Глава одиннадцатая. Назло всем чертям и высшим сферам!
В момент, когда Восточный фронт потребовал от немцев усиленного внимания, они были более или менее уверены, что с англо-американской стороны им в ближайшее время ничто не угрожает. У Гитлера оставалось еще в запасе почти три зимних месяца, и он рассчитывал, что неблагоприятная погода помажет ему уравновесить превосходство союзников в воздухе и разбить любые возможные попытки наступления ограниченными силами на земле. Возможности серьезного наступления он вообще не допускал. По его твердому убеждению, американцы не ранее весны могли оправиться после крушения своих планов в Арденнах. Англичанам же, резонно рассуждал он, придется еще долго ждать, пока солнце высушит болота на северном побережье. Но когда начался великий отход, и все дороги от Арденн до Рейна оказались забиты машинами, пробивавшимися к посадочным пунктам, чтобы оттуда двинуться на восток, союзные гончие почуяли добычу. Вчерашнее уныние рассеялось, и волна оптимизма прокатилась по всем союзным штабам в Европе. Откуда-то возникло и утвердилось мнение, что предстоящее большое наступление будет последним.
Теперь все споры в высших сферах велись вокруг одного вопроса: где должен быть нанесен главный удар союзников? Следует ли стягивать союзные армии на север, к Гамбургу, или на юг, к Франкфурту?
Эйзенхауэр, только что расквитавшийся с арденнской проблемой, сразу попал из огня да в полымя, — нужно было как-то примирить и согласовать точки зрения обеих групп. Снова он оказался неспособным принять четкое и определенное решение. Но на этот риз его нерешительность сыграла в руку американцам; мы ничуть не сомневались, что карты стасованы с таким расчетом, чтобы вопрос решился не в пользу американской зоны, и потому, чем дольше оттягивался розыгрыш, а приток снабжения от нас не отключался, тем больше у нас оставалось времени для того, чтобы так, или иначе, подготовиться к наступлению.
В январе 1945 гада у верховного главнокомандующего были особые причины для колебаний. Предстояло открытие Мальтийской конференции, и тут все его планы должны были поступить на рассмотрение американского президента, английского премьера, начальников генштабов и его, Эйзенхауэра, патронагенерала Маршалла. Во всей переписке Эйзенхауэра с Маршаллом сквозит почти мальчишеское, школьническое отношение Айка к генералу, выдвинувшему его на столь высокий пост. Он с трепетом ожидал от Маршалла одобрения, старался всегда найти такой подход к вопросу, который бы тому понравился. А сейчас, после Арденнской битвы, он больше чем когда-либо, искал поддержки Маршалла, так как в это время впервые ясно почувствовал недовольство англичан.
Именно на Мальтийской конференций (за которой тотчас же доследовала крымская встреча), дилемма — Гамбургская равнина или Франкфуртский проход была поставлена на обсуждение, и обеим сторонам пришлось выложить карты на стол. Англичане высказались категорически за гамбургский вариант. Целый год они накапливали аргументацию для этого спора, и подобное усердие не осталось без награды.
Американский начальник генерального штаба, бывший в ту пору в Европе, стал на их точку зрения, заявив, что краткому равнинному маршруту должно быть отдано предпочтение перед длинным горным. Англичане начали вдалбливать эту идею американцам еще во времена Фредди Моргана (КОССАК). У Эйзенхауэра, вероятно, сразу стало легче на душе: может быть, обойдется без конфликта. Одно только еще смущало его: аргументы Брэдли в пользу южного варианта так и не были в сущности опровергнуты, а верховный главнокомандующий уже не питал такого неограниченного доверия к англичанам, как полгода назад.
Американские начальники генеральных штабов одобрили выбор северного направления главного удара, но несколько растерялись, услышав от англичан, что они могут предоставить для действий по ту сторону Рейна всего лишь двадцать пять дивизий. Маршалл счел, что этого явно недостаточно, чтобы довершить поражение Германии. Поэтому американцы произвольно увеличили число дивизий для удара на гамбургские равнины до тридцати пяти и сказали:
— О' кей?
Брэдли находился на фронте и, естественно, не мог выступить в защиту своей точки зрения.
Тогда вашингтонские плановики указали Айку, что даже после переброски таких значительных сил в английскую зону у американцев останется достаточно войск для второго, вспомогательного удара через Франкфуртский проход. Почему бы не попытаться осуществить его? Эйзенхауэр тотчас же ухватился за эту идею. Вот способ сделать так, чтобы все были довольны. Он выступил с поддержкой внесенного предложения, но у англичан оно не встретило энтузиазма, и они продолжали настаивать, что никакого вспомогательного удара быть не должно, так как это может ослабить силу главного удара.
Спор на Мальтийской конференции англичане проиграли. Их подвело собственное признание, что переброска боеприпасов и довольствия на правый берег Рейна в его низовьях связана с трудностями. План вспомогательного удара через Франкфуртский проход получил одобрение, — и Айку было предписано провести его в жизнь.
Но вот что самое замечательное во всей истерии: несмотря на то, что план удара через Франкфуртский проход получил официальное и бесспорное утверждение на Мальтийской конференции, — не успела конференция закрыться, как верховный главнокомандующий свел ее решение к нулю. Как это произошло, мы сейчас увидим. У нас, в штабе 12-й армейской группы, все перипетии мальтийской дискуссии известны не были, но мы последовательно узнавали следующее: во-первых, что grand finale будет разыгран Монтгомери, причем Девятая армия остается под его командованием; во-вторых, что роль Первой армии настолько уменьшается и ограничивается заранее предначертанными действиями, что и она как бы оказывается под оперативным руководством Монтгомери.
И, наконец, мы услыхали, что Третья армия, уже вгрызавшаяся в Западный вал на пути к Франкфуртскому проходу, получила приказ остановиться.
Что же произошло за время между решением конференции начальников генштабов об осуществлении вспомогательного удара и решением главнокомандующего Эйзенхауэра о его отмене? Когда-нибудь, возможно, сам генерал нам об этом расскажет, но, скорее всего — ничего особо таинственного тут не было, а просто офицерам его собственного штаба дружными усилиями удалось убедить его в том, что наличные силы не допускают вспомогательного удара и что у него не остается иного выбора, как только задержать Брэдли и протолкнуть Монтгомери. Это подтверждали десятки каблограмм, прошедшие через 12-ю армейскую группу, из которых ясно видно было, какой острый недостаток испытывала английская армия в людях, в специальном снаряжении, в боеприпасах. Англичане нажимали на Айка и не давали ему вздохнуть.
Чтоб быть справедливым по отношению к генералу Эйзенхауэру, нужно добавить, что значение русских побед, начавшихся примерно с середины января, в то время не получило еще должном оценки.
Организованная связь с русскими отсутствовала, и единственная надежная информация, полученная западными союзниками, исходила от самого Сталина. Сталин дал нам знать о своем намерении перейти в наступление с форсированием Вислы около пятнадцатого января, но при этом сам подчеркнул невозможность продолжать наступление после начала весенней оттепели, а потому и английские и американские разведывательные органы заранее сбросили эту операцию со счетов.
Говорят, военное министерство так мало верило в возможную победу России, что в Вашингтоне считали одинаково вероятным, как то, что русским удастся прорвать немецкий фронт, так и то, что они выйдут из игры и заключат перемирие с Гитлером.
Сейчас это предположение кажется фантастичным, но оно явилось отголоском господствовавшего в военных кругах летом 1941 года мнения, что русские не продержатся и шести недель.
Таким образом, в наивысших стратегических сферах Вашингтона и Лондона даже не ставился на обсуждение вопрос о том, как использовать сенсационную победу русских на Восточном фронте, — и когда эта победа осуществилась, все растерялись от неожиданности.
Эйзенхауэр находился в полнейшем неведении относительно положения вещей в Германии после прорыва русских и потому выступил на Мальтийской конференции еще один только раз — с осторожным планом полного очищения Прирейнской низменности до попытки форсировать Рейн. Вашингтонские плановики не видели в этом необходимости, но настаивать на немедленном форсировании великой реки не стали.
В американском штабе лица, не посвященные, должны были истолковать приказы Эйзенхауэра зимой 1944/45 года как окончание нашего активного участия в войне. На Первую армию надели путы, а Третьей предложено было окопаться вдоль немецкой границы и предоставить заботу о моральном состоянии войск офицерам специальной службы и Красному Кресту. Но задолго до того как верховное командование отдало приказ прекратить огонь, мы, посвященные, знали, что уже разработан план разгрома стоявшей против нас немецкой армии — назло всем чертям и высшим сферам!
Когда карты были выложены на стол, и оказалось, что командование игру проиграло, все колебания Брэдли относительно того, какой политики ему придерживаться, исчезли. Примирившись с тем фактом, что единственный способ добраться до немцев — это перехитрить и штаб Эйзенхауэра, и английское правительство, Омар сразу успокоился и повеселел.
У Брэдли по-прежнему были две армии: одна под командованием Ходжеса, другая — под командованием Паттона, и обе они уже несколько месяцев занимались тем, что копили и припрятывали боеприпасы и всевозможное снаряжение. Каждый рядовой, будучи предоставлен самому себе, позаботится о том, чтобы не терпеть нужды ни в патронах, ни в довольствии, и не зависеть от настроения снабженцев, — и точно так же обе американские армии еще с января стали принимать меры к тому, чтобы впредь никто не мог сажать их на голодный паек. Они уже успели накопить солидные запасы, причем все это было-спрятано в лесу и по большей части не значилось ни в каких реестрах.
Начиналось снизу: хозяйственные части отдельных батальонов требовали боеприпасов в возмещение израсходованных, — которые, впрочем, никогда израсходованы не были, — и набивали ими доверху машины обоза. Пятигаллонные бидоны с бензином списывались тысячами, как потерянные в бою, — и потом каким-то чудом появлялись снова, в виде запасных бидонов на грузовиках. Американская армия еще с сентября хорошо запомнила, что значит — терпеть недостаток в снабжении. Не стоило большого труда внушить ей, что это не должно повториться. Каждая дивизия сама заботилась о своих нуждах. Корпусное командование всякими правдами и неправдами старалось выкачать запасы из штаба армии. Снабженцы в штабе армии вздыхали, жалостно качали головой и развертывали бесконечные статистические сводки в подтверждение того, что запасы тают не по дням, а по часам. Коммуникационная зона покорно доставляла требуемое. У Брэдли сундуки ломились от добра.
Брэдли изучал положение противника на своем участке фронта и был доволен тем, что видел. В первый раз за все время он имел дело с устойчивой армией, — все вновь формируемые немецкие дивизии уходили на восток. Во главе этой армии стоял новый генерал, Кессельринг, только что возвращенный из Италии, где он успешно руководил оборонительными действиями; но Брэдли чувствовал, что Кессельринг прибыл слишком поздно; Омар успел уже присмотреться ко всем командующим армиями и корпусами, которые Кессельрингу предстояло возглавить. У командующего американской армейской группой были запасы снаряжения, были войска, были разработанные планы и точное представление о силах врага. И потому, наперекор приказам, он стал воевать.
Фактически игра началась несколько раньше, когда Брэдли удалось убедить Эйзенхауэра включить в приказ о переходе к обороне одно слово: «активная». В новой редакции приказ читался так: "Вы возьмете на себя активную оборону" — в смысле маневра, имеющего целью отвлечь часть войск противника на американский фронт и освободить путь для главного наступления — наступления англичан. Это одно словечко «активная» развязало руки Брэдли и Паттону. Они уселись рядышком и стали шептаться, точно два школьника, замышляющие шалость.
Армия Паттона, выпрямив фронт после ликвидации арденнского выступа, расположилась вдоль небольшой речки на немецкой границе. Очевидно, исходя из понятия "активной обороны", необходимо было выслать на другой берег патрули — просто для того, чтобы потревожить противника. В роли патрулей случайно оказались целые батальоны, форсировавшие реку штурмом — в зимнее время, когда стремительный горный поток разрушал понтоны и относил вниз по течению штурмовые суда. Переправившиеся на другой берег батальоны там и оставались. Очевидно, исходя из понятия "активной обороны", необходимо было закрепиться на позициях, захваченных на другом берегу. Паттон приказал закрепляться, и через реку наведены были тяжелые мосты для переправы танков. Но на другом берегу были горы, господствовавшие над захваченными позициями. Поэтому, продолжая исходить из понятия "активной обороны", Паттон двинул свои войска на штурм горной гряды — просто для того, чтобы прикрыть место переправы от огня противника. А за горной грядой лежала долина, и в ней протекала другая река — и нужно было спуститься к берегу, а затем наладить переправу, а затем прикрыть ее, заняв позиции на следующей горной гряде. Именно так, поверьте моему слову, Паттон прошел со своей Третьей армией непроходимые леса Эйфеля, те самые леса, откуда немцы начали свое наступление на Арденны. Он избрал тот путь в Германию, который не мог внушить опасений даже самым предусмотрительным офицерам немецкого генштаба.
В качестве приманки, для того чтобы убрать немцев с дороги Монти, "активная оборона" американской армии блистательно оправдала себя. Был момент, когда к центру американского наступления оказалось стянуто не менее шестидесяти процентов всех немецких дивизий, оперировавших на Западном фронте. И все же немцам приходилось отступать.
Между тем Брэдли получил новый приказ, во изменение приказа о приостановке продвижения. Изменение касалось северного фланга. Ему предписывалось прорвать Западный вал со стороны Аахена, для того чтобы прикрыть южный фланг наступления Монтгомери. После этого он должен был идти на Рейн, но не дальше, чем было необходимо для того, чтобы защитить Монтгомери от возможного флангового удара с юга.
Брэдли и Ходжесу только того и нужно было. Прикрываясь этим приказом, они тотчас же стали планировать маневр, который не только вывел бы их на десять миль дальше Аахена, но позволил бы форсировать Рейн и продвинуться по дуге вдоль границ неприступного Рурского бассейна, тем самым завершив его окружение. Формально подобные действия вполне оправдывались: получив приказ прикрыть чужой фланг, командир обязан его выполнить, хотя бы даже для этого потребовалось выиграть чужую битву.
Пека шли все эти приготовления, Монтгомери и английская пресса не щадили усилий, рекламируя предстоящий переход войск Монтгомери через Рейн.
Объявлялось, что эта операция по своему историческому значению уступает разве только высадке на Нормандском берегу.
Самые хитроумные планы составлялись для того, чтобы обеспечить успех группировке Монтгомери, состоявшей из американской Девятой армии и английской Второй. Зимой 1944/45 года целые дивизии снимались с фронта и отправлялись на специальную подготовку. В кинотеатрах демонстрировалась хроника, показывавшая учебные переправы на реке Маас. Королевский и американский военные флоты получили приглашение оказывать консультационную помощь. Дороги были загружены всевозможными земноводными транспортными средствами, направляющимися к передовым складам. Установка декораций подходила к концу: можно было не сомневаться в успехе спектакля. Под командованием Монтгомери Рейн будет форсирован и враг побежден силой английского оружия; американцам же вместе с канадцами достанутся любезные поклоны в благодарность за содействие. Первенство в этой войне, — упущенное раз при Кане, второй раз при Арнгеме, третий раз просто ускользнувшее из рук Монтгомери, когда он пытался записать себе в заслугу арденнский эпизод, — наконец будет выиграно им, Монтгомери, выиграно Британской империей.
Дело было верное. Но когда настал день премьеры, 23 марта, Первая американская армия Ходжеса уже больше двух недель находилась по ту сторону Рейна, перейдя его по Ремагенскому мосту, а Паттон с боями переправился ниже Франкфурта, разгромив всю немецкую армейскую группу «Б» на левом берегу и захватив множество пленных.
Дело было верное для англичан. Но не прошло и двух недель после форсирования Рейна войсками Монтгомери, как американская Девятая армия форменным образом сбежала из-под его командования и оправдала это беспримерное нарушение дисциплины тем, что образовала северную клешню в самом блистательном маневре окружения за всю вторую мировую войну, да, пожалуй, и за всю вообще военную историю. И в то время как танки Монтгомери, согласно предсказаниям, увязли в болотах сразу же за Рейном, Ходжес и Паттон, соединившись, прошли через Франкфуртский проход, выполняя обещание, данное за столом конференции год тому назад. А за франкфуртским проходом лежала вся Германия, ворота которой теперь были распахнуты настежь, — и это означало конец войны.
Что же касается Союзного верховного главнокомандующего Эйзенхауэра, то он всю весну был занят тем, что оформлял победы, одержанные без его ведома. Брэдли, весьма предусмотрительно, писал свои донесения только посла того, как бывал решен исход боя. Так, например, когда мы взяли Ремагенский мост (вопреки специальному приказу СХАЭФа очистить весь левый берег Рейна, прежде чем предпринимать попытки форсирования, где бы то ни было), Омар по телефону сообщил об этом Айку, как только удостоверился, что солдаты Ходжеса уже находятся на другом берегу. И Омар охотно предоставлял Айку сообщать в Лондон и Вашингтон об этих успехах, как о своих собственных, — в конце концов, это было его право как верховного главнокомандующего; лишь бы только он сообщало них не раньше, чем Омар подготовится к новому удару по фрицам. А удары следовали непрерывно, один за другим.
Перелом в погоде наступил около середины февраля. В одно прекрасное утро мы проснулись и увидели, что уже весна — теплая, мягкая весна. Мы думали — может быть, это так, случайная оттепель на день, на два; но погода установилась прочно. Зима выбыла из строя — до следующего года.
За две недели дороги тоже выбыли из строя. Мы перевели свою главную квартиру из Люксембурга в Намюр, в Бельгию, чтоб быть ближе к центру армейской группы; и когда мы теперь поехали назад в Париж, оказалось, что длинные прямые дороги, построенные, вероятно, еще римлянами, стали непроезжими даже для джипов. Макадамовое покрытие треснуло посредине, и края трещин задрались кверху на фут или два, а песчаное основание превратилось в густую, вязкую кашу. Тысячи военнопленных работали на дорогах, заделывая камнями образовавшиеся глубокие щели; местное население целыми деревнями выходило помогать.
Некоторые магистрали, по которым шел подвоз к фронту, пришлось совсем закрыть, на других скорость езды была ограничена двадцатью милями в час. Надо было долго ждать, пока все кругом подсохнет, но теплый воздух помогал делу, а главное, людям стало легче, прекратились болезни, связанные с зимними холодами. Впрочем, от сырой холодной грязи многие еще страдали окопным ревматизмом.
Все снабжение войск, перешедших в наступление на Рейнскую низменность, шло теперь по тем немногим дорогам, которые не совсем еще развезло. В районе Западного вала дороги были в таком скверном состоянии, что проехать на джипе несколько миль подряд считалось событием. Когда мы миновали холмистую пограничную зону, Рейнская низменность показалась нам раем. Не то чтобы грунт здесь был крепче, но ему не пришлось в течение целой зимы выдерживать многотонную нагрузку американских военных машин, как в Бельгии и Франции. Держась середины дороги, можно было гнать на полную скорость.
Мы уже повидали разрушенные города в Нормандии, — кто забудет Сен-Ло, где не осталось ни одной целой стены! — но в тех городах Рейнской низменности, которые приняли на себя первый удар, картина разрушений оказалась еще страшнее. Уже в Аахене, вспоминая Сен-Ло, мы с удовлетворением смотрели на длинные, сплошь выгоревшие кварталы, а Юлих и Дюрен были буквально сравнены с землей. В них только и осталось, что улицы, которые можно было расчистить бульдозерами и приспособить для движения. По сторонам этих расчищенных каналов были одни сплошные развалины, и в них вились пучки телефонных проводов.
Но за обращенными в прах Юлихом и Дюреном лежали совершенно нетронутые немецкие деревни. По-видимому, после прорыва первой линии обороны танки шли дальше без единого выстрела. Одно обстоятельство особенно поразило нас после Франции: как мало снаряжения немцы бросали по дороге. Мы сначала решили, что им удавалось брать его с собой, но вернее, что им просто нечего было оставлять.
Деревни Рейнской низменности были первыми «нормальными» деревнями, которые мы увидели в Европе. Во Франции есть немало городов, не пострадавших от военных действий, но в тех, где нам пришлось побывать, непременно находилось несколько домов, разрушенных если не в эту кампанию, то еще в 1940 году, когда в них вступали немцы. В то время немецкая авиация полностью господствовала в воздухе, и она позаботилась о том, чтобы в каждой деревне упала хоть одна бомба — для острастки жителей. Наконец, даже те деревни, которые не пострадали непосредственно от бомбардировки, казались мрачными, запущенными и печальными. Прирейнские же деревушки, напротив, были чистенькие и нарядные. Французы намучились, наголодались, зимой намерзлись. Немцы дышали здоровьем. Видно было на глаз, что они сосали кровь всей Европы и жирели от нее.
Встречали тут американцев вполне дружелюбно. Видимо, слух о том, что американцы не похожи на свирепых дикарей, какими их изображала немецкая пропаганда, успел опередить нас. Крестьяне рассказывали, что отступающие солдаты, проходя через деревни, советовали им не слушать приказов наци и не оказывать союзникам сопротивления. Вообще моральное состояние немецких войск на Рейнской низменности явно оставляло желать лучшего. Так, давно уже стало привычным, что солдат, придя на побывку с Восточного фронта, поддавался уговорам домашних и дезертировал. Когда представители «Вермахта» являлись за ним, его и след успевал простыть.
На нашем фронте царила порядочная неразбериха. Подвижные колонны, врезавшиеся в Рейнскую низменность, перепутались так, что даже на аккуратно размеченных картах штаба армейской группы трудно было разобраться в обстановке. При взгляде на равнину, за которой на горизонте вырисовывались шпили Кельна, казалось маловероятным, чтобы даже дивизионный командир сумел точно представить, где, собственно, находится его дивизия. У каждой американской военной машины имеются спереди и сзади знаки с номером и шифром части. На любой дороге мы встречали машины, по крайней мере, из десяти различных частей. Некоторые заехали чуть не за сто миль сто своего командного пункта.
События развивались так быстро, что все сбились с толку, а больше всех — регулировщики военной полиции, которые, стоя на перекрестках, почесывали в затылке, стараясь выговорить названия пунктов и сообразить, куда какая дорога ведет. Я приехал за день до занятия Кельна. Командный пункт одной из пехотных дивизий три раза за этот день переменил место. Это была моя старая знакомая- 1-я пехотная дивизия, и как раз перед моим приездом в штаб дивизии там был получен приказ наступать только на южный район города. 1-я дивизия сочла себя обиженной. Она полагала, что заслужила право на более активное участие в такой легкой операции, какой рисовался захват Кельна. Основной достопримечательностью отведенного ей района была канализационная распределительная станция. 1-я дивизия поклялась, что как только она займет станцию, она пустит насосы обратным ходом и зальет все уборные в городе. К счастью, позднее приказ был изменен, и эта страшная месть не осуществилась.
После успехов, достигнутых за последнюю неделю, настроение у всех было приподнятое. Я проехал дальше, на КП батальона, уже вступившего в предместья Кельна. Немецкая артиллерия по ту сторону Рейна не жалела снарядов, чтобы преградить американцам дорогу и выбить их из деревень, где они укрывались. Но это было все равно, что затыкать булавками отверстия решета: американские войска просачивались через брешь в Западном валу и растекались по Рейнской низменности тысячами ручейков. Продвигаясь по равнине, даже вдоль самого берега Рейна, не трудно было обходить зоны немецкого артобстрела. Видя, что такое-то селение простреливается немцами, вы просто брали вправо или влево от него. Видимость была отличная, и ничего не мешало на пути.
Когда я прибыл в расположение батальона, там сводились счеты личного характера с немецким майором по фамилии, кажется, Мюллер. Этого Мюллера в батальоне знали как облупленного: среди захваченных пленных много было его офицеров и солдат. Мюллер засел в одном из домов предместья и воевал за Германию сам по себе. У него не было связи с высшим командованием, но из первоначального состава его части при нем оставалось достаточно испытанных вояк, чтобы перехватывать отставших солдат, пробиравшихся к Кельну. Таких он ловил, давал им автомат в руки и гнал обратно в бой. У него был большой запас оружия и боеприпасов, были даже зенитные орудия из противовоздушной обороны Кельна. Ребята из 1-й дивизии окружали его очередную позицию, обстреливали ее, сначала из ракетных минометов, потом легким пулеметным огнем; и спустя некоторое время оттуда появлялось десятка два солдат, держа руки вверх. Но пока их брали в плен, пока всю позицию внимательно осматривали — нет ли там подрывной ловушки, — Мюллер с другим взводом успевал уже занять другую группу домов, и нужно было все начинать сначала. Говорили, что у этого Мюллера полно коньяку и папирос и что вообще устроился он неплохо. Но в тот вечер у него либо вышел весь коньяк, либо некого было перехватывать, — потому что он вдруг исчез, и американская пехота вступила в город.
Из 1-й дивизии я поехал дальше по Рейнской низменности, пробираясь через танковые и пехотные колонны, мчавшиеся на юг и восток. Одной из этих колонн предстояло закончить свое стремительное продвижение на том берегу Рейна, за Ремагенским мостом. В первый раз после прорыва у Авранша ребята получали удовольствие. Кругом все было новое и незнакомое, не было ни военной полиции, ни ограничения скорости езды, и каждый чувствовал, что теперь ему сам черт не брат. Время от времени раздавалась отдаленная стрельба или где-то бухал снаряд, прилетевший из-за Рейна. Но по сравнению с зимой на границе это была просто опереточная война. Так приятно было ехать по весеннему солнышку и не чувствовать ни усталости, ни страха, ни забот. Когда я вернулся в горы, к месту, где был прорван Западный вал, через брешь уже тянулись длинные колонны обоза с бензином и снаряжением. Инженерные части наводили деревянные мосты вместо понтонных переправ, штурмом бравшихся неделю тому назад. Уже началась даже расчистка железнодорожных путей. Весь день летали взад и вперед бомбардировщики и истребители, и только раз я видел, как конвоиры вдруг стали выписывать замысловатые фигуры, характерные для "собачьей драки".
Победа заставила себя долго ждать, но сейчас она неслась на всех парах.
Всем описаниям военных действий присуще известное однообразие, и оттого рядовому читателю они неизбежно должны казаться скучными. Но если найдется читатель, способный выдержать застольную беседу в духе дедовских времен на тему о том, "как мы сражались", когда ножи, вилки и ложки изображают корпуса и дивизии, а опрокинутые вверх дном тарелки и стаканы долины и горы, — такому читателю я решусь предложить рассказ о кампании, которая привела американцев из-за Рейна на Эльбу.
Эта кампания как бы подводила итог долгим спорам о том, кто лучше и разумнее воевал на континенте. Здесь во всем — в расчете времени, в самом ведении операций — сказались черты, которые должны были бы вновь возвысить в глазах мира старинные американские добродетели: честность и упорство, чуть сдобренные для приправы хитрецой и юмором янки. Омар Брэдли всей своей линией поведения в эту кампанию напомнил мне Веньямина Франклина при французском дворе. Он проявил остроту и проницательность ума в сочетании с простотою и прямолинейностью характера. Он отлично разбирался и в сложной путанице противоречивых стремлений и интересов в главных ставках, и в труднейших перипетиях самой кампании, — и ни разу, ни на мгновение не утратил своего чувства реальности. Он все время оставался американцем до мозга костей, никогда не забывал о родной стране и всегда был на уровне тех задач, которые ему приходилось решать.
Гала-представление, которым закончилась война, было разыграно на трех аренах. С марта до мая действие происходило на всех трех одновременно.
На северной арене шел номер Монтгомери — сенсационная переправа через Рейн, успех которой был заранее подготовлен рекламой и газетной шумихой. Но когда номер начался, — а он действительно был хорошо поставлен и сошел удачно, — никто его не смотрел: внимание зрителей было отвлечено более волнующим аттракционом на других аренах — центральной, где действовала Первая армия, и южной, где подвизалась Третья.
В программе — как и во все почти время кампании — был еще дополнительный номер; его исполняла американская 6-я армейская группа Деверса, которая высадилась 15 августа на юге Франции, прошла вверх по течению Роны и заняла свое место на южном участке германского фронта. В состав 6-й армейской группы входили американская Седьмая армия и французская Первая. Этот дополнительный номер был сильным номером, и будущие авторы героических новелл о войне почерпнут немало сюжетов из истории франко-американского похода. 6-я армейская группа освободила значительную часть французской территории, истребила великое множество немцев и захватила несколько сот тысяч пленных. Она сделала нужное и важное дело. Но в программу циркового зрелища истории она все же вошла лишь как дополнительный номер, и таким и осталась — от момента высадки на Ривьере до заключительной полушуточной, полусерьезной ссоры с французским правительством из-за того, кому будет принадлежать честь (и преимущество) взятия Штутгарта.
Без 6-й армейской группы война на континенте не могла быть выиграна; но не 6-я армейская группа выиграла эту войну. Она оставалась привеском до самого конца своего боевого пути, и даже почетная привилегия — принять сдачу германских войск на своем участке фронта — ей не досталась: фельдмаршал Александер и генерал Марк Кларк пожали плоды победы, которую 6-я армейская группа начала готовить до своей переброски во Францию. Кампания, закончившаяся этой победой, была, пожалуй, самая ожесточенная, кровопролитная, трудная и тягостная за всю войну, включая и тихоокеанский театр: это была кампания против Кессельринга в Италии, двадцать месяцев непрерывных боев от носка итальянского сапога до подножия Альп.
Вот, вкратце, что произошло на американских аренах циркового представления, закончившего войну.
Арена Паттона. Как мы уже видели, Паттон начал с того, что, получив приказ об активной обороне, прошел почти до середины неприступного и непроходимого Эйфеля. А когда он прошел до середины Эйфеля, Эйзенхауэру ничего не осталось, как только санкционировать задним числом его продвижение — разрешить ему быть там, где он уже без разрешения находился. Сверх того Джорджи добился права послать в наступление одну танковую колонну, в виде эксперимента, — посмотреть, что из этого выйдет. Выбор его пал на 4-ю танковую, уже успевшую прославиться в этой войне. 6 марта 4-я танковая пошла в наступление и за два дня покрыла пятьдесят миль, отделявшие ее от Рейнской низменности в районе Кобленца. Путь ее лежал по такой труднопроходимой местности, что танкам пришлось тащить на буксире даже могучие 2,5-тонные трехосные грузовики — самые сильные машины, когда-либо построенные человеком. 4-я танковая шла к Рейну с такой быстротой, что отступающая немецкая парашютная дивизия, которую она обогнала по дороге, никак не могла за ней угнаться и явилась на Рейн, только когда американцы уже прочно закрепились на берегу.
Итак, на арене Паттона Третья армия с легкостью и изяществом совершила воздушный акт под куполом и одной рукой уцепилась за трапецию Рейна. Между тем на соседней арене готовился другой трюковой номер — переход по канату через Ремагенский мост. Подготовка к этому номеру заключалась в следующем:
Арена Ходжеса. В феврале Монтгомери принял все меры к тому, чтобы прочно удержать Брэдли на месте. Фельдмаршал сэр Бернард снова занялся изданием приказов через Эйзенхауэра, и Брэдли получил строжайшее предписание озаботиться зашитой южного фланга предстоящего наступления англичан. Во избежание недоразумений, Монтгомери точно разъяснил американцам, что от них требуется: Первая армия Ходжеса, наступая от Аахена, должна форсировать реку Pep, огибающую с запада Рейнскую низменность, и идти в направлении на Кельн — до половины пути, до реки Эрфт, которая правильным полукругом обрезает Рейнскую низменность перед Кельном. В этом месте, по данным воздушной разведки, противник возводил сложные полевые укрепления, и здесь Первая армия должна была закрепиться на захваченных позициях.
Монтгомери полагал, что это ограниченное продвижение исчерпает все возможности Первой армии; должно быть именно потому в приказе Эйзенхауэра не было оговорено, что дальше ей двигаться не разрешается. Приказ только подчеркивал, что позиции на Эрфте должны быть прочно закреплены любой ценой, для того чтобы Монтгомери мог не опасаться флангового удара с юга.
На самом же деле события приняли вот какой оборот: в назначенный срок — назавтра после дня рождения Вашингтона — Первая армия форсировала Pep и устремилась дальше с такой быстротой, что, не останавливаясь на Эрфте, буквально смела немецкие позиции на другом берегу и несколько часов спустя уже находилась в предместьях Кельна.
Точно так же, как в свое время Брэдли подсказал Паттону вольное истолкование приказа об "активной обороне", — он теперь дал понять Ходжесу, что, выполнив обязательства перед Монтгомери (то есть, дойдя до Эрфта), тот дальше свободен в своих действиях. Он может взять Кельн, может захватить какой-нибудь мост через Рейн — если там найдется хоть один целый. Все эти указания Брэдли шли вразрез с приказами Эйзенхауэра, строго предписывавшими оставаться на западном берегу Рейна.
Не прошло и нескольких часов, как в армии распространился слух о том, что разрешается захватывать мосты через Рейн. Каждый корпусный и дивизионный командир Первой армии, а за ними все полковые и батальонные командиры стали строить планы захвата. Вот это была война во вкусе американцев — двигаться, наступать, захватывать! Шесть долгих месяцев, за редкими исключениями, они только и слышали: "Остановитесь!" "Задержитесь!" "У нас нет для вас боеприпасов!" — красный огонь светофора сменялся желтым, а желтый опять красным, зеленый не появлялся почти совсем. И вот, наконец, здесь, на Рейнской низменности, загорелся перед ними зеленый огонь — раз и навсегда. "Вперед, в Германию, и снова вперед!"
Брэдли прекрасно учел обстановку и сделал выводы. Его приказы, напоминаю, что письменных приказов не было, а была просто договоренность между командирами и по всем звеньям системы управления, — давали именно то, чего требовала обстановка. У Монтгомери были все преимущества, была приданная ему на усиление Девятая американская армия, британский и американский флоты и столько авиации, сколько физически можно было сосредоточить над одним участком европейской территории, — и тем не менее, он продолжал вопить, требуя у Эйзенхауэра еще саперных батальонов, еще то одного, то другого, утверждая, что иначе он вообще не может выступить против страшных немцев. Сам Эйзенхауэр хотел, во что бы то ни стало очистить Рейнскую низменность, прежде чем двигаться дальше. Но Брэдли был убежден, что страшные немцы уже при последнем издыхании, а потому сейчас самое время дать волю командирам, и — вперед, каждый за себя!
Брэдли был прав, и это наглядно подтвердилось. Первые прорвавшиеся колонны американцев привели в замешательство немецкое командование. Вся обстановка на Рейнской низменности менялась так стремительно, что спустя двадцать четыре часа после начала наступления немцам стало ясно: принять бой они не могут, и единственный путь — отходить за Рейн и взрывать за собой мосты.
Захват Ремагенского моста подвижной колонной 9-й американской танковой дивизии, ударившей на юго-восток после прорыва на Рере, вовсе не был случайной удачей, как это могло показаться читателям газет, или даже профессиональным военным, где-нибудь за три тысячи миль от места действия. Рейнские мосты — грандиозные сооружения, и хлопушками такой мост не взорвешь. Даже когда сделана вся предварительная подготовка для взрыва при отступлении, выбор момента представляет одну из труднейших задач во всей практике военного дела. Какой-нибудь арьергард должен остаться и быть предоставленным своей судьбе — умереть, сдаться в плен или вплавь переправиться через Рейн, для чего нужно быть, по крайней мере, рекордсменом.
Когда Первая армия форсировала Pep, на Рейне еще было с десяток мостов, годных для переправы. Каждый американский командир облюбовал какой-нибудь из них, надеясь захватом его увенчать свою боевую карьеру. На многие мосты пришлось даже по два, по три претендента. Состязание по захвату моста через Рейн велось по всем традициям американских прерий. Выстрел возвестил, что старт дан, и можно было держать пари, что одна из американских колонн пробьется сквозь общую свалку и переправится через мост прежде, чем будет включен ток в детонатор. И 9-я танковая выиграла состязание.
Мост ей достался трудный — он сильно пострадал от наших бомбежек, и сами немцы, еще за месяц до нашего прихода, объявили его ненадежным для тяжелого транспорта. Правда, весь этот месяц немцы усиленно его ремонтировали, предвидя возможное отступление, так что, когда мы его захватили, танки с грехом пополам могли по нему пройти.
Так же и по своему месторасположению Ремагенский мост был самым неудобным для переправы. Его восточный конец упирался в крутые, обрывистые горы, которые при хорошей системе укреплений, взять приступом почти невозможно. Однако, именно по причине их неприступности, немцы не укрепили этих гор. После первой же атаки американцы очутились на ближайшем гребне.
И все же один из старших американских офицеров вместо почестей и наград получил снижение в чине за то лишь, что не продвинулся со своей частью дальше в течение первых сорока восьми часов. Мост несколько дней находился под обстрелом немецких батарей.
Гитлер лично задался целью сбить нас с Ремагенского предмостного укрепления и не щадил для этого усилий. Несколько дней мы все опасались, что дело кончится плохо.
Ремагенский мост скончался от ран через десять дней после того, как мы его взяли. Но и десяти дней оказалось достаточно. За это время успели навести два понтонных моста, и Первая армия прочно закрепилась на восточном берегу Рейна. Немцы, в ярости и страхе, как бы ремагенское предмостное укрепление не послужило плацдармом для нового прорыва, принялись оголять весь Рейнский фронт, сосредоточивая силы против нас. Местные резервы, поджидавшие Монтгомери, снялись с места и двинулись на юг, чтобы задержать Ходжеса.
Снова на арене Паттона. Для Джорджи Паттона это была большая незадача: ведь наступление на Рейнскую низменность начали его войска, и они же прорвали немецкую оборону в горах еще до удара на севере, а честь первой переправы через Рейн досталась солдатам Ходжеса. Но, несмотря на эту неприятность, Джорджи продолжал заниматься своим делом — и весьма успешно. А его дело было — выйти к Франкфуртскому проходу.
Немецкая армия, разбитая Паттоном в лесах Эйфеля, отступала не за Рейн, а на юго-восток за Мозель. Река Мозель течет к Рейну под прямым углом и образует одну из границ куска сильно пересеченной местности, которую с двух других сторон замыкают Рейн и Саар. Местность эта носит название Пфальц, и Франкфурт лежит по ту сторону Рейна, против ее северо-восточного угла. Хотя Паттон и вышел уже на Рейн, ему предстояло выдержать еще одно большое сражение, прежде чем устремиться к своей заветной цели Франкфуртскому проходу.
Как и тогда, перед Эйфелем, приказа о продвижении Паттон не получил. Снова ему было предписано задержаться — на этот раз на Мозеле, — и снова Брэдли нашел для него способ обойти и СХАЭФ и немецкую армию.
Южный край Пфальца идет по границе Германии. В этом секторе 6-я армейская группа Джеки Деверса уперлась в Западный вал и остановилась. Именно здесь, во время арденнского наступления, Гиммлер лично стал во главе немецких эсэсовских войск и предпринял диверсию, настолько успешную, что в результате ее американская Седьмая армия вынуждена была отступить к линии Мажино. Это произошло всего за несколько дней до того, как русское наступление заставило немцев прекратить начатые действия и отойти в противоположном направлении — назад к Западному валу. Все эти обстоятельства задели за живое Деверса и Пэтча (командующего Седьмой армией), и они уговорили Эйзенхауэра дать им несколько дивизий Паттона, чтобы укрепить южный фланг американского фронта и начать наступление на Пфальц. Эффект коронного номера англичан на севере не должен был пострадать от этого наступления, — напротив, оно им шло на пользу, так как, во-первых, ослабляло Омара, во-вторых, отвлекало противника на юг. Монтгомери не стал возражать.
Удар 6-й армейской группы на Пфальц был задуман как развернутое наступление на очень широком фронте и должен был отогнать немцев назад за Рейн. Он планировался целый месяц, но когда все уже было готово, Паттон взял Трир, прорвав Западный вал на юге, и вступил в Эйфель. Большое число немецких войск попало при этом в «котел», остальные отступили за Мозель.
Чтобы уравнять шансы Деверса, Паттону было предложено держать фронт на Мозеле, пока Седьмая армия займется очисткой южной части территории. Армия Паттона, после передачи нескольких дивизий Деверсу, уже не считалась достаточно сильной, чтобы оказать Седьмой армии существенную поддержку в наступлении.
Иными словами, занятие Пфальца должно было явиться бенефисом 6-й армейской группы; но Брэдли сумел воспользоваться своим возросшим за это время престижем и уговорил Эйзенхауэра не делить район боя на зоны между отдельными армейскими группами, но предоставить ему координировать свои действия с действиями своего соседа, Деверса. Деверс был согласен, и атака началась. В самую последнюю минуту Брэдли разрешил Паттону переправить некоторое количество войск через Мозель, чтобы отвлечь внимание немцев.
И вторично активная диверсия Паттона сделалась центром всей операции. Главную роль снова играла 4-я танковая. По приказу Паттона одна пехотная дивизия штурмом форсировала Мозель близ устья, и как только был наведен мост, 4-я танковая устремилась на другой берег. Темп продвижения был неплохой — тридцать две мили в первые же двадцать четыре часа. И снова колонны 4-й танковой дивизии вышли на Рейнскую низменность, на этот раз в виду Франкфурта, зайдя прямо в тыл двум немецким армиям, которые уже успели отбить первую атаку Седьмой армии Деверса.
Лишив немцев возможности удерживать их позиции в Пфальце, Паттон двинул в горы вслед за 4-й еще одну танковую дивизию, а за ней еще одну, без передышки. Противник дрогнул и стал поспешно откатываться к Рейну. Американские танковые колонны, наступая со всех сторон, врезались в гущу отступающих в беспорядке немецких войск, создавая сотни «котлов» и захватывая десятки тысяч пленных. После крушения Западного вала Седьмая армия пошла на стык с Третьей и закончила окружение немецкой группировки в районе Ландау.
Деверса протащил через Западный вал Паттон. Он преподнес Деверсу Пфальц в подарок, а сам, не задерживаясь, повернул на юг и переправился через Рейн на Франкфуртском направлении. Удар был нанесен так смело и неожиданно, что авангарды высадились почти без единого выстрела противника. Официальной датой форсирования считается 22 марта. На самом деле переправы были захвачены Третьей армией несколькими днями раньше, действиями усиленных патрулей.
Но на 23 марта назначил свой переход через Рейн сам Монтгомери, и Джорджи специально придержал сведения о форсировании реки Третьей армией, чтобы подпортить Монти эффект в прессе.
Итак, с армией, которую не считали достаточно сильной даже для существенной поддержки, Паттон выполнил всю задачу, возложенную на 6-ю армейскую группу, и превратил в комедию сложные приготовления Монтгомери к переходу Рейна на севере. Более того, усилиями Паттона и при поддержке самого Брэдли Третья армия вышла на тот путь, который давно уже облюбовал американский главнокомандующий, — путь в глубь Германии через Франкфуртский проход.
А между тем на арене Монтгомери… В то время как в центральном и южном секторах фронта происходили все эти знаменательные события, на севере тоже было очень оживленно. Напомним, что еще в начале кампании, чтобы выйти к Рейну для своей исторической переправы, Монтгомери должен был сломать последние укрепления Западного вала и очистить от немцев прилегающие территории. С этой целью он задумал классическое наступление «клещами»: канадцы по дуге вдоль Рейна продвигаются к югу, а Девятая американская армия, вошедшая в состав группировки Монтгомери, сначала вклинивается по прямой севернее Кельна, а затем поворачивает на север и идет на соединение с канадцами. Таким образом, район укреплений Западного вала между Аахеном и Арнгемом оказывается блокированным, и Рейнская область на всем протяжении от Кельна до Арнгема очищается от противника. Все это должно было осуществиться в результате синхронизированной атаки в первых числах февраля. Выйдя на Рейн, Монтгомери предполагал перегруппировать свои силы, дождаться сухой погоды и форсировать реку.
Великий переход обозначался в плане шифром «Грабеж», канадская операция по очищению плацдарма получила название. «Веритабль», а американская «клешня» — название «Гранаты».
Маневр «Веритабль» должен был начаться 8 февраля, а «Граната» днем или двумя позже. Интервал между атаками был рассчитан на то, чтобы выбить немцев из равновесия. План наступления был продуман, разработан, проверен и выверен во всех деталях, с обычной для англичан тщательностью.
Но, несмотря на это, с самого начала операций «Веритабль» и «Граната» дело не пошло на лад. События развернулись не совсем так, как предполагал Монтгомери, и на этот раз не по его вине. Вспоминая обо всем этом, фельдмаршал сэр Бернард вправе был ворчать себе под нос, что он чуть было не опоздал на автобус через Рейн по милости американских «шляп». Обстоятельство, которое «прошляпили» американцы, носит название рерских плотин, и существовало задолго до того, как Монтгомери принял командование над американскими войсками на подступах к Западному валу.
Рерские гидротехнические сооружения представляют собой систему плотин к югу от Аахена. Еще за несколько месяцев до нашего выхода на реку Pep они были уже отмечены на картах главного штаба армейской группы как возможный источник неприятностей. Pep — река небольшая, но она течет среди отлогих берегов и легко разливается. Плотины предотвращают затопление, и в то же время обеспечивают выработку электроэнергии для мелких промышленных предприятий, которых много в этом районе. Разведка установила, что, если немцы взорвут эти плотины, берега Рера станут непроходимыми на месяц, а то и полтора, — в зависимости от времени года, состояния почвы и количества естественных осадков в период наводнения.
Один из офицеров разведывательного отдела, специалист по вопросам топографии, был послан от армейской группы в Первую армию (которая, по плану, должна была раньше других подойти к рерским плотинам), чтобы указать на существующую опасность. Но Первая армия в этот день была в плохом настроении и заявила: "Мы сами не хуже вас умеем читать карту. Если нам понадобится помощь разведки армейской группы, мы вас об этом уведомим. А пока что занимайтесь своим дурацким делом и к нам не суйтесь. Когда нам соизволят приказать взять эти плотины, мы их возьмем, и, вероятно, даже раньше, чем вы доберетесь сюда с приказом" Случаются в армии такие конфузы.
На беду, когда, много позже, Первой армии представился случай овладеть рерскими плотинами, у ее командования оказалось много других дел. Над плотинами господствует дорожный узел, в центре которого находится селение Шмидт. 28-я пехотная дивизия под командованием генерала Кота заняла Шмидт и сообщила в штаб, что положение в районе напряженное и разведка доносит о готовящемся контрнаступлении немцев. Генерал Кота опасался, что не сможет удержать город, в случае если контрнаступление осуществится, и просил поддержки. Его дивизия за последнее время понесла очень большие потери.
Основные силы Первой армии еще не подошли к Реру, а о плотинах и их стратегическом значении все давным-давно позабыли, и командование не видело смысла в том, чтобы особенно хлопотать из-за какого-то там Шмидта. Таких Шмидтов на карте Германии полным-полно. В подброске резервов встретились затруднения, и Кота получил приказ постараться удержать Шмидт своими силами, а если не удастся, отступить к какой-нибудь другой не менее симпатичной немецкой деревне. Контрнаступление началось. 28-я пехотная дивизия, истощенная многими неделями ожесточенных боев, была разбита, и Шмидт снова перешел в руки немцев.
Немцы хорошо знали, какое огромное значение имеет Шмидт. Только через три месяца, после двух атак силами дивизии, а затем двух атак силами корпуса, последовательно отбитых немцами, Шмидт и плотины удалось, наконец, снова захватить.
К тому времени как американский фронт придвинулся настолько, что с переднего края можно было уже разглядеть очертания рерских плотин, они успели стать у нас cause celebre.
Не было ни одного штабного инженера в штабах Первой армии и армейской группы, ни одного офицера в разведывательном или оперативном отделе, который не имел бы собственного мнения по поводу плотин: велико ли их значение, и если да, то насколько; могут ли немцы взорвать их, а если могут, сильно ли разольется река и надолго ли.
Этот разнобой в оценках привел к тому, что когда мы заняли Шмидт и вышли к озерам, расположенным выше плотин, штурм самих плотин был отменен в последний момент — как ненужный. А через несколько дней немцы разрешили все споры, взорвав плотины, причем это было сделано с таким искусным расчетом, что вода не хлынула сразу, а разливалась постепенно, и наводнение длилось много недель.
Вследствие всех описанных событий, когда наступило 8 февраля, день, назначенный Монтгомери для наступления «клещами» в низовьях Рейна, — через рерские плотины все еще лилась вода. Другими словами, наводнение на Рере продолжалось, и оба берега, ярдов на сто в ширину, превратились в болота слишком мелкие для спуска десантных судов, слишком глубокие и топкие для перехода вброд.
Когда же наводнение кончится и болота высохнут?
— Я полагаю, завтра, — говорил полковник А.
— А я думаю, недели через три, — возражал полковник Б.
А генерал В, командовавший саперами, прибавлял глубокомысленно: — Хм!
В конце концов, Монтгомери решил поверить оптимистам и дал канадцам сигнал начинать наступление на севере- «Веритабль». Американская «Граната», по плану, должна была начаться днем позже; не беда, если выйдет задержка еще на один день. Но задержка вышла ровно на две недели.
За эти две недели английское наступление успело зайти в тупик. После блестящих успехов, достигнутых в первые сорок восемь часов, вслед за штурмовыми частями пехоты вперед пошли танки. И случилось то, что еще год назад предсказывали Монтгомери американские штабные плановики: на севере Рейнской низменности танки сразу же попали на болотистую, топкую местность. Вынужденные держаться дорог, — а дороги тоже сплошь да рядом были покрыты водой, — танки Монтгомери представляли легкую добычу для немецких парашютистов, сброшенных со специальным заданием уничтожать их. Канадская пехота успешно прорвалась через укрепления Западного вала, но, пройдя с десяток миль, тоже безнадежно увязла в болоте.
На этом, в сущности, закончилась роль маневра «Веритабль» в битве за Рейнскую область. Клещи Монтгомери так и не сомкнулись в назначенном месте, посредине; когда американская Девятая армия получила, наконец, возможность действовать, она в три прыжка отхватила львиную долю прирейнской территории, сверх положенного ей по плану. Танковые части Симпсона прорвались через Мюнхен — Гладбах, где грунт был тверже, и устремились к северу, навстречу англичанам.
Американским танкам удалось выполнить маневр, который в условиях коалиционной войны признается одним из труднейших: они последовательно преодолели три разграничительных линии между зонами союзных армий. Четвертой они уже не могли одолеть. Трижды Монтгомери пришлось отодвигать назад разграничительную линию, которая на карте отделяла Девятую армию (американцев) от Второй армии (англичан). После третьей передвижки разграничительная линия пересекла Рейнскую низменность лишь в нескольких милях от того места, где английские части все еще безуспешно пытались наступать. Тут фельдмаршал уперся, и колонны Симпсона отскочили от воображаемого барьера, предоставив аристократической гвардейской танковой дивизии покрыть интервал.
Таким образом, первая бесспорная победа в кампании Монтгомери была увы! — бесспорно одержана американцами. Форсирование Рера и захват северной части Рейнской низменности явились первой наступательной операцией генерала Симпсона. Новая Девятая армия Симпсона отлично справилась со своим делом и в первую же схватку на арене заслужила звание чемпиона.
Споры и пересуды о том, кто лучше, кто хуже, следовало бы отложить до задушевной беседы вечерком, в военно-морском клубе, — и к тому же там, где дело касается армии, всякие сравнения и параллели имеют еще меньше смысла, чем в гражданском быту. Но если уж на то пошло, большинство из нас, кому довелось наблюдать и направлять деятельность армейских штабов, не колеблясь, отдало бы предпочтение штабу Девятой армии перед Первой и Третьей
Штаб Первой армии был сложной организацией, стиль его работы грешил высокомерием, придирчивостью и порой недостатком воображения. Среди его офицеров было много ветеранов, пришедших из штаба II американского корпуса, дело свое они знали; на штаб Первой армии можно было положиться, Но им не хватало масштабности, широкого кругозора, если ими не руководил непосредственно сам
Омар. Это он лично разработал план битвы за Сен-Ло, так же как и маневр, которым был взят Ремагенский мост, а позднее — окружен Pep.
Третья армия Паттона не любила операций, согласованных с соседями на флангах, и они ей редко удавались. Специальностью Третьей армии были ударные броски. В этом она не знала соперников. Когда Третья армия получала ударное задание, она выполняла его блестяще; штаб ее работал с упорством и большим чувством ответственности, а генерал командовал живо и с увлечением. Работа штаба Третьей армии отличалась особенной плодотворностью именно потому, что командующий армией генерал не имел обыкновения лично вдаваться в каждую деталь. Паттон воспитывал своих штабных офицеров в духе самостоятельности; они чувствовали свою ответственность за выносимые решения и обладали необходимой полнотой власти для их реализации. То, что требования, предъявляемые Паттоном, зачастую казались безрассудными, давало его офицерам известную умственную закалку, и это качество блестяще оправдало себя в Арденнах, где малейший промах в планировании или проведении операции погубил бы дело.
В новой Девятой армии Симпсона сочетались лучшие черты Первой и Третьей. Она была так же положительна и упорна, как Первая армия, а после «Гранаты» мы убедились, что в операциях, требующих стремительности и быстроты, она не уступает Третьей. Она обладала в должной пропорции способностью уважать чужой опыт и тем задором, без которого не выигрываются сражения. И из всех трех с ней легче всего было иметь дело.
Первая армия отличалась скрытностью и не выносила вмешательства и советов — ни сверху, ни снизу. Штаб Третьей армии был очень симпатичный штаб. Туда всегда приятно было приехать: офицеры этого штаба со вкусом жили и со вкусом одевались, — но когда Третья армия доносила о занятии какого-нибудь пункта, никогда нельзя было знать, действительно она его заняла, или только создавала себе рекламу. Девятая армия всегда говорила то, что есть; если она просила десять тысяч снарядов, вы знали, что эти десять тысяч нужны ей для того, чтобы стрелять в немцев, а не для того, чтобы припрятать и когда-нибудь поразить вас неожиданным захватом непредусмотренного планом объекта.
Для нас, работников штаба армейской группы, штаб каждой из трех армий имел свою индивидуальную физиономию, — а те в свою очередь, наверное, находили у нас характерные и, может быть, забавные черты.
В главной квартире Брэдли — во всяком случае, в его личном полевом штабе «Орел-оперативный» — атмосфера для работы была очень приятная, дружеская и непринужденная. Омар не баловал своих офицеров дворцовой роскошью, — он любил жить в скромной обстановке и предпочитал походную палатку немецким феодальным замкам; но он с лихвой вознаграждал их за это, предоставляя полную свободу, как в одежде, так и в системе работы. Церемонии и внешний лоск были не в ходу в главной квартире Брэдли. Там царила простота нравов; мы работали во фронтовых куртках, без галстуков, многие офицеры повязывали шею шарфами, сделанными из старых парашютов, подобранных в Нормандии; мы носили сапоги, потому что нам всегда приходилось месить грязь, и каски, потому что Омар располагал свой штаб так близко к фронту, как только позволяли коммуникации.
Омар не был требователен — и вместе с тем я не знаю генерала, которого обслуживали бы более добросовестно. Именно оттого, что он так мало спрашивал, каждый из нас не щадил усилий, чтобы как можно лучше выполнить свои обязанности. Но и так Брэдли прибегал к услугам своих старших помощников, вероятно, меньше, чем какой бы то ни было из руководящих генералов в Европе. Он любил непосредственно сноситься с командующими своих армии и часто летал к ним на маленьком двухместном связном самолете с одним только пилотом. Главный штаб делал все, что полагается, учитывая малейшие изменения в обстановке, проводил всю сложную и кропотливую работу, которая необходима, чтобы держать главнокомандующего в курсе всего, что ему нужно знать, но каждый при этом знал и чувствовал: Брэдли делает свое дело сам.
Сейчас мне кажется, что Брэдли был одинок — одиночеством человека, который не находит в своем ближайшем окружении людей, интеллектуально равных ему. Обычно штабные генералы не любят допускать своих подчиненных к непосредственному общению с главнокомандующим. Они предпочитают сохранять эту привилегию для себя. Брэдли иногда приходилось идти на хитрость, чтобы обмануть бдительность своих генералов; он любил и послушать младших офицеров, и сам поговорить с ними. Мы у себя в оперативном отделе давно уже открыли, что лучший способ проникнуть в мысли главнокомандующего, это невзначай оказаться в картографическом кабинете под конец дня, когда он возвращается с переднего края и расспрашивает, что нового произошло за время его отсутствия. Часто он при этом пускался в разбор операции с каким-нибудь молодым подполковником, наносившим обстановку на карту, рассказывал, где он был, что видел, что думает тот или иной генерал о положении на фронте, или же высказывал собственные предположения о намерениях противника и о наших ответных действиях.
Очень живой, быстро реагирующий на все, Брэдли в то же время никогда не терял спокойствия. Он говорил негромко, почти застенчиво. Казалось, никакие неудачи не могут смутить его. В самые критические моменты арденнского контрнаступления немцев он сохранял полную ясность суждений и оценок, несмотря на бурю, бушевавшую вокруг него. Это казалось сверхъестественным, точно огонек свечи, горящий ровно и спокойно в комнате, где гуляет сквозняк.
Для молодых штабных офицеров, даже тех, которые никогда с ним слова не сказали, Брэдли был все равно что отец, в чьем присутствии не может случиться ничего дурного. Когда его не было в штабе, им порой становилось страшновато; но как только они слышали его шаги в коридоре — все опять было в порядке. Отец вернулся домой. Прорыв будет ликвидирован, немцы разбиты. Омар знает, что надо делать.
Я никогда не слышал, чтобы он кому-нибудь сказал резкое слово.
Генерал Брэдли, не потерявший спокойствия в Арденнах, был точно так же невозмутим и на рейнских равнинах. Только человек, наделенный богатым воображением, мог бы уловить неуверенность в его взгляде. Иногда, разглядывая длинные, разбегавшиеся по карте стрелки танковых колонн, он спокойно поручал кому-нибудь еще раз проверить данные об их продвижении. Обычно он просто усмехался, или ограничивался коротким замечанием, вроде: "Хорошо работают, а?"
Но на утренних летучках, когда все офицеры штаба собирались у карты и по очереди оценивали события истекших суток, настроение было бодрое, и до появления Брэдли все говорили наперебой, быстро и возбужденно.
На следующий день после того, как Паттон форсировал Рейн, маленький подполковник запаса, служивший у нас для связи с Третьей армией и приехавший накануне вечером с места переправы, первым выступил на утреннем собрании и доложил с невозмутимо серьезным видом:
"Без предварительной высадки парашютных десантов, без помощи британского или американского военно-морского флота, без прикрытия дымовой завесы, — величайшей в истории современной войны — не обеспечив себе ни трехмесячного запаса продовольствия, ни поддержки еще одной американской армии, не проведя артиллерийской подготовки и даже не выдумав для этой операции условного обозначения, генерал-лейтенант Паттон и Третья армия Соединенных Штатов вчера форсировали реку Рейн".
Полковник из штаба Монтгомери, еще не знавший, удачно ли прошла операция самого фельдмаршала, изобразил на лице довольно глупую улыбку, а остальные едва удержались от смеха[33]{33}. Операция Монтгомери прошла точно по расписанию. Англичане и американцы вместе форсировали Рейн после жесточайшей воздушной и артиллерийской подготовки. То был удар молотом по голове уже смертельно раненного быка. На этот раз Монтгомери выбросил авиадесанты всего в нескольких милях от берега реки; сухопутные части быстро подошли к ним на выручку. Теперь можно было сказать, что даже англичане переправились через Рейн. Следующим номером в программе Монтгомери было продвижение Девятой армии вдоль северного края Рурского бассейна с последующей остановкой. Ни Монтгомери, ни Брэдли не считали правильным атаковать укрепленный Рурский район в лоб. Закрепившись на границах Рура с севера и со стороны Рейна, они предполагали блокировать другие две его стороны только силами авиации. Таким образом, план предусматривал для Девятой армии роль бека, а не форварда.
Первая армия, под командованием Брэдли, должна была обеспечить фланг Монтгомери до Рейна; Девятая, под командованием самого Монтгомери, обеспечить правый фланг англичан за Рейном, а канадская армия, совершившая переправу вместе с английской, — обеспечить их левый фланг с севера.
Самая выигрышная роль во всей кампании была отведена английской армии, чьи танки получали возможность, вырвавшись на равнину, быстро двигаться прямо на Гамбург. Монти решил «перепаттонить» Паттона. А после Гамбурга его ждал Берлин. Причем американские армии должны были, очевидно, как и раньше, только прикрывать его фланг с юга.
В таком виде рисовался финал по плану.
Все горе в том, что премьер труппы переврал свою роль. Танки, предназначенные к тому, чтобы вырваться в тылы противника, не вырвались. Я говорю это отнюдь не в укор тем или иным английским танковым бригадам или поддерживавшим их дивизиям, Английские танкисты храбро сражались у Кана и Арнгема, потом отдохнули и подкрепились и теперь снова были готовы идти в бой. Они перешли Рейн по мосту, наведенному для них американцами, и готовились выполнить свою задачу решительно и быстро. Но их опять подвели условия местности. Их тяжелые танки «Черчилль» вязли на полях в стороне от размокших дорог, а самые дороги представляли собой сплошную цепь взорванных мостов и дорожных заграждений, где горсть упорных немецких парашютистов могла на целый день задержать бригаду. И получилось, — что английские танки не вырвались, а выползли на равнину.
Но тут актеры северной и средней арен объединились, или, вернее, американские актеры Монтгомери, покинув его, перескочили на среднюю арену Ходжеса и Брэдли. В отношении командования это был самый оригинальный номер за всю войну. Девятая армия под командованием Монтгомери находилась с северной стороны Рурского бассейна. Первая, под командованием Брэдли, двигалась от ремагенского предмостного укрепления с другой, то есть южной стороны Рура. Она шла через Франкфуртский проход, отделенная от Рура горным массивом площадью в шестьдесят квадратных миль. Без всякого, казалось бы, предварительного плана и, спросив разрешения только у истории да у господа бога, Брэдли внезапно принял командование Симпсоном и его армией на том только основании, что армия эта, как-никак, американская и что он использует ее лишь после того, как она уже захватила все объекты, указанные ей Монтгомери. Брэдли не издавал письменных приказов. Он просто сообщил свои желания Симпсону, а тот их выполнил. Сделал же Симпсон вот что. Он послал американскую 2-ю танковую дивизию форсированным маршем в обход Рура. Одновременно Брэдли приказал Ходжесу расчехлить танки 3-й американской дивизии, прогнать ее на 180 миль вдоль южного склона горного массива и захлопнуть ловушку у населенного пункта Падер-борн. 1 апреля передовые части этих двух танковых дивизий встретились к западу от Падерборна, — то есть, говоря словами генерала Маршалла, "захватили Рур и большой район к югу от него в величайший в истории войн мешок".
Это был самый блестящий — и самый хитрый — из маневров Брэдли. По его совету, Симпсон попросту сбежал из-под командования Монтгомери. Однако ни фельдмаршал сэр Бернард, ни верховный главнокомандующий, — ни даже премьер-министр ничего не могли возразить против этого шага, — во-первых, потому, что он удался, а во-вторых, потому, что Симпсон, прежде чем предпринять его, выполнил и перевыполнил все требования союзников. Сначала он сделал все, что ему приказал фельдмаршал, а потом окружил Рур.
Как Брэдли ухитрялся снабжать свои армии во время этой гонки? Дело в том, что выполнение всякого блица требует очень немного материальной части. Движение настолько быстро, что порою остаются неизрасходованными даже боеприпасы головных машин. А расход горючего танковой колонной в прорыве тот же, что и в ближнем бою, как у автомобиля, когда он идет без дорог или когда он целый день застревает в уличных заторах.
В том, что этот, казалось бы, импровизированный гигантский маневр на самом деле был подробнейшим образом обдуман и разработан Брэдли, Симпсоном и Ходжесом, легко убедиться, изучив карту операций, из которой явствует, что 2-я и 3-я танковые дивизии были заранее расположены именно там, откуда они могли начать свое обходное движение.
По численности и 2-я и 3-я танковые дивизии почти на 50 % превосходили те, которые были введены в строй позднее. После того как эти две дивизии прошли обучение на родине, штаты танковых дивизий были изменены, и во все последующие дивизии входило почти на пять тысяч меньше людей и много меньше тяжелых машин. Таким образом, 2-я и 3-я танковые, с их дополнительными автоцистернами для горючего и тяжелым переправочно-мостовым имуществом, как раз подходили для выполнения серьезной задачи, которая была перед ними поставлена. И не случайно они оказались на месте, когда пришел срок эту задачу выполнить.
Монтгомери получил под свое командование. Девятую американскую армию на том основании, что ему требовалось прикрытие с фланга во время наступления на Гамбург. После окружения Рура даже английские представители в СХАЭФе не могли оперировать этим доводом, ибо Монтгомери продвигался так медленно, что ему вообще не нужно было прикрытия. Таким образом, окружив Рур, Омар Брэдли не только захватил единственный крупнейший промышленный район, еще остававшийся у немцев, и не только взял свыше трехсот тысяч пленных, но и вернул под свое командование Девятую армию, — факт, о котором генерал Маршалл почему-то забыл или не захотел упомянуть в своем официальном отчете.
Гораздо легче понять, почему бывший начальник генерального штаба не подчеркнул того обстоятельства, что все эти замечательные события стали возможными только благодаря грандиозному наступлению русских через Вислу, снявшему главную тяжесть борьбы с Западного фронта. Он писал о своих. А у нас в штабе был праздник в тот день, когда фронт русских выдвинулся на оперативную карту, по которой мы следили за продвижением наших собственных армий, и оба фронта вместе составили клещи общей операции окружения. Одной карты было теперь достаточно, чтобы видеть взаимодействие четырех мощных сил, борющихся за континент: англичан и американцев, уже не подчиненных единому командованию, русских и зажатых между ними немцев. В действиях каждой армии мы усматривали черты национального характера, и я забавлялся мыслью, что в войне эти черты проявляются, в сущности, так же, как в игре.
Американская тактика, например, определенно сродни американскому футболу. Мы, казалось, только и делали, что, нагнув голову, ломились в самый центр линии или каким-нибудь замысловатым способом передавали мяч вперед. А когда пехоте удавалось пробить брешь в позициях противника, наши танки неплохо изображали бег по полю.
Война, как ее вели американцы, напоминала футбол во многих отношениях: потренироваться месяца два, разработать несколько вариантов, наскоро посовещаться, чтобы выбрать один из них, а потом либо попросту ударить в лоб, либо сделать петлю похитрее, — и мчаться что есть духу по открытому полю. Это была игра в расчете на овации трибун или на альбом, куда можно наклеить газетные вырезки, где упоминается ваша фамилия; игра, в которой увечья не редкость; грубая игра, которую ведут всерьез, — но все же игра.
На другом конце Европы были русские, которых мы наблюдали уже около года. Их манера играть напоминала шахматы — игру умственную и беспощадную. В шахматах сознательно жертвуют пешками и даже более важными фигурами, чтобы в дальнейшем добиться преимущества. Взяв фигуру, ее попросту снимают с доски. Русские разрабатывали свои планы на много месяцев вперед, и когда у них, как в шахматах, оказывалось на одну — две фигуры больше, чем у немцев, можно было с уверенностью предсказать, что они будут и дальше нажимать и разменивать фигуры до тех пор, пока у противника уже не останется фигур для размена.
Русские явно смотрели на поле боя, как на шахматную доску: они рассчитывали на много ходов вперед, заставляли немцев непрестанно перемещать силы, чтобы отражать их наступление то на одном, то на другом участке огромной шахматной доски, протянувшейся от Балтики до устья Дуная. Немцы никогда не могли сравниться с русскими в понимании того, что происходило на этой доске, и, по-видимому, после того как немецкие генералы исчерпали свои первые, довоенные штабные этюды, у немцев никогда уже не было настоящего, развернутого плана разгрома русских.
Действия британских войск на нашем левом фланге всегда напоминали мне крикет. Это была нескончаемая игра, с примерами индивидуального героизма и мастерства… и с перерывами для чаепитий.
Англичане играли в войну так же, как в крикет, — в отличных костюмах, соблюдая хороший тон и — бесконечно долго.
А немцы? Они проиграли войну, потому что вообще не видели в ней элемента игры. Они относились к ней слишком серьезно.
Такие мысли рождались у меня при рассмотрении одного из аспектов войны. Думая о других ее сторонах, я не мог придти к столь же определенным выводам. О взглядах и настроениях рядовых и младших офицеров я за всю кампанию в Европе не узнал больше того, что уже знал в Африке. Я убежден, что, как правило, рядовой с начала и до конца не знал, из-за чего она ведется и почему и ради чего он сражается в Европе. Мне думается, что у него была одна цель — покончить со всем этим и вернуться домой. Он сражался, чтобы убивать людей, которые пытались убить его. И еще потому, что ему приказывали сражаться, и потому, что, не выполнив приказа, он покрыл бы себя позором.
В лучшем случае рядовой сражался за какого-нибудь одного офицера, сумевшего завоевать его любовь и восхищение, или за своих друзей, или за свою часть — чаще всего отделение или взвод, реже — роту или батальон, а иногда и дивизию. Он гордился дивизией, в которой служил, но в этом было что-то абстрактно-романтическое, ибо он редко знал, кто командует его дивизией, и никогда не знал, где находится ее штаб и как идут дела в других полках или батальонах.
Командиры дивизий иногда умели в какой-то мере лично руководить солдатами. Командующие армиями — даже Паттон, о котором столько кричали, имели непосредственнее влияние только на подчиненных им командиров дивизий и корпусов. Для рядовых они оставались чисто мифическими фигурами.
Командиры корпусов, чья роль во всяком сражении и кампании огромна, это забытые полководцы войны. Ни их начальники, ни их подчиненные не считали командира корпуса постоянным фактором. Публика о них никогда не слышала, и я готов поручиться, что ни один редактор газеты в Соединенных Штатах не мог бы назвать хоть одного командира корпуса, сражавшегося в Европе, и указать, в какую армию входил его корпус и когда, и какими дивизиями, и в каких боях он командовал. А между тем от знаний и решительности командира корпуса зависел исход боя. Он зависел и от того, в каком состоянии были солдаты, когда их послали в бой, — усталые и приунывшие или обозленные — обычно на немцев, в связи с каким-нибудь происшествием местного значения, вроде засады под прикрытием белого флага или расстрела пленных частями СС где-нибудь поблизости.
Все эти факторы — от высшей стратегии до скверного настроения отдельных людей — влияли и на ход, и на исход боев.
В плане высокой стратегии, в пору финала нашей цирковой кампании, борьба шла попросту между Брэдли и немцами; Монтгомери потерпел полный провал.
Но недаром установилось мнение, что англичане никогда не считают свой провал окончательным. В течение всей зимы и весны они напоминали, что командующим сухопутными силами, как-никак, назначен Монтгомери, но всякий раз от них отмахивались. Они сделали еще одну попытку овладеть положением, но победоносные американцы и ухом не повели. Эта попытка была сделана после того, как Брэдли, с изумительной точностью выбрав время, предпринял свой поход на восток. Он начал его, когда удостоверился, что немцы, окруженные в Руре, истощены и не в силах вырваться из окружения, и как только передовые американские части были обеспечены снабжением достаточно, чтобы на этот раз наступать до полного уничтожения Германии.
Именно в это время Брэдли принял самое важное из своих решений, может быть, свое единственное подлинно историческое решение. И раньше Брэдли выигрывал бои и даже целые кампании, но исходил он из стратегической задачи (разбить германскую армию), сформулированной другими и только переданной ему для исполнения. Когда же он, после Рура, решил идти не на Берлин, а на соединение с русскими в верхнем течении Эльбы, это решение было совершенно самостоятельным, и англичане, во всяком случае, считают, что оно имеет историческое значение и может навсегда оставить свой след на карте Европы.
Брэдли снова был полным хозяином положения он стоял во главе трех армий, пробивших оборону на Рейне и готовых развить свои успехи. Анализируя обстановку, Брэдли чувствовал, что захват полуразрушенного Берлина будет несерьезным военным выигрышем. (В то время не было известно, что Гитлер окажет там последнюю попытку сопротивления). Германское военное министерство давно эвакуировалось, оставив в Берлине только арьергардную группу. Основные же его отделы, включая драгоценные архивы, были переведены в Тюрингенский лес, а передовая группа уже достигла окрестностей Берхтесгадена, чтобы подготовиться к последнему отпору в горах. Бомбардировки почти сравняли Берлин с землей, и роль его в германской военной машине фактически сошла на нет. Имелись сведения, что в том же Тюрингенском лесу, где скрылось германское верховное командование, расположены тайные заводы Гитлера. Далее Брэдли считал, что, продвигаясь от Франкфуртского прохода на северо-восток к Берлину, он оттеснит германскую армию на юг, что, возможно, соответствовало бы желаниям нацистских главарей. На юге у германской армии были бы идеальные условия для последней попытки сопротивления.
С другой стороны, Брэдли знал, что, продвигаясь прямо на восток, он встретится с русскими на Эльбе, где-нибудь между Магдебургом и Галле, и тогда:
1) Германия будет разрезана пополам, как в свое время Грант разрезал Южные штаты, когда дал Шерману направление через Георгию, и;
2) поручив эту задачу Девятой и Первой армиям, Брэдли сохранил бы Третью армию для быстрого марша на юг через Австрию, с целью опять-таки встретиться с русскими в Линце, и таким образом, отрезать "чехословацкую крепость".
Позиция Брэдли была так прочна, что Эйзенхауэру ничего не оставалось, кроме как одобрить его план, сообщить о нем в Вашингтон и получить санкцию генерального штаба. Я сказал:
— Эйзенхауэру ничего не оставалось. Это, пожалуй, несправедливо.
Вероятнее всего, Эйзенхауэр не только соглашался с аргументацией Брэдли, но готов был поддержать его и из личной симпатии. Доводы англичан уже не находили у Эйзенхауэра прежнего сочувствия с тех пор, как они ополчились на него после Арденн Американцы в штабе верховного главнокомандующего теперь открыто критиковали Монтгомери, к тому же война явно шла к концу, и пышные парады в Нью-Йорке и Вашингтоне были ближе, чем полгода назад.
Новая позиция Эйзенхауэра отразилась в необычайной каблограмме, которую он (как мне говорили, по собственной инициативе) послал в это время Маршаллу. В Вашингтоне она вызвала всеобщее удивление своим неожиданно резким тоном. Это было обличение Монтгомери. Эйзенхауэр писал, что Монтгомери неоднократно и сознательно ослушивался его приказов, что он несколько раз давал ему полную возможность добиться победы, и Монтгомери всякий раз подводил его.
Писал он не об одном Монтгомери. Он изливал давно копившуюся в нем досаду на Черчилля, обвинял Черчилля в том, что тот через его голову вел дела с Монтгомери и вечно во все вмешивался, нарушая установленный порядок. Досталось и главному маршалу авиации Теддеру, — Эйзенхауэр писал, что не видит от своего заместителя никакой пользы, если не считать советов по вопросам авиации, и что ему был бы гораздо нужнее заместитель, действительно способный выполнять свою часть работы.
Либо в этом же, либо в другом послании к Маршаллу Эйзенхауэр коснулся еще одной темы, чем тоже удивил вашингтонское командование. Он заявил, что озабочен приговором истории и его беспокоит мысль, кому достанутся лавры за боевые победы союзников. Далее следовали неумеренные похвалы Омару Брэдли, которого он называл крупнейшим стратегом среди всех союзных командиров. В устах Эйзенхауэра это звучало непривычно и странно. До сих пор из его донесений можно было понять, что стратегические заслуги целиком принадлежат ему самому. Однажды он сказал даже, что кампания в Европе — коллективное дело, неразделимое на усилия отдельных людей, и что не следует делать попыток оценить долю участия в нем того или иного командующего.
Теперь же Эйзенхауэр, расхвалив Брэдли, перешел к Ходжесу. Он отметил, что захват Ремагенского моста стал возможен благодаря решительным действиям командующего Первой армией, но умолчал о том, что этот мост был захвачен вопреки его приказам.
В общем, создавалось впечатление, что, ругая Монтгомери и превознося Омара, Эйзенхауэр действительно заботился о приговоре истории и хотел, пока перо еще было у него в руке, кратко зафиксировать истинное положение вещей. Сомнений в победе уже не оставалось, и он, в качестве верховного главнокомандующего, на долю которого так или иначе падала львиная доля славы, мог позволить себе этот жест.
Учитывая все эти обстоятельства, надо признать, что действительно не совсем справедливо утверждение, будто Эйзенхауэр только потому разрешил Брэдли разрезать Германию пополам, а не двигаться к Берлину наперегонки с русскими, что не мог поступить иначе. План Брэдли давал ему возможность окончательно противопоставить свою волю англичанам, и он, запрашивая санкции Вашингтона, не задумываясь, назвал этот план своим, на что, впрочем, имел полное право, как верховный главнокомандующий. Вашингтон дал свою санкцию, и план этот стал известен в Пентагоне как план верховного главнокомандующего, что, думается мне, вполне устраивало Брэдли, ибо пиротехнические бури, последовавшие за сим, были уже вне сферы его деятельности.
Через двадцать четыре часа после того, как план Брэдли достиг Вашингтона и его прочли английские представители в Совете начальников генеральных штабов, англо-американские отношения точно бомбой взорвало. На этот раз поднялся такой шум, что в нем потонул даже пронзительный голос Монтгомери. Первым взревел августейший генеральный штаб в Лондоне. К черту Монтгомери, к черту и верховного главнокомандующего! Гневный рев несся через головы фронтовых командующих прямо в Вашингтон.
Англичане орали, что Брэдли не имеет права идти на восток к Эльбе, а должен вместе с Монтгомери пробиваться к Берлину. Британское верховное командование обвиняло Маршалла и его помощников в нарушении твердой договоренности о поддержке Монтгомери при взятии Берлина. Военное министерство и правительство США обвинялись в вероломстве.
Ответ, который незамедлительно последовал от американского Совета начальников генеральных штабов, по своему тону сильно напоминал знаменитое бастоньское "Катись ты…" генерала МакОлифа. Содержание его вкратце сводилось к тому, что никакой договоренности, ни устной, ни письменной, не было и не подразумевалось, и что никаких изменений в план Брэдли внесено не будет, поскольку этот план обеспечивает самую быструю, самую верную и самую решительную победу над германским государством.
Но в общем оба эти письма, при всей своей резкости, были чисто военными документами.
То, что последовало, уже не было ни военным, ни чистым. На арене появился Уинстон Черчилль. Он разразился личной каблограммой Рузвельту, в которой не упустил решительно ничего. Он вспоминал те дни, когда Англия одна боролась с немцами. Говорил, что весь мир в долгу у Англии. Вновь переживал Дюнкерк и битву за Лондон. Потом, переменив тон, обвинял Брэдли в том, что тот играет жизнью сотен тысяч англичан — потому, очевидно, что фельдмаршалу Монтгомери, которого еще задерживали остатки германских авиадесантных войск, было мало прикрытия с фланга, чтобы самостоятельно достичь Берлина.
Мистер Черчилль сказал, по-видимому, все, кроме правды, а правда состояла в следующем: военная обстановка не при чем, потому что с военной точки зрения Брэдли абсолютно прав, но на черта нам нужна быстрая победа над Германией, когда Британской империи важно, чтобы английские войска попали в Берлин раньше русских, а заодно захватили бы Гамбург и Бремен, иначе есть опасность, что их займут русские и попытаются удержать за столом конференции.
Президент Рузвельт ответил.
Нет, и до конца его жизни отношения между двумя великими руководителями западных держав оставались скверными. Рузвельт не простил Черчиллю его последнего письма, а Черчилль не простил Рузвельту его отказа. Две американские армии мчались теперь наперегонки к Эльбе. Девятая первой вышла к реке, и ее коллективное сердце было разбито, когда историческая встреча с русскими состоялась на участке Первой армии. Рассказывают удивительные вещи об этой встрече и о днях, предшествовавших ей, когда все офицеры, не занятые работой, разъезжали на своих джипах по правому берегу Эльбы в поисках русских, и столько американских дозоров с той же целью переправлялись через Эльбу, что наши связные самолеты принимали их за русские части. Это было чудесное, веселое, безалаберное время!
Бедный Джорджи Паттон! Ему так и не довелось выкупаться в Бресте; парижане подвели его — не дали взять Париж; он первым форсировал бы Рейн, если бы не Ремагенский мост; и с русскими он не встретился первым — вечный шафер и никогда не жених?
А теперь, еще не дойдя до Эльбы, он получил приказ повернуть свою армию и вести ее на юг, через Австрию. С русскими он в конце-концов встретился в Линце, но к тому времени война была закончена.
Во время продвижения на юг один из танковых командиров Паттона захватил в полной сохранности мост через Дунай, который в этом месте не представлял особо грозной водной преграды. Этот подполковник послал подполковнику, захватившему Ремагенский мост на Рейне, такую телеграмму: "Мой мост хоть и меньше вашего, да зато целый…"
Между прочим, первое официальное донесение этой части в штаб Третьей армии наглядно доказывает, что в военном деле шутки неуместны. Зашифрованное донесение гласило: "Захвачен мост через Дунай, он голубой". В пункте сбора донесений Третьей армии старательный сержант поправил то, что ему показалось ошибкой, и вместо «голубой» (blue) расшифровал слово: «взорван» (blown). В таком виде донесение и пошло выше, в штаб армейской группы, и на нашей карте появился красный крестик, означавший, что противнику удалось разрушить первый мост через Дунай, которого достигла Третья армия. Ее танковая колонна уже прошла миль пятьдесят за Дунаем, а в штабе армейской группы все еще обсуждался вопрос, не послать ли на помощь Третьей армии батальон инженерных войск для наводки моста через Дунай.
Известие о разделении Германии на английскую, американскую и русскую зоны появилось в печати через некоторое время после окончания войны. Но вопрос этот был решен и согласован еще в Ялте. Зоны уже значились на наших штабных картах. Мы получили специальную карту для их изучения за два месяца до окончания войны. Не были уточнены только границы французской зоны, переговоры о которой еще не окончились, поскольку Франция не была представлена в Ялте.
Пробившись к Эльбе (то есть на территорию, которая, по решениям Крымской конференции, отходила к русским), Брэдли предполагал как можно быстрее отвести свои войска обратно, в пределы американской зоны. Им руководили весьма практические соображения. Едва вступив в Германию, мы обнаружили там целое население — не тысячи, а десятки, а потом и сотни тысяч перемещенных лиц и освобожденных военнопленных, рабов фашистской каторги и мучеников концлагерей. Огромное большинство этих людей было из России и Восточной Европы. Они являлись для нас очень серьезной проблемой. То, что могла сделать ЮНРРА, было каплей в море. И вот Брэдли отдал приказ, чтобы все русские, поляки и граждане других восточноевропейских стран двигались на восток следом за его армией. Он рассчитывал сосредоточить их в тех районах русской зоны, которые он временно занимал, а отходя, передать их русским, не затратив ни лишнего галлона горючего, ни лишнего часа на переговоры.
Когда Брэдли достиг Эльбы, Рузвельта уже не было в живых. Однажды вечером, вскоре после его смерти, Черчилль сам связался с Брэдли по телефону и, через голову Эйзенхауэра, предложил ему не отходить от Эльбы, потому что ему, Черчиллю, этот район нужен для дальнейшего торга с русскими. Брэдли ответил, что, по его мнению, это грозит неприятностями; это, безусловно, будет неправильно истолковано, поскольку уже имеется официальная договоренность о границах. Да и вообще это не годится. Но пора серьезных решений для Брэдли уже миновала, поэтому он просто передал вопрос на рассмотрение Эйзенхауэру. Брэдли чувствовал, что он — только военный и что предложение Черчилля выходит за пределы его компетенции.
В свое время Брэдли было дано понять, что после капитуляции Германии он останется в Европе во главе американской оккупационной армии. Сыграл ли здесь роль этот разговор с премьером — неизвестно, но вскоре после него Эйзенхауэр освободил Брэдли от руководства оккупацией, и карьера Брэдли как боевого генерала кончилась.
Последние недели войны протекали скучно. По мере того как три американские армии дробили Германию на куски, отдельные обломки сдавались. Участие в войне войск 12-й армейской группы сошло на нет после соединения с русскими на Эльбе. Но стоит рассказать еще об одном эпизоде этих последних дней — о прорыве малой, чехословацкой, линии Мажино, когда-то, еще до Мюнхена, считавшейся более неприступной, чем ее французский прототип.
Чехословакия окружена такими грозными горами, что ввиду близкого конца войны Брэдли колебался, посылать ли туда войска. Рейд Паттона в Австрию через Дунай шел в обход Чехословакии, параллельно ее границам. Когда Паттон уже продвинулся довольно далеко, войска соседней с ним Первой армии были выдвинуты к границе Чехословакии, не с целью атаки, а для обеспечения Паттона с фланга и тыла. В "чехословацкой крепости" еще находились очень крупные германские силы — сколько помнится, тридцать или сорок дивизий, — и одна танковая дивизия в полном составе стояла в тех самых горах, вдоль которых продвигался Паттон. Здесь-то, где немцы представляли собой самую серьезную опасность, и была форсирована "Малая линия Мажино".
Из поступающих к нам донесений американских пехотных частей мы видели, что они двинулись вперед и с каждым днем углубляются в горы. Поскольку приказа о наступлении не было и считалось, что линии нашей пехоты слишком жидки для наступления, мы недоумевали, как понимать эти сводки, пока посланные на место офицеры не вернулись с докладом о том, что, на их взгляд, там происходило. Все объяснялось тем, что пехота слишком долго пробыла в небратской стране.
Чехословакия числилась братской страной, и штрафы в шестьдесят пять долларов[34]{34} там не взимались. И вот, как-то летним вечером американские солдаты просто перешли немецкие линии, чтобы взглянуть, что за народ живет в чехословацких деревнях. Не обошлось, конечно, без перестрелки, — немцам, обслуживавшим дорожные заграждения и укрепленные пункты в деревнях, не понравилось появление соперников. Сначала все происходило неофициальным порядком, но когда солдаты решили, что Чехословакия — неплохое место, молодые офицеры стали водить в дозор через границу все более многочисленные группы.
Если бы у командира немецкой танковой дивизии было хоть немножко чувства юмора или если б душа его откликалась на зов весны, американцы, возможно, и удержались бы более или менее на прежних позициях. Но когда первые сведения о том, что американские дозоры проникают все глубже в укрепленный район, были получены в штабе немецкой танковой дивизии, там потеряли голову. В высший штаб было послано унылое донесение о смелых действиях американцев, явно знаменующих собою подготовку к серьезной атаке. Танковая просила либо прислать ей сильные подкрепления, либо разрешить отойти на лучшие позиции. Все это мы узнали впоследствии из захваченных документов.
К этому времени боевой пыл высших германских штабов поостыл: танковая дивизия получила приказ отойти, американские передовые отряды потянули за собою сначала свои полки, а потом и дивизии, и не успели мы оглянуться, как вся линия фронта перевалила через горы и вышла на равнину чуть ближе Праги. Париж освободили парижане; честь освобождения Северо-Западной Чехословакии принадлежит девушкам из горных селений, которые были много красивее, чем девушки на немецкой стороне границы, и с которыми, к тому же, можно было общаться, не нарушая приказа.
Так, по крайней мере, нам передавали…
Марш Третьей армии в южном направлении был последним наступательным маневром войск 12-й армейской группы. Когда все части противника сложили оружие, Омар Брэдли возвратился в Вашингтон, где ему было поручено восстановить погибшую репутацию Управления по обеспечению участников войны. Офицеров, служивших с ним, тревожило это назначение, потому что политические бои не были его специальностью, а таких боев ему предстояло более чем достаточно.
До капитуляции Японии было много разговоров о том, кого из командиров пошлют на тихоокеанский театр. МакАртур выбрал Ходжеса, самого покладистого из командующих армиями Брэдли. Многие из старших офицеров штаба Брэдли остались в Европе, чтобы изучить военные уроки последней кампании. Самый штаб прекратил свое существование в августе, почти день в день через год после того, как он стал во главе своих трех армий.
Официальная капитуляция Германии, увенчавшая собою сдачу отдельных частей армии, последовала 7 или 8 мая, — когда именно, так и осталось неясным даже для работников нашего штаба. Таким образом, все заняло меньше года — одиннадцать месяцев: высадка в Нормандии, освобождение Франции, штурм Западного вала, а затем Рейна, и, наконец, — расчленение нацистского государства. В апреле и мае, уже зная, что конец близок, мы успели оглядеться в Германии и подытожить то, что было сделано.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги