрение к мужу и проецирование своей непрожитой жизни на трёх сыновей, особенно на Пола, который олицетворяет в романе самого автора. Хотя позже Лоуренс скажет, что сожалеет о том, что изобразил отца таким жалким и презренным, можно утверждать об отсутствии у мальчика позитивного образа мужского начала, на котором он мог бы построить свою зарождающуюся мужественность. Это вынудило его по умолчанию опереться на то, что в юнгианской психологии признается агрессивным материнским А́нимусом[6].

Дети ощущают разлад и неравноправие в отношениях родителей, и это усиливает их неприязнь к отцу, вынуждая ещё сильнее зависеть от матери. «Дом был переполнен несчастьем. Дети дышали отправленным им воздухом»[7]. Отвергая супруга, мать «черпает любовь и жизнь в своих детях. С этих пор он стал значить для неё не то, что прежде, словно шелуха, под которой больше нет самого главного – зерна. Он молча смирился с этим, подобно многим другим мужчинам, уступив свое место детям»[8]. Дети улавливают правила новой игры: их задача – радовать мать, компенсируя её несчастную жизнь. Сколько их на самом деле, тех, кто так же вынужден трудиться над невыполнимой, если не сказать несправедливой, задачей – сделать так, чтобы их родители чувствовали себя лучше, чем просто несчастными? Когда Пол устраивается на работу, «он каждый вечер, словно Шахерезада, вынужден рассказывать матери одну и ту же бесконечную сказку, прерываясь на самом интересном месте. И этой сказкой была его собственная жизнь, к которой она относилась даже с бо́льшим вниманием, чем к своей»[9].

С осторожностью вступая в свои первые взрослые отношения, Пол обнаруживает странное двойственное отношение к женщинам, которые присутствуют в его жизни. Его мать с поразительной ясностью понимает, что любая женщина рядом с её сыном – соперница, и делает всё возможное, чтобы помешать их отношениям. Чем дальше они заходят, тем сильнее Пол осознаёт, что, находясь рядом с возлюбленной Мириам, он причиняет боль матери, и, не осознавая силы, с которой на нем уже сомкнулись тиски базового комплекса, начинает ненавидеть свою партнёршу. В его понимании именно она ответственна за образование этого мучительного любовного треугольника, в котором сам Пол всего лишь отражает материнский восторг, который достался ему в наследство.

Когда он получает приз за своё творчество, мать делает вывод: «Пол непременно добьётся успеха. Жизнь для неё была богата обещаниями, и она верила, что увидит себя реализованной, когда они будут исполнены. Не зря же она боролась»[10].

В книге «Под тенью Сатурна» я привёл цитату из произведения «Рука, качающая колыбель», написанного Мерседес и Энн Мэлони. В ней демонстрируется, насколько глубоко сын может проживать это послание и нести его в себе всю жизнь. Многие мужчины, добившиеся большого успеха, пустились в трудный путь за ним только ради того, чтобы вернуться домой с лавровым венком, положить его к ногам матери и вызвать её одобрение. А то и ради того, чтобы удовлетворить материнский комплекс. Их можно назвать «маменькиными сынками», и вы удивитесь, если я назову в качестве примеров имена многих американских президентов, включая Вашингтона, Линкольна, Рузвельта, Никсона, Картера и Клинтона.

Носить в себе расщепленный женский образ близкого Другого свойственно всем мужчинам, хотя он может варьироваться в зависимости от конкретного человека. Я вспоминаю одного высокопоставленного адвоката, который бо́льшую часть своих будней проводил в метаниях между матерью и женой, каждая из которых возлагала на него ожидания, противоречащие друг другу. Сила материнского образа, который всё ещё слишком был привязан к реальной матери, предсказуемо проецировалась на супругу, что привело этого успешного мужчину к кошмарной и противоречивой ситуации, в которой ему приходилось старательно ублажать желания сразу двух находящихся в конфронтации «мамочек».

В «Сыновьях и любовниках» Пол также страдает от этой дилеммы:

Будучи сторонними наблюдателями, мы можем с лёгкостью увидеть силу базового комплекса, который владеет Полом. Он чувствует её, но, поскольку действует она из бессознательного, мишенью, на которую направлена энергия, становится именно Мириам. Пол считает, что ненавидит именно эту женщину, но на самом деле гораздо сильнее он неосознанно ненавидит первобытную материнскую силу, которая владеет им без остатка. Перенося это чувство на Мириам, Пол вынужден противиться развитию их отношений. «Он хотел быть рядом с ней и страстным, и нежным, но не мог. Он чувствовал, что ей нужна всего лишь его душа, а не сам он, внутренне и внешне целый и неделимый»[12].

Вполне естественно, что Пол испытывает страх, ведь его душа находится во власти материнского комплекса. Считая себя взрослым и самостоятельным человеком, Пол почувствовал бы ответственность за освобождение от него, если бы вообще знал о существовании подобных материй. При этом его мать никак нельзя назвать пассивным персонажем:

Говоря, что у неё никогда не было мужа, мать не только соблазняет эрос своего сына, но и уничтожает образ отца, способность Пола к внутреннему равновесию разнополых энергий. Цена образовавшегося внутрипсихического треугольника ужасна. Это не материнская любовь, а жадная ненасытность. Я знал одного человека, который оставался неженатым более пятидесяти лет. Когда к нему в офис наведывалась мать, она плотно закрывала двери, отвечая на все расспросы: «Я спасаю моего бедного Джозефа от всех этих девушек». И успешно спасала на протяжении полувека. Через год после её смерти Джозеф женился.

Пол Морел испытывает по отношению к возлюбленной не только беспричинный гнев, но и страх. Таким мальчикам, когда они становились взрослыми…

Лоуренс потрясающе откровенен, рассказывая о своей проблеме и, возможно, о проблеме многих мальчиков, которые становятся священниками или философами, чтобы вознести свой эрос на небо. Так они остаются в безопасности, потому что не рискуют в попытках реализовать его на земле, а значит, не будут поглощены низменными страстями. В юности Лоуренс даже спрашивал у матери разрешения ухаживать за понравившейся женщиной. Другой женщиной. Так и его герой неосознанно оказывается во власти комплекса, когда говорит матери: «Пока ты жива, я никогда не встречу подходящую мне женщину».[15] (Всё это напоминает мне увиденный как-то мультфильм, в котором греческая пара, сидя в креслах на лужайке, разворачивает письмо, написанное сыном. Отец говорит: «Это от нашего сына Эдипа. Он пишет, что наконец-то встретил девушку, которая как две капли воды похожа на ту, что вышла замуж за его старого доброго папашу».)

Когда мать оказывается прикованной к постели, разбитая раком, в сердце Пола глубоко запрятанное желание, чтобы она умерла, смешивается с состраданием. Прежде чем напоить её молоком, он добавляет в него морфий, и таким образом возвращает матери отравленное молоко, которым она взращивала его с самого рождения. Когда она закономерно умирает, Пол бросается к Мириам, измученный депрессией и чувством вины, но, к счастью, «она не в силах принять его боль и освободить от ответственности за себя».[16] Сбитый с толку, обиженный, злой, Пол наконец-то выходит в мир. В финале романа мы наблюдаем, как он ступает в направлении зрелости, начиная новую, взрослую жизнь:

Юнг писал об этом разрыве с силой родительского образа как о неизбежном шаге, однако был убеждён, что эта задача имеет гораздо более системный характер, чем просто физическое отделение.

Инцест, о котором говорит Юнг, в общих чертах присутствует в каждом из нас. Он выражается в стремлении пренебречь борьбой и остаться в сытости и безопасности материнской утробы, пусть это и будет означать вечную зависимость от Другого. Кто из нас не боролся и не продолжает бороться с этой архетипически регрессивной фантазией?

Очевидно, что способность Лоуренса вывести на поверхность свою индивидуальную психодинамику, обнажить базовый комплекс, казалось бы, предвещает его преодоление. Однако, как нам известно из его биографии, всю оставшуюся жизнь Лоуренс прожил, проявляя странное амбивалентное отношение к женщинам. Он поклонялся им, боялся их, идеализировал и принижал. Эти эмоции отрицают их индивидуальную человечность, на которую он не может взглянуть иначе, потому что его взор заслоняет искажающая линза архетипического материнского комплекса. Впоследствии Лоуренс стремился поставить инстинкт над разумом, возвысить сознание крови над интеллектом, чтобы обрести некую энергию, равную силе его базового комплекса. Его идеология с налётом мачизма сама по себе являлась компенсацией за бессилие перед лицом женского начала, образцом которого была мать. Несмотря на способность сформулировать свой базовый комплекс, мы видим, что Лоуренс провёл остаток своей жизни в подчинении его непреодолимой силе. Упорство в творчестве, которое он проявлял, было пропорционально не только силе комплекса, но и призыву его индивидуационного проекта, направленного на то, чтобы найти и освободить себя.

Что заставляет нас к чему-то стремиться в жизни? Что владеет нами? Что мы отчаянно хотим преодолеть? Недавно я, старый, опытный волк, осознал силу базового комплекса, и это только подтверждает, что учиться можно в любом возрасте. Я обнаружил, что испытываю сильную негативную эмоциональную реакцию после посещения одного фонда в поисках поддержки для возглавляемого мной учреждения. Хотя я верю в цели этого учреждения и могу в любое время и в любом месте изложить его миссию, тем не менее я чувствовал себя расстроенным после визита. По случайному совпадению в тот же день мы созвонились с отцом, как это делаем каждую неделю. Он спросил, как прошёл мой день, и когда я рассказал, с юмором выдал: «Ты всё-таки стал нищим».

На следующее утро я проснулся с осознанием, что мои базовые комплексы всё ещё сильны. Так получилось, что в прошлом моя семья находилась на краю бедности, и это вынудило нас развить в себе небывалую гордость, которая компенсировала переживания из-за нужды и безденежья. Например, когда наступало время Хеллоуина, нам запрещалось ходить по домам и собирать конфеты, потому что это приравнивалось к попрошайничеству. Не имеет значения, что эта любимая всеми детьми забава происходила из совершенно другого ценностного контекста: запрет на попрошайничество даже в такой незначительной, игровой форме происходил из базового комплекса нашей семьи. Верить в Санта-Клауса тоже было нельзя, потому что дети должны знать, чей тяжёлый труд и самоотверженность принесли им подарки.

