Сотворение мира

1

Весной в восьмой год царствования Ксеркса я приехал в Сузы, проведя шесть лет на востоке и на востоке от востока. Пылкого молодого человека, выезжавшего из Бактрии, больше не существовало. Через сузские ворота въехало в город привидение средних лет. Я даже удивился, что люди видят меня, и совсем не удивился, что никто не узнает. В свое время меня причислили к мертвым, и теперь для двора я был призраком. Хуже — я был призраком для самого себя.

Но мое чувство собственной нереальности вскоре развеялось или, скорее, сменилось чувством нереальности мира, в который я вернулся. Все изменилось. Нет, не совсем так. Как я обнаружил, канцелярия осталась той же. Во Второй палате меня принял помощник распорядителя, которого я знал, когда он еще был виночерпием в гареме. Это был сириец, любивший знать обо всем. Его часто дразнили за любовь задавать вопросы. И боялись, потому что он никогда не забывал ответы.

— Это чрезвычайно путает все планы, уважаемый царский друг. — Евнух воспользовался последним оставшимся у меня титулом. Чиновники Первой палаты не замедлили сообщить мне, что я больше не «царево око». — Разумеется, мы рады вас видеть, но… — Он не закончил.

За него закончил я:

— Я официально объявлен мертвым, и мое состояние передано в казну.

— Не в казну. То есть в очень малой степени. Большей частью владеет ваша уважаемая мать.

— Она жива?

— Более чем. Она со двором в Сардах.

— В Сардах? — Я удивился. — С каких это пор Великий Царь держит двор в Сардах?

— Вы что, ничего не слышали?

Окна Второй комнаты выходили в сад. Я заметил, что весна уже близится к концу.

— Очень мало. Я знаю, что Греческие войны продолжаются. Знаю, что Великий Царь дотла сжег Афины. — Я узнал об этом в Шравасти от агентов Эгиби. — Вот, собственно, и все.

— Здесь много чего произошло, — сказал помощник распорядителя.

Как оказалось, он выбрал очень мягкое выражение. Вскоре после моего отбытия в Китай Ксеркс попросил жрецов Бел-Мардука подарить ему кое-какие золотые предметы из их сокровищницы.

— Я не просил ничего священного, — после говорил он мне. — И все равно они мне отказали. Я вообще был слишком снисходителен и никого не казнил. Но конфисковал много золота и переплавил его на дарики, чтобы оплатить Греческие войны. А потом уехал в Сузы.

Через несколько недель после отъезда Ксеркса из Вавилона один из бесчисленных претендентов на этот трон при подстрекательстве жрецов Бел-Мардука объявил себя царем Вавилонским. Он казнил нашего друга, безобразного Зопира, а затем его самого убил соперник, который затем более года сопротивлялся персидскому войску. В конце концов Вавилон сдался зятю Ксеркса и его лучшему полководцу Мегабизу, сыну убитого сатрапа Зопира.

— Месть Великого Царя была ужасна, — сказал помощник распорядителя, благоговейно покачивая головой. — Он расплавил статую Бел-Мардука, и теперь никто никогда не сможет пожать ее руку. Потом он срыл все храмы Бел-Мардука и разогнал всех жрецов, кого не убил. Потом он срыл городские стены. Сровнял с землей зиккурат. Конфисковал земли и имущество самых видных купцов…

— В том числе и Эгиби?

— Нет. — Евнух улыбнулся. — «Эгиби и сыновья» теперь обосновались здесь, в Сузах. Потом Великий Царь разделил Вавилонию на две сатрапии и упразднил титул «царь Вавилонский». На сегодняшний день Вавилон — провинциальный город и его тысячелетняя история подошла к концу.

— И где же теперь зимует двор?

— В Персеполе.

— Но там зимой морозы.

Евнух вздохнул:

— Мы покорные рабы.

Он произнес традиционную формулу, и я тоже повторил ее. Когда я спросил, куда делись все те тонны вавилонского золота, то получил ответ, что все ушло на оплату вторжения в Грецию.

— Ушло, и ушло без следа, — сказал евнух. — Эти войны оказались разорительными!

— Но успешными. Афины разрушены.

— О да! Да!

Но энтузиазм евнуха был явно наигранным. Дальнейшие расспросы раскрыли часть истории, столь хорошо известной здесь, в Афинах, и я повторю ее, Демокрит, только чтобы ты смог представить себе, как все это выглядело с другой стороны.

Ксеркс лично командовал вторжением. Он шел по суше из Сард. С ним были три армейских корпуса из шести, или шестьдесят тысяч воинов — не шесть миллионов, или какое там еще число придумал Геродот, дабы польстить афинянам. Войско сопровождал весь флот.

Греки были в панике. Все дельфийские и афинские оракулы были единодушны: Великий Царь непобедим, и они намекали, что со стороны афинян было бы мудро отдать свой город и бежать в Италию. Позже Дельфийский оракул оговорился, что деревянные городские стены могут принести пользу. И тогда не уважаемый и не любимый народом Фемистокл решил довольно хитро истолковать слова «деревянные стены» как «деревянные корабли».

Но канцелярский евнух знал лишь придворную версию войны, которую и изложил мне.

— Ровно два года назад, в этом же месяце, Великий Царь был в Трое, где принес в жертву троянской богине тысячу быков.

Для меня это был удар. Только что я радовался, что Ксеркс, упразднив титулы царя Вавилонского и египетского фараона, упразднил и богов этих стран. Однако скорее из драматических, чем из религиозных соображений он принес роковую жертву не Мудрому Господу, а какой-то троянской богине, чье имя даже этот евнух не смог вспомнить.

— Но место жертвы было выбрано удачно, господин царский друг. Как вам лучше всех известно, Великий Царь много знает наизусть из грека Гомера. Поэтому после жертвоприношения он, стоя один среди развалин, произнес: «Я отомщу за Трою, разгромленную вторгшимися греками. Я отомщу за своего предка, царя Приама. Я отомщу за всю Азию, за все неисчислимые зверства греков. Как греки напали на Азию, чтобы вернуть свою спартанскую шлюху, так я нападу на них, чтобы смыть пятно бесчестья, лежащее на нас столько поколений. Афины будут сожжены, как некогда Троя. Афины будут сожжены, как некогда Сарды. Афины будут сожжены, и я сам поднесу факел. Я — возмездие! Я — справедливость! Я — Азия!»

Затем персидские войска пересекли Голлеспонт и вошли в Европу.

Для своего вторжения в Грецию Ксеркс придумал хитрый повод. Поскольку в мире нет грека, не гордящегося лично варварским нападением своих предков на азиатский город Трою, Великий Царь возложил на всех греков ответственность за грехи их предков. И он был искренен в этом. Ксеркс действительно верил, что рано или поздно боги — которых, конечно же, на самом деле не существует — сурово потребуют ответа за все совершенное когда-либо зло.

Поначалу война шла успешно. Флот и войско в строгом взаимодействии дошли до побережья Фессалии. По пути был убит спартанский царь Леонид со своими воинами. Через четыре месяца после своей речи в Трое Ксеркс был в Аттике. Афинский лидер Фемистокл приказал афинянам эвакуироваться. Большинство горожан погрузилось на корабли, которые, как он сказал, и есть «деревянные стены Афин». Фемистокл изощренно изменил букву, если не дух Дельфийского оракула, и афиняне предпочли согласиться с ним. У них не было выбора: поскольку персидские войска непобедимы, оставалось или отплыть в море, или умереть на суше.

В присутствии Ксеркса Афины были сожжены дотла, и Троя — не говоря уж о Сардах — была отомщена. Тем временем Фемистокл втайне связывался с Ксерксом. Афинский командующий, как это водится у греков, просил земель и денег, и Ксеркс более чем охотно согласился снизойти к лукавому врагу. Демонстрируя добрую волю, Фемистокл сообщил Ксерксу, что поскольку греческий флот готовится отплыть в Сицилию, если Великий Царь хочет полной победы, ему следует напасть немедленно. Любопытно, что только царица Артемизия заподозрила ловушку. Кстати, ее желание сбылось, и она лично командовала галикарнасскими войсками, и хотя в военном деле смыслила мало, но тонко понимала греческую душу. Между прочим, выходя в бой, Артемизия нацепляла искусственную бороду по образцу Мардониевой настоящей. Мардония очень раздражала эта пародия, но он молчал.

Не вняв предостережению Артемизии, Ксеркс дал приказ к атаке. В результате измены или некомпетентности финикийских капитанов треть флота была потеряна. Когда Ксеркс совершенно справедливо наказал виновных, оставшиеся финикийские и египетские капитаны дезертировали, и Персия осталась уже без половины флота. И все же на суше мы сохраняли превосходство. Тем не менее двурушник Фемистокл получил от греков всеобщее доверие за выдающуюся морскую победу. Что началось с его стороны предательством, закончилось так называемым спасением Греции.

Ксеркс не возложил ответственности за разгром на Фемистокла. Да и с чего бы? Греки не победили. Персы проиграли из-за финикийских капитанов. Затем Фемистокл предупредил Великого Царя, что передовой отряд афинского флота отплыл к Геллеспонту с приказом уничтожить мост между Европой и Азией. Чтобы защитить мост, Ксеркс поспешил по суше в Византий. По пути он остановился у моего деда в Абдере — большая честь, как и источник бесконечных бед для семейства Лаис. До сего дня они слывут мидофилами.

Ксеркс оставил в Греции один корпус под командованием Мардония. Второй корпус охранял протяженный путь по суше от Аттики до Геллеспонта. Третий использовался для поддержания порядка в ионийских городах.

Поскольку Мардоний продолжал контролировать материковую Грецию, все греческие вожди, находящиеся в оппозиции к афинским властям, прибыли в его штаб-квартиру в Фивах. Антиперсидски настроенные греки были полностью деморализованы. Тем не менее Мардонию пришлось вторично сжечь Афины, в качестве урока консервативной партии. Из всех афинян только консерваторы отказались признать Великого Царя своим господином. Упав духом, они все умоляли о помощи Спарту, но никто не пришел им на помощь. Спартанцы — традиционно ненадежные союзники. К тому же, и возможно именно поэтому, спартанские вожди всегда на жалованьи в Персии.

Какое-то время казалось, что Мардоний успешно выполнил свою миссию. Но потом спартанского правителя Павсания обуяла жадность. Как-то вдруг обнаружив, что луна в благоприятной позиции, он привел войско в Аттику и попросил Мардония подарить ему сундук золота, и тогда он уйдет. Но Мардоний хотел полной победы над Спартой и ее греческими союзниками. И золота не дал. Его тоже обуяла жадность — жадность до славы. В другое время Мардоний не упустил бы своей выгоды, но, позволив жажде славы взять верх над корыстью, он погубил себя. Всегда ошибочно идти против своей натуры.

Мардоний напал на спартанское войско. Спартанцы были разгромлены. Но когда они попытались спастись бегством, то обнаружили, что дорога назад в Пелопоннес блокирована нашими войсками, и все их запасы провизии захвачены.

Мардоний добился своего. Греция принадлежала ему. Но ему захотелось сделать завершающий триумфальный жест. Верхом на белом коне он возглавил последнюю атаку на остатки спартанского войска. В толчее белый конь был убит, и Мардоний упал на землю. Не успел он встать на ноги — учитывая его хромоту, это оказалось не так быстро, — как какой-то грек размозжил ему камнем голову. Так погиб мой друг Мардоний, мечтавший о господстве над всеми островами и стремившийся к владычеству над всеми греками. Если какую-нибудь смерть можно назвать хорошей, то смерть Мардония была таковой. Он умер не только мгновенно, но и с верой, что мечта сбылась и Греция принадлежит ему. Тело Мардония таинственным образом исчезло. Годы спустя его сын потратил целое состояние на поиски отцовских костей.

При Платеях лживого Павсания объявили спасителем Греции. Тем временем вспыхнуло восстание в Ионии, и корпусу Мардония под командованием Артабаза пришлось вернуться в Азию, где изрядная часть персидского флота была уничтожена на берегу у мыса Микале. Хуже того, два персидских корпуса были разбиты греками. По иронии судьбы решающая победа, которой греческие союзники не могли добиться на своей земле в Европе, неожиданно состоялась менее чем в ста милях от Великого Царя и его двора в Сардах.

Я в изумлении слушал отчет евнуха о свалившихся на Персию несчастьях.

— Так что Великий Царь не приедет в Сузы до начала лета, когда состоится свадьба его сына Дария, — закончил он, словно объясняя.

— Вот и закончились Греческие войны, — сказал я.

Что еще я мог сказать? «Мардоний мертв, — подумалось мне. — Молодость кончилась».

Помощник распорядителя пожал плечами:

— Говорят, Павсаний сам хочет стать царем всей Греции. Если это так, мы можем получить долгую войну.

— Или очень долгий мир.

К нам присоединился пожилой евнух, которого я знал, еще будучи ребенком в гареме. Мы тепло поздоровались, и он сказал:

— Вы можете пройти к ней.

— К ней? — Я тупо уставился на него.

— Да, к царице-матери.

— Она жива?

Мне не верилось. Да и самой Атоссе тоже. Она сжалась до размеров детской куклы — и как у детской куклы, голова казалась слишком большой для хрупкого, уменьшившегося тела.

Атосса лежала на серебряном ложе у ног статуи Анахиты. Когда я простерся на полу, царица на мгновение подняла руку и тут же снова уронила ее на покрывало. Это означало приветствие.

— Встань. — Голос звучал хрипло, как мужской.

Мы смотрели друг на друга, как два призрака, встретившихся в прихожей арийского дома праотцов.

— Удивлен?

Я молча кивнул. Атосса улыбнулась, показав единственный уцелевший зуб. Хотя я с трудом понимал ее речь, голос царицы был, как всегда, твердым, и старые глаза сверкали по-прежнему.

— Ты очень постарел, — сказала она.

— А вы, великая царица…

— …Выгляжу как что-то, что забыли положить в могилу. Смешно жить так долго.

— Благословение для нас…

С удивительной легкостью я вернулся к придворному стилю, а то боялся, что потерял сноровку. Китайский и индийский так смешались у меня в голове с персидским и греческим, что я часто забывал простейшие фразы. Я и до сих пор путаюсь в словах. Когда я говорю с тобой, Демокрит, по-гречески, то думаю на персидском, к которому безнадежно примешались восточные языки. А мои сны нынче никуда не годятся. С тех пор как в жизни я перестал что-либо видеть, сны тоже стали редко приходить ко мне. Но голоса я слышу и часто не могу понять, что именно они пытаются мне сказать.

Движением головы Атосса прервала поток моего красноречия.

— Встань туда, — сказала она, указывая на место между изголовьем ложа и статуей Анахиты. — Мне больно двигать головой. Впрочем, и всем остальным тоже.

Она закрыла глаза, и на мгновение я решил, что царица заснула — если не умерла. Но она просто собиралась с силами.

— Не думал, что застанешь меня живой. А Мардония мертвым.

— Первое принесло мне такую радость…

— Что ты даже не знаешь, как ее выразить, — передразнила Атосса нас обоих. — Но второе — это серьезно.

— У меня сложилось впечатление, — я постарался выразиться потактичнее, — что Мардоний сам виноват во всем том… что случилось в Греции.

— Да. Грецию он завоевал. — Под толстым слоем потрескавшейся штукатурки проявилось что-то вроде румянца. — И потом его убили.

— Греки?

Рот Атоссы сжался в прямую линию — не такая простая задача, когда имеешь всего один зуб.

— Будем надеяться. Но возможно, его могла убить известная придворная партия. Тело не найдено, а такое не похоже на греков. При всех их грехах, на греков можно положиться, когда речь идет о выдаче тела врага.

Даже на смертном одре Атосса продолжала вить свою паутину. Как древнему пауку, ей не терпелось поймать что-то серьезное.

— Ты обнаружишь, что двор очень не похож на тот, что был в наши дни. — Так, между делом, она причислила меня к своим современникам. — Нынче в центре всего — гарем.

— Но так было… и в наши дни.

Атосса покачала головой и зажмурилась от боли.

— Нет. Дарий правил через канцелярию. Я только могла как-то влиять. Но не через гарем. Мне тоже приходилось действовать через канцелярию. Теперь же в гареме пятьсот женщин. В Персеполе три дома так набиты, что гарем занял старые административные здания Зимнего дворца. Мой сын… — Атосса запнулась.

— Он был всегда восприимчив к чужому влиянию. — Я постарался быть как можно тактичнее.

— Теперь в силе Аместрис. Я поздравляю себя с удачным выбором жены для сына. Она понимает женщин, евнухов и Великого Царя. Но у нее нет дара к администрированию. Я имела хорошую подготовку. Она — нет. Ты понимаешь, что я последняя на земле, кто помнит моего отца Кира? — К концу жизни Атосса стала часто отвлекаться от темы разговора и вслух произносила то, о чем раньше только думала. — И вряд ли кто-то помнит моего брата Камбиза. Но я помню. И знаю, кто его убил.

Она таинственно улыбнулась, забыв, а может быть и не зная, что Ксеркс уже рассказал мне истинную кровавую историю возвышения своего отца. Но тут царица вернулась к теме:

— Ты можешь помочь моему сыну. Я рассчитываю на тебя. Ты и я — вот все, что осталось от прежних дней. И меня скоро тоже не будет. Аместрис волнуют лишь три ее сына, и это естественно. И она ревнует, а вот это опасно и глупо. Меня никогда не заботило, с кем Дарий делит ложе. Правда, не скажу, что он очень увлекался женщинами. И конечно, я выделялась среди всех. Я была не только женой, я была товарищем Великого Царя, царицей. Но Аместрис — другое дело. Совсем другое. Она тайно — а иногда и не так уж тайно — предавала смерти фавориток моего сына…

— Почему он дал ей такую свободу?

— Не перебивай! Что за манеры! Впрочем, манерами ты никогда не блистал. Ты греческий маг. Или магический грек. Ты будешь рад узнать, что Лаис теперь имеет в гареме большую власть, потому что оказалась очень полезной для Аместрис.

— Магия? — прошептал я.

— Магия? Что за чушь! Яды. — Атосса вроде как оживилась. — Когда Великий Царь проявляет к какой-нибудь девице особую милость, та через неделю начинает блекнуть. Следующую неделю ее мучают спазмы в желудке. На третью неделю она теряет интерес к еде. На четвертую умирает — с виду, естественной смертью. Твоя мать определенно лучшая ведьма, каких я только знала, и меня теперь пользуют халдеи. Слишком много пьяных обещаний.

Меня сбил с толку этот скачок. Атосса жалела времени на объяснение связей, его и так у нее оставалось мало.

— Пьяные обещания? — повторил я.

— Да. Да. — В голосе слышалось раздражение. Атосса всегда ненавидела объяснять то, что самой ей казалось очевидным. — Ксеркс чаще пьяный, чем трезвый. И когда он пьяный, если Аместрис — или кто окажется рядом — о чем-нибудь его просит, он, конечно, обещает все, чего ни захотят. На следующий день он с запозданием понимает, что натворил, но Великий Царь не может изменить своему слову.

Вот этого, Демокрит, грекам не понять. Для персов не только невозможно лгать, но если перс что-либо пообещал, то всегда держит слово. И большинство обрушившихся на Персию бед я приписываю этой их благородной черте или обычаю.

Демокрит напоминает, что, отвечая Геродоту, я говорил, будто все решения, принятые на совете в подпитии, на следующий день утверждаются или отменяются на трезвую голову. Это в самом деле так. Но я говорил про государственные советы и собрания законников, а не про случаи, когда Великий Царь один и не в себе. К тому же, и я об этом тоже говорил, в определенных церемониальных случаях приближенные Великого Царя просят чего захотят, и он обязан пообещать исполнить их желания. Очевидно, умный — и трезвый — монарх умеет так маневрировать, чтобы никогда не пообещать того, чего не хочет. К тому же его близкие не так уж горят желанием вызвать неудовольствие своего владыки, злоупотребив этой привилегией. Но когда Великий Царь пьян, он теряет контроль над собой и случаются ужасные вещи. Когда Ксеркс отказался от мира ради гарема, женщины воспользовались его невменяемостью.

— Не знаю, какое влияние у тебя на него осталось. Полагаю, очень маленькое. Но она увидит тебя.

Я подхватил эту оговорку.

— Царица Аместрис принимает мужчин?

Атосса кивнула:

— Все говорят, что этот прецедент создала я. Естественно, ты не увидишь ее одну, как меня сейчас, беззащитной, легкой добычей для мужской похоти.

Атосса рассмеялась, и я вдруг осознал, что до того никогда в жизни не слышал ее смеха. Так смеялся Дарий или Кир? В последние дни Атосса напоминала мужчину или, точнее, Великого Царя.

— Ксеркс поощряет встречи Аместрис с государственными советниками, законниками, начальниками стражи — со всеми, с кем нужно бы встречаться самому. Но он предпочитает посылать вместо себя ее. Так не управляют империями! Во всяком случае, долго. Он влюбился, ты знаешь? Представь себе! Мой отец, братья, Дарий — ни один из них не принимал женщин всерьез. Женщины были для них удовольствием, не более — все женщины, кроме меня. Не то чтобы я не доставляла большого удовольствия — мне просто не было необходимости. Я — часть государственной власти в Персии. А Ксерксу всегда надо быть влюбленным. Заметь: я говорю по-гречески, чтобы лучше описать эту любовную лихорадку, которой персы не страдают. Или не должны страдать.

Атосса так нахмурилась, что белая штукатурка у нее на лбу вся потрескалась, как дно пересохшей летом реки. Царица заговорила рваными фразами: не хватало дыхания.

— Жена Масиста. Его сводного брата. Ксеркс увидел ее у Аместрис. В гареме. В Сардах. Случайно, конечно. Женщины болтали. Вдруг появляется Ксеркс. Видит жену брата. Влюбляется. Посылает письма. Все знают. Какой позор!

— И она ответила?

— Нет. Она умная женщина. И скромная. Не пойму что Ксеркс в ней нашел. Видимо, захотел неприятностей. Что ж, он их получил. Аместрис пришла в ярость. Масист в ужас. Женщина оказалась хитрой. У нее была прекрасная дочь. Тринадцати лет. Ксеркс собрался выдать ее за наследника трона. Он думал, мать из благодарности ему отдастся. Кир Спитама, мой сын лишится трона. — Атосса приподнялась на ложе. Усилие было титаническим, но и Атоссина воля ему не уступала. — Он всех нас погубит. Масист — сын Дария. Он сатрап Бактрии. Его любят. Ксеркс вынудит его на мятеж.

— Что нужно сделать?

— Не знаю. — Атосса нахмурилась. Казалось, мягкий свет лампы слепит ей глаза. — Он теперь редко ко мне приходит. Он знает, что я не одобряю его поведения. И знает, что скоро я буду лежать на каменной полке в священных Пасаргадах. Поэтому меня можно не замечать. — Атосса открыла глаза и задумчиво посмотрела на меня. — А ты еще можешь поговорить с ним. Молю богиню, чтобы он тебя выслушал. И также молю Мудрого Господа, — добавила она. — Но будь готов к неожиданностям. Ксеркс уже не тот человек, которого ты знал. Это не тот сын, которого родила я.

2

Внешне Ксеркс мало изменился. Он несколько раздался от питья, а бороду выкрасил в красный лисий цвет, как обычно красил Дарий. Обращался он со мной так же, как в юношеские годы.

Должен сказать, что прибытие двора из Сард напоминало вражеское нашествие. Гарем занимал столько места, что дорога с северо-запада оказалась на десятки миль запружена фургонами с мебелью, сундуками золота и серебра и, конечно, женщинами, евнухами и прислугой. Поскольку Лаис всегда путешествовала со своими верными — верными ей, если не кому-нибудь еще, — греками, она должна была приехать одной из последних.

Вскоре после прибытия Великого Царя была устроена первая аудиенция. Когда меня ввели, он в изумлении широко раскрыл глаза. Потом, подняв золотой скипетр, объявил о своей радости по поводу успешного завершения моего посольства. Позже, тем же вечером, Великий Царь пригласил меня к себе в спальню.

Несмотря на годы, проведенные при дворе, я никогда еще не видел обстановки в царской спальне, о которой ходили легенды. На этот раз легенды совпали с явью. Сто лет назад самосский золотых дел мастер Теодор отлил из золота изящную виноградную лозу, обвивающую ложе со всех сторон, создавая впечатление металлического виноградника, в гроздьях которого растет не виноград, а драгоценные камни. Напротив ложа стоял знаменитый золотой платан. Он был ниже человеческого роста, и я ощутил разочарование: все говорили, что в его тени может стоять человек. Рядом с ложем на табурете слоновой кости стояла огромная золотая чаша с благовонной водой.

Ксеркс возлежал на ложе. Стол рядом был уставлен бутылками гельбонского вина. Я заметил два золотых кубка. После того как я выразил свою покорность, Великий Царь сказал:

— Встань. Подойди. Дай посмотреть на тебя!

Он страстно обнял меня левой рукой, а правой тем временем налил в кубки вина.

— Думал, никогда уже тебя не увижу. Садись. На ложе. Забудь протокол. Нас никто не видит, кроме шпионов Аместрис. Они подсматривают через дырки в стенах. Раз в месяц я заделываю эти дырки. Раз в месяц она их проделывает снова. Ей хочется знать, с кем я делю ложе. На этот раз она призадумается.

Ксеркс осклабился. Несмотря на одутловатость вокруг глаз, он выглядел моложе своих лет. Если не считать легкого дрожания пальцев, Ксеркс казался здоровым, и уж во всяком случае моложе меня.

— Ты должен воспользоваться моим цирюльником, — сказал Великий Царь после долгой паузы. — Покрась волосы. Все знают, что мы ровесники. И ты выставишь меня дураком, если будешь разгуливать с этой сединой.

Мы выпили. Поговорили о былом. О Мардонии.

— О, это была победа! Мы захватили всю Грецию, кроме Пелопоннеса. «Подожди, — говорил я ему до своего отъезда, — спартанцы или сдадутся, или придут в Аттику. Тогда ты сможешь их купить. Или разбить их войско». Что он и сделал. Но Мардонию было мало. Нет, он хотел стать всемирным героем. И потерял голову. И они убили его. Героев всегда убивают, — добавил он туманно. — А мы упустили возможность уничтожить все спартанское войско. Потом эти дела у Микале…

Голос угас. Я гадал, кто это всегда убивает всемирных героев, но не посмел спросить.

— Но мы еще вернемся!

При этой мысли Ксеркс расцвел — буквально. Такому эффекту способствует гельбонское вино. В те дни щеки Ксеркса, когда он пил, становились красными. К концу его жизни они перестали такими становиться, потому что постоянно сохраняли цвет свежей крови.

— Спасибо моему спартанскому регенту Павсанию, победителю при Платеях. — Ксеркс осушил второй кубок. — Он хочет стать царем всей Греции. Другими словами, стать мной. И он попросил у меня помощи. По секрету, конечно. Сейчас он в Византии. Хочет жениться на моей дочери. А потом с моей помощью захватить Афины. И так далее.

— И ты ему веришь?

— Конечно нет! — Настроение Ксеркса улучшалось на глазах. — Но он будет нам полезен. Он уже прислал мне множество персидских пленных, как жест доброй воли. Как говорится в старой пословице? Бойтесь данайцев, дары приносящих. Что ж, я и не верю, но подозреваю, он сможет доставить немало бед своим собратьям-грекам. А теперь, — озорно спросил Ксеркс, — что ты подумал, когда Атосса сказала, что я лишусь трона из-за того, что убиваю время в гареме?

Я испугался и не смог скрыть этого. Мне не пришло в голову ничего лучше, чем переспросить:

— Убиваешь время в гареме?

— Откуда я знаю ее слова? — Ксеркс улыбнулся. — Я всегда знаю. Хотел бы не знать. Но у меня нет выбора. Атосса напоминает здешнюю погоду: или чересчур жарко, или чересчур холодно. — Ксеркс налил мне вина из своей бутылки. Выпив, я подумал, не отравлено ли оно. — Да, я влюблен в одну женщину, которой случилось быть женой моего брата, и поэтому я не могу приказать ей полюбить меня. Но я думаю, как ее добиться. Я устроил моему сыну Дарию женитьбу на ее дочери. Кстати, мальчик очень красивый. Невесту я не видел. Но ей повезло. Когда-нибудь она станет царицей. И что более важно: вопреки предсказаниям Атоссы благодарность заставит ее мать лечь со мной. Думаю, на следующей неделе. На следующий день после свадьбы.

Я провел час со своим старым другом. Сначала мне показалось, что он ничуть не изменился, но, уходя, я понял, что случилось нечто странное или, точнее, не случилось: Ксеркс не спросил меня ни об Индии, ни о Китае. По сути дела, все четырнадцать лет, что я оставался с ним после своего возвращения, Великий Царь почти не вспоминал о моем посольстве. Он потерял интерес к внешнему миру и обратил его ко внутреннему. Ксеркса заботил только гарем и завершение начатого еще в юности строительства.

Когда подозрительные спартанцы совершенно справедливо казнили Павсания за измену в пользу Персии, Ксеркс едва ли заметил, что лишился главного союзника в греческом мире. Но к тому времени он уверил себя, что, как почтительный сын, должен закончить войну, начатую отцом. Не обладая удачливостью Дария, Ксеркс, дважды имев удовольствие дотла сжечь Афины, не сумел хоть на какое-то время удержать материковую Грецию под своей властью. В конечном итоге он просто отомстил за Трою и Сарды.

Демокрит напоминает о пьесе Эсхила «Персы», которую читал мне при первом моем приезде в Афины. Пьеса — полнейшая чушь. Во-первых, можешь мне поверить, я ни разу не слышал от Ксеркса ни слова об афинянах, да и вообще о греках. И уж определенно он не называл их смелыми и дерзкими. И — как там звучит эта строчка?

Но Ксеркс не то что не сокрушил свою отчизну, он думал, что хорошо ей послужил. Он хотел преподать грекам урок и преподал, а жаловался лишь на одно: эти войны были слишком дороги.

— Все вавилонское золото до последней капли ушло на Грецию, — говорил Ксеркс. — Урок ясен: не воюй с бедной страной, потому что, как бы дело ни обернулось, останешься в проигрыше.

Сомневаюсь, что эта сентенция понравилась бы Эсхилу, так как грекам трудно признать, что Греция мала и бедна, а Персия велика и богата. А жизнь коротка. Коротка.

Я присутствовал на свадьбе наследника трона Дария и дочери Масиста. Две трети приглашенных были мне незнакомы. Но поскольку большинство составляли потомки Шести, новое поколение я узнавал если не по лицам, то по именам. Свадьба также оказалась для меня удобным случаем снова занять место при дворе Великого Царя — уже в качестве старшего! Хотя ко мне относились с почтением — ведь я с детства знал Великого Царя и дружил с ним, а Ксеркс уже был немолод, — сама моя персона ни у кого не вызывала интереса. Двор сосредоточился на самом себе, как и Великий Царь. К тому же я слишком долго отсутствовал. И мне не хватало денег. Мне понадобилось десять лет, чтобы вернуть свою собственность из казны, я уж не говорю о Лаис, которая не выразила положенной при возвращении единственного сына радости. Правда, я заметил, многие родители при мысли, что переживут своих взрослых детей, испытывают скорее радостный трепет, чем страх.

Поскольку Лаис жила в моих комнатах у меня в доме, было множество совершенно неуместных жалоб, что ей приходится переезжать на женскую половину. Хотя она не так уж и была счастлива моим появлением, держалась она в рамках естественной материнской радости.

— Мы действительно не могли знать. — Лаис грустно смотрела, как ее сундуки и диваны выносят из моей спальни на тесноватую женскую половину. — Кроме того, закон гласит, что после трех лет отсутствия человека следует считать умершим.

Лаис совсем не изменилась. Пожалуй, некоторая прибавка в весе сделала мягкое лицо, каким оно было в начале увядания, слишком жестким и решительным.

— Я собиралась сегодня принять гостей.

Это был день после окончания свадебных церемоний.

— Я тебе не мешаю, — миролюбиво сказал я. Мы напоминали скорее старых друзей, чем сына и мать. — Мне присоединиться?

— А ты не будешь несносным? — В голосе слышалось опасение.

— Греки! — Ничто и никогда не меняется, подумал я про себя. — Неужели вы все еще что-то замышляете?

— Более чем когда-либо. — Лаис гордо подняла голову, несомненно напоминая себе богиню Афину. — Настал долгожданный час. Никогда наша судьба не сияла так ярко!

— Ярко? О да! Славная судьба, — не удержался я. — Мы потеряли два армейских корпуса из шести и половину флота, казна пуста! Что же позволяет тебе думать, что судьба никогда не сияла ярче?

Мне объяснили. Сначала Лаис. Потом Демарат. Он остался внушительным мужчиной, хотя и к нему время было беспощадно. Он привык к персидскому наряду. Ноги спартанец засунул в персидские туфли, но я все же заключил, что мыться он научился. Среди греческих эмигрантов был один прекрасный молодой человек с острова Кос, по имени Аполлонид. Ксеркс строил насчет него планы. Нет, Демокрит, не из-за его прекрасной внешности, а из-за его искусства врача. Само собой, внешность не позволяла подпускать его близко к гарему. Обычно врач — единственный из мужчин, кого допускают в эту часть дворца, но, по традиции, они очень стары, как Демоцед, или безобразны, или и то и другое. Хотя за врачами внимательно следят евнухи, все сходились во мнении, что в случае с Аполлонидом не стоит искушать судьбу.

— Мой родственник Павсаний уже проявил свою добрую волю, отпустив пятерых родственников Великого Царя.

Демарат научился цветистому, в чем-то несносному персидскому языку. Пожалуй, теперь его манеры скорее напоминали персидские, чем спартанские, но я не уверен, не шла ли ему больше прежняя грубая сущность. Спартанцы непривычны ни к роскоши, ни к относительной свободе. Встречая одновременно и то и другое, как при персидском дворе, спартанец совершенно теряется.

— Но, конечно, спартанцы не позволят Павсанию заключить с нами союз.

С самого начала я был уверен, что Павсаний обречен. Он был заносчив, жаден, глуп. Такие качества привлекают радостное внимание богинь, которых греки опасливо называют добрыми. На самом деле это фурии.

— Вы не знаете Спарту. — Бывший спартанский царь был невозмутимо снисходителен. — Павсаний — регент. Он может делать, что захочет, пока эфоры у него в кармане. То есть пока он следит, чтобы у них в карманах водилось золото. О, он будет править всей Грецией — разумеется, от имени Великого Царя.

Лаис затрепетала, как всегда. Ничто не вызывало в ее глазах такого молодого блеска, как греческие заговоры. От греческой политики она была просто сама не своя.

После обеда к заговорщикам присоединилась действительно важная персона. В юности я немного знал Мегабиза. Он был сыном Зопира, обезображенного вавилонского сатрапа, с которым Ксерксу и мне посчастливилось не встретиться при нашей первой поездке в Вавилон. За годы моего пребывания на востоке Мегабиз так хорошо проявил себя в военном деле, что Ксеркс отдал ему в жены свою дочь Амистис. Кстати, от более раннего брака у Мегабиза был сын, названный в честь своего деда Зопира. Это тот самый Зопир, что недавно в Афинах устраивал неприятности нашей родине. Правда, этот молодой человек имеет законные обиды на наш царский дом, но это не повод действовать подобно греку.

Физически Мегабиз был гигантом — то есть он и сейчас гигант, — я полагаю, у него хватило ловкости выжить. Не так давно во время царской охоты он спас Великого Царя Артаксеркса от льва. Прискорбно, но никто из подданных не имеет права убить зверя, пока этого не сделает Великий Царь. Хотя Артаксеркс был благодарен Мегабизу за спасение жизни, древний обычай был попран и Мегабиза приговорили к смерти. Но Амистис объединила усилия с царицей-матерью Аместрис, и вместе они уговорили Великого Царя изгнать Мегабиза. Говорят, сейчас его поразила проказа. Но когда мы встретились под бдительным оком Лаис, все это было делом будущего.

Состоялась обычная, то есть бесконечная, дискуссия о греческих делах. Я заметил, что Мегабиз держится уклончиво, и также заметил, что он смотрит на меня, словно чего-то ожидая. Я ничего не понимал. Наконец, когда греки начали хмелеть, я предложил полководцу пройти со мной в рабочий кабинет рядом с обеденным залом. Когда мы выходили, Лаис бросила на меня сердитый взгляд — в моем собственном доме!

— Меня интересует восток, — сказал Мегабиз.

Не стоит и говорить, что никакой лидийский оркестр не пленил бы моих ушей так, как одна эта фраза. Целый час мы говорили об Индии и Китае. Беседа, так и не состоявшаяся с Ксерксом, состоялась с его полководцем. У Мегабиза не было ни малейших сомнений, где лежит наше будущее.

— Конечно, сейчас нет денег. До востока ли нам?

Но голова великана утвердительно кивнула, а не качнулась в знак отрицания.

— Через несколько лет мы начнем вторжение.

— Вы хотите этого?

— Так же, как и вы.

Мы посмотрели друг на друга, затем пожали руки. Мы были союзниками. В соседней комнате греки распевали милетские любовные песни.

— Что вы думаете о Павсании? — спросил я.

— Что можно думать о прошлогоднем спасителе Греции, нынче предлагающем продать свою родину в обмен на царскую дочь и шелковое платье? Это проходящее облако.

— Но когда облако пройдет…

— Мы перейдем реку Инд.

— Дарию снились коровы.

— В таком случае мы будем пасти их для его сына, — сказал Мегабиз.

К несчастью для Персии, Ксеркс предпочитал пасти женщин. К тому же с возрастом его все больше занимало то, чем бы он не мог или не должен был заниматься. Даже во время захватывающего разговора о восточной политике он сумел влюбиться в новую жену своего сына. Не в состоянии соблазнить мать, он взялся за дочь.

Поскольку Аместрис, нынешняя царица-мать, так долго обладала властью при персидском дворе, я постараюсь исправить ложное впечатление, сложившееся о ней у греков. Как и ее предшественница и образец царица Атосса, Аместрис жила политикой. Будучи дочерью Отана, она имела собственные доходы и в финансовом отношении не зависела полностью от Великого Царя. Подозреваю даже, что порой бывало наоборот. Хотя Аместрис принимала мужчин, словно сама была мужчиной, ни разу не возникло ни малейшего слуха — насчет мужчин. Евнухи — другое дело. Как бы то ни было, она была слишком грозна для любовных романов. Как и Атосса, Аместрис всегда думала о своих сыновьях. Как и Атосса, она смогла добиться у Великого Царя неохотного обещания, что ее старший сын станет наследником трона. Кажется, во всем мире монархи неохотно называют своего преемника по многим очевидным, хотя и не всегда разумным причинам.

В Сузах Аместрис занимала так называемый Третий дом гарема. Когда Ксеркс расширил дворец, то изрядно увеличил и апартаменты царицы. В итоге у нее теперь была своя канцелярия, а также множество помещений для камеристок, евнухов и прочей челяди. По традиции при персидском дворе царица-мать считается выше, чем царица-супруга. Теоретически, когда Ксеркс стал Великим Царем, Третий дом остался под контролем его матери. Но Атосса предпочитала свои старые апартаменты.

— Какая разница, где я живу, — сказала она мне с лукавой улыбкой, — пока живу. Я рада видеть Аместрис в Третьем доме.

Ко всеобщему удивлению, эти две дамы сохраняли прекрасные отношения. Аместрис всегда помнила, что это Атосса сделала ее царицей, и в отличие от большинства людей не питала ненависти к тому, кто ей помог. Она также знала, что старая царица по-прежнему управляет канцелярией. Говорят, ни один сатрап не назначался без согласия Атоссы. Ее слово также много значило, когда решалось, какого военачальника назначить в какую сатрапию для присмотра за местной администрацией. Сталкивание сравнительно независимых сатрапов с военачальниками, подчиненными непосредственно Великому Царю, — довольно тонкое искусство. Одна ошибка — и гражданская война обеспечена.

По крайней мере, раз в день Аместрис навещала Атоссу, и они согласовывали точки зрения по государственным вопросам. К двум дамам нередко присоединялся распорядитель двора Аспамитр. У него хватало сообразительности и ловкости верно служить и той и другой.

Несмотря на мое разочарование, что восточная политика опять перестала всех интересовать, повседневная жизнь двора протекала очень приятно. Со сменой времен года мы переезжали из Персеполя в Сузы, оттуда — в Экбатану и обратно в Персеполь. Жизнь была безмятежной и роскошной. И счастливой. У меня оставались амбиции. Я хотел личной славы. Я хотел славы Ксерксу. Но Великий Царь предпочитал устраивать походы не на Гангскую равнину и не на Желтую реку, а на дома гарема. В итоге мировая гегемония так и осталась мечтой.

Через месяц после женитьбы Дария на дочери Масиста я встретил царицу Аместрис. Это случилось на следующий день после несчастной ночи, когда Ксеркс впервые соблазнил свою новую невестку. Я был один с царицей Атоссой. Старая Атосса больше не претендовала на необходимость присутствия компаньонки. Правда, и относительно молодая Аместрис держалась свободно, как мужчина. В те золотые годы наши придворные дамы обладали свободой, как никогда больше. Естественно, если даму гарема заставали наедине с мужчиной, ее неизменно душили, а мужчину закапывали живьем — казнь пострашнее той, что ждала бы афинского распутника. Афиняне за такой проступок вставляют виновному в прямую кишку большую редиску — вещь, способную доставлять наряду с неудобством и определенное удовольствие в этом месте.

Аместрис была высокой, стройной, хрупкой женщиной. Она обладала мелодичным голосом, имела темные глаза и светлую кожу; легко вспыхивала; в манерах отличалась мягкостью и неуверенностью. Хотя внешностью она резко контрастировала с предшественницей, но по сути была такой же грозной, как Атосса. Подозреваю, что Атосса, которую я знал лучше, была поумнее. А с другой стороны, к нынешнему времени Аместрис правит Персией дольше, чем довелось Атоссе. Она управляет своим сыном Артаксерксом, как управляла его отцом Ксерксом. И управляет хорошо. Определенно это ей мы в большой степени обязаны долгим миром в Персии, чью дряхлость я олицетворяю, ежась от холода в этом продуваемом насквозь доме.

Аместрис без церемоний вошла к Атоссе в спальню.

— Началось! — прошептала она и тут увидела меня. — Кто это?

— Это муж твоей золовки, Кир Спитама, — кротко ответила Атосса. — По крайней мере, был. Он женат на Пармис.

Аместрис велела мне встать. Она показалась мне вежливой, даже застенчивой.

— Мы с большим интересом выслушали рассказ о ваших восточных приключениях, — сказала она церемонно. — Вы должны зайти к нам в Третий дом и продолжить рассказ.

У Аместрис были не только первоклассные шпионы, но и превосходная память. Она точно знала, кто на что годится и как кого лучше использовать. В глазах царицы я представлял восточную политику и Зороастра. Поскольку ни то, ни другое ее не интересовало, я с ней не сблизился — и хорошо, по-моему.

Атосса велела мне выйти. Я остался ждать в длинном зале, где ее секретари подготавливали корреспонденцию. Потом, через час, меня вызвали в спальню. Аместрис ушла, и белая Атоссина маска напоминала разбитую чашу. Царица сообщила мне, что случилось, а потом сказала:

— Мой сын сошел с ума.

— Что можно сделать? — спросил я.

Атосса покачала головой:

— Ничего. Все так и будет продолжаться. Но его сын теперь ненавидит его. А Аместрис ненавидит девочку, и это тоже опасно — для девочки. И для матери тоже. Аместрис винит мать. Я нет. Я говорила: «Я знаю жену Масиста, она не похожа на других женщин. Когда она сказала Ксерксу „нет“, именно это она и имела в виду». Но Ксеркс упрям. Он надеялся добиться своего через этот брак, и ничего у него не вышло. Теперь он влюбился в дочь. Аместрис говорит, что, когда он привел девочку в дом сына, он уже хотел ее. И теперь получил свое.

Атосса осела на насыпь маленьких подушечек. Ее красные глаза горели, как огонь Мудрого Господа. Низким, сдавленным голосом она прочла надгробную речь:

— Говорю перед Анахитой, истинной богиней: в этом доме будет траур по умершему.

Глядя в лицо богине, Атосса прошептала халдейскую молитву. Затем посмотрела на меня.

— Я только что попросила у богини исполнить мое желание — чтобы следующим, по ком будет траур в построенном моим отцом доме, была я.

Анахита откликнулась на просьбу Атоссы. Через два дня старая царица умерла во сне. Поскольку двор собирался к отъезду в Персеполь, все отметили ее предусмотрительность — для похорон не пришлось снаряжать в Пасаргады специальную экспедицию. Тело отправилось вместе со двором, словно царица-мать была еще жива.

3

Ксеркса смерть Атоссы потрясла больше, чем я ожидал.

— Она была последней связью с истоком.

Ксеркс сидел в своем позолоченном фургоне. Как царский друг, я ехал верхом рядом. Перед нами открывались пурпурные нагромождения скал, отмечавших границу священных Пасаргад.

— Пока она жила, мы были в безопасности.

— В безопасности, владыка?

— Она владела особой силой. — Он сделал какой-то магический жест, которого я предпочел не заметить. — Пока жила, она могла сдерживать проклятие. Теперь ее нет…

— Мудрый Господь каждого из нас судит в свой черед.

Но мое упование на милость Мудрого Господа и его мудрость не возымело действия на Ксеркса. С возрастом он все больше и больше обращался к демонам. Он даже переставил Атоссину статую Анахиты к себе в спальню, где она была совершенно лишней рядом с золотым платаном. Да, получилось так, что я подвел Гистаспа. Я так и не смог обратить Великого Царя к Истине.

Только сейчас я сообразил, что Атоссе в день ее смерти было не больше семидесяти лет. Это для меня сюрприз, потому что она всегда выглядела и вела себя так, будто присутствовала при сотворении мира. С годами Атосса не столько старела, сколько усыхала, как лист папируса на скале под лучами солнца — лист, на котором написана большая часть истории Персидской державы.

Смерть царицы Атоссы омрачила празднование Нового года. Ксеркс был угрюм. Царица Аместрис не показывалась. Масист выглядел настороженным. Наследник престола на всех смотрел сердито. Если верить Лаис, только его жена была довольна. Лаис часто навещала Второй и Первый дома гарема и с долей удивления сообщила мне, что все женщины завидуют этой девочке, которая была столь же хорошенькой, сколь и глупенькой. По своей глупости она и совершила роковую ошибку. Аместрис собственными руками выткала Ксерксу плащ. Девочку плащ пленил, и она упросила Ксеркса подарить его ей, а он, дурак, взял да и подарил. Нарядившись, жена наследника пришла в Третий дом гарема, где ее вежливо, даже тепло приняла Аместрис, притворившись, что не узнает плаща. Должен заметить, что мыслей и чувств Аместрис никогда не угадаешь. Сочувственная улыбка может предшествовать смертной казни, а хмурый вид — исполнению заветного желания. Но не требовалось особой мудрости понять, что рано или поздно царица отомстит за такое оскорбление.

В тот год в Персеполе новогодние празднества проходили чрезвычайно пышно. В длинной процессии лично я правил пустой колесницей, в которой сидел, если ему так захотелось, сам Мудрый Господь. Хотя большой зал с сотней колонн оставался недостроенным, Ксеркс держал двор здесь, и сатрапы со всех концов империи, а также знать, должностные лица, главы кланов — все засвидетельствовали ему свое почтение цветами.

Позже, в неофициальной обстановке, в окружении семьи и близких друзей, Великий Царь по традиции умащал себе голову. Это случай, когда присутствующие имеют право просить у него, чего пожелают, и, чего бы ни попросили, он должен обещать исполнить. Само собой, просьбы редко бывали чрезмерными. В конце концов, все мы рабы Великого Царя.

В этот злосчастный год церемония умащения головы проходила как обычно. Когда собираются друзья Великого Царя, всегда устраивается небольшая комедия. На этот раз всех рассмешил Демарат. Он был пьян и более, чем всегда, важен — не говоря уж о самоуверенности. Он попросил у Великого Царя права с помпой войти в Сарды, с короной на голове. Как он сказал, «ведь я навеки спартанский царь».

На мгновение Ксеркс был ошеломлен нахальством, за которое в любом другом случае полагалась смерть. К счастью, положение спас Мегабиз, вовремя заметив:

— У Демарата не хватит мозгов, чтобы покрыть короной.

Все рассмеялись, и кризис миновал. Пройдя всех друзей, Ксеркс не дал им ничего такого, чего не давал обычно в подобных случаях, и все остались довольны. Затем он вернулся в гарем. Кстати, уходил он от нас совершенно трезвым.

Лаис была в гареме и рассказала мне, что произошло дальше.

— Царица Аместрис вся сияла. Она целовала руки Великому Царю, а потом шепнула что-то на ухо — казалось, какую-то нежность. Но Ксеркс пришел в ужас и громко сказал: «Нет!» А она своим нежным детским голоском сказала: «Да». Они вдвоем ушли. Никто не знает, о чем они говорили и что делали. Но когда вернулись, Ксеркс был весь белый, а Аместрис улыбалась. Она попросила у Великого Царя жену Масиста, и тот был обязан удовлетворить ее просьбу.

У Аместрис хватило сообразительности не просить настоящую обидчицу, жену наследника. Девочка принадлежала к царской семье, а ее мать нет. К тому же Аместрис считала, что во всем, что случилось у Ксеркса со своей невесткой, виновата ее мать.

Ксеркс послал за Масистом и умолял его развестись с женой. Он даже предлагал ему одну из своих дочерей взамен. Но Масист понятия не имел, что случилось, и сказал, что с его стороны было бы смешно бросить жену, к тому же мать его взрослых сыновей.

Ксеркс пришел в ярость, и братья поругались. Уходя, Масист сказал:

— Владыка, ты меня еще не убил.

Когда он пришел домой и увидел свою жену, она еще жила. Но ее груди были отрезаны, язык вырван, глаза выколоты. Масист с сыновьями бежали в Бактрию, где подняли бунт. Но они не могли противостоять Мегабизу. Через несколько месяцев Бактрия была покорена, Масист со всей семьей казнены.

Но все знают, что Ксеркс с тех пор больше не разговаривал с Аместрис и не ступал в Третий дом гарема. Довольно любопытно, однако, что это совсем не повлияло на могущество царицы. Она продолжала заниматься политикой и по-прежнему правила Персией. А еще более странно, что вскоре она наладила прекрасные отношения с женой наследника. Впрочем, Аместрис умела очаровать кого угодно, а особенно трех своих сыновей. Из них троих особенно угождала среднему, нашему нынешнему Великому Царю Артаксерксу. Да, Атосса не ошиблась, выбирая себе преемницу.

4

Последующие двенадцать лет были счастливейшими в моей жизни. Да, я был не молод. Да, мой друг Ксеркс удалился от мира. И тем не менее я вспоминаю это время, как необычайно роскошное. Не было ни одной достойной упоминания войны, и жизнь при дворе протекала восхитительно, как никогда. Никогда ни до, ни после женщины гарема не пользовались такой свободой. Кто хотел иметь любовников, не встречал никаких трудностей. Думаю, что Ксеркс сам с известным любопытством следил за этими интригами. Определенно он был терпим, пока поведение дамы не становилось вопиющим.

Одна царица Аместрис оставалась выше подозрений. То есть, я хочу сказать, у нее не было ни одного романа. Ей хватало сообразительности не давать Ксерксу ни малейшего повода обратиться к арийским законам. Но царица поддерживала тесные и в высшей степени тайные связи с евнухом Аспамитром.

Ее дочь Амистис не была так умна. Она открыто меняла любовников одного за другим, вызывая гнев своего мужа Мегабиза. Когда тот пожаловался Ксерксу, Великий Царь, говорят, ответил:

— Нашей дочери позволяется все.

И, как утверждают, Мегабиз спросил:

— А если она захочет нарушить древний закон, Великий Царь позволит ей и это?

И Ксеркс ответил:

— Поскольку она из рода Ахеменидов, то не может нарушить наших законов.

Оглядываясь назад, я понимаю, что этот диалог — или подобный — знаменовал начало конца. Наследник трона Дарий ненавидел Ксеркса за совращение жены. Мегабиз злился, что Великий Царь сквозь пальцы смотрит на измены Амистис. К тому же несколькими годами раньше член царской семьи соблазнил девственную внучку Мегабиза. Тогда Ксеркс отреагировал мгновенно и приказал посадить обидчика на кол. Но гарем стеной встал за соблазнителя — кстати, его звали Сатасп, — и, к радости царственных дам, Ксеркс приказал ему совершить плавание вокруг Африки. Финикийцы хвастали, что такое удалось совершить только им. Год или два Сатасп болтался вдоль Северной Африки, а потом вернулся в Сузы и заявил, что обогнул весь материк. Никто ему не поверил, и его таки казнили.

Но Мегабиз остался недоволен. Он хотел мести сразу, а не спустя два года. Сама царица выражала недовольство, и это ее стараниями грозное величие владыки перешло на ее сына.

На двадцать первый год царствования Ксеркса, осенью, я был с Лаис в Троаде. Ксеркс пожаловал Демарату значительный удел, и бывший спартанский царь теперь был скорее лошадником-персом, чем заговорщиком-греком, что несомненно к лучшему. Хотя Демарат и Лаис жили вместе как муж и жена, выйти за него замуж она отказывалась. Она слишком любила свободу. Кроме того, Лаис не хотела делиться значительным состоянием, скопленным ею благодаря многолетней дружбе с Атоссой.

— Я гуляю сама по себе, — любила она говорить и несомненно говорит по сей день, если еще живет в Фасосе.

Мы с Демаратом смотрели в конюшне только что приобретенного арабского жеребца. Стояло серое хмурое утро, и южный ветер пах песком. Из дома к нам с криком бросился слуга.

— Он умер!

И прекрасное время кончилось.

Насколько я знаю, произошло вот что. С благословения царицы Аспамитр и начальник стражи Артабан убили Ксеркса, пока тот спал, — не такая уж трудная задача, поскольку последние годы Великий Царь не ложился, не выпив с полдюжины бутылок гельбонского вина. Они убили также царского возницу и зятя Патирамфа.

В день убийства наследник престола Дарий находился в охотничьем домике у дороги на Пасаргады. Когда ему сообщили, он поспешил в Сузы и попал в ловушку. Все знали, что Дарий не только ненавидел отца, но и стремился занять его трон. Поэтому заговорщики представили дело так, якобы это Патирамф убил Великого Царя по приказу Дария, а верному Артабану пришлось убить Патирамфа.

Затем заговорщики пошли к восемнадцатилетнему Артаксерксу и сказали, что его брат Дарий виновен в убийстве отца. Если Артаксеркс согласится казнить своего брата, они обещали ему сделать его, Артаксеркса, Великим Царем. У меня есть основания полагать, что Артаксеркс уже тогда понимал, что произошло на самом деле, но Артабан командовал дворцовой стражей, а Артаксеркс был бессилен и сделал так, как сказали. На следующий день, когда Дарий прибыл в Сузы, Артабан его арестовал, а законники приговорили к смерти как цареубийцу.

Не знаю, какую роль в казни старшего сына играла царица. Хоть она и согласилась на убийство Ксеркса, не могу поверить, что Аместрис имела отношение к смерти Дария. Подозреваю, когда она потеряла контроль над событиями, те начали развиваться. Знаю только, что, узнав через шпионов о планах Артабана убить Артаксеркса и самому сделаться Великим Царем, она призвала Мегабиза и заключила с ним тайный союз. Как командующий войском, Мегабиз был еще могущественнее Артабана, начальника дворцовой стражи. Мегабиз одобрил убийство Ксеркса, но верность династии сохранил.

С половиной армейского корпуса Мегабиз разоружил дворцовую охрану, Артабан был убит. Потом арестовали Аспамитра. Как любимцу царицы, распорядителю двора многое могло бы сойти с рук, но он посягнул на место Ахеменидов, и Аместрис пришла в ярость. Это царица приказала положить Аспамитра в так называемое корыто — что-то вроде деревянного гроба, скрывающего туловище, но оставляющего солнцу, насекомым и гадам голову и конечности. Из всех смертей смерть через корыто считается самой медленной и потому самой мучительной — после смерти от старости, конечно.

Я, Демокрит, сын Афинокрита, хочу здесь вставить в повествование моего дяди Кира Спитамы беседу, состоявшуюся у нас с ним через час или около того после описания смерти Ксеркса. Как праведный зороастриец, он думал, что ответил на все вопросы бытия. И все же дядя был слишком умен, чтобы не заметить очевидных противоречий. Хотя я почти уверен, что он бы захотел от меня точного воспроизведения своих слов, думаю, при изложении сказанного им я должен положиться не только на его память, но и на наши совместные изыскания.

Мы поднялись на Агору. Была середина лета, и стояла душная жара. Голубое небо напоминало раскаленный металл, и покрытый выжженной добела грязью город казался вымершим. Афиняне сидели по домам, обедали — или спасались от жары в гимнасиях. В это время дня мой дядя особенно любил гулять по городу.

— Никаких афинян! — восхищался он. — Ни шума, ни криков!

Благодаря многослойным одеждам, дядя никогда не страдал от жары. Годы спустя, когда я путешествовал по Персии, то одевался по-персидски и обнаружил, что легкие, не касающиеся тела одежды позволяют сохранить прохладу в самый жаркий день.

В портике Одеона дядя решил посидеть в тени. Он всегда точно знал, где находится — на Агоре или в каком-либо другом месте, — если побывал там хотя бы раз. Мы устроились на ступенях. Напротив нас гора Ликабет выглядела нелепее, чем обычно, — как иззубренный камень, брошенный каким-то древним титаном. Рациональные афиняне иррационально не любят горы. Они говорят, что там живут волки, но, я думаю, дело в том, что горы не вписываются в сельский пейзаж.

— С тех пор как я вернулся из Китая, мне было известно, что все кончится кровью. Вот почему я удалился от двора. От Ксеркса я не удалялся. Он был мне больше чем брат — он был моим двойником, моим вторым «я». Без него от меня осталась лишь половина.

— А он тем временем?..

— Великий Царь на мосту к Спасителю.

Кир замолчал, да и больше было нечего сказать, потому что, если Зороастр прав, Ксеркс в настоящее время кипит в море расплавленного металла.

— Думаю, — сказал я, — нет никакого моста, никакого Мудрого Господа…

— Как могу так думать я?

Но поскольку старик частенько думал так, то заинтересовался моим ответом.

— Зороастр говорит, что было время, когда Мудрого Господа не существовало. Так разве невозможно, что после смерти мы отправляемся туда, откуда пришел Мудрый Господь?

Кир тихонько насвистывал странную мелодию, видимо имевшую какое-то религиозное значение, поскольку он всегда насвистывал ее, когда сталкивался с противоречиями или пробелами в зороастрийской теории. Кстати, у него сохранились почти все зубы, и он мог есть все.

— На этот вопрос нет ответа, — сказал он наконец.

— Тогда, возможно, восточные жители правы и вопрос о сотворении мира не имеет ответа.

Теперь-то я знаю ответ, но тогда был еще невежествен. Я находился в начале жизненных поисков, к печальному концу которых пришел мой дядя. Печальному, потому что единственно важный вопрос остался без ответа — для него.

Старик какое-то время насвистывал, закрыв глаза, одной бледной рукой покручивая завиток бороды — неизменный признак глубокой задумчивости.

— Они ошибаются, — сказал он наконец. — Все, что мы знаем, где-то начинается и где-то кончается. Как линия на песке. Как… обрывок нити. Как человеческая жизнь. Ведь что они пытаются сделать на востоке? Замкнуть линию. Сделать круг. Без начала. Без конца. Но спроси их, кто нарисовал круг. Они не ответят. Пожмут плечами. Скажут: он просто есть. Они думают, что ходят и ходят по кругу. Вечно. Бесконечно. Безнадежно! — Последнее слово он выкрикнул, поежившись: его аж передернуло от мысли о бесконечности. — Мы же видим определенное начало. Определенный конец. Мы видим добро и зло как неизбежно борющиеся между собой начала. Одни после смерти находят награду, другие — наказание. И целое достигается только в конце всех концов.

— Который является началом… чего?

— Совершенства. Божества. Состояния, нам неизвестного.

— Но эта концепция имеет изъян. Зороастр не знает, зачем был сотворен Мудрый Господь.

— И тем не менее он был сотворен. Он есть. Он будет. Но… — Старик широко раскрыл слепые глаза. — Что-то упущено. Чего-то я не смог отыскать на этой земле за всю свою долгую жизнь.

Так, по собственному признанию, поиски Кира Спитамы закончились неудачей. И все же, разъяснив мне свою неудачу, он сделал для меня возможным понять то, чего не смог понять сам, — природу Вселенной.

Не знаю, до какой степени старик верил примитивной теологии своего деда. Определенно любое божество, сотворившее мир, чтобы его мучить, должно быть по определению злым. Предположим противное: Мудрый Господь не создавал Ахримана. Мудрый Господь сам и есть Ахриман, если до конца следовать логике — с позволения сказать! — Зороастрова послания.

К чести моего дяди, он был глубоко потрясен услышанным на востоке. Продолжая колебаться в своем дуалистическом мировоззрении, в минуты раздражения он все же утверждал, что круг не может символизировать нашу жизнь лучше, чем отрезок прямой, имеющий начало и конец.

В конечном итоге это и не прямая, и не круг. Но чтобы понять природу вещей, нужно пройти нынешнюю младенческую фазу человеческого существования. Боги и демоны должны быть отринуты вместе с понятиями добра и зла, которые могут применяться в повседневной жизни, но не имеют смысла для материального единства, включающего в себя и объединяющего все сущее. Материя — это всё. Всё — это материя.

5

Я присутствовал на коронации Артаксеркса в священных Пасаргадах. Хотя мне из вежливости сохранили титул царского друга, я не пользовался этой милостью. Молодой государь не очень любил реликты предыдущего царствования, и я приготовился удалиться к себе в галикарнасское поместье. Моя общественно-активная жизнь подошла к концу. Или так мне казалось.

Незадолго до отъезда из Персеполя меня вызвали к Великому Царю. Естественно, я испугался. Кто приготовил мне пакость? Этот вопрос всегда возникает, когда царский вестник поднимает жезл и возглашает:

— Господин зовет своего раба! Идемте со мной.

Артаксеркс сидел в небольшом кабинете в Зимнем дворце. Не помню, почему он не жил в новом дворце Ксеркса. Наверное, как обычно, там продолжалось строительство.

В свои восемнадцать лет Артаксеркс был красивым, хотя и хрупким юношей. Борода у него еще толком не выросла, и лицо чуть напоминало девичье. В детстве он страдал от какой-то болезни, задержавшей рост левой руки и ноги, отчего правая рука казалась несоразмерно большой. Поэтому, когда мы не хотели почему-либо произносить имени Великого Царя, то называли его Долгоруким.

Справа от кресла, где сидел Артаксеркс, стоял новый начальник стражи Роксан, грозный воин; он проявил себя умелым воителем во время Греческих войн. Слева стоял прекрасный Аполлонид, врач; он оказался в большой милости, вылечив Великого Царя от изнурительной лихорадки.

Как всегда. Артаксеркс был со мною любезен, и, как всегда в его присутствии, я приходил в смущение: с совершенно непохожего лица на меня смотрели глаза Ксеркса. Как будто мой друг наблюдал за мной с лица своего сына.

— Ты нам нужен, царский друг.

Мальчишеский голос звучал слабо, недавняя болезнь еще сказывалась. Я выразил готовность отдать жизнь за нового господина. Артаксеркс сразу приступил к делу.

— Жена Артабана — гречанка. С ее помощью Артабан укрывал греческих изгнанников. Поскольку ты был близок с моим отцом, Великим Царем, и тоже наполовину грек, я хочу, чтобы ты перевел мне, что хочет сказать этот человек, и потом я хочу узнать твое мнение о нем.

С этими словами Артаксеркс хлопнул своей маленькой левой рукой по ладони правой. Кедровые двери распахнулись, и стража ввела невысокого коренастого мужчину. Несколько мгновений он и Великий Царь смотрели друг на друга — явное нарушение протокола. Потом пришедший неторопливо опустился на колени и так же неторопливо произнес выражение покорности.

— Кто ты, грек?

Снизу донесся ответ:

— Фемистокл, сын Неокла. Я тот афинский стратег, что разгромил флот Великого Царя Ксеркса.

Артаксеркс взглянул на меня. Чуть запнувшись, я перевел эти невероятные слова. Но, к моему удивлению, Артаксеркс улыбнулся.

— Скажи ему, пусть встанет. Не каждый день мы принимаем столь знаменитого врага.

Фемистокл встал. Густые седые волосы начинали расти в трех пальцах от седых бровей, нависающих над черными, блестящими, внимательными глазами. Очевидно, он не испытывал ни малейшего трепета перед Великим Царем — да и ни перед кем вообще. Но обладал тактом, сообразительностью и умел предугадывать последствия.

— Почему Артабан скрывал тебя от моего отца?

— Он боялся, владыка.

— А ты нет?

Фемистокл покачал головой:

— Чего мне бояться? Я дважды оказал услугу Великому Царю.

— Мой отец не считал потерю трети своего флота у Саламина доброй услугой.

Разговор забавлял Артаксеркса.

— Да, владыка. Но перед самым сражением я послал Великому Царю предупреждение, что греческий флот собирается улизнуть. Я сообщил ему, что есть хорошая возможность напасть…

— И он напал, — сказал Артаксеркс. — Что из этого вышло, ты знаешь.

— Он напал, владыка, и победил бы, не предай его финикийские капитаны.

Это была и правда, и неправда. Само собой, я не собирался выходить за пределы своих скромных обязанностей переводчика. Артаксеркс внимательно выслушал мой буквальный перевод и кивнул.

— А какую вторую услугу ты оказал моему отцу?

— Я послал ему предупреждение, что греческий флот намеревается разрушить мост между Азией и Европой.

— Это верно, — признал Артаксеркс.

И снова история отражала и правду, и неправду одновременно — весьма типично для лукавых греков. Фемистокл хотел усиления греков и поражения персов и с этой целью спровоцировал Ксеркса напасть, тем самым вынудив греков сражаться за собственную жизнь, что они и сделали. Потом финикийцы сбежали, и греки выиграли сражение — точнее, персы проиграли. Это оказалось сюрпризом как для персов, так и для греков. Предупреждение о возможном разрушении моста через Геллеспонт было со стороны Фемистокла мастерским ходом. Он хотел, чтобы Ксеркс убрался из Европы. Как этот грек говорил своим товарищам в Афинах, «в данных обстоятельствах не следует разрушать мост. Если мы не дадим Ксерксу вернуться в Персию, то получим в Греции разъяренного льва. Если отрезать Великому Царю пути отступления, он выйдет из-под своего золотого зонтика с мечом в руке и мощнейшим войском за спиной».

Так Фемистокл умудрялся служить одновременно и Греции, и Персии. Но поскольку грекам неизвестно такое чувство, как благодарность, его подвергли остракизму. Позже, когда Павсаний пытался склонить Фемистокла изменить Греции, тот отказался примкнуть к заговору. Это было с его стороны не по-гречески. А может быть, Фемистокл просто не доверял победителю при Платеях. К несчастью, его двусмысленные письма к Павсанию подвели последнего под суд, а Фемистоклу афиняне велели вернуться — он должен был быть казнен за измену. Он бежал в Персию к Артабану, чья жена состояла в родстве с матерью Фемистокла, — кстати, она тоже из Галикарнаса.

Стратег Перикл недавно принял весьма своеобразный закон, согласно которому афинским гражданином может считаться лишь тот, у кого и отец, и мать афиняне. В таком случае двух величайших афинских полководцев, Фемистокла и Кимона, нельзя считать афинянами: у того и другого матери родом из других городов.

— Расскажи нам о тех надоедливых греках, что пиратствуют в наших водах, — сказал Великий Царь.

— Пиратствуют, владыка?

Фемистокл еще не усвоил окольный стиль наших Великих Царей, которые прикидываются, будто не знают ничьих имен и мест проживания. В конце своей жизни Атосса утверждала, что Афины находятся в Африке и населены чернокожими пигмеями.

— Эвримедонт, — с холодной точностью сказал Артаксеркс.

Великий Царь знал это место. Все персы знают. Греки, любящие похвастать своими великими победами при Марафоне, Саламине и Платеях, не понимают, что все эти сражения не имели для Персии ни малейшего значения. То, что греки сумели удержать свои сожженные города в Аттике, вряд ли может служить предметом воинской славы. Но победой Кимона в устье Эвримедонта Персия была потрясена. Честно говоря, я часто думаю, что полная победа Кимона на персидской земле и стала для Ксеркса началом заката. С этого момента военная политика начала перемещаться в гарем, и в конце концов Великий Царь был убит.

— Кимон, сын Мильтиада… — начал Фемистокл.

— Нашего неверного сатрапа.

Персы никогда не забывают, что Мильтиад много лет был покорным рабом Великого Царя и имел обширные поместья на Черном море.

— …Победителя при Марафоне.

— Марафон? Где это? — Артаксеркс недоуменно заморгал отцовскими глазами.

— Незначительное местечко. — Как переводчик, я сумел оценить проворность Фемистоклова ума. Осознав размеры владений Великого Царя, он соответственно скорректировал свой стиль. — В общем-то, этот пират и мой враг.

— Кто ж одобрит пиратство!

Артаксеркс взглянул на Роксана, который терпеть не мог Кимона и называл его не иначе как «греческая гадина».

— В Афинах, владыка, есть две партии. Одна всей душой хочет мира с царем царей. Я принадлежу к ней. На нашей стороне простой народ. Нам противостоят прогнавшие тиранов землевладельцы. Сегодня Кимон занимает положение, которое вчера занимал я — афинского стратега. Когда меня подвергли остракизму, позиции простого народа пошатнулись.

— Но ведь раз ты подвергся остракизму, значит, большинство народа проголосовало против тебя.

Над желанием продолжать прикидываться несведущим в делах какого-то африканского города возобладало обычное стремление очень молодого человека проявить осведомленность и показаться умным. Ксеркс никогда не совершал такой ошибки. А может быть, следовало бы.

— Да, владыка. Но народ настроили против меня выступающие против персов консерваторы. Они сказали, что я сговорился с Павсанием уничтожить свободные греческие полисы. Но как Великий Царь сам мог слышать, грекам всегда быстро надоедают их вожди. И будь даже я теперь их вождем, вряд ли народ любил бы или ценил мое руководство.

— Теперь ты изгнанник, а пират бесчинствует на территории нашей империи. Что нам делать?

— У меня есть план, владыка.

Я не видел грека умнее Фемистокла. Чего бы он ни захотел, он всегда умел найти способ добиться своего — хотя бы раз. Это был настоящий Одиссей. Но прежде чем раскрыть свой план Великому Царю, Фемистокл попросил год на изучение персидского языка, поскольку, как он выразился, «ваш язык подобен одному из ваших великолепных ковров — замысловатый, тонкий, прекрасный. Я не могу выразить свои мысли через переводчика, как бы искусен он ни был».

Великий Царь дал Фемистоклу год. Он также пожаловал ему прекрасное поместье в Магнезии, после чего протянул руку для поцелуя и отпустил.

Когда Фемистокл покинул высочайшее присутствие, Артаксеркс хлопнул в ладоши и, весь порозовев, воскликнул:

— Теперь он мой! Я заполучил этого грека!

Как оказалось, у Фемистокла не было никакого определенного плана, он просто хотел ждать неизбежного остракизма Кимона, что и случилось четырьмя годами позже. За это время Фемистокл не только научился без акцента говорить по-персидски, но ему доверили управление Магнезией. На него также возложили строительство нового флота и обучение моряков на греческий манер. В то время персидские корабли напоминали плавающие крепости, были неуклюжи в сражении и очень легко воспламенялись. Фемистокл построил персам современный флот.

Возглавил бы он поход против собственного народа? Здешние афинские консерваторы считают, что таково и было его намерение. Эльпиниса не сомневается в его подлости. Но она предана памяти своего брата Кимона. С моей точки зрения, Фемистокл хотел лишь пожить и умереть в мире и комфорте, чего и добился. Через пять лет после своего появления при дворе он умер. Некоторые говорят, будто он сам покончил с собой. Я уверен, что нет. Просто таков закон природы — великие люди не живут долго вдали от народа, который возвеличили.

Десять лет Кимон был в изгнании, и афинское могущество значительно ослабло. Попытка афинян вторгнуться в Египет благодаря Мегабизу потерпела полную неудачу. Да, по существу, все у них кончалось провалом, разве что удалось захватить островок Эгину да одержать победу в паре стычек невдалеке от Афин. Потеряв Фемистокла и Кимона, Афины потеряли и свое значение в мире, которое так и не возвратили до сих пор.

Когда Кимон вернулся из изгнания, ему поручили командовать флотом. Но лучшие годы были для него упущены. Хуже того, эти годы были упущены и для Афин. Когда Кимон умер на Кипре, Афинская империя закончила свое существование, а Персидская осталась невредимой. Эфиальт и Перикл — жалкая замена тем героям. Не повторяй, Демокрит, эти мысли перед теми, кто не согласен со стариком, повидавшим в мире больше, чем рассчитывал — и уж подавно, чем хотел.

6

Я думал, что мои последние годы в Персии будут и моими последними годами вообще. Мне нравилось жить в удалении от дел. В Сузы я не ездил. Я занимал себя составлением записок для Второй палаты канцелярии, писал о шелковом пути, Китае, Аджаташатру. Меня вежливо благодарили, а записки сразу отправляли в книгохранилище.

Я часто встречался с зороастрийской общиной. Я был уже стар, и ко мне обращались с почтением, но я так и не смог заинтересовать зороастрийцев понятиями божественного и не божественного, с которыми столкнулся на востоке. Я также заметил, скорее со смирением, чем с тревогой, что простота и единство Мудрого Господа распадаются на части. Старые боги-демоны возвращаются в обличье разных проявлений Единого, который в Двух лицах, но снова станет Единым к окончанию долгого владычества. Демоны не сдаются так просто. Недавно Великий Царь воздвиг алтарь Арты, или Праведности, — как будто это качество может само быть богом.

Остракизм Кимона не привел ни к чему хорошему, то есть ни к чему хорошему для Персии. Пока в Афинах правил он, заключить мир между Персией и греческими союзниками не было никакой возможности. Но когда Кимона прогнали, лидер демократов Эфиальт быстренько восстановил власть народного собрания. Когда же Эфиальта за его старания убили, лидерство перешло к молодому Периклу, который первым делом попытался заключить с Персией мир и послал в Персеполь посольство во главе с Каллием.

И случилось так, что в шестьдесят лет мне было велено прибыть к Великому Царю в Персеполь. Я отнесся к этому спокойно. Я вообще больше не пугаюсь, когда меня вызывают к власть имущим, в том числе и к нашему местному властелину — стратегу Периклу. Если перефразировать Конфуция, смерть близка, цари далеки.

Я не был в Персеполе с коронации Артаксеркса. Когда я доложил о прибытии в Зимний дворец, выяснилось, что меня никто не знает, кроме нескольких евнухов из Второй палаты канцелярии. Увидев меня, они заплакали. Евнухи с возрастом становятся сентиментальными. Я нет. Скорее наоборот. Но правда: мы, старики — это все, что осталось от царствования Дария, от расцвета Персии. Нам было о чем повспоминать — если не поплакать.

Мне отвели чрезвычайно холодную и неудобную комнату во дворце Ксеркса. Дворец был — и, без сомнения, остается до сих пор — недостроенным, и моих слуг разместили в лачугах, образовавших целый городок за стенами царской резиденции.

Должен сказать, я чуть ли не надеялся, что меня казнят за какое-нибудь вымышленное преступление. Во-первых, мое зрение ухудшалось, что заставляло слушать других — крайняя жестокость. А во-вторых… Дни мои прошли. Но, к несчастью, я оказался в милости.

Меня вызвал не Великий Царь, а царица-мать Аместрис. Она роскошно обставила Третий дом гарема. Хотя помещения были небольшими, Аместрис сумела придать им пышность. В комнате, где она меня принимала, стены были сплошь покрыты листами золота, имитирующими листья лотоса. Сама она, казалось, была завернута в тот же материал. Стража удалилась, и мы остались одни. Я воспринял это как дань моему преклонному возрасту.

— Вы последний, — прошептала Аместрис, покраснев.

Через несколько дней я привык, что все при дворе почтительно называют меня последним. Я закашлялся, демонстрируя царице, что последним останусь недолго. «Кто-то следующий получит этот титул?» — подумалось мне. Возможно, Аместрис. Впрочем, она не так стара. Царица-мать очень похудела, и некогда милое лицо избороздили морщины. Тем не менее она не пользовалась гримом. Наверное, карикатурный облик Атоссы в последние годы жизни оказал влияние на невестку.

— Сядьте, — проговорила она, выдав взглядом, что я явно близок к угасанию.

Поскольку я страдал (и до сих пор страдаю) болями в ногах, то благодарно опустился на табурет рядом с ее креслом из слоновой кости. От царицы пахло мирром. Эта дорогая мазь так впиталась в кожу, что придавала ей перламутровый блеск.

— Вы любили моего мужа, Великого Царя.

Из глаз Аместрис полились слезы. Думаю, искренние. В конце концов, можно дать согласие и на смерть действительно любимого человека. Это я не могу. А Ахемениды могут — и дают.

— Мы последние, кто любил его.

В данном случае я по крайней мере смог разделить свой титул с кем-то еще. Но я предпочел проявить такт.

— Несомненно, наш Великий Царь, его братья и сестры…

— Дети не чувствуют того, что чувствуем мы, — сказала она резко. — Вы знали Ксеркса как человека и друга. Я знала его как мужа. Они знают его лишь как Великого Царя. Кроме того, дети бессердечны. Разве вы не знаете по своему опыту?

— Я не знаю своих детей.

— Вы имеете в виду сыновей, оставшихся в Индии?

— Да, великая царица.

Как о любом из придворных, книгохранилище содержит обо мне всевозможные сведения, накопленные за годы тайными агентами. И вдруг мне подумалось: зачем это Аместрис побеспокоилась вызвать меня ко двору? Стало немного не по себе. Хоть я и жду смерти с нетерпением, но сам процесс умирания может иметь свои неприятные стороны.

— В прошлом году они были живы. Канцелярия получила довольно подробный отчет из нашей торговой миссии в Шравасти. Но ваша жена Амбалика умерла. В том климате женщины долго не живут.

— Пожалуй, так, госпожа.

Я не ощущал печали. Для меня Амбалика умерла после нашей последней встречи, когда она так проворно устроила мне официальную кончину.

— После вашего отъезда Амбалика вышла замуж за своего брата. Признаюсь, я плохо знаю тамошние обычаи. Полагаю, она оставалась и вашей женой. Конечно, женщины непостоянны.

Нахмурившись, Аместрис вернулась к вопросу о детях. В уме она держала своих. Все знали, что царица-мать ненавидит свою дочь Амистис, чей страстный роман с прекрасным Аполлонидом был известен всем даже тогда. После воспоминаний о Ксерксе Аместрис перешла к делу:

— Греки хотят мира. Или так говорят.

— Какие греки, великая царица?

Аместрис кивнула:

— Да, в этом вечная трудность, не так ли? Сейчас прибыло два разных посольства: одно из греческого города Аргоса, излюбленного места Ксеркса, если можно любить что-либо столь… непостоянное, как греческий город; другое из Афин.

Должно быть, я выдал свое удивление. Аместрис снова кивнула:

— Мы тоже удивились. Мы думаем, они приехали с добрыми намерениями. Но как знать? Афинский посол — Каллий, зять Кимона.

— Аристократ?

— Да. И значит, настроен против персов. Но кто бы он ни был, нынешнее демократическое правительство выбрало для переговоров с нами его.

Аместрис в отличие от Великого Царя, которому всегда полагалось быть наподобие божества, проникающего в каждый атом обсуждения, не вникая в конкретные подробности, могла вдаваться в детали. Она же вела себя как старый евнух, вечно перечитывающий канцелярские записи, она знала тысячу и одну мелочь о тысяче и одной вещи, правда в отличие от Атоссы не улавливая главного.

— С аргосским посольством ведет переговоры внук Гиппия. — Аместрис улыбнулась мне своей застенчивой улыбкой. — Но для переговоров с демократами, мы подумали, было бы бестактно использовать внука тирана. И мы были бы рады, если бы с Каллием имели дело вы.

Я принял поручение.

С самого начала мы с Каллием прекрасно поладили. Он рассказывал мне свои истории про Марафон, и сначала я наслаждался его обществом. Потом он мне надоел. Но сегодня нравится опять. В этой жизни так мало постоянного, что получаешь удовольствие от человека, настойчиво рассказывающего тебе из года в год одни и те же истории слово в слово. В переменчивом мире только Каллий вызывает неизменную скуку.

Я показал ему и остальному посольству Персеполь. Они с тупым ошеломлением смотрели не только на богатство Персии — к этому они были готовы, — но и на созданные Ксерксом чудеса архитектуры. Двое из афинян были строителями. Один из них был близок с Фидием, и я уверен: позади этого дома, среди шума и воровства, строится копия Зимнего дворца в Персеполе как символ афинского гения!

Подробности договора я не имею права обсуждать. Они были засекречены четырнадцать лет назад, когда переговоры только начинались, и хранятся в тайне до сих пор, хотя мирный договор действует уже три года, с момента столь своевременной кончины Кимона на Кипре. Могу сказать, что обе стороны согласились сохранять свои сферы влияния. Персия не будет вмешиваться в события на Эгейском море. Афины не будут вмешиваться в дела Малой Азии. Вопреки легенде никакого подписанного или скрепленного печатью договора не существует, потому что Великий Царь может договариваться лишь с равными. А поскольку он царь царей, то равных ему нет, и он только выражает согласие на договор. Битва в устье Эвримедонта настроила персов против греков, и переговоры поэтому велись тайно. Только Великий Царь, царица-мать и я знаем детали этого договора.

В конце концов, когда Кимон умер и к власти твердо пришел стратег Перикл, обе стороны заключили соглашение и меня как вещественный символ нашего превосходного мирного договора послали в Афины. Надеюсь, мир просуществует дольше, чем символ, который не намеревается провести еще одну зиму в этом жутком городе, в этом продуваемом доме, в этом беспорядочном государстве.

Тебе предстоит похоронить мои останки, Демокрит. Я хочу поскорее вернуться к первичному единству. Любопытная оговорка! Я процитировал Учителя Ли. Конечно, я имел в виду не первичное единство, а хотел сказать — к Мудрому Господу, из которого наш дух выходит и к которому, очистившись от Лжи, возвратится в конце времени долгого владычества.

Чтобы тебя потешить, Демокрит, замечу, что во время моей последней аудиенции у царицы-матери меня восхитил и очаровал двадцатидвухлетний евнух Артоксар. Он очень помог нам при подготовке деталей договора. Если правда, что Аместрис нравится его ущербная любовь, я хвалю ее вкус. Артоксар не только умен, но и красив. Говорят также про его роман с Аполлонидом, любовником Амистис. Боюсь, когда-нибудь эти дамы столкнутся. Когда это произойдет, я в первый и последний раз возблагодарю судьбу, что нахожусь в Афинах.