Советский Союз в локальных войнах и конфликтах

Весна надежд 1945 года

В общественном сознании многих народов освобождение от фашизма и социализм слились едва ли не в одно понятие. «Полевение» политической жизни произошло практически во всех ведущих странах мира. В июле 1945 г. выборы в Великобритании, несмотря на огромную личную популярность консерватора У. Черчилля, принесли успех лейбористам. Программа новой правящей партии предусматривала национализацию важных секторов экономики. Схожие программы выдвигались на европейском континенте многими другими политическими силами. Почти во всех западноевропейских странах доля голосов, поданных за коммунистов во время выборов, колебалась между 10 и 20 процентами. Это произошло даже в таких чуждых социалистическим лозунгам странах, как Швеция, Голландия, Бельгия и Дания[1]. Установление государственной собственности на основные средства производства – одно из фундаментальных положений теории и практики социализма – уже не рассматривалось как разрушение самих основ жизни. Новые сторонники коммунизма при этом не знали, а скорее всего не хотели знать обо всех «темных» пятнах сталинского режима. В СССР они видели прежде всего силу, которая повергла казавшийся непобедимым нацизм.

Еще более радикальные изменения происходили за пределами Европы. Период революционного подъема переживал Китай. В ходе борьбы с японскими оккупантами коммунисты действовали эффективнее, чем их политические соперники из Гоминьдана, также воевавшие с японцами, и, окрепнув, были уже в состоянии дать отпор правительству Чан Кайши.

В свою очередь Индия потребовала от Великобритании независимости и обрела ее в 1947 г., хотя и ценой расчленения на два государства: мусульманское население древней страны сконцентрировалось в пределах вновь образованного Пакистана.

Своим собственным путем шла Бирма. Страны Индокитая и Индонезия освободились от японских захватчиков, а затем провозгласили независимость и оказали сопротивление попыткам восстановить французское и голландское колониальное правление.

Германия, Япония и Италия пребывали в стане побежденных. От довоенного могущества Франции, страны-победительницы, осталась лишь тень. Существенно девальвировался мировой статус Великобритании в результате нараставшего кризиса экономики и утраты большей части колоний.

Многим, очень многим в те дни казалось, что заря социализма всходит над всем миром. В своем победоносном ореоле СССР реально превратился в мировую евроазиатскую державу, без которой – даже если бы этого очень хотелось – не могла вершиться мировая политика. Кроме искушенных политиков, мало кто задумывался над тем, что Советский Союз был фактически обескровлен. Людские потери были огромны – 27 млн человек. Войной был выбит «цвет» нации – настоящие патриоты, «идеалисты», готовые к самопожертвованию ради государственных идеалов. Генофонд нации оказался серьезно – может быть, необратимо – ослабленным. Колоссальность принесенных жертв была особенно ощутима в сравнении с потерями союзников. Американцы оставили на войне 450 тыс. человек, англичане – 375 тысяч.

Огромный урон понесла советская экономика. 1710 населенных пунктов городского типа и 70 тыс. деревень и селений были разрушены, 25 млн человек потеряли крышу над головой. В той или иной степени ущерб понесли 32 тыс. промышленных предприятий. Подлинно драматическая ситуация сложилась в деревне, в первую же послевоенную зиму пережившей страшный голод. Объем производства в сельском хозяйстве к 1945 г. снизился до 60% довоенного уровня, а в районах, находившихся под немецкой оккупацией, почти наполовину.

Однако, несмотря на огромные потери и разруху, Сталин уже на завершающем этапе войны сделал свой выбор. По его мнению, теперь и только теперь через распространение сферы влияния Советский Союз мог приобрести статус мировой сверхдержавы. С этой целью, по его замыслу, освободительная миссия Советской Армии в Восточной Европе должна была завершиться утверждением гам полнокровной социалистической модели. Беседуя в 1944 г. с югославским коммунистом М. Джиласом, Сталин заявил об этом более чем откровенно:

Объяснимое стремление победителя в максимальной степени воспользоваться плодами победы трансформировалось в необоснованные претензии. Необоснованными потому, что если не брать в расчет военную мощь, подлинной сверхдержавой в тот момент Советский Союз, при всем своем морально-политическом авторитете, не являлся. В подобных условиях решение поставленной задачи неизбежно должно было сопровождаться не только сверхперенапряжением и без того истощенных собственных ресурсов, но и принуждением потенциальных союзников к навязываемой модели хозяйствования.

Однако эта устремленность Советского Союза не являлась догматическим выполнением ленинской программы мировой революции, как может показаться на первый взгляд. Тем более ее трудно оценить и как прагматическую, точно соизмеряющую поставленные цели с имеющимися возможностями, а главное – с целесообразностью.

Скорее это было очередным проявлением парадоксальной исторической судьбы России, когда ради решения директивно возложенных на себя мессианских задач приносилось в жертву обустройство, налаживание собственной внутренней жизни.

Экскурс в историю

Отечественная история полна примеров жертвенности и лишений, принесенных народом на алтарь имперских целей, нередко ради «облагодетельствования» человечества.

В течение XVIII столетия пространство России, прежде всего в результате военных действий, увеличилось на 104 тыс. кв. км, в том числе в европейской России – на 25,6 тыс. кв. км за счет территорий, отвоеванных у Турции, Польши и Швеции.

Основное население присоединенных местностей составили близкие русским белорусы и украинцы. Однако в состав Российской империи одновременно вошли финны, поляки, балтийские немцы, латыши, литовцы, татары, евреи – народы с самобытной историей. В случае неудачного решения крайне сложных задач по экономическому и духовному сближению с ними вновь присоединенные местности могли только ослабить Россию. Забегая вперед, можно констатировать, что именно так в конце концов и произошло.

Форсированная внешнеполитическая деятельность России в XVIII столетии, главным инструментом которой являлась армия, хотя и была на первый взгляд успешной, тяжко отразилась на жизненных силах государства. Одним из основных тревожных симптомов стало настойчивое, целеустремленное уклонение населения от уплаты податей (налогов). В различных местностях России, даже в Москве, недовольство широких масс населения проявлялось в стихийных бунтах, благодаря чему Пугачевское восстание приняло обширные, угрожающие для государства размеры.

На фоне бурного роста городов, внешней пышности двора, во многом показного поощрения Екатериной II науки и культуры, что так резко отличало XVIII век от XVII, простой народ оставался беден, невежественен, плохо защищен от произвола властей и собственных хозяев, владевших огромным количеством крепостных.

Победы и завоевания России, выдвинувшие ее в ряд мировых держав, одновременно вызвали рост недоверия и недоброжелательности к ней других ведущих государств, готовность совместно противодействовать дальнейшему усилению России.

После победы русских войск в войне с Турцией 1787–1790 гг. (справедливости ради не стоит забывать, что войны с Турцией в XVIII в. Россия вела в самом тесном союзе с Австрией) европейские державы пришли к соглашению не позволить России воспользоваться плодами своих побед. С этой целью сформировался союз в составе Англии, Пруссии, Австрии и Турции, к которому готовились примкнуть также Голландия, Испания и Королевство обеих Сицилии. Над Россией нависла угроза коалиционной войны, от которой ее спасла лишь разразившаяся во Франции революция, сплотившая феодальные монархии против более опасного «идеологического» врага.

Таким образом, на исходе XVIII столетия как по внутренним, так и по внешним причинам Россия нуждалась в длительном мире и в продолжительном восстановлении сил. Однако в следующем столетии ее военная активность стала еще более напряженной. В XIX веке Россия вела 15 внешних и 3 внутренних войны, которые длились в общей сложности 67 лет. Если же учесть, что русским войскам приходилось действовать одновременно на различных театрах военных действий, получается, что в одном только столетии военные действия заняли 124 года.

Войны, проведенные Россией в XIX веке, могут быть подразделены в основном на три типа: за упрочение и расширение границ России на Кавказе и в Средней Азии; за включение в сферу своего влияния народов, проживающих на Балканском полуострове; за поддержание баланса сил в Европе.

Российскому народу достигнутые победы мало что принесли, хотя и доставались очень дорогой ценой.

К примеру, освоение среднеазиатских владений шло с большим трудом. К концу XIX века русское население там составило только 9% от общего числа проживавших. Внедрявшаяся система управления, характеризовавшаяся многоначалием при одновременной атрофии власти и фактическом бесправии подавляющей части населения, не только нуждалась в собственном коренном преобразовании, но и не учитывала местные особенности, что в дальнейшем привело к серьезному осложнению внутриполитической обстановки.

Присоединение Северного Кавказа породило еще большие управленческие сложности. Крайне сложный в этнографическом отношении состав населения, различные вероисповедания, резкие отличия в нравах и традициях, своеобразный исторический путь, пройденный разными северокавказскими народами и народностями, – все это требовало величайшей осторожности при ломке существовавших укладов жизни. При этом же сами русские порядки служить образцом, особенно в судебной и полицейской сферах, не могли.

Не менее парадоксально складывались отношения России с европейскими государствами: чем бескорыстнее вмешивалась Россия в их дела, тем с большим недоверием относились к ней соседние страны, тем охотнее объединялись они в союзы антироссийской направленности.

Вынеся на своих плечах главную тяжесть войны с Францией в 1798–1799, 1805 г., 1806–1807 и 1812–1814 гг., освободив Австрию и Пруссию от наполеоновской зависимости, Россия фактически оказалась проигравшей стороной: сразу после победы над Францией в 1814 г. Англия и Австрия заключили союзный договор с Францией, направленный против России.

«Вознаграждением» за принесенные в этих войнах жертвы стало присоединение к России Варшавского герцогства по решению Венского конгресса. Однако поляки, всегда ощущавшие отчужденность от русских, особенно из-за разницы в вере, не признали этого решения, что подтвердили восстания 1830 и 1863 гг.

В свою очередь венгры не забыли о подавлении венгерского восстания 1848 г.

Российские амбиции часто встречали неожиданное противодействие даже государств Балканского полуострова, которые подобно Греции, Румынии, Сербии и Болгарии получили независимость при помощи Российской армии. Едва окрепнув, они начинали проводить самостоятельную внешнюю и внутреннюю политику, нередко вопреки позиции России.

Известный в XIX веке русский историк С. Татищев писал об этом так:

Несмотря на идеалистичность и нерасчетливость российской политики во многих случаях, в ней Запад видел лишь стремление России включить освобождаемые местности в сферу своего влияния. Это впечатление поддерживалось нередко откровенным, нетактичным вмешательством России во внутреннюю политику новообразованных государств. Примеры тому – попытки по своему вкусу избирать правителей в Молдавии и Валахии, жестко контролировать основные звенья управления воссозданной Болгарии и ряд других.

Росту симпатий к России не способствовали и чрезмерно прямолинейные попытки внедрения в освобожденных странах основных методов хозяйствования по российскому образцу. Весьма характерно в этом отношении донесение русского представителя в Дунайских княжествах Северина послу в Стамбуле Булгакову от 1786 г., в котором говорилось, что все в Бухаресте «приступили к Северину с вопросом, «примечая, что с тех пор, как наш двор стал стараться о блаженстве их земли, она хуже стала»[4].

Налицо исторический парадокс: огромные финансовые траты России на благоустройство жизни других народов приводили к тому, что собственное население ослабевало и скудело, в то время как «облагодетельствованные» находили, что эти заботы не приносят им пользы.

Наконец, немалый ущерб России в этот период нанес существенный для отечественной политики «субъективный фактор» – непоследовательность, «зигзагообразность», чрезмерная зависимость от предпочтений и симпатий конкретного правящего лица, отпугивавшая многих ее потенциальных союзников. Так, выдающийся государственный деятель Австрии XVIII столетия Кауниц, выражая свои опасения в целесообразности полагаться на Россию, считал, что поскольку «политика этого государства истекает не из действительных его интересов, но зависит от индивидуальною расположения отдельных лиц, то невозможно строить на ней продолжительную систему»[5].

В целом военно-политическое вмешательство в дела Европы не принесло России пользы. Печальным признанием этого послужила предсмертная «Записка о политических соотношениях России» министра иностранных дел К.В. Нессельроде, датированная 11 февраля 1856 г. В ней старый канцлер пишет о необходимости «разрыва» с политической системой, которой держались сорок лет; о том, что на первое место следует отныне ставить не «обязанность отстаивать, хотя бы с оружием в руках, условия европейских трактатов и частных соглашений, заключенных нами с некоторыми державами», но «требования русских интересов». Наконец, в ней заявлялось о «неотлагаемой необходимости заняться своими внутренними делами и развитием своих нравственных и материальных сил. Эта внутренняя работа является первою нуждою страны, и всякая внешняя деятельность, которая могла бы тому препятствовать, должна быть тщательно устранена»[6].

Характерно, что все это канцлер осознал лишь в отставке. Во время же своей многолетней службы, как верный слуга трона, он проводил прямо противоположную политику.

Мессианское наследие

Россия так и не сумела избавиться от инерции этой политической традиции. В привычной исторической колее, несмотря на заявленную идеологическую несовместимость с прошлым, оказался и Советский Союз, что с особой очевидностью проявилось после Второй мировой войны.

В первые послевоенные годы к своей «мессианской» роли готовилась и другая держава-победительница – Соединенные Штаты Америки, которые, в отличие от Советского Союза, к концу войны действительно превратились в полноценную сверхдержаву – в экономическом и военном отношениях.

В экономике США, бывших основным поставщиком и финансистом всей победоносной коалиции, в годы Второй мировой войны произошел невиданный скачок: потенциал мощностей промышленности вырос на 50%, производство ее продукции увеличилось в два с половиной раза, а сельскохозяйственное производство выросло на 36%[7]. Между экономиками Советского Союза и Соединенных Штатов в первые послевоенные годы существовал огромный разрыв, который может быть приблизительно оценен как 1:5. Без учета СССР промышленное производство США превосходило производство всех других стран мира вместе взятых[8].

В сложившихся условиях появление у США атомной бомбы имело символическое значение, свидетельствовавшее о неоспоримом мировом лидерстве этой страны.

Американские руководители ясно осознавали огромное превосходство США над СССР. Вновь избранный президент США Г. Трумэн однозначно огласил это на весь мир: «Мы вышли из этой войны как самая мощная в мире держава, возможно, самая могущественная в человеческой истории»[9]. И подобное заявление не было чрезмерно претенциозным. Сложившееся положение, к примеру, прекрасно понимал и У. Черчилль, который в порыве откровенности как-то сказал американскому послу в Москве Гарриману: «Центром власти теперь является Вашингтон»[10].

В Соединенных Штатах, как и в Советском Союзе, уже в годы войны велись интенсивные приготовления к тому, чтобы во всеоружии встретить революционные изменения, которые война породила в мире. Мотивы традиционного господства: экспорт капитала, контроль над иностранными рынками, обладание источниками сырья, завоевание военных позиций – были для вашингтонской политики уже узки.

Соединенные Штаты почувствовали себя в силах перестроить по своему образу и подобию если не весь мир, то по крайней мере его значительную часть. Решению этой задачи способствовало всевозрастающее единство мирового развития – неизбежный результат роста экономики, развития коммуникаций и современных средств связи.

В самих США господствовало всеобщее убеждение в превосходстве своей страны над всеми другими. Подавляющая часть населения была вдохновлена амбициозной целью вашингтонских политиков руководить миром. Все, что теперь не вписывалось в американский «стандарт», стало отвергаться с порога.

Идеологическая программа нового «крестового похода» против Востока была сформулирована в знаменитой речи У. Черчилля в Фултоне в марте 1946 г. Начав с утверждения, что Соединенные Штаты находятся на «вершине мирового могущества», Черчилль далее изложил свою генеральную стратегическую концепцию. Хорошо, говорил он, что атомная бомба находится в руках американцев: никто не смог бы спать спокойно, если бы «временная монополия на обладание этим ужасающим оружием» была захвачена «каким-либо коммунистическим или неофашистским государством». К тому дню, когда эта монополия может быть утеряна, США необходимо гарантировать себе «обладание таким превосходством, такой ужасающей мощью», которые бы предотвратили саму возможность использования кем бы то ни было другим этого оружия. В то же время необходимо защищать повсюду в мире «великие принципы свободы и прав человека, которые являются общим историческим наследием англоязычного мира». Этой фразой Черчилль недвусмысленно отводил роль мирового правящего центра Западу, прежде всего США и Великобритании.

Выводом отсюда последовало предложение, которое Черчилль объявил основной целью своего визита за океан, – создание широкой ассоциации Британской империи и Соединенных Штатов, причем не только в политической, но и в военной сферах.

Необходимо спешить – «времени осталось мало». «Никто не знает, – говорил Черчилль, – что Советская Россия и ее международная организация намерены предпринять в ближайшем будущем и каковы те пределы, если они вообще есть, в которых будет развертываться их экспансия и их стремление к вербовке новых сторонников». Здесь он произнес фразу, которой суждено было стать знаменитой: «От Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике опустился над Европейским континентом железный занавес». Вслед за описанием так называемых «полицейских режимов», которые утверждались и действовали за этой завесой, последовало еще более грозное предупреждение: «Вдали от русских границ пятая колонна коммунистов ведет свою работу она представляет собой нарастающую угрозу для христианской цивилизации».

Черчилль не утверждал, что Советский Союз хочет войны, но отмечал, что СССР желает воспользоваться «плодами войны и получить возможность неограниченного распространения своего могущества и своей доктрины». Поэтому никакое умиротворение, по его мнению, невозможно. Это замечание звучало особенно вызывающе: оно содержало аналогию между СССР 1946 г. и Германией 1930-х гг.[11], аналогия, которую позднее Черчилль проводил еще более недвусмысленно.

Противостояние

Напряженность в стане победителей нарастала. Постепенно она приобретала черты враждебности. Две сверхдержавы уже не стеснялись во взаимных обвинениях, не скрывали раздражения.

На Западе это противостояние очень точно и образно охарактеризовали как «холодную войну». Без прямого вооруженного конфликта, которого «два мира – две системы» смогли избежать. Но с изощренным противоборством дипломатов, разведок и контрразведок, соревнованием экономик и культур, самого образа жизни.

Американский президент Г. Трумэн окончательно избрал идеологическим фундаментом своей политики положение, выдвинутое Черчиллем в Фултоне. Мир представлялся ему ареной, на которой разворачивался конфликт между силами добра и зла, то есть между «свободными обществами» и «обществами угнетения». Это было не просто провозглашением политической линии – это было объявлением крестового похода. Политические свободы Трумэн связывал со «свободным предпринимательством», то есть с капитализмом. Более того, именно он впервые стал утверждать, что «мир в целом должен принять американскую систему», иначе она не сможет уцелеть и в самой Америке[12]. Новая «доктрина Трумэна» обязывала Соединенные Штаты немедленно вступать в бой с любым революционным движением, любой попыткой социалистического переустройства, любыми притязаниями Советского Союза.

Были отброшены различные проекты кредитования Советского Союза. Наиболее влиятельные экономические и дипломатические советники, в том числе и посол Гарриман, однозначно выступили против этого проекта. При этом Гарриман был одним из тех американских деятелей, кто яснее прочих представлял себе масштабы чудовищной нужды, царившей в СССР после войны. Более предпочтительным он считал предоставление американских займов малыми дозами, и всякий раз на условиях выполнения правительством Москвы тех или иных политических требований. Другие советники строили планы еще более энергичного экономического давления.

Эта закулисная сторона дела была известна советскому руководству. Тем не менее Сталин вновь и вновь возвращался к вопросу о возможном кредитовании, отдавая себе отчет в тяжелой экономической ситуации в стране. Даже в апреле 1947 г., когда Сталин встречался с новым американским государственным секретарем Маршаллом, он кратко заметил, что советская просьба о кредите остается без ответа в течение вот уже двух лет. После первых весьма скромных сумм СССР больше не получил ни одного доллара.

Отсутствие кредитов делало еще более острой проблему получения репараций с Германии, и в этом отношении Советский Союз, начиная с Потсдама, сталкивался с нараставшим сопротивлением Запада. Не встречая затруднений при получении репараций из своей зоны оккупации в Германии, Советский Союз не получил практически ничего из западных зон, несмотря на обязательства, принятые в Потсдаме его союзниками.

Однако подлинным камнем преткновения между Москвой и Западом стал так называемый «план Маршалла», который был призван устранить разительную диспропорцию между американским богатством и бедственным положением Европы.

5 января 1947 г. американский государственный секретарь Дж. Маршалл выдвинул идею выделения значительных финансовых ресурсов на цели восстановления европейских стран. Средства должны были предоставляться частями в течение ряда лет. Советскому правительству было предложено провести совместное обсуждение необходимых шагов, которые создали бы благоприятные условия для реализации американской инициативы. По «плану Маршалла», реализация всех проектов зарубежной экономической помощи должна была находиться под международным, а фактически – американским контролем.

В Вашингтоне этот план рассматривался как достаточно эффективное средство экономического давления на Советский Союз. Дело в том, что в Ялте и Потсдаме стороны пришли к соглашению: Германия будет выплачивать репарации в виде оборудования, промышленных станков и машин, легковых автомобилей, грузовиков и строительных материалов регулярно – в течение пяти лет. Особенно важны были эти поставки для советской химической и машиностроительной промышленности, нуждавшихся в модернизации. Международному контролю репарации не подлежали.

Однако с помощью «плана Маршалла» британское и американское правительства хотели приостановить репарации Советскому Союзу и странам Восточной Европы, а взамен предоставить международную помощь, основанную не на двусторонних соглашениях, а на международном контроле.

Подобная ситуация была для Советского Союза абсолютно неприемлемой. В конечном счете она могла привести к утрате советского контроля над Восточной Европой, поскольку коммунистические партии, уже утвердившиеся в Румынии, Болгарии, Польше, Чехословакии и Венгрии, были бы лишены экономических рычагов власти. О подобных намерениях Запада в Москве стало известно из докладной записки одного из наиболее ценных агентов советской разведки Д. Маклина.

Вполне прогнозируемый отказ Советского Союза от участия в «плане Маршалла» не обескуражил Вашингтон. Приглашение участвовать в этом плане было разослано всем странам Восточной Европы. Некоторые из них, к примеру югославы, сразу же отказались. Однако поляки и чехословаки, напротив, проявили заинтересованность в приглашении. Им было заявлено, что присоединение к «плану Маршалла» будет рассматриваться в СССР как враждебное действие. В конце концов все страны Восточной Европы образовали с Москвой единый фронт.

Один из основных авторов «плана Маршалла», Дж. Кеннан, считавшийся ведущим американским экспертом по СССР, опубликовал в те дни статью, которой также суждено было стать знаменитой[13]. Вместо подписи он поставил одну лишь букву «X», однако вскоре его авторство было раскрыто. Кеннан предлагал не просто «сдерживать» Советский Союз. Он пришел к выводу, что Соединенные Штаты не должны ограничиваться удержанием своих позиций: оказывая на СССР жесткое давление, они могли бы привести в действие такие пружины, которые вызвали бы его крах или по крайней мере ослабление.

Со второй половины 1947 г. термин «холодная война» прочно обосновался в политическом словаре мира. После введения в действие «плана Маршалла» отношения СССР с его бывшими союзниками по антигитлеровской коалиции быстро эволюционировали в сторону открытой враждебности. В марте 1948 г. перестала функционировать четырехсторонняя контрольная комиссия стран-оккупантов, уже находившаяся в кризисном состоянии. В июне в западных частях Германии была осуществлена сепаратная денежная реформа, а немного спустя французы согласились слить свою оккупационную зону с англо-американской «Бизонией». В результате разразился острый Берлинский кризис 1948 г., из которого Советский Союз вышел если и не побежденным, то далеко не победителем.

Психологическая атмосфера, создавшаяся в результате Берлинского кризиса, облегчила создание западного альянса, направленного против СССР. Экономический союз, рожденный в рамках «плана Маршалла», быстро превратился в политический и военный блок. 4 апреля 1949 г. США и Канада вместе с десятью западноевропейскими странами подписали Атлантический пакт. Говорилось, что это договор об обороне. Но любой союз является оборонительным только для его участников. Именно так и расценили ситуацию в СССР.

Европа оказалась разорванной надвое.

В мае 1949 г. была принята конституция сепаратного западногерманского государства – Федеративной Республики Германии, которая к лету имела уже и свои правительственные органы. В ответ СССР в октябре создал в своей зоне другое немецкое государство – Германскую Демократическую Республику.

Снова европейский континент, который лишь недавно был театром разрушительных сражений, стал ареной противостояния двух враждебных блоков.

СССР вступил в оказавшуюся для него смертельной схватку со всем западным миром.

Неизвестная операция

Иран сыграл в годы Второй мировой войны особую миссию в политических и дипломатических акциях союзников по антигитлеровской коалиции: именно здесь в 1943 г. состоялась встреча «большой тройки» – лидеров СССР, США и Англии. Однако мало кому известно, что чуть позже Ирану предстояло сыграть еще одну роль – едва ли не первого провозвестника начала «холодной войны» между Советским Союзом и Западом. Это признал, в частности, иранский шах Мохаммед Реза Пехлеви, который писал в мемуарах: «Как мне кажется, историки подтвердят, что «холодная война» фактически началась в Иране. Хотя ее симптомы наблюдались также и в других районах земного шара, впервые признаки этой формы войны явственно проявились в Иране»[14].

Как и любой другой, иранский кризис имел свою предысторию. Все началось с ввода союзных войск на территорию Ирана в 1941 г.

В начале Великой Отечественной войны, 8 июля 1941 г., И.В. Сталин в беседе с послом Великобритании в СССР Р. Криппсом поднял вопрос о ситуации на Среднем Востоке. Его беспокоила чрезмерная концентрация немецкой агентуры, в том числе и диверсантов, на территории Ирана и весьма высокая вероятность присоединения этой страны к германской оси, что поставило бы под угрозу южные границы Советского Союза[15]. Английская сторона, несмотря на нейтралитет, заявленный Ираном, отнеслась к опасениям Москвы с пониманием.

Позже обозначилась и другая, не менее важная причина, обусловившая необходимость присутствия союзных войск в Иране. С началом войны в Великобритании, а позже и США было принято решение о военных поставках в Советский Союз по программе ленд-лиза. С августа 1941 г. грузы стали поступать в северные морские порты, находившиеся ближе к фронтам боевых действий: Мурманск, Архангельск, Молотовск (ныне – Северодвинск) и др. Грузы из США принимали также Владивосток, Петропавловск-Камчатский, Ногаево (Магадан), Находка. Однако германской разведке удалось установить основные маршруты союзных морских конвоев. Немецкие подводные лодки и самолеты, базировавшиеся в Норвегии, развернули настоящую охоту за морскими караванами. Для охраны конвоев привлекались сотни боевых кораблей, тысячи самолетов и десятки тысяч людей, но они не спасали от серьезных потерь. В этих условиях все более привлекательным становился южный маршрут – через порты Ирана и Ирака в советские Армению, Азербайджан и Туркменистан.

17 августа 1941 г. правительству Ирана была вручена совместная англо-советская нота. В ней содержалось требование к иранскому правительству добиться выезда из страны всех немецких специалистов. Несмотря на ультимативный характер ноты, Иранское правительство согласилось удовлетворить англо-советские требования с таким количеством оговорок и условий, что его ответ в целом был признан неприемлемым.

Тогда союзники приняли решение перейти к военным акциям. Советское правительство направило в Тегеран ноту, в которой указывалось на то, что если правящие круги Ирана не пресекут деятельность германских агентов на территории страны, то правительство СССР будет вынуждено в целях самообороны ввести в Иран войска. Естественно, иранское правительство, тесно связанное с германскими кругами, не имело возможности пресечь подобную деятельность, тем более в кратчайшие сроки. Практические действия Москвы последовали незамедлительно.

25 августа 1941 г. войска 44-й армии под командованием генерал-майора А.А. Хадеева и 47-й армии под командованием генерал-майора В.В. Новикова вступили на территорию Иранского Азербайджана.

27 августа войска Среднеазиатского военного округа перешли советско-иранскую границу на тысячекилометровом протяжении от Каспийского моря до Зульфагара. Эту операцию выполняла 53-я Отдельная Среднеазиатская армия, которую возглавил командующий округом генерал-лейтенант С.Г. Трофименко. 31 августа в районе иранской Астарты был высажен десант в составе 105-го горнострелкового полка и артиллерийского дивизиона 77-й горнострелковой дивизии. В порты Пехлеви, Ноушехр, Бендершах вошли советские канонерские лодки. Всего было перевезено и высажено свыше 2,5 тыс. десантников.

Советские части входили в Иран с боями, вступая в столкновения с регулярными частями иранской армии. Цифры советских потерь в результате этих боев неизвестны до сих пор.

Британские войска вступили на территорию Ирана также 25 августа, двигаясь двумя колоннами: первая – из Басры на Абадан и нефтяные промыслы в районе Ахваза; вторая – из Багдада на нефтяные промыслы в районе Занекена и далее на север.

29 августа английские передовые части вошли в соприкосновение с советскими войсками в районе Сенендедж, а двумя днями позже другая группировка встретилась с советскими частями в нескольких километрах южнее Казвина. Операция по вводу союзных войск в Иран была завершена.

Согласно ранее достигнутой договоренности зона радиусом в 100 км вокруг Тегерана осталась союзными войсками не занятой.

19 сентября 1941 г. Черчилль в письме Сталину подтвердил свое намерение оказывать всяческую поддержку в организации южного маршрута поставок вооружения и грузов в Советский Союз: «Я придаю большое значение вопросу об открытии сквозного пути от Персидского залива до Каспия не только по железной дороге, но и по автомобильной магистрали, к постройке которой мы надеемся привлечь американцев с их энергией и организационными способностями»[16]. 29 января 1942 г. был подписан англо-советско-иранский договор, по которому СССР и Великобритания обязались уважать территориальную целостность Ирана, защищать его от агрессии со стороны Германии, содержать на территории Ирана сухопутные, морские и военно-воздушные силы и вывести их в шестимесячный срок после окончания боевых действий.

По мере изменения обстановки на фронте, особенно в тяжелые дни 1941–1942 гг., часть советских соединений была переброшена из Ирана на угрожаемые участки советско-германского фронта. Оставшиеся в Иране части активно привлекались к транспортировке военных грузов, поставлявшихся в СССР через иранскую территорию.

В конце 1942 г. на территорию Ирана были введены войска США. Командование американских вооруженных сил в Персидском заливе не имело какой-либо договоренности на этот счет с иранским Правительством, но не встретило противодействия со стороны кабинета Кавама-эс-Салтане, взявшего курс на поощрение американского присутствия в стране. Тем самым он пытался уравновесить чрезмерную зависимость от Советского Союза и Великобритании.

В тот критический для СССР период англичане неоднократно выражали готовность непосредственно участвовать в боях на советской территории. Так, в 1942 г. англо-американское командование, узнав о тяжелом положении на южном крыле советско-германского фронта, пыталось получить согласие Сталина на ввод английских войск и авиации в Закавказье. Сталин отказался, заподозрив англичан в далекоидущих стремлениях укрепиться в этом регионе после войны. Вместо этого Ставка по его указанию перебросила в Закавказье из Средней Азии и других мест, в том числе из Ирана, все имевшиеся в наличии резервные формирования. Ситуация на фронте стабилизировалась.

В целом Персидский коридор сыграл в годы войны огромную роль: по нему было переправлено 23,8% всех военных грузов, адресованных СССР в рамках программы ленд-лиза. Почти две трети от общего числа всех автомобилей, поставленных в годы Второй мировой войны, прошли именно этим путем. Одним только автосборочным заводом в местечке Андимешк почти за три года было собрано и отправлено в СССР около 78 тыс. автомобилей.

До осени 1942 г. жизнедеятельность всех транспортных коммуникаций в Иране обеспечивали только англичане. Однако с увеличением объема перевозок плохое состояние иранских коммуникаций сказывалось все сильнее. Англичане уже не справлялись с их восстановлением. Недовольные этим, американцы в октябре 1942 г. взяли контроль за работой портов, аэродромов, железных и шоссейных дорог в свои руки. В марте 1943 г. в ведение США перешел и контроль за работой Трансиранской магистрали и портов в Персидском заливе. К 1944 г. состав войск армии США в Иране возрос до 30 тыс. человек.

Западные союзники проделали огромную работу по улучшению инфраструктуры Ирана. Английская администрация на Ближнем Востоке осуществила работы по подготовке государственной Трансиранской железной дороги в южной части Ирана к перевозкам грузов для СССР. Американская строительная фирма «Фолспен» приступила к сооружению шоссе от Хорремшехра на север и к строительству железнодорожной ветки от Ахваза к этому порту с ответвлением на Танума. Была проведена реконструкция портов в Хорремшехре, Бендер-Шахпуре и Басре; в порту Хорремшехр появились авиа – и автосборочный заводы, в порту Бушир – автосборочный завод. Там собирали «Виллисы», «Доджи», «Студебеккеры» и другие марки автомобилей. В середине 1943 г. также заработали предприятия в Шуайбе (Ирак) и местечке Андимешк, лежащем на Трансиранской железнодорожной магистрали. На всех автосборочных предприятиях работали местные жители, администрация заводов состояла из американцев и англичан, а принимали продукцию советские военные специалисты.

В иранские и иракские порты автомобильная техника прибывала на грузовых судах в виде сборочных комплектов – в ящиках. Собирали автомобили на берегу. Сначала качество сборки было низким: она производилась вручную, а квалификация большинства рабочих оставляла желать лучшего. Рабочие и инженеры сталкивались с большими бытовыми трудностями. Со временем, однако, для рабочих были построены барачные городки, налажен быт и питание; оплата труда стала сдельной; за брак в сборке были установлены штрафы. Качество работ постепенно повысилось. С начала 1942 г. через Персидский залив в СССР стало поступать примерно 2 тыс., а с 1943 г. – от 5 до 10 тыс. автомашин в месяц. Первая колонна из 50 автомобилей отбыла в Советский Союз 23 февраля 1942 г. из Бушира через Джульфу (иранскую и советскую).

Перегон машин более чем на 2 тыс. километров через горы и равнины, часто по бездорожью, оказался чрезвычайно сложным. Автоколонны состояли обычно из 40–50 «Студебеккеров», «Фордов», «Шевроле» и шли на север своим ходом. Командовали колоннами советские офицеры и сержанты, шоферами были в большинстве иранцы и арабы, зачастую наспех обученные вождению машин. Охрану трассы южнее Тегерана несли в основном индийские воинские подразделения. Все машины были загружены до предела: везли запчасти, оружие, продукты и другие товары, поставлявшиеся союзниками по ленд-лизу. Марши осуществлялись по узким горным дорогам, через крутые перевалы с бесчисленными «слепыми» поворотами, через раскаленную зноем пустыню, окутанную густой пылью, которую не в состоянии был пробить свет автомобильных фар. На трассах появились вооруженные банды, совершавшие диверсии, вооруженные нападения, грабежи.

Особо трудной и ответственной задачей была доставка в Советский Союз авиационной техники. Самолеты либо собирались на заводах, построенных союзниками в Иране и Ираке, и перегонялись по воздуху на советские аэродромы, либо направлялись на автомобилях в разобранном виде, а затем собирались на советских авиазаводах. Чтобы ускорить перегон самолетов, в короткий срок была создана специальная авиационная база в Маргиле и промежуточная – в Тегеране. В Азербайджанской ССР были также подготовлены аэродромы для приема боевых и транспортных самолетов, их технического обслуживания, подготовки летчиков к боевому использованию американских и английских истребителей и бомбардировщиков.

Работа в тяжелых климатических условиях требовала большого напряжения. По воспоминаниям участников событий, сборка, к примеру, бомбардировщиков «Бостон» в Маргиле сначала осуществлялась силами английских военных специалистов. Работа начиналась в 3–4 часа утра и заканчивалась в 11 часов дня. В другое время работать было физически невозможно: машины так накалялись под палящим солнцем, что рабочие получали ожоги. Затем к сборке самолетов начали привлекать советских специалистов. Только за один год, с 1 июля 1943 по 30 июня 1944 г., удалось собрать и отправить в СССР около 2900 самолетов[17].

10 февраля 1944 г. на встрече со специальным посланником американского президента А. Гарриманом нарком внешней торговли СССР А.И. Микоян выразил удовлетворение успешным поступлением грузов, шедших по южному маршруту через Персидский залив. В связи с этим 15 апреля 1944 г. Указом Президиума Верховного Совета СССР большая группа американских офицеров была награждена советскими орденами и медалями. В частности, американский генерал Конноли, ведавший всей этой работой, был удостоен ордена Суворова II степени.

После открытия союзниками второго фронта во Франции поставки в Советский Союз южным маршрутом постепенно пошли на убыль. Сборку автомобилей сворачивали, предприятия демонтировали; советские, американские и английские специалисты отправлялись на родину. 15 октября 1944 г. был выведен личный состав из советского военного лагеря в Шуайбе; 24 октября прекратило свою деятельность агентство в Басре. В ноябре 1944 г. были собраны последние автомобили в Андимешке, а сам завод был демонтирован в январе 1945 г. Тогда же было ликвидировано и агентство в Бендер-Шахпуре. С осени 1944 до августа 1945 г. все ленд-лизовские поставки осуществлялись только через северные и дальневосточные порты СССР.

В соответствии с договором о ленд-лизе, после войны СССР должен был вернуть всю уцелевшую исправную технику, но мог и выкупить ее. Часть автомобилей после капитального ремонта в 1946–1947 гг. была возвращена бывшим союзникам в северных и дальневосточных портах. Отношения между Москвой и западными союзниками были уже испорчены, поэтому и приемка техники осуществлялась более чем оригинальным способом. Западные союзники пригнали несколько пустых барж и спецкорабль, оснащенный прессом и специальными «ножницами». Американская приемная комиссия придирчиво принимала технику, проверяла наличие заводской комплектации. Затем на виду у советских представителей автомобили пускались под пресс, и аккуратные «кубы» прессованного металлолома грузились на баржи.

В самом Иране тем временем разворачивалась своя интрига.

Нефтяная подоплека

Помимо военных специалистов в годы войны на территории Ирана, прежде всего на севере, работал и гражданский персонал из СССР.

По итогам проведенной разведки, советские специалисты-геологи доложили в Москву о перспективности нефтяных месторождений в Гогране, Мазандаране и Гиляне, которые на северо-западе смыкались с нефтяными разведочными и эксплуатационными землями Советского Азербайджана, а на северо-востоке – с Туркменской ССР. Одновременно они отмечали, что промышленная разработка нефтерождений потребует больших капиталовложений и – ни больше, ни меньше – «отчуждения» части иранской территории.

Тем временем экономическую активность в Иране развернули и тогдашние союзники СССР. С конца 1943 – начала 1944 г. две американские нефтяные компании – «Стандард вакуум» и «Синклер ойл» – и английская компания «Шелл» при поддержке посольств США и Великобритании и благосклонном отношении иранского правительства приступили в Тегеране к переговорам о предоставлении им нефтяных концессий на юге Ирана, в Белуджистане. Активность союзников встревожила Москву и ускорила работу над подготовкой проекта договора о заключении нефтяной концессии с Ираном.

Ключевой фигурой, стоявшей за этим проектом, был Л.П. Берия, в тот период заместитель председателя СНК. Рассмотрев подготовленный к 11 марта 1944 г. пакет документов, относившихся к созданию объединения «Советско-иранская нефть» и договору о концессии, он остался недоволен «чрезмерно низкими запросами» советской стороны и потребовал существенной переработки документов в сторону увеличения перспективных возможностей Москвы в Иране. 16 августа 1944 г. Берия направил И.В. Сталину и народному комиссару иностранных дел В.М. Молотову аналитический доклад Совета народных комиссаров, касавшийся вопросов мировых запасов и добычи нефти, нефтяной политики Англии и США. Берия предлагал «энергично взяться» за переговоры с Ираном на получение концессии в Северном Иране, подчеркивая при этом, что «англичане, а возможно и американцы, ведут скрытую работу по противодействию передачи нефтяных месторождений Северного Ирана для эксплуатации Советским Союзом».

За этим стремлением к получению концессии не стояло настоятельной потребности в получении дополнительного источника нефти: даже в этот тяжелейший для страны период СССР по нефтяным ресурсам был самодостаточен. Москвой двигало желание покрепче привязать Тегеран к советской политике, не допустить создания блока капиталистических стран на своих южных границах. Естественно, в Кремле понимали и значимость нефти как основного стратегического энергетического ресурса любой страны. Поэтому борьба за иранскую нефть развернулась в двух направлениях: за получение доступа к нефти и за недопущение других стран к обладанию нефтяными ресурсами Ирана. В этом, кстати, проявилась черта, впоследствии ставшая едва ли не доминирующим мотивом советской политики, – ни в чем, даже в самом малом, не уступать западным державам.

В сентябре-октябре 1944 г. в Иран прибыла правительственная комиссия СССР во главе с заместителем наркома иностранных дел С.И. Кавтарадзе, основной задачей которой являлось заключение нефтяной концессии.

Судьба самого Кавтарадзе несла на себе драматический отпечаток той сложной эпохи. Друг детства Сталина, он был арестован в 1937 г. Его не уничтожили только потому, что в списке приговоренных к смертной казни Сталин против его фамилии поставил какую-то закорючку, которую никто не смог расшифровать. Чтобы не попасть впросак, осужденного решили оставить в живых. В начале войны С. Кавтарадзе по указанию Сталина забрали из лагеря и доставили на сталинскую дачу. «Здравствуй, Серго, – приветствовал его Сталин. – Где был? Где пропадал?» «Сидел я», – ответил Кавтарадзе. Сталин удивленно поглядел на него и с присущим ему «черным» юмором сказал: «Нашел время сидеть – война же идет». После последовавшего разговора С. Кавтарадзе был назначен заместителем наркома иностранных дел.

Советская миссия в Иране не привела к успеху. 2 декабря иранский парламент – меджлис, в подавляющем большинстве не испытывавший симпатии к СССР, принял закон, запрещавший премьер-министрам не только самостоятельно предоставлять концессии зарубежным государствам, но даже вести переговоры о них. Правящие круги Ирана склонялись к тому, чтобы в своей послевоенной политике сделать ставку на США, видя в них надежный противовес традиционному влиянию Лондона и Москвы.

Американцы воспользовались выгодными для себя настроениями в руководстве Ирана. Особую роль сыграла американская финансовая миссия во главе с А. Мильспо, который был приглашен иранским правительством на должность финансового эксперта, «генерального администратора иранских финансов». Однако вскоре Мильспо и его миссия подчинили своему контролю всю внутреннюю и внешнюю торговлю, промышленность, продовольственные ресурсы, нормирование и распределение товаров, автотранспорт и перевозки по шоссейным дорогам Ирана.

В Иране работали также американские военные миссии: полковника Н. Шварцкопфа – в иранской жандармерии и генерала К. Ридли – в иранской армии. В конечном счете именно посольство США в Иране выступило в роли главного советника кабинета премьер-министра Саеда по вопросу о предоставлении СССР нефтяной концессии на севере.

Однако в тот момент советское руководство было дезориентировано, сочтя, что за спиной иранского правительства стоят англичане. 19 февраля 1945 г. в Москве было получено сообщение информатора ЦК ВКП(б), находившегося в Иране еще со времени существования Коминтерна, о том, что принятое меджлисом решение прямо вызвано деятельностью проанглийских сил. Правящие круги Великобритании, в свою очередь, были весьма обеспокоены произошедшим за годы войны укреплением позиций СССР в Иране, который они продолжали рассматривать как собственную «сферу влияния». Главные надежды на изменение положения они связывали с окончанием войны и выводом советских войск из северных провинций.

Именно здесь Москва и увидела свой шанс. В ее распоряжении остался едва ли не единственный рычаг давления на иранское правительство в вопросе о нефтяной концессии – затягивание вывода войск.

Согласно тройственному договору о союзнических отношениях между СССР, Великобританией и Ираном от 29 января 1942 г., вывод советских и английских войск, не имевших оккупационного статуса, предусматривался не позднее шести месяцев после окончания всех военных действий между союзными государствами и державами «оси». После разгрома гитлеровской Германии численность иностранных войск на территории Ирана была следующей: английских – примерно 20–25 тысяч человек; американских – 4–4,5 тысячи. Численность советских войск достигала 30 тысяч человек. 19 мая 1945 г. иранское правительство обратилось к Англии, СССР и США с предложением о досрочном выводе их войск из страны, мотивируя это окончанием войны с Германией.

Озабоченное перспективой закрепления «проникновения» СССР в Иране, английское правительство решило поддержать позицию Ирана и 31 мая через своего посла в Москве А. Керра направило в НКИД СССР письмо, где предлагалось договориться о досрочном выводе союзных войск из этой страны. Советское правительство на письмо не ответило. НКИД хранил молчание и по поводу письма американского посла А. Гарримана от 14 июня, сообщавшего об окончании миссии американского командования в Персидском заливе и мероприятиях по сокращению вооруженных сил США в Иране.

Лишь на Потсдамской конференции в июле – августе 1945 г. английской делегации удалось «привлечь внимание» Сталина к своему плану трехступенчатого вывода войск. Советский лидер в тот момент просто не мог проигнорировать иранский вопрос. Согласно английскому плану, союзные войска сначала должны были быть выведены из Тегерана, затем – из всего Ирана, за исключением Абадана, где оставались английские войска, и зоны на северо-востоке и северо-западе страны, где оставались советские войска. За этим должен был последовать полный вывод войск из всего Ирана.

В результате обмена мнениями глав трех великих держав договоренность была достигнута только в отношении Тегерана. Дальнейшее решение вопроса было отложено до заседания Совета союзных министров иностранных дел в сентябре в Лондоне.

В докладной записке Молотову от 25 мая 1945 г. Кавтарадзе так объяснил мотивы затягивания вывода советских войск из Ирана: «Вывод советских войск из Ирана поведет, несомненно, к усилению в стране реакции и неизбежному разгрому демократических организаций. Реакционные и проанглийские элементы приложат все усилия и пустят в ход все средства, чтобы ликвидировать наше влияние и результаты нашей работы в Иране».

Ситуация постепенно переходила к острому противостоянию вчерашних союзников.

События в Иранском Азербайджане

Как раз во время проработки в высших инстанциях СССР предложения о нефтяной концессии в Северном Иране, в июле 1944 г., в структуре ЦК ВКП(б) был создан Отдел международной информации (ОМИ). Он являлся прямым аппаратно-кадровым наследником Коминтерна, распущенного в мае 1943 г. Создание нового отдела было вызвано необходимостью как сохранить контроль за мировым коммунистическим движением, так и закрепить влияние СССР в тех регионах, которые рассматривались как сфера советских национальных интересов. К ним был отнесен и Северный Иран. ОМИ, а с конца декабря 1945 г. его преемник – Отдел внешней политики (ОВП) – активно подключились к реализации оформившихся к концу войны экономических и политических планов СССР в отношении Ирана.

Советскими руководителями, с учетом сохранявшегося военного присутствия, была сделана ставка на поддержку активизировавшегося национально-освободительного движения в Северном Иране, имевшего глубокие исторические корни. Здесь, в Иранском Азербайджане, все военные и послевоенные беды Ирана – голод, безработица, неграмотность – проявлялись с удвоенной силой. Однако все выступления компактно проживавших тут в большом количестве азербайджанцев за расширение своих прав, за учет национально-этнической специфики и трудного социально-экономического положения провинции жестоко подавлялись местными властями. Центральные власти, не считаясь с потребностями этой провинции, усиленно вывозили из нее в Тегеран сельскохозяйственные продукты. Азербайджанцы были лишены возможности развивать свою культуру: им было запрещено иметь школы с преподаванием на родном языке, издавать на нем книги, газеты. Все делопроизводство в учреждениях велось на персидском языке, которого большинство населения не знало.

Ситуация с окончанием войны только ухудшилась. 5 июня 1945 г. новым премьер-министром Ирана был избран восьмидесятилетний Мохсан Садр – непоколебимый консерватор, противник любых демократических движений. По приказу правительства жандармерия и войска под командованием начальника генерального штаба генерала Арфа фактически приступили в Иранском Азербайджане к разгрому профсоюзов, редакций прогрессивных газет, к разгону митингов и демонстраций.

В начале августа 1945 г. по приказу командира дивизии генерала Дерехшани отряд солдат ворвался в тебризскую тюрьму, где находилось до 500 арестованных крестьян, и открыл по ним стрельбу[18]. 12 августа в Тебризе, столице Иранского Азербайджана, состоялась демонстрация протеста, в ходе которой были выдвинуты требования о наказании виновников произвола, об отставке правительства Садра и др. 23 августа вооруженные отряды так называемой Народной партии Ирана (партия Туде) попытались овладеть Тебризом, где дислоцировался и штаб советских оккупационных сил. При поддержке советских войск повстанцами был захвачен ряд правительственных зданий, после чего руководством партии был издан манифест с требованием предоставить Азербайджану административную и культурную автономию.

На следующий день иранское правительство направило в район беспорядков жандармские подразделения, однако они не были допущены в советскую зону оккупации. Напряжение несколько спало лишь после того, как в конце сентября функционеры партии Туде согласились покинуть захваченные правительственные здания.

6 сентября в Иранском Азербайджане была создана Демократическая партия Азербайджана (ДП), в которую влились распущенные провинциальные организации партии Туде и рабочие союзы Азербайджана. Лидером партии стал Джафар Пишевари, до 1941 г. находившийся в тюрьме, а с 1943 г. избранный в меджлис от Тебриза. Ее основными требованиями были национальная и культурная автономия в пределах Ирана и введение в официальное употребление азербайджанского языка.

Москва активно поддержала новую политическую партию, программа которой наиболее полно отвечала ее нынешним интересам. Этот политический маневр был тем более очевиден, что вплоть до последнего времени Москва делала основную ставку на Народную партию Ирана (партию Туде). Ядро этой партии составляли бывшие коммунисты, вышедшие из тюрем после вступления Красной Армии в Иран 25 августа 1941 г. Многие члены Политбюро Туде и ее активисты окончили в 30-е гг. советские партийные учебные заведения.

В случае получения автономии Иранским Азербайджаном, этнически связанным с Советским Азербайджаном, политическое влияние СССР в Иране и на всем Среднем Востоке могло бы значительно усилиться.

16 ноября 1945 г. при поддержке советских войск вооруженные формирования Демократической партии подняли восстание, выдвинув в качестве главного требования предоставление Азербайджану автономии. 17 ноября иранское правительство направило в очаг восстания войска, однако они были остановлены советскими частями.

19 ноября примерно 1,5 тысячи солдат, направленных по приказу шаха в Тебриз для подавления мятежа, были фактически блокированы советским гарнизоном в Казвине. При содействии советской стороны в Иранском Азербайджане были созданы отряды народного ополчения, которые «оседлали» все дороги, связывавшие Иран с провинцией.

20 и 21 ноября в Тебризе состоялось заседание Всенародного собрания Азербайджана, которое приняло Декларацию, адресованную меджлису, иранскому правительству и шаху, с требованием о предоставлении Иранскому Азербайджану автономии в составе Ирана. В документе говорилось о намерении азербайджанского народа создать собственное национальное правительство и национальный парламент.

В этой обстановке прошли выборы в меджлис Иранского Азербайджана. 12 декабря открылось его первое заседание.

По поручению меджлиса Иранского Азербайджана лидер Демократической партии Пишевари сформировал и возглавил первое национальное правительство. Его программа предусматривала проведение ряда насущных социально-экономических реформ, в частности бесплатное распределение государственных земель и воды между крестьянами. Было принято постановление о конфискации имущества тех лиц, которые покинули Азербайджан и вели враждебную деятельность против демократического движения. Национальное правительство также предложило всем иранским войскам, жандармерии и полиции, находившимся в провинции, подчиниться его приказам. Эти распоряжения, не подкрепленные решениями центральной государственной власти, вызвали ожесточенные и кровопролитные столкновения в отдельных населенных пунктах Ирана. Вскоре действия Демократической партии Иранского Азербайджана, фактически направленные на раскол страны, восстановили против нее, как, впрочем, и против Москвы, основные политические силы Ирана.

Для иранского правительства ситуация осложнялась тем, что на территории Иранского Азербайджана находились советские войска. Правительство Ирана потребовало от советского командования разрешения на ввод в северные районы страны в дополнение к уже находившимся там регулярным иранским воинским частям и жандармерии дополнительных правительственных войск, но ответ советской стороны был отрицательным. В результате советско-иранские отношения резко осложнились. Для иранского правительства не оставалось сомнений в том, что успех национально-освободительного движения в северных районах связан не только с моральной, но и с непосредственной военной поддержкой самопровозглашенной там власти со стороны Советского Союза.

Последовал обмен жесткими дипломатическими нотами. Тегеран требовал незамедлительного вывода советских войск. В ноте иранскому министерству иностранных дел от 26 ноября, в письме Гарриману от 29 ноября и английскому послу Керру от 30 ноября Москва заявила, что переброска Тегераном новых правительственных подразделений в район конфликта лишь усилит беспорядки и «может привести к кровопролитию». Подобное развитие обстановки вынудит советское правительство ввести в Иран свои дополнительные войска для охраны порядка и обеспечения безопасности своих границ.

Однако до прямого вооруженного противостояния между советскими и иранскими войсками дело не дошло. В СССР учитывали, что это могло перерасти в военное столкновение с США и Великобританией.

Политическое урегулирование кризиса

Иранский внутриполитический кризис постепенно сдвигался в плоскость межгосударственных переговоров. Иранское правительство, разочарованное ответом советского посольства от 26 ноября, на неофициальном уровне приступило к процедуре вынесения спорного вопроса в ООН. При этом, не доверяя имперской политике Англии, иранские правящие круги удвоили усилия по привлечению на свою сторону США.

29 ноября новый посол Ирана в Вашингтоне X. Ала, вручая верительные грамоты президенту Г. Трумэну, немало говорил о «советской угрозе» и в заключение заявил: «В этой критической ситуации я откровенно прошу вас, господин президент, продолжать отстаивать права Ирана. Только ваша страна может спасти нас, потому что вы всегда защищали нравственные идеалы и принципы, и ваши руки чисты».

Первоначально Тегеран предполагал вынести свой вопрос на декабрьское (1945 г.) Московское совещание министров иностранных дел. Иранское правительство даже намеревалось направить в Москву делегацию в составе премьер-министра и министра иностранных дел. Однако, планируя повестку дня Совещания, ответственные сотрудники советского НКИД были согласны включить в нее иранскую проблему лишь при условии одновременного рассмотрения вопроса о выводе английских войск из Греции и американских – из Китая. Для западных столиц такой подход был однозначно неприемлем.

Нерешенность иранского вопроса на Московском совещании открывала прямую дорогу к его вынесению, при активной поддержке США, на обсуждение в ООН. В Вашингтоне события в Иране и Турции в этот период однозначно толковались как попытка СССР сломать последний барьер и устремиться на юг – к Индии и другим колониальным владениям Англии, которые последняя уже не в состоянии была защитить. Для подобного рода выводов дала основание сама Москва: еще на Потсдамской конференции Советский Союз предъявил территориальные претензии к Турции, а также внес предложение о совместной обороне черноморских проливов, предложи в разместить советские войска на Босфоре и в Дарданеллах.

Прекрасно понимая уязвимость своей позиции, Кремль прилагал все усилия, чтобы избежать публичного обсуждения иранского вопроса. 19 января 1946 г. на заседании собравшейся в Лондоне Генеральной Ассамблеи ООН глава иранской делегации С.Х. Тагизаде передал исполнявшему обязанности Генерального секретаря этой организации X. Джеббу письмо с требованием расследовать факты «вмешательства СССР во внутренние дела Ирана». С этого момента советская дипломатия получила указание «возвратить» иранский вопрос в русло двусторонних отношений.

В ходе последовавших переговоров Москва по-прежнему настаивала на своем предложении 1944 г. о предоставлении Советскому Союзу нефтяной концессии в Северном Иране на условиях, аналогичных с английской концессией в Южном Иране, подчеркнув, что разработка иранских нефтяных месторождений Англией или США вблизи советской границы будет рассматриваться как угроза государственным интересам СССР. В свою очередь, достижение стабилизации в Иранском Азербайджане и – как следствие – вывод советских войск Кремль напрямую увязывал с необходимостью переговоров Тегерана с азербайджанскими лидерами.

Тем временем политико-дипломатическая ситуация вокруг Ирана складывалась явно не в пользу Москвы. К 1 января 1946 г. Иран покинули все американские войска. Лондон заявил, что его войска уйдут до 2 марта.

Для демонстрации гибкости Советского Союза было издано сообщение ТАСС, согласно которому СССР был готов со 2 марта начать выводить свои войска из «относительно спокойных», то есть северных районов Ирана. Это, однако, не изменило общего негативного отношения Тегерана к сущности выдвинутых Москвой условий.

4 и 5 марта советские танковые колонны начали движение в трех направлениях: к границам с Турцией и Ираком, а также к Тегерану. Эти меры встретили жесткую реакцию не только Ирана, но и ведущих западных столиц. Правительство Ирана 18 марта 1946 г. в острой форме поставило перед Советом Безопасности вопрос о немедленной эвакуации всех советских войск. Москва пыталась отложить проведение заседания Совета Безопасности хотя бы до 1 апреля. Когда это не удалось, советский представитель А.А. Громыко покинул заседание Совета.

Москва фактически исчерпала реальные возможности давления на иранское правительство. Жесткая позиция западных стран, негативное международное общественное мнение вынудили Кремль пойти на уступки. 24 марта Москва сообщила, что соглашение с Тегераном достигнуто и что советские войска будут выведены из Ирана в течение 5–6 недель.

Уже 24 марта тегеранское радио сообщило о возобновлении вывода советских войск из Ирана. Источником информации послужила состоявшаяся в тот же день встреча Кавама с новым советским послом И.В. Садчиковым, на которой иранской стороне и было вручено письмо о полученном советским командованием предписании закончить все приготовления к выводу войск в полуторамесячный, считая с 24 марта, срок.

В рамках достигнутого компромисса Тегеран дал согласие на создание смешанного советско-иранского нефтяного общества, однако ни по каким другим вопросам на уступки не пошел. В отношении Иранского Азербайджана Тегераном было высказано формальное намерение урегулировать взаимоотношения с национальным правительством этой провинции. Хотя иранское правительство настаивало, чтобы официальным языком там являлся персидский, а не азербайджанский, оно разрешило вести делопроизводство на двух языках, обещало свободу деятельности общественных и профсоюзных организаций, обязывалось не применять репрессий в отношении населения и лидеров национально-освободительного движения, соглашалось увеличить представительство Иранского Азербайджана в меджлисе пропорционально численности населения провинции.

Основные требования Демократической партии Иранского Азербайджана, казалось, были учтены. Однако лидер партии Д. Пишевари посчитал себя «брошенным на произвол судьбы» и, как показали дальнейшие события, не без основания. За день до полного вывода советских войск из Ирана Сталин счел нужным направить ему личное послание, в котором дал анализ военно-политического положения в Иране и поставил задачи на будущее:

9 мая 1946 г. эвакуация советских войск и имущества с территории Ирана была полностью завершена. Последующий ход событий показал, что в большинстве своих прогнозов Сталин на этот раз ошибся.

Вскоре после вывода советских войск иранское правительство фактически «торпедировало» все ранее достигнутые договоренности с Москвой. 21 ноября 1946 г. премьер-министр Кавама под предлогом выборной кампании заявил о введении во все провинции, включая Иранский Азербайджан, правительственных войск. СССР ограничился только «дружеским предупреждением» и рекомендацией отказаться от таких планов. После вступления войск в Иранский Азербайджан 11 декабря 1946 г. национально-демократическое движение в этой провинции, как и в Иранском Курдистане, было жестко подавлено. Избранный к середине 1947 г. новый состав меджлиса отказался ратифицировать советско-иранское соглашение о совместном нефтяном обществе.

Рассерженная Москва в ответ сделала ставку на иранских курдов, организовав базы подготовки боевиков на территории Советского Азербайджана. Главная цель заключалась в разжигании восстания на территории Иранского Курдистана. В 1947 г. вооруженные отряды курдов численностью до 2 тысяч человек под командованием муллы М. Барзани перешли границу с Ираном и вступили в бой с шахскими войсками на территории Иранского Азербайджана, однако вскоре отошли под ударами регулярных иранских частей. Барзани стал настаивать на формировании курдских боевых формирований, но реализовать этот план в полной мере не удалось. Курдов готовили и нацеливали на проведение диверсионных операций на Ближнем Востоке, в частности, на выведение из строя нефтепроводов на территории Ирака, Ирана и Сирии в случае возникновения военных действий или прямой угрозы ядерного нападения на СССР.

Перспектива же самоопределения самих курдов, их настойчивое стремление образовать самостоятельное государство Курдистан мало волновала не только Вашингтон и Лондон, но и Москву.

В целом последствия «иранского кризиса» далеко вышли за региональные рамки. События вокруг Ирана повлияли на становление тех компонентов послевоенной системы международных отношений, которые составили основу политики «холодной войны»: партнерство США и Англии (их «особые» отношения) против СССР и его политики в стратегически важных районах; отказ США от изоляционистской политики и переход к глобализму; выработку стратегии «сдерживания» коммунизма; вовлечение стран «третьего» мира в противоборство великих держав и др.

Китай просыпается…

Великая Китайская империя вступила в ХХ век ослабленной и униженной. Будучи по сути дела полуколонией великих держав, она сотрясалась внутренними конфликтами и восстаниями, избавлялась от традиционной политики изоляционизма, обращалась липом к миру. Синьхайская революция 1911–1912 гг. привела к отречению от власти последнего китайского императора из маньчжурской династии, однако с крахом империи фактически рухнуло и единое централизованное государство. Реальная власть рассредоточилась между местными военными правителями, из которых наиболее могущественными стали мукденская (прояпонская) клика Чжан Цзолина и чжилийская (проамериканская) военная клика во главе с Цао Кунем и У Пэйфу.

Однако в начале 20-х гг. в Китае появился новый региональный центр власти – Кантон, где правила китайская националистическая партия – партия Гоминьдан (ГМД). Во главе Гоминьдана стоял великий деятель китайской истории XX века, харизматический лидер Сунь Ятсен. В своих программных заявлениях он ставил цель объединить Китай, модернизировать экономику, добиться введения подлинной демократии и уменьшить западное влияние.

Примерно в это же время, в 1921 г., в Китае была создана и Китайская коммунистическая партия (КПК), малочисленная и не пользовавшаяся в тот период особой популярностью. В ней числилось всего 44 члена, многие из которых впоследствии изменили свои взгляды и вышли из компартии. С самого начала между китайскими националистами и коммунистами согласия и единодушия не было, но хотя Советская Россия симпатизировала китайским коммунистам, оказывала им возможную помощь, это не мешало и Сунь Ятсену рассчитывать на поддержку своего северного соседа. Гоминьдан нуждался не только в эффективной политической организации, но и в собственных вооруженных силах.

И действительно, в январе 1923 г. Москва пообещала Сунь Ятсену оказать помощь в объединении Китая, а в конце года в качестве советника Сунь Ятсена в Китай прибыл специальный посланник советского правительства М. Бородин. За ним последовало около 1000 военных советников и специалистов. Вооруженные силы ГМД стали интенсивно насыщаться советским вооружением и военной техникой. Предполагалось, что в ходе предстоящих боев Гоминьдан сможет установить контроль по крайней мере над югом и востоком страны.

При этом между ГМД и КПК продолжали сохраняться странные отношения. В отличие от компартии, в Гоминьдане вплоть до 1923 г. не было ни программы, ни устава. Организационная структура оставалась расплывчатой, все руководство осуществлял сам Сунь Ятсен. Несмотря на принципиальные разногласия между двумя политическими организациями и острое соперничество в борьбе за власть, рядовым коммунистам было разрешено вступать в Гоминьдан.

Но столкновение между националистами и коммунистами становилось неизбежным.

В марте 1925 г. умер Сунь Ятсен. Сталин решил воспользоваться этим для усиления советского влияния в высших властных эшелонах Гоминьдана: так он хотел обеспечить доминирующее положение в ГМД китайских коммунистов, которые затем могли бы окончательно «оседлать» революционное движение в Китае. Его планам, однако, активно мешал ближайший военный советник Сунь Ятсена – Чан Кайши, одновременно возглавлявший военную академию «Вампу». В марте 1926 г. он осуществил в Кантоне военный переворот, изгнал из города коммунистов, а спустя три месяца был избран председателем Гоминьдана и главнокомандующим вооруженными силами. Добившись высшей власти, Чан Кайши приблизил к себе выпускников академии, которым он доверял, стал перестраивать свою армию по европейскому образцу, пригласив с этой целью немецких советников во главе с бывшим генерал рейхсвера фон Сектом. Немецкие советники, сделав особый акцент в обучении гоминьдановской армии на умении вести позиционную войну, сыграли в её дальнейшей судьбе не самую лучшую роль.

В 1926 г. Национально-революционная армия Китая Чан Кайши предприняла так называемый Великий Северный поход. В течение шести месяцев непрерывных боев от власти местных военных правителей были освобождены центральные районы Китая. В начале 1927 г. части Гоминьдана захватили г. Шанхай, крупнейший промышленный и торговый центр страны. Именно здесь 12 апреля 1927 г. Чан Кайши пошел на открытый развал единого фронта КПК и ГМД: его войска начали разоружение шанхайских рабочих отрядов и дружин. Для разгона народных демонстраций гоминьдановские войска применили оружие, начались массовые аресты и казни профсоюзных деятелей и коммунистов. Эти события захватили и другие крупные города Китая.

18 апреля Чан Кайши сформировал в Нанкине новое китайское правительство, после чего последовало окончательное изгнание из страны советских военных советников. Казалось, странный «союз» Москвы и Гоминьдана завершился. Советский советник М. Бородин, покидая Китай, рекомендовал китайским коммунистам уйти в подполье и оттуда организовать вооруженное сопротивление Гоминьдану.

ГМД и КПК уже не скрывали своего антагонизма. Дело стало доходить до прямых вооруженных столкновений. В декабре 1927 г., по рекомендации Сталина, было поднято коммунистическое восстание в Кантоне, которое гоминьдановцы жесточайшим образом подавили после четырех дней кровопролитных боев. С ликвидацией кантонской коммуны дипломатические отношения между Москвой и гоминьдановский правительством были разорваны.

Тем временем ГМД успешно наступал по всей стране. В 1928 г. его войска овладели Пекином. Однако, несмотря на все попытки Чан Кайши окончательно расправиться с коммунистическим подпольем, КПК не просто выжила, но и укрепила свои силы. Вынужденная отступать под нажимом Гоминьдана, она закрепилась вместе со своими вооруженными отрядами в горных приграничных районах провинций Цзянси, Хубэй и Хунань. Там была установлена китайская советская власть и начато формирование Китайской Красной армии.

Именно в этот период Мао Цзэдун, находясь с отрядом в 1 тысячу человек в Цзинганшани в провинции Цзянси, сформулировал свои основные «идеи в военной области», которые позже станут идеологической основой КПК и ее вооруженных сил. Говоря о массовом героизме бойцов новой революционной армии, Мао писал: «Мы – партия трудящегося народа, жестоко угнетаемого, мы – партия революции, которая сметет всю гниль с этой земли. Смерть – это только физический уход из жизни. И если человек, а тем более коммунист, может своей смертью, умом, храбростью принести пользу, то он не должен задумываться».

На I Всекитайском съезде Советов, проведенном в ноябре 1931 г. в Центральном советском районе в Цзянси, было сформировано советское правительство Китая во главе с Мао Цзэдуном. К этому времени вооруженные силы коммунистов контролировали территорию с населением свыше 60 млн человек, а в Китайской Красной армии насчитывалось 150 тысяч бойцов.

Гоминьдановские силы, которым продолжали оказывать помощь западные военные советники, не оставляли попыток разгромить коммунистов. В качестве советников у Чан Кайши действовали офицеры Германии: полковник В. Бауэр (друг Гитлера и ученик Людендорфа), нацист подполковник Крибель, генерал-лейтенант Ветцель, генерал Сект, генерал Фалькенхаузен и др. Гоминьдановцы старательно перенимали опыт нацистов по наведению порядка в стране. Китайские офицеры в организованном порядке направлялись на обучение в Германию[19].

Для борьбы с коммунистическими опорными базами в горах применялись артиллерия и авиация, активно действовали репрессивно-карательные отряды, полиция, разведка и контрразведка ГМД. К середине 30-х гг. положение КПК и ее вооруженных сил стало критическим. Под натиском превосходящего противника 15 октября 1934 г. коммунистические войска численностью около 100 тысяч человек были вынуждены начать знаменитый Великий поход: КПК перебазировалась из горных районов Цзянси сперва на запад, а затем – на север, в провинцию Шэньси. Основные силы Китайской Красной армии соединились в Шэньси в конце 1936 г., преодолев с боями за прошедшие почти два года путь в 13 тысяч километров. Всего 20 тысячам китайских партизан удалось пережить этот полный трудностей и лишений поход. Там, на севере Китая, Мао Цзэдун основал новую опорную базу – Особый район Шэньси-Ганьсу-Нинся, а Яньань стала фактически столицей коммунистического Китая.

В этих условиях Мао Цзэдуну неожиданно помогла международная обстановка: осенью 1931 г. агрессию против Китая начала Япония. Ослабленный длительной и кровопролитной гражданской войной, раздираемый внутренними противоречиями, Китай не смог найти в себе сил для должного отпора. 18 сентября после серии провокаций японцы перешли в наступление, за короткое время оккупировав всю Маньчжурию. В марте 1932 г. здесь было провозглашено прояпонское марионеточное государство Маньчжоу-Го, которое возглавил Пу И – последний отпрыск маньчжурской династии Цин, свергнутой в Китае в годы Синьхайской революции.

Однако даже внешняя агрессия, борьба с которой стала главной задачей всех патриотических сил Китая, не смогла сплотить коммунистов и гоминьдановцев во имя освобождения родины.

7 июля 1937 г. конфликтом у моста Лугоуцяо недалеко от Пекина началась «большая» война. С этого момента, по мнению китайских историков, начинается Вторая мировая война в Азиатско-Тихоокеанском регионе, закончившаяся только в сентябре 1945 г. Действуя силой и хитростью, японцы уже к августу заняли Пекин и Тяньцзинь. Три месяца продолжались бои за Шанхай, закончившиеся его падением. В декабре того же года пала и тогдашняя китайская столица город Нанкин. К концу 1938 г. гоминьдановцы были вынуждены оставить практически все города Восточного и Центрального Китая.

Вторжение японцев серьезно повлияло на ход гражданской войны в Китае. Японо-китайская война «взрыхлила» традиционную социальную структуру общества, резко ослабила гражданскую и военную власть гоминьдановцев, привела к невиданным экономическим потрясениям: так, за периоде 1937 по 1945 годы цены в Китае увеличились на 2500%. Все это позволило коммунистам существенно усилить свое влияние. Они продвинулись в районы Северного и Центрального Китая, создавая по пути опорные базы и формируя антияпонские и антигоминьдановские организации и группы. В глазах основной массы китайского населения коммунистические силы выгодно отличались от коррумпированного и неэффективного гоминьдановского руководства, скомпрометированного сотрудничеством с японскими захватчиками, консолидацией, жесткой дисциплиной и организованностью.

Партизанская война по Мао Цзэдуну

После провала линии на организацию вооруженных восстаний в крупных городах Китая, которая была рекомендована Москвой, Мао приступил к разработке теории и практики «народной революционной войны». В мае 1938 г. Мао Цзэдун пишет работу «Вопросы стратегии партизанской войны против японских захватчиков», вслед за тем – «О затяжной войне»; в ноябре того же года – работу «Война и вопросы стратегии». За этим последовала решительная смена Китайской Красной армией форм и способов ведения вооруженной борьбы. Если в недавнем прошлом партизанская война рассматривалась лишь как вспомогательное средство к основным военным операциям, то теперь Мао придал ей первостепенное стратегическое значение.

Заслугой Мао Цзэдуна можно считать глубокую разработку концепции партизанской войны с политической, военно-стратегической, оперативно-тактической и чисто тактической точек зрения. Он писал: «…Партизанская война против японских захватчиков будет представлять собой в основном не вспомогательные по отношению к операциям регулярной армии боевые действия на внутренних линиях, а самостоятельные боевые действия на внешних линиях»[20]. Поскольку Китай представляет собой обширную и не развитую в экономическом отношении страну, единственно правильным курсом для КПК является ведение именно партизанской войны. Только массовая мобилизация крестьянства позволит взять верх над японскими оккупантами и гоминьдановской регулярной армией. Доминирующей, по мнению Мао, должна быть тактика типа «нанеси удар и скройся», названная им тактикой «воробьиной войны».

Позже эта тактика была конкретизирована в знаменитых 10 принципах ведения боевых действий, которые стали своеобразным катехизисом ведения партизанской войны во многих странах. В докладе на заседании ЦК КПК 25 декабря 1947 г. Мао Цзэдун обобщил накопленный за прошедшие годы Китайской Красной армией опыт ведения партизанской войны.

При кажущейся банальности эти принципы Мао Цзэдуна в совокупности представляли собой достаточно эффективную программу действий. Он учил, что во всех случаях силы противника следует атаковать прежде всего в колоннах, когда они находятся на марше, а позиционную войну следует избегать любой ценой. В партизанских действиях главное – это внезапность, позволяющая достичь инициативы. Необходимо особенно тщательно выбирать местность, где предстоит разыграться сражению. Для достижения максимального эффекта партизанам следует завлекать противника как можно глубже на свою территорию.

Мао строго проводил различие между стратегическими и тактическими операциями. В начале первого этапа народной войны в Китае он считал, что противник в стратегическом плане будет превосходить вооруженные силы КПК в соотношении 10:1. Но затем, в результате постепенного наращивания своих сил, за счет революционной дисциплины и поддержки местного населения, партизаны смогут настолько поднять свой боевой потенциал, что десятикратно превзойдут противника.

На втором этапе партизанской войны Мао предполагал достичь стратегического равновесия с противником (японскими войсками и Гоминьданом), по мере того как истощатся его резервы.

КПК должна была заняться организацией опорных баз, уточнением политической и военной стратегии и постепенным формированием полурегулярной армии. Этот этап совпал с периодом так называемого «объединенного антияпонского фронта» в Китае, длившимся с 1937 по 1945 годы.

Наконец, третий этап партизанской войны планировалось начать со стратегического контрнаступления, что и имело место в период 1945–1949 гг. Мао точно предсказал, что к этому времени противник будет измотан, его политическая, военная и социальная инфраструктуры станут разваливаться, а общество в целом будет стремиться к миру и стабильности вне зависимости от того, какая бы политическая сила при этом ни пришла к власти.

Один из важнейших постулатов маоцзэдуновской теории партизанской войны – концептуальное положение о том, что победа в длительной войне будет на стороне тех, у кого выше моральный дух.

Выводя формы войны из ее сущности, Мао Цзэдун «привязывал» их к конкретно-историческим условиям Китая.

В телеграмме своим военачальникам Линь Бяо и Пэн Дэхуаю от 18 мая 1941 г. Мао был откровеннее:

Нельзя не заметить цинизма такой позиции: в то время как Мао рассчитывал силу ударов, китайский народ страдал под кровавым деспотическим режимом милитаристской Японии, нуждаясь как никогда в вооруженной защите.

В целом основные положения теории и практики ведения боевых действий методами партизанской войны не отличались в интерпретации китайских коммунистов особой новизной: они были известны давно. Главная заслуга Мао заключалась в том, что конкретные вопросы тактики боевых действий он тесно увязывал с избранной политической и военной стратегией. Основной акцент ставился на материальной и морально-психологической подготовке партии, армии и населения к ведению длительной и ожесточенной вооруженной борьбы, в которой, как гласил один из важнейших постулатов маоцзэдуновской теории, победа будет на стороне тех, у кого выше моральный дух.

Безусловным приоритетом деятельности КПК Мао считал расширение социальной базы партии и, соответственно, ее вооруженных сил. Начиная с середины 30-х гг., политический отдел 8-й полевой армии развернул активную работу по завоеванию симпатий крестьянства: партизаны оплачивали все реквизированные продукты и имущество, нередко участвовали в полевых работах, а мелкие и средние землевладельцы не обкладывались чрезмерными поборами в надежде, что рано или поздно они поддержат коммунистов. В сельской местности, находившейся под властью коммунистов, в интересах широких масс крестьянства проводилась земельная реформа.

В результате этих усилий в 1935–1945 гг. Мао Цзэдуну удалось на севере Китая не только создать социальную базу своему движению, но и организовать отряды сельской самозащиты и милиции общей численностью около 2 миллионов человек.

Мао исходил из того, что устойчивая убежденность как солдата, так и гражданина формируется только культивированием образа врага. Конкретный враг может меняться, но образ врага должен быть постоянным. Таким врагом на протяжении почти всего XX в. для коммунистического Китая выступал Гоминьдан: сперва как политический соперник, затем как политический враг, позднее – как военный и политический противник. Это состояние взаимоотношений КПК и ГМД уже после окончания гражданской войны в Китае и образования в 1949 г. Китайской Народной Республики оказалась на долгие годы «законсервированным» в форме проблемы Тайваня.

Советская помощь Китаю

В Москве пристально наблюдали за тем, как развивались события в Китае. Для Сталина в конце концов было не так важно, какое правительство окончательно обоснуется в Пекине, – главное, чтобы оно являлось антиимпериалистическим, дружественным Москве.

Чан Кайши долгое время воспринимался Москвой как более значимая в Китае фигура: он был официальным лидером Китайской Республики, и, естественно, ставка делалась на него. В феврале 1938 г. состоялся визит в Москву специального представителя Чан Кайши Сунь Фо. Чан Кайши просил у Сталина советников, оружия, но главное, чтобы СССР объявил войну Японии. Сталин пообещал не только оружие, но и помощь в строительстве 1–2 авиазаводов, а также нескольких заводов по производству артиллерийского вооружения. При новой встрече с Сунь Фо через три месяца, 23 мая 1938 г., советский вождь уже был готов предоставить Чан Кайши многомиллионный долларовый заем на закупку оружия и развертывание собственного военного производства.

В конце 1938 г. Чан Кайши обратился к советскому правительству с просьбой прислать в Китай в качестве главного военного советника Маршала Советского Союза В.К. Блюхера. Советский военачальник уже имел аналогичный опыт работы в Китае, а затем командовал Особой Краснознаменной Дальневосточной армией.

На обращение китайского лидера Сталин не отреагировал никак. Однако в беседах с советским послом И.Т. Луганец-Орельским Чан Кайши продолжал настаивать на своей просьбе. 15 декабря лидер Гоминьдана заявил, что направление в Китай Блюхера было бы равносильно посылке на помощь Китаю 100 тысяч войск Красной армии: «Так мы его ценим». – подчеркнул он[24]. Задержку с ответом из Москвы советский посол мотивировал тем, что «вероятно, Блюхер нужен Родине». Когда произносились эти слова, Блюхера уже не было в живых.

Реальная военная помощь Чан Кайши поступала из Москвы вплоть до 1946 г.

В начале января 1946 г. в Москву со специальной секретной миссией был послан Цзян Цзинго, сын Чан Кайши и его личный представитель. У него состоялись две встречи со Сталиным, на которых велось подробное обсуждение внутренних и внешних проблем, связанных с Китаем. Из протоколов видно, что Сталин считал ГМД «более широкой и влиятельной партией, чем компартия».

Одним из важнейших вопросов, обсуждавшихся в Москве, была политика Гоминьдана по отношению к разгромленной милитаристской Японии. Оправдывая фактическое сотрудничество Гоминьдана с японскими оккупантами в годы войны, Цзян Цзинго мотивировал это тем, что Чан Кайши «на самом деле вел ПОДГОТОВКУ к войне с Японией».

Сталин был осторожен в критических высказываниях в адрес Чан Кайши. В то же время о Мао Цзэдуне он высказывался более свободно: «Советское правительство не понимает, почему оказывается невозможным соглашение между Чан Кайши и Мао Цзэдуном. Мао Цзэдун – своеобразный человек и своеобразный коммунист. Он ходит по деревням, избегает городов и ими не интересуется…»

Относительно подробно обсуждавшихся китайско-советско-американских отношений китайский представитель был прям:

По поводу будущего советско-китайских отношений Цзян Цзинго от имени своего отца заверил Сталина:

В беседе с посланцем Чан Кайши Сталин проявил себя абсолютным прагматиком, давая «дружеские советы» о том, как Китаю строить свою внешнюю политику:

Такие советы советского руководителя резко контрастируют с представлениями о нем как о лидере, всецело охваченном идеей «мировой революции». По крайней мере, в январе 1946 г. в беседе с высокопоставленным представителем Китая он даже намеком не коснулся этой темы.

Однако секретная миссия Цзян Цзинго в Москву явилась всего-навсего «разведкой боем». Стороны «прощупали» позиции друг друга по всем важнейшим проблемам, соблюли этикет – и все. В Москве прекрасно видели и понимали, что в Китае идет ожесточенная борьба за власть. В этой борьбе обе стороны, Чан Кайши и Мао Цзэдун, искали опору, в качестве которой могли выступить или США, или СССР.

В октябре 1945 г. Мао Цзэдун, отвечая на вопрос советского посла А.А. Петрова, что он думает о Чан Кайши и его политике, сказал: «У Чан Кайши пока нет глубокой идейно-политической устремленности или, как мы говорим, центрального звена, вокруг которого вращалось бы все остальное. Сам Чан Кайши не знает, по какому пути ему идти: по пути диктатуры или по пути демократии. Во внешней политике Чан Кайши не знает, на кого ориентироваться: на США или на СССР. Ориентироваться целиком на США он не решается в силу международного влияния СССР, а на СССР – опасается»[25].

Знала Москва и о сущности самого Мао Цзэдуна. Еще в мае 1942 г. в Яньань, в штаб-квартиру Китайской Красной армии, был командирован в качестве связного Коминтерна при руководстве ЦК КПК П.П. Владимиров. Вместе с группой советских специалистов он поддерживал радиосвязь с Москвой и регулярно доносил о всех заслуживающих внимания событиях в руководстве КПК во главе с Мао Цзэдуном. Параллельно в своих дневниках Владимиров записывал:

В последние месяцы своего пребывания в Яньани, в сентябре 1945 г., П. Владимиров сделал последнюю принципиальную запись:

И все же, зная обстановку и расстановку политических сил на внутриполитической арене Китая, Москва в конечном счете сделала ставку на Мао Цзэдуна.

«Свою игру» в годы Второй мировой войны вели в Китае и США. Они также «прощупывали» позиции главных политических оппонентов – Чан Кайши и Мао Цзэдуна, готовые поддержать того из них, кто в схватке за власть «вырвется вперед». Американские советники и специальные миссии, постоянно работая с Чан Кайши, наведывались в горный район Яньани к коммунистам. Шла все та же «разведка боем».

В конечном счете, причем в немалой степени по идеологическим соображениям, администрация США поддержала Гоминьдан и проиграла. Впоследствии в США будет инициирована целая кампания разбирательств по поводу «потери Китая».

СССР в тот период, тоже в первую очередь по идеологическим соображениям, сделал свой окончательный выбор в пользу Мао. И, как показала впоследствии жизнь, тоже проиграл.

Победа коммунистов

Разгром милитаристской Японии в августе – сентябре 1945 г. завершил Вторую мировую войну, освободив от порабощения страны Азиатско-Тихоокеанского региона. Внешняя агрессия как фактор политической реальности Китая перестал существовать, однако о стабильности в этой огромной стране не могло быть и речи. В Китае шла ожесточенная гражданская война.

Советская Красная Армия полностью оккупировала Маньчжурию, приняв капитуляцию фактически у всей японской Квантунской армии. Пребывание советских войск в Северо-Восточном Китае создавало для китайских коммунистов потенциально выгодную ситуацию. К тому времени на территории Маньчжурии действовали лишь разрозненные партизанские отряды и разведгруппы китайских партизан.

С сентября 1945 г. начала осуществляться массовая переброска вооруженных сил КПК из Северного и Восточного Китая на северо-восток страны. К ноябрю туда перешли около 100 тысяч бойцов 8-й и Новой 4-й армий. Из этих частей, партизанских формирований и местных жителей была сформирована Объединенная демократическая армия (ОДА) Северо-Востока, которая стала костяком Народно-освободительной армии Китая.

Советская армия находилась в Маньчжурии вплоть до мая 1946 г. За это время советская сторона помогла китайским коммунистам организовать, обучить и вооружить новые китайские войска. На их вооружение только в октябре – ноябре 1945 г. были переданы 861 самолет. 686 танков, 43 100 орудий и минометов, 13 тысяч пулеметов, корабли Сунгарийской военной флотилии. В Маньчжурии была создана промышленная база по производству военной техники и вооружений.

В результате, когда правительственные – гоминьдановские – войска начали в апреле 1946 г. входить в Маньчжурию, они, к своему удивлению, обнаружили там не разрозненные партизанские отряды, а современную дисциплинированную армию коммунистов, вовсе не намеревавшуюся самораспускаться.

Ситуация в Маньчжурии стала шоком и для Вашингтона. Первый отряд вооруженных сил США в составе двух дивизий морской пехоты высадился в Китае в районе Тяньцзиня еще 30 сентября 1945 г. К осени в Китае насчитывалось уже свыше 100 тысяч американских военнослужащих. Американские экспедиционные войска, главным образом части морской пехоты, старались не вмешиваться в отношения между КПК и ГМД. Однако они активно взаимодействовали с вооруженными силами легитимного китайского правительства – войсками Гоминьдана, прежде всего в приеме капитуляции японских войск в Северном и Центральном Китае, а также в поддержании порядка и охране различных важных объектов в китайских городах.

На этот раз гоминьдановские войска в Маньчжурии нанесли поражение Объединенной демократической армии, выведя из строя до 40 тысяч ее бойцов. Части ОДА начали беспорядочно отступать к советским границам.

К тому времени в составе правительственных войск Гоминьдана насчитывалось 2 млн солдат и офицеров регулярной армии и еще 2,3 млн бойцов милицейских отрядов. На их вооружении имелась тяжелая техника – танки, артиллерия, самолеты. 45 дивизий численностью 150 тысяч человек были подготовлены американскими военными советниками и инструкторами. Войска КПК насчитывали в своих рядах около 400 тысяч человек в регулярных частях и 800 тысяч – в милицейских формированиях. По тяжелому вооружению они значительно уступали гоминьдановцам. Однако моральное превосходство, равно как и поддержка местного населения, были на стороне коммунистов.

Местное население быстро изменило отношение к армии Чан Кайши, вначале вполне благожелательное. Дело в том, что выходцы из южных и центральных районов Китая, из которых в основном набиралась гоминьдановская армия, традиционно относились к маньчжурам с пренебрежением и нередко вели себя как оккупанты. Результат не замедлил сказаться: гоминьдановские силы в Маньчжурии и на севере Китая были окружены и втянулись в тяжелую позиционную войну, резко усилилось дезертирство.

С самого начала командование войск ГМД допустило стратегическую ошибку: несмотря на успех первых столкновений с ОДА в Маньчжурии, военные действия в Северо-Восточном Китае не были доведены до конца; ГМД направил свои усилия не на борьбу с регулярными войсками КПК, а на уничтожение партизанского движения и партизанских баз в Центральном, Восточном и Северном Китае. Об опасности втягивания в длительную и бесперспективную партизанскую войну предостерегал Чан Кайши американский генерал А. Ведемейер, командующий американскими силами в Китае. Он считал, что это может привести к неоправданному распылению сил на тыловых коммуникациях вместо использования их в борьбе с живой силой реального противника – регулярными частями КПК. Партизанская война продолжалась почти два года, однако успеха войскам Гоминьдана, естественно, не принесла. Партизанские формирования КПК имели широкую социальную базу в регионах своего действия, умело использовали условия местности (горы, реки, ущелья, леса), скрываясь от преследования в труд недоступных местах, а при необходимости «растворялись» среди местного населения. Уничтожение одной опорной базы партизан вело к возникновению другой базы в новом месте.

Сосредоточив основные усилия на борьбе с партизанами, гоминьдановцы «оставили без присмотра» Объединенную демократическую армию КПК в Маньчжурии. Укрепившись с помощью советской стороны, войска Мао Цзэдуна к осени 1948 г. достигли численности в 600 тысяч человек. С 1 ноября ОДА стала именоваться 4-й Полевой армией. Возглавил ее Линь Бяо.

В ноябре 1948 г. 4-я Полевая армия перешла к решительным боевым действиям против гоминьдановцев. За короткий срок было разбито 52 дивизии Чан Кайши, еще 26 дивизий, обученных военными инструкторами США, перешли на сторону КПК. В начале 1949 г. 4-я Полевая армия вошла в Северный Китай, где объединилась с войсками 8-й армии КПК. 15 января был взят Тяньцзинь, 22 января – Пекин.

К весне 1949 г. вооруженные силы КПК освободили от гоминьдановцев весь Китай севернее реки Янцзы и восточнее провинции Ганьсу. К этому времени они уже превосходили гоминьдановскую армию по численности и снаряжению, не говоря уже о моральном духе. К концу гражданской войны Народно-освободительная армия Китая представляла собой мощную 4-миллионную армию, крупнейшую в Азии.

В сложившихся условиях последней надеждой для ГМД были США: только военное вмешательство Соединенных Штатов могло изменить стратегическую обстановку. Однако Вашингтон благоразумно предпочел ограничиться исключительно политическими мерами, экономической и военной помощью. Кроме того, Сталин спутал американские карты, пойдя на обострение обстановки в Германии, в результате чего в 1948 г. возник Берлинский кризис. Это в какой-то мере отвлекло фокус военно-политических усилий США от Азиатско-Тихоокеанского региона в пользу стратегически и политически более важного Европейского театра военных действий.

Попытки посредничества между КПК и ГМД со стороны великих держав оказались по целому ряду причин безрезультатными. Компартия в принципе была не заинтересована в диалоге с Гоминьданом: ее победа в гражданской войне была предрешена. Более того, Мао Цзэдун, естественно, не собирался в будущем «делиться» властью с какими бы то ни было другими политическими силами и партиями. Позиция руководства КПК была сформулирована в выступлении Мао Цзэдуна «Довести революцию до конца», то есть до полного разгрома Гоминьдана, не вступая с ним ни в какие переговоры и не идя ни на какие компромиссы. Начавшиеся между КПК и ГМД переговоры с самого начала были обречены на провал: стороны не шли ни на какие уступки.

Когда же КПК пошла на некоторое смягчение своих требований в адрес ГМД, Гоминьдан не счел их приемлемыми и не ответил на ультиматум коммунистов. Мао Цзэдун отдал вооруженным силам приказ форсировать реку Янцзы и перейти в наступление.

24 апреля 1949 г. войска КПК под командованием маршала Лю Бочэна вступили в столицу гоминьдановского Китая – город Нанкин. Само гоминьдановское правительство еще в феврале переехало на юг страны, в Кантон, а затем вместе с остатками верных ему войск – бежало на остров Тайвань. К концу года Народно-освободительная армия Китая уничтожила все основные военные группировки Гоминьдана на континенте, победоносно завершив тем самым третью гражданскую войну в Китае.

1 октября 1949 г. в Пекине была провозглашена Китайская Народная Республика. На следующий же день Советский Союз признал КНР и вскоре заключил с ней Договор о дружбе, союзе и взаимной помощи. Таким образом, в конце 1949 г. родился советско-китайский «монолит» – тот самый, который на многие годы стал кошмаром для Запада.

Успех коммунистов настолько встревожил американского президента Г. Трумэна, что он принял решение о непосредственном привлечении американских войск для поддержки «шатающегося» гоминьдановского режима. Рассматривался даже вопрос о возможности применения против китайских коммунистов атомного оружия. 14 ноября 1949 г. Трумэн дал указание государственному департаменту и военным ведомствам представить планы возможных действий против КНР. Через четыре дня председатель Объединенного комитета начальников штабов генерал О. Брэдли представил министру обороны специальный меморандум о возможных путях и формах осуществления вооруженного вмешательства. В целом позиция военных была более чем сдержанная. Американские генералы понимали, что за спиной КНР стоял Советский Союз, войска и силы флота которого, кстати, дислоцировались на советских базах в Порт-Артуре и Дальнем.

С созданием КНР резко изменилась военно-политическая обстановка в мире в целом. Теперь лагерь социализма ограничивался не только масштабами СССР и стран Восточной Европы, но и распространился на восток. Запад не мог не считаться с огромной территорией, демографическим потенциалом и мощным военным потенциалом социализма, включая и советское ракетно-ядерное оружие. Победа коммунистов в Китае явилась крахом политики США, их планов остановить «коммунистическую экспансию», «сдержать» Советский Союз, «сохранить» Китай.

Коммунисты победили в самом многонаселенном государстве мира, продемонстрировав не просто новые способы ведения войны, но, что еще важнее, – новую философию войны.

Третья гражданская война в Китае стала первым непрямым военно-политическим столкновением СССР и США в Азии в послевоенную эпоху. Его специфика состояла в том, что обе сверхдержавы действовали в Китае «за кадром», помогая двум антагонистическим силам внутри страны – КПК и ГМД. С одной стороны, в Китае шла борьба за будущее этой великой страны и ее народа. С другой стороны, в Китае имело место ожесточенное сражение между СССР и США за расширение и укрепление сферы своего влияния, достижение превосходства над своим противником.

Ситуация в Азиатско-Тихоокеанском регионе в послевоенное время была значительно более напряженной и опасной, чем в Европе. Вскоре после победы коммунистов в Китае началась война в Корее. Она стала первым военным столкновением социализма и капитализма, когда мир был поставлен на грань ядерного конфликта.

Однако, как показали последующие события, не все было так просто в раскладе военно-политических сил в Азиатско-Тихоокеанском регионе. На долгие годы Китай стал самой «любимой» и действенной картой в глобальной «игре» двух сверхдержав за свое доминирование в мире.

Предыстория

В 1941 г. после вторжения немцев в Грецию король Георг II со своим правительством оказался в изгнании. Коммунистическая партия Греции (КПГ) во главе с Д. Сьянтосом сумела создать широкий Фронт сопротивления (ЭАМ) со своей собственной подпольной военной организацией (ЭЛАС), ставшие наиболее многочисленными и боеспособными организациями национального сопротивления в период оккупации. К 1944 г. командующий ЭЛАС генерал С. Сарафис, опираясь на проверенные в боях воинские формирования, был в состоянии в случае приказа взять под контроль территорию всей страны.

Однако такого приказа не последовало. Премьер-министр Великобритании У. Черчилль после долгих переговоров со Сталиным сумел в 1944 г. добиться решения о том, что Греция отойдет в британскую сферу влияния.

В соответствии с соглашением между греческим и британским правительствами, заключенным в Касерте 20 сентября 1944 г., все вооруженные формирования в стране поступали в подчинение верховного главнокомандования Греции, которое фактически возглавил британский генерал Скоби.

Но уже 3 декабря между греческими коммунистами-демонстрантами и полицией вспыхнула перестрелка. Этот инцидент фактически положил начало гражданской войне в Греции, которая с небольшими перерывами длилась вплоть до 1949 г.

Ставки в развернувшейся борьбе были более чем высоки. Для коммунистов речь шла не только о политическом, но и о физическом выживании. Для англичан под вопросом оказалось их влияние во всем балканском регионе.

После столкновения между полицией и греческими коммунистами У. Черчилль приказал генералу Скоби вмешаться в происходящие события, открывая при необходимости огонь по демонстрантам и всем лицам, не выполняющим приказы властей. 24 декабря, ввиду серьезности сложившегося положения, британский премьер лично вылетел в Афины, пытаясь нащупать возможность компромисса между враждующими политическими силами, однако его не удалось найти даже «хитрому лису» Черчиллю.

Как следствие, вооруженные формирования ЭЛАС численностью около 40 тысяч человек в начале 1945 г. попытались по пятам отступавших немцев захватить Афины, но натолкнулись на ожесточенное сопротивление британских войск. Хорошо вооруженные англичане при поддержке авиации и горной артиллерии нанесли ЭЛАС тяжелые потери, тысячи греческих бойцов были окружены и сдались в плен. Уйти в горы удалось лишь небольшому числу непримиримых. По мере нарастания трудностей признаки раскола обозначились внутри самого Национально-освободительного фронта Греции: значительная часть его руководства выступила за отказ от продолжения вооруженной борьбы.

В сложившихся условиях коммунистическая партия Греции по настоянию своего лидера Сьянтоса согласилась на прекращение вооруженной борьбы и участие в легальной политической деятельности на равных условиях с другими партиями и движениями. В январе 1945 г. греческие партизаны подписали невыгодное для них перемирие, а 12 февраля между представителями греческого правительства и руководством КПГ и ЭАМ в городе Варкиза было заключено компромиссное соглашение. В соответствии с ним ЭЛАС распускалась. Но радикально настроенная группировка греческого сопротивления во главе с А. Велухиотисом отказалась соблюдать подписанное соглашение, не без основания полагая, что коммунисты все равно будут обмануты.

В сентябре 1945 г. в Грецию вернулся король Георг. Однако его едва ли не триумфальное возвращение в Грецию омрачалось тем, что непримиримые партизаны обратились к диверсионной и террористической борьбе. Основные их лагеря и базы снабжения находились на территории соседних государств – Югославии и Албании.

Югославия играла наиболее важную роль в поддержке греческих партизан с конца 1944 г. Когда британские войска совместно с греческими правительственными силами развернули кампанию преследования сторонников Национально-освободительного фронта (ЭАМ) и Греческой народно-освободительной армии (ЭЛАС). Руководство КПГ попыталось получить поддержку у коммунистических партий соседних стран, прежде всего Югославии и Болгарии. В ноябре 1944 г. член Политбюро ЦК КПГ П. Русое встретился с И.Б. Тито, который согласился помочь ЭАМ/ЭЛАС в военном отношении в случае конфликта между ними и британцами. Речь шла прежде всего о так называемой Македонской бригаде, сформированной из греческих беженцев, которые, спасаясь от преследования правых сил, перешли на территорию Югославии. Какой-либо иной крупной военной помощи Югославия в тот период предоставить, естественно, не могла.

Но этого было явно недостаточно, и лидеры КПГ попытались активизировать свои отношения с Болгарской рабочей партией (коммунистов). Однако Болгария, не без оглядки на Москву, заняла уклончивую позицию. 19 декабря 1944 г. Л. Стрингосу, члену Политбюро ЦК КПГ, была передана радиограмма с посланием Г. Димитрова. Он писал, что ввиду «нынешнего международного положения вооруженная поддержка греческим товарищам извне полностью невозможна. Помощь со стороны Болгарии или Югославии, которая поставит их и ЭЛАС против английских вооруженных сил, мало сейчас поможет греческим товарищам, но в то же время, наоборот, может очень сильно повредить Югославии и Болгарии». Далее в телеграмме говорилось, что ЭАМ/ЭЛАС должны рассчитывать прежде всего на свои собственные силы.

Осторожная позиция болгар во многом объяснялась и тем, что в разгоравшемся внутригреческом конфликте Болгария была далеко не бескорыстна: в Греции циркулировали слухи о том, что София имела намерение предъявить свои претензии на греческую Македонию.

В сложном положении оказалась и Югославия. Западные державы обвинили Белград во «враждебном вмешательстве» во внутренние дела Греции. По их настоянию для изучения ситуации на югославско-греческой границе была направлена специальная комиссия ООН.