Так что моё обращение в фонд спустя десятилетия стало неявным, но именно попрошайничеством. Это никогда не тревожило меня в достаточной степени, в отличие от контридеи о самодостаточности. Всю свою жизнь я был погружён в фантазии о том, что не нуждаюсь в помощи других людей и способен всё сделать сам наилучшим образом, и до сих пор продолжаю бояться зависимости от чего бы то или кого бы то ни было больше, чем смерти или слабости. Представляете, как такой старый волк, как я, удивился, когда открыл в себе этот базовый комплекс, из которого может проистекать множество кажущихся добродетелей?

Что заставляет нас к чему-то стремиться в жизни? Что владеет нами? Что мы отчаянно хотим преодолеть? Это базовые комплексы, которым мы служим и которые управляют нашей жизнью. Именно они делают задачу сотворения жизни очень проблематичной.

3. Познание жизни

Летом 1999 года я вёл занятия на тему осознанности жизни в Образовательном центре им. К.Г. Юнга. Как говорил Сократ, познавать жизнь необходимо, в противном случае человек недостоин её проживать. Но почему? Не проще ли сидеть тихонько в земле, как неразумный овощ, и не стремиться наружу или переходить от лужайки к лужайке, как тупое жвачное животное?

К сожалению, ни у кого из нас нет такой возможности. Судьба уже лишила нас этого выбора, и мы плывём в открытом море, не имея гавани позади и точки назначения впереди. Сократ говорил о том, что жизнь, которую удалось познать, расширяет диапазон нашего ви́дения и возможного выбора, то есть становится гораздо более полной, интересной. А я, в свою очередь, хочу добавить, что не знаю способов этого добиться, не прибегая к психотерапии. Это лучший из известных мне методов исследовать свою жизнь, поэтому каждый человек заслуживает однажды стать участником психотерапевтического процесса – и не потому, что к этому его привела какая-то серьёзная проблема или патология, хотя и они могут сыграть роль полезной прелюдии перед встречей с душой, – а потому, что хочет почувствовать, что живёт наполненно, полноценно. Кьеркегор напоминает: «Когда шкипер ведёт шхуну, он обычно выбирает курс заранее, но военный корабль получает приказы только в море».[19]

Существует множество литературных произведений интроспективных авторов – от Блаженного Августина до Вирджинии Вульф, – но в этой главе мне хочется остановиться на «Мыслях» Блеза Паскаля, «Уолдене» Генри Дэвида Торо и «Дневниках» Сёрена Кьеркегора, поскольку каждое из них написано глубоко и в то же время доступно пониманию. Данные мыслители стремились познать самих себя с помощью тщательного самоанализа, и по мере того как каждый смог разложить собственный опыт и переживания, чтобы их изучить, данные труды приобрели универсальное значение и на протяжении десятилетий продолжают служить другим людям на их пути к осознанию жизни.

В каком-то смысле им было легче исследовать жизнь. Спустя века мы сталкиваемся с гораздо большими трудностями на этом пути, хотя бы потому, что меньше доверяем рационализму в суждениях. Для каждого из этих мыслителей рационализм был защитой от тиранов и фанатизма, но мы уже видели, каких чудовищ он способен породить и уже делал это. Также теперь нам гораздо больше известно о бессознательном: не только то, что оно существует, динамично развивается и влияет на всё, что мы делаем, но и то, что его скрытое от взглядов пространство так же бесконечно велико, как и космическое. Наши более чувствительные предки интуитивно ощущали эту реальность. Так, например, их мудрость говорит устами Гамлета, который замечает, что мог бы быть заключён в скорлупу грецкого ореха и всё равно считать себя королём бесконечного пространства, если бы его не мучили дурные сны.[20] Но о динамике бессознательного мы знаем гораздо больше, чем предки: мы знаем о силе проекций, вытеснении, сублимации, переносе, идентификации, об автономных комплексах, Тени и, прежде всего, о предательской готовности Эго быть обманутым, верить в то, во что ему удобно верить. Мы знаем, что из комплекса можно создать целое королевство, а из бессознательного порыва – мировоззрение.

Да, сегодня быть осознанным сложнее, потому что мы гораздо больше осведомлены о природе воздействий на сознание, которые вызывают его искажения. Именно поэтому психотерапия прилагает много усилий, чтобы найти источники информации, которые не будут зависеть от Эго и в то же время смогут скорректировать и заполнить лакуны, которые неминуемо образуются при работе с ним, – соматические симптомы, поведенческие паттерны и сны.

Трактуя постулаты индийской мифологии, Роберто Калассо отмечает:

Мозг – это орган, а разум, или психика, – эпифеномен, с которым сознание можно связать лишь отдалённо, потому что мы всё ещё не знаем, что это такое. Действительно ли мы существуем, потому что мыслим, как полагали сторонники картезианства? Принять такое суждение за постулат очень сложно в нынешних обстоятельствах, потому что человек может находиться во власти иллюзий, может страдать каким-то расстройством мышления или органическим нарушением мозга, которое препятствует связыванию различных сигналов воедино. И что же тогда получается? Я думаю, что я мыслю, но могу ошибаться?

То, что Калассо называет Самостью, согласуется с юнговским представлением об одноименном понятии: это нечто, что по сути своей таинственно, непознаваемо, но выражает себя автономно и чьи эффекты иногда могут быть осознаны. Идея Самости – это просто полезная фикция (от лат. facere – делать), или выдумка, не имеющая метафизической реальности. Более того, она может быть познана конечным, ограниченным сознанием не больше, чем то, что подразумевается под словом «Бог». Но Самость – полезная выдумка, потому что она позволяет нам различать закономерности, повторения, постоянство, которые со временем мы определяем с помощью других понятий, таких как характер, темперамент и даже типология. То, что регулирует химические процессы в организме, создаёт драматургию сновидений, выражает цель через симптоматику и время от времени проявляется как сознание, – очевидно, происходит от упорядоченной реальности, превосходящей понимание, от сверхразмерной реальности, называемой Самостью. Более того, именно очевидная интенциональность этой Самости объясняет нашу способность к символическому мышлению и пониманию его смысла.

Безусловно, Паскаль, Торо, Кьеркегор и другие мыслители интуитивно чувствовали присутствие этой энергии, которую мы называем Самостью. Хотя вряд ли они могли учитывать то, что мы обязаны принимать во внимание, – роль бурлящего бессознательного и психодинамические процессы, которые наделяют подлинное сознание больше надеждами, чем реальностью. Торо так выражает свои ощущения от интуитивной встречи с многообразной психикой:

Он также чувствовал за видимым миром другой, наполненный более глубокими, земными силами, милями, пройденными «по самому глубокому снегу ради встречи с каким-нибудь буком, или пожелтевшей берёзой, или старыми знакомыми – соснами».[23] В то же время самое пространное и самое развёрнутое повествование во всём «Уолдене» находится в первой главе под названием «Экономика». Даже пребывая в деревенской среде, Торо ощущал огромную силу зарождающегося духа времени, способную вывести человека из гармонии с природой и с самим собой. Он видел, как люди, обладая вещами, позволяют им брать над ними, хозяевами, верх, и, глядя на соседей, держащихся за свои дома и участки, представлял на их месте души, которые вынуждены тащить на плечах, куда бы ни пошли, амбары, полные хлама, от которого так тяжело избавиться. Он видел, как люди становятся машинами, которые должны поддерживать в надлежащем состоянии машины, которые сами же изобрели, чтобы больше отдыхать, и как большинство вынужденно проживает жизнь в тихом отчаянии. Торо заметил, что люди беспрестанно стараются улучшать свои жилища, но не душевные качества тех, кто в них живёт. Совершенствуют системы связи, но всё меньше общаются друг с другом. Как нашей жизнью управляют причуды, безумие и мода, так что то, что носит «главная обезьяна Франции», скоро появится в местных магазинах.

Тем временем Кьеркегор борется за gnothi seauton, как написано в храме Аполлона в Дельфах:

В XVI веке Паскаль берётся за проблему идентичности, знания и известного:

Несмотря на то что эти исследователи, занимавшиеся глубоким самопознанием, в целом верили в единую Самость, они также ощущали, насколько шатки их выводы. Ощущение зыбкой прочности бытия рождало страх, отголоски которого можно найти даже в самых дальних уголках западной культуры. Этот мотив мы улавливаем в словах Гамлета, в речах Просперо, в которых всё сущее, представляющееся нам фантасмагорией, тает без следа, исполнив свою роль, и мы – в том числе, поскольку созданы из того же вещества, что и наши сны. На Востоке глупые утверждения Эго выглядят смешными в свете идеи смерти и возрождения, существующей в индуизме, а в буддизме Самость рассматривается как препятствие на пути к освобождению от круговорота страданий. Она стремится к Ана́тману, который вышел за пределы мира желаний и сопутствующих им страданий. Но то, что Юнг подразумевал под Самостью, не так уж привязано к эго-психологии модернизма, как полагают некоторые. Взгляды Юнга не ограничиваются такими искусственными границами:

Фактически, говоря о сверхмудрости, которую можно выразить через простую и понятную метафору «мудрость природы», Юнг утверждает множественность Самости, рассматривает её как действие, а не как бытие, и таким образом превращает из существительного в глагол – selving, то есть самоосуществление.

Парадоксальность Самости как глагола интуитивно смог передать поэт XIX века Джерард Мэнли Хопкинс:

Самость – это то, ради чего мы пришли, а процесс её самоосуществления называется индивидуацией. И всё же другая сторона этого парадокса заключается в определении того, что движет осознанием самоосуществления, которое соматическими, аффективными или интеллектуальными способами вечно стремится к своему дальнейшему проявлению.

