Современный болгарский детектив

1

Следователь Климент Петров приехал на джипе, доверху забрызганном жидкой красноватой грязью. Остановился посреди площади и острым взглядом охватил перемены, происшедшие в городке: новые дома с балконами, завешанными свежевыстиранным бельем, ресторан с двойными дверьми и колоннами по обе стороны парадного входа, кинотеатр, выкрашенный в ярко-красный цвет, чтобы бросался в глаза публике, кафе-кондитерская со столиками, расставленными под облетевшей лозой. А чуть ниже по реке все осталось как прежде: старая мельница, излучина, удобная для стирки половиков, широкое поле и холм вдали на горизонте... Город вырос быстро и незаметно, как растут дети. За такой короткий срок, всего за два года, черты его изменились до неузнаваемости — его удлинили новые улицы и площади с домами, выстроившимися в одну линию. Но рядом уцелели полуоткрытые ворота в сад, где летом поют птицы и можно зачерпнуть свежей воды из колодца.

Вокзал был новым, шоссе — старое, в две полосы. До стройки — пятнадцать минут на автобусе, пешком — около часу.

Два года назад Климент Петров посетил этот городок по одному печальному, но, в общем, банальному поводу: пьяная компания, драка в пивной у реки и убийство, совершенное скромным и тихим юношей, защитившим своего приятеля. Дело оказалось легким, и Климент быстро его провел — что ж, обыкновенная история, случившаяся на глазах десятерых юношей и такого же количества зевак... Нынешнее происшествие с самого начала тонуло во мраке неясностей, пахло кровью и злодейством — да, только «пахло», ибо доказательств преступления не было. Один из наиболее заметных молодых мужчин на стройке, тридцатичетырехлетний инженер Стилиян Христов, месяц тому назад исчез, не оставив после себя так называемых вещественных доказательств — ни записки, ни письма, — не поговорив перед этим с кем-либо, даже просто не перекинувшись словом. Абсолютно бесследное исчезновение, а потому тревожное и пугающее. И до сих пор никто не позвонил в милицию, чтобы пролить свет на отдельные моменты этого зловещего исчезновения целого (по крайней мере до недавних пор) и невредимого человека.

Постояв на площади под проливным дождем, следователь велел водителю ехать прямо на стройку.

Шоссе гудело от встречных машин и грохота железа — перевозили продукцию местного завода, покрытую мокрым брезентом. А за шоссе простирались молчаливые нивы — первый снег стаял, и они набирали силы под благодатной влагой. Холм был коричнево-черный, словно подгорелый, но что-то еще зеленело на нем тревожно и бодро, подобно знамени, которое славит жизнь, какой бы скудной она ни была. Небо опускалось все ниже и ниже, по нему тянулись одна за другой волны облаков, точно мутно-белая пена. Показалась стройка. Недавно, видно, законченные здания, тонкий прут с красным знаменем на крыше, тусклый блеск металла, обрамляющего окна. Четыре тысячи мужчин и женщин работают на этом строительстве. Приезжают отовсюду, самые разные, но один из них знает тайну исчезнувшего инженера, и Климент Петров должен найти его в этом людском муравейнике, почуять, как пастушьи собаки чуют падаль среди многочисленного и разнокалиберного стада. Задача почти безнадежная, так как в расчет входит и некто, побывавший здесь мимоходом, появившийся на час, на полчаса, может быть, всего на минуту...

Приняли его, не особенно надеясь на успех, да и он был молчалив и озабочен. Остановился в старом доме, предназначенном на слом, но, когда протопили печь, получился по-настоящему уютный уголок с окном на реку. В тот же день Климент определил круг людей, необходимых ему в первую очередь.

У инженера Христова было человек пять близких ему людей: любовница Мария Димова, верная помощница в работе Драгана Митрова, бригадир Стамен Юруков, электросварщик Евдоким Георгиев, экскаваторщица Цанка Донева. Все — люди с незапятнанной репутацией, простые рабочие, ничем не знаменитые, за исключением Стамена Юрукова, чье личное дело было заполнено благодарностями и грамотами. Эти бегло проверенные люди имели самые близкие контакты с исчезнувшим, потому Петров решил найти их сам. Добавил к списку еще одно имя — Теофаны Доросиевой — и пошел. Погода была тихая, ясная, лазурное небо напоминало тугой шелковый занавес, вся природа, разбросав созревшие семена, готовилась к долгому сну. Тревожаще-зеленый островок на холме оказался буйно разросшейся пшеницей, рядом с ней краснели кленовые кусты, которые тонули и гасли в ржавчине дубовой рощицы. Было прекрасное, праздничное утро самого обычного, будничного дня. Климент Петров, сойдя с дороги, пошел там, где росли длинные полые стебли травы, упругой, словно проволока, если попытаться вырвать ее с корнем. В овражке скопилась грязная вода, ее было вполне достаточно, чтобы поглотить не одно, а пять человеческих тел... Прошел подальше — нежная бледно-зеленая трава росла на клочке земли, точно на свежей безымянной могиле, недавно прихлопнутой лопатой. В огромном пространстве вокруг можно было исчезнуть без следа среди переплетающихся каналов, бурьяна и сухой травы, глубоких рвов и ям, распахнувших свои длинные беззвучные пасти. В отдалении, правда, были люди — они укладывали бетон, — да экскаватор, рокоча, переворачивал веками нетронутые пласты земли, красноватой, ржавой, как давно пролитая кровь... Климент понимал, как невероятно трудно среди тысяч людей, рухнувших построек и сточных вод, ничейной земли и рощиц идти по следу одного-единственного муравья. Он решил свернуть к экскаватору, и, пока шлепал по грязи и тонул в травяных зарослях, ему показалось, что не он осматривает стройку, а стройка пристально за ним наблюдает и оценивает его.

Остановившись, Петров засмотрелся на работу экскаваторщицы. Она усердно копала мокрую землю; комья земли, слежавшиеся обломки карстовой эры тяжело сопротивлялись, когда она подхватывала их, точно куски мяса, железной пастью чудовища. Климент смотрел, как шея животного покорно опускалась на враждебную землю, покорно откусывала от нее куски и выплевывала их в огромный кузов самосвала. Ритмично и точно выполняла машина свою работу, приседая, приподнимаясь и пыхтя от усердия.

Климент подошел к экскаваторщице и спросил — тихо, но очень четко:

— Цанка Донева, не так ли?

Она заглушила мотор и высунулась из окна кабины.

— Она самая, — ответила бойко. — Цанка Донева.

Он попросил ее спуститься, и вскоре она стояла рядом — квадратная из-за толстой шубы и замотанной головы, но ловкая и уверенная, как большинство женщин, работающих физически. Климент предложил ей сигарету, Цанка даже скривилась:

— Не курю. И не пью.

— Молодец, — похвалил он и, закурив, продолжал: — Смотрю на тебя, очень ты прилежно работаешь.

— А как иначе? Одна ведь я...

— Ничего, время идет быстро. Скоро явится твой муж...

Цанка удивленно уставилась на него:

— Ты-то откуда знаешь?

— Есть источники. В общем, его начальник — мой друг. Говорит, что муж твой ведет себя отлично, спокойный и сообразительный, так что через два года...

Женщина погрустнела, вытерла нос платком.

— Скоро, говоришь? Да это ж целая вечность!

— Подождем, — сказал он.

— Смотря кто ждет.

Климент затянулся, бросил сигарету.

— Тоже вот скоро буду некурящим, — засмеялся он. И без всякого перехода попросил: — Слушай, что ты мне можешь рассказать об исчезнувшем инженере Христове?.. По-моему, вы недолюбливали друг друга?

Цанка стояла, ковыряя землю носком неуклюжего ботинка.

— Потому что он был человек вспыльчивый, мог на тебя так наорать, что вмиг забывалось все хорошее. А так-то он мне сделал много хорошего.

— Что именно?

— Да вот — принял на работу, дал мне место хорошее. И сейчас я, как мужик, вкалываю.

Климент Петров посмотрел на поле, которое, словно темная вода, омывало крутые окрестные холмы.

— Цанка, мне очень нужно, чтобы ты помогла мне. Пожалуйста, вспомни тот вечер от начала до конца — может, он был последним для инженера Христова...

— Помню, все помню! — оживилась женщина. — Все у меня перед глазами, как в кино. Была такая ненастная ночь — врагу не пожелаешь. Я была в общежитии, накручивала волосы, когда вдруг явился бригадир, бай Стамен. Цана, говорит, пожалуйста, собирайся. Мол, под фундаментом воду прорвало, нужно сделать дренаж, иначе за ночь все размоет. Не очень мне это понравилось, однако работа есть работа, как говорил мой муж, никому ничего даром не дается... собралась я, пошла: слово бригадира — закон. Воды там было немного, но почва не внушала доверия.

— Кто-нибудь был еще на поле?

— Бригада Михаила. Привезли им бетон с опозданием, и тот сомневался: бросить его нельзя — застынет, ну а с другой стороны, его люди не очень-то любят ночную работу... Да и кто ее любит? Все в тепло попрятались, им и не снится, как мы в дождь и снег работаем.

— Куда клали бетон?

— Куда положено — в фундамент литейного цеха. Здание большое, работы много, потому и торопились, бетон ведь как тесто, прозеваешь — негодным станет.

— Ну, дальше.

— А дальше — то же самое. Копаю я и копаю. И вдруг вижу — идет кто-то ко мне, и не просто идет, а почти бежит. Остановилась, гляжу — инженер Христов. Что-то у меня кольнуло под ложечкой, ведь начальник от нечего делать не побежит бегом через все поле. Слезла с машины, а он, разъяренный, открывает передо мной карту стройки. Говорит мне: «Зря здесь копаешься, Цана. Вместо этого давно бы надо было копать у цеха номер два, где фундамент заливают. Беги туда, вот где ты должна быть! — И пальцем тычет в карту, где мое место. — Роешься тут понапрасну, как жук какой-то!..» Ну, я сказала, что бригадир бай Стамен распорядился здесь копать, я ему и подчиняюсь. А он: «Я начальник этого объекта! И ты и он мне подчиняетесь!..» Хотела сказать, что начальники лезут в дела друг друга и путают людей, но смолчала и подогнала экскаватор.

— Видела ты инженера после этого?

— Нет. Евдокима видела. Половину работы сделала, остановила машину, чтобы хоть голос свой услышать. В такие ночи я иногда разговариваю сама с собой... Откуда-то из темноты возник Евдоким, подошел ко мне, говорит: похоже, мол, что ночи конца не будет. Закурил сигарету. Лоб потный, сам весь дрожит. «Не заболел ли ты, Евдоким? — сказала я. — Что-то тебя трясет...» А он ответил, что здоров и вообще не помнит, чтобы когда-нибудь болел. Смотрел на поле, как во сне, и я ему сказала: иди в тепло и согрей немного ракии, помогает в такие пагубные ночи. Он опустил голову, пошел через поле, как конь стреноженный, один раз даже упал на колени, но сразу же вскочил.

— Слышала ты о ссоре между инженером и этим Евдокимом?

— Да о какой ссоре! Инженер заботился о нем, точно курица о цыпленке.

— Может, женщина стояла между ними? — размышлял вслух Климент.

Цанка опустила голову.

— Никакой женщины, — сказала твердо. — У инженера была Мария. Ухаживал, правда, и за Фани — понимаешь, дело мужское...

— А Евдоким?

— А он, бедняга, по уши втрескался в нашу Драгану Митрову. Хорошая женщина, да слух пошел, что выходит она за Димо Радева. Оба они учатся на инженеров, их на стройке первыми людьми считают.

— А Димо что за человек?

— Ничего особенного не могу сказать, крепкий да расторопный парень, только есть у него слабость к этому делу... — Цанка щелкнула себе по горлу. — Но и это прошло, чего с людьми не случается!

Следователь кивнул понимающе и, пожелав Цанке успехов в труде, зашагал к только что начавшемуся строительству второго цеха, который уже возвышался над полем. Кран, медленно поднимая панели, подавал их, точно равные порции бисквита, здоровенным парням в спецовках и огромных рукавицах. Вытащив ключ из кармана, Климент постучал по бетону, плотно уложенному в фундамент. Тонко и живо отозвался ему бетон — это был голос железа, которое будет вековать, намертво вкопанное в землю, как якорь в скалу.

Неужели, думал Климент, дело здесь не в несчастном случае? Неужели это не нелепая случайность, которая может настигнуть тебя на улице, в саду или в собственном доме? Сколько раз в его практике бывало так, что самый, казалось бы, запутанный, таинственный на первый взгляд случай оборачивался обыкновенным происшествием. Скользкая дорога, рассеянность, нервозность, переоценка собственной ловкости и силы — и человек под колесами трамвая, или падает на асфальт с пятого этажа, или тонет в глубоком омуте. Может быть, инженер нечаянно упал в вязкое тесто бетона и тело его, сплющенное, замурованное, сохранится на вечные времена, словно насекомое, угодившее в мертвый капкан янтаря?.. А может быть, самоубийство? Но почему? У него были планы на жизнь — разумные и реальные планы, которым он следовал спокойно и методично... Был весел, любил женщин, обладал хорошим здоровьем и нормальной психикой. Где же тут причина для самоубийства? Но разве на все должна быть видимая причина? Недавно вот произошел случай: здоровый молодой человек, отец двоих детей, проводив гостей после хорошего ужина, возвратился домой и застрелился у себя в комнате. Почему? Может быть, без причин. Бывает, человек в деталях обсуждает с женой какую-либо мелкую покупку и колеблется и сомневается, как перед жизненно важным шагом. И вот этот же человек — или какой-нибудь другой — стреляется или глотает яд, когда все вокруг него так хорошо и весело, по крайней мере на первый взгляд. Непонятна человеческая душа, странны ее лабиринты, которые иногда вслепую выводят к смерти.

Климент ощутил голод и следом — удовольствие, что у него такое сильное тело и такая здоровая, устойчивая нервная система. Он осторожно прошел через котлован, выбрался к лавке, купил два бутерброда и проглотил их стоя, вглядываясь в нежное и влажное небо, усыпанное белыми звездами, точно каплями извести на стекле. Короткий день переливался в ночь, от которой здесь, на большой стройке, веяло чем-то необъяснимым и таинственным. Четыре тысячи незнакомых мужчин и женщин, и рядом — город, откуда каждый может прибежать за полчаса. Любой, кто пожелает, если ему понадобится...

Высокий худой мужчина в полушубке с поднятым воротником подошел, представился:

— Инженер Денев. Я замещаю моего исчезнувшего друга. Надеюсь, это ненадолго?

— Боюсь, что это будет не так быстро, как бы нам хотелось.

И озабоченно замолчал. Вытерев руки бумажкой, следователь бросил взгляд на собеседника. Крепкие скулы и подбородок, волевые губы, но глаза — в тени козырька.

— Вы знали его?

— Давно. Учились вместе в институте, я на три года старше его. Я был учителем, собирал каждый лев на ученье. Иногда он кормил меня, ему посылки присылали. Такой хороший, добрый парень! Как он мог...

— Как он мог погибнуть, хотите сказать?

Тот взволнованно смотрел в глаза Клименту.

— Действительно нет надежды?

— На что? На то, что оживет? Никакой, на мой взгляд. Скорее всего, это убийство.

— Нет, — с болью выкрикнул инженер. — Я убежден, это несчастный случай. Может быть, сердечный приступ? Он страдал сердечной недостаточностью.

— Вы уверены, что никто не посягнул на его жизнь?

— Уверен! Все его любили, он всем был нужен. Он был верным другом.

— И неверным любовником.

— Может быть, — проговорил заместитель. — Он был внимательным к женщинам. Может быть, вы не поверите, но он их даже боялся.

Климент медленно, словно в раздумье, кивнул.

Темная аллея, покрытая щебнем, усаженная молодыми деревцами, вела в город. Ее спроектировали для пешеходов и многочисленных велосипедистов, которые медленно двигались по ней в город и обратно, к стройке. Климент шел, глядя под ноги — везде еще были разбросаны камни, — и вдруг услышал быстрые шаги и приглушенные всхлипывания. Он обернулся.

— Я... я... — тяжело дыша, говорила девушка, — я дочь бригадира Юрукова.

Она схватила Климента за руку, изнемогая от бега, запыхавшаяся и, как ему показалось, даже озлобленная. Оглядываясь назад, в темноту аллеи, девушка сказала:

— Кто-то напал там на меня... Я своего отца искала.

— Кто это был?

— Не знаю. Бормотал что-то неразборчиво, схватил меня сзади, но я вырвалась и убежала.

— Где это произошло?

— Вон там! Около железяк.

Проводив девушку до первого же фонаря, Климент бегом вернулся, сознавая, что напрасно. У кучи старого железа никого не было. Поблизости остановился автобус, поглотил очередную толпу пассажиров. Легкая мгла, призрачно-неподвижная, окутывала холмы, здания, молодые деревья. В наступившей тишине журчала вода, поблизости монотонно начинал постукивать дождь по влажной почве да слышалось вдали рычание экскаватора. Стройка затихла на час-другой, чтобы проснуться и заново впрячься в работу ночной смены.

Однако почему дочка бригадира Юрукова не выглядела испуганной? Почему ее глаза возбужденно и как-то мстительно сияли, будто там, за спиной, кто-то ускользнул от нее вопреки ее желанию?

— А вот и Зефира Стаменова Юрукова! — крикнул бригадир, подавая руку своей дочери.

Девушка принужденно ее взяла, выдержала отцовский поцелуй в лоб и опустилась на диван, бросив свою сумку на пол. Отец, подняв сумку, пристально посмотрел в лицо дочери.

— Что ты такая бледная?

— За мной гнались, — ответила Зефира. — Кто-то хотел свалить меня на землю, я его как толкнула...

Отец, как подкошенный, упал на колени.

— Кто?! — клокотало у него в горле.

Девушка молчала, скривив губы, словно испытывая свою силу над отцом, раздавленным чрезмерной родительской тревогой.

— Кто? — выкрикнул он снова, стискивая ее руку. — Отвечай же!

— Откуда я знаю? Было темно.

— Что ты делала в темноте? Что, черт возьми, ты ищешь на стройке?

— Тебя искала. Хотела напрямик пойти.

— Кто это был? Ты его видела?

Отец отпустил ее руку. Он чувствовал себя бессильным, испуганным — как уберечь свое чадо от мужчин, которые, точно волки, крадутся в ночи, чтобы схватить добычу?

— Рассказывай! — попросил он.

Зефира повторила свою историю: неизвестный мужчина напал сзади, так что его лица не было видно; и даже когда, обернувшись, посмотрела, не увидела его — будто смазанная картинка без носа и без глаз.

— У него были белые зубы, — прошептала она задумчиво. — Очень белые зубы...

Посмотрев на небо, пронизанное стеклянным сиянием уличного фонаря, девушка словно впала в забытье — необъяснимое, опасное забытье, которое охватило ее, как сильные мужские руки.

Она действительно искала отца, чтобы попросить у него шесть левов. Надо было уплатить учителю игры на гитаре за уроки. Он был пожилой человек, учеников принимал в большой комнате с двумя стульями и столом, покрытым скатертью с бахромой, касавшейся голых досок пола. Зефира устала ходить по стройке, не хотелось искать отца в самом дальнем цехе, куда, как ей сказали, пошел бригадир Стамен Юруков. Тут она встретила свою подругу Меглену — в новой дубленке и в ярко-красном берете. И началось хвастовство: и недавней свадьбой, и тем, что будет жить отдельно от родителей, занимая в доме целый этаж, и что продали старую автомашину, чтобы купить новую, а свадебное путешествие проведут в Пампорово, где будут кататься на лыжах... Зефира жадно слушала. «Уж эта Меглена, эта телка толстозадая! — подумала она вдруг. — Не очень-то шикарно будет она выглядеть в лыжных брюках. Но как ей повезло! Сумела вырваться из-под власти отца, а ведь всего на три года старше меня...»

— Он такой милый. Настоящий ученый, преподает биологию в хозтехникуме. Французский знает...

— Сколько ему лет? — перебила Зефира.

— Двадцать семь. А что? Пусть муж будет постарше, это ничего, а мой Камен, кроме всего прочего, такой душечка. Как обнимет — просто не знаешь...

Она хихикала, готовая до бесконечности превозносить достоинства своего мужа. Зефира сказала, что спешит, и свернула на темную прямую аллею, которая вела к автобусной остановке. «Счастливица! — продолжала она завидовать бывшей подруге. — Кончила только техникум, и дед у нее скотник, ходит еще в домотканых штанах. А жених, на тебе, говорит по-французски — может, даже за столом у себя будут разговаривать по-французски, как в фильмах...»

Остановившись, Зефира засмотрелась: вокруг фонаря кружились редкие мелкие снежинки, похожие на черных мошек, слепо летящих на огонь. Почувствовав их на своем лице — они были теплые и влажные на белой и холодной ее коже, — она протянула ладони, поймала и подержала их несколько мгновений. Капельки блестели, как слезинки. И вот тогда она ощутила горячую и грубую хватку и начала махать в воздухе руками, ужасаясь, что не может видеть лица человека, который на нее напал. Он бормотал ей в ухо какие-то слова на незнакомом языке, прерывисто дышал, словно всхлипывал. Она хотела закричать как можно громче, но только проглотила слюну и почувствовала себя абсолютно бессильной и безвольной. Почему она не издала ни звука, когда этот негодяй повалил ее и прижал к земле? Тяжелый, пахнущий потом, он прижимал ее все сильнее и что-то бормотал заплетающимся языком. Потом вдруг замолчал, с явным отвращением отвернулся и вскочил.

Зефира полежала еще немного на земле, одинокая и как бы обманутая. Поднялась, поправила юбку, осмотрелась. Запоздалый страх охватил ее — страх, смешанный со злобой и жаждой мести, — и она бросилась бежать по аллее.

Вдали маячил силуэт Климента Петрова.

2

Цанка Донева выросла в состоятельной семье. Отец ее работал трактористом. В пятнадцать лет ей надоели и дом и школа, и Цанка убежала с помощником своего отца, который был на десять лет старше ее. Он был сильным и добрым человеком, у них выросла хорошая дочь. Закончила техникум и быстро вышла замуж за шофера, непьющего, домоседа. Счастливая пара, они умели честно зарабатывать деньги, накопили на полезные вещи и на черные дни, которые рано или поздно приходят к человеку.

Цанка жила, занятая детьми и внуками, ловкая и неутомимая в свои сорок лет, точно девушка. Настал конец лету, созрела алыча — мягкая и сладкая, как мед, и в каждом доме достали большие медные котлы. Короткая пора пьянства огнем охватила все село, вспыхивало пламя старой вражды, отваливались болячки старых ран, полумертвые оживали, старики обретали крылья, считая, что жизнь цветет, а вовсе не вянет.

Цанка сварила плодовую ракию, крепкую и чистую, точно слеза, — она драла горло и била в ноги. Одна бутылка — гостинец детям, остальные оставила дома. Пусть будет...

Второго августа сидела на кухне и писала письмо зятю своему, Илии. Месяц назад отправила ему открытку, но жизнь процеживает каплю за каплей хорошее и плохое — домашние вести, все сельские новости, хозяйственные заботы, что было и что будет... Наверху написала: «Святой Илия» — святой этот был домашним покровителем, и она досаждала ему просьбами о здоровье и деньгах, словно старому опекуну, который только дает, а для себя ничего к не просит. Когда трудилась над буквами, чтобы были ровные да понятные, вошел муж. Цанка подала ему обед, а он вдруг налил себе ракии — никогда раньше такого не было. Выпил, что-то пробормотал и надел шапку. Она его проводила и, глядя вслед, подумала: «Хорош, хорош, шея вон какая...» Шея была сильная.

Заканчивая письмо, Цанка прислушалась: ветер, который дул все утро, успокоился, словно в капкан поймался. Ей как-то не по себе стало, страшно и одиноко... Вышла, повертелась, опять шмыгнула в кухню. Вещи, и стулья, и посуда уставились на нее с какой-то затаенной угрозой. Через пять минут прибежал мальчик... Она оглохла от ужаса, и лишь некоторые слова отрывисто метались в ее голове: Тодор сбил старую Гену на перекрестке, умерла, мужа вашего увезли... На газике.

Накинув на плечи пальто, Цанка медленно вышла — с непокрытой головой, в тапочках на босу ногу. Ее шатало, в глазах все крутилось.

Через два дня сорвала она самый красивый цветок в своем саду и пошла в дом бабы Гены — помянуть ее душу и попросить родственников, чтобы не судили строго Тодора. Встретили ее холодно, сноха завыла, запричитала. Сын бабы Гены выпроводил Цанку и назвал ее мужа пьяницей и убийцей.

Она вернулась домой очень испуганная. Баба Гена была слабоумной, домашние устали от нее. Каждый день они звали и искали ее, как заблудшую овцу. Смерть освободила их всех... Но адвокат сказал, что близкие убитой требуют крупную сумму — откуп за пролитую кровь.

— Он был выпивши, — сказал адвокат, — экспертиза показала.

— Да вообще-то он не пьет! Ну, глоток-другой.

— Ладно, хватит об этом инциденте.

Тодора показали по телевидению. Он был одет в чистую рубашку и смотрел прямо в глаза людям, которых он не видел, но которые, он знал, смотрели на него.

— Она бродила по улице, потом пошла к дому, а потом вдруг выскочила прямо перед машиной. Я резко свернул, однако заднее колесо...

— Ее переехало, — сурово закончил человек, который допрашивал.

— Я не виноват, — сказал ему Тодор.

Цанка смотрела на экран, вцепившись в стул. У нее не было сил ни плакать, ни страдать. Чувствовала себя так, будто ее ударили по голове. На следующий день люди здоровались с ней уважительно: Тодор был первым человеком в селе, которого показывали по телевидению.

Присудили четыре года заключения и три тысячи левов штрафа. Цанка увиделась с ним наспех, и ничего важного не сумели они друг другу сказать. Вокруг — масса людей, голая комната для коротких свиданий.

— Как молодые?

— Хорошо. Пишут мне.

— Возьми в банке...

— Я уже взяла. Не бойся.

Он вздохнул, посмотрел в окно. Кончался день со своими дорогами и свободной своей жизнью.

— Четыре года — не сорок, — сказала Цанка.

— Да, ты права.

— Я буду приезжать.

— Да это ведь далеко. Зачем транжирить столько денег.

Она пожала плечами — так ведь для того и деньги, чтобы тратить их и помогать, когда надо. Тодор сгорбился, изнемогая от сознания, какие муки доставил жене. Сколько растраченных денег, сколько радости недругам...

— Желают тебе доброго здоровья твои коллеги.

Он скривил губы в улыбке:

— Однако сидят себе дома.

Ему хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, да не умел он рассказывать о своих чувствах и о том, что они значат друг для друга. Еще важнее — как быть друг без друга. Он стиснул руки и промолчал.

И начались хождения по судам. Цанка осунулась, стала похожа на больную собаку. Бродила по дому как тень, потом садилась и мучительно вспоминала, зачем вошла, что ищет. Одного жареного яйца хватало ей на целый день, а воды пила много, точно в лихорадке.

Как-то получила письмо от двоюродной сестры, которую успела позабыть. Та писала, что слышала, будто в тамошнюю тюрьму привезли человека из их села. Всплеснула руками, схватилась за голову, когда узнала, что это ее родственник. «Говорят, он много пережил, а человек разумный, может быть, ему и сократят срок заключения, это часто бывает. Я его буду навещать, потому что муж мой Стамен работает на стройке недалеко от города, он бригадир. Стройка большая, и не видно конца ни строительству, ни количеству строителей». Просидела с письмом на коленях до самой темноты. Ночью у нее созрело решение, и она поднялась до рассвета. С помощью соседей к десяти часам перенесла к автобусу большой чемодан, две корзины и дорожную сумку.

К обеду пересела в поезд, целых четыре часа молчала, глядя на поля, на дома с крутыми крышами. Они тянулись один за другим, облитые солнцем, проеденные тенями, но так уютно стоящие на свежем ветру, спокойные, свободные, недосягаемые.

Устроили ее в общежитии и поселили в комнату еще с двумя женщинами. Одну из них, очень молодую, звали Фани. Она получила первую зарплату и пришла с покупками из заводского магазина. Разложила их на кровати: кофточку, две комбинации, оранжевые брюки, широкие сверху и зауженные в коленях. Последняя мода... Тут же померила брюки, и было похоже, что она в первый раз надевает тряпки, подходящие ей по возрасту. Потом села на кровати, как была в комбинации, вытрясла содержимое сумки на одеяло. Тридцать два лева на полмесяца... на них она будет питаться, ездить в город и, если очень захочется, покупать билеты в кино и театр и разные девичьи мелочи, как всякий нормальный человек. Она рассказала, что родом из бедной семьи, есть еще два брата, которые зарабатывают себе на жизнь за границей.

— Где они? — переспросила Цанка.

Фани промямлила, что они в Триполи, и включила магнитофончик. Дорогая вещь, по размеру не больше, чем табакерка. А девушка была некрасивой, но с густыми волосами и белой кожей. Совсем была не похожа на людей, которые трудятся вовсю, а питаются кое-как: у нее были длинные белые пальцы.

Вторая женщина, Мария, оказалась постарше, чем Фани, тоже милая, тоже не проявляла особого любопытства. Приподнялась, поправила свою простыню. Подвернула одеяло и сказала рассеянно:

— Человек ко всему привыкает, запомни это.

Цанка притаилась под одеялом — и пошла обратно полями и лесами и быстро пришла к своему дому. Открыла дверь, вошла в холл, затемненный двойными занавесками. Осмотрела всю мебель. Медленно сошла по ступенькам — третья ступенька скрипнула. Постояла тихо около широкой супружеской кровати, которую они делили с мужем четверть века, кровать твердая и ровная, с двумя пуховыми подушками. Засыпала она поздно ночью, ноги гудели от беготни и хождения вверх-вниз, а около нее, горячий, словно печка, спал Тодор. Не шевелился, не дышал — ну как мертвый. Сон у него был глубокий, и он никогда не видел снов. Сад шелестел твердыми и широкими листьями, будто шел дождь среди ясной ночи. Она знала голоса всех своих вещей — как скрипит дверь да как хлопают кожи, висящие под навесом. Сладкие неясные шорохи в тихую ночь. Они навевали уверенность в долгой и безмятежной жизни...

Переживания о муже не давали ей теперь спать. Он — заключенный, она — затворница около него. Задремала и проснулась, обливаясь потом. Одеяло казалось тяжким, нагретые стены обдавали жаром голову. Наверху открыли кран, струя шумела долгие-долгие минуты. Хлопнула соседняя дверь, заговорил кто-то в полный голос. В коридоре протопал кто-то, как подкованный. Потом дом затих, замер в глубоком сне. Но время работало и для тех, кто находился вне дома. Цанка улавливала неспокойную жизнь за открытыми окнами: проехал поезд, громыхая вагонами, свисток разорвал тишину. Блуждал свет — бледное пятно от раскачивающегося запотевшего фонаря. Неподалеку шипела сварка, злой синий язычок, выскакивая, обжигал небо. Глухое бульканье, рычание в гигантском железном горле, из которого извергается огонь, дым и мутные облака, заряженные тайной силой... Она верила в жестокую и слепую случайность, называемую судьбой. Она ждала со сжавшимся сердцем болезни, катастрофы, убийства. Радио говорило о каплях человеческой крови, сироты бродили по многострадальной божьей земле. Никто не призывал к ответу убийц, которые уничтожали невинных женщин и детей, здоровых и веселых людей, не дав им дожить до мига своей смерти. Из мрака являлись эти убийцы и снова скрывались во мраке. Они-то не были в тюрьме. Их не истязали допросами. От них денег не требовали. Кем была, в сущности, умершая старуха? Что потеряло село с ее смертью? Цанка напрягала память, заставляя себя вспомнить ее. Но ничего, только фигура в тряпье да рассеянные, пустые глаза старухи. Вся она была жилистая, как старое дерево, обреченное век вековать. Один глоток ракии, злосчастный миг — и рука поворачивает руль, поворачивает совсем в иную жизнь, где сейчас они оба вырваны из теплого, уютного семейного гнезда, выброшены, как никому не нужные соломинки. Без вины виноватые... Цанка ворочалась, ища теплую спину мужа, одинокая, со скулящей душой и обостренным слухом. Что впереди? Кто подстерегает ее во мраке, чтобы ударить в спину?..

3

На другой день рано утром следователь Климент Петров встретился с прославленным бригадиром Стаменом Юруковым. Сели в маленькой комнате, словно прилепленной к огромному цеху, который то и дело озаряли вспышки расплавленного металла.

— Где вы были той ночью, товарищ Юруков? — спросил Климент. — Видели инженера Христова?

— Я проводил свою дочь Зефиру на эстрадный концерт. Молодая, понимаете, с ума сходит по такой музыке. Собирает фотографии этих певцов... Легко они хлеб свой зарабатывают, разве нет? Я дочку спрашиваю, почему она не купит себе новый альбом, почему не заполнит его фотографиями людей, прославивших свое имя тяжким трудом? Она отвечает: надо мной будут смеяться, как над чокнутой... Вот до чего довели мы молодое-то поколение.

— Вы видели инженера?

— Да. Кивнули друг другу в сутолоке... Весь народ на концерт повалил, все наши, да и чужие были, незнакомые.

— Может быть, вы заметили что-нибудь особенное?

— Что?

— Ну, скажем, какой-нибудь незнакомец разговаривал с инженером.

— Инженер — не девушка, чтобы я за ним следил, — рассмеялся Юруков. — Я за дочерью смотрел. Усадил на место — это был настоящий штурм! — послушал немного, но голова заболела от этой музыки, я и ушел.

— И куда пошли?

— Домой. Поужинали с женой, потом отправился Зефиру встречать. Было уже больше одиннадцати — нехорошо школьнице-то одной...

— Видели инженера еще раз?

— Нет. Я за свою дочь волновался.

— Скажите, не было ли у вас какого-то личного разговора? Не по работе.

Стамен Юруков нахмурился. Потом хлопнул ладонью по столу.

— Ну да!.. Совсем из головы вылетело. Месяца два назад... Пришел он как-то вечером — семи часов не было, — говорит, гулял вот, проходил мимо, у него нет здесь ни родных, ни друзей, и решил меня навестить. Чтобы, дескать, высказать свою боль. Я удивился — не слишком-то мы близки друг другу, на работе отношения тоже не очень хорошие, у обоих у нас характеры резкие, спорим часто. Мягкотелый человек не годится для работы с железом, суровый это материал, тяжело бьет по характеру, совсем как молот по наковальне... Но ничего, сказал я себе, главное — человечность. Жена моя обрадовалась, любит она людей. Мечет на стол все, что есть, я ракии налил, домашней колбасы нарезал. А гость сидит мрачный, и, когда мы чокнулись, рука у него задрожала. Мелко, едва заметно, однако задрожала. Я заметил: он часто, слишком часто и как-то тайком посматривает на нашу Зефиру. Сердце у меня заныло, не стерпел я. Маленькая еще у нас девочка, говорю. Он спросил, сколько же ей, я ответил: мол, в феврале пятнадцать исполнится. Он как будто даже вздрогнул, но промолчал... Между прочим, хочу сказать, вы не думайте о нем плохо, но была у него, бедняги, слабость к женскому полу. И они к нему липли — то одна, то другая. Походит с ним месяц, два, самое большее три — и до свидания. Не мое это дело, но, говорят, когда-то был у него ребенок, в молодости еще, так это или нет, не знаю. А вообще-то он щедр к девушкам, уходят они от него с тяжелыми чемоданами, не поминают дурным словом. С некоторыми он до сих пор дружит, они приходят иногда, поужинают с ним и уходят. Удивляюсь — невидный он, в общем, мужик, а женщины бегают за ним, оберегают, точно ребенка, прощают ему... Странные создания эти женщины.

— Ну и каким же был тот ваш разговор?

— Да таким вот и был...

За окнами просторной уютной кухни, запотевшими от тепла, угасало сиреневое вечернее небо, затихали улицы, освещенные неоновыми фонарями. Дом то и дело сотрясался, когда мимо проезжал автобус. Впрочем, это старое прочное жилище, скорее всего, просто отзывалось на безостановочное движение жизни за его стенами.

Стол, покрытый скатертью, был уставлен всем, что бог послал в этот день... Инженер Стилиян Христов ел медленно, без аппетита, выпил только раз — за здоровье хозяев. То и дело взглядывал на девочку, а она, подперев подбородок ладонью, жевала нарочно медленно, и мать поторопила ее, сказав, чтобы ела прилично. Стамен Юруков, чувствительный ко всякому взгляду, направленному на его дочь, оскорбился любопытством гостя.

— Маленькая еще у нас девочка, — сказал он.

Зефира иронично улыбнулась, отвела серые, почти прозрачные глаза и, взяв отцовскую рюмку, отпила из нее немного вина.

— Сколько ей лет? — глухо спросил Христов, словно Зефиры здесь и не было.

— В феврале пятнадцать исполнится.

Секунду помедлив, инженер поднял рюмку с ракией и осушил ее до дна. Потом, оглядев стол, попросил воды. Стамен Юруков подал жене знак встать из-за стола, взглядом выпроводил и дочку — чувствовал, что начальство пришло не просто так, не для еды и не для питья. Женщины бесшумно исчезли за дверью.

Налив в рюмки вина, хозяин приготовился к разговору, вероятно связанному с работой, с производством. И потому был просто поражен, когда услышал небрежные, но и отчаянные какие-то слова:

— Знаешь, Мария уже два месяца у меня живет. Мы уже назначили день свадьбы — приблизительно. Она умная, добрая женщина — кажется по крайней мере. Нет, она такая и есть, но не могу я дышать свободно рядом с ней... Она угнетает меня.

— Как так может быть? — промолвил Юруков. — Разве доброта угнетает человека? Да доброта — это ведь перо жар-птицы, это...

— Железные тиски, вот что она для меня. Явилась в мой дом... нет, я несправедлив, я сам ее пригласил. Думал, наведет порядок в моей жизни, как это умеют делать заботливые женщины...

Юруков кивнул. Гость отпил еще несколько глотков. Рука его снова задрожала.

— И пошло! — продолжал он. — Вцепилась в меня, следит, унижает своим вниманием. Ночью будит и спрашивает, сплю ли я, когда я ворочаюсь и говорю во сне... Да это у меня привычка, с детства! Утром приносит завтрак в постель и стоит надо мной, пока я все не съем. Как это можно терпеть? А духовное из меня с корнем вырывает. С тех пор как пришла ко мне, я написал всего одиннадцать страниц, а ведь голова полна проектов, замыслов, тему свою я еще в институте облюбовал, в Праге, собрал там большой материал, все библиотеки перерыл. Думал, закончу за два года.

— И давно вы ее пишете? — с интересом спросил Стамен Юруков, думая, что инженер создан для живого дела, у печей, и, скорей всего, писать что-то — не его дело.

— Уже семь лет. И конца не видно, потому что все время поручают тяжелую работу — объекты ответственные. Недавно сказал себе: все, дела вошли в норму, и я тоже. А получилось наоборот. Словно завязалось во мне что-то, как узел, и не идет... В общежитии жили по четыре человека в комнате — и я чувствовал, что свободен и способен, как говорят, к творческому труду. Сейчас живем вдвоем в двух комнатах — а руки у меня связаны.

— Не думай так, — мягко сказал Стамен Юруков. — Твой дом весь светится — сразу видно, в женские руки наконец попал.

— Ты прав, но эта идиотская чистота меня раздражает. Представь: она наводит порядок на моем столе! Вчера выкинула две измятые страницы, а там были мои расчеты. Роется в моих карманах, наводит ревизию, а ведь я сую в карманы бумажки со своими записями — со всем, что приходит в голову. Какая-нибудь цифра, какой-то вопрос...

— Ну, это ей можешь сказать, — перебил Юруков. — На работе она усваивает сложные вещи. Запрети ей: служебное, мол, не трогай.

— Я и запретил. И сейчас она не карманы мне выворачивает, а душу. Сидит и смотрит в спину, вот ужас-то. Процеживает каждую мою мысль, изводит вопросами, а то и просто молчанием. Я себя чувствую привязанным к ножке стула в собственном доме, как щенок какой-то.

Стамен Юруков возразил:

— Ну, это ты перебарщиваешь! По моему мнению, Мария, как и все женщины, просто имеет свой взгляд на вещи, который отличается от нашего, мужского взгляда. К примеру, я могу сидеть в комнате часами, и мне и в голову не придет, что ваза стоит не там, где нужно, что шкаф пыльный, что левый ботинок не стоит возле правого, как ему положено, а валяется в стороне. А жена моя, как войдет в комнату, сразу это видит.

Стилиян Христов в отчаянии махнул рукой.

— Это не одно и то же — ну да ладно...

Он доверительно наклонился к Юрукову, с тревогой оглянулся на дверь и, понизив голос, прошептал:

— Хочу кое о чем тебя спросить, бай Стамен, как мужчина мужчину. Ты знаешь, у меня есть ребенок — дочь, я ищу ее по всей стране. Плачу́ одному человеку, он собирает сведения. Я знаю, ваша Зефира — приемная, вы взяли ее, когда она маленькой была...

Стамен Юруков сжал его запястье, закаленное железом, корявыми, точно клещи, пальцами.

— Путаешь ты что-то, человече, — сказал он. — Зефира наша, мы сами ее сотворили, и она для нас — все на свете. А до тебя дошли пустые сказки, глупая людская молва. Каких только сплетен не носят со стройки на стройку!.. Мутная вода, ни больше ни меньше.

Он тяжело дышал, губы его побелели. Высвободив: руку, инженер растирал запястье. После паузы сказал, усмехаясь:

— Ты чуть мне руку не сломал, коллега... Извини! Пойми меня, пожалуйста: я потерял самое дорогое.

— И ты извини. — Отпив глоток ракии, хозяин продолжал: — Больше всего противны мне эти кукушечьи истории. Я родил свою дочку, я! Воспитывал ее день за днем, понял? — В глазах его мелькнула недобрая какая-то искорка, лицо приняло почти презрительное выражение. — А кстати, ты думаешь, что, если отыщешь свою дочь, преподнесут ее тебе на блюдечке с голубой каемочкой? Поклонятся тебе — вот, мол, наконец-то папочка родной явился?.. Нет, не будет так, уважаемый. Ее спрячут, как жемчужинку в ладони. А слишком будешь настырным — кто знает, можешь и на неприятности нарваться...

— Знаю, — перебил Стилиян.

Помолчав, они выпили еще по рюмке, но разговор не клеился.

— А что уже известно о твоей дочери? — спросил Стамен Юруков с затаенной враждебностью.

Инженер, вздохнув, неопределенно как-то ответил, что нащупал верный путь, но к чему он приведет — господь знает.

Нехотя поговорили о завтрашнем дне на стройке, и гость ушел. Жена Юрукова проводила его до порога.

На улице, у самой двери, его ждала Мария. Стилиян нахмурился, но тут же привычным усилием воли изобразил на лице нечто вроде смирения.

— Почему ты не зайдешь к родителям? — спросил он. — Это ведь твой дом...

Она покачала головой:

— Был. А сейчас мой дом там, где твой.

Взяв его под руку, Мария прижалась к нему, и Стилиян Христов пошел с нею рядом. Чувствуя, что она вот-вот расплачется, он начал громко насвистывать.

