Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Мне снилось детство — мой печальный дом,

Колючий куст, заглохший водоем.

Мне снилась родина. И тиф сыпной

Шел по Волохинской и Насыпной.

Мне долго снилась горькая вода.

Солдаты пели: «Горе — не беда».

И шли по улице. И версты шли.

Тяжелые. Покорные. В пыли…

Я помню эту улицу. По ней

Вели усталых, выцветших коней.

Мне снились заморозки на заре

И полночь, душная, как лазарет.

Еще я видел желтые листы.

И ты мне снилась. Ты мне снилась. Ты.

Всю ночь чадили свечи, и всю ночь

Тебе хотел я чем-нибудь помочь.

Но ты спала, подушку обхватив,

И жег тебя горячкой черный тиф.

Как я забуду этот бред и зной,

Немецких офицеров за стеной.

Был вечер. Ночь. И умирала мать.

Зачем я должен детство вспоминать?^{510}

Почему такое, я не знаю,

Только ночь медлительней у нас.

Падает звезда, почти сквозная,

Возле глаз твоих, смущенных глаз.

Звезды залетают за ресницы

И не возвращаются назад…

Ты уснула, что тебе приснится:

Теплый вечер, ранний листопад?

Что приснится? Утра воркованье

В поволоке сада голубой?

Сердце в легком плавает тумане,

Словно льдинка вешнею водой!

Первым инеем покрыты зданья.

Даль седая заворожена.

Яблони пустеют. Мирозданье

Всё поет у твоего окна.

Осень вновь приходит знаться с нами

Дождиком неверным и плащом,

Листопадом, звездопадом, снами

О весне недавней. Чем еще?^{511}

Деревья к самой речке забрели.

Одно из них, согнув больное тело,

В воде плескалось, словно захотело

Увериться, что льдины все прошли.

Уже трава в степи зазеленела,

Подснежники в ложбинах отцвели,

Прислушиваясь к шорохам земли,

Садовник вышел в сад, от яблонь белый.

В цветении предчувствуя плоды,

Дыша ночной прохладою воды,

Шли рыбаки на речку с неводами.

Веселая весенняя пора,

Безлистый сад на берегу Днепра,

Я всей душою породнился с вами.^{512}

На прекрасных картинах Сарыша

Я нагорные вижу сады,

И армянского солнца сиянье,

И дрожанье искристой воды.

Всё в картине подчеркнуто чисто:

Ясность красок, прозрачность чудес,

Как живые — зеленые листья,

Бирюзовая чаша небес.

В этих красках, горячих и нежных,

Там, где зелень как моря прибой,

Я живу средь нагорий безбрежных, —

Будто я нарисован тобой.

Будто ветра я слушаю песню,

Воды льются горячим ключом,

И орел, покружив в поднебесье,

Прилетает ко мне на плечо.

Будто я заблудился в том крае

И за солнцам иду по лучу.

Я блуждаю, блуждаю, блуждаю,

И дороги найти — не хочу.^{513}

Я привыкал к звучанью слов, каких

Ни в русской нет, ни в украинской речи.

Я шел на рынок, в гущу толп людских,

Где жар в крови, где говор так сердечен

Грузинского не зная, в этот миг

Я слушал всех, я так тянулся к встречам!

Зной полыхал. Мальчишки, торжествуя

Здесь продавали воду ледяную.

Но одиночество владело мной,

Была причина личного порядка:

Одно письмо. Оно — всему виной,

О нем и нынче вспоминать не сладко.

Везли крестьяне, несмотря на зной,

Всё, что дала им небольшая грядка.

Я пробирался сквозь толкучку — пусть

Язык друзей развеет эту грусть.

Любой из нас к сравнениям привык.

Мы ищем сходства и примет особых

В предметах, поначалу неживых,

Как некий горец в праздник Шаироба,

Что ищет рифму для стихов своих.

Волнуясь, бормоча и глядя в оба,

Он простирает кисти смуглых рук,

Всё ожиданьем полнится вокруг.

Но затрепещет рифма. И тоска

Отхлынет. Напряжение исчезнет.

Из жарких уст былого бедняка

Польется удивительная песня.

Трава растет — сладка или горька —

На склонах горных между скал отвесных.

Долиною ночною, голубою

По Грузии пройдем вдвоем с тобою.

Я видел тысячи прекрасных снов.

Ни об одном поведать не смогу я.

Я знаю двадцать пять грузинских слов

И каждое произношу волнуясь.