В поисках этой интуитивной сверхмудрости Запад больше всего полагался на мистиков, авторитеты, священные писания и разум. Паскаль, Торо и Кьеркегор считали, что именно с помощью разума они могут проложить себе путь сквозь заросли неопределённости. Однако для многих наших современников идея последовательной, упорядоченной и упорядочивающей Самости сама по себе является подозрительной. Как говорит юнгианский аналитик Пол Куглер:

Таким образом самоосуществляется мнимая, фиктивная Самость, рождённая тайной, которая отпечатывается и исчезает в бесчисленном множестве зеркал, всё сильнее отдаляясь от вечности. Тут вспоминается история о человеке, который пришёл к гуру, чтобы задать экзистенциальный вопрос: «На чём держится мир, на котором мы пытаемся устоять?» Гуру ответил: «Наша земля держится на спине великой морской черепахи». – «А на чём держится великая морская черепаха?» – спросил встревоженно человек. «На великой небесной черепахе». – «А она-то на чём?» Тут гуру, устав, прервал его взмахом руки: «Не волнуйся, эти черепахи уже давно потеряли равновесие и летят вниз».

Здесь нужно понять и запомнить не то, что мы должны осознавать наши вымыслы, а то, что должны научиться жить в уважении к таинству, принимая вымыслы как то, чем они и являются, – нашими вымыслами. Быть мужественными перед бездной возможностей – единственный способ чтить тайну. Возможно, никакой Самости не существует, но это не мешает считать её полезной фикцией, которая помогает найти архимедову точку опоры, позицию за пределами Эго, с которой можно подвергнуть сомнению все остальные точки. Создавать фикции сознательно – это здравомыслие и прагматизм; не прибегать при этом к сознанию, попадать под их власть – это безумие, которое свойственно буквализму, сциентизму, фундаментализму и большинству эго-психологий.

Паскаль, Торо и Кьеркегор верили, что истина достижима. Даже если сегодня мы перестали писать это слово с заглавной буквы и говорим только о наших собственных, личных истинах, они не обязательно были не правы. Если мореплаватель только предполагает, что где-то далеко существует неизвестный берег, но не может его физически или мысленно изучить и освоить, сделав своим, это не значит, что он должен навсегда остаться на суше. Через бури и штормы человека несёт вымысел, и это подтверждает его полезность как пригодного для путешествия судна.

4. Истории людей

Существует древняя еврейская легенда о том, что Яхве создал людей, потому что любил истории. Можно предположить, что мы, человечество, в любом случае стали бы источником множества разных историй, ведь наша психика излагает свои истины в повествовательной форме. Возможно также, что истории Яхве или Аллаха живут в нашей жизни, хотя нам кажется, что мы являемся их авторами. Тем не менее история – это повествование одной личности, и не только в том смысле, в каком о ней говорили Томас Карлейль и Ральф Уолдо Эмерсон, утверждавшие, что под историей понимается жизнеописание конкретного человека, или Наполеон, которому приписывается фраза «История – это ложь, с которой все согласны».

Каждый из нас проживает свою историю, динамичное повествование, единственное постоянство которого заключается в том, что мы каким-то образом появляемся в каждой из сцен. Хотя сюжетная линия может быть нам неизвестна, она существует и, разумеется, определяется генетическими, семейными и культурными предпосылками, существующими на момент рождения человека. Я не имею в виду некие прошлые жизни, в существование которых наверняка верит множество людей; моё мнение в этом вопросе неизменно – принцип, известный как «бритва Оккама», тут по-прежнему применим. Средневековый философ Уильям Оккам утверждал, что если возможно несколько объяснений, следует предпочесть наиболее простое из них, требующее как можно меньше дополнительных усилий для его прояснения. Короче говоря, существует множество других способов для осмысления биологических, социальных или психологических начал, определяющих поведение человека, и они гораздо проще, чем следование сложной структуре, построенной на вере в существование неких прошлых жизней.

Истории, которые мы проживаем, могут испытывать на себе влияние изменчивой судьбы, других людей, а иногда и последствий нашего сознательного выбора. Чем сильнее зашорено сознание, тем большее влияние оказывают на нас перипетии нашего собственного жизненного пути. Как заметил Юнг, то, что мы отрицаем внутри себя, придёт к нам в виде судьбы, это означает следующее: поскольку мы можем осознавать себя лишь частично, то бессознательно чаще всего предпринимаем шаги в направлении выбора, за который осудили бы, будь у нас такая возможность. Вот почему в жизни человека так часто появляются определённые паттерны, даже если он логически вынужден признать, что никто не заставлял его выбирать именно этого человека, этот путь или это поведение.

Хочется снова обратиться к мудрости классического воображения, которое интуитивно уловило этот парадокс. Боги приводят мир в движение, но право выбора остаётся за нами. Совокупность вариантов выбора, которые нам доступны, и их последствий, которые могут отразиться на последующих поколениях, и составляют историю нашей жизни. Как отметил Кьеркегор в отрывке, открывающем эту главу, прежде чем сказать «я» так же легко, как это звучит в речи ребёнка, мы должны совершить путешествие внутрь себя и познакомиться с тем, кого там встретим. Основательно, серьёзно, с толком. Поиск своей истории, исследование правил, по которым она разыгрывается, принятие того факта, что поверх неё может быть написана новая история, героями которой снова окажемся мы, – вот задача психотерапии или любого притязания на познание жизни.

Представьте себе женщину сорока восьми лет, которая пребывает в состоянии депрессии. Она чувствует себя безнадёжной и беспомощной. Двое детей и муж отнимают у неё все силы, из-за чего она чаще всего угрюма и обиженна. И вот ей снится, что она переживает родовые схватки, но большая чёрная масса блокирует её родовой канал и она не может родить. Большая чёрная масса, или massa confusa, – Юнг описывал это состояние в алхимических терминах, – это её депрессия, которая на начальной стадии преобразования должна стать nigredo. Так психика, блокируемая депрессией, стремится к новой жизни. Это её нынешняя история, но подлинная история связана с тем, что находится внутри чёрной массы, мешающей развитию личности.

Парадоксальность депрессии этой женщины заключается в том, что она представляет собой неопровержимое доказательство того, что психика недовольна её жизнью, её выбором. Симптоматика пропорциональна угнетению, от которого страдает женщина. Депрессия свидетельствует о динамическом характере психики, которая желает жизни, и её исцеление наступит только тогда, когда человек будет вынужден остановиться и спросить, почему и откуда появилась эта чёрная масса.

Другие терапевтические школы при работе с такой клиенткой попытались бы избавиться от чёрной массы с помощью лекарств, изменения поведения или когнитивного рефрейминга, и всё это, безусловно, полезные инструменты. Но ни один из них не учитывает, насколько депрессия настойчиво требует от человека изменить его жизнь. Даже если в данный конкретный момент в этом сложно убедиться, massa confusa может скрывать за туманом переживаний мощную волю к жизни.

Истинная история, таким образом, заключается не в том, что женщина чувствует себя застрявшей в домашней роли, а в том, что нечто внутри неё блокирует доступный выбор. Стоит нам узнать о её родителях, которые по поводу и без критиковали и были скупы на выражение эмоций, перед нами сразу появится девочка, которую постоянно обделяли жизненно важным, не разрешали быть такой, какой она является, что вынуждало её постоянно искать одобрения окружающих. Сама способность чего-то желать для себя в ней с самого начала была притуплена, что обнаруживается и во взрослом состоянии: для воли, которая всю жизнь была и остаётся подавлена, подорвана и направлена на служение другим, оказывается невозможным преодолеть рамки, законные или нет, предъявляемые уже её собственной семьёй.

Настоящая история – это то, что происходит в бессознательном, которое не подвластно времени. Там царят интериоризированные переживания детства, давящие тем сильнее, чем дольше остаются неосознанными. Поэтому можно поблагодарить депрессию как дар психики, которая желает, чтобы старые раны наконец были исцелены. Новая жизнь уже находится в родовом канале. Рождение блокируется чёрной массой, слепленной из проблем, которые стоят перед волей в настоящем, а также из разрешения и мужества противостоять тому, что когда-то было властным и всё ещё распространяет своё влияние на различные объекты жизни.

Благодарить депрессию как ангела, внимательного и несущего исцеление «вестника» кажется странным для современной культуры, которая патологизирует подобные проявления и стремится к их скорейшему устранению. Однако история женщины, которая лежит в основе её жизни, может возобновиться только тогда, когда она войдёт в чёрную массу и восстановит способности, которыми природа наделила людей, отправляя в это странное и захватывающее путешествие. Все силы женщины с самого детства были направлены на то, чтобы оставаться маленькой. Но призыв сдвинуться с места и воплотить свою историю в мире требует наконец вырасти, стать взрослее и сильнее, как и положено на пути взросления.

За несколько столетий до появления глубинной психологии Блез Паскаль задумывался о том, насколько зрелы его отношения с окружающими. Его мать умерла, когда ему было три года, и когда он вырос, он часто укорял свою сестру Жильберту за то, что она так ласкова со своими детьми и охотно принимает нежное отношение в ответ. Он писал:

Внешняя история Паскаля – это история о гениальном математике, который основал теорию вероятностей. Об учёном, который внёс вклад в понимание давления воздуха и состояния вакуума, изобрёл вычислительную машину и блестяще защищал свою теологию. Его поиски Бога, его любовь к числам, страсть к открытию тайн мира природы способствовали развитию цивилизации. Его эрос был направлен на открытие, желание – на поиск, а страсть – на неуловимую определённость. Там, где жизнь, казалось, теряла свои очертания, их обретали числа. Там, где судьба проявляла жестокость и капризность, теория вероятностей и рациональное, упорядоченное познание Бога давали в руки инструмент, позволяющий контролировать. Ранняя потеря матери стала его судьбой, а компенсаторная мобилизация и реализация феноменального дара – его историей.

Из этого короткого воспоминания, приведённого выше, вытекает ещё одна история. В ней рассказывается о брошенном ребёнке, который считает себя недостойным. Бессознательное всегда функционирует логично, хотя и зачастую ошибочно. Раннюю потерю, с которой ребёнок столкнулся, он интерпретировал как адресованное ему безапелляционное феноменологическое заявление: этот мир зыбкий, неопределённый, непостоянный, а сам ты неполноценен, поэтому не сможешь завоевать и удержать его любовь. Такое убедительное прочтение своей судьбы, даже если оно неверно, ребёнок экстраполирует на всё, что его окружает, – на другие времена, события, людей. Такой ребёнок считает, что он не годится в качестве объекта привязанности и другие думают так же. Поэтому он выбирает отпугивать от себя окружающих и часто справляется с этим очень успешно.