4

Юруковы ездили со стройки на стройку, взяв с собой лишь самое необходимое — то, что умещалось в багажнике их машины. Настоящие кочевники, которые в поисках пастбищ и чистой воды что ни день оказываются под новым небом, среди незнакомых людей. Жили в фургонах и общежитиях, на окраинах и в центре, в роскошных квартирах. Везде находили кров и хлеб, и везде их уважали. Жизнь Стамена Юрукова была по-своему интересна: рано оставшись сиротой, он не забывал, что является потомком пролетарского рода. Среди его предков были и юноши, зачахшие от туберкулеза, и старцы, крепкие, точно скалы, и безвестные труженики, и герои, закончившие свою жизнь на виселице или расстрелянные при попытке к бегству. Стамен Юруков хранил смутные воспоминания об одном своем дяде, веселом и симпатичном человеке, погибшем в партизанском отряде. На белом камне маленького надгробия было высечено и его имя — Стамен Недялков Юруков. Похоже, речь шла о строителе Стамене, чье имя люди повторяли с уважением, а иногда и с завистью... Быть может, бригадир Стамен Юруков удался в своего дядю практичным умом, упорством и крепкими ловкими руками. Он с лёта ловил мысли и безошибочно читал взгляд своего начальства. Справедливый, горячий и честный, Стамен приходил в ярость, когда перед ним заискивали, не терпел вранья. От этого он приходил в бешенство, повергавшее его самого в ужас: однажды разорвал подкову, в другой раз согнул в восьмерку железный прут — чтобы укротить себя, дав выход гневу. Стамен не знал цены своему таланту покорителя железа. Просто был убежден, что все могут работать одинаково легко, с настроением, самоотверженно, а если кто бездельничает и увиливает от работы — гнать таких надо паршивой метлой.

— Мой мастер, — говорил он, — подбирал нас не только по мускулам, как лошадей, но и по уму. И ни разу не просчитался: те, у кого руки умные, делали вдвое больше работы, а стоили дешевле.

Женился Стамен Юруков рано, на девушке из его среды, и они принялись устраивать свою жизнь. Трудом и бережливостью, муравьиным постоянством накопили себе на небольшую квартиру, обставили ее и стали ждать ребенка. Трижды ложилась жена в родильный дом, но возвращалась без ребенка, высохшая, как осенний лист. Что за наказание, думал Стамен, нас четверо братьев, и у всех дети, только я хожу по свету один, без потомства, стыдно перед людьми, что моя жена — бесплодная калека. А менять ее не хочу — люблю ее, мила мне она.

Они взяли брошенную трехмесячную девочку, назвали ее Зефирой. Красивое имя, Стамен его придумал. Целый год ходили по родильным домам и детским садам. Обдумывали, прикидывали. Странно было, сколько хороших детей бросают матери, точно котят, где придется — в сквериках, в залах ожидания, под чужими дверьми... «Плетка по таким плачет, — говорил Стамен сквозь зубы. — Сечь таких на площади, как в старые времена».

В конце концов какая-то акушерка, тронутая их самозабвенным постоянством, шепнула, что ее пациентка, хорошая девушка, скоро родит в больнице. Из хорошей семьи, совсем неопытная, доверилась какому-то — тоже небось из приличной семьи... Молоденький, верно, чего ему. Танцы, ухаживанья, компании, а после вот... Акушерка вздохнула и, сплетя на животе свои старые руки, сказала, пусть не волнуются, не раз вспомянут ее добрым словом.

Они видели будущую мать — в длинном халате, с волосами, спрятанными под косынку, она выглядела старше своих лет. Начали они тайком подкармливать ее фруктами, сладостями. Надеялись, что, если будет хорошо питаться, уж обязательно родит им здорового ребенка. Беременная, подобно пчелиной матке, принимала их внимание и заботы без проявления благодарности или любопытства. Родив слабенькую, болезненную девочку, она вскоре исчезла. На третий месяц, под вечер (был вторник, апрель месяц — этот день навсегда запомнился), акушерка принесла и вручила им теплый конверт — пеленки были со штампом больницы...

Так все и началось — радости и бесконечные переживания вместе. А вдруг молва — неуловимая, неумолимая — настигнет их девочку и поймает в свои сети? А дети — жестокие, как все невинные существа, — крикнут ей обидное слово, которое сметет их болезненную предусмотрительность и хрупкую самоуверенность девочки. Они не засиживались долго ни в одной квартире, ни на одной стройке. Слава богу, везде знали его упорную до сумасшествия работу, ценили сообразительность и дисциплину. Случайный взгляд, ненароком грозящий проникнуть в их тайну, болтливое любопытство знакомых их пугало, и они, словно птицы, разбуженные хлопком или окриком, улетали на новое место.

Они обожали свою девочку. Покупали ей самую дорогую одежду, и обувь, и ноты для аккордеона и гитары, и разные спортивные снаряды. Зефира училась посредственно, росла капризной и непослушной, но отец ее прощал: столько ведь школ сменила, разные учителя и разные подруги... Походка у девочки была странная — будто по волнам ходила, чуть расставив руки, чтобы удержаться на гребне. Росла быстро — благодаря усиленному питанию и шоколадкам, которые Стамен без конца покупал. Мать, озабоченная и молчаливая, жила в постоянном, вечно скрываемом страхе — что за женщина была та, которая родила им Зефиру? А отец? Кто тот артист, который не вышел на сцену, а стоял себе без имени и лица за кулисами их драмы? Кто они были? Нормальные хоть люди? «Все это еще выяснится, шила в мешке не утаишь, — говорила она себе. — И надо надеяться на лучшее, только тогда мы живы и здоровы на этой земле».

В четырнадцать лет дочь выглядела на все семнадцать — у нее были длинные ноги, округлые плечи и грудь взрослой девушки, но Зефира еще не сознавала себя взрослой. Она была так наивна и непосредственна, что Стамен трепетал от страха и тревоги за нее: не дай бог какой-нибудь шалопай приметит... «Убью, удушу, уничтожу того, кто посмеет тронуть мое чадо!»

Стамен просыпался в четыре и слушал, не крадется ли кто (слух у него был острый, даром что в грохоте железа жизнь проходила). Ноги его становились проворными, как у молодого, когда требовалось за ней последить. Боялся землекопов — мускулистых, летом полуголых мужиков, — боялся красавцев пройдох, без которых ни одна стройка не обходилась. Но самыми опасными считал он шоферов — подлое племя, сегодня здесь, а завтра там, погрязшее в деньгах и легких приключениях со случайными девками.

К тому же что́ видела его Зефира, кроме созидательного уничтожения и разрушения? Дома, исчезающие в облаках пыли. Скрипящие заборы, скрипящие перед тем, как упасть навсегда. Расколотые надвое стволы деревьев, вырванные корни, на которых в остающихся комьях земли корчатся черви... Вначале, в молодые годы, Стамен был землекопом, потом арматурщиком. За короткое время овладел и экскаватором. Церковную колокольню однажды снес мастерски — а как же, трехлетняя дочка пришла посмотреть на своего отца. Разрушал дома и сараи — а недавние хозяева, как при пожаре, грузили пожитки на машины или повозки, запряженные волами. И кругом вечно были напряженные, измученные лица, блестящие от пота, промокшая одежда, бездомные собаки, тощие лошади. Девочка рисовала в своем альбоме сад, цветы, всегда улыбающееся солнце, детей в праздничной одежде, флажки. Из одной школы в другую... Недовольные классные руководители, подружки с размеренной жизнью и обязательным летним отдыхом на море. И они тоже поехали на море, в самую дорогую гостиницу. Зефира, тогда шестилетняя, была потрясена. «Папа! — крикнула она с террасы. — Смотри, море идет!»

Моросил мелкий дождь, бескрайнюю водную стихию и вправду будто несло к берегу вместе с ветром и крупными брызгами. Глаза Зефиры становились голубыми, когда она радовалась, и зелеными, точно два листочка, когда плакала. У кого были такие переменчивые глаза — у матери, у отца? Если девочка упрямилась, она зло поджимала нижнюю губу. Передние зубы у нее были слишком крупные — чей это был рот, чья привычка прикусывать губу перешла к ней?

Болезненное влечение к красоте Зефира унаследовала уж точно от этих оболтусов. Она собирала ракушки мидий, похожие на ее перламутровые ногти, птичьи перья, засушенные цветы, бабочек, похожих на цветы. Коллекционировала фотографии артистов — только красивые лица. В ее комнате стояла ваза, книги у нее были всегда аккуратные, чистые. В окно была видна стройка — из конца в конец, словно карта, раскрытая перед глазами путешественника. Вдали — очертания берега и холмов, туманных и загадочных в эту дождливую осень.

Стамен любил свою дочку тяжкой, святой любовью, которая держала его в постоянной тревоге. Бывало, он догонял ее за порогом и, положив ладонь на лоб, проверял, нет ли у девочки температуры. Он копил деньги ради нее, позволял ей одеваться как взрослые девушки. Однажды принес ей импортные туфли — с бантами, с серебряными каблуками.

— Убьется еще, — сказала его жена, протирая обновку своим фартуком. — Куда ребенку такие высокие каблуки?

— Она не ребенок, — ответил Стамен. — Убери их до выпускного вечера. Не так уж он и далеко, как кажется.

С зоркой неприязнью он наблюдал, как жена заворачивает туфли в ветхое полотенце и прячет их в стенной шкаф. Руки у нее были точно лопаты. Почти всегда она ходила босая, ноги не терпели обуви.

Сев к столу, Стамен вытащил из ящика лист бумаги, развернул. Вгляделся в прямые четкие линии, которые представляли собой план двухэтажного дома, и сказал жене:

— Всю ночь сегодня думал над этим вопросом...

— Хорошо, — сказала жена — просто так, по привычке соглашаться.

— Знаешь, Виола, — продолжал муж, — я видел две комнаты, примыкающие друг к другу. И широкую стеклянную дверь между ними — чтобы был простор.

— Внизу же есть простор?

— Да там ведь будем мы... Где же разгуляться гостям Зефиры? У них там будет место для танцев — пятачок, что ли? Как молодые говорят?

— Пятачок.

— Ну, ежели им нравится — сделаем пятачок.

Жена смотрела на Стамена, кривя губы, затаив негодование и насмешку. Уже шесть лет они вынашивали план воображаемого дома. Удлиняли комнаты, отрезали лестницы, перекраивали сад. Мотаясь со стройки на стройку, мечтали, как зацепятся где-нибудь за твердую землю, купят участок в самом хорошем городе и построят этот дом.

— Раз в жизни строишь, — говорил Стамен, разглядывая истонченный лист с загнутыми краями. — Нужно все трезво обдумать...

Они накопили бы денег на целых два дома, если бы не купили машину. Виола украсила ее двумя мягкими подушками, вышитыми золотой и серебряной нитью. На машине они ездили покупать все, чего им недоставало, — фрукты, мед и свежие овощи.

Быстро бежало время — от одного начала до другого, от одной стройки до другой, похожей на только что законченную. От одной надежды до другой, что наконец приведет их к спокойному, заветному берегу. Бегали от тысячеустой молвы, которая, как привидение, сопровождала их, подслушивая под дверями и окнами. Путешествовали с небольшим багажом, как бродячие музыканты, прижимая к сердцу единственное свое сокровище — Зефиру. Они были здоровыми, жадными до работы, едва узнав их, люди поручали им обычно самую тяжелую. Награды и ордена Стамен получал как нечто само собой разумеющееся, а когда его наградили золотым орденом Труда, устроил угощение в столовой общежития: белые скатерти, кувшины с цветами, ящики с ранней черешней — будто свадьба. Это было три весны назад, стройка раскинулась недалеко от моря, они не видели его, но все же оно было рядом — с ветром и облаками, прозрачными как дым, и с криками бездомных птиц — чаек.

Места, где Юруковы работали сейчас, славились черноземом. Окруженная горами, стройка еще пахла свежестью и прохладой.

— Воздух здесь здоровый, — говорил Стамен, заботливо глядя на свою дочь. — Нет комаров, вода чистая. Нам повезло с этой стройкой.

К чести Стамена следует сказать, что сначала он замечал только хорошие стороны, где бы они ни были. А с недостатками боролся засучив рукава. Бесстрашно высказывался и при самом высоком начальстве — о том, как, на его взгляд, ДОЛЖНЫ БЫТЬ устранены бытовые неурядицы. Пища, бани, прачечные... Начальники его выслушивали, что-то записывали, черкая ручкой в блокнотиках. Правда, однажды Стамен, прежде чем уйти, кинул взгляд через начальственное плечо, а там, в блокноте, — женские головки в профиль, и все...

Стамена тревожила привычка Зефиры сидеть на ковре, прислонившись спиной к книжному шкафу. Никому из их рода и в голову не приходило сесть на пол. Валяться на полу, когда господь дал стулья, было почти так же предосудительно, как пьянство. Но Зефира любила читать и рисовать, сидя на ковре или, еще того хуже, лежа на животе. И Стамен привык сидеть рядом с ней, вытянув свои длинные ходули, хоть это было неудобно и больно из-за каких-то жуков-древоточцев, которые засели у него в коленях и точили, точили, не давали ему покоя...

И сегодня, в воскресенье, они сидят на ковре. Рядом с грациозной девочкой в джинсах и белой футболке Стамен возвышается как монумент — весь из мускулов, перевитых жилами, точно веревками. Черные волосы, белые виски, смуглое румяное лицо, гордая осанка, которой отличались его деды и прадеды. У Стамена хорошие, ровные пальцы, грубые ладони и стальные запястья, узкие, как щиколотки быстроногого скакуна. Белки глаз всегда красноватые — железо, с которым он борется ежедневно, изменчиво по цвету и блеску, но всегда ослепительно. Он одет в серые простые брюки и синюю рубашку с засученными рукавами.

— Папа, когда мы отсюда уедем?

— Почему это? — спрашивает он, хотя и понимает почему. — Тебе здесь не нравится? Посмотри, у тебя есть своя комната, школа рядом.

— В пяти километрах! — уточняет Зефира.

— Есть автобус. И я тебя вожу на машине.

Зефира нюхает кусочек мыла, закрывает глаза.

— Сейчас я в сиреневом саду...

Стамен, склонив свой большой нос к ее ладошкам, говорит, что, кажется, пахнет лимоном.

— Нет, — смеется Зефира, — вот лимонное... А это?

И снова ему кажется, пахнет лимоном. Но он отвечает, что запах теперь вроде какой-то лесной.

— Пап, ну когда мы уедем отсюда?

— Что тебе не нравится? — устало спрашивает Стамен.

— Очень шумно... Разве ты не слышишь? Даже ночью.

Стамен напрягает слух — нет, слишком даже тихо. Стройка гудит вокруг нормально: погромыхивают и шуршат шинами мощные самосвалы, но по сравнению с колокольными звонами в его цехе... Они не смолкают, эти колокола, бьют и бьют, точно их раскачивает страшный какой-то ветер.

— Здесь тихо! — говорит он уверенно.

Зефира поднимает голову, прислушивается, чуть приоткрыв рот. Кусочки мыла в ее ладонях — Стамен купил их у одного моряка, — они из Марселя. Девочка складывает кусочки в коробку, застланную лиловым сатином и потому похожую на церковный реквизит...

— Где ты хочешь жить? — повторяет он будто бы спокойно, а на самом деле — с ужасом от пришедшей вдруг мысли, что какой-то слух, быть может, какая-то сплетня, которая просочится и через замочную скважину... И девочка разлюбит их — внезапно, как обычно и обрушивается несчастье.

— Недалеко от моря. Пускай шумит под окном, — продолжает Зефира.

«Неужто эти бездельники сделали ее на морском берегу?»

Он заглянул с тревогой в голубые детские глаза. Взгляд их был устремлен в окно — в их сухопутное окно... Отдаленный грохот стройки по воскресеньям был глуше, чем в будни. В небе плыли белые, как хлопчатобумажная перкаль, прозрачные перья облаков. Переведя взгляд на отца, что-то поняв в его настроении, Зефира добродушно сказала:

— Как хочешь, пап, можно и здесь жить. А сейчас давай махнем в город...

Они пьют лимонад, едят мороженое, и Стамен дергает девочку за рукав: хватит, дескать, так и горло заболит. И говорит разные вещи, чтобы рассмешить девочку. Вдруг она поздоровалась с парнишкой, который, будто не видя их, проходит мимо столика. Не красавец, но пушок под носом уже появился и голос почти мужской.

— Как дела, Йори?

— Средней паршивости.

— И у меня... Чао.

— Чао!

Стамен ковыряет ложкой мороженое. Потом заказывает себе сто граммов мастики.

— Сидим за одной партой с этим Сашей...

Он оборачивается и смотрит на мальчика, который со спины кажется настоящим мужчиной.

— Почему он назвал тебя Йори?

— Просто так. — Она улыбается, не желая делиться тайной. — Я Йори, а он Прасчо. Ты же знаешь ту книгу...

Он не помнит никакой той книги. Пальцы его шарят по столу, хватают пробку от бутылки, рвут на части, словно она бумажная. Зефира смотрит на его пальцы, и он сметает кусочки пробки со стола.

Примерно три-четыре месяца назад, перед обедом (в пыли горячего цеха еле можно было дышать, но железо требует от человека особого упорства), кто-то позвал Стамена к выходу. Мужчина и женщина, совсем молодые. Мужчина в рубашке из синего шелкового трикотажа, через плечо на ремне — сумка из мягкой кожи.

— Здравствуй, бай Стамен, — сказал он по-свойски, оглядывая закопченное лицо рабочего и шею в глубоких, пропитанных потом складках.

Стамен, почуяв ловушку, нахмурился. Этот тип уж наверняка в ответ на отшлифованную свою сердечность захочет получить его доверие — сокровенное, как материнское молоко.

— Здравствуй, — пробормотал Стамен, мрачнея все больше.

Женщина — неопределенного возраста, бесплотная, с широкой улыбкой скелета. Голодные глаза. «Недоедает, — подумал Стамен. — Вот уж мода...» Женщина легко ступила на груду слежавшихся камней, которую давно надо было бы убрать, и несколько раз щелкнула дорогим фотоаппаратом.

— Поговорим? — Молодой человек достал пачку сигарет с золотой маркой.

Стамен сунул пальцы в верхний карман, вытащил свою мятую грязную пачку.

— Кашляю от импортных, — пояснил он.

В тихом тенистом уголке — несколько старых деревьев, чудом уцелевших. Здесь есть чешма и два стола. Во время обеда любители играют здесь в беллот, но сейчас вокруг ни души. Выложив на стол микроскопических размеров магнитофон, юноша делает пробу: «Я — Спартак, я — Спартак», будто на военных учениях. Улыбается сладко, лицо белое, глаза круглые, темные, ласковые, волосы расчесаны на пробор. Зефире бы такой тип понравился — похож на артистов с ее открыток. Нахмурив брови, Стамен ждет вопросов. Курит, смотрит на стройку, узкие неровные полосы которой замыкаются, как звенья цепи, где-то далеко по сторонам.

— Расскажи немного о себе, — просит молодой человек, а женщина щелкает фотоаппаратом еще несколько раз. Даже когда она садится, вытянув ноги и скрестив руки, она все равно начеку. Как нанятая свидетельница.

— О своем прошлом, бай Стамен. Поучительно для молодежи...

Бай Стамен презрительно усмехнулся: тех, кому нужно поучение, ведь не заставишь его прочесть... Что ж, он расскажет, как с малолетства, с тринадцати лет, столкнулся с железом, оно хоть и строптивое, но по-своему предано человеку. И зависит от мастера: сумеет тот понять и полюбить его, познать его магию — дело будет. Поверье есть, что руда — это останки людей, изгнанных своими мачехами, но собрать их в одно целое, да в горячий цех, дав в руки крепкой бригаде, — обретет руда вторую жизнь, полноценную, полезную. А если мастер ничего не стоит, то явятся мачехины дети второй раз в этот мир искалеченными, еще более униженными, чем прежде...

— Расскажите нам что-нибудь о своем детстве, — просит гость.

— Детство? — спрашивает Стамен Юруков.

И идет пешком по жесткой каменистой почве, слышит звон в сельской кузнице, видит руки своего отца, преданные железу и огрубевшие настолько, что уже не похожи на человеческие... Запах кислоты, ядовитый дух примитивного огнища, хриплые вздохи мехов, журчанье воды, охлаждающей с мученическим покорством грубые куски металла, которые несут на себе следы огня и тяжесть молота...

Стамен проглатывает все это, как шершавый ком, кадык его прыгает. И говорит сухо: дескать, помогал отцу в кузнице, потом продавал садовые инструменты на базаре. С тех пор научился отличать людей разумных от неудачников, добряков от профессиональных мошенников. И осталось это умение до сего дня — поэтому так трудно подбирать людей в бригаду.

— Много даю и многого хочу в ответ. Народ разный, — добавляет он и задумывается.

— Расскажи немного о бригаде.

— Что?

— Тебе лучше знать...

Молодой человек обменивается взглядом со «свидетельницей», барабанит пальцами по суковатому столу. Недоволен. Еще того хуже — разочарован. Ему дают целых три колонки в газете, как и полагается для передовика стройки, а он едва сможет набрать три страницы, включая описание окружающего пейзажа.

Газетчик оглядывается — холмы, изрытые машинами, каменоломня, выжигающая глаза блеском слюды, деревья, обглоданные ветром. М-да, пейзаж.

— Скажи несколько слов о бригаде, бай Стамен. Что у тебя за люди, какой-нибудь случай, что-нибудь эдакое...

— Ничего особенного. Здесь как и везде. Люди женятся, рожают детей, потом умирают. Есть у нас и кладбище — вон оно, за теми вербами, а если есть кладбище, значит, неподалеку человек забил свой кол и уже не вытащит его из земли... А мои из бригады — люди энергичные, очень трудолюбивые. У меня работают три женщины...

— Женщины? — воскликнул молодой человек. — И как они справляются с железом?

— Одолевают.

— Почему бы им и не справиться с железом? — ехидно спрашивает женщина и снимает ноги со стула. — Мы космос покорили, а тут — железо! Дело в характере...

— Железо — старая-престарая матерь человеческая, — замечает Стамен.

И тонет в открывающемся перед ним просторе, уходит в себя, словно глухой, и всем своим существом впитывает тени, будто и они из железа и пыли, которая ложится толстыми неровными слоями. Она жаждет дождя, эта пыль, и легких дымков, окрашивающих в коричневое скалы и камни, сухую траву, истоптанную колесами машин и человеческими ногами. В котлованах — живая земля, бывшее пастбище, постройка, кривая дорожка, колючая ограда — все обманутые в своих надеждах, что будут пребывать на этом месте во веки веков. Под одним и тем же небом... Что за чудо? Самые непрочные вещи — тени, ветер, пыльные вихри, сломанное дерево и разрушенная овчарня — так прочно вошли в его жизнь, даже в сны его, точно он летит над разбитой землей и покосившейся крышей, над каким-то вечным землетрясением.

— Я все еще в начале, — пробормотал Стамен, и журналист жадно хватается за это признание.

— В каком начале?

— В начале стройки... Все равно, что в начале жизни.

— Дети у вас есть?

— Один, — отвечает Стамен неохотно.

— Мальчик?

— Девочка...

— А! — восклицает женщина. — Верно, и она будет работать на стройке, когда вырастет? Так уж заведено!..

— Не будет, — прерывает ее Стамен.

Женщина удивляется, подсказывает:

— Так уж заведено, правда?

— Она не будет работать на стройке, — твердит Стамен. — Она рисует.

— Сколько ей лет? — любезно спрашивает молодой человек.

Магнитофон пощелкивает — сердцебиение робота...

— Пятнадцать.

Человек вдруг оживился, заспешил, сказал, что еще немного походит по стройке, потом перекусит в ресторане. А сейчас — спасибо, если будет надо, найдут, отнимут у него еще несколько минут...

Стамен посмотрел на часы — целый час пролетел! — и кивнул обоим. Люди из другого мира, что с них возьмешь, и молодые вдобавок ко всему... И пошел в цех, к своей большой работе, к своей ответственности и заботам.

Столовая облицована оранжевой кожей, скатерти в белую и оранжевую клетку. Все легко, весело, как на летнем празднике. На десерт мороженое, тоже оранжевое.

Стамен выбирает стол возле окна, поправляет сбившуюся скатерть — пальцы онемели, он их не ощущает. Злится — жена замешкалась, выбирая, наконец пришла, на подносе у нее два супа, яичница в сковородках, мороженое. Стамен шарит по сторонам глазами, смотрит на часы. Жена, понимая его без слов, говорит как-то заносчиво:

— У нее — важная работа... Обедать будет с журналистами. В городе.

Стамен вытаращил глаза:

— Как — с журналистами?

— Так. Пригласили ее. По-человечески...

Стамен, махнув рукой, вскакивает. Выбегает через кухню. В машине еще есть бензин. Выжимая педаль газа, Стамен заворачивает в чистое поле — твердое, удобное для больших скоростей. Проглатывает четыре километра за несколько слепых минут.

Он входит в ресторан с черного хода. Закупщик, заметив его, приглашает:

— Заходи, бай Стамен, есть у нас пиво, экстра качество...

— Где журналисты?

Тот заговорщически кивает, показывая на гостиную. Стамен бесшумно подходит к занавеске, чуть-чуть отодвигает бархат, заглядывает одним глазом (глаз этот сверкает от страха и безумной тревоги).

Красный шелк по стенам, подсвечники, словно из фальшивого серебра. Настоящий притон... На столе — баранья нога, зажаренная до коричневого цвета. Вино из погреба в запотевшей бутылке. Тревожное око поглощает подробности. Незнакомая женщина с веснушчатым веселым лицом, засучив рукава, разрывает пальцами мясо. Нежное, сочное мясо... Маникюр у нее перламутровый, как хрящи в баранине. Журналист виден в профиль — довольный, руки так и ходят от полной тарелки к бутылке и обратно... Облизывает палец, точно у себя дома за столом. Женщина-фотограф ест деликатно, ножом и вилкой, как на банкете. Зефира сидит спиной к отцу. Маленькая головка с длинными прямыми русыми волосами — такими рисуют фей в ее детских книжках. Фея протягивает слабую руку, такую нежную, что, кажется, косточка просвечивает. Берет рюмку с вином... Стамен отодвигает занавес и выходит на сцену, освещенную свечками. Изумление, неприятный блеск в глазах журналиста. Незнакомка быстро проглатывает мясо, которое поднесла двумя пальцами ко рту. Вытирает салфеткой лицо — в ресторане жарко, лицо блестит от пота.

— О, бай Стамен! — журналист опомнился, голос у него веселый.

— Стамен Юруков, — раздраженно говорит тот и садится на свободный стул — как подкошенный. Рук он не чувствует. Но протягивает руку и берет рюмку Зефиры.

— Рано ей еще пить, — хрипит он, ни на кого не глядя.

Женщина улыбается — лицо ее будто создано для вечной улыбки. Говорит успокаивающе:

— Мы совсем немного — как причастились.

Взрослая, помнит причастие.

— Хорошая девочка, — добавила она. — И очень забавная...

Стамен поднимает голову, удивленный словами женщины — дома Зефира скрытная, невеселая. Все ей чего-то не хватает. Не смеется, как ребенок, довольный всем. Возможна ли такая двойственность? А почему же нет?.. Зефира молча смотрит в свою тарелку. Покорно опущенные веки, но нижней губы — ее вроде как бы нету. Свирепо выдвинут вперед подбородок.

Стамена охватывает страх, безосновательный, дикий: а вдруг она крикнет за этим столом чужим людям: «Он мне не отец! Он не имеет права приказывать, что мне делать!»

— Вот что, товарищ Юруков, — по-деловому начал журналист. — Мы пригласили вашу дочь для того, чтобы она рассказала нам, каким она видит своего героического отца... Читателям будет интересно. Удачное завершение очерка. Мы вышлем тебе пять экземпляров. Девочка — чудесная. Умеет мыслить. Молодец!

Стамен молчит. Зефира опустила светлые русалочьи глаза — стыдится отца? Готова обменять его на сердце этого зализанного красавца, одетого в белые брюки и пахнущего одеколоном, словно девица?..

Юруков протягивает свою лапу, искривленную преданностью железу, и накрывает тяжкой ладонью руку дочери. Робкие попытки их задержать, но не слишком настойчивые. Работа закончена — это животное, маг, объелось слов, брошенных Зефирой по-детски щедро... Женщина провожает их до двери и говорит, что она главный редактор отдела, очень довольна знакомством с отцом и с дочерью.

В машине они молчат.

И дома молчат. Зефира уходит в свою комнату, и там воцаряется враждебная тишина.

5

Фотография исчезнувшего инженера Христова обошла все приморские гостиницы и турбазы, хотя в это время года вряд ли какой-нибудь чудак предпринял бы прогулку к морю или туристское путешествие. Нет, Христов не появлялся нигде.

Следователь все время проводил на стройке. Его тренированный мозг запечатлевал лица, походки и спины, голоса и оттенки смеха — он даже с закрытыми глазами мог различать сотни людей. И строители привыкли к нему — участливо спрашивали, нет ли новостей о Христове. Все были, конечно, несколько напуганы тайной, окутавшей судьбу их ближнего, но на жизни стройки это, в общем, не отразилось. Протекала она открыто, у всех на виду: семейные, прибыв на строительство, после споров и раздоров селились в новых квартирах, холостые жили в общежитиях, теснясь в переполненных комнатах, как сельди в бочках. Случались и там ссоры, но их сменяли песни и звон гитар. Бывало, какой-нибудь парень приводил свою девушку или случайную знакомую из города, и тогда все остальные дружно покидали общежитие и, возвращаясь домой ночью, деликатно стучались в дверь — дескать, можно ли войти. А утром снова начиналась работа. Клименту Петрову стройка казалась живым организмом, напрягшим все жилы и мускулы, чтобы с тяжелым грузом вскарабкаться куда-то наверх. Движение это было неравномерно — иногда приостанавливалось, потом устремлялось скачками вперед, но никогда не поворачивало вспять, хотя, может, и возникали такие поползновения. Стройка играла свадьбы, хоронила стариков, которые приезжали к своим потомкам, чтобы умереть. Не слишком близко, но и не слишком далеко от нее появилось кладбище с крестами и деревянными пирамидками, цвели на снегу сухие цветы, щебетали птицы, которых словно поманили на могилы воспоминания об усопших.

Медленно, осторожно пускала стройка корни (как дуб, который только еще набирает силы), но уже притягивала к себе народ и из соседнего городка, и из далеких краев.

Следователь привык к стройке, даже привязался к ней. Ему было приятно жизнерадостное, бурное течение молодой жизни — смех, румяные лица, обрамленные пышными волосами или яркими косынками, голоса и шаги, которых было вокруг бесчисленное множество. На этом светлом фоне тайна инженера Христова темнела, словно кровавое пятно на чистом полотне. Климент еще раз обследовал его квартиру, перерыл ящики, стол, разобрал книжный шкаф — ничего. Не было никаких писем с угрозами или намеками, зато он нашел фотографии — детских и студенческих лет, пять или шесть — с девушками, всегда разными, случайные снимки, любительские... Только на двух женщина была одна и та же — красивая, в летнем платье, со стройными, но худыми ногами. Ее разыскали через несколько дней, и помощник следователя поехал в Свищов, чтобы встретиться с ней лично. Он вернулся обратно ночным поездом: женщина оказалась учительницей младших классов, матерью двоих детей.

— Я нашел ее в школе, — доложил помощник. — Она его не видела уже лет восемь. Узнала, что он исчез, и умолкла. Мне показалось, ей было приятно — это, говорит, возмездие, вот и все... Любовная история, шеф. Женщины трудно прощают.

Постепенно вникая в прошлую жизнь Христова, изучая его характер, Климент почувствовал, что инженер становится ему знакомым, близким человеком — может быть, одноклассником, может быть, другом. Он даже видел его, ясно представлял: вот он самый маленький в ватаге ребятишек, босой, с кривоватыми острыми коленками. А вот паренек — ловкий, упорный, с большими смелыми глазами. Взгляд гордый. Отличник. А вот студент, самолюбивый, замкнутый и вспыльчивый. Может быть, чересчур амбициозный. Скрытный. Его научная тема неоднократно менялась, но не переставала мучить его. Прочат большое будущее? Да, но оно принадлежит не только ему — оно имеет общенародное значение, разве нет?

Директор стройки уже дважды подсаживался к мрачноватому шустрому следователю в столовой, сказал о Христове:

— Жаль. Такой инициативный был...

— Вероятно, вы отдадите эту инициативу другому.

— Этот другой будет работать в том же цехе, делать ту же работу и накапливать практический опыт. Человека жаль.

— Пока не все потеряно, — проговорил следователь, чувствуя себя почему-то виноватым.

— У нас сейчас трудный момент, — сказал директор.

— А бывают полегче?

Директор засмеялся — у него были крепкие молодые зубы, ухоженные волосы, гладко зачесанные назад, и бодрый взгляд.

— Бывают. Как маки в поле... А вообще-то, конечно, громадное напряжение сил в этой адской жаре. Мужаем, товарищ Петров.

— Все мужают, — рассеянно подтвердил следователь. Бедняга Христов лишен был этого великого блага — мужать.

— Принимаем вот встречный план, — продолжал зачем-то директор.

— Звучит — как встречный ветер.

— Как раз наоборот. Это хороший, весенний ветер. Полезный для человека, который работает на благо себе и на благо стройки. Именно теперь становится очевидным, насколько все взаимосвязано. Мы требуем инициативы от каждого рабочего — чтобы думал, соображал, подсчитывал, как облегчить свой труд и труд своих товарищей. Настало время научной механизации, приятель. Мы откажемся от ручного труда, очень скоро забросим его в музей, к сохе и прялке. Инженер Христов отдавал все силы, чтобы решить эту проблему. Жаль его.

— Да вы его что, уже похоронили? — рассердился следователь.

— Это-то и грустно. То, что мы не можем его даже похоронить как полагается.

Дальше они обедали молча. Стучали приборы и стаканы. Климент смотрел в свою тарелку, мрачный, в тяжелом, безысходном настроении. Его точила последняя, пустая, кажется, надежда: вдруг инженер запил и, забросив неблагодарные цифры, сбежал в какой-нибудь прибрежный городок. Утешается там кружкой пива, жареной скумбрией. В практике следователя уже был подобный случай, но там — разболтанный, никчемный человечишка. Разыскав, его вернули семье пьяным и невредимым... Следователь вздохнул и встал из-за стола полуголодным.

Его «шкоду» чуть занесло на повороте; она поехала по грязному неровному шоссе, которое выглядело таким старым и убогим среди молодой зелени пшеницы. Зима тащилась еле-еле, проливая холодные дожди — мерзкая погода для строителей. В город спешили после смены, в город, потемневший и промокший, но под крышу, поскорее с открытых площадок. Разве нормальный человек вроде инженера станет скитаться как неприкаянный в такую слякоть, вместо того чтобы засесть за свои любимые чертежи в теплой комнате?

Климент свернул к площади, вымощенной белыми скользкими плитами. Открытые зонтики. Два-три столика, которые вытащили слишком рано, витрины с мокрыми стеклами. Остановив машину, огляделся — четырехугольное пространство, огороженное домами эпохи Возрождения, чудом уцелевшая старинная приветливая часовня за сеткой ветвей, усыпанных твердыми красноватыми почками, городские часы с мастерски разрисованным циферблатом. Летом это местечко выглядит, вероятно, вполне прилично, может быть, даже прелестно, подумал он. И вдруг за затуманенным стеклом заметил Теофану Доросиеву: она сидела за столиком возле самой витрины. Климент подошел к ней.

— Можно присесть?

Фани осмотрелась вокруг — свободных стульев было хоть отбавляй. Море ярко-красных стульев.

— Для компании, — добавил тихо следователь.

Фани пожала плечами и потушила сигарету в пепельнице.

— Ваше дело.

Вошла женщина с полной корзинкой цветов — полураскрытых, наполненных ледяной нежностью. Купив букетик, Климент положил его рядом с чашкой чаю, о которую Фани грела ладони. Она кивнула, но к цветам не притронулась. Климент заказал чай и два пирожных.

— Я не курю, — сообщил он, — и люблю сладкое.

Фани посмотрела на него безразлично.

Он отвел глаза. Ему была непонятна эта некрасивая девушка со своей странной двойной жизнью. Богата, пресыщена достатком и одиночеством. Ищет на стройке романтическую любовь.

— Вспомнила, — сказала Фани. — У него есть брат — где-то на Дунае. Он мне сам рассказывал...

— Что именно?

— Что вместе построили дом, а после он подарил свою часть дома брату...

Следователь кивнул. Он уже посетил единственного брата исчезнувшего инженера. В глазах брата метались страх и возбуждение — впервые в его дом явился человек такой таинственной профессии, связанной со всякими ужасами. Какую беду накликал на него Стилиян? Бедный, с ним они давно разлучились, и то, что он помнил и мог рассказать, сейчас уже не имело значения.

— Хотите еще чаю? А может, коньяку?

— Можно.

Принесли коньяк, и Фани машинально глотнула его.

— У меня дома разные коньяки...

Поморщилась, отодвинула рюмку в сторону.

— Ты что-нибудь еще можешь вспомнить о нашем инженере?

Она нервно закурила — несмотря на плакат, кричащий у нее над головой: «Не курить!» Следователь оглядел Фани — пальто куплено в магазине готового платья, но воротник — из дорогого меха. Перчатки вязаные, а сумка стоит ползарплаты.

— Удивляюсь, — сказал следователь, — почему ты не живешь в своей прекрасной квартире, в подходящей среде, не работаешь на каком-нибудь софийском заводе... или в институте.

Она скривила рот, выражая, очевидно, свое отношение к «софийскому институту».

— Представьте себе, мое наследство — приманка для этой «подходящей» среды. Незаметно, потихоньку — раз... И оказываешься в мышеловке...

— Инженер Христов не из их числа?

Фани молчала, охватив ладонями чашку.

— Нет, — ответила наконец, понизив голос. — Даже когда я ему все откровенно... все!

— Когда это было?

— Незадолго до его исчезновения.

— Ты ему сказала, что у тебя большое состояние?

— Я пригласила его на ужин!

— Куда?

— К себе домой. В Софию.

— Ну и как?

— Никак. Вы почему смеетесь?

Бедный Христов! После жадной до любви Марии он, кажется, налетел на Фани. И она тоже готова была его озолотить, покупая его неподкупную любовь.

— И он не обрадовался машине? Даче на берегу моря? Она ведь только тебе принадлежит, одной тебе, верно?

— Я ему их предложила.

Следователь пристально смотрел на нее. Отказаться от такого богатства? Жест, в наше время необъяснимый и именно поэтому такой достойный. И девушка эта — злая и настырная, твердая в своих убеждениях и смелая, но тоже достойная уважения. Другое, более тщеславное и ленивое существо мигом нашло бы себе подходящую пару. Не теряя времени на крепкий орешек, такой, как инженер Христов.

— Ну, — сказал Климент дружелюбно, — расскажи мне как можно подробнее об этом ужине. Ты ведь все помнишь, не так ли?

Ее лицо будто окаменело — она смотрела с выражением глухонемой, которой незнаком живой и светлый поток человеческой речи.

— Зачем? — спросила она наконец и потупилась.

— Малейшая подробность важна для дела, понимаешь? Случайное слово может вытащить его оттуда, где он сейчас находится...

— Надеюсь, — перебила Фани, — вы не думаете, что я заперла его в шкафу?

Следователь заказал вторую чашку чаю — сырость наплывала вместе с ароматом гор и оголенных круглых холмов. Фани взяла букетик, рассмотрела его, понюхала.

— Вдали от снега и ветра они быстро вянут...

— Как прошел ужин? О чем говорили?

— Обо всем. Мать у него рано умерла. Вырастила его тетя, годами старая, но духом молодая. Я ему рассказала о моем ухажере, который изображал супермена. Как этот «супермен» повалил меня на ковер — с целью, как говорится, изнасилования, но галантно... Я вышвырнула его, и тогда он послал свою бабку просить моей руки. Официально, как в добрые старые времена. Ну и речистая была бабка! Я чуть было не согласилась. Люблю пожилых людей.

— Он наотрез отказался от твоего богатства?

— Ага.

Фани кивнула и сделала глупое лицо.

— Он говорил что-нибудь?

— Тары-бары... так, что-то незначительное.

— Неужели?

— Представьте, да.

Опять достав сигарету, она щелкнула дорогой зажигалкой. Узнать бы еще хоть какую-нибудь мелочь... Разве сейф с драгоценностями не отпирается маленьким ключиком?

— Расскажи мне, как прошел вечер. По порядку. У тебя хорошая память, и этот человек был тебе небезразличен.

— Хотите, чтобы я призналась, что у нас были интимные отношения? Ну хорошо. Было. Но, как говорят у нас в бригаде, прочной сварки не получилось.

— Какова причина?

Она нехотя зевнула, сигарета между ее пальцами потухла.

— Собака и та чувствует, когда ее любят. А я читаю на французском Альфреда де Мюссе. Представляете?

— С трудом. Почему вы делаете вид, что плохо воспитаны?

— Чтобы произвести впечатление. Вот вы уже перешли на «вы», ожидая, что я вам покажу свое настоящее лицо — благовоспитанное. Людей раздражает плохое воспитание. И, засучив рукава, они начинают перевоспитывать. Один мой знакомый — настоящий грубиян, но способный работник — получил изолированную комнату в общежитии. Там он будет размышлять о своем плохом воспитании. А нас, хорошо воспитанных, селят по четыре человека вместе... в назидание.

— Расскажите мне что-нибудь об ужине!

— Тайная вечеря на двоих? Она была самой обыкновенной.

— Например?

— Я кисла в своем белом «мерседесе» на автобусной остановке, шел дождь, стояла мрачная погода, чрезвычайно подходящая для убийства... Я его позвала, и он обрадовался. В такой дождь, говорит, испортится новая шляпа. Он купил новую шляпу, она ему не шла. Тебе нужно жениться, сказала я, чтобы было с кем советоваться насчет покупок.

— Ему понравился ваш «мерседес». Чудная машина.

— Так... Вы ее уже видели? Ни кровавого пятна, ни рваной пробоины от пистолетной пули. Жаль!

— Ну а дальше?

— Мы поругались. Ненавижу, чтоб мною командовали, особенно когда я за рулем. С досады чуть было не наехала на телегу, которая выскочила навстречу. Мы продолжали ругаться с ним, даже когда вышли из машины. А наверху было все в ажуре: цветы, свечи... романтическая, в общем, картина. Я бросила сучья в камин, а он сделал мне замечание, что так огонь не разжигают. Он, мол, знает, как это делается. Разгорелся хороший огонь. Мы сели за стол на двоих, как в каком-то розовом романчике. Тени танцевали, волоча свои лохмотья по стенам. Теперь мне понятно, почему люди видели привидения в далекие, освещенные свечами годы. И ужин был хорош — легкий, но вкусный. Белое вино, а в конце — бренди. Магнитофон в углу, тихая музыка, старогреческая. Мы пили, курили, смеялись. Было клево, но у меня не было настроения. В этот вечер я любила его по-настоящему. Потому что он в отличие от всех мужчин не красовался, не строил из себя дурака, чтобы меня развлечь. По его глазам не видно было, что он втайне ведет счет серебру и фарфору на столе. Сказал только, что картины хорошие и дорого стоят. Рассмотрел их спокойно, с удовольствием, как на выставке. Я ему показала комнаты, ванную, мою спальню. И там я его соблазнила, лично я, под светом уличного фонаря, который горел за окном. Мне понравилось — он не охал, не стонал, как некоторые. Чистое, ровное дыхание, все в норме. Но после этого мы умолкли, и было это неловкое молчание. Ему было неудобно — он ведь почувствовал, что я его люблю. А я поняла, что он меня — нет. Женщины честолюбивы, влюбленные женщины — тем более. Не люблю проигрывать. Мужчины за мною гоняются по самым разнообразным причинам, кто — с фальшивым безразличием, кто — с неприкрытой алчностью. Некоторые объясняются в любви, более практичные говорят открыто: «Послушай, девочка, может, ты меня и не любишь, но со временем все образуется и ты убедишься, что мы созданы друг для друга». Ну и всякое такое. А этот — ничего. Привел себя в порядок, расчесал волосы маленькой расческой, которую вытащил из заднего кармана. Обычный жест, механический, умилительная аккуратность.