Я в Гурии из чистых родников

Пил, зачерпнув рукой, струю тугую.

Лишь эти мне запомнились края,

Тут сердце навсегда оставил я.

Любой из нас к сравнениям привык,

Но здесь нужны сравнения едва ли.

Мы вспоминаем красный броневик —

Его тбилисцы с нетерпеньем ждали.

Со скоростью ракет пороховых

Бежали банды меньшевистской швали.

Проходит год как день, как быстрый час.

Теперь миры равняются на нас.

Я в полдень шел, я странствовал в ночи.

Звезда в грузинском небе полыхала.

Листву ласкали ранние лучи,

И я на свете жил. Но мало, мало!

Живи хоть сотни лет, а всё ищи,

Всё сделай, что бы жизнь ни приказала!

Проходит год как день, как краткий час.

Теперь миры равняются на нас!^{514}

Вот июль Уссурийского края

Постучался в палатку дождем,

Дышит почва, густая, сырая,

Та земля, на которой живем.

В каждой пади волнуется влага,

И у сопок скопилась вода,

И деревьям даровано благо,

Чтоб не сохли они никогда.

И не сохнут, они вырастают

В свете утренней, чистой красы.

На рассвете над ними блистают

Охлажденные капли росы.

Мы живем в полотняных палатках

На озерном крутом берегу,

В травянистых умытых распадках,

Оттеснивших на север тайгу,

Где запрятался в дальней лощине

Хлопотливой речонки исток,

Где стоят боевые машины,

Неустанно смотря на восток.

Мы стоим нерушимым оплотом

Мы на каждой границе живем.

Каждый куст может стать пулеметом,

Огнедышащим грозным гнездом.

Эти влажные наши просторы,

Созреваньем обильный июль

Защитим боевым разговором,

Неожиданным посвистом пуль.

Если я упаду, умирая,

Будь во взгляде последнем моем,

Молодая, живая, сырая,

Та земля, на которой живем.^{515}

Я сегодня обозлен

На тебя, на мир, на почту,

И на холод и на то, что

Я в тебя еще влюблен;

На московский телефон:

Почему здесь нету трубки,

Чтоб услышать голос хрупкий,

Прерывается ли он,

Так ли вырвется «Арон»,

И — чего забыть не в силах —

Весь каскад нелепых, милых

Уменьшительных имен?

Для чего пишу всё это,

Если нету вот — нема! —

Ни ответа, ни привета,

Ни посылки, ни письма?

Я стою здесь безутешен,

Сохраняя мрачный вид,

Весь гранатами обвешан,

Портупеями обвит.

Я нахмурил брови грозно,

Но дрожу, как мелкий лист.

Это выглядит курьезно:

Пулеметчик — пессимист.

Вот начну писать сначала

В гневе, горе и тоске,

Чтобы ты не понимала,

Вдруг — на финском языке.

Если я вернусь влюбленным

(А тебя не разлюбить).

Поступлю я почтальонам.

Чтоб поближе к письмам быть.

Я вгляжусь благоговейно

В почерки различных рук:

Нет ли писем А. Копштейну

От гражданки А. Савчук?

Впрочем, это просто враки,

Это я пишу смеясь.

Пусть без нового вояки

Остается Наркомсвязь,

Пусть мне сердце он не губит

Третий месяц уж подряд,

Пусть меня скорей полюбит

Милый сердцу наркомат.

Я не любил до армии гармони,

Ее пивной простуженный регистр,

Как будто давят грубые ладони

Махорочные блестки желтых искр.

Теперь мы перемалываем душу,

Мечтаем о театре и кино,

Поем в строю вполголоса «Катюшу»

(На фронте громко петь воспрещено).

Да, каждый стал расчетливым и горьким:

Встречаемся мы редко, второпях,

И спорим о портянках и махорке,

Как прежде о лирических стихах.

Но дружбы, может быть, другой не надо,

Чем эта, возникавшая в пургу,

Когда усталый Николай Отрада

Читал мне Пастернака на бегу.

Дорога шла в навалах диабаза,

И в маскхалатах мы сливались с ней,

И путано-восторженные фразы

Восторженней звучали и ясней!

Дорога шла почти как поединок,

И в схватке белых сумерек и тьмы

Мы проходили тысячи тропинок,

Но мирозданья не топтали мы.

Что ранее мы видели в природе?

Степное счастье оренбургских нив,

Днепровское похмелье плодородья

И волжский нелукавящий разлив.

Ни ливнем, ни метелью, ни пожаром

(Такой ее мы увидали тут) —

Она была для нас Тверским бульваром,

Зеленою дорогой в институт.

Но в январе сорокового года

Пошли мы, добровольцы, на войну,

В суровую финляндскую природу,

В чужую незнакомую страну.

Нет, и сейчас я не люблю гармони

Визгливую, надорванную грусть.

Я тем горжусь, что в лыжном эскадроне

Я Пушкина читаю наизусть,

Что я изведал напряженье страсти,

И если я, быть может, до сих пор

Любил стихи, как дети любят сласти, —

Люблю их, как водитель свой мотор.

Он барахлит, с ним не находишь сладу,

Измучаешься, выбьешься из сил,

Он три часа не слушается кряду —

И вдруг забормотал, заговорил,

И ровное его сердцебиенье,

Уверенный, неторопливый шум,

Напомнит мне мое стихотворенье,

Которое еще я напишу.

И если я домой вернуся целым,

Когда переживу двадцатый бой,

Я хорошенько высплюсь первым делом,

Потом опять пойду на фронт любой.

Я стану злым, расчетливым и зорким,

Как на посту (по-штатски — «на часах»),

И, как о хлебе, соли и махорке,

Мы снова будем спорить о стихах.

Бьют батареи. Вспыхнули зарницы.

А над землянкой медленный дымок.

«И вечный бой. Покой нам только снится…»

Так Блок сказал. Так я сказать бы мог.

Мы с тобой простились на перроне,

Я уехал в дальние края.

У меня в «смертельном медальоне»

Значится фамилия твоя.

Если что-нибудь со мной случится,

Если смерть в бою разлучит нас,

Телеграмма полетит как птица,

Нет, быстрей во много тысяч раз.

Но не верь ты этому известью,

Не печалься, даром слез не трать.

Мы с тобой не можем быть не вместе,

Нам нельзя раздельно умирать.

Если ты прочтешь, что пулеметчик

Отступить заставил батальон —

За столбцом скупых газетных строчек

Ты пойми, почувствуй: это он.

Ты узнаешь, что советский летчик

Разбомбил враждебный эшелон —

За столбцом скупых газетных строчек

Ты пойми, почувствуй: это он.

Пусть я буду вертким и летучим,

Пусть в боях я буду невредим,

Пусть всегда я буду самым лучшим —

Я хотел при жизни быть таким.

Пусть же не проходит между нами

Черный ветер северной реки,

Что несется мертвыми полями,

Шевеля пустые позвонки.

Будешь видеть, как на дне колодца,

Образ мой все чище и новей,

Будешь верить: «Он еще вернется,

Постучится у моих дверей».

И как будто не было разлуки,

Я зайду в твой опустевший дом.

Ты узнаешь. Ты протянешь руки

И поймешь, что врозь мы не умрем.

Сентябрьский ветер стучит в окно,

Прозябшие сосны бросает в дрожь.

Закат над полем погас давно.

И вот наступает седая ночь.

И я надеваю свой желтый плащ,

Центрального боя беру ружье.

Я вышел. Над избами гуси вплавь

Спешат и горнистом трубят в рожок.

Мне хочется выстрелить в них сплеча,

В летящих косым косяком гусей,

Но пульс начинает в висках стучать.

«Не трогай!» — мне слышится из ветвей.

И я понимаю, что им далеко,

Гостям перелетным, лететь и лететь.

Ты, осень, нарушила их покой,

Отняла болота, отбила степь,

Предвестница холода и дождей,

Мороза, по лужам — стеклянный скрип.

Тебя узнаю я, как новый день.

Как уток, на юг отлетающих, крик…

Я, кажется,

Будто все спутал,

Чувства стреножил со зла.

А ты говоришь: «Попутно,

Нечаянно как-то зашла».

Минуты проходят в молчаньи,

Нам не о чем говорить.

И будто совсем случайно:

«Поезд уйдет до зари,

Поезд уходит скорый…»

Его не вернуть назад.

Я ждал тебя и без укора

Хотел тебе всё сказать.

Сказать, что при этой погоде

Непогодь в сердце. Дождь.

А ты говоришь: «Проводишь!

К поезду ты придешь!»

На улицах воздух мутный —

Это идет весна.

Ушла и с собой попутно

Радость мою унесла.

Она начиналась у самого моря,

У края соленой густой воды.

Она заводила с деревьями споры,

Когда заходила в мои сады.

И где проходила, журча и пенясь, —

Там травы тянулись на яркий свет.

И лист, пробегающий по ступеням,

Напоминал о густой листве,

О розовых днях и о первоцветах,

О ласке любимой, о песне простой,

Про старость, глядящую косо на это

И все-таки думающую о том.

По-своему верующую глубоко

В силу солнца и в силу людей.

Ей помнится птиц пролетавших клекот

И первый в их жизни весенний день.

И вечер…

Кочуют зеленые звезды!..

Мне надо всего лишь одну звезду,

Мне надо немного для легких воздуха,

Я снова на берег реки пойду

(Где снова — весна, что меня встречала,

А я не могу ее не встречать),

Чтоб песня любимая зазвучала,

Чтоб встала любимая у плеча.

И я подойду к ней, и я увижу

В глазах любимой — ее, весну.

Мне станет роднее,

Мне станет ближе

Всё то, к чему я рукой прикоснусь.

И к небу потянутся гибкие ветки,

По облакам недоступным грустя,

Мы жажду весеннего роста заметим,

Что видеть нелюбящие не хотят.

Но я пройти не посмею мимо, —

Как можно весне нам теперь изменять!

Я рад, что дыханье моей любимой

Точно такое же, как у меня.

Я рад мотыльку, что над нами кружится,

Движенью листа, что слегка дрожит…

Нам кажется морем широкая лужица,

Нам кажется песней весеннею — жизнь.

Пора!

Мы уходим домой, качаясь,

И нас не клонит ничто ко сну.

И только сомненье берет вначале:

Кто полночью этой кого встречает —

Весна нас иль мы весну?!.

Клены цветут.

Неподвижная синь.

Вода вытекает в ладонь.

Красиво у Дона,

И Дон красив,

Тих и спокоен Дон.

Вот так бы и плавал

В нем, как луна,

У двух берегов на виду.

И нипочем

Мне б его глубина,

Вода б нипочем в цвету.

Вот так и стоял бы на берегу

И в воду глядел, глядел;

Вот так бы и слушал

Деревьев гул, —

Но много сегодня дел.

Гуси летят в закат,

Розовый, как крыло;

В перистые облака

Рвутся они напролом.

Милая! Посмотри —

Гуси летят в Тибет,

Стая, другая, три.

Больше их, больше там,

В воздухе голубом,

Но я не хочу летать,

Я не могу летать —

Я хочу быть с тобой.

В вагоне тихо.

Люди спят давно.

Им право всем

На лучший сон дано.

Лишь я не сплю,

Гляжу в окно:

Вот птица

Ночная пролетает

Над рекой

Ночной.

Вот лес далекий шевелится.

Как девушку,

Я б гладил лес рукой.

Но нет лесов.

Уходит дальше поезд.

Мелькает степь.

В степи озер до тьмы.

Вокруг озер трава растет по пояс.

В такой траве когда-то мы

С веселым другом

На седом рассвете

Волосяные ставили силки —

И птиц ловили,

И, как часто дети,

Мы птиц пускали радостно с руки.

В вагоне тихо,

Люди спят давно.

Им право всем

На лучший сон дано.

Но только я

Сижу один, не сплю…

Смотрю на мир ночной —

Кругом темно.

И что я ни увижу за окном,

Я, как гончар, в мечтах

Сижу леплю.

Вот я письмо читаю,

А в глазах

Совсем не то,

Что в этих строках, нет.

Над полем, Поля,

Полнится гроза,

В саду срывает ветер

Яблонь цвет.

Ты пишешь:

«Милый,

Выйдешь — близок Дон,

И рядом дом.

Но нет тебя со мной.

Возьмешь волну донскую

На ладонь,

Но высушит ее

Полдневный зной».

Так пишешь ты…

В разбеге этих строк

Другое вижу я —

Шумят леса…

К тебе я ласков,

А к себе я строг

И грусти не хочу.

Ты мне близка.

Но как всё это

Трудно описать,

Чтоб не обидеть…

Знаешь,

Я б сказал —

Меж нами нет границ

На много лет.

Над полем, Поля,

Полнится гроза,

В саду срывает ветер

Яблонь цвет.

В душе —

Дороги жизни

Между гроз,

А я иду,

Товарищи вокруг.

Попробуй это всё понять

Без слез

И, если можешь, — жди,

Мой милый друг.

Как замечательны,

Как говорливы дни,

Дни встреч с тобой

И вишен созреванья.

Мы в эти дни,

Наверно, не одни

Сердцами стали

Донельзя сродни,

До самого почти непониманья.

Бывало, птиц увижу

На лету,

Во всю их птичью

Крылью красоту,

И ты мне птицей

Кажешься далекой.

Бывало, только

Вишни зацветут,

Листки свои протянут в высоту,

Ты станешь вишней

Белой, невысокой.

Такой храню тебя

В полете дней.

Такой тебя

Хотелось видеть мне,

Тебя

В те дни

Большого обаянья.

Но этого, пожалуй,

Больше нет,

Хотя в душе волнение сильней,

Хоть ближе до любимой расстоянье.

Всё отошло

В начале расставанья.

И ты войдешь. И голос твой потонет

В толпе людей, кричащих вразнобой.

Ты сядешь. И как будто на ладони

Большое поле ляжет пред тобой.

И то мгновенье, верь, неуловимо,

Когда замрет восторженный народ, —

Удар в ворота! Мяч стрелой и… мимо.

Мяч пролетит стрелой мимо ворот.

И, на трибунах крик души исторгнув,

Вновь ход игры необычайно строг…

Я сам не раз бывал в таком восторге,

Что у соседа пропадал восторг,

Но на футбол меня влекло другое,

Иные чувства были у меня:

Футбол не миг, не зрелище благое,

Футбол другое мне напоминал.

Он был похож на то, как ходят тени

По стенам изб вечерней тишиной,

На быстрое движение растений,

Сцепление дерев, переплетенье

Ветвей и листьев с беглою луной.

Я находил в нем маленькое сходство

С тем в жизни человеческой, когда

Идет борьба прекрасного с уродством

И мыслящего здраво с сумасбродством.

Борьба меня волнует, как всегда.

Она живет настойчиво и грубо

В полете птиц в журчании ручья,

Определенна, как игра на кубок,

Где никогда не может быть ничья.

Я помню сад, круженье листьев рваных

Да пенье птиц, сведенное на нет,

Где детство, словно яблоки шафраны

И никогда не яблоко ранет.

Оно в Калуге было и в Рязани

Таким же непонятным, как в Крыму:

Оно росло в неслыханных дерзаньях,

В ребячестве, не нужном никому;

Оно любило петь и веселиться

И связок не жалеть голосовых…

Припоминаю: крылышки синицы

Мы сравнивали с крыльями совы

И, небо синее с водою рек сверяя,

Глядели долго в темную реку.

И, никогда ни в чем не доверяя,

Мы даже брали листья трав на вкус.

А школьный мир! Когда и что могло бы

Соединять пространные пути,

Где даже мир — не мир, а просто глобус,

Его рукой нельзя не обхватить…

Он яблоком, созревшим на оконце,

Казался нам, на выпуклых боках —

Где родина — там красный цвет от солнца,

И остальное зелено пока.

Он такой,

Что не опишешь сразу,

Потому что сразу не поймешь!

Дождь идет…

Мы говорим: ни разу

Не был этим летом сильный дождь.

Стоит только далям озариться, —

Вспоминаем

Молодость свою.

Утром

Заиграют шумно птицы…

Говорим: по-новому поют.

Все:

Мои поля,

Долины, чащи,

Солнца небывалые лучи —

Это мир,

Зеленый и журчащий,

Пахнущий цветами и речистый.

Он живет

В листве густых акаций,

В птичьем свисте,

В говоре ручья.

Только нам

Нельзя в нем забываться

Так,

Чтоб ничего не различать.

Надо помнить:

Есть еще такие,

Что не любят этот новый мир.

На просторном поле

От руки их,

От ножа

Наш умер бригадир.

Радостные мысли отгоняя,

В темную

Бушующую ночь…

Вспомните!

Как сгибли от огня их

Закрома колхозные

С зерном.

Вот, чтоб

Травы на лугах не сохли

И не прели яблоки в садах, —

Надо, чтобы черви передохли,

Перегнили,

Превратились в прах.

И чтоб пели,

Не смолкая птицы

В травах зеленеющих, в росе…

Стоить жить на славу

И трудиться,

Чтоб цвела земля во всей красе,

Чтобы жизнь цвела,

Гудела лавой,

Старое сметая на пути.

Ну, а что касается до славы —

Слава не замедлит к нам прийти.