Но не содержится ли в этом послании жалобный крик и всепоглощающее порицание, направленное на самого себя? «Если кто-нибудь полюбит меня, я буду в этом виноват». Но в чём же заключается эта вина? В том, что он проявил свою привязанность только для того, чтобы утвердиться в своей неполноценности? Возможно ли, что он, как и другие осиротевшие дети, с помощью магического мышления пришёл к выводу, что именно его неполноценность каким-то образом стала причиной смерти матери? Мы знаем, что дети винят себя в разводах, в смерти, в неблагоприятных событиях, которые происходят в семье, и фантазируют, что должны или нести за это наказание, или стараться хорошими поступками искупить вину, добиться успеха. Именно это мы и можем увидеть в биографии Паскаля, который совершил прорыв в науке и вознёсся на небывалую высоту, но в собственных глазах остался недостойным любви. Его заявление звучит как предупреждение другим: «Вы пострадаете, если приблизитесь, потому что я представляю собой сломанный механизм, который невозможно починить». Подобное прочтение своей судьбы исключительным умом, истинное оно или ошибочное, – достаточное свидетельство того, насколько огромное влияние оказывает на человека ранний формирующий опыт. И оно не ослабевает, а продолжает доминировать на протяжении всей жизни. Обладай Паскаль другой судьбой, его история привела бы совсем к другим результатам. Как однажды заметил Фрейд, ребёнок, чувствующий безусловную любовь матери, будет ощущать себя непобедимым.

Можно увидеть, что задача воспитания состоит в необходимости поддерживать ребёнка и смягчать экзистенциальное напряжение, которое возникает при разлуке, которую мы называем рождением. А затем в постепенном отдалении от него на стадиях, на которых он способен с этим справиться, чтобы однажды наконец уйти из его личного пространства и остаться в отдалении, исполняя роль поддерживающего взрослого, Родителя. Поскольку эта задача, требующая тонкости и точности воздействия, ложится на плечи обычных людей, чей собственный опыт привязанности или брошенности, вероятнее всего, также основывается на травме, вряд ли можно ожидать появления в их родительстве какого-то необычного паттерна. Часто паттерны берут начало в судьбе, как это было у Паскаля, когда тот потерял свою мать, и пронизывают бессознательную парадигму отношений между самим человеком и Другим, которая доминирует в нашем процессе развития.

Если человек может найти в себе безусловные рефлексивные стремления объяснять то, что происходит в его жизни, то он сможет довольно быстро объяснять свои обработанные логикой переживания и углубляться настолько, чтобы чувствовать ногами твердь самого раннего, формирующего опыта. Тогда такой человек сможет представить себе возможные альтернативные установки и модели поведения. Наличия симптомов на протяжении всей жизни уже достаточно для того, чтобы понять: психика с самого начала выражала свой протест, закрепляя его в молчаливых корректирующих жестах. Честная оценка своего самочувствия в эти периоды ещё сильнее подтвердит, что адаптивная личность никогда не чувствовала себя правильно. Отказ от адаптивных реакций и защит будет пугать, но в конце концов вознаградит человека поддерживающей психикой. Паскаль мог бы почувствовать себя любимым, если бы его великий ум смог отделить приобретённую историю от естественного желания богов. Но он не смог этого сделать, и это подтверждает, какой ловушкой становится рационализм, заставляющий нас заблуждаться, будто познать себя можно и вне диалога с Другим и миром.

Этого Другого можно было бы найти благодаря отношениям с человеком, чья любовь откроет возможность иной интерпретации себя и мира, чем та, которую до сих пор преподносила судьба. Или же Другой родится во внутреннем диалоге с психикой, который ведётся в снах, – по этому пути сегодня пытается идти и психотерапия. Он мог бы вырваться из ловушки Эго, в которую попадаем мы все. Эго постоянно чувствует себя в опасности, поэтому укрепляет свои стены и ставит на них столько верных слуг, сколько может найти. Но слуги, преданные только Эго, лишь возвышаются над ним, не позволяя выбраться наружу. Подобно тому как Паскаль смог признать в другом своём сочинении, что «у сердца есть причины, о которых Разуму неизвестно»,[30] всё же его собственный разум продолжил служить Эго и его приспешникам, а его история осталась нерассказанной. Можно сказать, что пережитая им в детстве травма вынудила его стать гением, подобно тому как, по словам Одена, безумная Ирландия довела Йейтса до поэзии. Наверняка удивительные способности Паскаля и в другой истории позволили бы миру говорить о нём как о выдающемся человеке, но в ней он, возможно, получил бы большее удовольствие от своей человечности.

Меланхоличный датчанин Кьеркегор позаимствовал жизненный девиз у поэта-философа Гёте: «Наполовину детскими забавами, наполовину Богом переполнено моё сердце».[31] Он считал себя носителем проклятия, которое досталось ему от отца, и, возможно, был прав.

Отец Сёрена, Микаэль, прошёл путь от обедневшего пастуха до представителя среднего класса и преуспевающего торговца. Его юность прошла среди безрадостного пейзажа ютландских пустошей, где он, испытывая одиночество, холод, страх, проклял Бога. Став старше и встретив свою будущую супругу и мать Сёрена, Микаэль соблазнил её и после женитьбы полностью подавил, заставив превратиться в тень от себя прежней. Когда Сёрена спрашивали, почему он верит в Бога, тот всегда отвечал, что знает: Бог его ненавидит.

Финансовый успех Микаэля не уберёг семью от несчастий: один за другим умерли дети, потом мать, и над всем этим витал дух неизвестного психического заболевания. Сёрен, последний из семи детей, считал, что должен искупить проклятие, наложенное на отцовский род, своими страданиями и ранней смертью. Он стал радикальным критиком эпохи, её институтов и всего того, что несло на себе строгий отеческий образ. «Не будь как Сёрен», – говорили матери Копенгагена своим детям. Он сетовал: «Я написал вещи, которые, казалось бы, должны доводить до слёз и камни, но вместо этого они довели моих современников до оскорблений и зависти».[32] Всё это время он чувствовал на себе тяжесть отцовского проклятия:

Елизаветинская трагедия, разыгравшаяся с лёгкой руки Шекспира в Эльсиноре, сравнима с поистине греческой трагедией, нашедшей своё воплощение в Копенгагене.

Кьеркегор чувствовал, что несёт в себе нечто большее, чем проклятие богов. По мнению Юнга, он нёс непрожитую жизнь, бессознательную историю родителей. Используя здесь слово «либеральный» в значении «свободомыслящий», Кьеркегор писал:

Чувствуя давление проклятья отца, подвергаясь, с одной стороны, суровому и требовательному imago Dei, а с другой – властному призыву к радикальной религиозности, обречённый на болезнь и раннюю смерть Кьеркегор, подобно Паскалю, считает себя нелюбимым, недостойным, тем, кто долго не проживёт. Он со скандалом разорвал помолвку с Региной Олсен – поступок, который, учитывая нравы того времени, обрушил на него большое общественное порицание. Мы можем только догадываться о мотивах этого поступка, но, предположительно, Кьеркегор не мог выдать свою «патологическую тайну», то есть семейное проклятие. Также он вряд ли желал разделить с возлюбленной своё жалкое, короткое существование и подвергнуть её второму семейному проклятию, которое, как я подозреваю, заключалось в неизвестном психическом заболевании, в котором можно угадать биполярное расстройство.

Кьеркегор поступил так же, как и все мы: он ухватился за свой талант, использовал его как защиту от жестокости неумолимой судьбы – тяжести родового проклятия и депрессии, которые довлели над семьёй. Он всё лучше адаптировался к жизни и становился всё более взрослым человеком, перед которым открывался мир, полный возможностей. По мнению Юнга, односторонняя адаптация к требованиям окружающей среды порождает невроз, поскольку она ставит в привилегированное положение отдельные части личности в ущерб другим её частям. Если бы мы наложили жгут на одну из наших конечностей, то сначала почувствовали бы боль, а потом все ощущения полностью бы пропали. Но оставленная без нашего внимания конечность со временем начала бы мстить всему организму, и рано или поздно отравила бы его. Такое компенсаторное страдание является нашим обычным состоянием.

Будучи одним из самых психологически проницательных мыслителей времени – а глубинная психология тогда ещё не была открыта, – Кьеркегор понимал, насколько его жизнь, как и все наши жизни, подпитывается защитой от тревоги. В другой своей работе я описал так называемую вре́менную личность, то есть приобретённое, а не естественное самоощущение, которое представляет собой совокупность поведения, отношения к себе и другим, а также рефлексивных реакций, цель которых – справиться с тревогой, испытываемой ребёнком.[36] Такая совокупность повторяется, складывается в систему и фиксируется, становясь вре́менным проводником души, даже если при этом является инструментом постепенного отчуждения от неё.

Кьеркегор задался вопросом, какой была бы его жизнь без этой адаптивной личности.

А что будет, если люди станут действовать исходя из естественной сути своего существа? Иногда, когда мы ведём себя наиболее спонтанно или полностью находимся в моменте, так и происходит. Слегка ударяя новичка, только постигающего дзен, мастер делает это не в наказание, а чтобы призвать вернуться в данный конкретный момент, который есть всё. Прошлое уже в прошлом, будущее никогда не наступит. Сейчас есть только момент. Об этом напоминал и Т.С. Элиот, говоря, что значимо не само прошлое, а его вездесущее присутствие.[38] Компенсаторная активность психики, выражающаяся в настроениях, снах, симптомах, и является её попыткой настойчиво напомнить нам, как важно её чтить. Когда Юнг, говоря о неврозе, назвал его раненым богом, он хотел сказать, что симптоматика, которую мы так быстро подавляем, является динамическим представлением травмы какой-то глубинной части нашей души.