— А потом?

Следователь прихлебывал из чашки свой чай. Было холодно и сыро. Он поднял воротник пальто. Эта молодая женщина имела почти все и вполне могла бы быть довольной своей жизнью: гордая осанка, крепкое здоровье, много денег. Наверное, считала себя бессмертной. Любила танцы и спорт. Зарплата шла на карманные расходы. Но вот сидит — поникшая, одинокая, сломленная первой жизненной неудачей, первым человеком, который не скрывал своей независимости и самостоятельности. Какой молодой человек, рассуждал следователь, без трепета сядет в такую роскошную машину?

— А потом? — повторил свой вопрос Климент.

Исполненный сочувствия, он разглядывал ее волосы, как у празднично причесанного ребенка. А может, инженер не важничал, цену себе набивая? Обдумал роль неподкупного и принципиального человека? Был ли он искренним? Или, может, хитрил значительно более осторожно, нежели те юнцы, которые хотели заполучить богачку Теофану?

— Ну а дальше? — спросил Климент снова, вглядываясь в свежее, розовое ее лицо (молодость брала верх над всеми бедами, над всеми неосуществленными амбициями).

— Потом я ему сказала...

...Она обняла его крепко, всей душой моля об отзывчивости и любви, в тот самый момент, когда он молча, стоя спиной к ней, одевался, чтобы скрыть неловкость после того, что произошло. Она вся впилась в него, нашла его ухо, нежные складочки под ним, поцеловала эту незащищенную частицу его тела и сказала, что все принадлежит ему. Только одно слово с его стороны — и... И то, что здесь, и дом у моря — все, стоит ему только пожелать.

— А если я не захочу?

Он сказал это в шутку — но уже оттолкнул ее обидным несогласием, вызвав этим ее недоумение и взрыв гордости, которая помогла ей скрыть боль, чтобы он ничего не почувствовал.

Они снова сидели у камина, огонь угасал, разбрызгивая искры. Медленно пили бренди, жевали соленый миндаль. Болтали как старые друзья, как современные люди, и встреча в постели только освежила их дружбу, сблизила без осложнений и всяческих обещаний относительно будущего. Фани поднимала свой бокал и смотрела на умирающее пламя сквозь призму хрусталя. От огня шел свежий запах хвои, угли рассыпались с бесшумной торжественностью. Им было суждено рассыпаться и превратиться в пепел, как всякой иллюзии. Фани, сидя в глубоком кресле (одинокая владелица опустошенного царства), говорила с мучительно сжимающимся горлом о будничных каких-то эпизодиках, происшедших с кем-то на заводе, о том, что у каждого должно быть свое место в жизни, о будущей учебе в институте, потом о диссертации.

— Когда я упомянула о диссертации, он встал и начал ходить взад-вперед. Назвал мне несколько тем, которых я не запомнила. Обещал помочь. Я убеждена: он бы мне помог. Он всегда держал слово.

Заказав еще рюмку коньяку, она проглотила его рассеянно, точно воду.

— Смотрите не привыкайте, — тихо посоветовал Климент.

— Ну так что же из этого? — огрызнулась Фани. — Можно подумать, что кому-то я очень нужна.

— Нужны всем. Всему обществу.

Слова прозвучали назидательно, неискренне, не к месту. Пока никто не интересовался этой молодой девушкой. Никто не спрашивал, довольна ли она собой или несчастлива, одинока. Пьет ли она бренди или довольствуется чашкой чаю из лекарственных трав. Людей на заводе много, и все они захвачены своей огромной, страшной игрой с огнем да железом. Они выползали изможденные, мокрые от пота и расходились — каждый к своим заботам и незавершенным делам.

— Что-нибудь еще он вам говорил?

Фани приподняла плечи, так и застыв в этой позе. А следователь подумал, как быстро человек забывает о своей боли. Чуть только выздоровеет. Или: чуть только причина боли исчезнет.

— Он пошел пешком. Хотел поразмяться. Собирался переночевать у какого-то друга где-то поблизости. Потом посмотрел на часы и сказал, что успеет на поезд — на последний. Я слишком быстро закрыла за ним дверь. До сих пор об этом жалею. Может, я его обидела? Не знаю.

— Вы встречались после этого?

— В столовой. Один раз были в кино. Он меня проводил до общежития и сказал, что годен на все, кроме женитьбы. Для брака, говорит, необходим талант, призвание, а ему их не хватает — пока. «Извини, — говорит, — может, я тебя огорчил...» Я не стала ему говорить, что каждый таков, каков есть. Почему меня должен потрясти факт, тем более очевидный? Сказал, что уже сейчас ревнует меня к тому, кто станет моим супругом. Я ответила, что это все выдумки. А вы как считаете?

— Я не знаю этого человека, — сказал Климент. — Но знаю, что в человеческой жизни бывают разные случайности, настроения, невероятные всякие события. Может, он смог бы вас полюбить по-настоящему, на всю жизнь.

— Может быть, — сухо ответила Фани. — Но, в общем, я сама отвечаю за свою жизнь.

— Бывает просто необходимо взять себя в руки и настроиться на полезные дела...

— Если, — перебила она, — что-нибудь невероятное не собьет с толку. На всю жизнь...

Вдруг повеселев, Фани посмотрела на него и открыла свою кожаную сумку.

— Не надо, — встрепенулся Климент, — оставьте, мне было приятно посидеть с вами.

6

В ручной клади, которую родители привезли Теофане из Ливии, она нашла книгу в помятой мягкой обложке. В заголовке странно сочетались и вопрос, и напоминание: «Ты помнишь еще обо мне, дорогой Джерри?» Книжонка стоила столько же, сколько пакетик жевательной резинки или бутылка кока-колы. Умостившись как следует, удобно подбив подушку, усталая после хождения по пустынным воскресным улицам, Фани проглотила ее до полуночи. В книге рассказывалось, как молодая миллионерша обнаруживает, что жених влюблен в ее деньги, а она мечтает, чтобы ее любили ради нее самой. Поступив на работу под чужим именем, ездит в метро, одевается в магазинах готового платья, носит очки, как все секретарши. Очень скоро ее шеф, владелец фабрики, безумно влюбляется в свою «бедную» секретаршу. И она в него. Она исповедуется — рассказывает ему, кто она есть и с какой целью прибегла к маскараду. Фабрикант разочаровывается: ведь он тоже мечтал о бедной девушке, которая будет его любить! Они расстаются. Миллионерша с разбитым сердцем возвращается в свое роскошное жилище. Тридцать страниц терзаний...

Развязка происходит в сочельник. Идет пушистый снег. Несчастные влюбленные случайно встречаются где-то на углу улицы. Она роняет подарки, перевязанные шелковой лентой. Он медленно снимает свой новый котелок. Снег падает на его кудрявые волосы. Еще три страницы объяснений в любви. Поцелуй под заснеженным фонарем...

Фани бросила книгу. Потом, подняв ее, положила на тумбочку. Съела апельсин, а мысли все кружили вокруг фальшивой секретарши, судьба которой была чем-то похожа на ее судьбу.

Фани заботилась о своей бабушке, которая порядком надоела ее родителям, и теперь они разъезжали по Африке, зарабатывая свои деньги в джунглях. Как-то бабушка рассказала историю одной прошедшей жизни, в которой двигались, говорили и делали все остальное давно умершие люди. Фани поражало то, что мертвые походили на теперешних живых людей. И на нее в том числе... Она узнала о девушке Кларе Цек, словачке, ближайшей подруге бабушки, которая умерла от туберкулеза. «Представь себе, — говорила бабушка, — она умерла всего в три дня». Ее глаза наполнялись слезами, которые, однако, не проливались и не текли по щекам. Будто эта Клара умерла три дня назад, думала Фани. Жених бабушки погиб в ночь перед окончанием Балканской войны. Она не хотела никого другого себе в мужья, но ее вынудили, и она вышла замуж за богатого коммерсанта. В этом месте рассказа она сжимала руку своей внучки и говорила: «Брак должен быть по любви, доченька! Не выходи из-за денег. Все, что у меня есть, будет твоим. Ищи такую любовь, о которой в сказках сказывается, голую и босую. Деньги, даже если они зарыты глубоко в земле, светятся и манят. Пусть сначала тебя полюбят, а потом уж твое наследство. Я вышла за своего мужа из-за денег, не любила его и всю жизнь расплачивалась за его добро. Бедняга, он был неплохой человек. Но только ты похожа на меня». Фани смотрела на лошадиную физиономию бабушки и вздыхала.

Потом бабушка совсем ослабела, как-то выцвела, у нее часто был такой вид, будто она перепила, хотя она не пробовала даже швепса. Она переживала за внучку, подозревала, что та встречается с мужчинами, и боялась, что она выйдет за какого-нибудь проходимца. Все хотела поговорить с ней серьезно, но два события поколебали ее авторитет у Фани. Однажды она потерялась в сутолоке, среди незнакомых людей, и какая-то женщина привела ее домой, поддерживая за талию. В другой раз старушка вошла в кладовку, взяв с собой зажженную свечу и совершенно позабыв о том, что есть свет электрической лампочки. Возник небольшой пожар. Бабушке казалось невозможным после всего этого вести серьезные беседы с любимой внучкой. Она написала ей письмо, заклеила конверт и сошла вниз, чтобы опустить этот официальный документ в почтовый ящик. Фани его не получила, потому что, по ее предположению, бабушка забыла написать адрес, и девушка осталась без прощальных напутствий. Они были прощальными, потому что сразу после этого у бабушки началась сердечная недостаточность, и в суматохе, между телефонными разговорами и телеграммами в Африку, Фани впервые увидела мертвого человека — свою любимую бабушку.

Две одноклассницы Фани, которым были известны подробности, связанные с наследством, заявили: «Теперь у тебя полно денег!»

И они вглядывались в нее, чтобы понять, сколь велика перемена, происшедшая с ней. «Ты выйдешь замуж?» — спрашивала одна. «Что ты! — возмутилась Фани. — Меня будут добиваться из-за наследства, если узнают...» — «Они будут правы!» — сказала вторая и быстренько заказала себе еще порцию мороженого за счет наследницы. Обе подружки стали пить виски и джин и требовать сигареты «Кент», даже что-нибудь получше. Фани пригласила их на обед в ресторан «Копито» по случаю окончания учебного года. Они заказали самые дорогие блюда, отвлекаясь разговорами об открывшейся внизу панораме, вели себя как девицы, чье дело исключительно состоит в том, чтобы обедать в первоклассных ресторанах. Фани называли «старой подругой». Потому что старая дружба является, думали они, залогом справедливого раздела богатого настоящего. А ведь это была слепая случайность, которая выпала именно ей, как любая вещь, которая сваливается с неба. То, что Фани оказалось счастливицей, а не Кати или Павлинка, вовсе не означало, что им тоже не выпадет удача. У приятельниц разгулялся аппетит, они заказывали дорогие закуски и белые вина, охлажденные, словно для дипломатического приема. Все неутомимо, старательно жевали, пили и болтали. Фани с легкостью транжирила бабушкины деньги, давала чаевые, и, если какая-нибудь мелкая монета падала на пол, никто не утруждал себя нагнуться и подобрать ее.

А родители Фани, поборов африканскую лихорадку и страшное солнце (они были инженерами-строителями), высохшие, точно корни растений в безводной местности, вернулись и ухватились за наследство. Они клеили обои, красили дерево, строгали... И произвели несложный подсчет: будут сдавать квартиру, а деньги — класть на Фанину книжку. Наклеили светлые обои, купили мебель из легкого дерева. Блестящий паркет отражал рисунок китайской вазы, Фани увидела все это на закате — свет рассыпался на драгоценные блики. Он отражался в подсвечнике и в ведерке для льда, искрился, подобно молнии, упав на обнаженную поверхность сабли дамасской стали, висевшей над камином. Ветхая мебель с потертой плюшевой обивкой превратилась в воспоминание. Фани не выказала бурного восхищения, сопровождая в прогулке по комнатам своих родителей. «Правда, красиво?» — нетерпеливо спросил отец. «Неплохо, — как можно более лениво ответила Фани. — А там что?» — «Это моя шляпа, — ответил отец. — Люблю соломенные шляпы». — «Ага!» — сказала Фани и ушла в ванную — искупаться.

Угощения продолжались и отличались той же расточительностью. К Фани приклеился дальний родственник Кати — низкорослый парень с красивыми зелеными глазами. Кати рекомендовала его как стеснительного мальчика, тайно влюбленного в Фани. «Стеснительный» молчаливо и крепко, как глубоководная мидия, пристал к наследнице.

— Он мне не нравится, — стала роптать Фани.

— Почему? Он такой милый, красивый. Он сирота без прописки! — сказала приятельница резко и нервно потушила сигарету.

— Я прописку не даю. И потом, я не люблю сирот.

Кати взяла свою пустую сумку с таким видом, словно там был по меньшей мере миллион.

— И у меня тоже нет отца. А ты знай, что за тобой только такие и будут волочиться!

— Почему?

— Потому что ты богата, вот почему.

И Кати небрежно, словно светская дама после банкета, поднялась из-за стола.

Позже Павлинка поведала своей везучей приятельнице:

— Ты можешь не мучиться, не корпеть в университете — у тебя есть все. А я должна учиться. Я с тобой столько времени потеряла. — И укоризненно посмотрела на Фани, словно она была в чем-то виновата. — Ты знаешь, — продолжала Павлинка, — я привыкла к сигаретам, а у меня с бабками плоховато. Закажи для меня две-три пачки...

Она засунула их в пустую сетку, жизнерадостно крикнула: «Чао!» — и ушла.

Вечером Фани пересчитала оставшиеся деньги. Оказалось, последний веселый месяц стоил ей около четырехсот левов. Слух о полученном ею наследстве распространился далеко. Звонили знакомые, звонили полузабытые двоюродные братья и сестры, звонили родственники из провинции. Кто приходил с цветами, кто тащил подарки, уверяя, что никогда о ней не забывали. Фани пригласила к себе целую ватагу на прощальный ужин. Мальчики уходили в армию. Девочкам предстояло зарабатывать на хлеб и устраивать свое будущее в учреждениях, на заводах, в университетах. Некоторые привели с собой друзей, пожелавших увидеть богатую наследницу и подкрепиться за ее счет. Набралось человек тридцать. На столе была вязанная крючком скатерть и ваза с цветами, бутерброды, торт и мороженое. Звучала музыка в стиле ретро, потом — электронная. Все ели с большим аппетитом, провозглашая тосты за прошлое и за будущее, за мечты и за нечто многозначительное, а также за учительниц (одна из них уже умерла).

Не пили только за Фани. Не обращали на нее внимания, молчали о ее наследстве — как о болезни, о которой на людях не говорят. Они были солидарны друг с другом и едины в своем равенстве. Небрежно пережевывали чужое угощенье. Разбили два бокала и залили скатерть. «Ничего», — бормотала Фани и прислуживала опустив глаза. Почему-то она чувствовала себя изгнанной из школьной ватаги по собственной вине. Этим пиршеством она хотела вроде бы откупиться за что-то неположенное, навсегда отделявшее ее от недавних одноклассников, чьи карманные деньги не превышали десяти левов. Фани угощала тортом, наливала виски и с грустью думала, что, если б она была калекой, все бы ее любили, гладили бы по головке, приносили бы книжки. Даже стали бы исповедоваться, жаловаться на свои беды — чтобы ей не было одиноко в ее беде. А теперь смотрели на нее косо, точно были обижены. Кривлялись и дурачились, чувствуя себя задетыми и униженными в этих комнатах с толстыми коврами, с парчовыми занавесками и позолоченной мебелью, помня о даче на берегу моря и деньгах в банке... Мир принадлежал Фани, но когда у них будет то же самое? Вероятно, никогда. Людям гораздо ближе чужая беда, нежели чужое счастье.

Все ушли одновременно, оставив после себя сдвинутые ковры, разбитые бокалы и две дырки, прожженные сигаретами, в обивке дивана.

Через два дня Фани улетала в Бургас. Рядом в самолете сидел молодой мужчина в ярко-синем пиджаке и рубашке с открытым воротом. Он не смотрел ни на пейзаж за окном, ни на нее — прислонил голову к ее плечу и задремал, тихо похрапывая. Когда принесли кофе, открыл глаза.

— Я уснул... Устал, — объяснил он, глядя на Фани красивыми светло-карими глазами. У него был тонкий, чуть вздернутый нос и великолепная улыбка. — Вы по делам летите?

— Нет, то есть да, — путалась Фани. — Я работаю на предприятии... Медь и никель...

Там работал ее дядя.

— Как поживает Ненов, ваш шеф?

— Не жалуется.

Он удивленно посмотрел на нее.

— Он же себя плохо чувствовал из-за астмы? После той аварии на шахте.

— Наверное, уже прошло.

— Может быть, — сказал он, помолчав.

Она поспешила сообщить, что у нее, кроме работы, есть одно приятное поручение. Ее ближайшая подруга вышла замуж и получила в наследство дом с участком на берегу моря. Эта же подруга попросила ее проверить, все ли там в порядке. Дом — то есть дача — довольно старая. Незнакомец сказал, что у него никакого жилья нет. Он отрицает частную собственность, этот пережиток.

— Я тоже, — быстро согласилась Фани (и сердце ожило, забилось, быстро и весело заколотилось в груди).

Он добавил, что не любит сладкого, и Фани, которая сладкое любила, съела и его конфету.

Когда они сходили с трапа, тот любезно уступил ей дорогу. Он был ниже ее на несколько сантиметров. Невозможно! Она опять взглянула на его плечо — широкое, сильное под шерстяной тканью, оно было ниже ее плеча, но выглядело очень уверенным. Пока спускались по трапу и потом, когда забирали ручную кладь, Фани была еще больше разочарована не очень заметной — но все же! — кривизной его ног: ее идеал мужчины был иной (высокого роста, широкоплечий, с прямыми ногами и квадратными челюстями). У него был голый изящный подбородок, крепкие зубы, гладко причесанные волосы. И ему было все равно — нравится ли он ей или нет. Даже позабыл о ней, когда она, удивляясь себе, пригласила его:

— Не хотите поехать вместе посмотреть дом? Я этих мест не знаю...

— Я тоже.

Фани беспомощно озиралась, словно искала среди пассажиров кого-нибудь полюбезнее.

— Ладно, — бросил он небрежно. — После пяти. Но я тоже чужой в этих местах.

Какой-то человек в хлопчатобумажных брюках, почтительно поклонившись, спросил:

— Вы инженер Христов? Машина здесь, ждет вас.

Он засуетился, бросил беспокойный взгляд в сторону Фани, вероятно сожалея о данном обещании:

— Хорошо, в половине шестого у казино. До свидания!

— Чао...

Гостиница у Фани была второй категории — комната с двумя кроватями, без ванной. Привыкая к роли обычной девушки, Фани подобрала себе одежду для скромного будущего: платье искусственного шелка, босоножки на босу ногу. Надела клипсы и бусы. Только сумка была из натуральной кожи, но что поделаешь — иногда девушки творят глупости: покупают дорогую вещь, а после копейки считают.

Фани как раз этим и занялась — пересчитала свои деньги. Крупные купюры спрятала на дно дорожной сумки — все равно что их нет. Замок сумки щелкнул, и она почувствовала запах французских духов — вот еще одну глупость натворила бедная девушка Фани!..

Пообедала в закусочной напротив гостиницы. Оттуда высыпали девчонки, которые приходили перекусить за восемьдесят стотинок. Они были похожи на Фани — в босоножках, запыхавшиеся, безликие, лишенные любопытства. Типичные жительницы космополитического города. Она уселась на скамейке в парке под густой, плотной тенью кипариса. Мимо шли женщины и мужчины, одетые в спортивные костюмы: поблизости был корт, слышались отчетливые удары мячей, громкие голоса. Тень кипариса, будто стрелка часов, точно отмеряла мгновения. В условленное время Фани поднялась. И тут же увидела его возле кафе — он сидел на плетеном стуле, читая газету. Перед ним стояла чашка кофе. Вокруг, в вазах из камня, цвели красные цветы. На нем была свежая белая рубашка, слегка помятая. Он не встал, когда Фани возникла перед ним, только улыбнулся.

— Будете кофе? — спросил он.

Фани кивнула. Выпили кофе. Солнце светило ему в лицо. Достав из внутреннего кармашка защитные очки от солнца, он надел их. Без света и живого блеска глаз он показался Фани состарившимся. Вокруг рта — морщинки, тонкие и нежные, как на шелковой бумаге. Он наблюдал за Фани внимательно, но спокойно — так, как смотрит чужой мужчина на чужую женщину.

— Ты очень молода, — сказал он.

Фани приподняла плечики — не ее вина.

Поехали на автобусе, вышли на пыльной дороге среди виноградников. Солнце пекло, как в августе. Под ногами стлалась пыль. Выгоревшая трава, зеленые виноградники — кое-где уже свисали спелые гроздья. Вокруг царила безмятежная тишина. Инжир и миндальные деревья замерли в знойной тишине. Что-то прошелестело среди веток, притихло. Фани прикоснулась к нему локтем.

— Змея?

— Вероятно, черепаха.

Он не смотрел в ее сторону. У Фани была белая накрахмаленная шляпка, которую она купила в уличном киоске. Шляпки подчеркивают недостатки, но в то же время подчеркивают молодость (и укорачивают длинное лицо).

Серые плиты, из которых была сделана крыша дома, излучали стальной блеск. Дом был построен в добрые старые времена, на самом берегу, квадратный и устойчивый, как крепость. Маленькие окна побелели от соленого ветра, низенький дымоход на крыше зарос колючей травой.

— Дом запущенный, — сказал человек, стоящий рядом с ней, и перекинул пиджак на другое плечо.

Ключ, такой же внушительный, как и замок, то заедал, то проворачивался в замочной скважине, точно насекомое, которое ищет удобное гнездо. Он молча взял у Фани ключ и без усилия открыл дверь, потом толкнул ее коленкой.

Сумерки внутри были такими же старыми, как и сам дом. Мебель, сдвинутая в кучу, столы все в таком виде, словно в доме была конфискация. Или хозяева неожиданно бежали...

Фани нажала на выключатель. Лампа в форме старинной амфоры, с бледно-зеленым колпаком, похожим на медузу, зажглась. Запахло пылью. Они поднялись по крутой каменной лестнице, покрытой дорожкой, связанной из крепких веревок. Наверху царило то же запустение. Открыли окна. Ставни сопротивлялись, жалобно скрипя.

— Хорошо, что вы пришли, — сказала Фани. — Моя приятельница будет вам признательна.

— Передайте ей привет, — сказал он без тени любопытства.

Фани вспомнила, что все еще в шляпке, быстро сняла ее. У нее были густые блестящие каштановые волосы. Но его взгляд проходил сквозь нее не задерживаясь.

— Какая прелесть, — воскликнул он, беря в руки какую-то окаменелость. На ней были шипы бело-розового цвета. Он разглядывал ее, как специалист. — Наши воды слишком холодные, чтобы изваять такую. Такой нежный цвет... Драгоценность времен сотворения мира. Вероятно, она из Средиземного моря.

— Может быть, — сухо ответила Фани.

Стилиян Христов осторожно положил раковину на стол.

Оставив окна и двери распахнутыми, спустились в сад. Уселись на низеньком теплом заборе. Внизу простиралась водная бездна, однообразная, гладкая и чешуйчатая, чудовищно тихая. Повсюду море оставило могущественные знаки — венки из высохших водорослей, слизистые тела медуз, блестевшие, как кучки серебра. Дырки в заборе, на котором они сидели, тоже сохранили форму мягкотелых, которые скрывались веками в податливом известняке.

— Давайте поедим, а?

Он открыл сумку, и Фани почувствовала запах вареного мяса. Она сглотнула слюну — на обед у нее была одна сосиска. Он вытащил цыпленка, завернутого в чертежную бумагу.

— Тощенький, правда, но, думаю, хватит.

И по-братски разделил пополам белую булочку.

Они жевали с удовольствием, не разговаривая. Очень хотелось есть.

— Скажите, — подала голос Фани. — Вы бы смогли взять в жены богатую девушку? Ну, скажем, такую, как моя подруга?

— Если буду ее любить.

— А если нет?

Он промолчал.

— А ты сколько зарабатываешь?

— Средне, — запнулась Фани.

Он смотрел на ее накрахмаленную шляпку. Потом стал рассматривать тонкие белые пальцы, не знавшие тяжелого труда.

— Приходи в мою бригаду, — сказал он. — И я тебе обещаю много денег. И перчатки, чтоб руки сберечь... У тебя красивые руки.

— А с чем работает бригада?

— С железом. Работа как раз для молодых людей.

Он вытер руки чистым платком, достал листок бумаги и ручку и мелким, каллиграфическим почерком написал адрес стройки и свой домашний адрес. Стилиян Христов, инженер...

— Может, и приеду, — промолвила Фани, глядя на четкие, красивые буквы.

— Не ошибешься.

Они были уже не одни — рядом девушка лет пятнадцати, в купальнике, с важным видом подбрасывала легкий, как воздушный шарик, мяч. Фани услышала вздох и вопрошающе повернулась к инженеру.

— Моей дочери столько же, вероятно, — сказал он. — Может, это она?

Фани молча раскрыла рот: дескать, он бы знал, если б это была дочь!..

— Нет, — сказал Стилиян Христов и сдул со своего острого колена зеленую гусеничку. — Я бы ничего не знал, потому что мы с ней незнакомы. Она родилась, когда мне было семнадцать лет. У меня была сумасшедшая любовь с одной девушкой из соседнего класса. Мы встречались в доме ее тети. Потом моя девушка исчезла, испарилась. Я был в отчаянии. Пошел к ее родителям, но они спустили меня с лестницы еще до того, как я вошел в дверь...

Он рассеянно играл камушками. У него были сильные руки и волосатые запястья. Фани слушала, широко раскрыв глаза. Девушка без устали продолжала бросать свой мяч.

Море застыло, точно отлитое из металла.

— Прошло много времени. Я встретил нашу покровительницу — ее тетку, и она мне сказала, что я разбил жизнь Ольги... Она родила девочку. Позже кончила институт и вышла за какого-то хорошего и способного, по словам тети, человека. Однако он ревниво относится к прошлому своей жены. Вампир... Так и говорит — вампир. Я бы забыл Ольгу, меня уже давно не трогало все, что ее касается. Но ребенок... Значит, тогда она убежала, чтобы родить. Чуждаясь меня и всех на свете. Тетка назвала мне городок, и я отправился туда, вооружась надеждой и деньгами. Я был готов на что угодно, лишь бы напасть на след своего ребенка...

Где-то затрещал сверчок. Незаметно взошла луна — ярко-белая, словно кружевная.

— И ни-че-го, — медленно, тяжело сказал Стилиян. — Люди молчали как рыбы... Как спруты. Акушерка умерла, а тогдашний врач уехал работать в Анголу... Документы отсутствуют: речка, разлившись, протекла в подвал, где хранились документы, касающиеся детей... Пригласили меня пообедать, а когда я отказался, выставили за дверь. Вот так-то...

Фани смотрит на своего знакомого. То, что он поверяет ей свое, сокровенное, может значить только одно: для него она — чужая девчонка, он исповедуется, потому что наболело, а потом, верно, забудет. Навсегда...

— А ваша жена... — проговорила Фани.

Он покачал головой.

— Нет у меня жены. Знакомых женщин много, а настоящей — ни одной.

Девушка с мячом исчезла. Море, внезапно пробудившись, гнало волны вдоль пляжа, и они одна за другой раскрывались в огромные, роскошные паруса.

— Ну, встали?

Он вскочил и бросил взгляд на ее голые руки. Она запахнула свой смешной синий пиджачок. Фани слышала, как он закрывал окна и двери и как, скрипя, сопротивлялись ему старые ставни.

— Вот возьми, — он подал ей большой ключ, черный, словно воронье перо. — Пойдем, мы опаздываем... У меня ужин с главным инженером.

Она сразу стала какая-то ничья — несчастная, случайная девушка. Одна из многих.

В автобусе Фани оглядывалась с любопытством: неужели вон та девушка еще не знает, что станет матерью? А вот те двое парней, еще такие молодые, несмотря на свои буйные бороды, может быть, они тоже — будущие отцы? Не подозревают, что кто-то готовится вырастить их ни в чем не повинных детей. Фани рассматривала незнакомые лица, глаза, брови, прически — какие тайны кроются в этих головах, в этих жилищах подлых замыслов — но и великих озарений, будничных планов — но и великодушия, равного подвигу?

Стилиян Христов, повернувшись к ней, молчал.

Он то и дело поднимал руку и смотрел на часы. Глаза его — карие, спокойные — были уже совсем чужими.

7

Драга Митрова пришла к следователю с опозданием на полчаса, вся надушенная и румяная, в шубке с пышными рукавами и совсем чистых, без единого пятнышка, сапогах.

— Дорогу тут надо сделать, — сказала она. — Иначе не только люди, но и вся техника увязнет.

Она села, скрестив ноги по-мужски, и закурила, не спросив разрешения. Сбросив красную шубку, подбитую мехом, осталась в юбке и кофточке, с ожерельем, на котором поблескивала маленькая серебряная подкова.

— Тепло-о-о, — протянула она, — да, я от тепла отвыкла. Давно не грелась у огонька.

Она держалась спокойно и уверенно, и Климент, хоть и усталый и измученный, заметил и ямочку на ее щеке, и белую кожу, нежную, точно яблоневый цвет, к которому так и тянет прикоснуться. Встретив взгляд — ясный и недвусмысленный — ее ярко-синих глаз, он подумал, что губы ее почему-то плотно сжаты.

— В каких отношениях вы были с инженером Христовым?

Она ответила спокойно:

— Вы спрашиваете, спала ли я с ним?.. Нет. Чрезмерно честолюбивые мужчины — не для постели... Они и в постели хотят чего-то необыкновенного, но думают только о собственном удовольствии.

— Это ваше предложение?

— Да. Он был моим начальником, а я не терплю зависимости.

Закурив дешевую сигарету, следователь положил спичку на крышку стеклянной банки. Он посмотрел в окно — там тонкое кривое деревце прильнуло к стеклу, точно просило впустить его. Климент снова повернулся к женщине, которая спокойно и самоуверенно смотрела на него.

— У меня был жених, — сказала она, — зовут его Димо, учится на четвертом курсе машиностроительного...

— Почему это — был? Его что, уже нет среди ваших женихов?

Драга снисходительно усмехнулась.

— Сейчас у меня новый — Евдоким Георгиев. Но он — так, временный.

— Почему?

— Ох, это слишком интимные вопросы, и отвечать на них долго и нудно... А как вы терпели бы рядом человека — не от мира сего, — который лишь иногда, в свободное время, взглянет на вас из облаков, умильно и пьяно улыбаясь?

— Не терпел бы.

— Поэтому я его и прогнала и взяла Евдокима. Он мне подходит — точь-в-точь то, что надо... А других женихов у меня не было. Первое мое замужество было без помолвки...

Климент засмеялся:

— Так что начинаете новую жизнь?

— Новой жизни нет. Есть лишь продолжение того, что было, — лучшего или худшего. А Дима очень способный парень. Мы помогали инженеру Христову в его расчетах. Христов замахнулся на что-то просто невероятное.

— Что же было невероятного в его работе?

— Тема. Исключительно сложная и слишком объемная, чтобы ее мог осилить один человек. Вы понимаете, что я хочу сказать? Там работы на целый коллектив. Напрасно Стилиян в нее впрягся.

Следователь задумался.

— А может быть, сможете вы... — начал он.

Драга перебила, покачав головой.

— Мы с Димой просиживали над цифрами ночи напролет, нам приятно было, несмотря на то что потребовалась сумасшедшая выдержка. Это была работа не для одного человека, и делали мы ее ради того, чтобы прикоснуться к чему-то... значительному. И ради инженера, конечно.

— Он платил вам?

Она изумленно отшатнулась, словно вопрос показался ей глупым.

— Он? Да мы больше его получаем. Питаемся в столовой за копейки. Стилиян нас благодарил иначе... Мне дарил цветы и конфеты, а Диме — мужской одеколон.

Закурив вторую сигарету, Драга окинула следователя холодным взглядом.

Климент взял ручку и подвинул к себе листок бумаги.

— Имя? — спросил он, прищурившись.

— Драгана Петкова Митрова. Во времена моего детства мужчины уходили из села на заработки. Мой отец тоже ушел — и не вернулся. Мать расхворалась и умерла, оставив нас, четверых детишек. Меня отдали в детский дом, там и выросла. Закончила техникум — электронику изучала. Знаете, я уверена, что стану инженером. Цель моей жизни.

Последние слова ошеломили его, и Климент поднял голову.

Драга, переменив позу (левую ногу перебросила на правую), спокойно пояснила:

— Сейчас мне кричат: «Драга, сбегай-ка туда, сбегай-ка сюда, завтра тебе во вторую смену!» Или: «Молодец, Драга, ловкая ты бабенка!» А иногда покрикивают: «Эй, ты!..» А как, по-вашему, звучит: «Инженер Драгана Митрова»? Ага, согласна с вами, совсем другое дело: солидно звучит. Первоклассный человек. Ч е л о в е к, не какая-нибудь девчонка на побегушках.

— Где вы были в ночь на седьмое — в ночь со вторника на среду?

— Очень хорошо помню, где мы с Димой убивали время. Были на концерте. Обычная современная какофония — светомузыка. Потом ужинали в ресторане, потом Дима проводил меня до общежития. Представляете, он был трезв как стеклышко — и умилялся каждому моему слову.

— А потом?

— Мы заснули. А потом Дима сказал, что ему надо на работу, и поехал на стройку.

— Какие отношения у него были с инженером Христовым?

Драга несколько смутилась.

— Сложные, — сказала она, опустив голову. — Уважал его, но не упускал случая назвать неудачником.

— Почему?

— Спросите у него.

— А как Христов относился к вам?

— Вы хотите знать, не приставал ли ко мне? — засмеялась Драга. — Нет, он подбирал глупых цыпочек. Бедняга думал, что в постели они лучше, чем какая-то будущая инженерка.

Следователь, покашляв, вытер губы платком — может быть, пряча улыбку.

Перед глазами торчала бутылка швепса. На письменном столе, покрытом ярко-зеленым листом бумаги, стояла пустая пепельница. Хотели угодить следователю, такому необычному среди публики, собравшейся здесь со всех концов света. Чувствуя себя в этой комнатке как в клетке, Климент медленно и задумчиво потирал ладони. Женщина пыталась разгадать, что он за человек. Прилетел, как ворона, в своем темном пальто, по-осеннему хмурый, какой-то зловещий. И обидно было думать, что инженер загулял где-нибудь в Черномории, или преспокойно пьет кофе в какой-нибудь хижине, затерянной в дебрях Рилы, или плещется с неизвестной мадам в чистых водах первоклассного бассейна... Христов — начальник, преданный стройке, честолюбивый инженер, чье будущее было расписано до мельчайших деталей, и вот его нет! Исчез — ни на том свете, ни на этом... Где такое бывает? Даже не в кино: уж слишком глупым был бы такой фильм.

И сейчас этот вот человек рыскает повсюду, точно собака за дичью, поднимает грязь везде, куда бы ни бросил взгляд, ищет злоумышленника, а злоумышленник, по мнению Драги, давно убрался из этих негостеприимных мест в поисках очередной жертвы. Драге стало до слез жалко инженера. Только сейчас, целую неделю спустя, горькая истина предстала перед ее сознанием как реальность, в которой и не могло быть двух исходов. Исход был один: смерть...

— Вчера вечером мы гуляли, — сказала она виновато. — Приглашены были на поросенка. Там говорили об инженере: жалко, дескать, такой молодой — и уже мертвый...

— Ну-у-у, — упрекнул следователь, — не рано ли вы его хороните?

Драга долго и горько качала головой, не отвечая, точно и вправду перед ней лежал инженер, его худое, но сильное тело, пронзенное подаренным ножом, красивым ножом, как бывает в приключенческих фильмах по телевизору.

— А Евдоким — что он за человек?

— Немного рассеян, но это ему даже идет. За то его и люблю. Пошлешь его купить сахару, а он несет кило муки. Очень красивый. Слов нет. Зато природа и отняла у него кое-что, дабы не дать одному человеку слишком много. Вы не замечали, бывает, у какого-нибудь счастливца и красота, и деньги, и слава, а взамен судьба отнимает у него что-нибудь: то ли память, то ли какой-то стержень человеческий, то ли еще что-то очень важное... Не замечали?

Климент, кивнув, расслабил узел галстука. Затем распахнул окно — не вставая, ловко, точно фокусник. Драга продолжала наблюдать — она разбиралась в людях. Работала одно время в больнице санитаркой и хорошо знала раны человеческие: какие случайные, а какие — от нечеловеческой злобы, мести или по пьянке. Метина на левой руке следователя, заботливо перевязанная, была от холодного оружия. Жульнический удар в каком-то тупике.

Где же здесь справедливость? Инженер, умный, волевой человек, был убит в глубокой темноте на стройке. Убийца на свободе, жует сейчас, может, булочку на какой-нибудь сельской станции... Драга отвела взгляд, посмотрела на свои сапожки — чистые, сизовато-белые, словно пара голубков. Вспомнила свое венчание — грязный сельский двор, и она идет в белых туфельках, вуаль пахнет розовой водой, перчатки до локтя, шестнадцать лет, всего шестнадцать. С мужем-зоотехником наездилась, находилась — автобусом, каруцей, а всего чаще пешком: сбегай, Драга, возьми у них вакцину. Постановление устарело, езжай-ка в город, пусть тебе его лично дадут. И так три года. Осталась голой и босой, без всякой помощи и поддержки. После долгих и трудных скитаний со стройки на стройку осела на этой красной земле, в этом месиве, в этой круговерти, и так удобно себя чувствовала, точно дитя во чреве матери.

Следователь внимательно посмотрел на Драгу. Круглые покатые плечи и спокойные простые черты лица, великоватый нос и бело-синий блеск глаз — они, эти глаза, созданы действительно для того, чтобы видеть перспективу. И повелевать. «Она еще покажет себя, — подумал Климент. — Не удивлюсь, если через десять — пятнадцать лет она возглавит такую же стройку, где будет знать все — до последнего винтика — и всех — до последнего строителя. Такая поднимется — может быть, станет даже начальником объединения. Нелегко будет ни ей, ни тем, которым суждено вертеться вокруг нее до полного изнеможения...»

— Я хочу поговорить с Евдокимом, — сказал следователь. — Он, наверное, на стройке?

Драга посмотрела на часы.

— Конечно, где ж ему еще быть... Я сейчас его к вам пришлю.

Через пятнадцать минут Евдоким Георгиев сидел, расставив длинные ноги, напротив следователя. Потертые, побелевшие джинсы. Сапоги слишком дорогие, щегольские для этой стройки. Взгляд недовольный, даже обиженный, надменные тонкие губы надуты. Дышит со свистом, сквозь зубы — облачка пара видны в холодном помещении.

— Подарок мне, — небрежно пояснил Евдоким и мелко задрожал правой ногой. — Здесь курят?

Климент предложил ему свои сигареты. Оба задымили. Вся равнина, и небо над ней, и деревья, и крыши, и камни, и все за окнами с запотевшими стеклами плавало в облаках тяжкой сырой мглы. Был серый день, прикованный к месту декабрьским равноденствием.

— Вы знали исчезнувшего инженера? — спросил следователь.

— Да... Ушел — как в воду канул. И мы тоже потонули в этой серой мгле...

— Неужели?

Климент хрипло засмеялся (в последнее время редко случалось смеяться от души): ему пришло в голову, что они в какой-то корчме, болтают о том о сем. Или удят рыбу, сидя на берегу рядышком, — за три километра отсюда есть небольшое озеро.

— Эй, сосед, — обратился к парню Климент, — скажи, что ты о нем знаешь, об инженере Христове... — Дважды ему пришлось заночевать в монастыре-общежитии, рядом с комнатой Евдокима. — Ты, кажись, страдаешь бессонницей?

Парень не удивился.

— Бывает.

— Ты топаешь, бормочешь что-то — или вроде как на губах играешь.

— Зорю играю. Сигнал.

— Грустишь?

Евдоким горько вздохнул.

— Нет. Счастливчик я.

Следователь взглянул на высокий белый лоб парня, на черные брови и синие глаза с длинными ресницами. Да, ресницы — неопровержимое доказательство человеческой молодости и красоты.

— Что касается инженера, — сказал серьезно Евдокии — уважал я его — это нечто большее, чем любовь, по-моему. Он меня двигал.

— В каком направлении?

— В хорошем, конечно.

— А до этого ты шел в плохом?

Евдоким, пожав равнодушно плечами, сказал:

— Ни в каком.

«Так оно и есть, — решил Климент, — красота слепа и потому часто беспутна».

— Давай-ка подробнее.

— Он мне поручил важное задание. Поверил в меня. А я — в себя.

Синие глаза Евдокима повлажнели. Отвернувшись к окну, он шмыгнул носом и тяжело вздохнул.

— Он был для меня как отец, — пробормотал парень. — Такой честный и смелый... во всем.

Руки у него задрожали. Швырнув окурок на пол, он хотел растереть его каблуком, но Климент сказал:

— Подними. Пожара еще не хватало. Здание-то старое.

Тот послушно положил окурок в пепельницу. Помолчали, не глядя друг на друга.

— Где вы были в ночь с пятницы на субботу? Подняв голову, Евдоким посмотрел на потолок, окрашенный масляной краской.

— Дайте вспомнить... Ночи похожи одна на другую, ползут, как черепахи... Да, был на концерте — ничего, приятный концерт. Помог установить усилители. После концерта вернулся на стройку.

— Каким транспортом?

— Автобусом. Надо было закончить одну работу.

— Какую?

— Да печь капризничает, трудно ей угодить, как старухе какой...

Следователь ткнул сигарету в пепельницу.

— Вас видели на другом конце стройки. Вы выкурили по сигарете с экскаваторщицей Цанкой. Вы были чем-то взволнованы...

Евдоким медленно повернулся к следователю, пристально посмотрел на его ботинки — старомодные, со шнурками.

— Цанка работала далеко от твоего цеха...

— Где хочу, там и курю, — резко сказал парень.

— Понятно, — вяло кивнул следователь.

Что-то злое и даже наглое вспыхнуло в синих глазах Евдокима и погасло. «Люди ненавидят, когда их расспрашиваешь», — подумал Климент. Парень, сидящий напротив, тоже становился ему неприятным — что-то тайное и, может быть, угрожающее глянуло на него, словно из омута, и тут же потонуло бесследно в темной глубине.

Евдоким протянул руку — мелкая дрожь сотрясала ее, точно сквозь все его тело был пропущен ток.

— Малокровие у меня, — сказал он. — Мне все время холодно. Цанка говорит — дрожишь, как листок на ветру. По-моему, это сделал посторонний человек. Слышите? Случайный...

8

В четырнадцать лет ее отдали в услужение к пожилой чете, бездетной, зажиточной. Хозяева благосклонно относились к ней, поскольку получали то, что им было нужно, — работу и молчание.