Между тем обстановка продолжала накаляться. 29 мая 1945 г. в Грецию вернулся генеральный секретарь ЦК КПГ Н. Захариадис, находившийся с 1941 г. в концлагере Дахау. Это событие было сразу расценено как переломное: Захариадис настроен на вооруженную борьбу за власть. 2 октября 1945 г. открылся VII съезд КПГ, который рассмотрел внутри – и внешнеполитические проблемы, прежде всего обстановку в Балканском регионе. Касаясь путей установления народно-демократического строя, Н. Захариадис отверг позицию некоторых членов КПГ, считавших, что существует возможность мирного прихода к власти. Он заявил, что это – «только лишь возможность, но не действительность, потому что существовал и существует иностранный, английский, точнее сказать англосаксонский фактор…»

Второй пленум ЦК КПГ, состоявшийся 12–15 февраля 1946 г., принял решение об отказе от участия в выборах и необходимости перехода к организации вооруженной народной борьбы против «монархофашистов» в условиях, когда страна находится под военной оккупацией Великобритании. Решение было принято под нажимом Н. Захариадиса, считавшего существование СССР и стран с «народно-демократическим строем» на Балканах гарантами победы социалистической революции в Греции. Он был уверен, что в этой ожесточенной борьбе Советский Союз с его огромным международным авторитетом не оставит греческих коммунистов без помощи и поддержки.

Весной 1946 г., возвращаясь со съезда Коммунистической партии Чехословакии, генеральный секретарь ЦК КПГ встретился в Белграде с И.Б. Тито, а затем прибыл в Крым на встречу с И.В. Сталиным. Руководители обоих государств высказались в поддержку позиции КПГ.

Но Захариадис не знал о негласном соглашении между Сталиным к Черчиллем о разделе сфер влияния в Европе. Сталин, прекрасно осознавая ограниченность своих военно-политических ресурсов, в реальной политике был склонен проявлять осмотрительность и осторожность. Его безусловным приоритетом в тот период являлась прежде всего Восточная Европа, а не Балканы. В итоге он мог предложить греческим коммунистам не так уж много – моральную и политико-дипломатическую поддержку. Далеко не всегда это оказывается достаточным.

В конечном счете греческие коммунисты оказались фактически один на один с правительственными войсками, опиравшимися на мощную военную поддержку США и Великобритании.

Борьба обостряется

Начало новому, более ожесточенному этапу гражданской войны положил вооруженный захват отрядом греческих партизан во главе с Ипсиланти населенного пункта Литохоро. Это произошло накануне выборов в Греции, состоявшихся 31 марта 1946 г. В свою очередь в районе Западной и Центральной Эгейской Македонии к вооруженной борьбе обратился Национально-освободительный фронт (НОФ) славяно-македонцев.

События развивались со стремительной быстротой. 3 июля группа партизан НОФ атаковала пост жандармерии в районе населенного пункта Идомени, после чего ушла на югославскую территорию. Затем населенные пункты стали захватываться партизанами один за одним. К исходу лета 1946 г. НОФ, используя спрятанное после перемирия оружие, смог распространить свое влияние практически на всю территорию Эгейской Македонии.

Руководство КПГ, и прежде всего сам Захариадис, сначала приветствовало решительные действия НОФ, однако среди греческого населения они были восприняты неоднозначно. Вновь стали распространяться слухи, что они нацелены прежде всего на раскол страны, отделение от Греции Эгейской Македонии и выгодны только Югославии. Такая ситуация заставила руководство греческих коммунистов отмежеваться от поддержки НОФ. Захариадис был вынужден публично заявить об отсутствии каких-либо связей между КПГ и НОФ.

Сохранив верность идеологическим принципам, КПГ потеряла в военном отношении: боевые возможности греческих коммунистов оказались значительно ограниченными. Тем временем массовый характер приобрели вооруженные стычки в Северной Фракии и Западной Македонии. В середине июля 1946 г. перед руководством КПГ вплотную встал вопрос о необходимости развертывания партизанской войны в общенациональном масштабе. Однако из-за небольшой численности коммунисты были пока готовы лишь к пробе сил. Всего к августу 1946 г. в районе Македонии и Фессалии и основных горных массивах страны насчитывалось около 4 тысяч вооруженных повстанцев. Вместе с тем повстанческая армия имела значительные мобилизационные возможности за счет набора рекрутов среди местного населения.

Правительство могло противопоставить им 22 тысячи человек из жандармского корпуса и 15 тысяч регулярной армии. Но это были официальные цифры. На самом деле многие низшие чины греческой армии не только симпатизировали партизанам, но и нередко с оружием в руках переходили на их сторону.

Наиболее активная партизанская борьба шла в северной части Греции. Это заставляло официальные Афины, а также столицы западных стран выступать с недвусмысленными угрозами в адрес Белграда и Тираны за их прямую поддержку греческих повстанцев. И для этого были основания.

До середины 1948 г., когда произошел окончательный разрыв между КПЮ и Информационным бюро коммунистических партий, югославское руководство обеспечивало основную материальную и военную помощь повстанческому движению в Греции. В защиту позиций Югославии и Албании в тот момент активно выступал Советский Союз. 1 сентября 1946 г. в Совете Безопасности ООН советский представитель Д.З. Мануильский выступил от имени СССР в защиту славянского меньшинства в Греции и, следовательно, в поддержку Югославии. 4 сентября советская сторона заявила о поддержке Албании, в отношении которой Афины рассматривали возможность проведения акций возмездия, мотивируя их албанской поддержкой коммунистических партизан в Греции. Однако, несмотря на противодействие Советского Союза, западным державам все же удалось добиться принятия на II сессии Генеральной Ассамблеи ООН в сентябре – ноябре 1947 г. резолюции с осуждением Югославии, Болгарии и Албании за «антигреческую» деятельность.

В целом период 1945–1946 гг. стал для греческих партизан временем накопления сил и выбора оптимальной тактики ведения вооруженной борьбы. Их деятельность на этом этапе сводилась в основном к пополнению своих формирований личным составом, вооружением и снаряжением. Постепенно из разрозненных партизанских отрядов и групп была сформирована Демократическая армия Греции под общим командованием генерала Маркоса Вафиадиса, одного из наиболее талантливых генералов-коммунистов. Он был твердым сторонником ведения с греческим правительством партизанской войны на «истощение».

Партизаны первоначально вооружались оружием, собранным на полях боев Второй мировой войны. Но оружия, как и боеприпасов к нему, не хватало. Основным источником пополнения вооружения дли греческих партизан стала Югославия. Оттуда поставлялось по большей части советское оружие: автоматы, минометы, огнеметы, полевые артиллерийские и зенитные орудия. Партизаны имели в своем распоряжении несколько сторожевых кораблей и даже подводную лодку итальянского происхождения, доставлявшую им грузы военного назначения.

В этих условиях основной тактикой партизан стало совершение стремительных налетов на деревни с целью захвата оружия и продовольствия, убийства сторонников правительства, захвата заложников и пополнения своих отрядов личным составом. Подобная тактика, по замыслу КПГ, должна была привести к распылению правительственных войск по всей территории страны и соответственно резкому ослаблению их совокупной ударной мощи.

Однако если с военной точки зрения подобные действия были оправданы, то с политической – явно ущербны. Негативное отношение населения к партизанам усилилось по мере того, как становилось все более очевидным: налеты на деревни сопровождались большими потерями со стороны гражданского населения. Растущее недоверие греческого населения по отношению к партизанам во многом объясняет тот факт, что численность Демократической повстанческой армии редко переваливала за отметку в 25 тысяч человек. По этому поводу достаточно точно выразился лидер компартии Албании Э. Ходжа: «Врагу удалось отделить греческих партизан в горах, потому что Греческая коммунистическая партия не имела здорового фундамента среди народа»[27].

Отсутствие массовой поддержки вынуждало партизанское командование выбирать в качестве крупных целей только приграничные населенные пункты, что, в случае неудачи или затяжного боя позволяло им быстро отойти на территорию соседних Югославии и Албании. Подобным образом была проведена операция по захвату городов Контса и Флорина. Целью операции, в которой приняло участие свыше 2 тысяч человек, являлось создание «освобожденной зоны», где могло бы впоследствии обосноваться оппозиционное коммунистическое правительство. Однако греческим партизанам пришлось отойти.

Разгром

К 1947 г. силы греческих партизан насчитывали 23 тысячи человек, из них примерно 20% – женщины. В свою очередь, правительственные войска представляли собой уже более чем внушительную силу – 180 тысяч человек, однако они были рассеяны по мелким гарнизонам в городах и крупных деревнях.

Партизаны по-прежнему активно прибегали к диверсионным и террористическим акциям в отношении правительственных органов власти и войск. Так, Афины и Салоники в тот период соединяла только одна стратегически важная железнодорожная ветвь, ведшая затем к границам Югославии, Болгарии и Турции. Партизаны этим неоднократно пользовались, надолго выводя из строя отдельные участки дороги. Имея базы на территории Югославии и Албании, они нередко обстреливали из артиллерийских орудий греческие города непосредственно с сопредельных территорий. Греческое правительство, как правило, воздерживалось от преследования партизан на территории Югославии и Албании, опасаясь спровоцировать с ними вооруженный конфликт. Однако подобная тактика, при всех ее краткосрочных успехах, не могла привести партизан к решающей победе. В связи с этим Н. Захариадис считал необходимым создать на базе партизанских отрядов регулярную армию, которая постепенно расширила бы пояс освобожденных районов вплоть до самой столицы.

Лидер греческих коммунистов рассчитывал добиться решающего успеха уже к середине 1947 г. и вновь обратился в Москву, Белград и Тирану с просьбой увеличить военную помощь. В ответ на это 20 марта 1947 г. греческое правительство провело успешную операцию по стратегической дезинфромации: оно санкционировало публикацию в ряде афинских центральных газет вымышленного интервью И.В. Сталина, в котором открыто говорилось о поддержке Советским Союзом «народно-демократических стран» в деле расчленения Греции.

Весной 1947 г. обстановка на Балканах быстро накалялась. Соединенные Штаты, заменившие Великобританию в качестве доминирующей силы в районе Средиземноморья, торопились «навести порядок» в Греции. Поражение коммунистического движения в этой стране должно было послужить сигналом для выступления политической оппозиции во многих «народно-демократических» европейских государствах.

В конце июня руководство КПГ заявило о необходимости создания Временного демократического правительства Свободной Греции. С 30 июля по I августа того же года состоялись переговоры между Г. Димитровым и И.Б. Тито, на которых обсуждались перспективы создания болгаро-югославской федерации. Планы образования южнославянской федерации, а также оформившийся югославо-албанский военно-политический союз дали лидерам греческих коммунистов повод надеяться на признание своего Временного правительства, и 23 декабря было провозглашено создание Временного демократического правительства Свободной Греции. Югославская, болгарская и албанская стороны отнеслись к этому событию позитивно, восторженно отозвавшись о «победе» греческих коммунистов. Вскоре, однако, отношение изменилось.

Сталин, не желая окончательно рассориться с бывшими союзниками, не признал самопровозглашенное правительство греческих коммунистов. Более того, к началу 1948 г. советский вождь начал проявлять заметное раздражение затянувшимся конфликтом, полагая, что последний является дестабилизирующим фактором на всем Балканском полуострове. В феврале на встрече с югославской делегацией он заявил: «Вы думаете, что Великобритания и Соединенные Штаты – Соединенные Штаты, самое мощное государство в мире, – позволят нам прорвать их линию коммуникации в Средиземноморье? Чушь. А у нас нет флота. Восстание в Греции должно быть свернуто как можно быстрее»[28]. Югославам предписывалось передать этот наказ – а фактически приказ греческим коммунистам как можно быстрее. Однако в результате состоявшейся вскоре встречи руководителей Югославии с представителями греческой компартии последние пришли к выводу, что если нет прямого указания из Москвы, значит, свобода маневра у них сохраняется.

Надежда греческих коммунистов на то, что Москва, как это было во время гражданской войны в Испании, направит в Грецию свои интернациональные бригады, окончательно исчезла. Теперь главная установка Демократической армии Греции заключалась в захвате жизненно важных центров на севере страны с тем, чтобы в дальнейшем приступить к окончательному разгрому правительственных войск. Это окончательно развязало руки правительственным войскам, которые с начала 1948 г. приступили к разгрому повстанческого движения.

Огромную роль в поддержке Афин сыграли США, которые не только направили в греческую армию своих советников, но и не поскупились на ее быстрое перевооружение. В марте 1947 г. президент Г. Трумэн запросил в конгрессе 400 млн долларов для оказания помощи Греции и Турции, заявив при этом: «Политикой США должна стать поддержка свободных народов, которые оказывают сопротивление попыткам подчинения их вооруженным меньшинствам или внешнему давлению».

Наиболее ожесточенные сражения между правительственными войсками и партизанами происходили в горных районах страны. Горная местность благоприятствовала партизанам в их излюбленной тактике «булавочных» уколов; именно там они имели наилучшие шансы «подпитываться» новыми людьми, оружием и продовольствием. Около 40% населения страны были крестьянами и проживали именно в горных деревушках, которые зимой из-за дождя и обильного снега, отсутствия подъездных дорог становились недоступными. Тогда единственным реальным «транспортным» средством и для повстанцев, и для правительственных солдат в горных районах оставались мулы. Однако правительственные войска в это время года, как правило, прекращали свои операции: они имели возможность переждать ненастье в теплых казармах, чего партизаны были лишены.

После получения относительно современных американских самолетов греческая армия стала наносить партизанским базам болезненные авиационные удары. Деятельность партизан вызывала и все более растущее неприятие местного населения: они не только увлеклись террором и убийством правительственных чиновников, но и были вынуждены прибегнуть к насильственной вербовке рекрутов, включая несовершеннолетних подростков, которых затем через границу переправляли в тренировочные лагеря.

Перестала приносить прежние успехи и традиционная тактика повстанцев: при приближении превосходящего противника «раствориться», используя естественные укрытия местности, а после его ухода – вернуться вновь. Правительственные войска уже изучили ее и успешно противостояли с помощью устройства засад и минирования возможных путей подхода.

В некоторых приграничных районах партизаны попытались использовать новую тактику: сковать в боях как можно более значительные силы правительственных войск, а затем, измотав их и нанеся как можно больше потерь в живой силе, скрыться на территории соседних стран. Однако вскоре выяснилось, что подобные операции стали самыми рискованными. Так, в ходе боя, развернувшегося в августе 1948 г., около 40 тысяч правительственных войск окружили одну из наиболее крупных партизанских группировок численностью около 8 тысяч человек. Командир партизанского отряда генерал М. Вафиадис замешкал с отходом и вынужден был пробиваться из окружения с боем, ежеминутно рискуя быть убитым или оказаться в плену. В итоге партизаны стали всячески избегать крупных вооруженных столкновений.

В 1949 г. талантливый военный руководитель генерал Вафиадис был отстранен от командования Демократической армией Греции якобы по причине ухудшившегося здоровья. На этом посту его сменил лично Н. Захариадис. Если Вафиадис придерживался единственно правильной и оправдавшей себя стратегии продолжения партизанской войны, то Захариадис посчитал себя в силе сделать ставку на ведение регулярной войны крупными войсковыми формированиями. Он надеялся победить прежде, нежели греческая армия будет с американской помощью кардинально реорганизована. Однако эта стратегия оказалась ошибочной: крупные соединения партизан стали относительно легкой добычей для правительственной армии.

Поражение партизан предопределила и успешная тактика генерала Папагоса, главнокомандующего правительственными войсками. Оставив минимум войск для блокирования противника в горных районах, он сконцентрировал основные свои силы в районе Пелопоннеса, считая своей первостепенной задачей разгром законспирированного коммунистического подполья и уничтожение его разведывательной сети. Все населенные пункты, которые, по агентурным данным, симпатизировали партизанам, были окружены плотным кольцом правительственных войск. Повстанцы фактически лишились и без того скудных и ослабленных линий снабжения.

Весной 1949 г. Пелопоннес был очищен от партизан. В середине лета подконтрольной правительственным войскам стала и Центральная Греция. Затем пришла очередь наиболее крупных партизанских баз Граммос и Витси.

В ходе обороны Витси командование повстанцев, численность которых составляла около 7,5 тысяч человек, допустило роковую ошибку: вместо заблаговременного отхода перед лицом превосходящего противника партизаны все же решили оборонять базы, используя при этом самую невыгодную в сложившихся условиях тактику позиционной войны. К середине августа они были вытеснены из базы и подверглись уничтожению. Спастись сумели лишь немногие, уйдя на территорию Албании и позже влившись в ряды защитников последнего оплота повстанцев – базы Граммос. Папагос атаковал базу Граммос 24 августа, и к концу месяца с партизанским движением было покончено.

Конечное поражение партизан было обусловлено не только количественно неблагоприятным для них соотношением сил, но и рядом совершенных ими стратегических ошибок.

Прежде всего они неумело и недальновидно повели себя по отношению к гражданскому населению, часто допуская акты неоправданного насилия и жестокости, и не смогли обеспечить своему движению стабильную и широкую социальную базу. Не смогли они и воодушевить население страны своими лозунгами и идеями. Напротив, правительственные войска под командованием генерала А. Папагоса, пользуясь ошибками партизан, успешно привлекали население на свою сторону.

Не менее важной причиной поражения греческих коммунистов стала массированная военная и иная помощь США правительству Греции. Помощь же греческим партизанам со стороны Югославии, Болгарии и Албании уменьшалась с каждым днем борьбы. Самые катастрофические последствия в этом смысле имел конфликт Югославии с Москвой: сразу же ослабла моральная и материальная помощь повстанцам со стороны Югославии.

Одновременно обострилась ситуация внутри самой КПГ, вызванная неприкрытым конфликтом между генеральным секретарем Н. Захариадисом и главой Временного демократического правительства, главнокомандующим Демократической армией Греции М. Вафиадисом. Последний, используя коминтерновскую практику обращений к Москве как «третейскому судье» во внутрипартийных конфликтах, передал в ЦК ВКП(б) обширное послание, в котором Захариадис был назван «предателем». Москва, все более отстраняясь от греческих событий, на это послание не отреагировала. Но Захариадис узнал о письме и решил избавиться от оппонента «по-сталински»: он организовал засаду на греко-албанской границе, которую Вафиадис должен был пересечь, отправляясь в Тирану «на лечение», а по сути – в ссылку.

Помимо конфликта в верхах фактически расколотой оказалась коммунистическая организация северных районов страны, прежде всего Македонии, где среди большой части коммунистов были сильны про югославские, по сути – антигреческие настроения. Компартия Греции предприняла последнюю попытку преодолеть раскол. Пленум компартии, прошедший в начале 1949 г., принял решение о вхождении Македонии как равноправного государства в планируемую Балканскую федерацию. Правительственные СМИ Греции без сокращений процитировали сообщение радиостанции КПГ, прекрасно понимая, что теперь для большинства греков победа компартии будет ассоциироваться с расчленением страны.

Не воспринял решение греческих коммунистов и официальный Белград, который на фоне усиливавшегося конфликта с Москвой уже и не помышлял ни о каких федерациях. Взаимоотношения между КПГ и КПЮ резко ухудшились, и в июне 1949 г. наступила развязка: Тито, все более ориентировавшийся на Запад, окончательно заблокировал греко-югославскую границу. В главном штабе Демократической армии Греции стало известно, что между генеральным штабом вооруженных сил Югославии и греческим главным штабом было заключено специальное соглашение о выдаче греческим правительственным войскам партизан, перешедших границу Югославии. Хотя много позднее эти сведения оказались не соответствовавшими действительности, тогда это означало, что греческие партизаны лишились своих самых надежных тыловых баз.

Греческие коммунисты не нашли ничего лучшего, как обвинить Тито в сговоре с «монархофашистским» правительством в Афинах. Так же нервно отреагировала и Москва. Печатный орган ЦК ВКП(б) газета «Правда» по этому поводу заявил, что данный акт правительства Югославии является «ударом ножом в спину национально-освободительной армии Греции в наиболее трудный момент ее борьбы против монархофашистской армии и ее англо-американских покровителей»[29]. Однако в тех условиях официальная Москва фактически не предприняла никаких значимых шагов для урегулирования создавшегося на Балканах положения: Сталин помнил о договоренности с Черчиллем по поводу сфер влияния в послевоенном мире.

Таким образом, поражение партизан было неминуемо. Коммунисты лишились не только своих вооруженных сил, но, что еще более важно, народной поддержки. Компартия попыталась «сохранить лицо» официальным заявлением, что сама приняла решение прекратить боевые действия ради спасения греческого населения от взаимного уничтожения. Однако в условиях всеобщей изоляции коммунистического движения внутри страны это был уже запоздалый шаг.

В январе 1951 г. еженедельная газета генерального штаба Греции «Стратиотика» опубликовала обобщенные цифры потерь в ходе гражданской войны. Правительственные войска потеряли 12 777 убитыми, 37 732 ранеными и 4257 пропавшими без вести. По этим же данным, греческими партизанами было убито 4124 гражданских лица, в том числе 165 священников. На минах подорвался 931 человек. Были взорваны 476 обычных и 439 железнодорожных мостов. Уничтожено 80 железнодорожных станций.

Потери партизан составили около 38 тысяч человек, 40 тысяч были захвачены в плен или сдались.

Гражданская война в Греции окончилась полным разгромом коммунистических сил. В условиях начавшейся «холодной войны» между двумя мирами Греция вместе с Турцией и Югославией вошла в сферу стратегических интересов США. Москва оказалась «выдавленной» с Балканского полуострова, хотя и сохранила свои позиции в Албании, Болгарии и Румынии. Таким образом было достигнуто определенное военно-политическое равновесие двух сверхдержав в этом традиционно крайне взрывоопасном по меркам не только Европы, но и всего мира, регионе.

Верный союзник

Суровое лихолетье Второй мировой войны народы Советского Союза и Югославии прошли рука об руку, как братья по оружию. При этом Советский Союз рассматривал рождавшуюся в огне войны Народную Югославию не только как соратника по борьбе с фашизмом, но и как идейного единомышленника.

В последние месяцы войны западные союзники, и прежде всего Великобритания, были не на шутку встревожены растущим влиянием советской идеологии и политики на Балканах. Британский Форин Оффис лихорадочно пытался определить действительные намерения советского руководства. Министр иностранных дел Великобритании А. Иден отмечал 3 апреля 1944 г., что стратегические цели России могут предусматривать установление господства в Восточной Европе и даже в Средиземноморье. В меморандуме Форин Оффиса о политике СССР на Балканах от 7 июня 1944 г. отмечалось, что «русские стремятся к господствующему положению в Юго-Восточной Европе и используют руководимые коммунистами движения в Югославии, Албании и Греции для достижения этой цели»[30].

Лондон в тот период явно проигрывал Москве в стратегическом противоборстве за Балканы. Англичанам так и не удалось примирить под своим контролем две основные антифашистские силы в Югославии – партизан И. Тито и четников генерала Михайловича. Нежелание СССР сотрудничать с Англией в этом процессе проявилось уже весной 1942 г.

Когда британское правительство обратилось к советскому руководству с просьбой оказать давление на титовцев и побудить их к сотрудничеству с четниками, советское правительство отклонило эту просьбу под предлогом того, что не хочет вмешиваться во внутренние югославские дела. В июле 1942 г. советская сторона заявила, что генерал Михайлович – «коллаборационист, с которым любые переговоры не только бесперспективны, но и аморальны».

В ноябре 1943 г. Антифашистское вече Народного Освобождения Югославии приняло решение об образовании народного правительства во главе с маршалом И. Тито и о лишении эмигрантского правительства, находившегося в Лондоне, всех его прав. Однако вскоре после смены руководящего состава эмигрантского правительства англичанам удалось возобновить пусть формальные, но переговоры между ним и Москвой.

Первая встреча югославских партизан-титовцев и Сталина состоялась уже в марте 1944 г. По иронии судьбы, а может быть, вследствие определенной исторической закономерности, в составе югославской группы, прибывшей в Москву, находился Милован Джилас, знаменитый впоследствии диссидент. Он сыграл ключевую роль не только в разрыве Тито со Сталиным, но и в судьбе самого Тито, став первым антикоммунистом в рядах югославской партократии. Спустя годы Джилас написал прогремевшую на весь мир книгу «Беседы со Сталиным», которая стала одним из наиболее знаменитых свидетельств этой встречи. В те дни для Джиласа «Сталин был чем-то большим, чем просто великий полководец. Он являлся живым воплощением великой идеи, превратившимся в умах коммунистов в чистую идею и тем самым – в нечто несокрушимое и непогрешимое»[31]. Однако вблизи Сталин-человек вызвал у Джиласа скорее разочарование. Свое первое впечатление от советского лидера он описывал так: «Волосы – редкие, хотя он и не полностью лыс. Лицо белое, с румяными щеками. Позднее я узнал, что этот цвет лица, столь характерный для тех, кто проводит много времени в служебных кабинетах, в высших партийных кругах именуется «кремлевским». Зубы черные и редкие, вогнутые внутрь. Даже его усы не были густыми и жесткими»[32].

На этой встрече Сталин заявил, что партизанам надо попытаться скрыть тот факт, что они планируют социалистическую революцию, и прежде всего не пугать этим англичан. В тактических вопросах югославы были готовы идти на компромиссы.

Одобрив для видимости (чтобы не обозлять и без того раздраженных западных союзников) соглашение между Тито и новым эмигрантским премьером И. Шубашичем, советские руководители в то же время отказались принять Шубашича в Москве. Советская сторона отказалась также назначить своего посла при эмигрантском правительстве.

Первая личная встреча Сталина и Тито состоялась в сентябре 1944 г. и носила тайный характер: на Западе о ней не знали. Обе стороны пришли к взаимопониманию в отношении стратегии борьбы за власть в послевоенной Югославии.

В октябре 1944 г. в Москву прибыл У. Черчилль, ничего, однако, не знавший о состоявшейся буквально накануне встрече Сталина с Тито. Английский премьер в беседе с советским вождем очень лестно отозвался о югославском партизанском лидере. Сталин не стал информировать его о том, что уже знает Тито лично.

На переговорах со Сталиным Черчилль добивался того, чтобы советское правительство взяло на себя обязательство воздерживаться от односторонних действий в Югославии. В поисках компромисса английский премьер предложил разделить сферы влияния в этой стране поровну. Черчиллю показалось, что Сталин принял это предложение. На переговорах в Москве было достигнуто соглашение и о создании в Югославии коалиционного правительства, в которое вошли бы не только представители Национального комитета во главе с И. Тито, но и члены королевского эмигрантского правительства, руководимого И. Шубашичем.

Однако вскоре стало ясно, что формальное соглашение далеко от реального положения дел.

Для народов Балканского полуострова Англия олицетворяла старый мир со всеми его интригами, коварством, несправедливостью и попытками откровенного вмешательства в дела народов этого региона. Советский Союз, напротив, давал модель нового строя, звал в прекрасное будущее.

Тито, уже не таясь, стал ориентироваться на Москву.

В апреле 1945 г. харизматический лидер Движения югославского сопротивления И. Броз Тито во второй раз прибыл в Москву. 11 апреля он подписал полномасштабный югославско-советский Договор о дружбе, взаимопомощи и сотрудничестве. 13 апреля 1945 г. было заключено первое торговое соглашение между СССР и Югославией. По просьбе югославской стороны в Югославию были направлены советские гражданские и военные специалисты. Москва не отказалась и от предоставления Югославии военной помощи в виде поставок оружия. В советских военных академиях и училищах появились югославские слушатели и курсанты.

На апрельской встрече Тито подтвердил свою готовность соблюдать все достигнутые с правительством Шубашича договоренности, однако Тито вскоре проявил строптивость и повел собственную игру. Шубашич, хотя и получил пост министра иностранных дел, уже в октябре 1945 г. демонстративно подал в отставку в знак протеста против грубого нарушения Тито достигнутых договоренностей.

Но Тито ни в каких договоренностях уже не нуждался. В ноябре 1945 г. его правительство одержало на выборах убедительную победу, хотя на Западе считали, что выборы были подтасованы[33].

В этот «медовый» период взаимоотношений Москвы и Белграда Сталина настораживала лишь излишняя, на его взгляд, самостоятельность Тито. Но для этого было и оправдание: в отличие от всех других создававшихся «народных демократий», югославские партизаны сами, практически без посторонней помощи вырвали победу у немецких и итальянских захватчиков.

Несмотря ни на что, Сталин был доволен. Дружественная Югославия имела большое, в том числе и геополитическое, значение для Москвы. Прежде всего она открывала широкий выход к Средиземному морю. Сам факт существования социалистической Югославии резко повышал шансы на победу повстанческого движения в Греции, где активно действовала компартия. В Кремле уже вынашивалась идея образования на Балканах большой социалистической федерации. И в этом процессе продолжавшейся «мировой революции» Югославии отводилась едва ли не главная роль.

Из всех восточноевропейских стран, оказавшихся после Второй мировой войны в сфере советского влияния, югославский политический стиль более всего напоминал советский. Югославы одними из первых определили сущность своего государства как «народную демократию», но, не колеблясь, расценивали эту формулу в качестве простого варианта «диктатуры пролетариата». Их народно-освободительные комитеты имели много схожего с Советами. Народный фронт представлял собой не коалицию различных партий, а фактически являлся массовой организацией, чья программа не отличалась от программы коммунистов[34]. Конституция, принятая в 1946 г., была создана под влиянием советской Конституции 1936 г., в особенности в части решения национального вопроса путем создания федеративной системы. Первый экономический план югославов был составлен в форме пятилетнего плана индустриализации и развития, который напоминал первую пятилетку в СССР. В концепциях югославских коммунистов соединялись идеи Ленина и Сталина, программные положения из эпохи деятельности большевиков и опыт последующих лет развития советского строя. В этом смысле югославский деятель Джилас имел все основания заявить Сталину, что правительство его страны является «в полном смысле слова советским по своему типу».

В Советском Союзе с одобрением наблюдали за деятельностью Коммунистической партии Югославии (КПЮ) по социальному обновлению страны. В ноябре 1947 г. газета «Правда», назвав процесс политического и экономического развития Югославии «изумительным «, свидетельствующим о том, что страна идет к социализму «своим оригинальным, своеобразным путем», воздала должное ее «выдающимся государственным деятелям».

Столь же высоко оценивалась и внешняя политика новой Югославии. Ее первые внешнеполитические шаги были направлены на установление как можно более тесных политических, экономических и культурных связей с СССР, а также с возникшими в Центральной и Юго-Восточной Европе социалистическими государствами. Действуя в первые послевоенные годы на международной арене солидарно с СССР, Югославия выступила с осуждением «доктрины Трумэна», отказалась участвовать в «плане Маршалла». В свою очередь СССР безоговорочно поддержал Югославию в решении ее спорных территориальных вопросов.

Ничто, казалось, не могло омрачить это редкостное единодушие. Тем не менее постепенно, месяц за месяцем, незаметно для внешнего глаза в советско-югославских отношениях накапливались сложности и противоречия. Между Кремлем и Белградом возникало взаимное раздражение, которому вскоре суждено было выплеснуться фонтаном ненависти.

Одним из раздражителей стала чрезмерная, без оглядки на Москву, активность Тито на балканской политической сцене.

Тито «показывает зубы»

Сразу после окончания Второй мировой войны в Европе, в мае 1945 г., Югославия едва не оказалась на грани вооруженного конфликтах западными союзниками. Кризис возник после того, как западные державы в ультимативной форме потребовали, чтобы части югославской армии покинули ряд освобожденных ею районов, входивших до войны в состав Австрии.

За Югославию заступилась Москва. По этому поводу И. Броз Тито высказался следующим образом: «Мы потребовали от СССР, Англии и Америки разрешить нам оккупировать Каринтию, как это делают союзники – Англия и Америка. Советский Союз поддерживает наше требование, но англичане и американцы даже не ответили нам».

Стремясь избежать эскалации ненужного кризиса, Сталин с 20 апреля согласился уступить югославской армии в качестве оккупационной зоны часть австрийской территории, которую занимали советские войска. 19 мая Тито отдал приказ своим войскам в Австрии «отступить на довоенную пограничную линию».

Но в отношении Истрии, Триеста и Словенского Приморья (входивших до войны в состав Италии), И.Б. Тито занял жесткую позицию. В ответе правительствам Великобритании и США Белград заявил, что «югославская армия как одна из союзных армий имеет равное с остальными союзными армиями право оставаться на территории, которую она освободила в ходе ожесточенных боев против общего врага». В период триестского кризиса, когда в отношениях Югославии с США и Англией создалась, по словам одного из руководителей Югославии Э. Карделя, «настоящая военная атмосфера», Советский Союз однозначно поддержал Югославию. В самый разгар англо-американских военных приготовлений, когда западные союзники намеревались вытеснить югославские части с итальянской территории вооруженным путем, Москва предупредила их о возможных последствиях. 22 мая 1945 г. И. Сталин направил Г. Трумэну и У. Черчиллю послания, в которых советское правительство настаивало на том, чтобы в отношении территории Истрии – Триеста не было «допущено каких-либо действий, которые не будут полностью учитывать законные претензии Югославии и вклад, внесенный югославскими вооруженными силами в общее дело союзников в борьбе против гитлеровской Германии».

Именно в этот драматический момент И.Б. Тито в речи, произнесенной в Любляне 27 мая 1945 г., допустил политическое заявление, всерьез рассердившее Сталина: «Мы не будем платить по чужим счетам, мы не будем разменной монетой, мы не хотим, чтобы нас вмешивали в политику сфер интересов. Мы не будем больше ни от кого зависимыми, чтобы бы там ни писали и ни говорили. Нынешняя Югославия не будет предметом сделок и торгов». Расценив эту речь как «недружественный выпад против Советского Союза», Сталин поручил советскому послу в Белграде обратить внимание югославского руководства на недопустимость отождествления политики СССР с политикой западных стран. Его предостережение звучало следующим образом: «Скажите товарищу Тито, что если он еще раз сделает подобный выпад против Советского Союза, то мы вынуждены будем ответить ему критикой в печати и дезавуировать его».

Первая шероховатость не сказалась, однако, на тесном советско-югославском внешнеполитическом сотрудничестве. Защищая позицию Югославии в триестском вопросе, И. Сталин вновь вернулся к нему в своих посланиях Г. Трумэну (8 июня 1945 г.) и У. Черчиллю (21 июня 1945 г.). Во многом благодаря советской позиции Парижская мирная конференция пошла на компромисс: большая, восточная часть Юлийской Крайны передавалась Югославии, а меньшая, западная, получившая название Свободной Территории Триест, поступала под управление ООН.

27 мая 1946 г. Тито с большой делегацией прилетел в Москву в третий раз. Вопреки своим правилам (Сталин мог заставить высокопоставленных зарубежных гостей ждать несколько дней), Тито был принят в Кремле сразу же после приезда. Обе стороны словно соревновались в любезностях, дружелюбии, взаимных похвалах. Обсуждались прежде всего вопросы налаживания экономических связей между двумя странами, расширения военного сотрудничества, а также югославско-албанские отношения.

Кремлевский диктатор предложил идею создания в Югославии смешанных советско-югославских экономических обществ. Тито без долгих размышлений согласился. Для него значительно более важным в тот момент был вопрос оснащения своей армии современным вооружением. Маршал Югославии, решивший содержать постоянную армию численностью около 400 тыс. человек, уже получил от Советского Союза в конце войны и сразу же после ее окончания вооружения и боевой техники, достаточной для укомплектования 32 дивизий. Однако он хотел большего.

Сталин фактически согласился со всеми просьбами югославов оказать помощь в создании у них собственной военной промышленности, не говоря уже о новых военных поставках из СССР. Более того, несмотря на послевоенную разруху, Москва пошла на предоставление Белграду сырья и других технических материалов на самых льготных условиях.

Когда были улажены основные дела, Сталин предложил участвующим во встрече поехать к нему на дачу в Кунцево, как он выразился, «закусить». Уже на кунцевской даче Тито вручил присутствовавшим советским руководителям дорогие подарки (платиновые и золотые часы, кольца с бриллиантами и т.д.), привезенные для дочери Сталина, жены и дочери Молотова, жен Микояна, Жданова, Берии, Булганина, Вышинского и др.

Вечер проходил в веселой дружеской атмосфере. Ближе к концу пиршества растроганный Сталин, обращаясь к Тито, громко сказал: «Береги себя, ибо я не буду долго жить, физические законы, а ты останешься для Европы»[35]. Присутствующие встретили это многозначительное заявление гробовым молчанием: Сталин фактически объявил своего преемника по руководству социалистическим лагерем.

До отъезда Тито 10 июня 1946 г. Сталин еще несколько раз встречался с ним, обговаривая главным образом балканские дела (однажды и с участием и Г. Димитрова, приехавшего на похороны М.И. Калинина), а также вопросы учреждения Коминформа (Коммунистического информационного бюро). Последний в усеченной форме должен был реанимировать распущенный в 1943 г. Коммунистический Интернационал.

Вскоре после «кремлевской» встречи Тито, обиженный «второсортным», как ему казалось, отношением к себе западных союзников-победителей, вновь проявил строптивость. Без консультаций с Москвой он опять выдвинул территориальные претензии к Австрии: речь по-прежнему шла о присоединении австрийской территории – Словенской Каринтии – к территории Югославии. Это вызвало жесткий демарш западных столиц.

На этот раз Сталин был по-настоящему раздосадован. Ему не нужен был лишний повод для обострения и без того напряженных отношений с Западом. Но все-таки и теперь он решил поддержать Белград. 21 апреля 1947 г. на Московской сессии Совета министров иностранных дел (СМИД) советская делегация заявила, что она признает обоснованными предложения югославского правительства о воссоединении Словенской Каринтии со Словенией, входившей в состав Югославии.

В этой ситуации Сталин воспринял как личное оскорбление известие о том, что Тито для решения своих спорных территориальных вопросов, даже не уведомив его, вступил в тайные переговоры с Лондоном. 5 августа 1947 г. советский вождь выразил правительству Югославии свое неофициальное недовольство по поводу «закулисных переговоров за спиной Советского правительства» с представителями Англии по поводу югославских территориальных требований к Австрии, а также недоумение тем, что оно «не сочло нужным информировать об этом Советское правительство».

Инцидент, казалось, был исчерпан. Но обида осталась.

В конечном счете Белграду удалось достигнуть договоренности о гарантии защиты прав словенского и хорватского национальных меньшинств в Австрии, а также о передаче Югославии австрийской собственности, прав и интересов на югославской территории в качестве возмещения ущерба, причиненного Югославии в период оккупации.

Все, казалось бы, обошлось. Но в отношениях Москвы и Белграда уже и в помине не было былой теплоты.

Не исключено, что резкому ухудшению этих отношений способствовала и растущая ревность дряхлеющего Сталина к огромной популярности молодого, энергичного Тито в формировавшемся социалистическом лагере. В этом смысле показателен эпизод, имевший место в конце 1947 г. во время официального визита венгерского руководителя Ракоши в Москву. Сталин, любивший своими неожиданными вопросами ставить собеседников в трудное положение, внезапно спросил Ракоши, что тот думает о Тито и о Югославии.

Получив от собеседника исполненный восхищения ответ, Сталин встретил его холодным молчанием[36].

Балканская федерация социалистических стран

Роковую роль в советско-югославских отношениях могла сыграть идея, особенно близкая Сталину, – о создании на Балканах федерации социалистических стран. На протяжении 1945–1948 гг. эта тема то и дело становилась предметом острых дискуссий и обсуждений между советскими, югославскими и болгарскими руководителями. Проект имел свою предысторию.

5 октября 1944 г. Национальный комитет освобождения Югославии и правительство Отечественного фронта Болгарии заключили соглашение «О военном сотрудничестве в борьбе против общего врага, немецких оккупантов». Вслед за этим в ноябре 1944 г. стороны обменялись проектами соглашений о создании югославско-болгарской федерации. Речь шла фактически о едином государстве. Первоначально имелось в виду заключить соответствующие соглашения еще до конца 1944 г. Однако в ходе визита одного из политических руководителей Югославии Э. Карделя в Софию с 22 по 24 декабря 1944 г. выявились различные представления сторон о том, какой должна быть эта федерация.

Как вспоминал впоследствии другой сподвижник Тито, М. Пьяде, «болгары хотели иметь такую федерацию, в которой бы и Болгария, и Югославия были представлены каждая как одно целое. Все бы строилось на паритетной основе. И в правительстве, и в парламенте представительство было бы равным, т.е. половина болгар и половина югославов». Тито этот вариант не устраивал. Он исходил из другой политической формулы. По его мнению, раз в состав Югославии входили шесть федеративных республик (Сербия, Черногория, Хорватия, Словения, Македония, а также Босния и Герцеговина), то объединение должно было произойти по семичленному принципу: 6 югославских республик плюс Болгария. Формально все республики были бы равноправными, однако фактически Белград имел бы доминирующее положение. В конце января 1945 г. эти вопросы стали предметом трудных и острых переговоров в Москве, куда прибыли представители Югославии и Болгарии. Представителей обеих стран принимал сам Сталин. Однако переговоры не привели к устранению разногласий сторон по поводу структуры федерации: каждая из сторон осталась на своей позиции.

Тем временем в процесс государственного строительства на Балканах вмешалась Великобритания, которая наряду с СССР и США являлась членом Союзной контрольной комиссии в Болгарии. Когда в Лондоне узнали о ведущихся между Югославией и Болгарией переговорах, то не преминули выступить с резким протестом. 26 января 1945 г. Великобритания, ссылаясь на сохраняющийся до подписания мирного договора статус Болгарии как страны, воевавшей до сентября 1944 г. на стороне стран «оси», заявила, что «не одобрит создания федерации или конфедерации только между Болгарией и Югославией».

Однако для Сталина идея федерации была слишком привлекательной, чтобы так просто от нее отказаться.

Во время встречи с Тито в мае – июне 1946 г. Сталин вновь поднял вопрос об объединении балканских стран в «единый фронт» с СССР. Первоочередной необходимостью он считал создание единого государства для Югославии, Албании и Болгарии.

Тито выразил согласие принять в Федерацию Албанию, но с Болгарией, заметил он, «ничего не выйдет». Сталин бросил жесткую реплику: «Это нужно сделать», – и продолжал настаивать: «На первых порах можно ограничиться пактом о дружбе и взаимной помощи, а по существу делать нужно больше». Тито промолчал. Для осторожной позиции Тито по этому щекотливому вопросу были основания.

С албанцам и, в отличие от Болгарии, у Бел града сложились доверительные отношения. Еще со времен войны КПЮ стала играть по отношению к созданной в 1941 г. компартии Албании попечительскую роль, которая сохранилась и после прихода к власти в этих странах коммунистов. Югославии еще 28 апреля 1945 г. первой признала народное правительство Албании. А 9 июня 1946 г., сразу после московских переговоров Тито, между Югославией и Албанией был подписан Договор о дружбе и взаимопомощи. В соответствии с этим договором Югославия взяла на себя международно-правовое обязательство защищать независимость Албании. В рамках этого договора по просьбе правительства Албании Югославия приняла решение направить в южную часть соседней страны еще одну дивизию в дополнение к уже находившемуся там авиаполку для защиты албано-греческой границы. Эти действия не замедлили вызвать протест на Западе.

Сталин воспринял происходящее болезненно, как еще один, не слишком подходящий повод для усиления конфронтации с Западом. Недовольство советского вождя было вызвано и тем, что решение вновь было принято без предварительного согласования с Москвой. Сталин на этот раз не принял объяснений Белграда о том, что войска оказались там для защиты Албании от греческих «монархо-фашистов». Молотов в своей телеграмме пригрозил ни больше ни меньше как официальным разрывом отношений между двумя странами.

Несколько смягчил Сталина лишь приезд в Москву албанского лидера Ходжи[37]. Первая встреча Э. Ходжи с кремлевским лидером состоялась в июле 1947 г. Гостя поразило все: и просторы кабинета, и мягкая обходительность хозяина, и категоричность его суждений. Особый восторг албанского лидера вызвало решение Сталина предоставить Тиране все вооружение бесплатно.

Вскоре появился новый повод для взаимного недовольства между Москвой и Белградом. Столкнувшись с усилившимся давлением Запада и неуступчивостью Тито, Сталин был вынужден пойти на компромисс в отношении федеративного проекта. Он был готов, не отказываясь от идеи федерации, вначале удовлетвориться заключением мирного договора между Югославией и Болгарией, но не оглашать его официально до тех пор, пока не отпадут все ограничения, связанные с Болгарией.

С учетом этого Г. Димитров и И. Тито решили не предавать гласности текст Договора о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи между Югославией и Болгарией, согласованного ими в ходе проходивших в Белграде с 30 июля по 1 августа 1947 г. переговоров. Однако в официальном протоколе об итогах переговоров был обнародован факт согласования Договора.

В августе 1947 г. Сталин раздраженно заявил Тито, что фактическое парафирование без ведома СССР югославско-болгарского договора до вступления в силу мирного договора с Болгарией он считает «недопустимым забеганием вперед», могущим спровоцировать «империалистическую реакцию».

На фоне ухудшающихся отношений с Тито Сталин не только остыл к идее создания социалистической федерации, но и переменил свое отношение на противоположное: ему ни к чему был европейский конкурент в лице усиленной, федеративной Югославии.

В этой обстановке роль искры в назревающем конфликте сыграла знаменитая пресс-конференция Димитрова в январе 1948 г. Болгарский руководитель находился в тот момент в Бухаресте, где его принимали не просто торжественно, а с триумфом. Он прибыл в Румынию для подписания Договора о дружбе между двумя странами. На обратном пути Димитров дал пресс-конференцию журналистам, на которой назвал вопрос федеративного объединения восточноевропейских социалистических стран «несвоевременным», но тут же поспешил добавить: «Когда вопрос созреет, а это, безусловно, будет, наши народы, страны народной демократии (Румыния, Болгария, Югославия, Албания!) решат его. Им надлежит решить, что это будет – федерация или конфедерация, когда и как она будет создана. Можно сказать, что то, что делают сейчас наши народы, в значительной мере облегчает разрешение этого вопроса в будущем»[38].

Г. Димитров имел за своими плечами огромный политический опыт; он не мог не понимать, что выступает с инициативой колоссально важной и одновременно чрезвычайно рискованной. Он прекрасно понимал, что реализация проекта создания федерации весьма проблематична – слишком различны народы, которые в ней предлагалось объединить. Такая идея уже была в старой программе Коминтерна, но касалась она лишь Балканского полуострова[39]. Димитров сознавал, сколь «несвоевременными» были условия для такой федерации. И все же он выдвинул свою идею, предложив участвовать в ее реализации всем восточноевропейским странам в равной степени, исключая СССР. Более того, к своему проекту он добавил также программу тесной экономической интеграции. Это была совершенно новая концепция. И вновь она была высказана без предварительных консультаций с советскими руководителями, без предварительного одобрения Кремля.

Предложение Димитрова вызвало гнев у Сталина. Он усмотрел в его инициативе и в нарастающей дипломатической активности Тито контуры реальной оппозиции внутри создаваемого с таким трудом социалистического лагеря. Газета «Правда», официальный рупор Кремля, подвергла Димитрова резкой критике и выразила неудовольствие его «проблематичными и фантастическими «федерациями» и «конфедерациями».

К) февраля 1948 г. в Москве состоялась тяжелая, Нервная встреча Г. Димитрова с советскими руководителями. На ней присутствовала и югославская делегация во главе с Э. Карделем. Тито на встречу не приехал. Разговор вел только Сталин. Он обвинил Димитрова в том, что тот ведет себя как глава несуществующего Коминтерна. А затем задал свой главный вопрос: «Федерация с кем и против кого?»[40] Какие-либо попытки создать в Восточной Европе коалицию или иную другую единую для восточноевропейских государств структуру должны были, по мнению Сталина, осуществляться только под эгидой Советского Союза, и никаким иным путем.

Спустя более 30 лет после разрыва со Сталиным, когда Тито уже доживал свои последние дни, загребское телевидение показало эту встречу 1948 г. в трагикомедии под названием «Большой напор».

Вот как описывает ее югославский исследователь В. Дедиер: «Встреча началась в 21.15. Сталин сидел во главе стола, а справа от него расположились Молотов, Маленков, Жданов, Суслов, Зорин. Слева от Сталина сидели Димитров, Коларов и Костов, а далее югославы – Кардель, Джилас, Бакарич. Встречу открыл Молотов, который сразу же, во вступлении, сказал, что существуют серьезные расхождения между Советским Союзом, с одной стороны, и Югославией, Болгарией – с другой, и что это недопустимо с партийной и государственной точек зрения. Молотов перечислил эти расхождения. Он назвал сначала заключение югославско-болгарского договора о союзе, затем заявление Димитрова о федерации восточноевропейских стран и балканских государств, включая Грецию, и, в-третьих, Албанию.

Когда Молотов перешел ко второму вопросу, вызвавшему недоразумения, и коснулся случая с заявлением Димитрова о федерации и таможенной унии, Сталин прервал Молотова и сказал: «А все, что говорит Димитров, что говорит Тито, за границей воспринимается как сказанное с нашего ведома».

Сталин вел беседу в крайне резких и грубых тонах, высказывая свое крайнее недовольство тем, что югославские и болгарские руководители действуют без консультаций с СССР, ставя его перед свершившимися фактами. Раскритиковав идею создания федерации с включением в нее всех восточноевропейских стран, И. Сталин высказался за немедленное провозглашение федерации между Югославией и Болгарией, имея в виду, что впоследствии к ней присоединится Албания. «Этот вопрос созрел», – повторил он свою любимую фразу.

Э. Кардель признал, что с болгаро-югославским договором, возможно, была проявлена спешка. В то же время он напомнил, что проект договора был своевременно направлен правительству СССР и что во внешней политике между СССР и Югославией нет расхождений. Кардель сказал, что он не помнит ни одного внешнеполитического вопроса, по которому югославское правительство не консультировалось бы с советским.

На это Сталин грубо ответил: «Неверно, вы вообще не консультируетесь».

В связи с направленностью югославско-болгарского договора «против любой агрессии, с какой бы стороны она ни исходила», он заметил: «Но ведь это же превентивная война. Это обычная громкая фраза, которая только дает пищу врагу».

Оправдывая намерение направить в Албанию югославскую дивизию, Э. Кардель утверждал, что этот шаг не представляет угрозы миру. Он вновь напомнил, что еще раньше по просьбе албанского правительства туда был направлен югославский авиаполк, и это не вызвало никаких осложнений. Сталин возразил и по этому поводу.

Хотя он был гораздо более резок с Димитровым, чем с югославами, Сталин прекрасно отдавал себе отчет, что подлинным препятствием для его намерений является Белград, а не София.

Димитров стоял во главе страны, потерпевшей в войне поражение, успех повстанческого движения в которой стал возможным только с приходом Советской Армии. За Тито стояло государство, рожденное в долгой и победоносной освободительной борьбе.

Джилас, присутствовавший на встрече в Москве, так прокомментировал происходящее: «Стало очевидно, что для советских лидеров с их великодержавным менталитетом, никогда не забывавших о том, что Красная Армия освободила Румынию и Болгарию, заявления Димитрова и строптивость Югославии были не только ересью, но и отрицанием «священного права» Советского Союза. Димитров сделал попытку оправдаться, но Сталин без конца прерывал его, не давая закончить».

И общий нелицеприятный вывод: «Сталин наконец проявил свое истинное лицо. Его мудрость обернулась грубостью, а отстраненность – нетерпимостью».

Сталин тем временем продолжал настаивать на создании федерации Югославии, Болгарии и Албании:

«Такую федерацию необходимо создавать, и чем скорее, тем лучше. Да, если это возможно, то даже завтра! Давайте немедленно согласуем это».

Один из югославов заметил, что уже готовится проект федерации Югославии с Албанией, но Сталин тут же одернул его: «Нет, сначала федерация Болгарии–Югославии, а затем обеих с Албанией». И затем добавил, противореча ранее выдвинутым обвинениям против Димитрова: «Мы думаем, что нужно создать федерацию, объединяющую Румынию с Венгрией, а также Польшу с Чехословакией».

Из всего этого Джилас заключил, что Сталин планировал объединить Советский Союз с «народными демократиями»: Украину с Венгрией, Белоруссию с Польшей и Чехословакией, а саму Россию – ни больше ни меньше с балканскими государствами.

В отличие от болгарской стороны, которая согласилась с предложением Сталина о безотлагательном создании болгаро-югославской федерации, Э. Кардель уклонился от конкретного ответа, сославшись при этом на необходимость проинформировать Политбюро ЦК КПЮ по этому вопросу. Этим он вновь вызвал неудовольствие Сталина.

По итогам встречи 11 февраля 1948 г. были подписаны соглашения СССР с Болгарией и Югославией о необходимости предварительных консультаций по всем внешнеполитическим вопросам.

Вскоре по возвращении Карделя и Джиласа из Москвы Тито созвал заседание Политбюро, куда пригласил нескольких старых коммунистов. Он обрисовал ситуацию, сложившуюся вокруг разногласий с Советским Союзом, особо подчеркнув отказ СССР подписать договор о торговле. Объявив о том, что отношения между двумя странами зашли в тупик, Тито неожиданно добавил: «Если они и дальше будут проводить по отношению к нам такую политику, я подам в отставку».

В отставку Тито, конечно, не подал, но подобная реплика свидетельствовала о серьезности сложившегося положения.

Болгарского руководителя Г. Димитрова эти политические коллизии в скором времени перестали волновать: в 1949 г. он умер в одной из московских клиник. Болгарское правительство обратилось в ЦК КПСС с просьбой о бальзамировании его тела. Эту работу успешно выполнил академик Б.И. Збарский.

Страсти накаляются

Тем временем в отношениях Москвы и Белграда все более отчетливо стали проявляться разногласия и по другим вопросам. Прежде всего в области экономического сотрудничества.

В начале февраля 1947 г. были подписаны два соглашения о создании югославско-советского дунайского пароходного акционерного общества и югославско-советского общества гражданской авиации. Однако формирование других обществ застопорилось. Отмечая, что эта форма экономического сотрудничества «превратилась в источник трений и определенной раздражительности между нашим и советским правительствами», что «советские специалисты обладали всей полнотой власти», югославским же отводилась неравноправная подчиненная роль, а это «вызывало постоянные споры», Э. Кардель писал в своих мемуарах: «В таких условиях мы чувствовали себя не только оттесненными на задний план и низведенными до положения зависимости от советского партнера, но и в положении эксплуатируемого». В конце концов Сталин пошел на компромисс и, принимая 19 апреля 1947 г. Карделя, предложил отказаться от этой формы сотрудничества.

Но вскоре острые трения возникли вокруг статуса, в том числе финансового, советских военных и гражданских специалистов в Югославии.

Советские специалисты стали направляться в Югославию по просьбе югославского правительства с октября 1944 г. И уже в ноябре 1944 г. одним из югославских руководителей, а именно М. Джиласом, было допущено высказывание о том, что «советские офицеры в моральном отношении находятся ниже офицеров английской армии». Выразив недоумение по поводу того, что «отдельные инциденты и неправильные поступки некоторых офицеров и солдат Красной Армии обобщаются и распространяются на всю Красную Армию». Спалин писал Тито: «Так не может оскорбляться армия, которая помогает вам изгонять немцев и которая обливается кровью в боях с немецкими захватчиками». За свое высказывание М. Джилас был вынужден принести извинения лично Сталину.

Произошло это следующим образом. Через несколько месяцев после освобождения Белграда, зимой 1944/45 г., Сталин принял югославскую делегацию, в состав которой входил и Джилас. На обеде в Кремле Сталин подверг критике действия югославской армии, затем обрушился с критикой на самого Джиласа.

Вот как описывает тот выступление Сталина: «Он эмоционально рассказывал о страданиях, перенесенных Красной Армией, об ужасах, выпавших на долю русских солдат во время вынужденных тысячекилометровых переходов через разрушенную страну. Он даже заплакал, выкрикнув: «И такую армию никто не смел оскорблять, кроме Джиласа! Джиласа, от которого я меньше всего ожидал чего-нибудь подобного, от человека, которого я так тепло принимал.

А армия не жалела крови ради вас! Может быть, Джилас, который сам является писателем, не знает, что такое человеческое страдание и человеческое сердце? Неужели он не понимает, что если солдат, прошедший тысячи километров среди крови, огня и смерти, и побалуется с женщиной или возьмет себе что-нибудь – это пустяк?»

Сталин провозгласил тост, снова прослезился, после чего поцеловал жену Джиласа, подтверждая тем самым привязанность к сербскому народу, и вслух громко выразил надежду на то, что этот его жест не повлечет за собой обвинений в изнасиловании.

Нападки на Джиласа со стороны Сталина продолжились и в следующий приезд югославской делегации в марте 1945 г. На банкете и честь заключения советско-югославского договора о дружбе Сталин стал грубо подшучивать над Джиласом за то, что тот не притрагивается к спиртному: «Да ведь он совсем как немец – пьет пиво! Да ведь он немец!»

С этими словами Сталин протянул Джиласу фужер с водкой, настаивая на том, чтобы тот поддержал тост. Джилас был вынужден принять огромный фужер, предполагая, что за этим последует тост за Сталина. «Нет, нет, – сказал Сталин. – Всего лишь за Красную Армию. Что, не будешь пить за Красную Армию?» Все это не могло не оставить у югославов крайне неприятного осадка.

Впоследствии вопрос о советских гражданских и военных специалистах, в том числе о так называемом их «привилегированном положении» и вмешательстве во внутренние дела Югославии, был предметом неоднократного обмена мнениями между советскими и югославскими представителями. По утверждению Э. Карделя, недовольство вызывало то, что советские специалисты «чрезмерно навязывают свои взгляды», «не учитывают специфику», «игнорируют мнение югославских партнеров», и это приводит к ссорам и трениям.

Масло в огонь подлили усилившиеся подозрения югославских руководителей в том, что Москва налаживает в их стране широкую разведывательную сеть. И действительно, основания для таких подозрений были.

В начале 1945 г. из Москвы в Белград прибыла киносъемочная группа фильма о партизанах с романтическим названием «В горах Югославии». Хотя актеру, игравшему Тито, отводилась в фильме главная роль, в сценарии имелся некий русский герой, выступавший в роли едва ли не главного военного советника партизан, предопределившего в конечном счете их боевые успехи.

При просмотре уже отснятого фильма Тито «охватил гнев и стыд, когда он понял, какой второстепенной оказалась его роль как в сюжете фильма, так и в контексте истории»[41].

Более того, вскоре стало известно, что советские специалисты использовали съемки фильма для создания в Югославии советской разведывательной сети. В составе киногруппы находились офицеры советской разведки, которые, путешествуя по всей стране в течение нескольких месяцев, занимались вербовкой югославских граждан. К началу 1945 г. в ЦК компартии Югославии стали поступать донесения от югославских коммунистов, которых просили или вынуждали собирать разведывательную информацию в пользу Советского Союза. Дело дошло до прямого противостояния между советником НКГБ в Белграде генерал-лейтенантом Тимофеевым и руководителем службы безопасности в югославском правительстве А. Ранковичем, жестким и бескомпромиссным по натуре человеком.

Наконец, произошел случай, заставивший Тито выйти из себя: НКГБ попытался завербовать Душицу Перович, которая руководила югославской службой криптографии[42].

Парадокс ситуации, однако, заключался в том, что Тито и сам не брезговал обращаться к методам советских органов госбезопасности. После окончания войны так называемое Бюро народной защиты (ОЗНА), позднее переименованное в Управление государственной безопасности (УДБА), во главе с тем же А. Ранковичем, развязало фактически кампанию террора против «четников» Михайловича и других политических противников режима. Самого Михайловича поймали в 1946 г., после того, как один из его командиров, схваченный и завербованный ОЗНА, выманил его из тайного убежища. После показательного суда Михайлович был казнен.

Очевидец тех событий, английский обозреватель Ф. Уоддамс писал в 1946 г.: «ОЗНА осуществляла полный контроль над жизнью, свободами и собственностью всех граждан, и, если она решала кого-то арестовать, бросить в тюрьму без суда, выслать или «уничтожить», никто не мог протестовать или спрашивать о причинах. В этом причина всеобщего ужаса населения»[43].

В начале 1947 г. югославские «компетентные» органы приняли решение запретить государственным и партийным учреждениям Югославии на уровне ниже ЦК КПЮ и федерального правительства предоставлять экономическую информацию особо важного характера советским представителям. Это было расценено Сталиным как попытка поставить местные органы власти в Югославии под контроль и надзор органов безопасности, установить за ними слежку. Позднее именно это решение югославских центральных властей обусловило столь серьезные противоречия в межгосударственных отношениях СССР и Югославии, что в конце концов привело к их фактическому разрыву.

Как вспоминал И.Б. Тито, он впервые почувствовал, что в отношениях между двумя странами имеются определенные недоверие или недоразумения, только в 1947 г., когда «нас начали обвинять в недружественном отношении к советским специалистам».

Но даже в начале 1948 г., когда до жесткой конфронтации с Советским Союзом оставалось всего лишь несколько месяцев, никто даже не подозревал о ее возможных масштабах. Ведь еще в сентябре 1947 г. на первой встрече Коминформа Югославию ставили в пример другим, менее решительным партиям, слишком осторожничавшим в проведении социалистических реформ. Не случайно Белград был избран в качестве места пребывания секретариата Коминформа.

Однако разрыв отношений с СССР был уже неизбежен.

Встреча югославских руководителей со Сталиным в январе – феврале 1948 г. окончательно дезавуировала все положительное, что было накоплено в отношениях двух стран.

Переговоры в Москве вел Джилас, к которому позднее присоединился Э. Кардель. Сам Тито приехать отказался, сославшись на нездоровье. Возможно, он вспомнил о судьбе своего предшественника – генерального секретаря КПЮ Горкича, приехавшего в Москву в 1937 г. и так оттуда и не вернувшегося. Переговоры были очень трудными. Югославская делегация возвратилась в Белград с тяжелым чувством.

На расширенном заседании Политбюро ЦК КПЮ 1 марта 1948 г. Кардель рассказал о сути высказываний Сталина и Молотова, отметив грубый тон критических замечаний в адрес Югославии. В заключение своего доклада Кардель заявил: «Наша политика в отношении СССР остается и далее неизменной, но мы должны строго заботиться об интересах нашей страны. Мы считаем неправильным, когда у нас некоторых людей вербует на работу советская разведслужба в качестве агентов».

На заседании высказывались множественные претензии в адрес Советского Союза: «русские не хотят идти нам навстречу в вопросах вооружения армии»; они утверждают, что «нам не нужна сильная армия»; они «не хотят публиковать статьи о нашей стране»; в Москве отложили подписание очередного торгового соглашения на декабрь 1948 г.

Тито, констатировав, что отношения ФНРЮ с СССР «зашли в тупик», заявил: «На нас оказывается экономическое давление. Мы должны выдержать это давление. Речь идет о независимости нашей страны. Мы не пешки на шахматной доске. Мы должны ориентироваться только на собственные силы». Подчеркнув, что у Югославии нет разногласий с СССР в сфере внешней политики, югославский лидер высказался против создания федерации с Болгарией. Он заявил, что сам замысел этой федерации «напоминает троянского коня».

Сталин выходит из себя

Москва была в курсе всего того, что происходило на заседании Политбюро ЦК КПЮ. Один из участников этого заседания – министр финансов, член Политбюро ЦК КПЮ С. Жуйович – доверительно сообщал советскому послу в Югославии о том, что происходит на заседаниях Политбюро. Как подчеркивает итальянский исследователь Дж. Боффа, «Сталин был проинформирован о ходе событий присутствовавшим на заседании С. Жуйовичем, поэтому он сделал следующий шаг: из Югославии были отозваны все военные и гражданские советники. Свое решение от 18 и 19 марта советское правительство мотивировало тем, что они окружены «недружелюбием».

Тито написал в Москву письмо, в котором попытался в мягкой, сдержанной манере доказать, что недружественного поведения югославов по отношению к советским специалистам нет. Советский ответ, адресованный «товарищу Тито и другим членам ЦК КПЮ», был подписан Молотовым и Сталиным – именно в такой последовательности.

Их письмо состояло из двух явно различных частей. В первой содержались жалобы на атмосферу недоверия и враждебности, какой были окружены в Югославии советские советники, – вопрос хотя и болезненный, но второстепенный.

Зато во второй части шла сокрушительная критика стиля руководства и работы КПЮ; Как следовало из письма, КПЮ не может называться ни демократической, ни большевистской, так как она возглавляется руководителями, подобранными методом кооптации, и поставлена под контроль полиции. Помимо того, партия практически растворена в Народном фронте.

Наконец, Тито и его сторонники, по мнению Сталина и Молотова, отказались от классовой борьбы, допустив широкое развитие «капиталистических элементов в деревне и городе».

Содержание письма было откровенно вызывающим и во многом несправедливым по отношению к адресату. Обвинения, выдвинутые против руководства югославской компартии, свидетельствовали об особой болезненности сложившейся ситуации для Сталина: ранее он не «опускался» до грубых «разгонов» в адрес зарубежных компартий, предпочитая «парить» над схваткой, руководить процессами из-за кулис.

Что же касается других обвинений, то их целью было прежде всего подорвать представление о Югославии как о стране, дальше всех продвинувшейся по пути строительства социализма, на чем основывался ее престиж в коммунистическом движении, привлекательность югославской модели строительства социализма для других стран народной демократии. Письмом была начата общая атака на внутреннюю и внешнюю политику югославских коммунистов, и прежде всего за то, что те тайком позволяют себе критиковать Советский Союз за якобы «гегемонистские тенденции по отношению к народным демократиям».

В послании перечислялись факты, вызывающие недовольство советского правительства и ВКП(б) и ведущие к ухудшению отношений между СССР и Югославией:

тайные, закулисные, антисоветские высказывания «среди руководящих товарищей в Югославии» в стиле Троцкого о «вырождении ВКП(б)», о «великодержавном шовинизме» в политике СССР и др.;

полулегальное положение КПЮ, в которой не чувствуется внутрипартийной демократии, критики и самокритики, ввиду чего такая ее организация не может считаться «марксистско-ленинской, большевистской»;

отсутствие в КПЮ духа политики классовой борьбы, ее растворение в Народном фронте;

рост капиталистических элементов на селе и в городе;

приверженность «гнилой оппортунистической теории мирного врастания капиталистических элементов в социализм, заимствованной у Бернштейна, Фольмара, Бухарина»;

пребывание на посту заместителя министра иностранных дел Югославии «английского шпиона Велебита», что «лишает возможности Советское правительство вести открытую переписку с югославским правительством через министерство иностранных дел Югославии».

В письме утверждалось, что югославское руководство способствовало созданию атмосферы недоверия и враждебности вокруг советских специалистов, не дало должного отпора попыткам дискредитировать Советскую Армию.

При этом дата письма, подписанного Молотовым – Сталиным 27 марта 1948 г. – по незнанию или умышленно носила оскорбительный для югославов характер: семь лет назад именно в этот день началось германское вторжение в страну, вызвавшее ее последующее расчленение и гибель полутора миллионов жителей.

Э. Кардель впоследствии говорил: «Тогда мы не могли даже представить себе, что наши мнения так рассердят Сталина. Конечно, мы понимали, что Сталин будет недоволен нашими позициями. Но нам даже во сне не могло присниться, по крайней мере лично мне, что он поступит так резко, как он поступил.

Мы считали, что в действительности речь шла не о таких уж больших различиях в позициях, которые могли бы в принципе вызвать конфликт, а тем более обострение межгосударственных отношений».

31 марта, через четыре дня после обращения к Тито, Сталин допел содержание своего письма до сведения руководителей других партий, входивших в Коминформ. Он предлагал им занять определенную позицию в этом вопросе. В течение апреля советскую сторону приняли болгары, венгры, поляки, румыны, чехо-словаки. В мае к ним присоединились итальянская и французская компартии.

Кроме осуждения позиции югославов, все они безоговорочно поддержали и два других тезиса. Во-первых, СССР и его партии по праву принадлежит руководящая роль как внутри коммунистического движения, так и в формирующемся социалистическом лагере. И во-вторых, тенденции в партиях, аналогичные тем, который получили развитие в Югославии, объявлялись опасными, и выражалось намерение вести с ними бескомпромиссную борьбу.

Сталин бросил на чашу весов весь свой колоссальный личный авторитет и огромное уважение, которое коммунисты в разных странах мира испытывали к Советскому Союзу. В результате он добился двойной цели: изолировал югославских «отступников» и пресек какие бы то ни было возможности возникновения альтернативы советской модели партийно-государственного устройства. Одновременно Сталин утвердил свою гегемонию в мировом коммунистическом движении, лишний раз показав, «кто в доме хозяин»…

Ситуация была настолько острой, что Тито решил созвать пленум ЦК – первый с 1940 г., то есть с тех пор, как он возглавил руководство КПЮ.

Пленум высказал политике Тито практически полную поддержку. Против выступили просоветски настроенный Жуйович, который имел тесные связи с «советскими товарищами», и председатель плановой комиссии Хебранг. Для изучения их деятельности тут же была образована специальная комиссия.

По результатам работы комиссии, представившей свой доклад 9 мая, оба «диссидента» были выведены из состава ЦК КПЮ, исключены из рядов партии и сняты с занимаемых ими государственных постов. Их дело было передано в органы госбезопасности для «расследования преступления против государства и его безопасности, выразившегося в раскрытии государственной и партийной тайны».

Впрочем, судьба обоих была решена значительно раньше – в кабинете Тито. Уже в апреле Жуйович и Хебранг были подвергнуты аресту по обвинению в попытке «осуществить внутренний путч в ЦК КПЮ». Несмотря на активные и настойчивые требования Москвы, ЦК югославской компартии отказал представителям ЦК ВКП(б) в возможности участвовать в расследовании их дела.

Позже было объявлено, что А. Хебранг в тюрьме покончил жизнь самоубийством. С. Жуйович пробыл в тюрьме без суда и следствия вплоть до 1950 г.

Упорство югославского руководства вызывало у Сталина стремление во что бы то ни стало наказать его «за непослушание». Переписка с югославской компартией становилась острее. Во втором письме от 4 мая 1948 г. в адрес ЦК КПЮ Сталин обрушился с оскорблениями на И. Броз Тито и некоторых его ближайших соратников, обвинил их «в непомерной амбициозности», «детских уловках голословного отрицания фактов и документов», пытался принизить вклад Югославии в разгром фашизма. В послании решительно отвергался тезис о том, что «советские люди вербуют югославских граждан».

Отклонив югославское предложение прислать в страну представителей ЦК ВКП(б) для переговоров на месте, Сталин высказался за необходимость обсудить вопрос «принципиальных разногласий» на ближайшем заседании Информбюро. В Белград было направлено сухое официальное приглашение на заседание Информбюро.

В ответном письме 17 мая 1948 г. ЦК КПЮ сообщил, что не может согласиться с необходимостью обсуждения создавшегося положения в Информбюро.

22 мая 1948 г. ЦК ВКП(б), оценив отказ явиться на заседание Информбюро «как переход на путь раскола единого социалистического фронта стран народной демократии и Советского Союза», поставил ЦК КПЮ в известность, что вопрос о положении в КПЮ будет обсужден на заседании Информбюро во второй половине мая независимо от участия югославских представителей.

ЦК КПЮ высказался за обсуждение спорных вопросов посредством прямых контактов между ЦК ВКП(б) и ЦК КПЮ в Югославии.

Белграду намекнули, что в заседании будет принимать участие сам Сталин.

Тито ответил, что не приедет ни при каких обстоятельствах.

Советский Союз повторно направил приглашение, а фактически требование прибыть на предстоящее совещание Коммунистического информационного бюро в Бухаресте. Ехать или не ехать на это совещание стало главным вопросом, разделившим югославское руководство либо на приверженцев Тито, либо на сторонников Сталина – последних впоследствии стали именовать «информбюровцами».

Показателен для того тревожного июня разговор Джиласа с партийным функционером Б. Нешковичем, вскоре примкнувшим к «информбюровцам». Джилас пишет: «Он уверял меня в том, что просто не может быть, чтобы одно социалистическое государство напало на другое, тогда как я придерживался иной точки зрения. Я говорил, что, если это произойдет, это будет означать распад марксистской идеологии и коммунизма как мирового движения. Мы еще немного продолжили нашу дискуссию.

– Будем воевать с ними, – категорично заявил я.

– С Красной Армией? Нет, вести войну против Красной Армии я не буду».

В тот же день после обеда Джилас обсуждал ту же тему с Тито. В какой-то момент, когда встал вопрос о возможности советского вторжения. Тито воскликнул: «Умрем на родной земле! По крайней мере, хоть память о нас останется».

Совещание Информбюро состоялось в последней декаде июня 1948 г. в Румынии без представителей КПЮ. Как и в случае с письмом Молотова – Сталина, дата проведения мероприятия носила достаточно провокационный характер, по крайней мере в глазах сербов. 28 июня, в день святого Вита, отмечается годовщина трагической битвы при Косово, которая повлекла за собой мять веков турецкого владычества над сербским народом.

В принятой на совещании Коминформа резолюции «О положении в Коммунистической партии Югославии», опубликованной 29 июня 1948 г., руководители КПЮ были обвинены во всех, с точки зрения марксистско-ленинской идеологии, смертных грехах. Им ставились в вину отождествление внешней политики СССР и капиталистических стран; непризнание марксистской теории классов и классовой борьбы в переходный период»; проведение неправильной политики в деревне, отказ от национализации земли, от ликвидации кулачества как класса; принижение роли рабочего класса, ликвидаторские тенденции в отношении КПЮ; насаждение «позорного, чисто турецкого, террористического режима»: переход КПЮ на путь национализма и разрыва с ее интернационалистскими традициями.

Составленная в грубом тоне и крайне оскорбительных выражениях, эта резолюция заканчивалась призывом к «здоровым силам КПЮ, верным марксизму-ленинизму», «сменить нынешних руководителей КПЮ и выдвинуть новое интернационалистское руководство КПЮ». Это говорило о том, что Сталин окончательно отказал Тито и его ближайшему окружению в политическом доверии.

Таким образом конфликт, который до этого держался в тайне, был предан широкой огласке. Пути к примирению были отрезаны окончательно.

Но Тито вызов принял. Уступить требованиям Сталина в сложившейся ситуации означало не что иное, как поступиться частью суверенитета. На это Тито пойти не мог и не хотел. Однако и открытая схватка со Сталиным казалась равнозначной политическому самоубийству. И все же Тито решил идти ва-банк.

Югославские лидеры оказались в серьезнейшей ситуации, из которой нашли достойный выход. Тито перевел спор из межпартийной области в межгосударственную. Одна из сторон была великой державой, а другая – малой страной. В результате межгосударственный спор принял форму отстаивания Югославией своего национального достоинства, суверенитета, независимости. Эти принципы, по мнению Тито, имели важнейшее значение в отношениях между социалистическими государствами. Его ответ от 13 апреля пункт за пунктом опровергал все обвинения советского вождя.

В периоде 1 по 10 июля 1948 г. почти все коммунистические и рабочие партии приняли соответствующие документы в поддержку резолюции Информбюро, что поставило КПЮ в положение полной изоляции.

Тито отреагировал энергично и смело, продемонстрировав голословность и неубедительность многих выдвинутых против Белграда обвинений. В Югославии, как и в других европейских странах, в наибольшей степени пострадавших от войны, условия жизни были трудными, и, конечно, существовало много причин для недовольства населения. Но чувство национального достоинства югославов работало на Тито. 20 июля в Белграде был оперативно созван съезд КПЮ, который продемонстрировал полное единство рядовых коммунистов с руководством партии и государства. Тито продолжал выступать за проведение социалистической политики и за ориентацию на дружбу с Советским Союзом в той мере, в какой она возможна.

Другие партии – члены Коминформа по требованию Москвы вынуждены были бойкотировать съезд, хотя им направили официальные приглашения.

Даже Сталин теперь осознавал, что его атака на Югославию будет далеко не таким простым предприятием, как представлялось ранее. Однако война была уже объявлена. Вести борьбу Сталин готовился теми методами, которые были ему знакомы по фракционным стычкам в собственной партии. Но характер конфликта был совсем иным, а его противники были вооружены теми же инструментами, какими превосходно владел и он сам.

Столкновение между партиями все глубже затрагивало и отношения между двумя государствами: советская дипломатия была поставлена на службу сталинской политике изоляции и «разоблачения» югославских руководителей.

Человек, который бросил вызов Сталину

Иосип Броз Тито родился 25 мая 1892 г. в с. Кумровец в Хорватии. Его жизненный путь, характеризующийся неуклонным подъемом вверх, изобилующий многочисленными званиями и титулами, в официальной биографии излагается следующим образом:

За этими скупыми, напоминающими победные реляции строками, стоит насыщенная, полная не только звездных мгновений, но и драматизма жизнь незаурядного человека, который свою судьбу творил собственными руками.

В действительности Тито родился не 25, а 7 мая. Но вплоть до конца Второй мировой войны он не любил праздновать ни официальный, ни подлинный день своего рождения. Почему его соратниками датой дня рождения Тито было выбрано 25 мая, неизвестно до сих пор. Поофициальней версии, именно на этот день в 1944 г. немцы запланировали так называемую операцию «Россельшпрунг» («Ход конем»), которая должна была завершиться физической ликвидацией Тито или по крайней мере захватом его в плен.

Тогда Тито чудом удалось уцелеть. Не в первый раз в его трудной и бурной жизни.

В юности Тито в поисках работы исходил вдоль и поперек Словению, а затем оказался в населенном итальянцами Триесте. Он был поражен праздничным видом этого города, однако работу там найти не смог и задержался в городе всего на десять дней.

Спустя сорок лет Тито, убежденный, что Триест по праву принадлежит Югославии, попробовал окончательно вытеснить оттуда итальянцев. Дело едва не дошло до вооруженного конфликта, но в конце концов ему пришлось отступить.

А в те годы Тито немало странствовал по Австро-Венгрии и Германии, останавливаясь там и тогда, где и когда ему подворачивалась какая-либо работа.

Когда в мае 1913 г. ему исполнился двадцать один год, он вернулся в Хорватию для прохождения двухлетней военной службы в армии. Вскоре Тито, в котором от природы были заложены яркие лидерские качества, был направлен в школу младшего командного состава, выйдя из которой стал самым юным старшиной в своем полку. В мемуарах Тито пишет о том, что использовал время службы в армии для того, чтобы «как можно лучше разобраться в военных вопросах», словно уже в то время наперед думал о том, как ему возглавить партизанское движение в годы Второй мировой войны[44].

С началом Первой мировой войны полк, в котором служил Тито, был переброшен в Галицию, поближе к Карпатам, чтобы остановить продвижение русских войск. На этот раз наступление противника предотвратить не удалось, и в марте 1915 г. Тито угодил в плен. Вот как он описывает этот эпизод:

«Русские неожиданно атаковали нас. Наши офицеры находились на тыловых позициях, празднуя Пасху в штабе. Мы стойко отражали атаки пехоты, наступавшей на нас по всему фронту, но неожиданно правый фланг дрогнул, и в образовавшуюся брешь хлынула кавалерия черкесов, уроженцев азиатской части России. Не успели мы прийти в себя, как они вихрем пронеслись через наши позиции, спешились и ринулись в наши окопы с копьями наперевес. Один из них вогнал свое двухметровое копье, с железным наконечником, мне в спину под левую лопатку. Я потерял сознание. Затем, как мне рассказали позднее, черкесы принялись резать раненых, буквально кромсая их на куски своими кинжалами. К счастью, вскоре здесь появилась русская пехота и положила конец этой вакханалии»[45].

Попав в плен, Тито оказался далеко на востоке, в госпитале, развернутом в бывшем монастыре неподалеку от Казани. После выздоровления Тито был переведен на Урал надзирателем в лагерь для военнопленных, занятых на ремонте Транссибирской магистрали. В марте 1917 г., когда революционная стихия начала захлестывать Россию, Тито был освобожден из тюрьмы местными рабочими.

В июле 1917 г. он покинул Транссибирскую магистраль и нелегально приехал в Санкт-Петербург. Здесь, по его словам, он принял участие в июльских демонстрациях 1917 г. и даже попал под пулеметный огонь. После неудачного исхода этих выступлений он попытался бежать в Финляндию, однако был схвачен и отправлен обратно в Сибирь.

Уже в пути Тито узнал о победе Великой Октябрьской социалистической революции. Тогда он вступил в отряд Красной гвардии, направлявшийся в Омск. Именно в этом городе в том же 1917 г. Тито встретил русскую девушку Пелагею Белоусову, обыкновенную крестьянку, которой суждено было стать его первой женой.

В 1920 г., когда было восстановлено железнодорожное сообщение, Тито вместе с женой вернулся в Петроград, а затем присоединился к группе югославов, следовавших в Штеттин. Проведя полгода в Германии, он в октябре 1920 г. вновь оказался в своем родном городе Кумровец. Узнав здесь о смерти матери и о переезде отца в другой город, он в поисках работы решил вместе с Пелагеей перебраться в Загреб. Впереди была полная неизвестность.

В Загребе Тито сменил множество профессий. Он работал официантом, занимался кузнечным ремеслом, получил место механика, чтобы вскоре его потерять. В Загребе у них с Пелагеей родился сын Жарко.

В 1921 г. совершилось знаменательное для Тито событие: он вступил в коммунистическую партию, где сразу зарекомендовал себя энергичным и толковым работником. В 1927 г. он уже секретарь профсоюза рабочих-металлистов в Загребе, а чуть позже – и всей Хорватии. В этом же году он был арестован.

В 1928 г. Тито удалось бежать из тюрьмы. Однако побег оказался неудачным. Его поймали и после сильных побоев поместили в следственный изолятор. Приговор суда – 5 лет за антигосударственную деятельность. Отбывая срок наказания в тюрьме, Тито сумел получить работу на электростанции. Ему выделили помощника из числа заключенных, некоего Моше Пьяде, белградского еврея, тоже коммуниста, вошедшего затем на многие годы в круг его ближайших сподвижников.

Выйдя из тюрьмы, Тито целиком посвятил себя партийной работе. По поддельным удостоверениям личности и паспортам ему приходилось переезжать с места на место. На партийной сходке возле Любляны Тито познакомился с молодым словенским учителем Эдвардом Карделем, который позднее стал одним из трех его самых близких друзей и соратников.

В октябре 1934 г. Тито получил от Центрального комитета распоряжение приехать в Вену. Ему предстояло отправиться в Москву для работы в представительстве Коминтерна. Там ему пригодились знания русского и немецкого языков.

К тому времени Тито уже расстался с Пелагеей и поэтому приехал в Москву один. События, происходившие в Советском Союзе в эти годы, обескуражили и во многом разочаровали его.

Тито стал свидетелем «вопиющего карьеризма». Впоследствии югославский лидер вспоминал: «Я не был в Москве, когда там происходили крупные чистки. Но в 1935 г. арестам уже не было видно конца, и те, кто арестовывал, вскоре тоже становились жертвами новых арестов. Люди исчезали в одну ночь, и никто не осмеливался спросить, куда они пропали»[46].

Во время чисток в сталинских лагерях сгинуло несколько сот югославских коммунистов, в том числе и предшественник Тито на посту Генерального секретаря компартии Югославии Милан Горкич.

Чтобы избежать серьезной душевной травмы, Тито ушел с головой и работу. В период с 1935 по 1940 г., утверждаясь на посту секретаря югославской компартии, он одновременно работал представителем Коминтерна в Югославии, Австрии и Франции, занимаясь в том числе и отправкой добровольцев в Испанию.

Примерно в 1937 г. Тито познакомился с Александром Ранковичсм, сербом по национальности. Подобно Карделю, Ранкович прошел через многолетнее заключение и пытки, но никого не выдал, вполне заслуженно приобретя прозвище «железный Александр». Впоследствии он в течение долгих лет занимал пост министра внутренних дел Югославии. В эти же годы Тито приблизил к себе и Милована Джиласа – молодого черногорца, талантливого политического деятеля, впоследствии ополчившегося не только на сталинизм, но и на режим самого Тито.

С середины 30-х г. Сталин окончательно утратил доверие к Югославской коммунистической партии. Единственным видным югославским коммунистом, который вызывал у хозяина Кремля симпатию, оказался И.Б. Тито. О тех событиях сам Тито впоследствии вспоминал: «В 1938 г., когда я был в Москве, мы обсуждали, следует ли распустить Югославскую коммунистическую партию. Все югославские руководители, находившиеся в то время в Советском Союзе, были арестованы. Я остался один. Без руководства партия ослабела, а я был там совсем один»[47].

После очередного своего визита в Москву в 1939 г. Тито был официально назначен Генеральным секретарем Компартии Югославии.

Произошли изменения и в его личной жизни: Тито сошелся с молодой красавицей Гертой Хас, студенткой славяно-немецкого происхождения. В начале 1941 г. у них родился сын Александр-Мишо.

Однако любовь Иосипа была недолгой, к началу войны он охладел и к Герте. Тито вообще было любвеобилен. Новой его пассией стала также молодая девушка, коммунистка, приехавшая в Загреб учиться на радиотелеграфистку. Ее полное имя было Даворианка Паунович, но во время войны она была известна как Зденка. Взаимоотношения Иосипа и Зденки были достаточно сложными: как многие миловидные женщины, она отличалась эгоизмом и склонностью к постоянному выяснению отношений.

А тем временем постепенно разгоралась Вторая мировая война, вовлекая в свое пламя все новых и новых участников. Прежде чем приступить в мае 1941 г. к осуществлению плана «Барбаросса», в декабре 1940 г. Гитлер отдал распоряжение оккупировать Грецию. Для проведения обеих этих операций его армиям предстояло пройти через территорию Румынии и Болгарии, для чего требовалась если не помощь, то хотя бы невмешательство Югославии.

В феврале 1941 г. Гитлер вызвал к себе в Берхтесгаден югославского премьера и министра иностранных дел и потребовал от них активного содействия своей внешней политике. Поддавшись нажиму, Югославия вместе с Румынией и Болгарией подписали 25 марта трехсторонний пакт, надеясь, что Гитлер в результате не станет покушаться на их суверенитет и требовать военной поддержки.

В Белграде, однако, лидеры сербов увидели в этом пакте прямую угрозу государственной независимости. В день подписания пакта Патриарх Сербской православной церкви Гаврило Дожич выразил протест князю Павлу, а затем выступил по белградскому радио с призывом ко всем сербам теснее сплотиться перед лицом угрозы со стороны Германии. 27 марта группа младших офицеров армии и ВВС организовала в Белграде государственный переворот, сместив князя Павла и посадив на его место юного короля Петра. Новое правительство начало с того, что аннулировало трехсторонний пакт.

Гитлер вначале отказывался даже верить известиям о перевороте, настолько эта новость была для Берлина шокирующей. После ее подтверждения фюрер приказал подвергнуть Белград массированной бомбардировке, после чего приступить к вторжению в страну с территории Австрии и Болгарии.

Немецкие бомбардировщики на бреющем полете проносились прямо над крышами домов, безнаказанно обрушивая на мирных граждан смертоносные бомбы, превращая в руины жилые кварталы, больницы, церкви, школы. Под таким варварским налетом, в частности, погибла Национальная библиотека с ее бесценной коллекцией средневековых манускриптов. 10 апреля немецкие танки вошли в Загреб, через два дня они были уже в Белграде. Итальянские войска тем временем наступали вдоль Адриатического побережья. Юный король Петр и члены кабинета, не предприняв никакой попытки к организации сопротивления, бежали в Боснию, оттуда в Черногорию и наконец 12 апреля вылетели в Иерусалим.

Покорив Югославию, Германия приступила к перекройке ее границ. Непосредственно к Третьему рейху отошла Северная Словения. Италии досталась соответственно ее южная часть, Далматинское побережье и Черногория. Зависимая от Италии Албания получила округ Косово. Болгария «возвратила» себе части Фракии и Македонии, отошедшие после Второй Балканской войны 1913 г. Греции и Сербии. Венгрия прибрала к рукам плодородные земли Воеводины.

Все, что осталось от Сербии, попало в распоряжение Верховного командования вермахта. Внутренние районы Хорватии, Славония и Срем, вся Босния – Герцеговина 10 апреля были провозглашены Независимым Хорватским государством, оказавшимся под властью лидера усташей – полковника Анте Павелича. Тот без промедления развязал массовый террор, направленный прежде всего против сербов. Родной город Тито Кумровец вошел в состав Независимого Хорватского государства и оказался под контролем хорватов – усташей.

Когда в апреле 1941 г. началась оккупация Югославии странами «оси», Тито был уже не очень молодым и ничем не примечательным представителем Коминтерна, скрывавшимся в Загребе под вымышленным именем. Лишь немногим было известно, кто он такой.

Всего за какие-то четыре года ему было суждено превратиться в прославленного на весь мир маршала Тито, чье имя прочно заняло место в ряду таких имен, как Сталин, Рузвельт, Черчилль и де Голль.

В годы войны Тито, сам хорват по национальности, зарекомендовал себя как человек, способный обеспечить единство всех южных славян. Благодаря во многом его личной энергии и высочайшему авторитету, в 1945 г. и была основана Югославия – федерация из шести республик: Сербии, Хорватии, Словении, Черногории, Македонии и Боснии – Герцеговины.

Югославское «дело»

После фактического разрыва межпартийных отношений между Москвой и Белградом наступила зловещая пауза. Сталин некоторое время решил выждать. После изгнания СКЮ из Информбюро он рассчитывал на неизбежное падение авторитета самого Тито на внутриполитической арене. Сталин был слишком уверен в своей непогрешимости. По словам Н. Хрущева, заявил: «Мне достаточно шевельнуть мизинцем, и Тито исчезнет».

Однако он сильно преувеличил свои возможности по контролю над ситуацией в Югославии.

Тито, которого кремлевский вождь не случайно назвал когда-то своим «преемником» в социалистическом лагере, оказался достойным учеником «отца народов». Югославский лидер планомерно укреплял свою личную власть в партии и стране. Благодаря этому он не только уцелел сам, но и стал в социалистическом мире своеобразным центром оппозиции Сталину, который с удивлением и раздражением обнаружил, что его личная власть не безгранична.

В отношениях с Югославией Советский Союз занимал все более жесткую позицию.

После разрыва межпартийных связей с середины 1948 г. началось крупномасштабное свертывание межгосударственного сотрудничества СССР и других народно-демократических государств с Югославией. По инициативе советской стороны объем товарооборота между двумя странами на 1949 г. был сокращен по сравнению с предыдущим годом в восемь раз.

1 февраля 1949 г. правительство Югославии выразило удивление по поводу того, что Югославия не была приглашена участвовать в состоявшемся в январе 1949 г. в Москве экономическом совещании представителей СССР, Болгарии, Венгрии, Польши, Румынии и Чехословакии. На этом совещании был создан орган экономического сотрудничества социалистических государств – Совет Экономической Взаимопомощи. В отношении Югославии был осуществлен акт дискриминации, противоречивший договорам, заключенным Югославией с этими странами.

Сигналом к дальнейшей эскалации антиюгославской пропаганды послужила опубликованная 8 сентября 1948 г. в «Правде» статья «Куда ведет национализм группы Тито в Югославии». Подписью под этой статьей – «Цека», а также грубым безапелляционным тоном она выдавала авторство И. Сталина.

Статья говорила о так называемой «фракции Тито», которая объявлялась меньшинством в КПЮ, якобы находящимся в состоянии войны со своей партией. В центральном партийном печатном органе советских коммунистов Тито и его сторонников обвинили в переходе на «путь пособничества империализму» и назвали «вырождающимися в клику политических убийц».

Эта статья стала провозвестником второй резолюции по югославскому вопросу, принятой Информбюро на заседании в Венгрии в ноябре 1949 г. Документ под названием «Югославская компартия во власти убийц и шпионов» содержал поистине дикое утверждение о том, будто КПЮ попала в руки «пробравшихся к власти под маской друзей СССР врагов народа, убийц и шпионов», «наймитов империализма», которые «полностью сомкнулись с империалистическими кругами» и скатились «от буржуазного национализма к фашизму». В этих условиях «борьба против клики Тито» объявлялась «интернациональным долгом всех коммунистических и рабочих партий».

Принятию этой резолюции предшествовал ряд событий, резко обостривших конфликт. 1 мая 1949 г. «Правда» сообщила о выходе в свет первого номера газеты «За социалистическую Югославию», издаваемой, как подчеркивалось в информации, на сербском языке югославскими коммунистами-политэмигрантами, находящимися в СССР. В действительности эта газета стала органом учрежденного в СССР «Союза югославских патриотов за освобождение Югославии от фашистского ига клики Тито – Ранковича и империалистического рабства».

28 сентября 1949 г., обвинив правительство Югославии в «фактическом попрании и разрыве» советско-югославского Договора о дружбе, взаимной помощи и послевоенном сотрудничестве, советское правительство уведомило югославское руководство о том, что считает себя свободным «от обязательств, вытекающих из этого договора».

25 октября 1949 г. МИД СССР объявил, что считает «невозможным дальнейшее пребывание в СССР посла Югославии К. Мразовича», а в ноябре потребовал выезда и поверенного в делах. С конца 1949 г. при формальном сохранении дипломатических отношений связи между СССР и Югославией оказались прерванными. Примеру Советского Союза последовали все страны народной демократии. На югославских границах с Венгрией, Румынией и Болгарией резко обострилась обстановка, участились пограничные инциденты.

Этот процесс сопровождался «войной нервов», в ходе которой в Коминформе открыто обсуждалась возможность партизанской войны против «клики Тито»[48]. Из-за множества пограничных инцидентов, которые стали происходить на югославской границе, угроза развязывания партизанской войны приобрела зримые черты. Нередко эти инциденты возникали из-за стремления югославских пограничников воспрепятствовать оттоку из страны просоветски настроенных беженцев, но были и провокации, особенно со стороны Албании и Болгарии. По утверждению Белграда, за 14 месяцев, прошедших после исключения Югославии из Коминформа, произошло 219 пограничных столкновений и 60 нарушений ее воздушного пространства.

К осени 1949 г., когда стало ясно, что конфликт приобретает затяжной характер, югославская сторона в свою очередь перешла к широкому политико-пропагандистскому наступлению. Она обвинила ВКП(б) в перерождении социализма в СССР в государственно-капиталистическую систему, в догматической ревизии марксизма-ленинизма, в бюрократизации партии и страны, в великодержавной, гегемонистской внешней политике, в агрессивном давлении на Югославию.

Москва вновь попыталась, теперь уже на территории Румынии, создать югославское правительство в изгнании. Однако эта попытка закончилась неудачей после того, как его предполагаемый глава был убит при невыясненных обстоятельствах на югославско-румынской границе. Методы расправы Тито со своими политическими противниками – и явными, и тайными – в немалой степени напоминали сталинские.

«Отлучение» Тито от социалистического лагеря Сталин посчитал недостаточным. Югославскую «крамолу» он решил использовать как повод для окончательного утверждения советской модели в восточноевропейских странах.

А политическая ситуация там была далеко не однозначной и почти повсюду отражала наличие двух тенденций. Одна была представлена так называемыми «москвичами», старой когортой сторонников СССР, а вторая – «националистами», выразителями интересов и стремлений тех кругов, которые отстаивали необходимость самостоятельного, независимого пути развития.

Политические противоречия существовали в руководстве болгарской и румынской партий. В Венгрии речь шла прежде всего о личном соперничестве.

Еще более открыто и остро обозначился после осуждения Тито политический конфликт в польской партии. Ее генеральный секретарь Гомулка проявил колебания в отношении сталинской модели социализма. Он исходил из того, что в ходе социалистического строительства необходимо полнее учитывать национальные особенности страны, и фактически отказался от проведения коллективизации в польской деревне. Такая позиция не была одобрена в Москве, ее не разделяло и большинство деятелей в верхах польской партии.

В конечном счете Гомулка пришел в столкновение с большинством других партийных руководителей, которые увидели в его позиции «явное сходство» с тезисами югославских лидеров. Гомулка, как и вся группа его сторонников, был снят с основных политических постов.

На фоне конфликта с Югославией в различных партиях развернулась острая внутриполитическая борьба, которая привела к трагическим судебным процессам, состоявшимся по команде из Москвы в период между июнем и декабрем 1949 г. В качестве обвиняемых на них фигурировали деятели коммунистического движения, занимавшие ранее самое видное положение в своих партиях. Помимо албанского деятеля Дзодзе, в этом положении оказались мадьяр Райк и болгарин Костов, вместе с каждым из которых на скамье подсудимых находились более или менее многочисленные группы предполагаемых сообщников. Эти процессы почти в точности копировали судебные процессы в СССР в 30-е гг. Организаторами и руководителями так называемых расследований нередко были советские советники, которые отвечали за свои действия не перед местными правительствами, а лично перед Л. Берией.

Центральным персонажем в некоторых политических процессах стал некий Ноел Филд, бывший американский дипломат, а одновременно – советский агент и участник Движения Сопротивления. Его объявили шпионом США. Возведение обвинений на Филда было нужно для того, чтобы бросить тень на все международные связи, которые в ходе антифашистской борьбы установились между Востоком и Западом Европы, а затем и для полного разрыва этих связей, включая и контакты между прогрессивными движениями. Следствием «дела Райка» во многих восточноевропейских странах стали массовые аресты коммунистов, которые в период нелегальной работы в Движении Сопротивления приобрели опыт борьбы в Западной Европе в составе единого антифашистского фронта. В обвинениях против Райка проект федерации, выдвинутый Димитровым, был представлен как план создания вокруг Югославии военного блока буржуазных государств, который бы «пользовался поддержкой Америки и был бы направлен против СССР». Идея приписывалась уже не Димитрову, который к этому времени умер, а Тито.

В конечном счете во всех восточноевропейских странах народной демократии утвердилась единая и единственная государственная идеология, официально; называвшаяся марксизмом-ленинизмом.

Зеркальная ситуация в отношении инакомыслия сложилась внутри самой Югославии.

Многие югославы, учившиеся или работавшие в Советском Союзе, автоматически приобрели ярлык «информбюровцев» или, другими словами, врагов Тито. Репрессиям подверглись даже те из югославских коммунистов, кто был женат на русских женщинах. Многих из них отправили в тюрьмы. По признанию Джиласа, министру внутренних дел Ранковичу неоднократно в 1949 г. приходилось выслушивать восклицания Тито: «В тюрьму его! Отправить в лагерь! Что же можно от него ожидать, если он выступает против своей партии?» Советских агентов нашли якобы даже в личной охране Тито. На допросах они «сознались», что существовал заговор МГБ «с целью уничтожения всех членов Политбюро из автоматов, когда они играли на бильярде на вилле Тито»[49]. Позднее Ранкович признал, что около 12 тысяч подозреваемых, причем во многих случаях безосновательно, были отправлены в специальный концлагерь на Голи Оток (Пустой остров).

Югославское руководство рассматривало в то время СССР в качестве серьезного источника опасности если не для самой Югославии, то уж по крайней мере персонально для Тито. И для этого были основания. В Москве всерьез приступили к подготовке физического устранения Тито. Готовилось сразу несколько операций по его ликвидации, в том числе и с участием советского агента-террориста Григулевича. Этот агент, принимавший участие в ликвидации Троцкого, выдвинулся на дипломатическом поприще в одной из латиноамериканских стран, стал ее послом в Ватикане и по совместительству – в Белграде. Благодаря своему положению Григулевич получил прямой доступ к Тито.

Рассматривая различные варианты покушения, в Москве остановились на довольно экзотическом: советский посол вручает Тито коробку с бриллиантовым перстнем. Как только Тито попытается вынуть перстень, сработает механизм с быстродействующим смертоносным газом. Расчет делался на то, что Тито примерит перстень уже после ухода гостя.

Проведение этой операции отменила только смерть Сталина[50].

Во внешней политике Югославия постепенно дрейфовала в сторону Запада. В западных столицах не строили иллюзий в отношении того, что Тито вдруг стал приверженцем западной демократии, однако, будучи сталинистом во внутренней политике, в международной сфере Тито продемонстрировал значительную гибкость. К концу 1949 г. Югославия стала получать со стороны США не только широкую экономическую помощь, но и определенные заверения в том, что теперь ее безопасность не оставит Запад равнодушным. А опасность вторжения на протяжении всего 1949 г. оставалась достаточно серьезной. 13 февраля 1957 г. в «Правде» была опубликована заметка о том, что в середине 1949 г. в Москве обсуждались планы военного вторжения в Югославию, но в последний момент от них отказались. Несмотря на это, в полной мере завоевать доверие Запада Тито так и не удалось: к нему не могли не относиться с большой долей подозрительности. В этом смысле показательна книга историка-эмигранта А. Драгнича, ставшая популярной в те годы и называвшаяся очень метко – «Тито: Троянский конь Москвы».

На случай чрезвычайной обстановки Тито готовился сам и готовил югославский народ к широкой партизанской войне – испытанному средству национальной обороны в годы Второй мировой войны.

Особую нервозность в Белграде Вызвало начало войны в Корее летом 1950 г. В Югославии усилились военные приготовления. В феврале 1951 г., выступая перед командным составом дивизии партизанской гвардии, Тито заявил, что югославы должны быть готовы отразить любую агрессию, исходящую из любой части Европы, утверждая при этом, что в Европе локальная война более чем вероятна[51]. А чуть позже, в июле того же года, ближайший помощник югославского вождя Кардель выразился еще более категорично: «Мы не позволим кому-либо организовать новую Корею в Югославии; так сказать, бросить на нее того или иного сателлита или нескольких из них против Югославии, в то время как он сам будет якобы отстаивать мир»[52].

Весной 1951 г. Югославия подписала с США соглашение об оказании ей американской военной помощи. В конце декабря 1951 г. в связи с возрастанием возможности начала «общей войны» в Европе американский 6-й флот вошел в Средиземное море. На американском авианосце Тито совершил осмотр своих портовых сооружений. В тот момент Тито, более чем когда-либо, был обеспокоен возможностью советских военных действий против Югославии. В результате, если на момент разрыва со Сталиным в вооруженных силах Югославии было 23 дивизии то в 1952 г. – уже 42. В течение весны – лета 1952 г. 6-й флот ВМС США неоднократно усиливался, и в наибольшей степени после того, как Тито провозгласил свою решимость сражаться до конца в случае какой-либо военной провокации, намекая прежде всего на Советский Союз.

Фактический разрыв отношений между Советским Союзом и Югославией длился вплоть до смерти Сталина в марте 1953 г.

После этого Л. Берия предложил послать своего представителя полковника Федосеева для установления контакта с югославским руководством. Он должен был сообщить югославскому руководству о намерении Москвы открыть новую главу в отношениях с Белградом.

Однако тень Сталина еще долгое время продолжала лежать на советско-югославских отношениях. Ситуацию в какой-то мере удалось переломить только Н. Хрущеву в ходе его личных переговоров с Тито в 1957 г.

Этому предшествовал забавный эпизод. Когда Хрущев прилетел в Белград на переговоры с Тито, тот в сопровождении свиты встречал гостя. Один из высокопоставленных югославских чиновников некстати обронил Хрущеву: «Россия и Сталин сделали нам так много плохого, что нам сегодня трудно доверять русским». Воцарилась напряженная тишина. Хрущев подошел к говорившему, хлопнул его по плечу и сказал, обращаясь скорее не к нему, а к Тито: «Товарищ Тито, когда тебе понадобится провалить какие-нибудь переговоры, назначь главой делегации этого человека».

Последовавший смех снял напряжение.

В тот момент ситуация была спасена. Но взаимная настороженность в двусторонних отношениях и независимость Белграда от советской внешней политики сохранились.

Предыстория

Характерной чертой кризисных ситуаций в Восточной Германии (позднее – ГДР) являлось то, что они зарождались и в основном проходили в Берлине – центре Европы, где как бы сходились интересы западных держав и СССР.

Победный май 1945 г. отходил в прошлое, а вместе с ним – относительное взаимопонимание и терпимость вчерашних союзников. Хотя и те майские дни, ознаменовавшие собой окончание самой кровопролитной в истории человечества войны, думать о худшем не хотелось никому.

В соответствии с Декларацией о поражении Германии, подписанной в Берлине 5 июня 1945 г., верховную власть в стране временно взяли на себя правительства СССР, США, Великобритании и Франции. Германия была разделена на четыре оккупационные зоны. В каждой из них верховная власть принадлежала главнокомандующему соответствующими оккупационными войсками. Вопросы, затрагивавшие Германию в целом, был призван разрешать Контрольный Совет (КС) в составе четырех главнокомандующих.

Для управления в своей зоне оккупации советское правительство в июне 1945 г. создало специальный орган – Советскую военную администрацию в Германии (СВАГ).

Трения между бывшими союзниками по антигитлеровской коалиции стали нарастать не по дням, а по часам. Первые серьезные противоречия между ними были вызваны поддержкой англичанами и американцами правительства преемника Гитлера гросс-адмирала Деница. В Кремле это восприняли как явное намерение Запада дистанцироваться от Москвы в послевоенном устройстве Германии. Особую активность при этом развили англичане. Однако авантюра со ставкой на правительство Деница закончилась провалом. 23 мая 1945 г. практически все члены этого правительства были арестованы самими же союзниками и после тщательного обыска доставлены в тюрьму Бад-Монца.

Но восстановить отношения доверительности между бывшими союзниками это уже не могло. Демаркационные линии глубоко пролегли уже не только между географическими зонами оккупации, но и в сознании вчерашних товарищей по оружию.

Несмотря на свое поражение, Германия продолжала оставаться чрезвычайно важной величиной в геополитической расстановке сил. Каждая из держав-победительниц, стремясь изменить баланс сил в Европе и мире в свою пользу, делала ставку на побежденную страну и, как следствие, стремилась обеспечить себе в соответствующей зоне оккупации максимальную политическую поддержку. Взаимная подозрительность в отношениях сторон настоятельно требовала достижения соглашения о судьбе Германии.

Советский Союз в своей зоне оккупации содействовал проведению аграрной реформы и конфискации промышленных предприятий, принадлежавших нацистам. Американцы и британцы, напротив, искали поддержку у представителей немецкой экономической элиты. Проведению единой оккупационной политики с самого начала препятствовали различия в оценках природы нацизма. При этом в своих отношениях с немцами Советский Союз оказался в крайне невыгодном положении. В результате тяжелейшей, бескомпромиссной войны у обоих народов накопилась взаимная ненависть, а только что закончившиеся в Берлине бои носили исключительно жестокий характер. Все это не могло не отражаться на состоянии отношений между оккупационными властями и местным немецким населением, равно как и на отношениях между бывшими союзниками.

О накаленности послевоенной политической атмосферы в Контрольном Совете в определенной степени свидетельствуют меморандумы, превратившиеся в своего рода ультиматумы, которыми то и дело обменивались оппоненты. Не удивительно, что в подобной обстановке не могло быть и речи о какой-либо плодотворной совместной работе оккупационных властей в Германии.

Если в 1945–1946 гг. Контрольный Совет еще смог принять ряд решений, направленных на осуществление решений Потсдамской конференции о демилитаризации Германии, то в последующем его деятельность оказалась практически парализованной. Запад все более настраивался на конфронтацию с Советским Союзом.

Наиболее последовательным выразителем этого курса стал в последние месяцы войны У. Черчилль. Уже до этого активно выступавший в качестве инициатора «жесткой» политики в отношении Советского Союза, он 24 апреля 1945 г. заявил: «В дальнейшем отношения с СССР возможно строить только при признании русским народом англо-американской силы». В соответствии с этим он призывал Запад руководствоваться следующим: «Во-первых, тем, что Советская Россия стала смертельной опасностью для свободного мира. Во-вторых, тем, что против ее дальнейшего продвижения должен быть немедленно создан новый фронт. В-третьих, тем, что этот фронт в Европе должен пролегать как можно дальше на Востоке»[53].

Аналогичные взгляды в целом разделяло и американское руководство. Так, заместитель государственного секретаря США Дж. Грю в меморандуме, составленном им весной 1945 г., заявил, что война с Советским Союзом «неизбежна», что она может разразиться в ближайшие годы. Он призывал американское правительство к укреплению своих позиций по отношению к СССР, чтобы держать его под угрозой[54]. В США появился тезис о необходимости «сдерживания» коммунизма, одним из авторов которого стал высокопоставленный деятель госдепартамента, бывший посол Соединенных Штатов в Москве Дж. Кеннан. С приходом к власти Г. Трумэна антисоветский курс стал во внешней политике США официальным.

Западные союзники, сталкиваясь с твердостью советской позиции на переговорах, воспринимали это как вызов в свой адрес. В Великобритании и США стал изучаться вопрос о возможности немедленной превентивной войны против Советского Союза, чтобы сломить его упорство. Так, начальник имперского генерального штаба Великобритании фельдмаршал Аланбрук писал много лет спустя, что уже через две недели после окончания военных действий в Европе руководители штабов отдельных родов войск страны получили приказ подготовить меморандум о военных мероприятиях, «направленных против России»[55].

В подобных условиях великие державы-победительницы рассматривали оккупацию Германии почти исключительно как средство реализации собственных интересов в послевоенной Европе. В западных зонах оккупации все было нацелено на быстрое возрождение политических и экономических структур Германии с тем, чтобы «оттеснить» СССР если не из Восточной, то хотя бы из Центральной Европы. Противостояние между бывшими союзниками стало стремительно нарастать.

В ноябре 1945 г. советская сторона представила Контрольному Совету меморандум, в котором указывалось, что в одной только английской зоне оккупации содержалась целая немецкая армейская группа под командованием Мюллера численностью свыше 200 тыс. человек и были заново организованы два военных округа с соответствующими управлениями, штабами, службами, комендатурами, а в Шлезвиг-Гольштинии расквартировано около 1 млн немецких солдат и офицеров. При обсуждении этого вопроса 30 ноября 1945 г. командующий английскими войсками фельдмаршал Монтгомери обещал разобраться с выдвинутыми претензиями[56].

В декабре 1945 г. Контрольный Совет принял решение о роспуске такого рода военных формирований, но фактически они были сохранены в урезанном виде как «рабочие батальоны», «вспомогательные части» и пр. Эти формирования в дальнейшем составили основу бундесвера.

Крайне острой в отношениях между бывшими союзниками стала проблема Рурской области. Советский Союз добивался того, чтобы значительная часть выплавленной в этой области стали была представлена ему в качестве репараций. Запад активно препятствовал этому, понимая, на какие нужды немецкая сталь пойдет в Советском Союзе.

Взаимное недовольство между западными союзниками и Москвой в конце концов приобрело черты пропагандистской войны. Одной из основных ее тем стал якобы принудительный и не оговоренный предыдущими договоренностями демонтаж немецких предприятий и оборудования, производимый советскими властями. Такие факты действительно имели место, но демонтаж производился также и англичанами, и американцами.

Одновременно в западной пропаганде все активнее говорилось о неспособности советского руководства обеспечить приемлемые экономические условия для проживающего в его зоне немецкого населения и об отсутствии там свободы слова. Однако немало проблем в этой области возникало и у самих западных союзников.

Так, в сентябре 1946 г. в американской зоне издавалось 42 газеты тиражом в 5,5 млн экземпляров. Но эти газеты являлись свободными не в полной мере, поскольку подвергались военной цензуре, которая установила негласное запрещение на критику политики западных союзников в Германии.

В результате нараставшей конфронтации немцы советского сектора не могли познакомиться с западной периодикой, население западных секторов немецкой столицы было лишено возможности читать газеты советского сектора.

В 1946 г. в английской оккупационной зоне сложилось едва ли не катастрофическое положение с продовольственным обеспечением немецкого населения, что побудило Лондон публично заявить о своей неспособности самостоятельно решить эту задачу.

Но ни одна из сторон не собиралась уступать ни при каких обстоятельствах. В сложившейся обстановке политико-дипломатическое пространство для взаимных компромиссов в отношениях между СССР и Западом сокращалось с каждым днем.

Первыми в наступление перешли западные союзники.

6 сентября 1946 г. в Штутгарте государственный секретарь США Бирнс подтвердил объявленное накануне решение об экономическом объединении американской и английской зон оккупации и наметил основные направления этого курса, ближайшей целью которого являлась ликвидация четырехстороннего управления оккупированной территорией и создание сепаратного западногерманского государства. Подобное решение было продиктовано одним: возрождение экономически сильной Западной Германии и в Вашингтоне, и в Лондоне стало рассматриваться в качестве решающего фактора в западноевропейской системе безопасности в целом. Для Москвы это было абсолютно неприемлемо.

События развивались с устрашающей быстротой.

С 1 января 1947 г. в одностороннем порядке американская и английская оккупационные зоны в Германии сливались в одну общую единицу – «Бизонию»[57], – которая объединяла весь Рур.

В марте 1947 г. президент США Г. Трумэн обнародовал названную его именем политическую доктрину, провозгласившую сферой национальных интересов США практически весь мир, а борьбу с «советским коммунизмом» – важнейшей приоритетной задачей.

Это заявление совпало по времени с проходившей в Москве (конец марта – апрель 1947 г.) конференцией четырех министров иностранных дел (США, СССР, Великобритания, Франция), призванной наконец решить будущую судьбу Германии. На самом деле конференция лишь продемонстрировала всю глубину и непреодолимость возникших противоречий по этому вопросу. Бывшие союзники расстались почти враждебно.

На опасения Сталина по поводу возможности быстрого возрождения германской угрозы с помощью западных стран особенно повлиял так называемый «план Маршалла». Он предусматривал восстановление и развитие Европы после Второй мировой войны на основе предоставления американской экономической помощи при соблюдении страной-получателем ряда благоприятных для Вашингтона условий. Советская разведка установила факт тайной договоренности между Вашингтоном и Лондоном о том, что в ходе реализации программы послевоенного восстановления Европы, и прежде всего Германии, будут прекращены репарационные платежи Советскому Союзу из текущей продукции западногерманских предприятий.

Уже в ноябре 1947 г. США начали вводить в действие целую систему ограничительных и запретительных мер в сферах финансов и международной торговли, что фактически ознаменовало начало полномасштабной экономической войны Запада против Москвы. Многие политические и военные деятели как в западных столицах, так и в Москве начали говорить о неизбежности военного столкновения Востока и Запада, прежде всего в Берлине.

Берлин, несмотря на то что был поставлен под четырехстороннее административное управление, находился в самом центре советской зоны. Экономический и политический разрыв страны на части, который становился с каждым днем все глубже, сказывался и на положении в городе.

Ситуация усугубилась тогда, когда западные оккупационные державы приняли решение распространить денежную реформу, проводившуюся в соответствующих оккупационных зонах, и на свои сектора в Берлине. С этого момента не только в Германии в целом, но и внутри самого Берлина в обращении стали циркулировать две различные денежные единицы, что создало серьезные сложности в работе советской администрации.

В конце февраля 1948 г. просоветские силы пришли к власти в Чехословакии. Тогда западные лидеры удвоили свои усилия по созданию Западной Германии и включению нового государства в европейскую систему восстановления. В ответ советские власти выступили с требованием о предоставлении им права осматривать составы военного назначения, идущие из западных зон Германии в Берлин. Среди берлинского населения стал быстро распространяться военный психоз. Большинство людей интересовались в тот момент лишь вопросом о том, у кого – у Советского Союза или западных держав – больше дивизий и самолетов и кто обладает более удобными базами для нападения.

Немалую роль в подспудно назревавшем кризисе сыграл и личностный фактор, прежде всего непримиримая антисоветская позиция американского генерала Клея, назначенного военным комендантом Западного Берлина. Сам генерал Клей производил впечатление добродушного, покладистого и довольного жизнью человека, ведущего пуританский образ жизни. Человек крепкого здоровья, он мог работать сутки напролет. Но при этом его очевидным недостатком было отсутствие сколько-нибудь значимого боевого опыта. В годы Второй мировой войны он пробыл на театре военных действий лишь несколько месяцев, время от времени совершая инспекционные поездки в Шербур. Об опыте боевого сотрудничества советских и американских войск он имел самое смутное, приблизительное представление. Направляясь в Германию, к месту своего нового назначения, Клей отнюдь не был настроен на какое-либо тесное взаимодействие с советскими властями. В результате с первых же шагов он сознательно пошел на обострение и без того сложных отношений между союзниками. Несмотря на возражения своих западных коллег в Союзной администрации, генерал Клей настоял на быстром восстановлении механизма самоуправления в Германии. Кроме того, он потребовал передать процесс денацификации страны под контроль самих немцев. Это привело к определенным осложнениям во взаимоотношениях Клея даже с британским главнокомандующим в Германии маршалом Королевского воздушного флота Ш. Дугласом, считавшим эти действия преждевременными.

В начале 1948 г. военные власти западных государств в Германии и западногерманское руководство приступили к обсуждению процедуры объединения западных зон и создания на их основе федеральной правительственной системы. У них не вызывало сомнений, что подобные действия вызовут возражения Советского Союза, который будет настаивать на сохранении в Германии четырехсторонней системы контроля, однако на возможную реакцию Москвы никто уже не обращал особого внимания.

По указанию из Вашингтона американцы первыми приступили к установке пограничных столбов между советской и американской зонами. Ответом на это стала раздраженная реакция Сталина в январе 1948 г.: «Запад из Западной Германии сделает свое, а мы из Восточной Германии – свое государство!» По замыслу советского руководителя, в том же году весь Берлин должен был стать «частью советской зоны оккупации»[58]. В воздухе действительно запахло войной.

Игнорируя реакцию Москвы, западные союзники на Лондонской конференции в феврале – марте 1948 г. подтвердили свою решимость создать самостоятельное западногерманское государство и интегрировать его в западный блок. Но на Западе не учитывали, что Сталин все еще оставался Сталиным, бескомпромиссным и решительным политиком, умевшим просчитывать ходы и идти на взвешенный риск.

Начало кризиса

В марте 1948 г. напряженность в отношениях между бывшими союзниками достигла своего пика после инцидента, происшедшего на заседании Союзной контрольной комиссии. В ходе ее работы глава советской делегации маршал В.Д. Соколовский покинул зал заседания, заявив, что действия западных держав в их зонах оккупации фактически парализовали деятельность комиссии.

Уход советской делегации был вызван атмосферой недоверия и подозрительности, сложившейся в Контрольном Совете. В частности, западные союзники обвиняли советское правительство в том, что оно предпринимает «слишком энергичные меры» для создания коммунистического правительства в восточной зоне. Запад заявлял также о наличии некоего «всеобъемлющего советского плана» в отношении Германии, разработанного «специальной комиссией», которой руководили крупнейшие политические деятели СССР. В состав комиссии якобы входили шесть высших немецких штабных офицеров и два влиятельных бывших члена организации «Стальной шлем».

Не оставалась в долгу и советская сторона, также подозревавшая западные державы в «нечистоплотной игре». Маршал Соколовский по требованию Москвы неоднократно настаивал на неприемлемом для западной стороны условии: предоставить советским властям право выдавать торговые лицензии для всей территории Берлина.

Даже незначительного повода в установившейся обстановке нетерпимости между бывшими союзниками было достаточно для разрыва отношений. Однако инициативный выход советской стороны из Контрольного Совета был явно поспешен. Его негативно восприняло и немецкое население советской зоны оккупации, и лаже политические союзники. Бюро информации СВАГ периодически фиксировало это в своих документах и обзорах. Так, член СЕПГ X. Шлегель, комментируя уход маршала Соколовского с заседания Контрольного Совета, заявил: «Соколовский показал, чего стоят заявления Советского Союза о своей воле к единству Германии и миру. Русские постоянно утверждают, что они правы, но на деле выходит, что их понятие права совершенно другое, чем у остального мира».

Еще более резкие заявления делали представители других политических партий, деятельность которых была разрешена СВАГ в соответствии с договоренностями в Ялте и Потсдаме. Помимо Коммунистической партии Германии, в советской зоне официально возобновили свою деятельность Социал-демократическая партия Германии (СДПГ), Христианско-демократический союз (ХДС). Либерально-демократическая партия (ЛДП) и Объединение свободных немецких профсоюзов. В апреле 1946 г. коммунисты и социал-демократы объединились в Социалистическую единую партию Германии (СЕПГ).

Большинство членов ХДС придерживалось мнения, высказанного одним из ее членов, неким Краузе: «Нельзя отрицать того факта, что Советский Союз сделал первый шаг по пути, который угрожает миру. Ввиду того, что Советский Союз так часто подчеркивает свое миролюбие, он должен был бы пойти на компромисс».

Нежелание сторон искать и даже обсуждать какие бы то ни было компромиссы в своих взаимоотношениях загоняло ситуацию в тупик. В этих условиях Москва приступила к подготовке своего «ответа» бывшим союзникам в наиболее уязвимом для них месте. Таким местом являлись коммуникационные линии, ведшие из западных зон оккупации Германии в Западный Берлин. Четко согласованных норм, регламентировавших систему коммуникаций между западными оккупационными зонами и соответствующими секторами Берлина, не было. По завершении войны для этой цели просто было выделено несколько шоссе и железных дорог, а также три «воздушных коридора».

На конференции представителей США, Великобритании, Франции, Бельгии, Нидерландов и Люксембурга по германской проблеме, которое прошло в Лондоне в феврале – марте 1948 г., было принято решение о создании самостоятельного западногерманского государства.

В ответ в Москве был разработан план «контрольно-ограничительных мероприятий на коммуникациях Берлина и советской зоны с западными зонами оккупации Германии»[59]. Он представлял собой программу давления на западных союзников путем введения транспортной («кроме ограничений по воздушному сообщению») блокады западных оккупационных секторов Берлина. Осуществление плана возлагалось на Главнокомандующего Группой советских оккупационных войск (ГСОВГ) и руководителя Советской военной администрации в Германии (СВАГ) Маршала Советского Союза В. Соколовского. (31 марта 1949 г. его сменил на этом посту генерал армии В. Чуйков.) Москва надеялась, что тем самым ей удастся сорвать или по крайней мере нейтрализовать планы западных держав по объединению и последующему экономическому восстановлению западных зон оккупированной Германии. Как минимум, блокада могла бы ослабить позиции западных держав в самом Берлине.

В начале марта 1948 г. Р. Мэрфи, политический советник генерала Клея, докладывал госсекретарю США Дж. Маршаллу, что с середины января атмосфера заседаний четырехсторонней союзной контрольной комиссии в Берлине стала заметно ухудшаться. Это в конечном счете привело к невозможности «достигнуть соглашения по самым обычным вопросам». По его словам, советская делегация стала цепляться «за любой вопрос повестки дня и за любое заявление других делегаций, каким бы простым, дружественным и невинным оно ни было, с тем чтобы развернуть пропагандистскую атаку на другие три делегации».

25 марта 1948 г. В. Соколовский подписал приказ «Об усилении охраны и контроля на демаркационной линии советской зоны оккупации в Германии», в котором начальнику транспортного управления СВАГ предписывалось обеспечить сокращение до минимума движения пассажирских поездов и транспортов американских, английских и французских войск. Через два дня, в соответствии с его же приказом «Об усилении охраны и контроля на внешних границах Большого Берлина», были введены существенные ограничения на передвижение людей и транспортные перевозки через берлинские границы[60]. 15 апреля американской стороне было предложено эвакуировать подразделения войск связи, расположенные в советской зоне оккупации в Веймаре. 31 марта советское правительство заявило, что деятельность «подрывных и террористических элементов» обусловливает необходимость принятия более жестких мер для регулирования движения между Берлином и западными зонами, и ввело целый ряд ограничений, резко сокративших объем движения транспортных средств в город. При этом движение военных эшелонов из западных зон оккупации вообще было прекращено.

Раздраженный действиями русских, американский военный комендант в Германии генерал Л. Клей направил в Берлин несколько эшелонов с вооруженной охраной и приказом не допускать никаких проверок и инспекций со стороны русских. Однако эшелоны уперлись в советские блок-посты, перекрывшие доступ в Берлин. Не дожидаясь санкции Вашингтона, Клей приказал доставлять необходимые грузы самолетами. Одновременно он перекрыл все виды поставок из западных зон в советскую. В последующем советские действия получили в западной литературе наименование «детской блокады».

Со стороны Москвы блокада стала своего рода зондажом готовности и решимости западных держав отстаивать свои интересы в Берлине. Через несколько недель все вернулось к статус-кво.

Однако и после отмены «детской блокады» Советский Союз продолжал оказывать давление на западные державы с целью заставить их отказаться от односторонних действий в западных зонах оккупации.

Информация о советском поведении трактовалась в Вашингтоне по-разному. Еще в середине декабря 1947 г. ЦРУ предупредило президента Трумэна о том, что Москва, по всей видимости, прибегнет «ко всем возможным средствам, за исключением войны», для того чтобы «выдавить» западные державы из Берлина. В свою очередь армейская разведка США в начале мая 1948 г. сообщила, что согласно одному из ее источников Москва намеревается выдворить западные державы из Берлина не позже августа. Для этого советская сторона готова предпринять любые действия, вплоть до развязывания войны, однако наиболее реальна полномасштабная блокада Берлина.

Практически ежедневно слали свои тревожные депеши в Вашингтон Клей и Мэрфи. Сразу же после введения так называемой «детской блокады», в начале апреля, Клей сообщил генералу О. Брэдли, начальнику штаба армии, и генералу К. Роялу, министру армии, что оценивает последние по времени советские действия лишь как начальную стадию запланированной кампании давления на западные державы.

Однако далеко не вся разведывательная информация, поступавшая в Вашингтон, была подобного содержания. Значительная ее часть демонстрировала непонимание сложившейся ситуации и в результате объясняла действия Советского Союза лишь желанием разыграть пропагандистскую карту или просто-напросто «подразнить» западные державы, проверить их решимость отстаивать свои обязательства по Берлину. Особенно характерен такой подход был для донесений американского посла в Москве Б. Смита.

В итоге в Вашингтоне возобладала точка зрения, согласно которой Советский Союз не готов к чрезмерно решительным действиям.

За две недели до введения Москвой полномасштабной блокады Берлина директор ЦРУ США Р. Хилленкветтер информировал президента Трумэна, что Кремль, по всей видимости, решил отложить любые контрдействия в Берлине или в каком-либо другом месте Германии «до тех пор, пока он не будет окончательно убежден, что создание Западной Германии станет угрожающим фактором для советской внешней политики». По его мнению, жесткая и твердая позиция западных держав по берлинскому вопросу в целом сама по себе является сдерживающим фактором при любых провокационных действиях Москвы. Последняя точка зрения нашла понимание у Трумэна, который однозначно считал, что любые советские уступки или колебания являются прямым следствием твердости США.

На самом деле все было значительно сложнее. Несмотря на декларируемую бескомпромиссность, Трумэн сознавал, что американское общественное мнение не настроено на крупный вооруженный конфликт с Советским Союзом по поводу Берлина. Это подтверждали его гражданские и военные советники.

Так, начальник штаба армии генерал О. Брэдли в разговоре с Клеем выразил мнение, что американский народ не разделяет стремления нести ответственность за Берлин в случае угрозы возникновения там войны. По его мнению, в создавшейся ситуации наиболее целесообразным было бы «наше собственное заявление об уходе и тем самым сохранение престижа, чем если бы пришлось уходить оттуда под давлением нависшей угрозы». Причина подобного заявления во многом обусловливалась скептицизмом американских военных в отношении возможности эффективной обороны Берлина в случае возникновения крупного военного конфликта.

Такую же точку зрения во многом разделяли и союзники США. В середине апреля американское посольство в Лондоне сообщило, что британские лидеры считают: уход западных держав из Берлина – это лишь вопрос времени. Одновременно они предложили в качестве будущей столицы Западной Германии выбрать город Франкфурт. В свою очередь и французы считали, что утрата Берлина не станет особой трагедией, и предостерегали своих союзников от слишком рискованных действий по берлинской проблеме.

Непоследовательность позиции и наличие многочисленных противоречивых мнений по берлинской проблеме привели к тому, что США так и не успели разработать четкий план действий на случай чрезвычайной обстановки в Берлине. Поэтому временное приостановление всех грузовых и пассажирских перевозок, введенное советскими властями 24 июня 1948 г. и означавшее не что иное, как начало полномасштабной блокады, вновь застало США врасплох. Это произошло даже несмотря на то, что уже 12 июня советская военная администрация под предлогом ремонта закрыла автомобильный мост через Эльбу.

Введением полномасштабной блокады Западного Берлина Советский Союз хотел если не помешать, то по крайней мере замедлить процесс появления на европейской карте возрожденного германского государства, которое неизбежно должно было встать под знамена Запада. При этом осуществление блокады, по мнению Москвы, не несло особого риска возникновения войны – сохранялась возможность в случае необходимости сделать обратный ход. Однако этот кризис, как любой другой, таил в себе возможность непредвиденных и опасных ситуаций.

С началом блокады соединения и части ВВС Группы советских оккупационных войск в Германии были приведены в состояние повышенной степени боевой готовности. Эта степень, естественно, не означала приказ открывать огонь по транспортам недавних союзников, но в ведущих столицах мира этого не знали: там царили напряженность и страх перед неизвестным будущим. Работала логика эскалации конфликта – уступки, компромиссы, отступление в этих условиях напрочь исключались обеими сторонами. Для американцев это означало бы полную компрометацию их новой европейской политики, являвшуюся для них важнейшим послевоенным приоритетом.

Генерал Клей и его политический советник Мэрфи настаивали на жестком противостоянии Москве, вплоть до применения военной силы. Фактически их позиция заключалась в решимости идти до конца, не останавливаясь даже перед угрозой развязывания третьей мировой войны между СССР и западными державами.

В Вашингтоне вновь развернулась острая дискуссия в отношении путей выхода из кризиса. Ряд политических и военных деятелей исходил в своих рекомендациях из военно-стратегической целесообразности пребывания в Берлине. Другие руководствовались преимущественно политическими соображениями. Первые опасались, что жесткое выполнение взятых на себя обязательств вынудит США развернуть значительный военный потенциал в Европе, что одновременно резко повысит риск развязывания войны на относительно малом и крайне уязвимом для обороняющихся участке территории. Эта позиция в обобщенном виде была выражена адмиралом У. Дихи, главой президентского аппарата, который записал в своем дневнике следующее: «Американская военная позиция в Берлине безнадежна вследствие явной недостаточности необходимой силы. Было бы предпочтительней для будущего США уйти из Берлина».

Подобную точку зрения разделяли многие высокопоставленные военные деятели в Вашингтоне, включая министра армии Роялла, так же как и некоторые советники генерала Клея. Сторонники другой точки зрения исходили из того, что США не могут оставить Берлин без непоправимой «потери лица» на международной арене. Наиболее ярыми адвокатами этой точки зрения были Клей и Мэрфи. Согласно мнению Мэрфи, подобный исход стал бы новым «Мюнхеном 1948 года». Оба были готовы, если потребуется, на решительный вооруженный прорыв советской блокады, не задумываясь о последствиях такого шага.

В первые же дни блокады Клей неоднократно призывал Вашингтон одобрить его намерения и довести их до сведения Кремля. К середине июля военный штаб Клея разработал подробный план по прорыву блокады военной силой, который включал не только проведение конвоя до места назначения, но и, в случае необходимости, бомбардировку советских аэродромов в Восточной Германии, а также нанесение ударов по советским войскам, задействованным в блокаде. Более того, серией приказов он попытался организацию и время проведения этого конвоя поставить под свой личный контроль. Дело могло принять драматический оборот.

Однако против этих намерений высказался ряд авторитетных американских политиков. Американский посол в Москве Б. Смит предупредил, что любая попытка осуществления вооруженного конвоя станет вызовом для престижа СССР с непредсказуемыми последствиями, и если на первых порах приведет к «небольшой перестрелке», то затем быстро может перерасти в крупный вооруженный конфликт.

В Вашингтоне многие военные деятели разделяли подобную точку зрения, поэтому в первую же неделю кризиса Клею запретили высказываться на тему о возможности возникновения войны из-за Берлина.

Однако по мере развития берлинского кризиса в Вашингтоне сложилось достаточно единое мнение, что уход из Берлина станет непоправимым ударом по престижу США.

Выход из «Берлинского тупика»

Оптимальное решение из создавшейся тупиковой обстановки в отношениях между странами Запада и СССР по вопросу Берлина было неожиданно подсказано самой жизнью. В первые дни кризиса генерал Клей в качестве временной меры для доставки продовольствия в западные сектора Берлина прибегнул к использованию транспортных самолетов. И это неожиданно оказалось эффективным. В конечном счете был выбран именно этот вариант, хотя в тот момент никто в Вашингтоне не был уверен, что для преодоления кризиса этого окажется достаточно. Мало кто верил, что воздушный мост сможет длительное время бесперебойно обеспечивать жителей западных секторов Берлина всем необходимым. К примеру, представители американских ВВС на заседании Совета национальной безопасности 15 июля пренебрежительно отозвались о воздушном мосте как о полумере.

Но уже 22 июля на заседании того же Совета национальной безопасности генерал Клей безапелляционно гарантировал эффективность воздушного моста. В ходе обсуждения проблемы было принято решение об увеличении воздушных поставок, которое начало реализовываться немедленно. Только за один день, 18 сентября 1948 г., американские и английские военно-транспортные самолеты доставили 7 тыс. тонн продовольствия, горючего, снаряжения и др. И все же, несмотря на большой объем перевозимых грузов, жители Западного Берлина по-прежнему испытывали значительные трудности, особенно в связи с нехваткой топлива в зимний период.

Так начал действовать знаменитый «воздушной мост», который функционировал в течение 300 дней. Вокруг этого предприятия на Западе была организована громкая пропагандистская кампания: Берлин изображался «аванпостом свободного Запада», который необходимо отстоять любой ценой. Грамотно спланированная и проведенная, она дала свои ощутимые плоды: СССР оказался в затруднительном положении, а в американцах немцы начали видеть своих подлинных защитников.

В качестве средства «сдерживания Москвы» Г. Трумэн приказал 15 июля направить на территорию Великобритании две группы стратегических бомбардировщиков В-29, способных нести ядерное оружие. Это было не что иное, как зарождение последующей американской стратегии сдерживания. Ни ядерного оружия на борту, ни приспособлений для его транспортировки на самолетах не было. Но в Москве этого не знали.

Игра велась опасная. Неясность в отношении намерений Запада могла подтолкнуть Советский Союз на крайние меры, вплоть до инициирования военных действий. Но и в Вашингтоне на протяжении всего кризиса не прекращалась отработка различных сценариев возможных ответных действий. Так, проведенная в самый разгар Берлинского кризиса, осенью 1948 г., штабная игра «Пэдрон» показала американскому военно-политическому руководству, что выиграть войну против Советского Союза США не сумеют даже с помощью ядерного удара силами своей авиации. Это вынудило Вашингтон предусмотреть ряд неординарных решений. В частности, в случае вооруженного конфликта с СССР американские войска вообще предполагалось эвакуировать с европейского континента. Это намерение держалось в строгом секрете как от потенциального противника, так и от союзников.

Но при этом Вашингтон не торопился отказываться и от идеи превентивного удара по Советскому Союзу. Только на протяжении 1946–1949 гг. один за другим разрабатывались чрезвычайные планы превентивной ядерной войны против СССР: «Пинчер», «Граббер», «Бройлер», «Халфмун», «Флитвуд», «Троян», «Оффтэкл», «Дропшот» – таков далеко не полный их перечень.

В свою очередь Советский Союз не мог прервать воздушное сообщение, налаженное западной стороной, не идя на риск войны. Это определенно не входило в расчеты Сталина.

Неожиданный успех в организации воздушного моста западными союзниками нельзя отнести к безусловным просчетам московских аналитиков – даже в западных столицах первоначально не было особой уверенности в его эффективности, пока жизнь не подтвердила обратного. Безусловным просчетом Кремля стала явная недооценка экономических трудностей, с которыми столкнется находящаяся под его контролем восточная зона Германии в случае полной изоляции от Запада.

Согласно сообщению ЦРУ, основывавшемуся на достоверном источнике, советские оккупационные власти испытали своего рода шок после сообщения восточногерманского руководства о всех вероятных последствиях западной контрблокады восточной зоны. 28 июня, спустя четыре дня после введения блокады, советские и восточногерманские власти провели тщательное обсуждение экономических последствий свертывания транспортных и торговых связей с Западом. Советский военный комендант был поражен выводами аналитического доклада об ужасающей перспективе блокады для восточногерманской промышленности. До этого весь расчет делался на то, что экономика восточной зоны сможет выжить даже в условиях блокады.

Тем не менее, скорее из пропагандистских соображений, советская поемная администрация объявила о повышении норм выдачи продовольствия в своей зоне оккупации. Это привело, однако, к совершенно обратному результату – к росту отрицательных настроений, которые, к примеру, широко распространились среди населения земли Бранденбург и были зафиксированы Бюро информации СВАГ. Так, заводской рабочий Скомеда из Эберсвальде заявил: «…Надо быть артистом, чтобы прожить целый день с прибавкой 50 грамм хлеба и 50 грамм картофеля и быть сытым». Председатель производственного совета верфи имени Э. Тельмана в г. Бранденбурге, член СЕПГ (фамилия не указана)», только с трудом мог успокоить возмущенных рабочих, когда им было объявлено о размерах повышения рационов»[61].

Ситуацию усугубили серьезные события, произошедшие в советской зоне оккупации. 9 сентября 1948 г. состоялась демонстрация восточных немцев у Бранденбургских ворот. Сначала митингующие выдвигали экономические требования, затем из толпы все чаще стали раздаваться политические лозунги антисоветской направленности. Кто-то из митингующих сорвал советский флаг. Со стороны советских солдат раздались одиночные выстрелы по толпе.

События 9 сентября оказались не досадной случайностью. Они стали вспышкой недовольства политикой советских властей, накопившегося у значительной части немецкого населения в восточной части Берлина. Характерно в этом отношении открытое письмо доктора Фриденсбурга, одного из лидеров Христианско-демократического союза Восточного Берлина, адресованное полковнику Тюльпанову, заместителю советского военного коменданта Берлина генерала Котикова:

«Даже наиболее доброжелательно настроенные люди чувствуют все большее разочарование и отчаяние в связи с позицией, которую Советский Союз занял по отношению к нашим примитивным и естественным демократическим воззрениям. Советская политика в отношении Германии, опирающаяся лишь на коммунистическую партию, заранее обречена на провал.

Непрерывные усилия наших коммунистов, несмотря на их малочисленность, навязать свою волю подавляющему большинству населения с помощью оккупационной власти непрерывно вызывают рост антикоммунистических настроений и на будущих выборах в Берлине, точно так же, как и в каком-либо другом месте, приведут к сокрушительному поражению коммунистической партии.

Немцы считают, что наши упреки в адрес других оккупационных держав являются перышком по сравнению с тем гнетом, которому советская оккупационная держава ежедневно подвергает наши сердца и нашу собственную и частную жизнь»[62].

Вооруженное подавление демонстрации привело лишь к нарастанию антисоветских настроений в Восточном Берлине. Этому способствовали и проведенные восточногерманскими властями многочисленные аресты среди нарушителей общественного порядка. Бюро информации зафиксировало ряд высказываний, в которых выражалась одна мысль: проведенные аресты являются лишь доказательством слабости, «чрезвычайной нервности русских, везде видящих измену».

Как результат, последовали еще более резкие выпады в отношении Москвы. Так, газета «Дер Тагесшпигель» 11 сентября опубликовала статью некоего Э. Регера, который заявил: «За последние четыре месяца мир распознал, что Россия никогда не была союзницей западных держав. Даже в момент победы над Гитлером Россия была союзником Гитлера. Сегодня она является союзником мертвого Гитлера.

Полиция в советском секторе Берлина приступила к конфискации газет западных секторов. В ответ на это в западных зонах оккупации была запрещена деятельность коммунистической партии.

Стремясь использовать время действия эмбарго для укрепления собственных политических и экономических позиций в восточной зоне, Москва приступила к денежной реформе. Однако особой популярностью среди восточных немцев она не пользовалась. Так, на собрании районной организации ХДС Целендорфа выступавшие констатировали, что «русская держава в настоящий момент является более сильной, чем западные державы. Для достижения своих целей русские пытаются ввести в Берлине валюту восточной зоны, однако восточная марка не может расцениваться одинаково с западной маркой. Если бы не было блокады, то различие между обеими валютами было бы еще разительней, и это привело бы к окончательному провалу политики СЕПГ»[63].

В свою очередь бургомистр района Целендорф в своем выступлении заявил: «Россия заблуждается по поводу своих успехов в восточной зоне, слишком понадеявшись на методы насилия. Лучшим доказательством этого заблуждения, – продолжал он, – будут следующие выборы в советской зоне, на которых СЕПГ получит не более 10 процентов…»

Становилось очевидным: советская блокада Берлина пошла на пользу не восточным, а западным немцам. Это, в частности, подтвердила и газета «Ди Вельт», которая утверждала в своей публикации, что «советская блокада Берлина принесла известную пользу, поскольку дала импульс строительству важных промышленных объектов в западных секторах Берлина»[64].

К концу февраля 1949 г. в результате встречной контрблокады Западом восточной зоны Берлина практически прекратились поставки из Западной Германии продовольствия, химикатов, стали и других видов жизненно важной продукции, что не замедлило сказаться на экономическом состоянии Восточной Германии.

О сложившемся положении маршал Соколовский был вынужден проинформировать Москву. Создавшаяся обстановка и осознание Москвой своей неудачи с проектом блокады Берлина многое объясняет в последующей уступчивости Сталина.

Этому способствовала и дипломатическая активность Запада, не оставлявшего попыток повлиять на позицию Советского Союза, в том числе и путем прямых обращений к Сталину и министру иностранных дел Молотову. В то же время эффективность воздушного моста позволяла западным державам не особенно торопиться со своими дипломатическими инициативами.

Кризис сопровождался неожиданными поворотами. Уже в самом его начале Москва, столкнувшись с умелой организацией воздушного моста западными союзниками, стала намекать, что готова на такой оригинальный способ разрешения конфликта, как обмен территорий. Речь шла, в частности, о ряде территорий в Тюрингии или Саксонии, входивших в советскую зону оккупации, на западные секторы в Берлине. С геополитической точки зрения подобный обмен давал США определенные стратегические выгоды, однако американские лидеры посчитали, что уход из Берлина подорвет их репутацию не только в Германии, но и во всем западном мире.

3 августа 1948 г. в переговорах между Сталиным и представителями трех западных правительств кремлевский вождь фактически отказался от своих первоначальных условий, предполагавших полный отказ Запада от планов создания западногерманского государства. Сталин заявил, что готов снять блокаду, если западные державы согласятся на совместное коммюнике, в которое будет включено положение о «непоколебимой позиции советского правительства», несогласного с лондонскими решениями, фактически декларировавшими намерение создать ФРГ. США, однако, отказались даже рассматривать это пожелание. В предложенном американской стороной тексте коммюнике, отправленном в Москву 6 августа, слова Сталина не нашли никакого отражения. Это вынудило В.М. Молотова заявить, что содержание коммюнике полностью отличается от того текста, который был согласован тремя днями ранее.

Был ли Сталин в тот период искренне заинтересован в снятии блокады в обмен на простое объявление своей оппозиции планам создания западногерманского государства? Вряд ли. Как свидетельствуют очевидцы, в августе 1948 г. Сталин был все еще уверен в эффективности блокады и надеялся рано или поздно преодолеть сопротивление союзников и скорее руководствовался стремлением внести смятение в западных столицах. Однако уже в сентябре Сталин почувствовал бесперспективность блокады и утратил интерес к переговорам по берлинскому вопросу. Так было с ним уже не раз, когда он приходил к выводу, что дело безнадежно проиграно.

Со своей стороны, убедившись в жизнеспособности воздушного моста, Вашингтон в начале января 1949 г. решил ускорить процедуру проведения денежной реформы в западных секторах Берлина. Это было сделано, несмотря на возражения англичан и французов, которые опасались, что подобный шаг окончательно отрежет любые возможности для ведения переговоров с Советским Союзом.

Американцы оказались правы. Под давлением сложившихся неблагоприятных обстоятельств Сталин был вынужден пересмотреть свою позицию в отношении блокады. После долгих месяцев дипломатического тупика он в конце января 1949 г. в интервью американскому журналисту намекнул на готовность Советского Союза рассмотреть возможность снятия ограничений на поставки в Берлин, если одновременно будет снята и контрблокада.

4 мая 1949 г. состоялись секретные переговоры между представителями СССР и США в ООН, в результате которых две стороны согласились отказаться от любых видов блокадных действий.

Тем самым первый Берлинский кризис подошел к концу. Советская блокада Западного Берлина, длившаяся 343 дня, закончилась. Несмотря на относительно мирное протекание кризиса, в ходе его несколько раз возникали ситуации, грозившие большой войной между двумя сверхдержавами.

Берлинский кризис стал своеобразной пробой на взаимное истощение. Советский Союз на этот раз был вынужден отступить. Основными, глубинными причинами провала блокады являлись в первую очередь тяжелое экономическое и политическое положение в самой советской зоне оккупации и очевидные успехи западных союзников в организации воздушного моста. Последние действительно проделали большую работу. К осуществлению воздушного моста было привлечено 575 самолетов (405 американских и 170 английских), из которых по разным причинам было потеряно 19 машин. Было совершено 277 264 полета в Берлин и доставлено 2,35 млн тонн грузов. Всего на работах по обеспечению воздушного моста было занято 57 тыс. человек[65].

Фактически провал блокады означал поражение Москвы. Об этом свидетельствовало и то, что Сталин вскоре сместил со своих должностей ряд авиационных военачальников. Лишился своего поста министра иностранных дел и В.М. Молотов.

7 сентября 1949 г. первая сессия Национального парламента провозгласила создание нового государства – Федеративной Республики Германии (ФРГ). Войска США, Англии и Франции оставались на территории нового государственного образования на европейском континенте. Их взаимоотношения с новыми властями регулировались «Оккупационным статутом», который сохранял за оккупационными командованиями право «взять на себя» всю полноту власти в стране, если они сочтут это необходимым. Вскоре началось создание западногерманской армии – бундесвера – в составе 25 дивизий. В полную силу заработал «план Маршалла» в отношении ФРГ и Западного Берлина.

В создавшейся обстановке Москва была вынуждена отвечать «зеркально» параллельным формированием в советской зоне оккупации восточногерманского государства. Это и было сделано 7 октября 1949 г. провозглашением Германской Демократической Республики (ГДР). Советская военная администрация в Германии передала принадлежавшие ей ранее функции управления временному правительству новой социалистической республики.

Таким образом, на немецкой земле возникло два антагонистических германских государства с различным общественно-политическим строем. Единая немецкая нация была искусственно разделена «по-живому».

«Мармеладный» бунт

Сразу после смерти И. Сталина в марте 1953 г. социально-экономические неурядицы дали себя знать почти во всех странах народной демократии. Однако с особой силой они заявили о себе в ГДР. Здесь политический режим во главе с В. Ульбрихтом с чисто немецкой педантичностью и целеустремленностью был нацелен на «форсирование» темпов строительства социализма и недопущение каких бы то ни было «отклонений» от этого пути.

Принятые в апреле 1950 г. законы требовали от немецких рабочих укрепления дисциплины, резкого повышения производительности труда. Естественно, отношение широких масс населения к таким законам было неоднозначным. Однако уже 28 мая 1953 г. Совет министров ГДР вновь потребовал повышения рабочих норм на производстве, обосновав это явно неудачно, в стандартном «советском» стиле, не учитывавшем специфики условий Германии того времени. В правительственном коммюнике с пафосом отмечалось: «Правительство Германской Демократической Республики приветствует инициативу рабочих по повышению норм выработки. Оно благодарит всех работников, которые повысили свои нормы за их большое патриотическое дело. Одновременно оно отвечает на пожелание рабочих по пересмотру и повышению норм»[66].

План экономического развития страны, принятый под воздействием советской стороны, предусматривал ускоренное развитие тяжелой промышленности, что, естественно, отражалось на работе отраслей, выпускавших потребительские товары. Населению ГДР было трудно понять это, особенно когда многие вещи повседневного спроса можно было получить только по карточкам.

Уже в мае 1953 г. в Восточной Германии начались проявления массового недовольства.

Но первоначально информация о недовольстве немецких рабочих была в Москве проигнорирована: рабочий класс Германии, мол, в любом случае жил лучше советского и, как следствие, просто не мог быть недоволен политическим режимом. Такая изначальная установка привела к тому, что к событиям 17 июня 1953 г. руководство Советского Союза оказалось просто неподготовленным[67].

В целом информированность Кремля о настроениях немецких рабочих оставляла желать лучшего. Взрыв негодования, спровоцированный повышением цен на мармелад, в первый момент вызвал недоумение. Не только в Москве, но и в советских представительствах в Берлине не подозревали или игнорировали то, что мармелад составляет чуть ли не основную часть завтрака немецкого рабочего.

Во многом именно «мармеладный бунт» и явился началом кризиса 1953 г.

27 мая 1953 г. министр иностранных дел СССР В. Молотов, курировавший ситуацию в ГДР, вынес вопрос о положении в Германии на заседание Президиума Совета Министров СССР. На этом заседании был сделан решительный вывод: без наличия советских войск существующий в ГДР режим неустойчив.

Мидовцы предлагали «не проводить форсированную политику строительства социализма в ГДР». Но еще более неожиданным стало выступление на заседании нового министра внутренних дел Л. Берия, предложившего вообще выбросить из решения слово «форсированный». На вопрос, почему он так считает, Берия ответил: «Потому что нам нужна только мирная Германия, а будет там социализм или не будет, нам все равно». Для Советского Союза, продолжал Л. Берия, будет достаточно, если Германия воссоединится – пусть даже на буржуазных началах. Свою позицию он мотивировал частично и тем, что единая, сильная Германия станет серьезным противовесом американскому влиянию в Западной Европе[68].

Но подобная позиция вызвала жесткую реакцию В. Молотова. Он подчеркнул, что вопрос, по какому пути пойдет страна в самом центре Европы, очень важен. Хотя это и «неполная Германия», но от нее многое зависит. Следовательно, надо «взять твердую линию» на построение социализма в ГДР, но не торопиться с этим. По словам руководителя МИДа, «отказ от создания социалистического государства в Германии будет означать дезориентацию партийных сил не только Восточной Германии, но и во всей Восточной Европе в целом. А это, в свою очередь, откроет перспективу капитуляции восточноевропейских государств перед американцами.

Предложение В. Молотова поддержало большинство членов президиума»[69].

Позже именно Л. Берия обвинят в том, что он якобы чуть ли не инициировал своими действиями беспорядки в Восточном Берлине. Основание для этого дало не только его вышеупомянутое выступление на заседании правительства, но и ряд практических мер. В частности, Берия лично распорядился отозвать в Москву уполномоченного МВД СССР по Германии и его заместителей, сократил в семь раз численность сотрудников самой службы в этой стране. Наконец, коллегия МВД вообще решила упразднить инструкторский аппарат в Германии.

Примечательно, что Берия уже в 1951 г. попал в немилость Сталина. Особняк Берия на ул. Малая Никитская, 28 (в настоящее время здание занимает посольство Туниса), который время от времени посещала жена помощника военного атташе американского посольства в Москве, был взят под наблюдение. Подслушивающие устройства были установлены даже в квартире матери Берия. А от самого Берия Сталин потребовал вести дело «мингрелов», обвинявшее их в заговоре с целью отделения Грузии от Советского Союза. Сталин распорядился также завести дело-формуляр и на самого Л.П. Берия. Это было вызвано подозрением, что Берия является ни больше ни меньше агентом английской разведки, которого впоследствии перевербовал американский антисоветский центр в Нью-Йорке. Как агент, он был якобы на длительное время «законсервирован», чтобы, добившись со временем высшего поста в партии и государстве, совершить государственный переворот и реставрировать капитализм в Советском Союзе. Главной целью Берия якобы являлся распад СССР и превращения его во второразрядную державу, сырьевой придаток Запада.

Впоследствии все эти обвинения, так и не доказанные, были использованы против Берия уже после смерти Сталина.

А в тот момент, видимо предчувствуя надвигающуюся личную опасность, Берия при первом известии о берлинском восстании, немедленно вылетел на место для проведения расследования.

Накануне восстания Москва лихорадочно пыталась изменить складывавшуюся в Восточной Германии взрывоопасную обстановку.

2 июня 1953 г. было издано распоряжение Совета Министров СССР «О мерах по оздоровлению политической обстановки в ГДР». Через несколько дней, 9 июня, Политбюро ЦК СЕПГ, действуя в духе «московских решений», приняло постановление об исправлении создавшегося положения в стране. В опубликованном коммюнике назывались первоочередные мероприятия в области снабжения, финансов, сельского хозяйства и административной политики. Отменялись некоторые ограничения в отношении «буржуазных элементов» в городе и деревне, распускались сельскохозяйственные кооперативы, основанные с нарушением принципа добровольности и т.д.

Но было уже поздно. Обстановка в республике обострилась до предела.

9 июня 1953 г. по совету Кремля Политбюро ЦК СЕПГ приняло программу действий, названную «Новым курсом». Было публично признано, что в прошлом имели место некоторые ошибки. Впредь для улучшения снабжения населения предполагалось замедление темпов развития тяжелой промышленности. Отменялись и другие меры экономического характера, вызвавшие резкое недовольство населения. Однако запланированное повышение норм выработки было оставлено без изменений. Появившаяся 16 июня 1953 г. в профсоюзной газете «Трибуна» статья в защиту курса на повышение норм выработки стала последней каплей, переполнившей чашу народного недовольства.

Первыми прекратили работу строительные рабочие на Сталиналлее, организованно двинувшиеся в центр Восточного Берлина. К ним примкнули тысячи демонстрантов, которые перед «Домом министерств» – комплексом правительственных зданий – стали первоначально требовать отмены решения о повышении норм. Однако вскоре дело дошло и до политических лозунгов об отставке правительства и свободных выборах.

Быстро организованный здесь же, но, вероятнее всего, согласованный заранее оргкомитет назначил на следующий день, 17 июня, всеобщую забастовку. В возбужденной атмосфере митингующие уже не обратили никакого внимания, что главный повод для их недовольства – повышение норм выработки – был отменен в тот же день на экстренном заседании правительства. Это уже никого не интересовало, эмоции и страсти были накалены до предела.

Утром 17 июня многие рабочие-берлинцы последовали призыву к всеобщей забастовке. Они сформировали колонны и от своих предприятий и строительных площадок направились к торговому центру Восточного Берлина, где выдвинули свои политические требования. Рабочие требовали проведения свободных выборов, допуска к выборам западных партий, воссоединения Германии. Общая численность демонстрантов достигла впечатляющей цифры в 100 тыс. человек.

В других городах стачка проходила не менее бурно, чем в Берлине. В Дрездене, Герлице, Магдебурге и в некоторых других местах произошли вооруженные столкновения сначала с народной полицией, а затем и с советскими воинскими частями. В частности, в Дрездене подобное развитие событий было вызвано тем, что из тюрем были выпущены отбывавшие наказание уголовники, многие из которых немедленно присоединились к наиболее агрессивной части манифестантов.

В Берлине ситуацию накалило то, что к митингующим не вышел ни один представитель восточногерманского правительства, переложившего нелегкое бремя разгона демонстрации на советские войска и полицию.

Тем временем некоторые, заранее сформированные группы приступили к штурму партийных и правительственных зданий, предприятий государственной торговли. В некоторых местах возбужденные люди стали срывать советские и национальные государственные флаги.

«Иван, убирайся домой!»

В связи с резким обострением обстановки на улицах германской столицы появились советские танки из состава 12-й танковой и 1-й механизированной дивизий. На острие конфликта вновь оказалась Группа советских оккупационных войск, которую с 26 мая 1953 г. возглавил генерал-полковник А. Гречко.

По указанию Москвы, командование ГСОВГ совместно с органами МВД ГДР должны были действовать «твердо и решительно». На этом особенно настаивал Берия. Уже утром 17 июня для блокирования границы с Западным Берлином он приказал поднять по тревоге и выдвинуть в указанный район несколько стрелковых рот, находившихся в то время в столице.

Возбужденные участники демонстраций, размахивавшие старыми немецкими флагами, встретили советские войска лозунгами типа «Иван, убирайся домой!». Комендант советского сектора Берлина генерал-майор Дибрович ввел военное положение, фактически дав санкцию на применение оружия «в исключительных случаях». Лично Берия допускал возможность применения тяжелой техники. Вот что по этому поводу вспоминал В. Молотов: «Берия был в Берлине на подавлении восстания – он молодец в таких случаях. У нас было решение применить танки. Помню, что решили принять крутые меры, не допустить никакого восстания, подавить беспощаднейшим образом. Допустим, чтобы немцы восстали против нас?! Все бы закачалось, империалисты бы вступили, это был бы провал полнейший»[70].

На улицах немецкой столицы произошли вооруженные столкновения. Советские войска с танками Т-34, поддерживаемые цепями немецкой народной полиции, в конце концов рассеяли крупные группы демонстрантов перед правительственным комплексом на Ляйпцигер Штрассе. В отдельных случаях огонь открывался не только из карабинов, но и из пулеметов. В этот день погибло семь демонстрантов, многие получили огнестрельные ранения.

Вот как описывал события 17 июня 1953 г. один из очевидцев:

Хотя демонстрантам под натиском танков пришлось уйти из правительственного квартала, ситуация продолжала оставаться крайне напряженной. На всех предприятиях, включая транспорт и водоснабжение, работа была остановлена. Положение усугублялось тем, что участников выступлений в Восточном Берлине сразу же поддержали власти западных секторов города, самой ФРГ и ряда западноевропейских государств. Естественно, западные державы были заинтересованы в поддержании перманентной напряженности на границах с ГДР, что объективно вело к дестабилизации внутренней обстановки в самой республике.

По данным советской разведки, накануне июньских выступлений численность американских и английских военнослужащих в ФРГ увеличилась на 12 тысяч человек. А с началом массовых выступлений осуществлялось демонстративное выдвижение к границам с ГДР танков, бронетранспортеров и другой тяжелой боевой техники. Американская радиостанция «РИАС» и армейские радиоустановки также переместились к границе и развернули широкую пропагандистскую кампанию против «социалистических порядков» в ГДР. Нередко они участвовали в координации действий повстанцев.

Примечательно, что к началу 50-х г. советские спецслужбы имели в своем распоряжении агентов, которые могли не только вести наблюдение, но и проникнуть на военные базы и объекты в Норвегии, Франции, Австрии, Германии, США и Канаде и в случае необходимости установить там взрывные устройства.

Министр госбезопасности СССР Игнатьев и министр обороны маршал Василевский в 1952 г. одобрили план действий, направленных против американских и натовских стратегических военных баз в случае войны или вышедших из-под контроля локальных конфликтов. План предусматривал, что первой акцией при возникновении военного конфликта в Европе должно стать уничтожение коммуникаций натовской штаб-квартиры[72].

Непосредственно в Западный Берлин прибыла группа влиятельных должностных лиц США, среди них – начальник разведки А. Даллес и его сестра Э. Даллес, занимавшая видный пост в госдепартаменте, генерал М. Риджуэй, бывший главнокомандующий многонациональными силами ООН в Корее и ряд других. Они призваны были тщательно изучать обстановку в ГДР и информировать американскую администрацию о формах и методах «восстановления демократии» в восточных землях, а также при необходимости оказывать помощь местной антисоветской оппозиции.

В этот период американские ВВС начали распространять в Берлине, других восточногерманских городах и в местах размещения частей и подразделений ГСОВГ всевозможные листовки и буклеты антисоциалистического и антисоветского содержания. «Над рядом советских объектов ежедневно на низких высотах пролетают военно-транспортные самолеты С-47, с которых сбрасываются листовки, содержащие враждебные выпады в отношении Советских Вооруженных Сил и социалистического строительства в Восточной Германии», – информировал американскую сторону и одновременно докладывал в Москву посол СССР в ГДР В. Семенов.

В сложившихся условиях правительство ГДР 17 июня 1953 г. было вынуждено выступить с резким официальным заявлением, в котором говорилось:

Чрезвычайное положение в Берлине

В 13 часов советский комендант Берлина ввел в городе чрезвычайное положение. Приказ коменданта гласил следующее:

Долгое время советские власти не могли распечатать текст приказа о чрезвычайном положении: все типографии бастовали, в том числе и та, что выпускала советскую газету «Тэглихе рундшау».

Комендант Берлина генерал-майор Дибрович был вынужден запросить у поискового командования танк и направил его во двор типографии. Лишь после этого печатники приступили к работе.

Несмотря на введение чрезвычайного положения, в городе кое-где раздавались выстрелы. Это были нападения на советских часовых и патрульных, но массового характера они не носили.

Много шума наделало непонятное похищение и вывоз в Западный Берлин председателя ХДС (ГДР) Отто Нушке. Немало пересудов было по поводу пожара в большом универмаге на границе с Западным Берлином.

В Карлхорсте тревогу вызвал инцидент с особенно непримиримыми манифестантами, арестованными в центре Берлина. Около 20–25 человек демонстрантов были доставлены в военный городок на грузовике под конвоем советских автоматчиков. При выгрузке задержанных один из немцев вырвал у растерявшегося солдата автомат и приготовился перестрелять всех, кто оказался рядом с грузовиком. К счастью, стоявший рядом советский офицер ударом в затылок сбил немца с ног и обезоружил его. Всех арестованных, по указанию генерал-полковника Семенова, привели к нему в кабинет. Он остался с ними наедине, не считая переводчика, и после долгой беседы объявил, что они свободны. Генерал отпустил всех задержанных, каждому пожав руку[73].

Позже, однако, были сочинены многочисленные легенды о кровавой расправе с демонстрантами, о советских солдатах, отказывавшихся выполнять приказ стрелять в толпу.

Известие о берлинских событиях распространилось по всей ГДР. Во многих городах стихийно возникали забастовки и демонстрации.

Интенсивность народного восстания в разных городах была неодинаковой. Наряду со стачками и демонстрациями во многих населенных пунктах произошли настоящие мятежи и даже попытки – частью успешные – освобождения заключенных. Во многих местах для насильственного подавления выступлений использовались советские воинские части и подразделения.

Забастовки прошли в общей сложности в 304 населенных пунктах. В центрах восстаний бастовали по меньшей мере ПО крупных предприятий, на которых работали 267 тысяч рабочих. Крупными демонстрациями были охвачены 72 населенных пункта. При этом советские войска привлекались для «наведения порядка» в 121 населенном пункте.

Центрами демонстраций, помимо Берлина, стали прежде всего среднегерманская промышленная область с городами Биттерфельд, Галле, Лейпциг и Мерзебург и Магдебургский регион, в меньшей степени – области Йена-Гера, Бранденбург и Герлиц.

В целом по стране, согласно сообщению министра государственной безопасности ГДР, погибли 19 демонстрантов и 2 человека, не принимавших участие в событиях, а также 4 сотрудника полиции и госбезопасности. Ранены были 1236 демонстрантов, 61 прохожий и 191 сотрудник восточногерманских сил безопасности. Помимо официальных данных, есть сведения о более чем 267 убитых среди восставших и 116 убитых среди сил безопасности и функционеров режима[74].

В конечном счете восточногерманское правительство, отставки которого требовал и демонстранты, после событий 17 июня лишь укрепилось. Тем министрам, которые сочувственно отнеслись к требованиям митингующих, пришлось покинуть свои посты.

Нелицеприятное свидетельство об атмосфере, царившей в партийной верхушке, оставил известный писатель и драматург Б. Брехт, обласканный, кстати, восточногерманскими властями. После смерти писателя в 1956 г. в его творческом наследии было найдено стихотворение «Решение»:

К 1 июля 1953 г. обстановка в ГДР в целом нормализовалась. В Берлине было отменено военное положение. Соединения и части ГСОВГ покинули улицы и площади населенных пунктов, прибыли в места постоянной дислокации и приступили к плановой боевой учебе.

За образцовое выполнение задач командования многие офицеры и солдаты Группы советских войск были награждены орденами и медалями СССР и ГДР, удостоены благодарности главнокомандующего ГСОВГ. 3 августа А. Гречко было присвоено воинское звание «генерал армии».

Сразу же после событий 1953 г. при активной помощи Советского Союза стала создаваться Национальная Народная Армия (ННА) ГДР. В 1954 г. оккупационные функции советских войск в Германии были упразднены. ГСОВГ стала называться Группой советских войск в Германии (ГСВГ). Правовой основой ее пребывания на территории Восточной Германии являлись Договор об отношениях между ГДР и СССР от 20 сентября 1955 г. и Соглашение по временному нахождению советских войск на территории ГДР, подписанное 12 марта 1957 г. и действовавшее до объединения Германии. В 1957 г. охрана государственной границы ГДР была полностью передана немецким пограничным войскам.

Как все начиналось

Приоритетной военно-политической задачей СССР в нараставшем противоборстве с «мировым империализмом» являлось обеспечение стабильности внутри социалистического блока, устранение любой ценой самих предпосылок для появления здесь пятой колонны, «троянского коня». Малейший дисбаланс в мировой социалистической системе, попытка выхода за жесткие политико-идеологические правила игры немедленно находили в Москве предельно жесткий ответ. Противоборство с Западом было бескомпромиссным.

Для социалистической системы едва ли не самым серьезным потрясением стал кризис в Венгрии 1956 г. В Военной энциклопедии венгерский кризис и последовавшая затем советская военная акция определяется как «военное вмешательство Советского Союза во внутриполитический кризис в Венгерской Народной Республике с целью сохранения социалистического строя в стране, недопущения выхода Венгрии из Организации Варшавского Договора (ОВД)»[76].

Оценка достаточно определенная.

Основной причиной кризиса явилась попытка венгерского руководства «модернизировать» социалистический строй, реанимировав демократические принципы внутриполитической жизни и введя в экономику страны рыночные элементы.

Непосредственным поводом для этого стал «ветер перемен», казалось, пронесшийся над социалистическим лагерем после смерти Сталина.

В начале 1955 г. ряд венгерских писателей поднял голос против наиболее раздражавших сторон партийного диктата. Их статьи пока еще робко, с оглядкой, подвергли критике принцип партийности в литературе, а также непрофессиональное, огульное вмешательство партийных идеологов и функционеров в творческую деятельность писателей и художников[77].

В мае 1955 г. была создана Организация Варшавского Договора, формально установившая равноправные отношения Москвы со своими восточноевропейскими союзниками.

В мае-июне 1955 г. произошло другое знаменательное событие: советские руководители прибыли в Белград с официальным визитом, в том числе для встречи с И. Тито. Примирение с Тито имело далеко идущие политические последствия. Если Тито таким образом реабилитирован Москвой, то, значит, немалое число людей, репрессированных в ходе кампании против «титоизма», осуждены невинно. Это оказало сильное отрезвляющее воздействие даже на тех, кто в странах Восточной Европы искренне верил в идеалы социализма. В этих государствах, в том числе и Венгрии, началась кампания по реабилитации лиц, пострадавших за «титоизм».

И, наконец, огромное значение имела разоблачавшая сталинский режим речь Хрущева на XX съезде КПСС (14–25 февраля 1956 г.), которая, несмотря на свою «секретность», в считанные недели стала широко известной в восточноевропейских странах. Критика недавнего прошлого, осуждение культа личности, ошибок и преступлений вызвала в социалистических странах Восточной Европы достаточно сильные, явные или скрытые, антисоветские настроения. Но именно в Венгрии, в силу сложившихся внутриполитических условий, эти настроения достигли столь высокой степени, что едва не обрушили существовавший политический строй.

Одной из главных тому причин стала одиозность правления руководителя венгерской компартии Ракоши, не только принимавшего непосредственное участие в политических чистках, но и абсолютно «неспособного к политическому маневрированию, к искусству компромиссов»[78]. В результате послевоенных репрессий в Венгрии в тюремных застенках исчезло около 1000 известных политических и общественных деятелей. После смерти Сталина в 1953 г. венгерское правительство было приглашено в Москву, где ему настоятельно рекомендовали для удержания контроля над страной скорректировать, смягчить свой политический курс. Несмотря на довольно острую критику, Ракоши сумел сохранить свой пост, однако в Москве было решено, что полезным дополнением к нему – председателем правительства Венгрии – должен стать Имре Надь.

Надь прежде всего попытался замедлить чрезмерно форсированную индустриализацию страны и коллективизацию сельского хозяйства, однако грубая выволочка на Политбюро закончилась для него в апреле 1955 г. сердечным приступом, отставкой и исключением из рядов Венгерской партии трудящихся (ВПТ). Умеренные реформаторские замыслы Надя разбились о скалу косной прямолинейности Ракоши. Все, казалось, вернулось на круги своя. Ракоши потихоньку свернул кампанию по реабилитации, пребывая в убеждении, что сумел восстановить в стране партийный контроль.

Однако в марте 1956 г. на партийных собраниях в различных организациях и учреждениях Венгрии вновь прозвучали резкие требования довести до конца реабилитацию невинно осужденных, пересмотреть дела репрессированных в 1949 г. партийных лидеров.

В том же месяце генеральный секретарь Венгерской партии трудящихся (ВПТ) М. Ракоши был вынужден объявить, что Райк и другие политические деятели были приговорены к смертной казни по «сфабрикованным обвинениям». Ласло Райка с товарищами казнили в 1949 г. по обвинению в шпионаже в пользу маршала Тито. Вынужденное официальное признание совершенных режимом преступлений произвело на страну колоссальное впечатление[79]. В атмосфере растущего и уже не скрываемого недовольства народных масс правящим режимом Центральное руководство (ЦР) Венгерской партии трудящихся вынуждено было пойти на некоторые уступки, в частности, создать специальную партийную комиссию по изучению дел репрессированных, которая сразу же приступила к активной работе.

В ходе ее работы уже не только в Будапеште, но и в Москве почувствовали необходимость существенных политических перемен. Переломный момент пришелся на июль 1956 г.

Именно в это время в соседней Польше, в Познани, разразилась крупная забастовка, которая была подавлена. Ракоши принял было это как сигнал к решительному наступлению против оппозиционеров, но приехавший в Будапешт 18 июля А. Микоян объявил ему о рекомендации, а фактически о решении Москвы подать в отставку. На его место пришел Э. Гере[80].

Ракоши, однако, сумел сохранить за собой пост президента Венгерской Народной Республики, но ненадолго. Вскоре он был смещен со всех своих постов.

После падения Ракоши венгерский народ ожидал каких-либо изменений, оздоровления политической жизни в стране, но Герё продолжал копировать советский опыт без учета венгерских особенностей. Сбывалась оценка его как человека «очень сурового в обращении с людьми, жесткого, не терпящего критики, не принимающего совета товарищей, нетерпеливого»[81]. Всеобщее раздражение вызывали задержка реабилитации невинно осужденных по делу Ласло Райка и других, сокращение зарплаты, рост цен. Полумеры уже никого не устраивали. С памятью о лучших временах связывалось в народных массах имя бывшего премьер-министра Имре Надя, при котором в 1953–1955 гг. несколько ослаб введенный Ракоши тотальный контроль над общественной жизнью.

Политическая атмосфера в стране все более накалялась. Нарастало недовольство и среди представителей разных эшелонов правящей партии.

Тревожная информация постепенно накапливалась в советском посольстве. Советский посол в Венгрии Ю.В. Андропов на первых порах оценивал развитие событий как «серьезную уступку правым и демагогическим элементам» в стране. Эту оценку разделял и будущий председатель КГБ В.А. Крючков, который в 1955 г., в возрасте 31 года, прибыл в Будапешт для работы в качестве третьего секретаря советского посольства. Выступая перед руководящим составом советских войск в Секешфехерваре накануне июльского пленума ЦК Венгерской партии трудящихся, Андропов заявил об активизации «агрессивной оппозиции» в Венгрии и о существовании враждебных по отношению к Советскому Союзу настроений. Упомянул он и том, что венгерское руководство может обратиться к Москве за помощью[82].

Донесения Андропова в Москву возымели свое действие. Для изучения ситуации в Будапешт были направлены члены Президиума ЦК КПСС М.А. Суслов и А.И. Микоян. Итогом их ознакомления с обстановкой стали рекомендации венгерскому руководству произвести такие внутренние кадровые перестановки, которые в конечном счете позволили бы «разгромить оппозицию и враждебные элементы»[83]. Однако конкретных рецептов решения проблем и противоречий венгерского общества советская сторона дать, естественно, не могла.

К этому времени резко активизировалась деятельность различных общественных объединений, приобретавших все более выраженный политический характер. Центром недовольства и сопротивления режиму стал Союз венгерских писателей. В созданном летом 1956 г. кружке «Петефи» под видом литературных дискуссий велись критика и дискредитация существовавшего в стране общественно-политического строя. Это происходило на фоне усилившихся идеологических кампаний Запада: радиостанции «Свободная Европа» и «Голос Америки» призывали к открытому выступлению против правящего режима.

Важнейшим объектом идеологических и политических нападок оппозиционных сил внутри Венгрии стал Советский Союз. В стране усилились антисоветские настроения, о чем вначале свидетельствовали незначительные, на первый взгляд, факты. В магазинах все чаще отказывались продавать товары советским военнослужащим и членам их семей. Повседневным явлением стали антисоветские высказывания на улицах венгерских городов. В общежитии советских офицеров в Сомбатхее ночью камнями были разбиты окна. На одном из железнодорожных переездов группу советских солдат забросали из проходившего поезда кусками угля. Комендант Будапешта полковник М.Я. Кузьминов сообщал, что неизвестные лица звонили по телефону в комендатуру, угрожали и предупреждали, что русских за все содеянное ждет кровавая расплата. Подобные эпизоды росли как снежный ком[84].

По-прежнему вдохновляющее воздействие на венгров оказывали события в Польше, где к середине октября 1956 г. своего апогея достигла борьба «за демократизацию социализма». Повсеместно проходившие в Польше массовые митинги грозили перерасти в вооруженные столкновения. Социалистический блок, казалось, трещал по всем швам.

За происходившими в Венгрии событиями с растущей тревогой пристально наблюдали из Москвы. В партийно-политическом руководстве СССР все чаще поднимался вопрос о возможности применения военной силы для усмирения «бунтовщиков».

После Второй мировой войны советские войска на территории Венгерской Народной Республики (ВНР) находились в соответствии с соглашением союзных держав, а затем – в соответствии с мирным договором между СССР и Венгрией 1947 г. На том этапе войска в Венгрии официально размещались с целью обеспечения коммуникаций советских войск, дислоцированных в Австрии. Мирный договор, заключенный с Австрией в 1955 г., лишил их этого предлога. В дальнейшем, однако, присутствие советских войск в этой стране стало регламентироваться соответствующими пунктами Варшавского Договора.

После расформирования размещавшейся в Австрии Центральной группы войск, в подчинении которой находились войска в Венгрии, для руководства ими первоначально намечалось создать небольшое управление группы войск или отдельной армии. Однако наименования «группа войск» или «отдельная армия» не понравились руководству Министерства обороны СССР: могло сложиться впечатление, что группу вывели из Австрии и разместили в Венгрии. С другой стороны, в Румынии уже имелось управление отдельной механизированной армии. Министр обороны СССР маршал Г.К. Жуков предложил назвать новое управление Особым корпусом по аналогии с Особым корпусом советских войск в Монголии, которым он сам командовал в 1939 г., когда советские войска нанесли поражение японцам на реке Халхин-Гол.

Созданный таким образом Особый корпус был действительно особым: он объединил в себе группировку сухопутных войск и ВВС. В состав корпуса вошли 2-я и 17-я гвардейские механизированные дивизии. 195-я истребительная и 172-я бомбардировочная авиационные дивизии. 20-й понтонно-мостовой полк, зенитно-артиллерийские части и учреждения тыла. В сентябре 1955 г. было создано и управление Особого корпуса. Через Генеральный штаб Особый корпус был подчинен непосредственно министру обороны[85].

Советские части были размещены в городах Дьер, Сомбатхей, Керменд, Кечкемет, Сольнок, Цеглед, Дебрецен, Папа и других. Управление корпуса находилось в городе Секешфехервар. В самом Будапеште размешались военная комендатура, политотдел спецчастей, госпиталь и управление военной торговли.

Официально Особый корпус предназначался для прикрытия совместно с венгерскими частями границы с Австрией и обеспечения коммуникаций на случай выдвижения советских войск.

Командиром Особого корпуса был назначен генерал-лейтенант П.Н. Лашенко. В годы войны он командовал стрелковой дивизией и в Венгрию прибыл с должности командира стрелкового корпуса из Прибалтики. По отзывам сослуживцев, это был требовательный, здравомыслящий командир, хороший организатор. Он вместе с начальником штаба корпуса генерал-майором Г.А. Щелбаниным сумел быстро наладить сложную работу вверенных им органов управления.

Именно на Особый корпус было решено в Москве возложить при необходимости основную ответственность по «восстановлению порядка» в Венгрии. В начале июля 1956 г. из Министерства обороны СССР в штаб корпуса пришло распоряжение разработать план соответствующих действий. Для штаба это не представляло особого труда – ведь многие из тех, кто там служил, принимали непосредственное участие в освобождении Будапешта в 1945 г.

При разработке плана, получившего условное наименование «Компас», были учтены документы, разработанные венгерским Генштабом для совместных действий венгерской армии, органов госбезопасности и полиции по восстановлению общественного порядка в Венгрии, а также данные о важнейших государственных и военных объектах, предоставленные главным советским представителем в министерстве обороны ВНР генерал-лейтенантом М.Ф. Тихоновым.

Помимо плана была разработана и специальная инструкция, в которой указывались: порядок действий частей и подразделений в городе, задачи по охране и обороне объектов, порядок взаимодействия с венгерскими частями, порядок поддержания связи с их командирами и местными органами власти. Особо оговаривались случаи, когда разрешалось применять оружие.

Подробный и тщательно разработанный, план отличался продуманностью и высоким уровнем профессионализма.

Однако его разработчики, естественно, не могли заранее оценить масштабность возможного сопротивления. Планом предусматривалось привлечь к действиям по «восстановлению порядка» в Будапеште всего лишь одну, а именно 2-ю гвардейскую механизированную дивизию под командованием генерала С.В. Лебедева. Дивизия должна была выдвинуться из района Кечкемет и взять под охрану все важнейшие объекты столицы. В свою очередь 17-я гвардейская механизированная дивизия под командованием генерал-майора А.В. Кривошеева основными силами должна была прикрыть границу с Австрией и поддерживать общественный порядок в пунктах постоянной дислокации в городах Дьер, Кесег, Керменд, Сомбатхей[86]. Авиационные дивизии, зенитно-артиллерийские, инженерные и другие специальные части к указанным действиям по плану не привлекались. Им предписывалось поддерживать порядок в местах постоянной дислокации, а также в случае чрезвычайной обстановки удерживать и оборонять свои военные городки, аэродромы, позиции, склады и другие объекты.

Однако в тот период план носил скорее условный характер. Специальная подготовка частей и подразделений к реальным действиям не проводилась.

В середине июля 1956 г. группой генералов и офицеров, возглавляемых первым заместителем начальника Генерального штаба СССР генералом армии А.И. Антоновым, была проведена проверка боевой готовности войск Особого корпуса. Комиссия в целом осталась удовлетворена боевой готовностью корпуса, но в то же время предложила на случай чрезвычайной обстановки внести некоторые коррективы в разработанный план его действий.

20 июля 1956 г. командир корпуса генерал-лейтенант П.Н. Лащенко утвердил новый вариант «Плана действия Особого корпуса по восстановлению общественного порядка на территории Венгрии». Он же после согласования с Москвой изменил и наименование плана, который теперь стал называться «Волна». В соответствии с внесенными в план изменениями частям корпуса отводилось от 3 до 6 часов для установления контроля над важнейшими объектами страны и Будапешта.

Восстание набирает силу

В сентябре 1956 г. в Венгрии заметно усилились оппозиционные выступления под лозунгом «более гуманного социализма» и восстановления в партии бывшего премьер-министра Имре Надя.

Советский посол Ю. Андропов считал, что И. Надь не может быть возвращен в ВПТ, так как это повлечет за собой серьезное усиление «правых настроений» и фракционных тенденций в партии. В то же время он докладывал в Москву, что Надь, по словам большинства венгерских коммунистов, «не является антисоветски настроенным человеком», но хочет строить социализм «по-венгерски, а не по-советски»[87]. Под сильнейшим давлением снизу партийное руководство Венгрии было вынуждено объявить 14 октября о восстановлении опального премьер-министра в ВПТ.

У реформаторов в ВПТ во главе с Имре Надем к этому времени уже была разработана программа демократического обновления общества. Как это чаще всего бывает в стихийно нарастающем революционном движении, реформаторы опирались в своих расчетах на протестный потенциал прежде всего интеллигенции и молодежи. Однако высвобожденная энергия этих слоев населения вскоре приобрела неуправляемый характер.

Переломным событием в этом процессе стало торжественное перезахоронение 6 октября 1956 г. останков Л. Райка, Д. Палфи, Т Сене и А. Салоша, несправедливо казненных в 1949 г. по сфабрикованным делам. Недовольство существующим режимом уже не скрывалось, выплескивалось митингующими открыто и гневно.

16 октября студенты Сегедского университета создали независимую от официального Союза трудящейся молодежи самостоятельную организацию – Союз венгерских университетских и институтских объединений. 17 октября партийная организация Союза писателей в постановлении собрания потребовала созыва внеочередного съезда ВПТ. На собраниях, прошедших в вузах столицы и других городов с 16 по 22 октября, студенты выдвинули жесткие политические требования. Власти были вынуждены каким-то образом реагировать.

19 октября министр образования Альберт Коня в ответ на требования, выдвинутые венгерским студенчеством, объявил о существенных изменениях в системе образования. Он, в частности, дал обещание отменить обязательное изучение русского языка в школах. Однако это уже никого не устраивало. Мощные студенческие демонстрации прокатились в Сегеде и в других городах, где их участники обсудили и приняли еще более радикальные, теперь уже политические требования. Ожидания скорых неизбежных перемен подогревались передававшимися из уст в уста слухами об успехах реформаторов в Польше.

И действительно, обстановка в Польше выходила из-под контроля властей. Угроза внутриполитической стабильности была там настолько сильна, что в сентябре 1956 г. Н. Хрущев вместе с Молотовым, Микояном, Булганиным и маршалом Коневым в «пожарном режиме» прилетели в Варшаву. Советская делегация прибыла без приглашения, вопреки протестам поляков.

В Варшаве сразу же начались трудные переговоры. Хрущев обвинял польское руководство – Охаба, Гомулку, Циранкевича – в том, что они отворачиваются от СССР, отвергают маршала Рокоссовского, занимавшего в тот момент пост министра обороны Польши, все чаще допускают антисоветские выступления в печати, не хотят иметь советских советников в польской армии. Поляки, в свою очередь, обвиняли Москву в просталинском, более нетерпимом стиле взаимоотношений. Споры достигли небывалого прежде накала. Дело дошло до того, что в один из моментов польское руководство по своим каналам получило сообщение о продвижении советских танков в направлении Варшавы. Но в ответ на гневные обвинения, а главным образом из-за опасения «увязнуть» в Польше вследствие неподготовленности военной операции, Хрущев был вынужден свернуть демонстрацию военной мощи. Это стало моральной победой Варшавы.

21 октября пленум ЦК ПОРП привел к руководству партией В. Гомулку, который в конце 40-х гг. был обвинен в «правонационалистическом уклонизме», а затем арестован.

Об этом инциденте Хрущев в мемуарах вспоминает неохотно, сквозь зубы: «Во время XX съезда партии умер первый секретарь ЦК ПОРП Болеслав Берут. После его смерти в Польше были крупные беспорядки…»[88]

Продолжались эти «беспорядки» долго.

В течение нескольких дней советское руководство продолжало обсуждать возможность вооруженного вмешательства в «польские события». Однако, учитывая то, что часть польских вооруженных сил поддержала Гомулку, а также крайне тревожную обстановку в соседней Венгрии, был найден единственно разумный в тех условиях выход – отказаться от силового способа разрешения польского кризиса. В последующем, к слову сказать, грамотные, решительные действия Гомулки сумели разрядить обстановку в стране и нейтрализовать грозившие обернуться мощным взрывом антикоммунистические настроения в Польше.

На фоне событий в Польше внутриполитическая обстановка в Венгрии принимала все более угрожающий для Москвы характер.

В период с 6 по 19 октября советский посол в Венгрии Ю. Андропов неоднократно встречался с руководящим составом Особого корпуса. Его основной целью было разъяснение командному составу и партийно-политическому аппарату советских частей и соединений специфики сложившегося в Венгрии положения. Одновременно он хотел лично разобраться в настроениях генералов и офицеров. В середине октября генерал Лащенко был вынужден прервать плановый сбор командиров соединений и частей, приказать им вернуться в свои части и срочно принять необходимые меры на случай чрезвычайной обстановки, включая практическую подготовку к военным действиям непосредственно в Будапеште. 21 октября офицерами управления Особого корпуса была проведена проверка готовности соединений и частей к действиям по плану «Волна». Корпус в целом был готов к «прыжку».

Интенсивные меры на случай военного вмешательства в венгерские события проводились и непосредственно на территории Советского Союза. 19 октября 108-й гвардейский парашютно-десантный полк 7-й гвардейской воздушно-десантной дивизии был приведен в полную боевую готовность, а 20 октября сосредоточен на аэродромах Каунаса и Вильнюса.

Тем временем спираль кризиса в самой Венгрии закручивалась все сильнее.

22 октября, за день до массовых выступлений, в Будапеште прошли студенческие митинги. На самом значительном из них, состоявшемся в Политехническом университете, студенты приняли ставшую вскоре знаменитой программу требований из 16 пунктов, в которой сформулировали свои взгляды на политику страны. Значительная часть этих требований почти не претерпела никаких изменений в ходе всего восстания. Студенты требовали: немедленного вывода советских войск, создания нового правительства во главе с Имре Надем, проведения свободных выборов, гарантии свободы слова, восстановления многопартийной системы и пр.[89].

Вечером того же дня несколько студентов, желая довести свои требования до сведения всего венгерского народа, сделали попытку зачитать «16 пунктов» по радио. Однако ведомство цензуры не согласилось пропустить в эфир пункты с требованием вывода советских войск и проведения свободных выборов. Студенты в свою очередь отказались обнародовать заявление в неполном виде. Конфронтация начинала приобретать открытый характер.

В ходе продолжавшегося тем временем митинга поступили сообщения о том, что Венгерский союз писателей готовится выразить свою солидарность с Польшей. Писатели намеревались на следующий день возложить венок к памятнику герою освободительной войны 1848–1949 гг. генералу Бему, поляку по происхождению. Студенты решили также принять участие в этой демонстрации.

К утру следующего дня уже весь Будапешт знал о выдвинутых студентами политических требованиях. Будапештское радио вначале сообщило о готовящейся демонстрации, но затем передало указ министра внутренних дел Л. Пироша о ее запрете. Однако в послеобеденные часы, когда демонстрация приняла невиданно массовый характер, власти были вынуждены снять запрет. В демонстрации приняли участие тысячи юношей и девушек, среди которых были студенты, заводские рабочие, солдаты в форме и другие категории населения. Стихийный митинг состоялся и возле памятника Петефи.

На этом фоне в 14.00 началось заседание венгерского правительства, на котором обсуждался ряд экстраординарных мер: введение чрезвычайного положения, изменения в составе Политбюро, секретариата и правительства, а также целесообразность обращения за помощью к советскому правительству. После недолгих дебатов единственно приемлемой кандидатурой на пост председателя совета министром, хоть как-то способной сдержать стремительно нарастающие стихийные волнения, был признан И. Надь.

К 15 часам 23 октября около памятника Бему собралось уже около 50 тыс. демонстрантов. Председатель Венгерского союза писателей Петер Вереш зачитал перед собравшимися манифест, смысл которого заключался в солидарности с требованиями польской молодежи о демократизации политического режима. Люди все прибывали. К 6 часам вечера толпа уже насчитывала 200–300 тыс. человек. В ответ на многоголосые призывы на один из балконов здания парламента вышел И. Надь и обратился к присутствующим с приветственной речью. Однако его выступление своей умеренностью скорее разочаровало собравшихся.

Тем временем началось экстренное заседание Политбюро Центрального руководства (ЦР) ВПТ. Оно затянулось далеко за полночь. Политбюро утвердило назначение И. Надя Председателем Совета Министров. Его первым заместителем стал А. Хегедюш.

Улицы венгерской столицы уже не вмещали многотысячные толпы людей. Возникавшие то там, то здесь митинги переливались на площади, в скверы и парки. Требования митингующих на глазах радикализировались: в скандируемых лозунгах они уже требовали вывода советских войск из Венгрии и установления равноправных отношений с Советским Союзом. Раздавались также призывы к восстановлению прежней национальной эмблемы Венгрии, а также традиционных национальных праздников. Демонстранты требовали отмены военного обучения и уроков русского языка в школах, проведения свободных выборов.

В толпе раздавались выкрики: «Нам не нужны гимнастерки!», «Долой красную звезду!», «Долой коммунистов!», «Вон евреев!». Демонстранты срывали изображения государственного герба с национальных флагов ВНР, сжигали красные флаги[90].

Группы радикально настроенной молодежи от слов переходили к делу: захватывались склады со стрелковым оружием. Нападению подверглись районные центры Союза защиты родины, полицейские управления и казармы. Везде цель была одна – захват оружия. На улицах и площадях города появились грузовые автомобили, из которых всем желающим раздавались автоматы и винтовки.

Апофеозом беспорядков стал демонтаж гигантской статуи Сталина, которая затем была разбита на мелкие куски, разобранные на сувениры.

Серьезные события разворачивались у здания Радиоцентра Венгрии, куда прибыла толпа демонстрантов, требовавшая доступа к радиоэфиру и до поры до времени сдерживавшаяся полицией и силами госбезопасности (АВХ). Делегацию студентов пропустили в здание для ведения переговоров с директором. Вскоре пробежал неизвестно как появившийся слух о том, что одного из делегатов убили. Толпа заволновалась, раздались призывы к штурму здания. В отношении того, как развивались последовавшие события, мнения современников разделились.

По одной из версий, вскоре после 9 часов вечера из окна радиоцентра кем-то из охраны на первом этаже были выброшены фанаты со слезоточивым газом, а через одну-две минуты сотрудники госбезопасности открыли огонь по толпе. Потом появились белые машины «скорой помощи». Но вместо врачей из машин выскочили одетые в белые халаты сотрудники госбезопасности. Разъяренная толпа набросилась на них и отобрала оружие. В помощь АВХ были направлены части венгерской армии, но солдаты после недолго длившегося колебания перешли на сторону толпы.

Согласно другой версии, с 21.00 восставшие начали обстреливать здание Радиоцентра, и только когда несколько человек из его охраны было убито и ранено, сотрудники госбезопасности получили разрешение открыть огонь. Как бы то ни было, вскоре после полуночи Радиоцентр был захвачен нападавшими.

Еще до этих драматических событий, примерно в 7 часов вечера 23 октября, Ю. Андропов позвонил по телефону ВЧ генералу Лащенко. Информируя его об обстановке в Будапеште, посол спросил, может ли тот направить войска для ликвидации беспорядков в столице. Лащенко не ответил определенно, сославшись на то, что порядок в столице должны наводить прежде всего венгерская полиция, органы госбезопасности и венгерская армия. Привлекать советские войска к выполнению подобных задач, по его словам, выходило за пределы компетенции командующего армией. Андропов немедленно связался с Москвой[91].

Через час последовало распоряжение из Генерального штаба Вооруженных сил СССР о приведении соединений и частей Особого корпуса в полную боевую готовность.

Одновременно было отдано распоряжение о введении на территорию Венгрии ряда соединений Прикарпатского военного округа и некоторых частей, дислоцированных в Румынии[92].

Именно в это время по радио выступал первый секретарь ЦР ВПТ Эрне Герё, вернувшийся из Югославии, где он вел переговоры с маршалом Тито. Люди с напряженным интересом ожидали этой речи: все надеялись, что Герё с пониманием отнесется к выдвинутым студентами требованиям и сделает в связи с этим примиряющее заявление.

Однако это радиовыступление не содержало ничего похожего на уступки. Герё заявил, что начавшиеся события носят контрреволюционный характер. Всех, кто вышел на улицы Будапешта, он назвал врагами и пути выхода из кризиса не указал. Выступление Герё еще больше накалило обстановку. Первые выстрелы положили начало открытому, ожесточенному вооруженному противостоянию. К исходу 23 октября центр города практически полностью был охвачен восстанием. Вооруженному нападению повстанцев подверглись, кроме здания Радио, центральная телефонная станция, редакция газеты «Сабад неп», аэродром Ферихедь, железнодорожные вокзалы, оружейные склады, некоторые казармы воинских частей, зенитные батареи в Буде и базы автотранспорта.

Новости о столкновениях в центре венгерской столицы быстро распространились по всему городу. Из окраинных районов на грузовиках в центр Будапешта стали прибывать наскоро сформированные вооруженные отряды. В различных местах города то и дело возникали стычки.

Дальнейшие события развивались по жестким законам вооруженного восстания.

Время «Ч» – ровно в полночь

Окончательное решение о силовом разрешении венгерского кризиса было принято 23 октября на заседании Президиума ЦК КПСС, на котором Н.С. Хрущев высказался за «ввод войск» в венгерскую столицу. Против выступил только один член Политбюро, и ранее позволявший себе самостоятельность суждений, – А.И. Микоян.

Он считал, что применение силы приведет лишь к эскалации конфликта, к перерастанию восстания в национально-освободительную революцию. Как показали дальнейшие события, он оказался прав. Но тогда советский руководитель напрямую позвонил Э. Герё и поднял вопрос о «желательности официального письменного обращения к правительству СССР» с просьбой о военной помощи. В тот момент подобного обращения так и не последовало. Оно было оформлено 24 октября за подписью председателя Совета Министров ВНР А. Хегедюша, когда тот фактически уже был отстранен от власти и передавал полномочия И. Надю.

Это письменное обращение было представлено широкой публике лишь несколько дней спустя, когда вопрос о вмешательстве Советского Союза в венгерские события рассматривался в Совете Безопасности ООН[93].

Венгерские события стали самым серьезным за весь послевоенный период испытанием советской системы на прочность. По мнению Кремля, речь шла ни больше ни меньше как о репутации всей мировой системы социализма. В военно-стратегическом смысле перед Москвой встал вопрос о сохранении Варшавского Договора перед лицом все более крепнущего северо-атлантического договора (НАТО).

В венгерском своеволии Москва увидела как отход от основополагающих советских образцов государственно-партийного строительства, так и ущемление своего престижа. И компромисса здесь быть не могло: «мятежные венгры» должны были быть наказаны, прежние порядки восстановлены.

Механизм для силового разрешения венгерского кризиса был отлажен заблаговременно. Оставалось его запустить – что и было сделано.

Уже 20 октября развернулась подготовка к вводу в Венгрию советских вооруженных сил. 20 и 21 октября близ Захони на венгеро-советской границе были наведены понтонные мосты. В эти же октябрьские дни на прилегающих к венгерской границе румынских территориях были возвращены к месту службы находившиеся в отпусках советские офицеры, а также призваны из запаса офицеры, говорившие по-венгерски. Советские части и подразделения, дислоцированные в западных районах Венгрии, начали перемешаться в сторону венгерской столицы.

К исходу дня 23 октября приказом командующего войсками Прикарпатского военного округа генерала армии П.И. Батова были подняты по боевой тревоге 128-я гвардейская стрелковая дивизия и 39-я гвардейская механизированная дивизия 3-го стрелкового корпуса 38-й общевойсковой армии. Командиры соединений получили задачу перейти государственную границу Советского Союза и вступить на территорию Венгрии. Утром 24 октября выделенные войска перешли границу.

В 00 часов 35 минут 24 октября 33-я гвардейская механизированная дивизия Отдельной механизированной армии, дислоцированной в Румынии, была поднята по боевой тревоге с задачей совершить марш и выйти в район южнее города Будапешта в готовности к подавлению «контрреволюционного» мятежа. К 14 часам 24 октября дивизия завершила форсированный марш, и входивший в ее состав 104-й гвардейский механизированный полк с ходу вышел на площадь к Парламенту и Министерству обороны.

Но главной «контрповстанческой» силой по-прежнему оставался Особый корпус. В 23 часа 23 октября начальник Генерального штаба Вооруженных сил СССР Маршал Советского Союза В.Д. Соколовский по телефону ВЧ отдал командиру Особого корпуса распоряжение о выдвижении советских войск непосредственно в Будапешт, где они должны были установить контроль над ключевыми объектами столицы, восстановить в ней общественный порядок, а частью сил обеспечить прикрытие границы Венгрии с Австрией.

В ночь на 24 октября в Будапешт прибыла оперативная группа штаба Особого корпуса. Свой командный пункт она разместила в здании Министерства обороны В НА, где имелась правительственная связь. Вот как описывает это генерал-лейтенант Малашенко:

По свидетельству Малащенко, «в венгерском министерстве обороны царили нервозность и неразбериха. Сведения о действиях восставших, венгерских чаете и и полиции поступали самые противоречивые. Министр обороны Иштван Бата и особенно начальник генерального штаба Лайош Тот были в панике, оказались не в состоянии отдавать толковые распоряжения. Так, при нападении на оружейные склады из Генштаба был передан приказ не стрелять. В то же время, когда нападавшие уже вели огонь, некоторые венгерские воинские подразделения направлялись для охраны объектов без боеприпасов, и у них отбиралось оружие.

Нам сообщили, что здание Радио удерживается правительственными войсками, а для усиления охраны высланы танки и подразделения пехоты. В действительности там оставалась небольшая группа сотрудников госбезопасности и военнослужащих, и здание вскоре оказалось захваченным. Никто из нас не понимал, почему полиция и венгерские воинские части ничего не делают для наведения порядка.

Как только мы прибыли в генеральный штаб, на нас сразу же посыпались просьбы из Центрального руководства партии, от венгерского правительства, министерства обороны и наших военных представителей: усилить охрану важнейших объектов, взять под охрану здания райкомов партии, полицейских управлений, казарм, различных складов и даже квартиры отдельных лиц.

Естественно, что для всего этого требовалось большое количество войск, которых у нас не было, а главное, это не решало основной задачи – разгрома вооруженных отрядов и восстановления общественного порядка.

В министерстве обороны обстановку знали плохо. В Будапеште к тому времени находилось около 7 тысяч венгерских солдат и 50 танков. Их рассредоточили на десятках объектов, и никто не знал, где и сколько находится сил. В борьбе с вооруженными группами эти силы не использовались. Данные от венгерских офицеров продолжали поступать противоречивые»[95].

Таким образом, первые же часы выполнения боевого Приказа показали необходимость существенного уточнения плана действий, так как рассчитывать на помощь венгерской армии и полиции не приходилось.

Народная полиция в целом симпатизировала восставшим, передавала им оружие и сражалась на их стороне. Отдельные части венгерской армии также организованно перешли на сторону восставших, но венгерская армия в целом с начала восстания фактически развалилась. Большинство венгерских военнослужащих, хоть и молчаливо, отстранение, но поддержало перемены в венгерском правительстве. При малейшей возможности солдаты отдавали оружие и боеприпасы сражавшимся соотечественникам и во многих случаях по одному или группами переходили на их сторону. Вместе с тем офицеры высокого ранга в основном были настроены просоветски, и повстанцы им не доверяли.

В сложившихся условиях прежде всего было необходимо взять под контроль захваченные объекты и разоружить повстанцев в центре Будапешта.

В связи со сложной обстановкой в центре города, а также задержкой в подходе подкрепления, задачи 2-й гвардейской механизированной дивизии Особого корпуса были уточнены. 37-й танковый и 4-й механизированный полки этой дивизии направились в центральную часть города.

Огонь разрешалось открывать только при явном нападении.

37-й танковый полк получил задачу взять под охрану здания ЦР ВПТ, Парламента, советского посольства, мосты через Дунай и освободить здание Радио. Для сопровождения советских подразделений были выделены венгерские офицеры, однако часть из них по пути дезертировала.

При входе в город советские части сразу же оказались под обстрелом и градом камней. 37-й танковый и 4-й механизированный полки дивизии начали трудное, медленное продвижение в центр, причем танкистам пришлось с хода отражать атаку повстанцев, пытавшихся овладеть зданием Министерства обороны.

Действия повстанческих групп были организованы достаточно умело. Как вспоминал Малашенко, «повстанцы – в большинстве своем рабочие и частично студенты – как правило, сражались небольшими группами, но некоторые создали такие центры сопротивления, как например, кинотеатр «Корвин». Наиболее употребительным оружием против советских танков был так называемый «коктейль Молотова»: неплотно закрытая бутылка с бензином, которая взрывалась от удара о танк. Такие созданные эскпромтом доморощенные методы оказались очень эффективными в борьбе с советскими танками, которые с трудом могли маневрировать, особенно в узких улочках, и водители не могли соперничать в подвижности с молодыми боевиками, часто детьми»[96].

В этих условиях демонстрация силы с помощью танков, на которую рассчитывало советское командование, не получилась.

Танки утюжили улицы и аллеи в поисках неизвестно откуда появлявшегося и так же быстро исчезавшего противника. Любой танкист, приоткрывший танковый люк, рисковал попасть под автоматную очередь или снайперский выстрел.

За броней танкисты, плохо знавшие город, оказались «слепы» и в уличном противостоянии малоэффективны. Это нередко приводило к их излишне жесткой ответной реакции. Огонь открывался по любой замеченной цели. Пехота поддержки танкам практически не оказывала.

24 октября на сторону восставших перешел ряд подразделений 8-го механизированного полка венгерской армии, строительные и зенитные части, ряд офицеров академии Зрини и курсанты военных училищ. Везде сооружались укрепленные баррикады.

Главные силы 2-й механизированной дивизии в составе 5-го и 6-го механизированных полков и 87-го тяжелого танко-самоходного полка подтянулись к городу лишь к 5 часам утра 24 октября.

Силы и средства советских частей в городе на тот момент не превышали 6 тысяч человек, 290 танков, 1230 бронетранспортеров и 156 орудий. Для наведения порядка в огромном городе с 2-миллионным населением этих сил и средств было явно недостаточно.

Подходящие советские части с ходу вступали в бой, упорно пробивая себе дорогу и «расчищая» от вооруженных групп захваченные объекты, беря под охрану вокзалы, мосты и некоторые склады. Подразделениям танкового полка из-за отсутствия пехоты удалось очистить от повстанцев лишь одно из зданий Радио. При этом четыре танка были подбиты.

В конце концов с большим трудом, но была организована охрана зданий ЦК, Парламента, Министерства иностранных дел, банков, аэродрома. Совместное советскими войсками действовали и ряд частей ВНА.

В 9 часов утра Будапештское радио объявило, что правительство «обратилось за помощью к расположенным в Венгрии советским частям», однако никакой информации о форме этой просьбы передано не было. В результате это сообщение было встречено всеобщим недоверием. Многим венграм было ясно, что, если бы Имре Надь действительно обратился за помощью, советские части из Цегледа и Секешфехервара не могли бы оказаться в Будапеште уже на рассвете 24 октября.

В тот же день в Будапешт вслед за войсками прибыли члены Президиума ЦК КПСС А. Микоян и М. Суслов, которые наследующий день встретились с И. Надем. В специальном донесении в Москву они сообщали, что требования повстанцев о национальном суверенитете и выводе советских войск из страны «приобретают массовый характер». Имре Надю московские представители заявили, что советские войска возвратятся в прежние места их дислокации, «как только будет восстановлен порядок в Будапеште»[97].

А в городе до «восстановления порядка» было далеко.

В составе вооруженных отрядов повстанцев уже насчитывалось около 3000 человек. Ряд важных объектов по-прежнему находился в их руках. Продолжались бои в центральной и юго-восточной частях города, у здания Радио, в районе кинотеатра «Корвиы», прилегающих к ним кварталах и на улице Юллеи.

Имре Надь, возглавив правительство, потребовал прежде всего вооружить партийный актив. Оружие доставили в райкомы, в полицию и на крупные предприятия, но оно каким-то образом попало в руки восставших. Когда же венгерское правительство приняло решение вооружить рабочих, руководители Министерства обороны сообщили, что не имеют возможности обеспечить их оружием. Позднее, когда оружие нашлось, органы власти не проконтролировали его доставку, и оно опять в немалом количестве попало в руки восставших.

В самом венгерском Министерстве обороны продолжалась неразбериха. То и дело происходили на первый взгляд труднообъяснимые вещи. Так, в ходе боев были захвачены и разоружены около 300 вооруженных повстанцев. Их передали венгерской полиции. Но через несколько дней задержанных снова захватили с оружием в руках. Позднее стало известно, что по распоряжению начальника полиции Будапешта Шандора Копачи все задержанные были отпущены и оружие им было возвращено.

Сама полиция бездействовала. Венгерские части задач на ведение активных действий не получали. При этом венгерское правительство просило, чтобы советские войска огонь не вели и не предпринимали никаких активных действий. Советское командование старалось учитывать эти пожелания.

Сбор данных об обстановке шел трудно, сил и средств для ведения разведки явно недоставало. Поступавшие же сведения носили крайне тревожный характер: венгерские части и полиция бездействуют, из многих тюрем выпущены заключенные, через австрийскую границу, не встречая сопротивления пограничников, хлынули эмигранты, некоторые из них с оружием. Жертвами «народного самосуда» уже стали 28 человек, 26 из которых – сотрудники госбезопасности Венгрии.

В полдень 24 октября по венгерскому радио объявили о введении в Будапеште чрезвычайного положения и установлении комендантского часа. Жителям города запрещалось выходить на улицы в ночное время до 7 часов утра, проводить митинги и собрания. Восставшим предлагалось прекратить вооруженную борьбу и сложить оружие.

В этот же день к нации по радио обратился секретарь Центрального руководства ВПТ Я. Кадар. Он заявил, что демонстрация студентов, начавшаяся с приемлемых в значительной своей части требований, быстро превратилась в вооруженное выступление против народно-демократического строя. Признавая в целом справедливые требования восставших, Кадар тем не менее оценил вооруженное выступление как контрреволюционное по своему характеру. Он призвал повстанцев сложить оружие, восстановить спокойствие и нормальную жизнь в стране[98].

Советское военное присутствие в Будапеште тем временем наращивалось. Во второй половине дня к городу подошли 83-й танковый и 56-й механизированный полки 17-й гвардейской механизированной дивизии. Им были поставлены задачи обеспечить поддержание порядка в западной части города – Буде и охранять мосты через Дунай.

Части 177-й бомбардировочно-авиационной дивизии в этот день совершили 84 демонстрационных вылета над Будапештом и другими венгерскими городами.

Лишь к исходу 24 октября силам Особого корпуса и частям усиления в основном удалось выполнить поставленные перед ним задачи. Но в целом принятые меры не только не переломили хода событий, а, напротив, привели к ужесточению сопротивления повстанцев.

Межвременье

С 25 октября социально-политический кризис в партии и обществе стал стремительно приобретать форму национально-освободительного движения.

В этот день, 25 октября, действия восставших распространились фактически по всей стране. Во многих городах прошли митинги и демонстрации с требованиями немедленного вывода советских войск, а власть из рук коммунистического аппарата стала переходить в руки стихийно формируемых революционных комитетов и рабочих советов. В большинстве случаев эти органы брали власть без сопротивления.

Особую влиятельность приобрел Задунайский Национальный совет, который представлял население Западной Венгрии. Через Дьерскую радиостанцию он одним из первых потребовал выхода Венгрии из Варшавского Договора и объявления нейтралитета страны. В противном случае совет планировал создание собственного «независимого правительства». Это означало раскол страны.

И. Надь вначале не протестовал против участия советских войск в наведении порядка. Более того, выступив 25 октября по радио, он признал неизбежность вмешательства советских войск в сложившейся обстановке. Однако в тот же день, без согласования с советским командованием, он отменил комендантский час.

Драматические последствия не заставили себя ждать.

Многочисленные мелкие группы жителей венгерской столицы устремились на главные магистрали города. Толпа в несколько тысяч человек с национальными флагами двинулась к Парламенту. Тщетно венгерские офицеры, охранявшие Парламент, призывали собравшихся разойтись: людская лавина напирала и наконец подмяла охрану из советских военнослужащих. Вот как описывает дальнейшее Малашенко:

«Многие подошли к стоявшим здесь танкам, забирались на них и втыкали знамена в стволы орудий. С чердаков зданий, находящихся на площади против парламента, был открыт огонь по демонстрантам и советским военнослужащим. Два венгерских танка, сопровождавшие демонстрантов, сделали несколько выстрелов и исчезли. Командир одного из наших подразделений был убит.

Советские солдаты и сотрудники госбезопасности, охранявшие парламент, открыли ответный огонь по крышам зданий, откуда стреляли. На площади Лайоша Кошута возникла паника. Люди с первыми же выстрелами стали разбегаться в поисках укрытия. Когда перестрелка утихла, многие поспешили покинуть площадь. Двадцать два демонстранта были убиты, многие ранены. Погибли несколько наших военнослужащих и венгерских полицейских…»[99]

По другой версии были убиты 61 и ранены 284 безоружных манифестантов[100].

А в городе из уст в уста уже передавалась весть: «Работники госбезопасности и советские войска стреляли в демонстрантов у парламента!»

Противники режима стали призывать будапештцев к массовой вооруженной борьбе против существующего режима и прежде всего против силовых структур.

В сложившихся условиях главный советник КГБ в Венгрии генерал Емельянов был отозван в Москву, а в Будапешт самолично вылетел председатель КГБ генерал армии И.А. Серов, известный своей жесткой хваткой: во время войны он осуществлял депортации на Кавказе и подавлял сопротивление в Прибалтике и Восточной Европе.

Генерал И.А. Серов взялся за дело с места в карьер. На состоявшемся в тот же день чрезвычайном заседании Министерства внутренних дел И.А. Серов, представленный как новый советский советник (имя его названо не было) заявил:

Ш. Копачи, начальник будапештской полиции, вскоре перешедший на сторону восставших, попытался было возразить:

Капочи Серов запомнил. Впоследствии, после разгрома восстания, тот был арестован одним из первых.

Затем генерал И.А. Серов в сопровождении первого заместителя начальника Генштаба генерала армии М.С. Малинина направился на советский командный пункт, располагавшийся в здании Министерства обороны ВНР. Не дослушав доклада, Серов высказал резкое недовольство нерешительными действиями советских частей.

Оперативная группа офицеров Генерального штаба под руководством генерала армии М.С. Малинина была оставлена в Будапеште для оказания практической помощи командованию Особого корпуса.

Особую позицию в сложившейся ситуации занял министр обороны Г.К. Жуков. По воспоминаниям Малашенко, «министр обороны маршал Г.К. Жуков в действия войск Особого корпуса не вмешивался, не звонил по телефону ВЧ, не присылал грозных шифровок и указаний, не ругал, вероятно, понимая сложность обстановки и наши трудности. Возможно, это было своеобразной реакцией на решение Н.С. Хрущева о вводе советских войск в Будапешт»[101].

Однако его мнение не играло решающей роли. Прибывшие в Будапешт 24 октября члены Президиума ЦК КПСС А.И. Микоян и М.А. Суслов поддержали позицию посла Ю.В. Андропова, который был уверен, что в Венгрии происходит «контрреволюционный мятеж» и возглавляет его Имре Надь. Вооруженное выступление в Венгрии, считал посол, имеет антисоциалистический характер, в нем участвует незначительная часть трудящихся, в основном бывшие хортисты, контрреволюционеры, деклассированные и подрывные элементы, переброшенные с Запада. И если СССР не окажет вооруженной помощи, Венгрия станет жертвой контрреволюционного переворота и агрессии со стороны НАТО[102].

Боевые действия в городе тем временем продолжались. 25 октября к Будапешту подошли 33-я гвардейская механизированная дивизия генерала Г.И. Обатурова (из Отдельной механизированной армии, дислоцированной в Румынии) и 128-я гвардейская стрелковая дивизия полковника Н.А. Горбунова (из Прикарпатского военного округа). Обе дивизии вошли в состав Особого корпуса.

Сопротивление повстанцев в центре столицы продолжало нарастать. В связи с этим 33-й дивизии была поставлена задача «очистить от вооруженных отрядов» центральную часть города. Опорные пункты повстанцев были созданы в центре венгерской столицы: в секторе Кебанья, ул. Юллеи, районах, прилегающих к Дунаю, в том числе в здании Радио, казарме им. Килиана и районе кинотеатра «Корвин». На вооружении повстанцев уже имелись не только стрелковое оружие и бутылки с горючей смесью, но и противотанковые и зенитные орудия.

Некоторые части 33-й дивизии понесли потери сразу же при входе в город. Были подбиты танк и бронетранспортер, в которых следовали командиры двух полков, уничтожены штабные радиостанции. Артиллерийский полк дивизии на проспекте Ференци попал в засаду и почти полностью потерял второй дивизион. Командир полка Е.Н. Коханович был смертельно ранен.

В последующие дни части дивизии очистили многие кварталы, однако, несмотря на все усилия, так и не смогли овладеть опорными пунктами в районе кинотеатра «Корвин» и казармы им. Килиана, где, как выяснилось в дальнейшем, находились самые сильные узлы городского сопротивления – до тысячи повстанцев, несколько танков и орудий. На сторону восставших перешли и некоторые регулярные венгерские подразделения, что позволило им грамотно организовать оборону. Обороной казармы им. Килиана командовал полковник Пал Малетер, перешедший на сторону повстанцев с рядом подчиненных ему подразделений и пятью танками.

Боевые задачи советским частям приходилось выполнять в чрезвычайно сложных условиях. Так, принимавшие пищу солдаты 6-го мехполка были внезапно в упор обстреляны автоматчиком во дворе одного из домов. В результате девять человек получили ранения, один был убит. По воспоминаниям Малашенко, «в поселке Дунакеси, в 20 км севернее Будапешта, нападению подверглись две советские машины с продовольствием и горючим. Напавшие подожгли бензоцистерну и грузовую машину, расстреляли восемь солдат охраны. Захватив старшего группы раненого капитана П.И. Моисеенкова, они начали издеваться над ним, а затем завернули в плащпалатку, облили бензином и подожгли»[103]. В самом Будапеште участились попытки разоружения небольших групп советских солдат и отдельных военнослужащих.

В ответ на это генерал Лащенко приказал оказывать решительное сопротивление. Командиры советских частей и подразделений были строго предупреждены: они будут отстранены от должности, если допустят разоружение и захват оружия и боеприпасов.

Тем не менее в отдельных случаях ситуация складывалась более чем остро. Так, в штаб Особого корпуса позвонил командир 195-й истребительной авиационной дивизии полковник П.С. Кирсанов и сообщил, что повстанцы напали на склады и аэродром. Ему было рекомендовано до прибытия подкрепления поставить самолеты в круг и открыть по нападающим огонь из пушек и пулеметов, как это делалось в годы Великой Отечественной войны. Это сразу возымело действие.

В тот же день, 25 октября, в Будапеште состоялось чрезвычайное заседание Политбюро ЦР ВПТ. Присутствовавшие на нем А.И. Микоян и М.А. Суслов от имени Президиума ЦК КПСС рекомендовали избрать на пост первого секретаря Я. Кадара вместо Э. Герё.

На другой день уже бывший руководитель венгерской компартии Э. Герё попросил у советского военного командования политического убежища и позже был переправлен в Советский Союз. Тем временем стало меняться отношение И. Надя к характеру восстания. Наметившиеся перемены были сформулированы его ближайшим окружением. Так, Ф. Донат на заседании ЦР 26 октября заявил: «То, что вначале было выступлением небольшой враждебно настроенной группы, все больше становится народным движением». 27 октября И. Надь сформировал правительство, в которое вошли как коммунисты, так и некоммунисты. Среди последних были бывший глава государства Золтан Тилди, бывший генеральный секретарь Независимой партии мелких хозяев (НПМХ) Бела Ковач и Ференц Эрдеи из Национальной крестьянской партии.

27 октября в Прикарпатском военном округе были подняты по тревоге 27-я стрелковая дивизия, 11-я и 32-я механизированные дивизии, 60-я зенитно-артиллерийская дивизия, отдельные части 8-й механизированной армии. Они начали марш в восточные области Венгрии.

В Буде продолжались активные действия повстанцев. Им удалось взять под контроль и закрепить за собой юго-восточную часть города. На сторону восставших перешли три строительных батальона ВНА. Вооруженные выступления охватили г. Дебрецен, Мишкольц, Секешфехервар, Печь, Татабанья и др.

Решающее значение для разгрома вооруженных отрядов повстанцев в Будапеште имела ликвидация сопротивления, продолжавшегося в юго-восточной части города, прежде всего объекта «Корвина» и прилегающих к нему кварталов. Окончательное уничтожение этих укрепленных очагов после серьезной подготовки намечалось на утро 28 октября совместными усилиями частей 33-й дивизии и венгерских подразделений 5-го и 6-го механизированных полков. Но на рассвете, буквально накануне атаки, венгерские части получили приказ своего правительства об отмене боевых действий. Объяснялось это тем, что повстанцы якобы готовы сложить оружие. Действительно, Имре Надь вел переговоры с руководителями вооруженных отрядов Ласло Иван-Ковачем, Гергеем Погрнацем и другими и поддержал их требования. Вслед за тем он позвонил по телефону в Министерство обороны и предупредил, что если будет осуществлен штурм «Корвина», он подаст в отставку.

С этого момента части ВНА по требованию правительства И. Надя сопротивления повстанцам не оказывали, приказов о ведении действий против восставших не получали. В Будапеште был создан Революционный Военный Совет в составе генерал-майора Б. Кирай, Л. Кана, И. Ковача, полковника П. Малетера и др.

Москва на этот раз была вынуждена смириться. В Кремле уже осознали: восстание носит массовый характер, в нем участвует значительная часть рабочего класса. Были приняты во внимание быстрота, с которой рухнула вся система органов власти в столице и на местах.

В этот день, 28 октября, Имре Надь в вечернем выступлении по радио впервые открыто заявил: «Правительство осуждает взгляды, в соответствии с которыми нынешнее грандиозное народное движение рассматривается как контрреволюция…» Центральное Руководство Венгерской партии трудящихся одобрило заявление правительства ВНР. На следующий день в передовой статье органа ЦР ВПТ «Сабад неп» происходившие события были оценены как «национальное демократическое движение», а вооруженные повстанцы уже назывались «борцами за свободу».

При подобной трактовке советские войска оказывались в более чем двусмысленном положении, ведя борьбу уже не против вооруженных боевиков и антигосударственных элементов, а против широких народных масс.

28 октября правительство И. Надя после трудных переговоров с советским командованием объявило о прекращении огня. В средствах массовой информации началась враждебная публичная кампания против советских войск с требованием их немедленного вывода из Будапешта и территории Венгрии, а также расформировании всей структуры госбезопасности. 28 октября Совет Безопасности ООН включил в повестку дня обсуждение вопроса о положении в Венгрии.

На состоявшемся в штабе Особого корпуса совещании генерал П.Н. Лащенко предположил, что «в сложившейся обстановке советские войска надо выводить из города. Они несут потери, а действовать, как того требует обстановка, им не дают». Присутствовавший на совещании Ю.В. Андропов не согласился с мнением генерала. «Что, оставим народную власть, коммунистов и патриотов на растерзание?» – спросил он. Лащенко в ответ отметил, что венгерские коммунисты должны «сами защищать себя и свою власть. Мы не должны за них воевать. Кто желает, пусть уходит с нами». «Советские войска уйдут, – продолжал Андропов, – а завтра здесь будут США и их союзники. Надо разгромить в Будапеште вооруженные отряды мятежников, и все здесь успокоится».

В эти драматические дни все по достоинству отметили хладнокровие и выдержку, которые сохранял Ю. Андропов. Один молодой советский дипломат в Будапеште позже с восторгом вспоминал, что Андропов первым «раскусил» Надя и ни на один миг не терял самообладания на всем протяжении кризиса: «Он был абсолютно спокоен, даже когда кругом свистели пули и когда все мы чувствовали себя в посольстве, как в осажденной крепости»[104].

Приостановка боев благоприятствовала в основном повстанцам. Она позволила им пополнить свои отряды людьми, оружием и боеприпасами. Напротив, партийный актив, защищавший общественные здания, министерства и райкомы, получил приказ венгерского правительства немедленно сдать все наличное оружие. Наиболее дисциплинированные коммунисты его выполнили и позже многие из них поплатились за это жизнью.

30 октября правительство Имре Надя потребовало незамедлительного вывода советских войск из Будапешта, и в 17 часов того же дня будапештское радио, прервав передачу, сообщило сенсационную новость – правительство Советского Союза удовлетворило это требование.

В тот же день Имре Надь объявил, что правительство упразднило «однопартийную систему». От имени коммунистов выступил Янош Кадар, все еще остававшийся первым секретарем ЦР ВПТ. Он поддержал эту меру, которая, по его словам, поможет «избежать дальнейшего кровопролития». Бывший руководитель Независимой партии мелких хозяев Золтан Тилди заявил, что по всей Венгрии будут проведены свободные выборы.

Венгерская политическая оппозиция, повстанцы были уверены: переговоры о полном удалении советских войск с территории Венгрии вскоре увенчаются успехом. Многочисленные революционные органы, новые политические партии и ожившие средства массовой информации безоговорочно поддерживали усилия правительства, направленные на полное избавление страны от советского контроля. В охваченном возбуждением Будапеште это казалось почти неизбежным.

И действительно, в ночь на 31 октября начался вывод советских войск из Будапешта. Вследствие уличных боев и артобстрелов немало зданий здесь превратились в развалины, тысячи домов были серьезно повреждены. К исходу 31 октября все советские соединения и части сосредоточились в 15–20 км от города. Штаб Особого корпуса разместился на аэродроме в Текеле, где базировалась одна из советских авиационных частей. В районах сосредоточения соединения и части приводили в порядок боевую технику и вооружение, пополнялись личным составом, боеприпасами, горючим и продовольствием.

В Будапеште и ряде других городов повстанцы, убежденные в своей победе, продолжали расправы над партактивом и сотрудниками госбезопасности, громили здания партийных и государственных органов, разрушали памятники советским воинам. Несмотря на объявленное прекращение огня, они предприняли штурм здания будапештского горкома партии, смертельно ранив секретаря горкома Имре Мезе и зверски убив 24 защищавших его венгерских солдата.

Однако эйфория от ощущения близкой и полной победы была преждевременной.

Определенное влияние на бескомпромиссную позицию советских руководителей по венгерскому вопросу оказал и сам ход событий в этой стране: усилившийся разгул террора, разгром будапештского горкома партии, доклады Суслова, Микояна, а также информация бывших венгерских руководителей, находившихся в Москве. Ракоши, Герё, Реваи и другие все еще надеялись возвратиться в Венгрию. Окончательному выбору военного варианта решения венгерского вопроса благоприятствовала и международная обстановка.

Разразившийся на Ближнем Востоке Суэцкий кризис приковал к себе внимание ведущих западных держав мира и непосредственно втянул в свою орбиту вооруженные силы Великобритании, Франции и Израиля. Это позволило Хрущеву воспользоваться выигрышным не только в военно-стратегическом, но и в моральном отношении шансом. Теперь он мог действовать без оглядки на Запад.

В политике Кремля, однако, было и немало сумбура, импровизации, вообще свойственных руководящему стилю Хрущева. Например, 30 октября Советское правительство выступило с декларацией «Об основах развития и дальнейшего укрепления дружбы и сотрудничества между Советским Союзом и другими социалистическими странами». В ней отмечалось, что «страны великого содружества социалистических наций могут строить свои взаимоотношения только на принципах равноправия, уважения, территориальной целостности, государственной независимости и суверенитета, невмешательства во внутренние дела друг друга». Эта декларация вызвала, мягко говоря, недоумение у всех, кто был осведомлен о происходившем в Венгрии.

Столь нелогичная политика Москвы имела свое объяснение. В эти тревожные дни, как потом признал Хрущев, Кремль пребывал в нерешительности: «применить военную силу» или «уйти из Венгрии». «Не знаю, – писал советский лидер, – сколько раз мы принимали то одно, то другое решение»[105].

Общее руководство операцией было возложено на главнокомандующего Объединенными вооруженными силами государств-участников Варшавского Договора маршала И.С. Конева, прибывший в Сольнок. В дополнение к имевшимся силам на территорию Венгрии предполагалось выдвинуть 38-ю армию и 8-ю механизированную армию из Прикарпатского военного округа. Воздушно-десантные части в готовившейся операции должны были захватить и взять под охрану венгерские аэродромы. Операция получила кодовое наименование «Вихрь».

Началась эвакуация семей советских военнослужащих, которых переправляли в Советский Союз железнодорожным и автомобильным транспортом через Чехословакию. Позднее к этой операции привлекли военно-транспортные самолеты, высвободившиеся после переброски воздушно-десантных частей. Были приняты необходимые меры к эвакуации работников венгерских партийных органов и госбезопасности. Впоследствии из числа офицеров венгерской госбезопасности были созданы группы для участия в операциях совместно с советскими войсками.

Поздним вечером 1 ноября на аэродром Текель, где находился штаб Особого корпуса, прибыл Я. Кадар. Его сопровождали три человека, один из которых был сотрудником советского посольства. Комментируя обстановку в Будапеште, Кадар ответил, что вышел из состава правительства Имре Надя и теперь думает, что делать дальше.

Для непосвященных это было, на первый взгляд, странное заявление. Ведь буквально накануне прибытия Кадара в Текель, 1 ноября в 21.50, венгерское радио передало его выступление о создании новой Венгерской социалистической рабочей партии (ВСРП), которая должна была прийти на смену «не выдержавшей испытания временем» коммунистической партии (ВПТ).

Новая партия, по словам Кадара, будет защищать дело демократии и социализма, «не рабски копируя зарубежные образцы, а идя по пути, который соответствует историческим и экономическим особенностям нашей страны». Кадар призвал «вновь образованные демократические партии» укрепить правительство «во избежание опасности» вмешательства извне. «Мы больше не хотим ни от кого зависеть, не хотим, чтобы наша страна стала полем сражений», – заключил венгерский руководитель.

В Будапеште Я. Кадар появился вновь только через пять дней – уже после подавления основных очагов сопротивления повстанцев.

«Вихрь» над Венгрией

После объявления перемирия, вплоть до 4 ноября, население Будапешта вело разбор развалин, восстановление порядка и нормальных условий жизни. Основные политические силы в стране договорились приступить к согласительной работе с 5 ноября.

Тем временем советская военная группировка завершала свои последние приготовления, стягивая силы в единый мощный кулак.

1 ноября приказом командующего войсками Одесского военного округа генерал-полковника А.Л. Гетмана по боевой тревоге была поднята 35-я гвардейская механизированная дивизия. В ночь на 1 ноября приказом командующего войсками Прикарпатского военного округа была также поднята по боевой тревоге 31-я танковая дивизия с задачей сосредоточиться в районе Берегово.

Массированные передвижения советских войск не остались незамеченными со стороны венгерских властей. Утром 1 ноября И. Надь пригласил к себе посла Ю.В. Андропова и, выразив протест по поводу дополнительного ввода в Венгрию советских войск, потребовал немедленно убрать прибывшие соединения и части с венгерской земли. Надь обратил внимание посла на то, что эта акция означает нарушение принципов Варшавского Договора, и Венгрия выйдет из этой организации, если из страны не будут выведены советские подкрепления. В 2 часа пополудни Имре Надь вновь связался с советским послом и сообщил ему, что за прошедшие три часа границу перешли новые советские части, вследствие чего Венгрия незамедлительно выходит из Варшавского Договора. Андропов ответил, что советские войска переходят границу только для того, чтобы сменить части, принимавшие участие в боях. Посол сообщил Надю, что советское правительство готово к переговорам о частичном выводе войск, и предложил назначить по две делегации с каждой стороны, одну из них – для обсуждения технических вопросов процесса.

Однако этот ответ вполне резонно не удовлетворил И. Надя. Обе стороны уже не испытывали друг к другу никакого доверия.

В 4 часа дня состоялось экстренное заседание Совета Министров Венгрии, единогласно принявшее постановление о выходе страны из Варшавского Договора и Декларацию о нейтралитете Венгрии.

И. Надь обратился в Организацию Объединенных Наций с посланием, в котором просил помощи четырех великих держав для защиты венгерского нейтралитета.

Советскому послу была передана нота с требованием немедленно начать переговоры о выводе советских войск с территории Венгрии.

Вечером в 19 часов 45 минут Имре Надь обратился по радио к венгерскому народу с речью, в которой огласил Декларацию о нейтралитете. Свое выступление он завершил словами:

«Призываем наших соседей, как ближние, так и дальние страны, уважать неизменное решение венгерского народа. Несомненно, что наш народ так един в этом решении, как, пожалуй, никогда еще в течение всей своей истории.

Миллионы венгерских трудящихся! Храните и укрепляйте с революционной решимостью, самоотверженным трудом и восстановлением порядка свободную, независимую, демократическую и нейтральную Венгрию».

В Будапеште, Мишкольце, Дьере, Дебрецене и других городах Венгрии бездействовали промышленные предприятия, общественный транспорт, госучреждения. Закрывались школы, театры, музеи, стадионы. «Всеобщая забастовка» должна была длиться до тех пор, пока советские войска не покинут Венгрию.

2 ноября правительство Надя призвало бывших работников госбезопасности явиться к властям для направления в проверочные комиссии. На следующий день в прокуратуры явилось большое число бывших сотрудников безопасности. Из тюрем освобождались все лица, осужденные по политическим мотивам, однако вместе с ними на свободу вышло, естественно, и немало уголовников. Из освобожденных таким образом политических заключенных самым уважаемым был кардинал Миндсенти, встреченный с большим ликованием. Сразу по прибытии в Будапешт кардинал обратился по радио к венгерской нации.

3 ноября было сформировано обновленное венгерское правительство, в котором коммунистам достались лишь три второстепенных министерских портфеля.

Новая венгерская власть попыталась сделать успокоительные, рассчитанные на Москву заявления в отношении будущего политического курса страны. Так, член Национальной крестьянской партии, государственный министр Ференц Фаркаш заявил, что правительство единодушно поддерживает сохранение всех тех социалистических завоеваний, которые «совместимы со свободным демократическим и социалистическим строем». Новые политические силы в Венгрии недвусмысленно высказались о том, что «осуждение поверженного строя, выразившееся в восстании», не касается коллективной собственности сельскохозяйственных и промышленных предприятий.

Однако подобного рода словесные заверения не могли ввести Москву в заблуждение. Советские лидеры понимали: речь идет в буквальном смысле об утрате Венгрии.

В Москве шли непростые переговоры с Я. Кадаром. Ему предназначалось сменить И. Надя. В конце концов Я. Кадар уступил.

К этому времени соединения и части Особого корпуса генерал-лейтенанта П.Н. Лащенко, 8-й механизированной армии генерал-лейтенанта А.Х. Бабаджаняна, 38-й общевойсковой армии генерал-лейтенанта Х.М. Мамсурова, назначенные к выполнению операции «Вихрь» и имевшие общую численность около 60 тыс. человек, получали последние распоряжения.

В соответствии с планом операции «Вихрь» Особый корпус должен был взять на себя основную задачу по разгрому противостоящих сил противника.

Состав корпуса оставался прежним, однако он усиливался танками, артиллерией и воздушно-десантными частями. Дивизиям предстояло решать следующие задачи:

2-й гвардейской механизированной дивизии – захватить северо-восточную и центральную часть Будапешта, овладеть мостами через реку Дунай, зданиями Парламента, ЦК ВПТ, Министерства обороны, вокзалом Нюгати, управлением полиции и блокировать военные городки венгерских частей, не допустить подхода восставших в Будапешт по дорогам с севера и востока;

33-й гвардейской механизированной дивизий – осуществить захват юго-восточной и центральной частей Будапешта, овладеть мостами через реку Дунай, Центральной телефонной станцией, опорным пунктом «Корвин», вокзалом Келети, радиостанцией «Кошут», заводом «Чепель», Арсеналом, блокировать казармы венгерских воинских частей и не допустить подхода восставших в Будапешт по дорогам с юго-востока;

128-й гвардейской стрелковой дивизии – захватить западную часть Будапешта, овладеть Центральным командным пунктом ПВО, площадью Москвы, горой Геллерт и крепостью, блокировать казармы и не допустить подхода венгерских повстанцев к городу с запада.

Для захвата важнейших объектов во всех дивизиях были созданы по одному-два специальных передовых отряда в составе батальона пехоты, а также от 100 до 150 десантников на бронетранспортерах, усиленных 10–12 танками.

Продолжалась интенсивная эвакуация семей советских военнослужащих. 177-я гвардейская бомбардировочная авиационная дивизия с 1 по 3 ноября эвакуировала из Венгрии в СССР более 600 семей военнослужащих.

Ничто уже не могло остановить раскручивающийся военный маховик – даже созыв в Нью-Йорке специального заседания Совета Безопасности ООН для обсуждения вопроса «Положение в Венгрии».

Повстанцы, оценив ситуацию, также готовились к решительным действиям. К 4 ноября их вооруженные формирования получили значительные подкрепления. Вокруг столицы создавался оборонительный пояс. В населенных пунктах, прилегающих к городу, появились заставы с танками и артиллерией. Важнейшие объекты города занимались вооруженными отрядами, а на улицах патрулировали наряды военнослужащих и Национальной гвардии. Численность венгерских частей в Будапеште достигла 50 тысяч человек. Кроме того, более 10 тысяч человек входило в состав Национальной гвардии. В распоряжении повстанцев было около 100 танков.

Тем временем в здании Парламента продолжались начатые 3 ноября переговоры о выводе советских войск из Венгрии. Делегацию СССР возглавлял первый заместитель начальника Генерального штаба генерал армии М.С. Малинин, венгерскую – генерал П. Малетер. Советская сторона вела их формально, чтобы скрыть свои истинные намерения.

Обсуждение конкретных вопросов, связанных с выводом частей Советской Армии, поздно вечером 3 ноября по предложению советской стороны было перенесено на советскую военную базу Тёкёл. Члены венгерской делегации приняли здесь участие в торжественном ужине, устроенном для них советскими военными представителями. Была уже почти полночь, когда прием прервался прибытием шефа советской госбезопасности генерала Серова. В сопровождении офицеров НКВД он вошел в зал и приказал арестовать всю венгерскую делегацию.

Из промышленных районов в окрестностях Будапешта и различных революционных советов из провинции стали поступать сообщения о перемещениях советских войск.

Вначале И. Надь дал категорическое указание не стрелять в советские войска, надеясь, что переговоры о выводе войск все-таки увенчаются успехом.

3 ноября ночью командир Особого корпуса генерал-лейтенант П.Н. Лащенко, в соответствии с приказом Главнокомандующего Объединенными Вооруженными Силами государств-участников Варшавского Договора маршала Советского Союза И.С. Конева и планом операции «Вихрь», отдал приказ командирам 2-й и 33-й гвардейских механизированных дивизий, 128-й гвардейской стрелковой дивизии, приданным и поддерживающим частям о начале штурма Будапешта в 5 часов 50 минут 4 ноября. Примерно в это же время командующий 8-й механизированной армией генерал-лейтенант А.Х. Бабаджанян отдал приказ командирам соединений и частей по разоружению венгерских воинских гарнизонов и захвату назначенных объектов в 6 часов 15 минут 4 ноября. Аналогичный приказ командирам подчиненных ему соединений и частей отдал и командующий 38-й общевойсковой армией генерал-лейтенантХ.М. Мамсуров.

В 5 часов 15 минут утра 4 ноября на волнах Сольнокского радио (а по некоторым сведениям, передача велась из советского города Ужгорода) прозвучало обращение нового, созданного якобы в Сольноке Революционного рабоче-крестьянского правительства во главе с Я. Кадаром. Это сообщение было составлено в форме открытого письма, которое подписали Кадар и три других бывших члена правительства Имре Надя. Они заявляли, что 1 ноября вышли из правительства Имре Надя, потому что это правительство было неспособно бороться с «контрреволюционной опасностью». Для «подавления фашизма и реакции» они сформировали Венгерское революционное рабоче-крестьянское правительство.

В 6 часов утра на тех же волнах можно было услышать голос Кадара, который объявил состав своего правительства. Он утверждал, что «реакционные элементы хотели свергнуть социалистический общественный строй в Венгрии и восстановить господство помещиков и капиталистов». Новое правительство, как сказал Янош Кадар, обратилось к командованию советскими войсками, чтобы оно «помогло нашему народу разбить черные силы реакции и контрреволюции, восстановить народный социалистический строй, восстановить порядок и спокойствие в нашей стране».

Кадар не объяснил, почему он изменил свою позицию с ночи 1 ноября, когда по радио высказался в поддержку Имре Надя.

В свою очередь Имре Надь выступил по будапештскому радио в 6 часов 20 минут утра. Его заявление затем до последней возможности непрерывно транслировалось радиостанцией «Сабад Кошут радио» из студии, оборудованной в здании венгерского Парламента. Текст заявления был следующим:

«Говорит Председатель Совета Министров Венгерской Народной Республики Имре Надь. Сегодня на рассвете советские войска начали наступление на нашу столицу с явным намерением свергнуть законное венгерское демократическое правительство.

Наши войска ведут борьбу! Правительство находится на своему посту. Я заявляю это народу нашей страны и мировому общественному мнению».

Спустя некоторое время, однако, И. Надь покинул здание Парламента и укрылся в югославском посольстве. Вскоре от имени правительства был передан так называемый манифест Иштвана Бибо, ставший последним официальным документом венгерского правительства. Манифест гласил:

Тем временем соединения армий генералов А. Бабаджаняна и X. Мамсурова приступили к активным боевым действиям. Воздушно-десантные части начали разоружение венгерских зенитных батарей, блокировавших аэродромы советских авиационных частей в Веспреме и Тёкёле.

Во втором штурме была использована более сбалансированная и умело организованная сила. Если в первом штурме участвовали в основном танки Второй мировой войны Т-34, то ко второму штурму Будапешта были привлечены современные на тот период танки Т-54, которые были более маневренными и менее уязвимыми на улицах венгерской столицы.

Окружив Будапешт, советские войска захватили господствующую над городом высоту Геллерт на западном берегу Дуная. Здесь была установлена артиллерия и реактивные установки.

Штурм начался с артиллерийского обстрела. Затем танковые колонны устремились вперед для захвата мостов через реки и основных опорных пунктов сопротивления. Пехота при поддержке танков занялась «зачисткой» городских районов.

К 7.30 части 2-й гвардейской механизированной дивизии захватили мосты через Дунай, Парламент, здания ЦК, министерств внутренних и иностранных дел, горсовета и вокзала Нюгати. В районе Парламента был разоружен батальон охраны и захвачены три танка. За день боя частями дивизии было разоружено до 600 человек, захвачено около 100 танков, два склада с артиллерийским вооружением, 15 зенитных орудий и большое количество стрелкового оружия.

Части 33-й гвардейской механизированной дивизии овладели складом вооружений, тремя мостами через Дунай, а также разоружили подразделения венгерского стрелкового полка, перешедшего на сторону восставших.

128-я гвардейская стрелковая дивизия действиями передовых отрядов в западной части города к 7 часам утра овладела аэродромом Будапешт, захватив при этом 22 самолета, а также заняла казармы школы связи и разоружила механизированный полк венгерской 7-й механизированной дивизии. Попытки частей дивизии овладеть площадью Москвы, королевской крепостью и кварталами, прилегающими с юга к горе Геллерт, из-за сильного сопротивления повстанцев успеха не имели.

Для скорейшего разгрома вооруженных отрядов в Будапеште в состав Особого корпуса были дополнительно включены два танковых, два парашютно-десантных, стрелковый, механизированный и артиллерийский полки, а также два дивизиона тяжелой минометной и реактивной бригад. Большинство из этих частей вступило в бой на участках 33-й механизированной и 128-й стрелковой дивизий.

В отличие от повстанцев, венгерские войска вооруженного сопротивления практически не оказывали. К 8.30 десантники 108-го гвардейского парашютно-десантного полка во взаимодействии с 37-м танковым полком 2-й гвардейской механизированной дивизии захватили 13 генералов и около 300 офицеров Министерства обороны и доставили их в ставку генерала армии М.С. Малинина. Управление венгерскими вооруженными силами было окончательно парализовано.

Несмотря на полное советское превосходство в силах и средствах, венгерские повстанцы по-прежнему препятствовали их продвижению. Вскоре после 8 часов утра будапештское радио последний раз вышло в эфир и обратилось к писателям и ученым мира с призывом помочь венгерскому народу. Но к тому времени советские танковые части уже завершали прорыв обороны Будапешта и заняли мосты через Дунай, Парламент и телефонную станцию.

Особенно ожесточенные бои, как и предполагалось, развернулись за объекты «Корвина», площадь Москвы, здание Парламента, королевский дворец и др.

К полудню 5 ноября в столице остался фактически один сильный узел сопротивления в переулке Корвин. Для его подавления было привлечено 11 артиллерийских дивизионов, имевших в своем составе около 170 орудий и минометов, а также несколько десятков танков. К вечеру сопротивление повстанцев не только в переулке, но и во всем квартале прекратилось.

В течение 6 ноября советская группировка войск в Будапеште продолжала выполнять задачи по уничтожению отдельных вооруженных групп и пунктов сопротивления. Бои продолжались вплоть до вечера вторника, 6 ноября. К этому времени у большинства венгерских бойцов закончились боеприпасы.

Несколько очагов сопротивления внутри города продержались до 8 ноября, а в окраинных промышленных районах бои продолжались до 11 ноября. Ожесточенные бои имели место в рабочих пригородах Будапешта, в том числе в Чепеле и Уйпеште. Чепельские рабочие проигнорировали повторный советский призыв сдать оружие и сопротивлялись до вечера 9 ноября, хотя и подвергались сильному артиллерийскому обстрелу.

В ранее переименованном в Сталинварош селе Дунапентеле, ставшем значительным промышленным центром, местные жители проявили не меньшую решимость в борьбе с советскими войсками. На протяжении всего дня 7 ноября повстанцы неоднократно выдерживали атаки танковых подразделений и механизированной артиллерии.

Уже в ходе развернувшихся ожесточенных боев 6 ноября в 2 часа ночи Генеральная Ассамблея ООН 50 голосами «за», 8 – «против» и 15 «воздержавшимися» осудила Советский Союз за «совершение агрессии», призвала прекратить вооруженное нападение и обратилась к Генеральному секретарю ООН с просьбой о проведении расследования «иностранного вмешательства во внутренние дела Венгрии». Однако это были уже запоздалые и никого ни к чему не обязывающие меры.

К 10 ноября сопротивление повстанцев в основном было подавлено, венгерская армия разоружена. Советское командование повсеместно приступило к созданию военных комендатур.

К 11 ноября вооруженное сопротивление было сломлено не только в столице, но и фактически на всей территории Венгрии. Прекратив открытую борьбу, остатки повстанческих отрядов ушли в леса с целью создания партизанских групп, однако в результате сплошного прочесывания местности были окончательно ликвидированы. В этой операции совместно с советскими войсками уже приняли участие венгерские офицерские полки.

Тем не менее отдельные очаги сопротивления в Будапеште еще продолжали тлеть до 14 ноября, а в южных предгорных районах – до конца года.

За период боев и после их окончания у вооруженных отрядов и населения было изъято более 44 тысяч единиц стрелкового оружия, в том числе около 30 тысяч винтовок и карабинов, 11,5 тысяч автоматов, около 2 тысяч пулеметов, а также 62 орудия, из которых 47 – зенитных.

Советские потери составили: 720 человек убитыми (из них 87 офицеров и 633 солдата и сержанта), 1540 ранеными; 51 человек пропал без вести. Санитарные потери (ранено, травмировано): офицеров – 225, солдат и сержантов – 2035 человек.

Больше половины потерь части Особого корпуса понесли преимущественно в октябре. Было подбито и повреждено много танков, бронетранспортеров и другой боевой техники. Много жертв было среди местного населения. По данным официального Будапешта, с 23 октября 1956 г. по январь 1957 г. (то есть до тех пор, пока не прекратились отдельные вооруженные стычки повстанцев с венгерскими властями и советскими войсками) 2502 венгра погибли и 19 229 человек были ранены. 842 венгерских гражданина были депортированы в СССР.

По итогам боевых действий 18 декабря Указом Президиума Верховного Совета СССР более 10 тысяч военнослужащих были награждены орденами и медалями, а 26 человек удостоены звания Героя Советского Союза (из них 14 посмертно).

24 ноября на совещании советских военных комендантов в Будапеште маршал И.С. Конев объявил решение Советского правительства о создании в Венгрии Южной группы войск.

Судьба Имре Надя

Рано утром 4 ноября Имре Надь покинул здание Парламента и попросил убежища в югославском посольстве. Позже в тот же день к нему присоединился ряд ведущих деятелей, в том числе и вдова Ласло Райка. В ноябре югославское правительство провело с Кадаром переговоры, в ходе которых обсуждалась судьба Имре Надя. Перед югославами с самого начала были выдвинуты следующие условия: Надь должен добровольно и публично отказаться от занимаемого им в правительстве поста, подвергнуть себя «самокритике» и «благоприятно отозваться» о правительстве Кадара. Надь отказался принять условия подобной «капитуляции». Это привело к усилению давления на Белград с целью его выдачи.

В конце концов югославское правительство согласилось выпустить Имре Надя и его окружение только в том случае, если Кадар как венгерский премьер-министр в письменном виде даст гарантии их свободного и беспрепятственного возращения домой. Кадар в письменном ответе подтвердил, что венгерское правительство не собирается принимать против Имре Надя и членов его группы репрессивных мер за их политическую деятельность.

На следующий день, 22 ноября, в 6 часов 30 минут вечера перед югославским посольством остановился автобус, который должен был доставить домой членов группы И. Надя. Наряду с венгерскими в нем находились и советские военные. Югославский посол настоял на том, чтобы два работника посольства также заняли места в автобусе и лично убедились, что Имре Надь и его товарищи благополучно доставлены до места назначения.

Это, однако, уже ничего не могло изменить.

Автобус направился прямо в ставку советского командования, где советский подполковник попросил двух сотрудников югославского посольства удалиться. После этого автобус в сопровождении двух танков отбыл в неизвестном направлении.

Югославское посольство в устной ноте осудило венгерские действия как «явное нарушение предварительного соглашения». Оно заявило, что действия венгерской стороны свидетельствуют о «полном пренебрежении по отношению к общепринятой практике и нормам международного права». В ноте также отмечалось, что Имре Надь и его товарищи, несмотря на предоставленную возможность, отказались выехать в Румынию для спасения собственной жизни, а предпочли остаться в Венгрии и разделить судьбу своих товарищей.

Несмотря на этот протест, правительство Яноша Кадара опубликовало сообщение, согласно которому Надь с несколькими коллегами, скрывавшимися в югославском посольстве, по собственной просьбе были выдворены в Румынию в соответствии с их прежним решением удалиться на территорию другой социалистической страны. Однако позже, 26 ноября, выступая по будапештскому радио, Кадар заявил: «Мы обещали, что не будем привлекать Имре Надя и его друзей к суду за их прошлые преступления, даже если они потом признают себя виновными». В феврале 1957 г. венгерское министерство иностранных дел подтвердило, что «не было намерений привлекать Имре Надя к суду».

Одним из условий этого, как стало известно впоследствии, должно было стать публичное покаяние И. Надя, которое бы означало не что иное, как его политическую смерть. И. Надь предпочел смерть физическую. Он наотрез отказался признать себя виновным в каких-либо политических прегрешениях.

Тайное судебное разбирательство над И. Надем и его сподвижниками состоялось в феврале 1958 г., затем было приостановлено и вновь возобновлено в июне 1958 г. Все обвиняемые были признаны виновными.

В приговоре суда Надь был охарактеризован как «послушный пособник» империализма и главный организатор контрреволюции. Радиостанция «Свободная Европа» была объявлена «военно-политическим штабом контрреволюции за рубежом», а посылки с помощью Красного Креста – главным средством переброски империалистического оружия через венгерскую границу. Непосредственное участие в руководстве восстанием принимал британский военный атташе полковник Д. Каули, а западногерманский парламентарий князь X. фон Левенштейн был назван связующим звеном с «крупными империалистическими капиталистами в Западной Германии»[106].

Этот процесс стал последним политическим процессом в странах советского блока, на котором обвиняемым был вынесен смертный приговор.

В последнем слове, произнесенном 15 июня 1958 г., И. Надь заявил:

По разным данным за участие в восстании были подвергнуты смертной казни от 350 до 500 человек, более 10 тысяч были приговорены к тюремному заключению. В первые месяцы после подавления восстания страну покинули свыше 200 тысяч человек (при общей численности населения в 10 миллионов), подавляющее большинство которых составили молодые люди.

Трагедия, однако, состояла не только в этом. Глубокая травма была нанесена общественному сознанию венгерской нации, до этого верившей в возможность «обновленного» социализма с «гуманным лицом».

Но тогда многим казалось, что в отношениях между Будапештом и Москвой на долгие времена открывается новая эра. И никто не сможет отныне ее омрачить.

«Недремлющее око» под землей и в воздухе

Берлинский кризис (1958–1962 гг.) вошел в историю как один из опаснейших эпизодов «холодной» войны.

В случае Берлинского кризиса (1948–1949 гг.) Сталин пытался ликвидировать анклав западного влияния внутри советской оккупационной зоны и заодно помешать западным планам образования Федеративной Республики Германии (ФРГ). В 1958–1961 гг. Хрущев рассматривал Западный Берлин как плацдарм для подрывных действий ФРГ и западных разведок против Германской Демократической Республики (ГДР) и социалистической системы в целом, но уже не пытался ликвидировать этот плацдарм силой. И тем не менее это едва не закончилось войной.

В отличие от Сталина, для которого ГДР долгое время была лишь плацдармом для укрепления советского влияния во всей Германии и Европе в целом, Хрущев прежде всего добивался от Запада признания ГДР, послевоенных границ в Европе и на этой основе – перехода от конфронтации к разрядке и снижению уровней военного противостояния на континенте.

Полной стабилизации обстановки в ГДР после подавления восстания 1953 г. не наступило. Только в 1956 г. ежемесячно через Берлин в Западную Германию нелегально бежало в среднем до 30 тысяч человек, преимущественно представителей интеллигенции, а также квалифицированных рабочих. Обратный поток не превышал 1500 человек в месяц – главным образом это были старики и инвалиды, пожелавшие возвратиться к «родным очагам», чтобы получать повышенные социальные льготы[107].

В ГДР понимали, что «открытая» западная граница приносила стране немалый экономический ущерб. Совокупные потери республики в этой сфере к началу 60-х гг. оценивались в 100 млрд марок[108].

В конце августа 1958 г. Ю.В. Андропов, в то время заведующий Отделом ЦК КПСС по связям с социалистическими странами, информировал Президиум ЦК о тяжелом положении в ГДР в связи с растущим исходом интеллигенции на Запад. Он в осторожной форме намекнул, что дело не только в лучшей материальной обеспеченности специалистов в ФРГ, но и в политическом курсе Социалистической единой партии Германии (СЕПГ), ущемлявшей престиж интеллигенции, и рекомендовал Хрущеву повлиять на В. Ульбрихта во время его отпуска в подмосковном санатории, чтобы руководство ГДР усилило «коммунистическое влияние на немецкую интеллигенцию».

Тем более что под воздействием венгерских событий 1956 г. в ГДР усилились антиправительственные выступления и забастовки, чему в немалой степени способствовали западные державы, спецслужбы, стремившиеся дестабилизировать ситуацию в Восточной Германии.

В 1951–1956 гг. американским ЦРУ и британской разведкой СИС была разработана и проведена знаменитая операция «Берлинский туннель», суть которой состояла в проникновении и подключении к важнейшим линиям связи советских и восточногерманских учреждений через специально построенный глубокий туннель под советским сектором в Берлине. В свое время аналогичную операцию под кодовым названием «Серебро» западные спецслужбы провели в советской зоне оккупации Вены. Туннель, прозванный американскими разведчиками «Нора Харви», был фактически готов к апрелю 1956 г., но воспользоваться им так и не удалось – «подземные работы» стали известны органам КГБ СССР.

Не оставались в долгу советские и восточногерманские спецслужбы, которые постоянно наращивали разведывательные усилия в отношении Западной Германии и группировки вооруженных сил США в Германии.

Самым продуктивным агентом КГБ, действовавшим в западногерманской разведке, стал X. Фельфе, который в 1958 г. возглавил в западногерманской разведслужбе БНД отдел контрразведки, занимавшийся Советским Союзом[109]. От него постоянно поступала информация о планах «подрыва экономического и политического развития ГДР», «активизации психологической войны» и «переманивания рабочей силы» со стороны ЦРУ и БНД.

Эффективность действий советской и восточногерманской разведок значительно повысилась после создания в составе Министерства государственной безопасности ГДР в 1956 г. Главного управления разведки (ГУР).

С момента основания этого ведомства и на протяжении целого поколения его главой, а также автором различных оригинальных программ внедрения агентов был Маркус Вольф, сын видного немецкого писателя-коммуниста, вынужденного бежать в Москву после прихода к власти Гитлера.

Ко времени выхода в отставку в 1987 г. за Вольфом закрепилась репутация блестящего разведчика и талантливого организатора, сумевшего вывести восточногерманскую разведку в ряд ведущих спецслужб мира.

Агенты М. Вольфа часто использовали т.н. «наступление на секретарш» – соблазнение одиноких женщин, обычно среднего возраста, состоявших на государственной службе и имевших доступ к секретной информации. В этих сетях в середине 50-х гг. оказалась И. Ремер, секретарь в боннском Министерстве иностранных дел. Она передавала листы копировальной бумаги с отпечатками секретных документов своему соблазнителю К. Хелмерсу, нелегалу ГУР. После своего ареста в 1958 г., когда стали известны методы работы восточногерманской разведки, Хелмерса с легкой руки журналистов стали называть «красный Казанова»[110]. Однако никакая разведка не могла решить экономические проблемы ГДР.

В состязании двух немецких политико-экономических систем особую роль суждено было сыграть Берлину. Находясь на положении анклава на территории Восточной Германии, но в то же время тесно вросший в западногерманскую экономику, Западный Берлин олицетворял собой экономическое благоденствие и политические свободы, что еще более контрастировало с далеко не безоблачными реалиями ГДР.

В 1957 – начале 1958 г. ГДР осуществила целый ряд мер, направленных на повышение производительности труда в сфере сельского хозяйства и промышленности, не приведших, однако, к ощутимым результатам. Стагнация в восточногерманской экономике накладывалась на обострение военно-политических реалий вокруг нее.

После того как ГДР и ФРГ стали членами противостоящих военно-политических блоков – соответственно Варшавского Договора и НАТО, – началось ускоренное перевооружение обоих германских государств. Это происходило вопреки ограничениям, оговоренным в решениях Потсдамской конференции. В декабре 1957 г. Совет НАТО санкционировал размещение на территории Западной Германии ядерных ракет средней дальности. Напряженность в межгосударственных отношениях ГДР и ФРГ вскоре приобрела кризисные черты.

Если быть точнее, то в период с ноября 1958 г. по октябрь 1961 г. произошел не один, а два Берлинских кризиса.

Первый начался 27 ноября 1958 г. и продлился до конца 1959 г.

Признаком приближавшегося кризиса стала нота, направленная правительством ГДР четырем державам 4 сентября 1958 г. В документе содержалось предложение о создании комиссии из представителей Западной и Восточной Германии для подготовки мирного договора. В свою очередь 18 сентября советская сторона направила трем западным державам ноту с поддержкой этого предложения ГДР. Тем самым Москва начала свое первое пропагандистское наступление.

На тот момент соотношение стратегических сил было не в пользу Москвы. США обладали подавляющим стратегическим превосходством в ядерном оружии и средствах его доставки, разместив это оружие прежде всего на тяжелых бомбардировщиках. СССР сделал ставку на развертывание межконтинентальных баллистических ракет. Накануне Берлинского кризиса в начале ноября 1958 г. Н. Хрущев заявил о том, что производство межконтинентальных ракет в стране поставлено на серийную основу. На самом деле в Советском Союзе это производство значительно уступало американским показателям.

Однако в Вашингтоне не были до конца уверены, что Хрущев так безоглядно блефует. В целом общественное мнение на Западе было склонно воспринимать ядерные угрозы Москвы всерьез. 27 ноября была опубликована советская нота, содержавшая требование о выводе западных оккупационных сил из Западного Берлина и его последующей трансформации в «свободный город» в шестимесячный срок.

В ходе кризиса активную роль в качестве средства давления на кремлевских политиков сыграло восточногерманское руководство. Первое лицо в ГДР, В. Ульбрихт, при этом действовал смело и напористо, прекрасно понимая, какова цена той огромной ставки, которую Москва сделала на ГДР.

Берлинский кризис 1958 г. пришелся на переломный в определенном смысле период американской внешней политики. Подходила к концу эпоха Д.Ф. Даллеса, который умер после тяжелой болезни в мае 1959 г. Все очевиднее становилась несостоятельность его внешнеполитической позиции, которая наиболее наглядно проявилась в концепции «массированного возмездия» – всеобщего массированного удара всеми стратегическим силами США по территории Советского Союза. Эта доктрина была сформулирована им еще в 1954 г. В противовес этой утопичной и крайне опасной концепции начальник штаба армии генерал М. Тейлор впервые сформулировал так называемую концепцию «гибкого реагирования», которая предполагала избирательное использование в случае кризисных ситуаций не только и не столько ядерного оружия, сколько широкого набора других военных средств, включая и обычные силы. Впоследствии Тейлор смог с успехом реализовать свою доктрину, став военным советником в администрации Кеннеди.

Обстановка вокруг Западного Берлина резко обострилась после скандальной речи Н. Хрущева на собрании Советско-польского общества дружбы в Москве 10 ноября 1958 г., в которой он заявил: западные державы должны отказаться от своих оккупационных прав в Западном Берлине. В противном случае Советский Союз в одностороннем порядке передаст свои оккупационные функции правительству ГДР. Вместе с контролем над всеми коммуникационными сообщениями с Западным Берлином. При этом Хрущев подчеркнул: СССР будет рассматривать любую силовую акцию или провокацию против ГДР как нападение непосредственно на Советский Союз[111].

Столь наступательная, бескомпромиссная позиция Хрущева объяснялась целым рядом обстоятельств.

Одним из них была безусловная поддержка Хрущевым коммунистического режима ГДР. По мнению советского лидера, руководители ГДР, особенно Вальтер Ульбрихт, показали себя надежными и верными друзьями, «оплотом мира» сравнительно с откровенно конфронтационной и подрывной дипломатией ФРГ.В. Ульбрихт постоянно предостерегал Москву от недооценки опасности германского милитаризма, который с помощью американцев может разрушить социалистический лагерь, в том числе и «мирным путем», через экономическое сближение и двусторонние соглашения о границах.

Внутри социалистического блока тем временем нарастали трения. Ряд восточноевропейских стран, прежде всего Польша, не желал искусственно сдерживать свой экономические контакты с ФРГ и Западным Берлином.

На советскую позицию в германском вопросе повлиял еще один серьезный фактор – китайский. В 1957 г. на Совещании коммунистических и рабочих партий в Москве лидер КНР Мао Цзэдун призвал советское руководство занять более жесткую позицию в отношениях с Западом. Китайцы предлагали Кремлю вообще отказаться от переговоров по вооружениям до тех пор, пока западные страны не признают КНР и ГДР. Советское руководство, хотя открыто и не поддержало эту идею, тем не менее не могло не учесть мнение своего самого мощного союзника. В начале августа 1958 г. Хрущев вновь встретился с Мао Цзэдуном, на этот раз уже в Пекине, и убедился: китайский руководитель принципиально не согласен с советской политикой «мирного сосуществования».

Тогда же в августе, вскоре после отъезда Хрущева, китайское руководство, демонстрируя все большую независимость от Кремля, инициировало международный кризис вокруг островов в Тайваньском проливе и одновременно начало «большой скачок» к социализму в народном хозяйстве. Хрущев не мог не учитывать, ради сохранения хотя бы видимости единства в социалистической системе, особой, все более ужесточавшейся позиции Пекина.

К концу лета 1958 г. Н.С. Хрущева, как свидетельствуют очевидцы, в буквальном смысле «одолевали мысли» о том, как в дальнейшем реализовывать политику «мирного сосуществования».

Молотов и другие оппозиционеры обвиняли Хрущева в недостаточной заботе о престиже СССР, в подрыве основ политического курса, благодаря которому Советский Союз стал великой державой. По словам О.Я. Трояновского, в тот период помощника председателя Совета Министров по внешнеполитическим делам, Хрущева в буквальном смысле преследовала «тень Молотова и укоры критиков».

В конце концов Н. Хрущев выбрал следующий вариант действий в отношении Западного Берлина. Вместо того чтобы удушать город блокадой, предполагалось постепенно переориентировать его экономику на восточные рынки, интегрировать его в систему кооперации социалистических стран, сохраняя при этом его «особый» статус.

Впервые идея о статусе «свободного города» для Западного Берлина возникла у Хрущева в конце августа 1958 г.

Хрущев также не планировал каких-либо военно-политических акций против Западного Берлина, но был не прочь держать Запад в напряжении. Он верил в то, что западные страны не станут начинать из-за города войну и в конце концов пойдут на переговоры по германскому вопросу.

Оценки советских экспертов, однако, были более тревожными. В ноябре 1958 г. Главное Разведывательное Управление ГШ докладывало в ЦК КПСС, что, если ГДР нарушит права западных держав в Берлине, с их стороны не исключены военные контрмеры. Советский посол в ГДР Г.М. Пушкин также пытался предостеречь Хрущева, говоря о том, что советская политика чревата риском эскалации кризиса, но советский лидер отмел его возражения. В дальнейшем возражать уже не смел никто.

В конце декабря 1958 г. министр иностранных дел СССР А.А. Громыко представил Хрущеву проекты двух мирных договоров: совместный с Западом договор с двумя германскими государствами и двусторонний – сепаратный – договор с ГДР. По замечанию Громыко, Запад, «разумеется», не согласится с общим договором, который неизбежно привел бы к распаду НАТО. Записку министра можно рассматривать как осторожное предупреждение Хрущеву: если переговоры с западными странами зайдут в тупик, тогда СССР будет вынужден выполнять свое обещание, данное восточногерманскому руководству.

Опасность заключалась в том, что с самого начала конфликта Ульбрихт не скрывал, что не верит в возможность статуса «вольного города» для Западного Берлина. В феврале 1959 г. он послал в Москву свои замечания к советскому проекту о будущем устройстве Западного Берлина, заявив, что «территория Западного Берлина должна рассматриваться в принципе как часть территории ГДР» и что «железнодорожные и водные пути вольного города Западный Берлин остаются собственностью ГДР». Вопрос мирной интеграции Западного Берлина в ГДР в руководстве Восточной Германии по существу даже не изучался. Ставка окончательно была сделана на «отрыв» Западного Берлина от ФРГ не экономическими, а административными, а если нужно – и военными методами. Предполагалось, что Москва окажет всю необходимую помощь.

Риск прямого столкновения возрастал. За три дня до выступления Н. Хрущева 10 ноября 1958 г. госсекретарь США А. Даллес подтвердил решимость США отстаивать свои права в Западном Берлине, «если потребуется, военной силой»[112].

10 ноября, словно в подтверждение жесткого выступления Хрущева, советские истребители атаковали американские разведывательные самолеты сразу в двух местах: один над Балтийским морем, другой – над Японским.

В ответ американский президент Эйзенхауэр заявил: «Наши силы в городе представлены только разрозненными гарнизонами. Реальная оборона Берлина лежит теперь в публично выраженном намерении Запада оборонять его, если необходимо, любым способом, в том числе и военным»[113].

Угрозы явные, угрозы мнимые

14 ноября СССР прибегнул к первым практическим шагам, приведшим к эскалации напряженности вокруг Западного Берлина. На автобане в предместьях Берлина были задержаны три американских военных грузовика.

Генерал Л. Норстад, представитель американского командования в Европе, проинформировал Вашингтон о том, что отныне он намерен отправлять грузовой транспорт по автобану Берлин – Хелмштедт только в сопровождении вооруженного конвоя. В случае попыток задержания конвоев советскими солдатами Норстад был готов отдать приказ о применении для их освобождения так называемой «минимальной силы».

В министерстве обороны США уже упомянутый генерал М. Тейлор вплотную занялся разработкой плана чрезвычайных действий на случай обороны Берлина обычными (неядерными) средствами[114].

Еще более жестоко был настроен западногерманский канцлер К. Аденауэр. Не дожидаясь консультаций с другими западными лидерами, Аденауэр 12 ноября предупредил Москву об опасности нарушения международных соглашений по четырехстороннему статусу Берлина.

Тем не менее Хрущев продолжал засыпать западные столицы ультимативными нотами, предлагавшими все то же – пересмотр статуса Западного Берлина. Он ссылался на то, что соглашения военного времени безнадежно устарели и что Москва в своих действиях руководствуется только мирными намерениями. Хрущев подчеркивал: непоколебимая позиция СССР заключается в Предоставлении Западному Берлину статуса «свободного города» при четырехсторонней гарантии и, возможно, под наблюдением ООН. Для Запада эти условия были абсолютно неприемлемы.

Отказавшись от идеи вооруженных конвоев, Эйзенхауэр тем не менее принял решение полностью доукомплектовать все американские части в Европе. Это был недвусмысленный сигнал Москве о решимости США выполнять свои обязательства в отношении Западного Берлина.

После некоторых колебаний американский президент подтвердил возможность применения ограниченной военной силы в Берлинском кризисе и утвердил план чрезвычайных действий, который предусматривал:

1) отказ признавать любую замену на транспортных коммуникациях, ведущих в Западный Берлин, советских представителей восточногерманскими;

2) в случае подобной попытки сопровождать конвой вооруженной охраной, имеющей приказ – в случае принудительной остановки – открывать огонь;

3) эвакуация членов семей американских служащих из Берлина и, возможно, в ближайшем будущем из всей Германии[115].

Военные приготовления в Западной Германии и Берлине предполагалось осуществлять вплоть до истечения срока советского ультиматума. Не исключалось, что эти приготовления будут вскрыты советской разведкой и расценены как решимость западных держав оборонять Западный Берлин.

Эти меры привели к дальнейшему росту напряженности.

2 февраля 1959 г. советские блок-посты остановили продвижение американского военного конвоя на автобане Берлин – Хелмштедт с намерением провести проверку перевозимых грузов. Встретив решительный отказ, советские солдаты задержали конвой. Москва немедленно получила американскую ноту, в которой советские действия были охарактеризованы как «явное нарушение американского права свободного доступа в Берлин». Конвой был пропущен.

Инцидент выявил существенные различия американского и британского подходов к разрешению нарастающего кризиса. Днем позже британский военный конвой, столкнувшись с советскими требованиями, подчинился советским требованиям[116]. Премьер-министр Великобритании Г. Макмиллан был более склонен к уступкам, расценивая американские действия как чрезмерно жесткие.

Тем временем в США продолжалось рассмотрение возможных сценариев применения ограниченной силы в Берлине. 25 февраля 1959 г. на своей пресс-конференции Эйзенхауэр подтвердил наличие «пока еще уточняющихся планов по обороне Берлина». 5 марта министр обороны США Макэлрой заявил, что возможная война по поводу Берлина неизбежно выйдет за рамки ограниченной. Он впервые поднял проблему осуществления превентивной войны Запада против Советского Союза, «если будет понято, что Москва готовит военное наступление»[117].

Осложнявшаяся обстановка вынудила премьер-министра Макмиллана 21 февраля срочно прибыть в Москву для двусторонних переговоров с Хрущевым. Во время визита Макмиллан предложил провести совещание министров иностранных дел по спорной проблеме. Москва приняла это предложение, хотя для Хрущева предпочтительней была бы встреча на высшем уровне. Он был явно уязвлен пренебрежительным отношением американцев к своим угрозам и выпадам.

23 мая Москва в официальной ноте выразила резкий протест по поводу планов Вашингтона разместить на территории Западной Германии тактическое ядерное оружие. Вашингтон проигнорировал и эту ноту, не удостоив ее даже формального ответа.

В период между 25 мая и 4 июня Хрущев во главе правительственной делегации находился с официальным визитом в Албании, где выступил с целым рядом воинственных речей, в том числе подвергнув критике действия США по размещению ракетных баз НАТО в Турции и Греции. По возвращении в Москву 6 июня он выступил с речью, в которой предложил создать на Балканах безъядерную зону. В противном случае СССР угрожал разместить советские военные базы в Албании и Болгарии в непосредственной близости от баз агрессоров. Спустя пять дней, уже в Риге, советский лидер выступил с предложением о создании безъядерной зоны для скандинавских стран и Прибалтики[118]. Своего апогея воинственная риторика Хрущева достигла 23 июня, когда советский руководитель в беседе с А. Гарриманом подтвердил свою позицию в отношении берлинского вопроса, едва не сорвавшись на крик: «Если вы пошлете танки, они будет сожжены, и не заблуждайтесь в отношении этого. Если вы хотите войны, вы получите ее, но запомните: это будет ваша война. Наши ракеты полетят автоматически»[119].

В своих воспоминаниях Эйзенхауэр приводит некоторые подробности сложившейся ситуации: «Хрущев объявил о своем намерении ликвидировать права Запада в Берлине и стал хвастаться ракетами, размещенными в Китае. Он утверждал, что советские истребители в состоянии подбить любую нашу межконтинентальную ракету и делал расточительные заявления относительно количества и характеристик советских межконтинентальных ракет. Он утверждал, что, тратя 30 миллиардов рублей на баллистические ракеты, Москва может уничтожить любой промышленный центр в США и в Европе, но лично он, конечно, предпочитает не делать этого»[120].

Ситуация вокруг Берлина продолжала ухудшаться. Стороны все чаще от слов переходили к действиям. 27 марта командование американских ВВС решило проверить советскую систему ПВО и направило в сторону Берлина несколько военно-транспортных самолетов. Они сразу же подверглись облету советскими истребителями и были вынуждены повернуть обратно. Два дня спустя советские истребители вновь повторили свой маневр в отношении поднявшихся в воздух американских транспортных самолетов, заставив их вернуться на базу. 15 апреля, несмотря на протесты Москвы, американские транспортники опять поднялись в воздух. На этот раз они проигнорировали близость советских истребителей и благополучно приземлились на аэродроме в Западном Берлине.

В ответ Москва активизировала действия по передаче восточногерманским властям права контроля за перемещением военных грузов между ФРГ и Западным Берлином. Восточногерманские таможенные власти впервые попытались подвергнуть проверке содержимое американского военного конвоя. После этого американские конвои стали следовать в Западный Берлин в сопровождении хорошо вооруженной охраны, а самолеты НАТО были перебазированы из Франции на аэродромы Западной Германии.

Дело принимало опасный оборот: любой незначительный инцидент, в том числе и случайный, мог привести к широкомасштабному военному столкновению.

Именно в этот напряженный момент Хрущев на встрече с группой американских сенаторов в Кремле 7 июля 1959 г. намекнул о своем желании посетить США.

В западных столицах поняли – Хрущев дрогнул.

На следующий день на пресс-конференции Эйзенхауэр выразил недоумение в отношении желания Хрущева, однако не исключил возможности его официального визита в США.

Попытка Хрущева нормализовать отношения с США объяснялась не только стремлением избежать военного конфликта вокруг Берлина. Едва ли не более важной причиной явились нараставшие противоречия между Москвой и Пекином. Поворотным пунктом в советско-китайских отношениях стало решение Хрущева отказаться помочь КНР в создании атомной бомбы. Несмотря на предшествующую секретную договоренность.

После XXI съезда КПСС, завершившего свою работу 5 февраля 1959 г., в отношениях между компартиями СССР и КНР установилось «напряженное перемирие».

Вслед за этим едва не сорвался запланированный визит в США Н. Хрущева из-за очередного инцидента. Советский траулер «Новороссийск» был обнаружен и задержан американскими военно-морскими силами в районе, где чаще всего происходили «странные обрывы» кабеля американской правительственной линии связи. 26 февраля на борт траулера поднялась американская экспертная группа для инспекции. Она подтвердила подозрения, что экипаж траулера занимался «запрещенной деятельностью». В своем ответе 4 марта советское правительство отмежевалось от выдвинутых обвинений, но в конце концов решило «замять» неуместное происшествие.

В такой обстановке Хрущев отправился в свою поездку по США. В сентябре 1959 г. Эйзенхауэру на встрече с Хрущевым в Кэмп-Дэвиде удалось убедить советского лидера, что по берлинскому вопросу должны быть проведены дополнительные переговоры, не ограниченные ультимативным сроком Москвы.

После встречи двух лидеров разногласия в отношении Берлина утратили черты острого кризиса и на полтора года приняли форму вялотекущей конфронтации. Москва неформально отказалась от ультиматума, но реально продолжала придерживаться своих требований, хотя добиться их удовлетворения так и не сумела.

Неудача, которую советская сторона потерпела в 1958–1959 гг. в отношении Берлина, во многом обусловливалась тем, что Запад уже имел достаточно объективную информацию о состоянии Советской Армии. Этим он был обязан шпионской деятельности одного из самых ценных своих агентов, полковника ГРУ О. Пеньковского. Тот в первую очередь предоставил Западу достоверную информацию о реальном состоянии стратегических ядерных сил, которое, как оказалось, было на «несколько порядков ниже заявленного Н. Хрущевым».

Не зная уровня информированности Запада, Хрущев не уставал делать грозные заявления. Так, в речи 6 октября 1959 г. советский вождь заявил, что Москва «опережает все другие страны в производстве ракет»[121]. Месяц спустя на встрече с журналистами Хрущев утверждал: «В настоящее время мы накопили такое количество ракет, такое количество атомных и водородных боеголовок, что если они (западные державы) нападут на нас, мы сотрем с земли всех наших потенциальных противников». Он стал описывать свой визит на советский военный завод, где, по его словам, «производят на конвейерной линии 250 ракет с водородными боеголовками»[122]. 1 декабря 1959 г., уже находясь в Будапеште, Хрущев, увлекшись, вновь стал утверждать, что у Советского Союза достаточно ядерных ракет, чтобы «стереть с земли всех наших потенциальных противников». В этой же речи он вновь стал угрожать подписанием сепаратного мирного договора с Восточной Германией и сделал несколько острых выпадов лично против западногерманского канцлера К. Аденауэра[123].

14 января 1960 г. в Москве было объявлено о сокращении вооруженных сил на 1 млн 200 тыс. человек. Одновременно Хрущев заявил, что Советский Союз «на несколько лет опережает другие страны в создании и производстве межконтинентальных баллистических ракет», так же как и в осмыслении апокалиптического ужаса ядерной войны, в которой «ни одна столица или промышленный центр не избегут атаки, не просто в первые дни, но в течение первых минут войны».

Жертвой подобных заявлений стали не политики, а напуганная западная общественность, готовая идти теперь на любые расходы ради противостояния «советской угрозе».

Не уставал Хрущев время от времени повторять свою излюбленную угрозу подписать в одностороннем порядке мирный договор с ГДР. В действительности Хрущев давно уже отказался от этой мысли. Несмотря на алармистские заявления В. Ульбрихта.

В январе 1960 г. в ходе беседы с советскими представителями Смирновым и Первухиным Ульбрихт заявил, что ФРГ в любой момент может пойти на военные провокации, например, бомбардировку Дрездена и Лейпцига тактическими ракетами, причем нападение на ГДР западногерманские милитаристы попытаются представить как «внутригерманское дело». В ответ, продолжал Ульбрихт, нам ничего не останется, как бомбардировать Бонн. Эта угроза произвела на советских собеседников сильное впечатление, о чем они немедленно сообщили в Москву. Но Хрущев промолчал. Он готовился к встрече на высшем уровне, которая должна была состояться в мае 1960 г. в Париже.

Конференция, однако, не состоялась. Поводом стало уничтожение советской зенитной ракетой американского разведывательного самолета У-2, пилотируемого лейтенантом Ф. Пауэрсом. Хрущев потребовал от Эйзенхауэра признать ответственность США за полеты У-2 и извиниться перед советским правительством.

Эйзенхауэр отказался.

В ответ последовал знаменитый эмоциональный срыв Хрущева, завершившийся отказом советской стороны участвовать в работе конференции. По сути дела, Хрущев заявил, что с нынешней администрацией США он дела иметь не будет, а дождется новых президентских выборов в этой стране.

30 мая 1960 г. советский министр обороны маршал Р.Я. Малиновский заявил, что если полеты американских самолетов-шпионов У-2 над советской территорией будут продолжены, то Советский Союз не только будет их уничтожать, но и нанесет «сокрушающий удар по базам, из которых они вылетают»[124]. Фактически советские лидеры впервые выступили с угрозой нанести в ответ на провокационные действия США удар по их союзникам, возможно и ядерным оружием.

30 июня Хрущев отправился с официальным визитом в Австрию. На следующий день, 1 июля, советские истребители подбили американский разведывательный самолет РБ-47 над Баренцевым морем. Самолету-нарушителю путем зрительных и радиосигналов предлагалось совершить посадку на советской территории. По существовавшим инструкциям, в случае отказа «объекта» выполнить требование, пункт управления ПВО мог отдать команду на уничтожение самолета. Подобное произошло в сентябре 1958 г., когда американский самолет С-130 с 13 членами экипажа на борту вторгся в воздушное пространство над Арменией и, не реагируя на сигналы советских истребителей, был сбит. Так же поступили и на этот раз с РБ-47. В результате инцидента Хрущев был вынужден прервать визит.

Тем временем в США полным ходом шла предвыборная кампания, в позиции Вашингтона относительно использования военной силы в качестве инструмента внешней политики произошли существенные изменения. 20 июля были проведены испытания ракеты «Поларис», запущенной с атомной подводной лодки «Джордж Вашингтон», а 30 августа прошли спешные испытания новой межконтинентальной баллистической ракеты «Титан», запущенной на расстояние свыше 5 тысяч километров.

18 октября 1960 г. в речи перед собранием Американского легиона в Майами-Бич кандидат в президенты Дж. Кеннеди заявил: «В то время как Советский Союз решил бросить все на совершенствование ракет, мы здесь, в Соединенных Штатах, сократили финансирование ракетных программ. Мы резко сократили наш оборонный бюджет. Мы замедлили модернизацию наших обычных сил, в то время как сегодня Советский Союз в ускоренном темпе создает ракетные ударные силы, которые угрожают нашей способности нанести ответный удар возмездия – и тем самым ставит под угрозу само наше существование»[125].

В ходе предвыборной кампании Кеннеди неоднократно говорил о необходимости преодоления «ракетного разрыва» между США и СССР. Он лукавил. Никакого разрыва не существовало. США в этой области безоговорочно лидировали. Это стало окончательно ясным в ходе брифинга министра обороны США Р. Макнамары 6 февраля 1961 г.

В Москве было срочно проведено специальное заседание Президиума ЦК КПСС. Однако в создавшихся условиях ничего кардинального предпринять было нельзя: версия «глобальной мощи СССР» уже не могла ввести Запад в заблуждение.

На Президиуме ЦК было принято решение: если в течение шести месяцев не удастся решить берлинскую проблему, будут возобновлены полномасштабные ядерные испытания. Советское посольство в Берлине информировало Москву о «драчливом настроении», охватившем высшие эшелоны Социалистической единой партии Германии. По некоторым данным, 70% активистов партии были готовы хоть завтра идти на штурм Западного Берлина.

Нарастание напряженности в конце концов привело к очередному Берлинскому кризису, который длился с июля до конца 1960 г.

Германия против Германии…

В ответ на планы Бонна набрать рекрутов для западногерманской армии в Западном Берлине Восточная Германия выразила резкий протест. Еще более резкие заявления В. Ульбрихта последовали в ответ на решение Бонна провести заседание нижней палаты – бундестага – в Западном Берлине.

Москва поддержала Ульбрихта, заявив: если подобное заседание состоится, она немедленно подпишет мирный договор с Берлином. Напряженности добавило проведение собраний ряда реваншистских организаций, требовавших возвращения в состав ФРГ территории не только всей Германии, но и земель, отошедших после Второй мировой войны к Польше и Советскому Союзу. Западногерманское правительство пригрозило прервать все торговые связи со своим восточным партнером, если социалистический Берлин будет продолжать препятствовать передвижениям из Западной Германии в Западный Берлин.

В октябре 1960 г. В. Ульбрихт на фоне свертывания «внутригерманской торговли» обратился к Кремлю с просьбой о дополнительной экономической помощи.

30 ноября Хрущев встретился с Ульбрихтом в Москве, в ходе Совещания коммунистических и рабочих партий. Присутствовавшие на встрече министр иностранных дел А.А. Громыко и председатель Госплана А.Н. Косыгин не скрывали своего раздражения чрезмерными притязаниями и чересчур воинственной политикой ГДР.

Хрущев, встав на сторону своего восточногерманского партнера, признал: все виноваты в том, что ГДР еще находится в экономической зависимости от Западной Германии, пообещав дополнительную помощь. Однако объем помощи был уменьшен примерно на треть по сравнению с запрашиваемым.

Одновременно он стремился стабилизировать ситуацию, попытавшись открыть новую главу отношений с США после избрания на президентский пост Дж. Кеннеди.

Первоначально Хрущев публично выразил надежду на улучшение отношений между СССР и США, но речью 6 января 1961 г. сам же и разрушил эту возможность. Касаясь природы современных войн, советский вождь особо выделил так называемые «войны за национальное освобождение», которые поклялся от лица коммунистов поддерживать «от всего сердца и без колебаний». Хрущев высказался об опасности ядерной войны и заявил, что конечной целью коммунизма является его победа во всемирном масштабе в «интенсивной экономической, политической и идеологической борьбе, в рамках мирного сосуществования». В этой же речи он вновь заявил о готовности подписать сепаратный мирный договор с ГДР[126].

В целом речь Хрущева произвела очень сильное впечатление на Дж. Кеннеди, который принял ее, по существу, за программное изложение основных целей советской политики в глобальном масштабе. Обсуждению этой речи было посвящено специальное заседание Совета национальной безопасности США.

В то время как Запад был встревожен агрессивностью Хрущева, Ульбрихт, напротив, был глубоко разочарован двойственностью советской политики. 18 января 1961 г. он направил Хрущеву послание на 15 страницах с изложением своей позиции по проблемам политики в германском вопросе и экономики Восточной Германии. Там, в частности, говорилось:

«…Уже два года прошло с момента заявления товарища Хрущева по вопросу о Западном Берлина в ноябре 1958 г. Ныне, в 1961 г., сложились благоприятные условия для ликвидации, по крайней мере частичной, остатков войны в Западном Берлине и Германии, поскольку правительство Аденуаэра не заинтересовано в обострении ситуации накануне кампании по выборам в бундестаг, равно как и президент Кеннеди не желает какого-либо обострения ситуации в первый год своего президентства».

Хрущев объяснил лидеру СЕПГ, что конфронтация с Западом после инцидента с У-2 преследовала скромную, но важную цель – подготовку к переговорам с более выгодных позиций. Избрание Дж. Кеннеди президентом США, полагал Хрущев, дает новый шанс для переговоров с Западом. В итоге оба лидера пришли к единому мнению о том, что вопрос о сепаратном мирном договоре еще не созрел. Также было решено, что правительство ГДР воздержится от односторонних действий в отношении Западного Берлина и «прежде всего режима контроля за пересечением секторальной границы в Берлине». Хрущев условился с Ульбрихтом и о промежуточном решении: если Запад согласится на переговоры, но при этом сохранит в Западном Берлине символический воинский контингент, то на последующие год-полтора это будет приемлемым компромиссом для СССР и ГДР.

До Хрущева доходила информация о том, что в окружении Кеннеди еще не решили, что делать с «германским вопросом». Некоторые заявления американской администрации можно было расценить как поиск компромиссных развязок. Обнадеживали также контакты советских дипломатов с Э. Баром, доверенным лицом бургомистра Западного Берлина В. Брандта, и другими функционерами СДПГ, которые не скрывали своего недовольства чрезмерно жесткой линией К. Аденауэра.

В конце марта в Москве состоял ось заседание Политического консультативного комитета Варшавского Договора, на котором председательствовал В. Ульбрихт. По итогам встречи 31 марта было издано официальное коммюнике, призывавшее «подписать мирный договор с обоими германскими государствами» и превратить Западный Берлин в «демилитаризованный свободный город»[127].

Для демонстрации своей решимости Н. Хрущев прибег к своему излюбленному приему – интервью с известным западным журналистом. На этот раз им стал американский журналист У. Липпманн. Спустя два дня после интервью с Липпманном в СССР впервые в истории человечества был осуществлен запуск пилотируемого космического корабля с Ю. Гагариным на борту. Это был подлинный научно-технический прорыв, поразивший весь мир. Действия Советского Союза застали администрацию Кеннеди врасплох. Его первоочередной проблемой было тогда положение в Лаосе, где поддерживаемое американцами правительство терпело неудачу за неудачей от повстанческого движения, опиравшегося на поддержку Советского Союза.

Ответом Вашингтона стала так называемая доктрина «Кеннеди – Макнамары», предполагавшая резкое повышение оборонных расходов и модернизацию всех видов вооруженных сил.

13 апреля, в ходе визита германского канцлера К. Аденауэра в Вашингтон, было опубликовано совместное заявление двух руководителей государств, в котором были фактически проигнорированы все требования советской стороны и выражалась необходимость «мирного объединения Германии на принципах свободы и демократии».

3 и 4 июня 1961 г. в Вене состоялась встреча Хрущева и Кеннеди.

И здесь, как и везде, неординарную личность первого секретаря ЦК КПСС сопровождали казусы. По прибытии Н.С. Хрущева в Вену в его сторону неожиданно полетел увесистый пакет. Находившийся рядом сотрудник охраны накрыл пакет телом. Все с ужасом ждали взрыва. Но обошлось: в пакете оказалось письмо румынского подданного с просьбой помочь ему вернуться на родину.

На встрече с Хрущевым Кеннеди в деликатной форме попросил советского лидера не обострять ситуацию вокруг Западного Берлина. В ответ Хрущев, по его собственным воспоминаниям, решил «поставить молодого президента в безвыходную ситуацию» и угрозами подтолкнуть к поискам компромисса. Как это часто бывало, советского премьера «занесло»: он не просто заявил на весь мир о решимости подписать мирный договор с ГДР в течение года, но и стал угрожать Западной Европе ракетно-ядерной войной. Это не на шутку перепугало руководителей стран НАТО, за исключением Ш. де Голля, который к этому времени достаточно хорошо успел изучить странности советской внешней политики в целом и Н.С. Хрущева в частности.

Разговор глав двух сверхдержав развивался более чем напряженно. Кеннеди прямо отметил, что Берлин является «предметом высочайшей озабоченности для США», увязав эту проблему с обеспечением национальных интересов США. В ответ на эти слова Хрущев недвусмысленно заявил, что «никакая сила в мире не может помешать Советскому Союзу подписать мирный договор к концу года. Для дальнейшей отсрочки нет ни возможности, ни необходимости»[128].

После Венской встречи Хрущев продолжил свою наступательную стратегию. 15 июня он впервые публично заявил о том, что в конце года завершается последний срок для подписания мирного договора с ГДР. Шесть дней спустя на собрании, посвященном годовщине начала Великой Отечественной войны, Хрущев появился публично в форме генерал-лейтенанта (таково было его последнее воинское звание военного времени). В докладе советский лидер заявил, что СССР возобновит ядерные испытания, если США предпримут то же самое. Проявив озабоченность огромными военными расходами, он тем не менее подтвердил возможность их увеличения в случае необходимости для укрепления обороноспособности страны.

В свою очередь В. Ульбрихт на пресс-конференции 15 июня едва ли не открыто заявил о возможности сооружения стены для изолирования Западного Берлина. Тогда, однако, это заявление прошло фактически незамеченным.

8 июля Хрущев заявил о временной отсрочке в сокращении вооруженных сил и, более того, об увеличении в текущем году оборонных расходов на 25%.

Импульсивные действия Хрущева убедили американский конгресс в необходимости утверждения дополнительных сумм на военные расходы. 21 июня законодатели не только утвердили выделение 12 млрд долларов на производство ракет, боевых кораблей и самолетов, которые запрашивал Кеннеди, но и сверх того выделили дополнительно полмиллиарда долларов на производство тяжелых бомбардировщиков, которые Кеннеди не запрашивал. 25 июля 1961 г. Кеннеди объявил о чрезвычайных мобилизационных мерах: администрация США стремилась показать Хрущеву, что закрытие доступа в Западный Берлин будет рассматриваться как повод для войны. Президент перечислил внушительный список предлагавшихся им мер по повышению боеспособности американских вооруженных сил. В ответ Хрущев через президентского советника Дж. Маклоя ответил очередным залпом воинственной риторики. 28 июля Кеннеди выступил с заявлением, подтверждавшим решимость США защищать свои обязательства по Западному Берлину.

3–5 августа в Москве состоялось закрытое совещание лидеров государств – участников Варшавского Договора, в котором принял участие и наблюдатель от КНР. Повестка дня посвящалась «обмену мнениями по вопросам, относящимся к подготовке и заключению германского мирного договора».

Лидер СЕПГ предлагал изолировать Западный Берлин и взять его под полный контроль, чтобы убедить мировое общественное мнение в «новом соотношении сил», благоприятном для социалистического лагеря. Позиция Хрущева, напротив, как бы раздваивалась: клянясь в верности антиимпериалистическому курсу, он подчеркивал сложность обстановки и риск военной эскалации, надеясь на то, что с правительством Кеннеди удастся договориться в будущем. Советский лидер дал понять, что все его действия направлены на сдерживание Запада, а не на провоцирование возможного вооруженного конфликта. Хрущев уверял своих друзей и союзников, что советская твердость возымела своей действие: «разумные» европейские политики и «близкие к Кеннеди люди» уже отшатнулись от края пропасти; вот-вот Запад пойдет на переговоры. «Там обстановка очень тяжелая», – заключил Хрущев и призвал присутствовавших на заседании деятелей не быть к Кеннеди слишком строгими.

Еще не зная о масштабах предательства полковника О. Пеньковского, военно-политическое руководство СССР по-прежнему стремилось создать у Запада впечатление о громадном росте советской стратегической мощи. 10 июля Хрущев объявил о решении Президиума ЦК КПСС возобновить ядерные испытания и санкционировал испытание на Малой Земле «супербомбы» мощностью в 100 мегатонн. По его словам, это нужно было сделать, чтобы бомба «дамокловым мечом висела над империалистами».

Однако «бряцание оружием» ничего не могло изменить в сложившейся обстановке. Окончательным решением по берлинской проблеме стал вариант, предложенный В. Ульбрихтом. Это была уже упомянутая идея о сооружении между Западом и Востоком каменной стены.

Быть может, решающее влияние на готовность Хрущева поддержать замысел Ульбрихта стала информация, предоставленная советской военной разведкой, об итогах конференции министров иностранных дел четырех западных держав в Париже 5–7 августа 1961 г.

Стало ясно – в случае подписания сепаратного договора с ГДР Запад выступит единым фронтом и, возможно, пойдет на экономические санкции, рассчитанные на подрыв восточноевропейских экономик и возбуждение массового недовольства в Польше и Чехословакии. Не исключалось атомное вооружение ФРГ.

В ночь с 12 на 13 августа 1961 г. на границе с Западным Берлином был установлен строгий пограничный режим, включавший сооружение защитных инженерных сооружений и высокой стены из бетонных плит, получившую в последующем название «Берлинской стены».

Берлинская стена

Водружение Берлинской стены 12 августа стало упреждающим шагом, которого на Западе никто не ждал. Кеннеди рассчитывал, что у него в распоряжении по крайней мере несколько месяцев. В Вашингтоне рассчитывали, что Хрущев приурочит свое официальное заявление о подписании мирного договора с ГДР к XXII съезду КПСС, намеченному на вторую половину октября.

После свершившегося в Вашингтоне стали лихорадочно просчитывать, является ли возведение стены прямым нарушением соглашения о четырехстороннем управлении Берлином. Решили, что нет. Вот как описывал происходившее Т. Соренс, советник президента Кеннеди:

Оснований для проведения силовой акции не было. Тем не менее западные державы не могли оставить происшедшее без реакции. 3 августа конгресс США одобрил выделение дополнительных финансовых средств на закупку вооружений и призыв 250 тыс. резервистов. 14 августа командование ВМС США объявило, что задерживает на дополнительный срок до одного года 26 тыс. офицеров и моряков. 16 августа 113 частей национальной гвардии и резервов были приведены в состояние повышенной боевой готовности[129]. Это были запоздалые и скорее демонстративные меры.

Но дело едва не дошло до вооруженного столкновения, когда американские танки были выдвинуты на КПП Фридрихштрассе. В свою очередь английские танки появились в районе Бранденбургских ворот, а французские – на Виттенауэрштрассе. 17 августа английские военнослужащие под предлогом защиты памятника советским воинам в Тиргартене обнесли его колючей проволокой и расположили поблизости 3 танка, 5 бронетранспортеров, 10 автомашин и 4 безоткатных орудия.

В этот же день Кеннеди распорядился направить в Западный Берлин войсковой контингент численностью в 1,5 тыс. человек. В случае эскалации чрезвычайной ситуации предполагалось направить в Берлин дополнительную дивизию. Эти действия вызвали немало переполоха в Москве.

Советское руководство опасалось двух возможных ответных акций со стороны Запада. США могли попытаться силой «открыть» границу в Берлине. В этом случае неизбежным было вооруженное столкновение, скорее всего локальное. Но еще болезненней могла стать «война экономик».

По поручению Президиума ЦК КПСС его члены А.И. Микоян и А.А. Громыко подготовили доклад о возможных последствиях и контрмерах в случае экономической блокады ГДР западными странами. Они пришли к выводу, что такая блокада нанесет значительный ущерб ГДР, потери которой только в случае прекращения внутригерманской торговли составят около 1,8 млрд марок ФРГ. Экономику Западного Берлина это практически не затронет.

Начались многосторонние контакты между Хрущевым и авторитетными западными политиками (Дж. Кенанном, Д. Раском и др.) с целью смягчить обстановку и выйти на неформальное соглашение по Западному Берлину. Напряженность вокруг проблемы Берлинской стены несколько спала.

Когда стало очевидным, что возведение Берлинской стены не встретит силовой реакции Запада, Хрущев отправился на отдых в Сочи.

Во время его отсутствия, 22 августа, восточногерманское правительство закрыло все, кроме одного, пограничные контрольные пункты и приступило к оборудованию 100-метровой нейтральной полосы с каждой стороны пограничного сектора. На следующий день советское правительство направило ноты, в которых обвинило трех западных союзников в использовании воздушных коридоров для доставки в Западный Берлин «реваншистов, экстремистов, саботажников и шпионов» и впервые выступило с угрозой вмешаться в воздушное сообщение с Западным Берлином[130]. Эти действия встретили резко негативную реакцию Запада. 24 августа в ответ на акцию восточногерманских властей вдоль пограничного сектора было развернуто около тысячи американских военнослужащих с танками поддержки. 29 августа совете кое правительство объявило о временной задержке увольнения в запас из Советских Вооруженных Сил. На следующий день в Москве было объявлено о возобновлении ядерных испытаний.

Эти действия поставили Запад и социалистический блок на грань войны.

Советские ядерные испытания начались 1 сентября и продолжались с короткими интервалами вплоть до 31 октября, когда в СССР была взорвана сверхмощная бомба мощностью в 50 мегатонн. 12 сентября Ф. Козлов, выступая в Пхеньяне, заявил о том, что ультимативный срок для подписания мирного договора с ГДР продлен. На следующий день два советских истребителя обстреляли – не на поражение, в демонстративных целях – два американских транспортных самолета, следовавших в Берлин. Это была наиболее острая точка кризиса.

24 сентября Дж. Кеннеди получил от Н. Хрущева личное и достаточно странное послание, в котором тот заверял, что «шторм над Берлином прошел». 17 октября в докладе на XXII съезде КПСС Хрущев заявил о том, что ультимативный срок для подписания сепаратного мирного договора с ГДР (31 декабря) не так уж важен, если Запад продемонстрирует реальную готовность разрешить берлинский вопрос.

В сентябре – октябре 1961 г. американская военная группировка в Западной Германии была увеличена на 40 тыс. человек, численность тактических истребителей доведена до 300, проведен целый ряд учений.

Противостояние СССР – США сопровождалось опасными эпизодами и впоследствии.

26–27 октября на секторальной границе в Берлине возник самый серьезный конфликт, известный в западной историографии как «инцидент у пропускного пункта Чарли». В тот момент вопрос войны и мира зависел от крепости нервов танковых экипажей и их командиров. Советские танки были вплотную придвинуты к пограничному сектору, на противоположной стороне которого уже находились американские танки.

Советская разведка донесла Хрущеву о готовившейся американской военной провокации с целью снести пограничные заграждения на Фридрихштрассе, между британским и советским секторами. В ответ на американские действия по тревоге были подняты войска ГСВГ, ННА, других стран Варшавского Договора. В указанные районы сразу же направились советские танковые подразделения. На Фридрихштрассе прибыла 7-я танковая рота капитана Войтченко 3-го батальона 68-го гвардейского танкового полка.

«И вот мы на Фридрихштрассе, – вспоминал участник событий старшина роты В. Сычев. – Перед нами стоят американские танки М-48. Слева от танков в окнах и на чердаке пограничного дома за мешками с песком расположились вооруженные полицейские, справа – улюлюкающая и свистящая толпа фашиствующих молодчиков»[131].

Советские танки были отведены утром 28 октября. Это означало окончание Берлинского кризиса. Кризис завершился, но борьба за превосходство между СССР и США продолжалась. В период с 29 сентября 1961 г. по 16 января 1962 г. в районе Фридрихштрассе постоянно находилось по 10 танков и бронетранспортеров США.

Что касается непосредственной границы между ФРГ и ГДР, то одной лишь осенью 1961 г. там произошло 2137 всевозможных инцидентов и конфликтов, зарегистрировано 685 случаев нарушений границы. При этом было разрушено 83 пограничных здания, имели место 2118 попыток склонить к дезертирству восточногерманских пограничников[132].

К счастью, открытого вооруженного конфликта удалось избежать.

Тогда и позже советский лидер считал, что провокации были в целом делом рук американских военных и не санкционировались непосредственно Кеннеди, что западные державы не были готовы идти на конфликт в Германии. И в этом он не ошибся. Тем не менее предотвращение провокаций на секторальной границе оставалось в этот период главной проблемой.

Вначале, вспоминал Хрущев, он не был уверен, что полиция ГДР будет стрелять в своих перебежчиков. Ульбрихт, однако, настаивал, что охрана границы – это суверенное дело ГДР. 12 ноября 1961 г. Президиум ЦК КПСС по докладу Громыко и Малиновского рассмотрел меры по охране восточногерманской границы, тем самым приняв на себя ответственность за происходящее на секторальной границе.

Несмотря на тактический успех, связанный с молниеносным возведением Берлинской стены, к чему Запад оказался не готовым, в стратегическим плане этот шаг был проигрышным.

В своих воспоминаниях Н. Хрущев говорил о том, что стена помогла ему восстановить статус-кво в Германии и что Кеннеди «потерпел поражение» в Берлине. Документы, однако, показывают, что никто в советском руководстве не расценивал итоги Берлинского кризиса как победу.

Глубокая разочарованность царила и в руководстве ГДР. Восточные немцы были уверены в том, что Хрущев осуществит свои угрозы, с которыми выступал в период берлинского кризиса, и передаст восточным немцам советские обязательства в отношении Берлина. Имелись разного рода проекты соглашений, которые Восточная Германия должна будет подписать с новым «вольным городом» Западным Берлином.

Несмотря на три года советской силовой дипломатии – а скорее благодаря им, – США, их союзники по НАТО, и прежде всего ФРГ, не пошли на переговоры по германскому вопросу и на признание ГДР. Нормализация обстановки в Берлине растянулось почти на три десятилетия. Основной причиной напряженности все это время оставалась дипломатическая и психологическая война между СССР и Западом по вопросу о статусе Западного Берлина.

После строительства Берлинской стены Хрущев еще некоторое время рассматривал напряженность вокруг Западного Берлина как средство силового нажима на Запад, но был удовлетворен стабилизацией положения в ГДР и Центральной Европе в целом. Его внимание переключилось на другие точки советско-американского соперничества, прежде всего на Кубу. Когда в дни Карибского кризиса в октябре 1962 г. заместитель министра иностранных дел СССР В.В. Кузнецов предложил в ответ на блокаду Кубы военно-морскими силами США предпринять ответные меры против Западного Берлина, Хрущев в повышенных тонах заявил, что ему не нужна «еще одна авантюра».

Нет никаких данных, подтверждающих существующее мнение о том, что Хрущев разместил советские ракеты на Кубе прежде всего для того, чтобы «разменять» их потом на свое решение «проблемы» Западного Берлина. Скорее всего советский лидер искренне верил, что Западный Берлин рано или поздно все равно попадет в советскую сферу влияния – так же, как верил он в неизбежность победы социализма в мирном экономическом соревновании с капиталистическим способом производства.

Берлинская стена просуществовала до 1990 г. и стала своеобразным символом противостояния двух германских государств, разделения Европы, «холодной войны» и окончательного установления биполярного мира.

В октябре 1990 г. в результате объединения Германии была поставлена точка в длительной исторически аномальной конфронтации двух германских государств.

Это сладкое слово – свобода!

1 января 1959 г. Фидель Кастро объявил о победе революционного движения на Кубе. Это событие явилось сюрпризом для Вашингтона, который был убежден, что к концу 50-х гг. ему удалось установить достаточно эффективный контроль за развитием политических процессов в странах Латинской Америки и надежно изолировать этот континент от коммунистического влияния. Особо неприятным оказалось то, что прорыв в системе «Пакс Американа» произошел именно на Кубе.

Американский капитал с конца XIX в. играл в кубинской экономике лидирующую роль прежде всего в курортном бизнесе, и, казалось, навсегда. Куба была превращена в место отдыха и развлечений состоятельных американцев.

Жесткая зависимость Кубы от американских монополий, утечка большей части национального дохода за границу в виде прибыли американского капитала создали в стране ситуацию перманентного кризиса. Вашингтон был вынужден делать ставку на военных. Особую роль при этом пришлось сыграть Ф. Батисте.

Батиста во многих отношениях оказался баловнем судьбы. Он родился в 1901 г. в бедной семье. Но уже в детстве ему повезло: на толкового, проворного мальчика обратил внимание американский миссионер. Он помог ему получить среднее образование. В дальнейшем судьба привела Батисту в армию.

Звезда Батисты взошла в 1933 г., после падения диктатуры Мачадо, когда он возглавил бунт младших армейских чинов, получивший название «душевой мятеж» и проходивший под лозунгом «Душевые комнаты не только для офицеров, но и для унтер-офицеров». Возникнув по частному поводу, мятеж вскоре приобрел черты широкомасштабного организованного выступления. Решительность, волевой характер и внезапно открывшиеся ораторские способности позволили скромному сержанту в результате совершить головокружительную карьеру и в одночасье превратиться в полковника.

В 1939–1940 гг. Батиста, пользуясь поддержкой вооруженных сил, негласно формирует и свергает кубинское правительство, а в 1940 г. на четырехлетний срок становится президентом. Однако президентство в нестабильной, раздираемой противоречиями стране – всегда рискованное предприятие. Отбыв президентский срок, Батиста решил, что заслужил отдых. Руководя насквозь коррумпированной страной, он не забывал и себя и после отставки переехал в США, где и поселился на собственной вилле во Флориде.

Испытывая затруднения с выбором «достойных» кандидатов на пост кубинского президента после Второй мировой войны, Вашингтон в конце концов вновь вынужден был сделать ставку на Батисту.

Батиста без особого желания принял участие в президентских выборах 1954 г. Вскоре стало очевидным – Батиста выборы проигрывает. Тогда он решился на крайний шаг – государственный переворот. Власть была захвачена, но системный кризис, охвативший страну, военная диктатура во главе с Батистой преодолеть не смогла. Повстанческое движение во главе с Ф. Кастро и А. Сантамария быстро набирало силу.

26 июля 1953 г. ими было организовано дерзкое нападение на цитадель диктатуры казармы Монкада, расположенные в Сантьяго-де-Куба. Для повстанцев штурм закончился трагически: немногие из них, оставшиеся в живых, оказались в тюремных казематах.

В 1955 г. Батиста, маневрируя в сложной политической обстановке, был вынужден амнистировать политических заключенных, в том числе и участников нападения на казарму Монкада. Это была его роковая ошибка.

Ф. Кастро и многие его сподвижники, выйдя на свободу, немедленно эмигрировали в Мексику, где развернули подготовку к новому вооруженному выступлению на Кубе. Повстанческое формирование было названо «Движение 26 июля» в честь участников штурма Монкада, живых и павших. К концу 1956 г. «Движение 26 июля» было готово к началу нового этапа вооруженной борьбы на Кубе.

Намеченная на 30 ноября операция была крайне рискованной. Доставив десантный отряд из Мексики в кубинскую провинцию Орьенте, необходимо было высадить его так, чтобы высадка по времени совпала с началом восстания в Сантьяго-де-Куба и вооруженными выступлениями в других районах страны. Это, по замыслу повстанцев, привело бы к неизбежному краху диктатуры.

Однако с самого начала отчаянный план стал давать сбои. Из-за шторма отряд Ф. Кастро смог высадиться на Кубе лишь 2 декабря. К этому времени несогласованные, разрозненные вооруженные выступления внутри страны были уже подавлены, Батиста получил возможность сосредоточить все свои силы на уничтожении высадившихся повстанцев.

Отряд Кастро был фактически разгромлен. Лишь 12 участникам экспедиции во главе с самим Ф. Кастро удалось уцелеть и прорваться в горы Сьерра-Маэстра (провинция Орьенте). Там после недолгого совещания было принято мужественное решение: накапливать силы и постепенно переходить к ведению партизанской войны. Несмотря на кажущееся безрассудство, это решение оказалось самым верным.

Слухи о подвиге горстки повстанцев быстро распространились по всей стране. Одиозный, всеми ненавидимый режим Батисты терял поддержку даже у относительно благополучных слоев населения. К Кастро стали стекаться люди со всех уголков Кубы, и постепенно его отряд разросся в достаточно сильную, мобильную Повстанческую армию. В начале 1958 г. значительную часть Кубы охватил пожар партизанской войны.

Попытка Батисты в мае 1958 г. провести широкую контрповстанческую операцию под кодовым наименованием «Финальная фаза» окончилась для диктатора провалом: более 400 батистовских солдат и офицеров были взяты в плен.

12 ноября 1958 г. Ф. Кастро отдал приказ о начале операции «Решающее вторжение». Натиск и самоотверженность бойцов ошеломили армию диктатора, которая фактически распалась.

В ночь на 1 января 1959 г. Батиста бежал с Кубы.

Соединенные Штаты сначала заняли позицию нейтралитета в отношении повстанческого движения. Но с каждым днем Ф. Кастро вызывал в Вашингтоне все большее раздражение. После бегства Батисты из страны при активном участии американского посольства была срочно сформирована правительственная хунта, которая провозгласила президентом страны члена верховного суда К. Пьедру. Но было уже поздно. Всеобщая политическая забастовка в Гаване под лозунгом «Вся власть Повстанческой армии!» кардинальным образом изменила политическую ситуацию в стране.

Столичный гарнизон не осмелился оказать сопротивления повстанцам. 2 января в город вступили колонны партизан под командованием Э. Че Гевары и К. Сьенфуэгоса. Ф. Кастро и его сторонники, несмотря на все прогнозы зарубежных аналитиков, победили.

Каждый новый день приносил свидетельства антиамериканской ориентации Кастро. В мае 1959 г. в Гаване был принят Закон об аграрной реформе, положивший конец крупному помещичьему землевладению – латифундизму. Во второй половине 1959 г. кубинские власти утвердили Закон о контроле над полезными ископаемыми, в соответствии с которым компании США облагались 25%-ным налогом от стоимости вывозимых металлов и минералов. Затем был принят еще ряд актов, серьезно ограничивших американское всевластие в экономике Кубы. Наконец, 6 июля 1960 г. был утвержден Закон о национализации предприятий и имущества американских граждан.

Дрейф Ф. Кастро в сторону Советского Союза ни у кого в Вашингтоне уже не вызывал сомнений. И вскоре это окончательно подтвердилось. В феврале 1960 г. во время визита в Гавану члена Политбюро ЦК КПСС А. Микояна было подписано первое советско-кубинское торговое соглашение. СССР брал обязательство закупить на Кубе 5 млн тонн сахара в течение пяти лет, обеспечивать Кубу нефтью и нефтепродуктами и предоставить кредит в 100 млн долларов. Ответом стало экономическое эмбарго Кубы.

Помимо открытых экономических санкций, американская администрация с начала 1960 г. приступила к подготовке насильственного свержения правительства Кастро. 17 марта 1960 г. президент Эйзенхауэр подписал секретную директиву о создании из кубинских эмигрантов отрядов для вторжения на Кубу. Директивой предписывалось «организовать, вооружить и подготовить кубинских эмигрантов в качестве партизанской силы для свержения режима Кастро»[133].

Подготовка наемников осуществлялась при тесном сотрудничестве и прямой помощи со стороны правительств ряда латиноамериканских стран, в первую очередь диктаторских режимов Центральной Америки. В тринадцати пунктах подготовки кубинских наемников, развернутых на территории Гватемалы, Никарагуа, Пуэрто-Рико и в зоне Панамского канала, была создана сеть баз, складов, учебных центров, полигонов и тайных аэродромов.

В конце 1959 – начале 1960 г. Куба стала объектом систематических воздушных облетов «неизвестными самолетами» с севера.

Новый президент США Дж. Кеннеди продолжил активную антикубинскую политику.

С ноября 1960 г. во Флориде началось формирование из эмигрантских отрядов десантно-штурмовой бригады для высадки на Кубу. Бригада была оснащена современным американским оружием. Предполагалось, что после высадки в нее вольются силы внутренней оппозиции и часть местного населения, что значительно усилит ее боевые возможности.

Окончательное решение о вооруженном вторжении на Кубу было принято 4 апреля 1961 г. на заседании Совета национальной безопасности США под председательством президента Дж. Кеннеди.

На заседании был утвержден и план вторжения, получившего кодовое наименование операция «Плуто». Замыслом операции предусматривался захват части территории Кубы, расширение и закрепление плацдарма и в последующем высадка на нем «временного правительства». Главная задача эмигрантской бригады состояла в том, чтобы продержаться в течение 72 часов, после чего в бой должны были вступить главные силы вторжения – американские войска. Корабли Атлантического флота США с авиацией и морской пехотой на борту сосредоточились заранее вблизи острова.

17 апреля 1961 г. в 1 час 30 минут началась высадка бригады эмигрантов в районе Плайя-Хирон. Они захватили небольшие плацдармы на берегу, но развить успех благодаря решительным и умелым действиям вооруженных сил и народной милиции Кубы не смогли.

К исходу 20 апреля интервенты были разгромлены.

Провал интервенции потряс всю послевоенную систему межамериканских отношений. Впервые в XX в. в Латинской Америке потерпела поражение интервенция, подготовленная и поддержанная Соединенными Штатами Америки. Небольшая страна, вставшая на путь независимого развития, сумела с оружием в руках отстоять право на самостоятельное определение своей судьбы.

Это был вызов лидирующему положению США в Западном полушарии.

В создавшихся условиях президент Дж. Кеннеди пошел на беспрецедентный и воспринятый многими как унизительный шаг – публично отказался от дальнейшей организации каких-либо вооруженных действий против Кубы. Вместе с тем он подчеркнул, что США не будут «бесконечно бездействовать», если члены Организации американских государств займут пассивную позицию перед лицом распространения «коммунистической агрессии» в Западном полушарии. И действительно, как показали дальнейшие события, американское руководство не отказалось от идеи военной интервенции на Кубу.

В ноябре 1961 г. с согласия президента США был разработан секретный проект под кодовым названием «Мангуста», в соответствии с которым в январе 1962 г. министерству обороны предлагалось разработать план непосредственного использования американских вооруженных сил для оказания помощи подпольным вооруженным формированиям на территории Кубы. Единственным условием являлось инициирование подпольными организациями при активном содействии ЦРУ вооруженного восстания на Кубе и последующее публичное обращение к американской администрации за военной помощью.

С 1961 г. при Совете национальной безопасности США стал действовать межведомственный орган по противоповстанческим действиям, создание которого было во многом обусловлено кубинскими событиями. Началось активное формирование специально обученных и подготовленных сил для борьбы с повстанческими движениями. Численность этих сил специального назначения, получивших впоследствии широкую известность в качестве «зеленых беретов», за период с 1961 по 1964 гг. увеличилась более чем в 6 раз. Подразделения спецназа были созданы во всех видах вооруженных сил США.

Тем временем военная операция против Кубы разрабатывалась по двум сценариям. Первый вариант предполагал нанесение ударов с воздуха по кубинской территории самолетами ВВС и ВМС США. Второй сценарий, более радикальный, предусматривал пятидневное огневое поражение территории Кубы силами авиации и кораблей флота с последующей высадкой воздушного и морского десантов. Основной удар планировалось нанести в районе Гаваны. В десант включались пять элитных дивизий сухопутных войск (82-я и 101-я воздушно-десантные дивизии, 1-я бронетанковая дивизия, две пехотные дивизии), а также две дивизии морской пехоты.

В дальнейшем предусматривалось создание на острове американской военной администрации. Однако из-за жесткого противодействия Советского Союза реализация вторжения на Кубу вновь была отложена.

В январе 1962 г. Куба была исключена из Организации американских государств (ОАГ). С ней разорвали отношения 15 латиноамериканских государств. Одновременно было введено эмбарго на их торговлю с Кубой.

На остров непрерывно забрасывались диверсионно-террористические группы.

Осознавая постоянную опасность со стороны США, кубинское правительство должно было в кратчайшие сроки оснастить армию вооружением и военной техникой. Единственным надежным поставщиком оружия могли стать только Советский Союз и страны социалистического содружества. Кремль решил поддержать Ф. Кастро.

Дважды (9 и 16 июля 1960 г.) советское правительство предупредило американскую администрацию о готовности оказать в случае необходимости кубинскому народу всестороннюю помощь, в том числе военную. В том же месяце в Москву впервые прибыл министр Революционных вооруженных сил (РВС) Кубы Рауль Кастро, брат лидера кубинской революции.

После достигнутых договоренностей с конца 1960 г. СССР начал поставлять Кубе современное бронетанковое, артиллерийское и минометное вооружение, а также некоторые виды стрелкового оружия. На Кубе с помощью советских военных советников и специалистов развернулась ускоренная подготовка орудийных расчетов и танковых экипажей, изучение основ тактики и особенностей боевого применения военной техники в специфических условиях страны. Вспоминая события тех лет, Ф. Кастро отмечал: «Военные поставки из социалистического лагеря, в основном из СССР, были единственными, которые наша родина могла получить в тот критический момент, когда решалось – жить или погибнуть революции»[134]. Кубинская армия из полупартизанской постепенно превращалась в самостоятельную военную силу.

Активная поддержка Москвой режима Кастро переводила углублявшийся кризис с регионального уровня на глобальный.

Рисковать так рисковать…

Геополитическое положение Кубы не позволяло Советскому Союзу «взять Кубу под свое крыло», подобно тому, как это делалось в Восточной Европе.

Но почему бы не использовать это положение к своей выгоде?

Прежде всего компенсировать явное превосходство США в области стратегических вооружений. Хрущев, любивший и умевший блефовать перед Западом, прекрасно знал о реальном серьезном отставании Советского Союза в этой области. После решения сессии Совета НАТО в декабре 1957 г., предоставившей США право размещать ядерные ракеты малой и средней дальности в Великобритании, Италии и Турции, а также складировать в Западной Европе запасы ядерных боеголовок, уязвимость СССР резко повысилась.

Теперь американские ядерные ракеты средней дальности могли поражать крупнейшие города Европейской части СССР и Закавказья, где проживала большая часть населения и находились ведущие отрасли народного хозяйства. Максимальное подлетное время американских ракет сократилось до 6 минут, что ставило перед советской ПВО невыполнимые задачи. Мощная наземная группировка советских войск в ГДР не могла парировать удары ядерных ракет средней дальности.

Имевшихся в Советском Союзе стратегических ракет было недостаточно для нанесения адекватного удара возмездия. По свидетельству тогдашнего министра обороны США Р. Макнамары, США располагали в 1962 г. 5000 ядерными боезарядами на всех видах носителей, а СССР имел лишь 300. Соотношение по ядерным боеприпасам было катастрофическим для Москвы – 17:1. При этом межконтинентальных ракет у СССР было всего несколько десятков.

Может быть, самым неприятным в этой ситуации было то, что в результате информации, предоставленной завербованным западными спецслужбами полковником ГРУ О. Пеньковским, США получили реальное представление о сложившемся соотношении сил. Американский специалист П. Райт по этому поводу писал следующее:

Главное, что стало ясно после сообщений Пеньковского, – советская ракетная программа развивается совсем не так успешно, как предполагали на Западе: у Хрущева межконтинентальных ракет – наперечет. Зная это, Кеннеди повел себя в ходе Карибского кризиса уверенно и жестко.

Об исключительной важности сведений от Пеньковского, имевшего в вербовочных кругах кличку «Чикади», свидетельствует тот факт, что директор ЦРУ Дж. Маккоун периодически информировал президента США Дж. Кеннеди о сообщениях суперагента.

Хрущев еще не знал о предательстве Пеньковского, но интуитивно почувствовал – лучшим ответом Вашингтону будет размещение советских ракет «под носом» у американцев. Даже оперативно-тактические ракеты, установленные на Кубе, от которой до американского штата Флорида не более 150 км, становились стратегическим оружием. Они могли поражать практически все крупные города в восточной и центральной частях Соединенных Штатов.

Имелся и благовидный предлог для подобного шага. В феврале 1962 г. Н. Хрущев обвинил США и их союзников в нежелании ликвидировать иностранные военные базы, в том числе вокруг Советского Союза. Советского лидера особенно раздражали американские базы, размещенные на территории соседней Турции. «Если можно американцам, то почему нельзя нам» – такая мысль, видимо, не раз приходила ему перед принятием решения.

Размещение ракет на Кубе позволяло раз и навсегда решить проблему обеспечения обороноспособности молодого кубинского государства. С. Хрущев, сын бывшего Генерального секретаря ЦК КПСС, вспоминал: «По мнению отца, установка ракет имела определенное стратегическое значение, но основной целью операции являлась защита кубинской революции»[135].

По версии С.А. Микояна, основанной на рассказах его отца, тогдашнего первого заместителя Председателя Совета Министров СССР, а также на личных воспоминаниях, решение Хрущева окончательно вызрело в конце апреля – начале мая 1962 г.[136]. Именно в этот период состоялся доклад Н. Хрущеву министра обороны Р.Я. Малиновского, который перечислил негативные последствия развертывания американских ракет на территории Турции в непосредственной близости от правительственной дачи в Крыму. По утверждению министра обороны, американские ракеты «Юпитер», размещенные в Турции, «могли достичь Москвы за 10 минут», в то время как нашим межконтинентальным ракетам нужно было 25 минут, чтобы достичь американской территории.

В начале мая 1962 г. в Москву был вызван советник посольства СССР на Кубе А.И. Алексеев. Сразу по прибытии он был принят Хрущевым, от которого узнал о своем назначении послом на Кубу. Его предшественник С.М. Кудрявцев вызвал недовольство в Москве неумением достичь нужного уровня доверительности в общении с кубинским руководством. Акция такого масштаба, как размещение ядерных ракет на Кубе, требовала особых отношений с Гаваной.

Алексееву Хрущевым было сказано буквально следующее: «Ваше назначение связано с тем, что мы приняли решение разместить на Кубе ракеты с ядерными боеголовками. Только это может оградить Кубу от прямого американского вторжения»[137].

Все, что волновало Хрущева в тот момент, – не начнут ли американцы ядерную войну. Вероятность такого исхода существовала.

Единственным из членов Политбюро, кто открыто подверг сомнению целесообразность столь рискованного и дорогостоящего плана, стал А.И. Микоян. С. Хрущев вспоминал: «В тот период члены Президиума ЦК в основном полагались на отца, ему принадлежало решающее слово при принятии решений… Внешней политикой занимался отец сам. На сей раз только Микоян поделился своими сомнениями»[138]. Однако позже и он проголосовал за это решение.

В частной беседе с Алексеевым против размещения советских ракет на Кубе высказался и тогдашний министр иностранных дел А.А. Громыко, хорошо разбиравшийся в менталитете американцев. Он не сомневался в самой жесткой реакции Вашингтона, но публично выражать свое несогласие так и не стал.

К этому времени идея фикс поглотила Хрущева целиком. В первой половине мая 1962 г. Алексеев был вновь приглашен в Кремль. В беседе приняли участие Н.С. Хрущев, А.И. Микоян, Ф.Р. Козлов, Ш.Р. Рашидов, министр обороны Р.Я. Малиновский, министр иностранных дел А.А. Громыко, командующий Ракетными войсками стратегического назначения С.С. Бирюзов. Алексееву был поставлен ключевой вопрос: как отреагирует Фидель на предложение установить на Кубе советские ракеты? Осторожные сомнения, высказанные по этому вопросу Алексеевым, поддержки не нашли: Хрущев был весь во власти своего замысла, настроен только на успех.

«Обращало на себя внимание, – писал в своих воспоминаниях А. Громыко, – то, что Хрущев свои мысли высказал мне, а затем и на заседании Президиума без признаков какого-либо колебания. Из этого я сделал вывод, что по крайней мере с военным руководством страны он этот вопрос согласовал заранее. По тому, как держался на заседании министр обороны СССР маршал Р.Я. Малиновский, чувствовалось, что он поддерживает предложение Хрущева безоговорочно»[139].

« Окончательное решение о размещении советских ракет средней дальности (РСД) с ядерными боевыми зарядами на территории Республики Куба было принято 24 мая 1962 г. на расширенном заседании Совета обороны СССР. После этого была сформирована делегация для проведения с руководством Гаваны соответствующих переговоров.

Требовалось согласие кубинского руководства.

«Если это нужно для социализма…»

31 мая 1962 г. на Кубу прилетела представительная советская делегация. В ее состав вошли: первый секретарь ЦК Узбекистана Ш. Рашидов, главком Ракетных войск стратегического назначения Маршал Советского Союза С. Бирюзов, генерал-лейтенант авиации С. Ушаков, генерал-майор П. Агеев и ряд других ответственных лиц. Глава делегации Ш. Рашидов должен был сообщить Ф. Кастро о кремлевских планах.

Советское предложение вначале вызвало у Ф. Кастро недоумение и даже замешательство, однако затем, выслушав аргументы Рашидова, «комманданте» Фидель согласился с советским проектом: «Если это нужно для укрепления социалистического лагеря…»

Вопрос о размещении ракет был увязан с предложением о предоставлении Кубе дополнительной военной помощи. Окончательный положительный ответ кубинской стороной был дан на следующий день.

Тридцать лет спустя Ф. Кастро прокомментировал экстравагантное предложение Москвы следующим образом: «В свете фактов, которые мы знаем сегодня о реальном международном соотношении сил, ясно видно: то было необходимостью, и я не критикую Хрущева, честно говорю, не критикую за то, что он хотел реально улучшить соотношение сил.

Мне это кажется законным, абсолютно легальным, если говорить в терминах международного права; абсолютно морально желать улучшения соотношения сил между социалистическим лагерем и Соединенными Штатами. Если реально у них было 50 или 60 ракет, несомненно, что размещение тех 42 ракет значительно улучшало положение: почти удваивало эффективность имеющихся средств…»

Однако затем Кастро добавил: «Ясно, что для защиты Кубы не было необходимости привозить ракеты, поскольку можно было бы заключить военный пакт и Советский Союз мог бы заявить, что агрессия против Кубы означала бы агрессию против СССР.

Соединенные Штаты имеют много таких договоров в мире, и они уважаются, поскольку слова США уважаются из-за опасностей, связанных с их нарушением… могли бы заключить военное соглашение и стало бы возможным достижение целей обороны Кубы без размещения ракет»[140].

В конце июня в Москву с рабочим визитом прибыл Р. Кастро – министр Революционных вооруженных сил Кубы. Он передал мнение Ф. Кастро, который считал практически невозможным замаскировать столь крупную переброску войск, тем более в непосредственной близости от территории США. Кубинская сторона предложила опубликовать военное соглашение, придав всем мероприятиям законный и открытый характер.

Хрущев отказался. Он заверил Р. Кастро в необоснованности подобных опасений и зачем-то добавил: в случае раскрытия операции на помощь будет послан весь Балтийский флот.

Р. Кастро не оставалось ничего, как парафировать секретный «Договор между Правительством Республики Куба и Правительством Союза Советских Социалистических Республик о размещении Советских Вооруженных Сил на территории Республики Куба». После доработки договора планировалось официально подписать его во время визита Хрущева на Кубу в ноябре 1962 г. Но и после этого кубинские лидеры продолжали попытки убедить Москву в необходимости ускорить официальное оформление пребывания советских войск на Кубе. Безрезультатно.

Развертывание Группы советских войск на Кубе (ГСВК) так и не получило правовой основы, что дало повод Западу обвинить Москву в «заговорщических замыслах» и «коварных действиях». В этом заключалось принципиальное отличие кубинской ситуации от размещения американских ракет в Европе, имевшего под собой правовую базу. Решение было гласно принято на сессии Совета НАТО.

Скрытый характер советской операции сразу вывел ситуацию едва ли не на самую верхнюю ступень «кризисной лестницы». В Вашингтоне возник вопрос, не объясняется ли подобная секретность уже заготовленным в Москве решением применить ядерное оружие против Соединенных Штатов. Военная угроза для США впервые за полтора столетия стала столь реальной и пугающе близкой.

В конце августа 1962 г. в Советский Союз прибыла очередная кубинская делегация, но на этот раз во главе с легендарным Э. Геварой. Он встретился с Хрущевым в Крыму. Э. Гевара передал советскому руководству поправки Ф. Кастро к парафированному документу о военном соглашении. Они были приняты.

В итоговом проекте договора отмечалось: СССР направит на Кубу свои Вооруженные Силы «для усиления ее обороноспособности» перед лицом опасности агрессии извне, способствуя таким образом поддержанию мира во всем мире. В случае агрессии против республики или против советских ВС, размещенных на ее территории, правительства Кубы и СССР, используя право на индивидуальную или коллективную оборону, предусмотренное статьей 51 Устава ООН, предпримут «все необходимые меры для отражения агрессии»[141].

Товарищ «Че» снова поднял вопрос о необходимости опубликования текста соглашения, однако в конечном итоге было опубликовано лишь коммюнике, в котором указывалось:

Формально подготовленный и согласованный новый вариант договора о советско-кубинском военном сотрудничестве так и не был подписан из-за стремительного развития событий в Карибском регионе. Все дальнейшие шаги осуществлялись фактически на основе устной договоренности сторон.

Пусть думают, что это на Севере…

Заручившись принципиальным согласием Гаваны, Хрущев отдал распоряжение военным о разработке плана сверхсекретной операции, которая получила наименование «Анадырь». Название должно было наводить каждого, кто его услышит, на мысль о каких-то мероприятиях на севере СССР.

Координационную работу по осуществлению плана размещения советских войск на Кубе возглавил начальник Главного оперативного управления – заместитель начальника Генерального штаба, секретарь Совета Обороны генерал-полковник С.П. Иванов. Вот как описывает начало этой работы генерал армии А.И. Грибков, в то время начальник управления в Главном оперативном управлении ГШ ВС: «В один из майских дней 1962 г. в мой кабинет в Генеральном штабе буквально влетел генерал-полковник С.П. Иванов. Своего непосредственного начальника я знал давно, но таким взволнованным видел впервые. Понял, что-то случилось. И не ошибся. Начальник Главного оперативного управления приказал срочно подготовить один документ.

«Машинистку не задействовать, – подчеркнул Иванов, протягивая мне стопку листков. – Разрешаю к работе привлечь генерала Елисеева Г.Г. и полковника Котова В.Н. Запомните, кроме вас троих о документе никто не должен знать».

Знакомство с загадочными листками заняло несколько минут. Это были рабочие записи С.П. Иванова. Будучи секретарем Совета Обороны СССР, он сделал их на только что закончившемся очередном заседании в Кремле. Так я впервые узнал о решении руководства страны направить наши войска на далекую Кубу, о планировании операции, получившей впоследствии кодовое название «Анадырь»[142].

В Главном оперативном управлении был создан специальный отдел, в состав которого вошли генералы и офицеры различных управлений ГШ. Его возглавил полковник И.Г. Николаев. Ежедневно на основе стекавшейся из главкоматов и управлений информации отделом составлялись справки-доклады министру обороны. В результате титанической работы, проделанной в Генеральном штабе, к середине мая предложения по составу Группы советских войск на Кубе были в основном готовы.

Перед ГСВК ставилась задача во взаимодействии с кубинскими Революционными вооруженными силами (РВС) не допустить высадки противника на территории острова. Ракетным войскам Группы (одна ракетная дивизия) предписывалось быть в готовности в случае развязывания войны (только по команде из Москвы) нанести удары по важнейшим объектам на территории США.

Для выполнения указанной задачи было намечено разместить на Кубе три полка ракет средней дальности Р-12 (24 пусковые установки) и два полка ракет Р-14 (16 пусковых установок) – всего 40 ракетных установок с дальностью действия ракет от 2,5 до 4,5 тысяч километров. С этой целью была сформирована сводная 51-я ракетная дивизия (командир – генерал-майор И. Стаценко) в составе пяти ракетных полков из разных дивизий. Общий ядерный потенциал дивизии в первом пуске мог достичь 70 мегатонн (70 млн тонн обычной взрывчатки периода Второй мировой войны без учета радиации, взрывной волны и пожаров от светового излучения). Дивизия в полном составе обеспечивала возможность поражения военно-стратегических объектов почти на всей территории США.

Сухопутные войска Группы (четыре отдельных мотострелковых полка) имели задачу прикрывать ракетные и другие технические части, управление Группы и быть готовыми оказать помощь кубинским РВС в уничтожении морских, воздушных десантов и контрреволюционных групп, если они высадятся на остров. Мотострелковые полки должны были располагаться отдельно и на большом расстоянии друг от друга (70, 350, 400 км), ведение ими совместных боевых действий не предусматривалось.

В оперативное подчинение командиров мотострелковых полков вошли отдельные дивизионы тактических ракет «Луна», способных нести ядерные боеголовки, с дальностью пуска в пределах 60 км.

Военно-воздушные силы Группы войск нацеливались на уничтожение морских и воздушных десантов противника, а также на нанесение в случае необходимости ударов по военно-морской базе США Гуантанамо. Они были представлены полками фронтовых крылатых ракет (ФКР), отдельным вертолетным полком Ми-4 и отдельной авиаэскадрильей. Фронтовые крылатые ракеты, способные нести ядерные боеголовки на дальность до 150 км, были предназначены для отражения возможного морского десанта на дальних подступах к острову.

Частям военно-морского флота ставилась задача уничтожать боевые корабли и десантно-высадочные средства противника, не допуская высадки морских десантов. Кроме того, флот был обязан охранять советские транспортные суда на близлежащих к острову коммуникациях, блокировать минами военно-морскую базу Гуантанамо, а также вести разведку в западных и восточных районах Кубы с целью выявления боевых кораблей и десантно-высадочных средств противника. Для выполнения этих задач предполагалось иметь эскадру подводных лодок, эскадру надводных кораблей, бригаду ракетных катеров, ракетный полк «Сопка», морской торпедный авиаполк и суда обеспечения.

Войска противовоздушной обороны (две дивизии ПВО) должны были не допустить вторжения в воздушное пространство Кубы иностранных самолетов-нарушителей и нанесения ими ударов по войскам Группы, кубинским военно-морским базам, портам и аэродромам. Учитывая подавляющее превосходство вероятного противника в авиации, для расширения возможностей по отражению воздушных ударов в состав 10-й зенитной дивизии ПВО был введен 32-й истребительный авиационный полк, на вооружении которого предполагалось иметь 40 современнейших по тем временам истребителей МиГ-21[143].

Примерная численность ГСВК планировалась в пределах 44–60 тысяч человек. По срокам развертывание Группы должно было уложиться в четыре месяца.

Операция была замаскирована под стратегическое учение с перебазированием войск и военной техники морем в различные районы Советского Союза.

Поскольку освоение прямого воздушного сообщения между СССР и Кубой только начиналось (первый полет был совершен в июле 1962 г.), фактически единственным транспортным средством для перевозки войск оставались морские суда. Из-за отсутствия необходимого количества войсковых транспортов к обеспечению операции было подключено Министерство морского флота СССР. По предварительным расчетам требовалось 85 судов гражданского флота различных классов. Их предстояло собрать, дооборудовать для перевозки войск и грузов и отобрать экипажи.

Задача в целом была не только дерзкая, но и исключительно сложная.

Соединения и части ГСВК предстояло перебросить на 10–11 тысяч километров. На большей части пути следования транспортов они могли стать объектом активных разведывательных действий. Наиболее опасными участками в этом отношении были проливы в Черном, Средиземном и Балтийском морях.

Соединения и части, направляемые на Кубу, планировалось сформировать из войск различных военных округов. Мотострелковые полки должен был выделить Ленинградский военный округ (одним из таких полков командовал полковник Д.Т. Язов, в будущем – последний министр обороны СССР), танковые подразделения – Киевский ВО. Личный состав для Группы отбирался по особой схеме. В Ленинградский военный округ прибыл главнокомандующий Сухопутными войсками маршал Советского Союза В.И. Чуйков, который лично беседовал с отобранными для проведения операции офицерами.

7 июля 1962 г. состоялось совещание в Кремле, на которое был приглашен весь руководящий состав Группы. Командующим Группой был назначен генерал армии И. Плиев (на Кубу прибыл под псевдонимом «Иван Александрович Павлов – специалист по сельскому хозяйству»). Его первым заместителем стал генерал-полковник П. Данкевич. В штаб группы также вошли: генерал-майор П. Петренко – член Военного совета, начальник политического управления; генерал-лейтенант П. Акиндинов – начальник штаба; генерал-лейтенант С. Гречко – заместитель командующего по ПВО; генерал-полковник авиации В. Давидков – заместитель командующего по ВВС; вице-адмирал Г. Абашвили – заместитель командующего по ВМФ и др.

Хрущев начал совещание в привычном для него стиле: «Мы в ЦК решили подкинуть Америке «ежа»: разместить на Кубе наши ракеты, чтобы Америка не могла проглотить остров Свободы. Согласие кубинской стороны имеется. Цель той операции одна – помочь выстоять кубинской революции от агрессии США.

Политическое и военное руководство нашей страны, всесторонне взвесив все обстоятельства, не видит другого пути предотвращения нападения со стороны Америки, которая, по нашим сведениям, интенсивно к нему готовится. Когда ракеты будут размещены, Америка почувствует, что, если она захочет расправиться с Кубой, ей придется иметь дело с нами»[144].

На этом же совещании Хрущев впервые узнал, теперь уже от своих военных, что развернуть войска скрытно будет практически невозможно. Это было неприятным сюрпризом – ведь главное условие успеха плана он видел как раз в его тайном осуществлении. Поставив Вашингтон перед свершившимся фактом, он намеревался затем обратиться к посредничеству ООН, чтобы избежать военного столкновения.

Кардинального решения проблемы обеспечения скрытности не существовало. Сложнейший механизм операции был уже запущен. В результате был изменен лишь порядок транспортировки войск: в первый эшелон назначались части общего назначения. Во втором должны были следовать ракеты средней дальности.

Началась переброска личного состава, ракетного оружия и военной техники в порты погрузки (Кронштадт, Лиепая, Балтийск, Севастополь, Феодосия, Николаев, Поти и Мурманск). Для перебазирования только одного ракетного полка к порту отправки требовалось 17–18 железнодорожных эшелонов в зависимости от типа ракетного комплекса, которым он был вооружен[145].

Опасный рейс

Согласно плану операции «Анадырь», передовая рекогносцировочная группа во главе с генералом И.А. Плиевым отправлялась на Кубу первым техническим рейсом самолета Ту-114 10 июля 1962 г. по маршруту Москва – Конакри – Гавана. Этим рейсом открывалась новая международная линия Аэрофлота Москва – Гавана. Рекогносцировочная группа направлялась под видом специалистов сельского хозяйства СССР, инженеров и техников по ирригации и мелиорации.

Именно эта группа «специалистов», по мнению генерала армии А.И. Грибкова, сделала «поразительный по своей военной безграмотности» вывод о том, что на Кубе можно легко и скрытно разместить ракеты на том основании, что на острове много пальмовых рощ[146].

Тем временем в портах Балтийского, Черного и Баренцева морей развернулись работы по погрузке пассажирских и сухогрузных судов торгового флота.

На погрузку одного морского транспорта с использованием портальных и судовых кранов в среднем уходило 2–3 суток. Тяжелая техника (танки, САУ, спецмашины) грузилась ночью – в нижние трюмы, автомобили и тракторы днем – на верхнюю палубу, под видом сельскохозяйственных машин. Ракетные катера, размещенные на палубе, обшивались досками и обивались металлическими листами, становясь недоступными для инфракрасной аппаратуры. Для перевозки мотострелкового полка требовалось 3 грузовых и 2 пассажирских судна.

Погрузка на транспорты производилась в обстановке повышенной секретности. О конечных целях перемещения частей не сообщалось даже старшим офицерам.

Оказавшись на площадке погрузки, личный состав уже не имел права выйти за ее пределы. Прерывалась любая связь с внешним миром: ни писем, ни телеграмм, ни телефонных разговоров. Эти жесткие меры предосторожности распространялись и на экипажи судов, включая капитанов.

Солдаты, сержанты и офицеры получали два комплекта одежды: гражданский – для маскировки – и военный, так называемый «южный» вариант. Сверх того, опять же с целью маскировки, выдавались полушубки, валенки, шапки. Для отражения возможного нападения самолетов или катеров береговой охраны США на палубы транспортов устанавливались счетверенные крупнокалиберные зенитные пулеметы, накрытые специальными разборными деревянными колпаками, которые при необходимости могли быть быстро сняты[147]. Комплектовались и специальные подразделения, готовые действовать в случае нападения на корабль и вооруженные автоматами и ручными пулеметами.

Особые сложности возникли с размещением личного состава на корабле. Трюмы заполнялись людьми доверху. Почти месяц им было суждено находиться в раскаленной стальной коробке.

Но и такие беспрецедентные меры предосторожности не помогли. В своих воспоминаниях С. Хрущев констатировал: «…шила в мешке не утаишь. Несмотря на принятые меры, вся Одесса знала, что секретно снаряжаются корабли на Кубу. Об этом говорили на Привозе, судачили припортовые торговки. Не удержался секрет и среди сдержанных прибалтов…»

Первые суда в различных портах загрузились практически одновременно и разом вышли в море. В Датском проливе возникла толчея. Такая же картина наблюдалась в Босфоре и Дарданеллах. Никогда такое количество советских транспортов не устремлялось из Черного и Балтийского морей. Сначала феномен вызвал лишь недоумение, потом оно переросло в удивление, и, наконец, родилось подозрение.

Забеспокоилась западногерманская разведка – ни один из кораблей не заходил в европейские порты. Агентура подтвердила опасения: в советских портах загрузка кораблей происходит в обстановке чрезвычайной секретности и они отбывают в неизвестном направлении[148]. Теперь западные разведслужбы, используя все силы и средства, пытались контролировать движение транспортов.

Капитанам судов и начальникам эшелонов были выданы три пакета с секретными инструкциями о действиях в различных ситуациях. На первом пакете была надпись «Вскрыть после оставления территориальных вод СССР». На двух других никаких надписей не было. В пакете № 1 говорилось, что пакет № 2 предписывалось вскрыть после прохода Босфора и Дарданелл. В пакете № 2 предписывалось вскрыть пакет № 3 после прохода Гибралтара.

И лишь в последнем пакете под номером 3 был сформулирован конечный приказ: «Следовать на Кубу».

Переход судов проходил в крайне тяжелых условиях. Температура внутри судовых трюмов нередко достигала 50 градусов выше Цельсия(?). Пища выдавалась два раза в сутки в ночное время. Многие продукты – сливочное масло, мясо и овощи – из-за высокой температуры быстро портились. В таких условиях не обошлось без болезней и даже смерти людей. Хоронили военнослужащих по морскому обычаю – зашивали в брезент и опускали в море.

Представление о пережитых испытаниях дает фрагмент из воспоминаний полковника А.Ф. Шорохова, который исполнял обязанности начальника эшелона на судне «Хабаровск»: «20 августа. Приближаемся к Азорским островам. Штормит. Качка сильная. Морская болезнь свалила всех наших солдат и офицеров…

Идем десятые сутки. Кругом океан. Жара. Раздеваемся до трусов. Ночью все ищут укромное местечко на палубах. Днем американские самолеты делают облет нашего сухогруза. Какой-то военный корабль увязался за нами и требует досмотра. Мы только слушаем, но в эфир не выходим. Утром мы просыпаемся от гула самолета. Американский истребитель пронесся над теплоходом, чуть не цепляясь за палубные надстройки и мачты. Виден берег Кубы»[149]. Начиная с 18 сентября 1962 г. американские военные корабли стали постоянно запрашивать советские транспорты о характере перевозимого груза.

С началом операции «Анадырь» СССР для перевозки народнохозяйственных грузов был вынужден фрахтовать суда иностранных компаний. США потребовали от союзников не предоставлять суда для перевозки грузов на Кубу. Подозревая неладное, с 3 октября американцы вообще запретили заходить в свои порты судам и кораблям любой страны, хотя бы единожды посетивших Кубу.

На острове Свободы…

Для приема прибывавших судов с войсками и техникой было выбрано одиннадцать кубинских портов: Гавана, Мариель, Кабаньяс, Баия-Онда, Матансас, Ла-Исабела и др. 19 июля на Кубу прибыли первые рекогносцировочные группы советских ракетных полков. Прибытие транспортов с войсками и техникой началось 26 июля. Первым в порт Гавана вошел теплоход «Мария Ульянова».

9 сентября с прибытием в порт Касильда теплохода «Омск» началось сосредоточение 51-й ракетной дивизии на о. Куба. Этим рейсом были доставлены первые шесть ракет.

С 16 сентября началась доставка и ядерных боеприпасов: дизель-электроход «Индигирка» с ядерными боеприпасами на борту вышел из порта Североморск и взял курс на Кубу. А 4 октября «Индигирка» благополучно доставила в порт Мариель ядерные боеприпасы к ракетам Р-12.

Все суда, прибывавшие на остров, встречались штабными группами еще на рейде, а иногда и на подходах к Кубе. Из-за сложной оперативной обстановки судам часто приходилось менять порты назначения. Оружие разгружалось под видом народнохозяйственных грузов – на Кубе в это время советские специалисты вели поиски нефти, железа, никеля, фосфатов.

Для сопровождения колонн в пути кубинское командование выделяло охрану. Команды в пути следования подавались только на испанском языке. При этом разрешалось давать лишь две команды: «Аделанте!» – «Вперед!» и «Паре эль кочо» – «Остановить машины».

Работа радиотехнических средств в период сосредоточения войск запрещалась. Так же, как и всякие разговоры.

Ракеты из портов транспортировались только ночью в период с 1 до 4 часов утра. Но многие кубинцы не спали и в это время, наслаждаясь ночной прохладой. Не дремала и достаточно многочисленная американская агентура, действовавшая на острове. Для ее нейтрализации сюда прибыла группа советских контрразведчиков во главе с капитаном 1 ранга А. Тихоновым.

В тесном взаимодействии с кубинскими органами государственной безопасности советским контрразведчикам удалось, к примеру, запеленговать агентурный радиопередатчик и захватить резидента ЦРУ К. Инклана. У него был изъят быстродействующий радиопередатчик, автоматический шифратор новейшей модификации, средства тайнописи, два пистолета системы «Браунинг», фотоаппарат «Минокс», авторучка-пистолет и 14 тысяч золотых песо[150].

Также была обезврежена и крупная нелегальная подрывная организация, которая именовалась «Дивизией Нарцисса Лопеса». Территория Кубы была поделена ею на семь зон. В каждой из зон действовал свой резидент. В ходе операции по ликвидации этой организации было захвачено 237 активных членов, из них 4 майора, 17 капитанов, 7 первых лейтенантов, выявлено 9 складов оружия, большие суммы долларов и золотых песо[151].

Но часть агентов уцелела. Позже они подтвердили данные аэрофоторазведки США.

Размещение советских войск сопровождалось большими трудностями. Особые сложности возникли с расположением и приведением в боевую готовность ракетной дивизии.

Подготовка позиций для стартовых батарей предполагала укладку железобетонных плит, доставленных из Советского Союза, прокладку линий связи, отрывку окопов и укрытий для личного состава.

Из-за жары (температура поднималась до 35–40 градусов и выше) и сильной влажности воздуха командиры полков приняли решение работать, сменяя личный состав каждый час. В условиях каменистого грунта инженерная техника была малопроизводительной, поэтому большинство работ выполнялось вручную.

По воспоминаниям A. M. Бурлова в тот период заместителя командира ракетного полка по вооружению, «трудностей было предостаточно и, пожалуй, самая значительная из них была связана с компонентами ракетных топлив. Ракета Р-12 жидкостная, заправлялась агрессивным окислителем, горючим и перекисью водорода. Потребовались специальные емкости для транспортировки этих компонентов на судах наливного флота, а затем в порту Баия-Онда снова перекачивать компоненты в штатные подвижные емкости.

Незначительный пролив в условиях тропиков приводил к сильнейшим ядовитым испарениям. Личный состав расчетов заправки, работавший все время только в спецодежде и противогазах, подвергался тяжелейшим испытаниям»[152].

Далеким от комфортабельного было и размещение личного состава. Жилой городок ракетчиков был составлен из палаток и металлических фургонов. В палатках духота стояла неимоверная. Еще хуже было в металлических фургонах, накалявшихся за день. С наступлением темноты людей атаковывала мошкара.

Генерал армии А.И. Грибков вспоминал:

Однако профессионализм, высокое чувство ответственности и стойкость, присущие подавляющему большинству советских военнослужащих, позволяли решать поставленные задачи и в этих тяжелейших условиях. Всего для 51-й ракетной дивизии успели доставить следующее ракетно-ядерное оружие: 42 ракеты Р-12 (из них 6 учебных); 36 головных частей с ядерными боезарядами для Р-12; 24 головные части с ядерными боезарядами для Р-14. Ввиду невозможности доставки ракет Р-14 и основной части личного состава 665-го и 666-го ракетных полков из-за морской блокады острова со стороны ВМС США, боевой порядок в составе дивизии заняли три ракетных полка (79-й, 181-й и 664-й). С получением сигнала из Москвы ядерные головные части должны были быть пристыкованы. За 2 часа 30 минут после получения приказа ракета должна была быть поднята вертикально, заправлена компонентами ракетного топлива и быть в готовности стартовать к целям.

Американцы почти ежедневно совершали разведывательные полеты над Кубой. Но прошло больше месяца, прежде чем они смогли выявить стартовые позиции ракет. А идентифицировать их по предназначению помог упомянутый О. Пеньковский. Ранее он передал американцам совершенно секретный справочник с фотографиями основных советских ракет.

В июле 1962 г. на Кубу была откомандирована группа советских летчиков-асов из авиационного центра Кубинка под командованием маршала авиации Е. Савицкого. В сжатые сроки им предстояло научиться уничтожать быстроходные катера кубинских «контрреволюционеров»-»гусанос» вблизи побережья острова и передать опыт боевого применения советских истребителей МиГ-15 кубинским летчикам. Были завезены в контейнерах и 42 бомбардировщика Ил-28, впоследствии отнесенных американцами к «наступательному оружию». Шесть из них, собранные к началу кризиса, начали пробные полеты на базе в Сан-Хулиан. Бомбардировщики помимо бомб имели на вооружении торпеды и могли вести аэрофотосъемку. В боезапасе полка имелось шесть ядерных бомб по 12 килотонн[154].

По решению Совета обороны СССР, принятому в конце сентября 1962 г., переброска на Кубу эскадры надводных кораблей, предусматривавшаяся планом операции «Анадырь», была отменена. Грандиозный план перемещения советской группировки войск в целом был осуществлен блестяще.

Американцы не смогли не только выявить отдельные виды доставленного на Кубу вооружения, но и достоверно просчитать общую численность советских войск. Группировка советских войск на Кубе оценивалась американскими разведорганами к началу сентября 1962 г. в 4500 человек, к 22 октября – в 8–10 тысяч человек, а к ноябрю – в 22 тысячи человек.

Фактически она была в два раза больше.

Вашингтон плохо спит…

Москва не спит вовсе…

Кульминация

Была ли возможна ядерная катастрофа?

Вероятность трагического исхода Карибского кризиса сохранялась по разным причинам вплоть до последних дней напряженности.

Во-первых, война могла возникнуть из-за нелепой случайности.

Такой случайностью могло бы стать, например, уничтожение советскими средствами ПВО 27 октября американского самолета-нарушителя У-2.

Сценарий «случайного» развязывания войны досконально обсуждался в исполнительном комитете СНБ США. Большинство участников дискуссии пришли к мысли, что Советский Союз и Куба готовы развязать войну. Один из членов комитета, Т. Соренсен, вспоминал:

Выдвигались даже фантастические предположения. Так, Д. Раск вспоминал: «Мы размышляли над ситуацией Хрущева: не может ли какой-нибудь советский генерал или член Политбюро приставить пистолет к хрущевской голове и сказать: господин председатель, запускайте эти ракеты или мы вам выпустим мозги наружу»[177].

Именно в этот день, 27 октября, 51-я ракетная дивизия была способна нанести ракетно-ядерный удар со всех 24 стартовых позиций. Имевшийся боезапас обеспечивал полтора залпа. Правда, по компетентной информации генерала армии А. Грибкова, «из 36 ракет средней дальности только половина была подготовлена для заправки горючим, окислителем и стыковки с головными частями. Ни одной ракете не вводилось полетное задание»[178].

В накаленной атмосфере тех дней было предостаточно и других возможностей для возникновения трагических случайностей. Это и передача полковником О.В. Пеньковским в момент ареста в ночь с 22 на 23 октября установленного сигнала «Начинается война»; и приведение 22 октября 15 ракет «Юпитер», размещенных в Турции, в готовность к пуску; и переданный 24 октября приказ генерала Т. Пауэра, возглавлявшего САК США, на приведение подчиненных частей в состояние полной боевой готовности.

Находившиеся на вооружении противостоявших группировок сторон тактические ядерные ракеты «Луна» и «Онест Джон» могли быть применены и по санкции командующих этими группировками, которые, естественно, руководствовались непосредственными оперативно-тактическими соображениями, а не политическими расчетами.

Так, в советской группировке позиции дивизионов тактических ракет «Луна» заранее были «привязаны» в топографическом отношении к наиболее вероятным направлениям высадки морских десантов противника будут предназначены для нанесения ударов по десантам противника при подходе их непосредственно к берегу, а также при сосредоточении на плацдармах. Право выбора объектов для удара предоставлялось командирам мотострелковых полков. Окончательный приказ на нанесение ядерных ударов ракетами «Луна» мог принять генерал И.А. Плиев.

Когда Н.С. Хрущев в присутствии Р.Я. Малиновского и С.П. Иванова инструктировал будущего командующего войсками Группы генерала армии И.А. Плиева, встал вопрос о применении тактических ракет с ядерными боеголовками. После некоторого раздумья Хрущев как глава правительства и Верховный главнокомандующий дал право командующему Группой использовать ракеты «Луна» по своему усмотрению при непосредственной обороне острова, подчеркнув, что в этом случае он обязан хорошо взвесить обстановку и только тогда принять решение, что в столь серьезном вопросе не должно быть спешки. Это право дается ему на случай, если будет отсутствовать связь с Москвой[179].

Наконец, американская авиация, как разведывательная, так и истребительная и штурмовая, ежедневно висела над островом, иногда на высотах 100–200 метров. В воздухе ежечасно находились сотни самолетов. Гул моторов сотрясал воздух, создавалось впечатление массированного воздушного налета с бомбометанием на советские объекты. При этом американцы вели психологические атаки. Нередко летчики открытым текстом запрашивали свой командный пункт: «Когда будем наносить удар по Кубе?»[180]

К счастью, «случайный» вариант перерастания кризиса в ядерную войну в тех условиях не реализовался. Мужества, благоразумия и выдержки хватило как той, так и другой стороне.

Во-вторых, война могла начаться по вине политических «ястребов» в руководстве США.

Силовой вариант разрешения кризиса – нанесение воздушного удара по советским позициям на Кубе – доминировал на заседаниях исполнительного комитета в Вашингтоне. Д. Ачесон, П. Нитце, Дж. Маккоун, Д. Диллон, М. Тейлор и другие заседавшие в нем авторитетные и влиятельные политики вплоть до последнего дня кризиса продолжали считать, что Советский Союз не осмелится ответить даже в том случае, если совете кие ракеты на Кубе подвергнутся атаке. Требования нанести воздушный удар звучали даже после того, как Москва согласилась убрать свои ракеты с острова[181].

Ряд видных американских политиков после завершения кризиса подверг резкой критике уступчивость и мягкотелость Дж. Кеннеди. Так, У. Ростоу и П. Нитце в официальном меморандуме, подготовленном в феврале 1963 г., утверждали, что главной ошибкой президента и его советников была «чрезмерная озабоченность опасностью возникновения ядерной войны»[182].

Однако американские «ястребы» глубоко и опасно заблуждались, критикуя своего президента за мягкотелость. Они не знали истинной боевой мощи советской группировки на острове. Американской военной разведкой вместо реальных 42 тысяч в Вашингтон докладывалось только о 10 тысячах советских военных советников и специалистов. Они недооценивали также решимость советского военно-политического руководства ответить ударом на удар, если обстановка окажется безвыходной. В случае не то что вторжения на остров, а даже одного воздушного удара по советским позициям Москва была бы просто вынуждена ответить, несмотря на самоубийственность этого шага.

Сразу же после кризиса А. Микоян, беседуя с Ф. Кастро, заявил:

После кризиса распространилась версия о том, что Ф. Кастро призывал Кремль к нанесению превентивного ядерного удара по территории США. Это было не так. Советский посол А.И. Алексеев подтвердил, что Кастро ни разу не обращался к нему с таким предложением, но, правда, несколько раз предостерегал его, что американцы, зная советский принцип не применять первыми ядерное оружие, могут пойти на любую авантюру, в том числе и на нанесение ядерного удара.

Наконец, в-третьих, ядерный конфликт мог возникнуть как результат взаимного непонимания.

Ни советская, ни американская сторона не учитывала национально-психологические особенности и менталитет своего оппонента. Вжиться в образ противостоящей стороны, понять мотивы поведения друг друга, учесть позицию своего оппонента не могли ни Кеннеди, ни Хрущев. Они оба, каждый по-своему, находились в плену идеологических стереотипов «холодной войны». Сам тип их мышления и соответственно политического поведения был резко конфронтационный, бескомпромиссный, и преодолеть все это обеим сторонам оказалось очень сложно.

Лишь в самый разгар кризиса Хрущев осознал свой просчет, предполагая, что американцы поведут себя узкопрагматично и поэтому вынуждены будут смириться с присутствием советских войск на Кубе. Кеннеди же всегда был уверен, что Хрущев непредсказуем и способен пойти на развязывание военных действий. Поэтому он был уверен, что уничтожение 27 октября над Кубой самолета У-2 было произведено именно с санкции Хрущева. О том, что самолет был сбит без санкции центра по приказу командующего ПВО Группы советских войск на Кубе генерала Гречко С.Н. и заместителя командующего Группой войск генерала Гарбуза Л.С. , стало известно только 15 лет спустя.

Наконец, в ночь на 27 октября в исполнительный комитет из ФБР поступила тревожная информация, что «советский дипломат в Нью-Йорке начал готовить важные документы к уничтожению в ожидании неизбежной войны»[186]. Движение советских кораблей к линии блокады продолжалось.

Вновь возник соблазн нанесения превентивного удара, тем более что на нем в США настаивали не только военные.

Демонтаж

Вывезти еще сложнее, чем ввезти…

Москва в эти дни столкнулась со сложной и деликатной проблемой – надо было восстанавливать испорченные отношения с Ф. Кастро. Было решено поручить щекотливое дело одному из наиболее опытных переговорщиков – первому заместителю Председателя Совета Министров СССР А.И. Микояну.

Микоян не мог прилететь к Кастро с пустыми руками. По пути в Гавану его самолет приземлился в Нью-Йорке, где у него состоялась встреча с американским представителем в ООН Стивенсоном.

О состоявшейся беседе Микоян сообщил в Москву следующее: «Американцы, хотя и неохотно, согласились с необходимостью закрепить в документах соответствующие обязательства, в том числе и обязательства о ненападении на Кубу. Эти документы должны, по их мнению, включать: заявление Советского Союза о завершении эвакуации ракет; заявление США, в котором будет сказано о том, что они удостоверились, что ракеты действительно вывезены и что США дают соответствующие гарантии о ненападении на Кубу: возможно также заявление У Тана».

Затем Микоян вылетел в Гавану.

В ходе беседы с Ф. Кастро ему пришлось выслушать немало горьких и справедливых упреков. В дни, когда возникла серьезная опасность, говорил Кастро, весь кубинский народ почувствовал «огромную ответственность за судьбы родины», все кубинцы были готовы с оружием в руках выступить против агрессоров. И вдруг – внезапные, необъяснимые уступки, которые произвели гнетущее впечатление. По словам Ф. Кастро, «как будто нас лишили не ракет, а самого символа солидарности».

Микоян сделал все возможное, чтобы хоть как-то восстановить доверие кубинского руководства. Но Кастро во время встречи с Микояном был сух и сдержан. На второй день переговоров стало известно, что у Микояна умерла жена, однако после короткого, но тяжелого раздумья он принял решение остаться на Кубе для выполнения своей нелегкой миссии. Это неординарное решение несколько смягчило Ф. Кастро.

В беседах с кубинскими руководителями А. Микоян настойчиво проводил мысль о том, что уже сам факт срыва планов военного нападения на Кубу является большой победой, а теперь, в развернувшихся дипломатических баталиях, как никогда необходимо тесное взаимодействие. «В момент острой военной опасности, – говорил он, – у нас не было возможностей для военных консультаций, зато в отношении дипломатических видов борьбы мы имеем хорошие возможности для обстоятельных консультаций, для того, чтобы определить, как действовать совместно».

Обосновывая решение о выводе ракет, Микоян указал, что по имевшимся у советского руководства надежным данным нападение на Кубу намечалось на 28 октября 1962 г. У советского правительства оставалось всего 10–12 часов для дипломатического разрешения кризиса, и оно не могло не использовать их. К тому же ракеты средней дальности были обнаружены американцами и перестали быть средством сдерживания. Поэтому Советский Союз пошел на их демонтаж.

«Но, – постоянно подчеркивал Микоян, – размещение советских ракет на Кубе не являлось ошибкой. Более того, в руках кубинского народа остается другое сильное оружие. В Латинской Америке нет страны, которая обладала бы такой высокой обороноспособностью, была бы столь мощной в военном отношении, как Куба. Если не будет совершено прямой агрессии США, то любая группировка латиноамериканских стран не имеет возможностей одолеть Кубу».

В связи с этим Микоян поставил перед кубинским руководством вопрос о заключении нового военного соглашения с учетом вывоза ядерных ракет при сохранении остального вооружения и наличия советских военных специалистов, способных обучить кубинцев владению этим оружием.

В Нью-Йорке тем временем шли не менее сложные переговоры. Особо остро встала проблема американского контроля за демонтажом и вывозом советского наступательного оружия. Глава делегации США на переговорах Макклой в беседе с заместителем министра иностранных дел СССР В.В. Кузнецовым заявил, что американская сторона намерена придерживаться той же процедуры пропуска судов на Кубу, которая была применена в отношении танкера «Бухарест», то есть обязательного досмотра судов.

Тем временем разведывательное управление МО США доложило военному командованию следующее:

Воздушная разведка ВВС США 3 и 4 ноября установила нахождение в порту Мариель пяти транспортеров ракет с грузом, укрытым брезентом, и восемнадцати пусковых установок. 5 ноября один из теплоходов с ракетами на борту вышел из порта. Тем самым был подтвержден факт начала вывоза советских ракет с Кубы. С 5 по 9 ноября все ракеты средней дальности были вывезены. Тактические ядерные боеприпасы, о нахождении которых на острове американцы не знали, были вывезены теплоходом «Аткарск» позднее, в декабре. Личный состав 51-й ракетной дивизии был отправлен в Советский Союз в период с 1 по 12 декабря.

Однако не все проходило так гладко, как планировалось. Советской стороной были допущены досадные промахи. Согласие Москвы на инспектирование американцами процесса вывоза советских ракет в спешке было дано без согласования с кубинской стороной. Хрущев проигнорировал Кастро, чем в очередной раз вызвал его острое раздражение. В результате кубинское правительство, верное своим пяти принципам урегулирования Карибского кризиса, активно выступило против любой инспекции на своей территории, в том числе и представителями Красного Креста. Убедить его пойти на уступки не смог даже А.И. Микоян. В ходе визита и.о. Генерального секретаря ООН в Гавану 30 и 31 октября кубинцы подчеркнули, что единственно приемлемой формой инспекционного контроля кубинской территории, в том числе и демонтажа ракет, было бы создание постов контроля не только на Кубе, но и в Соединенных Штатах, а также тех странах Латинской Америки, в которых готовилась вооруженная интервенция против Кубы еще в 1961 г.

Кубинцы были явно обижены. Вот как это описывает генерал А.И. Грибков:

Учитывая позицию кубинского правительства, СССР и США пришли к компромиссному соглашению: контроль за вывозом советских ракет будет осуществляться с помощью визуального контроля. Кубинское правительство выступило решительно против разведывательных полетов на низкой высоте над кубинской территорией.

Процедура контроля сопровождалась осложнениями и эксцессами. Так, в порту Мариель на сухогруз «Волголес» были погружены ракеты. «Волголес» вышел из порта в 9.00 утра 8 ноября 1962 г. Уже в 14.30 американский эсминец подошел к сухогрузу и лег на параллельный курс на расстоянии двух кабельтов (440 м) от борта, запросив сведения о роде и количестве груза. Капитан «Волголеса» ответил, что везет 7 ракет. После этого на протяжении длительного периода времени с эсминца настаивали на показе ракет, которые были закрыты брезентом, но он категорически отказался это сделать, поскольку согласно указанию министра морского флота СССР Бакаева имел право продемонстрировать ракеты только судну под флагом ООН. Поэтому он категорически отказался это сделать. В 17.00 эсминец отошел от борта, а вместо него на расстоянии 2,5 миль от судна начал сопровождение другой эсминец, который около полуночи был сменен третьим эсминцем ВМС США. Позже капитан получил шифровку, из которой следовало, что снимать брезенты необходимо и при запросах с американских кораблей. Вплоть до 12 ноября американские самолеты и вертолеты совершали облеты «Волголеса».

О сложностях визуального контроля за вывозом советских ракет с Кубы говорилось и в телеграмме Кузнецова в МИД СССР от 10 ноября 1962 г:

Затем в отношениях между Москвой и Вашингтоном возникла проблема, связанная с бомбардировщиками Ил-28. Американская сторона рассматривала их как наступательное оружие, а Москва отстаивала их оборонительный характер.

Понимание того, что относится к «наступательному оружию», Хрущев решил изложить еще в самый разгар кризиса, а именно 26 октября. Он писал Дж. Кеннеди:

Но доводы советского лидера не убедили Вашингтон. Американская сторона продолжала интерпретировать понятие «наступательное оружие» как вооружение, «пригодное для использования в наступательных целях».

Под такую трактовку подпадали не только бомбардировщики Ил-28, но и ракетные катера «Комар», и даже истребители МиГ-21 с радиусом действия в 300 км.

В переговорах о дальнейшей судьбе Ил-28 вынужден был принять личное участие Хрущев. В его письме американскому президенту от 11 ноября было предложено увязать вопрос о вывозе этих самолетов с Кубы с реализацией взаимных обязательств, взятых США и СССР.

Ответ последовал незамедлительно. 12 ноября он был передан в устной форме Р. Кеннеди советскому послу в Вашингтоне: «Н.С. Хрущев и президент договариваются в принципе, что самолеты Ил-28 будут выведены в течение определенного срока. После такой договоренности США сразу же, хоть завтра, официально снимают всякий карантин, не дожидаясь конца вывоза самолетов. Американская сторона, разумеется, предпочла бы, чтобы согласованный срок вывоза самолетов Ил-28 был опубликован.

Однако если у советской стороны есть какие-либо возражения против публикации такого срока, то президент на этом не настаивает. С него вполне достаточно слова Н.С. Хрущева. Что касается срока, то было бы хорошо, если бы самолеты были вывезены, скажем, в течение 30 дней».

13 ноября наконец и Ф. Кастро согласился с эвакуацией Ил-28 с Кубы.

Вынужденное соглашаться с советской позицией по многим принципиальным вопросам, кубинское руководство категорически отказалось допускать низковысотные полеты американских самолетов. В середине ноября 1962 г. Ф. Кастро проинформировал главного советского военного советника генерала Дементьева о том, что кубинским частям противовоздушной обороны отдан приказ открывать огонь по американским самолетам с 8.00 утра 18 ноября 1962 г. Решение кубинского руководства в очередной раз обострило обстановку, поставив под угрозу срыва советско-американские договоренности.

Письмо Ф. Кастро У Тану о решении сбивать низколетящие американские самолеты над кубинской территорией стало предметом обсуждения на заседании американского комитета начальников штабов утром 16 ноября. США, чтобы избежать эскалации напряженности, вынуждены были отступить: низковысотные полеты американских самолетов над кубинской территорией прекратились. Разведка стала осуществляться высотными самолетами У-2, сбить которые можно было только зенитно-ракетными комплексами дальнего действия, находившимися под контролем советских военнослужащих.

Несмотря на снижение военного противостояния, американское военное командование вплоть до 20 ноября продолжало поддерживать свои силы в готовности к действиям по чрезвычайному оперативному плану. Непосредственная угроза американского вторжения на Кубу была снята после того, как начался отвод американских сухопутных войск из юго-восточной части Соединенных Штатов. Полностью же она исчезла к 20 декабря 1962 г., когда все экспедиционные силы вернулись в места постоянной дислокации и обычной жизнедеятельности.

Ввиду ослабления напряженности в районе Карибского моря и связанного с этим снижения напряженности в Европе главнокомандующий Объединенными вооруженными силами стран Варшавского Договора Маршал Советского Союза А.А. Гречко 21 ноября 1962 г. дал указание отменить ряд мер по повышению боевой готовности соответствующих войск и флотов.

После 20 ноября 1962 г. на повестку дня переговоров по разрешению Карибского кризиса встал вопрос о принятии согласованных заявлений СССР и США в ООН, которые закрепили бы взаимные обязательства сторон.

Американская сторона неохотно шла на официальное подтверждение достигнутых договоренностей. Последняя попытка договориться по этому вопросу на высшем уровне была предпринята в первой декаде декабря. В устном обращении Хрущева к президенту Кеннеди, доведенному до американской стороны 11 декабря, отмечалось:

В ответном письме американского президента за россыпью вежливых слов проглядывало стремление уклониться от подтверждения достигнутых соглашений, особенно в письменной форме, и уж тем более исключить из переговорного процесса Кубу. По этому поводу Р. Кеннеди в беседе с Микояном в начале декабря высказался безапелляционно: «Кубинцы могут указать в своей декларации все, что они хотят, США это не интересует».

Текст совместной советско-американской декларации так и не был полностью доработан. Американские представители считали, что достаточно зарегистрировать декларацию в ООН, а не выносить ее на обсуждение в Совет Безопасности. Обсуждение проблемы затягивалось. В американской прессе началась кампания, в ходе которой представитель США в ООН Э. Стивенсон за чрезмерно «миротворческую» позицию в разрешении кризиса подвергся резкой критике. Досталось и советским представителям, которые своими действиями «старались ввести американского президента в заблуждение».

Эпилог

7 января 1963 г. представитель СССР на переговорах по урегулированию Карибского кризиса В.В. Кузнецов и представитель США в ООН Э. Стивенсон обратились с совместным письмом к Генеральному секретарю ООН. В нем отмечалось, что хотя обоим правительствам «не удалось разрешить все проблемы», связанные с Карибским кризисом, они считают, что достигнутая степень согласия между ними по урегулированию кризиса «делает ненужным сохранение данного вопроса в повестке дня Совета Безопасности ООН».

29 мая 1963 г. в результате длительных советско-кубинских переговоров, в которых активную роль принял А. Микоян, по настоятельной просьбе кубинской стороны было подписано секретное соглашение об оставлении на острове символического количества советских войск – одной мотострелковой бригады. Что касается оружия и военной техники авиации и флота (самолеты МиГ-21, МиГ-15 УТИ, Як-12, Ан-2; вертолеты Ми-4; ракетные катера типа «Комар» и т.д.), то большинство из них было передано кубинской стороне в течение 1962–1963 гг. При этом, если раньше кубинцы получали часть советского оружия в кредит, а другую – бесплатно, то в сложившейся ситуации было принято решение поставлять вооружение, военное обмундирование (100 тысяч комплектов в течение двух лет) и снаряжение бесплатно. Кроме того, с целью облегчить экономическое положение Кубы Советский Союз взял обязательство доставить на остров промышленных изделий и продовольствия на сумму 198 млн рублей[191].

Присутствие советских военнослужащих на Кубе в последующем неоднократно вызывало негативную реакцию и даже протесты администрации Белого дома. Долгое время Москва отрицала наличие советского воинского контингента на острове. Лишь в 1979 г. Л. Брежнев признал, что на Кубе имеется бригада советских военнослужащих, которая представляет собой «учебный центр по подготовке кубинских военных специалистов». Спустя десять лет, с началом перестройки в СССР, М. Горбачев пообещал госсекретарю США Бейкеру ликвидировать советское военное присутствие на Кубе. Советская бригада в количестве 11 тысяч человек в течение месяца в спешном порядке была выведена на Родину.

Как всегда, без согласования с Гаваной.

Намерение Ф. Кастро увязать вывод советских военнослужащих с ликвидацией находящейся на острове американской военно-морской базы Гуантанамо не оправдалось.

Так завершился, наверное, самый опасный за всю историю человечества военно-политический кризис, едва не втянувший мировое сообщество в глобальную катастрофу.

Ход Карибского кризиса, особенно его кульминационная часть – с 22 по 28 октября 1962 г., – показал, сколь важно высокопрофессионально, всесторонне прорабатывать принимаемые решения и своевременно доводить их до противной стороны, не проявляя скоропалительности и не затягивая, что может привести к разрастанию конфликта вопреки желанию сторон.

Отсутствие у Н.С. Хрущева рабочего органа, аналогичного исполнительному комитету СНБ при президенте США, вносило в действия советской стороны излишнюю сумбурность и нечеткость в решениях, принимавшихся в сжатые сроки.

Чрезмерная секретность операции «Анадырь» привела к излишней напряженности, к «сверхреакции» со стороны США, которую при иных обстоятельствах можно было бы избежать. Как и предсказывали военные, ни в оперативном, ни в тактическом плане скрытно передислоцировать и развернуть ракетную дивизию оказалось невозможным. К 28 октября состояние боевой готовности советских ракетных частей не обеспечивало быстрого нанесения ракетного удара по США: из 36 ракет средней дальности для заправки горючим, окислителем и стыковки с головными частями была подготовлена только половина, и ни на одной ракете не было введено полетное задание.

Вместе с тем впервые в истории Советских Вооруженных Сил была оперативно осуществлена переброска через океан более чем 40-тысячной армии с большим количеством техники и вооружения, причем колоссальный объем работы был проделан четко, в установленные сроки и относительно скрытно. Лишь 14 октября, т.е. почти через месяц после прибытия на остров трех ракетных полков, соединений и частей ПВО, ВВС, ВМФ и Сухопутных войск, воздушной разведке США удалось обнаружить признаки нахождения на Кубе советских войск.

По итогам выполнения интернациональной миссии на Кубе большинство советских военнослужащих было награждено орденами и медалями СССР: 18 человек – орденом Ленина, 38 – орденом Красного Знамени, 591 – орденом Красной Звезды. Свыше 2 тысяч советских воинов были отмечены Почетными грамотами Президиума Верховного Совета СССР и кубинской наградой «Воин-интернационалист» I степени.

Не обошлось и без боевых потерь. За период с 1 августа 1962 по 16 августа 1964 гг. на Кубе при исполнении интернационального долга погибло 57 советских граждан. Такова была цена Карибского кризиса для Советского Союза.

Долгожданные перемены

В 60-е гг. эстафету бунтарства взяла на себя Чехословакия – одна из наиболее благополучных, на первый взгляд, стран социализма. Но именно здесь постепенно созрел острый внутриполитический кризис. На первом этапе развития реформаторского движения в Чехословакии, как и в 1956 г. в Венгрии, никто не помышлял о посягательствах на политический строй в стране, но динамика событий неизбежно подвела реформистов вплотную к этой цели.

Чехословацкое движение за реформы началось с внешне безобидной и даже конструктивной критики правительства за допущенную некомпетентность и неспособность догнать и перегнать промышленно развитые страны Запада. Эта стратегическая цель декларировалась в программе компартии Чехословакии. В качестве выхода из застоя предлагалось восстановить многое из того, что было утрачено с утверждением коммунистами своей монополии на власть.

В отличие от Венгрии реформисты в Праге предполагали осуществить в полном смысле революцию сверху, что, по замыслу лидеров движения, должно было гарантировать их от советского вмешательства и повторения трагических последствий венгерского восстания. С этой целью особый упор был сделан на постепенных, эволюционных изменениях в политических институтах, чтобы обеспечить стабильность в стране и необратимость перемен.

Однако то, что должно было прийти на смену системе, базировавшейся на ленинском учении о руководящей роли компартии и централизованном государственном устройстве, представлялось реформаторам более чем смутно. Основные идеи сводились к расширению демократии, высвобождению из партийных тисков общественных и хозяйственных органов и соответственно развитию их собственной инициативы.

Но даже этот вариант поиска выхода из тупиковой ситуации застойного этапа социализма оказался преждевременным для социалистического лагеря (за исключением в какой-то степени Польши и Венгрии). Совпав по времени с трудными, неоднозначными процессами в самом Советском Союзе и в других социалистических странах, он не мог не вызвать в их столицах идеологического и политического отторжения.

В Москве после хрущевской «оттепели» время вновь поставило перед высшим политическим руководством страны вопрос: насколько далеко могут зайти реформы в жизни страны; где та грань, после которой реформы затронут основы государственно-политического строя?

В Советском Союзе постепенно набирала силу внутренняя оппозиция. 5 декабря 1965 г. в центре Москвы на Пушкинской площади состоялась демонстрация диссидентов, участниками которой стали академик А. Сахаров, Ю. Галансков, А. Гинзбург, В. Буковский, А. Амальрик, Л. Богораз, Н. Горбаневская, А. Вольпин. Фактически это означало зарождение в стране «правозащитного» движения. Политическое руководство СССР прибегло к репрессивным мерам. Начали применяться такие формы борьбы с инакомыслящими, получившие позже широкую практику, как лишение гражданства и высылка за рубеж. В частности, 15 апреля 1968 г. на заседании Политбюро было утверждено предложение Прокуратуры СССР и Комитета госбезопасности о лишении гражданства СССР диссидентов И. Габая и А. Марченко.

В подобной обстановке любые попытки изменения утвердившейся общественно-политической ситуации, в каком бы то ни было уголке социалистической «империи», воспринимались в Москве крайне настороженно. Это касалось и Чехословакии.

1963–1967 гг. стали для Чехословакии подготовительной, своего рода «теоретической» стадией разрыва со слегка модернизированной после смерти Сталина моделью социализма. Уже с начала 1967 г. в информационных сводках советского посольства в Праге стали отмечаться неблагоприятные тенденции в развитии идеологической ситуации в Чехословакии. Донесения стали еще более тревожными, когда в средствах массовой информации Чехословакии стала звучать открытая критика деятельности А. Новотного, являвшегося первым секретарем ЦК КПЧ и президентом Чехословакии.

Уже в 1967 г. в информации из советского посольства в Праге отмечались неблагоприятные тенденции в развитии идеологической ситуации в Чехословакии. Не прошли незамеченными выступления пражских студентов в ноябре 1967 г., требовавших осуществления реформы системы образования. Отмечалась критика политического курса страны на собраниях чехословацких писателей.

К событиям в соседней стране с тревогой присматривалось партийное руководство Польши. Так, 19 декабря 1967 г. из Польши в Москву поступила подробная информация о событиях в братской стране, где делались выводы об угрозе идеологического перерождения Чехословакии.

В самой Чехословакии события тем временем приобретали все более лавинообразный характер. С начала 1968 г. развернулась борьба фактически уже внутри высшего эшелона партийно-политического руководства государства. С различных сторон велась резкая критика деятельности А. Новотного, являвшегося первым секретарем ЦК КПЧ и президентом Чехословакии.

По мере нарастания кризисных явлений и утраты Новотным авторитета в партии и стране советское посольство в Праге, по свидетельству сотрудника посольства М.Н. Кузнецова, «в конце 1967 г. хорошо чувствовало, что находящегося в изоляции Новотного нужно убирать, но все упиралось в то, кто станет вместо него. Как правило, руководителя меняют тогда, когда имеется лучшая или равноценная замена»[192].

Из реплик и высказываний посла СССР в Праге С.В. Червоненко, которые неоднократно звучали на совещаниях, Кузнецов вынес убеждение, что советский полпред понимал неизбежность ухода Новотного, но все же надеялся потянуть со сменой руководства до весны, пока не будет найден «подходящий» лидер и передача власти осуществится плавно, без потрясений.

В этих условиях отнюдь не случайным стал визит в начале декабря 1967 г. в Прагу Генерального секретаря ЦК КПСС Л.И. Брежнева. Формальным поводом для визита стало приглашение от Новотного отдохнуть и поохотиться. Однако Брежнев, в то время активный и работоспособный, потратил время не столько на свое любимое занятие – охоту, сколько на интенсивные закрытые консультации с чехословацкими лидерами.

Брежнев хорошо помнил о том, как Новотный сразу после смещения Хрущева раздраженно позвонил в Москву и высказал свое недовольство тем, что его заранее не поставили об этом в известность[193]. Брежневу это не понравилось. Поэтому он не торопился защищать Новотного. По сложившимся тогда внутри социалистического лагеря негласным традициям такая позиция означала фактическое согласие на замену Новотного. «Это ваше дело» – слова, якобы произнесенные Генеральным секретарем ЦК КПСС, отдавали судьбу Новотного в руки его соперников в Президиуме ЦК КПЧ.

На декабрьско-январском пленуме ЦК КПЧ 1967–68 гг. разгорелась острая политическая схватка, в которой переплелись интересы трех важнейших политических группировок.

Первая группировка, которая пока еще находилась у власти и которую условно можно было назвать «коммунистическими фундаменталистами», оказалась на пленуме в абсолютном меньшинстве. Наиболее ясно их позицию отстаивал член Президиума ЦК КПЧ М. Худик.

Вторая группировка была представлена «реформаторским» крылом в партии. Лидером этого направления был экономист, заместитель председателя правительства ЧССР О. Шик. Предложенный им на декабрьском пленуме план демократизации КПЧ оценивался Худиком как курс на раскол партии.

И наконец, на декабрьско-январском пленуме в полной мере проявилась словацкая группировка в КПЧ. Партийные функционеры-словаки были раздражены тем, что в начале 60-х гг. Новотный урезал местные полномочия, и словацкие учреждения оказались в прямой зависимости от центральных пражских министерств и ведомств. Мелкой, но больно задевавшей деталью было то, что известнейшая общенациональная фирма «Артия», специализировавшаяся на торговле изделиями искусства и художественных промыслов и возглавлявшаяся сыном Новотного, закупала изделия на 99% чехов-художников и только на 1% – словаков. По мнению Новотного, лидером словацкой группировки, словацких националистов был А. Дубчек, первый секретарь ЦК КП Словакии[194].

Позиции Новотного в Президиуме ЦК были относительно прочными, но недостаточными, чтобы обеспечить ему сохранение поста первого секретаря ЦК КПЧ. Президиум раскололся пополам: пять на пять. На пленуме же большинство принадлежало противникам Новотного, настаивавшим на разделении постов первого секретаря ЦК и президента ЧССР.

В результате бурных споров на пленуме было принято решение о разделении высших партийного и государственного постов в стране. 5 января 1968 г. первым секретарем ЦК КПЧ был избран Дубчек. Новотный остался (ненадолго) президентом ЧССР.

Кандидатура А. Дубчека, считавшегося просоветски настроенным, устроила Москву. В Кремле чехословацкого партийного лидера называли не иначе как Александр Степанович, а Л.И. Брежнев вообще предпочитал называть уменьшительно-ласкательно Сашей. По отзыву бывшего секретаря советского посольства в Праге М.Н. Кузнецова, Дубчек представлялся советским руководителям «довольно нейтральной личностью, слабым и неуверенным в себе. Отзываясь всегда с большой симпатией об СССР, он производил впечатление политика, который никогда не пойдет против нашей дружбы. Его восприняли как переходную и управляемую фигуру, как не самый плохой вариант.

Черник представлялся более серьезной, но менее предсказуемой кандидатурой»[195].

Кузнецову запомнился эпизод, относящийся к декабрю 1967 г. На одном из приемов Червоненко обратился к А. Дубчеку: «Александр Степанович, нужно ли то, что вы задумали, все ли вы рассчитали – куда пойдет развитие и сможет ли ваша группа сохранить влияние в партии и стране, не развяжете ли вы стихию?»

«Степан Васильевич, – отвечал Дубчек, – отступать некуда, вопрос решен и никуда мы не уклонимся»[196].

За Дубчеком в тот период сплоченным фронтом стояли почти все словацкие члены ЦК, включая В. Биляка, занимавшего активную антиновотновскую позицию.

Однако до последнего момента исход борьбы в верхних эшелонах власти не был предопределен. Вхожий в высшие партийные круги корреспондент «Известий» В.М. Кривошеев отмечал комплекс «маленького чешского человека», присущий многим членам тогдашнего ЦК КПЧ, выходившим на трибуну пленума с двумя заготовленными выступлениями в кармане – «за» и «против» Новотного. Он приводит эпизод, наглядно иллюстрирующий, сколь напряженной и неопределенной была обстановка накануне прихода Дубчека к власти.

«1 января нового 1968 г., – вспоминал В.М. Кривошеев, – главный редактор «Руде право» О. Швестка ужинал в партийной гостинице «Прага» с О. Лацисом. Вошли Дубчек и Пехо, секретарь ЦК Словакии по идеологии. Они сели за стол и с мрачным видом стали есть. Уходя, Дубчек позвал меня к себе и сказал: «Давай с тобой попрощаемся, завтра я – пан или пропал». Он пояснил, что пленум продолжит работу. На мой же вопрос, что значит «пан», Дубчек ответил: «Ну, ты завтра узнаешь»[197].

На следующее утро нового первого секретаря КПЧ А. Дубчека поздравил по телефону Брежнев и пригласил совершить официальный визит в Москву – «посоветоваться по некоторым вопросам». Дубчек попросил о небольшом одолжении – о неофициальном характере первой поездки.

Визит вскоре состоялся. На первой после своего избрания встрече с Брежневым, состоявшейся 30–31 января в Москве, А. Дубчек обещал не делать радикальных персональных перемещений. Однако ряд советских экспертов по-прежнему настороженно относился к обещаниям Дубчека.

Консультант по Чехословакии в центральном партаппарате Ф.Ф. Петренко констатировал: «Отмеченные известной остросюжетностью события январского (1968 г.) пленума ЦК КПЧ вызвали переполох в ряде структур нашего ЦК: помню, как заведующий сектором Чехословакии С.И. Колесников бегал к заведующему отделом и секретарю ЦК доказывать, что там произошел контрреволюционный поворот, представляющий угрозу и для нас»[198].

Еще до приезда А. Дубчека в Москву, 18 января, Политбюро ЦК КПСС рассмотрело вопросы, связанные с Чехословакией. Оценивая обстановку в ЧССР, посол в Чехословакии С.В. Червоненко заявил, что «процесс идет. И этот процесс остается сложным». При этом Червоненко отметил, что, «правильно критикуя Новотного за негибкость в решении многих вопросов, обвиняя его в догматизме, кое-кто попытался расшатать основы партии, ревизовать основные позиции партии, основные направления в политике и практике партийной линии в Чехословакии».

Основным же положительным итогом пленума посол считал то, что пленум «предупредил раскол, который мог быть в партии. Это заслуга своевременного вмешательства в эти вопросы КПСС, ЦК нашей партии и, в частности, приезд т. Брежнева перед пленумом»[199].

«Надо сказать, – продолжал посол, – что Дубчек чувствует себя сейчас неуверенно… но тов. Дубчек – безусловно, честный, преданный человек, очень преданный друг Советского Союза»[200]. Но уже через несколько дней посол должен был оправдываться за свои слова. Первый секретарь ЦК КПЧ нарушил данное им Л.И. Брежневу обещание и стал назначать партийных секретарей, заведующих отделами ЦК и министров, не согласуя кандидатуры с Москвой. Для Брежнева именно несанкционированные кадровые перемены в чехословацком руководстве явились первым тревожным сигналом отхода Дубчека от «коллективной линии социалистического содружества»[201].

«Все рушится!»

В феврале – начале марта 1968 г. относительно спокойная картина взаимоотношений Москвы и Праги была нарушена. Поводом стала фактическая отмена цензуры в чехословацкой прессе. Известный деятель «пражской весны» З. Млынарж следующим образом оценил это событие: «Началась открытая критика методов работы КПЧ, профсоюзов, органов госбезопасности и юстиции, и, как следствие, сняли с постов ряд секретарей ЦК, руководителей Центрального совета профсоюзов, министра внутренних дел и генерального прокурора»[202].

Ситуация осложнялась углублением противоречий в самом руководстве КПЧ. Многочисленные противники Новотного теперь открыто добивались его отставки с поста президента ЧССР. Требовали ее и на массовых митингах.

Обстановка в Чехословакии вновь стала предметом обсуждения на заседании Политбюро ЦК КПСС 15 марта 1968 г. В Москве не одобряли готовившуюся отставку Новотного, как и ситуацию в стране в целом.

Политбюро посчитало целесообразным обратиться с письмом в адрес Президиума ЦК КПЧ, в котором, по предложению Б.Н. Пономарева, следовало «сказать, что у них начался разгул в печати, по радио и телевидению, сказать, что все это направлено на отрыв Чехословакии от социалистического лагеря, от СССР, сказать яснее и подробнее об этом… Сказать в письме и о том, что они находятся рядом с ФРГ». При этом особо подчеркнуть, что «положение действительно очень серьезное. Методы и формы, которыми ведется сейчас работа в Чехословакии, очень напоминают венгерские. В этом внешнем хаосе есть свой порядок. В Венгрии тоже с этого начиналось, а потом пришел первый, второй эшелон и, наконец, социал-демократы», – таково было заявление Ю.В. Андропова, имевшего за плечами горький опыт венгерских событий 1956 г.[203].

Л.И. Брежнев заметил: «Надежды на Дубчека не оправдываются, он может вылететь, так как события, которые происходят, им мало управляются. Ведь может случиться так, что они снимут Новотного. Они сняли прокурора, начальника КГБ, на очереди Ломский (министр национальной обороны. – Авт.), а потом и за Дубчеком дело».

Во время этого заседания Брежнев позвонил в Прагу Дубчеку и, вернувшись, сообщил его участникам о только что состоявшемся разговоре. Дубчек уверял, что «ни в Праге, ни в стране не будет никаких событий, что вот плоховато в Польше, им бы нужно помочь. Мы справимся с событиями, которые у нас происходят»[204]. Брежнев проинформировал Дубчека о готовившемся письме, они договорились о встрече между Дубчеком и Кадаром, которому фактически отводилась роль посредника между ЦК КПСС и ЦК КПЧ. Была также достигнута договоренность о проведении встречи между лидерами советской и чехословацкой компартий.

На фоне всех этих событий продолжали ухудшаться отношения СССР с Румынией: реальной стала угроза ее выхода из Варшавского Договора. Министр обороны СССР маршал А.А. Гречко на заседании Политбюро 3 марта 1968 г., говоря о позиции румынской стороны, заявил: «Теперь ясно, что они – за пересмотр всего Варшавского Договора в целом. Мы создадим штаб, вполне боеспособный, и Варшавский Договор не пострадает, если уйдут румыны»[205]. Однако нельзя было полностью исключить эффекта «цепной реакции» в отношении других стран – членов ОВД. Критика, раздававшаяся в чехословацкой прессе в адрес Варшавского Договора, свидетельствовала о том, что и Чехословакия могла последовать за Румынией. А это привело бы к фактической ликвидации или по крайней мере значительному ослаблению западных границ стран ОВД.

Идеологическая ситуация осложнилась и в самом СССР. Классическое коммунистическое единомыслие постепенно размывалось. Усиливалось диссидентское движение.

«Разного рода писатели, – говорил на заседании Политбюро Л.И. Брежнев, – например, Якир, Есенин и другие, пишут письма, передергивают факты, письма идут за границу и передаются по Би-би-си». Ему вторил Н.В. Подгорный: «Надо посмотреть Союз писателей. Что это за организация, в которую вступают совершенно непонятные люди, написавшие две заметки в газету».

Андропов сообщал о готовившейся демонстрации, связанной с делом диссидента Петра Литвинова[206].

Несмотря на успокоительные заявления Дубчека, ситуация в Чехословакии продолжала обостряться. После массового митинга в Праге Новотный был вынужден уйти с поста президента.

10 марта в ЧССР была широко отмечена 20-я годовщина смерти Яна Масарика, министра иностранных дел до февраля 1948 г., который, по официальной версии, покончил жизнь самоубийством в знак протеста против установления в стране социалистической власти.

27 марта Прага направила протест правительству ГДР против вмешательства во внутренние дела ЧССР в связи с критикой курса Дубчека в восточногерманской пропаганде.

6 апреля премьер-министром ЧССР вместо И. Ленарта был назначен О. Черник. 9 апреля произошло, наконец, поворотное событие – ЦК КПЧ опубликовал программу реформ под названием «Чехословацкий путь к социализму». Из документа следовало, что чехословацкое партийное руководство готово отказаться от командно-административных методов управления страной и предоставляет свободу действий для средств массовой информации. Отныне любой шаг Праги, любое заявление Дубчека или его ближайших соратников вызывало в Москве раздражение и недоверие.

Особое значение в оценке происходящих событий имело мнение советского посла в Праге С.В. Червоненко. Как в свое время IO. В. Андропова в Будапеште 1956 г.

В.В. Загладин, работавший в то время в Международном отделе ЦК КПСС, считал, что советское посольство «давало ту картину событий, какую от него ждали. События в Чехословакии были внутренним вызовом как для работников посольства, так и для сидевших в Москве. В направлении личного негативного восприятия ситуации посла Червоненко подталкивал и его опыт работы в Китае, к тому же накладывались требования центра»[207].

В период пребывания С.В. Червоненко в должности посла в Китае произошел разрыв советско-китайских отношений. Занимая пост полномочного представителя СССР в Праге, посол опасался, что в случае утраты контроля над событиями в стране его обвинят в потере еще одной страны. В итоге советский посол принял реформаторский курс А. Дубчека «в штыки».

С конца января на посольских партсобраниях он именовал Дубчека не иначе как «антипартийным явлением», а начиная с марта утверждал о возможности повторения «второй Венгрии», хотя ход событий, особенно на этой стадии, не давал пока серьезных поводов для такого вывода[208].

У некоторых очевидцев создалось впечатление, что не знавший чешского языка и традиций страны пребывания Червоненко был не вполне самостоятелен в своих оценках. Решающую роль в формировании его позиции сыграл специалист по чешской истории И.И. Удальцов, занимавший в то время пост советника-посланника посольства. Удальцов дружил с Новотным семьями, и, возможно, этим объясняется то, что посольство упорно цеплялось как за подвергавшегося общественному остракизму президента, так и за его окружение[209].

Стремясь, однако, избежать возможных обвинений в предвзятости, посол дважды в месяц встречался со всеми членами Президиума ЦК КПЧ, включая тех, кого относил к «правым».

Смысл посольских донесений в Москву сводился к тому, что Дубчек пользуется симпатиями «ничтожной кучки интеллектуалов» и абсолютно лишен опоры в массах, особенно среди рабочих. Огромное число трудящихся стоит за Советский Союз, но «горстка «правых» мешает им выразить свое мнение».

Аккредитованные в то время в Праге корреспонденты центральных советских изданий (В. Журавский, В. Кривошеев, Т. Мартынова, А. Дидусенко) видели, насколько информация посольства расходится с истинным положением вещей.

По признанию В. Журавского их оценки настолько противоречили донесениям посольства, что Червоненко несколько раз вызывали в Москву для неприятных объяснений[210]. Несмотря на это, по мнению уже упомянутого Ф.Ф. Петренко, «содержание шифровок Червоненко в целом принималось в Кремле за чистую монету». Тем более что Червоненко был послом с большим опытом и имел авторитет у вышестоящих инстанций. Критически мыслящие люди в ЦК не занимали ключевых постов, поэтому их возможности для влияния на политику были ограничены[211].

Помимо советских дипломатов, одним из главных для руководства СССР источников информации о внутреннем положении в Чехословакии являлись сообщения представителей «просоветской ортодоксальной» группировки в ЧССР, отрицательно относившейся к демократическим переменам в стране. Хорошо зная чувствительные струны Кремля, эти деятели старались создать впечатление, что чехословацкие реформы угрожают жизненным интересам Советского Союза в Восточной Европе. Один из таких информаторов уже в январе 1968 г. провел прямую параллель между положением в Чехословакии и венгерскими событиями 1956 г. Другой информатор, член ЦК КПЧ Ф. Гавличек, прямо предупреждал о «неизбежном сближении Чехословакии с Югославией и Румынией», которое приведет к «изоляции Советского Союза и ослаблению единства европейских социалистических стран»[212].

Червоненко и Удальцовым было инспирировано написание писем и петиций в адрес КПСС от коллективов чехословацких промышленных предприятий и организаций, которые доводили до сведения Москвы тревогу «честных коммунистов» ЧССР по поводу обстановки в стране и изъявляли дружбу и верность в отношении Советского Союза и всего «социалистического содружества». Наиболее характерным в этом смысле явилось письмо рабочих завода «Авто-Прага», обещавших не допустить возврата к довоенным временам, которое получило широкий резонанс в советских средствах массовой информации[213]. И не могло пройти бесследным.

Выступления участников заседания Политбюро ЦК КПСС от 21 марта 1968 г., посвященного среди прочего событиям в Чехословакии, отличались несвойственной прежде резкостью. Л.И. Брежнев привел многочисленные факты контактов с Дубчеком, содержавшие постоянные заверения первого секретаря ЦК КПЧ в том, что «у них все спокойно, что события не выйдут на улицу». Однако, по мнению Брежнева, многие митинги, собрания, партийные активы «носят направленность антисоветскую. Все больше проглядывается, что направляет эти события не ЦК КПЧ, а Смрковские, Шики и другие обиженные люди».

Положение в Чехословакии, по его мнению, было настолько сложным, что его необходимо было обсудить на специальном пленуме ЦК. Другие члены и кандидаты в члены Политбюро поддержали точку зрения Генерального секретаря.

В частности, Косыгин заявил: «Он (Дубчек) очень разбросан, неуравновешен, на некоторые вещи он смотрит просто наивно. Например, ему задается вопрос, как у вас дела в армии? – В армии у нас все в порядке, так как большинство командиров дивизий мои личные знакомые. О КГБ вопрос – также полный порядок, отвечает он, а через несколько дней снимают председателя КГБ. Задаешь ему вопрос: а на кого Вы опираетесь в Президиуме сейчас? Отвечает: откровенно говоря, не знаю, на кого можно опереться. Отношение к Новотному, по-моему, озлобленное. Для нас понятно сейчас, что нет, конечно, силы спасти Новотного. На мой взгляд, в Чехословакии готовится венгерский вариант, но они пока еще боятся осуществлять этот вариант».

Первый секретарь ЦК компартии Украины П.Е. Шелест прокомментировал слухи о чехословацких событиях: «Несмотря на плохую информацию в нашей печати, все-таки разными путями расползаются среди народа, партии факты о событиях в Чехословакии».

Шелепин, следом за Брежневым и Шелестом, стал говорить о возможных идеологических последствиях чехословацких событий для СССР, призвал обратить особое внимание на студенчество: «Слушают «Голос Америки», пьют, наблюдается пренебрежение к общественным наукам». Он внес предложение поскорее принять решение по идеологическим вопросам.

Попытку проанализировать расстановку сил в составе чехословацкого руководства предпринял П.Н. Демичев. Он выделил в нем три линии – Дубчек, Черник, Кольдер – это, по его словам, «любители модных слов, модных реформ»; Ленарт, Давид, Новотный – они по существу разбиты; Смрковский, Шик и другие – это «реставраторы», самые отъявленные враги.

Секретарь ЦК М.С. Соломенцев вновь подчеркнул взаимосвязь чехословацких событий с оппозиционным движением в СССР: неблагополучно среди интеллигенции, часть технической интеллигенции объединяется с писателями. Соломенцев сетовал на недостаточное освещение прессой «судов над Гинзбургом и другими». В итоге он призвал: «Надо в зародыше ликвидировать гнойники».

По мнению Ю.В. Андропова, «по линии военной нам нужно также принять конкретные меры, во всяком случае разрабатывать их хотя бы».

По итогам заседания Политбюро была подготовлена информация ЦК КПСС для партийного актива страны, в которой содержался анализ ситуации в Чехословакии, указывалось, что «в КПЧ в настоящее время происходят сложные, порой противоречивые процессы»[214].

Вскоре добавились новые проблемы.

Предметом особого беспокойства Москвы прежде всего стала оппозиционная деятельность находившихся в эмбриональном состоянии, небольших по численности политических объединений КАН и К-231. КПСС была озабочена также перспективой регистрации возрождавшейся в Чехословакии социал-демократической партии. По-прежнему Кремль волновала «распущенность» чехословацких средств массовой информации. В чехословацких газетах и журналах ничего хорошего о Советском Союзе в те дни не писали.

Все чаще на совещаниях в Кремле поднимался вопрос о возможности применения военной силы для разрешения кризиса. Москва учла уроки венгерских событий 1956 г. Во избежание международных осложнений решено было действовать в составе коалиции, а не в одиночку. Добиться единства «братских» компартий по этому вопросу было непросто.

Коллективное мнение

Интенсивные консультации с главами других социалистических стран в отношении Чехословакии развернулись с начала 1968 г. Первым ощутимым результатом стала договоренность о встрече в Дрездене. На этой встрече, кроме делегаций от ЦК КПСС и КПЧ, должны были присутствовать представители компартий ГДР, Польши. Венгрии и Болгарии.

Совещание представителей компартий шести социалистических стран в Дрездене 23 марта началось с того, что руководителям КПЧ было заявлено – «братским компартиям непонятна концепция их деятельности». Пражская делегация подверглась критике за то, что «печать, радио и телевидение вышли из подчинения»; что в результате нападок средств массовой информации «хорошо проверенные, закаленные в борьбе кадры партии и государства» снимаются с занимаемых постов; что 80% уволенных – это люди, которые обучались в Москве; что начались массовые отставки секретарей райкомов и обкомов[215]. Было указано на начавшееся разложение армии, «втянутой в митинги вместо службы». Однако полного единства, не на словах, а на деле, в осуждении чехословацкого руководства в Дрездене добиться не удалось. Некоторые из участников совещания, в первую очередь венгерский лидер Я. Кадар, остались при особом мнении. Более того, 18 апреля Кадар осторожно, но высказал одобрение ряду действий ЦК КПЧ.

Итоги дрезденской встречи обсудил и утвердил пленум ЦК КПСС, проведенный в Москве 9–10 апреля. Основным рефреном выступлений было: «Социалистическую Чехословакию мы не отдадим».

После Дрезденской встречи в отношениях конфликтующих сторон наступило временное затишье. ТАСС без каких-либо комментариев перепечатал фрагменты выступления А. Дубчека на заседании ЦК КПЧ. Избрание генерала Л. Свободы на пост президента страны вообще было воспринято с одобрением. Тем самым была устранена высокая вероятность избрания Смрковского – совершенно неприемлемой для Москвы фигуры.

«Перемирие», однако, было недолгим.

Во второй половине апреля в чешской прессе впервые появились требования провести чистку КПЧ от «запятнавших» – тех, кто был причастен к репрессиям прошлых лет. Требования нашли поддержку у значительной части общественности, прежде всего среди молодежи и студенчества. Попытка проведения этой кампании могла привести к далеко идущим последствиям. «Запятнавшими» в некоторых случаях считались и те, кто сотрудничал с советским подпольем в годы Второй мировой войны.

Реализация призывов к чистке могла взорвать всю политическую систему страны, непосредственно угрожая практически всем представителям партийно-государственной элиты.

Показательным в этом смысле стало выступление писателей Э. Гольдштюкера, председателя Союза писателей ЧССР, и Я. Прохазки, состоявшееся 26 апреля 1968 г. в Праге, в Доме чехословацкой армии.

Они подвергли резкой критике весь путь развития ЧССР после февраля 1948 г., указав, что в результате событий 1968 г. в стране появились предпосылки для создания новой социальной системы демократического социализма. Советский же Союз, по оценке Гольдштюкера, был «классической страной диктатуры».

Тезисы Гольдштюкера развил Прохазка. Комментируя недавнее самоубийство генерала Янко, одного из ответственных за политические репрессии начала 50-х гг., писатель заявил, что тот «поступил как честный человек», добавив: «Но я не рекомендую, чтобы перестрелялся весь Генеральный штаб»[216].

Чехословацкое руководство было приглашено в Москву для объяснений.

4 мая в Москву прибыли А. Дубчек, О. Черник, И. Смрковский и В. Биляк. С советской стороны во встрече участвовали Л.И. Брежнев, А.Н. Косыгин, Н.В. Подгорный, К.Ф. Катушев и К.В. Русаков. Беседа продол жалась долго – более девяти часов – и вызвала в Кремле нескрываемое раздражение.

На заседании Политбюро ЦК КПСС 6 мая Брежнев, комментируя итоги встречи, сказал: «Когда вспоминаешь все этапы отношений после первой беседы с т. Дубчеком, в частности, моей беседы в Праге, и последующие беседы, то создается такое впечатление, что он намеренно говорит одно, а делает абсолютно другое, хотя и говорит он вихляя, неконкретно». В качестве примера Брежнев приводил заверения Дубчека сохранить кадры. Однако, по мнению генерального секретаря ЦК КПСС, первый секретарь ЦК КПЧ сменил все кадры снизу доверху. Дубчек фактически «обезглавил партию». Брежнев исключительно резко высказался и в адрес «Программы действий»: «Мне кажется, мы едины в том, что это плохая программа, открывающая возможности для реставрации капитализма в Чехословакии, правда, завуалированная разной фразеологией. Это выражение мелкобуржуазной стихии»[217]. Смрковский на встрече с руководством ЦК КПСС, по словам Брежнева, говорил немного. Основным в его выступлении было осуждение прежних репрессий. При тех спорах, которые возникали между чешской и советской сторонами, Смрковский произвел на Брежнева, видевшего его впервые, впечатление сильного человека и цельной личности. Однако никакой обеспокоенности и тревоги, по словам Брежнева, никаких позитивных предложений в выступлении Смрковского он не разглядел.

Невысокую оценку Генеральный секретарь ЦК КПСС дал выступлению Черника – по его словам, путаному, содержащему неподкрепленные обещания. Выше всего Брежнев оценил позицию Биляка. В нем «чувствовалась действительно тревога за состояние дел, за развитие событий. Он, например, говорил, что события развиваются в таком направлении, что это угрожает Коммунистической партии Чехословакии и социалистическим завоеваниям, что подняли голову все некоммунистические партии».

Вывод Брежнева был следующим: «Сегодня на Военном Совете мы рассмотрели вопросы, у нас обсуждались уже конкретные планы о наших практических мерах в связи со сложившейся обстановкой. Первым нашим шагом было: мы сообщили им предложение послать 20–25 наших маршалов и генералов во главе с маршалом Коневым и Москаленко на празднование Дня Победы… Мы также обсудили целый ряд других мер, о которых я скажу несколько позже».

Косыгин привнес в обсуждение новый, еще более жесткий тон. Руководство КПЧ, заявил он, готовит реабилитацию, «они думают обыграть это, считая, что руки у Готвальда и Запотоцкого в крови и что они действовали вместе с Советским Союзом. На этом фоне они и думают организовать новую партию, собственно, буржуазную партию и буржуазные порядки». По мнению Косыгина, просьбы чехословацкой стороны о займе в 500 млн руб. золотом носят по своей сути провокационный характер: «Они знают, что мы откажем в этом, что на таких условиях, как они предлагают, не дадим этого займа, – и они на этом тоже хотят сыграть»[218].

Майский 1968 г. пленум ЦК КПЧ, на который рассчитывала Москва, не принес никаких изменений в расстановке политических сил и не обеспечил поражения реформаторов.

4 июня по дипломатическим каналам в Москве было получено сообщение о встрече советского посла с Биляком. На этот раз он подробно охарактеризовал положение в руководстве КПЧ, уделив особое внимание так называемому «пражскому центру», куда, по его словам, входили Шик, первый секретарь Южноморавского обкома КПЧ Й. Шпачек, Цисарж, Кригель и министр внутренних дел Й. Павел. К ним присоединились заведующий организационно-политическим отделом ЦК Ф. Коларж и заведующий отделом административно-государственных органов В. Прхлик. Эти люди, утверждал Биляк, проводят заседания в здании ЦК КПЧ, в кабинете Цисаржа. «Пражский центр» пытается действовать в пражских районах, дискредитирует Дубчека. Биляк также отметил, что у Дубчека в качестве «оперативной силы» имеется до 10 тыс. наиболее преданных солдат и офицеров, которые в случае необходимости будут немедленно приведены в готовность»[219].

Отношения между КПСС и КПЧ продолжали тем временем ухудшаться и постепенно достигли критической точки. Ситуация стала сопоставимой с советско-югославским разрывом 1948 г. Однако в Москве все еще надеялись, что очередные многосторонние переговоры все же могут выправить положение.

Но в последовавшем между Л.И. Брежневым и А. Дубчеком телефонном разговоре выяснилось, что чехи отказываются от совместной встречи представителей шести коммунистических партий в Варшаве. Это был откровенный демарш.

Брежнев обрушился на Дубчека с обвинениями, заявив, что отказ от встречи открывает новый конфронтационный этап в отношениях между КПСС и КПЧ. Дубчек вяло оправдывался, признавая, что прессой действительно допускались отдельные ошибки, в частности антисоветские выпады[220].

«Письмо пяти», как его назвали в Праге, в Президиум ЦК КПЧ, содержавшее приглашение чехословацких лидеров в Варшаву, по-прежнему расценивали в Чехословакии как недопустимое вмешательство во внутренние дела.

В ходе Варшавского совещания (в отсутствии чехословацкой делегации) было выработано послание в адрес ЦК КПЧ. В документе говорилось, что «ввиду развернувшегося в ЧССР наступления контрреволюции, братские партии настоятельно требуют от чехословацкого руководства срочно принять энергичные меры, чтобы отразить натиск врага, учитывая, что защита социализма в Чехословакии не частное дело только этой страны, а священный долг всего социалистического содружества».

Вести из Праги были все менее обнадеживающими. Один из руководителей ЦК КПЧ информировал, что за советским посольством и за виллами, где живут советские дипломаты, установлена слежка, контролируются все их встречи.

В середине июля по каналам КГБ из Праги пришло секретное письмо на имя Л.И. Брежнева от кандидата в члены Президиума ЦК КПЧ А. Капека. В нем сообщалось: «В ЦК КПЧ группа из руководящего состава партии в лице Смрковского, Кригеля, Шпачека, Шимона, Цисаржа, Славика овладела всеми средствами массовой информации и ведет антисоветскую и антисоциалистическую работу». В конце письма А. Капек прямо призвал: «Я обращаюсь к Вам, товарищ Брежнев, с призывом и просьбой оказать братскую помощь нашей партии и всему нашему народу в деле отпора тем силам, которые создают серьезную опасность самим судьбам социализма в Чехословацкой Социалистической Республике»[221].

Письмо было зачитано на заседании Политбюро, однако его сочли недостаточным для принятия важного военно-политического решения. Через несколько дней по тем же каналам на имя Брежнева поступило еще одно письмо, подписанное теперь уже пятью чехословацкими руководителями. Речь в письме шла о возникновении в ЧССР возможности «контрреволюционного переворота» и содержался призыв к вмешательству в чехословацкие события. «В такой тяжелой обстановке обращаемся к вам, советские коммунисты, руководящие представители КПСС и СССР, с просьбой оказать нам действенную поддержку и помощь всеми средствами, которые у вас имеются. Только с вашей помощью можно вырвать ЧССР из грозящей опасности контрреволюции. Мы сознаем, что для КПСС и СССР этот последний шаг для защиты социализма в ЧССР был бы нелегким.

В связи со сложностью и опасностью развития обстановки в нашей стране, просим вам о максимальной засекреченности этого нашего заявления, по этой причине пришлем его прямо лично для вас на русском языке»[222].

19 июля на очередном заседании Политбюро ЦК КПСС Л.И. Брежнев заявил, что в отношениях с Чехословакией наступил новый этап. Время, по его словам, «работает не в нашу пользу, против нас. Сейчас в Праге ждут приезда Чаушеску и Тито, идет разговор о каком-то дунайском сговоре, дунайской встрече». Брежнев подчеркнул, что КПЧ получила поддержку в европейском коммунистическом движении, а Итальянская и Французская коммунистические партии призвали к проведению европейского совещания, где действия ЦК КПЧ могут получить одобрение. Отсюда следовал вывод: «Возник не только новый момент, но и новые требования к нашим действиям. Возникает один вопрос: все ли мы исчерпали из арсенала политического воздействия, все ли мы сделали до того, как принять крайние меры? Мы и на пленуме заявили о том, что примем все зависящие от нас меры политического воздействия. Если это не даст соответствующего эффекта, только тогда предпримем крайние меры».

Этим осторожным, сдержанным заявлением Брежнев дал понять, что на этом этапе он по-прежнему остается сторонником политического давления на ЦК КПЧ. С ним согласился Косыгин, который считал, что эффективной формой оказания политического давления может стать двусторонняя встреча.

Подобная позиция, однако, не нашла поддержки у большинства членов Политбюро. Объектом критики, естественно, стал не Брежнев, а Косыгин. Андропов, Устинов, Мазуров, Капитонов – все они считали, что настало время для жестких мер. В конечном счете Политбюро пришло к компромиссному решению: встречу с чехословацкими лидерами рассматривать как последнюю политическую меру воздействия.

Политика давления на Прагу во многом облегчалась относительно нейтральным отношением международного общественного мнения к происходившему в Чехословакии.

Встреча с государственным секретарем США Д. Раском, состоявшаяся 22 июля, показала: американцы не хотят вмешиваться в конфликт. Раск заявил: «Правительство США стремится быть весьма сдержанным в своих комментариях в связи с событиями в Чехословакии. Мы определенно не хотим быть как-то замешаны или вовлечены в эти события»[223]. Это был сигнал для Москвы. Политическому руководству СССР стало ясно: реализация «крайних мер» не приведет к активному противодействию со стороны США.

Согласно решениям Политбюро от 19 и 22 июля, началась спешная практическая проработка этих «крайних мер». 20 июля была подготовлена первая, а 26 июля – вторая редакция Декларации от имени Политбюро ЦК КПЧ и Революционного правительства ЧССР о внутренней и внешней политике, а также «Обращения к гражданам ЧССР, к чехословацкой армии». Эти документы должны были быть обнародованы после того, как войска СССР и других стран Варшавского Договора войдут в Чехословакию. 26–27 июля на заседании Политбюро ЦК КПСС были полностью отработаны все необходимые документы, включая и заявление «К советскому народу». Час принятия решения неумолимо приближался.

Последние советско-чехословацкие переговоры 29 июля – 1 августа 1968 г. проходили при участии почти всего состава как Политбюро ЦК КПСС, так и Президиума ЦК КПЧ. Они состоялись в Чиерне-над-Тисой. Отсутствие на переговорах глав важнейших советских ведомств: министра обороны А.А. Гречко, министра иностранных дел А.А. Громыко и председателя КГБ Ю.В. Андропова – явно указывало на стремление участников представить обсуждение чисто партийным делом.

Встречу, впрочем, трудно было назвать переговорами в точном смысле этого слова. В Москве она задумывалась скорее как форма массированного давления; ставка делалась на то, чтобы заставить наконец Прагу пойти на уступки и изменить свою позицию.

Накануне переговоров в Политбюро поступили почти одновременно послания от Н. Чаушеску, И. Тито и 18 европейских компартий, в которых содержалась просьба (завуалированное предупреждение) не оказывать слишком жесткого давления на руководство Чехословакии. Делегации разместились по-походному – в двух железнодорожных составах посреди табачных плантаций у погранполосы, что должно было указывать на чрезвычайность происходящего и оказать на пражских лидеров психологическое давление.

Переговоры открылись четырехчасовой речью Брежнева, в которой он смешивал цитаты из чехословацкой печати с обвинениями в потакании западному империализму и стремлении «протащить контрреволюцию». Если ставилась цель достичь взаимопонимания, это выступление нельзя было считать удачным.

Оно с самого начала вызвало неудовольствие противоположной стороны. Мероприятие оказалось под угрозой срыва.

Кремлевские лидеры не учли менталитет чехов и словаков. Они не ожидали, что бесцеремонным нажимом лишь возродят в пражском руководстве чувство сплоченности. В подобной ситуации даже Биляк и Индра со своими сторонниками сочли благоразумным примкнуть к общему лагерю.

Во время переговоров наиболее агрессивно повел себя П.Е. Шелест. Он поднял вопрос о статусе и положении украинского национального меньшинства в Словакии. Занявшись выяснением, кто в чехословацком руководстве «правый», Шелест оскорбил Кригеля, назвав его «галицийским евреем»[224]. Выпад до предела обострил обстановку. Косыгин был вынужден отправиться к поезду чехословацкой делегации и принести извинения за Шелеста, «зашедшего слишком далеко».

После перерыва стороны договорились продолжить обмен мнениями по группам.

В конечном итоге чехословацкое руководство дало обязательство обуздать прессу, подтвердило приверженность социализму и верность своей страны обязательствам по линии Организации Варшавского Договора. Однако пражскому руководству во главе с Дубчеком предложили еще раз высказать свою позицию на многостороннем форуме в Братиславе. Делегация КПЧ не скрывала удивления: зачем собираться еще раз? Но была вынуждена согласиться при условии, что встреча состоится на территории Чехословакии и не станет вмешательством во внутренние дела.

На самом деле встреча оставила у обеих сторон глубоко негативное впечатление[225].

Присутствовавший на переговорах в Чиерне В.А. Александров считал, что постоянными «источниками нагнетания недоверия» в ходе откровенной дискуссии были два чехословацких руководителя – председатель Национального собрания И. Смрковский и глава Национального фронта Ф. Кригель, «первый – в силу своих амбиций, претензий на роль главного трибуна, второй – в силу умопомрачительного политического инфантилизма. Стоило Дубчеку или Чернику сказать какую-нибудь доброжелательную в отношении СССР фразу, как тот и другой «анфан террибль» спешили в своем кругу опровергнуть сказанное: дескать, не надо верить, на самом деле «Саша» думал иначе. В иных случаях такая разноголосица ничего бы не значила, но речь шла об отношениях, которые назывались «братскими», а здесь уже доверие или его отсутствие приобретали определяющее значение».

В свою очередь после возвращения из Чиерны-над-Тисой Ф. Кригель сказал: «После Чиерны я не могу спать. Я обнаружил невероятно низкий уровень этих людей, не прочитавших в жизни ни единой книги Маркса или Ленина. Когда я думаю, что судьба мира зависит от них, я не могу спать»[226].

После переговоров премьер О. Черник позвонил Ч. Цисаржу – единственному оставшемуся в Праге члену высшего партийного руководства – и заклинал его постараться избежать появления в печати непосредственно перед новой встречей лидеров блока резких публикаций, способных вызвать раздражение Москвы.

Однако чехословацкая печать уже оказалась вне досягаемости партийного контроля. Один из номеров массового издания «Литерарни листы» вышел с карикатурой на В. Ульбрихта. Достигнутые договоренности не соблюдались.

Последней, все более призрачной надеждой, оставалось братиславское совещание. На совещании в Братиславе было много рукопожатий, поцелуев и цветов. Оно напоминало встречу старых друзей, не отягощенных разногласиями и спорами, обрадованных возможностью у видеть друг друга после разлуки. Делегации в полном составе разместились в большом зале. Началось оживленное обсуждение, грозившее затянуться до бесконечности.

Коллективное обсуждение вскоре пресек Брежнев. Он предложил остаться только первым секретарям, добавив: «Вот, со мной будет еще Косыгин». Партийные лидеры заперлись в отдельной комнате и стали читать текст проекта совместного заявления, который был подготовлен советской рабочей группой в салон-вагоне по пути из Чиерны до Братиславы[227]. К этой работе никто из помощников и лиц, не входивших в руководство, допущен не был. Исправления в проект вносил непосредственно Брежнев, который отдавал текст лист за листом своему помощнику Г.Э. Цуканову – единственному человеку, получившему право входить в комнату переговоров.

В соседнем зале ожидали все остальные – руководители рангом поменьше, эксперты, сопровождающие лица.

Заявление шести братских компартий, принятое в Братиславе, не содержало утверждения о наступлении контрреволюции в Чехословакии. В самых общих выражениях говорилось о социалистических завоеваниях прошлого; о соблюдении общих закономерностей социалистического строительства в соответствии с документами московского Совещания коммунистических и рабочих партий 1957 г., включая руководящую роль партии, принцип демократического централизма, непримиримую борьбу против буржуазной идеологии; о тесных связях внутри СЭВ и Варшавского Договора; о братской взаимопомощи и солидарности.

Но во фразах, которые на первый взгляд казались шаблонными заявлениями газетных передовиц, скрывался далеко не безобидный смысл.

Главным пунктом братиславского заявления стало положение о защите завоеваний социализма как общем интернациональном долге всех социалистических стран. Это был достаточно неопределенный тезис, допускавший различную интерпретацию. В том числе он предполагал применение в случае необходимости коллективных (включая военные) мер против страны-нарушителя. Каждая сторона, покидая встречу, считала себя победителем. Дубчек рассматривал итоги совещания в Братиславе как «легализацию чехословацкого пути к социализму».

Но он ошибался. Признав защиту социализма делом всего социалистического содружества и тем самым право «братских» партий обсуждать, а при случае и вмешиваться во внутренние проблемы суверенной страны, Дубчек тем самым допустил возможность подмены межгосударственных отношений межпартийными.

Западные журналисты, наблюдавшие за ходом встречи, отметили непонятную робость в поведении Брежнева и рассерженный вид Ульбрихта и Гомулки.

Сразу после братиславской встречи несколько успокоенный Брежнев уехал в отпуск. Его замещал в ЦК КПСС А.П. Кириленко, которому было поручено передавать в Крым, где находился Генеральный секретарь, обобщенную информацию и оценки ситуации в Чехословакии.

На самом деле информация, поступавшая в Крым из Москвы, имела для Брежнева второстепенное значение. Основным каналом информации, которому он полностью доверял, стал телефонный кабель Ялта – Прага, разговоры с советским посольством, шедшие непрерывно, по несколько раз в день. Через этот канал с Брежневым контактировали представители «здоровых сил» в чехословацком руководстве. Их живая речь, видимо, была более убедительной, чем соответствующее письменное изложение в донесениях посла Червоненко.

Основной лейтмотив бесед был один: команда Дубчека интерпретирует результаты братиславского совещания совсем иначе, чем лидеры остальных компартий.

Вскоре после братиславской встречи на стол Брежневу легли шифровки о собраниях партактивов в пражских районах, на которых Ф. Кригель и И. Смрковский делились впечатлениями, как они «обманули русских», и отмечали, что «все будут делать по-своему»[228].

У Брежнева окончательно сложилось убеждение: с чехословацкими реформаторами дальнейшие переговоры бесполезны, в ближайшем будущем они неизбежно будут сметены второй, более радикальной волной, которая приведет к реставрации буржуазных порядков в Чехословакии.

Разноголосица и столкновение честолюбий в рядах чехословацких реформаторов позволяли Москве заниматься активными поисками замены Дубчеку – то предлагая пост первого секретаря не стоявшему на передних позициях Э. Эрбану, от чего тот благоразумно отказался, то вынашивая планы создания марионеточного «рабоче-крестьянского правительства». По мнению Млынаржа, на поисках Кремлем стопроцентно надежной кандидатуры сказывалась «русская традиция ставить на кого-то одного, облеченного абсолютным доверием», неумение учитывать и тем более сотрудничать с различными политическими силами или негласными фракциями одной партии[229].

9 августа в телефонном разговоре с Дубчеком Брежнев высказал свои претензии по поводу фактического отказа чехословацкой стороны выполнять прежние договоренности.

«Создается впечатление, – говорил Брежнев, – что из совещаний не сделаны выводы. Обязательства, которые мы с вами приняли в Чиерне-над-Тисой, не выполняются». Затем он заговорил о мерах по овладению средствами массовой информации и прекращению деятельности социал-демократической партии и клубов[230].

13 августа состоялся новый телефонный разговор с Дубчеком. Брежнев требовал объяснений в отношении антисоветских выпадов в чехословацкой прессе. Поднимались Брежневым и две другие проблемы: обещанные изменения в МВД и в партийном руководстве. В этой трудной эмоциональной беседе со множеством взаимных упреков со стороны Брежнева прозвучали обвинения в обмане, в отказе от принятых обязательств. В свою очередь Дубчек постоянно ссылался на изменившиеся обстоятельства, на невозможность решать поставленные вопросы на Президиуме. До сих пор, однако, неясно, что имел в виду Дубчек под словами «изменившиеся обстоятельства». Судя по всему, контроль над ситуацией действительно выскользнул из его не очень твердых рук.

Выводы, сделанные в Москве после разговора Брежнева с Дубчеком 13 августа, стали решающими. Никто уже не сомневался или не смел сомневаться в необходимости военного вторжения в Чехословакию.

16 августа Политбюро ЦК КПСС утвердило текст послания Брежнева Дубчеку. В нем на двух страницах пункт за пунктом перечислялись обязательства, нарушенные чехословацким руководством.

На следующий день, 17 августа, заседание Политбюро ЦК вел сам Брежнев. С этого заседания началась завершающая стадия подготовки к вторжению. Было принято решение собрать 18 августа совещание руководителей стран – членов Варшавского Договора, чьи войска привлекались к военной операции в Чехословакии.

Устрашение реформаторов

Уже на апрельском заседании Политбюро ЦК КПСС после опубликования в Праге «Программы действий» КПЧ Брежнев внес предложение о необходимости проведения на территории Чехословакии военных учений. Это был один из способов давления на чехословацкое руководство. Не исключалось, что еще в ходе учений на территорию Чехословакии, в случае необходимости, будет введен дополнительный войсковой контингент.

Брежнев отдавал себе отчет в том, что подобные действия вызовут протесты в чехословацкой и западной прессе. «Ну, что же, не впервой. Зато мы сохраним социалистическую Чехословакию, зато каждый подумает после этого, что шутить с нами нельзя», – отвечал он, наверное, на это самому себе.

Серьезным препятствием для силового давления на Прагу являлось отсутствие законодательной базы для размещения советских войск на чехословацкой территории. К тому времени советские воинские контингенты дислоцировались в ГДР, Польше и Венгрии. Теперь предоставлялась возможность «выровнять» линию защиты социализма, разместив свои части и в Чехословакии. Однако попытки убедить Дубчека в необходимости не то что дислоцировать советские войска, но даже провести рядовые плановые учения наталкивались на категорический отказ Праги.

Но другого выхода, кроме проведения войсковых учений вблизи или непосредственно на территории Чехословакии, в Москве не видели.

13 мая в ЦК КПСС была направлена записка министра обороны маршала А. Гречко и командующего Объединенными Вооруженными силами Варшавского Договора И. Якубовского о поездке советской военной делегации в ЧССР, в ходе которой предполагалось решить вопрос о проведении совместных учений стран ОВД.

16 мая на Политбюро вновь возник вопрос о Чехословакии – на этот раз в связи с предстоявшим визитом в Прагу Косыгина. Он должен был не только уточнить внутриполитическую обстановку в стране, но и добиться согласия чехословацкой стороны на ввод войск для учений.

Наконец разрешение на проведение учений было получено.

23 мая маршал Гречко отчитывался на Политбюро об итогах поездки военной делегации в Чехословакию. По его мнению, в чехословацкой армии царил развал: приказы не выполнялись, армия митинговала, пресса министерства национальной обороны, Чехословацкой народной армии объявила себя независимой от собственного начальства, дивизии, стоявшие на границе с ФРГ, были укомплектованы всего на 40–50%[231].

В ходе обсуждения было решено создать специальную комиссию, оперативную группу по ситуации в Чехословакии. В нее вошли Подгорный, Суслов, Пельше, Шелепин, Мазуров, Русаков, Андропов, Громыко и Епишев.

27 мая в Политбюро об итогах своей поездки в Чехословакию отчитывался Косыгин, который попытался несколько сгладить тревожное впечатление, оставшееся от поездки военных. Прежде всего он «открыл для себя политическую реальность»: в данной обстановке нет более авторитетных людей в партии и стране, чем Дубчек, Черник и Свобода. Давая характеристики отдельным чешским лидерам, Косыгин высоко оценил Смрковского, который после московской поездки стоит «очень твердо на принципиальных позициях». Беседуя с Дубчеком, он услышал от первого секретаря ЦК КПЧ надежду на решения очередного пленума, которые в случае успеха «развяжут ему руки». Чехословацкое руководство заверило Косыгина, что «если остро развернутся события, а этого нельзя исключить, то они видят выход в рабочей милиции, в обращении к рабочему классу». Отметил Косыгин и то, что у официальной Праги есть надежда на помощь «наших войск». Говоря об острой классовой борьбе в стране, он подчеркнул, что с чехословацким руководством «говорить значительно легче, даже в этой обстановке, чем с Чаушеску, чем с Тито, чем с Фиделем Кастро»[232].

Во время доклада Косыгина Брежневу позвонил Шелест. Он сообщал в Москву о разговорах, которые были у него в Словакии с Биляком. То, что Биляк передавал в Москву, могло вызвать только состояние паники. По его мнению, говорил Шелест, «если в течение месяца не будет наведен порядок в стране, то мы все полетим. Полетит и наш «апостол» (имелся в виду Дубчек. – Авт.), что нам вместе, словакам и русским, очевидно, придется еще раз освобождать Чехословакию. Он просил, если будет сложная обстановка, а он этого не исключает, чтобы можно было их семьям переехать в Ужгород, что нужно бороться за социалистическую Чехословакию». Советское руководство не должно упускать момент, «а мы, словаки, всеми силами поддержим это».

Брежнев во всеуслышание заключил, что Биляк смотрит на вещи, наверное, более реалистично, чем Косыгин[233].

Была подтверждена ставка на силовое давление. Список проведенных летом 1968 г. войсковых учений впечатляет: в мае – июне – учения советских соединений и частей; в июле – учения войск ПВО стран Варшавского Договора «Небесный щит»; в июле – августе – учения тыловых частей и подразделений ряда западных военных округов Советского Союза под условным наименованием «Неман»; в августе – совместные учения войск связи ГДР, Польши и СССР[234]. Всякий раз при этом Москва старалась затянуть сроки учений. Генерал-полковник И.Д. Ершов прокомментировал это так: «После майских маневров советское командование стремилось задержать войска на чехословацкой территории, и некоторое время там «вояжировал» один полк с тем, чтобы протянуть время»[235]. Даже офицеры чехословацкой военной разведки не знали точное число войск и техники, пересекшей границы ЧССР в начале июня.

Примечательными в этом отношении стали проведенные в июне – июле непосредственно на территории Чехословакии командно-штабные учения (КШУ) армий Польши, ЧССР, ГДР и СССР. Подводя итоги КШУ, главком Объединенных Вооруженных сил стран Варшавского Договора маршал И. Якубовский оценил состояние боевой подготовки чехословацкой армии как неудовлетворительное и предложил продолжить учения, не определив срока их завершения. После бурного протеста чехословацкой стороны учения были завершены, однако отвод союзных войск, и прежде всего советских, из района проведения КШУ был задержан[236]. Большая часть из них впоследствии не была возвращена в места постоянной дислокации, а разместилась в непосредственной близости от чехословацкой границы.

Британский исследователь Д. Флойд полагает, что в целом «русским удалось протащить армию численностью приблизительно 50 тыс. солдат с самым современным вооружением, притом не допуская предположений, что они вторглись или оккупируют страну. Эти маневры июня 1968 г. в действительности стали миниоккупацией с военным присутствием в таком масштабе, что требовался лишь небольшой политический успех, чтобы позволить русским повернуть часы назад[237].

Начиная с мая, в Прагу едва ли не ежедневно поступало множество сведений и слухов, в которых было чрезвычайно трудно отделить достоверные данные от сознательных провокаций. Так, пока велись переговоры в Чиерне-над-Тисой, войска ГДР вдоль границы, по данным чехословацкой разведки, периодически на 20 минут запускали моторы боевой техники и затем снова выключали.

Чехословацкие руководители, впрочем, отказывались верить в возможность «венгерского» сценария развития событий. Они были убеждены, что русские под давлением международного общественного мнения рано или поздно должны будут примириться с пражским экспериментом.

Между тем внутри самой Чехословакии усиливалась еще одна очень тревожившая советское руководство тенденция: в верхах чехословацкой армии все громче раздавались голоса за выход страны из Организации Варшавского Договора. Инициаторами стали Военный институт социальных исследований, Военно-политическая академия имени К. Готвальда и отдел военно-административных органов ЦК КПЧ во главе с генералом Прхликом.

В конце мая высшему политическому руководству Чехословакии были представлены два меморандума, разработанные в этих учреждениях. В первом предлагалось «сформулировать и зафиксировать государственные интересы в военной области», во втором – обсудить «Программу действий Чехословацкой народной армии»[238]. Эти документы объединяла критика состояния обороноспособности страны в результате ее безоговорочного следования в фарватере советской политики; неоправданные, с точки зрения авторов, затраты на поддержание армии как составной части сил Варшавского Договора, противостоявших НАТО; неравноправность отношений, существовавших в Варшавском Договоре.

Определяя альтернативные концепции защиты Чехословакии, авторы этих документов предлагали следующие варианты:

– оборона государства в рамках Варшавского Договора с близкой перспективой его роспуска (одностороннего или одновременного с НАТО);

– обеспечение безопасности государства в условиях приобретения Чехословакией статуса нейтрального государства;

– участие страны в европейских региональных органах коллективной безопасности;

– самооборона государства[239].

Таким образом, все варианты будущей военной политики были ориентированы на радикальный пересмотр прежних связей ЧССР с Варшавским Договором и в конечном счете с СССР.

Прогнозы Громыко об угрозе развала ОВД начинали сбываться.

В арсенале Политбюро ЦК КПСС не осталось иных средств воздействия на чехословацких «отступников», кроме силового.

Решение о применении военной силы

Споры о необходимости военного вмешательства в чехословацкие дела развернулись в Москве в июле 1968 г.

2 июля на заседание Политбюро был вызван посол Червоненко.

По мнению Червоненко, Дубчек и Черник не имели никаких планов борьбы с правыми. Далее советский посол сделал вывод: «Теперь уже ни для кого не секрет, что существует второй центр. В него, бесспорно, входят такие деятели, как Кригель, Цисарж, Славик и другие».

Посол, однако, был осторожен, оценивая целесообразность использования военной силы. Настаивая на выводе войск, расквартированных в Чехословакии под предлогом учений стран Варшавского Договора, он говорил, обращаясь к членам Политбюро: «Войска нужно сейчас выводить, так как в этой ситуации присутствие наших войск народ не поддержит. Сейчас отношение к нашей армии очень хорошее. Но если мы оставим сейчас войска, все обернется против нас»[240].

Большинство участников заседания с выводами Червоненко не согласились. Подгорный, Шелест, Андропов настаивали на том, чтобы советские войска в ЧССР оставить. Правда, Подгорный высказал определенные сомнения, желая, чтобы предпринятые меры хоть в какой-то степени соответствовали нормам международного права. Его поддержал Косыгин. Сторонником жестких и быстрых действий был Громыко, доказывавший, что время работает против советских интересов. «Теперь уже ясно, очевидно, что нам не обойтись без вооруженного вмешательства», – заявил он.

Сам Брежнев не торопился: «Важно нам уяснить четко сейчас, не ошибаемся ли мы в оценке событий в Чехословакии. От этого будут зависеть все наши меры»[241].

На следующий день, 3 июля, Политбюро продолжило свое заседание. Так долго заседания длились лишь в условиях острой кризисной ситуации. Брежнев начал его с информации о своих консультациях с Кадаром. Судя по «рабочей записи», последний выступил как сторонник военного вмешательства в чехословацкие события.

Кадар утверждал: обстановка складывается таким образом, что «придется, очевидно, оккупировать Чехословакию. Если потребуется, мы пойдем на это без сомнения»[242].

В перерыве заседания Брежнев позвонил в Варшаву Гомулке и, вернувшись, сказал членам Политбюро, что «товарищ Гомулка согласен с мерами, которые мы предпринимаем, в частности с письмом, и сообщил, что они обсудят это на Политбюро и подготовят соответствующее письмо от себя чехам». Гомулка согласился провести планируемое совещание руководства компартий в Варшаве[243].

Оттягивание военного решения чехословацкой проблемы было во многом следствием колебаний самого Брежнева.

С самого начала кризиса, предчувствуя неизбежность его силового решения, он не хотел выступать инициатором этого шага.

Советский лидер ждал, что к этому нелегкому решению его подтолкнут сами события, другие люди.

В целом причины, склонявшие советское руководство на применение силы в отношении суверенного государства, условно можно свести к двум группам: геополитические (военно-стратегические) и политико-идеологические. Среди специалистов до сих пор нет единства в том, какие из них приобрели решающее значение при окончательном решении о вводе войск.

Уязвимость или утрата одного из партнеров по Варшавскому Договору воспринимались кремлевской элитой чем-то вроде прорыва «внешнего кольца» социалистического лагеря. Одно дело – отстаивание Дубчеком демократических принципов и даже «гуманной» версии социализма внутри социалистической системы, и совсем другое – вывод чехословацких вооруженных сил с территории страны из-под советского контроля.

Военно-политическое руководство СССР в качестве повода для ввода войск в Чехословакию ссылалось на концентрацию войск НАТО летом 1968 г. у ее границ. Однако, как отмечал В.В. Загладин, «все эти передвижения не превосходили ситуаций, которые уже существовали в прошлом, и не давали повода для подобных выводов».

«То, что ФРГ не концентрирует ударные силы на границе, можно было убедиться по спутниковой информации», – замечал по тому же поводу не менее информированный в то время А.Е. Бовин[244].

У Ростоу, советник президента США Л. Джонсона по вопросам национальной безопасности, утверждал: «Мы изо всех сил стремились избежать впечатления, что поощряем происходящее в Чехословакии, все начинания ее партии и правительства»[245].

«Единственный раз, – вспоминал Ростоу, – мы выразили протест после того, как их пропаганда заявила, будто чехам помогает ФРГ и НАТО. Раек пригласил Добрынина и сказал ему: «Это неправда, и вы знаете, что это не так – это нужно прекратить»[246].

Американцы опасались, что какое-либо вмешательство в события в ЧССР могло быть расценено как нарушение ялтинского раздела сфер влияния, а это подорвало бы шансы на успех намного более важных для них переговоров об ограничении стратегических вооружений.

Окончательная позиция США по этому вопросу была зафиксирована в послании американского президента Л. Джонсона Л.И. Брежневу от 18 августа, где подтверждалось намерение Вашингтона не вмешиваться в ситуацию в ЧССР ни при каких обстоятельствах.

Однако решающую роль в окончательном решении Москвы ввести войска в Чехословакию сыграли политико-идеологические причины – опасение перед распространением демократизации на соседние социалистические страны. Эрозия социалистической системы в Чехословакии могла стать началом конца гегемонии СССР в Центральной и Юго-Восточной Европе.

В попытке оправдать вмешательство во внутренние дела суверенного государства, КПСС и другие братские партии использовали тезис, ставший в дальнейшем краеугольным камнем так называемой «доктрины Брежнева»: нынешний кризис – это не внутренняя проблема Чехословакии. Речь идет о месте ЧССР в социалистическом лагере и международном коммунистическом движении. Возможный отход Чехословакии от согласованной линии нарушит «существующую в Европе расстановку сил и может привести к обострению международной напряженности»[247].

Важную роль в решении о силовом разрешении чехословацкого кризиса сыграла в целом благоприятная позиция других стран Варшавского Договора.

В апреле 1968 г. в Международном отделе ЦК КПСС была подготовлена специальная справка по этому вопросу. В ней отмечалось, что лидеры ГДР, Польши, Болгарии и в меньшей степени Венгрии «рассматривают чехословацкие события как непосредственную угрозу своим режимам, опасную заразу, способную распространиться и на их страны».

В беседе с советскими официальными лицами руководители ГДР, к примеру, все чаще высказывали соображения о «целесообразности оказания коллективной помощи со стороны братских партий руководству ЧССР вплоть до применения крайних мер» для обеспечения социалистических завоеваний, если обстоятельства этого потребуют[248].

Первый секретарь ЦК ПОРП В. Гомулка выразился еще более жестко: «Мы не можем потерять Чехословакию. Не исключена возможность, что за ней мы можем потерять и другие страны, такие как Венгрия и ГДР. Поэтому мы не должны останавливаться даже перед вооруженным вмешательством. Я уже раньше высказывал мысль и сейчас не вижу другого выхода, как ввести силы Варшавского пакта, в том числе и польские войска, на территорию Чехословакии. Лучше это сделать сейчас, позднее это нам обойдется дороже»[249].

Глава Болгарской коммунистической партии Т. Живков 29 марта решительно высказался за принятие «любых мер, включая военные».

Венгерские руководители были более осторожны, предпочитая политическое давление на Дубчека, но и они рассматривали чехословацкую ситуацию как напоминающую «пролог контрреволюционного мятежа в Венгрии»[250].

При принятии военного решения учитывалось и то, что сами чехословацкие лидеры не исключали варианта применения военной силы внутри страны для подавления возможных массовых беспорядков. Например, А. Дубчек на заседании Президиума ЦК КПЧ 12 августа заявил: «Если я приду к убеждению, что мы на грани контрреволюции, то сам позову советские войска». А министр обороны ЧССР генерал М. Дзур накануне вторжения войск ОВД обсуждал со своими генералами вариант разгрома демонстрации перед зданием ЦК партии с использованием бронетранспортеров.

Окончательное решение о вводе войск, как уже отмечалось, было принято на расширенном заседании Политбюро ЦК КПСС 16 августа и получило одобрение остальных лидеров компартий и государств-участников вторжения на встрече 18 августа 1968 г.

Подготовка к вторжению развивалась по традиционной, уже не раз апробированной схеме, формально не вступающей в противоречие с международным правом. По официальной версии, вторжение войсковой группировки общей численностью до 800 тысяч человек, из которых 500 тысяч – советские военнослужащие, должно было произойти в ответ на обращение к руководству СССР группы руководящих деятелей КПЧ и правительства ЧССР.

Фактором, оказавшим решающее влияние на выбор времени начала вторжения, стал перенос на более ранний срок даты созыва съезда компартии Словакии и назначение на 9 сентября съезда КПЧ. По прогнозам кремлевских аналитиков, именно на этих форумах прозападные элементы в чехословацком руководстве могли одержать окончательную победу. И для такого вывода были основания. Не случайно на чрезвычайном Высочанском съезде КПЧ, собравшемся в первые дни вторжения, было обнародовано заявление, резко осудившее военную акцию «братских партий»: «Основная цель интервенции – сорвать наш съезд. Они пошли на это, зная, что съезд выразит мнение большинства коммунистов и всей нации закрепить окончательную победу январского курса и расчистит путь для дальнейшего развития нашего социалистического общества».

Официальным оправданием начала военной интервенции стало письмо-обращение группы чехословацких «партийных и государственных деятелей» к правительствам СССР и других стран Варшавского Договора об «оказании интернациональной помощи».

Вторжение планировалось как кратковременная «хирургическая» операция.

Идеологическое обеспечение вмешательства прорабатывалось весьма тщательно. Развивая тезис о вероятности отрыва Чехословакии от Варшавского Договора, советская пропаганда, прежде всего через газету «Правда», начала публиковать различные материалы о маневрах бундесвера и НАТО на границах с ЧССР, статьи об «авантюристических планах Пентагона и ЦРУ» в отношении социалистической системы и т.д.[251].

Несколько позднее, уже в ходе вторжения, 6 сентября, в отделе пропаганды ЦК КПСС была подготовлена специальная справка, в которой рекомендовалось укреплять «наметившуюся тенденцию к определенному размежеванию» в руководстве КПЧ. Там же содержался и детальный план «массированной пропагандистской кампании» с использованием таких мер, как усиление радиовещания из Москвы на чешском и словацком языках; временная мобилизация 1500 комсомольских работников в армию для службы в вой неких частях, находившихся в Чехословакии, где они должны были заниматься пропагандистской работой среди населения; публикация в тесной координации с КГБ серии пропагандистских статей в иностранной прессе и др.

Высказывалась идея создания на территории ГДР «радиостанции полулегального характера, выступающей от имени преданных делу социализма работников идеологического фронта Чехословакии. Такая радиостанция необходима для передачи материалов, которые в нынешних условиях не могут быть по политическим соображениям переданы официальным московским радио». Особо отмечалось, что сам факт передачи «может вызвать известные протесты со стороны КПЧ и правительства ЧССР». Однако деятельность такой радиостанции, «за выступления которой мы не будем нести формальной ответственности, не только оправдана, но и необходима»[252].

В целом все сводилось к отшлифованной еще в Венгрии схеме: угроза контрреволюции, необходимость защиты интересов социалистических стран, помощь братской партии и народу в защите завоеваний социализма в ответ на «просьбу» о помощи.

Операция «Дунай»

С военной точки зрения операция «Дунай» (такое кодовое наименование получила операция по вторжению в Чехословакию) была спланирована и осуществлена почти безукоризненно. При этом максимально был учтен опыт венгерских событий 1956 г. и приняты возможные меры по предотвращению трагических инцидентов и кровопролития с обеих сторон.

Непосредственно перед вторжением министр обороны СССР А.А. Гречко позвонил своему чехословацкому коллеге М. Дзуру и, предупредив о готовящейся акции, предостерег от оказания сопротивления. Об этом факте сообщил генерал И.Г. Павловский, возглавивший армии вторжения[253]. Павловский сменил маршала И.И. Якубовского, которому как командующему Объединенными Воруженными силами ОВД было в политическом плане неудобно осуществлять такую операцию.

Захват ЦК КПЧ, здания Федерального собрания, резиденции президента в Пражском Граде, телевидения и штаб-квартир КАН и К-231 должны были осуществить десанты специальных отрядов, подчинявшиеся непосредственно службам безопасности.

Заранее были разработаны рекомендации по взаимодействию войск Варшавского Договора. В соответствии с ними, вводился отличительный знак своих и союзных войск – белая полоса на боевых и транспортных машинах. Вся боевая техника без белых полос подлежала «нейтрализации», желательно «без стрельбы». В случае сопротивления бесполосые танки и другая боевая техника подлежали «немедленному уничтожению» по решению полевых командиров.

При возможном – случайном – соприкосновении с войсками НАТО войскам Варшавского Договора было отдано категорическое указание немедленно останавливаться и «без команды не стрелять».

В 23.00 20 августа войска СССР, Польши, Венгрии, ГДР и Болгарии общей численностью до 500 тысяч человек с пятью тысячами танков и бронетранспортеров под командованием заместителя министра обороны СССР генерала армии И.Г. Павловского пересекли чехословацкую границу. Одновременно в Прагу «для работы среди членов Президиума ЦК КПЧ» прибыл кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС К. Мазуров, который находился при советском посольстве под псевдонимом «генерал Трофимов»[254].

На первом этапе операции главная роль отводилась воздушно-десантным войскам. В 3.27 21 августа два головных самолета 7-й военно-транспортной авиационной дивизии совершили посадку на аэродроме Рузине под Прагой. Высадившиеся десантники в течение 15 минут взяли под контроль основные объекты аэродрома. С интервалом в 25–30 секунд сюда стали прибывать другие самолеты с десантниками и военной техникой.

Спустя 4 часа после высадки первых групп десантников важнейшие объекты Праги и Брно оказались под контролем союзных войск. Основные усилия десантников направлялись на захват зданий ЦК КПЧ, правительства, министерства обороны и генерального штаба.

Ранним утром 21 августа генерал Павловский и начальник его штаба генерал Ершов уже сидели в кабинете Дзура, где находились также все восемь заместителей чехословацкого министра обороны. Впоследствии И.Д. Ершов вспоминал: «Дзур требовал встречи с Дубчеком, называл его «нашим Верховным», на что Павловский спросил: «Зачем он вам?» Было уже светло, и по улицам Праги двигались танки. Я, заметив аппарат ВЧ, предложил связаться с Гречко и Захаровым. Гречко по телефону сказал Павловскому, не выбирая выражений: «Передай Дзуру, – если с их стороны будет хоть один выстрел, я его повешу на первой же осине»[255].

Все последующие попытки Дзура связаться с Дубчеком ни к чему не привели. Один из инициаторов «Пражской весны» З. Млынарж вспоминал: «…Где-то после 4 часов утра 21 августа к зданию ЦК КПЧ подъехала черная «Волга» из советского посольства, И вскоре после этого здание окружили бронемашины и танки. Из них выпрыгнули солдаты в бордовых беретах и полосатых тельняшках, с автоматами в руках. Здание было окружено.

Двери кабинета Дубчека раскрылись, ворвались около восьми автоматчиков, окружили нас и нацелили автоматы на наши затылки. Вслед за ними вошли два офицера. Один из них был полковником. Кто-то, по-моему Дубчек, что-то сказал, и полковник заорал: «Не разговаривать! Тихо! По-чешски не говорить!»[256]

В крытых машинах чехословацкое руководство было доставлено на аэродром, где его разместили, а точнее сказать, погрузили в советские транспортные самолеты.

Для стран Запада военная операция стала ошеломляюще неожиданной. Руководство НАТО не предприняло заранее практически никаких мер для укрепления своих восточных границ с Чехословакией прежде всего из опасения спровоцировать Москву на решительные действия против А. Дубчека.

Блок НАТО просто не в состоянии был бы противостоять советскому наступлению, если бы оно началось. В центральной зоне ответственности НАТО в тот период находилось 22 дивизии, а по официальным расчетам для отражения возможного советского наступления требовалось не менее 30 дивизий. Вооружение и боевая техника американских сил в Европе была переброшена во Вьетнам.

Успех операции «Дунай» был обеспечен и тем, что сработал план Москвы по стратегической дезинформации Запада. Проведенные в июне учения Варшавского Договора не привели к непосредственному вторжению.

Казалось, Москва окончательно отказалась от мер активного военного вмешательства в чехословацкие события. На Западе сложилось впечатление, что пик кризиса преодолен.

Разведка НАТО предполагала, что раньше итогов съезда КПЧ, который должен был начаться 9 сентября, вторжения ждать не приходится. В результате в первые две недели августа Запад фактически прозевал передислокацию ряда советских боевых частей в Польшу. Не предоставили особой информации и средства технической разведки западных государств, поскольку частям Варшавского Договора, приближавшимся к границам Чехословакии, удалось поддерживать практически безупречную радиотишину.

В результате всех принятых мер маскировки и дезинформации, генерал Дж. Полк, командующий 7-й американской армией, входившей в состав объединенного командования НАТО, впервые услышал о вторжении советских войск в Чехословакию только из официального сообщения Ассошиэйтед Пресс из Праги. Более того, сам американский президент Л. Джонсон был проинформирован об этом не собственной разведкой, а советским послом в Вашингтоне Добрыниным[257].

Из-за длительного характера кризиса, к которому уже привыкли, в структурах НАТО не был отменен обычный порядок отпусков. На момент вторжения три высших руководителя НАТО отсутствовали: генеральный секретарь НАТО М. Бросио находился в отпуске в Италии, верховный главнокомандующий вооруженными силами НАТО американский генерал Л. Лемнитцер осуществлял инспекционную поездку по Греции, а его британский заместитель совершал круиз в Северном море без радиосвязи.

В результате министр обороны Великобритании Д. Хил и был вынужден признать, что августовский кризис «вскрыл немало уязвимых мест в НАТО – провал в коммуникации не только между самими правительствами, но также между правительствами и их военными структурами»[258]. По его мнению, фактически наступил «коллапс в обмене информацией».

Соответственно в НАТО заблаговременно не приняли никаких дополнительных мер по повышению военной готовности блока. В кризисный период лишь единожды состоялись учения НАТО поблизости от границ с Чехословакией.

Через несколько часов после ввода войск радио Праги передало обращение президиума ЦК КПЧ о том, что войска «пяти стран – членов Организации Варшавского Договора без уведомления президента ЧССР, ее премьера и первого секретаря ЦК КПЧ захватили территорию страны». Президиум счел подобную акцию нарушением основных принципов международного права.

В свою очередь в Москве в этот день прозвучало заявление ТАСС совершенно иного содержания: «ТАСС уполномочен заявить, что партийные и государственные деятели Чехословацкой Социалистической Республики обратились к Советскому Союзу и другим союзным государствам с просьбой об оказании братскому чехословацкому народу неотложной помощи, включая помощь вооруженными силами. Это обращение вызвано угрозой, которая возникла существующему в Чехословакии социалистическому строю и установленной конституцией государственности со стороны контрреволюционных сил, вступивших в сговор с враждебными социализму внешними силами»[259].

Тем временем операция «Дунай» развивалась по собственному, четко разработанному плану.

Войска союзников вводились в ЧССР с четырех направлений. Из южной части Польши был введен советско-польский контингент войск по направлениям Яблонец-Кралове, Острава, Оломоуц и Жилина. Из южной части ГДР вводился советско-восточногерманский контингент войск по направлениям Прага, Хомутов, Пльзень, Карлови-Вари. Из северных районов Венгрии вводился советско-венгерско-болгарский контингент войск по направлениям к Братиславе, Тренчину, Банска-Бистрице и др. Наиболее крупный контингент войск был выделен от Советского Союза[260].

Колонны войск направлялись к основным административно-промышленным центрам ЧССР. Основное внимание уделялось охране западных границ Чехословакии.

200-тысячная чехословацкая армия не оказывала никакого сопротивления. Выполняя приказ своего министра обороны, она до окончания событий оставалась нейтральной.

Многие жители Праги, в основном молодежь, наскоро сооружали непрочные баррикады, с целью дезориентации войск вторжения снимали таблички с названиями улиц и площадей, иногда бросали в военнослужащих булыжники и палки. В отдельных случаях имели место вооруженные нападения на военнослужащих, уничтожение памятников советским воинам в городах и селах Чехословакии.

В основной же своей массе чехословацкое население осталось пассивным. Вторжение войск вызывало у него больше любопытства, чем страха.

Боевые действия практически не велись. Тем не менее не обошлось без жертв. В ходе передислокации и размещения советских войск с 21 августа по 20 октября в результате враждебных действий отдельных граждан ЧССР погибло 11 военнослужащих, в том числе один офицер; было ранено и травмировано 87 человек, в том числе 19 офицеров. Кроме того, 85 человек погибло в катастрофах, авариях, при неосторожном обращении с оружием и боевой техникой, в результате других происшествий и умерло от болезней[261]. С 21 августа по 17 декабря 1968 г. погибли 94 и получили тяжелые ранения 345 граждан Чехословакии[262].

Долгие годы эти цифры были засекречены как в СССР, так и в ЧССР.

Неудачная политическая пьеса

Успешное осуществление военной операции контрастировало с последовавшей политической импровизацией. По планам кремлевских лидеров, вторжению отводили роль «хирургической операции», за несколько часов устраняющей «клику ренегатов» и утверждающей «рабоче-крестьянское правительство», которое радостно встретят трудящиеся Чехословакии.

20 августа должно было открыться заседание Президиума ЦК КПЧ. «Здоровые» силы в партийном руководстве должны были настоять на резолюции, требующей положить конец антикоммунистической пропаганде. Это стало бы поводом для решения организационных вопросов. Однако «гладко было на бумаге…»

Смятение в ряды догматиков-конспираторов внесла несогласованность во времени начала военной акции, которую советское командование планировало по московскому времени, а «здоровые силы» ожидали по среднеевропейскому.

По сценарию, Дубчек должен был быть смещен или отправлен в длительный отпуск. Исход голосования предусматривался следующим: семь членов Президиума против четырех. Затем выяснилось, что колеблющиеся Э. Риго, Я. Пиллер, Фр. Барбирек, И. Ленарт оказались морально не готовы к смене партий но-государственного руководства. Вести о вторжении, вопреки всем расчетам, изменили расклад сил в пользу реформаторов, а не против них.

Первый удар политическим расчетам был нанесен после того, как лидеры просоветской группировки не смогли воспротивиться принятию на Пленуме обращения с осуждением вторжения. После этого представители «здоровых сил» один за другим стали «исчезать» в недрах советского посольства.

«Нужного обращения от имени Президиума ЦК КПЧ так и не последовало. Несогласованность стала распространяться сверху вниз. Партийные секретари обкомов и райкомов, так и не дождавшиеся обращения Президиума ЦК, не торопились встречать с цветами советские части.

Вслед за этим рухнул план сиюминутного формирования в Чехословакии так называемого «рабоче-крестьянского правительства». Сама идея временного правительства существовала еще до 21 августа. Она была подсказана тем же венгерским опытом и рассчитана на тех, кто подписал обращение с призывом ввести войска.

Ранним утром 21 августа президент Л. Свобода, выглянув в окно, увидел на брусчатке Пражского Града советские танки и солдат, разоружавших чехословацкую охрану. Затем он стоя принял двух визитеров – И. Ленарта и А. Индру, которые вручили ему список революционного временного правительства во главе с последним.

Реакция Свободы выразилась одним словом: «Вон!», – которое он прокричал несколько раз все громче и громче, сорвавшись на вопль[263].

В дальнейшем все попытки вовлечь президента в какие-либо политические комбинации окончились провалом. Старый генерал, угрожая самоубийством, отвергал любые предлагаемые схемы без участия законных представителей: Дубчека, Черника, Смрковского, Кригеля.

Попытки сформировать марионеточное правительство были продолжены в посольстве СССР, где нашли убежище просоветские деятели из состава руководства КПЧ: Кольдер, Биляк, Индра, Швестка, Павловский, Якеш.

Представитель Политбюро ЦК КПСС К.Т. Мазуров, ссылаясь на рекомендацию Брежнева, пытался возложить полномочия первого секретаря ЦК чехословацкой партии на Д. Кольдера. Тот производил впечатление еще менее способного политика, чем Новотный. Очевидцы зарегистрировали, насколько ошеломлен и дезориентирован был Кольдер, услышав по радио в советском посольстве совсем не те сообщения, какие ожидал[264].

Не приходилось полагаться и на организаторские способности Биляка. «Слыша гул самолетов и грохот танков, он явно переживал, – свидетельствовал М.Н. Кузнецов. – Это трагедия, зачем столько техники, я думал, пошлют малый оперативный десант»[265].

Именно тогда всплыла кандидатура Г. Гусака, достаточно популярного по тем временам словацкого деятеля, оставленного пока в резерве.

Таким образом, главная задача – сплотить просоветские силы и сформировать «теневое правительство», признающее законность любых действий союзников, – в первый же день провалилась. Из более чем тысячи сотрудников ЦК КПЧ (вместе с техническим персоналом) в здании собралось лишь 47 человек.

По выражению одного из чехословацких информаторов М. Миллера, «здоровые силы» оказались подавлены, полностью изолированы и напуганы, столкнувшись с «единодушным осуждением интервентов и их помощников» со стороны чехословацкого общества. Для всех было абсолютно ясно, что, по крайней мере в ближайшее время антиреформаторы не смогут завоевать симпатий сколько-нибудь значительной части населения[266].

Не удалось полностью нейтрализовать и деятельность подпольных радиостанций, не только информировавших население о происходившем, но и в какой-то степени координировавших его пассивное сопротивление.

Не оправдался советский расчет и на глубокое чувство благодарности чехословацких граждан к советским солдатам за освободительный подвиг времен Второй мировой войны.

Польские и венгерские военнослужащие из состава союзных войск вторжения активно контактировали с местным населением, свободно посещали общественные места. Венгерские части, стоявшие на юге у Братиславы, шли в местные Национальные комитеты и под расписку требовали и получали необходимые продукты. Вокруг же советских воинов образовалась стена отчуждения. Они вынуждены были довольствоваться взятым в поход двухдневным сухим пайком. Столкнувшись с молчаливым сопротивлением чехословацкого населения, которое отказывалось давать даже воду, советские войска могли рассчитывать только на свои тылы. Все телефоны советского посольства оказались отключенными, за исключением аппарата в будке охранника у ворот. Именно этим телефоном вынужден был пользоваться Червоненко для своих переговоров с Брежневым. Из Праги Мазуров слал все более тревожные телеграммы, из которых следовало, что ситуация «на грани взрыва» и необходимо как можно скорее «вернуть захваченное чехословацкое руководство».

Новый удар советским намерениям легализовать военное вмешательство был нанесен состоявшимся 22 августа XIV чрезвычайным съездом КПЧ. Представители просоветски настроенной группы делегатов не были избраны ни на один из руководящих постов в КПЧ.

Сразу после вторжения в Чехословакию советские посольства в Вашингтоне, Лондоне, Париже и Бонне передали сообщения в соответствующие министерства иностранных дел. Суть этих заявлений состояла в том, что советские действия направлены исключительно в отношении Чехословакии. Передвижения войск в ГДР не должны вызывать тревоги у Запада. В советских заявлениях содержались недвусмысленное предупреждение: если последует попытка внешнего вмешательства со стороны западных держав, это «будет означать мировую войну».

В крайне жесткой манере отреагировала Румыния, заявив, что вторжение войск является нарушением Варшавского Договора, и призвала к немедленному их выводу. Так же повела себя Югославия. Обе страны при любом удобном случае выражали поддержку чехословацким реформаторам. Тито опасался, что за Чехословакией в той или иной форме может последовать Румыния, и тогда советские дивизии будут развернуты сразу на двух участках югославской границы – на венгерском и румынском направлениях. 25 августа «Правда» дала Югославии и Румынии резкий ответ, обвинив их в поддержке антисоциалистических сил в Чехословакии и «оказании активной помощи чехословацким антисоциалистическим силам. Именно в Белграде и Бухаресте политические авантюристы из Праги и за пределами Чехословакии в этот период плетут свои интриги»[267].

С осуждением «военного вмешательства пяти государств» выступили, помимо Румынии и Югославии, также Албания и Китай.

Однако все эти протесты, по мнению большинства западных советологов, носили «чисто декларативный характер» и не могли оказать сколько-нибудь заметного влияния на уже «сложившуюся расстановку сил на международной арене»[268].

Тем не менее Москва вынуждена была признать горькую истину: военная операция не принесла ожидавшихся политических результатов.

Ничего не оставалось, как снова вернуться к попыткам давления на Дубчека и его коллег. Ситуацию осложнила чрезвычайно жесткая позиция президента Л. Свободы, прилетевшего в Москву. Последний настойчиво требовал освобождения чехословацкого руководства. В противном случае в знак протеста он был готов покончить жизнь самоубийством. Большего международного скандала трудно было придумать.

Переговорные позиции Кремля теперь, конечно, были сильнее. В распоряжении Москвы был такой мощный аргумент, как присутствие на территории ЧССР союзных войск. Советские лидеры отныне могли открыто аппелировать к поддержке консервативного крыла в чехословацком партийном аппарате.

Тем не менее переговоры с А. Дубчеком и его соратниками, начавшиеся 23 августа, проходили трудно. Руководство КПЧ не было склонно к уступкам.

25 августа состоялось заседание Политбюро ЦК КПСС, на котором рассматривались возможности выхода из сложившегося положения. В итоге было предложено три варианта.

Первый вариант предусматривал создание Революционного правительства во главе с президентом. Его заместителем мог бы быть, по словам Косыгина, Черник. Кроме того, «очень хорошо и спокойно ведет себя Гусак».

Второй вариант – формирование правительства во главе с Черником или Гусаком при сохранении Черника в качестве первого секретаря ЦК КПЧ. Фактически это означало незамедлительное устранение Дубчека с политической сцены.

И третий вариант, который был предложен на переговорах с Дубчеком, предполагал сохранение прежнего политического руководства, возвращение по сути к тем обязательствам, которые Президиум ЦК КПЧ принял в Чиерне-над Тисой: устранение Кригеля, Цисаржа и Шика. Этот вариант после долгих дебатов и после поддержки со стороны Л.И. Брежнева был признан компромиссным и, как следствие, наиболее предпочтительным[269].

В конце концов А. Дубчека и его коллег, не знавших реальной обстановки в Чехословакии и озабоченных своей собственной судьбой, удалось уговорить подписать 26 августа совместное коммюнике. Это коммюнике, более известное как Московское соглашение, ставило сроки вывода союзных войск в зависимость от степени нормализации обстановки в ЧССР. Фактически это была безусловная капитуляция команды А. Дубчека.

Москва, естественно, не собиралась долго мириться с пребыванием реформаторов у власти, но пока надо было создать хотя бы видимость стабилизации в стране. А по многим докладам из Чехословакии до нее еще было далеко. Так, в справке, адресованной в ЦК КПСС 4 сентября 1968 г., генерал армии А. Епишев признал, что быстрой нормализации в Чехословакии ожидать не приходится. Решение поставленных перед политорганами советских войск задач в этой области «будет сопряжено с определенными трудностями и потребует времени», – констатировал начальник Главного политического управления СА и ВМФ[270].

Новая линия на «нормализацию» стала осуществляться немедленно. Визит премьер-министра ЧССР О. Черника в Москву 10 сентября был использован не только для попыток «умиротворить» население Чехословакии обещаниями массированной экономической помощи, но и для «оказания необходимого политического давления на чехословацких товарищей…» Требуя от Черника немедленного выполнения Московского соглашения, Политбюро ЦК КПСС настаивало на том, что предварительным условием вывода или сокращения контингента союзных войск является «полное прекращение подрывной деятельности антисоциалистических сил, требовало предоставления лидерам консерваторов более активной роли в политической жизни»[271].

Предпринятые меры в целом оказались удачными.

Важным шагом стало назначение президентом ЧССР Л. Свободой, убедившимся в бесплодности противостояния и удовлетворенным хотя бы видимостью законности, нового правительства. Новый чехословацкий Совет министров заявил о важности дружбы и тесного сотрудничества с социалистическими странами.

К 10–12 сентября обстановка в Праге и других крупных городах Чехословакии почти полностью стабилизировалась. За этим последовал демонстративный отвод войск стран – участниц акции из многих городов и населенных пунктов ЧССР в специально отведенные места дислокации. Авиация сосредоточилась на выделенных аэродромах. Тем не менее союзные войска продолжали оставаться на территории Чехословакии. Поводом для продления их пребывания служила не только сохранявшаяся внутриполитическая нестабильность, но и повышенная активность НАТО у чехословацких границ.

16 октября между правительствами СССР и ЧССР был подписан договор об условиях временного пребывания советских войск на территории Чехословакии, согласно которому часть войск Советского Союза, участвовавшая во вторжении, оставалась на территории ЧССР «в целях обеспечения безопасности социалистического содружества»[272].

Подписание договора стало одним из главных военно-политических итогов акции войск пяти государств. Однако были и другие, негативные ее последствия.

Вторжение привело к наращиванию группировки войск НАТО у чехословацких границ, к созданию «европейской группы» в рамках НАТО. Чехословацкий кризис окончательно разрушил весьма распространенную на Западе после Карибского кризиса иллюзию, что заинтересованность в политической и стратегической стабильности, а также выгоды более тесных связей с Западом будут способствовать трансформации реального социализма в сторону более плюралистического общества, уважающего множественность выбора. В результате холодная война приобрела еще более бескомпромиссный характер, постепенно перенацеливаясь не только на подрыв отдельных «слабых звеньев» мировой системы социализма, но и на эрозию Советского Союза всеми доступными средствами.

17 октября начался поэтапный вывод союзных войск с территории страны, который завершился к середине ноября.

Спустя семь месяцев после оккупации А. Дубчек был смещен с поста первого секретаря КПЧ. На апрельском 1969 г. Пленуме ЦК КПЧ первым секретарем был избран Г. Гусак. В декабре 1970 г. ЦК КПЧ принял документ «Уроки кризисного развития в партии и обществе после XIII съезда КПЧ», осудивший политический курс А. Дубчека и его соратников.

Спустя несколько лет политическая атмосфера в Чехословакии ничем не отличалась от ортодоксальных социалистических режимов.

Политбюро ЦК КПСС удалось на тот момент примером санкций против Чехословакии предупредить остальных своих союзников: на первом месте стоит не национальный суверенитет, а интернациональный социалистический долг, что и составило суть так называемой «доктрины Брежнева».

И лишь со второй половины 80-х гг. в связи с перестройкой в СССР начался процесс переосмысления чехословацких событий 1968 г. В «Заявлении руководителей Болгарии, Венгрии, ГДР, Польши и Советского Союза» от 4 декабря 1989 г. и в «Заявлении Советского правительства» от 5 декабря 1989 г. решение о вступлении союзных войск в Чехословакию было признано ошибочным и осуждено как «необоснованное вмешательство во внутренние дела суверенного государства».

В феврале 1990 г. было подписано соглашение о полном выводе из Чехословакии советских войск, который завершился в конце июня 1991 г.

Трещины на монолите

В политической истории Советского Союза отношения с Китайской Народной Республикой занимают особое место. Их значение вышло далеко за рамки двусторонних отношений. Две крупнейшие евроазиатские державы мира, имеющие самую протяженную сухопутную границу в мире, за одно десятилетие прошли в своих отношениях путь от всеобъемлющего и полного единства до непримиримой конфронтации и враждебности.

Когда 1 октября 1949 г. на политической карте мира возникло новое государство – Китайская Народная Республика, оно было сразу признано СССР. И это не случайно. Пришедшая к власти Китайская коммунистическая партия во главе с Мао Цзэдуном объявила главным приоритетом своей внешней политики дружбу с СССР.

Советско-китайские отношения в начале 50-х гг., отличавшиеся высочайшей степенью интеграции и доверия, умноженной на единство политических взглядов и идеологических установок, породили панику на Западе. Именно тогда там и родился миф о «советско-китайском монолите». Навязчивым кошмаром американской пропаганды стала разрастающаяся «красно-желтая угроза свободному миру». Западных обывателей пугала перспектива быть покоренными русскими и китайскими «ордами».

Однако в действительности все было не так однозначно. И в США имелось достаточно много специалистов-китаеведов, которые еще в 40–50-е гг. указывали на объективные и субъективные факторы, препятствовавшие советско-китайскому сближению.

Одним из таких факторов было вмешательство СССР и КПСС в развитие революционного процесса в Китае, а также попытки учить китайских коммунистических лидеров, навязывание им советской модели социалистического развития. Такое вмешательство, выглядевшее в глазах Советского Союза и Сталина вполне естественным и нормальным, крайне раздражало Мао Цзэдуна и его сподвижников. Тезис о братских отношениях социалистических стран и их компартий, по мнению советского руководства, означал равенство и взаимоуважение. Однако тогда, очевидно, мало кто в Москве задумывался о том, как воспринимали понятие «братские отношения» в Пекине. Дело в том, что в китайском языке «братские отношения» означают отношения между старшим и младшим братьями, что само по себе не может быть равноправием по определению[273]. Все это было принципиально важным для Мао Цзэдуна и всей КПК в целом. Хотя, с другой стороны, никто иной как сам Мао ввел термины «старший» и «младший» братья применительно к взаимоотношениям СССР и КНР.

В свете вышесказанного, весьма непросто прошел визит Мао Цзэдуна в Москву в декабре 1949 – феврале 1950 г. Мао ехал в Москву на встречу со Сталиным со смутным чувством волнения и неуверенности. Он опасался, что его прием будет недостаточно почетным, что ему не удастся добиться подписания нужных для Китая политических и экономических соглашений.

Смутные опасения Мао Цзэдуна оправдались. Несмотря на оказанные почести и восторженный прием со стороны жителей Москвы, советский лидер был достаточно холоден с Мао Цзэдуном. Слишком хорошо он знал – хотя и заочно – вождя китайской компартии, которого в свое время сравнивал с редиской – «красный снаружи, белый внутри». Сталин долго не принимал высокого гостя и не допускал к нему других членов руководства. Расстроенный Мао в какой-то момент даже заявил, что немедленно уезжает домой. Встречи Сталина и Мао Цзэдуна, которые в конечном счете все же состоялись, отличались краткостью и сухостью. Как пишет А.А. Громыко, два лидера не смогли установить между собой необходимый контакт, чувствовалось, что они «не притерлись», им «не хватало сердечности». Сталин по-прежнему не доверял Мао[274].

По свидетельству специалистов, визит Мао в Москву был омрачен и некоторыми моментами, связанными с культурными, цивилизационными различиями. Так, китайских гостей пригласили на балет «Красный мак», в котором, с их точки зрения, Китай и китайцы показывались в извращенном, оскорбительном свете.

И все же визит Мао в Москву зимой 1949/50 г. был успешен. Несмотря на все сложности объективного и субъективного плана, стороны заявили о своей готовности и желании всесторонне развивать отношения. 14 февраля 1950 г. СССР и КНР подписали Договор о дружбе, союзе и взаимной помощи. Благодаря советской экономической, научно-технической, военной поддержке и помощи КНР смогла в кратчайшие сроки преобразовать древнюю «спящую империю», создать новейшие, самые современные отрасли экономики, укрепить военную мощь, создать условия для модернизации страны. Война в Корее 1950–1953 гг. показала Западу, что КНР – это новая политическая и военная сила, с которой уже нельзя не считаться.

Смерть И.В. Сталина в 1953 г. стала огромным ударом по социалистическому миру. Лидер величайшей социалистической державы мира, практически единолично распоряжавшийся судьбами миллионов людей не только в СССР, но и в мире, был уже при жизни богом. Его авторитет был неоспорим, его слово было законом, его идеи возводились в догму. И как бы ни относился Мао Цзэдун к Сталину лично, он не мог не боготворить вождя мирового пролетариата. Подчиняться ему было естественным для лидеров всех компартий, включая и КПК.

Приход к руководству в СССР Н.С. Хрущева и постепенный курс на десталинизацию в Советском Союзе вначале был воспринят в Пекине позитивно, однако вскоре КПК отвергла начавшийся в СССР курс на развенчание культа личности Сталина.

Причин тому было множество, хотя субъективный фактор играл не последнюю роль. Мао Цзэдун после смерти Сталина претендовал уже не на роль простого статиста. Он возглавлял одну из самых крупных компартий мира. Пятая часть населения Земли каждый день вставала и засыпала под звуки гимна: «Алеет восток, солнце встает, в Китае родился Мао Цзэдун…» Амбиции Мао, хотя по восточному обычаю и скрытые глубоко в душе, уже не позволяли китайскому вождю выступать в роли «младшего брата». Претензии на лидерство в международном коммунистическом движении в этом смысле были не беспочвенны. По мнению Мао, Хрущев, будучи моложе по возрасту и имея меньший «стаж» руководства, являлся «младшим» лидером[275].

Однако Хрущев, начав критику Сталина, не соизволил даже посоветоваться с Мао. Это не могло не задеть китайского лидера. Кроме того, удар Хрущева по Сталину ставил под угрозу складывавшийся в Китае культ самого Мао Цзэдуна. В отличие от советского руководства, китайский лидер оценил деятельность Сталина на 70 % как положительную и на 30 % – отрицательную, ошибочную.

Именно амбиции китайского вождя, вошедшие в противоречие со своеобразным характером Никиты Хрущева, способствовали дальнейшему ухудшению взаимоотношений между руководствами советской и китайской компартий. По мнению компетентных отечественных специалистов, свой «вклад» в расширение и обострение советско-китайских разногласий внес лично Хрущев, проявивший в подходе к проблемам отношений между двумя партиями и странами элементы волюнтаризма, примитивной прямолинейности, непродуманности и поспешности. Н. Хрущев допускал резкие, а порой и просто бестактные высказывания в адрес Пекина. В одном из своих публичных выступлений он сделал оскорбительные выпады лично в адрес Мао Цзэдуна[276]. И хотя связи по межгосударственной линии все-таки развивались, наполнялись все новым и новым содержанием, партийные отношения становились все более натянутыми.

Противоречия в отношениях между КПСС и КПК начали проявляться по целому ряду принципиальных вопросов.

Москва выступала за мирное сосуществование, стремилась к устранению угрозы ядерной войны. Пекин выдвигал идею революционной войны. Хорошо известны идеи Мао о том, что «если половина человечества окажется уничтоженной, то еще останется половина, зато империализм будет полностью уничтожен».

В своих мемуарах Н. Хрущев упоминает, что Мао Цзэдун был против его идеи об одновременном роспуске НАТО и Варшавского Договора. Китайский вождь рекомендовал в случае агрессии отступать до Уральских гор, после чего в войну могли бы вступить китайцы. Представления Мао о войне, военной политике и стратегии представлялись Хрущеву «детским лепетом», что не могло не раздражать китайского лидера.

Мао Цзэдун, очевидно, не мог простить СССР нейтральную позицию по отношению к китайско-индийскому конфликту в 1959 и 1962 гг. Москва пыталась убедить Пекин в необходимости сдержанности, чтобы закрепить Индию на позициях неприсоединения. В Китае это вызвало обиду, и Мао Цзэдун обвинил Советский Союз в провоцировании войны.

Другим пунктом противоречий была оценка советского опыта социалистического строительства. Москва считала его универсальным и резко критиковала китайские эксперименты, особенно курс «трех красных знамен» («генеральной линии, большого скачка и народных коммун»). Н. Хрущев заявил китайским коммунистам, что у них нет научного коммунизма, а есть лишь одни лозунги. По свидетельству самого Хрущева, его реакция рассердила Мао, еще больше испортила взаимные отношения.

Серьезные трения возникли между Москвой и Пекином по поводу высказанного Хрущевым предложения разместить в Сибири один миллион китайских рабочих. Мао посчитал это предложение оскорблением и унижением, свидетельствующем об имперских замашках СССР. Когда же позднее Мао Цзэдун согласился с этим предложением, на попятную уже пошла Москва. Хрущев испугался, что в случае реализации такого плана китайцы смогут «оккупировать Сибирь без войны».

По мере обострения идеологических и межпартийных связей между Китаем и СССР, день ото дня ухудшались их межгосударственные взаимоотношения. Еще совсем недавно над обширными просторами Евразии летели слова песни «Москва-Пекин», китайская музыка звучала в нашем радиоэфире, и все были уверены: «русский с китайцем – братья на век». Но вот буквально в одночасье все перевернулось.

В 1960 г. в Пекине в центральных печатных органах была опубликована официальная статья «Да здравствует ленинизм!». В ней содержались подробные обвинения в адрес внешнеполитического курса Советского Союза. Критика в адрес СССР и КПСС становилась в Пекине все более массированной и резкой.

Ответные меры со стороны СССР не заставили себя долго ждать. В 1960 г. неожиданно для китайской стороны Советский Союз отозвал всех своих советников и специалистов. Советская помощь Китаю практически прекратилась. Советское руководство мотивировало это тем, что в КНР развернулась «антисоветская кампания, что условия для наших специалистов в Китае стали невыносимыми».

Отзыв советских специалистов из Китая, а их тогда насчитывалось более 1600 человек, по мнению авторитетных специалистов, вряд ли можно назвать оправданным. Эту акцию следует в первую очередь отнести к числу импульсивных, а проще говоря, безответственных действий лично Хрущева. Впоследствии Советский Союз неоднократно изъявлял готовность вернуть в КНР советских специалистов (в ноябре 1960 г., октябре 1961 г, ноябре 1963 г.), но китайская сторона отклоняла эти предложения[277].

Уже с лета 1960 г. на всей 7520-километровой советско-китайской границе стали возникать инциденты, которые постепенно приобретали все более провокационный характер. Китайские граждане, отдельные военнослужащие и группы военнослужащих демонстративно нарушали границу, ведя себя крайне вызывающе, провоцировали советских пограничников на силовой отпор. В одном только 1962 г. на границе было зарегистрировано более 5 тыс. различных нарушений режима границы. Обстановка становилась все более и более взрывоопасной. От советских пограничников в тех условиях требовались огромное мужество и выдержка.

11 апреля 1965 г. около 200 китайцев под прикрытием военных вспахали восемью тракторами участок советской территории. Встретив на своем пути заслон советских пограничников, китайские военнослужащие попытались его прорвать, допуская при этом насильственные и оскорбительные действия[278].

Большой резонанс имели события, происшедшие в Синьцзяне весной 1962 г., когда более 60 тысяч уйгуров, казахов и представителей других некитайских национальностей, спасаясь от национальных притеснений со стороны Пекина, вынуждены были бежать из родных мест на территорию советских республик Средней Азии и Казахстана. Советский Союз принял их, предоставил им места проживания, обустроил их жизнь и быт. Это не могло не сказаться резко отрицательно на поведении Пекина. Китайской пропагандой эти события были охарактеризованы как вмешательство во внутренние дела Китая, а Москва была обвинена в инспирировании массового бегства уйгуров из Синьцзяна.

В китайской пропаганде все активнее стали выдвигаться территориальные притязания. В Китае появились материалы о том, что в прошлом в состав Синьцзян-Уйгурского автономного района входили принадлежащие Советскому Союзу Коканд, Казахская республика, Северо-Западный Хорезм и другие районы. Пекин выдвинул тезис о том, что царская Россия захватила более 1,5 млн кв. км «исконно китайских земель».

В июле 1964 г. Мао Цзэдун в беседе с японской делегацией заявил: «Примерно сто лет назад район к востоку от Байкала стал территорией России, и с тех пор Владивосток, Хабаровск, Камчатка и другие пункты являются территорией Советского Союза. Мы еще не представляли счета по этому реестру»[279].

В том же 1964 г. Мао заявил, что СССР «вступил в сговор с США для борьбы за мировое господство», и между двумя державами образовались две «промежуточные зоны». К первой зоне им были отнесены все развивающиеся страны, а ко второй – развитые капиталистические государства.

В середине 60-х гг. Советский Союз был окончательно возведен в статус врага. В пропагандистский обиход вошел термин «угроза с Севера». Когда в октябре 1964 г. КНР произвела первое испытание атомной бомбы, было официально заявлено, что это сделано «во имя защиты суверенитета, против угроз США и великодержавности СССР»[280].

Отношения двух стран неизбежно приближались к разрыву.

13 октября 1964 г. в СССР произошла смена высшего политического руководства: Н.С. Хрущев был отправлен в отставку. Советский Союз в одностороннем порядке предпринял целый ряд шагов, которые должны были продемонстрировать Пекину готовность Москвы к нормализации двусторонних отношений. КПСС прекратила публичную полемику с КПК. Однако на состоявшихся встречах партийно-политического руководства двух стран СССР подтвердил свою приверженность политической линии, выработанной на ХХ-XXII съездах КПСС, в том числе и в отношении Китая.

Это никоим образом не устраивало Мао Цзэдуна. Полемика между КПСС и КПК нарастала, становилась все более и более бескомпромиссной.

28 ноября 1965 г. ЦК КПСС обратился к ЦК КПК с письмом, в котором, не вступая в полемику по вопросам идеологических разногласий, изложил программу развития двустороннего экономического сотрудничества.

В ответном письме от 7 января 1966 г. ЦК КПК заявил, что между КПК и КПСС «существует то, что разъединяет, и нет того, что объединяет».

12 января 1966 г. китайский посол в Москве Пань Цзыли официально передал письмо ЦК КПК от 7 января 1966 г. советской стороне. В нем было сказано: «Если вы хотите, чтобы мы и все другие марксисты-ленинцы перестали разоблачать вас и вести с вами борьбу, то единственное средство для этого: по-настоящему осознать свои заблуждения, полностью покончить с ревизионистскими и раскольническими ошибками, допущенными вами за период после XX и XXII съездов КПСС и после ухода Хрущева с руководящих постов, и вернуться на путь марксизма-ленинизма и пролетарского интернационализма. Никаким подштопыванием делу не поможешь»[281].

В официальном письме от 22 марта 1966 г. ЦК КПК заявил о своем отказе направить свою делегацию на XXIII съезд ЦК КПСС. Это было равнозначно открытому разрыву. Каковы бы ни были разногласия между коммунистическими партиями, не послать свою делегацию на съезд КПСС – на это отваживался не каждый. Своей акцией КПК фактически объявляла о том, что она встает в открытую оппозицию к КПСС.

Великая пролетарская культурная революция

1966 г. знаменовал собой трагический период в истории Китайской Народной Республики. В августе того года вышло постановление ЦК КПК о «Великой пролетарской культурной революции», целью которой было «разгромить тех, облеченных властью, которые находятся в рядах партии и идут по капиталистическому пути». Повсеместно в Китае стали возникать отряды хунвэйбинов («красных охранников») и цзаофаней («бунтарей»).

Небольшое отступление: слово «хунвэйбин», органично вошедшее в русский язык в конце 60-х гг. и ставшее в нем чуть ли не ругательством, в действительности переводилось на русский как «красногвардеец». Однако по вполне понятным причинам такой дословный перевод был неприемлем в советской политической литературе и пропаганде. Именно поэтому маоцзэдуновские «красногвардейцы» стали у нас знаменитыми хунвэйбинами.

Главный удар в ходе обрушившейся на Китай культурной революции наносился по китайской инженерно-технической и творческой интеллигенции, обвиненной в сочувствии к СССР. Вся политическая, культурная и экономическая жизнь в Китае была дезорганизована. На целое десятилетие страна была ввергнута в пучину беззакония, произвола и насилия. С 1967 г. началось создание новых антиконституционных органов власти – ревкомов. Летом того же года в стране фактически был установлен военный контроль.

Впоследствии само руководство Китайской компартии назвало тот период «десятилетием смуты», а «сама культурная революция в действительности не могла быть революцией или социальным прогрессом в каком бы то ни было смысле». В документе Китайской компартии «Решение ЦК КПК по некоторым вопросам истории партии со времени образования КНР» (1981 г.) отмечалось, что культурная революция «была вызвана начатой сверху по вине руководителей и использованной контрреволюционными группировками смутой, которая принесла серьезные бедствия партии, государству и всему многонациональному народу»[282].

И действительно, число пострадавших в лихолетье культурной революции в Китае достигло, по официальным данным, 100 млн человек. 20 млн человек стали безработными. Общие потери государства составили 500 млрд юаней. Экономика страны была отброшена в своем развитии далеко назад, а 3-й и 4-й пятилетние планы развития КНР были сорваны.

Курс на «углубление культурной революции» внутри страны сопровождался беспрецедентным обострением отношений Китая практически со всеми странами-соседями, и в первую очередь с СССР. Торгово-экономические отношения сократились в 3–4 раза. Торговля между двумя странами в 1959 г. оценивалась почти в 2 млрд рублей, а уже в 1968 г. объем торговли составил 86 млн рублей, в 1969 г. – 51 млн рублей, а в 1970 г. – всего 42 млн рублей, достигнув самой низкой отметки за всю историю советско-китайских связей после образования КНР. Культурные, научные, спортивные обмены между СССР и КНР резко сократились, снизился уровень политических контактов.

Наиболее острая ситуация складывалась в идеологических взаимоотношениях между двумя крупнейшими социалистическими державами мира. Советский Союз резко критиковал Китай за опасные и провокационные внутриполитические эксперименты с миллионами людей и неоднократно как по партийной, так и по государственной линии предупреждал о тяжелых последствиях подобных экспериментов. Это, естественно, лишь углубляло наметившийся раскол в советско-китайском «монолите».

Трагической страницей в истории советско-китайских отношений в тот период стали учиненные китайскими гражданами и сотрудниками китайского посольства 25 января 1967 г. беспорядки на Красной площади в Москве. Заместитель министра иностранных дел СССР Н.П. Фирюбин сделал в связи с этим соответствующее заявление временному поверенному в делах КНР в СССР Ань Чжиюаню: «Мне поручено заявить вам решительный протест по поводу возмутительных хулиганских и провокационных действий, учиненных китайскими гражданами в сопровождении сотрудников посольства сегодня, 25 января, на Красной площади города Москвы перед Мавзолеем Владимира Ильича Ленина.

Китайские граждане, в том числе находящиеся в Москве проездом, и сопровождающие их сотрудники посольства, грубо нарушая установленные и известные всем правила посещения Мавзолея, создали беспорядок, применяя физические действия, грубо оттесняли других посетителей, не давали им возможности пройти в Мавзолей, сопровождая свои действия выкриками, шумом, пением и другими непристойными провокационными действиями и дикими выходками. Только присутствие при этом случае представителей охраны общественного порядка дало возможность предотвратить то, чтобы распоясавшаяся группа китайских граждан не получила по заслугам от советских людей, справедливо возмущенных подобным поведением указанных лиц у этого святого для каждого советского человека места».

В заявлении МИД СССР в марте 1967 г. по поводу недавних китайских провокаций в Москве констатировалось:

О скоординированном характере провокаций, проведенных в начале 1967 г. китайской стороной против СССР, свидетельствуют и события, последовавшие в Пекине на следующий день после бесчинств на Красной площади в Москве. В соответствующей ноте МИД СССР посольству КНР в СССР отмечалось: «Против советского посольства в Пекине 26 января с.г. вновь начались антисоветские провокационные действия организованных групп китайских граждан. В адрес посольства и правительства СССР раздается грубая брань, клевета, враждебные выкрики и угрозы. Бесчинствующие толпы, заблокировав въезд на территорию посольства, препятствуют проезду служебных автомашин, обливают их краской, бьют по ним палками, приводят автомашины в негодное состояние. Разнузданные хулиганы не дают советским людям выйти из ворот посольства, а посетителям пройти на его территорию. Создана обстановка, в условиях которой посольство лишено возможности нормально осуществлять свою деятельность»[284].

С этого времени обстановка вокруг советского посольства в Пекине превратилась в настоящий ад. В официальном письме Председателя Совета Министров СССР А.Н. Косыгина Премьеру Госсовета КНР Чжоу Эньлаю от 2 февраля 1967 г. подробно описывалась сложившаяся ситуация: «У советского посольства днем и ночью происходят сборища, организуются демонстрации и шествия, носящие резко выраженный злобный антисоветский характер. Демонстрации сопровождаются грубой бранью в адрес Советского Союза и советского народа, выкрикиваются угрозы «свергнуть» Советское правительство и «расправиться» с государственными и политическими деятелями СССР.

Бесчинствующие элементы устраивают дикие оргии с кострами, на которых сжигаются изображения советских людей. На территорию посольства бросают разные горящие предметы, создающие опасность пожара. Все это напоминает сборища куклусклановцев, которых все честные люди заклеймили как носителей крайней реакции и мракобесия.

Дело доходит до того, что распоясавшиеся хулиганы грубо нарушают территориальную неприкосновенность посольства, а право на такую неприкосновенность признается с давних времен и является твердо установившейся нормой в отношениях между государствами. Участники оргий забираются на крыши посольских помещений, развешивают во дворе посольства листовки с оскорбительными непристойными надписями и призывами к расправе, глумятся над государственной эмблемой Советского Союза.

Посольство и Торгпредство СССР в Пекине полностью блокированы. При выезде в город или даже подходе к ограде посольства советских людей по служебным делам со стороны участников антисоветских демонстраций им не только наносятся всяческие оскорбления, но и предпринимаются попытки физической расправы с ними. Имеются случаи нанесения телесных повреждений сотрудникам советских учреждений. Для того чтобы создать затруднения в питании, отоплении и удовлетворен и и других бытовых нужд сотрудников советских учреждений, 26 января был отозван с работы китайский персонал, обслуживающий посольство. Вокруг посольства, вдоль жилых домов через каждые сорок метров установлены мощные громкоговорители, из которых круглосуточно несется оглушительный свист и гул, что лишает сотрудников сна и отдыха. От этих изуверских действий особенно страдают женщины и дети, среди которых возникли случаи серьезных заболеваний».

Бесчинства толп китайцев в отношении советского посольства с каждым днем становились все более и более вызывающими. 6 февраля 1967 г. в 20.00 по пекинскому времени МИД КНР передал нашему посольству так называемое «важное уведомление», в котором объявлялось, что сотрудники советского посольства в Пекине не должны выходить за пределы посольства на улицы Пекина и что в противном случае китайские власти не гарантируют безопасность советских сотрудников.

Китайские провокации против дипломатического представительства СССР в Пекине продолжались весь 1967 г., «особенно вызывающими и непристойными», по оценке советского посольства, были демонстрации 27 и 28 апреля, 3, 16 и 20 мая. 17 августа бесчинствующая толпа ворвалась на территорию посольства СССР, учинила погром в помещении консульского отдела, угрожала физической расправой дипломатическому персоналу посольства.

В январе 1968 г. МИД СССР направил посольству КНР в СССР специальную ноту, в которой советская сторона подсчитала материальный ущерб, причиненный советскому посольству в Пекине китайскими погромами в 1967 г. Общая сумма ущерба оценивалась в 18 тысяч 42 юаня.

IX съезд ЦК КПК, состоявшийся в апреле 1969 г., закрепил антисоветские акценты во внешней политике КНР. На съезде был выдвинут курс на «непрерывную революцию» и подготовку к войне. Однозначно тезис о необходимости подготовки к войне ассоциировался с антисоветскими приготовлениями китайского руководства. Военные приготовления в этом ряду занимали далеко не последнее место.

На границе с Советским Союзом началось наращивание группировки сил и средств. К 1967 г. численность китайских войск в приграничных с СССР и МНР районах возросла на 264 тыс. человек – на 22 дивизии – за счет переброски войск из глубины КНР и достигла 400 тыс. человек. В Маньчжурии создавалась мощная военная инфраструктура: строились инженерные заграждения, подземные убежища, дороги и аэродромы. «Угроза с севера» стала, по китайским понятиям, не мифической, а реальной и опасной. Китай готовился к войне.

Обстановка, сложившаяся в советско-китайских отношениях, стала критической. На Западе появились и начали активно муссироваться слухи о неизбежности военного столкновения между СССР и КНР. 9 февраля 1967 г. представитель западногерманского информационного агентства «Шпрингер Форин ньюс сервис» задал А.Н. Косыгину, выступавшему на пресс-конференции в Лондоне, прямой вопрос о возможности вооруженного конфликта с Китаем. Глава советского правительства ответил: «Что касается возможности вооруженного конфликта, то я не вижу причин для такого конфликта»[285].

Причины, конечно же, были, и сам А. Косыгин их, естественно, видел. Однако опытный политик предпочел не «выносить сор из избы».

Определенное влияние на развитие советско-китайских отношений в тот период имели и события в Чехословакии весной 1968 г., когда советские войска вместе с войсками других стран-участниц Варшавского Договора вошли в пределы суверенного социалистического государства «для борьбы с контрреволюцией». В Китае это было воспринято как сигнал к тому, что подобная акция может иметь место и против КНР, и без того ослабленной в годы культурной революции. На Западе всячески нагнетали обстановку вокруг событий в Чехословакии и подпитывали страхи и опасения Китая. А в самом Китае все громче раздавались лозунги «глубже рыть убежища», «готовиться к войне» с Советским Союзом.

С тайным удовлетворением Запад ждал дальнейшего развития событий…

Остров Даманский

Кульминацией советско-китайской конфронтации в 60–70-е гг. стал пограничный вооруженный конфликт на острове Даманский на реке Уссури. Однако имевшие там место события 1969 г. не были случайными акциями. Им предшествовали предварительные «генеральные репетиции» китайцев против советских пограничников в том районе.

Одной из таких «репетиций» стал вооруженный инцидент на острове Киркинский на реке Уссури в декабре 1967 – январе 1968 г., примерно за год до событий на Даманском.

9 января 1968 г. МИД СССР выступил со специальной нотой по поводу провокации на острове Киркинский, в которой, в частности, отмечалось: «В первых числах января группы нарушителей границы, специально доставляемые в район острова Киркинский на грузовых автомашинах, многократно вторгались на остров и по льду на советскую часть реки Уссури, применяя при этом физическое насилие в отношении советских пограничников, которые останавливали нарушителей границы и предлагали им покинуть советскую территорию.

Провокационные вторжения в пределы СССР и нападения провокаторов на советских пограничников заранее планируются китайскими властями. На это указывает такой факт. 4 января на китайский берег против упомянутого острова были привезены в большом количестве ломы, колья. На другой день, 5 января из города Жаохэ к острову Киркинский колоннами военных автомашин были доставлены свыше 500 переодетых китайских военнослужащих, которые, вооружившись этими ломами и кольями, организованно большими группами вышли на лед советской части реки Уссури. Применяя физическое насилие и нанося словесные оскорбления небольшой группе советских пограничников, они пытались заставить их уйти с данного участка территории СССР.

Вторгшиеся в пределы Советского Союза группы провокаторов не раз, в частности, 2 и 5 января, окружали бронетранспортеры, доставлявшие советских пограничников в район острова Киркинский. С применением ломов и других металлических предметов они разбивали фары, смотровые стеклоблоки и стоп-сигналы, старались вывести эти машины из строя, обливали их химической жидкостью, обсыпали едким пылевидным веществом, ослеплявшим водителей.

Систематическое провоцирование китайскими властями инцидентов в районе советского острова Киркинский свидетельствует о том, что эти действия являются преднамеренными и преследующими цель дальнейшего обострения обстановки в указанном районе советско-китайской границы…»

В принципе так и случилось. Инциденты, подобные провокации на острове Киркинский, помогли китайцам отработать тактику действий в пограничном вооруженном конфликте, и этот опыт пригодился им через год на той же реке Уссури в районе острова Даманский.

Даманский, который китайцами называется Чжэньбаодао, – это небольшой необитаемый остров на реке Уссури длиной около 1500–1700 м и шириной около 500 м.

Остров находился совсем рядом с китайским берегом, до которого было всего 47 м, в то время как до советского берега 120 м. Однако в соответствии с Пекинским договором 1860 г. и картой 1861 г., пограничная линия между двумя государствами проводилась не по фарватеру, а по китайскому берегу Уссури. Таким образом, сам остров являлся неотъемлемой частью советской территории.

В годы советско-китайской дружбы китайские граждане свободно допускались на остров советскими пограничниками: там выпасался скот, заготавливалось сено на зиму. Однако вскоре такая практика прекратилась. На глазах советских пограничников обстановка на границе резко менялась: в приграничной полосе создавались военизированные поселения, среди китайского населения нагнетались антисоветские настроения и шпиономания. 200-километровая зона, примыкающая к советской границе, была объявлена в Китае «передовой линией обороны».

Ответные меры советской стороны не заставили себя долго ждать. Серьезное внимание было уделено оборудованию в инженерном отношении приграничной полосы советской территории. Пограничники начали получать в большом количестве тяжелое пехотное оружие, прежде всего пулеметы. На вооружение пограничных застав поступали современные бронетранспортеры БТР-60. Параллельно с укреплением пограничных войск осуществлялась передислокация отдельных соединений и частей Вооруженных Сил из западных и центральных районов страны в Забайкалье и на Дальний Восток. Угроза войны с Китаем хотя и отрицалась советской пропагандой, однако на государственном уровне принимались все меры по подготовке к возможному военному столкновению.

Подготовка к широкомасштабной вооруженной провокации была начата китайским военным командованием с конца 1968 г. В качестве наиболее удобного для китайской стороны места был выбран остров Даманский. Как уже отмечалось, он находился в непосредственной близости к китайскому берегу, а охрана его советскими пограничниками осуществлялась методом наблюдения и, при необходимости, патрулирования.

25 января 1969 г. в приграничном с СССР Шэньянском военном округе завершилась разработка плана грядущей военной операции. Общее руководство спецоперацией возлагалось на заместителя командующего войсками военного округа Сяо Цюяньфу. Непосредственное руководство должен был осуществлять начальник штаба подокруга Ван Цзэыляна, расположивший свой КП у наблюдательного пункта Гунсы.

Менее чем через месяц – 19 февраля 1969 г. – Генштаб НОАК совместно с МИД КНР план спецоперации утвердил. План вооруженной провокации на границе, получивший кодовое наименование «Возмездие», был утвержден и в ЦК КПК[286].

Суть спецоперации сводилась к получению неоспоримых доказательств агрессивных устремлений советской стороны. Для этого необходимо было заполучить образцы советского вооружения, снаряжения или иного имущества, а также различные документы. Одновременно предполагалось вести фотосъемку для создания архива фотодокументов, обвиняющих СССР в осуществлении агрессии. Сама операция задумывалась в форме внезапной, дерзкой демонстрации силы на границе, точнее – на самом острове Даманский. С выполнением задачи предусматривался быстрый отвод всех сил на заранее подготовленные позиции.

Через несколько дней в план «Возмездие» китайским Генштабом были внесены некоторые изменения и коррективы. В частности, ставилась задача во что бы то ни стало спровоцировать советскую сторону на решительные действия. Если советские пограничники применят оружие, разрешалось дать «решительный отпор в целях самообороны». В китайском плане подчеркивалась необходимость любыми способами добыть доказательства того, что советская сторона вела стрельбу, а если советские пограничники углубятся на китайскую территорию – захватить их.

В целом спецоперация на о. Даманский была спланирована и организована китайской стороной очень тщательно. По мнению бывшего начальника Иманского пограничного отряда А.Д. Константинова, «на высоте оказался и китайский военачальник, которому поручили эту операцию. Он был достаточно умный, подготовленный и хитрый»[287].

Планируя и организуя провокацию на Даманском, китайское военное руководство учитывало целый ряд выгодных для себя факторов. В основе тех событий лежали внешнеполитические и военные принципы, изложенные еще в VI в. до н. э. древнекитайским полководцем Сунь Цзы в трактате «О военном искусстве», где он призывал: «…Нападай на него (противника), когда он не готов; выступай, когда он не ожидает». Так, в общем-то, и было.

День 2 марта был выходным. Как бы ни была хорошо налажена служба в выходные дни, в любом случае процесс управления войсками и координации деятельности разных ведомств сильно затрудняется. Китайская сторона учитывала, что о каких-либо серьезных инцидентах на границе советские пограничники должны будут обязательно доложить «наверх» (в Москву!) и получить «сверху» указания и санкции. В выходные дни сделать это оперативно практически невозможно.

День 2 марта был не просто выходным, но и праздничным. По всему Северному Приморью 2 марта отмечался праздник проводов русской зимы – Масленица. Китайское военное командование учитывало тот факт, что руководство советских погранотрядов наверняка будет принимать участие в традиционных праздничных мероприятиях и гуляньях, проводимых местными органами власти, а значит – находиться не на службе.

Китайская сторона учитывала также и технические возможности советских пограничников, которые не имели в своем распоряжении приборов ночного видения и не могли обнаружить сосредоточение китайских подразделений в районе острова Даманский. Более того, именно по выходным дням советская пограничная авиация в то время не совершала полетов вдоль линии границы, поэтому и с воздуха было невозможно засечь «шевеления» на китайской стороне.

В какой-то степени китайским командованием учитывался и погодный фактор. В тот год в ночь с 1 на 2 марта мела поземка, шел негустой мелкий снег, закрывающий белой завесой окрестности. Это и позволило китайцам скрытно занять позиции на Даманском, снег замел их следы[288].

В ночь на 2 марта 1969 г. около 300 военнослужащих НОАК скрытно перешли по льду на остров Даманский и, «закопавшись в землю», устроили там засаду. Советские пограничники не смогли вовремя засечь активизацию противника на этом участке границы: ночью это было сделать невозможно из-за отсутствия приборов ночного видения, а утром все следы были скрыты выпавшим снегом. Расстояние от острова до ближайшего советского пограничного пункта наблюдения составляло 800 м.

Утром 2 марта пограничный пост 2-й погранзаставы «Нижне-Михайловка» 57-го погранотряда Тихоокеанского пограничного округа доложил командиру о нарушении госграницы двумя группами китайцев общей численностью до 30 человек. Начальник заставы старший лейтенант И. Стрельников с группой из 30 пограничников немедленно выехал на бронетранспортере и двух автомобилях навстречу нарушителям. Он решил их блокировать с двух сторон и вытеснить с острова.

С пятью пограничниками и оперуполномоченным особого отдела 57-го погранотряда старшим лейтенантом Н. Буйневичем он направился к острову с фронта. В 300 м от них двигалась вторая группа из 12 человек под командованием младшего сержанта Ю. Бабанского. Третья группа в количестве 13 человек во главе с сержантом В. Рябовичем шла к острову с фланга.

В 11.00 группа И. Стрельникова приблизилась к китайцам. Начальник заставы намеревался заявить официальный протест нарушителям и потребовать их удалиться на свой берег. Неожиданно первая шеренга китайских солдат расступилась, и вторая шеренга нарушителей практически в упор расстреляла советских пограничников. Группы И. Стрельникова и В. Рябовича погибли на месте. Раненых советских воинов китайцы добивали штыками.

Одновременно из засады на острове и с китайского берега по группе сержанта Ю. Бабанского был открыт пулеметный и минометный огонь. Советские пограничники заняли круговую оборону и запросили помощи.

Начальник соседней 1-й погранзаставы «Сопки Кулебякины» 57-го погранотряда Тихоокеанского пограничного округа старший лейтенант В. Бубенин во главе мотоманевренной группы по тревоге прибыл в район провокации. Ему удалось обойти противника с тыла и отбросить его за насыпь на острове. Бой с переменным успехом продолжался весь день. С советской стороны в нем приняло участие прибывшее в район конфликта усиление в составе школы сержантского состава и мотоманевренной группы 69-го пограничного отряда. К вечеру 2 марта пограничники отбили остров и закрепились на нем.

Всего в том бою участвовало 66 советских пограничников, из которых 31 человек погиб, а 14 – получили ранения той или иной тяжести. Комсорг погранзаставы Павел Акулов пропал без вести. Были свидетельства, что он погиб в бою и его труп унесли с собой китайцы. Позже его обезображенное тело было сброшено с китайского вертолета на советскую территорию[289]. На теле советского пограничника насчитали 28 штыковых ранений.

2 марта 1969 г. правительство СССР направило решительную ноту правительству КНР, в которой резко осудило китайскую провокацию. В ней, в частности, заявлялось: «Советское правительство оставляет за собой право принять решительные меры для пресечения провокаций на советско-китайской границе и предупреждает правительство Китайской Народной Республики, что вся ответственность за возможные последствия авантюристической политики, направленной на обострение обстановки на границе между Китаем и Советским Союзом, лежит на правительстве Китайской Народной Республики»[290].

Специальная следственная комиссия тщательно зафиксировала все следы нахождения китайских военнослужащих на острове Даманский, в частности, 306 лежек с брустверами и циновками, брошенные китайские маскировочные халаты грязно-серого цвета, большое количество опустошенных бутылок из-под китайской водки, несколько носилок для эвакуации раненых и убитых.

Для предотвращения дальнейших возможных провокаций со стороны китайцев на остров Даманский была выдвинута усиленная маневренная группа 69-го погранотряда под командованием подполковника Е. Яншина общей численностью 45 человек. Группа имела на своем вооружении 4 бронетранспортера БТР-60, пулеметы и гранатометы. В качестве резерва на советском берегу был сосредоточен отряд численностью 80 человек, состоявший из курсантов школы сержантского состава 69-го пограничного отряда Тихоокеанского пограничного округа.

В ночь на 12 марта в район острова Даманский прибыли части 135-й мотострелковой дивизии Дальневосточного военного округа, в частности 199-й мотострелковый полк, 152-й отдельный танковый батальон, 131-й отдельный разведывательный батальон. К участию в возможных боевых действиях готовилась авиация. Фактически это означало, что конфликт в районе острова Даманский вышел из рамок пограничного инцидента и был чреват перерастанием его в межгосударственный конфликт.

В эти дни китайцы вели интенсивную разведку, применяя для этого даже авиацию. Советская сторона не препятствовала этому. Наоборот, была надежда, что китайцы, увидев реальную силу советской стороны, одумаются и прекратят провокационные действия. К сожалению, этого не произошло.

12 марта состоялась встреча представителей советских и китайских пограничных войск. Во время этой встречи офицер китайского погранпоста Хутоу, ссылаясь на указание Мао Цзэдуна, высказал угрозы применения вооруженной силы в отношении советских пограничников, охраняющих остров Даманский[291].

14 марта китайцы предприняли очередную атаку острова Даманский. На следующий день, 15 марта, крупные силы китайцев при поддержке артиллерии и минометов с китайского берега предприняли новые попытки овладения островом. На этот раз ими была применена знаменитая еще по временам войны в Корее тактика «людских волн»: одна за одной цепи китайских пехотинцев шли вперед под пулеметный и автоматный огонь советских пограничников. К концу дня пограничники вынуждены были отступить и оставить остров. В бою погиб начальник 57-го Дальнереченского пограничного отряда полковник Д.В. Леонов. Советская сторона потеряла тогда секретный танк Т-62. Забегая вперед, отметим, что этот танк, провалившийся под лед, в мае месяце был китайцами вытащен из воды, изучен и скопирован при разработке своих вариантов боевых машин. Сам же танк Т-62 был выставлен в качестве постоянного экспоната в Центральном музее НОАК в Пекине.

Бой 15 марта показал, что советская сторона в политическом смысле не была готова к негативному развитию ситуации на границе с Китаем. Москва молчала, никаких инструкций ни пограничники, ни войска Дальневосточного ВО не получали, взаимодействие между силами и средствами в районе конфликта не было налажено.

Спасло ситуацию решение командования 135-й мотострелковой дивизии применить дивизионную артиллерию. В артиллерийском налете на позиции китайцев, закрепившихся на острове Даманский, и по противоположному берегу реки Уссури на глубину 5–6 км участвовал также отдельный реактивный дивизион БМ-21 «Град». Сокрушительная мощь этого огневого удара шокировала китайцев и продемонстрировала решимость советской стороны дать отпор любым провокациям. В бой был введен мотострелковый батальон под командованием подполковника А. Смирнова, который совместно с пограничниками за несколько часов полностью очистил остров. Мотострелки потеряли 7 человек убитыми и 9 ранеными.

В целом вооруженный конфликт на острове Даманский продолжался со 2 по 16 марта 1969 г. В этих боях погибло в общей сложности 58 советских пограничников и военнослужащих; 94 человека было ранено. Четыре советских пограничника были удостоены звания Героя Советского Союза: полковник Д. Леонов и старший лейтенант И. Стрельников (получили это звание посмертно); старший лейтенант В. Бубенин и младший сержант Ю. Бабанский. Героем Советского Союза (посмертно) стал младший сержант В.В. Орехов, командир пулеметного отделения из 199-го мотострелкового полка. Потери китайской стороны составили около 600 человек.

В Китае события марта 1969 г., естественно, вплоть до настоящего времени оцениваются иначе:

Самый опасный в истории советско-китайских отношений пограничный инцидент, едва не переросший в вооруженный межгосударственный конфликт, закончился. Вместе с тем, обстановка как на этом участке, так и в целом по всей линии государственной границы продолжала оставаться сложной. За последующие четыре-пять месяцев советские пограничники более 300 раз вынуждены были применять оружие в районе острова Даманский для противодействия китайским провокациям.

Китайские провокации, в том числе и с применением оружия, организовывались и на других участках советско-китайской границы.

23 апреля группа китайских граждан численностью 25–30 человек нарушила границу СССР и вышла на советский остров № 262 на реке Амур, расположенный вблизи населенного пункта Калиновка. Несмотря на требования советских пограничников покинуть остров, китайцы демонстративно оставались на нем. В то же время на китайском берегу Амура сосредоточивались группы военнослужащих[293].

К) июня 1969 г. в районе речки Тасты в Семипалатинской области группа китайских военнослужащих вторглась на территорию СССР на 400 метров и открыла огонь по советским пограничникам из автоматов. По ним был открыт ответный огонь в целях самозащиты, после чего нарушители покинули территорию СССР[294].

8 июля того же 1969 г. группа вооруженных китайцев, нарушив государственную границу СССР и укрывшись на советской части острова Гольдинский на реке Амур, открыла огонь из автоматов по советским речникам-путейцам, прибывшим на указанный остров для ремонта навигационных знаков. Нападавшие применили также гранатометы и ручные гранаты. В результате один речник был убит, а трое ранены[295].

Очередной крупномасштабной вооруженной провокацией китайцев на границе с СССР стал конфликт в районе озера Жаланашколь в Казахстане летом 1969 г.

12 августа наряды на постах наблюдения погранзастав «Родниковая» и «Жаланашколь» 130-го Уч-Аральского пограничного отряда Восточного пограничного округа заметили на сопредельной территории перемещения усиленных групп китайских военнослужащих. Пограничники были приведены в состояние повышенной боевой готовности, были отрыты окопы, соединенные в некоторых местах траншеями и ходами сообщения.

13 августа 1969 г. около 5 утра китайские военнослужащие двумя группами в количестве 9 и 6 человек вышли на линию государственной границы СССР на участке погранзаставы «Жаланашколь». Спустя полчаса они перешли границу и к 7.00 проникли на 400 и 100 метров вглубь советской территории. После этого китайские провокаторы начали демонстративно окапываться, игнорируя все предупреждения советских пограничников. За линией границы в это время сосредоточивалось еще около сотни китайских военнослужащих.

Примерно через час со стороны китайских провокаторов раздалось несколько выстрелов в направлении советских пограничников. Ответный огонь из крупнокалиберного пулемета, установленного на бронетранспортере, не заставил себя долго ждать. Завязался огневой бой.

К оборонявшимся пограничникам подошло подкрепление с соседней заставы – маневренная группа на трех бронетранспортерах, которые сразу же вступили в бой. В результате решительных действий советских пограничников китайские нарушители были отрезаны и окружены на небольшой высоте – сопке Каменной. К 9.00 утра захваченная китайцами высота, несмотря на ожесточенное сопротивление оборонявшихся провокаторов, была полностью отбита, нарушители были частично уничтожены, частично рассеяны. Китайская провокация потерпела полный крах.

В 9.30 начальник погранвойск Восточного пограничного округа генерал-лейтенант Меркулов доложил в Москву о произошедшем столкновении и о том, что есть убитые и раненые с двух сторон. Тут же последовало распоряжение: «Захватить как можно больше трофеев и по возможности тел убитых нарушителей, а лучше пленных, чего мы не сделали на Уссури»[296].

К 10 часам утра обстановка прояснилась. В ходе короткого, но ожесточенного столкновения погибло два советских пограничника, а 8 человек были ранены. Китайцы потеряли убитыми 19 человек, трое провокаторов были взяты в плен. Пленных немедленно отправили в Уч-Арал, однако по пути двое из них скончались от полученных в бою ран.

После событий у Жаланашколя китайская сторона не позволяла себе крупномасштабных провокаций на казахстанском и среднеазиатском участках советско-китайской границы. Однако обстановка на границе по-прежнему оставалась тревожная.

Крупномасштабные вооруженные провокации Китая на советско-китайской границе весной-летом 1969 г. убедили Пекин в решимости Советского Союза защитить свою территорию. Именно решительный силовой отпор явился главной причиной, побудившей Китай все-таки согласиться на многократные советские предложения начать пограничные и дипломатические консультации.

11 сентября 1969 г. глава советского правительства А. Косыгин, возглавлявший советскую партийно-правительственную делегацию на похоронах вьетнамского президента Хо Ши Мина, сделал остановку в Пекине на пути из Ханоя в Москву. В аэропорту Косыгин встретился с премьером Госсовета КНРЧжоу Эньлаем для обсуждения «некоторых вопросов советско-китайских отношений», в том числе и ситуации на границе.

Об этой встрече известно крайне мало, однако ее значимость в истории советско-китайских отношений огромна. В те тревожные дни осени 1969 г. реальность военного столкновения СССР и КНР была столь высока, что мало кто на Западе сомневался в этом. Весь мир, кто с тревогой, кто с тайной радостью, ждал казалось бы неизбежной войны между двумя социалистическими державами. В том, что этого не случилось, большая заслуга лично Чжоу Эньлая и Косыгина, которые за три с половиной часа переговоров смогли достичь консенсуса. Стороны договорились, что Китаю и СССР не следует начинать войну из-за пограничных вопросов, что советско-китайские переговоры должны продолжаться в условиях «отсутствия угрозы» и в этих целях стороны подпишут промежуточное соглашение о сохранении статус-кво на границе, предотвращении вооруженного конфликта и выводе своих вооруженных частей со спорных территорий, а также будут добиваться решения пограничного вопроса входе переговоров[297].

Обмен мнениями был потом продолжен в официальной переписке, и 20 октября 1969 г. в Пекине начались переговоры по пограничным вопросам.

А судьба Даманского решалась своим чередом. После «замораживания» ситуации вокруг спорного острова, весной 1970 г., китайцы стали завозить в район острова Даманский гравий и камни для укрепления берегов. Остров «срастили» с китайским берегом, вскоре на нем появился взвод боевого дежурства. К лету остров, ставший по существу частью китайского берега Уссури, китайцами был уже обжит и обустроен.

Остров Даманский и поныне – теперь уже официально – находится под юрисдикцией Китая. То, чего Китай не смог достичь силой весной 1969 г., он достиг путем переговоров. Такой поворот дела неизбежно ставит мучительный вопрос: насколько оправданны те жертвы, которые понесли советские пограничники. Сегодня мы можем констатировать, что позиция Советского правительства (прежде всего МИД) по вопросу пограничного размежевания с Китаем была непоследовательной, крайне ортодоксальной и негибкой и в целом очень слабой. Китай же гордится тем, что большие жертвы, понесенные им в ходе боев за Даманский с «советскими провокаторами», не напрасны. Китайские солдаты отдали свои жизни за свою родную землю. И в этом смысле военное поражение китайцев на Даманском явилось настоящей моральной победой Китая.

Американский «угол»

Весь накал страстей и динамику советско-китайских взаимоотношений в 60–70-е гг. невозможно оценить изолированно, без учета фактора международной обстановки в целом и политики США в частности. Не случайно именно тогда возникли и получили широкое распространение как в отечественной, так и зарубежной дипломатической теории и практике концепции «треугольника», в рамках которого рассматривался весь комплекс связей СССР-КНР-США. Суть этой концепции сводилась к одному: все три «угла» имели определенный политический, военный, экономический вес, который, однако, не позволял ни одной из сторон доминировать на международной арене. Доминирование могла бы обеспечить лишь та или иная комбинация объединения двух «углов» против третьего. К достижению такой комбинации стремились все три игрока – США, СССР и КНР, которые активно играли на взаимных противоречиях, подозрениях и амбициях.

В свете этого китайско-американское сближение на рубеже 60–70-х гг. было взаимным: обе стороны находили его крайне выгодным для себя и прежде всего для скоординированного устранения с международной арены третьего «угла» – СССР.

Для США сближение с коммунистическим Китаем обеспечивало окончательный раскол советско-китайского «монолита», устранение опасности совместных, скоординированных действий двух социалистических государств на мировой арене, и прежде всего против Вашингтона.

В КНР сближение с США рассматривалось как форма борьбы с СССР. Не случайно антисоветская составляющая первых шагов Вашингтона и Пекина превалировала над всеми иными.

Решение о сближении с Вашингтоном было утверждено на пленуме ЦК КПК в октябре 1968 г. Через месяц Китай предложил США возобновление переговоров в Варшаве и заключение соглашения о пяти принципах мирного сосуществования. Вашингтон в 1969–1971 гг. предпринял целую серию ответных жестов в политической, военной и экономической областях. Начался зондаж по поводу контактов на высшем политическом уровне, и вскоре Пекин передал президенту США Р. Никсону приглашение посетить Китай[298].

В апреле 1971 г. Китай официально пригласил высокопоставленного американского посланника посетить КНР. В качестве такого посланника китайцы просили прислать помощника президента по национальной безопасности Г. Киссинджера, госсекретаря У. Роджерса или «даже самого президента США лично». В Вашингтоне взвесили все возможные варианты, и Р. Никсон в мае месяце направил свое решение в Пекин: сперва в КНР прибудет с секретной миссией Киссинджер, а затем туда прибудет он сам.

2 июня 1971 г. Пекин направил свой ответ в Вашингтон: китайцы заявляли о своей готовности принять обоих американских посланцев, а Никсону обещали организовать встречу с самим Мао Цзэдуном. Получив эту новость, Р. Никсон так приободрился, что открыл «очень старую бутылку бренди «Корвуазьер» и вместе с Киссинджером поднял тост «за поколения, которые придут нам на смену и которые будут иметь возможность жить в мире благодаря тому, что мы сделали»[299].

В документе ЦК КПК, адресованном партийным работникам, указывалось: «Приглашение Никсону, отправленное от имени премьера, – это личное решение председателя Мао. И, несмотря на то что часть членов ЦК придерживалась иных взглядов, путем неоднократного обсуждения все пришли к одинаковому мнению, и в конце концов решение было принято единогласно. Приглашение Никсону есть форма борьбы против американского империализма и никоим образом не влияет на нашу последовательную позицию, которой мы придерживались и придерживаемся в борьбе против американского империализма и всех реакционеров».

Китайскому партийному активу в документах ЦК Китайской компартии доводился главный вывод: «Наша борьба против двух гегемонов – это лозунг. По существу, мы выступаем главным образом против того самого реального врага, каким является социал-империализм советских ревизионистов, мы нападаем главным образом на этот социал-империализм. В данном вопросе у нас полная ясность, и США также прекрасно понимают ситуацию… из двух гегемонов мира, в конечном счете, один – Советский Союз – является самым прямым, самым опасным и самым реальным в настоящее время»[300].

Начавшееся на рубеже 60–70-х гг. сближение Вашингтона и Пекина, с точки зрения китайского руководства, было мерой вынужденной. В закрытом выступлении в декабре 1971 г. накануне визита Р. Никсона премьер Госсовета Чжоу Эньлай заявил: «Когда США увязли во Вьетнаме, советские ревизионисты воспользовались случаем, чтобы расширить зону своего влияния в Европе и на Среднем Востоке. Американскому империализму ничего другого не остается, кроме как пойти на улучшение отношений с Китаем для сдерживания советских ревизионистов… Почему Китай согласился принять президента Р. Никсона?.. Необходимо извлечь все выгоды из противоречий между США и СССР и увеличивать их»[301].

Официальное начало развитию американо-китайского диалога положила секретная поездка в Пекин помощника президента США по вопросам национальной безопасности Г. Киссинджера. В июле 1971 г., находясь с официальным визитом в Пакистане, он неожиданно под предлогом болезни «исчез» из поля зрения журналистов. По предварительной договоренности с китайскими лидерами Киссинджер тайно посетил Пекин, где встретился с премьером Госсовета КНР Чжоу Эньлаем.

Это был прорыв в американо-китайских отношениях, «замороженных» после победы народной революции в Китае. Во время переговоров Г. Киссинджер заявил, что «США более не являются врагом Китая, не будут более изолировать Китай, поддержат предложение о восстановлении членства КНР в ООН, но выступают против изгнания из ООН представителей Чан Кайши»[302].

В своих мемуарах Г. Киссинджер неоднократно отмечал, что американо-китайское сотрудничество с самого начала мыслилось в Вашингтоне, а равно и в Пекине, как направленное против СССР. Взаимодействие между США и КНР, подчеркивал Киссинджер, «отражало геополитическую реальность, проистекавшую из беспокойства в связи с увеличением советской мощи», и должно было побудить Советский Союз к «сдержанности и сотрудничеству». Именно Г. Киссинджеру принадлежит авторство термина «гегемонизм», который вскоре вошел в политический язык Пекина для обозначения Советского Союза[303].

Во время своего визита Киссинджер намекнул китайским лидерам на возможность развития некоторых форм сотрудничества двух стран в сфере безопасности и представил им разведывательную информацию о советском военном развертывании на Дальнем Востоке, а также пообещал проинформировать их обо всех договоренностях США с СССР, которые так или иначе затрагивают интересы Китая»[304].

Вслед за секретным визитом Киссинджера в Пекин отношения между двумя странами активизировались и стали наполняться реальным содержанием.

28 июля 1971 г. американское правительство объявило о временном прекращении полетов разведывательных самолетов SR-71 и беспилотных летательных аппаратов ВВС США в воздушном пространстве КНР с разведывательными целями[305]. Тем самым практически утрачивало силу соглашение между гоминьдановским Китаем и США от 21 ноября 1945 г. о предоставлении американским ВВС права осуществлять бесконтрольные аэрофотосъемки всей территории Китая, прежде всего областей, граничащих с СССР[306].

В октябре 1971 г. помощник президента США по вопросам национальной безопасности Г. Киссинджер во время своего второго рабочего визита в КНР в знак особо доверительных отношений с Пекином передал китайской стороне фотоснимок советских военных объектов, сделанный из космоса[307]. Однако главное внимание в ходе октябрьского визита доверенного американского посланца в Пекин было сосредоточено на подготовке официального визита в КНР американского президента.

В это же самое время на XXVI сессии Генеральной Ассамблеи ООН КНР была восстановлена – или скорее принята – в Организацию Объединенных Наций. Длительная американская блокада этого решения ООН закончилась, Тайвань лишился места в этой организации, а КНР получила фактически статус великой державы. Это была великая победа китайской дипломатии, которая, однако, стала возможной только благодаря изменившейся позиции Вашингтона.

В феврале 1972 г. с официальным визитом в Пекин прибыл президент США Р. Никсон. В ходе шести раундов переговоров Р. Никсона с премьером Госсовета КНР Чжоу Эньлаем при сопоставлении позиций двух сторон по международным проблемам были выявлены как точки соприкосновения, так и серьезные противоречия. Это нашло свое отражение в совместном Шанхайском коммюнике от 28 февраля 1972 г.

Общность позиций проявилась прежде всего в явно антисоветской направленности совместного коммюнике, что было закодировано термином «борьбы против гегемонизма». Как подчеркивалось в тексте этого документа, «каждая из сторон не стремится к установлению своей гегемонии в азиатско-тихоокеанском регионе; каждая из сторон выступает против усилий любой другой страны или блока государств установить такую гегемонию». Китайские источники прямо отмечают, что это положение «в действительности провозгласило борьбу против советского гегемонизма стратегической основой китайско-американских отношений»[308].

Начав движение в направлении взаимодействия с Китаем, Вашингтон не упускал из виду и отношения с СССР. Американское военно-политическое руководство трезво оценивало военно-политическую обстановку в мире и понимало, что решающим фактором ее развития является комплекс советско-американских отношений. Разыграв «китайскую карту», Вашингтон приступил к «игре» с Москвой по крупному.

Первый ход в этой «игре» был сделан американцами, и был он как две капли воды похож на начало «китайской партии».

В апреле 1972 г., всего через два месяца после официального визита Никсона в Пекин, в Москву тайно приехал Генри Киссинджер. Инициатива этой акции принадлежала самому президенту Р. Никсону. Последний не доверял своему госдепартаменту, считая, что в его стенах, как воду в сите, никаких тайн не удержишь[309]. О пребывании Киссинджера в СССР до самого его отъезда в США не знал даже американский посол в Москве Дж. Бим.

Состоявшиеся переговоры Брежнева с Киссинджером были достаточно продуктивны: уже 22 мая 1972 г. в Москву впервые в истории США с официальным визитом прибыл президент США Ричард Никсон. В повестке дня переговоров стояли вопросы международной обстановки, ситуация во Вьетнаме, однако главным их содержанием было стремление сторон установить личные, доверительные отношения между лидерами двух сверхдержав. В прямой постановке на тех переговорах скорее всего проблемы советско-китайских отношений не обсуждались.

В мае 1973 г. в Москву для подготовки ответного визита советского лидера в США вновь прибыл Г. Киссинджер. На этот раз встреча американского посланника с Л. Брежневым происходила в Завидово, любимом месте отдыха Генерального секретаря ЦК КПСС. Именно там, в один из дней после успешной охоты на кабанов, в неформальной обстановке охотничьего домика за нехитрой трапезой состоялся доверительный обмен мнениями между Брежневым и Киссинджером по китайской проблеме.

В.М. Суходрев, личный переводчик Л. Брежнева, описывает в своих мемуарах тот разговор и связанные с ним проблемы:

Генри Киссинджер внимательно выслушал Генсека и стал довольно пространно объяснять, что политика США в отношении КНР никоим образом не направлена против интересов СССР, отношениям с которым США придают приоритетное значение. Что же касается упомянутого заявления президента Никсона в Шанхае, то, мол, сделано оно было на банкете, без подготовленного текста, экспромтом, да еще после хорошей дозы китайской рисовой водки маотай.

Брежнев, казалось, был удовлетворен ответом Киссинджера, и дальнейшая беседа уже не носила политического характера»[310].

И все же, несмотря на удовлетворение Л.И. Брежнева ответом Киссинджера по поводу американской политики в отношении Китая, опасения у Москвы остались. К сожалению, эти опасения были не беспочвенны.

В 1975 г. Г. Киссинджер, уже будучи госсекретарем США, откровенно высказался о целях американо-китайского сближения: «Соединенные Штаты и Китайская Народная Республика вновь сблизились после двух десятилетий по прагматическим соображениям. Обеими нашими странами руководил взаимный интерес, без иллюзий, в стремлении открыть новое начало… Мы и Китайская Народная Республика заинтересованы в том, чтобы мир был свободен от доминирования посредством военной силы и угроз, того, что наше совместное коммюнике охарактеризовало в качестве «гегемонии». Мы заявили, что наши страны не будут стремиться к гегемонии и каждая из них будет противостоять попыткам других добиваться гегемонии…»[311]

С этого времени борьба против «гегемонизма», под которой в Пекине однозначно понимали Советский Союз, стала превалирующей тенденцией внешней политики Китая. В Пекине была провозглашена концепция «трех миров», в соответствии с которой внешнеполитическая стратегия КНР нацеливались на противоборство двум «сверхдержавам» «первого мира» – США и СССР при сохранении строгой дифференциации в отношении них. В официальных китайских источниках отмечалось: «Советский социал-империализм является империалистической державой, следующей по пятам США и являющейся потому более агрессивной и авантюристической… Из двух сверхдержав СССР – самый свирепый, наиболее безрассудный, наиболее предательский и наиболее опасный источник мировой войны»[312].

Итак, на рубеже 60–70-х гг. Советский Союз оказался перед лицом серьезной опасности, возникшей в связи с установлением и развитием американо-китайских отношений. И без того крайне натянутые, а то и откровенно враждебные советско-китайские отношения с начала 70-х гг., когда в большую советско-китайскую «игру» вступили США, стали еще более сложными.

Обстановка, создавшаяся тогда в международных отношениях, была уникальна для Вашингтона. Кризис в советско-китайских взаимоотношениях позволил ему занять место «мудрой обезьяны», наблюдающей с высокой горы за схваткой двух «тигров». Сам Киссинджер, касаясь политики США в отношении Москвы и Пекина, в своем докладе президенту Никсону по итогам визита в КНР в феврале 1973 г., перефразируя известную американскую пословицу, отмечал: «…Нам нужно иметь наш „маотай“ и пить нашу водку»[313]. Суть такой политики заключалась во взвешенном подходе по отношению к двум другим сторонам «треугольника». Киссинджер, как главный архитектор внешней политики США, с самого начала считал, что «геополитическим интересам Соединенных Штатов отвечает обеспечение независимости и территориальной целостности Китая перед лицом советской угрозы. Однако в то же время Америка не хотела быть вовлеченной в грубую конфронтационную политику, к которой призывал Пекин»[314].

В нужный момент Вашингтон делал реверанс в ту или иную сторону, разжигая недоверие и враждебность между Москвой и Пекином. Так, в частности, директор ЦРУ США Р. Хелмс еще до нормализации отношений с Китаем неоднократно организовывал «утечки» сведений о «предстоящем нападении» СССР на КНР. Вашингтон немедленно доводил до сведения китайцев предложения, которые Л.И. Брежнев якобы делал президентам Р. Никсону, а затем Дж. Форду относительно создания «формального союза против Китая»[315].

Такое крайне выгодное для США положение сохранялось практически до конца 80-х гг., до развала Советского Союза. «Китайская карта» в конечном счете помогла Вашингтону выиграть «холодную войну» и устранить главную угрозу своим интересам, политике и ценностям со стороны некогда мощной сверхдержавы – СССР.

Сколачивание «африканского» блока

Политика глобального противоборства СССР и США в конце концов «докатилась» и до африканского континента. Здесь, как и в других регионах мира, развернулась борьба за сердца и умы людей, а через них – за влияние на нации и государства. Избегая прямого столкновения, сверхдержавы сделали ставку на увеличение числа лояльных стран-сателлитов, проводников нужной политики в субрегионах.

До середины 50-х гг. Советский Союз был в состоянии оказывать преимущественно политическую, идеологическую и частично экономическую помощь африканским государствам – потенциальным союзникам. Таких – где были образованы коммунистические партии – вначале было немного: Египет, Алжир, Тунис…

С момента развертывания национально-освободительной борьбы на африканском континенте – с середины 50-х гг. – Советский Союз начал осуществлять здесь посильную военную помощь. Около трети африканских стран (из 47) пришлось завоевывать свою политическую независимость вооруженным путем.

«Революции «надо помогать», – в свое время говорил В.И. Ленин. – Ей надо уметь помогать». И в Москве не стали жалеть средств на поддержку дружественных политических режимов. Советский Союз внес немалый вклад в благоприятный исход войны Алжира с французскими колонизаторами (1954–1962 гг.), отражении Египтом англо-франко-израильской интервенции (1956 г.), борьбу народов Анголы, Гвинеи-Бисау, Мозамбика, островов Зеленого Мыса против португальских колонизаторов (1961–1974 гг.).

После завоевания власти новое руководство африканских государств в первую очередь должно было позаботиться о сильной армии для удержания этой власти. Выбор для ее форсированного формирования и оснащения был ограничен и сводился к простой формуле: Советский Союз или США. Определившись с покровителем, африканские союзники, пользуясь поддержкой сверхдержав, нередко пытались решить в свою пользу накопившиеся проблемы в межгосударственных отношениях. В том числе вооруженным путем. Тогда в орбиту кризиса неизбежно втягивались государства-тяжеловесы.

Проблем в межгосударственных отношениях новообразованных африканских государств было более чем достаточно. В огромной степени это обусловливалось непростым колониальным наследством, доставшимся африканским странам. Территориальные, пограничные, этнические, религиозные и иные противоречия, нередко наслаивающиеся друг на друга, создавали и поныне создают постоянно действующие источники для возникновения межгосударственных конфликтов между африканскими странами. В целом это создавало в Африке постоянно тлеющий конфликтный фон.

Втягиваясь в африканскую политику, Москва, несомненно, преследовала и собственные национальные интересы (как они понимались в то время в Кремле). Хотя африканские государства не соприкасались непосредственно с территорией Советского Союза, но созданная западными государствами в Африке военно-силовая инфраструктура – военно-воздушные и военно-морские базы, радиолокационные станции, пункты связи, метеорологические станции и станции слежения за искусственными спутниками – представляла потенциальную угрозу для СССР. Сведенные в единый оперативно-стратегический узел, эти военные объекты Запада (военное присутствие осуществлялось в тот период в более чем в двух десятках африканских странах) призваны были обеспечить ему необходимый маневр силами и средствами в случае крупномасштабного конфликта с Москвой. К примеру, Северная Африка представляла собой удобный район для сосредоточения стратегических сил, предназначенных для нанесения ударов по СССР и его союзникам. Особенно отличалась этим Марокко, на территории которой была создана сеть американских военно-воздушных баз стратегической авиации. В целом Северная Африка была объявлена США «третьей стратегической зоной американских интересов» после Западной Европы и Дальнего Востока.

В Москве не могли не учитывать и того обстоятельства, что некоторые далеко не дружественные африканские страны (ЮАР, Марокко, Заир) были способны самостоятельно развернуть производство самого современного оружия, в том числе ракет оперативно-тактического назначения. А в ЮАР уже было создано ядерное оружие. Со временем территория Советского Союза могла оказаться в зоне поражения этого оружия.

Советский Союз попытался нейтрализовать эту ситуацию созданием собственного «африканского» блока дружественных стран. В 70-е гг. Кремль установил дипломатические отношения с 11 государствами Африки.

Эффективному оказанию политической и военной помощи африканским странам способствовало неуклонное повышение в 70–80-е гг. собственного оборонного потенциала Советского Союза. У него наконец появился океанский флот. В период с 1961 по 1979 г. СССР ввел в действие в общей сложности 200 боевых единиц, в том числе 2 типа малых авианосцев и 2 типа десантных кораблей.

Это позволяло СССР в случае необходимости развертывать военно-морские группировки в различных удаленных регионах земного шара. В дальнейшем американцы назвали такую способность «проецированием военной мощи». Москва теперь могла концентрировать свою военную мощь в непосредственной близости от любых региональных конфликтов. Именно в эти годы главком ВМФ адмирал С.Г. Горшков стал характеризовать флот как посланника социалистических государств, демонстрирующего советские достижения и «укрепляющего международное влияние Советского Союза»[316].

Основным видом советской военной помощи африканским странам стали военные поставки, которые осуществлялись, как правило, по льготным, то есть заниженным тарифам (или по кредитному проценту). Срок оплаты мог откладываться до 12 лет и более. Нередко практиковались и бартерные сделки, когда в обмен на военные поставки Москвы страна-реципиент предоставляла различные виды товаров и продуктов.

«На иглу» советской военной помощи прочно сели такие африканские страны, как Конго, Гвинея-Бисау, Кабо-Верде, Гвинея, Мали и др. В разное время определенную военную помощь от Советского Союза получили различные национально-патриотические (повстанческие) движения в Юго-Западной Африке, Мозамбике, Чаде, Омане, Зимбабве и др.

Однако особую роль сыграл Советский Союз в послевоенной истории Анголы, Эфиопии и Сомали. Сюда из Москвы, после заключения договоров о дружбе и сотрудничестве, хлынул поток разнообразной гражданской и военной помощи.

Горячие дни в Анголе

В Анголе вооруженная национально-освободительная война развернулась в марте 1961 г. Ее вели сразу несколько организаций: МПЛА (Народное движение за освобождение Анголы), ФНЛА (Национальный фронт освобождения Анголы), УНИТА (Национальный союз за полную независимость Анголы) и в меньшей степени из-за относительной слабости – ФЛЕК (Фронт освобождения анклава Кабинда). Все эти повстанческие движения, каждая из которых стремилась к захвату полной власти в стране, плохо ладили друг с другом. Объединить их на время могло лишь одно – общий враг в лице «коммунистической» МПЛА. И борьбу с ней щедро оплачивал Запад. МПЛА, возглавляемая А. Нето, нашла поддержку у Советского Союза, Китая и Кубы.

Ожесточенное гражданское противоборство в Анголе, длившееся не один год, завершилось формальной победой МПЛА. В ночь с 10 на 11 ноября 1975 г. председатель этой партии-движения А. Нето провозгласил рождение нового независимого государства Африки – Народной Республики Анголы (НРА). В тот же день ее признала большая группа государств, в том числе СССР.

Однако обстановка в стране оставалась критической. Продолжались ожесточенные бои между отрядами МПЛА, ФНЛА и УНИТА. К Луанде с севера приближались формирования ФНЛА при поддержке частей регулярной заирской армии и иностранных наемников. А с юга к столице рвались отряды УНИТА при поддержке подразделений ЮАР Сил и средств для длительного сопротивления у МПЛА не было. А. Нето обратился к Москве с отчаянным призывом о помощи.

В Кремле объективно оценили серьезность угрозы. И не только ответили согласием о широкомасштабной военно-технической помощи, но и приняли решение о командировании в конфликтную зону советских военных советников и специалистов.

В одном из своих радиоинтервью А. Нето с благодарностью признал, что Советский Союз без долгих проволочек стал поставлять в Анголу самолеты Миг-21, средние танки Т-34 и бронетранспортеры, а также противотанковые ракеты, установки залпового огня и многое-многое другое[317].

Советское вооружение для МПЛА (кроме того, оружие поставлялось из Югославии и ГДР) поставлялось преимущественно через соседнее государство Конго-Браззавиль, правительство которого поддерживало А. Нето. Регулярные встречи с руководством МПЛА в отношении характера и объема поставок проходили в советском посольстве в Браззавиле. Действовали и другие маршруты, помимо «браззавильского». В отдельных случаях прямые рейсы в Луанду или Хенрике де Карвалхо осуществляли АН-22, дозаправляясь в пути следования в Гвинее, Алжире или Мали.

Морским путем военные грузы могли доставляться в Дар-эс-Салам, Танзанию и затем по воздуху на базу МПЛА в Серпа Пинто или сразу судами в различные пункты складирования на ангольском побережье. Грузы могли морем доставляться в Конго или Гвинею, а затем на грузовиках – в назначенные места. Отдельные грузовые суда прибывали непосредственно в Луанду. Помимо советских на рейде у берегов Анголы можно было встретить греческие и восточногерманские флаги.

К апрелю 1976 г. СССР поставил в Анголу несколько партий вертолетов, 10 истребителей МиГ-17 и 12 – МиГ-21 (на них летали кубинские летчики), 70 танков Т-34, 200 – Т-54 и 50 – ПТ-76, около 300 бронетранспортеров и боевых машин пехоты. Были переданы и другие виды тяжелого вооружения, не говоря уже о стрелковом[318]. Особенно эффективно, как и предполагалось, показали себя установки залпового огня БМ-31, прозванные на Западе «сталинскими органами». Смонтированные на грузовиках, они могли посылать ракеты до 12 км, в то время как лучшие минометы ФНЛА были эффективны на расстоянии лишь до 8 км.

Сам факт применения 122-мм реактивных пусковых установок оказывал мощное деморализующее воздействие на оппозиционные силы. Впервые БМ-31 были использованы в середине ноября 1976 г. при обстреле колонны ФНЛА, наступавшей на Луанду. Это инцидент вошел в историю под названием «Бой на дороге мертвых». По оценке американских наблюдателей, следовавших в колонне, в целом было выпущено около 2000 ракет. В результате колонна «расстроилась, и повстанцы разбежались в панике; в бесцельном метании рассеялись по долине, побросав оружие, грузовики и раненых товарищей»[319].

16 ноября 1975 г. в Луанду прибыла первая группа советских военных советников и специалистов во главе с полковником В. Трофименко. Уже к концу года эта группа составила 90 человек. Совместно с кубинцами им удалось организовать в Луанде несколько учебных центров, где началась ускоренная подготовка местных военных кадров. К концу 1976 г. группа советских военнослужащих в Анголе насчитывала, по различным оценкам, до 350 человек[320].

В конце ноября 1976 г. у ангольских берегов появилась группа боевых кораблей ВМФ СССР, в том числе большой десантный корабль с отрядом морской пехоты на борту. Группа должна была обеспечить безопасность советских и кубинских торговых судов, следовавших с военными грузами в Анголу.

Теперь ангольской «революции», согласно крылатой фразе В.И. Ленина, было чем и с помощью кого защищаться. Беспокоило лишь невысокое качество «бойцовского» материала в отрядах МПЛА.

После настоятельных просьб А. Нето Москва наконец обратилась к кубинскому лидеру Ф. Кастро с просьбой направить в Анголу отряд кубинских военнослужащих. Они должны были стать противовесом регулярным частям армии ЮАР. Решение Ф. Кастро помочь африканцам вызвало энтузиазм среди кубинцев. Многие из них тут же начали записываться в интернациональные отряды, которые в спешном порядке перебрасывались в Анголу. Уже в середине августа 1976 г. кубинцы впервые приняли участие в боевых действиях[321].

В отдельные периоды численность кубинского экспедиционного корпуса насчитывала 20 тысяч человек. Никогда еще кубинское военное присутствие за рубежом не достигало столь внушительного размера.

В 1977 г. Габриель Гарсиа Маркес, крупнейший латиноамериканский писатель, поддерживавший неформальные отношения с Ф. Кастро, опубликовал собственную полуофициальную версию участия Кубы в гражданской войне в Анголе[322]. Согласно этой версии, кубинский коммандант Флайо Браво встретился с А. Нето в Браззавиле в мае 1975 г. На этой встрече Нето «попросил помощи в поставке вооружений и намекнул о возможности в дальнейшем более специфической помощи». Особенно его интересовал вопрос о кубинских военных советниках и инструкторах. Официальный запрос в отношении кубинской помощи МПЛА сделала чуть позже – 16 июля 1975 г. По утверждению Г. Маркеса первая группа гражданских инструкторов из Кубы прибыла в Анголу три месяца спустя – в августе.

Впоследствии кубинская военная помощь стала наращиваться не по дням, а по часам. В период между 20 августа и 5 сентября 1975 г. практически все руководство кубинских вооруженных сил было поглощено подготовкой «ангольской» операции, получившей в Гаване условное наименование «Карлота»[323]. Командование кубинского экспедиционного корпуса в Анголе возглавил начальник генерального штаба РВС Кубы генерал-майор З. Регуеро. Условия отбора в экспедиционный корпус были жесткими. И не только по критерию боевых или моральных качеств. Почти половина из отобранных кубинцев в целях конспирации (или, может быть, для доступного общения с местным населением) были чернокожими. Кубинцы быстро завоевали популярность у населения Анголы.

3 ноября 1975 г. южноафриканская колонна внезапно атаковала кубинский тренировочный центр, расположенный в Бенгуеле. После этого Ф. Кастро принял окончательное решение о направлении в Анголу регулярных боевых частей. В период между 7 ноября и 9 декабря 1975 г. на воздушной трассе Гавана – Луанда не стихал гул моторов. В общей сложности было совершено около 70 авиарейсов. На борту самолетов находились кубинские военнослужащие. Запад всячески препятствовал кубинскому «проецированию» в Анголе, но в Гаване все равно находили обходные маршруты.

Убедившись в масштабности советских военных поставок, США в спешном порядке стали усиливать вооруженные формирования УНИТА и ФНЛА. С января по ноябрь 1975 г. американская помощь составила около 332 млн долларов[324].

Руководство УНИТА и ФНЛА оказалось «всеядным», стремясь воспользоваться любой помощью как с Запада, так и с Востока. В частности, они давно пытались расположить к себе Китай. В середине июля 1975 г. Китай дал свое согласие на передачу находившегося в Заире китайского военного снаряжения войскам УНИТА. В местах расположения формирований ФНЛА, начиная с 1974 г., появились китайские военные советники. Они обучали боевиков тактике партизанской войны. Не забывал Пекин и про А. Нето. Помощь последнему предоставлялась на фоне широковещательной кампании, обвиняющей Советский Союз во всех смертных грехах: в «ревизионизме», «мелкобуржуазном перерождении», «империализме» и пр.

Однако в борьбе за «африканское» влияние Пекину на этот раз пришлось уступить. Китай, в отличие от тогдашнего Советского Союза, еще не был готов «проецировать» свою политическую и военную мощь на дальние расстояния. Это пришло позже, когда не стало уже ни самого СССР, ни его военной мощи.

К концу марта 1976 г. вооруженные силы НРА при прямой поддержке 15-тысячного контингента кубинских добровольцев и помощи советских военных специалистов, принимавших участие в планировании боевых операций, вытеснили с территории Анголы войска ЮАР и Заира, овладев крупными населенными пунктами и рядом военных объектов.

В конце мая 1976 г. А. Нето приехал в Москву с официальным визитом. В ходе визита была подписана «Декларация о принципах дружественных отношений и сотрудничества между СССР и НРА». Сам договор о дружбе и сотрудничестве с 20-летним сроком действия был подписан 8 октября 1976 г. Договор предполагал продолжение советских военных поставок и после формального прекращения военных действий. После этого А. Нето договорился с Ф. Кастро о постепенном выводе кубинских войск из Анголы (по 200 человек еженедельно). Но эта договоренность так и осталась на бумаге. Кубинский контингент еще долгие годы «поддерживал стабильность» в Анголе.

Гражданская война в Анголе перешла в хроническую форму. В отдельные периоды она вновь резко обострялась.

В 1984 г. южноафриканские регулярные части перешли границу Анголы и попытались опрокинуть размещенные там ангольские дивизии[325]. В боях активно участвовали израильские и немецкие пилоты-наемники. Ситуация была настолько угрожающей, что в Анголу в качестве главного военного советника был направлен генерал армии В.И. Варенников. Под его руководством положение на фронте удалось стабилизировать. В те дни ходили слухи, что в ЮАР подготовлено специальное подразделение «Бафалло» для охоты за советскими военными советниками. Конец боевым действиям положил сезон дождей, традиционно сопровождавшийся вспышками малярии, амебной дизентерии и другими серьезными заболеваниями.

Вооруженное противостояние в стране растянулось до конца 80-х гг., когда под бременем собственных проблем стала на глазах рассыпаться социалистическая система. К этому времени инфраструктура Анголы была почти полностью разрушена. Потери составили сотни тысяч погибших и искалеченных. Около полумиллиона людей стали беженцами. В период активных боевых действий в Анголу было командировано свыше 10 тыс. советских военных советников и специалистов. Из них погибло (умерло) 54 человека, в том числе 45 офицеров.

В сентябре 1992 г. при содействии ООН, под контролем 800 иностранных наблюдателей в Анголе впервые состоялись демократические выборы. Президентом был избран лидер МПЛА Ж. душ Сантуш – 49,6 % голосов. Лидер УНИТА Ж. Савимби набрал чуть больше 40% голосов. Он не согласился с результатами выборов и призвал своих сторонников к продолжению вооруженной борьбы с официальной Луандой.

На этот раз Запад, после некоторого размышления, решил поддержать МПЛА, отказавшейся к тому времени от марксистской идеологии. Этому событию предшествовал вывод кубинского воинского контингента и закрытие советской военной миссии.

Под давлением ООН, Организации Африканского Единства, Португалии, США и России правительство Анголы и руководство УНИТА сели за стол переговоров и подписали 20 ноября 1994 г. в столице Замбии Лусаке итоговый протокол о мирном урегулировании конфликта в стране. Активные боевые действия на время прекратились.

Однако Ж. Савимби не намеревался слишком долгое время оставаться политическим аутсайдером. Осенью 1998 г. боевые действия между правительственными войсками и вооруженными отрядами Ж. Савимби, сумевшего сохранить под ружьем около 30 тыс. хорошо обученных бойцов, возобновились. Основная причина – борьба за контроль над алмазаносными районами страны. В конечном счете унитовцам удалось оставить за собой основные промыслы страны в алмазоносной провинции Южная Луанда. Свыше 100 тыс. старателей на свой страх и риск ведут здесь незаконную добычу драгоценных камней. Огранка добытых камней осуществляется, как правило, в Израиле и на Украине. Полученные средства с лихвой позволяют содержать «повстанческую» армию.

Россия, подписавшая крупный «алмазный» контракт с официальными властями Анголы, заинтересована в победе правительственных войск. Между Москвой и Луандой подписаны программы по модернизации вооружения и боевой техники ангольской армии. Российская сторона дала также согласие на участие своих специалистов в разминировании отдельных участков ангольской территории.

Кроме того, в состав миссии ООН с июня 1995 г. была включена российская вертолетная группа армейской авиации Сухопутных войск в количестве 160 чел., 7 вертолетов Ми-8 десантно-транспортного назначения и 12 единиц наземной обеспечивающей техники. Ее основная задача – перевозка личного состава и грузов к местам дислокации войск ООН, ведение воздушной разведки, доставка инспекторских групп по контролю за соблюдением соглашения о прекращении огня, сопровождение колонн миротворческих сил.

В небе Анголы все чаще стали появляться грузопассажирские самолеты (АН-96, АН-12, Ан-26), ведомые российскими экипажами. Часть из них была сбита унитовцами. О судьбе многих экипажей до сих пор ничего неизвестно.

Эфиопо-сомалийский конфликт

В 70-е гг. советское военное присутствие утвердилось и в другой части африканского континента – в районе Африканского Рога, а именно в Сомали и Эфиопии.

В конце июля 1977 г. после ряда вооруженных столкновений на границе с Эфиопией сомалийские войска вторглись в приграничную эфиопскую провинцию Харэрге, основная часть которой была занята пустыней Огаден. Могадишо (столица Сомали) использовал крупную военную силу – 12 механизированных бригад, 250 танков, 600 артиллерийских орудий, около 40 боевых самолетов. Общая численность сил вторжения составила около 70 тыс. человек.

Это была не первая схватка по поводу спорной территории. Предыдущее вооруженное столкновение между двумя странами по поводу Огадена произошло в 1964 г. Тогда экипированная американцами эфиопская армия взяла верх над сомалийской. Затем в 60–70-е гг. поддерживаемый Могадишо Освободительный фронт Западного Сомали постоянно тревожил эфиопскую армию в Огадене.

Эфиопско-сомалийский территориальный спор сопровождался ожесточенной конфронтацией руководства Эфиопии с представителями другой территории – Эритреи. Несмотря на резолюцию Генеральной Ассамблеи ООН 1950 г. с рекомендацией создать Федерацию Эритреи и Эфиопии, в 1962 г. Эфиопия аннексировала Эритрею, включив ее в качестве одной из провинций. С тех пор эритрейская проблема просто игнорировалась Аддис-Абебой.

В этом конфликте Москва с самого начала оказалась более чем в двусмысленном положении. С одной стороны, признав международный принцип отказа от применения силы для разрешения пограничных споров, она была вынуждена поддержать Эфиопию в территориальном споре с Сомали и в борьбе с эритрейскими сепаратистами.

Парадоксальность ситуации, однако, заключалась не в этом. Отношения Москвы с другим протагонистом в этом конфликте, с Сомали, на протяжении многих лет были дружественными. Этим отношениям предшествовала долгая предыстория. До середины 60-х гг. американское влияние на Африканском Роге было доминирующим. Сомали, получившая независимость в 1960 г., продолжала сохранить определенную степень зависимости от своих бывших метрополий – Италии и Великобритании. Однако в 1963 г. эти отношения были изрядно подпорчены категорическим отказом Лондона включить в состав Сомали пограничный регион Кении, населенный по преимуществу сомалийцами.

В этих условиях обращение Сомали к западным странам с просьбой о военной помощи было встречено прохладно. И Могадишо решилось на прагматичный резкий поворот в своем внешнеполитическом курсе. Сомали стала ориентироваться на Советский Союз. В Москве к просьбам Могадишо отнеслись с пониманием. Советский Союз к этому времени выходил на уровень военно-стратегического паритета с США. Появилась возможность для стратегического соперничества с американцами в других регионах мира. Сомали была расположена крайне выгодно в геостратегическом отношении. Она находилась на перекрестке Красного моря и Индийского океана, рядом с Ближним Востоком.

В октябре 1963 г. Москва согласилась предоставить Сомали долгосрочный кредит на сумму в 30 млн американских долларов. С каждым годом объемы этой помощи наращивались.

В ответ на предоставленную помощь Москва получила в свое распоряжение ряд объектов в сомалийском порту Бербера, включая военный аэродром и 2 объекта связи, введенные в эксплуатацию в 1972 г.

В 1974 г. СССР и Сомали подписали полномасштабный договор о дружбе и сотрудничестве, который предполагал «обучение сомалийского военного персонала и предоставление вооружения и иного военного снаряжения Сомалийской демократической республики с целью усиления ее оборонного потенциала».

Эфиопия до сентября 1974 г., напротив, считалась традиционным союзником США. Особенно интенсивно американцы эксплуатировали базу связи Кэгнью около г. Асмары в Эритрее. Эта база стала важным элементом в американской коммуникационной сети, охватывающей огромное пространство от Филиппин через Эфиопию и Марокко до г. Арлингтон (США). База Кэгнью была предоставлена США в аренду в 1953 г. сроком на 25 лет. Однако к исходу этого срока американцы утратили интерес к этой базе, планируя передать ее функции более современной базе в Диего-Гарсия. Это непосредственным образом повлияло на резкое снижение объема военной помощи Эфиопии.

Тем не менее Эфиопия в целом продолжала следовать в фарватере американской политики. К 1976 г. она получила от Вашингтона экономическую помощь на сумму в 350 млн долларов и военную помощь общим объемом в 278,6 млн долларов.

Соответственно эфиопская армия была вооружена преимущественно американским оружием, в частности средними танками М-60, легкими танками М-41, бронетранспортерами М-113 и др. Эфиопия стала первой африканской страной, получившей сверхзвуковые истребители F-5 из США в 1965 г.[326].

Другим, едва ли не стратегическим союзником Эфиопии стал Израиль. Близкие отношения между двумя странами установились в 60-е гг. Победа Израиля в шестидневной войне 1967 г. во многом была обусловлена тем, что свой первый сокрушительный удар, определивший исход войны, израильские самолеты совершили, поднявшись с неожиданного для арабов направления – с эфиопских аэродромов. Тель-Авив оценил эту услугу по достоинству. В мятежной провинции Эритрее израильские специалисты по контрповстанческой борьбе обучали своему ремеслу эфиопские спецподразделения.

Близкие отношения между Аддис-Абебой и Тель-Авивом сохранялись и после оформления договорных отношений между Эфиопией и Советским Союзом. Израильские специалисты продолжали готовить эфиопские танковые экипажи. И после появления в Эфиопии советских военных советников израильские техники продолжали обслуживать американские истребители F-5, стоявшие на вооружении эфиопских ВВС.

В 1974 г. в Эфиопии был свергнут режим Хайле Селасси. Фактический правитель страны, председатель Временного военного административного совета полковник М. X. Мариам вначале не торопился в объятия Москвы, предпочитая сближение с Пекином. Однако Китай в тот момент не мог претендовать на роль значимого политического «игрока» на африканском континенте. Для Мариама весомым аргументом в пользу близких отношений с Советским Союзом стала массированная военная помощь, которую Москва захотела и сумела оказать Анголе.

В апреле 1977 г. Мариам практически свернул все контакты с США. Это происходило на фоне резко обострившейся ситуации вокруг и внутри самой Эфиопии.

Все более нестерпимой становилась обстановка в Эритрее. Повстанцы контролировали значительную часть территории, расположенной между портами и Абиссинской возвышенностью. В этих условиях два жизненно важных порта, Ассаб и Массава, бездействовали.

В Огадене, активно поддерживаемый Сомали Западно-сомалийский Фронт освобождения шаг за шагом усиливал свое влияние над территорией с сомалийским населением. Эти факторы могли привести к окончательному развалу Эфиопского государства.

В мае 1977 г. М. X. Мариам совершил официальный визит в Москву. В обмен на военную помощь Мариам обещал предоставить порт Массава для сооружения советской военно-морской базы. В рекордно короткие сроки она могла бы обслуживать советские корабли и подводные лодки. Тем самым резко ослаблялась зависимость Москвы от сомалийских портов в регионе Красного моря – Индийском океане.

До поры до времени Москве удавалось успешно балансировать, не запутаться в паутине сложных взаимоотношений Эфиопии и Сомали. Совершенно нежелательный конфликт между двумя союзными Москве государствами был не ко времени. И потому вдвойне досаден.

Пытаясь примирить Сомали и Эфиопию, Кремль попытался развязать тугой узел противоречий политическими средствами. При посредничестве Ф. Кастро, совершавшего в марте 1977 г. поездку в регионе, лидерам конфликтующих сторон было предложено создать «федерацию государств Восточной Африки» в составе Эфиопии, Сомали и Джибути.

Сомалийский руководитель, поглощенный идеей «великого Сомали», ответил отказом. Более того, он подверг резкой критике сам факт советской военной помощи Эфиопии. Шансы на компромисс стремительно улетучивались. Вооруженное столкновение становилось неизбежным. В создавшейся ситуации Москва окончательно сделала выбор в пользу Эфиопии.

Эфиопия по многим соображениям выглядела в глазах Москвы предпочтительней, чем Сомали. Ее население в 9 раз превышало сомалийское. У Эфиопии было два относительно современных порта на Красном море. Успех в Эфиопии мог каким-то образом компенсировать досадное провалы советской политики в Египте и Судане начала 70-х гг.

Сомали же на фоне усиливающегося внимания к этой стране со стороны США и особенно Саудовской Аравии с ее многомиллионными вливаниями в сомалийскую экономику все больше казалась навсегда «отрезанным ломтем».

В июне-июле 1977 г. Советский Союза стал поставлять в Эфиопию не только танки Т-34, Т-54 и Т-55, но и зенитные ракеты, боевые вертолеты, установки залпового огня и самоходные гаубицы. Это было принципиально новое оружие, отсутствовавшее в Сомали.

Отношения с Сомали стали портиться не по дням, а по часам. Обе стороны уже не стеснялись обмениваться резкими выпадами в адрес друг друга. Так, в интервью кувейтской газете «Аль-Йакаш» 27 июня 1977 г. президент Сомали С. Барре заявил:

«Если бы выяснилось, что оружие, посылаемое Советским Союзом в Эфиопию, представляет угрозу Сомали, тогда Сомали приняло бы историческое решение против этого вооружения. Мы были бы не вправе бездействовать перед лицом угрозы, исходящей от перевооружения Эфиопии Советским Союзом»[327].

13 июля 1977 г. президент Барре совершил визит в Саудовскую Аравию, главной целью которого было получение финансовой помощи. Основным ее условием был полный и безоговорочный разрыв отношений с Советским Союзом. Поколебавшись, Барре ответил значительным сокращением численности советских советников в стране, но не рискнул окончательно порвать отношения с Москвой[328].

Барре избрал иной шаг. Он отдал приказ о внезапном нападении на Эфиопию, стремясь максимально использовать свое военно-техническое превосходство. Накануне эфиопо-сомалийской (Огаденской) войны сомалийская армия насчитывала 22 тыс. человек по сравнению с эфиопской в 47 тыс. человек. Но сомалийская армия имела 200 танков Т-34 и 50 танков Т-54/55. В состав ее ВВС входили 66 боевых самолетов (в эфиопской армии их было всего 36).

На тот момент эфиопская армия представляла собой причудливый «оружейный склад», где можно было обнаружить вооружение самых разнообразных видов и марок: американские винтовки М-16, советские автоматы, гранатометы, ручные пулеметы. Американские танки М-47 соседствовали с советскими самоходными 152-мм гаубицами. И как всегда, острым дефицитом являлись боеприпасы и запчасти. Это предопредило первоначальный успех сомалийской армии.

Военные действия в Эфиопии в 1977–1978 гг. проходили в несколько этапов.

Первый начался 20 июля 1977 г. с вторжения сомалийских войск в Огаден. Решительное наступление сомалийских войск развивалось успешно. Противник, не встречая сопротивления со стороны малочисленных эфиопских гарнизонов в оазисах Огадена, сумел занять обширную территорию общей площадью 320 тыс. кв. км (90% общей площади Огадена).

Главные усилия сомалийцы сосредоточили на овладении тремя важнейшими и наиболее крупными населенными пунктами провинции Харэрге – Джиджигой, Дире-Дауа и Харэром.

Ожесточенные бои в августе разгорелись вокруг г. Дире-Дауа. Сомалийские танки прорвались к окраинам города в районе аэропорта. Здесь все атаки противника были отражены эфиопскими частями. Кровопролитные бои развернулись под Джиджигой. Несколькими механизированными бригадами сомалийские войска осадили город и, несмотря на мужество защитников Джиджиги, наконец овладели им. Лишь в сентябре эфиопской армии с большим трудом удалось приостановить наступающего на нескольких фронтах противника. В руках эфиопов оставались лишь два крупных административных центра Огадена. Но и сомалийская армия была измотана, фактически исчерпала свой наступательный потенциал. Положение усугублялось тем, что сомалийская армия практически полностью была укомплектована советской военной техникой. После ожесточенных боев срочно требовалось дополнительное вооружение, запасные части к боевой технике, а также советские военные специалисты. Взять все это – после охлаждения отношений с Москвой – было неоткуда.

В начале сентября 1977 г. С. Барре решился на экстраординарный визит в Москву. Здесь он еще раз попытался добиться хотя бы нейтрального отношения СССР к своей акции в Огадене. Но главное он нуждался в новых советских военных поставках. Переговоры на эту тему с Председателем Совета Министров СССР А.Н. Косыгиным, министром иностранных дел А.А. Громыко и партийным идеологом М.А. Сусловым ни к чему не привели. Л.И. Брежнев, отдыхавший в Крыму, не пожелал прервать свой отпуск для встречи с Барре. Это означало одно – Москва ответила отказом на все просьбы С. Барре. Но президент Сомали, в ожидании контрнаступления эфиопской армии, все еще не решался открыто порвать с Москвой.

Его нерешительность тревожила американцев. Вашингтон инициировал лихорадочные переговоры со своими союзниками по вопросу: как побыстрее организовать поставки оружия в Сомали[329]. Ситуация была казусная. В Сомали, пусть формально, но сохранялся социалистический режим. С точки зрения общественного мнения Сомали являлся агрессором. Госдепартамент США был вынужден заявить о нецелесообразности «подливать масла в огонь» Огаденского конфликта. Это был удар для С. Барре.

Совсем по-другому, как подлинного союзника, встречали в Москве в середине октября 1977 г. М. Мариама. Ему было обещаны не только военные поставки, но и согласие договориться с кубинским лидером Ф. Кастро о направлении добровольцев в Эфиопию (по «ангольскому сценарию»).

Это стало «последней каплей» для С. Барре. 13 ноября 1977 г. сомалийское правительство денонсировало договор с СССР. 20-тысячный контингент советских военных советников должен был в трехдневный срок покинуть Сомали. К кубинцам подошли еще строже. Им дали на сборы сутки.

Для эвакуации советских и кубинских специалистов из сомалийского порта Бербера (Аденский залив) в столицу страны Могадишо прибыл советский большой десантный корабль (БДК) с батальоном морской пехоты на борту. Местные власти попытались было воспрепятствовать заходу корабля в гавань. Реакцией стала высадка морских пехотинцев с танками и артиллерией на берег. Сомалийское руководство было вынуждено отступить. Работники обоих посольств и военнослужащие были переправлены на корабль и благополучно доставлены в йеменский порт Аден. Отходя, десантники увезли с собой принадлежащие СССР плавмастерскую и плавучий док. Часть советских военных советников из Сомали вернулась в Советский Союз. Другая была переброшена за «другую сторону баррикад» – в Эфиопию.

В качестве ответной меры – «око за око» – из Москвы была выслана многочисленная группа сомалийских слушателей военных училищ и академий. Гавана вообще разорвала дипломатические отношения с Сомали.

Ущерб от свертывания отношений с Сомали был ощутим для Москвы. СССР потерял оборудованный им крупный порт Бербера – место захода и стоянки военных кораблей, несших боевую службу в Индийском океане; специально построенный узел связи; станцию слежения; хранилище для тактических ракет и др. Он лишился права пользоваться сомалийскими аэродромами и другими важными стратегическими объектами.

После «развода» с Москвой Могадишо сразу получил сигналы о готовности предоставить вооружение и военную технику из Саудовской Аравии, Ирана, Пакистана и Судана. Запад все еще воздерживался от прямой военной помощи.

В ходе второго этапа эфиопо-сомалийского конфликта (октябрь 1977 г. – январь 1978 г.) на фронтах сохранялось относительное затишье, за исключением участка фронта под Харэром. Овладение этим административным, культурным и историческим центром Восточной Эфиопии имело для Сомали не только военное, но и политическое значение. 22 и 23 ноября 1977 г. сомалийская армия бросила все силы на овладение Харэром. Однако все было безрезультатно.

В ноябре 1977 – январе 1978 г. силами советской военно-транспортной авиации был фактически установлен воздушный мост с Эфиопией. Всего, по западным оценкам, для его бесперебойного функционирования было привлечено 225 самолетов, в основном Ан-22, которые перебросили военной техники и вооружений на астрономическую сумму – примерно в 1 млрд долларов[330]. Военная помощь Эфиопии была настолько внушительной, что дала основание некоторым зарубежным военным экспертам назвать ее «военной интервенцией».

Военная техника доставлялась не только по воздуху. Около 50 советских боевых кораблей и транспортов проследовали через Босфор и Суэцкий канал с вооружением для Эфиопии. Боевая техника и оружие разгружались в порту Асэб, затем свои ходом или на трейлерах направлялась в центральные и восточные районы страны.

Морским и воздушным путями в Эфиопию доставлялись танки Т-54 и Т-55, артиллерийские системы, включая 130-мм пушки, средства ПВО, истребители МиГ-21 и МиГ-23, стрелковое оружие и автомобильная техника. Вооружение и снаряжение для эфиопской армии поставляли также ГДР (дизельные грузовики «ИФА»), Чехословакия (стрелковое оружие), Южный Йемен (танки Т-34, реактивные системы залпового огня БМ-21 «Град»), КНДР (обмундирование). Определенную поддержку и помощь Эфиопия получила также от Ливии и Организации освобождения Палестины. Поступали сообщения о готовности израильских летчиков воевать на стороне своего традиционного союзника – Эфиопии.

Для Запада неожиданным оказалось то, что Москва в состоянии проецировать свою военную мощь (несколько дивизий с тяжелым вооружением) в столь отдаленные регионы – Ближний Восток и в Восточную Африку. Это была демонстрация новых впечатляющих успехов советских возможностей. Одновременно в Аддис-Абебу был направлен внушительный отряд военных специалистов (1,5 тыс. человек).

Особую роль в эфиопских событиях (как и в Анголе) сыграла, однако, Куба. Гавана направила в Эфиопию регулярные части с полным штатным вооружением. По некоторым оценкам, общая численность регулярных кубинских войск в Эфиопии составила 17–20 тыс. человек. Кубинские части комплектовались, как правило, за счет добровольцев. Многие из них имели боевой опыт, отличались высокой дисциплинированностью и организованностью. Кубинские части составили основную ударную силу эфиопских вооруженных сил. Особой популярностью в Анголе пользовались кубинские летчики. Как в свое время советские летчики в Испании.

Помимо военнослужащих из Советского Союза и Кубы, на стороне Эфиопии находились «добровольцы» из Южного Йемена, Мозамбика, Анголы и ряда стран Восточной Европы и социалистической Азии.

В ноябре 1977 г. в Аддис-Абебу прибыла «оперативная группа» генералов и офицеров от управлений Генерального штаба, которую возглавил первый заместитель главнокомандующего Сухопутными войсками генерал армии В. Петров. Эфиопские войска готовились к решающим сражениям.

Сомалийцы развернули за советскими военнослужащими настоящую охоту. За голову советника была назначена награда в 2 тыс. долларов. Когда об этом стало известно, советских военных советников стали усиленно охранять. Солдаты из роты полиции сопровождали их даже в туалеты[331].

22 января 1978 г. сомалийские войска предприняли решительное наступление с целью овладения Харэром. Этим начался третий, завершающий этап сомалийско-эфиопской драмы, который длился до марта 1978 г.

Главный удар сомалийские войска нанесли со стороны населенного пункта Комболча силами нескольких пехотных бригад при поддержке танков и артиллерии. Противник был остановлен всего в 500 м от автомобильной трассы, связывающей Харэр с Дире-Дауа. В боях вместе с эфиопскими регулярными войсками самоотверженно сражались кубинские части.

Просчетов и ошибок в ведении боевых действий с обеих сторон допускалось немало.

Командир одной из эфиопских дивизий сосредоточил всю артиллерию вокруг своего командного пункта. Машины с боеприпасами были размещены в километре от него. Одни из снарядов угодил в машину с боеприпасами. Вслед за этим, по воспоминаниям находившегося поблизости советского советника, стало «твориться что-что ужасное: по воздуху носились ящики с боеприпасами. Везде стоял грохот и вой. Целый час продолжался фейерверк, а через час-полтора… все боеприпасы были уничтожены. А ведь это было заготовлено для наступления и, конечно, стоило огромных денег»[332].

Развернувшееся 23–27 января 1978 г. эфиопское контрнаступление отбросило противника на несколько десятков километров. Развивая наступление в направлении Джиджиги, эфиопские войска столкнулись с ожесточенным сопротивлением сомалийцев, закрепившихся на двух ведущих к городу проходах в горах – Марда и Шеделе. Эфиопские войска преодолели горы не по проходам (где их ожидали сомалийцы), а по горным тропам и бездорожью. В планировании этой операции непосредственное участие принимали советские военные специалисты.

В ходе боев сомалийцы потеряли 3 тыс. человек, 15 танков, значительное количество другой боевой техники и вооружения. В боях против сомалийской армии наряду с эфиопскими регулярными войсками и народной милицией впервые приняли участие кубинские части.

В результате решительных действий эфиопских и кубинских войск 4 марта сомалийцы начали беспорядочный отход из Джиджиги и на следующий день город был взят. Всего под Джидигой были разгромлены 3 сомалийские бригады общей численностью в 6 тыс. человек. Этот успех был расценен в Эфиопии как «поворотный момент» всей войны. Уже к 16 марта практически вся территория Огадена, оккупированная сомалийской армией, была освобождена. Упреждая события, 15 марта правительство Сомали объявило о «полном выводе» своих соединений и частей из Эфиопии. Война между Эфиопией и Сомали в пустыне Огаден продолжалась недолго, около 7 месяцев. Но в Эфиопии она повсюду оставила свои разрушительные следы. Погибли тысячи мирных жителей, свыше 600 тыс. человек стали беженцами. Размер материального ущерба, нанесенного стране, оценивался в десятки миллиардов долларов[333].

На Эритрейском фронте

После ухода регулярных вооруженных сил Сомали из Огадена сомалийско-эфиопский конфликт на этом не завершился. Оставшиеся боевые организации Фронта освобождения Западного Сомали не прекратили сопротивления и перешли к партизанским методам борьбы. Ни по своей численности, ни по количеству и составу вооружения они уже не представляли существенной опасности для Аддис-Абебы, но хлопот доставляли немало.

Диверсионные группы Фронта постоянно совершали дерзкие, беспокоящие вылазки. 16 июня 1978 г. в одну из их засад (у деревни Дакэта провинции Огаден) попала группа советских военных специалистов из состава отдельного медицинского батальона. Военнослужащие были пленены и в дальнейшем при попытке к бегству убиты[334].

В свою очередь в северной части страны – Эритрее – с новой силой разгорелась партизанская война нескольких сепаратистских «фронтов» и движений.

Высвободившиеся эфиопские войска и советские военные советники были переброшены на север и приняли участие в операциях по борьбе с сепаратистами. Общее количество эфиопских войск здесь достигло внушительной цифры – 140 тыс. человек. Кубинцы от участия в этой кампании отказались. Их мотопехотные батальоны встали гарнизонами на востоке, невдалеке от столицы. Они предназначались для защиты правительства в случае попытки военного переворота.

Не сумев удержать крупные города, повстанцы постепенно отходили в труднодоступные горные районы на северо-востоке Эритреи. При этом минировали все, что могло быть заминировано. И в первую очередь дороги. Местное население, по мере приближения правительственных войск, как правило, покидало свои населенные пункты. Характерным примером в этом отношении стало взятие г. Тессенея. Город был пуст: все население покинуло его. Началось мародерство. Солдаты грабили дома, магазины.

Боевые действия в горах протекали трудно. Эритрейцы хорошо знали местность. Многие из них прошли боевую и диверсионную подготовку в учебных центрах в Судане. Как результат, эфиопские бригады несли существенные потери. В некоторых из них боевые потери составили до трети личного состава.

Это побудило Москву активизировать попытки по решению проблемы политическими средствами. В июне 1978 г. в Москву был приглашен лидер Фронта освобождения Эритреи А. Насер. Ему было предложено (как и в случае с Сомали) вступить в федерацию африканских государств в районе Красного моря. Этот африканский лидер оказался несговорчивым.

Бои в Эритрее продолжались до начала 90-х гг. Правительственным войскам так и не удалось в целом решить поставленных перед ними задач. Эритрейские города переходили из рук в руки, в то время как сельские районы продолжали находиться под контролем сепаратистов.

Одна из самых крупных побед Национального фронта освобождения Эритреи (НФОЭ) над эфиопскими вооруженными силами была одержана в марте 1988 г. у г. Афабет. Потери эфиопской армии убитыми и пленными составили около 18 тыс. человек. В одном из боев под Афабетом в плен к эритрейцам попали трое советских военнослужащих, находившихся на командном пункте эфиопской дивизии: полковник Ю. Калистратов, подполковник Е. Чураев и переводчик лейтенант А. Кувалдин. Советские офицеры три года находились в плену. Лишь в 1991 г. благодаря усилиям МИД СССР, вмешательству администрации США и руководства Судана они вернулись на родину[335].

Летом 1989 г. советские военные советники были выведены из состава эфиопских частей. Москва официально заявила, что с этого момента участие во внутренних конфликтах не входит в сферу деятельности советских советников и специалистов.

За несколько десятилетий конфликта в Эфиопии погибло (умерло) 79 советских военнослужащих (2 генерала, 69 офицеров, 4 прапорщика и 4 рядовых), ранено 9 человек, пятеро пропало без вести, трое – взято в плен[336].

Огромными оказались материальные затраты Советского Союза, что не могло не сказаться на общем истощении великой державы. Кроме того, «эфиопская эпопея» обострила отношения СССР не только с США, призвавших к «крестовому походу» против «империи зла», но и со многими государствами Африки, Ближнего и Среднего Востока. Усилия Советского Союза (России) оказались бесплодными. В 1991 г. эфиопская столица была взята силами Революционно-демократического фронта эфиопских народов. М.Х. Мариам бежал из страны в Зимбабве. 27 апреля 1993 г. Эритрея получила независимость и через месяц стала полноправным членом ООН.

Многие спорные вопросы (прежде всего пограничные) между Эфиопией и Эритреей остаются неразрешенными. 6 мая 1998 г. эритрейские войска вторглись на территорию Эфиопии и оккупировали спорный участок территории (около 400 кв. км).

Драматично сложилась ситуация и в Сомали, где после свержения диктатора С. Барре (1991 г.) ни на день не стихает гражданская война. Сама России, правопреемница СССР, все еще находится в тисках системного кризиса. Такова участь побежденных.

Феномен «Солидарности» 1980–1981 гг.

Летом 1980 г. весь мир был потрясен событиями в польском городе Гданьске. В ночь с 16 на 17 августа на верфи им. Ленина был создан Межзаводской стачечный комитет, выступивший с беспрецендентной критикой в адрес польских властей. В своем выступлении по телевидению 17 августа первый секретарь ЦК ПОРП Э. Герек признал ошибки в социально-экономической политике, пообещал реформы и призвал бастующих вернуться на работу. Его выступление не произвело ожидаемого эффекта.

«Нас это не касается, – таков был ответ лидера бастующих тогда еще мало кому известного электрика судоверфи Леха Валенса. – Пока мы бастуем и ждем, когда власти к нам явятся».

Власть была вынуждена уступить и пойти на унизительные для нее переговоры – с вчера еще никому не известным руководством профобъединения «Солидарность».

В истории возникновения «Солидарности», как и вообще в событиях летних забастовок 1980 г., до сих много неясного. Существует версия: забастовочное движение на первых порах было инициировано самими коммунистами – политиками второго эшелона, рвущимися к власти.

Первоначально «Солидарность» представляла собой «протестное» движение за социализм с «человеческим лицом». Никакой созидательной программы у нее не было. Основным средством давления на власти была забастовка. Власти, опасаясь усиления протестного потенциала, продолжали выплачивать забастовщикам деньги. В подобных комфортных условиях забастовочное движение только разрасталось. У профобъединения появилась мощная, разветвленная инфраструктура на местах.

Руководством «Солидарности» на всей территории Польши, в воеводствах, горах и селах были созданы местные организации, умело проводившие пропагандистскую работу среди населения. Почувствовав реальную возможность «раскачать» ситуацию в Польше, Запад стал оказывать «Солидарности» мощную финансовую и материально-техническую поддержку. В короткие сроки ряды «Солидарности» пополнили около 10 млн поляков. С политико-идеологической точки зрения весьма неприятным для властей был тот факт, что основную социальную базу «Солидарности» составлял рабочий класс.

Попытки официальных властей завершить переговоры с руководством «Солидарности» непосредственно в Гданьске ни к чему не привели.

Средства массовой информации – газеты, журналы, радио и телевидение – постепенно выходили из-под контроля правительства. «Профсоюз» пользовался безусловной поддержкой не только у католической церкви. «Солидарность» в отдельных своих публикациях стала поддерживать даже центральная партийная печать. Под контролем государственного руководства осталась единственная армейская газета «Жолнеж вольности», тираж которой, по указанию первого секретаря Польской объединенной рабочей партии (ПОРП) С. Кани, был значительно увеличен и в основном распространялся бесплатно. Активисты «Солидарности» делали все, чтобы эта, достаточно популярная, газета до читателя не доходила. Большими партиями ее скупали и уничтожали.

Вскоре в эфир стали выходить подпольные радиостанции. Руководство «Солидарности» приступило к формированию оппозиционных, «параллельных» органов власти.

К середине 1981 г. противостояние «Солидарности» и государственного руководства в центре и в некоторых воеводствах, на производственных предприятиях, в учебных заведениях и на селе значительно усилилось. По сути дела руководство «Солидарности» готовилось к решающей схватке за власть.

ПОРП стремительно утрачивала свое политическое влияние в стране. С промышленных предприятий начали изгоняться партийные комитеты. Участились провокации против советских военнослужащих Северной группы войск. Рост антисоветских настроений происходил, несмотря на то, что Польша (о чем сообщалось в средствах массовой информации) продолжала получать внушительные финансовые дотации из Советского Союза. Из Советского Союза в Польшу за бесценок шли нефть, хлопок, железная руда, зерно, мясо и многие другие товары.

Безвозмездную помощь Польше предоставила и Германская демократическая республика (заем на 200 млн западногерманских марок). Эта огромная сумма из Берлина в Варшаву была доставлена на специальном самолете. В стране это было воспринято без особой благодарности, как само собой разумеющееся.

Ситуация накалялась.

Готовилось ли военное вторжение?

По политическим и военно-стратегическим причинам советское руководство придавало особое значение, наряду с ГДР и Чехословакией, именно Польше. Через территорию Польши традиционно направлялся основной удар иностранных армий, вторгавшихся на российскую территорию. Через Польшу и Чехословакию проходили жизненно важные коммуникации, связывавшие Москву с Группой советских войск в Германии. Последняя должна была принять на себя основной удар в случае вооруженного конфликта с НАТО. Помимо этого, Балтийское побережье являлось связующим звеном в действиях союзных флотов ГДР, Польши и СССР.

Обостряющийся в Польше с каждым днем кризис, а также свежая память о советских военных акциях при аналогичных обстоятельствах в ГДР, Венгрии и Чехословакии оставляли для польских властей ограниченный выбор: пустить ситуацию на самотек и дожидаться войск Варшавского Договора или попытаться ввести военное положение. Выбор был мучительный.

В. Ярузельский и его предшественник на посту Первого секретаря Польской объединенной рабочей партии (ПОРП) С. Каня, оба утверждали в своих мемуарах, что Л. Брежнев, другие представители кремлевского нобилитета, на протяжении 1980–1981 гг. открыто предупреждали: если в Польше не будет быстро найдено «внутреннее» решение, применение силы по «чехословацкому» сценарию неизбежно[337].

В конце 1990 г., после того как Ярузельский покинул свой высокий пост, в своих выступлениях и интервью он открыто стал отстаивать следующую версию. Введение военного положения было «трагической, но необходимостью, так как в декабре 1981 г. оно оставалось единственным способом предупредить советское военное вмешательство»[338].

Многочисленные противники Ярузельского утверждали обратное: бывший президент пытается переложить ответственность на политический «труп» (уже не существующий Советский Союз)[339]. Истина в этом вопросе по сей день остается не проясненной.

Основательные аргументы в пользу Ярузельского содержатся в показаниях полковника Р. Куклиньского, одного из пяти офицеров Генерального штаба Польши, допущенных к разработке сверхсекретных планов введения военного положения в Польше. Куклиньский к этому времени уже был завербован ЦРУ и являлся для американцев ценнейшим источником информации.

Его исчезновение в самый разгар подготовки к введению военного положения произвело удручающее впечатление. Вот как описывает это событие в своих воспоминаниях генерал армии А.И. Грибков (в тот период начальник штаба):

«После составления плана (военного положения. – Авт.) случилось чрезвычайное происшествие – бесследно исчез начальник оперативного отдела Генштаба полковник Куклиньский вместе со своей семьей. Он был активным участником разработки плана введения военного положения. В его обязанности входило обеспечение связи со Штабом ОВС, он присутствовал на всех заседаниях Комитета министров обороны и Военного совета армий стран Варшавского Договора, участвовал в подготовке военных вопросов к совещаниям Политического консультативного комитета. Он был допущен к планам использования польской армии и в военное время. В общем, Куклиньский знал многие военные и государственные секреты. Впоследствии стало известно, что он с семьей оказался на Западе.

В спешном порядке Генеральному штабу Войска Польского пришлось перерабатывать некоторые разделы плана введения военного положения и исполнительные директивы штабам и войскам»[340].

Уже на Западе Куклиньский в 1987 г. дал продолжительное интервью, в котором подробно описал усиливающееся давление, которое на всем протяжении кризиса оказывалось на польское правительство высшими советскими руководителями[341]. Тем самым он косвенно признал, что Ярузельский стал заложником драматической ситуации. Куклиньского нельзя было заподозрить в личной симпатии генералу. Скорее наоборот.

По свидетельству Куклиньского, в декабре 1980 г. сложилось впечатление: дальнейшее «откладывание с введением военного положения» вскоре обернется прямой военной акцией со стороны СССР[342]. План военного вторжения был якобы передан начальником Генерального штаба ВС СССР маршалом Н.В. Огарковым заместителю польского генштаба генералу Т. Хупаловскому в период его пребывания в Москве 1 декабря 1980 г. Планом предусматривался ввод советских, восточногерманских и чехословацких войск на польскую территорию под предлогом проведения учений. Польские войска должны были оставаться в казармах. В состав войск вторжения должна были войти 15 советских дивизий, 2 немецких и 1 чехословацкая. Была проведена и соответствующая рекогносцировка маршрутов выдвижения и районов сосредоточения войск, в которой активное участие принимали и польские представители. С целью уточнения обстановки было решено провести командно-штабное учение. Проведение войсковых учений, как известно, стало для Москвы излюбленным способом давления на вольнодумствующих союзников. В данном случае речь шла о совместном командно-штатном учении «Союз-80» на Западном ТВД, к которому привлекались оперативные штабы с частями связи: от Войска Польского – штабы Поморского и Шленского военных округов; от Чехословацкой народной армии – штаб Западного военного округа и два армейских штаба; от Национальной народной армии ГДР – два армейских штаба; от Советской Армии – штаб ГСВГ, два ее армейских штаба и штаб Северной группы войск (СГВ).

Руководить учением было поручено главнокомандующему вооруженными силами ОВД маршалу В.Г. Куликову. Штаб руководства учением расположился в г. Легница (Польша) в штабе Северной группы войск.

Учение должно было начаться в конце октябре 1980 г., но по просьбе польского руководства (из-за взрывоопасной внутриполитической обстановки) постоянно переносилось.

Наконец Москва решила больше не откладывать. Декабрь был крайне неудобным сроком для проведения учений. Приближались новогодние и рождественские праздники. Однако министр обороны маршал Д.Ф. Устинов настаивал на своем решении. С датой учений – 8–10 декабря – после определенных колебаний согласились все союзные командования. Медлила только Польша. В Варшаве опасались: учения могут завершиться вводом войск Варшавского Договора на территорию страны. И не без основания.

Генерал армии А.И. Грибков вспоминает о происходившем следующим образом:

В эти дни, которые складывались в долгие недели и месяцы, «из-за безжалостной и бескомпромиссной позиции русских, – вспоминал Куклиньский, – Ярузельский был… в состоянии шока и полнейшего опустошения»[343].

Лично у этого полковника-перебежчика не было сомнений в том, что «восемнадцать полностью боеспособных советских, чешских и немецких дивизий, застывших в ожидании у границ Польши, предприняли бы (в декабре 1980 г.) интервенцию в том случае, если бы польские силы безопасности и армейские части по тем или иным причинам оказались неспособными подавить сопротивление общественности»[344].

Эту точку зрения поддерживали и другие очевидцы. Так, чешский генерал Станислав Прохазка, командовавший в тот период бронетанковой дивизией, сообщил в середине 1990 г. о том, что его части десять лет назад (в декабре 1980 г.) находились в полной боевой готовности к вооруженному вмешательству «по приказу из Москвы»[345].

Однако согласно сделанным оценкам (и эти оценки стали известны ЦРУ), предполагаемая численность сил вторжения, в случае отказа Варшавы от сотрудничества или какого-либо организованного сопротивления со стороны польской армии или населения, была явно недостаточной. В первом случае требовалось не меньше 30 дивизий, в последнем – дивизий должно было быть по меньшей мере 45[346]. Такие силы Советский Союз, увязнувший в афганском конфликте, выделить не мог. Ситуация приобрела форму хронического кризиса.

«Доктрина Брежнева» отправлена в архив?

В период польского кризиса 1980–1981 гг. времени для принятия решения было значительно больше, чем в 1953 г. в Германии или в 1956 г. в Венгрии. И это обстоятельство нашло свое отражение в тех продолжительных дебатах, которые развернулись внутри Политбюро в связи с обсуждением очередной неприятной ситуации внутри «социалистической системы».

В целом Москва ограничивалась общими декларациями с предупреждающим акцентом. В 1980–1981 гг. советское Политбюро неоднократно подчеркивало, что ни при каких обстоятельствах «не оставит братскую социалистическую Польшу в беде», что «социалистическое сообщество нерушимо, и его защита является делом не только отдельных входящих в него стран, но и всего содружества в целом»[347].

Если от планов военного вторжения в Польшу в Москве и отказались, то это не означало ее капитуляции в польском вопросе.

В начале апреля 1981 г. состоялась встреча С. Кани и В. Ярузельского с председателем КГБ Ю.В. Андроповым и министром обороны СССР Д.Ф. Устиновым. Она прошла в г. Бресте, на польско-советской границе. Ради сохранения строжайшей секретности встреча была организована по всем требованиям детективного жанра.

Вечером 3 апреля около 19 часов на аэродром Варшавы прибыла машина, в которой находились С. Каня, В. Ярузельский и полковник – помощник премьера. Без охраны советский самолет Ту-134 стоял в готовности к вылету, экипаж и стюардесса заранее были проинструктированы – принять высокопоставленных пассажиров, проявлять о них заботу, доставить в Брест и затем обратно в Варшаву. Судя по всему, руководители Польши, прекрасно осведомленные о судьбе чехословацких реформаторов в период кризиса 1968 г., ничего хорошего от этой встречи не ждали.

Вот как вспоминает об этом непосредственный участник происходившего генерал армии А.И. Грибков:

Польские руководители, впрочем, волновались напрасно. Никто не собирался их арестовывать. На дворе уже стояло иное время.

9 апреля 1981 г. на заседании Политбюро ЦК КПСС Ю.В. Андропов и Д.Ф. Устинов докладывали об итогах своей встречи с Каней и В. Ярузельским.

Оба сообщили о подавленном состоянии своих польских собеседников. При этом С. Каня подтвердил то, о чем уже стали догадываться в Москве: контрреволюция сильнее правительства. По словам польских руководителей, Политбюро ПОРП в определенной мере могло опираться на следующие силы: примерно 400 тыс. человек в армии, 100 тыс. в МВД и около 300 тыс. резервистов. В этих условиях и Каня, и Ярузельский особенно опасались предупредительной забастовки, и не дай Бог – всеобщей. Которая могла привести к полному параличу экономики. Несмотря на это, оба польских руководителя высказались решительно против ввода союзных войск. И с оговорками – против введения военного положения.

Однако в Москве уже преобладало мнение: единственным возможным способом разрешения польского кризиса является введение военного положения. И только на самый крайний случай гипотетически рассматривалась возможность ввода на территорию Польши союзных войск.

6 июня 1981 г. польское руководство получило письмо ЦК КПСС, в котором высказывалась озабоченность положением дел в Польше, давалась нелицеприятная оценка сложившейся социально-политической обстановке в польском обществе и партии, а также излагались рекомендации по стабилизации положения в стране. Это письмо было приурочено к пленуму ЦК ПОРП, который должен был состояться 9 и 10 июня. С. Каня выступил на нем с докладом о ситуации в стране и в партии.

Использовались и другие, более жесткие формы давления на польские власти и общество в целом. В конце октября 1981 г. на Жаганьском полигоне в Польше было спланировано и проведено тактическое учение польских и советских частей. На этом учении с боевой стрельбой должен был пройти показ нового самолета-штурмовика Су-25 и самоходных артиллерийских установок «Гвоздика» и «Акация». Это неординарное событие стало поводом для приглашения военного руководства Польши, ГДР и Чехословакии.

На состоявшейся здесь встрече с маршалом Д.Ф. Устиновым Ярузелький вновь отметил сложное внутриполитическое положение страны и подтвердил, что «Солидарность» по-прежнему ведет дело к захвату власти. Вопрос о вводе союзных войск в Польшу не поднимался. По словам очевидцев, была заметна взаимная симпатия Ярузельского и Устинова.

Во второй половине октября 1981 г. основной руководящий состав Министерства обороны СССР был собран для обсуждения обстановки, сложившейся в Польше. Присутствовали только первые заместители министра обороны и несколько других высших военачальников.

Начальник Генерального штаба ВС маршал Н.В. Огарков в своем докладе не предлагал крайних мер (включая ввод союзных войск на территорию Польши).

Речь в его докладе шла о защите интересов Северной группы войск, о том, как не допустить ее втягивания во внутренний конфликт, как обеспечить безопасность маршрутов и материальных запасов на этих маршрутах для выдвижения стратегических резервов (на случай военного времени). Политическая оценка происходящих событий в докладе не присутствовала.

Это было восполнено в выступлении маршала В.Г. Куликова. По его мнению, «Солидарность» в ближайшее время могла взять власть в стране в свои руки. Чтобы сохранить Польшу как союзника по Варшавскому Договору, необходимо готовиться к вводу союзных войск в Польшу (чехословацких, советских и, возможно, ННА ГДР). Маршал сделал оговорку – Ярузельский в разговоре с ним в категорической форме заявил: «Только не немецкие войска»[349].

Фактически против предложения своего непосредственного начальника высказался начальник штаба войск ОВД генерал армии А.И. Грибков, считавший, что ввод союзных войск может привести к непредсказуемым последствиям. Его поддержали маршал С.Л. Соколов и генерал армии А.А. Епишев. Это решило исход совещания.

Устинов не стал подводить его итоги, поблагодарил всех и уехал в Кремль. Там должно было состояться заседание Политбюро, в том числе и по «польскому вопросу». Как известно, на Политбюро возобладала точка зрения о невозможности силовой акции в отношении Польши. «Если к власти в Польше придет новое руководство, пусть даже социал-демократы, – заявил по этому поводу М.А. Суслов, – будем пытаться с ними сотрудничать»[350].

И продолжил: «Нам не следует посылать в Польшу советские и другие войска ни при каких условиях, даже в том случае, когда осуществить этот шаг попросит польское руководство»[351].

Он напомнил ситуацию в Польше в 1970 г., когда первый секретарь ЦК ПОРП В. Гомулка вопреки совету Москвы решил использовать силу для подавления забастовки рабочих. Результатом стало резкое падение престижа партии и личная отставка B. Гомулки.

Суслов, по свидетельству Горбачева, сообщил по телефону C. Кане и В. Ярузельскому о том, что советские войска будут продолжать гарантировать безопасность Польши в случае возникновения угрозы извне, но ни при каких обстоятельствах не будут использованы для внутриполитических целей. Однако споры вокруг польской проблемы продолжались.

Маршал В. Г Куликов по-прежнему был убежден – войска все равно вводить придется. И не скрывал своей позиции. В долгосрочном плане он оказался прав. Если империя или «квази-империя», каковым было социалистическое содружество во главе с СССР образца 80-х гг., уже не имела сил любым, в том числе и жестким способом поддержать порядок на своей периферии, ее развал становится неизбежным.

Осенью 1981 г. министр обороны Д.Ф. Устинов дал А.И. Грибкову и Главнокомандующему силами Варшавского Договора маршалу В.П. Куликову указание сообщить Ярузельскому следующее: по крайней мере в настоящее время полякам «следует больше полагаться на собственные силы в восстановлении порядка в стране и не надеяться на то, что некий старший брат придет и обо всем позаботится»[352].

Высшее руководство Польши испытывало все большую нервозность и неуверенность из-за весьма проблематичных перспектив военного положения, возможности утраты контроля над ходом событий и возобладания хаоса и социальных беспорядков в стране.

Больше всего польских лидеров беспокоило, как поведет себя армия, какую позицию займет руководство «Солидарности», как встретит военное положение церковь и верующие.

По плану Войско Польское с введением военного положения использовалось для охраны важнейших ключевых объектов – органов государственного управления, важных узлов коммуникаций и связи, складов и баз государственного назначения, для усиления охраны морской границы, портов, аэродромов, противоздушной обороны, наиболее важных промышленных предприятий, для патрулирования в городах и крупных населенных пунктах на случай введения комендантского времени (часа) и решения других непредвиденных задач.

В связи с приближением дня введения военного положения «польский вопрос» в конце ноября 1981 г. был вновь рассмотрен на заседании Политбюро ЦК КПСС. О вводе войск в Польшу речь не шла. Было решено, в случае необходимости, направить в Варшаву 12 декабря делегацию высокопоставленных функционеров КПСС во главе с М. Сусловым. Этот визит так никогда и не состоялся. И не потому, что такой необходимости не было. Никто не хотел брать на себя персональную ответственность.

2–4 декабря 1981 г. в Москве состоялось плановое заседание Комитета министров обороны (КМО) Варшавского Договора. Центральным на нем стал «польский вопрос». По инициативе польской стороны в лице начальника Генерального штаба генерала Ф. Сивицкого предлагалось принять заявление от имени КМО стран Варшавского Договора о положении в Польше, в котором бы осуждались действия контрреволюции и вмешательство во внутренние дела со стороны НАТО. Это предложение поддержали все, кроме министра обороны Венгрии генерала Л. Цинеге и Румынии генерала К. Олтяну. Оба сослались на отсутствие необходимых полномочий. Заявление так и не было принято.

Разочаровывающие итоги заседания Комитета министров обороны вызвали у польского лидера, мягко говоря, недоумение. «Союзники загоняют нас в безвыходное положение» и «оставляют нас одних» – такова была его буквальная реакция. Ярузельский не мог понять, почему «союзники не хотят взять на себя хоть какую-то часть ответственности, даже тогда, когда они постоянно утверждают, что польская проблема это проблема всего Варшавского Договора, а не только Польши».

Ярузельский сам поставил вопрос о целесообразности ввода советских войск. В том случае, если военное положение начнет «пробуксовывать». По свидетельству генерала А.И. Грибкова, это прозвучало в виде просьбы о предоставлении «гарантий военной помощи (со стороны СССР) в том случае, если ситуация в Польше станет критической».

Его тревога не была оставлена без внимания. Именно в эти дни в Москве вернулись к рассмотрению возможности ввода союзных войск. По некоторым данным, 3 декабря 1981 г. маршал В.Г. Куликов связался с В. Ярузельским и оговорил с ним возможность подобной акции в 00 часов 8 декабря[353].

О существовании планов ввода войск, намеченного на декабрь 1981 г., сообщил и российский (советский) генерал В. Дубынин[354], командовавший в период кризиса танковой дивизией в Белоруссии. В интервью, данном в марте 1992 г. одной из ведущих польских ежедневных газет, Дубынин утверждал: вторжение было запланировано на 14 декабря 1981 г. на тот случай, если планы введения военного положения не «сработают»[355]. По его словам, все основные военные приготовления были закончены к концу ноября 1981 г.

Тем временем в самой Варшаве завершались последние приготовления к введению военного положения.

О всех приготовлениях в Варшаве было известно в Вашингтоне благодаря полковнику Р. Куклинському. Особая заинтересованность Вашингтона к происходящему была обусловлена и личностным фактором. Влиятельный пост помощника президента по национальной безопасности в этот период занимал американец польского происхождения З. Бжезинский. Он прилагал максимум усилий, чтобы предотвратить вторжение в Польшу сил Варшавского Договора.

Среди них самым серьезным было предупреждение Москвы о неизбежных санкциях со стороны Запада в случае попытки силового разрешения польского кризиса. Это была очень серьезная угроза. В СССР нарастал, пока еще незаметно, собственный экономический кризис. Об этом еще не знал или не хотел знать народ. Но об этом уже знали или догадывались немногие посвященные.

7 декабря по указанию Л.И. Брежнева в Польшу в очередной раз прилетел маршал В.Г. Куликов. Он передал пожелание Москвы – стабилизировать обстановку в стране можно только через введение военного положения.

9 декабря генерал Ф. Сивицкий от имени В. Ярузельского вновь обратился к Москве с настойчивой просьбой – сделать безотлагательное заявление от имени советского правительства или по крайней мере ТАСС о разгуле антисоветизма в Польше. Это заявление должно было продемонстрировать: Польша не одна, Советский Союз готов к решительным действиям.

Прозвучала еще одна просьба финансового характера. В 1981 г. Польша должна была выплатить кредитов западным странам на общую сумму 2,8 млн инвалютных рублей. Без помощи Советского Союза это было нереально.

Реакция Москвы была уклончивой. Статьи и комментарии, опубликованные в советской прессе в период с 10 по 13 декабря, в какой-то степени следовали польской теме. Но без ультимативного языка. И главное – советское правительство так и не выступило с резким официальным заявлением.

Москва до последнего пыталась держать установившуюся дистанцию от польских событий. Не в последнюю очередь это вызывалось опасением экономических санкций со стороны Запада. В условиях падения мировых цен на нефть и стагнирующей экономики это угроза носила серьезный характер. Об этом прямо сказал на заседании Политбюро ЦК КПСС 10 декабря 1981 г. один из самых информированных людей в стране, председатель КГБ Ю.В. Андропов:

Его поддержал Громыко. К ним присоединился М. Суслов.

В этой ситуации польские руководители оставались один на один с кризисом.

Военное положение

Решение о необходимости введения военного положения, без обозначения конкретной даты его проведения, было принято еще в середине сентября 1981 г. на заседании Совета обороны Польши. Примерный подсчет необходимых сил был неутешителен: наличных ресурсов явно не хватало. И тревога надолго поселилась в коридорах польской власти. Вплоть до последнего дня власти в Варшаве не были уверены в возможности справиться с кризисом собственными силами.

Сначала С. Каня как фактический глава государства был занят лихорадочными поисками иных возможностей стабилизации обстановки – без введения военного положения. Это шло вразрез с установкой советских властей. 17 сентября из Москвы было получено жесткое, по сути дела, директивное письмо, в котором утверждалась необходимость решительных шагов «для предотвращения утраты завоеваний социализма в Польше». Под этими шагами предполагалось введение военного положения.

Введение военного положения требовало от руководителей Польши не только сильной политической воли, но и безусловной поддержки в силовых структурах. В связи с этим колеблющийся, всячески избегающий силового пути разрешения кризиса С. Каня вызывал все большие сомнения.

В Москве было принято решение заменить его на генерала В. Ярузельского. Последний сосредоточивал в своих руках огромную, практически неограниченную власть. Впрочем, Ярузельский, чуждый болезненного властолюбия, особенно не стремился к этому. В ноябре 1981 г. на 4-м пленуме ЦК ПОРП он был избран первым секретарем Польской объединенной рабочей партии. Для С. Кани, которого он менял на этом посту, это стало неожиданностью.

Личность генерала В. Ярузельского вобрала в себя немало противоречий и примет того драматического времени и, без сомнения, стала знаковой для истории Польши. Родился В. Ярузельский в 1923 г. По происхождению – дворянин. Корни его рода восходят к XV столетию. Его дед – участник восстания 1863–1864 гг. против российского владычества. После подавления восстания провел 10 лет в сибирской ссылке. Отец Войцеха добровольно ушел на советско-польскую войну 1920 г. Сам он учился в католической гимназии. С началом Второй мировой войны вместе с родителями оказался на территории Литвы, которая вскоре вошла в состав СССР. 14 июня 1941 г. семья Ярузельских, как и сотни тысяч других поляков, была выслана в Сибирь. Отец умер от истощения после освобождения из советского лагеря в 1942 г. Чтобы прокормить семью (мать и сестер), Войцех работал грузчиком, лесорубом в алтайской тайге. В мае 1943 г. он записался добровольцем в организуемое польскими коммунистами Войско Польское (ВП). Учился в военном училище в Рязани. Участвовал в военных операциях 1-й армии Войска Польского. После войны, стремительно пройдя по ключевым военным должностям, Ярузельский стал в 1968 г. министром национальной обороны. В 1981 г. возглавил польское правительство, а затем ПОРП.

На момент избрания В. Ярузельского первым секретарем ПОРП неизбежность военного положения почти ни у кого в Польше не вызывала сомнений. В руководстве «Солидарности» одержали верх радикалы, сторонники конфронтации с правительством. Однако это не прибавило популярности «Солидарности». Настроениям масс, уставших от перманентного кризиса, была ближе идея компромисса между противостоящими сторонами. С призывами умеренности в адрес лидеров «Солидарности» выступил и новый глава Церкви архиепископ Юзеф Глемп.

Официальные власти внимательно наблюдали за падением рейтинга «Солидарности». Информация о том, что уже менее 50% опрошенных (ноябрь 1981 г.) поддерживают «Солидарность», стала сигналом к переходу в наступление. Введение военного положения была намечено на декабрь 1981 г.

Обстановка в стране накалялась с каждым днем. Из-за непрекращающихся забастовок начались перебои с хлебом и топливом. Руководство «Солидарности» и церковные круги пытались оказать влияние на польскую армию и органы внутренних дел.

10 декабря В. Ярузельский, информируя советское руководство о положении в стране, настоятельно рекомендовал накануне введения военного положения прибыть в Польшу одному из членов Политбюро ЦК КПСС. И вновь поднял вопрос о возможном вводе союзных войск в случае выхода ситуации из-под контроля. Были подняты и иные вопросы, связанные с введением военного положения.

Из воспоминаний генерала армии А.И. Грибкова следует следующее: «В тот же день состоялся разговор по телефону посла Б.И. Аристова с секретарем ЦК КПСС Русаковым, который практически ответил на все четыре вопроса, а именно: из руководства КПСС в ближайшее время в Польшу никто не приедет; по поводу заявления Советского правительства меры будут приняты; войска в Польшу вводиться не будут, надо решать проблемы своими силами; по дополнительной экономической помощи из СССР председатель Госплана Байбаков готовит ответ».

Получив эту информацию, В. Ярузельский заметил: «СССР дистанцируется от нас»[357]. Ответ Москвы вызвал раздражение в Варшаве. Наверное, естественное для союзника, оказавшегося в столь непростой, драматической ситуации. Там ждали более искренних слов и более решительной поддержки.

И генерал Ф. Сивицкий «взорвался». Он заявил буквально следующее: «Если не будет оказана вся необходимая помощь, Польша для Варшавского Договора будет потеряна»[358]. Это подействовало.

12 декабря около 13 часов Д.Ф. Устинов позвонил маршалу В.Г. Куликову, в то время находившемуся в Польше, и проинфомировал его о том, что рассматривается вопрос о вылете в Польшу члена Политбюро, секретаря ЦК КПСС М.А. Суслова, а также заведующих отделами ЦК К.В. Русакова и К.У. Черненко. Но как уже говорилось, этот визит так и не состоялся.

Тем не менее, Ярузельский решился. 13 декабря 1981 г. в 00 часов после мучительных раздумий польское руководство «запустило» механизм военного положения. В 6 часов утра 13 декабря В. Ярузельский выступил с обращением к народу. Большинство населения страны оценило его честность и эмоциональность, искреннюю озабоченность судьбой родины.

Перед польскими войсками ставилась задача: соблюдать бдительность, выдержку, не поддаваться на провокации, а главное – не допустить, чтобы пролилась кровь.

Все прошло на редкость гладко. Сопротивление со стороны населения оказано не было. Наоборот. В морозные декабрьские дни, когда еще только устанавливались обогревательные пункты, поляки сами несли солдатам и офицерам горячий чай в термосах и бутерброды. Единственный случай применения оружия произошел на шахте «Буек», где в результате конфликта погибли 9 шахтеров.

В некоторые воеводства и на крупные промышленные предприятия в ранге представителей правительства были направлены генералы и старшие офицеры. Их основной задачей являлся контроль за исполнением всех требований военного положения.

Советские войска (размещенная на территории Польши Северная группа войск) ни в каких акциях военного положения участия не принимали.

С введением военного положения большинство руководителей «Солидарности» было изолировано, включая Л. Валенсу.

Кроме того, были арестованы и интернированы практически все оппозиционно настроенные общественные деятели страны. Всего около 6 тысяч человек.

Интернированные содержались в достаточно комфортных условиях. Так, вчерашний электрик Л. Валенса был помещен на правительственной вилле, на которой в свое время под домашним арестом содержался В. Гомулка. Остальных разместили в домах отдыха и пансионатах МВД, превращенных в места заключения. После освобождения значительная часть интернированных либо эмигрировала (их было меньшинство), либо вернулась на свои рабочие места (с сохранением стажа и денежной компенсацией в зарплате).

Введение военного положения интерпретировалось официальной пропагандой как необходимое, хотя и болезненное, средство для спасения страны от хаоса и экономической катастрофы. И в широких народных массах подобная оценка находила отклик. Тема защиты партии, социализма в выступлениях польских властей практически не звучала.

Введение военного положения не остановило эрозию партии как политической организации. До отмены военного положения в июне 1983 г. ее ряды покинули свыше 1 млн человек. Оттоку коммунистов способствовала, как ни странно, официальная установка руководства ПОРП. С целью усиления умеренного крыла в «Солидарности» партия не возражала против вступления в этот профсоюз своих членов. В итоге правящая партия потеряла практически всю молодежь и творческую интеллигенцию страны. Это было началом конца.

Военное положение усилило расслоение в польском обществе. Оправившись от первого замешательства, в подполье заработали заранее созданные параллельные органы оппозиции. Развернули вещание подпольные радиостанции, функционировали нелегальные типографии. Начались выступления, особенно интеллигенции и костела, за отмену военного положения.

Еще не эпилог, но…

Военное положение было отменено 22 июня 1983 г. под нарастающим давлением со стороны интеллигенции и церкви, в условиях относительной стабилизации экономического положения страны.

Сколько-нибудь значительных сдвигов в общественном сознании не произошло. Общество находилось в состоянии апатии и глухого недоверия в отношении любых предпринимаемых правительством мер.

Руководством страны было принято решение о начале переговоров с оппозицией. Начался многолетний и трудный переговорный процесс. В тот момент «Солидарность» уже не пользовалась былым феноменальным влиянием. Она не имела широкой социальной опоры. Но она уже в этом и не нуждалась. Поскольку из рыхлого политического движения она трансформировалась в мобильную политическую партию, сразу взявшую на себя первую роль в диалоге с властью. Переговорный процесс в конце концов оформился в проведение регулярного «круглого стола» с политической оппозицией.

Первые (после политической стабилизации 1984–1987 гг.) крупные забастовочные выступления показали руководству страны – болезнь не излечена, приглушены лишь ее внешние симптомы.

Немаловажную роль в решении власти о проведении «круглого стола» с оппозицией сыграла и личная харизма Л. Валенсы, сумевшего одержать верх в телевизионных дебатах с руководителем официальных профсоюзов, членом Политбюро ЦК ПОРП А. Медовичем. За этими теледебатами, состоявшимися вечером 30 ноября 1988 г., следило около 20 млн зрителей. Организаторы дебатов надеялись, что, выступая один на один без советников-интеллектуалов, вчерашний электромонтер провалит их, продемонстрирует, что он всего лишь марионетка в руках стоящих за ним сил. Но Валенса дебаты блестяще выиграл. У власти не оставалось иного выхода, как идти на полномасштабные переговоры, которые с этого момента сопровождались постоянными уступками со стороны власти.

Переломным годом стал 1989-й. За «круглым столом» была достигнута договоренность о необходимости в течение 4-летнего периода перейти к демократическим принципам организации общества.

В этом же году прошли выборы в парламент. Безусловная победа кандидатов оппозиции, выдвинутых Гражданским комитетом «Солидарности», предопределила дальнейший ход политической жизни.

19 июля 1989 г. на заседании Национального собрания большинством в один голос В. Ярузельский был избран президентом ПНР. Ненадолго. Своей жизнью он принадлежал прежнему времени, истории. В сентябре 1990 г. В. Ярузельский добровольно покинул свой пост. Открылась новая глава польской истории.

2 августа 1990 г. Ирак вторгся в Кувейт, мгновенно оккупировав это небольшое соседнее государство. Через четыре с половиной месяца, после долгих и безуспешных попыток ООН убедить Ирак прекратить агрессию, США со своими союзниками предприняли военную операцию по «наказанию» Саддама Хусейна. Пять недель авиация непрерывно бомбила иракскую территорию, после чего против деморализованного и ослабленного противника США предприняли сухопутную операцию. Всего 100 часов потребовалось войскам США, некоторых других стран НАТО и поддерживавшим их контингентам ряда арабских государств для того, чтобы завершить конфликт.

Истоки кризиса

Истоки кризиса 1990–1991 гг. в Персидском заливе берут свое начало еще в начале XX в., когда после Первой мировой войны начался распад Оттоманской империи. Главную роль в процессе территориального размежевания на Ближнем Востоке играла великая Британская империя. Верная принципу «разделяй – и властвуй», британская дипломатия сделала все, чтобы в этом регионе навсегда сохранились причины и поводы для конфликтов.

В 1922 г. из трех бывших турецких провинций – населенных курдами Мосуля, суннитского Багдада и шиитской Басры – был образован Ирак. Это было искусственное образование, объединившее в себе непримиримые этнические и религиозные общины.

С самого начала Ирак представлял собой достаточно сильное и богатое государство, однако чего ему с легкой руки британских дипломатов не хватало, так это выхода к морю. Это было сделано намеренно: Лондон стремился не допустить Багдад в Персидский залив, устранить саму возможность иракского доминирования в регионе и поставить Багдад под влияние Великобритании. С этой целью на территории современного Кувейта были дислоцированы английские войска, а сам Кувейт находился под протекторатом Англии.

Несколько раз Ирак разными способами пытался решить с Кувейтом свою проблему выхода к морю. В 1961 г., когда Кувейт провозгласил независимость, а английские войска были выведены из страны, Ирак сосредоточил свои войска на границе с Кувейтом, провозгласил его частью иракской территории, намереваясь оккупировать это новое государственное образование. Ситуацию спасли английские войска, возвратившиеся в регион[359]. Подобное повторялось и впоследствии.

По мнению одного из иракских политологов, пожелавших остаться неизвестным из-за опасений за своих родственников, живущих в Ираке, кризис в Персидском заливе был, есть и будет неизбежным до тех пор, пока проблема выхода Ирака к морю не будет решена. Он утверждает: «Ирак должен экспортировать нефть, чтобы существовать, а чтобы экспортировать нефть, мы должны иметь порт. Даже если Саддам умрет сегодня, первопричина проблемы не будет исчерпана. Она будет вставать вновь и вновь, пока не будет найдено решение»[360].

Справедливости ради следует отметить, что в 80-е гг. официальный Вашингтон отзывался о Саддаме Хусейне как о «нашем сильном человеке» в регионе[361]. Это так и было, пока Багдад вел войну с Тегераном. США в ирано-иракском конфликте заняли позицию явного невмешательства, однако их симпатии были на стороне С. Хусейна. Режим Саддама на протяжении второй половины 80-х – начала 90-х гг. считался в Вашингтоне «надежным младшим партнером в сохранении статус-кво в регионе»[362].

Однако в 80-е гг. помимо Вашингтона активным игроком в зоне Персидского залива была Москва. Без этого фактора невозможно оценить военно-политическую обстановку в регионе накануне кризиса 1990 г.

Советский Союз уже с начала 80-х гг. стал одним из крупных поставщиков военной техники и вооружения в Ирак и Кувейт, причем последний зачастую был посредником в поставках вооружений иракской армии. Кувейт умело играл на американо-советских противоречиях, обращаясь за вооружениями то к одной стороне, то к другой. Советская вовлеченность в дела стран Персидского залива расценивалась в самом Вашингтоне как главная угроза «жизненным интересам США». На протяжении 80-х гг. к этому тезису прибегали многие официальные лица Вашингтона и независимые эксперты. Иногда в заявлениях из Вашингтона звучали открытые заявления, подобные словам госсекретаря Дж. Шульца: «Мы не имеем никакого желания видеть, как Советы берут на себя активную роль в Персидском заливе»[363].

Даже когда 17 мая 1987 г. американский боевой корабль «Старк», находившийся на дежурстве в Персидском заливе, был поражен иракской ракетой, политическую вину за это в Вашингтоне возложили на СССР и Иран. По мнению многих американских специалистов, Белый дом тогда не смущал рост военной мощи Ирака. Главным было нейтрализовать советскую политику в регионе, не допустить вовлеченности СССР в дела богатого нефтью региона мира. Так, известный политолог Т. Дрейпер ярко и образно сформулировал это следующим образом: «…Трансформировав инцидент, вызванный иракским ракетным ударом, в антисоветскую акцию, мы вступили в неправильную конфронтацию в неправильном месте в неправильное время с неправильным противником»[364].

Сконцентрировав свои усилия на противодействии СССР в зоне Персидского залива, США «прощали» Ираку многое, закрывали глаза на зревшие противоречия между Ираком и Кувейтом.

З. Бжезинский выразил в свое время истинные интересы Вашингтона в регионе: «Доступ к нефтяным запасам Персидского залива, где сосредоточено две трети разведанных мировых запасов нефти, является главной ставкой в Юго-Западной Азии»[365]. При всем при том, однако, объем импортируемой в США нефти, проходящей через Ормузский пролив, составляет всего 4% от общего нефтяного импорта в эту страну.

Нефть – главный источник богатства и процветания стран Ближнего Востока, но она и источник неравенства, вражды, зависти в арабском мире. Именно нефть лежала в основе возникшего в серед и не 1990 г. кризиса в Персидском заливе, принявшего форму агрессии сильного, но недостаточно богатого Ирака против слабого, но очень богатого Кувейта.

Отношения между Ираком и Кувейтом резко обострились в июле 1990 г. из-за споров вокруг цены на нефть. К тому времени внутриполитическая обстановка в Ираке отличалась крайней сложностью. Подорванная войной с Ираном экономика страны давала сбои. В стране нарастали трудности с продовольствием, остро стояли социальные проблемы, национальный вопрос. Тоталитарный режим Саддама Хусейна жестоко подавлял любые выступления недовольных.

Огромным бременем для иракского народа были военные расходы. При валовом национальном продукте в 1988 г. в 45 млрд долларов расходы на военные нужды составляли 13 млрд долларов. Иракская армия по численности и вооружению считалась четвертой в мире. При населении в 19 млн человек вооруженные силы страны составляли 1 млн человек, а на их вооружении имелось 5,5 тысяч танков. Помимо реальной военной мощи у Ирака, точнее его лидера Саддама Хусейна, имелись отчетливые амбиции на роль лидера стран арабского мира. Такое лидерство могло быть реальным только тогда, когда нефтяные ресурсы арабского мира были бы поставлены под контроль иракского диктатора. В этом смысле судьба Кувейта в Багдаде была предопределена.

Главное богатство Кувейта – нефть, по количеству которой он занимает третье место в мире. Запасы «черного золота» здесь оцениваются в 100 млрд баррелей. Такое «приращение» к экономике Ирака могло бы в корне изменить всю геополитическую ситуацию не только на Ближнем Востоке, но и в мире.

Перед лицом мощной иракской военной машины Кувейт был слабым противником. Его вооруженные силы составляли всего 20 тысяч человек при 275 танках, 36 боевых самолетах и 18 вертолетах[366].

Уже с середины 1990 г. Багдад стал резко критиковать другие арабские страны прежде всего по вопросу нефтедобычи и цен на нефть.

30 мая, в последний день багдадского саммита лидеров арабских государств Саддам Хусейн заявил, что некоторые страны Персидского залива стали добывать нефти больше установленных ОПЕК квот, в результате чего цена на баррель нефти упала до 7 долларов, в то время как обговоренная цена одного барреля нефти составляла 18 долларов. Иракский президент отметил, что падение цены каждого барреля всего на один доллар означает потерю Ираком 1 млрд долларов ежегодно[367]. Это, по его мнению, в сложившихся экономических условиях Ирака было равнозначно «акту войны».

На той встрече Саддам не назвал прямо те арабские страны, которые вели враждебную по отношению к Ираку политику. Вместе с тем он подчеркнул: «Я должен вам честно сказать, что мы достигли той стадии, когда уже невозможно более переносить давление». Саддам намекнул, что еще возможно найти взаимоприемлемый выход, если цену на нефть поднять до 25 долларов за баррель. Иракский президент тогда еще пытался склонить арабские страны к добровольному послушанию, но этого не последовало.

15 июля министр иностранных дел Ирака Тарик Азиз направил генеральному секретарю Лиги Арабских государств длинный меморандум на 37 страницах, в котором конкретно обвинил Кувейт и Объединенные Арабские Эмираты в перепроизводстве нефти[368]. Кроме того, в этом документе содержались и другие претензии Ирака к Кувейту.

В частности, по вопросу долга Ирака Кувейту Азиз высказался таким образом, что долг является «помощью» Кувейта Ираку в годы войны с Ираном и поэтому не должен рассматриваться как «долг», а наоборот, должен быть аннулирован.

Азиз обвинил Кувейт в том, что за период с 1980 по 1990 г. последний перекачал нефти на сумму 2,4 млрд долларов из иракского нефтяного бассейна в Румайла. Такие действия Кувейта равнозначны «акту войны» в отношении Ирака, нацеленной на «приведение иракской экономики к состоянию коллапса».

17 июля 1990 г. Саддам Хусейн выступил с речью, в которой заявил, что арабские страны Персидского залива вступили в антииракский сговор с целью удержания под контролем цен на нефть. На следующий день Саддам вновь обвинил Кувейт в том, что он незаконно добывает нефть из спорного района нефтедобычи Румайла на ирако-кувейтской границе, и разместил там свои военные посты. Кувейт в свою очередь выступил с обвинениями в адрес Ирака из-за оккупации приграничных районов своей страны и незаконной эксплуатации одного из нефтяных полей.

22 июля министр иностранных дел Ирака Т. Азиз, находившийся с визитом у президента Египта X. Мубарака, потребовал от соседних арабских стран списать долг в 30 млрд долларов. 24 июля Мубарак в качестве посредника посетил Кувейт, Ирак, Саудовскую Аравию и 25 июля объявил о согласии Ирака и Кувейта сесть за стол переговоров.

Однако, согласившись на переговоры с Кувейтом, Ирак вовсе не собирался отказываться от применения силы. 24 июля в южные, граничащие с Кувейтом области были переброшены 30 тысяч военнослужащих и 200 танков, а через неделю численность багдадских войск в этом районе достигла уже 100 тысяч человек[369].

1 августа 1990 г. в Джидде (Саудовская Аравия) начались ирако-кувейтские переговоры, но через два часа они были прерваны. Багдад выдвинул на них ряд заведомо невыполнимых требований в адрес Кувейта, надеясь, что последний «откупится» от них. В истории ирако-кувейтских отношений подобная ситуация складывалась неоднократно, и каждый раз Кувейт, сталкиваясь с жесткими требованиями своего северного соседа, покорно шел им навстречу. Но на этот раз такого не произошло: Кувейт отклонил требования о денежном «выкупе» и территориальных уступках.

1 августа во второй половине дня иракский президент позвонил эмиру Кувейта: «Как поживаешь, о шейх Джабер?»

«Слава Аллаху, чувствую себя хорошо, уже отобедали», – прозвучал ответ из Эль-Кувейта.

«Клянусь Аллахом, – сказал Саддам Хусейн, резко изменив тон, – завтракать в Кувейте ты уже не будешь!»

Багдад делаем первый ход

2 августа 1990 г. в 2.00 по местному времени Ирак вторгся в Кувейт. По западным оценкам, силы вторжения Ирака составляли 120 тысяч человек и 350 танков. К исходу дня практически вся территория страны оказалась под контролем иракских войск, только кое-где еще тлели очаги сопротивления. Власть в захваченном Кувейте была передана ставленнику Багдада полковнику Ала Хуссейну Али, возглавившему «Свободное временное правительство Кувейта».

8 августа «Свободное временное правительство Кувейта» обратилось к президенту С. Хусейну с просьбой: «Кувейт должен вернуться в лоно родины – великий Ирак». Эта «просьба» была удовлетворена, и Ирак объявил о включении Кувейта в состав страны на правах девятнадцатой провинции[370].

Агрессия Ирака против Кувейта с осуждением была воспринята во всем мире. Уже 2 августа Совет Безопасности ООН принял резолюцию 660, в которой осудил иракское вторжение в Кувейт и потребовал «немедленно и без всяких предварительных условий» вывести все иракские войска из Кувейта. Совет Безопасности ООН призвал стороны начать «немедленные, интенсивные переговоры для разрешения существовавших между ними различий».

Главным обличителем действий Ирака в отношении Кувейта стали США. Богатый нефтью регион Ближнего Востока, традиционно считавшийся зоной жизненных интересов Вашингтона, немедленно стал «насыщаться» американскими войсками. Не довольствуясь политическими декларациями и мало надеясь на миролюбие Саддама Хусейна, США уже на седьмой день войны, 8 августа, перебросили в Саудовскую Аравию части 82-й воздушно-десантной дивизии из состава Центрального командования вооруженных сил США. Президент Египта Мубарак разрешил ВВС США использовать воздушное пространство страны и позволил авианосной группе из шести боевых кораблей во главе с атомным авианосцем «Эйзенхауэр» пройти через Суэцкий канал. Для американских войск открыли свои военные базы Испания и Италия. Под эгидой США в регионе начала создаваться многонациональная группировка сил и средств для противодействия Багдаду.

Какова же была в тех условиях позиция СССР?

3 августа Советский Союз, как и большинство других стран мира, осудил действия иракской армии. В соответствующем заявлении Советского правительства объявлялось о решении приостановить поставки Ираку вооружения и военной техники.

На следующий день после иракского вторжения в Кувейт в московском аэропорту «Внуково» состоялась экстренная встреча советского министра иностранных дел Э.А. Шеварднадзе и госсекретаря США Дж. Бейкера для обсуждения обстановки в Персидском заливе.

Распоряжением Президента СССР от 8 августа в Москве была создана рабочая межведомственная группа для решения вопросов, связанных с обстановкой в Персидском заливе.

Еще до начала агрессии американцы информировали советскую сторону о возможности такого развития событий. Накануне об этом говорил Дж. Бейкер советскому министру иностранных дел на рабочей встрече в Иркутске, при этом он ссылался на данные американской разведки, прежде всего космической. Советский Союз к этой информации отнесся с определенной долей недоверия. К тому времени Багдад входил в число близких союзников Москвы. С 1972 г. СССР и Ирак связывал Договор о дружбе и сотрудничестве. К 1990 г. в самом Ираке находилось около 5 тысяч советских специалистов и членов их семей.

Безоговорочно осудив иракскую агрессию против Кувейта, СССР вместе с тем с самого начала с определенной долей подозрительности относился к наращиванию военной мощи США в регионе. По мнению Москвы, конфликт между двумя арабскими государствами мог быть и должен был быть решен мирными средствами ими самими, без вмешательства третьих стран. В такой позиции Вашингтон не без основания усматривал слабость Советского Союза, становившуюся все более зримой к началу 90-х гг.

10 августа МИД СССР выступил с заявлением, в котором отмечалось: «После вторжения иракских войск в Кувейт 2 августа в этом регионе произошли такие серьезные события, как объявленное вчера так называемое слияние Ирака и Кувейта и размещение американских военно-морских и военно-воздушных сил в Саудовской Аравии, которое Вашингтон мотивирует интересами защиты этой страны». По мнению советской стороны, главная роль в ликвидации конфликта должна была принадлежать Совету Безопасности ООН, в частности, его Военно-штабному комитету, а не вооруженным силам США.

Однако мнение советской стороны в тех условиях менее всего интересовало Вашингтон. Более того, у советской стороны тогда и не было единой позиции по ситуации в зоне Персидского залива. Об этом пишет хорошо осведомленный в секретах Кремля Евгений Примаков:

Советско-американская встреча на высшем уровне, посвященная обсуждению ситуации в зоне Персидского залива, состоялась 9 сентября 1990 г. в Хельсинки. В ходе переговоров М.С. Горбачев высказался за активизацию роли ООН в деле урегулирования кризиса и отказался от посылки советских войск в состав многонациональных сил. Эта принципиальная позиция Советского Союза, с одной стороны, позволяла Москве выступать в роли миротворца и посредника в мирном процессе, но с другой стороны, полностью лишала СССР инициативы в кризисе в Персидском заливе.

В течение августа – ноября 1990 г. между Советским Союзом, США, Ираком, рядом арабских и западноевропейских государств состоялось несколько серий консультаций, обменов мнениями и переговоров на различных уровнях с целью найти политический выход из углублявшегося кризиса в Персидском заливе.

В октябре 1990 г. в Багдад вновь прибыл специальный советский представитель Е.М. Примаков, который встретился с Саддамом Хусейном. Последний дал понять, что при «сохранении лица» он уйдет из Кувейта. О своеобразном начале той встречи пишет сам Е. Примаков:

Несмотря на все усилия ООН и некоторых стран, принявших на себя посреднические функции в ближневосточном конфликте, кризис углублялся и ситуация становилась тупиковой. За неполных четыре месяца, прошедших с момента вторжения Ирака в Кувейт, Совет Безопасности принял одиннадцать резолюций, но С. Хусейн по-прежнему игнорировал мнение мирового сообщества. Когда стало ясно, что добровольно Ирак не покинет Кувейт, 29 ноября 1990 г. была принята двенадцатая по счету резолюция под номером 678. В ней объявлялось, если Ирак до 15 января 1991 г. полностью не выполнит предыдущие резолюции ООН, то Совет Безопасности будет вынужден «использовать все необходимые средства с тем, чтобы поддержать и выполнить резолюцию 660».

Это был ультиматум мирового сообщества Саддаму Хусейну и одновременно предупреждение о готовности применить в полном объеме военную силу против Ирака. Полтора месяца до провозглашенного в резолюции срока объявлялись «паузой доброй воли». Это был последний шанс Саддама.

Со второй половины декабря 1990 г. шансов на мирное урегулирование кризиса в Персидском заливе практически уже не оставалось. В своих выступлениях в Багдаде, в интервью журналистам С. Хусейн заявлял о неизменности политики Ирака в отношении Кувейта. Более того, иракский лидер настойчиво пытался использовать антиизраильские настроения в арабском мире, завоевать союзников из числа других стран Ближнего Востока. Он предупредил, что в случае войны Тель-Авив будет первой целью иракских войск.

В первых числах января 1991 г. С. Хусейн собрал высших чиновников и военачальников на специальное совещание в Багдад. Иракский диктатор прочитал целую лекцию своим соратникам о том, «насколько судьба Ирака важнее, чем судьба Кувейта». В конце своего выступления Хусейн потребовал от слушателей советов и рекомендаций, что делать в сложившихся условиях. Президент Ирака ждал предложений до 15 января. Такое поведение Саддама Хусейна, привыкшего принимать все решения единолично, вызвало удивление у приглашенных на совещание. Обращение за советом к ним было расценено как желание багдадского диктатора услышать совет уйти из Кувейта[374]. С. Хусейну, казалось, нужно было снять с себя моральный груз ответственности за капитулянтское решение.

Однако вскоре после этого знаменательного совещания Багдад получил сообщение из Москвы, в котором М. Горбачев информировал Хусейна о предложении США провести встречу между Бейкером и Азизом. Эта информация вдохновила иракского президента. Американское предложение, направленное исключительно на формирование образа Вашингтона как миротворца в глазах мирового общественного мнения, Багдад интерпретировал как признак слабости США. Саддам Хусейн уверовал в свои силы и в правоту своего дела.

9 января 1991 г. в Женеве состоялась встреча госсекретаря США Дж. Бейкера и министра иностранных дел Ирака Т. Азиза. Иракской стороне было передано письмо Дж. Буша С. Хусейну с требованием покинуть территорию Кувейта до 15 января. Это было неожиданным для Азиза, он ожидал увидеть в послании Вашингтона совсем другое.

Прочитав письмо, Азиз заявил: «Я не могу принять письмо. Оно полно угроз и написано на языке, который неприемлем в общении между главами государств».

Бейкер в ответ на пассаж иракского министра заявил, что Ирак сделал огромную ошибку, вторгнувшись в Кувейт, и не должен делать еще одной ошибки теперь. «Вопрос стоит только так, – сказал Бейкер, – покинете ли вы Кувейт добровольно, или вас заставят это сделать силой». Американский посланник пытался убедить иракскую сторону в необходимости немедленно принять условия резолюций ООН и покинуть Кувейт, в противном случае Ирак «окажется перед лицом такой войны, которую он даже себе не представляет. Технологическое превосходство США будет направлено на уничтожение самой возможности Багдада руководить своими войсками». Бейкер пообещал, что в войне «не будет пауз перемирия, чтобы перевести дыхание», что «это не будет второй Вьетнам» и что война «будет вестись быстро и решительно до победного конца»[375].

Ответ Азиза на американские доводы был не лишен пафоса: «Моему младшему сыну сейчас 11 лет. Его жизненный опыт связан с войной, с ожиданием иранских воздушных налетов и ракетных ударов. Поэтому война не является чем-то чуждым для нас». Далее иракский министр изложил свое видение перспектив войны: «Вы – держава, которая располагает мощным вооружением. У вас свои оценки эффективности этих вооружений. У вас свои планы, и вы уверены, что если начнете войну с Ираком, вы победите и раздавите нас. Мы убеждены в обратном. Я искренне и без преувеличений заявляю вам, что 19 миллионов иракцев, включая иракское руководство, убеждены в том, что если война с вами возникнет, мы победим»[376].

Переговоры длились шесть часов, но закончились безрезультатно: стороны не смогли найти общий язык.

Переговоры в Женеве Дж. Буш назвал «последней попыткой пройти еще одну милю во имя мира». Немедленно после окончания переговоров в Женеве Дж. Буш выступил перед журналистами у себя в Белом доме. Он был крайне разочарован и в определенном смысле обижен: Т. Азиз отказался даже принять послание американского президента иракскому лидеру. Это была пощечина Вашингтону. В ответ Буш, стараясь «сохранить лицо», отметил: «Я послал госсекретаря Дж. Бейкера в Женеву не для того, чтобы вести переговоры, а для поддержания контактов; я хотел бы, чтобы иракские лидеры знали, насколько серьезно мы настроены в том, чтобы иракские войска покинули Кувейт без всяких условий и задержек»[377].

В заключение своего короткого обращения к прессе Дж. Буш заявил, что он «еще не отказался от мирного разрешения конфликта», что «еще не поздно» предпринять шаги к миру. Однако сделать это должен Саддам Хусейн. Американский президент проинформировал о своих постоянных телефонных контактах с главами государств-союзников по коалиции. О Советском Союзе он не обмолвился ни словом, равно как и высокопоставленные представители США и Ирака на переговорах в Женеве.

Ирак воспринял итоги женевской встречи по-другому. Принимавший в ней участие брат Саддама Хусейна – Барзан Такрити – позвонил в Багдад и сказал: «Американцы не хотят воевать. Они хотят «заболтать» дело. Они слабы». Саддам услышал то, что он хотел услышать, и поверил в сказанное. Это было крупнейшей стратегической ошибкой С. Хусейна.

Буквально накануне войны, в январе 1991 г., иракский президент в одной из своих речей заявил: «Американцы придут сюда, чтобы продемонстрировать акробатические трюки, подобные тем, что показывают в фильмах о Рэмбо. Но здесь они столкнутся в реальной обстановке с народом, который будет сражаться с ними. Мы – народ, который имеет восьмилетний опыт ведения войны, опыт боевых действий».

Накануне истечения срока ультиматума Совета Безопасности ООН С. Хусейн посетил части иракской армии, развернутые на границе с Саудовской Аравией, и заявил о «полной уверенности в победе».

15 января 1991 г. стало последним мирным днем в регионе Персидского залива. Ирак не выполнил требований резолюции Совета Безопасности ООН 678, применение силы в отношении него становилось законным с точки зрения международного права.

К этому времени в зоне Персидского залива была создана мощнейшая группировка многонациональных сил общей численностью 680 тысяч человек, из которых 415 тысяч являлись американскими военнослужащими. Им противостояли 545 тысяч иракских солдат, успевших к тому времени «закопаться в землю», создать мощную систему обороны вдоль всей границы с Саудовской Аравией.

Война была неизбежна, вопрос заключался лишь в том, когда грянут первые залпы. Решение должен был принять президент США Дж. Буш.

15 января 1991 г. в 11.00 после совещания со своими советниками в Овальном кабинете Белого дома Дж. Буш подписал директиву, санкционирующую удар по Ираку в 2.30 ночи 17 января, «если на последней минуте не будет дипломатического прорыва».

В конце следующего дня конгресс США и послы союзных государств узнали о принятом решении. Одним из последних проинформирован был Советский Союз. Госсекретарь США Дж. Бейкер позвонил в Москву новому советскому министру иностранных дел А. Бессмертных примерно за час до нанесения удара. Немедленно это известие было доведено до Президента СССР М. Горбачева.

Советский лидер позвонил американскому президенту и предложил предпринять дополнительные шаги – через прямой контакт с Саддамом Хусейном добиться безотлагательного объявления им о выводе войск из Кувейта. Несмотря на явную бесперспективность такого шага, американский лидер, более в угоду общественному мнению, чем реально желая мирного разрешения кризиса, вынужден был согласиться с советской инициативой.

Подготовленное от имени М. Горбачева послание было немедленно передано в Багдад, а советский посол получил задачу передать его С. Хусейну. Однако эти действия были напрасными. Советский посол не смог получить доступ к президенту Ирака и был вынужден передать послание министру иностранных дел Азизу уже в бункере, когда американский удар стал реальностью. Воздушная война против Багдада началась.

Ответный ход Вашингтона

17 января 1991 г. в полночь по Гринвичу, когда в Багдаде было около 3 часов ночи, военная машина многонациональных сил была приведена в действие. Мощным авиационным и ракетным ударам подверглись иракские военные и экономические объекты, узлы коммуникаций, центры по производству ядерного, химического и биологического оружия, пусковые установки ракет класса «земля-земля». Операция «Щит пустыни» американских вооруженных сил переросла в операцию «Буря в пустыне».

Первый удар многонациональных сил производился в два эшелона. Крылатые ракеты морского базирования «Томагавк» были запущены с американских боевых кораблей в Персидском заливе с дальности 1100 км. Главными целями для 14 ракет стали ядерные, химические и бактериологические центры Ирака. Одновременно с ними взмыли в воздух 27 истребителей-»невидимок» F-117, созданных на основе технологии «Стеле». Вслед за этим бомбардировщики с больших высот и дальних дистанций ударили крылатыми ракетами по артиллерийским и ракетным средствам ПВО Ирака, его аэропортам и авиационным базам.

Во втором эшелоне первого авиационно-ракетного удара приняли участие бомбардировщики и истребители-бомбардировщики многонациональных ВВС.

К вечеру первого дня войны авиация союзников совершила 1300 самолето-вылетов, при этом ее потери составили всего два самолета. К исходу четвертых суток войны, 20 января, авиация многонациональных сил совершила 4 тысячи самолето-вылетов, потеряв в обшей сложности 10 самолетов, из которых 6 были американскими[378].

В ответ на американские авиационные и ракетные удары в ночь с 17 на 18 января Ирак нанес удар по Израилю ракетами «Скад» класса «земля-земля», выполнив тем самым свою угрозу в отношении этого государства. В последующие дни ракетные удары со стороны Ирака наносились не только по Израилю, но и по соседней Саудовской Аравии. Мобильные пусковые установки передвигались от одного укрытия к другому, поэтому американской разведке было трудно засечь их. За первую неделю войны Ирак выпустил 25 ракет, за вторую – 18 и за первую половину третьей недели – 4 ракеты.

Что же представляли собой иракские «Скады»?

Ракета «Скад – Б» – это модернизированный вариант советской жидкостной ракеты Р-300, принятый на вооружение в нашей армии еще в 1962 г. Эти ракеты были созданы советскими специалистами на основе технологии фашистских ракет «Фау-2» и предназначались для поражения целей на дальности до 300 км. Вес фугасной боеголовки 700 кг. В начале 80-х гг. в СССР на вооружение были приняты новые ракеты Р-400 (по западной классификации SS-23), а партию Р-300 – по разным оценкам, от 500 до 800 единиц – Советский Союз продал Ираку. На их базе при научной и технической помощи Великобритании, Франции, Германии, Италии и Бразилии (но не СССР!) Багдад создал ракеты «Аль-Хусейн» с дальностью пуска 625 км и «Аль-Аббас» с дальностью 870 км. Теперь новые иракские ракеты могли поражать цели практически в любой точке Ближнего Востока, правда, точность попадания значительно снизилась: круговое вероятное отклонение составило 1,5–2 км. Из-за большой разрушительной силы при низком технологическом уровне западные специалисты метко окрестили эти иракские ракеты «опасными динозаврами»[379].

Уже 17 января, когда первые самолеты и крылатые ракеты США устремились к целям в Ираке и оккупированном Кувейте, началась крупномасштабная переброска американских войск вдоль саудовско-кувейтской границы из приморских районов на запад. Иракская сторона не ожидала таких действий. Отсутствие у Багдада авиационной и технической разведки позволило американцам скрытно осуществить стратегическую переброску войск на западный участок фронта, где иракцы их не ожидали.

Ко второй декаде февраля 1991 г. американские войска и части других стран антииракской коалиции были полностью готовы начать наземные боевые действия для достижения окончательной победы в войне.

Именно в эти дни Советский Союз предпринял последнюю акцию по мирному разрешению кризиса. Советский министр иностранных дел А. Бессмертных встретился со своим иракским коллегой Т. Азизом в Москве, и по итогам этой встречи СССР 22 февраля 1991 г. выступил с очередным мирным предложением. Официальный представитель М. Горбачева – В.Н. Игнатенко – сформулировал шесть основных согласованных с Багдадом пунктов перемирия. Ирак соглашался выполнить условия резолюции 660 Совета Безопасности ООН; начать вывод своих войск на следующий день после прекращения огня на суше, в воздухе и на море; вывести свои войска из Кувейта в течение 21 дня, а войска из столицы – в течение 4 дней. Кроме того, как отмечалось в советском предложении, «как только вывод войск будет осуществлен, все резолюции Совета Безопасности ООН утрачивают силу, так как причины для них будут устранены». Далее, Багдад соглашался освободить и репатриировать всех военнопленных в течение трех дней после прекращения огня и окончания военных операций. И, наконец, шестым согласованным с Саддамом Хусейном советским условием было следующее: «Контроль и наблюдение за прекращением огня и выводом войск будут осуществляться наблюдателями или миротворческими силами, как то определит Совет Безопасности»[380].

Вашингтон был крайне удивлен такой постановкой вопроса. Судьба Ирака была уже предрешена: воздушная война деморализовала вооруженные силы и население этой арабской страны, на ее границах стоит огромная, самая современная армия мира, а ее лидер вместо безоговорочной капитуляции пытался через посредство Москвы «закончить войну красиво». В Вашингтоне мгновенно поползли слухи – Москва хочет во что бы то ни стало спасти Саддама.

Дело в том, что военная машина союзников уже начала работать, войска многонациональных сил уже получили боевые задачи. Морально-психологическое состояние войск антииракской коалиции было высочайшим. В Белом доме и Пентагоне считали, что пришло время решительных действий. Каждая пауза в этот момент была объективно на руку иракской стороне. В то же время Вашингтон не мог не отреагировать на советское мирное предложение: мировое общественное мнение было важно для американской стороны.

В ответ на советское предложение президент США Дж. Буш выступил 22 февраля с заявлением, в котором в достаточно спокойной, но твердой манере «поставил Саддама на место». Джордж Буш, в частности, отметил, что выдвижение Багдадом предварительных условий для разрешения кризиса является нарушением резолюции 660 Совета Безопасности ООН, требующей «немедленного и безоговорочного вывода» иракских войск.

Конкретный ответ на советско-иракскую инициативу прозвучал в тот же день из уст пресс-секретаря американского президента М. Фитцуотера: «Первое, Ирак должен начать широкомасштабный вывод из Кувейта к полудню нью-йоркского времени в субботу 23 февраля. Ирак должен завершить вывод своих войск из Кувейта через неделю. С учетом того факта, что Ирак вторгся и оккупировал Кувейт в считанные часы, любой срок, длительнее указанного, от начала вывода войск не будет отвечать требованию «немедленности», оговоренному в резолюции 660.

В течение первых 48 часов Ирак должен вывести все свои войска из столицы Кувейта и позволить достойное возвращение туда законного правительства Кувейта…»[381]

Далее в заявлении американской стороны оговаривались сроки и условия возвращения пленных, ликвидации минных полей. США гарантировали не наносить удары по уходящим иракским войскам. Если американские условия, как подчеркнул Фитцуотер, не будут приняты, многонациональные войска приступят к выполнению резолюции 678.

Фактически заявлением от 22 февраля Вашингтон ставил перед Багдадом окончательный ультиматум. Ответа на него из Ирака не последовало. Москва не смогла убедить Саддама Хусейна смириться. Скорее он просто не стал слушать советскую сторону, от которой, кроме слов, он получить ничего не мог.

В ночь с 23 на 24 февраля 1991 г. наземная операция многонациональных сил началась.

Рано утром в воскресенье 24 февраля 1991 г. части и соединения многонациональных сил сосредоточились в исходных районах для наступления по всей 500-километровой линии соприкосновения с иракскими войсками. Накануне наземной операции американская 82-я воздушно-десантная дивизия и французская 6-я легкая бронетанковая дивизия совершили 500-километровый марш по пустыне с правого на левый фланг.

В первые же часы наступления союзников была проведена крупнейшая в истории аэромобильная операция, в которой приняли участие части 101-й воздушно-штурмовой дивизии США. Вертолеты «Чинук» перебросили в глубь Юго-Восточного Ирака 4 тысячи десантников с техникой и вооружением.

В центре оперативного построения войск многонациональных сил действовали соединения и части сухопутных войск США, Великобритании, Саудовской Аравии, Египта и Сирии. Основу их наступательной мощи составлял 7-й армейский корпус США, переброшенный из Западной Европы, в составе 1-й и 3-й бронетанковых, 1-й пехотной (механизированной), 1-й кавалерийской (бронетанковой) дивизий, а также двух бронекавалерийских (разведывательных) полков, отдельных частей и подразделений. В общей сложности в 7-м корпусе насчитывалось около 3 тысяч танков и 4 тысячи бронемашин[382].

Совместно с американскими дивизиями в первом эшелоне построения многонациональных сил находились также 1-я бронетанковая дивизия английской армии, две дивизии египетской армии и сирийская 9-я бронетанковая дивизия. Главную ударную силу многонациональных войск составляли танки: американские М-1, М-1А1, английские «Челленджер», а также сирийские Т-62 советского производства.

Вся мощь фронтального удара многонациональных сил обрушилась на «линию Саддама» – оборонительные сооружения, протянувшиеся вдоль саудовско-кувейтской границы. Из бетона и песка были сооружены оборонительные валы и стены высотой до 12 метров. Вслед за ними располагалась полоса рвов и канав, которые в случае необходимости могли быть заполнены нефтью и подожжены, а также целая система бетонных ловушек для танков. В глубине имелись многокилометровые поля колючей проволоки и почти 500 тысяч мин различного назначения.

В ходе воздушной стадии войны иракские дивизии первого эшелона обороны потеряли до 75% своих сил и средств. Когда начались наземные действия союзников, иракцы практически не оказали сопротивления.

Массовая сдача в плен иракских войск началась почти сразу после прорыва их обороны. К исходу третьего дня наземных боев численность пленных достигла уже 30 тысяч человек.

Однако Багдад в официальных сводках полностью отрицал факты сдачи в плен своих солдат. Саддам Хусейн в выступлениях по радио по-прежнему призывал народ и армию «истреблять сатанинские полчища захватчиков». Но ни заклинания, ни угрозы уже не могли поднять моральный дух иракских солдат.

В ночь с 25 на 26 февраля багдадское радио передало сообщение: «Иракским вооруженным силам отдан приказ в организованном порядке отойти на позиции, которые они занимали 1 августа 1990 г.». С. Хусейн направил в адрес советского лидера М. Горбачева письмо, в котором просил «приложить срочные усилия для принятия резолюции Совета Безопасности ООН по прекращению огня». В этом послании и в официальном заявлении в Совет Безопасности Багдад сообщал о готовности выполнить резолюцию 660, однако обо всех последующих резолюциях ООН речи не шло.

Вашингтон увидел в готовности Саддама Хусейна вывести войска с территории Кувейта не более чем политическую игру, попытку спасти армию от полного окружения и уничтожения. Поэтому многонациональные силы продолжали операцию «Буря в пустыне» в соответствии с утвержденным планом.

О том, что военное поражение не образумило С. Хусейна, свидетельствует его обращение к нации от 26 февраля 1991 г., в котором он, в частности, сказал: «Сегодня наши героические войска уйдут из Кувейта… Соотечественники, я аплодирую вашей победе. Вы противостояли 30 странам и тому злу, которое они принесли сюда. Вы, доблестные сыны Ирака, противостояли всему миру. И вы одержали победу… Сегодня особые условия заставили иракскую армию отступить. Нас вынудили к этому обстоятельства, включая агрессию 30 государств и их ужасную блокаду. Но с нами остались надежда и решимость в душах и сердцах… Как сладка победа!»[383]

Утром 27 февраля 1991 г. над столицей Кувейта городом Эль-Кувейт под звуки национального гимна был поднят государственный флаг. И хотя военные действия на некоторых участках фронта еще продолжались, война в принципе была закончена: многонациональные силы ограничились в своих действиях восстановлением линии границы между Кувейтом и Ираком и не стали переносить военные действия своих наземных сил на территорию собственно Ирака.

2 марта Совет Безопасности ООН принял резолюцию 686, в которой формулировались условия для установления мира в зоне Персидского залива. Согласно этому документу иракское руководство должно было безоговорочно принять все двенадцать предыдущих резолюций по кризису в заливе. Кроме того, Ирак был обязан: отказаться от любых действий, направленных на аннексию Кувейта; признать свою ответственность за ущерб, причиненный Кувейту и третьим странам в результате агрессии в отношении Кувейта; немедленно освободить всех граждан кувейтской и иной национальности; немедленно начать возвращение всего имущества, захваченного в Кувейте; прекратить враждебные или провокационные действия своих войск в отношении многонациональных сил; назначить военных представителей для обсуждения вопросов прекращения враждебных действий с многонациональным командованием; обеспечить немедленный доступ к военнопленным и их освобождение; представить всю информацию и оказать содействие в обнаружении иракских мин, мин-ловушек и других взрывных устройств, а также химического и бактериологического оружия в Кувейте и тех районах Ирака, где находились многонациональные силы.

Переговоры об условиях перемирия между командованием многонациональных сил и иракским военным командованием состоялись 3 марта в населенном пункте Вафван. В них приняли участие командующий многонациональными силами американский генерал Н. Шварцкопф и главнокомандующий межарабскими силами саудовский принц Халед бен Султан. Иракскую сторону на переговорах представлял генерал Султан Хашем Ахмед.

Ирак принял резолюцию Совета Безопасности ООН без каких-либо оговорок и условий на правах проигравшего. В принципе война государств антииракской коалиции против Багдада окончилась. «Буря в пустыне» стихла.

СССР и война в заливе: третий – лишний?

Советский Союз практически с самого начала осудил вторжение иракских войск в Кувейт и принял деятельное участие в поиске политического решения кризиса в Персидском заливе.

Тогда, летом 1990 г. руководство Советского Союза оказалось перед выбором: поддержать Багдад и войти в конфронтацию с Вашингтоном или присоединиться к усилиям Вашингтона по «наказанию» Багдада. Еще совсем недавно сама постановка такого рода вопроса была абсурдна: верный принципам пролетарского и социалистического интернационализма СССР не мог не поддержать Ирак в борьбе против американского империализма. Однако к концу 80-х гг. ситуация изменилась. Москва заняла позицию военного невмешательства в конфликт и отказалась от прямого участия в военных действиях. Фактически эта позиция была нейтралитетом Советского Союза, однако тем самым вольно или невольно СССР обрекал себя на «второстепенные роли» при послевоенном урегулировании ситуации в регионе. Нейтралитет в принципиальных вопросах, а кризис в Персидском заливе был именно таким вопросом, свидетельствовал о слабости Москвы.

Кризис, разворачивавшийся в зоне Персидского залива на рубеже 80–90-х гг., проходил в переломное для мирового сообщества время. Крах мировой системы социализма, серьезнейший социально-политический и экономический кризис в Советском Союзе фактически лишали СССР статуса «активного игрока» на внешнеполитической арене. Политическое руководство Советского Союза оказалось не способным и не желающим отстаивать статус не только «сверхдержавы», но даже и просто «великой державы». Стратегическое отступление СССР на внешнеполитическом поле, «сдача» своих друзей и союзников, полная утрата политической воли руководством государства, потеря координат и векторов геополитического развития явились внешними признаками тяжелейшего поражения СССР в «холодной» войне. Именно поэтому роль и место Советского Союза в ходе всего кризиса в Персидском заливе и последующего его перерастания в стадию вооруженного конфликта были несущественными.

Москва не только не смогла четко и весомо артикулировать свою позицию по ситуации в регионе, но оказалась не в состоянии даже выработать единый подход по этому вопросу внутри Кремля. Озабоченный процессами внутреннего политического «брожения», Советский Союз фактически «забыл» своих союзников в регионе и послушно следовал инициативе США. Имевшие место советские мирные инициативы по кризису в Персидском заливе были запоздалыми, наивными и зачастую несерьезными.

Слабость позиции Советского Союза по ситуации в Персидском заливе имела и еще одно очень важное измерение: экономическое. Дело в том, что задолженность Ирака СССР главным образом за поставки оружия на конец 1989 г. составляла 3 млрд 796 млн рублей. По другим оценкам, долг Ирака Советскому Союзу достигал 6 млрд долларов. Выступая в сентябре 1990 г. в Верховном Совете СССР, министр иностранных дел Э. Шеварднадзе признал, что «только в текущем году мы недополучим из Ирака и Кувейта валюты и нефти примерно на 800 млн долларов». Военный разгром Ирака и последовавшие затем внутриполитические события в этой стране отодвинули возможность получения задолженности от Багдада на неопределенное время.

Помимо прямых экономических потерь, которые понес Советский Союз в результате военного поражения Ирака, под вопрос была поставлена политика Москвы на рынке вооружений как в регионе, так и мире в целом. С учетом того, что 53% всех вооружений Ирака составляли советские образцы военной техники и оружия, вооруженный конфликт в заливе являлся и своеобразным соревнованием американской и советской военной техники. США победили, значит, в глазах многих потенциальных покупателей на рынке вооружений американское оружие лучше советского. Несмотря на всю абсурдность такого вывода, этот тезис активно развивался Вашингтоном и в ходе конфликта, и впоследствии.

В целом кризис в Персидском заливе 1990–1991 гг. стал последним крупномасштабным вооруженным конфликтом эпохи «холодной» войны и одновременно первым широкомасштабным конфликтом новой эпохи, характеризующейся военно-политическим доминированием на мировой арене Соединенных Штатов Америки. Распад СССР как главного военно-политического противника США означал вступление мира в качественно новое состояние. США как единственная оставшаяся «сверхдержава» брали на себя функции «мирового полицейского» и считали себя вправе диктовать свою волю другим странам.

Именно в период кризиса 1990–1991 гг. в Персидском заливе шла практическая отработка новой модели военно-политического поведения Вашингтона на мировой арене. Впоследствии эта модель реализовывалась уже в Европе – в Югославии.

Одной из главных существенных черт военно-политической обстановки в мире с окончанием «холодной» войны стало ослабление роли ООН как международной организации и подмена ее военно-политическим блоком НАТО. С учетом того, что НАТО находится под фактическим контролем США, речь идет о завуалированной форме установления военно-политического доминирования Вашингтона в различных регионах мира и в целом на глобальном уровне. Это в полной мере подтвердили события последнего десятилетия ушедшего XX в.

Превратности исторической судьбы

Одна из последних исторических драм на исходе XX в. вновь разразилась в Югославии. На этот раз она была связана с резким ослаблением социалистического блока и изменением сложившегося баланса сил и сфер влияния в Европе.

У многих людей, проживавших в то время в других социалистических странах, Югославия представлялась неким островком благополучия, особым «европейско-средиземноморским» миром. До конца 80-х гг. югославская федерация казалась образцом решения межнациональных отношений. Она олицетворяла мир и согласие между народами на фоне прекрасных пейзажей и общей благоустроенности.

Но наступил момент, когда оказалось – югославское «единство» всего лишь видимость. Хрупкость Югославии как государства с самого начала была предопределена неудачным послевоенным устройством страны. После Второй мировой войны с согласия международного сообщества Югославия была «скроена» по произвольным, а не по исторически обусловленным меркам. И превратилась, вследствие этого, в искусственное государственное образование.

Объединение Югославии произошло под воздействием личного авторитета хорвата И. Тито и Коммунистической партии Югославии. Вновь созданное государство мало чем отличалось от сконструированного на обломках Австро-Венгрии в 1918 г. Королевства сербов, хорватов и словенцев.

Идея югославянского единства, опиравшаяся главным образом на культурные связи и ожидания социалистического «чуда», не смогла надолго укорениться в душах людей. Слишком различны были исторические судьбы наций и народностей, составивших тело югославской федерации.

На первый взгляд, сербы и хорваты имели немало общего. Прежде всего практически общий язык с разницей в алфавите: у одних латиница, у других кириллица. Но это несущественное различие на самом деле явилось следствием расходящихся исторических судеб двух народов.

Сербия формировалась под влиянием Византии, откуда к ней пришло православие. К концу XII в. она стала независимым государством, а при Стефане Душане (1331–1355 гг.) – даже империей. После поражения на Косовом поле (1389 г.) Сербия попала под иго Турции, распространившей свою власть на всю территорию бывшей Византийской империи. Лишь в начале XIX в. сербы после неоднократных попыток осуществили успешное восстание (1806–1815 гг.), свергли турецкое иго, а затем с помощью России Сербия стала первым суверенным государством, освободившимся от османов.

Мечты об освобождении, появившиеся у южных славян Хорватии и Словении в период революции 1848 г., осуществились лишь в 1918 г. Объединившиеся в Югославии народы с самого начала оказались в зависимости от сербской монархии, навязавшей им свое централизованное правление. О порядках, царивших тогда в стране, свидетельствует тот факт, что в 1928 г. три депутата-хорвата, известные как сторонники независимости Хорватии, были застрелены прямо в белградском парламенте. В 1929 г. после установления личной диктатуры короля Александра сербы открыто выступили в роли лидера югославских народов, жестко реагируя на проявление любого вида сепаратизма.

Диктатура явилась свидетельством того, что парламентский путь разрешения национальных противоречий оказался малоэффективным и уступил место административно-силовому их урегулированию. В ответ в 1930 г. хорват А. Павелич основал в Австрии организацию усташей, поставившую своей целью создание независимого хорватского государства. В 1935 г. усташи убили в Марселе короля Югославии Александра. Независимое хорватское государство во главе с А. Павеличем было создано Гитлером в 1941 г.

Югославия находилась под германской оккупацией с 1941 по 1945 гг. Оккупация не только не привела, как должно было бы произойти, к консолидации югославского сообщества, а напротив, обострила существовавшую национальную напряженность и превратила этнические и религиозные противоречия в антагонизм.

Государство усташей приступило к так называемой «хорватизации» сербских районов. В ходе этой акции, по оценке сербов, усташи уничтожили сотни тысяч их соплеменников. После освобождения территории Югославии сербы в свою очередь репрессировали немало хорватов. Противостояние в Югославии в тот период определялось далеко не только одним этническим фактором. На стороне партизан Сопротивления, помимо сербов, воевало немало хорватов. И наоборот, сербы-четники, сторонники короля, на завершающем этапе войны фактически сражались под руководством немецкого командования.

Югославское государство как федерация 6 республик (Сербия, Черногория, Хорватия, Босния и Герцеговина, Словения, Македония) и 2 автономных краев (Косово и Метохия; Воеводина) в целом благополучно просуществовало до 1991 г.

Ради приглушения национальных противоречий межреспубликанские границы были определены в ущерб Сербии. В выгодном положении оказалась Хорватия, получившая значительную часть Адриатического побережья. Характерным примером в этом отношении стала ситуация с Военной (сербской) Крайней. Ее территория традиционно простиралась не только на территорию нынешней Хорватии, но Боснии и Герцеговины.

До 1941 г. Краина никогда не входила в состав собственно хорватских земель. В тот период она представляла соединение нескольких бановин унитарного королевства югославов. После Второй мировой войны Сербская Краина была полностью включена в состав Хорватии. В целом же сербы и хорваты оказались расселенными по всей территории Югославии: 24% сербов и 22% хорватов стали проживать вне своих республик. При этом сербское меньшинство в Хорватии (12%) компактно расселилось в ряде районов республики, особенно вдоль ее подковообразной границы с Боснией и Герцеговиной.

Тлеющая конфликтность межреспубликанских отношений обусловливалась тем, что границы между федеральными единицами в Югославии не имели характера государственных и не пользовалась международным признанием. Более того, в Югославии отсутствовал какой-либо правовой акт, в котором были бы закреплены межреспубликанские границы.

После смерти в 1980 г. И. Тито, который твердой рукой поддерживал порядок в стране, Югославию медленно, но неизбежно стал настигать процесс дезинтеграции. Система многонациональных коллективных федеральных президиумов и межрегионального консенсуса, который требовался для принятия большинства центральных решений по условиям Конституции 1974 г., превратилась в разноголосое непримиримое вече. День за днем Белград лишался полномочий, авторитета и власти.

Эскалация развала

Новое дыхание югославскому кризису придало стремительное падение влияние компартии. Она была уже не в состоянии поддерживать все более призрачное югославское единство. В январе 1990 г. Союз коммунистов Югославии на своем последнем XIV съезде распался на национальные партии. Первые выборы на многопартийной основе в двух республиках – Словении и Хорватии – прошли уже в апреле 1990 г. В ходе этого процесса фактически заблокированной оказалась деятельность Президиума и Скупщины СФРЮ, что придало распаду Югославии неконтролируемый характер.

Первоначальные надежды на возможность нового федеративного или конфедеративного устройства страны все более уступали место стремлению республик выйти из Югославии любой ценой.

Последние попытки договориться закончились провалом. Сербия отстаивала идею сохранения Югославии, склонна была принять и умеренный вариант Югославии, но при условии, что все сербы будут жить в новом государстве. При непоколебимом желании Словении и Хорватии отделиться от Югославии в ее составе могли бы остаться Сербия, Черногория, Македония, Босния и Герцеговина. Однако осенью 1991 г. «Белградскую инициативу по мирному и демократическому решению югославского кризиса» поддержали всего 3 республики, сузив тем самым «усеченную» Югославию до Сербии, Черногории, Боснии и Герцеговины. При этом последняя занимала достаточно сдержанную позицию, а позже и вовсе отказалась войти в новую Югославию.

Из информационной записки ЦРУ американскому президенту, составленной в ноябре 1990 г., следовало: «Югославский эксперимент закончился провалом… страна распадется в течение последующих 18 месяцев, и, по всей вероятности, это будет сопровождаться насилием и столкновениями на этнической почве, которые могут привести к гражданской войне».

Распад страны произошел еще быстрее, чем предсказывалось в этом достаточно точном прогнозе.

25 июня 1991 г. Словения и Хорватия провозгласили независимость. На свой страх и риск, потому что далеко не все в Европе поддержали в тот момент этот акт. В частности, два таких мощных «игрока» на европейской политической сцене, как США и Франция. США самим пришлось пережить ожесточенную гражданскую войну ради сохранения федерализма в собственной стране[384]. В свою очередь имперский опыт Франции, ее попытки противостоять процессу деколонизации собственной империи (особенно горький опыт борьбы с Алжиром) не вдохновлял Париж на признание новообразованных государств. Министр иностранных дел Франции Р. Дюма по этому поводу выразился более чем определенно: «… признание независимости Хорватии и Словении может подлить только масло в огонь»[385].

Франция и Великобритания в связи с происходящими событиями всерьез опасались роста влияния Германии, которая настаивала на скорейшем признании независимости Хорватии и Словении. Это возбудило подозрение, что Германия стремится «выстроить» если не своего рода Четвертый Рейх, то по крайней мере создать сферу доминирующего политико-экономического влияния, простирающуюся от Балтики до Адриатики.

Первые вооруженные столкновения

Форсированное строительство суверенности в Словении и Хорватии не могло не привести к вооруженным столкновениям. Уже 27 июня началась т.н. «война в Словении». Поводом для нее стало вступление в Словению югославской народной армии (ЮНА). Предлогом стала необходимость охраны внешней границы Югославии (на Словению приходится 650 км внешней границы Югославии, включая итальянский и австрийский отрезки).

Югославская армия была встречена огнем словенских сил территориальной обороны. Последние оказались на удивление хорошо оснащенными, в том числе противотанковым оружием и артиллерией. Они были достаточно многочисленны (около 35 тыс. человек). Успеху словенцев способствовал и ландшафт местности, преимущественно гористой. Это сковывало действия регулярных частей ЮНА, особенно ее бронетанковых сил. Армия увязла в локальных боях, без единой линии фронта. В этих условиях партизанская тактика ведения боевых действий оказалась эффективнее.

7 июля 1991 г. в итальянском городе Брионе между противоборствующими сторонами было заключено соглашение о прекращении огня и направлении в район конфликта группы военных наблюдателей ООН. Эта мера, однако, не привела к особому улучшению обстановки. Противостоящие стороны то и дело обвиняли друг друга в нарушении договоренностей. Вместе с тем ни федеральные войска, ни словенские формирования не были готовы к возобновлению вооруженного конфликта.

Белград оказался в более уязвимом положении: Словения, в отличии от Хорватии, не имела общей границы с Сербией. В конце концов Белград был вынужден примириться с мыслью о неизбежности появления на географической карте независимой Словении.

Руководство СФРЮ отдало приказ о переброске своих войск из Словении в Хорватию. Здесь националистическое правительство Ф. Туджмана ускоренными шагами двигалось по «словенскому пути» – в сторону обретения полной государственной независимости. И для этого складывалась благоприятная обстановка.

После июньской войны 1991 г. в Словении ситуация в «европейском концерте» изменилась. Неожиданно сильное и эффективное сопротивление, оказанное словенскими вооруженными формированиями, фактическое поражение югославской армии произвели сильное впечатление в европейских столицах. Уже не только Германия, но и Албания, Австрия, Венгрия, Италия и другие страны сначала осторожно, а потом все более открыто стали выступать за признание независимости Хорватии и Словении. Но в Вашингтоне все еще колебались[386].

Сербия в трудном положении

«Хорватский вопрос» уже летом 1991 г. стал для Белграда мучительной головной болью. И не только по соображениям национального престижа. Прежде всего из-за очевидных геополитических потерь. В случае провозглашения Хорватией независимости Сербия оказывалась отрезанной от Адриатического побережья. Это обрекало ее на положение третьестепенного сухопутного государства. Белград не мог на это согласиться. По крайней мере без борьбы.

Вооруженные столкновения в Хорватии начались в мае 1991 г. Первые стычки вспыхнули между полувоенными формированиями Хорватии и отрядами местных сербов. Эти столкновения, несмотря на неоднократно принимаемые соглашения о прекращении огня, приняли хронический характер. Части ЮНА, дислоцированные в Хорватии и попытавшиеся стать «буферной зоной» в кризисных районах, сами оказались втянутыми в конфликт на стороне сербов. В результате началась необъявленная война между Хорватией и ЮНА, фактически – между Хорватией и Сербией. В ответ на блокаду воинских гарнизонов и других объектов военного назначения ЮНА стала прибегать к использованию тяжелого вооружения, включая авиацию и танки.

Загреб, в свою очередь, угрожал тотальной (народной) войной против югославской армии. Угроза носила вполне реальный характер. В ноябре 1991 г. численность вооруженных сил Хорватии достигла внушительной цифры – 110 тыс. человек. Республиканская милиция насчитывала 44 тыс. человек. Боевые подразделения хорватов постоянно пополнялись за счет местного населения и иностранных наемников. Среди них можно было встретить немцев, французов, англичан, румын и даже чернокожих. Многие из них влились в отряды крайне правой т.н. Хорватской партии права (ХПП), возглавляемой Д. Парагой. Кроме того, в республику был разрешен въезд т.н. «черных легионов» усташей. Эти «легионы» сразу «прославились» исключительной жестокостью. Даже на фоне и без этого ожесточенной гражданской войны.

7 сентября 1991 г. под руководством лорда Каррингтона, бывшего Генерального секретаря НАТО, в Лондоне впервые открылась конференция по разрешению югославского кризиса. К этому времени группа военных наблюдателей Европейского Союза (ЕС), направленная для мониторинга военной ситуации в Хорватии, была вынуждена признать провал своей миссии. Миссия констатировала: «Сербские вооруженные формирования при поддержке югославской регулярной армии захватили часть территории в Хорватии и тем самым стали еще ближе к контролю над портовыми городами Адриатики».

Бои в Хорватии продолжались. Обе стороны использовали тяжелую военную технику, включая 128-мм реактивные системы залпового огня. Военная удача в целом благоприятствовала сербам. Им оставалось пройти всего 19 км до внешней границы Хорватии. И в буквальном смысле разрезать Хорватию надвое.

Но эти километры оказались непреодолимыми. Противники были взаимно истощены. Ни одна из сторон уже не обладала «пробивной» силой. Соглашение между Сербией и Хорватией о безусловном прекращении огня вступило в силу 2 января 1992 г. Оно было нарушено уже 7 января 1992 г. Едва ли не каждый день происходили ожесточенные стычки, не способные, однако, привести к решающему успеху. В конце концов и Хорватия, и Сербия дали согласие на ввод в зону конфликта миротворческих сил ООН.

15 февраля 1992 г. Генеральный секретарь ООН Б. Гали рекомендовал Совету Безопасности сформировать т.н. Силы Защиты ООН (ЮНПРОФОР) в Хорватии. Основными задачами этих Сил должны были стать:

а) демилитаризация районов боевых действий;

б) контроль за ходом выполнения плана урегулирования конфликта;

в) оказание помощи в создании полицейских сил;

г) содействие в возвращении репатриированных лиц в родные места и др.

К маю 1992 г. в Хорватии разместилось примерно 14 тыс. миротворческих сил ООН, сведенных в 12 батальонов. Их деятельность вызвала раздражение как у сербов, так и у хорватов.

Последние рассчитывали увидеть в ЮНПРОФОР активную силу, заинтересованную в восстановлении власти хорватского правительства над зонами безопасности. Когда этого не произошло, они стали добиваться этого собственными силами.

22 января 1993 г. началась первая крупномасштабная попытка вооруженных сил Хорватии вернуть территории, захваченные сербами, – Сербскую Краину. Боевые действия развернулись на 150-километровом фронте по южным рубежам Краины. Наступление хорватских вооруженных сил пришлось главным образом на районы, находящиеся под охраной сил ООН. Однако эти силы ничего, кроме острого протеста, предпринять не смогли. Резолюция Совета Безопасности ООН № 802 от 25 января 1993 г., требующая полного прекращения боевых действий, была хорватами проигнорирована.

Особое значение для хорватского руководства имел захват г. Книна. Этот город представлял собой не только крупный стратегический центр, но и «ворота» (прежде всего железнодорожные) в Адриатику. Крупномасштабные военные действия Хорватии были бы невозможны без прямой финансовой и военно-технической помощи Германии. По некоторым данным, в обмен на эту поддержку хорваты пообещали немцам создать режим наибольшего благоприятствования на части Адриатического побережья для развития туристической индустрии.

Хорватское наступление, вопреки благоприятным прогнозам, захлебнулось из-за отчаянного сопротивления сербских солдат. Ситуация оставалась более чем угрожающей. Сербия едва не прибегла к прямому военному вмешательству. Это в свою очередь могло привести к военной интервенции НАТО.

Напряженность спадала очень медленно.

Почти полтора года ушло у хорватского правительства на накопление сил для нового наступления. В январе 1995 г. Загреб в одностороннем порядке объявил о прекращении миротворческой миссии в регионе. Силы ООН должны были покинуть контролируемые территории до 31 марта 1995 г. Объясняя это решение хорватский президент Ф. Туджман заявил: «Процесс интегрирования оккупированных территорий Хорватии в политическую, военную, юридическую и административную систему Федеративной Республики Югославии (Сербии и Монтенегро) продолжается, несмотря на резолюцию Генеральной Ассамблеи 49/43 (декабрь 1994), в которой подтверждалось, что зоны безопасности ООН де-факто являются оккупированными территориями Республики Хорватия».

В тот период уже бушевала война в Боснии и Герцеговине. В европейских столицах росли антисербские настроения. Демарш Хорватии легко сошел ей с рук.

Зимнее наступление 1994/95 гг. оказалось для хорватов успешным. Они отвоевали желанные территории.

Босния и Герцеговина

Еще более драматическая, даже по сравнению с Хорватией, ситуация сложилась в Боснии и Герцеговине (БиГ). Здесь 20 декабря 1991 г., вскоре после признания Европейским Союзом государственного суверенитета Хорватии и Словении, президент Боснии А. Изетбегович заявил, что Босния и Герцеговина также намерена добиваться независимости.

Боснию и Герцеговину не случайно называли «лоскутной республикой». Здесь до начала гражданской войны проживало 1,3 млн сербов, 758 тысяч хорватов и 1,6 млн мусульман, говорящих по-сербски и по-хорватски.

23 февраля 1992 г. лидеры боснийских сербов, хорватов и мусульман – Караджич, Бобан и Изетбегович – собрались на совещание в Лиссабоне для решения вопроса о будущем конституционном устройстве республики.

На этом совещании посредник Европейского Союза X. Кутильеро предложил план реструктуризации Боснии и Герцеговины, предполагающий создание трех автономных национальных регионов. В каждом из них проживало бы большинство соответствующей национальности. Камнем преткновения, как и следовало ожидать, стали размеры территории для проживания.

Сербский лидер Р. Караджич, выступая от имени созданной в январе 1992 г. Сербской Республики Боснии и Герцеговины, претендовал примерно на 65% территории республики. Хорваты выдвинули свои притязания на 35% территории БиГ.

При таком раскладе мусульмане оставались ни с чем. Им отводилась роль национального меньшинства. Изетбегович отверг такое «планирование» и стал отстаивать концепцию унитарного мусульманского государства. С предоставлением необходимых гарантий для национальных меньшинств, то есть для сербов и хорватов.

Переговоры шли на фоне пока еще вяло развивающихся военных действий, в ходе которых каждая из этнических общин стремилась явочным порядком закрепить за собой как можно больше территории.

1 марта 1992 г. в Боснии и Герцеговине состоялся референдум, на котором решалось будущее республики. Большинство высказалось за независимость БиГ от Югославии. В апреле 1992 г. независимость БиГ была де-факто признана международным сообществом. И это привело к резкой эскалации войны. Начался силовой раздел территории республики между тремя общинами.

30 апреля 1992 г. (спустя месяц после начала боевых действий в Боснии) Генеральный секретарь ООН Б. Гали направил в республику 41 военного наблюдателя. Это была уже запоздалая и небезопасная мера.

Уже 6 мая 1992 г. ЕС вывел свою наблюдательную миссию из Боснии (один из наблюдателей миссии в ходе развернувшихся военных действий был убит). Интенсивность боев настолько возросла, что 16 и 17 мая 1992 г. около двух третей личного состава штаба ЮНПРОФОР в срочном порядке, под огнем, было эвакуировано из столицы БиГ – Сараево. Ответственность за эскалацию военных действий была возложена на сербов.

В записке, датированной 13 мая 1992 г., Б. Гали констатировал: «Все международные наблюдатели соглашаются: то, что происходит, является согласованной попыткой сербов Боснии и Герцеговины при поддержке… со стороны Югославской народной армии территориально разделить республику вдоль линий компактного проживания национальных общин. Типичным методом для достижения этого стал захват территории военной силы и устрашение не-сербского населения».

Вскоре в эпицентре боев оказалась столица республики. Сараево подвергалось непрерывным обстрелам тяжелой артиллерии. Гибли мирные жители. Обыденным явлением стали перебои с поставками продовольствия. 5 июня 1992 г. ЮНПРОФОР взял под свой контроль городской аэропорт, а затем приступил к организации воздушного моста для оказания гуманитарной помощи гражданскому населению.

13 августа 1992 г. Совет Безопасности ООН в своей резолюции № 757 предписал использовать все необходимые меры (включая использование военной силы) для обеспечения современных поставок гуманитарной помощи в Сараево и в другие районы республики, где в этом возникает необходимость.

В этой нервозной обстановке 26–28 августа 1992 г. состоялась Лондонская (экстренная) конференция под совместным председательством ООН и ЕС. Решения конференции носили в целом антисербский характер и сводились к следующему: вывод боснийскими сербами всей тяжелой артиллерии, размещенной вокруг боснийских городов и складирование их в специально отведенных местах под контролем миротворческих сил ООН; вывод всех сербских вооруженных формирований с незаконно захваченных территорий; соглашение о недопустимости захвата силой какого-либо участка территории; создание условий для поставок гуманитарной помощи; безусловная ликвидация концентрационных лагерей и др.

Выполнение этих требований фактически означало капитуляцию для боснийских сербов. Те категорически отказывались. Месяцем позже на международной конференции по бывшей Югославии в Женеве был предложен новый план урегулирования боснийского кризиса. Он получил известность как план Вэнса-Оуэна. Этот план преследовал цель сохранить единое, многонациональное государство, сочетающее в своей политической и административной структуре черты федерации и конфедерации.

Планом предусматривалось разделение Боснии и Герцеговины на 10 провинций, полиэтнических по своему составу. Сербская, хорватская и мусульманская общности имели бы большинство соответственно в трех провинциях каждая. Город Сараево, столица республики, приобретал статус самостоятельной провинции.

После одобрения ООН план приобрел официальный характер. Теперь дело было за малым – добиться одобрения его всеми противоборствующими сторонами. И сделать это оказалось крайне сложно. Каждый новый день боев в республике прибавлял взаимной ненависти.

К декабрю 1992 г. командование силами ООН в Сараево было вынуждено констатировать: миротворческая миссия терпит провал. Британский генерал X. Разек, командовавший в тот период силами ООН в Сараево, признал: «Мы не добились никакого прогресса вообще. Ситуация ухудшается… Мы делаем один шаг вперед, и вдруг оказывается, что мы сделали два шага назад».

Полевые командиры ООН все чаще заявляли о том, что не обладают необходимыми политическими полномочиями, а в отдельных случаях и военными возможностями для выполнения своих функций, в том числе по доставке в республику гуманитарной помощи.

Формально ЮНПРОФОР подчинялся непосредственно генеральному секретарю ООН и мог не выполнять указания национальных властей. Однако жизнь, как всегда, оказалась сложней любых предписанных схем. Наиболее крупные контингенты войск ООН в Боснии были представлены военнослужащими Франции и Великобритании. Англичане и французы доминировали также в командном составе войск ООН. Соответственно французские и английские офицеры имели решающий голос в ходе планирования и выполнения соответствующих операций, несмотря на возражения представителей ООН.

Французский генерал Ф. Морилльон, полевой командир в Боснии, следующим образом объяснил причину этих разногласий: «В Сараево моим единственным боссом (патроном) был Генеральный секретарь Б. Гали, который отдавал мне приказы. Но, как французский офицер, я считал своим долгом информировать обо всем происходящем своего непосредственного начальника адмирала Ланксейда».

Чаще всего британские и французские командиры стремились ограничить миссию ЮНПРОФОР обеспечением доставки гуманитарной помощи. Это спасло жизни десяткам тысяч людей в голодную зиму 1992/93 гг.

Но это не решало главной задачи – прекращение военных действий. Руководство ООН решило прибегнуть к жестким санкциям. Объектом их должны были стать сербы. Хорваты и мусульмане к этому времени согласились на выполнение плана Вэнса-Оуэна.

Под угрозой жестких санкций этот план 2 мая 1993 г. был подписан и сербским руководством во главе с Р. Караджичем. Все наконец облегченно вздохнули. Но 16 мая сербский парламент в Боснии (г. Пале) принял решение о вынесении плана на референдум. В ходе референдума подавляющим числом голосов он был отвергнут. Ситуация в Боснии вновь оказалась патовой. Во всех бедах теперь публично обвиняли сербов.

Мусульманский лидер А. Изетбегович, воспользовавшись антисербскими настроениями на Западе, заключил военный союз с президентом Хорватии Ф. Туджманом. Это позволило легализовать переброску хорватских регулярных частей в Боснию и Герцеговину и начать совместные наступательные действия на сербские позиции.

Боевые действия в Боснии разгорелись с новой силой. У каждой из сторон были свои сильные и слабые стороны. Боснийские сербы, которых в Боснии звали «четники», были сильны своим тяжелым вооружением. В боснийской мусульманской армии равных себе не знала пехота. Особой яростью в бою отличались мусульмане-санджаки – жители горной области на юге собственно Сербии. Боснийские хорваты были сильны своим командованием.

Все три противоборствующие стороны имели в своем распоряжении танки. Танковые бои, однако, не велись. Танки чаще всего закапывались в землю или использовались в качестве самоходной артиллерии. На полях сражений часто можно было встретиться с образцами техники из далекого, легендарного прошлого, в частности Т-34.

Несмотря на отчаянные усилия, ни одной из сторон не удалось решить свои притязания военным путем. Неизбежным становился переговорный процесс.

21 ноября 1995 г. на базе ВВС США Райт-Паттерсон под г. Дейтон (штат Огайо, США) президенты Сербии, Хорватии и БиГ подписали общее рамочное соглашение о мирном урегулировании конфликта в бывшей Югославии. В Боснии и Герцеговине фактически создавалась конфедерация из Мусульмано-хорватской Федерации и Сербской Республики.

Наступил длительный период восстановления мира в разрушенной и обескровленной республике.

НАТО готовится к прыжку

В Североатлантическом договоре (НАТО) с самого начала внимательно следили за развитием событий в бывшей Югославии, готовясь к собствен ной миротворческой деятельности в этой стране. Первым шагом в этом направлении стало одобрение новой Стратегической концепции на совещании глав государств-членов НАТО в Риме в 1991 г. В концепции были обозначены основные принципы и условия возможного участия НАТО в проведении миротворческих операций.

Во-первых, новая стратегия исходила из возможности возникновения очагов нестабильности на европейском континенте. Руководство союза пришло к выводу, что НАТО должна обладать способностью по своевременной и эффективной нейтрализации подобных угроз.

Во-вторых, учитывая сложное, нередко многоуровневое содержание современных конфликтов, руководство НАТО приняло решение о реструктуризации своих сил с тем, чтобы увеличить их гибкость и мобильность.

В июне 1992 г. на совещании министров иностранных дел государств-членов НАТО было принято решение о непосредственном предоставлении информационных и силовых возможностей блока для скорейшего урегулирования югославского кризиса. Ресурсы НАТО первоначально предоставлялись ОБСЕ, а позже ООН. На этом этапе НАТО не предпринимала самостоятельных миротворческих действий.

Реальное активное участие в разрешении югославского кризиса структуры НАТО начали с июля 1992 г. Именно с этого периода подразделения НАТО были привлечены к обеспечению режима торгового эмбарго, введенного ООН, а также поддержания режима запрета на полеты в конфликтных зонах.

В июле 1993 г. НАТО стало обеспечивать военно-воздушное прикрытие для многонациональных сил ООН (ЮНПРОФОР), размещающихся в зонах конфликта. В августе 1993 г. руководство НАТО одобрило решение о нанесении воздушных ударов по сербским формированиям, взявших в кольцо Сараево. Сербская сторона оставила часть позиций на командных высотах вокруг Сараево.

После минометного обстрела гражданских целей в Сараево в феврале 1994 г. сербская сторона получила ультиматум от руководства НАТО: или отвести всю тяжелую артиллерию и минометы от Сараево или подвергнуться массированной бомбардировке.

28 февраля 1994 г. авиация НАТО приступила к нанесению серии воздушных ударов по сербским позициям. Эта акция стала поворотным пунктом в боснийском конфликте. Все виды тяжелого вооружения сербов были отведены от Сараево и взяты под контроль наблюдателей ООН.

В ноябре 1995 г. после соответствующего решения, принятого в Дейтоне, в бывшую Югославию была введена 60-тысячная миротворческая группировка НАТО под американским командованием. Этот контингент сначала получил название Сил по выполнению соглашения (СВС), а затем – Сил по стабилизации (СПС).

Миротворческому контингенту пришлось действовать в трудных, приближенных к боевым условиях. В Сараево по-прежнему активно действовали «блуждающие» снайперы. Для борьбы со снайперами в составе миротворческого контингента были созданы подвижные огневые базы. В их состав входили наблюдатели и «охотники за снайперами». С помощью высокоточных приборов наблюдатели в течение секунд могли «засечь» местонахождение стрелявшего снайпера. Сразу же «охотник за снайперами» из 12,7-мм винтовки фирмы «Макмиллан» посылал специальную пулю с разрывным зарядом в глубь того помещения, где был обнаружен снайпер. Другой миротворец прошивал соседние помещения очередями из 20-мм пушки, отрезая возможные пути отхода. Подобный метод борьбы доказал свою эффективность. В целом миротворческий контингент способствовал стабилизации ситуации в Косово.

Следующим крупномасштабным этапом вовлеченности НАТО в югославскую драму стала ее вооруженная акция (точнее, ограниченная война) в отношении Косово, автономном крае в составе Сербии. Вооруженный конфликт вызревал здесь давно из-за непреодолимых противоречий между албанцами и сербами, проживавшими в крае. Албанцы здесь значительно преобладали по численности. Самоорганизовавшееся политическое руководство албанцев выступало за отделение Косово от Югославии. С этой целью была сформирована Освободительная армия Косово (OAK). Обыденным делом в Косово стали обстрелы югославских военных и полиции, диверсии на дорогах и в городах. Белград, стремясь подавить сепаратистские настроения, усилил свое военное присутствие в крае. Одной из мер стало проведение операций по ликвидации баз OAK и вытеснение албанцев из Косово. Но было уже поздно. Югославия была слишком ослаблена для проведения столь жесткой политики. И Запад воспользовался этой слабостью.

Весной 1998 г. Белграду было предложено заключить «промежуточное» соглашение, по которому НАТО смогла бы ввести в Косово 30-тысячный контингент для обеспечения демократических выборов. Предусматривалось избрание в Косово собственного парламента и президента. Белград расценил этот документ как откровенное вмешательство во внутренние дела, попытку отделения Косово от Югославии.

Запад заговорил о политике этнических чисток в Косово со стороны Белграда. В феврале 1999 г. в штаб-квартире НАТО был окончательно согласован план действий в отношении Косово. Предполагалось введение в Косово многонационального миротворческого контингента (26 тысяч человек) при одновременном выводе из края основной части югославских вооруженных сил. Белград ответил отказом. НАТО отреагировало силовым сценарием.

Приступая к боевым действиям против Югославии, НАТО впервые столь явно пошло на нарушение принципа невмешательства во внутренние дела суверенного государства (без соответствующей санкции Совета Безопасности ООН).

Происходившее стало прообразом, своеобразной моделью конфликтов третьего тысячелетия – как в политическом, так и военно-техническом отношении. На первом этапе НАТО 24 марта 1999 г. начала против Югославии воздушную наступательную операцию (ВНО). Основным ее содержанием было завоевание абсолютного превосходства в воздухе, уничтожение сербской авиации на земле и в воздухе, блокирование аэродромов и дезорганизация систему ПВО.

С 1 апреля НАТО приступила ко второй фазе операции – подрыву экономической и транспортной инфраструктуры Югославии, ее изоляции от района боевых действий в Косово. Это достигалось нарушением системы управления, поражением объектов промышленности и инфраструктуры, разрушением государственных и военных систем обеспечения. Удары наносились по мостам, нефтехранилищам, зданиям министерств, гражданским аэродромам, железнодорожным линиям, узлам связи и т.д. Военное руководство СРЮ было поставлено перед сложным выбором: активизировать сохранившуюся часть ПВО (и поставить ее тем самым под удар) или смириться с катастрофическими для национальной экономики потерями.

Несмотря на тяжелые для Югославии последствия, ни первая, ни вторая фаза не привели к достижению запланированных политических целей кампании. Сербы не только не прекратили, но даже активизировали наземные операции в Косово против албанцев. Ручеек албанских беженцев после начала бомбардировок превратился в бурный поток.

НАТО была поставлена перед необходимостью решения третьей и самой сложной задачи – проведение наземной операции. Она неизбежно привела бы к большим потерям натовских войск и имела бы непредсказуемые политические последствия. Однако дипломатическое давление на Белград при деятельном участии России дало к этому времени плоды. Белград пошел на принципиальные уступки. Наземная операция не потребовалась.

Призрак России на Балканах

Политика Москвы в отношении югославского кризиса следовала за резкими, зигзагообразными изменениями ее внутренней и внешней политики в целом. В конце 80-х гг. советское руководство твердо придерживалось позиции: единая Югославия должна быть сохранена при любых обстоятельствах.

Начиная с 1988 г., ряд политических и военных наблюдателей в Советском Союзе высказывали все более усиливающуюся тревогу в отношении событий в СФРЮ. Так, в конце октября 1988 г. газета «Красная звезда» констатировала: «Чрезмерная децентрализация разорвет Югославию на ряд независимых, изолированных островок» в результате так называемого «национального эгоизма». Словенский сепаратизм и растущее сопротивление Косово в отношении Белграда интерпретировались как активизация «антисоциалистических сил, пытающихся взобраться на политическую сцену».

В июле 1991 г. президент М. Горбачев направил в Белград своего специального посланника Ю. Квитшинского. Последний должен был убедить власти Белграда, Загреба и Любляны, что преобразование СФРЮ в какой-либо свободный конфедеративный союз не только нецелесообразно, но и опасно для будущего Югославии. В ходе разговора с премьер-министром СФРЮ Марковичем Ю. Квитшинский прямо заявил: югославский кризис входит в сферу непосредственных интересов Советского Союза.

Советский дипломат подтвердил – советское руководство будет противостоять любым попыткам международного вмешательства в развитие югославского кризиса, наложит вето на любую попытку рассмотреть этот вопрос в Совете Безопасности ООН.

К мнению Москвы в то время еще внимательно прислушивались. За несколько недель до провозглашения Хорватией и Словенией независимости в столицу Югославии прибыл госсекретарь США Д. Бейкер, который проинформировал руководителей республик СФРЮ, что «США и их европейские союзники не признают их в случае одностороннего отделения от СФРЮ и что» в подобных обстоятельствах они не должны ожидать какой-либо экономической помощи»[387]. Хотя Д. Бейкер и не упомянул при этом позицию СССР, было очевидно, что подобная позиция западного сообщества была сформулирована в немалой степени с учетом взглядов советского руководства.

31 июля 1991 г. в ходе визита американского президента Д. Буша в Москву оба президента подписали совместную декларацию, в которой осуждалось насилие в любой форме при попытке разрешения внутригосударственных противоречий, а также содержался призыв по безоговорочному соблюдению Хельсинских договоренностей. Это был более чем прозрачный намек на необходимость сохранения территориальной целостности Югославии.

В тот же самый день министерство иностранных дел СССР опубликовало ноту, в которой предшествующее признание государственной независимости Литвы, Хорватии и Словении объявлялось недействительным. Американское правительство не предприняло никакой попытки возразить по существу этой ноты.

После распада СССР в 1991 г. ослабленная, трансформирующаяся Россия в условиях лихорадочного перехода к новым посткоммунистическим структурам политической и экономической власти на фоне острого противостояния различных внутриполитических сил по определению не могла играть заметной, самостоятельной роли в югославских событиях. В целом Москва, за редким исключением, стала двигаться в фарватере западного курса.

Важную роль при этом играл фактор реальной утраты Советским Союзом своего доминирующего положения в Центральной и Восточной Европе.

Сразу после августовских событий 1991 г. Президент России Б. Ельцин, раздосадованный поддержкой Белградом его политических противников в лице ГКЧП, приоритетом своей югославской политики сделал дипломатическое принуждение Сербии к участию в переговорном процессе по дезинтеграции СФРЮ.

На протяжении осени 1991 г. российское правительство периодически выступало с осуждением военных действий Белграда в Хорватии и вслед за решением Европейского Союза признало независимость Хорватии и Словении в декабре 1991 г. Российское руководство также одобрило решение ООН о размещении миротворческих сил в Хорватии, преимущественно в Сербской Крайне, контролируемой сербскими вооруженными формированиями.

В мае 1992 г. Москва поддержала экономические санкции ООН против новой Югославии, Мотивируя российскую позицию, министр иностранных дел А. Козырев заявил, что она обусловливалась в первую очередь тем, что «Белград не использовал свое влияние на бывшую Югославскую Народную армию, которая играет ключевую роль в развернувшемся конфликте».

Лишь в августе 1992 г. на Лондонской конференции Москва попыталась сыграть самостоятельную роль и выступить своеобразным посредником между мировым сообществом и СРЮ. К этому времени Запад во многом исчерпал свои ресурсы по урегулированию югославского кризиса. Стала обсуждаться возможность крайних подходов к решению этой проблемы. Просочившаяся из меморандума британского министерства иностранных дел информация свидетельствовала: «Наиболее ценным вкладом русских в происходящее… было их жесткое сопротивление американскому давлению, направленному на снятие эмбарго на поставки вооружения для мусульманской стороны и проведении ряда воздушных ударов против сербов.

Великобритания настойчиво противодействовала этой безумной идее, однако наша позиция была во многом ослаблена необходимостью поддерживать «особые отношения» (с США)… Поэтому было обнадеживающе узнать, что в случае трудной ситуации (что и произошло 29 июня 1993 г.) русское вето станет фактом».

Между тем выплеснулось наружу нарастающее противоречие между исполнительной властью и Верховным Советом России.

В том же августе 1992 г. представители парламентских структур А. Амбарцумян и О. Румянцев отправились с визитом в Белград, где открыто выступили за полномасштабный союз России и Сербии. Амбарцумян при этом сослался на успешный пример просербской политики Греции, которая, по его мнению, сыграла важную роль «в сдерживании исламского реваншизма, угрожающего региону на всем его протяжении от Адриатики до Черного и Каспийского морей».

В декабре 1992 г. российский парламент принял по югославскому вопросу следующие решения: «Россия должна потребовать, во-первых, распространить санкции на все три противоборствующие стороны; во-вторых, использовать право вето в Совете Безопасности в случае, если речь пойдет о вооруженном вмешательстве, и, в-третьих, в двухнедельный срок начать гуманитарные поставки в Югославию».

При этом в последнем пункте ни словом не упоминались специальные структуры ООН, занимающиеся подобными вопросами. Фактически депутаты предложили России действовать в одностороннем порядке, в обход международных санкций.

Однако, за исключением подобного и ряда других эпизодов, в целом российская дипломатия на Балканах не отличалась особой оригинальностью. Поддержать в одиночку своего «исторического союзника», то есть Сербию и Черногорию, в сколько-нибудь значимой степени Россия была не в состоянии. Самое большое, что могла предпринять Москва, – это время от времени быть своего рода «амортизатором» между СРЮ и мировым сообществом, «гасить» наиболее крайние формы воздействия на Сербию.

Однако уже в апреле 1993 г. Москва вновь совершила очередной дипломатический кульбит в своей югославской политике. В середине апреля 1993 г. состоялось заседание Совета Безопасности ООН, рассмотревшего вопрос об ужесточении экономических санкций против Сербии. Москва поддержала эти решения. Несмотря на то, что к этому времени финансовые убытки России от участия в режиме санкций составили 2 млрд долларов.

Борис Ельцин дал понять, что Москва больше не намерена придерживаться жесткой просербской позиции, а напротив, заинтересована в укреплении сотрудничества с западными партнерами в процессе разрешения югославского кризиса.

Он заявил следующее: «Пришло время для решительных мер с тем, чтобы положить конец конфликту (в Боснии и Герцеговине). Нынешняя ситуация делает особенно необходимым единство постоянных членов Совета Безопасности, Европейского Союза, всех миролюбивых стран и международных организаций… Российская Федерация не будет защищать тех (Сербию), кто поставил себя в оппозицию мировому сообществу».

Однако вскоре Россия, в немалой степени под давлением внутриполитических обстоятельств, продемонстрировала самостоятельность. В феврале 1994 г. Москва в одностороннем демарше сумела добиться отсрочки в нанесении воздушных ударов НАТО по сербским позициям в Боснии и Герцеговине.

Противоречивость российской позиции в целом обусловливалась, с одной стороны, стремлением во что бы то ни стало сохранить партнерские отношения с Западом, а с другой стороны, «сохранить свое лицо», демонстрируя традиционно близкие отношения с Югославией. Эта противоречивость могла быть «снята» только в случае участия России в каком-либо постоянно действующем коллективном органе по урегулированию югославского конфликта.

Этим объясняется горячая поддержка Россией идеи создания Контактной группы (1994 г.), в состав которой входили бы уполномоченные представители Франции, Германии, России, Великобритании и США.

Группа смогла продемонстрировать успешное посредничество, приведшее к прекращению огня между сербами и хорватами в Сербской Крайне в марте 1994 г., освобождению аэропорта в Тузле в марте 1994 г.

В 1995 г. настало время для новой главы во взаимоотношениях НАТО и России. Речь шла о замене миротворческих сил ООН (ЮНПРОФОР) в Боснии на натовский эквивалент – Силы по выполнению соглашений (ИФОР), основным предназначением которых являлось обеспечение условий для реализации решений Дейтоновских соглашений.

Данная ситуация создала определенную проблему для Москвы: с одной стороны, попытки самоизоляции России от проводимой миротворческой операции означала по сути дела дипломатический и даже политический уход России избывшей Югославии, с другой стороны, проведение операции в рамках НАТО поднимало сложный вопрос о характере взаимодействия выделенной российской бригады с командными структурами НАТО. Фактически в Боснии и Герцеговине решался вопрос о будущем российско-натовских отношений в целом.

В конечном итоге было принято достаточно компромиссное решение об относительной самостоятельности российской бригады в рамках проводимой операции. Она должна была действовать совместно с войсками НАТО, но под национальным контролем российского командования.

Поставленные перед ИФОР военные задачи в целом были выполнены. Вооруженные формирования конфликтующих сторон были выведены из 4-километровой зоны от линии разъединения. Из 10-километровой зоны были удалены все тяжелые вооружения и сосредоточены на охраняемых складах. Противоборствующие стороны лишились своих наступательных потенциалов. И это создало условия для относительно быстрого восстановления мира.

В декабре 1996 г. правопреемником ИФОР стали многонациональные силы по стабилизации (СФОР). Основной их задачей являлось оказание помощи гражданским организациям в восстановлении страны и обеспечении безопасности проведения местных выборов. Россия приняла участие и в этой миротворческой операции. Ее бригада по сей день выполняет задачу в северовосточном районе Боснии.

Российские добровольцы

На протяжении всего внутри югославского конфликта повышенное внимание привлекал вопрос о российских добровольцах. Первые российские добровольцы появились в Боснии с конца 1992 г. И встретить их можно было не только у сербов, но и по «другую сторону баррикад» – в составе хорватских (усташских) батальонов. На стороне боснийских мусульман к этому времени уже воевало немало арабских наемников.

У сербов российских добровольцев сводили в так называемые Российские добровольческие отряды (РДО) или именные отряды типа «Царские волки». За свой профессионализм и стойкость в боях они впоследствии приобрели широкую известность по всей Югославии[388].

Российских добровольцев можно было опознать по кокардам – двуглавым орлам. Многие из них носили черно-желто-белые нашивки и армейскую эмблему «Россия. Вооруженные Силы». Ядро добровольцев, приехавших в Югославию в конце 1992 – начале 1993 г., составили ветераны Приднестровья. Получив там боевое крещение, многие из них впоследствии образовали неформальное братство по оружию[389].

Сложный горно-лесистый рельеф местности, большая протяженность линии фронта, слабая насыщенность его войсками и тяжелым вооружением, ограниченные возможности последнего определяли полупартизанский характер боевых действий в Югославии. Российские добровольцы несли потери. Пик их активной боевой деятельности в Хорватии и Боснии пришелся на период конца осени 1992 г. – конца весны 1993 гг. С началом миротворческих операций в этих республиках русских все реже можно было встретить в конфликтных зонах.

Весной 1999 г. с российскими добровольцами можно было столкнуться и в Косово. Но их боевые действия не оставили там сколько-нибудь заметного следа.