Именно сила приобретённых привычек к рефлекторному реагированию, глубина бессознательного, тонкая способность и меркантильная заинтересованность Эго обманывать себя затрудняют определение истории, которой живёт человек. Она имеет реактивный характер? Естественный? Как утверждает Джеймс Хиллман, у души есть свой код, который, хоть иногда и преобладает над всеми препятствиями, гораздо чаще подчиняется формирующим силам истории.[39] Хиллман говорит, что Генри Киссинджер был рождён, чтобы стать государственным секретарём США, это естественный ход истории, начавшейся в тот момент, когда его юное сердце замерло от страха при виде марширующих сверстников, поголовно вступивших в гитлерюгенд и сменивших одни короткие штанишки на другие. Но не этот ли ранний ужас побудил его стремиться к равноправию? Разве власть одних над другими вызывает только лишь влечение, как афродизиак высшей пробы? Возможно, юный Генри и был рождён, чтобы стать политиком, но с такой же вероятностью он мог стать пивоваром, или актёром, или коммивояжёром, очень хорошим, даже самым лучшим, но мы этого никогда не узнаем. Как заметил Торо:

«Видимый порядок», о котором говорит Торо, – это, конечно же, приобретённая личность, опирающаяся на природные инстинкты и таланты. Можем ли мы когда-нибудь представить себе нашу историю не как рефлекторную реакцию на угрозу, а как то, что видит великий Благодетель и Разум?

Переосмысленная история – это то, что мы видим, когда обращаемся к своим снам, занимаемся активным воображением и иным образом уделяем терапевтическое внимание душе, в результате чего диалог с собственным большим неизвестным расширяет знакомый нам мир. Рильке однажды сказал, что мы никогда не сможем увидеть Бога, бесконечную тайну, выходящую далеко за пределы наших ограниченных возможностей, но мы можем повернуться и увидеть мир таким, каким его видит Бог.[41] Именно это имеет в виду аналитическая психология, когда просит Эго согласиться на честный обмен, который Юнг называл Auseinandersetzung, то есть диалогом с собственной Самостью, архетипом естественной целеустремлённости организма.

Из этого диалога вытекает более масштабная история, чем та, которая когда-либо может быть достигнута в узких рамках мира Эго. Вот почему рационализм и современные психологии, ориентированные на эго, неэффективны. Такие подходы лишь укрепляют историю, в которой мы заперты, – безопасный бункер приобретённых установок и утилитарных оправданий. Такие истории – это не те истории, для которых мы были предназначены.

5. Необходимые вымыслы

Ещё два столетия назад укрепилось мнение, что мы все живём в окружении мифов. «Миф» используется в этой книге в значении аффективно заряженных образов, или има́го, которые служат для активации психики и направления либидо на службу той или иной ценности.

Человек никогда не покидает пространство мифа, поскольку на протяжении всего жизненного пути служит то одному, то другому заряженному образу. Такие образы могут возникать из веяний духа времени, культурных нравов, из нашей родительской семьи, а могут брать начало и в нашей внутрипсихической жизни. По сути, то, что мы называем комплексом, частично содержит в себе мифологию, поскольку обладает определённым мировоззрением, аффективным зарядом, искажает линзу, через которую мы смотрим на мир, соответствует времени и месту, в которых образовался, и имеет сопутствующий сценарий, который мы бессознательно разыгрываем. Когда человек испытывает сильную реакцию по отношению к другому человеку – неважно, позитивную или негативную, – он попадает под власть сильно заряженного образа: возможно, это образ родителя, а может, хищника или объекта желания. Таким образом, мы никогда не покидаем пределов того или иного мифа. Вопрос лишь в том, поддерживают ли заряженные образы, которым служит наша психика, телеологию нашей собственной души или же они враждебны ей?

Когда на человека влияет образ, созвучный желаниям души, он испытывает чувство гармонии, поток его собственной энергии совпадает с движением окружающего мира. В обратной ситуации его терзают сознательные или бессознательные страдания.

В отличие от физической боли, которую человек способен хорошо осознавать, боль по причине вынужденной неаутентичности чаще остаётся неосознанной, но всё ещё может порождать глубокие мучения, которые приводят к тому, что человек погружается в депрессию, испытывает психосоматические болезненные ощущения, которые пытается притупить различными препаратами, может проявлять и по отношению к другим людям или объектам насилие – лишь бы заглушить собственную боль. Согласно одному исследованию, такие страдания переживаются как…

Большинство из нас живут с этими страданиями с самого раннего детства и настолько привыкли к их постоянным вибрациям, которые не слышны за шумом повседневной жизни, что, стихни мир на минуту, и они растерялись бы, не зная, что делать с открывшимся знанием. Об этом говорил Кьеркегор, когда задавался вопросом, что бы с нами было, если бы мы не испытывали постоянную тревогу.

Антропологи, придерживающиеся идей структурализма, заметили, что гораздо важнее выяснить, как мифы существуют в жизни людей, чем пытаться определить, как их проживают люди. Такие конструкции, вымыслы придают ценность нашей жизни и определяют её, и тем сильнее, чем более они бессознательны. Когда во втором десятилетии прошлого века Юнг переживал кризис среднего возраста, он спросил себя, каким мифом живёт, и обнаружил, что не знает ответа. Этот вопрос послужил отправной точкой для исследования, которым он занимался до конца своей жизни.

Нам всем полезно задаться подобным вопросом. Какие мифы мы проживаем? Проживаем ли мы непрожитые жизни наших родителей, компенсируя их страхи? Зависим ли от стадных инстинктов, которые могут оскорблять душу, но позволять нам чувствовать себя частью толпы? Подвержены ли мы влиянию осколков мифов и будут ли они управлять всей нашей жизнью, незаметно действуя из бессознательного и ведя нас на автопилоте? Нам тоже полезно оттолкнуться от этих вопросов и, как Юнг, работать над их решением как над главным проектом нашей жизни.

То, что я назвал перевалом в середине пути, возникает в результате столкновения вре́менной личности – совокупности моделей поведения, отношения к себе и другим и рефлексивных реакций, которые ребёнок вынужден был собирать и накапливать, чтобы управлять своими отношениями со всемогущим окружением, – с бунтующей естественной, инстинктивной Самостью. Этот бунт, как взрыв, может сотрясать сферу интимных отношений, давая выход всему, что успело накопиться, а иногда становиться громким ответом на внешний кризис или потерю. На перевале происходит переход, который переживается как несостоятельность прежнего способа видения себя или своего функционирования в мире. Человек может отчаянно пытаться применить прежние приёмы, но они всё равно окажутся неэффективными – их время прошло. Старое уже вычерпано до дна, а значит, нужно дать возможность появиться новому, что наполнит человека, как если бы он умер и должен был возродиться. Несмотря на результат, который нас ждёт, мы редко с радостью переживаем процесс вытеснения прежних ценностей. На самом деле человек может очень долго блуждать в одиночестве и страхе в великом «Между», прежде чем возникнет новый психический образ, который направит либидо в нужное русло развития.

К примеру, основная задача психотерапии и анализа сновидений – определить, какие образы будут возникать в динамической, спонтанной психике. Чем точнее человек может согласовать мир сознательного выбора с указаниями бессознательного, тем более гармонично и наполненно он будет себя чувствовать, не завися при этом от того, поддерживает ли его индивидуальный выбор коллективное окружение. Зависимый ребёнок никогда не сможет испытать радость внутреннего выбора. Конечно, он будет пытаться его делать, но довлеющая сила окружения станет для него главным уроком социализации: это она определяет, что несёт благо, а что вред, а значит, только она решает, что необходимо выбирать. Только находчивый и смелый взрослый может рискнуть пойти против толпы, впасть в немилость окружения, но выбрать другой курс, потому что, как говорил Торо, он услышал сквозь барабанный бой, под который идёт толпа, звучание какого-то другого барабана. В конце концов, такой выбор сводится к тому, согласится человек или нет с тем, к чему его призывает Самость. Этот призыв – наше призвание, призвание стать самим собой, неотъемлемая часть индивидуации.

Естественная зрелость Эго и укрепление сознания могут помочь и в другом. В течение жизни человек то и дело обнаруживает себя среди множества возможностей, которые отличаются от тех, что диктуют его семья и среда, в которую его поместила судьба. Человек путешествует, учится, перенимает чужой опыт, усваивая другие культуры, другие мировоззрения. Гуманитарные науки очень полезны для расширения способности видеть окружающие возможности, а получение знаний в этой области расширяет спектр доступных человеку образов, ограничение которых представляется главным препятствием на пути к жизни, в самой основе которой лежит принцип бесконечного многообразия выбора. Чтобы жить осознанной жизнью, не нужны специальные навыки – их мы приобретаем уже во взрослом возрасте, после обучения в университете, и они скорее облегчают наш профессиональный путь. Но если не ставить своей целью познать свою жизнь и своё место в ней, то стоит задуматься хотя бы о том, чтобы расширить диапазон воображаемых возможностей – они являются необходимой составляющей истинного выбора.

Когда Торо отправлялся в лес, он делал это не ради уединения. Он усердно изучал каждое дерево, каждый лист, каждый пруд, зная, что всё это не только принадлежит к своему роду и виду, но и говорит на своём языке. Он научился дружить и вести диалог с этими «говорливыми» соседями. А также описывать их чрезвычайно разнообразный и сложный мир, проникая пытливым взором в его тайны за прогулкой или сидя на заднем крыльце дома. Можем ли мы, современные люди, переключающиеся с одного инфоповода на другой, хотя бы представить себе такой досуг, такую созерцательность, такую вдумчивость?

Торо тоже был окружён множеством отвлекающих факторов, но он удалился от жизни в Массачусетс, чтобы погрузиться в намёки собственного внутреннего мира. По мере того как какофония внешних звуков приглушалась, диапазон звучания оркестра его психики становился всё более ощутимым. Недаром в старой пословице говорится, что лучшим лекарством от одиночества является уединение. «Один» не приравнивается к «одинок», потому что означает радость внутреннего диалога с очень приятным собеседником – самим собой. В быстро меняющемся мире, полном шума и движения, мы не слышим его голос, и это главная проблема нашего времени. Если для Вордсворта в 1802 году мир был чрезмерен и тяжёл, а Торо в 1840-х потребовалось ради уединения покинуть деревню Конкорд, то что тогда говорить о нас, современных людях?

Однако перед сознанием стоит ещё более масштабная задача – определить, кем мы хотим стать, когда вырастем.

Этот вопрос мы часто задаём детям и совершенно забываем задать его себе, когда достигаем середины жизни и оказываемся в ситуации, в которой понимаем, что какие-то решения себя уже изжили, а какие-то нам просто не подходят, потому что не работают. Дезориентированные, мы, тем не менее, одарены опытом предчувствий, надежд, желаний (несомненно, с оттенком реальности взрослой жизни, а не героических фантазий юности) и стремлений, которые долгое время оставались на задворках сознания. А ещё мы одарены знанием о том, что у нас действительно получается.