В этом доме она научилась мыть хрупкий фарфор, не разбивая его, наводить блеск на серебряные кубки, большие и тяжелые, словно для великанов. Ее приют был вдали от зноя и грязи сельского труда.

Затем народная власть национализировала фабрику, где она стала ткать грубое военное сукно. Хозяин, состарившись, тихо умер, а она и ее хозяйка остались жить в заброшенном (казалось, застывшем) богатом доме. И служанка постепенно начала командовать своей госпожой, которая впадала в детство и, казалось, становилась все меньше ростом. Об этом старом полуребенке она заботилась строго, но душевно, стирала и гладила белые кружева, полировала никому не нужное серебро и накрывала на стол в столовой, сумрачной от тяжелого бархата штор. И так — до тридцати лет. Она молчала. А как-то весной приехал Иван Пазаров — починить проржавевшие водопроводные трубы. День за днем, слово за словом — пришли к помолвке и свадьбе. Хозяйка отписала им две комнаты и кухню на нижнем этаже. А они до конца ее дней обязались присматривать за ней. Жизнь уходила из нее, вытекала... Умерла хозяйка, и молодые зажили друг для друга. Они не спешили завести ребенка — работали и копили деньги, и через пять лет уже целый этаж принадлежал им вместе с половиной сада, огороженного металлической решеткой.

Она навела порядок в комнатах, натерла паркет и буквально сдувала каждую пылинку.

В сорок лет она родила. Ребенка отдали в ясли. Потом — в детский сад. Через десять лет она вдруг осознала, что сын наделен какой-то необыкновенной, ангельской красотой, пришедшей неизвестно откуда.

Относилась к нему с прохладцей, без внешних проявлений. Быстро поняла, что мальчик не любит трудиться, предпочитая шататься где-нибудь с приятелями. Рядом с ним они выглядели кривоногими чучелами. Еле закончил электромеханический техникум. Еще с юношеских лет его посылали на стройки и отбирали заработанные деньги до копейки. Он требовал, чтобы к зиме ему купили дубленку, — они отказали. Страстно пожелал гитару — внушили ему, что учеба важнее песен. Одевали его скромно, подслушивали на каждом шагу, недоумевали, откуда он взялся такой — задумчивый, медлительный и молчаливый? Он отпустил бороду, она была светлее его волос, почти белая, — приказали немедленно ее сбрить. Он озлобился на них, точно звереныш, загнанный в угол.

— Борода у него как у святого, а глаза — разбойничьи, — сказал отец. — Что будем делать с нашим отпрыском?

— Затягивать удила, что же еще...

И она продолжала полировать шероховатые дверные замки и гладить покрывала. Едва-едва приоткрывала занавеси, чтобы впустить в квартиру царственный полусвет...

В комнате мальчика все было разбросано и пахло молодым щенком. Она готовила, чтобы он не был худым (в раннем детстве он перебивался вафлями, семечками и прочей чепухой). Когда ее брат построил в селе новый дом, послали Евдокима (старую госпожу звали Евдокией) помочь ему. Рекомендовали ехать автостопом.

— Водители — добрые люди, их легко уговорить, — сказал отец и вздохнул облегченно, закрыв дверь за сыном.

Евдоким постучался в окно уже на третью ночь — как путник, который ищет ночлег. Ему открыли, чувствуя недоброе.

— Уже закончили?..

Войдя в комнату, он забросил запыленную сумку на постель. Его резиновые тапочки были грязны и разорваны, словно у бродяги.

— Пришел пешком, — сказал Евдоким, поймав изумленный взгляд матери.

— Закончили?

— Как бы не так... Еще месяц надо.

Евдоким лег, скрестив руки. Бледный, с русыми волосами и восковыми ушами, он совсем стал похож на мертвеца, изображенного на церковной стеле. Он показался им каким-то чужаком, перепутавшим дорогу и случайно попавшим к ним в дом. Они вышли на цыпочках и с тяжелым молчанием продолжали прерванное занятие — складывали выглаженные салфетки.

Евдоким стал работать в молодежной дискотеке. Работал без удовольствия, но одним своим видом разжигал раздоры в этом легкомысленном заведении. Следил за аппаратурой, не очень засматриваясь на танцы, не заслушиваясь музыкой, отбрасывающей синхронно разноцветные пятна на танцующих. Плавали, точно в аквариуме, белые руки, сверкали юбки из дешевой парчи. Евдоким, окруженный обожанием местных девушек, равнодушно смотрел на молодость, ныряющую в розовые и желтые волны. Он переводил взгляд с одной на другую и скучал... Потом находил в кармане записку с датой и местом встречи — получил, например, от симпатичной учительницы письмо, полное клятв в вечной преданности, которой он вообще не искал. Девушка подстерегала его на улицах и как-то вошла в диско-клуб под благовидным предлогом — искала якобы учеников. Однажды набралась смелости и пригласила Евдокима на прогулку. В тот же вечер они отправились куда глаза глядят, девушка срывала листочки, подталкивала камушки носком туфли, тяжело дышала — казалось, вот-вот потеряет сознание. Евдоким шел в нескольких шагах от нее, держа руки в карманах. Стеснялся — учительница говорила о книгах, которых он не читал. И так говорила, что казалось, без них нельзя прожить и часа... Расстались молча. Он обернулся из любопытства — она стояла и смотрела ему вслед.

На следующую ночь двое мужчин поджидали его перед диско-клубом. Евдоким, вообще ненавидевший драку и насилие, беспомощно размахивал кулаками.

— Совсем слабак! — сказал один, отходя и озираясь. — Прикончи этого педика.

На следующий день — с распухшими губами и разбитой бровью — он пришел в школу. Шепелявил, приглашая учительницу на прогулку, потом оба словно онемели.

Встретились за городом, на многострадальной дороге, изрытой железными боронами и плугами, в колдобинах и ухабах. Сели в густых зарослях на траву. Учительница облокотилась спиной на ствол дерева, он обнял ее с холодком в глазах, в которых одиноко, пронзительно сверкали хищные зрачки... У него был высокий бледный лоб и черные брови — казалось, с какого-то другого лица.

— Я хотела стать актрисой, — сказала она, — но ты же знаешь, там все решают связи...

Откашлявшись, быстро прочитала несколько стихотворных строк. Любовную элегию о какой-то сосне. Гейне.

Евдоким посмотрел вверх, на ствол дуба. И, сложив пальцы в неискренней, но настойчивой мольбе, прижался к ней, поцеловал в подбородок, в щечки. Губы у него болели, но горчащая боль была ему приятна. Он нашел ее губы и через сетку ресниц стал наблюдать, как целуется женщина, когда любит. Совсем ее заносит, сказал он себе, и ему стало неловко за нее. Ощущая руки, обвившиеся вокруг шеи, своими припухшими губами он проводил по ее мокрому, в капельках пота, лицу. Целовались долго, пока солнце не припекло и муравьи не измучили их окончательно.

Встали. Учительница что-то бормотала о своей профессии. У нее были кое-какие сбережения и дом, она была единственной дочерью у матери, и им ничто не мешало (если он захочет!) уехать куда-нибудь...

Она болтала о своих комнатах, о порядке, который сама поддерживает, о количестве мебели, о пчелиных ульях на лугах, обо всем, что добыто трудом и бережливостью за последние двадцать лет. Евдоким шел рядом, держа руки в карманах, стараясь не думать о себе с отвращением. Он вырос в сырости и тени в доме госпожи, слыша вечные наставления матери о бережливости и обдуманных покупках...

Расстались. Он быстро пошел в сторону, охваченный мерзким ощущением, что целовался с близкой родственницей.

Монастырь, куда Евдоким отправился через два месяца, угасал, словно овдовевший старик, — потемневший, разграбленный. Стройка забрала у него землю. Главный монах отчаянно твердил, что эта земля святая, неприкосновенная. И без того обеднели...

— И Христос был бедным, — сказал инженер Стилиян Христов. — Оставьте нам решать дела земные: вам же никто не мешает печься о небесных?

Огромная монастырская кухня, осевшая и заброшенная, также отошла в пользу строителей. Там была громоздкая печь, расписные сосуды и баночки, в которых повар нашел приправы, воск и бутылочку с чернилами. Евдоким, пригнувшись, вошел. Около печи, окутанный паром, сновал помощник повара.

— Ты Диму ищешь? Посмотри наверху...

Вдыхая запахи мяса, лука и богородской травы, Евдоким размышлял о том, как монахи воздвигали эту громадную кухню, сбивая бревна гигантскими гвоздями ручной ковки. Да, лучшие времена видели стены, и выщербленная печь, и котлы, поглотившие столько кровавого мяса и пресноводной рыбы.

Рядом с маленькой расписанной церковью поднималась и другая постройка. Евдоким поднялся по вытоптанным ступенькам, постучал в низкую дверь, и Дима ответил: «Войди!» Он протиснулся внутрь, пригнув голову.

— Вот «мистер мира»! — воскликнул Дима. — А ну-ка свари нам по чашечке кофе! Сахар в коробке...

Евдоким, ослепленный, смотрел, как с кровати, покрытой красным суконным покрывалом, поднимается обнаженная женщина. Можно было подумать, что она одета — настолько спокойно уставилась на гостя.

— Да, красавец, — одобрила она. — Давай садись. Через пять минут будете пить кофе.

И скрылась за ситцевой занавеской, где была кухня. Пока она там громыхала и топала, Дима причесывался перед зеркалом, висящим на стене. Евдоким сел с онемевшими коленями — впервые он видел голую женщину. Не в журнале, не на открытке — живую... Ее кожа отражала молочную прозрачность окна, груди пересекали лиловые сосуды, а русые волосы внизу живота были похожи на голову ягненка... Сел, онемевший, перед столом, накрытым салфеткой. Дима смотрел на него в зеркало.

— Что, моя зазноба отняла у тебя разум?

Мог бы сказать «киска», как было у них принято, но не сказал. «Зазноба» прозвучало в его устах как песня, нежно и тепло.

— Она свободная женщина и живет по своим законам. Как космическая звезда. Скоро все будут такими, как она.

Евдоким смотрел на ее босые ступни под занавеской. Она включила плитку, загремела чашками и чиркнула спичкой. Запахло сигаретой. Отдернулась занавеска, и она появилась, закутанная в Димин короткий, выше колен, халат. Чашки были разными и без ручек. Кофе горячим. Она села и не прикрыла открытую грудь. Евдоким смотрел на пол, выскобленный добела.

— Послушай, — сказала женщина и подняла палец. — Она опять!..

Кто-то прошаркал туфлями в коридоре.

— Ефросиния, игуменья. Умерла еще в девятьсот двадцатом году.

Шаги, прошаркав мимо двери, затихли. Евдоким усмехнулся:

— Веришь в привидения?

— Верю?.. В себя. А в ее появлении есть какой-то протест. В монастыре живут мужчины, женщины ходят в брюках.

— А ты прелюбодействуешь в святой обители, — добавил Дима.

Ослепительная улыбка, сверкнувший вдруг взгляд.

— Почему она спряталась в монастыре, как ты думаешь? Ефросиния пишет черным по белому: и сирота я, и обесчещенная, искала силу в господе боге... Кто обесчестил Ефросинию? Мужчины, конечно же...

Она крепко охватила руку Евдокима горячей и сильной рукой.

— Ты очень красив. Знаешь это? И как себя чувствуешь, когда так красив?

Евдоким сжался — казалось, она дотронулась до раны, разъедающей душу.

— Я знаю. — Женщина отпустила его руку. — Ничто не ведет к добру, если чрезмерно.

Дима мыл чашки в мойке. «Она старше меня, — подумал Евдоким, — по крайней мере на два года».

То была последняя его мысль с трезвой оценкой этой женщины. Дальше мысли помчались быстро и страстно, и бесшумно распахнулись окна в жизнь — к солнцу и радости. Он разомлел, опьянел от этого ощущения — впервые, как себя помнил.

— Я получила премию, — сказала женщина. — И приглашаю вас на трапезу.

— Заметано, — сказал Дима. — Сегодня суббота — давайте ее обмоем.

— Выпьем, — согласилась она.

Евдоким вздрогнул от отвращения — ему становилось плохо от одного лишь вида бутылки или рюмки. На улице он засмотрелся на фрески, совсем свежие. Казалось, мастер только что унес свои горшки с красками. Синий цвет переливался в темно-желтый. Под коричневой коркой ржаного хлеба пылали костры преисподней. Черти были черные, а Сатана — ядовито-зеленый, как куриная желчь. Евдоким ему улыбнулся и кивнул заговорщически.

Он втиснулся в кабину какой-то машины и попросил подбросить его к ресторану «Приста». Водитель повез было, но, не доехав, остановился.

— Где-то стучит, — объяснил он. — Думаю, спереди...

— Сзади, — сказал Евдоким, прислушавшись.

Шофер обошел машину, присев возле колеса.

— А ведь ты не знаток моторов, сынок... Стучало как раз спереди.

Наконец приехали к ресторану. Евдоким выскочил из автомобиля и осмотрелся — перед освещенным входом скопились легковые машины. Рядом с ними, заботливо ухоженные, цвели розы. Ресторан экстра-класса. Евдоким был в самом своем лучшем — джинсах и белой спортивной рубашке. В заднем кармане хранились последние двадцать левов из месячной зарплаты. Он, конечно, был приглашен на ужин, но в худшем случае мог оплатить свою долю...

Он сразу увидел их — они сидели на террасе в легких креслах, рядом с большим фикусом. Женщина махнула ему рукой, и Евдоким, захватив по пути третий стул, подсел к ним.

— Ждем тебя, — сказала она и ослепительно улыбнулась ему.

Розовое платье на бретельках, голые плечи. Веснушки на лице и на плечах... Дима потел в сером костюме, в накрахмаленной рубашке с галстуком.

Официант шел к ним — нет, к ней, казалось, он хотел пригласить ее на танец. Играли вальс... Она заказала шницели, салаты и газированную воду.

— Не пью, — сказала она, — а ты? Аперитив?

Евдоким скрепя сердце заказал водку. Хотя бы маленькую порцию. В первый раз.

— Я за рулем, — заявил Дима, — а Драга — космическая женщина: не пьет, не ест хлеба и принимает таблетки, чтобы помолодеть.

Она загадочно улыбнулась.

— Я учусь заочно. Электронику изучаю.

Евдоким нервно рассмеялся.

— Электронику?

— Третий год, — кивнула она.

— Прекрасно.

— Вы вправду одобряете? Муж мне запрещал.

— Муж?

Посмотрев с отвращением на запотевшую рюмку, Евдоким спросил:

— А где твой муж?

Она беззаботно описала в воздухе круг.

— Где-то в Болгарии... Я разведена.

— И не думает больше выходить замуж, — сказал Дима, расстегивая воротничок рубашки. Черный, мохнатый, он излучал спокойствие молодого буйвола. — Кроме как за меня, поняла?

Оба переглянулись и рассмеялись. У них были свои шутки, и держались они как закадычные друзья, именно как друзья — словно не делили постель и хлеб. Евдоким стал озираться — большие зеркала, красное дерево по стенам, люстры из толстого стекла.

— Смотрят на тебя, — сказала Драга и дружелюбно кивнула, полуобернувшись к ближайшему столику.

Несколько девушек. Одна из них — в желто-оранжевых брюках — приветствовала его, махая рукой. Евдоким нахмурился — видел ее в первый раз. На сцену вышел какой-то человек и сообщил загробным голосом:

— Танго. Приглашают дамы.

Первые такты танго прозвучали как тихий, еле слышный ропот.

Драга вскочила и потянула Диму за рукав. Евдоким был настороже в ожидании приглашений. Девушки уставились на него в напряженном молчании, точно на сокровище какое. Та, которая махала ему, опередила всех и, положив руку ему на плечо, обняла за шею.

— Потанцуем? Меня зовут Фани.

— Евдоким.

Он нехотя поднялся.

Танцевали как все вокруг — близко, обнявшись. Он поискал глазами Драгу и ее кавалера. Они топтались на расстоянии друг от друга, увлеченные каким-то спором, резким, даже сердитым, неподходящим для сентиментального танго.

— Я знаю тебя. Ты работаешь в диско-клубе.

— Ага. А ты?

— На стройке. Надо же трудиться. Иначе не заработаешь на кусок хлеба.

— Не заработаешь, верно.

Евдоким слышал это от своей матери. Обернувшись, он хотел снова посмотреть на Драгу, но Фани повернула его голову к себе.

— Не засматривайся. У нее есть любовник.

И прижалась к нему.

Из-за чего же те-то ругались? Почти как супруги.

Фани непрерывно нашептывала ему что-то в ухо. Отца уже нет, мать — портниха. Она случайно оказалась в этом городе, он снился ей, и сейчас она работает у живодера Стамена Юрукова — этот тип снится ей ночами, как кошмарный сон.

— Хвалят его, — сказал Евдоким, успев на мгновение поймать взглядом ту пару — танцевали они, уже слитые воедино.

Драга вытащила из вазы крупную бело-кремовую лилию и держала ее в руке. Воплощенная невинность...

Фани села за их стол. Драга встретила ее воздушными поцелуями, точно посылала их с борта самолета. Начался бесконечный разговор. Вспоминали проценты и премиальные. Смеялись над какими-то людьми, известными только им. Фани клевала, как воробышек, крутое яйцо и пила лимонад.

— Сижу на диете, — объяснила она. — Посмотрите на мои брюки.

Встала, втянула живот — было место еще для одного кулака, если бы кто-нибудь захотел проверить, насколько она похудела.

— Катаюсь на лыжах и плаваю, — сообщила она.

Засмеялась — и все поняли, что хвалится сама перед собой: ведь настоящая экипировка для лыжника стоит тысячу левов.

— Это сокровище будет у нас работать, — сообщила Драга.

Все повернулись к Евдокиму.

— Запихнули меня в дискотеку. У меня уже от нее запор в ушах, — словно оправдываясь, пробормотал он.

Ровно через две секунды выдумка Драги стала правдой.

— Приходи! — сказал Дима. — У нас понос заработаешь.

— Не пугай его! Мужская профессия. Целая эпоха крещена железом. Наш человек лопнет от радости, — завершила Драга.

Она деловито посмотрела на часы: наверное, решала, когда закончат ужин, куда пойдут, когда займутся любовью.

— Пора. Утром у меня дела. Встали?

Официант безошибочно подошел к Драге. Она небрежно достала из кармана несколько банкнотов и уронила их на стол. Они были измяты, как старая рубашка. Евдоким с восхищением смотрел на женщину: у него дома деньги были в большом почете. Никто их не мял — такое и во сне не могло присниться.

Было душно, надоедливо стрекотали кузнечики. На западе с грохотом собирались тучи, сверкали красные молнии. Грома отсюда не было слышно.

В маленьком «фиате» Драги, купленном в кредит, собралась вся компания. Дима уселся рядом с Драгой. Евдоким без удовольствия скользнул к Фани. Владелица машины, зажав в зубах сигарету, ехала так быстро, что «фиат» заносило на каждом повороте. Дима подбадривал ее, Фани пищала от удовольствия. Евдоким молчал, но желудок у него сжался в комок. Черная курчавая голова Димы, неясное и мучительное чувство, что ты лишний, обещание работать у живодера Юрукова, отвратительная кислота от водки, ощущение, что черти тебя уносят в черно-оранжевую бездну облаков, рука Фани (она обнимала его, как испуганный ребенок) — все смешалось в одно унизительное ощущение. Он чувствовал себя человеком без образования, без денег и без достоинства.

Короче, слабаком.

9

— Когда вы его видели в последний раз? — спросил следователь.

— В диско-клубе. Там был концерт — группа «Арка». Он вышел и не вернулся.

— Вы помните время?

— Помню. Христов сидел рядом со мной. Ушел без двадцати девять. В зале были электронные часы, и я на них посмотрела.

— И не вернулся?

— Нет. Я была подавлена.

— Почему?

— Сказал, что вернется минут через десять.

— До этого он выполнял свои обещания?

Фани заерзала на стуле, опустила голову.

— Это зависело... — пробормотала она. — В делах он был очень точен, даже педантичен.

— А в личной жизни?

Она горько усмехнулась.

— Иногда был точен, иногда и нет.

— Почему?

— Не знаю. А на концерт не вернулся — был просто раздосадован. Сказал: «Со мной такие номера...»

— Что-нибудь еще?

— Ничего. Все пели, а он молчал. Хотя вообще-то он любил песни. Мне показалось, он искал кого-то.

— Почему вы так решили?

— Он оглядывался, а потом исчез. Из общежития я ему звонила. Два раза.

— В котором часу?

— Около одиннадцати, потом в одиннадцать тридцать. Никто не ответил. Два раза звонила.

В тот же вечер, уже после полуночи, Фани заполнила несколько страничек в своем дневнике (который открывала, когда взбредет в голову). Она изливала обиды и разочарования женщины, мимо которой прошли, не заметив ее, и вот торчит на самом мрачном углу улицы, не надеясь больше ни на что, одинокая, безликая, малодушная, не имеющая ничего общего с нею — настоящей. Невозможно, чтобы она, именно она, потерпела фиаско!..

Декабрь, 12.

Идет снег, но не такой, как в городе, нежный и мечтательный. Он ложится на плечи людям и крыши машин, заметает грязь и лужи. Никто не знает (особенно она), придет ли он. Да знает ли кто-нибудь, куда он пошел? Поле, которое, кажется, не имеет конца, сейчас сжалось, как, бывает, сожмется человек, вынуждаемый компанией заплатить за всех. Топчи грязь по колено, но докопайся до благородной почвы, в которой вырастает твой хлеб и, согласно официальному мнению, рождается новый человек. Но она все такая же с головы до пят, и внутри ее все — вся система — работает по старой формуле. И с сердцем все то же самое, что и раньше. Она приходит на рабочее место, снимает резиновые сапоги, расчесывает мокрые волосы, согревает свои красные руки — так было годы тому назад, когда она лепила снежки из снега и целилась в того глупого мальчика, который не мог понять, как он нравится ей. Окна цеха белесые, как белок яйца. Горящая лава медленно затвердевает, наводит на мысль о прошлогодней, вечно кипящей у нее под ногами.

Автобус переполнен, на сиденьях наблюдают за игрой по двое-трое парней. Гроздья людей покачиваются, потные и разгоряченные, и хохочут, точно гости на свадьбе. Кто-то ее дергает, и она садится на теплые колени, сильная рука прижимает ее к себе. Ей не нравится фамильярность, она пытается отцепиться, но это голос Драги, хриплый и твердый, и запах коньяка.

— Сиди смирно, поедешь на мягком... И бесплатно.

Пять километров в уютном тепле, в объятиях без лица, с дыханием, которое убаюкивает. Она успокаивается, как ребенок на материнских коленях. Чего скрывать, ей очень хорошо от этой безликой теплоты. Она обижается, когда Драга сталкивает ее и бежит по снегу, сопровождаемая покорным Димой. Евдоким идет за ними, держа руки в карманах. Мужчины липнут к этой женщине, как ракушки к скалам, ссорятся, добиваясь преимущества, и дерутся, кому сесть рядом с ней или войти к ней в комнату, чтобы быть совсем близко к ней... Глубоко спрятанные волны выпускают свои щупальца и ловят шумно, весело и настойчиво — только ее, никого больше.

Целая толпа парней осаждает двери зала (почти все одеты в красные куртки), белозубые и лохматые парни, с длинными конечностями, короче — сексолетние, как она презрительно замечает. Из закрытого зала доносится стук барабана, расставляется что-то тяжелое и скрипучее — музыканты собирают сложную аппаратуру. Инженер Христов беседует с Марией, глядя на свои ботинки. Глаза Марии воспалены, как после плача в темноте, на подушке, которая заглушает любой звук. По слухам, они помолвлены, но больше пахнет разлукой перед браком. Он видит Фани — и вдруг уходит от Марии с дымящейся в руке сигаретой.

— Пожалуй, опоздают... — Оба стоят у входа и курят, а над их плечами кружится снег. Вокруг толкаются, что-то кричат, насвистывают. Они молчат. Неоновое освещение красит лужи в синий и красный цвет, дома напротив светятся всеми окнами.

— Мария выглядит плохо, — говорит она без капли жалости в голосе. Она всегда презирала видимые следы бессонницы, слез и переживаний и считала, что слабые женские нервы надо таить от любимого. — Потрясающе, — продолжает она безжалостно, — что такая сильная женщина превратилась в тряпку. Ты, что ли, довел ее до этого состояния?

Он вздыхает, затаптывает сигарету каблуком.

— Ты ведь женишься? Ты мне сказал, — подбрасывает она (явно лжет).

Хорошо, что громкие крики и свист заглушают ее слова.

— Не знаю, — колеблется он. — Мне хочется остаться в таком же состоянии — несвязанным — еще годик-два. Чтобы свободно гулять, пить кофе и тебя целовать. Когда тебе это приятно.

Ага, вот как! И он, как все другие, примазывается к ней, то есть к ее квартире, машине и дому на побережье. Вероятно, понаслышался от кого-то. И поджимает хвост, и льнет к ней, точно кот к блюдцу с молоком. Нет, он выглядит озабоченным, по крайней мере на пятнадцать лет старше ее, вопреки тому, что разница в годах у них не столь важна. Не замечает алчного блеска в глазах, рассеянно разглядывает красную куртку, лоснящуюся, словно от пота.

— Я, как ребенок, мечтал о чем-то таком, — говорит он. — Эстрадный концерт, и я на сцене — одетый в такую куртку, весь как пасхальное яичко.

Но пора идти, места у них рядом. Какая романтика! Темно, нежная музыка, руки их соприкасаются... Ну, божьи одуванчики! Совсем наоборот. Грохот, как при землетрясении, на сцене извергается вулкан и наполняет непроглядным дымом весь зал. Светит умопомрачительная, сложная система красных, синих и желтых глаз, змеи и змеихи выскакивают из своих дымящихся нор. Все живое понемногу сходит с ума, соскакивает со стульев, кричит и свистит в такт (или не в такт), догоняя музыку. Она — которая играет худо-бедно легкие сонаты Моцарта! — вдруг ощущает себя счастливой и безмятежной, безымянной самкой, выскочившей, растрепанной, из пещеры, чтобы встретить своего любимого со шкурой бизона на плечах, которого он прикончил, чтобы накормить ее. Она забывает, кто сидит рядом с ней, прыгает и кричит, приветствует свою дикую свободу. Чья-то твердая, крепкая коленка бьет сзади ритмично по ее стулу. Музыканты с потными тенями под мышками, в черных очках, которые увеличивают страшное чувство, что ты — ничто, призрак, выскочивший из гроба или из незнакомого глубокого прошлого, с гитарой в руке, покрытой чешуей, сморщенной, как чешуя ящера... Какой-то малый из публики дрыгается впереди всех с оголенным животом, подходит к играющим и робко, с благоговением трогает гитару, точно прикасается к святым мощам.

Через волны песен и топот какой-то листок, свернутый вчетверо, плывет к Стилияну Христову. Он читает его, потом дергает ее достаточно сильно, и она садится, придя в себя, смотрит на него сквозь густой дым — его лицо, зеленоватое в лучах света, перекошено от какой-то неожиданности.

— Я выхожу, — говорит он ей прямо в ухо, — вернусь через десять минут.

10

С Марией Димовой, любившей инженера Христова, следователь встретился после окончания рабочего дня. Растерянная и расстроенная, она пыталась рассказать ему, как они жили с инженером, как горячо друг друга любили.

— По порядку, — попросил Климент, — не волнуйтесь. Давайте-ка начнем с последней ночи... Вы ужинали в ресторане. Там были Драга и Дима.

— Да, я танцевала с Димой. Не очень-то было приятно — его заносило раза два.

— Христов сказал вам что-нибудь по этому поводу?

— Нет. Заказал крепкий кофе — он любит крепкий, горячий кофе.

— Дальше. Вы ведь тоже были на концерте?

— Была. Думала, опоздала, и бежала до концертного зала что было сил. Увидела инженера с Фани перед входом — разговаривали, как очень близкие люди. Мне всегда противна была эта девица, хоть я ничего и не знаю о ней. И тут я поняла причину: она всегда вертелась рядом с Христовым. Она гораздо моложе меня, уж могла бы сделать лучший выбор. Говорят, она богатая.

— Вы послали ему записку...

— Я с ума сходила от ревности. Я люблю его, мы жили как муж и жена. Он культурный и чистоплотный, умеет уважать женщину. Часто ли такие мужчины встречаются?

— Но вы ухватились за него слишком... как бы вам сказать — слишком уж крепко.

— Упрекаете меня? Не имеете права. Вы в большом городе живете, одежда вон у вас какая чистая, вечером ходите в театр, в оперу. Мне все это знакомо, я много ездила на экскурсии. И вообще... На это у меня все деньги уходили. Но я не жалуюсь. Я возвращалась обогащенной. И растерянной — кому доверить свои богатства, свое духовное счастье? Что мне оставалось? Выйти замуж за какого-нибудь шофера или тракториста, лишь бы подарить своей матери внуков? Или так и умереть одинокой? Я открыла инженера Христова. Нашла среди обыкновенных мужчин, которых полно в маленьких городах, и ухватилась за него всей душой. Я верю в существование души — она, точно русалка, является к нам, когда ее позовет большая любовь.

— Вы ему послали записку?

— Я смотрела на них издали — на него и на Фани. Они сидели и смеялись, он ей дал прикурить — и вообще вел себя с ней как кавалер. Легкий поклон и прочее...

— Он знал о наследстве?

— Никогда не упоминал. Держался с ней очень мило. Они сели вместе, понимаете? И она то и дело наклонялась к нему, к его уху, хотела сказать ему что-то. Я за ними все время наблюдала. Он меня не искал, лишь один раз повернул голову и поздоровался с женой директора. Потом эти музыканты загремели и совсем порвали мне нервы. Я достала из сумки листок бумаги и написала несколько слов.

— Что именно?

— Ну — выйди, мол, поговорить, мне плохо... Что-то в таком духе, сложила листок, передала кому-то сидящему впереди и вышла. Вскоре притащился и он. Мы стояли в фойе, никого рядом не было, кроме уборщицы. Но она занята была — подметала.

— Что же вы ему сказали?

— Я сказала, что покончу с собой. Потому что это у нас не жизнь. А он меня перебил. Ты, говорит, права, это не жизнь, давай расстанемся, я задыхаюсь с тобой... Хорошо, говорю, прекрасно. Потому что ты не душишь меня, а просто убиваешь. Я тебе больше мешать не хочу.

— А он что?

— Да ничего. Только глаза стали большущие... Потом говорит — тихо так, спокойно: поступай, дескать, как знаешь, твое дело. Вышел, сел в такси — у нас тут ходят три-четыре такси в городке — и уехал.

— Он дежурил?

— Может быть. Я возвратилась в зал и еще сколько-то времени стояла в дыму, слушая шум и грохот, и только потом ушла.

— Куда же вы пошли?

Мария молчала. Это было тяжелое, напряженное молчание.

— Я могу не отвечать?

— Желательно, чтобы все-таки ответили.

Ее губы сложились в тяжелую, жесткую складку, пальцы мучительно сжимались. Но в общем эта женщина производила впечатление энергичной и разумной.

— Вы что, подозреваете меня в убийстве? — спросила она. — Да неужто мать может... своего сына? Я вставала на час раньше, чтобы еще затемно приготовить ему завтрак да по дому что-нибудь успеть. И все — бесшумно, в темноте. Я заметила, что свет — привычка, не больше, и иногда можно обходиться без него. Я дрожала: вдруг не выдержу, разбужу? Жалела его, уставшего, он был такой нервный. Спрашиваете, от чего? Да от всего... Работал каждый вечер над своей диссертацией. Ему нужна была здоровая пища: мед, мясо, овощи. У него был песок в левой почке, я каждый день покупала ему минеральную воду, тяжелые бутылки, и сама их приносила. Ночью я его укрывала — он вертелся, спал неспокойно. Иногда садился в постели, бормотал несвязное что-то, я его успокаивала, целовала, и он снова засыпал. Мы тратили мои деньги — у меня они были почти всегда, я единственная дочь у родителей. Мы хотели пожениться и переехать в наш дом, к моим родителям. Потом — город, вы же знаете, большой город — большие возможности... Он хотел найти место в каком-нибудь институте, а у меня было желание сидеть дома и растить детей. Я всегда мечтала о большой семье — наверное, потому, что сама провела детство в одиночестве. Полюбила я его с первого взгляда. Такие настойчивые, честолюбивые мужчины — редкость в нашей глуши. Ну а если учесть, что он был стройный, подтянутый, быстрый в движениях... У него и мысль была быстрая. Не то что некоторые молодые люди: животы распустили, а мысли спят. Нравился он мне, восхищалась я им... Неужели непонятно, что я скорее себя бы убила...

Следователь взял какие-то книги со стола, потом, словно передумав, только передвинул их справа налево. Он был усталый, его помятое и хмурое лицо казалось равнодушным.

— Не знаю, — ответил он. — Я много видел, много передумал в своей жизни. Иногда большая любовь созидательна. А иногда — разрушительна.

Остановив на его лице взгляд круглых голубых глаз с покрасневшими веками, женщина молчала.

— У вас пропадает целая ночь, — продолжал Климент. — Причем самая важная в деле инженера Христова. Вы должны сказать, где вы были после того, как, по вашим словам, ушли с концерта. Припоминаете?

Да, тогда она вышла из зала через какую-то маленькую дверь, которую открыла, не задумываясь, куда она выведет, ей было все равно. Какой-то темный задний двор, забитый ящиками и битыми бутылками, еще одна расшатанная дверь — и вот она на тесной короткой улочке со спящими темными домами. Мяукали кошки, где-то позади осталась музыка. Мария не чувствовала ни ног, ни всего своего тела, рассекающего сверкающий ночной воздух. Только потом она поняла, что это светит полная луна, мерцает белым, как мучная пыль, светом, и улицы показывают свое новое, таинственное лицо, совсем иное, чем в серые будни. Представляла себе лицо своего любимого — точно так же изменившееся, светящееся, неспокойное. Она не испытывала ни горя, ни боли, просто у нее не было внутренностей, кроме легких, которые вдыхали и выдыхали, равномерно и безразлично, точно кузнечные мехи. Она наконец ощутила свои ступни — они ступали твердо и уверенно. Глаза видели в темноте — кошачьи глаза, которые, может быть, и светились, кто знает. Было тепло и приятно в этой тишине — она-то как раз и нужна была Марии, чтобы осознать нечто чрезвычайно важное. Только что оно блуждало, как искорка, — и вдруг превратилось в огромный бушующий огонь, к которому она летела без чувств и мыслей, точно заведенная. Большие и легкие шаги, как во сне, — земля оставалась где-то внизу, небо приближалось, побледневшее, беззвездное, точно сонные воды, и вот уже — ни сожалений, ни тревог, только напряжение и острое желание скорее добраться, добежать.

И добралась.

Остановилась у берега, засмотрелась на воду — черную, с серебряными блестками. Голый тростник на недалеком берегу, где когда-то стояла та беседка и ждал ее докторский сын — красивый добрый юноша, ее первая любовь, которая сейчас кружит, как бесприютная птица, над ночной, непроницаемой водой. Здесь, где когда-то было болото, соорудили водоем, но болото притаилось на дне, остались тина, и мертвые корни, и проржавевшие останки железа, и хищные рыбы, и слепые черви — слепые, но всемогущие пожиратели всего сущего.

Пустая лодка была привязана у берега, ничто не мешало Марии толкнуть ее, чтобы отгрести на самую глубину. Один прыжок — и она будет внизу, в темноте, на восьмиметровой глубине. Но, онемев на ночном берегу, она понимала, что тут же начнет работать руками и ногами, потому что она — опытная пловчиха. Нырнет и вынырнет, прежде чем начнет захлебываться и тонуть, — вся она и все мысли ее будут вне воды, бодрые и ясные, как у ребенка. Нет, за смерть придется побороться — и гнусное опускание на дно окончится в конце концов, и, обессиленная и отяжелевшая, она опустится на бывшее болото, в его ядовитые газы, и тина взметнется над ней своим черным ласковым покрывалом и укроет навеки.

«А все же красиво, как красиво здесь, — подумала Мария. — Вода отражает небо, месяц в волнах плывет. А люди спят, и я обычно, устав, сплю, как и все, и пропускаю такие вот прекрасные картины. Вода пахнет свежестью, я отлично плаваю, а ночь такая чудесная».

Она услышала шаги в темноте и старческий голос:

— Что ищешь, девушка?

Сторож пыхтел от испуга и подозрений, и Мария поспешила его успокоить:

— Я гуляю.

Он остановился рядом, сказал уже потише:

— Завтра гуляй — лучше будет видно.

— Ладно. Приду, когда будет посветлее.

Сторож строго смотрел на нее, и под этим взглядом терялись обаяние воды, лунного света и сухих стройных стеблей тростника.

На улице, вдруг почувствовав усталость и опустошенность, Мария сняла свои туфли на высоком каблуке. По босым ногам поползла свежесть, распространяясь по всему ее телу, бодря и оживляя его. Остановившись под уличным фонарем, Мария оглядела себя, свои мокрые ноги — она была ничья, живая и свободная. Только что она заглянула на тот свет — и отшатнулась от его скуки и гробового молчания.

Услышав какое-то шлепанье позади, обернулась и увидела жабу, которая прыжками пересекала улицу наискосок. Мария тронула ее носком туфли — жаба замерла, как бы чего-то ожидая. Мария взяла ее и подержала на ладони. Судорога прошла по шероховатой жабьей коже — отвратительное ощущение ее было почти как смертельная рана, — и жаба выпустила слизь и притворилась мертвой.

Забытая всеми, стояла Мария с этой жабой на ладони, а вокруг был город, ставший чужим, пустым, без единой родной души.

Может быть, только в дыхании ветра была еще какая-то тайная надежда — неизвестно на что. Разве что на весну.

11

Мария была дочерью крестьянина-середняка, которому принадлежали пасека и фруктовый сад. Сбежав из этого маленького, опротивевшего ей рая, она устроилась на небольшой завод. Сняла комнату поблизости — много ли надо женщине, которая приходит только ночевать и видит путаные сны о каком-то безымянном незнакомце. А влюбилась в главного инспектора — смуглолицего, с волосатыми руками, у которого была жена и ребенок. Он был крепок, подвижен, уверен в себе и одновременно капризен. Он подчинил ее сразу, хоть Мария и сопротивлялась, как пойманная птица. У него были жена и ребенок, и он заставил Марию поклясться не говорить никому ни слова. Так и жили в душном, замкнутом мирке, в таинственной норе на двоих, остерегались людских разговоров. Мария шла по жизни точно с завязанными глазами, прозревая только тогда, когда он находился рядом или когда высматривала его. Обедали вместе в столовой — под знаком сомнений и страхов, и тогда ее комната представлялась им одиноким островом, над которым поют птицы и светит тонкий серп месяца.

— Как хорошо! — шептала иногда Мария.

Он задергивал занавеску, успев поглядеть, нет ли кого на улице. Обычно там никого не было, кроме людей, занятых своими будничными делами. Такие, как правило, не любопытны.

Мария, словно невеста, окружила себя цветами — они мечтательно смотрели в окно на падающий снег. Дважды одалживала своему милому большие суммы до зарплаты. Он вернул ей только половину, оправдываясь тем, что сын учится играть на скрипке, частные уроки дорого стоят. Как-то Мария встретила его жену, маленькую, с сутулой спиной, которая в старости обещала превратиться в хорошенький горб. Марии стало приятно, что у нее самой — стройная фигура и красивые ноги. Конечно, она не ревновала его к жене, не любопытствовала и не расспрашивала. Ей было все равно, будто шла речь о безнадежно больном. Он жаловался на жену, говорил, что она ему надоела. А Марии захотелось еще больше привлечь, приучить его к себе, и она встретила его ужином за красиво убранным столом. Потом купила ему рубашку и отрез на брюки. Связала голубой свитер (тот, безымянный, из ее снов, был в голубом). Она вела себя совсем как жена, заботливая и влюбленная.

А однажды увидела их вместе. Это было неожиданно: они держались за руки и, кажется, понимали друг друга великолепно. Долгие годы совместной жизни, очевидно, не проходят бесследно. Мария спряталась за газетный киоск, схватив одеревенелыми руками какой-то журнал.

— А платить кто будет?

Она уплатила, взяла сдачу — пятьдесят стотинок. Побрела, еле переставляя ноги и волоча за собой перекинутый через руку плащ. Она чувствовала себя какой-то никчемной, несчастной, случайно попавшей в этот город.

Да, они шли под руку, а это — признак супружества, хотят они того или не хотят. И шли они так не для отвода глаз, а доверяя друг другу, поглощенные сами собой. Значит, им хватает друг друга. Значит, он обманывал Марию, говоря, что не любит свою жену. Ах ты, фальшивый сиротка!

Мария взяла больничный на три дня. В такую слякотную погоду можно было сидеть только дома у камина. На третий день к вечеру она услышала осторожные шаги в гостиной. Так мог красться только вор, тайно проникший в дом одинокой доверчивой женщины. Мария села на кровать, зажав себе рот ладонью. Он постучал. Подождав, нажал на дверную ручку. Мария чувствовала его изумление, а затем и досаду. Она ведь включила свет — пусть знает, что она дома, но не желает его видеть.

А затем она выглянула, как мышь из норы, — вот он, смотрит на свет в ее окне, ошеломленный, впервые по-настоящему одинокий. Она не выдержала, открыла окно и стала отчаянно махать ему, словно утопающая цепляясь за спасающую руку.

Очевидно, оба не могли обходиться друг без друга. И так продолжалось целых четыре года. Бывали дни, когда казалось, что так будет до скончания века. Но иногда на него будто страх накатывал — словно Мария была трясиной, в которой он мог утонуть, потеряв осторожность. Уехал однажды в командировку, а потом она вдруг узнала, что он уже давно вернулся. Затаив злобу, униженная, Мария дождалась его и накричала — чтобы больше не приходил (хотя он и не настаивал на свидании).

Он снова пришел к ней тайком, но уже не восхищался ни комнатой, ни ею: комната как комната, женщина — как все другие. Мария вдруг обнаружила, что волосы у него на груди стали седеть, а нижняя челюсть отвисла. Он поужинал наспех, объясняя, что сын совсем разболтался — позавчера, дескать, двойку принес. Стал крошить хлеб, потом нервно задвинул стул — как в ресторане, где его плохо обслужили. Поцеловав Марию в лоб, он бережно зажал под мышкой пакет, который принес с собой, и ушел. Что в том пакете было, Мария так и не узнала.

В итоге была длинная, жестокая ночь. В голову упрямо лезли беспощадные наблюдения, которые раньше она прятала от самой себя, чтобы не тревожили понапрасну. А он — что ж, он небрежно, торопливо занимался любовью и молча уходил. На заводе у него был замкнутый, недоступный вид. Обменявшись пустыми словами, ничего общего не имеющими с теми, которые говорят друг другу влюбленные, они расходились.

И еще раз Мария увидела их вдвоем. Обернулась — они даже ноги ставили одинаково! Марию стошнило от слишком большой дозы ненависти. Когда она смогла идти дальше, земля под ногами дрожала, крошилась, проваливалась.

Рассвет преподнес ей истину, очищенную от ржавчины всяческих иллюзий. Итак, ей было двадцать восемь лет. У нее не было ни мужа, ни детей. Ничего особенного в будущем не ожидалось. Она слепо подчинялась человеку, который за эти четыре года добился всего, что ему было нужно: его повысили по службе, дали новую квартиру (и по вечерам за ее светящимися окнами он был рядом со своей женой, со своим ребенком). Он неуклонно поднимался — а Мария словно скатывалась куда-то, все дальше от окружающих, от сотрудников, от чего-то всеобщего, подчиняясь чему-то мерзкому, житейскому, проявляя безумную щедрость к человеку, который умеет устраиваться за счет слабых.

Через месяц в профком поступила жалоба от супруги милого. Марию вызвали, какая-то женщина с искусственно-чутким выражением лица попыталась внушить ей прописные истины о семье как ячейке общества, о ее неприкосновенности — и т. д. и т. п.

— Мы объявляем тебе выговор с предупреждением. Ты молода, у тебя вся жизнь впереди. Будет и у тебя семья, и тогда ты сама поймешь, каково приходится жене, если какая-то, вроде тебя, хочет разрушить семейный очаг!

У этой женщины, кстати, был сиротливый, обездоленный вид. Мария предпочла не отвечать.

— Могу я посмотреть на это письмо?

Конечно, ведь оно касается ее.

Письмо было написано корявым почерком. Мария, быстро пробежав его, вдруг увидела себя нахальной, развратной насквозь. Отчаяние толкнуло ее на самозащиту, она бросилась на поиски и, найдя среди грохота грузовиков своего «милого», высказала ему все, что думала теперь о нем, о его жене. Наслаждаясь, смотрела, как он вертится, озирается по сторонам, как бы ища чьей-то защиты.

Мария подала заявление об уходе тут же — с видом человека, который написал завещание. Зеркало было мутным, но оно отразило ее взлохмаченные волосы и угрюмые глаза, мечущие молнии.

Всю неделю она провалялась в неубранной постели, не ела, не пила. Комната ей опротивела. Однажды ей показалось, что узоры на ковре похожи на черепа. Стояла ослепительно яркая летняя погода, не располагающая к разлукам. Но именно тогда отчетливо увидела Мария и морщины вокруг рта, и седой волос, впервые выбравшийся на волю. Она выбросила, точно ненужный хлам, свои призрачные надежды и ложную уверенность и оценила сама себя. Будущее было в тумане.

Приходили две ее заводские подруги, но Мария молчала, поглощенная вакуумом своей беды. Потом, собрав пожитки, села в автобус.

Почти три года не была она в родном городе. Со своими разговаривала по телефону. Думала о них редко, рассеянно. Предстоящая встреча угнетала ее — она чувствовала себя виноватой.

На городок, где раньше царила монастырская тишина, где разбегались от центра переулки, засаженные розовыми кустами, где чешмы с треснувшими колодами покрыты вековой плесенью, напали хищные стаи чужих людей. В центре города Мария увидела сборный дом с вывеской «Квартирное бюро». Перед домом толпились люди, в парке они сидели на траве и пили пиво из бутылок. Какая-то женщина кормила грудью ребенка в тени. Распряженные повозки, в них — чемоданы и телевизоры, завернутые в домотканые покрывала. Мощный «форд» почти полностью заехал в парк, возглавляя целый караван машин. В одной из них лаяла собака, озиралась на прохожих.

Женщина в рабочих брюках умывалась в саду водой из шланга. Мария узнала ее, в городе она считалась искусной вязальщицей. Здесь она выглядела совсем по-другому, чем в том закоулке, где сбывала свой товар.

— Привет! — сказала она Марии и подала мокрый мизинец. Ее загорелое лицо сморщилось в улыбке. — Соскучилась?

— Соскучилась.

— Бывает, — согласилась женщина. — Все рвутся в наш город. Позавчера двое подрались из-за квартиры, в конце концов дали ее третьему. Такие вот дела.

Она направила водяную струю на свои жидкие волосы и, фыркая, начала их расчесывать красной расческой.

Мария еле узнала свою улицу, превратившуюся в стоянку. Вместо старой деревянной красовалась вокруг дома железная ограда. На воротах висела табличка с чужим именем: «Юруковы». Фруктовые деревья и ульи были на месте. Красный насос размеренно качал воду, и водяная радужная пыль разбрызгивалась над грядками с капустой.

Она увидела отца. И сразу после этого — мать, одетую в рабочие брюки. Оба выглядели какими-то помятыми. В их глазах застыл вопрос: «Ты это или кто другой?»

— Ну давай, говори! Думай, что еще перевернуть, если что-то еще осталось. Весь город вывернулся наизнанку.

Они подошли к ней с двух сторон и повели к дому — без радости, отчаяния или любопытства.

Ее поразил не только город, но и родной дом. Всплывали в памяти какое-нибудь окошко, дерево у забора или же открытая на мгновенье дверь. Дом выглядел солиднее и лучше, чем прежде. Одна половина выкрашена была в белый цвет, другая — охрой, над дверью висел фонарь. Он стал похожим на дома эпохи Возрождения, какие раньше можно было увидеть кое-где в городе. Верхний этаж занимала семья какого-то Стамена Юрукова. В ее комнате лежали на столе ее первый альбом для рисования, ее первые туфельки с протертыми подошвами, а в углу — ее книги и велосипед, чистые, точно с них только что стерли пыль. Казалось, родители жили воспоминаниями о дочке. И теперь не знали, что с ней делать, о чем спрашивать и чего не касаться, обнимать ее или оплакивать, как блудницу (или, может, делать вид, что места себе не находят от радости и гордости?).

На самом-то деле они были растерянны и несчастны: единственная дочь жила далеко от них и на глазах у всех поддерживала постыдную связь с женатым мужчиной. С мужчиной, у которого был ребенок. Но когда она приехала как побитая — тощая, несчастная, в платье, которое висело на ней как на вешалке, — они онемели. Приняли ее спокойно, молча, но ее виноватая тень пугала и стесняла их. И, не подавая виду, родители думали об одном и том же: что слишком отвыкли от своей дочери...

Мария запирала дверь на ключ, когда ложилась спать. Словно боялась, что кто-нибудь ворвется к ней в комнату. Ела в одиночестве за большим кухонным столом. Предпочитала горькую грушу или вареную кукурузу.

Через несколько дней познакомилась с квартирантом, бригадиром Стаменом Юруковым. Он ей сразу понравился сдержанностью и спокойствием, которое излучал. Этот человек был скитальцем. Он крепко стоял на ногах, познав и жизнь, и бесчисленное множество человеческих судеб. Видел разных людей: таких, которые цепенели от неудач, и других, которые настойчиво и терпеливо подготавливали свой успех. Встречал он все то, что сопутствует человеку в его зрелой жизни, — и муки и надежды. Он все понимал, не то что ее родители, которые раздражали Марию своими провинциальными привычками. Она как-то просто рассказала Юрукову о себе, о том, что ее обманул и бросил любимый человек, бросил, точно ветхое пальто. Стамен выслушал ее молча. Ее решительное лицо и сжатые кулаки свидетельствовали о внутренней силе. И о честолюбии.

— Он обещал на тебе жениться?

Мария вдруг снова болезненно прочувствовала и оплакала свою любовь — так золотых дел мастер оплакивает украденное золото. Но ведь обещания никакого не было. Она сама придумывала иллюзии, сама же их и теряла. Думала, что ее обманули, а обмана-то не было. Обвинять было некого. Теперь она почувствовала себя по-настоящему обманутой. Только теперь. Ее злосчастная любовь утопала во мраке за спиной — зарево заката, длинные черные тени, сгущающиеся все больше и больше.

— Что ж, — сказал Стамен Юруков, — на стройке три тысячи мужчин. Есть и красивые, и молодые... Жизнь только начинается.

— Для меня — кончается, — сказала Мария устало, прислушиваясь к себе: от птичьего крика, хлопанья окон и солнечных бликов кружилась голова, как во время игры, у которой нет конца.

— У нас в цехах жаждут видеть людей вроде тебя. Воевать приходится с железом.

Она посмотрела на свои руки.

— Я дам тебе перчатки. Не бойся!

Нечто крепкое (как железо, о котором говорил Стамен) вытягивало ее из слякоти и безнадежности. Ответила неопределенно — не знает, подумает, надо немного отдохнуть.

Она по-прежнему была одинока и молчалива, но при этом ощущала себя здоровой и жизнелюбивой — как никогда раньше. В ней жили две женщины, и ни одну из них она не знала до конца.

Через два дня, найдя Стамена Юрукова, Мария сказала ему, что будет работать на стройке, в его цехе.

12

Ей исполнилось двадцать восемь. Родители, конечно, сделали вид, что в доме — никакого праздника: неприлично отмечать день рождения дочери, засидевшейся до такого возраста. Кровно обиженные, они молча занимались садом и курами. Их мучили старческая гордость и упрямство. Марии досаждали их земледельческие заботы, строгий порядок в хозяйстве, осторожные шаги по утрам. Старики привязались к Зефире и баловали ее, как любимую младшую дочку (последняя надежда!) или внучку, от которой зависело их будущее. Угощали ее персиками, варили медовуху, а когда резали курицу, первым делом жарили для нее потроха.

Мария пила кофе, когда мать выглянула в окно, а потом открыла и закрыла дверь, проверяя, есть ли кто в коридоре.

— Бедняги эти Юруковы, — сказала она. — Хорошо живут, дом — полная чаша, молодые, здоровые, только вот бесплодные. Девчонка-то не ихняя, приемная!

Какая-то старушка, их родственница, слышала от кого-то, что эти добрые люди жили, как перелетные птицы, то под одной, то под другой крышей, скрываясь от молвы, которая могла настигнуть их малышку. Мария не встревожилась: кому какое дело, Зефира — взрослая девушка, подобная новость вряд ли ее смутит.

— Переживет, — сказала она матери. — Велика важность!

— Да, но для них-то это важно.

— Девочке повезло.

— И им тоже. Только из-за этого они и мотаются с места на место, нигде не могут осесть. Кривому колесу — все дороги в ухабах.

Зевнув, Мария посмотрела в окно. Шел первый снег — мокрый, с дождем. Можно было промокнуть насквозь, если выйти без зонта. Она попросила мать испечь маленький пирог и часов в пять вышла, открыв зонтик, под сильный снег, который перестал идти, чуть только она достигла первого перекрестка. «Может, знамение?» — подумала Мария. Снег таял, оставляя мокрыми тротуары и ветви деревьев. Каркали вороны, их крики напомнили о чем-то, что Мария аккуратно стерла, вычеркнула из памяти. Тогда шел такой же вот снег, они сбежали из школы — сын врача и она, Мария, крестьянская дочь (их семью знали всего несколько человек в городе). Недалеко от школы было болото, где, совершенно незаметная в камышах, стояла заброшенная, полуразрушенная беседка. Они уже прогуляли однажды урок — биологию; и вот опять спешила Мария, покраснев от быстрого бега, к месту свидания. Спрятавшись в кустах, чтобы напугать своего приятеля каким-нибудь «бум» или «мяу» или другой какой-нибудь шуткой, вдруг услышала его нервный, возбужденный голос. Он кричал кому-то:

— Да что ты за дурак? Какая женитьба? Подружка — и ничего больше.

Его собеседник ехидно настаивал:

— Говорят, ты клюнул. И она, само собой.

— Все не совсем так. Я пойду в мединститут, ко мне перейдут пациенты моего старика. А ее-то отец кто? Крес-тья-нин.

Второй парень говорил фальцетом — ну точно доносчик из классической пьесы. А любимый оправдывался, будто стыдился своих чувств...

Ползком пробиралась Мария сквозь покрытые снегом кусты, не зная, что же теперь делать — то ли вернуться в школу, то ли броситься в болото, в полузамерзшую мутную воду, которая недавно поглотила потерпевший аварию трактор. Вокруг его железного скелета кружили рыбы, отвратительные пиявки присосались к стеклу кабины... Она побежала домой. Родители занимались стряпней на кухне. У матери было выгоревшее на спине платье, штанины отцовских брюк висели, словно мешки. И правда, разве сын богатых родителей женится на ней? Она прикинулась больной, чтобы не встречаться с ним. И расстались врагами.

Первый снег, таблички на старых домишках, плотно прижавшихся друг к другу, эмалированные таблички, как пригласительные билеты на официальный прием, с именами докторов, инженеров, адвокатов, вызвали это неприятное воспоминание. Главная улица города была все еще в руках интеллигенции. Мария шла по улице, охваченная жгучим желанием отдать себя кому-то — заботиться о ком-то, жить для кого-то. Роль самостоятельной женщины, которая сама себя обеспечивает, ей надоела.

Возле высокой двойной двери в дом росли два кипариса и какой-то декоративный кустарник. В этом доме жили высокопоставленные люди, с первого взгляда было видно. Фамилия на табличке была его.

Голос инженера Христова звучал приглушенно:

— Входи, кто бы ты ни был.

— Это я, — промолвила Мария и скользнула в комнату, где лежал больной.

Он опирался на две подушки. Шея была обмотана шарфом. Нижняя губа распухла, как после укуса пчелы. Он, конечно, обрадовался ее приходу, хотя внешне казался безразличным, даже руки не протянул.

— Садись. Извини, что не убрано. Одинокий мужчина хуже болячки, — сказал он и положил на постель книгу, обложкой вверх.

Объяснил, что у него чувствительное горло, что нужно его беречь, но он все как-то забывает. Говорил не очень внятно — болело все во рту. Мария кивала, оглядывая тем временем комнату. На столе лежала пыль, лампа, свисающая над разложенными чертежами, тоже была в пыли, и остатки фруктов, и веник в темном углу, и покосившийся на стене морской пейзаж. «Все так, как я и предполагала», — думала Мария. Неустроенность одинокого мужчины радовала ее. И в то же время пугала нахлынувшая вдруг волна нежности и самоотверженности, такого знакомого, неотвязного чувства сострадания. Она вскочила, выпрямилась.

— Я ухожу. Спасибо за гостеприимство.

— Какое там гостеприимство? Тебе спасибо за гостинец — мой любимый пирог.

Мария сказала, что сама испекла его. Зачем соврала, непонятно — словно что-то подзуживало.

— Больному положено, — сказала она, словно оправдываясь.

— Сегодня больной — завтра здоровый, — пробормотал Христов. — Ты уж извини, что не смогу проводить.

Через два дня Мария снова постучалась, уже не так боязливо, и вошла к нему, услышав знакомое «входи, кто бы ты ни был!».

— А если это чужой кто? — раскрасневшись, она положила на письменный стол большой пакет.

— У меня нет врагов, — ответил Стилиян Христов. — Я нахожусь где-то посередине: и друзей у меня не много, но и недругов нет.

— Вы счастливый человек. Я вам груш принесла. Отец хранит их в соломе, как куриные яйца.

На этот раз Мария сняла обувь, засучила рукава и подмела в комнате. Помыла посуду, вычистила ложки, вилки и нож. Ручка ножа болталась, и она крикнула через плечо:

— Я вам подарю другой нож. Он засмеялся.

— У меня тоже были когда-то хорошие ножи, даже красивые, но одни затупились, другие растерял в лесах и полях. Я охотник, — пояснил он. — Азартный такой, что пошел бы на охоту и среди ночи, и в проливной дождь.

— Это прекрасно, — сказала Мария. — Но зайцы попрячутся, а вы промокнете. Горло начнет болеть — и свалитесь.

Она говорила нежным, поучительным тоном. Поправила одеяло, чтобы постель выглядела опрятной. Христов взял и пожал с благодарностью ее руку. Мария сидела недолго, чтобы не надоесть — все же болен человек.

Ночью шел тихий дождь, мерно постукивая по окну, будто наступила весна. А ведь на дворе стоял декабрь. Потом взошла луна — идеально круглая на фоне прозрачного, белесого неба. Марии не спалось в полнолуние. Поднявшись с постели, она смотрела на голые деревья, ветви которых переплелись, словно змеи. Она спустилась вниз, открыла дверь сарая, пристроенного вплотную к их маленькой кухне. Повернула переключатель, и яркий свет брызнул от голой лампочки. Это была вотчина ее отца. В ней царили чистота и порядок. Оружие и разные железяки были разложены аккуратно на столе, висели на стенах и лежали в ящике. Отец сам чистил ружье, точил ножи, заряжал патроны зеленым порохом. Пахло машинным маслом, кожаными сапогами, пропитанной потом шерстяной одеждой. Женщинам тут места не было. Мария открыла ящик. Там лежали ножи, разложенные по величине и форме, точно на выставке. Некоторые были тяжелые, старые, с зазубринами, были и другие — острые и тонкие. А вот нож, изогнутый и мрачный, как турецкий полумесяц, с лезвием из голубоватой стали, с инкрустированной перламутром и крупными бусинами ручкой. Он в кожаных ножнах. Мария зажала рукоять в кулаке — нож был удобен и для мужской, и для женской руки.

— Это мне? — спросил инженер восхищенно. Медленно, с наслаждением вытащил он его из ножен. Лезвие блеснуло на солнце. — Прекрасное оружие. Подойдет для танца с бубнами...

Подняв нож над головой, он стал им размахивать, потом зажал его зубами и страшно зарычал. Сильный и ловкий, он обнимает и кружит ее. Мария теряет опору. Она чувствует себя как на давно забытом детском празднике и смеется до слез (у нее всегда смех сквозь слезы). Несколько секунд или целый век прошли рядом с белыми лебедями или розовыми облаками.

— Давай пить чай! — говорит Христов.

Мария заварила горсточку липы, положила на стол брынзу и мед, кусок ветчины и мягкую булку — все, что сама принесла.

На запотевшем окне написала пальцем: «Мария» и «Христов». Получилась как бы семейная визитная карточка. И по-семейному они сели за стол, друг против друга. Она старалась ему понравиться, вытирала рот кончиком салфетки и бесшумно пила чай, оттопырив мизинчик. Сделала для него бутерброд с медом, он принял его с благодарностью. Мария смотрела ему в глаза и гадала о его жизни, которая, по ее мнению, полна высокого смысла и романтики.

Как-то невзначай рассказала она Христову, что из-за одного неблагодарного человека потеряла несколько золотых лет.

— Как же он мог оставить такую женщину? — восклицал Христов, недоуменно поднимая брови.

Она, польщенная, объяснила, что у него был прекрасный голос и что он играл на гитаре. (В действительности он пел в городском хоре и никогда не брал в руки гитару.) Разговорившись, Мария стала переворачивать пласты своей любви, что додумывая, а что и вовсе переиначивая, подчеркивая при этом бесчисленное множество своих достоинств. Она, дескать, нравилась многим, и разные мужчины умоляли ее о замужестве, а однажды их завод посетила делегация, и совсем чужие люди спрашивали, кто эта красивая женщина, которая подавала им кофе... Черти бесновались в ней, перевирали евангелие, и словно с их подсказки Мария наболтала уйму всяких небылиц — у нее даже в горле запершило.

— Чай остынет, — сказал Христов и пододвинул поближе ее чашку.

Разгорячившись, Мария продолжала, что недавно получила от того типа любовное письмо, он умоляет вернуться, говорит, что бросит жену, потому что оценил наконец достоинства Марии.

— Но поздно, — закончила она, — слишком поздно! — И взяла чашку дрожащей рукой.

— Поздно, — вторит Стилиян, по-детски макая горбушку в чай.

Нож, который она подарила, лежал на столе, под рукой своего нового хозяина, таинственно поблескивая. Марии вдруг стало не по себе, она опустила глаза, чувствуя себя униженной, несчастной: ведь если бы все, что она тут наговорила, было правдой, она бы молчала.

— Некоторые вещи приходят слишком поздно. Любовь, наказание, сожаление. Человек поздно мудреет, — сказал инженер, задумчиво постукивая по столу деревянным мундштуком.

Чтобы переменить тему, Мария стала рассказывать о девочке бригадира Юрукова.

— Она приемная, понимаете? Потому Юруковы и шатаются со стройки на стройку, точно заколдованные. От страха, что кто-нибудь скажет: «Это моя дочь. Отдайте ее!..»

Христов отшатнулся, будто кто-то толкнул его в грудь, и застыл, молча глядя на пеструю скатерть.

— Сколько ей лет? — спросил он.

— Пятнадцать будет.

— Когда?

— Кажется, в феврале.

Стилиян снова замолк, наливая себе чай. Она от чая обиженно отказалась, чувствуя, что опять о ней не думают, а она сидит вот здесь, перед ним, и прическу специально сделала. Хотела явиться роковой женщиной, которой ничего не стоит вывести из равновесия кого угодно...

13

Мария переехала к Христову, как только он ей разрешил. Сам сказал, что у него есть еще одна комната окнами на север, где хранятся чертежи, чемоданы и спортивные принадлежности. Она с благодарностью взяла его за руку, но сразу заметила, что он умолк, будто жалея о необдуманном поступке. Может, он тоже говорит не то, что думает? Опыт подсказывал Марии, что, если она начнет допытываться, если прижмет его к стенке, может нарваться на невыгодные для себя признания. Засучив рукава, она убрала комнату, помыла окно, повесила тюлевую занавеску.

— Я буду жить в другом месте, — сообщила она родителям за утренним кофе.

Отец сделал вид, что не расслышал слова непутевой дочери.

— Мне нужны деньги, — сказала Мария через минуту.

Наступила тишина.

— Сколько?

— Тысяча.

Отец размышлял.

— Пятьсот, — сказал он наконец, будто торговал лошадь или корову.

— Семьсот, — сказала Мария твердо.

— Договорились, — ответил он, все еще колеблясь.

Мать с трудом встала, опираясь о столешницу натруженной рукой с поломанными ногтями. Когда-то у нее был хороший голос, она пела песни о любви, читала патриотические стихи. Куда что девалось? И мать и отец — какие-то корявые, коричневого цвета, будто вышли из-под земли. «Не хочу быть как они!» — подумала Мария и поднялась в свою комнату. Некоторые платья сложила в коричневый чемодан, а в красный, слишком яркий для столь деликатного путешествия, затолкала остальную одежду, которую не любила. Она прижимала крышку обеими руками, но та сопротивлялась, как живая. Все, связанное с ее несчастным чувством, заперла она, все придавила, как плохие воспоминания, которые не должны поднимать голову. В коричневый чемодан положила костюмы, три пары туфель и нарядные платья. Ее жизни с инженером должны были сопутствовать танцы, веселье — начинался совершенно новый образ жизни. Мария добавила к платьям две низки бус и искусственный цветок. Собравшись, она огляделась. Комната была обставлена ветхой мебелью: мрачный шкаф с зеркалом, кровать с сеткой, узкая, как для ребенка. Оба окна смотрели в сад, где копались родители. А над садом простерлось пустое небо, излучающее равнодушие и безнадежность. «Все, — сказала Мария, — наконец-то — все!» Она открыла большую сумку, которую купила в Варшаве, уложила в нее свои книги, детские в том числе (их когда-то, во время болезни, читала ей мать). Взяла все открытки, альбомы и фотографии, оставшиеся после путешествий, — музейные ценности, запечатленные на фотобумаге, виды Мадрида и Каира, Парижа и Ленинграда. Она побывала во многих музеях мира, поглотила огромное количество ошарашивающей старинной красоты. А жить приходилось среди мужчин и женщин маленького городка, которым даже и не снился парижский оперный театр...

Однажды они пошли с тем человеком слушать оперу, и он (в спортивном свитере, с воротником под горло!) сел на два ряда дальше. Инженер Христов, интеллигентный и умный, был, конечно, человеком другого склада. Среди его пластинок (разбросанных, правда, в беспорядке) Мария нашла Бетховена, Баха, Шопена... Он умел говорить об искусстве и, главное, умел внимательно слушать, что само по себе редкость в наше время. Он ей подходил. Он был одинок и свободен. Они могли спокойно сидеть где-нибудь рядом. Он ей приснился в мадридском концертном зале: они сидели в креслах, обитых плюшем царственно красного цвета, и слушали Мендельсона, рука в руке. Мария копалась в воспоминаниях о своих странствиях и всюду видела себя вместе с ним — то возле пирамид в ужасный африканский зной, то на севере, в новогоднюю метель, и везде они прижимались друг к другу.

Она сидела на стуле и смотрела на багаж: чемодан с платьями и сумка с духовными радостями. Она обдумывала, когда перевезти все это в свой новый дом. Городок помнил ее, помнил еще ребенком, все знали, когда она уходит на работу, когда — в кино или к зубному врачу.

Она мечтала о таком городе, где она могла бы быть неизвестной, безымянной, чтобы никто не останавливал ее и не расспрашивал, куда она идет. Ей опостылел родительский дом, она не слышала ни шелеста фруктовых деревьев в саду, ни щебета птиц на заднем дворе. Ее родители вросли в землю, и, хоть она была их надеждой и целью их существования, она мечтала о другом. И считала излишним уведомлять их об этом. Они бы не поняли.

Ее комната угасала вместе с солнцем (тогда-то и проступала ее гостиничная безликость), солнце уже озаряло комнаты Стамена Юрукова, которые смотрели на запад. Мария вышла на лестницу, постучалась к ним и через минуту услышала легкие шаги Зефиры.

— Что случилось? — спросил Стамен, положив свои большие усталые руки на вязаную скатерть.

Его жена подала варенье и стакан холодной воды.

— Я ухожу, — объявила Мария. — Буду жить у Стилияна Христова.

— Ты смотри! — сказала соседка и мечтательно подперла щеку кулаком. — Что ж, иди. Может, на сей раз тебе повезет.

— Ты хорошо подумала? — спросил сосед (уж он-то знал своего начальника и не опасался его).

— Мы уже решили. И все тут.

— У него глаза такие же, как у Марлона Брандо, правда? — спросила с интересом Зефира.

— Не знаю. У него зеленые глаза.

— Нет, он похож на Брандо!

Девочка выпорхнула из комнаты и возвратилась с фотографией Марлона Брандо, который вовсе не походил на Стилияна Христова. Листая тетрадку, Зефира с гордостью показывала вырезанные из журналов фотографии киноактеров.

— Ты хочешь стать киноактрисой?

— Ага... Самая, по-моему, интересная профессия!

Мария оценивающе смотрела на курносый профиль девушки, на ее глаза — голубовато-серебристые, точно рыбья чешуя. Отец, влюбленно следивший за каждым движением дочери, ущипнул ее за щеку.

— Ну па-а-ап! — тоном избалованного ребенка пропищала Зефира и захлопнула тетрадку.

— Мне нужны триста левов, — сказала Мария, когда девочка вышла. — Я верну.

— Пожалуйста, хоть сейчас, — с готовностью кивнул Стамен. — Не беспокойся, мы тебя понимаем.

Он крикнул жене, чтобы принесла деньги.

— Осталось только двести, — сказала Юрукова.

— Ничего, и двести хватит, — поспешно уверила ее Мария.

Инженер Христов встретил Марию рассеянно, словно уже забыл о своем приглашении. Взяв у нее чемодан и сумку, отнес в комнату, а Мария принялась варить кофе и делать бутерброды. Услышав его кашель, она высунула голову из-за портьеры.

— Тебе нужно бросить курить. Ты недавно болел.

Ответом ей было молчание. Ужинать сели в теплой комнате, каждый на своем стуле, как и бывает в семье с давно сложившимися привычками. Когда Мария попыталась убедить его, чтобы он не принимал прохладный душ, Христов с кислой миной ответил:

— У меня свой образ жизни. Ты не вмешивайся, пожалуйста.

— Я хотела как лучше, — пробормотала Мария и пошла в свою комнату.

Христов пришел к ней после купания, в махровом халате. Погладил по волосам, поцеловал ее в шею, за левым ухом (там вдруг сильно забился ее пульс).

— Не сердись, — сказал Стилиян. — Я всю жизнь провел в одиночестве.

Мария была тронута. Сказала, что очень скоро он не узнает ни себя, ни квартиру. Стилиян Христов не полюбопытствовал почему.

А Мария разошлась — потратила, не думая, огромную сумму: взяла с книжки свои небольшие сбережения, досрочно получила страховку — там ей дали две тысячи. Всякое начинание требует денег, думала она, тем более новая жизнь — настоящая, не то что раньше. Она купила две кровати, ковер, плиту. Себе купила сапожки. Стилияна засыпала подарками — купила ткань на костюм, дорогую пряжку, несколько рубашек. Сама связала ему свитер, сидя вечерами напротив, как настоящая супруга, как прародительница, которая заботится о своем потомстве. Она сидела с вязанием в руках, он чертил, наморщив лоб, углубленный в работу. Мария вставала иногда, прикладывала свитер к его спине, к его плечам, чувствуя его мышцы, которые вздрагивали, как у лошади, которую слишком тяжело нагрузили.

— Потом, — рассердился он в конце концов. — Неужели не видишь? Я работаю.

— И я работаю.

— Но тебе никто не мешает.

Она промолчала и терпеливо подала ему теплое молоко, растворив в нем ложку акациевого меда. И снова он взорвался:

— Ненавижу мед! И молока не люблю — с детства!

— Это полезно, ведь ты недавно болел.

С перекошенным лицом выпил он молоко.

Ее отчаянные попытки заботиться о нем стали вскоре известны всей стройке: Мария преследовала его то с завтраком в сумке, то с теплой шапкой. Она сама выбирала ему блюда в столовой, объясняя всем подряд, что Стилияну нужны витамины и калории, потому что он слабенький.

— Слабенький? Это потому, что ты глотаешь его калории! — сказал однажды кто-то в очереди, и несколько человек заржали.

Однажды она увидела его на стройке — без шапки, в одном пиджаке, потный от напряжения, он объяснял что-то Диме. Тот сердито курил, глядя под ноги, на красную мокрую землю. Мария, бодрая, энергичная, радуясь, что нашла наконец своего любимого, крикнула:

— Алло! Тут один непослушный мальчик выскочил без пальто. Он что, хочет простудиться?

— Хватит! — крикнул Христов. — Я не ребенок, помни это.

— Ты что?

— Да ничего. Надоело.

Дима, бросив сигарету на землю, криво усмехнулся:

— Мы тут узнали, что на месте склада построят жилой дом.

— И опять придется таскаться до города и обратно за каждой запчастью. Кто это придумал? Какой дурак?

— Директор. Самолично.

Христов не смутился:

— С каких пор у нас все решают единолично? Это же не частная лавочка.

Он достал пачку сигарет, но, посмотрев на Марию, снова засунул пачку в карман. Стояла тихая солнечная погода, снег таял. Но белое небо обещало новый снегопад.

— Так нельзя, — нервно продолжал Христов. — Земля кончается, а мы ее расходуем на личные мероприятия. Директору что, не хватает двух квартир и дачи?

— Дача — его тестя. А у него только квартира, — сухо пояснил Дима.

— Ты хорошо осведомлен. Но ничего, я подам рапорт от имени нашей бригады. Все подпишем.

— Я не подпишу, — решительно сказал Дима.

Инженер дружески похлопал его по плечу, но голос у него стал резким, холодным.

— Подпишешь, мой мальчик, — сказал он. — Ты моя гордость и надежда.

— Возможно. Но этот дом — моя надежда.

— Так-так...

Дима оглянулся на Марию, будто ожидая от нее помощи и понимания.

— Мы с Драгой хотим пожениться. Не оставаться же на всю жизнь в этом мерзком монастыре, верно?

Инженер Христов, пожав плечами, холодно прищурился.

— Ладно. Ничего, я соберу другие подписи. Ты не один в бригаде.

— Я не один, но и другие ведь мечтают получить квартиру.

Стилиян Христов схватил Марию за руку и потащил ее по дороге — грязь хлюпала, кипела под ногами, как живая, готовая проглотить любой след — человеческий и птичий. Мария споткнулась, руки стали холодными и безжизненными от страха перед тем, что должно было произойти.

— Не преследуй меня, — сказал Христов умоляюще. — У меня такое чувство, что ты меня высасываешь — всего без остатка!

— Из любви к тебе... Я о тебе забочусь.

— Знаю, знаю, только я не привык. Лучше давай я о тебе позабочусь.

Она удивилась: ей ничья забота не была нужна.

— Они вон женятся, — пробормотала она.

— Мещанство это все. И эти машины с цветами и знаменами, будто сам патриарх Болгарии женится.

— Патриархи вообще не женятся, — сухо сказала Мария.

— Все равно.

Мария отпустила его руку, как только они дошли до шоссе. Подала пальто, и Христов оделся, глядя куда-то вдаль. Они кивнули друг другу и разошлись, не назначив встречи в столовой.

Почувствовав себя осиротевшей, глупой и смешной, Мария занялась работой. Она умела забывать о плохом, но в этот раз не выходило. Картины свадьбы, столько раз виденные, сегодня не убеждали. Это были мечты — и длинные, по локоть, лайковые перчатки, и фата, и бутон в петлице у жениха, и влюбленное его лицо, повернутое к ней...

Обедали вместе. Христов спросил, почему Мария бледна. Можно подумать, не он отнял у нее иллюзии, не он преподнес ей правду — беспощадную, точно охотничий нож.

А потом жизнь потекла по-прежнему: Мария готовила, стирала, гладила рубашки, точила карандаши (так старалась, что даже раскладывала их по величине!). Стилиян, встав утром, надевал белую рубашку и садился за письменный стол. У него было уже около тридцати страниц будущей работы — он писал медленно, роясь в огромном количестве книг и журналов. И требовал полной тишины. Мария вязала, сидя напротив, иногда спрашивала, хочет он кофе или молока, вставала, чтобы померить свитер, иногда, засмеявшись, начинала рассказывать что-нибудь из своей жизни или из прочитанного: то какую-нибудь странную историю о маленьком кенгуру с радиопередатчиком на шее, о том, как его проглотил трехметровый питон, но радиопередатчик...

— Брось, пожалуйста, своего кенгуру! — закричал Христов. — Неужели не видишь — мне не везет!..

Он увидел испуг в ее глазах и умоляющим тоном добавил:

— Уже третий год я собираю данные по теме — видишь эту кучу бумаг? Теперь надо все систематизировать, чтобы сделать собственные выводы.

Мария замолчала. Действительно, в его папках лежало огромное множество листов и листочков, исписанных его твердым, четким почерком. Они привлекали и мучили его, и Мария боялась открывать эти папки, точно это были клетки, из которых могли вылететь запертые в них птицы. Она решила молчать, садилась в нескольких метрах от него, любуясь его прямой спиной и правой рукой с карандашом, который то летел по белой бумаге, то еле двигался, как путник, увязающий в снегу. Стилиян часто останавливался, ерошил волосы и расправлял плечи, усталый, а может быть, и отчаявшийся. И тогда она приносила ему чашку кофе, а он только указывал ей, куда поставить. Однажды сказал:

— Меня смущает твое присутствие. Когда ты в комнате и смотришь на меня, я чувствую себя мухой, запутавшейся в паутине.

— Я на тебя не смотрю. Я вяжу, — ответила Мария.

— Ты смотришь мне в спину. Я люблю работать в одиночестве.

Она ушла вязать в свою комнату — маленькую, слишком душную. Окно выходило на чужие балконы, где лежало всякое старье. Обедали и ужинали вместе, потом засыпали на купленных ею кроватях. У инженера была большая зарплата, но половину он тратил на книги. Книги скапливались и занимали место, словно живые существа.

Иногда к ним приходили гости: Драга с Димой и Евдоким. Как-то пришли Стамен Юруков с женой, один раз Цанка, чтобы отпроситься на свидание с мужем в тюрьме. Все вели себя очень мило с Марией, казалось, нет ничего необычного в том, что они живут вместе. Гости не расспрашивали, не намекали ни на что, поднимали тосты за их здоровье, но почему-то не за их будущую свадьбу. Может быть, стеснялись инженера, не позволяли себе фамильярничать и подшучивать. Мария слышала, что год назад в этой же квартире побывала какая-то другая женщина. «Неужели, — думала она, — я потеряю человека, который по-настоящему мне дорог? Какое будущее меня ждет, если я упущу его и останусь, как неприкаянная, в этом омерзительном городишке? Ужас ведь берет, когда я провожу по главной улице и вижу площадь с памятником участникам Балканской войны! Нет, мы уедем отсюда, устроимся в большом городе. Заводов много. Купим машину, будем ездить летом где заблагорассудится. Мои готовы мне все отдать, лишь бы увидеть меня с законным супругом. Ох, а если опять получится, что я останусь одна? И надо же так: чуть только кого-нибудь полюблю — и он начинает замыкаться...»

Неожиданно потеплело, дороги развезло. Грязь расползлась. Было невыносимо тяжело добираться полкилометра до рабочего места. Стекла завода казались недосягаемыми, земля превратилась в зверя, разверзшего пасть, чтобы поглотить каждого, кто на нее ступал. Ветер дул с востока. Воздушные струи, сильные, упорные, били прямо в лицо. Люди сутулились, мокрые и запыхавшиеся, шли с красными лицами, словно за ними гнались волчьи стаи. Мерзкая погода делала особенно приятным домашний уют. Однажды Мария увидела на своей шали кузнечика. Обманчивая весна чувствовалась в поле, всходы пшеницы, еще совсем молодые, сочные, зазеленели. Зеленое поле простиралось до самого горизонта — до холмов, отчетливых и выглядевших недалекими со всеми своими обрывами и лесами, тропками и оползнями. Люди мечтали о твердой почве тропинок и шоссейной дороги, когда, задыхаясь, шагали в утренних сумерках; на небе все еще мерцали звезды над черными громадами холмов с ровными и гладкими, как стекло, краями.

Мария не обрадовалась этой обманчивой весне. Но тепло расшевелило людей в городе, и площадь с надоевшим памятником была полна народу. Открыли свои зонты над лавчонками мелкие коммерсанты. По плитам тротуара забелела, как мелкие цветочки, шелуха тыквенных семечек. Новая волна пришельцев залила городок. Квартирному бюро прибавилось работы. Еще две закусочные появились в городе, допоздна по улицам бродили с песнями толпы людей — бодрых, молодых, не нуждающихся в отдыхе. Однажды кто-то стал палить, словно на свадьбе, холостыми, напугав выстрелами местных жителей, привыкших к порядку и тишине.

Мария и Стилиян выходили поздно вечером погулять, и она, как всегда, догоняя его, несла ему шапку или перчатки. Выбирая тихие улицы, они шли молча. Потом он выдергивал руку из ее руки и шагал один — кажется, довольный и увлеченный своими размышлениями. Ветви бросали на землю тени. Мария ступала на них, пытаясь быть спокойной. Но беду не обманешь.

14

Накинув пальто с подстежкой из натурального меха, сунув ноги в короткие лиловые сапожки, Фани спустилась на первый этаж своего софийского дома — там был крохотный бар.

— То же? — спросил бармен.

— Ту же отраву, — ответила она надменно, кривляясь.

Ей смешали коктейль — вермут и джин с лимонным соком, в равных пропорциях. Арабский напиток. На закуску — миндаль.

Два усатых недоросля крутились возле — им хотелось, чтобы она их угостила.

— У него сегодня день рождения, — сказал один, кивая на своего приятеля.

— У меня — день ангела, — без улыбки пробормотала Фани и поднялась.

Ей надо было забрать какие-то ценные книги, о которых ее отец, как всегда, вспомнил уже в аэропорту. Родители сдали свою квартиру многочисленному семейству. Еще в дверях Фани встретили визг и хохот каких-то маленьких диких существ, которые тут же стали дергать ее в разные стороны. Резиновый мяч пролетел, чуть не угодив в голову.

— Проходите! Не обращайте внимания на моих дикарей...

Всюду были разбросаны пеленки, вязаные ползунки и бутылочки, покрытые туманной молочной пленкой. Пахло горелым. На зеркале висела мужская шляпа с легкомысленно торчащим перышком. Лишь весельчак и неисправимый оптимист мог сотворить такое количество детей, подумала Фани. Она постояла у зеркала — перед ним ее мать расчесывала волосы медленными, размеренными движениями. Каштановые волосы, прямая, спокойная, без тени суетливости... Они обедали за круглым столом. Сейчас этот стол был отставлен к стене. На нем торчал ночной горшок — чистый, но все-таки горшок... Весь дом с удовольствием уничтожал любое воспоминание о старых хозяевах. Богатая наша фантазия наделяет наш дом сложной душой, думала Фани. Он тоскует без нас, всматривается в темноту заплаканными глазами окон: не возвращаемся ли мы? Ух ты, ах ты, какие нежности! На самом деле дом — это каменный бог, которого мы украшаем дорогой мебелью, коврами, цветами. И ждем взамен верности и вечной любви. А ему, дому-то, все равно кого впустить — пожилую супружескую чету или роту солдат.

— Я могу позвонить по телефону?

— Пожалуйста!

Женщина — растрепанная, с пеленкой, переброшенной через плечо, — повела ее в комнату. Бурная орда напирала, стремясь проникнуть в комнату вслед за ними. Женщина сгребла их обеими руками, как сноп жита, и отодвинула. Фани набрала номер, который знала наизусть. Дети стучали, пинали дверь. Она встала и повернула ключ. Когда вернулась, трубка твердила сухим, безразличным голосом:

— Да. Алло. Инженер Христов. Слушаю.

— Это я! — смущенно сказала Фани. — Извините меня...

— Не узнаю. Кто это?

В трубке слышался женский смех, звонкий, как родничок.

— Это я — Фани. Теофана.

— А, вот как... — В голосе, кажется, послышались нотки разочарования.

— Я хотела пригласить вас в кино, — проговорила Фани, удивляясь сама себе. — Я куплю билеты...

Тишина. Там размышляли. Новая волна смеха внезапно прервалась, словно женщине зажали рот. Неужели он бросит трубку? Ну что тут такого — Фани работает с ним, это он пригласил ее на стройку. Все равно что отчим!..

— Я предлагаю кое-что получше, — сказал Христов. — Завтра Меглена из второго цеха освящает дом. Что-то вроде приема. В городе, конечно. Она живет возле...

— Договорились, — сказала Фани. — Во сколько?

— В пять. Да, но ты можешь и опоздать.

Фани повесила трубку, обливаясь по́том, ненавидя себя. А дети сводили ее с ума пинками и стуком в дверь.

На улице пахло весной и обновлением, несмотря на то что стояла самая обычная гнилая осень. Угасал прекрасный закат. У нее быстрые ноги, но эта тяжесть в области сердца — недаром, недаром. Она войдет в книгу Гиннесса рекордсменкой по инфаркту («Самая молодая инфарктница», — напишут о ней!). Нет, не надо унижаться. Фани недостойна этого человека. (Недостойна?! Да он ей по плечо!)

Она не пойдет.

И, конечно же, пошла. Ровно в пять открыла калитку садика. Квадратный сельский дом, неоштукатуренный снаружи, некрашеный. Переплетения проволоки отделяют сад от заднего двора, где зреет на грядках краснокочанная и цветная капуста. Девушка во дворе встречает гостей. Одета в черное бархатное пальто с воротником из заячьего меха. Пожилая женщина в платке, костистая, с руками, спрятанными под тонкий фартук, наслаждается триумфом внучки. (У них и машина цвета капусты!)

Фани видит инженера, но отворачивается. Он один, курит. Почти вся бригада здесь — помогают накрывать на стол. Фани холодно желает девушке:

— Быть тебе невестой в следующем году!

В центре стола — вареные цыплята. Фани отрывает крылышко, берет кусочек бисквита. Инженер, кажется, тяготится обществом. Его стул скрипит, колени почти упираются в локти. Вид помятый, усталый. Да и как иначе выглядеть после любовной-то ночи. (Ну а скорбь по таинственной дочери?)

Меглена пинками сметает половики к стенке, чтобы не мешали танцевать:

— Прошу вас, товарищ инженер!

Она маленькая, плотная. Ее портрет на доске почета висит под дождем и ветром и вечно улыбается. Они с инженером — великолепная, конечно, пара. Меглена поднимает лицо. Танцуют медленно, самозабвенно. Всем ясно, что инженер ей нравится... Входит отец Меглены, садится рядом с Фани, наливает ей дешевой водки из виноградных выжимок. Рука дрожит — волнуется родитель и гордится своей дочкой.

— Машину ей купил, — говорит он. — И у сына тоже машина есть...

Вся семья работает на стройке, даже дед — ночным сторожем. Бабка помогает на кухне.

— Мы были ничем — так, песчинки, топчи кому не лень... — И показал себе под ноги неожиданно белой, красивой рукой. Высокий лоб, перерезанный глубокой морщиной, хмурится. — Сейчас все по-другому. Ты молодая, тебе не понять моей истории. Бедность...

— Поучать меня будете? — вздохнула Фани. — Лучше я потанцую.

Но она осталась сидеть, а хозяин закурил сигарету. И она тоже — легкую, дамскую. Его прадед был на селе глашатаем — сообщал людям, что приказывали. Целыми днями, иссушенный солнцем, сновал по пыльным улицам, перебросив через плечо ремень, с барабанными палочками в суме, в болтающихся на ногах ботинках — наследстве от брата, павшего в священном бою под Чаталджой. Тяжелы, точно камни, были вести, которые он нес: штрафы, суды, реквизиции, иногда вдруг — убийство. А позднее — совсем уж нестерпимо: головы (целый список) на площади, в самом центре, надетые на колья. «Каждому повелевается посмотреть на них и запомнить, потому что это разбойничьи, бандитские головы!..»

В конце концов прадед начал стесняться — сгорбился, сморщился в заплатанной своей куртке, чувствуя себя и убийцей, и виновником погромов, из-за которых драл горло и стучал палками, как во время экзекуции... Он бежал со своей семьей пешком через все Балканы.

Отец Меглены раздавил в пепельнице сигарету и широким жестом обвел комнату.

— Голыми, босыми ушли, а сейчас — видишь? Все у меня есть, столько всего, что девать некуда. Честным трудом, денно и нощно, не только руками, но и головой. Знанием... Да, девочка, — добавил он строго, — были мы все под ногами людей — пылинки, как говорится, а нынче мы сами люди. И не только все то, что у тебя перед глазами, но и имя, известное всем и каждому. Кто-нибудь может сказать: помолчи. Да зачем держать добрые-то вести за пазухой? Почему не пустить их ввысь, точно голубей, а?

Фани чуть улыбнулась, чувствуя себя настроенной почти враждебно. Хотелось возразить: незачем, мол, трубить в фанфары. Но она промолчала — этот человек вел в техникуме курс по специальности. Работал чисто, красиво, профессию свою возвел в степень искусства. И вся семья его была в порядке — трудолюбивые, исполненные достоинства люди. Что ему возразить? Он задавит ее фактами, стоит ей лишь рот открыть. Восстал из праха — ничтожный, безымянный. И вот поднимается вверх гордо и самоуверенно, как на орлиных крыльях...

— Слушайте! — воодушевленно крикнул хозяин (трубный голос — безусловно, от прадеда). Музыка умолкла, все застыли, готовые тут же продолжить танец. — В приданое за моей дочерью даю целый этаж! — Он притопнул большим, тяжелым ботинком. — Вместе с обстановкой, машиной и суммой, которую накопил лично для нее!

Все засмеялись, захлопали, принимая слова отца и как правду, и как праздничную похвальбу подвыпившего человека. Снова загремела музыка, и пары закружились, стуча каблуками по голому полу. Хозяин сказал, вздыхая:

— Пойдем, покажу тебе комнату Меглены... У нее — свой уголок, как и полагается каждой девушке.

И повел Фани в глубину коридора, в светлую продолговатую комнату с окном в сад. Кровать, покрытая родопским покрывалом, туалетный столик, телевизор. На полках — книги по токарному делу, чепуховые какие-то романы («Чтиво!» — подумала Фани), журналы мод. Томик стихов, перевод с испанского. Задержала картинка на стене, очевидно вырезанная из какого-то журнала. Аллея пожелтевших берез, солнечные лужи и молодая женщина — силуэт в черном. Соломенная шляпа, мягкие русые волосы... Облака несут новые дожди. Внизу с каллиграфией прошлого столетия, тонкими изящными буквами выведено: «Грусть».

— Не знала, — сказала Фани, — что буквы могут навевать тоску...

— А почему нет? И чистописание — тоже талант.

Христов вошел незаметно. Он молчаливо вглядывался в картину, нарисованную бог знает кем. Они оказались вдруг в комнате одни. Закрыв глаза, Фани почувствовала на талии его руки, твердые губы коснулись ее шеи. Фани быстро к нему повернулась, напряженно вглядываясь в его лицо. Карие его глаза были добрыми и вопрошающими — будто бы он сказал что-то веселое и ждал ответа.

— Здесь приятно, правда? — спросил Христов и отстранился — улыбающийся, безразличный. Подойдя к окну, воскликнул: — А хороша капуста!

— Да, — ответила Фани. — Я ужасно хотела бы превратиться в зайца...

Хлопнула калитка, послышались голоса, и они вышли встретить новых гостей — троицу неразлучных. Люди уже шутили, что едят они втроем, плечом к плечу, и спят тоже вместе, в одной кровати. Евдоким, в ярко-красной куртке, сел, широко расставив длинные ноги. Рядом с ним все мужчины как-то сразу стали серыми, безликими, одинаковыми, как просяные зерна. Его красота тревожила, вызывала удивление и зависть, а молчаливое равнодушие и застенчивость шумный и горячий народ истолковывал как маскировку, скрывающую что-то опасное и недоброе. Евдоким сторонился девушек, они, оскорбленные его пренебрежением, распускали слухи, что он «не мужик» и вообще — тип, от которого всего можно ожидать. И непонятно было, почему эти трое преданы друг другу, словно близнецы, зачатые в одной утробе. Они работали на глазах у всего строительства, но что происходило в их монастырской комнате ночью, куда не проникал посторонний взгляд, — об этом можно было только гадать. И гадали.

Драга налила водки Диме и содовой — Евдокиму, заботливо положила им бутерброды (чувствовалось, что знает вкусы того и другого), а потом села и, лукаво поглядывая исподлобья, тоже принялась жевать. Она была в летнем платье, серебристых туфлях на высоких каблуках — как на бал собралась. Черты ее лица казались Фани слишком крупными и скучными, она недоумевала, чем эта самая Драга могла привязать к себе двух мужчин, молодых и красивых. Обычная женщина, таких на улице сколько угодно. Может, белоснежные, сверкающие зубы? Или глаза, странно блестящие — совсем как эмаль? Дима и Евдоким жевали, опустив глаза, точно сыновья, покорные своей матери. Много сказок плелось вокруг этой троицы — говорили еще, что они тянут все, что под руку попадет. Фани всмотрелась в гордое и открытое лицо Димы, в нежный таинственный свет, который излучала красота Евдокима, наконец, в Драгу, скромно поджавшую коленки, любимицу неподкупного Стамена Юрукова... Нет, чистыми были эти люди — чистыми, гордыми и неопытными, как и сама Фани. Ну разве могла она в точности объяснить, например, что означал поцелуй Стилияна Христова? Она получила его украдкой, легкий, непринужденный. Объяснение в любви? Или дружеская ласка — точно поздоровался с подругой детства?

Инженер сидел напротив, спокойно и рассеянно жевал — как человек, которому все равно, чем и когда питаться. Отламывал кусочек хлеба, откусывал кусочек сыра, легко поднимал бокал, а отхлебнув, вытирал губы вышитой салфеткой. Эти кошмарные обеды... Фани резала мясо, картофель, капусту, чтобы набить ими беспомощный, беззубый рот своей бабушки... Старушка била чашки, обливалась, потом следовало переодевание и стирка — тоже забота Фани. Она возненавидела этот мучительный обряд и именно с тех пор избегала смотреть на то, как едят люди. Но сейчас смотреть было приятно.

Она обрадовалась, когда он пригласил ее. Ласково обнял и повел. Они лениво танцевали, будто одни на всем свете, колено к колену, щека его скользила по ее щеке, твердая и гладкая. У него были сильные руки, его рубашка пахла домашним хозяйственным мылом. Иногда она встречала его взгляд, полный нежности, которую трудно было бы назвать любовным чувством. Потом он танцевал с Мегленой, и все видели, как она прижималась к нему, шепча что-то на ухо. Фани пригласила безразличного, расслабленного Евдокима — он беспокойно вертелся по кругу, словно животное, попавшее в капкан.

— Что ты по сторонам смотришь? — рассердилась Фани. — Это некультурно.

— Я ищу то место, — прошептал парень. — Пойдем поищем?..

Они искали «то место», взявшись за руки. Потом Фани подождала у двери, расписанной колечками да веточками. Выйдя, Евдоким тихо спросил:

— Тебе вроде инженер нравится?

— Это не мой тип.

— Может быть. Но Мария его... вот увидишь.

— Она малограмотная.

— Именно поэтому. Все равно, понимаешь, самая удобная обувь — домашняя...

— Ты что, не видишь, какой он? Как маленький! — Фани задыхалась от обиды.

— Может быть. Но в глазах женщин он — несчастный рыцарь. Ищет свою дочь. И все — «ах» да «ох» — умирают от этих сказок. А на самом-то деле дочка его — только повод. Подъехать к нему удобно.

Рука в руку они поднялись по лестнице на крышу, остановились на площадке и принялись целоваться. Губы Евдокима были прохладны, пахли чесноком, и целовал он так странно, поспешно, словно возвращал что-то, взятое взаймы. Даже как бы из уважения... Фани с любопытством оглядела его — красивая статуя, пустой взгляд. Прижалась к нему, снова отстранилась — статуя, да и только. Неужели ни один мужчина не может по-настоящему захотеть ее? Неужели все они крутятся рядом только из-за ее денег? Из-за квартиры? Но здесь-то она была ничья, она вышла на арену голой, в чем мать родила... И снова — ничего?

Евдоким повел ее вниз, ступенька за ступенькой, будто они спускались в преисподнюю, или в чистилище, или в мясную лавку, где, оценив ее на глазок, ее тут же и отвергали. (А у нее ведь ноги красивые...)

Внизу все веселились, хозяин предлагал гостям вино — настойчиво, громогласно. Меглена ходила с кувшином от бокала к бокалу, наливала торжественно, точно невеста сватам. Вино — темное, цвета шелковицы — пенилось, играло. Фани села и засмотрелась на Стилияна Христова. Он смеялся — зубы у него были крупные, белые, кожа собиралась в углах губ нежными морщинками. Пригладив ладонью черные блестящие волосы, он провел пальцем по аккуратным усам. Ах, как же он важничает! Женщины его любят больше, чем Евдокима, а ведь тот молод и просто-таки ослепительно красив. Значит, разбросал повсюду детишек? Бедный Христов, несчастный папочка! И как только Фани попалась на эту сентиментальную чушь?

Одинокая, погрустневшая, она выпила бокал до дна. Ей налили еще. Дима, пригласив на танго, крепко к ней прижался и горячо задышал в шею — обжора, выпивший сто бочек вина... Фани оттолкнула его и нечаянно села на чьи-то колени — на колени Стилияна Христова.

— Я тебя провожу, — сказал он. — Мы жребий бросили.

— На мои тряпки? Я их отдам и без жребия.

— Ладно, — сказал он рассеянно, — перестань хандрить.

Он поставил машину довольно далеко, и можно было пройтись и проветриться после угощения. Мягкий, таинственный свет, словно отблески далекого пожара, освещал улицу. Деревья роняли крупные влажные листья, они прилипали к каблукам.

— Что чувствуют деревья осенью? — спросила Фани. — И что видят во сне дикие птицы? Скажем, горлица? Есть вещи, которых никто не знает.

— Я знаю, — засмеялся Стилиян. — Горлице снится страшный сон: ее подают жареной, с гарниром из баклажанов.

Шутка не удалась, и дальше они долго молчали.

— У меня сегодня день рождения, — сказала Фани, посмотрев на часы. — Именно сейчас мне исполняется девятнадцать.

Стилиян схватил ее руку, остановился.

— Э, мы просто обязаны это вспрыснуть!.. — Глаза его смеялись.

Перейдя на противоположный тротуар, где всеми своими витринами светилась просторная пивная, они вошли. Там было пусто.

— Выберите себе стол по душе, — встретил их заведующий. — Инженер, это твоя невеста?

— Может, она будет ею, — ответил Стилиян, не глядя на Фани.

Заведующий поздоровался с ней за руку и, разговаривая, сжимал ее пальцы, не отпуская, — явно принял за шлюху.

Выпили, чокнувшись, и Христов настоял, чтобы они смотрели в глаза друг другу.

Машина оказалась старым «фольксвагеном», Фани скользнула в нее легко и независимо, будто не в первый раз. Шумело в голове. Стилиян за рулем был красив — и тоже независим. Фани представила себе, как пригласит его в дом, достанет из холодильника лед, мороженое и дыню, откроет бар, в котором подобраны дорогие напитки. Скажет, что все это, все, что он видит: платья, купленные в модных ателье, цветной телевизор, японский магнитофон, и белый «мерседес» в гараже, и дача у моря, — все принадлежит ей. Удивится он? Интересно, какое будет у него лицо. Начнет особенно рьяно ухаживать за ней? Предложит ей себя? Нет, не надо его унижать.

Она попросила Стилияна остановить возле маленького домика, прилепившегося к ее роскошному кооперативу. (Ее окна светились во мгле, как шелковые абажуры.)

— Я живу здесь... с приятельницей, — соврала Фани, выходя из машины.

Махнула ему — и осталась стоять до тех пор, пока он не исчез, свернув на перекрестке.

Этой ночью она вышла с бабушкой из единственного вагона какого-то поезда. Раскрыв свои черные крылья, вагон, словно стервятник, улетел в небо, ослепительное от жара. Вокруг простиралась пустыня — бесконечные красноватые пески. Надо было поддерживать бабушку, которая плохо видела, вести ее, чтобы она не упала. Они куда-то шли — где-то их, кажется, ждали ее родители... Фани проснулась с ощущением жажды и тяжестью в голове. И вдруг услыхала шаги бабушки в холле — неуверенные, шаркающие, как у слепого, не знающего, куда ему ступить...

15

Ударили поздние, каких и старожилы не упомнят, морозы — настоящее бедствие для строительства, где целые дни проходят на улице, когда под навесами, а когда и просто под открытым небом. И сама беготня по этому не слишком обжитому месту создавала затруднения — бегом до цеха, потом до столовой, оттуда в баню, в административные здания, в библиотеку... Бессчетное количество тропинок перекрещивались, встречались и разбегались, живые и подвижные. С полей налетал мощный ветер, от которого невозможно было укрыться, синяя снежная изморозь липла к деревьям, талая вода проникала в оконные щели, за поднятые воротники спешащего люда. Поле, все еще не застроенное, бушевало и звенело, совсем как в древние времена, когда здесь велись битвы за выживание среди голых камней, диких трав да красной земли, не нужной ни руке человеческой, ни случайному дикому семени. Сугробы, нахмуренные, чернильно-черные, точно вдовьи платки, стояли, не боясь снегоочистителей, которые скулили и давились, не в силах сломить их в яростной борьбе. Грузовики с ревом откатывались назад, как ошпаренные морозом.

Наконец строители всенародно вышли на борьбу со снегом, чтобы спасти землю, по которой ступали уже пять лет. С извечным своим оружием — лопатами, мотыгами и какими-то деревянными приспособлениями, не имеющими названия, — сгребали они отяжелевший снег и грузили на несколько допотопных грузовиков, забракованных временем. Машины работали шустро, жизнерадостно — словно старики, которые вышли на очередную (может быть, последнюю свою) демонстрацию. Зима внезапно стала суровой, куда только подевался сельский уют городка, полного одноэтажных домишек и дворовых построек, магазинов и кабачков, где можно выпить рюмку ракии, с навесами под древней чинарой, чудом уцелевшей, с гостиницей (бывшим монастырским постоялым двором), где собираются сделать музыкальную школу, и с толстой крепостной стеной, горбящейся посреди улицы, за которой можешь и сигарету прикурить, и словом перекинуться в безветренном уголке, точно никакого ветра нет и в помине.

А в поле — ни сигаретой, ни двумя словами не обменяешься: вьюга уносит все человеческое — лица, смех, слезы, текущие по носу, улыбки побелевших губ, хриплые или рыкающие звуки. Снег сечет, хлещет, и мускулы деревенеют и становятся непослушными, чужими. Но руки, одетые в толстые рукавицы, работают наравне со снегоочистителями, а потом человеческая сила берет верх, снежные горбы и морщины, облизанные лопатами, сглаживаются, тропинки становятся широкими, будто ведут к дому, поле одомашнивается, его берут на короткий поводок, рычание все еще слышится из белого его брюха, но это уже последние, затихающие отголоски. И вот оно покорено — гладкое, тихое, как накрахмаленное, с отблесками солнца — синими, розовыми и желтыми, и каждый кристаллик, сколь бы ни был он мал, мгновенно разлагая свет, вспыхивает, как бриллиант чистой воды. Машины отступают, поле расстилается, прямое и ровное, как только что развернутая бумага, люди, отряхивая штанины и плечи, идут по новой дороге к лавке. Направился туда и бригадир Стамен Юруков, но вдруг остановился: в этом черном муравейнике на белом снегу привиделась ему фигура исчезнувшего инженера Христова. Стамен догоняет низкорослого мужчину в полушубке и клетчатой кепке, но это незнакомец — видно, недавно приехал. Последние слухи были самыми правдоподобными: какой-то случайный на стройке человек убил инженера то ли умышленно, то ли не желая этого... Но возможно ли это? Ведь инженер-то не случайный человек на стройке, сколько людей его видят, сколько знают...

В лавке пахнет потом, мокрой шерстью и подогретой ракией, как в старых трактирах. Плечо к плечу. По линолеуму — талая вода. Когда Стамен Юруков, поработав локтями, добирается до стойки, слева поднимает запотевшую рюмку его коллега Радомирский.

Он показывает через плечо в угол — там, у стола, уселись молодые ребята (пар валит от их мокрых волос), они пьют, чокаются, снова пьют.

— На днях уезжают на специализацию — одни в Чехословакию, другие в Германию, третьи в Советский Союз... Черти... Минимум на шесть месяцев. Сломают мне аккорд... И теперь все равно что играть, если клавиши поломаны.

— А почему тебя не посылают? Или меня?

Юруков заказывает ракию на двоих (нет более сладостного и благословенного питья, чем эта жгучая ароматная водочка, полная клейкой щедрости виноградных ягод) и пьет, усталый до последней степени, охваченный счастливой леностью, которая нежными женскими пальцами гладит его кожу. Колени дрожат в приятной истоме, по спине медленно стекает капелька пота, будто перст божий благословляет его на что-то большое и вечное.

— Жили когда-то черепахи, — рассказывает коллега, — но постепенно вымерли, передохли от разных катаклизмов, и теперь остались, — он показывает свою ладонь, — вот только такие, на развод...

— На развод — но прочные, не раздавить!..

Галдеж усиливается, одни выходят, другие (их в три раза больше) входят. Рюмки скользят по мокрой стойке, мелькают островерхие меховые шапки, меховые куртки, целые меховые пальто — медвежьи. Будто это не наша, болгарская корчма, а какая-то безвестная, среди окаменелых снегов Аляски... Юруков выпивает еще одну порцию ракии (огненной, желтой, которая горит, точно подожженная спичкой) и уходит, а Радомирский кричит ему вслед:

— Купил себе еще один сервиз — одиннадцатый! Что скажешь?

Бригадир пожимает плечами и проходит мимо стола шабашников, которые, сразу его заметив, поднимают рюмки, шапки, кулаки:

— Подожди, дядя Стамо! Неужто пройдешь мимо?

— Счастливый путь, молодцы! Дождется вас дядя Стамен, не беспокойтесь, — отвечает он.

На улице его сразу обжег ветер — словно бритвой полоснул, бригадир кутает горло вязаным шарфом. Наклонясь вперед (железный организм уже превозмог отраву алкоголя, остался только приятный гул в крови), Юруков твердым шагом идет к автобусной остановке.

Дома он открыл почтовый ящик — там оказались две газеты, реклама абажуров и какой-то синий конверт с горным пейзажем. У сельских родственников Стамена не было привычки писать письма, они звонили по телефону, а некоторые приезжали и без звонка. Листок, вырванный из тетрадки, и на нем — несколько строчек химическим карандашом: «Знай, Юруков, что у твоей дочки есть любовник, и сегодня, в субботу, у них рандеву за городом, на ярмарке, и ежели ты узду не натянешь, можешь оказаться дедом. С уважением — доброжелатель».

Стамен, ослабев, привалился к стенке и снова перечитал каждое слово, но сознание отказывалось их осмыслить. Еще дважды читал он письмо, таинственная машина в его голове наконец сработала, усвоила сущность проклятого послания. Словно сигналы об опасности, вспыхивали мысли о страшной беде, грозящей его невинному чаду. Мерзавец какой-то! Наверное, он из тех, кто свел счеты с инженером и теперь продолжает жить-поживать в комнатке с занавесочками!.. Стамен перепрыгивал через ступеньки и мял послание в костлявом своем кулаке. Верно, все вокруг все знают, говорят за его спиной, только он, глупец слепой... Снова развернув письмо, он рассматривал буквы — они, как вши, были брезгливо нанизаны на строчки, наглые, наглые вши, приползшие, чтобы высосать его здоровую яростную кровь...

— Где Зефира?

Он задыхался, его лицо было мокрым от пота, приятное гудение алкоголя превратилось в бешеное желание рвать, швырять, орать.

— Потише... Она вышла с подружкой.

— Когда?

— Да с час назад, не помню точно.

Он глядел на жену, сдвинув набок ушанку, безумными невидящими глазами, нижняя челюсть у него дрожала. «Ну что за дура эта женщина — уставилась с открытым ртом, все мучения из-за нее...» Тайная эта мысль шевельнулась, как змееныш в яйце, и замерла.

— Ты не заболел? — спросила жена испуганно.

— Со мной все в порядке.

Он грохнулся на стул и посмотрел на часы — без четверти три. Окно сверкало, залитое зимним солнцем. Жена занялась своими делами — что ж, Стамен здоров, и значит, все в порядке и идет своим чередом.

А в доме, в сущности, никогда и не было настоящего порядка. Жалкое утешение — что дочь их собственная, как у всех нормальных людей вокруг... Стамен знал цену своей жене, постаревшей, пополневшей, мало похожей на ту, которую он выбрал когда-то. Виски у нее поседели, а засмеется — видны желтые зубы, точно у кобылы, уже изжевавшей овес, отпущенный ей судьбой. Много лет назад эти, из суда, развели бы их сразу — по причине бесплодия. И сейчас развестись не поздно, стройка (нет, жизнь!) полна молодых женщин, которые только и ждут, чтобы кто-нибудь женился на них и сделал им ребенка... Жена и не подозревает, какие мысли беснуются в мужниной голове, она начинает топить кафельную печку — сумасбродную печку, только она, жена, и может с ней управляться... Прилежно и терпеливо засовывает в нее старую газету, потом щепки, тонкие поленья, затем все более толстые — жертвенная кладка. Эта кладка поглотит холод, прозрачный и сверкающий, пронизанный фальшивым солнцем, и начнет посылать горячие ярко-красные лучи, навевая воспоминания о сладком запахе летнего леса, о певчих птицах, тоже таких же золотистых, с красными пушистыми нагрудниками... Сколько огней развела его жена с тех пор, как они вышли в путь! Сколько хлеба испекла, одежды зачинила, тазов надраила, чтобы светились, как луна, сколько раз багаж собирала, сколько разбирала, стирала и приводила в порядок при переездах с одной стройки на другую, из одного села в другое, у черта на куличках, из города, в котором будто бы бросит якорь, до города — там, где, лишь посмотришь на карту, мурашки бегут по спине... Эта родная, эта проклятая жена... Он сунул письмо в карман и снова нахлобучил ушанку, сдвинув ее набок.

— Ты куда? — спросила жена без удивления (такая уж работа, туда-сюда...).

— Скоро приду.

Он вел свою старую «шкоду» (а ведь было совсем ясно) с трудом: скользили шины. Да, он пил, если поймают — легко не отделается. Подорвет себе репутацию. Некоторые озлобятся, а те, которые выпивали и которых он корил, станут считать его лицемером. Одна только надежда тешила: что гаишники его знают. Доверяют ему. Обычно машут — все о’кей, поезжай, тезка, все бы люди были такие, как ты... Вот за поворотом самым коварным образом затаился один такой крепыш с красным от мороза лицом — кивнул дружелюбно, а затем, как в пантомиме, приказал ехать медленно, потому что, дескать, зима не шутит, а наоборот, мать ее...

Снег растоптан, раскрошен, превращен в манную кашу: в городе ярмарка, из окрестных сел стекаются селяне — показать, кто чего достиг, не упустить своей капли веселья — вещи, доставшейся почти даром, и выпивки, и доброго куска жареного окорока, свежего, сочного, нарезанного на порции, и утешения в раскованной, дружеской беседе. Грузовики, легковые машины, телеги... Очереди с их нетерпением, ожиданием и сдержанным ликованием.

Стамен Юруков был вне этого беспредельного стремления к радости, к полной распущенности ума и сердца, которые всю жизнь, как два вола, пахали на общей ниве... Он закусил губы. Во рту горчит, ладони потные — где же среди этих людей, едущих не упустить выигранное, найдет он свою Зефирку, проклятое свое, глупое дитя?.. Свернул, едва достигнув города, на одну улицу, на другую — красивую, на самом берегу, со знаком, охраняющим ее от автомобильных колес... Стамен благополучно протарахтел по ней, подумав, что Зефира, скорее всего, у косметички — и это в порядке вещей: отец готов пролезть сквозь игольное ушко, лишь бы спасти ее девичью честь, ее будущее, а она сидит у косметички. Вот мост, недавно отремонтированный, и столпотворение у тополей, над которыми уже занесены острые топоры, — целый город поднялся, чтобы остановить экзекуцию. Ярмарка — на большой поляне, которую огибает замерзшая речушка. Плетеная ограда защищает кошары, крытые ржавой соломой.

Юруков вливается в эту голодную волну молодости, пития, любви и трясется на малой скорости, мучая старушку машину, потому что здесь уже стоянка и каждый ищет себе место. Он паркуется в зазоре возле какой-то «лады» и, выйдя из машины, стоит с занемевшими ногами, засунув в карманы руки, напрягая глаза, которые, как назло, слезятся от мороза. Он смаргивает и кулаком вытирает эти старческие слезы.

16

Евдоким сидит в маленьком «фиате», оранжевом среди белых снегов, простершихся будто со времен сотворения мира, вездесущих, неисчерпаемых. Мягкое, воскрешающее дыхание весны не ощущается здесь ни низко, над полем, ни высоко, над облаками и горными вершинами. Забыта богом планета, тягостна, словно старость, долгая зима.

Машина принадлежит Драге, с которой он живет вместе уже третий месяц — в одной комнате, на одной кровати, по-монашески твердой, но Драга настелила на нее покрывал и накидок из грубого сукна, они греют, как овчина. В келье есть новая печка и буфет, выкрашенный в небесно-голубой цвет, который почему-то навевает мысли о детях, о невинных детских играх.

— Ты уверен, что дети так невинны? — спросила однажды Драга, накрывая на стол.

— Они почище взрослых... Так ведь пишут — невинные детские игры... Ты разве не читала?

Она рассмеялась зло, всезнающе, и Евдоким вновь почувствовал себя глупым и неопытным. Обманутым даже в своих детских играх...

Снег точно очерчивал дорогу, телеграфные столбы торчали на своем месте, выделяясь рельефнее обычного, а холм стал более страшным и угрюмым, укрытый белым полотном. А еще пишут, что снег все расцвечивает, создавая для человеческого глаза волшебную иллюзию. Еще одна глупость.

Проезжают машины, брызгают на «фиат» оранжевым светом, он совсем маленький среди мощных, огромных машин — допотопных пыхтящих чудищ, вылезших из своих древних пещер. Они настигают его, перегоняют, душат выхлопами, поливают струями грязи, черной, как тушь. Город непогрешим в своей геометрической белизне. Голуби блуждают вокруг колокольни, рябой от снега, который кое-где осыпался. Откуда столько людей в короткий зимний день? Евдоким пробирается между грузовиками, телегами, легковушками. Новая человеческая волна нахлынула в город, булочные полны народу, хлеб теплый, и даже на улице от него исходит душистый запах. А вокруг пахнет соломой, конским пометом, бензином. В магазинах — огромные куски мяса, ледяного, застылого, с него уже не капает кровь.

В доме тихая, какая-то непорочная чистота. Мать повязана платком, отец — в безрукавке и кепке, точит на кухне большой нож. Лишь там и тепло, а вообще у них в доме экономят деньги, уголь, одежду... Только на труд здесь и щедры.

— Это ты? — спрашивает мать, и что-то похожее на боязнь появляется в ее взгляде. — Откуда?

Он так часто покидал этот дом и возвращался в него — вот так, ниоткуда, — вполне естественно, что боятся... Нет, он приехал взять кое-какие вещи. Мать лукаво, задиристо (насколько она умеет) грозит искривленным от работы пальцем.

— Разные ходят сплетни... Ну, молчу, молчу. Что ты скажешь, как сам решишь...

Евдоким, насупившись, садится в кухне. Стул сделан из прочного орехового дерева — теперь таких уже нет. Отец снял кепку, трет лысину — постарел, оплешивел, недавно вышел на пенсию. Нож тоже затуплен, истончен от долгого употребления, но все еще делает свое дело и блестит, точно месяц в облаках. Отец вытягивает руки на столе (кости проступают сквозь кожу), смотрит на сына вяло, не ожидая от него ничего хорошего, нового — он и вообще от жизни не ожидает уже ничего.

— Слушай, — говорит он, испуганно посматривая на дверь, — если решил жениться, я тебе помогу. Свадьбу сыграем... Припрятал я некоторую сумму, приберег — один ты сын у меня... Свадьбу сыграем...

— Значит, сыграем? — сварливо спрашивает Евдоким.

— Конечно, сыграем... Один раз человек женится.

— Может и два раза жениться.

Отец хмурится: неразбериха в работе и в личной жизни его пугает, он бережется всего, что вне его понимания и расчета.

— Твое дело... Ты отвечаешь перед самим собой. — Он встряхивает рукой, будто к пальцам что-то прилипло. — А денег я дам.

Маленькое точильное колесо шипит, искры сверкают, будто прикасаются к оголенным проводам, и летит самый первобытный огонь на земле — из кремня и железа. Сквозь западное окошко входит солнце, бледное, потому что пробивается через облака, и Евдоким видит кухню, в которой он вырос, жестяной умывальник, белые плитки над ним, старый половик, на стене — коврик, вылинявший и будто полумертвый от многочисленных вытрясаний и выбиваний. Мать входит с его одеждой — рубашками и двумя пуловерами. Третий она растягивает на столе, как утопленника, которому надо сделать искусственное дыхание, и пядями мерит его рукава.

— Отцу твоему — подарок от предприятия. Очень ему велик. Да и светлый слишком.

— Значит, начинаешь новую жизнь, — кисло говорит отец. — Что ж, дают — бери, а бьют — беги.

Светло-серый, с французской этикеткой, пуловер хорош для воскресного дня, к серым брюкам и рубашке в клеточку. Но мать не закончила — раскрывает ладонь, и на ней блестит кольцо червонного золота, с рубином, скрывающим в тайной своей глубине необъяснимое винно-красное пламя.

— От твоей крестной, Евдокии, упокой господь ее душу... Сказала мне: отдашь, когда мужчиной станет. Пусть, дескать, меня запомнит... Вот, сыночек, возьми его и помни свою несчастную крестную, как мы ее помним и поминаем.

Мать надевает дорогой старческий перстень на безымянный палец Евдокима, и золото начинает сиять как-то особенно скорбно, с достоинством («Как царь без трона», — думает Евдоким и крутит кольцо вокруг пальца — кажется, оно ему немного велико).

Вздыхая, мать приносит ветхую сумку, но сын ее останавливает:

— Куда ты меня посылаешь с этой тряпкой? Засмеют... Дай что-нибудь поприличнее.

Приличнее оказывается только плотная оберточная бумага, в нее и заворачиваются рубашки, пуловеры, две пары новых носков. Мать хочет положить и кальсоны из тонкой перкали (вероятно, оставшиеся еще от хозяина, мужа Евдокии), но сын, прикрикнув, отстраняет их и, хмурый, злой (отвечая, что и сам не знает, когда появится), уходит. Они не провожают его, и Евдоким с облегчением садится за руль. Пакет, прочно перевязанный шпагатом, бросает за спину. Надо еще сделать кое-какие покупки. Он жмет на педаль газа.

А в это время Драга спустилась вниз, на «свою землю», вырванную у отца Захария улыбками и угодничеством, которое ей противно, как и сам игумен, но вот решила разбить маленький садик для личного пользования и личного кайфа. Она стоит, набросив на плечи дубленку, румяная, красивая, с кудрявыми на влажном воздухе волосами. Особенно молодой и сильной чувствует она себя рядом с рано состарившимся, высохшим монахом.

— Я гляжу — твоего, что овцой прикидывался, что-то не видно...

— Я предпочла ягненка, святой отец.

— Так, хорошо, тебе виднее. И куда ты отправила этого нечестивца с волосатыми руками? Другая отнесется ли с уважением к негодяю?

— Он предпочел рюмку. И все виски да виски, а это дорого стоит, отец.

— Верно. И ты не Кана Гилейская, чтобы напоить весь завод ведром виски...

— Кто такая эта Кана Гилейская?

— Читай Библию — узнаешь, кто она такая. Что ты будешь делать с этой землей, дочь моя?

Драга вспыхнула, сказала, что изо всех сил ждет весну — прямо сердце сжимается. Она объяснила любопытному отцу, где посадит томаты, где фасоль, а где волшебные травки, без которых ни суп, ни другая готовка не выходит, — петрушку да чеснок, укроп да мяту и богородскую травку.

— Тебе надо очистить землю от камней, которые тяжелы для нее, как смертный грех, дитя мое. Иначе ничего от нее не получишь, знай это.

— Я знаю. Я работала овощеводом. Целое лето!

— А, хорошая и работящая огородница была у людей... Как святая Евриния...

— Опять не знаю, кто она, Евриния. А ты, святой отец, давно здесь?

— С тех пор как себя помню. Сторожил святое слово от набегов печенегов... Но они сильнее оказались, согнули меня, зажали в кулаке. Вся земля принадлежит им.

Драга рассмеялась — ей было вольно, весело и спокойно на этой красной влажной земле, огороженной проволочной оградой и деревянными столбами. Ограду эту сделали Дима с Евдокимом, когда вся троица жила в каком-то взрывчатом мире и оба наперегонки старались ей угождать. Но Дима сам натягивал проволоку, потому что этот нежный русоволосый паренек сразу же порезался ножницами.

Приехал Евдоким и ревниво, исподлобья посмотрел на «отца» — не доверял мужчинам, одетым в рясу. Драга взяла багаж, и они вдвоем поднялись в свою комнату, полную белизны снега, тепла золы в печке, сложенной из кирпича, в комнату, создающую обманчивое впечатление, что они на краю света, что она создана только для них. Евдоким эту комнату любил, потому что — на втором этаже и видно строительство и холмы. И, конечно, потому еще, что здесь ему было лучше, чем где бы то ни было, — в этих стенах, на выскобленных досках пола, за столом под роскошным абажуром — подарком Евдокима. Абажур стал поводом для ее шуток и заставлял его подозревать, что Драга лишена чувства красоты и не может оценить всю прелесть шелковой бахромы, ее странных теней, которые лениво колышут воздушные потоки... В комнате всегда был сквозняк.

— Эй, а где хлеб и брынза? Вместо этого — булочки? — выкрикивала Драга, встряхивая хозяйственную сумку. — На кой черт эти конфеты и финтифлюшки?

Финтифлюшки — тюлевые перчатки бледно-лилового цвета, для нее, — ровно три месяца назад они перебрались жить в эту комнату. Драга, конечно, забыла дату... Она со смехом разглядывала покупки, обнимала его за шею, обросшую мягкими ангельскими кудрями, целовала его брови, черные, смолисто блестевшие из-под светлой челки, упавшей на лоб.

— Рассеянный мой красавчик... Прелестный мой дурачок, я так тебя люблю за то, что ты рассеянный... нет на свете второго такого, как ты.

Целуя его, Драга вдруг замирает, она уже не опытная и лукавая женщина — все ее ждущее тело расслабляется, становится легче, будто покидает землю и летит среди облаков и птиц... Но вот Драга выскальзывает из постели, и за занавеской, где чугунный умывальник, слышатся плеск, шлепанье и немного испуганный ее голос:

— Мне в четыре на английский. Я и в прошлый раз опоздала, получила замечание. Она очень строгая...

— Сегодня воскресенье! — Евдоким взбешен, он выбирается из кровати, голый и беспомощный, как червь.

— Именно! — кричит сквозь шум воды его любимая. — Именно в воскресенье я свободна и потому должна...

Он не слышит, что́ она должна, потому что гнев его внезапно спадает. Он грустно смиряется с неизбежным. Драга верна самой себе, а не ему. Она учится заочно — учит английский, чертит, пишет, упрямо склонив голову. Будто машина, напряженная, устремленная к конечной цели, которая еще далеко.

— Пойдем учиться вместе. — Драга надевает платье легкими круговыми движениями, как зверюшка, влезающая в новую кожу. — Это понадобится тебе в будущем, вот увидишь!

— Я предпочитаю немецкий, — уныло отвечает Евдоким, потому что в этот момент не предпочитает ничего на свете, кроме нее самой.

— Хорошо, учи немецкий! — кричит Драга жизнерадостно и так широко размахивает своими одежками, что шелковая бахрома абажура развевается, как щупальца хищного океанского цветка.

Она обулась, надвинула на брови шерстяную шапочку... Драга обожает трудности и предвидит их даже там, где их нет. Она вся движение, энергия, устремленность к целой цепи мелких, но важных побед.

— В семь я буду здесь! — выкрикивает она из-за двери.

Евдоким стоит у окна, смотрит на Драгу. В пальто, красной шапочке и белых ботинках с полосками меха, охватывающими икры, она осматривает машину. Конечно, недовольна грязью, которую Евдоким собрал на дорогах. Но она спешит — садится, заводит мотор и уже через мгновение летит с ужасной скоростью, на которую, бог знает почему, все вокруг смотрят сквозь пальцы. Драга — отличный шофер, с машиной она на «ты» (и с учебой, и с жизнью, и со всем на свете).

Оранжевая искра гаснет за поворотом. Евдоким бросается в кровать, сплетя пальцы на затылке. Огорченный, одинокий, под чердачными балками — коричневыми, покрытыми шелковистым блеском, точно обложка какой-то древней книги. Проходят века, а они все реют над монашескими головами, над их болью и бдениями... Вещи прочнее и счастливее людей. Пройдет и любовь — Драга закончит учебу и уедет туда, где есть будущее. А балки останутся непоколебимыми — совсем как скалы на горной вершине... Евдоким вскочил с постели. Намазав булку толстым слоем масла, он жует и размышляет о том, как бы привязать к себе Драгу — крепко привязать, так, чтобы она стала его частью, частью его души (опорой в радости и скорби — как говорит этот придурковатый «отец»), стала бы его вторым «я». Он был уверен в своей любви к Драге, но совсем неясны были ему ее чувства к нему... Почему она выгнала своего любовника Диму и привела его, почти за руку, как мать ребенка? Почему распределяет свое время так точно и ровно, как будто режет его острым ножом? Разве это не нормально, если влюбленная женщина немного рассеянна и занята в основном своим любимым?.. Такими были женщины, к которым он раньше проявлял интерес. Целиком и полностью отданная своим книгам, чертежам и каждодневному трудолюбию, Драга в самый нежный и трепетный миг вырывалась из его объятий, испуганно посматривая на часы. С ученически правильной осанкой сидя за столом, бралась она за цифры и чертежи, напрочь забывая о нем, и он лежал, подавленный и несчастный, так близко к ее сосредоточенному и холодному лицу, к белому ее лбу, к волосам, к беззвучному шепоту ее губ, в котором всегда отсутствовало его имя... Ах, как хотелось ему вскочить, стащить ее со стула, стиснуть пальцами ее нежную шею!.. Он подавлял воображение, расходившееся от мучительной, неразделенной страсти. И думал, что без Драги жить не станет: или проколет сердце этим вот ножом, или повесится на этих балках, крепких, как скалы...

Евдоким намазал себе еще одну булку, посыпал солью и сел на кровать, застланную красным покрывалом. Посмотрел на часы. Пять. Ждать еще два часа. Рассмотрел свой перстень — действительно, на дне камня светилось что-то, как зловещее, красное, настороженное око. Око его крестной...

В дверь постучали. Вошел инженер Христов. Улыбаясь, стесненно огляделся. Он пришел без приглашения.

— А я смотрю, нашей приятельницы нет...

— Пошла на английский. — Одной рукой Евдоким поправил покрывало, а другой все еще держал на отлете недоеденную булку. — Извините, я...

Инженер небрежно махнул рукой и прошел к столу. Посмотрел чертеж, перелистнул страницы, аккуратно прижатые шайбой.

— Браво! — пробормотал он после короткого молчания. — Очень точно сделано... Ты помогаешь Драге? Эй, не скромничай, парень!

Евдоким, покраснев, доел булку и вытер руки носовым платком. Он не начертил здесь ни единой цифры, хотя обещал Драге заменить Диму и в этом деле... Но он ненавидел Диму каждой клеточкой своего существа — именно поэтому расчеты были ему отвратительны. Он воспринимал их как общий портрет Драги и Димы — он бы порвал этот портрет, сжег, выбросил в окно!..

— Молодец, — повторил инженер, садясь к столу.

— Не хотите булочку? Или конфеты?

— Булочку — да. Я не обедал. Столько работы...

Булочка была еще теплой, Евдоким, разрезав ее, положил внутрь кусок овечьего сыра. Христов с удовольствием жевал, не отрывая глаз от чертежа.

— Знаешь, — сказал он наконец, — эта девушка очень способная.

— Знаю.

— На твоем месте я бы ее не упустил... В молодости человек делает массу ошибок. Некоторые вещи просто проходят мимо него... И уходят навсегда.

Евдоким подкинул в печку несколько поленьев. Стекла дрожали под давлением противного ветра. Поле потонуло в снежной крупке, которая так скреблась в окна, словно просилась впустить ее в тепло.

Христов встал, открыл дверцу печки, вынул горящую щепку, прикурил. Потом подошел к окну и долго смотрел на это зимнее чудо — снежные пелены, точно крылатые какие-то существа, налетавшие откуда-то с космической скоростью, грозили затянуть в свои водовороты людей, дома, машины, все на свете.

Чудо длится недолго: пелены истончаются, тают, летят в небеса белым пеплом, и солнце заливает поле своим магическим, но таким живым, реальным светом... Что-то нежное, зеленое трепещет на холме — может быть, поспешившая раньше всех сроков верба? Или поле озимой пшеницы, оголенное ветром?

— Знаешь, — сказал он Евдокиму, стоя спиной к нему, — у меня дочь есть. Ей лет пятнадцать. Я-то было вообразил, что нашел ее. Встретился с ней — это девочка Юруковых. Оказалось, не она, не моя — я сразу это понял.

— Кровь не заговорила... — начал Евдоким, но инженер перебил:

— Кровь обычно не обманывает матерей. Но я другое почувствовал: не может этот одноклеточный организм быть моим созданием. Какое-то безликое, белесое существо.

— Да девчонка-то неплохая, — пробормотал Евдоким, питающий симпатии к Юрукову и его дочери.

— Нет, конечно, неплохая. Но закваска не моя.

Христов резко повернулся к Евдокиму (высокий смуглый лоб, четко очерченные губы и решительный подбородок — действительно, ничего общего с миленькой флегматичной Зефирой) и сказал:

— А я скоро уеду. На Урале у наших коллег накоплен огромный опыт, обещали поделиться. Сразу заполнятся пробелы в моей работе. Представляешь, с какой скоростью я ее двину вперед?

Он счастливо потирает руки. Что ж, понятно: нащупал наконец спасательный пояс и заветная мечта близится к осуществлению. Самому Евдокиму новость также приносит облегчение: теперь-то Драга утихомирится, и они станут жить, как другие молодожены на заводе, замкнувшись в своем личном мирке, в комнате, в теплой, уютной постели.

17

Ярмарка в самом разгаре, а народ все прибывает. Люди снуют взад-вперед, останавливаются возле голубовато-сизых дымков, витающих над жарящимся мясом. Вокруг — перевернутые бочки, под ними кое-где лужи, густые и темные, будто закололи поросенка. На вытоптанном снегу — столы и стулья, недавно покрашенные зеленой краской, на столах — куски хлеба и колбасы, стручки жгучего перца, смятые газеты под царственной тенью бутылей, отбрасывающих красные отблески — яркое солнце пронзает их лучами, точно кинжалами.

Зефиры нигде нет. Верно, какой-то наглец, которого Юруков ненавидит (хоть еще вчера и не предполагал, что способен на ненависть), смотрит сейчас, как он между столами пробирается в поисках дочки, вместо того чтобы дома, в тепле, сидеть да радоваться.

И вдруг он замечает Цанку, которая сидит одна, в конце уродливого стола, будто отброшенная туда этим веселым пиршеством, не принявшим ее. Одета в мышиного цвета пальто, на голове платок — ни вдова, ни мужняя жена. Робко помахав Юрукову, Цанка ждет, когда он приблизится, и кивает на кусок жареной колбасы, лежащей перед ней на тарелке.

— Заказать тебе? Свежая.

— Зефирку не видела?

— Да вроде мелькнула где-то тут — с полчаса назад...

— Одна?

Цанка задумывается, морща низкий упрямый лоб.

— Да вроде одна. Сказала: «Здравствуй, Цана». Зачем она тебе? Случилось что, бай Стамен?

Цанка изменилась за последнее время — так и ждет чего-то плохого то для себя, то для своих друзей, по собственному опыту знает: плохое — как молния — быстро и беспощадно...

— Да нет, ничего, — качает головой Юруков.

Моментально забыв Цанку, сидящую над унылой колбасой и стаканом лимонада, он прокладывает себе локтями дорогу в толпе: с кем здоровается, кого минует, не замечая. Навстречу попадаются девушки из первого цеха — в национальных костюмах, набеленные, нарумяненные. А украшения, бог мой, — и перья, и мониста, и бумажные цветы в волосах, все какое-то ненастоящее, ненадежное, того гляди разлетится. (Сельские их корни, думает Стамен, уже истончали и вот-вот оборвутся, как эти самые мониста.)

— Зефирку не видели?

Одни хихикают, другие пожимают плечами (лица — маски лукавого испуга), третьи отводят глаза. Он уходит от них, чувствуя, как сжимается сердце. Огромными своими башмаками ступает он, оскальзываясь, через покрытые глазурью кувшины и горшки какого-то торговца. Тот грубо кричит вслед:

— Эй! Я для того трудился, чтобы ты мне товар перебил? Он для людей сделан, не для бешеных жеребцов вроде тебя!..

Юруков еле сдерживается, чтоб не ответить. Вытащив бумажник, платит за разбитое (детский горшочек, который он пнул) — и в этот момент видит Зефиру. В материном пальто (совсем новое, с меховым воротником) и розовой тончайшей косыночке она — как лесная фея, которая не боится, как говорят, «ни сглазу, ни морозу»... Юруков стоит, потеряв дар речи, горло его сжимают спазмы.

Зефира не одна, с ней парень в красной куртке и черных брюках, с непокрытой головой. Коротко подстрижен («Как сбежавший арестант», — думает Стамен), волосы грязные. («Хулиган, соблазнитель невинных девушек!..») Они разговаривают, смеются, не чувствуя, что опасность близка, неотвратимая, как сама судьба. Зефира, увидев отца, застывает, губы ее кривит досада, в глазах — испуг. Стамен почти с неприязнью смотрит на ее накрашенные щеки — на холоде они у нее белеют, поэтому отец безошибочно догадывается, что малышка нарумянилась. Чтобы понравиться этому типу...

— Быстро домой! — Он с ненавистью смотрит на парня. — Мать извелась вся!..

— Да ну тебя, папка, — нервно отвечает Зефира. — До ночи еще далеко — солнышко светит, людей вон сколько.

— Давай-ка без разговоров!

Волосы у парня, оказывается, блестят, они недавно вымыты. Стамен бросает взгляд на его башмаки — толстые, хорошо начищенные, с новыми шнурками.

— Это Светозар, — говорит Зефира, — мой знакомый. Он здесь служит.

— Разрешите представиться, — говорит парень. — Светозар.

И вглядывается напряженно в лицо Юрукову маленькими серо-голубыми близко посаженными глазами. Лицо у него совсем детское, в веснушках. Стамен, повидавший на своем веку немало разных людей, успокаивается: взгляд у парня цепкий и холодный, но честный.

— Он техникум закончил. Резчик, — добавляет Зефира, и в голосе ее сквозит восхищение. — Посмотрел бы ты его работы. Светик, покажи хотя бы фотки!

— Нет у меня с собой, — противится парень.

— Успеем, — примирительно говорит Юруков и хватает дочь за руку. — Сейчас у нас дел невпроворот, нам еще рано по свиданиям да по ярмаркам бегать — школьница, мала еще.

Зефира, вырывая руку, кричит:

— Не мала!

— Ладно, — кивает Стамен. — Не мала, но и не велика! Пока, Светозар, весело тебе погулять.

Взяв дочь за плечи, он проталкивает ее через толпу, которая то накатывается, то откатывается и шумит, словно морской прибой.

Где-то поблизости бьет барабан — мощное сердце джунглей, — подсыпает в кровь жгучего перца, кричит о любви и счастье и дразнит, дразнит делового, порядочного человека (каким обычно ощущает себя Юруков).

Он решительно подталкивает дочь к машине — скорее впихнуть ее, посадить рядом с собой, захлопнуть дверцу и кнопку нажать... В последнюю секунду Зефира, рванувшись, высвобождается из его рук, порвав материну косынку.

— Вот, все из-за тебя! — кричит она отцу и плачет, по-детски скривившись: У-у-у!..

Ее прозрачные русалочьи глаза округляются, она похожа на маленькую колдунью.

— Ничего, новую купим, — успокаивает ее Стамен и снова берет за руку своей страшной, привыкшей к огню и железу рукой.

Зефира вырывается, хватает отца за волосы и дергает — будто в шутку, по-детски, но так, что ему становится больно. И все-таки ему удается засунуть ее в кабину. Но девчонка вдруг захлопывает дверцу, и Стамен, побелев от ужаса, видит, как она включает зажигание («Вот черт, ключи забыл вытащить!») — и машина трогается у него перед носом, медленно, уверенно, прямо через толпу. Он бросается за ней — с дрожью в коленях, онемевший. Руками размахивает, как пустыми рукавами... Стамен не помнит, сколько времени прошло (этого времени было безмерное количество!), прежде чем машина остановилась. Зефира открыла дверцу:

— Видал?

Лицо у нее гордое, сияющее — она убеждена, что для отца это приятная неожиданность. Юруков садится рядом на сиденье, еле переводя дух. И вдруг, подняв дрожащую руку, бьет Зефиру — не со злости, просто от нервов. Щека вспыхивает, точно ее кнутом хлестнули.

Машина, пробираясь по скользкой дороге, юлит, вертит задом.

— Ты не имеешь права меня бить, — произносит наконец Зефира.

— Имею. Я тебе отец.

Молчание становится зловещим. Зефира, завязывая сползшую порванную косынку, произносит новым, несвойственным ей голосом взрослой женщины:

— Нет, не отец. И ты это прекрасно знаешь.

Никто не видел ужасной вспышки, никто не слышал грохота взрыва — только Стамен. Но он продолжает спокойно крутить руль, и машина выезжает на гладкое, надежное шоссе.

— Не отец? — Он и сам поражен чудовищной неправдой этого утверждения. — Кто тебе сказал?

— Какая-то тетенька — мне тогда лет шесть было.

Стамен уверенно ведет машину мимо развалин. Высоко в облаках бесшумно кружат стервятники.

— Да чепуха это все, — спокойно говорит Зефира, вздыхая, как смирившаяся взрослая женщина. — Сначала я собиралась идти свою мать искать. Маленькая была, глупая...

— А что ты сейчас думаешь, большая да умная?

Его одеревенелые губы едва шевелятся.

Голос у девушки легкий, беззаботный, она смеется над своей детской глупостью.

— Да ничего не думаю. Нужна мне эта мать! Таких тысячи... Если каждый свою мать искать кинется — ну и путаница же начнется!

Юруков кивает — действительно, все следственные органы, все власти только тем и будут заниматься. Из распавшегося и разрушенного, из скользящих и исчезающих теней придется им создавать что-то прочное и величественное — мать! Из воздуха — вечный бетон...

— Да и зачем она? — продолжает Зефира весело (забыла уже отцовскую пощечину). — Мне и вас хватает...

Она вдруг поворачивает к отцу свое лукавое личико, на котором все еще горит красный след, и спрашивает, восхищенная собой:

— А признайся-ка, папочка, душа в пятки ушла, когда меня за рулем увидел? Да меня Светозар научил! У его отца тоже машина есть. Он такой милый, ну почему он тебе не понравился?

Отвернувшись, Зефира смотрит на белое поле в темных полосках — как корки на заживающих ранах. И вороны клюют именно эти раны... Светозар сегодня посмотрел холодно и насмешливо, когда отец потащил ее, точно теленка. А они ведь то и дело говорят о равноправии: Светозар ей внушает, что она свободная личность и может распоряжаться своей душой и телом, как ей заблагорассудится. И надо же — с ней поступили (да еще у него на глазах!) как с запуганной, затурканной женщиной прошлых веков. Зефира вздыхает: вот, осталась теперь одна, без милого. А если начинать с рождения — так и вообще она одна на всем белом свете. Знать, такая уж ее доля несчастливая... Но почему-то неизвестно откуда взявшееся огромное-преогромное счастье заливает все ее существо — и нет в душе места для уныния! Может быть, потому, что поле белым-бело, а машины проносятся мимо, как весенние стрелы, и шоссе впереди чистое и ровное, и сама она — молодая, здоровая и, конечно же, привлекательная, и ждет ее счастье — в этом Зефира уверена.

Будущее замерло где-то вдали, за хребтами, за той нахмуренной сине-черной горой, над которой сыплется нескончаемый снег...

Ее мысли, по-детски непоследовательные, летят в другую сторону, и вдруг она выпаливает:

— Папа, а я ведь видела инженера Христова. Как раз в ту ночь... Светозар мимо нашего дома на грузовике проезжал, остановился на минутку, камушек в окно мне бросил. Я вышла, он и говорит: давай пройдемся, кругом ни души. Тогда мимо нас инженер и прошел. И ты с ним — ругались вы из-за чего-то, и ты меня не заметил...

— Я?

— Ну да. Я испугалась, мы в темноте притаились, вы и прошли.

Юруков молча сжимал баранку, смущенный и подавленный. («Бог мой, моя дочь...») Инженер его интересовал мало.

— Ты обозналась, — промолвил он устало.

— Нет! — упорствовала Зефира. — Я людей хорошо различаю, даже ночью...

— Никому не говори, — велел Стамен. — По милициям затаскают...

Зефира кивнула. Но вообще-то забавно было бы заглянуть в милицию, старое здание с желтыми стенами, к тому старикану — к следователю, поторчать у него в кабинете, пусть-ка он подопрашивает ее. А потом поискать Светозара — как бы ему наряда не влепили за самоволку...

18

Встретившись со следователем, Евдоким все ему рассказал — как пришел тогда инженер Христов, как они пообедали вместе, как, разоткровенничавшись, тот поведал о своей дочери и поделился планами, связанными с поездкой на Урал.

— Может, он уехал уже? Получил визу и — хоп! — на самолет. Не успел никого поставить в известность, понимаете?

Нельзя сказать, что, сообщая это, Евдоким беспокоился: говорил как-то вяло, грызя при этом то ли соломинку, то ли спичку и опустив сонные глаза.

— Плохо спишь? — спросил Климент, заметив, что парень небрит и синяки под глазами такие, будто он неделю не ел и не спал. — Ты не болен?

Выплюнув соломинку, Евдоким ответил, что чувствует себя лучше некуда, просто извелся в ожидании того часа, когда поедет в Дрезден: посылают от завода на специализацию.

— Я знаю, — кивнул следователь. — Надолго?

— Мне хватит, — сказал парень и будто через силу зевнул. — На полгода. Хоть лично я думаю, что лучше всего человеку у себя дома.

Замолчали. Евдоким наконец поднял глаза на следователя — тот был все такой же, в широком черном пальто, без шарфа, с непокрытой головой. Волосы на висках слегка вились, спускаясь книзу старомодными бачками.

— Ты о доме сказал... Где сейчас живешь?

— В общежитии.

— У тебя ведь есть свой дом?

— Далеко. Здесь удобнее.

Они распрощались, и Евдоким вскочил в автобус, сам не зная, куда поедет.

Затяжная, мучительная весна пробиралась по полям, оголяя красную, похожую на молодое мясо землю. На придорожных кустах уже набухли твердые чешуйчатые почки, готовые противиться холодам, если те вернутся. Растекались вширь лужи — мутная вода без души, отражающая только саму себя. Подножия холмов начинали потихоньку зеленеть, но озимая пшеница выглядела больной — покрылась желтыми какими-то пятнами. По низкому небу ветер перекатывал тяжкие серые облака, похожие на осенние.

По стеклам автобуса стекали капли. Весь пейзаж за окном изрезан был кривыми потоками, сливающимися на стеклах в крупные круглые капли. Сиротливо засунув руки в карманы, съежившись, Евдоким закрыл глаза.

Тогда инженер ушел, пообещав вечером позвонить Драге. И позвонил. Она вернулась из прихожей, от телефона, с просветлевшим лицом и сразу же села за чертежи. Около часу чертила. Евдоким читал газету, наблюдая за ней. Его взгляд скользил по крупным заголовкам, полным напряжения хрупкого нашего мира. Потом просмотрел и подзаголовки и остановился на передовой статье, которая пророчила: планета превратится в пустыню, покрытую радиоактивной пылью, если кое-кто не поумнеет. Неужели нельзя, подумал Евдоким, придумать приспособление, чтобы с его помощью вливать разум в глупые головы? (Скажем, в ухо, через тонкую такую трубочку... Или, к примеру, любовь в сердце — посредством сложной системы лучей...) Он попытался представить себе белую безжизненную пустыню, зараженную радиацией, освещенную сине-зеленым ядовитым солнцем, — и вздрогнул, услышав голос Драги.

— Газету читаешь, — смеялась она, — а на вторую страницу и не поглядишь. Вот там-то как раз и можно увидеть несколько знакомых тебе имен.

Евдоким, поискав, нашел ее имя, сопровожденное несколькими приятными словами о женщине с мужской профессией и четко определенной целью жизни. Он жадно искал и свое имя — его не было.

— Я говорила с Юруковым, — словно читая его мысли, сказала Драга. — Спрашиваю: почему моего парня нет? Он обещал похвалить тебя в ближайшем будущем. У тебя, говорит, дела пошли...

Евдоким зашелестел газетой. Было что-то отвратительное в этом чтении: целая колонка, составленная из имен твоих коллег, а тебя там нет. Будто все шагают в ногу, один ты не в ногу.

Но каким прекрасным, сладостным был тот вечер, когда, сварив вермишель, Евдоким накрошил в нее брынзу и накрыл маленький столик, за которым они обычно ужинали. Оба были голодны, но важнее еды был разговор за столом: они строили планы на будущее.

Легли рано — Драге надо было вставать в пять утра, чтобы просмотреть по конспекту еще три вопроса. Он ласкал ее, целовал ее лицо (она была его прекрасной покровительницей, вышедшей из детской книжки, которая навсегда осталась в гардеробе возле его детской кроватки, возле полки с книжками и игрушками, в доме госпожи Евдокии). Покровительница всегда рядом с ним, рука в руке, они как сверстники, давшие обет не расставаться до самой смерти — до той последней, страшной пустыни, где они, две одинокие тени, будут бродить вдвоем... Евдоким прижимался к ней, чувствуя каждый изгиб ее тела, теплого и гладкого, как зрелый плод. От ее прикосновений он чувствовал себя сильным, мужественным и гордился собой. Драга умела внушить ему, что он у нее — единственный, любимый навсегда. Но в ту ночь Евдоким вдруг начал расспрашивать о ее жизни с Димой. Позволил себе, обуреваемый ревностью, подшутить над этим пьянчужкой. Драга нервно прервала его:

— Пожалуйста, перестань!

— Почему, скажи? Ты от него видела хоть что-нибудь хорошее?

— Он умный.

Голос Евдокима дрогнул, когда он спросил:

— А я — глупый?

Как черное солнце, всходило над головой Евдокима одиночество, тянуло к нему жадные руки.

— Он цельный, упорный, энергичный! Если бы он не пил...

— Но ведь пьет же как вол — пьянь он от рогов до хвоста!

Злоба душила. Откинув двухспальное одеяло — собственность Драги, — Евдоким босиком прошлепал к окну. Смотрел в мутное небо, по которому ползла сквозь облака пористая, как ископаемое, неживая луна.

— Ложись, озябнешь, — спокойно сказала Драга. — Ты же знаешь: Дима больше для меня не существует.

Он вернулся. Она обняла его обеими руками, как маленького, и Евдоким заснул, точно в колыбели, огражденный теплым, надежным этим кольцом от ночного, заснувшего мира. Будущее он принимал только таким.

А оно, это будущее, вскоре увяло, точно комнатный цветок, лишенный воды и света.

Они были одной семьей, у них была общая касса (в левом ящичке буфета), комната была распределена (с поцелуями, по доброй воле). Евдокима даже баловали. У него была постель, книги в небольшом книжном шкафу и мягкий стул около печки. У Драги — письменный стол, гора учебников и чертежей. Она стирала с них пыль и ревниво оберегала от любопытных гостей, которые везде совали свой нос. Она была одновременно и щедрой и экономной. Они не говорили о деньгах, каждый брал из общей кассы столько, сколько ему было нужно, на еду, одежду или какую-нибудь мелочь. Евдоким ездил за продуктами на «фиате». Грузил в него фрукты и молоко — любимую еду Драги. Для себя брал кусок мяса или колбасы. Обедали обычно в столовой, садились вместе. Но частенько попадали и в разное время, потому что заняты были встречными планами. Драга «просеивала» предложения бригады. Старалась добиться, чтобы каждый внес что-то умное, полезное для всего производства.

— Мыслить им лень! — негодовала она, выжидательно глядя на Юрукова, который, как известно, прошел огонь и воду на разных стройках, фабриках и заводах.

— Жми на них, да и все тут, — советовал он. — Они внутри самого производства варятся и кипят с железом вместе, не может быть, чтоб им в голову ничего полезного не приходило.

И шла она от одного к другому, расспрашивала, настаивала, теребила, пока человек, ухватившись за какое-нибудь ее слово, за какую-нибудь ее мысль, не соображал: ну просто рядом витала идея, только он ее почему-то не замечал! Драга приходила к Юрукову с какой-нибудь бумажонкой, и после рабочего дня они забирались к нему в комнату и под светом лампочки ломали головы над этой бумажонкой, то и дело препираясь. Год был трудный. Драга, поощряемая Юруковым, настолько отдалась своим обязанностям и так рьяно выуживала идеи и рацпредложения, что обедала когда придется или не обедала вовсе. Приходя домой, валилась с ног от голода и усталости.

Евдоким стаскивал с нее сапоги, нежно и бережно растирал ноги, ворча при этом:

— Ну зачем ты так убиваешься? Им-то на все плевать!

— Как бы не так — сегодня шестнадцать рацпредложений...

— И сколько из них стоящих?

— На данный момент около семи, — честно ответила она, подумав.

— Не маловато?

— Наоборот. В них и тонкая наблюдательность, и ум, и практичность... А ты ничего не предложишь?

— Я тебе предложу редиску, совсем свежую, и брынзу. Она пахнет глубокими пещерами, в которых зрела года три, не меньше.

Накрыв стол скатеркой, Евдоким подвинул его к кровати, где лежала Драга. Она позволила себе поужинать лежа, но ее голова по-прежнему была занята дневной суетой.

— Фани! — воскликнула вдруг она. — Про Фани я и забыла! И Цанку расшевелю.

— Она много возится со своей дрянной машиной... На днях опять ремонтировала. А в голове у нее все тот же «казенный дом». Думает, одного слова хватит, чтобы мужа вернуть, да слова этого никак не вспомнит.

— Оставь, не серди меня.

Летели дни и ночи. Не успеешь глазом моргнуть — их как не бывало. Евдоким в работе вперед не рвался, но и не отставал, чтобы стыдно не было перед бригадой и больше всего — перед Драгой. Он скрывал свою любовь от чужих взглядов, от этого пестрого столпотворения, которое не останавливалось ни на миг в своем вечном движении. Одни уходили молча («Будто в воду канул», — говорили о таких), другие устраивали шумные проводы в ресторане — повод выпить и поесть с коллегами, чьи образы развеет первый же порыв попутного ветра. Одни искали работу полегче, другие — денег побольше.

Многие были обижены, что приходится работать в таком ветреном, неуютном, злом месте, — такие почему-то были слишком высокого о себе мнения.

19

Старый, опытный волк Юруков хмуро смотрел на парня, стоящего перед ним, — черненького, худенького, с начавшими пробиваться усами.

— И чего тебе вздумалось нас бросать, а? Только-только в бригаде пообтерся — и сбегаешь. Мы еще и имени-то твоего не узнали толком. Кто ты, какой ты. О чем думаешь. Может, не поняли мы тебя, может, не такие уж мы приятные люди, но видишь ведь, работа у нас серьезная, даже суровая. Может, она тебе не по сердцу?

Парень, кивнув, закурил. У него был большой нос и надменная, тяжелая нижняя челюсть. Юруков перелистал его тоненькую жизнь, вместившуюся в нескольких листках документов.

— И что же именно не нравится тебе у нас?

Парень кашлянул и посмотрел в окно — они сидели в маленькой комнатушке Юрукова, сравнительно тихой, но пыльной, будто покрытой копотью.

— Ну вот. — Бригадир безнадежно пролистал бумаги, лежавшие перед ним на столе. — Ничего блестящего не вижу... Тройка... Не очень-то большие успехи в техникуме — не стараешься, видно.

— Неинтересно мне.

Юруков поднял голову. Который уж раз он сталкивался с такими молодыми людьми — крутятся вокруг собственной оси, полуслепые, хватают воздух раскинутыми в стороны руками...

Стамен Юруков, наставник, спрашивал себя, какого черта ему без конца попадаются такие вот ребята, протирающие джинсы в новых пивных или попивающие кофе где-нибудь в темном уголке, спиной к двери... Работают лениво, с презрительно сжатыми губами. Вот один из них. Юруков дал себе слово поставить парня на ноги, вбить ему в голову сознательность, почтение к рабочему делу. И вот, на́ тебе, провал — и для него, и для парня.

— Послушай-ка, — продолжал он. — Если ты захочешь, ты можешь стать настоящим строителем, понимаешь — место свое найти. А я тебе помогу. Честное слово.

И Юруков приложил руку к сердцу.

Парень проследил за этой рукой и снова отвел глаза. Его смутил искренний порыв бригадира, о котором он до сих пор имел вполне определенное мнение: старый человек, работяга, который и понятия не имеет о радостях жизни.

— Послушай, — повторил Юруков. — Если работа у печи тебе не по силам, я тебе другую подыщу, полегче.

Он перечислил две-три должности, которые все-таки были около него, около его печи (но, конечно, те, что полегче). Парень хмурился и подергивал плечами, точно конь, сбрасывающий узду. В его пестрых красивых глазах Юруков прочел недоверие, даже страх: видно, подозревал, что лукавый начальник хочет обманом приковать его тело и душу к той страшной печи, от которой он пытается бежать.

Юруков понимал, что теряет его. Но что было делать? Он последовательно и спокойно перечислял парню одну профессию за другой, словно торговал ими:

— Сварщик — классная профессия. С нею — весь мир твой! Дальше: экскаваторщик...

— Хватит, — сказал парень и отвернулся к окну. — Весь мир мой? Как бы не так... А что плохого-то в том, что я от этой работы отделаться хочу? Не по душе она мне, не люблю я ее, и все тут.

— А что любишь? Что тебе по душе?

— Это уж мое дело. Больно странные вы все... — Парень запнулся.

«Видно, хотел сказать — «старики», — подумал Юруков. — Хочется пожить вот так, для собственного удовольствия... и вдруг — нет! Запрещено! А что из того, если хочется попутешествовать, пожить около моря, на какой-нибудь турбазе?..»

— Распластаться в тени под грибком, а около тебя пусть шумят пальмы, — продолжал бригадир уже вслух, — и бренчат гавайские гитары. Да, мальчик мой, и я, бывает, мечтаю об экзотике. Только стоит она миллионы левов, да еще в валюте... А у нас с тобой свои задачи, ясные всем нам и близкие каждому, у нас свое лето, свое море...

— Ну никто не понимает! — закричал вдруг парень. — Кошмар какой-то. Мой отец тоже вот так, сразу: бездельник, лентяй, ничего из тебя не получится!.. А если получится? А? Несмотря на то что мне «хочется чего-нибудь такого», как в песне поется.

— Не знаю, — ответил Юруков с сомнением. — Обычно люди, из которых что-то получается, по-другому стартуют. Это уж точно, поверь моему опыту.

Парень поджал губы (видно, чтобы не дрожали), всем своим видом давая понять, сколько «знаменитостей» встретил он в муравьиной строительной семье.

— Потерял сегодня человека, — сказал бригадир. — А жаль...

Он обедал с Евдокимом. Настроение было подавленное: гордость военачальника, делящего с солдатами и хлеб, и тяготы суровых будней, поколебалась.

— Да оставь ты его! — успокаивал Евдоким. — Этот ушел — другой будет.

— Вот это-то меня и гложет. Мы ведь не постоялый двор: один ушел — другой пришел.

— Это жизнь, — сухо сказал Евдоким — и замер с ложкой в руке: в столовую вошел Димитр Пенев. Так стремительно ввалился, что створки дверей еще долго раскачивались, словно удивляясь ему.

Это был он, Дима, но совсем другой, непохожий на себя прежнего.

Юруков побледнел. Дима, его самый любимый ученик, за которого он переживал, как отец за блудного сына, шел к ним — очень похудевший (без животика обжоры и кутилы), подстриженный, выбритый, в сером костюме и белой рубашке, необыкновенно красивый и строгий и даже будто далекий и чужой всем. Люди, недоумевая, столпились вокруг, один кинулся к нему с объятиями. Дима отстранился и лишь протянул руку. Бригадир отодвинул тарелку, встал. Евдоким тоже попытался подняться, но ноги были как ватные. Земля вертелась у него под ногами. Внутренняя дрожь, глубокая, как водоворот, с тихим рычанием полегоньку рушила самое сокровенное, создававшееся долго и терпеливо (в сознании его возникли какие-то фигуры, похожие на чудесные, но такие хрупкие пещерные цветы).

Тем временем Диму стали звать к себе чуть ли не за каждый столик — подымали стаканы, предлагали выпить за встречу. Он, кивая, махал рукой. Его лицо, безусое и безбородое, без шапки кудрей, выглядело сухим, острым, настороженным. Новое лицо.

— Эх-хе-хе-е, — вздохнул Юруков, успокаиваясь и снова принимаясь за суп. — Вернулся как человек. Вернулся под родную кровлю.

— Остается? — спросил Евдоким тонким, срывающимся голоском.

— Остается! — кивнул бригадир. — Сдал экзамены, готовит дипломную работу. А тот желторотый: нет, мол, больших людей на нашей стройке! Видите ли, нет людей, достойных подражания. И в цехе у нас есть. Присмотрись только, придави свою лень да раскрой глаза пошире. Юруков продолжал, говорить, сияя глазами и помахивая то одному, то другому, будто принимая поздравления по случаю своего личного успеха. Евдоким, потемневший и молчаливый, забыл о еде и боялся смотреть в сторону Димы.

20

Спустя четыре дня, под вечер, среди обычных будничных разговоров, скрывающих напряжение, Драга наклонилась за веником.

— Подожди, давай я, — опередил ее Евдоким.

Он подмел возле печки, чувствуя на себе взгляд — теплый, виноватый. Он знал, что их ждет. Ожидал этого с той минуты (будь она проклята!), когда его бывший приятель вошел в столовую, точно из мертвых воскрес.

— Послушай, миленький, похоже, что придется тебе исчезнуть, — сказала Драга. — Так уж получается.

— Дима? — спросил Евдоким, ставя веник на место.

Она помолчала, вероятно желая смягчить удар.

— Отчасти. Видишь ли, без него расчеты идут медленно. Ну а я помогу ему с дипломом.

Евдоким, положив руки на пояс, осмотрел комнату — другому предстояло стать хозяином его маленького царства. Другой будет спать в этой постели, колоть дрова, подсчитывать, сколько потратил на покупки...

— Видишь ли, цыпленочек, ты найдешь себе другую. Ты такой красивый, что все женщины будут твоими, стоит тебе только пожелать.

— А если не пожелаю?

В голосе его звучала угроза. Драга оделась, накинула на голову шарф и ушла, тихонько притворив за собою дверь, будто оставляя в комнате больного или человека, осужденного на пожизненное заключение.

Евдоким вытащил сумку, открыл гардероб. Быстро вытаскивал свою одежду, словно вырывая ее с корнем, — не так уж много ее и было. Некоторые вещи вызывали воспоминания. Обломки прежней жизни — пиджак и светлые брюки. «Для прогулок», — сказала тогда Драга... А вот пуловер — было очень холодно, они зашли в магазин погреться... «Синее — твой цвет». Штиблеты остроносые. «Я не люблю мужчин с маленькими ногами». А вечером измеряли ступни — слава богу, его ноги оказались немножко больше. Шарф — он сам себе его подарил с первой премии. Целая одиссея, вотканная в неподвижные и бездыханные вещи, будто снятые с умершего прошлого.

Закрыв сумку, Евдоким вспомнил, что сегодня у него день рождения. Двадцать три года. И то, что сегодня случилось, в порядке вещей. Не раз он падал на дно черной дыры, предопределенной для каждого смертного, и каждый раз именно в день рождения. Евдоким падал, медленно и безнадежно, в эту темную и глухую яму, названную по имени бога Сатурна (косматого языческого существа — вероятно, глухонемого), непреодолимые, крутые скалы поднимались над его головой, наверху было видно черное небо без звезд, без солнца — в этой дыре никогда не светает...

Ему дали место в общежитии — он оказался в комнате четвертым, самым старшим. Все равно что один. Остальные крутили старенький маг, резались в карты, попивали втихаря коньячок с сахаром и лимоном. Предлагали и ему сесть за карты, поболтать. Евдоким отвечал молчанием. И они оставили его в покое, убежденные, что он или больной, или малость чокнутый...

Пролежав безвылазно три недели, он начал высовывать голову из черной дыры. Когда стал проявлять интерес к окружающему, Драга и Дима поженились — тихо, без веселого пиршества, пригласив только свидетелей.

Им дали квартиру, и Евдоким решил как-то пройти мимо монастыря. Здание было в лесах — его реставрировали. Сад Драги тянулся к солнцу, бледно-розовый, нежный, как женская плоть, а ограда исчезла — вероятно, ее кто-нибудь украл. Только один столб и остался. Евдоким похлопал его, а потом вдруг пнул — со злобой и омерзением.

— Она все знает, — сказал Юруков.

Он сел на пол, упершись спиной в шкаф и вытянув длинные ноги.

— Кто? — спросила жена, замерев с тряпкой в руке.

Стамен колебался, как же сказать: «наша дочь» или «Зефира».

— Она... кто ж еще?

Жена тоже села — озадаченная, но не удивленная.

— Кто тебе сказал?

— Она, кто ж еще?

Стамен посмотрел на часы — будто хотел уточнить час случившейся катастрофы.

— И как же быть сейчас? — осторожно спросила жена.

— Да никак! Все по-прежнему. Как ни в чем не бывало.

— Но ведь знает!..

— Ей это давно сказали.

Жена, точно автомат, терла стол перед собой.

— Что ж поделаешь. Все позади, можем спокойно спать...

Спокойно... А время, потраченное на страхи и тайные знаки, на подслушивание и подкарауливание, чтобы ни один язык не выдал правду, которая могла бы убить их дорогую девочку? А их бездомные перелеты из одного гнезда в другое, вереницы людей, для которых у них не хватало ни времени, ни теплого слова. Так и жили, придавленные своим страхом.

Но сейчас страх улетучился. Можно поселиться в каком угодно городе и зажить как все люди.

— Что именно она тебе сказала? — спросила жена, глядя Стамену в лицо, изменившееся за столь малое время, с ввалившимися глазами, как после болезни.

Он вкратце рассказал — обычным голосом, точно о чем-то будничном. «Нервничает», — решила жена, испытывая горестное чувство вины. Это она была виновна в его муках, ее искалеченное, бесплодное тело. Если бы ребенок был их собственный, жизнь пошла бы по другому, нормальному руслу, как у большинства людей. Ей в голову пришло много случаев, когда родители бросали своих детей. Поди-ка разбери эту дурацкую жизнь.

Она встала, пошла на кухню и взялась за ужин — поджарила кусок баранины, нарезала хлеба... Она думала, а солнце освещало стол желтым страшным светом. В сущности, она никогда не одобряла до конца эту свою дочь... Что-то туманное скрывалось в девочке, а под тем туманом (как она и боялась) набухал жестокий эгоизм по отношению ко всему, что было вне ее любопытства. Жена втайне от Стамена ревновала ее, страдала от его огромной, почти сумасшедшей привязанности, пугалась крайностей, не понимала их. Она была тихой, спокойной, разумной женщиной, и эта дочь, свалившаяся на нее случайно, росла вне зависимости от ее маленького сухого тела.

— В меня пошла, — сказал как-то Стамен, наблюдая за вертевшейся перед зеркалом девчонкой. — И я в детстве был егозой — и такой же светленький...

Он совсем забыл, что не он ее отец.

Она села на стул — то ли охать, то ли благодарить судьбу... Все определилось само собой — мирно, без сотрясений. Столько лет прошло — верно, Зефира уже позабыла одну маленькую деталь: что эти люди не ее родители... Одни дети страдают, другие же отталкивают от себя неприятное и живут легко, как рыбы в воде.

В дверях кухни показался Стамен.

— Я врежу этой сплетнице, — сказал он. — Только бы узнать кто... Рот ей разорву... Будет мне девчонку тревожить!

— Да ладно уж, оставь! Нет худа без добра.

— Это, по-твоему, добро? Ох, дура-баба.

Он вернулся в комнату и начал ходить взад-вперед, как арестант по камере.

Сели на кухне ужинать, Зефира набросилась на мясо. Она разрывала тоненькими своими пальчиками самые нежные кусочки, облизывала косточки. И все болтала: о своих одноклассницах, о свадьбе Меглены, о ее женихе, который никак не походил на киноартиста — уж очень маленького роста. О том, что люди отправляются на зимние каникулы в горы.

— Давайте и мы поедем, — предложила она.

— Поезжай со школой, если хочешь, — сказал Стамен, опустив глаза.

— А пустишь?

Юруков беззаботно пожал плечами, но весь напрягся.

— Нет, — сказала Зефира, — я хочу, чтоб мы втроем... Так мне будет отлично. С мамой и папой.

Юруков вздохнул полной грудью и уставился на свою дочь так, будто хотел отдать ей всю свою измученную и покорную душу. Жена встала и немного строже, чем хотела, наказала Зефире убрать со стола и вымыть посуду.

Климент Петров, снова заглянув к Цанке, нашел ее все в той же позиции: копала землю, упорная, как муравей. Она увидела его, грустно махнула из кабинки. Спрыгнула, одетая в хлопчатобумажную спецовку, с цветастым платком на голове, очень ее молодившим. Цанка считала следователя своим человеком — мужниным родным, не иначе, так как он мог входить и выходить из «того здания», когда ему придет в голову. Ее утешало его присутствие, присутствие обыкновенного человека, который вытащит ее мужа, тоже обыкновенного человека, такого же, как он. Стоило ей увидеть следователя в его черном пальто и шарфе, обыкновенного, рядового человека, прохожего в толпе строителей, ей становилось спокойно, ее согревала надежда. «То здание» было чем-то вроде пансиона, и беда была уже не бедой, а чем-то преходящим, мимолетным. Она ступила на комья земли, засмеялась — улыбка осветила бледное, увядшее лицо.

— Дела идут? — спросила Цанка.

— Не идут. — Следователь покачал головой. — Топчутся на одном месте.

Как будто бы речь шла об обычном деле, которое временно буксует, приостановленное обычными помехами.

— Не идут, Цанка, но пойдут, — утешил он.

— Пойдут, — согласилась она.

— Можешь вспомнить, во сколько приходил к тебе Евдоким? Сколько у тебя пробыл? Минуту? Пять?

— Помню, — быстро ответила Цанка. — Потому что в час ночи, когда мне особенно хочется спать, я останавливаю машину, чтобы перекусить, выпить глоточек из термоса. Сон убегает, когда пожуешь да попьешь. Ровно в час остановила я экскаватор и съела бутерброд. В термосе у меня был чай, из трав: я иногда кашляю... Евдоким подошел за минутку до этого, закурил. Вот кстати-то, говорю себе, будет хоть с кем словом перемолвиться в этой ночной глуши.

— О чем вы говорили?

— Да ни о чем. Он помолчал, потом говорит, дескать, записали его в ГДР, на специализацию. Или на экскурсию?.. Не помню.

— А ты?

— А я говорю: браво! Выпьем, если хочешь. Налила ему чашку чаю, как увидела его со стучащими зубами, — весь разобранный, самый настоящий скелет. Да не захотел... Нет, товарищ следователь, тощий чересчур этот парень, сил у него не хватит даже воробья убить. Да и любил он инженера. И его к себе под крылышко Христов все время брал. Да и женщин общих у них не было — каждый свою любил.

— Да, но его-то женщина бросила.

— Драга — баба расчетливая. Что ей с Евдокима-то взять? Золотая рыбка — голая красота. А Дима мужчина спокойный, совсем как мой, и все у него ладится. Он как камень на своем месте.

Из тумана послышался бодрый голос:

— Эге-ей! Цана, тебе три письма, трижды угощать будешь!

Это пришла почтальонша, перепоясанная ремнями, как старый фельдфебель, потная, ловкая. Она держала письма веером, как выигравшие карты.

— По самой короткой дороге проехала. От цеха досюда — двести шагов. А от старого цеха до нового — всего пятьдесят. Я поле знаю — как свою сумку. На этой земле у каждого свой адрес. И все адреса — в моей глупой голове!

Она кинула в рот кусок сахару и стала его грызть (треск при этом раздавался как в камнедробилке).

— Инженер Христов получал письма?

— Писала ему баба какая-то, чуть ли не каждую неделю. Желтый конверт, зеленые чернила.

— Обратный адрес помнишь?

— А как же? Роса Велева, улица Рачо Иванова, 5. Пловдив. Я из тех машин, что не ржавеют.

Климент возвращался коротким путем, измеренным почтальоншей, — он вел к новой стройке. Протоптанный грубыми подошвами, местами провалившийся от тяжести грузовых машин. Где же это старые добрые детективы с их лупами и шустрыми умными собаками? И нечаянные очевидцы — старушки, страдающие бессонницей и подагрой? И верные слуги — с нюхом, не уступающим нюху самого хозяина? Он был один — простуженный, недовольный собой, и развороченной красной землей, и людьми, погруженными в свою работу. Ни капли крови, ни знака, ни письма, ни наследства... Климент перелистал уже сотню личных дел на этом заводе — карманники отсиживали мелкие сроки, двое фальшивомонетчиков и один бывший счетовод, присвоивший государственные деньги, были под наблюдением и вели себя пока прилично: каждое воскресенье к ним приезжали гости — родные, друзья...

Явных врагов у Христова не было. В карты не играл, не пил, валютными аферами не занимался, к иностранцам, недоброжелателям нашей страны, не тянулся. Нормальный человек. И вдруг — нет его, исчез, растаял... Осталась одежда, какие-то слова, воспоминания о поцелуях, незаконченные чертежи, неосуществленная мечта о своем ребенке, существование которого тоже тайна. Тайна? Но почему? Через несколько дней Климент и это выяснил. Ребенок инженера Христова, девочка, вместе со своими родителями жил за границей. Отец работал там в посольстве. Мать тщательно замаскировала свое прошлое.

Предположения о семейной кровавой распре отпадали.

В своей душной комнатушке с запотевшими стеклами Климент изучал скудные факты, которые вписал против каждого имени. Никаких противоречий: слова и впечатления сближались, сливались, не оставляя белых пятен на не слишком пестром мозаичном портрете современника — человека умственного труда... И все же этот человек (не имеющий многочисленных друзей, но лишенный и явных врагов) исчез. Не оставил никаких следов — письма или хоть прощального слова какой-нибудь женщине, любившей его. Все его разговоры с людьми, все мелкие неурядицы были обычными — без каких-либо предчувствий и многозначительных намеков, которые уже после случившегося, задним числом, начинают плодить свидетели. Следователь внимательнейшим образом осмотрел квартиру инженера, пересмотрел его одежду, обувь, мелкие вещи, бумаги... Никаких следов беспорядка — или, наоборот, преднамеренного наведения порядка, чтобы карты были чисты перед тайной, называемой смертью. В кухне он нашел заплесневевшее варенье, банку с баклажанной икрой. Все это было внимательно исследовано, даже таблетки от головной боли и от кашля, Мария сказала, что Христов, простудившись, поправлялся за три-четыре дня — организм у него был сильный. В поликлинике подтвердили: никакой коварной болезни, никакой психической депрессии. Значит, размышлял следователь, у здорового, подвижного, выносливого человека, каким был Христов, не было причин, побудивших его исчезнуть (по своей воле или с чьей-то помощью)... Стоп! А Мария? Разве не выяснилось, что Христов не мог выносить ее присутствия длительное время, что она раздражала, даже бесила его? В следовательской практике был такой случай: женщина не смогла жить без своего любимого и убила себя, веря в вечное супружество с ним в загробном мире. Климент усмехнулся: если что и было противопоказано инженеру Христову, так именно «вечное супружество»...

Последним, что наметил проверить следователь, был небольшой водоем поблизости. Два опытных ныряльщика прощупали его дно, покрытое липкой, скользкой тиной. Они появлялись на поверхности, похожие не древних ящеров, и махали пустыми черными лапами. Когда, перемазанные тиной, ныряльщики вышли на берег, толпа мальчишек и случайных прохожих была разочарована: утопленника не нашли и вообще на дне ничего не оказалось, кроме останков трактора, потонувшего на самой глубине лет десять назад.

Неизвестной Росе Велевой следователь отправил записку, что приедет к ней в четверг, часов в шесть вечера, если ей будет удобно (разумеется, ей это было удобно). Комната, в которую она его пригласила, выходила окнами на запад. На стенах — целый зимний сад. Книжный шкаф, радиоаппаратура. Огромный сундук, разрисованный ярка-красными розами и целующимися голубками (музейный экспонат, поизносившийся, но не потерявший своеобразной простодушной прелести).

— Красивый, да? — засмеялась Роса.

Ей было около тридцати, большие глаза смотрели печально из-под тяжелых век. Зубы делал, видно, первоклассный дантист — такие можно было то и дело показывать в улыбке. И Роса улыбалась — может быть, не от всей души, принужденно, но, во всяком случае, старалась сгладить впечатление, которое производило на гостя инвалидное кресло. Калека давала понять, что она — женщина, предпочитающая не давать воли мрачным мыслям.

— Знали вы Стилияна Христова? — спросил следователь.

— Конечно, — ответила Роса, не переставая улыбаться. — Нас связывает один ужасный случай. Мы вместе попали в катастрофу. Ехали по шоссе в деревенской повозке... — Опустив глаза, она посмотрела на свои руки, болезненно-тонкие, с накрашенными ногтями, и продолжала: — Возвращались со свадьбы. На нас налетел грузовик. Один парень сразу погиб, а я — наполовину, как видите.

— А инженер?

— О, ему повезло! Сломал ногу, вывихнул ключицу! — Она залилась смехом. — Поболело — и прошло.

Климент кивнул. Много раз он убеждался, что люди всегда, как бы ни были больны или искалечены, прилагают невероятные, сверхчеловеческие усилия, чтобы выжить. Лишь бы дышать и жить под солнцем.

— С тех пор мы со Стилияном как брат и сестра. Я ему очень часто пишу, а он мне — редко: занят.

Климент невольно перевел взгляд на телефон, и женщина, заметив это, махнула рукой:

— Телефоны — для холодных, деловых слов. Или для слов, ничего не значащих... Потому я предпочитаю писать письма. У меня много друзей, я им шлю длинные письма — о моих мыслях, о музыке, которую я слушаю постоянно, обо всем, что вижу из окна... Видите, какое у меня окно?

Окно занимало всю стену. За ним открывался двор, деревья, дом с балконами и множеством труб. Трава, покрытая инеем, казалась связанной из пушистой пряжи.

— Разве об этом можно рассказать по телефону? — настойчиво спрашивала Роса. — Ну скажите, можно?

— Нет. А вы храните письма вашего друга?

Она окинула его быстрым проницательным взглядом. Улыбка исчезла с лица. Эта страдалица каким-то шестым чувством улавливала, что Климента привело к ней несчастье.

— Он болен? — спросила она кротко.

— Как бы вам сказать...

Выражение ее глаз, окруженных коричневыми кругами, было напряженным, как у ночной птицы, ни удивления, ни протеста в них не было.

— Умер?

— Не знаю. Исчез.

— С цыганами? Влюблен в певицу? Нет, в наше время такого не бывает...

Следователь снова кивнул (увы, в наш жестокий и расчетливый двадцатый век не может быть ничего подобного). Прочитал он несколько слов инженера, адресованных Росе. Веселые, праздничные пожелания. Благодарность за ее двенадцать или четырнадцать страниц... Клименту представилось, как Христов нетерпеливо перелистывал ее послания, останавливаясь лишь на некоторых размышлениях. Инженер был деловой мужчина или по крайней мере заставлял себя быть таким. В самом длинном письме (почти две страницы) он писал о какой-то игре в карты с Беровым: оба напились до беспамятства, так что проснулись на ковре в квартире у Берова.

— А не у Беровой? — спросил следователь.

— Это мужчина. Некрасивый, старый. Он на заводе плановик. Играют в карты!.. Я удивляюсь, как...

Она бесшумно подкатила кресло к электрической плитке, где кипел кофе. Климент встал, задыхаясь от запаха крупных, пышных цветов в бесконечных горшках.

— Это будет у меня уже четвертый кофе... Пожалуйста, не надо... А как был одет ваш Стилиян, если вы помните, при последнем визите?

— Помню. Выпейте тогда этот сироп, он из ягод бузины, очень полезный... Стилиян был в новом пальто, светло-бежевом. Сказал, что купил его у приятеля — почти задаром.

— Имя приятеля знаете?

— Я не спросила. Только посоветовала носить светлые пальто, они делают его крупнее.

— Еще?

— Пожаловался, что какая-то девушка навязывается, такое слово употребил... не знает, как от нее отделаться.

— Кто этот Беров? И адрес — может, вы знаете?

— Работает на стройке, хоть уже на пенсии. Живет в ведомственной квартире.

Около девяти вечера Владислав Беров открыл дверь (он был уже в домашней теплой пижаме). Пригласив в неприбранную гостиную, усадил гостя в кресло, обтянутое растрескавшейся, старой кожей. И сразу же задал вопрос:

— Нашли его?

— И вы уже знаете?

Мужчину это задело.

— Стилиян — сын моего лучшего друга.

Он достал бутылку (на дне оставалось немножко виски) и две рюмки.

— Светлая ему память.

Голос у него был глухой, серо-зеленые глаза укоризненно глядели на следователя.

— Рано еще поминать его бессмертную душу, — сухо сказал Климент.

— Мне любо-дорого было бы выпить на его свадьбе. Или за его открытия. Даже просто так — за жизнь, пока еще она бурлит в нас...

Он достал платок, сложенный вчетверо, высморкался. Налил рюмки и быстро осушил свою.

— Я сожалею, — помолчав, сказал Климент, — но повод действительно нерадостный... Когда вы видели инженера в последний раз?

Хозяин постоял с рюмкой в руках, поднял глаза к пыльной люстре.

— Подождите. Минуточку... У меня была ревизия — я сейчас работаю по закупке мелкого товара, который нужен заводу как хлеб. Третьего ревизия благополучно закончилась. Я боялся из-за спорной тысячи левов. И с кем же отпраздновать этот мой праздник? С сыном моего лучшего друга, пропавшего без вести во время войны. И вот — сын, оказывается, тоже пропал без вести.

— Как вы со Стилияном Христовым проводили время?

— Ну, как это делают два настоящих мужчины в праздник, который не отмечен в календаре? Пьют да в карты дуются, поднимая ставки. В сущности, мы играем больше для удовольствия, деньги — так только, повод для шуток.

— Покер или бридж?

— Да нет, сами придумали... Нечто вроде лодки с веслами. Едешь вперед, потом приостановишься полюбоваться каким-нибудь закатом или рекой, давно исчезнувшей вместе с тенями наших предков...

— Я вас не понимаю.

— А вы знали покойного?

— Оставьте это слово — «покойный»... Нет, я его не знал.

Беров уверенной походкой подошел к буфету и выдвинул ящик. Достал канцелярскую папку, обтер ее белой тряпочкой. Вытащил большую фотографию, вырезанную из журнала. На ней следователь узнал Христова в юности: цветущий, красивый, стройный, точно сошедший с рекламного плаката. Около него — девушка, тоже красивая, с прямыми русыми волосами, в блузке и юбке до колен.

— Вы, вероятно, не знаете чешского? — спросил Беров и бойко перевел: — «Красавица, студентка института мисс Маришка Хроматка и рыцарь науки, болгарин Стили Христов, студент-отличник». Стили был львом среди обычных котов и прекрасно это понимал. Его приглашали на приемы, в ресторане для него всегда был заказан столик и стояла его пивная кружка. Его обожали. Вот он на студенческом балу в костюме Пьеро...

Тонкие черты Пьеро были старательно прорисованы черными тенями.

— Красавец! — печально проговорил Беров. — А что скажете об этом? — И жестом игрока, вытаскивающего последнюю, самую крупную карту, достал маленькую, но отчетливую фотографию. — Зампредседателя Совета Министров жмет ему руку на выпускных торжествах. Его дочь была влюблена в Стили. С ума по нему сходила.

— Свадьбы не было?

— До этого не дошло. Молодость, сами понимаете...

Следователь внимательно изучил каждую фотографию — лицо инженера светилось внутренней страстью, интеллигентностью и, может быть, восхищением — главным образом самим собой.

— Понимаете, полковник, — начал Беров, на что следователь устало возразил, что он майор. — Понимаете, майор, драму моего молодого друга? Общество, блестящие салоны, компании красавиц — и вдруг провинциальная стройка! Грязь по колено, грубые мужики, керосиновые лампы. Вот она, жизнь! И Стилиян — инженер средней руки, а вокруг потрепанные женщины, мужчины, имеющие слабость к рюмке...

Климент Петров нахмурился.

— Христов сам пожелал работать на этой стройке... Именно там он мечтал работать.

— Да уж... большие были проекты, большие мечты. Занялся этой темой, потому что трудна и нова: «Автоматизированная система использования энергии отработанного тепла». Честолюбие свое тешил молодой человек.

— Я не вижу в этом ничего ненормального.

— А я вижу. Этот прыжок с высоты — да в самый низ, к мужичью... Что-то происходит у тебя в голове, каким бы ты ни был разумным и крепким... Это ведь то же самое, когда прыгнешь снизу вверх. Результат один — сотрясение мозга.

— Вы утверждаете, что его прошлая жизнь повлияла на его душевное состояние?

— Очень. Он хотел быть первым среди первых. А все эти женщины только мешали ему осуществить свои планы.

— Считаете, его исчезновение как-то связано с ними? Вы в этом уверены?

Тот пожал плечами. Глядя на его вязаный короткий жилет, не скрывающий торчащее брюшко, на помятое лицо с крашеными усами, на всю его огромную рыхлую фигуру, следователь строил догадки одну нелепее другой: что связывало, вернее, что было общего у молодого, блистающего «в свете» Христова и этого человека?

Словно услыхав его мысли, Беров сказал:

— Я был должен его отцу. Деньги я посылал сыну, да и сам частенько ездил в Прагу. Стили был таким парнем... Я хотел бы иметь такого сына — красивого, веселого, умного. Я человек одинокий, потому что уважаю абсолютную свободу...

— А что по этому поводу думал Христов?

— Я сумел ему внушить, что личная свобода — это наивысшее счастье... Но было и кое-что другое: вы не заметили, товарищ майор, некоторые люди закрепляются на самом лучшем моменте своей жизни и остаются там, как на одинокой вершине? Я знал одну красавицу, из-за которой мужчины друг друга убить были готовы... Но эта красавица никого из них не выбрала — осталась на своей вершине. Она моя сверстница, можно сказать — бабка, но по-прежнему не двигается с места, то есть со своей вершины. Закрепилась, так сказать.

— То есть Стилиян...

— Именно! — воскликнул Беров. — Мой Стили остался вот здесь, — он постучал по фотографии молодого человека. — Невозможно каждый день с утра до вечера загонять прошлые запросы в строительную грязь и даже в копание в этом безнадежном проекте...

— Безнадежном? Я не знаю другого проекта с бо́льшим будущим.

— Он такого не говорил. Гордый был человек. Но вспыхивал, как сухой порох, если я об этом речь заводил.

Следователь согласно кивнул: мало кто радуется трудностям...

Его собеседник долго и печально молчал.

— Ему другая жизнь была нужна, — вздохнул он.

— Но он ведь не бедно жил.

— Я не о том... Я оставил бы ему дом, кое-какие сбережения... А он все головой стенку пробить пытался. Хотел подняться выше других.

— И прежде всего — выше себя... Вы допускаете самоубийство? Без видимых причин?

— Да разве надо трубить о том, что были причины? Здесь все просто: столкновение мечты и реальности...

— Но реальность давала ему и настоящее, и перспективы. Большие перспективы.

— Мы, взрослые люди, привыкли к самому трудному — не иметь иллюзий... Я адвокат на пенсии, у меня богатый опыт. У вас, очевидно, тоже нормальное отношение к жизни, без розовых очков. Мы — два мрачных черных ворона, нам в самый раз выпить сейчас пару рюмок домашнего винца...

Следователь моргал растерянно. Может, он и вправду похож на ворона, который маячит поблизости от могил?

— Значит, самоубийство? — проговорил он. — Но тогда где же труп? Самоубийца обычно оставляет свое тело как вещественное доказательство...

— Значит, кто-то был заинтересован в том, чтобы скрыть его. Когда я был во Франции, я слышал историю об одной женщине, обнаружившей своего собственного мужа под кроватью. Мертвого. Она забальзамировала его, спрятала в гардероб. И целых два месяца полицию разыгрывала!

— У нас нет вдовы и гардероба. Вероятно, та женщина ждала истечения какого-то срока?

— Часа завещания.

— Не хватает нам завещания... Хорошее у вас вино.

— У меня виноградник на холме, на самом припеке... Еще по рюмочке?

Следователь отказался. Бывший адвокат смотрел на него острым взглядом, левая бровь у него подрагивала.

— А вы предполагаете убийство? — спросил он медленно.

Климент встал, застегивая пальто. Работа (то есть близость к крайним проявлениям человеческих страстей, низменных инстинктов, нелепостей и зловещих случайностей) превратила его в замкнутого и осторожного человека, сомневающегося во всем и во всех. Как будто сама смерть подавала ему знак, что он (один из немногих) имеет право приблизиться к ней, к ее зловещей тайне. Пробираться в ее покои почти ежедневно, предвидеть ее и открывать, осторожно, даже благоговейно прикасаясь лишь к ее первичной, стихийной силе, — это, в общем, нечеловеческое испытание для простого смертного.

Следователь взял шапку, стряхнул с нее пыль, которая была здесь повсюду (и везде следы пальцев на мебели), «Рай для Шерлока Холмса», — подумал он и вышел, провожаемый хозяином, который отодвигал стулья с висящей на них одеждой, попадавшиеся на пути.

— Держите меня в курсе дел, пожалуйста, — сказал Беров осипшим вдруг голосом.

— Лишь бы не остаться с пустыми руками, — задумчиво пробормотал Климент, сходя по каменным ступеням.

Цанка все труднее переносила ночи в общежитии, на куцей кровати с провисшей сеткой, которая и до нее давала холодный, казенный уют множеству женских тел. Днем еще куда ни шло — время крутило Цанку то туда, то сюда вместе с рычащим экскаватором, изнемогающую от жары, красную, как черепица. Копала... Машина глубоко вгрызалась в землю, а затем изрыгала из своей чудовищной пасти вместе с землей камни или что-нибудь непонятное — ржавое, сплющенное. Цанка гадала, как оно попало в землю (вроде само зарылось). Обломки исчезнувшей жизни. Она работала спокойно, ровно, без излишнего любопытства, без капризов — куда посылали. Что ни прикажут — сделает. Выносливая и терпеливая, трудилась наравне с мужчинами. Дважды в многотиражке отмечалась ее добросовестная работа. Бывало, принесет своему мужу газету, и читают вместе. Но однажды Цанка почувствовала себя растерянно, даже униженно. Ее муж разглядывал портреты передовиков. И вдруг сказал:

— Не буду возвращаться к старой профессии. Только начну примеряться к будущему — глянь, будущего-то и нет...

— Как это нет? Ты молод, здоров...

— Я не жалуюсь. О другом думаю днем и ночью. — И засмотрелся мимо Цанки в окно.

Беспокойство сжало ее сердце, в ушах стучало, а как заснула — принялась копаться в будущем, ища, на что бы опереться и как бы получше провести свои дни, которые теперь уже шли навстречу ей. Однажды приснилось, что она опять копает какое-то поле, и вот выскочил бригадир Юруков и начал что-то громко, таинственно шептать — что-то вещее, какую-то правду хотел ей открыть, но машина так тарахтела, что Цанка ничего не услышала, видела только, как ковш ударил Юрукова — и он вошел в землю, точно гвоздь, прижатый пальцем.

Закричав, она села, растрепанная, на скрипучей сетке. Обе соседки — Фани и Мария — спали крепко. Фани выпростала голую ногу. Мария посапывала, уткнувшись носом в подушку. Боже, сказала себе Цанка, милый мой боже, до чего же я докатилась — сплю в чужом доме, ровно бездомная какая, и зарываю в землю живых людей, моих начальников, которые дают мне заработать хлеб мой насущный... Сердце ее билось, в такт ему подскакивала вся комната, растревоженная Цанкиным сном. Хлопнула входная дверь, кто-то прошлепал по ступенькам босыми ногами, потом в ванной пустили воду. (Ненавистная эта ванная с множеством кранов и общим корытом, как на водопое!) Прикорнув на большой, пышной подушке, привезенной из дому, Цанка засмотрелась в окно. Она чувствовала себя на краю света — земля терялась под ногами, а над головой гудела небесная бездна без начала и конца. Она же, случайно прилипнув к складке бесконечности, дрожит, точно сорванный ветром листочек...

Но сознание не оставило ее на краю бездны: вскоре Цанка, словно проснувшись, увидела себя сильной, еще молодой, рядом с мужем (совсем как на свадебной фотографии, и дети сгрудились вокруг, и они двое, как и положено, стоят перед домом с переполненными сердцами и пустыми руками...).

Что ж, так было — так и будет, покуда рождаются дети на земле. А Юруков — ничего. Жив и здоров, хоть она его и зарыла своими собственными руками.

Хозяин ли ты природы, которая распоряжается людьми и животными, как хочет? Нет, не хозяин. И сон — какая-то тихая стихия, которая захватывает тебя, когда ей захочется, а после стыдно вспомнить, что ты творил ночью, о чем при дневном свете и не подумал бы. Не так давно припуталось, например, что обменивается тайными знаками с поваром, а потом они миловались на кухне, да как!.. Никогда не было такого с собственным мужем, хоть он жалел ее и любил. (А молодой повар, ничего не подозревая, обходил ее, как и раньше, с полным безразличием.)

На следующий день, под вечер, Цанка навестила своего бригадира Юрукова. Принесла две бутылки пива — неудобно было приходить к начальству с пустыми руками. Жена Юрукова встретила ее с объятиями, усадила в мягкое кресло и начала радоваться ей. Они были двоюродными сестрами, женщинами одного круга, прошлое держало их в этом водовороте летящих дней, как якорь в бурную погоду. Они болтали, смеялись, иногда пускали слезу, вспоминая рожденных, умерших, разбросанных по белу свету многочисленных своих родичей. Пришел и хозяин (пол прогибался под его тяжелым шагом) и налил себе бокал пива.

— Ну как? — спросил он, уверенный, что у Цанки все в порядке.

— Да кручусь вот, точно слепая лошадь...

— Хорошо выглядишь, Цанка. Лучше многих других.

— Жду день за днем, — не слушая, продолжала она, — и думаю...

Замолчала, не сказав, о чем именно думает. Подбирала слова о чем-то неясном, далеком, будто скрытом за дымовой завесой.

— Мой родственник, — начал Юруков и поднял бокал. — На здоровье! Так вот, копал он, как ты, на какой-то улице, и однажды — что бы ты думала? Его машина поймала крупную рыбу. Сокровище. Клад. Разные там золотые блюда и тому подобное, все новое, вроде только что отчеканенное мастером. Получил большое вознаграждение и взялся дом строить. Попробуй и ты найди: может, повезет. Места здесь дикие, но человеческая рука копала землю — то здесь, то там...

— Да, — сказала Цанка, — недавно я откопала круглую железную печку, которую называют «цыганская любовь», потом трость с костяной ручкой и глубокий котел. Люди жили на этой земле, а потом сбежали — видно, от этой самой тени, которую холм бросает. — И серьезно добавила: — Копаю, кручусь — и все на одном месте. И время не движется, как зажатое чем. А другие...

— Что — другие?

Голос Юрукова прозвучал почти враждебно. Привстав, он открыл ключом шкафчик, снова сел и сказал гостье:

— Ну, смотри!

Такую папку она видела впервые — дорогую, обшитую красным бархатом («Царская папка!..»). Когда Юруков ее раскрыл, запахло телячьей кожей. А в папке были газеты, грамоты, свидетельства, аккуратно сложенные. Они потрескивали, когда Стамен их разворачивал.

— И я не отходил от печи, но время все же сказало какое-то слово и за меня... Читай.

Цанка увидела фотографию своего бригадира — он в каске, с длинным изогнутым металлическим прутом в руке, точно какой-то властелин с жезлом. Крупная надпись: «Первый среди передовиков». И дата: «17 мая 1968 года».

— Тогда я вычистил эту печь всего за десять часов — была сумасшедшая работа, не на жизнь, а на смерть... Нельзя было ждать. Железо — оно не ждет. «Кто? — спросили нас. — Кто сделает эту работу?» Я сказал себе: заложи свою жизнь, Юруков. И бросился в печное нутро.

Он был уверен, что знает свою печь — со всеми ее преимуществами, капризами и упрямством. Но вот оказался в адской тесноте душегубки, и невозможно было ни сесть, ни по-настоящему выпрямиться. Не было видно света вверху. Стамен почувствовал себя не человеком с нормальными, здоровыми конечностями, а каким-то червем или каракатицей в глубокой, зловонной темноте, полуслепым, полузадохнувшимся. Единственным существом, которое должно было не только уцелеть, но и выбросить наросты, черный мох и мусор, скопившиеся здесь за длинную жизнь этого огненного чудовища, был он — человек, хорошо знавший его... В конце концов выбрался Юруков из прокопченной утробы — головой вперед, почерневший, с окровавленными пальцами.

— И, как был в грязной одежде, мои мальчики подняли меня и отволокли на одну гулянку, вот ведь как! Потом на меня повесили медаль... А это — еще когда я был арматурщиком и работал на морском побережье. Куда ни посмотришь — над крышами, за изгородями, — кругом вода... Мы строили завод, мои пальцы искривило железо, но я сказал себе: или оно меня, или я его! Что ж, схватил и этого быка за рога. Коллектив вышел победителем в соревновании, наградили нас орденами, и стала бригада известна всей стране...

Он разгребал газеты, складывал их перед Цанкой — в них раскрывалась судьба этого железного человека, объехавшего все стройки Болгарии, сменившего множество профессий, одна другой тяжелее и ответственнее.

— Сейчас что? — усмехнулся он, складывая газеты и пряча их в кожаную обитель. — Скажи мне, что так мучит молодежь? Наденут белый халат, вымоют свои нежные ручки и садятся перед табло. Гудят аппараты, а мальчики только фиксируют на листе бумаги, как трудятся за них роботы...

— Я в газете читала, — откликнулась жена Юрукова, — что через год-два роботы начнут сталь разливать. И вообще все самое тяжелое станут делать.

— Этого не будет! — выкрикнул Юруков. — Столкнуть человека с места, к которому прирос он кровавыми своими ладонями, прикипел... Да каждая пядь около моей печи полита человеческим потом. Это работа святая, благородная и благословенная, она имеет свое прошлое, и невозможно его перечеркнуть в один миг. Что понимают в человеческой радости, в человеческой беде те железные, бессердечные скелеты?

— Хочется мне взяться за эту работу, — сказала неуверенно Цанка.

— За какую работу?

— С компьютерами... Как-то это привлекает меня. Не знаю почему.

Юруков молча оглядел ее, удивляясь, не подшучивают ли над ним.

— Ты серьезно?

— Почему бы и нет? Я сильная, здоровая.

Цанка вспотела от напряжения, выдерживая взгляд своего сурового покровителя.

— С этой дрянью и дряхлый и больной управится. Знания нужны. Сколько тебе лет?

— Идет сорок второй.

— Образование?

— Окончила восемь классов. На курсах экскаваторщиков была первой.

Он задумчиво постучал по столу. Кто знает, почему его лицо нахмурилось? Молчаливо, с удивлением наблюдала она, как на хмуром этом лице пробивается сквозь усы лукавая кривая улыбка.

— Запоздала ты, женщина! — сказал Стамен. — И я уже не подхожу для такой тонкой работы. Эти пузатики, которые поедают мое здоровье — молодые в белых халатах, — сейчас в моде. Мы уходим, все, кто как смог, что-то дали и что-то взяли от жизни... Давайте, на здоровье.

Не чокаясь, выпили молча, как за покойников. Видно, питье не доставило ему удовольствия. Юруков взял папку и потянулся, сплетя пальцы над головой. Копание в старых газетах разбередило старую рану, и заныла она у него, застучала глухо в груди, словно второе сердце. Это была правда — о нем много писали, хвалили его и возвеличивали его труд, пока этот труд был перед глазами миллионов. Он работал как одержимый, всеми своими мускулами, одаренный и изобретательный, везде, куда бы ни забросила его судьба. Приходили из газет и журналов, фотографировали его — обычно в профиль — и хвалили: «Ну и лицо у тебя, уважаемый Юруков!» По радио тоже говорили. Однажды увидел себя на экране в кинотеатре и еле успел подавить довольный смешок человека, достигшего славы. Он был убежден: его труд останется таким навсегда, до бесконечности. Но скоро пришел ему конец. Потеснили супермашины, началась новая эра в стареющей железной эпохе. Понабежали молодые образованные парни, надели белые халаты и начали управлять могучими печами (его печами!) издалека, автоматически, кнопками да формулами, следя за дрожанием стрелок. Компьютеры выстроились в цехе с ледяным безразличием всезнаек. Оказалось вдруг, что в этой начинающейся жизни места для него нет. Дали ему печь самую старую, еще из первых, но все равно он был вне строя... Работал по-старому, жарился при адской температуре, но сталь выплескивалась в длинные желоба огненно-красная, чистая, как стеклянный сверкающий поток. Юруков все еще был богом разливки, маленьким богом с несколькими помощниками, которые крутились вокруг него, но и их глаза все больше шарили по компьютерам, по новому, но более на вид легкому и интересному... Опять навалились журналисты, щелкали камеры, но снимали уже не его, а тех, других, которые работали по новой азбуке, путешествовали по заграницам и рассказывали раскрывшим рот мальчишкам о неслыханных, только что рожденных пристанях, о закатах и восходах, чаще всего виденных с борта самолета. Юруков, знатный сталевар, почувствовал себя грузом, который упал в пути, забыт и уже никому не нужен. Мелкие ссоры и склоки начались у него с инженером Христовым — главным проводником всего нового, того, что толкало его локтем — вон, с дороги! Юруков (пятидесятитрехлетний самоучка, с большим опытом, но и с чувством недоверия к работе, связанной с наукой и знаниями) подталкивал молодых: дескать, учитесь и старайтесь. А самому было больно, когда кто-то отрывался от его старого гнезда и перелетал к более легкому, чистому и опрятному будущему, недостижимому для него самого. И все больше молодых птенцов улетало из его прокуренного дома, исчезая из поля зрения.

В тот день он прошел в цех, где были установлены новые компьютеры. Каждый был завернут в свое собственное покрывало. Стояли, как недоступные мудрецы, холодные и молчаливые. Стамен приподнял покрывало одного из них и встретился с синевато-зеленым глазом циклопа, который отражал дневной свет. Казалось, это действительно было око чудовища, безразличного к судьбе лучшего представителя рабочего класса. У этого циклопа был собачий нюх, который умилял теперь людей, что поднимали Стамена на подвиг одной только фразой: «Здравствуй, уважаемый Юруков!»

Он ушел от этих молчаливых драгоценных сокровищ, выстроенных заботливо в ряд, и предстал перед своей единственной печью. Она зависела только от опыта его рук, а руки его вблизи познавали потаенное нутро печи, и от них зависело, будет оно бесплодным или опростается среди огня и пламени. Он всегда по старой привычке приходил первым, другие тянулись за ним, приветствуя его взмахом руки — дружелюбно, но и небрежно, точно он был каким-то стариком, едущим на разбитой телеге (симпатичная картинка старого времени!).

Неохотно принялся за работу. К нему пришел Страхилко, живой, веселый парень — ученик, покрутился некоторое время рядом, глядя в сторону, а потом сказал:

— Мастер, ухожу я от тебя. — И скрестил руки на груди с видом человека, который намерен отстаивать себя до конца.

— Больших тебе успехов, — ответил Юруков, оскорбленный до глубины души.

Мальчик удивленно замолчал — готовился, видно, к оскорблениям, угрозам, не ждал такого пренебрежения. Юруков медленно обернулся к нему. Глаза его светились обидой и раненой старческой любовью.

— Не припомнишь ли, уважаемый, что было два года тому назад? Твой отец лично передал тебя в мои руки! Просил сделать тебя мастером, чтобы честно зарабатывал ты свой хлеб!

Юноша переступил с ноги на ногу, кивнул.

— Ну и что?

— И сейчас ты плюешь на его наказы, а он, прости его бог, не может открыть рот, чтобы пожурить тебя и посоветовать...

— Оставь отца в покое, бай Стамен, — тихо сказал Страхилко. — У него ничего общего со всем этим... Я иду учиться — инженер Христов предложил.

— Ты что, девка, чтобы тебе предлагать?

Страхилко пропустил иронию мимо ушей.

— Буду работать на новых машинах, а не на этом барахле. Здоровье только отнимает...

Стамен Юруков искоса взглянул на парня — крупного, сильного.

— Не заметил, что ты слабачок.

Он отвернулся и больше ничего не говорил, несмотря на то что Страхилко трудился до конца смены, надеясь оставить светлые воспоминания в памяти этого человека. (Все же приятель отца, все же недосягаемое было мастерство у него в руках...)

— Папа, — сказала Зефира, закрывая дверь и прислонившись к ней спиной. — Тот человек пришел.

Юруков приподнялся на локте.

— Какой человек?

— Следователь.

Встав, он набросил на плечи пиджак. («Этот человек» завтра к ним через окно полезет, как к себе домой!) Следователь стоял в прихожей — в черном пальто, но в носках, потому что снял грязные ботинки.

— Почему? — обернулся Юруков. — Я вам сейчас дам тапочки.

Тапочки были старые, но теплые. Следователь поблагодарил. Он был похож на человека, который не сидит на месте — разъезжает, как коммивояжер какой-нибудь.

Зефира хотела выйти из комнаты, но гость ее остановил.

— Постой, девочка, я хочу спросить тебя кое о чем...

— Она еще несовершеннолетняя, — быстро возразил Юруков. — И не отвечает перед законом!

— Знаю. Но в данном случае поможет правосудию. Ты сказала своей подруге Меглене, что в тот самый вечер видела своего отца.

— Она мне не подруга!

— Это неважно. Важно другое: говорила ты Меглене, что видела инженера Христова, беседующего с твоим отцом на повышенных тонах, будто они поругались?

— Они не ругались, — задумчиво проговорила Зефира и прислонилась спиной к двери. — А я буду выступать перед судом?

— Нет, достаточно мне сказать.

— А-а-а... — протянула Зефира разочарованно.

— Это нечестно! — воскликнул Юруков. — Вы используете невинного ребенка!

Следователь что-то пробормотал на чужом языке и перевел:

— Устами младенца глаголет истина. Я ничем не обижаю вашу дочь.

— Но обижаете меня! Мой авторитет...

— Вы неглупый человек, Юруков, — сказал Климент, — и знаете, что эта последняя ночь чрезвычайно важна в деле Христова. Мы блуждаем в догадках и предположениях, а результатов все нет. Скажите, вы не очень-то любили друг друга?

— Почему мы должны любить друг друга? — взвился Стамен. — Мы не сваты, не браты.

— Вы виделись в ту — последнюю его — ночь? Или нет?

Юруков взглянул на свою дочку: какие-то пустые глаза, плотно сжатые губы. Она играла дверью, качая ее туда-сюда. И вдруг (тихое, тайное прозрение сердца!) отец понял, что там, на ярмарке, Зефира была не ребенком, а взрослым человеком, женщиной — интересной, привлекательной и сознающей свою привлекательность...

— Виделся, — тихо сказал он. — И мы здорово схватились.

— Как это произошло?

— Как? Да очень просто...

Он вышел купить что-нибудь к ужину и увидел на противоположном тротуаре Христова. Перейдя к нему, Стамен злобно прошептал:

— Хорошая встреча, шеф...

Тот рассеянно на него смотрел. Город все еще был маленьким, и люди то и дело встречались на улицах, в ресторанах, у фонтана в парке.

До инженера только теперь дошло, что произнесенное сквозь зубы приветствие повлечет за собой неприятности.

— Я скажу! — перебил Стамен. — Честно ли это — переманивать моих людей? Самых верных моих учеников...

— Это ведь люди, а не зайцы, вскормленные в питомнике, бай Стамен. Их переманиваю не я, а наука, прогресс.

Стамен усмехнулся.

— Тогда почему две аппаратчицы — дю-у-у-же ученые девицы — собираются смыться в Софию? Вместе со своими знаниями. С наукой, на которую ты молишься.

И в темноте было видно, что инженер побледнел.

— Кто тебе сказал, что они уходят? — всполошился он, но, помолчав, спросил неожиданно мягко: — А ты почему не воспользовался своим влиянием старого работника, уважаемого человека?

— Никто меня не уважает! — запальчиво выкрикнул Юруков. — И для тебя я никто, раз забираешь у меня самого талантливого — по-разбойничьи, втихомолку!

— Я тебя уважаю и ценю, но не имею права запретить людям идти к знаниям. И Цанка вот хочет учиться.

— Цанка? Да она же старая!

— Может быть, для танцев и стара. Но для учебы — годится.

— Да-а-а... Миллионы разбазариваете, чтобы купить дорогую машину, а молодые бегут. Ну, мне до этого нет дела.

— И до тебя дело дойдет. Очень скоро. А миллионы вернем с прибылью. Поживем — увидим... — Он вдруг крикнул, вытаращив глаза: — А ты чего хочешь, бай Стамен? Чтобы мы валяли дурака на этих старых печах, пока они не выпьют наши силы, не сожрут самые дорогие годы? Чтобы мы работали как при царе Горохе?

Христов отпрянул. Ринулся к своей машине. И поехал как-то неуклюже, толчками, не попрощавшись и не махнув Стамену рукой.

Бригадир пошел в магазин, купил, что было нужно, и возвратился домой, огорченный и недовольный всем миром и самим собой.

— Он сказал, что я работаю как при царе Горохе. А ведь я отдал столько сил, обучил десятки учеников! Никому до этого нет дела.

— Есть дело, вы ошибаетесь, — возразил следователь. — Но люди быстро привыкают к новому — более легкому и удобному. Такова их природа. Иначе не будет прогресса, уж вы-то лучше всех это знаете.

Стамен вздохнул, глядя в сторону. («Что ж, такая уж у меня судьба. Жаль, мое время уходит...»)

— Куда поехал инженер?

— Откуда мне знать? В темноту...

— Почему вы мне раньше не рассказали о своей встрече с Христовым?

Юруков поднял брови. Стыдно было из-за этой гадкой стычки со своим начальником, человеком разумным, беззаветно преданным делу. Целых пять лет они пахали одну борозду, каждый своим способом, но шли к одной цели — научить народ работать, видеть далеко вперед не только собственное будущее, но и будущее своей родины.

— Не хотел, — вздохнул Юруков, — чтобы про царя Гороха... Люди языки распустят, прежде чем поймут, кто прав, кто виноват. Поэтому и не сказал.

Следователь выпил чашку липового чая и ушел, переобувшись в прихожей в свои большие грязные ботинки («Ишь, скитается по белу свету...»).

Мария все же решила уйти со стройки. Пока собирала чемодан, поняла, что это ее заветная мечта, которая набухала и росла в ней неустанно, как зерно в оболочке. Она укладывала одежду, по-деловому прикидывала, что взять, а что оставить. Для нынешнего момента — меньше вещей, больше денег.

— Опять, что ли? — спросил отец, гримасой выдавая нежелание дать ей денег.

— Опять. В Софии жизнь дорогая.

— У тебя есть дом и работа. Чего ты мечешься, как муха без головы, туда-сюда?

Вся ее жизнь — сплошные метания, но, слава богу, у нее есть голова на плечах, и она полна планов и надежд. Новое, счастливое начало маячило впереди.

Она не захотела, чтобы ее провожали. Села в купе первого класса. Положила чемодан внизу, у ног. Настроение было прекрасное. Мария взяла себе кофе, как только поезд тронулся. Маленький город разворачивался, исчезал с глаз долой — вот уже потянулись окраинные хибарки, каждая — с одним-единственным окном, а потом и они остались позади, уступив место полю взошедшей чахлой пшеницы. На горизонте мелькнула черная полоска леса, наполненного пробуждающейся жизнью.

Откинувшись на мягкое сиденье, Мария думала, что впервые она свободна. Ее ждала столица — бульвары и парки, прекрасные здания, бетонные башни, великолепие ночной светящейся рекламы, асфальтовые мостовые, звонкие сигналы автомашин и запахи, запахи, удивительные запахи свободной жизни... И она, Мария, идущая среди множества других, одинокая женщина, никто не любопытствует, куда она пошла, что делает ее зубной врач и нравится ли ей вчерашний дождик. Свобода, полная свобода! Прочь от мелочного, муравьиного, безликого общества! Ее место среди столичных культурных людей, в компаниях мужчин утонченных, преуспевающих. Рано или поздно она займет свое место среди них — будущее само направит ее указующим перстом по верному пути.

Подруга встретила ее на вокзале. С двумя пересадками доехали на трамвае до запущенного кооперативного дома, где у подруги была маленькая комната на восьмом этаже.

— С тебя магарыч, — сказала она. — Я нашла тебе работу. Наш бригадир даже обрадовался: нам, говорит, такие нужны. Давай ложиться, дорога длинная, я тебя рано подниму.

Мария отказалась от рабского труда.

В хорошем пальто, с фальшивыми бриллиантами в ушах пошла она по утреннему бульвару «Витоша» играющей походкой — совсем как киноактриса. Поток спешащих людей обтекал ее, и не было в нем ни одного знакомого лица. Ни любопытства, ни интереса не встретила Мария в чужих глазах.

Левая ее лодыжка начала болеть (напрасно натянула сапоги с высокими каблуками). После длительного хождения Мария зашла в кафе, умирая от усталости. Заказала себе дорогие сигареты.

Сидела, курила, разглядывала людей, сидящих вокруг.

В общем, пока это было одиночество, а вовсе не свобода — Мария не понимала, почему тает радость, которая так грела ее в пути...

21

Через пять месяцев Драга получила письмо с иностранной маркой, криво приклеенной к темно-синему конверту. Адрес, написанный более светлыми чернилами, был едва виден, но она сейчас же узнала неуверенный, мелкий почерк Евдокима. Желтоватая бумага с незнакомым штемпелем, в левом углу страницы — рукопожатие отрезанных по локоть рук... Евдоким писал наскоро, словно положив листок на колени. Два месяца носило эту весточку по суше и по морю, она побывала в другом полушарии, в тропиках, у чернокожих, которые ходят голодными и полуголыми и обрабатывают под дулами наемников обширные плантации, засаженные опиумом и кофе...

Прочитала листок, еще раз — пока до нее не дошло его тяжелое, точно яд, невероятное содержание. Драга нашла конверт, сунула туда письмо, заклеила. Написала адрес: областной город, следственный отдел, Клименту Петрову. Накинув платье, сунув ноги в старые босоножки, добежала до почты и вернулась, мокрая от жары и мрачных мыслей.

Муж работал во вторую смену. Уставшая и испуганная, Драга долго стояла у окна. Слышался шум длинного летнего дня, люди спешили кто куда — по делу или на развлечения, покупали мороженое и газеты, сидели на скамейках. Солнце садилось, тени росли. Все излучало жизненную силу и веру в жизнь, но Драга, скрестив руки, смотрела в окно на пеструю картину лета изумленными глазами, точно не узнавала ни город, ни людей.

Скоро следователь получит письмо, вскроет его и прочтет...

Климент распечатал конверт. Старомодный штемпель, простая плотная бумага. Письмо без приветственной первой строки. Рука, которая его написала, не в ладах с правописанием...

Климент подал письмо своему уполномоченному и, немного помолчав, затянулся сигаретой.

— Закончилась и эта история, — сказал он. — А девушка не понравилась мне с первого взгляда...

Дело было ясное, как день, невзирая на то, что была темная ночь: второпях инженер схватил Димино пальто, чтобы выскочить куда-то под дождь... На стройке все общее — посуда, одежда, кровать, сбитая из досок.

— А где был Дима?

— Спал вот здесь, на этой кровати, прежде чем заступить на дежурство. Поэтому ничего и не знает.

— А пальто? Он что, так и не хватился его?

— Дима — широкая натура, к своим вещам он безразличен. И Драга такая же.

— Приложить письмо к делу инженера Христова?

Следователь кивнул и неторопливо, нахмурившись, налил себе чаю.

22

Через несколько дней во втором цехе после работы собрались близкие друзья инженера Христова — его заместитель Иван Денев, Драга и Дима, два инструктора и молоденькая девочка, представительница рационализаторского бюро, проявившая себя талантливой и трудолюбивой сотрудницей.

— Я собрал вас, — сказал инженер Денев, — чтобы сообщить кое-что полезное и чрезвычайно важное для завода, для нашего общего дела. Вы знаете, что наш дорогой коллега инженер Христов погиб, он стал жертвой преступной ошибки, а человек, виновный в этом преступлении, уже находится вне досягаемости наших законов. К сожалению.

Он помолчал и добавил в полной тишине:

— Ничего. И жизнь имеет свои законы. Она не прощает, даже если преступник убежит на край света. Я не оратор, поэтому буду краток: дело Христова на стройке осталось незаконченным. Но это не значит, что время поглотит его, как песок воду. Мы здесь для того и собрались, чтобы решить, как завершить его — как и полагается настоящим людям и коллегам.

— Прежде всего, — сказал Дима, — происходит бесполезная утечка тепла из фильтров. Просто сердце разрывается.

— Где Юруков? Я послал за ним.

— Вот он я. Занят был, потому и опоздал.

— Нет более важной работы, чем здесь, сейчас.

Ошеломленный Стамен Юруков сел немного в стороне, пригладил влажные волосы — видно, успел забежать в душ.

— Предлагаю и бай Стамена включить в нашу группу. Он-то знает печь снизу доверху.

— Нет, братцы, — быстро проговорил Юруков. — Ни в какие группы меня не включайте. Меня в профсоюз позвали — буду о людях заботиться.

— Зачем тебе профсоюз? Спокойной жизни захотелось?

— Какой это покой, вы что... Будем сколачивать молодежные бригады.

— А в свободное время?

Стамен двумя пальцами достал из кармана смятую пачку сигарет, закурил под напряженными, выжидательными взглядами. Вдоволь насладившись ощущением своей значительности, веса своего в коллективе, сказал:

— Забот — тьма.

— А мы что, по-твоему, беззаботные? — фыркнул Дима и оглянулся на Драгу.

Но та, не обращая на него внимания, шепталась о чем-то с инженером Деневым.

— Предлагаю, — сказала она, оглядев присутствующих, — организовать черную кассу. Нам скоро средств понадобится — ой-ёй-ёй сколько. Отдел рационализации ведь не раскошелится, пока мы не удостоверимся в результатах наших экспериментов. Так что — кто «за»?

— Согласен, — сказал Дима, ловя ее взгляд.

— А ну, дочка, — сказал Юруков, — напиши-ка мою фамилию: половину расходов беру на себя.

— Ты подумай, — засмеялся Денев. — Не много ли?

— В самый раз, — отрезал Стамен. — Другие жизнь свою отдают за то, что им дорого, а тут — деньги, тьфу...

Расходились без шума и смеха, как обычно бывает после собрания. И каждый пошел своим путем, который, в сущности, был один для всех, — к городу, распростершему два новых, ослепительно белых на солнце крыла.