Совершенно секретно

Глава четырнадцатая. Пусть уроки не пропадут даром

Во время войны наши цели не были равнозначны английским. Не равнозначны они и во время мира. Это очень не трудно доказать. Подобно тому, как во время войны обе стороны желали победы, но стремились к ней разными путями, так и теперь, после победы, обе хотят мира, но ни мы, ни они не хотим просто мира, все равно какого, а каждый из нас хочет своего мира, хочет его на свой особенный лад.

Нет никакой надобности извлекать на свет длинный перечень традиционных конфликтов. Мы расходимся по вопросу о политике в Палестине, в Индии, в Голландской Индонезии, в Китае, во всем мире; но ни одно из этих разногласий не имеет решающего значения. В совокупности они показывают только, что существует не одна, а две группы интересов — интересы английские и интересы американские, и что эти интересы не тождественны. Сами по себе традиционные конфликты подобны мелким стычкам, которые в совокупности образуют крупное сражение или даже кампанию. Может быть, не так важно выиграть какую-нибудь из этих стычек, но если слишком многие из них проиграны — это значит, что неприятелю удалось навязать нам свою волю.

Но сейчас Британская империя вступила в конфликт, который действительно является решающим, — есть расхождение в масштабе, достаточном, чтобы привести к третьей мировой войне, и если не с нами, то между Британской империей и Советскими республиками. Оставляя в стороне бывшие разногласия, как, например, на Среднем Востоке, скажем, что главный спор идет о том, чей социальный строй получит превосходство на том пространстве Европы, которое отделяет Объединенное Королевство от русских степей. Между Великобританией и Советским Союзом существует коренное, настоящее и вполне узаконенное разногласие. В зависимости от личного мнения можно полностью сочувствовать одной точке зрения. Если не вдаваться в область того, что является высшей мудростью, только общепризнанного принципа всякой нации на самозащиту, это никак нельзя. Что вопрос "будет ли в европейских странах английский или русский строй", — это вопрос, имеющий первостепенное значение для обеих сторон, которые еще не вполне опомнились от "кровавого бриза", каким явились для них снаряды дальнего действия, посылавшиеся против них через Ла-Манш. Никакого средства защиты против этого не было найдено, в особенности против летящих на большой высоте ракетных снарядов «ФАУ-2». Единственным возможным ответом было позаботиться, о них, но стартовые станции, с которых можно было их запустить,

находились отнюдь не в дружественных руках. Но зато это было до атомной бомбы. Атомная бомба, как я уже говорил, отвлекла мировое внимание от разрушительных возможностей даже такой проблемы, как старомодные взрывчатые вещества в ракете, сравненной весом с товарный вагон, пролетающей через стратосферу с быстротой, превосходящей скорость дальнего действия, взрывавшие Антверпен, находились еще в состоянии научного замысла. Это были, в сущности, экспериментальные снаряды. Вторжение союзников в Нормандию вынудило немцев преждевременно пустить их в ход — до того, как они были усовершенствованы или заготовлены в достаточном количестве, чтобы сделать английские города совершенно необитаемыми. К тому же конструкция «ФАУ-2» сейчас уже не составляет секрета; неиспользованные ракеты были захвачены в Германии повсюду.

Еще до того как были пущены первые снаряды, в Лондоне знали, что такая операция подготовляется, и мы понимали, какое глубокое влияние окажут «Фау» на будущую внешнюю политику Англии. Англичане всегда считали себя кровно заинтересованными в равновесии сил в Европе. Этот интерес был основан на том, что если континент находится под полным господством какой-нибудь одной державы, как было, например, во времена Наполеона, то Ла-Манш оказывается уже недостаточно широким, чтобы обеспечить их безопасность. А когда появились самолеты, пилотируемые живым человеком, Ла-Манш сузился до размеров наполненного водою рва. Ракеты дальнего действия высушили его совершенно.

Даже не пользуясь секретом атомной бомбы, враждебная держава вовсе не должна пересекать Ла-Манш для того, чтобы сделать Британские острова необитаемыми при помощи сильнодействующих взрывчатых веществ, направленных в массовом масштабе через стратосферу. Отношение Европы к Британским островам уже приобрело поэтому почти такое же значение, как отношение Канады к Соединенным Штатам, и вполне логично, что англичан может так же тревожить враждебность к ним в Европе, как тревожило бы нас всякое проявление враждебности в Канаде.

Прибавьте ко всему этому, что в Европе очень много людей, которые, независимо от вопросов современной политики, совершенно определенно не любят англичан. Англичане в течение многих столетий вмешивались в войны на континенте. В ходе этих войн они создали себе много врагов. Когда мы впервые высадились во Франции, самые сильнодействующие плакаты немецкой пропаганды напоминали о сожжении Жанны д'Арк и показывали зажженные английскими бомбами французские церкви. Надпись на плакатах гласила: "Убийцы возвращаются к месту своего преступления".

Стоит лишь задуматься, чтобы понять острую тревогу англичан по поводу политической линии Европы. В настроениях на континенте достаточно потенциального недовольства английским хозяйничаньем даже и без осуждения парламентарного капитализма (или даже парламентарного социалистического капитализма) и восторженного приятия русского коммунистического общественного строя. Ясно, что рано или поздно англичане могут почувствовать, что дальнейшее их существование зависит от того, пойдут ли они на новую войну, как бы мало бы ни улыбалась такая перспектива каждому из них в отдельности.

Теперь сделаем короткий перелет через Европу (на это требуется сейчас лишь несколько часов), в столицу, находящуюся по другую сторону Германии, и посмотрим, какой вид имеет Европа, если смотреть на нее из Москвы. Вид из Москвы еще мрачнее. Новорожденное советское государство пережило два вооруженных конфликта с Западом — первый в годы, непосредственно следовавшие за создавшей его революцией, а второй при нападении со стороны Германии, которое, по мнению большинства русских, было подготовлено западными державами с определенной целью убрать коммунистическую Россию с арены социальных событий. Превратить управление Европой из антисоветского в просоветское — для русских, бесспорно, вопрос безопасности. Наш государственный секретарь Бирнс, даже после его резкого столкновения с русским министром иностранных дел Молотовым, публично признал последовательность русских, применяющих свою собственную доктрину Монроэ к соседним с ними государствам. Таким образом, не вдаваясь в тонкости политической философии, можно сказать, что существует важнейшее противоречие между интересами безопасности англичан и русских. Каждая из сторон должна считаться с возможностью, что ей придется воевать с другой, если нельзя удовлетворительным образом наладить европейскую политику.

Именно здесь-то и надо искать действительные причины расхождения между английскими и американскими интересами — расхождения, которое делает независимость американской внешней политики вопросом жизни и смерти для нас.

При создавшемся неоспоримом положении одинаково неоспоримо и то, что англичане кровно заинтересованы направить нас против России, точно так же как еще до войны в их несомненных интересах было направить против России Германию. И для англичан вопрос о том, захотим ли мы, если к нам обратятся с призывом, воевать вместе с ними против России, является жизненно важным. Нет достаточно сильных эпитетов, чтобы охарактеризовать его важность. Англия очевидно недостаточно сильна, чтобы в одиночку противостоять России, и никто, кроме нас, не мог бы выиграть для нее эту войну. На всем континенте Европы англичане могут вербовать сейчас только остатки разбитых фашистов и нацистов да польских эмигрантов и голодающих испанцев.

Во время войны англичане, пытались направлять нашу военную политику на путь, который был им желателен, — это был путь антирусский. Это им не удалось. Сейчас, с такою же решимостью, они пытаются направлять американскую внешнюю политику таким образом, чтобы бесповоротно связать наше будущее со своим. Если это им удастся и если возникнет третья мировая война, мы наверняка будем вести эту войну за них — против русских.

Англичане уже положили начало. Они побудили нас нарушить слово, данное нами русским, еще до того, как кончилась война. В Ялте мы согласились передать русским их зону оккупации в Германии, как только прекратятся военные действия. Вместо этого, по личным уговорам Черчилля, мы чуть ли не два месяца гремели перед русскими саблей с другого берега Эльбы, прежде чем отошли на свою территорию с любезностью недовольного дарителя. Мы торжественно, положа руку на сердце, клялись, что не допустим в свои ряды профашистскую Аргентину, но британцы, которые охотно покупают аргентинское мясо, — а с ними и некоторые высокопоставленные американцы, — убедили нас допустить ее. С благословения англичан мы ввели международный двойной норматив, провозглашая, что все, что делают русские в Европе, касается нас, но все, что мы делаем на Тихом океане, не касается русских. Я не думаю, что мы бесчестные люди, но на следующее утро после Дня Победы нам придали такой вид в глазах русских. Кто это сделал? И для чего?

Я составил это уравнение в терминах нашего антагонизма с русскими — в интересах англичан.

Если вы захотите вообразить нас в сотрудничестве с русскими, а не с англичанами, то и с этой стороны нам угрожает такая же опасность быть втянутыми в чужую войну. Я не обсуждаю этой версии просто потому, что для такого сотрудничества не предвидится как будто даже отдаленной возможности. Но если бы оно было возможным, оно привело бы нас к тому же результату. Русская внешняя политика отличается такой же зрелостью и реалистичностью, и русские, так же как и англичане, пользуются всеми имеющимися в их распоряжении средствами, чтобы добиться успеха. Если бы они считали, что англичане угрожают их безопасности, они, конечно, сделали бы все возможное, чтобы уверить нас, что англичане угрожают и нам тоже.

Мое мнение, что на самом деле нам не угрожают ни англичане, ни русские, должно быть теперь уже очевидно. Тут требуется, однако, пояснение. Все признают, что англичане заинтересованы только в сохранении того, что у них есть, но еще существует тенденция приписывать русским агрессивные притязания. Я считаю это опасной бессмыслицей.

Русские совершенно ясно дали понять, что они достаточно ценят свою безопасность, чтобы за нее драться, и что их безопасность зависит от того, дружественны или не дружественны к ним правительства соседних государств. Они также ясно показали, что не доверяют нашим мотивам, подразумевая под «нами» англо-американский капиталистический мир. Верно также, что в русских Советах должна быть группа меньшинства, члены которой полагают, что России жилось бы лучше в полностью социализированном мире. Кроме того, надо принимать в расчет настроения победоносных генералов. Но при взвешивании русского потенциала агрессии все это отодвигается на задний план исторической реальностью русского изоляционизма, или национализма, или групповых экономических интересов, или как это еще ни называть.

Можно приписывать Сталину и русскому правительству стопроцентные эгоистические мотивы, но Россия сейчас, как Америка в начале тысяча восьмисотых годов, имеет больше земли и естественных ресурсов, чем она в состоянии была освоить. Это страна, где у отдельного человека все возможности — дома, а не за границей. Эго было верно еще до войны и служит, конечно, объяснением, почему — хоть Маркс и создал теорию, а Ленин проповедовал ее — правительство Сталина предпочло доктрине общенациональные интересы. В ходе войны, двадцать лет — (целые столетия!) — развития на западе России были начисто стерты. Это все равно, как если бы мы, во время нашей Гражданской войны, уничтожили все производительные мощности Америки к востоку от Миссисипи и нам пришлось бы после Гражданской войны не только развивать запад, но и восстанавливать восток. Исполинское дело ждет русских у них дома.

У России есть только один первостепенный интерес, и он заключается в том, чтобы ее оставили в покое, дабы она могла выполнить задачу своего просвещения, реконструировать свою промышленность, завершить развитие своих ресурсов и, в результате этих гигантских шагов, консолидировать себя как нацию. Движение России определяют силы скорее центростремительные, чем центробежные, тогда как о Германии или Японии правильно было сказать как раз обратное.

Что касается политических идей России — ну, что ж, — в Европе когда-то бушевал подобный же спор, признавать или не признавать наши политические идеи. В конце восемнадцатого века наши идеи о божественном праве демократии были таким же вызовом интересам тех, кто верил в божественное право королей, каким русские коммунистические доктрины, по-видимому, представляются сейчас нашим парламентским правительствам. Историческим фактом остается, что наши идеи восемнадцатого века (которые были вывезены нами, конечно, из Европы) оказали влияние на мир девятнадцатого века и изменили, хотя и не полностью революционизировали, его. Подобным же образом, мне кажется, многие из идей России окажут влияние на нас и изменят, хотя и не революционизируют, нас. Но произойдет это или нет, а фактом девятнадцатого века было то, что Америка стала нацией и осталась ею, а фактом двадцатого века является то, что русское государство, вместо того чтобы разлететься под ударами Гитлера, тоже стало великой нацией, и тоже останется ею. Вернее — и мы, и русские останемся великими нациями, если только третья сторона, или наша собственная глупость, не вовлечет нас в войну, которой ни мы, ни они не хотим

В отличие от некоторых комментаторов, которых мне приходилось читать, я не думаю, что эта война приведет к уничтожению человеческой расы. Я думаю, что сначала кто-нибудь победит. Но это будет война на уничтожение Советского Союза или Британской империи и Соединенных Штатов Америки в том виде, как эти величины нам известны сейчас. И я думаю еще, что это будет совершенно ненужная война, и миллионы людей, которые погибнут в этой войне, погибнут только потому, что у нас в Америке не хватило здравого смысла понять, что происходит, и положить этому конец, — точно так же, как сотни тысяч погибших во второй мировой войне погибли потому, что у нас не хватило здравого смысла предотвратить ее, когда мы могли это сделать, — когда еще не была создана «ось».