Если мы считаем, что проживаем нашу жизнь, а не чью-то ещё; если это единственное, что нам дано; если выбор возможен и имеет значение, то когда же мы планируем повзрослеть, чтобы наконец взять на себя ответственность за свою жизнь? Какой человек не захочет поверить в то, что может жить в полную силу?

Персонаж греческого мифа Титон обладал бессмертием, но оно не доставляло ему радости: жизнь казалась пустой, ведь любой выбор стал бессмысленным. По желанию он мог совершать выбор и отменять его – столетие здесь, столетие там, какая разница. Обращаясь к богам с просьбой, он молит их дать ему смертность, право влиять на жизнь своим выбором – чтобы она тем самым обрела значение. И они его благословляют, как благословляют нас всех, и наш выбор становится мерилом ценности жизни, которую мы проживаем. Именно об этом печальные строки, которыми Джон Ми́льтон завершает свою поэму «Потерянный рай»:

На пути из Эде́ма – мира детских снов – в мир греха, где необходимо делать выбор и принимать его неизбежные последствия, мы обретаем смысл жизни. В райском саду нет человечности, только инстинктивные побуждения. Достигнуть взрослой жизни, наполненной смыслом, возможно лишь после «падения» в сознание, но только потому, что понимание человеком, что он смертен, делает выбор значимым.

Так что же выбрать человеку, который решил повзрослеть? Как сказал Шелли, восхваляя необходимость творческого обновления, привычка – великий убийца.[44] Страх и апатия подобны двум злобным близнецам, обладающим волшебной силой: каждое утро они караулят у изножья кровати, чтобы отнять у нас решимость и желание. Они – наши враги, как враждебно нам и разрешение быть самими собой, которое давалось или не давалось нам в детстве так часто, что многие покорно ожидают разрешения на это основополагающее право даже во взрослой жизни. Однако, как утверждал Шопенгауэр, воля – это жизненная сила, ищущая своего выражения. Она нечто большее, чем осознанное намерение, хотя сознание может мешать или помогать. Воля выражается через тело, через желания, сны и мимолётные виде́ния, сопровождающие нас на протяжении всей жизни, – виде́ния полнокровной, наполненной жизни.

Чаще всего тревога, вызванная побуждением к полноценной жизни, оказывается сильнее, чем мы можем вынести. Полнокровная жизнь – это стремление души, а не родителей, культуры или даже нашей сознательной воли. Стремление души не получится отвергнуть, хотя его возможно подавить. Это проявится в депрессии, вялости, тоске и фантазиях. Глубинный замысел природы состоит в том, чтобы трансформировать либидо в высшие формы энергии. Как предполагал Юнг, традиционная задача религиозных и мифических образов заключалась в том, чтобы направлять энергию на эволюционное развитие.[45] С разрушением таких нумино́зных образов их энергия отступила в бессознательное и превратилась в патологию.

Интересно, что Торо тоже открыл для себя этот принцип выбора. Более того, он утверждал, что человек может помогать самому себе проживать необходимые вымыслы:

Жить жизнью, о которой вы грезите, значит жить так, как ваше воображение только способно мечтать. Ведь образ – это носитель психической энергии. Нет образа – нет и вместилища энергии. Такие образы могут быть получены от других людей, которых вы признаете героическими. Их можно найти в процессе свободного познания, в мифологических системах вашей общины, а также они могут спонтанно возникать в бессознательном. Торо упоминает о «грёзах», но не как о сновидениях, а как о визуальных образах, которые представляет психика и на которые сознание должно откликаться. Именно стремление человека прожить жизнь, которую он себе представил, и составляет суть, цель второй половины его жизненного пути. В свете этого отнюдь не иронией будет назвать бо́льшую часть его первой половины огромной неизбежной ошибкой. Не ошибкой сознательного намерения, а набором намерений, которые управляются бессознательными мифологемами вре́менной личности. По мере того как человек служит этим мифологемам, он вынужден всё дальше и дальше отходить от естественной, инстинктивной телеологии, формирование которой является целью нашей жизни. Только когда человек набьёт достаточно шишек, тычась в стену, у него появятся значительные сомнения по поводу приобретённой Самости. Задача второй половины жизни или того момента, когда такой радикальный призыв наконец станет осознанным, – вернуть себя в направление замысла богов и служить отныне исключительно образу души.

Афористичный парадокс Ницше, в котором человек сравнивается одновременно и с бездной, и с канатом, который над ней натянут, намекает на эту задачу.

Пугающая, угрожающая бездна также является нашей радикальной открытостью новым возможностям. Чтобы перейти через неё, мы должны смастерить канат в мастерской психики, выбраться, как это делает шелкопряд, из собственного кокона и пройти на другую строну по сплетённой из нашего воображения нити, которая тоже есть возможность. Таким образом, Эго гибнет, чтобы возродиться.

Торо продолжает напутствовать:

Хотя верно, что Торо пишет о воле и совершенствовании из свойственного XIX веку оптимизма, его советы по-прежнему актуальны. Мы периодически должны отказываться от того, что устарело, и переходить к решению более высоких и масштабных задач, держа в уме значительные цели. Проблема не в воздушных за́мках, ведь большинство людей оставили эти «сотканные из эфира дворцы» позади, не дожидаясь когда они перемешаются с обломками повседневности и разочарований. Задача состоит в том, чтобы шаг за шагом сооружать фрагменты, из которых потом можно будет построить фундамент, который удержит представленный образ. Именно на этом этапе становится незаменимой воля. Она является сфокусированным намерением, которое, если приложить достаточно усилий, со временем сотрёт практически все препятствия. Надо понимать, что речь идёт не о за́мке в прямом смысле этого слова, а о возможностях, из которых он складывается, о символических ценностях, которые должны быть достигнуты при его строительстве. Например, не обязательно быть профессиональным музыкантом, чтобы понимать музыку, наслаждаться ею и быть ей созвучным и скрашивать ею длительное путешествие.

В образе за́мка воплощён призыв души, а сознанию поручено воплотить это ви́дение в реальном мире, в котором мы живём и творим свою жизнь. В качестве ещё одного напутствия, в котором отражена народная мудрость Новой Англии, Торо добавляет: «Пусть каждый занимается своим делом и старается быть тем, кем он был рождён».[49] Лучше не скажешь, я не знаю другого такого верного способа выразить понятие индивидуации. Слова Торо – верный рецепт по улучшению общества: нужно заботиться о своих собственных делах, а не добавлять их к общему горю. Как говорила суфийская пророчица Ра́биа аль-Адави́я: «Моя любовь к Богу не оставляет мне времени на ненависть к дьяволу».[50]

Полезно вспомнить, что, употребляя слово «вымысел», как и слово «миф», мы не имеем в виду «неправду». Скорее вымысел восходит к латинскому facere, «делать». Таким образом, он обозначает вещь, конструкцию, образ, несущий в себе энергию. Мы называем всё это вымыслом для того, чтобы отделять от метафизических сущностей, поскольку, когда Юнг использовал такие термины, как А́нимус, Тень, Самость, он не описывал их так, словно бы они существовали в реальности, как индивиды. Это метафоры процесса; это глаголы. Самость – это самоосуществление.

Вымысел – это конструкт, который организует энергию. У нас нет иного выбора, кроме как действовать соответственно вымыслу, поскольку мы всегда служим сознательным или бессознательным конструктам. Часто они являются выражением культурных ценностей, но также за тем или иным конструктом понимаются комплексы – энергетические системы, содержащие аффекты, мифологемы, взгляды, тесно связанные с прошлым, и Weltanschauung, то есть определённое мировоззрение. Как говорится в старой песне Боба Дилана, «ты всегда должен кому-то служить».

Но как сложилась система предположений, принадлежащая конкретному человеку? Его ли она или на ней есть следы влияния других людей, а может, и интроектов судьбоносного, случайного опыта? Следовать конструкту, являющемуся продуктом жизненных размышлений, внутреннего согласия в чувственной сфере, придавать жизни смысл и цель, – значит вернуть себе немалую долю личной свободы, достоинства и автономии. Так как мы не можем в полной мере осознать, что такое бессознательное, соответственно, не можем и быть уверенными, не имеет ли то, в соответствии с чем мы действуем, скрытых пружин, развёртывающих готовые рационализации для объяснения и оправдания всего на свете. Вот почему юнгианские аналитики обращают внимание на инстинкты, несущие информацию о теле, на то, насколько открыто движется энергия в человеке: задавлена ли она или открыта, на что она расходуется и поддерживает ли сны и другие источники посланий, которые лежат за пределами легкомысленной склонности Эго к предательству и самообману. Кроме того, как следует из Библии, когда мы периодически исследуем плоды своей работы, то лучше понимаем, в чём же она заключается.

Конструкт, которому мы служим, прожитый вымысел – вот что определяет, насколько мы сильны в возможности делать выбор, а не следовать заимствованным паттернам. При всём пессимизме, звучавшем в первой главе, сила экзистенциального бунта огромна. Как однажды заметил Жан-Поль Сартр, французы никогда не обладали потенциальной свободой такой силы, как во время нацистской оккупации.[51] Ежедневно у них был выбор: сотрудничать, причислять себя к пленникам или оставаться свободными в действиях и духе. Они могли тайком сыпать песок в бензобаки, намеренно замедлять важное для оккупантов производство и, что самое главное, разжигать внутренний огонь свободы, оставаясь при этом под самым носом у захватчика. Парадоксально, но там, где мы испытываем сильный страх, там, где вокруг нас выстраиваются баррикады запретов, часто можно отыскать основу, от которой можно оттолкнуться и приблизиться к величайшему смыслу. Когда мы используем эту стратегию движения против страха бессознательно, то попадаем в ловушку гиперкомпенсации. Когда же она реализуется сознательно, жизнь обретает масштабность, становится более наполненной. Так тонкая нить возможности протягивается через ницшеанскую бездну, которая одновременно и пугает, и приглашает к исследованию.

Мера нашей жизни будет зависеть от границ вымысла, в котором мы действуем и живём. В первой половине жизни мы имели меньше возможностей свободно делать выбор и должны были соглашаться с требованиями среды, которая была старше и опытнее, а также с ограничениями культурного и семейного опыта. Когда восстание Самости достигается через страдание, появляется шанс на переопределение и перенаправление жизни. Торо так об этом говорит:

Для кого мы играем наш спектакль? Нравится ли нам то, что мы видим на сцене, если оцениваем игру честно и беспристрастно. И если не нравится, то чья это вина? Если нас не устраивает жизненный сценарий, нужно создать вымысел, который будет более достоин того, чтобы играть его на сцене. Если мы застряли и знаем об этом, разве не существует некоего глубинного императива, который позволил бы нам выбраться из затруднительного положения? И не является ли принятие на себя ответственности за поиск подходящего вымысла, которому можно следовать, тем, что мы подразумеваем под «стать кем-то, когда вырастем»?

6. Проблема духовного авторитета

Историк Мирча Элиаде, занимающийся вопросами религии, заметил, что главная проблема современной эпохи – это исчезновение обрядов, которые сопровождали бы все важные переходы из одного возрастного периода в другой. Несомненно, эта утрата глубока, однако она послужила причиной изобретения в XX веке так называемой глубинной психотерапии, главная задача которой – помочь человеку осознать свой переход от смерти к возрождению более осознанно. Но если взглянуть на этот вопрос с другой стороны, то можно прийти к выводу, что главная дилемма нашего времени – это проблема духовного авторитета. А именно:

Соответственно каким истинам (вымышленным конструктам) я живу?

Какие истины помогают мне понять, кто я?

Как я должен использовать свою энергию во время этого короткого периода, который называю своей жизнью?

На что я опираюсь, когда принимаю решения?

Эти вопросы возникают перед нами каждый день, независимо от того, осознанно мы их задаём или нет. Если нет, то жизнь проходит в автоматическом режиме, рефлекторно, а не рефлексивно.

Безусловно, последние столетия чувство единодушия, которое пронизывало реальность до XIX века, постепенно разрушалось, причём чем дальше – тем стремительнее и сильнее. Это связано с перенаправлением взглядов и стремлений человечества от священных институтов к светским суррогатам, таким как государство и экономика. Писательница Джордж Элиот, будучи в саду в Кембридже, размышляла о том, что до сих пор человечество воодушевляли три великие идеи: Бог, Бессмертие и Долг.[53] И насколько непостижимыми для её критического ума были первые две, настолько требовательной являлась третья.

Во многих отношениях чувственность, свойственная Викторианской эпохе, возвела Долг как соблюдение условностей в ранг божественного. Хорошая жизнь велась умеренно, трезво, она должна была соответствовать принципам гражданственности, уважительности и упорядоченности. Чтобы всколыхнуть это гладкое озеро, низвергнуть это покорное благочестие, потребовались бунтари, движимые fin de siècle, то есть ощущением «конца века», и одновременно полные надежд на новое. А также «изобретение» Фрейдом бессознательного и погружение мира в пучину войны, ознаменовавшее начало безумия, охватившее этот исторический период. Точно так же мифологические ценности были навсегда отделены от метафизики критикой Канта и развитием естественных наук. Теоретик искусства Джон Рескин сетовал, что стук молотков геологов, кажется, укоризненно стучит в конце каждого библейского стиха.[54] Религия для большинства перестала быть чувственным постижением трансцендентного и превратилась в идеологическую принадлежность, поэтому Ницше пришёл к выводу, что Бог умер. Бог больше не был чувственным переживанием. Бог стал идеей, идеологией, институтом, а не живым, автономным Богом истории. Сегодня редко оспариваемая автономия эмпиризма и деконструктивизма практически превращает идеологии в институты.

Если миф – это невидимая основа, которая поддерживает другую основу – видимую жизнь, то что происходит, когда феноменологическое переживание мифа перестаёт ощущаться? Такое разделение опор неизбежно, и, так как находится в трансцендентной реальности, вызывает экзистенциальную тревогу. Конечно, есть люди, которые весьма успешно проживают будни от рассвета и до заката своей жизни, пребывая в состоянии того самого неразумного овоща или жвачного животного, которое пасётся на альпийских лугах, но некоторые по-прежнему ощущают связь с чем-то, что невообразимо больше них самих, – через исторически заряженные, институционально санкционированные образы. Большинство людей замечают это через дрожь, которая иногда волной проходит по спине, и реагируют на неё глубоко, часто регрессивными способами.

Значительная часть населения бессознательно страдает от проблемы духовного авторитета и стремится заглушить её с помощью наркомании или приверженности идеям материализма. В XVII веке Паскаль предупреждал, что скрытым мотивом массовой культуры является притупление душевных страданий посредством дивертисмента, развлечений.[55] Но разве мог Паскаль или кто-либо другой предугадать появление в домах телевизоров, которые займут почти каждую комнату? А то, что эфирное пространство заполонят MTV, сеть бесплатного телевидения Home Shopping Network и даже несущий новости CNN, погружая людей в дурман, не требующий движения мысли?

Ещё одна часть общества, причём она всё больше и больше, испытывала эту тревогу короткое время – люди быстро встали в регрессивную, наполненную гневом позицию, закрывшись от других. Они самоорганизовались в движение правых, авторитарных, воинственно настроенных (а на самом деле испуганных) ополченцев и сторонников пережитков прошлого и взялись захватывать школьные советы, чтобы узаконить мораль, причём только свою. Эти люди проецируют свой страх на меньшинства, что влечёт за собой рост расизма, антисемитизма, гомофобии, а также внутреннего и международного терроризма, которые, даже не глядя на уровень образования и повышение социальной мобильности, свидетельствуют о том, что коллективное сознание общества ломается. Теперь, когда исчезновение коммунистического заговора и «красной угрозы» лишили людей общего врага, кого им ненавидеть? Как в стихотворении Константиноса Кавафиса «В ожидании варваров», мы стоим на стенах крепости, которую обороняем, и ждём, когда появится какой-нибудь враг. Он не приходит, и мы недоумеваем, сердимся и ещё тревожимся.

Есть и третья группа людей, в которую входят многие из тех, кто читает эту книгу. Они достаточно сильны, чтобы осознанно пережить разрушения модернизма и удержать необходимое напряжение противоположностей, не скатившись при этом в фундаменталистское благочестие. Поскольку они открыты для развития, для диалектики, то тем самым они открыты и для откровения, ибо боги проявляют себя в наибольшей степени тогда, когда наши догмы и установки не заключают и не сдерживают их.

Размышляя о природе духовного опыта, мы вспоминаем, что он носит феноменологический характер, то есть переживается, а не усваивается через концепты. Энергия богов, назовём её пока «духом», собирает образ и делает его нуминозным. Поскольку такая энергия принадлежит божеству, то не зависит от человеческих ограничений или фиксаций, как бы сильно наше Эго ни желало достигнуть подобного овеществления. Но поскольку боги – это боги, они перемещаются, когда им заблагорассудится, и дух покидает образ, в который он вселился, возможно, на мгновение, а возможно, и на тысячелетие. Остаётся лишь оболочка образа, в которой нет энергии. Эго, конечно, будет цепляться за след божественного и оболочку, которая когда-то была нуминозной, но потеря этой энергии вызывает глубокий гнев, возникающий из-за диссоциации образа и духа. На протяжении истории этот гнев «исцеляли» созданием догм, призванных разрешить сомнения разума, ритуалом, связывающим то, что изначально было феноменологически спонтанным, а также культовыми практиками, приносящими некоторое утешение в единение человека и его единомышленников. Эти артефакты первобытного опыта со временем превращаются в институты и постепенно всё сильнее отдаляются от первоначальной встречи с богами.

Мы все знаем, что это правда. Если бы эти институциональные формы действительно связывали людей с богами, мы бы увидели разницу. Стремление к немедленному согласию, истерия конформизма, соскальзывание прямо в пасть тоталитарного мышления – вот самый верный показатель сомнения, неверия и диссимиляции. Человеку, переживающему жизненный опыт, не приходится его определять, думать о нём, защищать, обращать в свою веру. А те же, кому действительно приходится этим заниматься, яростно работают, обороняясь от собственных сомнений и отстранения от изначального источника трансцендентной энергии.

Соответственно, проверка духовно зрелой личности такая же, как и проверка психической зрелости. Подобно тому как уровень индивидуации, которого мы достигли, то есть степень потенциального сознания, является главным параметром качества межличностных отношений, так и наш уровень психической зрелости порождает теологический тон и текстуру, к которым мы стремимся. Давайте вспомним истерию, которая звучала в некоторых кругах по поводу перехода компьютерных программ на новое тысячелетие (в отличие от технической проблемы, которую предвидели и решили). Среди перестраховщиков, приверженцев движения, которое известно как выживальщики, бытовало убеждение, что всё вокруг закроется, возникнет социальный хаос и многое другое. Таким образом, даже в такой банальной вещи, как «проблема 2000 года», можно увидеть механизм проекции, потому что психика, которая отказывается от рефлексии, проецирует страхи.

Проверка психически, а значит и духовно, зрелого человека будет заключаться в определении его способности справляться с тремя обстоятельствами: тревогой, двусмысленностью и амбивалентностью. Хотя все мы страдаем от их давления и реагируем благодаря рефлексам, незрелая психика особенно страдает от напряжения и стремится быстро разрешить его путём принятия одностороннего решения. Более зрелая психика способна выдерживать напряжение противоположностей и дольше сдерживать конфликт, тем самым позволяя раскрыться развивающему и раскрывающемуся потенциалу проблемы. Тревога возрастает перед лицом неопределённости, незавершённости. Двусмысленность же мешает стремлению Эго к безопасности, к фиксации мира таким, чтобы он как можно дольше оставался узнаваемым. Амбивалентность, как факт существования видимых или незаметных противоположностей, которые, тем не менее, всегда присутствуют, заставляет человека выстраивать диалог с этим другим. Подобный опыт часто вынуждает к конфронтации с Тенью, чьи ценности, отвергаемые Эго, похожи на изгнанников, собирающихся тайно вернуться домой.

То, как человек справляется с неизбежной проблемой трёх обстоятельств, неявно поднимает вопрос о духовном авторитете. Проецировать ли авторитет вовне, на полученный набор ценностей, институционализацию догмы, обряда и культа, или же взять на себя ответственность за изучение духа, по мере того как он будет появляться из новых источников? В первом случае авторитет экстернализируется и человеку удаётся избежать личной ответственности – проблема решена. Во втором случае способность оставаться открытым динамике жизни, предоставлять автономию богам, расширять через откровение свою способность к восприятию мира даст возможность создать более уважительные отношения с тайной, которая наполняет все события. Если бы мы могли определить её, контролировать, она не была бы тайной. Вот почему благоговение и покорность перед трансцендентным – главные религиозные ценности, которые так трудно принять сомневающимся людям.

Но такая открытость очень трудна, поскольку наше Эго, испытывая тревогу, стремится оградить границы души и установить контроль. Убедиться в том, насколько трудно оставаться открытым для двусмысленности, которой требует тайна, можно на примере интервью одного из религиозных лидеров, который с помощью своих соратников очистил кафедры и многие духовные семинарии от преподавателей. Любой человек, который хоть на малость был близок к Священному Писанию, вызывал у него невыносимое беспокойство. Попытавшись оправдать свои действия, он рассуждал об авторитете:

Эта цепочка рассуждений на первый взгляд соблазнительна. Но по сути, повторяет аргумент, связанный с понятием Big Guy, означающим величие одного явления по отношению к другому. «Эй, Бог – Big Guy или нет?» (То есть: всемогущ или нет?) И первая мысль, которая приходит в голову: «Ага, Бог, должно быть, действительно Big Guy».

А раз так, то Он может всё, верно? Помимо всех предположений, обозначенных повторяющимися «если», обратите внимание на то, как этот якобы благочестивый человек без проблем разграничивает Бесконечное. Бог, который есть Бог, не обязан ничего и никому открывать, даже лидеру религиозного культа, пусть за ним и стоит множество людей. Природа божественного вполне может быть Deus absconditus, Бог сокровенный, о чем свидетельствуют некоторые богословы. Но как можно оспаривать, что Big Guy может раскрыть себя наиточнейшим образом? Можем ли мы представить себе Его тем, кто с трудом выражает свои мысли и понимает, что в нём сомневаются? При этом ничего не говорится о нашей ограниченной способности постичь всемогущего Бога, о том, что разумные и добросовестные люди имеют разный опыт и приходят к разным выводам. Или о том, что подобное откровение может всегда лежать за пределами наших способностей к восприятию и постижению.

Так, сентенция за сентенцией, набожный верующий выстраивает свои аргументы в пользу Big Guy, заканчивая, по сути, словами: «Если Он не таков, то на что можно положиться?» Позже в интервью этот религиозный лидер говорит: «Либо вы верите Библии от корки до корки, либо нет». Тот факт, что за это заблуждение «или-или» можно было бы провалить зачёт по логике на первом курсе, похоже, его не беспокоит. Как можно полностью игнорировать метафорический характер высказываний, например, делая вывод, что когда псалмопевец говорит, что холмы хлопали в ладоши от радости, из склонов Иудеи действительно выросли некие придатки? Неужели нужно игнорировать весомость науки, накопленной за последние два столетия? Что вообще значит «верить» Библии? Что её многочисленные противоречия и двусмысленности проистекают из желания Big Guy запутать своих последователей?

То, что притворяется логикой, на самом деле является рационализированной защитой от тревоги. Разум может быть использован для оправдания любого преступления, и обычно так и происходит. Он может создавать самореферентные системы, которые, будучи замкнутыми, а не открытыми, способны только воспроизводить себя. Эго поступает мудро, когда в поисках собственного подкрепления и в угоду снижению тревоги превращается в закрытую систему, которая вечно оправдывает себя, а не изменяет.

Можно привести ещё один пример, далёкий от семинарских войн. Однажды мне довелось вести долгую дискуссию с академическими умами одного престижного американского университета о ценности изучения временны́х видов искусства в стенах университета. Комитет путал временно́е искусство с пространственным и утверждал, что их превосходный факультет и без того обладает всем необходимым и не нуждается в советах. Я ответил: «Проблема академического мира в том, что он ставит в привилегированное положение свой собственный опыт, исключая опыт других людей, и это всегда заканчивается тем, что он служит только себе, а не способствует серьёзному поиску тайны».

Как человек, вернувшийся к преподаванию, я знаю, что нигде, даже в церкви, в Конгрессе, Кнессете, Политбюро, дебаты не ведутся на настолько низком уровне, с выплёскиванием эмоций, которые только подтверждают закомплексованность и замкнутость мысли спорщиков, как в университетах. Интеллект отдаёт предпочтение интеллекту, а тот выстраивает модели, которые замыкают его на себе, вот почему атмосфера учебных заведений настолько невротична, а молодёжь относится к учёбе с презрением. Короче говоря, иногда даже самые умные люди знают недостаточно, для того чтобы понять: они знают недостаточно. В тоне нашей академической дискуссии сквозила вездесущая тревога перед авторитетом и рефлекторная регрессия к корыстным, безопасным аргументам, что непременно порадовало бы нашего «чистильщика» семинарий.

Но критиковать легко. Мы все действуем таким образом. Самый важный, хотя и негласный принцип психологического анализа, возможно, таков: где имеются рационализации, там прячутся и комплексы. И чем очевиднее вытекающие из них требования, тем сильнее защита и выше тревожный фон. Кто из нас ежедневно не бьётся над задачей уравновесить управление тревогой и сохранить при этом психологическую целостность? Как однажды сказал Пауль Тиллих: «Бог – это Бог, появляющийся из-за спины Бога, который исчез».[58] Кто может выдержать напряжение такой двусмысленности, когда всё его мировоззрение находится под угрозой?

Вот ещё задача. На национальном уровне мы имеем низкосортную политику, которая отказывается иметь дело с нюансами и двусмысленностью. У нас есть полярные группы, которые не понимают, что ненавидят в большей степени самих себя. В канадской провинции Квебек существует особая группа, санкционированная законом, которая предположительно выражает vox populi, или глас народа. Эти люди, выполняющие роль своеобразного полицейского отряда, не терпят разнообразия и арестовывают тех владельцев бизнеса, на чьих вывесках названия написаны не по-французски. Действительно, духовный и политический ландшафт нашего времени находится в руках тех, кем управляют тревога, двусмысленность и амбивалентность. Именно поэтому они в первую очередь стремятся к власти, а после устанавливают на вверенной им территории автократию, догматизм и тоталитаризм. Молитвы в классе? Конечно. Как насчёт того, чтобы воздать дань уважения шумерской богине Ина́нне? О, вы хотели поклониться какой-то другой? Но моя появилась за несколько тысячелетий до вашей. Мы знаем, как быстро такой диалог может перерасти в истерику. А истерическая риторика – это как раз неуверенность авторитета, который защищается от собственной тревоги.

Мерцающее пламя сознания могут нести только те, кто способен встретиться со своими страхами и таким образом почувствовать в себе силы взять личную ответственность за свою жизнь. Их психология, их теология, их политика будут открытыми, поскольку они смогут выдержать напряжение противоположностей. Восстановление духовного авторитета в наше время требует возобновления отношений с богами. Мы можем узнать о себе именно в тот момент, когда находимся в их присутствии, то есть рядом с преобразующей энергией, благодаря которой можем ощутить резонанс, глубину и наполненность через встречу с нуминозным.

Принцип резонанса предполагает, что «подобное притягивает подобное». Наши современники вынуждены копаться в обломках древних цивилизаций, то тут, то там находя осколки, которые ещё пригодятся. А как узнать, какие из них помогут сложить бесконечный пазл души? Когда что-то исходит от нас, происходит для нас, необходимо перенастраиваться, и найденная волна начинает звучать снова, потому что всегда была внутри, в архитепической форме. Этот внутренний резонанс нельзя вызвать силой воли: он возникает сам собой, и никакое желание не заставит его произойти. Но резонанс – это самый надёжный и верный проводник для нас в поисках правильного пути. Он становится внутренним попутчиком, который знает, куда идти, лавирует между навязчивыми образами внешнего мира и превосходно чувствует себя в постоянном движении внутрипсихического мира. Резонанс – это глубокое звучание нашей истины, которая становится нам доступна, независимо от того, мы её нашли или она нас.

Чтобы услышать его, нужно быть достаточно внимательным, верным, мужественным – это поможет вырваться из-под власти какофонии других звуков и услышать, как звучит намерение нашей души. Искушение жить поверхностной жизнью очевидно. Когда мы глубоко погружаемся во что-то, даже если это любовь, то чувствуем боль, но она открывает нас для великих страданий. Готовность открыться глубине – это главный способ вернуть в жизнь достоинство и цель. Мы перестаём быть маленькими, когда оказываемся в присутствии чего-то великого. Главный симптом нашей культуры – её банальность. А самое эффективное противоядие от банальности – готовность принять глубинные страдания, способные нас изменить.

Встреча с нуминозным доступна тем, кто научился прислушиваться к резонансу, кто уступил призыву глубины, отринув комфорт. Божественный мир говорит с нами постоянно – через других людей, через наши сны, общественно-политические события, через медитацию и даже через случайность. Возможно, самое смиренное, самое верное признание, когда-либо произнесённое человеком в XX веке, содержится в письме Юнга:

Можно ли представить себе более радикальную веру, чем эта, которая открывается со всем откровением в преодолении Эго? Всё, что мы противопоставляем тревоге, двусмысленности и амбивалентности, здесь принимается как возможное вмешательство божественного. В этом глубоком утверждении столько веры, потому что оно пронизано почтением к автономии богов, трансцендентных энергий космоса, которое было бы невозможно, если бы человек не оставался открытым для возможности радикального откровения в любом событии, в любом месте.

Цитата из Вергилия в начале этой главы гласит: «Мы выбираем свои судьбы, когда выбираем богов», и это парадоксальным образом демонстрируется на примере ужасного выбора, который нам приходится делать между страхом и тревогой. Когда мы выбираем путь страха, то регрессируем, погружаемся в инфантилизм, чрезмерно упрощаемся и отрезаем себя от развития и возможностей для роста. Когда мы принимаем тревогу, связанную с нашим состоянием, то открываемся силе божественного. По иронии судьбы авторитет, который мы ищем, можно найти, лишь отказавшись от фантазии о нём и вспомнив, что мы ещё не владеем достаточным количеством знаний. Благодаря нашей смиренной открытости боги непременно придут. Как заметил Кавафис: