Современный польский, чешский и словацкий детектив

Перевод со словацкого В. Петровой

1

— Приехали, — сказал один из картежников и ткнул локтем сидящего возле окна человека в плаще-болонье. Тот не шевелился. — Эй, хозяин, доброе утро, приехали!

Он снова ткнул в светлый плащ и увидел наконец заспанную, помятую физиономию человека лет тридцати пяти, выслушал его «спасибо» и, отвернувшись, пошел с восьмерки, ее крыли валет и туз. Игра продолжалась.

Поезд подходил к станции. Замедляли свой бег мелькающие вдоль полотна дачи, окруженные садами, дома с небольшими двориками, пустующие футбольные поля, проплыли мимо остановка автобуса с толпой ожидающих, разрытая дорога и какие-то ржавые трубы; близился жаркий июньский полдень. Колеса стукнули на стрелках — и все исчезло, лишь стояли стеной вагоны — длинный товарный состав. Сажа и жара. Десять часов сорок две минуты.

— Без опоздания, — обрадовался человек в плаще и взял свой портфель, из которого торчала газета. — Чудеса, да и только!

Карточная игра была в разгаре.

— Угу! — промычал один из играющих, тот самый, что разбудил незнакомца. — А вы сами откуда, из Праги?

— Да, — ответил тот. — Разрешите пройти.

Игроки убрали ноги и отодвинули сумку. Стоя в проходе, человек в светлом плаще дожидался, пока поезд совсем остановится, он тер заспанное лицо и поеживался. Наконец он вышел и двинулся вдоль перрона. Увидев в застекленной витрине с фотографией Штрбского плеса свое отражение, остановился и причесался. В двух шагах от него стоял постовой. Человек спрятал расческу и спросил, как пройти в отель «Крым». Постовой ответил, что он здесь, напротив вокзала.

— А химзавод?

— Тройкой до конечной.

— Где находится Боттова улица?

— На противоположном конце, у водохранилища, — ответил постовой и равнодушно взглянул на мятый плащ, который человек успел снять и перекинуть через плечо. — В самом начале пригорода.

— Спасибо, — поблагодарил неизвестный и, улыбнувшись, показал белоснежные зубы.

Потом неизвестный прошел в зал, в камеру хранения и направился к телефонной будке. В засаленной книге абонентов он нашел букву «Г»: Габриш, Галло, Гебура, Геологический институт, Гиер, Гласель, несколько Гоговых, Големба, Голецкий, Голианова Анна, Боттова, 6.

Он дважды прочел номер — 29343 — и запомнил его.

Привокзальная улица поднималась вверх. На разорванной афише тигр прыгал сквозь огненное кольцо и нарядная лошадка склоняла голову перед человеком в цилиндре. Цирк зазывал к себе, суля сенсацию: «Международная программа…», «По возвращении из гастролей по Европе…».

Неизвестный достал железнодорожный билет и, разорвав его на клочки, бросил в урну.

— У тебя все? — спросил инженер Голиан, чувствуя, как потная рубаха прилипает к его спине. — Тебе в самом деле нечего больше сказать?

— Нет, Дежо, — ответил сидящий в кожаном кресле Бауманн. — Ты сам отказался, сам все бросил. Ты заявил, что тебя это больше не интересует, как ты выразился, это «расточительство»… Но я так не считаю. Человеку необходимо за что-то зацепиться, чем-то заниматься, хотя бы по вечерам и по ночам… Очень часто мне казалось, что я на этом свете лишний. Это отвратительное чувство. Мне надоело, пойми.

Бауманн слабо улыбался, правая рука — на правом колене, старчески спокойное, иссеченное морщинами лицо. Он сидел и смотрел в окно. Оно выходило на узкий двор. Сразу же за окном поднималась вверх стена, над ней полуметровая полоска неба. Вентилятор гудел, разгоняя табачный дым. Голиан погасил сигарету и поднялся.

— Поступай как знаешь, — сказал он желчно.

— Хочу работать, приносить пользу, а не бездельничать.

— Но воровство и работа — вещи разные. Стеглик мне показал, нет, вернее, ничего он мне не показывал, я сам увидел, расчеты лежали на пульте, а я заглянул.

— Ну и что же?…

— Ты отлично знаешь, не строй из себя дурака. Твое открытие — во всяком случае, его принцип — украдено…

— Что еще скажешь? — Бауманн искренне забавлялся.

— Если не все, то, насколько мне известно, его основная часть. А мне, естественно, известно, ведь это моя идея. Память у меня дай бог всякому!

Бауманн затянулся, выпустил дым, пепел посыпался на пиджак, и он, медленно стряхнув его, сказал:

— Ты удивительнейшее существо. Сначала берешься, потом бросаешь, потом снова хватаешься, морочишь голову… Не обижайся, но в этом весь ты. По крайней мере насколько я тебя знаю.

— Копайся в моей душе, если ты так хочешь. — Голиан уже жалел, что зашел к старику. «Этот выкрутится из любого положения, — подумал он, — ничего не отрицает, а сам идет в атаку, жалит. Как всегда, жалит. Скорпион», — повторял он про себя и вслух продолжал: — Рассчитываешь, что попал в струю и выплыл на поверхность, что мне это никогда не удастся. Это все сентиментальные разговорчики, будто не хочешь бездельничать, быть лишним. Я ведь тоже не вчера родился, мы друг друга хорошо знаем! Тебе нужно только одно — гро??ши!

— Отнюдь! Ты ошибаешься, — Бауманн не повысил голоса, он продолжал говорить спокойно, словно пытался убедить малое дитя: — Можешь жаловаться. Скажи Саге или кому хочешь, что я вор и мошенник. Вот телефон, изволь.

Он снова затянулся. У него были очень короткие морщинистые пальцы. Голиан посмотрел на его руки, затем перевел взгляд на приветливые, спокойные глаза и, не сказав больше ни слова, направился к дверям. Уже открывая их, он услышал:

— Будь любезен, извинись перед Стегликом, если ты ему случайно нагрубил. Стеглик очень ранимый паренек.

— Никому я не грубил, — отрезал Голиан, — а если он это утверждает, то лжет.

— Очень рад. Он мне ничего не говорил, — и ласково добавил: — Тебе надо проветриться, Дежо.

Но за Голианом уже захлопнулись свежеокрашенные двери. На стене висел график выполнения плана. Бауманн ухмыльнулся, с минуту курил и поглядывал, как за окном вихрится пыль, потом снял трубку зазвонившего телефона и сказал: «Все в порядке, иду».

Он притушил сигарету, порылся в бумагах на столе, нашел то, что искал, и вышел. Обычно Бауманн запирал двери своего кабинета. На сей раз он этого не сделал.

Неизвестный лениво брел по городу. Внимательно изучал витрины, в эспрессо выпил кофе, с иронической улыбкой постоял возле старого автомобиля. Потом на глаза ему попалась надпись: «Гигиенический душ». Зашел и долго там плескался.

Он вспоминал Прагу: вчера в это время он еще ходил по Петршинам, в полдень читал в смиховском садике газету, загорал, всячески тянул время. И сейчас старается протянуть его до трех, до четырех, быть может, до вечера. Душ освежил его, томительной ночи в дороге словно не бывало. Лицо стало гладким, он выглядел отдохнувшим. «Побриться можно и завтра, — решил он. — Дома, конечно…» Человек старался отогнать мысли о доме.

29343 — повторял он номер из телефонной книги. Сам не зная, для чего это делает. По привычке? От скуки? От одиночества? Времени для себя всегда не хватало, постоянные дела и заботы, а тут вдруг — нечем заняться. Даже женщины не интересовали его: все казались похожими друг на друга — туфли на босу ногу, дешевые духи, жухлые овощи в потертых хозяйственных сумках.

Одиннадцать пятьдесят — сонный полдень. Автобус отправлялся в одиннадцать пятьдесят семь. На конечной остановке человек с плащом выходил один — кроме него, в автобусе уже никого не осталось.

Каменная стена, сверху колючая проволока, за ней светлое здание с большими окнами, слева ворота и проходная, лозунги, выцветшие плакаты. Возле закрытой палатки с вывеской «Закуски» несколько зеленых скамеек.

Он сел. Палило солнце. В редких тополях гомонили воробьи, тихо, словно серебряный вертолет, трепеща крыльями, стояла в воздухе стрекоза. Человек следил за ней и ему казалось, что и он тоже становится все меньше и меньше…

— Усильте, — приказал инженер Стеглик конопатой лаборантке. — Осторожно, дайте максимум.

Рука неуверенно нажала красную кнопку. На циферблате выскочили и задрожали цифры, это было мгновение, длящееся бесконечно. Потом цифры остановили свой бег, и жужжание машины стихло.

— Ну, душенька, стоп. Или… — Стеглик распрямился. — Нет, лучше продолжим. — Он выдохнул: — Великолепно. Какова сопротивляемость!

Конопатая лаборантка взглянула на него. Лицо у Стеглика было нездоровое, желтое, с острым носом и узкими губами. Он выглядел на сорок, хотя ему было двадцать шесть. За тонкими стеклами очков лихорадочно блестели глаза.

— Хорошо, — ответила девушка и улыбнулась.

Казалось, он не слышал. Потом, очнувшись, подтвердил:

— Сила!

— Ну! — холодно протянул кто-то стоящий за их спиной. — Сила не сила, но наши придут в восторг. Ведь мы в этой области на несколько лет отстаем от Запада.

Голиан возник неожиданно, отлично владея искусством многих, занимающих руководящие посты, появляться неслышно и неожиданно. Хотя руководящего поста вовсе не занимал.

— Отставать, — отстаем, — согласился Стеглик. — Но что касается силиконов, то с настоящей минуты уже нет! Выключите приборы, душенька!

Циферблат показал ноль, и жужжание стихло.

Голиана мутило, словно он выпил прокисшего пива.

— Послушайте, коллега, — сказал он. — Старик и сам считает, что это просто хобби. А вы тратите на эту ерунду рабочее время. На заводе горят поставки и план заваливаем. Весь квартал — это уже непреложный факт — летит к чертям. А вы из-за такой…

— Нет, -решительно возразил молодой инженер. — Не из-за этого.

Они стояли в светлой солнечной лаборатории. В этом просторном зале они казались маленькими и затерянными — не только щуплый Стеглик и коротышка лаборантка, но и плечистый, загорелый, высокий Голиан. Голиан сказал:

— Я знаю, простите, я просто так…

— А за что вы его, собственно, так не любите, пан инженер?

— Кого вы имеете в виду, барышня? Шефа? Коллегу Бауманна?

— Да, — подтвердила лаборантка и опустила голову, испугавшись вырвавшегося против воли вопроса. — Не сердитесь, — попросила она.

— Оставьте нас, — сказал ей Стеглик, а когда она вышла, продолжал: — Вот дура! Хотя сказала правду. И я думаю, что шеф пьет из вас кровь. Странно, он такой добряк, — добавил Стеглик смущенно.

— Вы о чем? — словно не понял Голиан и попросил: — Дайте-ка сюда!

Молодой инженер достал тигель и протянул Голиану металлическую пластинку. Пальцы большой, широкой ладони дрожали, казалось, что сейчас они сожмутся в кулак, чтоб смять ее, уничтожить, но ладонь так и осталась открытой.

— Прошел через тепловую реакцию?

— Полтора часа назад.

— Время остывания?

— Одна минута двадцать две секунды.

— В Америке — минута одиннадцать, и никто не делает из этого сенсации.

— Пан инженер, почему вы против?

— Я против во-ро-вства, — Голиан мрачно рубил последнее слово по слогам. — Бауманн использовал мою минутную слабость и… это во-ро-вство, — повторил он и отложил кусок металла.

Инженеру Голиану было сорок семь, ни одного седого волоса не серебрилось в его густой шевелюре, но в этот момент он выглядел стариком.

Голиан сел и облокотился о пульт.

— Я начал заниматься этой проблемой давно, почти сразу же после войны. Был я тогда еще совсем зеленый и ничего не достиг, но идея возникла у меня у первого… Когда я потом вернулся — вам ведь известно — из-за границы, то снова принялся за дело. Короче: иное время было, мне не давали ни к чему допуска, вы и представить себе не можете, что это было за время… Но я не о том… Я знаю Бауманна давно. Когда я только начинал, я открыл ему свою идею, раза два он давал мне советы, он-то был уже опытным специалистом. Не скажу, чтоб он очень всем этим заинтересовался, но приблизительно через год, когда я объявил, что сдаюсь и бросаю, Бауманн попросил у меня расчеты и я, идиот, дал их! Более пятидесяти плотно исписанных страниц на машинке. Он поблагодарил и вскоре все охаял, свел на нет, утверждая, что истины я не достиг, а лишь крутился вокруг да около. А теперь он будет лауреатом, хотя в Америке и в других странах силиконы уже имеются, давно имеются, но на другой основе! И в наших исследовательских институтах над этим работают! Но он открыл гликостеры из метанолизы раньше, — Голиан сжал пластинку металла, ощупал ее и отшвырнул, — и они, вероятно, дешевле! Намного, чтоб его черт взял! — Он усмехнулся, это была горькая, болезненная усмешка. — Если вам кажется, что я не люблю Бауманна… И у простого ремесленника должна быть рабочая совесть, а у такого прекрасного специалиста — тем более! Вы меня извините, если я вам испортил настроение, извините, что стою над душой, когда вы работаете… — Он пожал плечами и вздохнул: — Не сдержался, поймите меня, ведь это же сущий грабеж!

Голиан, кусая губы, встал. Казалось, он хочет что-то добавить, но он лишь провел рукой по глазам и медленно двинулся вдоль прохода между пюпитрами и низкими подоконниками. Стеглик смотрел ему вслед.

— Пан инженер! — крикнул он.

Голиан остановился.

— Что?

В соседнем отсеке гудели машины. Обычный звук, лаборанты уже давно не замечали его. Но Стеглик еще долго вспоминал, что в тот момент он вдруг отчетливо услыхал этот шум.

— Нет, ничего, я просто так, — ответил Стеглик и наклонился к тигельку.

И вдруг услышал смех. Смеялся Голиан. Стеглик подскочил к нему, но тот уже смолк. Голиан смотрел в окно. Стеглик взглянул на него и тут же перевел взгляд: метрах в двадцати пяти от них на зеленой скамейке сидел немолодой, но и не старый человек. Рядом лежал портфель, на спинке скамейки висел плащ-болонья.

Машины гудели, Стеглик все еще слышал их. И тут голос Голиана перекрыл шум машин:

— Не дадите ли вы мне ключи от вашей дачи?

— Они у Сикоры. Вам нужны?

— Да, буду вам очень обязан, — ответил Голиан неожиданно искательным тоном.

— Пожалуйста, — охотно согласился молодой инженер.

— Я схожу к Сикоре, — сказал Голиан и ушел.

А Стеглик все держал в руке металлическую пластинку и думал о Бауманне: а вдруг тот и в самом деле украл…

Неизвестный за окном достал из портфеля черешню и все сидел и сидел, терпеливо выплевывая косточки.

2

Зеленые глаза уродливой фарфоровой черепахи фосфоресцировали на красном ковре. Слева от нее было окно на улицу. Справа — письменный стол, на нем кофе, а у стола — одетый в милицейскую форму лейтенант Бренч. Пожилой мужчина, сидящий рядом с ним, тяжело вздохнул.

— …и это только июнь. В июле совсем расплавимся.

— Повесим жалюзи, — сказал лейтенант.

— Это точно?

— Обещали.

— Еще в мае, помнится. Что у вас еще, Бренч?

— Все, товарищ капитан. Только сообщение о Шнирке. Наверное, им остается уточнить имя.

— Уже уточнили. — Капитан прищурился. — Дело ведет Лазинский, он сейчас связывается с Прагой, просит поскорее выслать фото. Пока их не пришлют — мы связаны по рукам и ногам. Искать человека по описанию — напрасный труд: «Тридцать семь лет, гладкое, симметричное лицо, темные волосы и нормальная фигура». Иными словами: две руки, две ноги, уши и голова и все прочее, что положено существу мужского пола. Кроме того, серый в полоску костюм, который можно сто раз в день снять и надеть, ну, скажем, шорты. Знаю, знаю, Бренч, в донесении все это сказано по-другому, профессионально, но я вам с официального языка перевел на человеческий. Из определения «рост 173 — 177» да из мудрого заключения «особых примет не имеется» вытекает именно то, что я сказал. Остроумное примечание о том, что господин Шнирке грассирует, они могут оставить при себе. Грассирующих агентов не забрасывают в славянские страны. В ГДР — куда ни шло. Немцы почти все картавят.

— Товарищ капитан, ведь Шнирке-то немец.

— Знаю, родом из Либерца, там и на свет появился в двадцать восьмом, кажется. Это единственное, что более или менее известно. Плюс то, что его папаша работал в пивной, плевать хотел на Генлейна, был мобилизован и погиб где-то в Норвегии. Я вам, лейтенант, так скажу: возможно, это тревога ложная. Бывает, какой-нибудь ревнитель кого-то увидел и — готово, переусердствовал — половина наших ребят ищет, ловит. Запомните это, лейтенант: никогда не будьте излишне усердны. Такое, с позволения сказать, рвение только вредит делу.

И потому, что капитан все время улыбался и щурился, невозможно было понять, серьезно ли его нравоучение. Фамилия капитана — Шимчик. Лицо широкое, серые глаза глубоко посажены. Через десять месяцев ему пора уходить на пенсию. Шимчик страстный рыболов. Хотя добыча обычно оказывается ничтожной, он так объясняет свое увлечение: «Главное — посидеть у воды. Прохлада, уединение, травка…»

— Если вам интересно, подождите. Думаю, Лазинский вот-вот объявится. Возможно, порадует массой приятных новостей.

Бренч легко распознал иронию: эти двое всегда друг друга терпеть не могли, да и не скрывали этого; про их соперничество знали многие, знал и лейтенант Бренч, только начавший службу.

Шимчик не ошибся. Через несколько минут ввалился, не поздоровавшись, толстяк — капитан Лазинский.

— Все в порядке, — изрек он с наигранным добродушием, — ну и материальчик, я вам доложу!

— Вы это о чем? — Шимчик смерил его холодным взглядом. — Вы же должны были поторопить их с фото!

— Я так и сделал. — Короткая пауза. — Но потом к телефону подошел сам полковник Вондра. Лично. — Лазинский плюхнулся в кресло. Оно было обито черной клеенкой и помнило лучшие времена. Пружины жалобно застонали. — Полковник справлялся о вашем здоровье и приказал… — Тут Лазинский выразительно взглянул на Бренча. — Это конфиденциально, приказано сообщить только майору и вам.

— Майору уже сообщили?

Лазинский кивнул и достал блокнот. Шимчик сказал Бренчу:

— Благодарю вас, товарищ лейтенант, вы свободны. — А когда они остались вдвоем, спросил: — Что-нибудь серьезное? Насчет Шнирке, да?

— Отчасти. Но серьезного ничего, чепуха какая-то. Вы помните Голиана с химического? Инженер, товарищ капитан, дело давнее, ad acta [11]. В пятидесятом, кажется, удрал в Баварию, потом, раскаявшись, вернулся, отбыл наказание, вышел, тут у нас получил работу, и мы за ним… Иногда вы, другой раз я, как приказывал Швик. За этим парнем нужен был глаз.

— Конечно. Тогда так было заведено. Чего смеетесь? Что в этом смешного?

Лазинский действительно смеялся. Смеялись щеки, смеялись голубенькие глазки, розовые губы и двойной, казавшийся всегда замасленным подбородок. Потом, посерьезнев, он сказал:

— Его раскаяние было камуфляжем. Чтобы мы не отгадали, кто он на самом деле.

— Ну и кто же он?

Лазинский достал пакетик с леденцами и сунул в рот ярко-красную малину.

— В Мюнхене его завербовали работать против нас, это случилось в конце его эмиграции, он тогда был без денег, нигде не служил, к тому же его бросила жена. Он отчаялся, запил и, видимо, с кем-то поделился, что охотно вернулся б домой. Об этом узнали и взяли его в оборот, он долго отказывался, потом согласился, чтоб эти мерзавцы оставили его в покое. Его обучили, дали фальшивые документы, по которым он проехал через Берлин и ГДР к нам. Билет у него был до Брно, но в Усти-над-Лабем он из поезда выскочил и прямо к нам, в госбезопасность! Рассказал все, что с ним произошло, его отвезли в Прагу, там он попал к Вондре. Повторил все, что сказал в Усти, и подробно описал агентов, с которыми встречался в Мюнхене. Некоторые из его сообщений и подпольных кличек для наших были тогда сенсацией, проверили — инженер в это время сидел, — выяснилось, что не врет. Это его заслуга, что нам известен хотя бы тот же Шнирке, что он ас и что начинал Шнирке под именем Ба?ранок. Незадолго до того, как его познакомили с Голианом, Шнирке-Баранок был дважды заброшен к нам. Наши знают его агентуру. Пока она большого интереса не представляет, и потому у нас терпеливо ждут подходящего момента, чтобы всех их взять. Ну, а Шнирке тем временем вербует других… Интересно, а?

— А зачем он сейчас здесь?

— Да кто ж его знает. Полковнику пока не известно.

— Но что Шнирке явился, это точно?

— Предполагают, что да. Шнирке в последнее время сидел в Мюнхене как пришитый. И вдруг — исчез оттуда. Больше полковник мне ничего не сказал, хотя я интересовался деталями… — Лазинский проглотил леденец и спрятал пакетик. — Может, он считает, что нам и не надо все знать?!

— А может, и сам знает не больше. — Шимчик отхлебнул кофе. — Для чего он рассказал вам о Голиане?

— Мы должны показать ему фотографию Шнирке.

— Эти фото разослали повсюду. И туда, где никакого Голиана нет, — тоже. Если телекс, конечно, не врет…

— Нам послали два фото. Те, что получат другие, сделаны в сорок восьмом, тогда Шнирке был еще молод. Мы же получим еще и прошлогоднее фото, групповое: речь идет о фото моментальном — несколько человек выпивают в какой-то пивнушке. Изображение — отвратительное. Во-первых, темное — была уже ночь и фотограф работал без вспышки, во-вторых, он снимал под неправильным углом. Предполагаемый Шнирке снят в профиль, видны лишь часть подбородка, лоб и нос, рта не видно.

— Значит, Голиан должен подтвердить, действительно ли это Шнирке?

— Да.

— Он не специалист и может полагаться лишь на свою память.

— Хотя бы это, — усмехнулся Лазинский. — Эксперты — их четверо — во мнении разошлись. Двое утверждают, что Шнирке, двое отрицают.

— Фото уже высланы?

— Прибудут скорым двадцать два двадцать.

— Когда вы хотите встретиться с Голианом?

— Завтра утром, чтоб поскорее дать Праге ответ.

— Где намечена встреча?

— А что? Хотите присутствовать?

Лицо Шимчика осталось равнодушным. Вокруг лампы жужжа кружилась муха, на францисканском и лютеранском костелах дружно пробило без четверти час.

— Мы еще не договаривались. — Лазинский закрыл блокнот и поднялся.

3

Голиан взглянул на часы: тринадцать тридцать шесть. «Время контроля, — подумал он, — сперва в аудиторию D, проверить… Нет, нет, никакого контроля, никакой аудитории D, это важнее». Он усмехнулся: «Это!» Усталый и бледный, он поднял руки и прижал пальцы к глазам. И тут почувствовал, что у него болит голова, лицо, глаза… Много курил: пятнадцать сигарет или все двадцать пять? В полдень звонил Лазинский, тот, из госбезопасности, утром Бауманн, потом металлическая пластинка, стрелки, указавшие «максимум». Вот и получается максимум перенапряжения, отсюда истерика, устроенная Стеглику, — секундное облегчение, «высказался», выпустил пар, а тут еще подвернулась палатка с вывеской «Закуски» и тополя. Ему казалось, что вот-вот разразится гроза, сверкнет молния… Но молния не сверкнула и гром не грянул, удар был мягким, как снежная лавина. Хорошо, хоть Сикора был неподалеку — последнее время все спешат к Бауманну или от Бауманна. И он сегодня уже два раза был у него, первый раз застал, второй — нет. Пойти в третий: он у себя или вышел? Ждет, что я клюну? Ключ от сейфа…

Голиан опустил руки и отошел от окна. Пододвинул телефон и набрал 06.

— Товарищ директор? Добрый день, можно к вам зайти? Прошу вас, всего минуту. Очень прошу… Спасибо. Иду.

Голиан вздохнул и поспешно зашагал к выходу.

Кабинет Бауманна был на том же самом этаже, где кабинет директора. Голиан постучался. Ответа нет. Он вошел и достал из сейфа папку, запер его и только тогда огляделся: беспорядок, разбросанные бумаги… «Здесь мы с ним когда-то сидели, пили крепкий, несладкий чай. Старик шутил, он был сама доверчивость… Но хватит, директор Сага ждет».

Ровно в два завыла сирена. Неизвестный поднялся со скамейки (стрекоза улетела, черешни съедены), взял свой портфель и плащ и направился к воротам химзавода. Пот лил с него градом, но он радовался: конец ожиданию. Еще несколько минут, потом обед и… Он повторял про себя: 29343. «Ну, скажем, в половине третьего, между половиной и без четверти четыре состоится разговор; еще часть дела с плеч долой. Если все это вообще можно назвать делом: тягомотина, будничная серая нуда».

Неизвестный, однако, не скучал. Он с интересом наблюдал за людским потоком. Спешащие люди обходили его справа и слева, мужчины и девушки, джинсы, пестрые рубашки, темные очки, обрывки фраз…

Трещали мотоциклы — стоянка в двух шагах. Постепенно толпа редела. Уже прошли инженер Стеглик с портфелем, тощий человек в толстых очках, парень в серой кепочке набекрень — вахтер протянул ему какую-то записку, тот прочел, чертыхнулся и потащился обратно. Взгляд незнакомца с плащом следовал за ним. Тот двинулся в сторону гаражей, направо, обошел их, исчез. В воздухе порхнула синичка. Жара опрокинулась на город, словно стеклянный колпак.

Вахтер закурил.

— Кого-нибудь ждете?

Незнакомец вздохнул и утвердительно кивнул.

— А которую, если не секрет?

— Божену, фамилии не знаю. Только вчера познакомились.

— У, сколько у нас этих Божен! — Вахтер улыбнулся, обнажив щербатые зубы.

Человек с плащом всем своим видом показал, что согласен, и вернулся обратно к скамейкам. Была уже половина третьего. Он ждал до без четверти четыре. Окна здания за стеной были темными и слепыми. Прежде чем забраться в автобус, он увидел вдруг зеленый пикап. Тот отъезжал, и человеку с плащом показалось, что вместе с ним сейчас что-то исчезнет. Он долго не мог понять: что же все-таки? Потом поймал себя на глупой мысли: зеленый пикап — быть может, это надежда?

В автобусе он уже улыбался. К черту дурацкие предрассудки!

— Тороплюсь на совещание, — объявил директор Сага Бауманну и поднялся из-за стола. — Пришли бы пораньше, у меня никого не было, только инженер Голиан заходил во втором часу, минут на десять, не больше.

— Всего два слова, очень прошу, — умолял Бауманн, стоя в дверях с портфелем в руках.

Он вошел и сразу, без приглашения, сел. Руки у него дрожали. Кабинет директора был просторным, но душным и неуютным: кожаные кресла и громоздкая черная мебель, толстые словари и собрания сочинений государственных деятелей, аспарагус над бюстами Маркса и Ленина — все отдавало казенщиной. Окна за шторами упирались в высокую стену, как и у Бауманна, только в той комнате на четвертом этаже они выходили на крышу, ему была видна еще и полоска неба. Эти же видели лишь бетонную стену да пожарную лестницу.

— Мне надо поговорить с вами о Голиане, — сказал инженер. — Утром он был у меня, а потом отправился, вероятно, к Стеглику. Он к нему каждый день ходит.

— Ну и что из этого? — спросил директор равнодушно. — По-вашему, ему нельзя ни к вам, ни к Стеглику?

Бауманн удивился:

— Но ведь он же был у вас. Он что, ничего вам не сказал?

— А что он должен был сказать?

— У нас с ним разногласия, нет, не производственные, личные… Впрочем, не совсем личные… Я задерживаю вас, вы спешите. Короче, я пришел, чтоб отдать вам…

— Что?

Инженер открыл портфель и достал толстый пакет.

— Пожалуйста, — сказал он тихо.

— Что это такое? — повторил директор, но Бауманн вместо ответа расстегнул воротник рубашки. — Вам нехорошо? — Директор перепугался.

— Нет, я только… Это у меня давно. Поймите, ведь наши распри с Голианом… Когда-то ему пришла в голову довольно смелая идея, позже он от нее отступился, а я с его полнейшего согласия ею занялся. Сейчас, когда я кое-чего добился… Хотя, возможно, это просто хобби, забава в свободное время.

— Что еще за хобби? — Сага взглянул на часы. Маленькая стрелка стояла на четырех, большая подходила к двенадцати.

— Речь идет о силиконах, производство некоторых до сих пор еще очень дорого и сложно, поэтому я пытался, я очень хотел добиться… Но это в будущем, я еще многое не доделал. Вас прошу об одном: спрячьте пока эти бумаги в свой сейф, мы с Голианом пользуемся моим, так сказать, совместно, ну а он… Когда-то я дал ему запасной ключ… — Бауманн делал слабую попытку улыбнуться, но не смог и умолк, опустив голову.

Сага медленно подошел к нему.

— Да, я знаю. И да будет вам известно, все это рассказал мне сегодня днем Голиан. Он тоже дал мне кое-какие бумаги. Потом дал ключ и просил передать вам. Пожалуйста, получите!

Директор достал ключ из кармана и положил на стол.

— Спасибо, — поклонился Бауманн. — Я знаю, мне не следовало давать ему, но… Это было год назад, тогда я заметил, что он меня подозревает, считает, будто я от него что-то скрываю, ключ же должен был доказать ему, что он заблуждается, доказать, что я ему верю… И тогда я действительно ему…

— Простите, — перебил его директор, — а сейчас уже нет?

— Если говорить честно, сейчас уже…

Издалека доносился рокот. Наверное, бульдозер, а может быть, трактор.

— Ну, рассказывайте, что случилось. — Сага пригладил волосы.

— Утром я ушел из кабинета. — Бауманн открыл пакет. — Думал, на минуточку, и не запер двери, но вернулся только около трех. Эти бумаги лежали на столе, но не в пакете, а просто так, под какими-то документами. Вскоре позвонил инженер Сикора, ему что-то было нужно. Я говорил с ним и машинально перелистывал лежащие на столе бумаги. — Бауманн достал несколько листков. — Смотрите, их кто-то в мое отсутствие брал, — показал он, — открыл сначала на предпоследней странице и переписал ее. На такой же тонкой бумаге, как у меня, но только от руки, а не на машинке. Делал он это неосторожно, сильно нажимал карандашом. Вот и оставил следы.

— Вижу, — согласился директор. — Продолжайте.

— Посмотрите эти две страницы на свет. Может быть, узнаете почерк.

— А вы узнали?

— Да.

Сага взял страницы и подошел к окну. На обратной стороне страницы слева были явно видны отпечатки самописки или карандаша.

— Ну? — посмотрел на него Бауманн.

— Вижу. И вы уверены, что это работа Голиана?

— Я полагаю, что это он. А вы, извините, нет?

— Я не графолог, и вы тоже. И я не хочу скандала.

— Вы в самом деле не узнаете этого почерка?

— Я уже сказал вам, что я не графолог. Кроме того, это мог сделать кто угодно, ведь бумаги лежали на столе. Если б они были в сейфе — дело другое. Голиан дал мне ключ что-то после двух, следовательно, времени у него было достаточно. Так же, собственно, как и у всякого другого, кого интересуют эти формулы.

— Это сделал Голиан. — Бауманн поднялся с кресла.

— Сидите, вы же плохо себя чувствуете, — сказал директор.

— Это сделал он, — упрямо твердил Бауманн. — Хотя бы из зависти. Мне удалось то, что когда-то у него не получилось. Он об этом знает и потому меня…

— Он вас не обокрал, — убеждал его Сага. — Не отрицаю, возможно, завидует и, допустим даже, проявляет излишнее любопытство, такое бывает, но… Между прочим, а ваша работа окончена?

— Почти. — Бауманн сел.

— Как давно он знает о ваших опытах?

— Давно.

— Пожалуйста, точнее, — настаивал Сага.

— С самого начала. Следовательно, уже несколько лет.

— Знал еще кто-нибудь на заводе, что вы ставите какие-то опыты?

— Раньше мне помогал инженер Стеглик. Иногда и Сикора. Даже в рабочее время, когда у них находилась свободная минутка.

— У нас на заводе?

— Да.

— А еще кто?

— Токарова, лаборантка. Правда, она выполняла лишь техническую работу.

— А Стеглик и Сикора, они что?

— Я не понимаю вашего вопроса, — сказал Бауманн.

Директор отложил бумаги.

— Я хочу знать, было ли им известно, для чего проводятся эти опыты?

— Нет.

— А Голиану?

— У него был ключ от сейфа, он мог посмотреть мои расчеты. Те двое — нет. На основании опытов, которые они проводили, невозможно сделать общих выводов, самое большее они могли предположить, что это…

Бауманн умолк, протянул руку и взял со стола ключ. Шума трактора или бульдозера уже не было слышно.

— …что это важное открытие? — Губы директора скривились. — Так?

— Возможно. Но я в этом не уверен.

— А Голиан?

Инженер ничего не ответил, и Сага продолжал:

— Вы говорили, что у Голиана когда-то возникла смелая гипотеза и что теперь он вам завидует, потому что у него ничего из этого не получилось? Как все это было?

— Так. — Бауманн достал старенький металлический портсигар и зажигалку кустарной работы, но тут же спрятал обратно и лишь облизал губы. — Это был не более чем импульс, — начал он. — Голиан, правда, занимался этим довольно долго, однажды он показал мне свои заметки, расчеты, их было много, страниц пятьдесят-шестьдесят. Я их проштудировал и ответил «нет». Тогда же я намекнул ему, что, возможно, когда-нибудь этим займусь, силиконы меня заинтересовали. Но прошло не меньше года, и только тогда я… Естественно, уже не по его расчетам, вечерами и ночами. В кино я не хожу, романов не читаю, сплю мало… Человек в моем возрасте иногда оглянется на прошлое, вспомнит и, увидев, что еще ничего не сделал… Мне хотелось, чтоб после меня осталось нечто большее, чем могильная плита. Прошу вас, — вдруг оборвал он рассказ, — вы с Голианом в хороших отношениях, живете в одном доме, он вас послушается…

— Ну и что? Заставить исповедаться?

— Прошу вас. Со мной он говорить не станет, Да и я уже не в состоянии, не могу и не хочу.

— А что, если он откажется? Мы не такие уж близкие друзья.

Бауманн пожал плечами, потом выпрямился и посмотрел Саге в глаза.

На улице поднялся ветер, пыль вихрилась в узком дворе.

— Тогда расследуйте это официально. Как директор. Произошла кража, украдена моя работа — не какой-нибудь пустяк. А Голиан — бывший эмигрант. За такими нужен глаз да глаз.

Он поклонился и вышел. Пораженный Сага долго сидел неподвижно — это был новый, совершенно незнакомый Бауманн. «Я знаю его столько лет…» Директор покачал головой. Бумаги он спрятал в сейф.

Совещание началось без него. Он рассеянно извинился и сел. Когда предложили проголосовать, он тоже поднял руку, хотя так и не понял, о чем шла речь.

Инженер Голиан видел, как ушел из кабинета директора Бауманн, а немного погодя и сам Сага. Он подождал немного, потом быстро зашагал к заводским гаражам. Лицо его было бледным и осунувшимся. Поднялся ветер, на юге небо стало темным. «Будет гроза, — подумал он, — уже надвигается… Пускай, пусть все летит к чертям!» Он сел в свою машину и включил мотор. «Бауманн и директор наверняка говорили обо мне… Интересно, знает ли этот мошенник, что я отдал Саге ключ? Ключ… Захлопнется дверца сейфа. Что-то уже захлопнулось, и назад нет возврата. Сестра поплачет, будет вся в черном ходить на кладбище…»

Он закурил и поехал. Навстречу шли парни и девушки, они возвращались с купанья, ели мороженое. Близился вечер, а там — кино, поцелуи в воротах…

Голиан стиснул зубы и затормозил, машину оставил на другой улице, он всегда оставлял ее здесь, многие считали это чудачеством, сестра тоже. Со временем все привыкли, привыкла и Анна.

Сестра, заслышав его шаги, ждала, стоя в дверях кухни. На приветствие не ответила.

— Что с тобой? — спросил Голиан.

— Тебе открытка от жены.

— Да… — равнодушно протянул Голиан,

— И тебя это не удивляет?

— Ах, оставь, — ответил он недовольно. — Пива у нас нету?.

— Нету. Открытка на столе.

— Потом прочту. — Он прошел в кухню.

— На столе в твоей комнате, — настаивала Анна,

Он махнул рукой и позвал:

— Анна, поди сюда.

Сестра была маленькая, с измученным лицом.

— Иду, — откликнулась она послушно и медленно, словно к святыне, двинулась к нему.

— Ты боишься? Она кивнула.

— Не бойся. — Инженер смотрел на стену за ее спиной. Стена была белая с голубым узором. Тонкие линии соединялись в звезды и крестики. Он прикрыл глаза, ему не нравился этот узор.

— Я прочла, — шепнула Анна. — Она пишет, что хочет вернуться.

— Когда? Да ты успокойся! Когда — не пишет?

— Нет, Дежо, только… что хочет как можно скорее. Он улыбнулся — улыбка больше походила на горькую гримасу, — похлопал сестру по плечу.

— Еще много воды утечет!

— Дежо! — воскликнула Анна. — Не будь таким бессердечным, ты же знаешь, каково мне!

Кухня блестела чистотой. На столе лежала сетка с покупками: молоко и кольраби, черешня, банка сметаны, рис. Над диваном в клетке купалась в своей мисочке канарейка. В подсвечнике стояли две необгоревшие свечи.

— Меня никто не спрашивал?

— Не знаю, я только что вошла.

Он снова похлопал ее по плечу.

— Если будут звонить, — предупредил Голиан, — трубку не снимай, а если кто явится, скажешь — меня нет.

— А ты правда уедешь?

— Да, мне надо отправить телеграмму.

— Ведь можно из дому.

— Нет, никаких телефонных разговоров. И ты никому не звони, ладно?

Сестра кивнула, ожидая объяснения, но он уже ушел. Слышно было, как хлопнула дверь: он остановился на пороге своей комнаты. Потом вышел, запер дверь, дважды повернув ключ.

Почта была неподалеку. Но Голиан тем не менее поехал в машине. Он остановился под самой вывеской «Телеграф — телефон» и вошел в небольшое помещение. Девушка за перегородкой вызывала Попрад и Превидзу, инженер писал адрес: «Иозеф Донат, Братислава…» Он стоял спиной к дверям и не видел, как появился человек лет тридцати пяти с плащом, переброшенным через левое плечо. Голиан подал телеграмму и расплатился. Обернулся — и выражение облегчения застыло на его лице.

— Добрый день, — У незнакомца был приятный, очень молодой голос.

У инженера бессильно повисли руки. Незнакомец приблизился и сказал, улыбаясь:

— Сюда, это единственный выход. — На улице возле «трабанта» он заметил: — Неплохая машинка, съездим куда-нибудь?

Голиан вздохнул и согласился. Они сели. Голиан спросил:

— Куда?

Человек с плащом сунул руку в карман, достал книжечку и сказал:

— Спокойно! Я из госбезопасности, пожалуйста, без фокусов.

4

Вечером громыхал гром, но гроза прошла мимо, обогнув город широкой дугой. Утро было прозрачным и ветреным. Директор Сага брился и думал о вчерашнем дне: разговор с Бауманном, бесконечное сидение на заседании, потом председатель пригласил распить бутылочку вина, он отказался — хотел поговорить с Голианом — и ушел… Ждал долго, сестра инженера рассказывала про шампиньоны и цветы, был уже десятый час, когда он попрощался и вернулся домой, подождал еще, но напрасно.

Перед самым сном вспомнил Шимчика. Знал его лет одиннадцать, когда-то дружили, капитан любил поговорить о рыбной ловле, постоянно расспрашивал о людях с завода и о Голиане тоже. Давно ли все это было? Поинтересовался, кто помог Голиану получить квартиру, предполагал, что директор, когда же Сага ответил отрицательно, с сомнением покачал головой. Тогда на его погонах было всего три звездочки. А вскоре Сага увидел его уже с четырьмя и подумал: «Пожалуй, на пенсию выйдешь майором».

Сейчас директор прикидывал: может, стоит обратиться к капитану Шимчику? Голиана едва ли убедишь, у Бауманна знакомства, он не угомонится, кому-нибудь пожалуется…

Инженера, вернувшегося из эмиграции, поддержали органы госбезопасности. Когда поступило его заявление с просьбой принять на работу, кадровик ездил по делам в Прагу и взял его бумаги с собой, зашел в министерство, и ему решительно сказали: «Пусть работает у вас».

Директор не знал, что делать. А впрочем, как ни крути, а ясности нет: кто же списал эту злосчастную формулу — Голиан или кто-нибудь из молодых, которым Бауманн поручал проводить опыты… Необходимо узнать, известно им что-либо об общем объеме работы, которую они проделали? И в чем суть этого открытия. Эх, следовало бы утром пролистать документацию и, зная, хотя бы приблизительно, о чем речь, вызвать обоих — одного, кажется, зовут Сикора, второго Бауманн называл чаще инженер Стеглик, насколько я наслышан, способный и сообразительный парень…

Он спрятал бритву, умылся и, завязывая галстук, принял решение: «Пусть над этим ломает голову Шимчик».

Анна Голианова вошла в комнату брата.

— Ты когда пришел? — спросила она.

— Поздно, — ответил тот, — а в чем дело?

Анна сказала, что до самой ночи его ждал директор Сага.

— Ну и пусть его…

— Похоже, тебя ничто не интересует.

Он ухмыльнулся и буркнул:

—Да.

На столе лежала открытка со швейцарской маркой. Анна взяла ее в руки; лицо ее осунулось, под глазами залегли темные круги. Нетрудно представить, как сестра провела ночь. Невестку она ненавидела — сначала за то, что брат женился на ней, потом за то, что она его бросила. Это была чисто женская ненависть.

— Не волнуйся, она не приедет, — продолжал Голиан, — просто в голову что-то взбрело, может, затосковала, может, какая-нибудь неприятность. Хотя я верю, что, когда писала, намерения у нее были серьезные. Но все равно она не вернется, испугается, и тогда она тоже испугалась. А ведь могла бы ехать со мной, говорила, что ей предлагают…

— Кто предлагал, люди из Мюнхена?

У инженера задрожали губы. Он кивнул:

— Да, Баранок, лично. Негодяй он, вот кто. Пристанет — не отдерешь.

— И к ней приставал?

— Ко мне. Возможно, к ней тоже, черт его знает, мы с ней тогда уже разошлись, порвали, я был без работы. Вера строила из себя гранд-даму… Половину пособия, что нам давали, выбрасывала на косметику. Однажды я не выдержал — сидел голодный, — в полном отчаянии хлопнул дверьми, потом пожалел… Но было уже поздно: когда вернулся, она исчезла. — Голиан прижал ладонь ко лбу. — Мне ее и сейчас недостает, — прошептал он, — иногда я хочу, чтоб она вернулась. Но нет, не вернется.

— А если вдруг вернется?

Голиан допил молоко.

— Нет, — покачал он головой и, отказавшись от бутерброда с сыром, сказал, что поест с похмелья в столовой селедочки. — Мы сегодня ночью с Эдитой выпили, — объяснил он. — Когда вернулся, хотел и с тобой чокнуться, но ты уже спала.

— Нет, — вздохнула Анна, — не спала.

— Света в окне не было, — сказал Голиан и вдруг заметил, что сестра внимательно рассматривает его рубашку. — Новая, вчера купил, перед самым закрытием, представь, оказался последним покупателем, только ушел — и магазин заперли. Мотор забарахлил, пришлось менять свечи, второпях весь извозился в масле… Думаю, нет, ее уже не отстираешь, взял и выбросил… Все равно была плохонькая… Убери, пожалуйста, эти булки!

Голиан дождался, когда сестра выйдет, и беспомощно огляделся вокруг: стол, старый диван, полочка с книгами, шкафчик… Картины, олеография — Христос, сидящий на скале. Стиснув зубы, он схватил свой портфель. Уже в дверях услышал из кухни голос сестры: «Вернись сегодня пораньше!» — но сделал вид, что не слышит.

В почтовом ящике у ворот газет не было — значит, Сага уже ушел.

Инженер Голиан сидел в своем кабинете и думал: «Здесь работа, а там, за окном, тополя, палатка, скамейки и зелень…»

Кто-то постучал в дверь.

— Лазинский, — представился тучный мужчина в желтой рубашке с воротом нараспашку и сандалиях на босу ногу. — Надеюсь, я не заставил вас долго ждать, мы сейчас быстренько закруглимся.

Сотрудник органов госбезопасности, принесший фотографии, явно спешил закончить работу поскорее и не задавал лишних вопросов. «Может быть, он ничего не заметил, — подумал после его ухода Голиан, — но я просто не знаю, куда девать руки, все время верчусь на стуле, мнусь… Удивительно, но фотографии я разглядел яснее, чем толстое лицо Лазинского».

Зазвонил телефон: Голиан вздрогнул, услыхав голос инженера Бауманна.

— У меня нет времени. — Свой собственный голос он слышал словно издалека. — Если хочешь, часа в два пополудни ила что-нибудь около этого.

— Очень прошу тебя, в два часа уже может быть поздно! — настаивал старческий голос.

В окно было видно солнце, спрятавшееся за облаком, тополя, автобус у забора, за рулем курил шофер. Вахтер учтиво склонился перед Лазинским. И все это, словно далекое ночное море, омывает шум завода. Фосфаты на экспорт, их повезут поезда и пароходы. Ливан, Алжир, Куба…

— Сейчас я очень занят, — повторял он упорно и, повесив трубку, потащился в столовую. Селедки не было. Голиан взял булку с ветчиной. Он дожевывал свой бутерброд на телефонной станции и, поглядывая на телефонистку, ждал междугородную.

— Никто не отвечает, — сказала она.

В дверях вдруг показалась лысина. Это был инженер Бауманн.

— Это все? — спросил разочарованно директор. — У вас все, товарищ Сикора?

— Все, — подтвердил молоденький инженер с наивным мальчишеским лицом.

— А вы что скажете?

Стеглик тоже ничего не мог сказать.

— Ну а лаборанты? Знал кто-нибудь из них, что за опыты проводятся у вас в лаборатории?

— Вероятно, нет, — после короткой паузы ответил Стеглик.

А Сикора сказал:

— Не знаю, я с ними и знаком-то мало. Может, кое-кто и понимал.

— Следовательно, вы полагаете, что им известна лишь самая малость?

— Похоже, что так, — согласился Стеглик и засмеялся. — Парни думают только о футболе, а девушки — о парнях. Малишка Токарова, та, пожалуй, интересуется. Наверное, потому, что обожает Бауманна. Она вообще обожает пожилых холостяков.

— Бауманн вдовец.

— Все равно она его боготворит.

Дальнейший разговор — бесполезная трата времени. Сага отпустил инженеров и рассеянно уставился в пустоту. Потом достал папку Голиана и стал просматривать ее: отчеты, копии заключений об анализах полученного сырья и другие не представляющие интереса бумаги. Негласное соглашение руководства о том, что бывший эмигрант не должен иметь доступа к чему-либо серьезному, недоверие к его прошлому — все это Голиан безропотно принял и, кажется, понял, потому и не просил другой должности, смирился… И вдруг Сага насторожился — последним в папке лежал черновик заявления. «Прошу освободить меня от занимаемой должности, так как выполняемая мною работа меня не удовлетворяет, полагаю найти для себя…»

Директор отложил бумагу. Он подумал: «А мне ведь постоянно твердил обратное. И не только здесь, дома тоже. В коттедже со старыми почерневшими стенами, обвитыми диким виноградом». И тут на память пришли слова майора Швика: «Немедленно сообщите мне, если он вдруг решит уволиться…» Это было давно, с тех пор многое изменилось. Швика сняли. Но эта история с Бауманном… Нет ли тут какой связи?

Черновик заявления написан от руки, похоже, что авторучкой.

Сага достал из докладной Бауманна несколько страниц и сравнил. «Да, старик не обманул меня. И почерк тот же, и перо. Стеглик слышал, как Голиан вчера сокрушался о том, что изобретение это потянет на Государственную премию».

Директор закурил сигарету и, отыскав в записной книжке нужный номер, снял трубку.

Капитан Шимчик приехал в голубой «победе» и сразу же из проходной позвонил Саге.

— Не знаю, что ты скажешь, — уже в коридоре начал Сага, — может быть, все это чепуха. Но заявить я должен.

Свое сообщение он закончил вопросом: «Ну, как?» Они уже стояли посреди кабинета с тяжелой канцелярской мебелью. Несмотря на то что директор был явно взволнован — он и не пытался скрывать этого, — вид у него, как обычно, был строго официальный: добротный темный костюм из магазина готового платья, ботинки на толстой подошве, и лишь только пиджак, так же как и стол, густо обсыпанный пеплом, снижал респектабельность и подчеркивал его волнение.

— Да ты лучше сядь, — вместо ответа сказал капитан. И когда директор послушно опустился на стул, спросил: — Где документация открытия?

— Здесь, в сейфе.

— Ты ее инженерам показывал?

— Я им об этом ничего не говорил.

— Что они знают об открытии?

— Я их не спрашивал, — солгал директор. — Стеглик говорил, что старик давал ему задания на маленьких листках. А иногда просто устные указания. Он и Сикора работали над этим больше всех, конечно, лаборанты тоже делали кое-что, но думаю, что о существе открытия они не имеют представления.

— Когда ты с ними говорил?

— Только что. Они ушли от меня, еще одиннадцати не было. А сейчас семь минут двенадцатого.

— Бауманн у тебя был вчера около четырех?

— Без малого четыре. Ровно в четыре я собирался на совещание. Оно началось чуть позже, но я задержался с Бауманном и опоздал.

— А Голиан был у тебя около двух?

— Да.

— С тех пор ты его не видел?

— Так я же тебе говорю, — Сага покачал головой, — хотел с ним потолковать, торчал до полдесятого у них, еще дома до полуночи ждал, он все не возвращался. Я от окна не отходил.

— Он всегда так поздно возвращается?

— Довольно часто, у него роман с зубной врачихой. Он мне сам об этом как-то сказал.

— Вчера, когда Голиан к тебе заходил, он был взволнован?

— Не сказал бы. Волновался, пожалуй, больше Бауманн. Выглядел совсем больным. Если б не это, я бы с ним не стал задерживаться. Не люблю опаздывать. Несколько человек явятся позже — и приходится сидеть до бесконечности, а мне этого сидения, — он обвел рукой кабинет, — и тут хватает! С планом и сроками горим, с поставками опаздывают… Поставщики подчинены другому начальству, а министерство стружку снимает с нас.

«Постарел, сдал, — думал Шимчик, беря предложенную директором сигарету. — Когда-то бушевал, даже дома говорил, как с трибуны, а сейчас сипит, слова глотает, глаза щурит. Устал, должно быть. Или, может быть, это страх?»

Капитан не сдержался, спросил.

— Оставь, пожалуйста. — Директор пододвинул к нему пепельницу. — Какой еще страх, просто я нервничаю, ты должен понять. Голиана я взял на завод по распоряжению твоей милости, хотя у нас многие протестовали, особенно те, которым я поперек горла стал, я им неугоден, они меня шпыняют где только могут. Кто-то пустил утку, будто я Голиану чем-то обязан еще со времен Восстания и потому протежирую и охраняю. Ерунда какая-то! — вспылил он — Это я-то охраняю Голиана! Я!…

Он умолк, рассеянно глядя перед собой и не замечая, как пепел сыплется на пол.

— Ну, а Бауманн? — спокойно спросил капитан Шимчик. — Как он относится к этим сплетням? Может быть, сам распространяет их?

— Сомневаюсь, хочу думать, что нет. — Похоже было, что Сага старался убедить себя в этом.

— Продолжай. — Внимание Шимчика привлекли руки Саги.

— На чем я остановился, Феро?

— Что тебе известно об открытии Бауманна? Только попроще толкуй, я в химии абсолютный невежда.

— Речь идет о силиконах, — начал директор. — Может, ты читал — недавно в нашей словацкой «Правде» был репортаж. Это вещества с высокой химической и физической устойчивостью — одни из них практически огнеупорны, другие предохраняют от влаги и низких температур… предохраняют все: мягкие сплавы и кожу, ценные картины, бумагу… Наши ученые занимаются ими, если не ошибаюсь, еще с войны, они уже многого добились, тем не менее мы отстаем. Кроме того, очень важно сократить капиталовложения и тому подобное… Бауманн занялся непосредственно удешевлением производства.

— Силиконов?

— Некоторых. Силиконов много.

— Ну и чего-нибудь добился?

— Мне кажется, да. — Сага указательным пальцем растер пепел на столе. — Здесь в конверте почти вся документация открытия, не хватает некоторых страниц, но вводная часть там есть. Не слишком подробная, но достаточно основательная, с многообещающими выводами. Бауманн вообще-то любит держаться в тени… Тем более что такие обобщения пишутся обычно в конце, когда результаты уже налицо.

— Проверены опытным путем?

— Да.

— Сколько опытов провели Стеглик и Сикора?

— В общей сложности свыше трехсот. Кроме того, огромное количество провел сам Бауманн.

— Они ассистировали?

— Не всегда, — ответил директор. — Но большинство опытов — вероятно, самых ответственных — наверняка делал он один. Такой характер.

— Скрытный?

— Ты не забывай, что тут пахнет большими деньгами. Голиан говорил, что тянет даже на Государственную премию, да к тому же государство откупит патент. Если, конечно, пойдет в серийное производство. А пойти — наверняка пойдет, — подчеркнул он.

— А что, Бауманн любит денежки? — Шимчик медленно выпустил дым и распрямился.

Кожаное кресло приятно холодило. Они посмотрели друг на друга, и Сага сказал:

— Да. Я его знаю, годы вместе проработали, готов снять перед ним шляпу — большой специалист и отличный руководитель: сдержанный, объективный, людей не торопит, но следит, чтоб дело не стояло… Но что касается гро?шей…

— Ну, ладно, вернемся к открытию. Ты и вправду уверен, что формулы списал Голиан?

Сага колебался. Он встал, прошелся к окну и обратно, положил сигарету в пепельницу, потом достал и снова закурил.

— Ну?

— По-моему, почерк его и самописка тоже. У Голиана был ключ от сейфа, он имел возможность познакомиться с расчетами основательно. Для непосвященного эта единственная списанная формула ценности не представляет, и для Стеглика и для того, второго, но… — Он затянулся и погасил сигарету. — Но вместе с тем Голиан — человек прямой. Он — и вдруг кража или какое бы то ни было мошенничество… Голиан обвинил Бауманна в воровстве, сказал это прямо ему в лицо у него в кабинете, так прямо и бросил в лицо. Не могу себе представить, чтобы потом он вдруг спохватился, поднялся наверх, переписал формулу и… Нет, не могу, ты уж извини.

— И что же ты считаешь?

Сага пожал плечами, потом решился:

— Здесь какое-то жульничество.

— Жульничество? — не понял капитан.

— Более того — провокация или шантаж, — мрачно подчеркнул Сага.

— Со стороны Бауманна?

— Да. Но только Голиан вовремя это понял и хотел предвосхитить события, потому и явился ко мне и отдал ключ — ты пойми — мне, директору, хотя ведь не я ему этот ключ вручал. Он хотел остаться чистым, гарантировать себя…

— От шантажа?

— Как знать. Бауманн зубаст.

— Зачем ему топить Голиана?

— Нужно, — подчеркнул Сага. — Именно потому Бауманн настаивал на том, чтобы я поговорил с Голианом, я отказался. Тогда он сослался на вас! Сказал, чтоб я обратился к вам! Очевидно, для того, чтобы я предупредил Голиана и тот испугался…

— А зачем ему это?

— Он хочет, чтоб Голиан с работы ушел. Исчез с нашего завода. Наверное, знал, что Голиан об этом уже подумывает, прочел в его папке черновик заявления, понял, что бумажка так и осталась черновиком, ведь Голиан об увольнении не просил, видимо, раздумал… Бауманн хотел его снова на это натолкнуть, ускорить, чтобы тот исчез во что бы то ни стало. А испугавшись, что я Голиана не отпущу, разыграл всю эту историю с кражей, понадеявшись, что я на Голиана здорово обозлюсь…

— И его заявление подпишешь.

— Да.

— Но зачем ему это?

— Ведь он и сам сказал, что идея принадлежит Голиану. И что существовала работа, которую он когда-то читал. Если она у Голиана сохранилась и тот представит ее и докажет, ну, скажем, некую зависимость или зависимость принципиальную? Такую, за которую надо платить?

— Имеешь в виду деньги?

— Естественно. Старик за деньги удавится.

— Не понимаю. — Шимчик устроился поудобнее. — Ведь если б Голиан даже ушел, все равно материальные претензии он мог бы предъявить, работая и в любом другом месте, не так ли?

— Возможно, что и не так. Человек с его репутацией! Сбежал, вернулся — в нем это сидит, он боится… Знает, что на него косятся, что друзей у него нет, а что касается доверия — похоже, что он уже и сам себе не верит. Ну а старик опасается собственной доброты — если человек на глазах, ему нет-нет да что-нибудь и сунешь. С глаз долой — и угрызения совести утихнут. Вот что мне пришло в голову, но, возможно, все это чепуха.

— Я Бауманна не знаю, — медленно произнес Шимчик. — Ты можешь его сюда пригласить?

— Старика? Хочешь с ним познакомиться?

— Угу.

— Пожалуйста. — Сага пододвинул к себе телефон и набрал номер. — Никто не отвечает, — сказал он.

— Тогда пусть его найдут. У вас ведь есть радиоузел. Директор соединился с рубкой, и вскоре над их головами загремело:

«Товарищ Бауманн, вас просит зайти директор. Товарищ Бауманн…»

— Выключи! — Шимчик встал и потянулся. Ох, уж это ожидание. Директор разбирал почту.

— Нету, — сказал он наконец, — не отвечает. Обычно после такого вызова является сразу.

Зазвонил телефон. Сага снял трубку. Выслушал и, повесив, сообщил.

— Ничего не понимаю. Говорят, поехал с Голианом в город. Вахтер говорит, что на «трабанте» Голиана, что тот его взял с собой.

— Может, сами договорятся? — Капитан смотрел на Сагу внимательными серыми глазами. — Хорошо, что ты меня позвал. Будь добр, дай-ка мне эти бумаги.

— Документацию открытия и папку Голиана?

— Если эти двое найдут общий язык, то непременно сообщат об этом тебе. В таком случае позвони, я все тебе немедленно верну.

— А если нет?

— Тоже позвони. Примем необходимые меры.

— Какие?

Шимчик, убирая бумаги в портфель, ответил, что он не пророк.

— Ты считаешь, что дело серьезное?

Сага не притворялся, он в самом деле был обеспокоен. И Шимчик подумал: «Что его так тревожит, только ли то, что он с Голианом был в хороших отношениях, или, может быть, что-то другое? Боится, что это провокация? Недоброжелателей боится или место потерять? И это возможно, здесь он пригрелся: пятнадцать лет на одном предприятии и все на посту директора, корнями уже врос в свой завод».

Капитан пожал плечами, однако высказал предположение, что ничего серьезного тут нет, и они распрощались.

Перед Лазинским лежали фотографии. Его нисколько не удивило, что капитан Шимчик, его непосредственный начальник, не поленился прийти к нему, хотя такое случалось нечасто. Лазинский доложил:

— Только что говорил с Прагой. Полковник Вондра доволен. Человек на фото, судя по всему, Шнирке. Голиан сразу нашел его в целой группе и заверил, что это Баранок. Сдается мне, что фамилия «Шнирке» ему пока неизвестна.

— Как он вел себя? — поинтересовался Шимчик.

— Когда я показал фотографии?

— Нет, когда увидел вас.

— Да никак, он меня ждал. Вчера днем я ему звякнул, оказал, что приду.

— А зачем придете, тоже сказали?

— Ну, что-о вы! — Лазинский достал из пакета леденец.

— Вы встретились с ним на заводе?

— Да.

— В котором часу?

— Около девяти, хотя договорились на восемь. Я на автобус опоздал.

— Это Голиан предложил в восемь?

— Да. В восемь. Или пораньше. Сказал, что позже у него обычно много работы.

— Он сказал «обычно» или именно сегодня?

— Кажется, «обычно». — Леденец — и опять красная малина — исчез у него во рту. — А почему вы спрашиваете, случилось что-нибудь?

— Когда вы от него ушли?

— Минут через десять. Мы недолго сидели.

— Как он выглядел? Не был ли взволнован?

— Поначалу да, — подтвердил Лазинский. — Как обычно, ведь все волнуются, когда к ним являются из нашей конторы… Потом вроде успокоился, но все время теребил в руках какую-то коробочку, маленькую такую, от ленты для пишущей машинки. Когда я уходил, сунул ее в карман. Говорил спокойно. Сказал, что на фото — Баранок, ошибиться он не может. В Мюнхене неоднократно встречался с ним на одной вилле. Оказал еще, что он совсем не изменился, что это тип мужчины, который до самой смерти остается моложавым. Фотография лишний раз это подтверждает.

Лазинский смотрел на Шимчика, а капитан Шимчик — на фотографии. На одной из них было юношеское лицо с узкими темными глазами, на другой — за длинным столом, уставленным пивными кружками, веселая компания, вероятно, встреча подвыпивших буршей.

Капитан, рассмотрев фотографии, рассказал о своем разговоре с Сагой. Лазинский слушал, малина снова исчезла за его щекой. Когда Шимчик закончил, он заметил:

— Чудно. А вдруг формулы выкрал и впрямь Голиан.

— А если нет?

Раздался телефонный звонок. Лазинский поднял трубку и, сказав: «Да, он здесь», передал ее капитану. Шимчик внимательно выслушал и решительно заявил:

— Разумеется, жду. Да, внизу, у ворот. Пока никому ни слова, шофера не бери. Не бери шофера, понял? Поторопись, жду тебя.

Положив трубку, он молча уставился в пустоту. Потом пробормотал:

— Сейчас приедет Сага и отвезет меня на лоно природы. Полагаю, что вам тоже следует поехать. Голиан погиб, — Шимчик вздохнул и, взглянув на Лазинского, добавил: — Автомобильная катастрофа.

Лазинский схватил портфель и молча, словно нехотя, встал.

— Автомобильная катастрофа? Где?

— Недалеко от Михалян.

— По направлению на Братиславу или сюда?

— На Братиславу, — ответил Шимчик.

— Бауманн тоже пострадал или его в машине не было?

— Черт его знает. Я при сем не присутствовал. Через пять минут они уже сидели в «волге». Директор Сага молчал, Лазинский чему-то загадочно улыбался, Шимчик сидел, подперев рукой щеку, и смотрел вперед на дорогу, которая бешено мчалась им навстречу. И вдруг попросил Сагу:

— Сбавь скорость, прошу тебя.

5

«Трабант» на полном ходу врезался в старую черешню, содрал с нее кору и превратился в груду бесформенных обломков. Передок машины был безобразно сплюснут, стекла выбиты, сиденья слетели со своих мест. Из дыры, зиявшей вместо двери, свешивалась голова и плечи инженера. Мертвый лежал на спине, губы застыли в страшном оскале. Из правого уха медленно капала кровь.

Полуденное небо отливало медью.

Сага взглянул на часы — четверть первого. Он достал носовой платок и прижал к глазам. Лазинский сказал с укором:

— Ну-ну, товарищ директор, перестаньте!

— Я понимаю, — прошептал Сага, — я все понимаю, — и шагнул в сторону. Перед ним раскинулось поле.

Шимчик закурил, погасил спичку, сунул ее обратно в коробку, глубоко затянулся, выпустил дым и только тогда спросил:

— Значит, минут сорок пять назад, так?

Молоденький лейтенант, уже находившийся на месте происшествия, подтвердил.

— Вы в котором часу сюда приехали?

— Получили сообщение где-то после полдвенадцатого и через десять минут были на месте. — Это «на месте» прозвучало невыносимо официально.

Июньский полдень был насыщен запахом бензина. Над головой погибшего жужжа кружили мухи. Неподалеку от черешни у дороги возвышалось распятие.

— Кто вам сообщил?

— Некий Дворецкий, мы тут же проверили его документы. Главбух из ремонтных мастерских. Ехал мимо, увидел разбитую машину, до этого видел в Михалянах нас, мы там стояли больше получаса, развернулся и все нам доложил. Сказал, что лично знал покойного.

— Откуда вам известно, что авария произошла около сорока пяти минут назад?

— Приблизительно в четверть двенадцатого «трабант» промчался мимо. Доехать сюда можно за…

Лейтенант был мокрым от пота, он снял фуражку.

— Превышал скорость?

— В городке нет, На шоссе наверняка прибавил газку, дорога проглядывается. Судя по удару, ехал со скоростью девяносто-сто.

— Сколько километров от Михалян сюда?

— Тринадцать с небольшим…

— А это кто?

— Дорожный рабочий, — сказал лейтенант. — Когда мы приехали, он слезал со своего велосипеда. Ребята его к обломкам не подпустили.

— Откуда он ехал?

— Из Михалян, как и мы. Мы задержали его, чтоб взять показания, потому что «трабант» должен был обогнать его.

— Вы говорили с ним?

— Нет, товарищ капитан. Не успели.

Лазинский сидел на корточках рядом с машиной, в руках он держал голубой портфель. Портфель был открыт. Лазинский поднес его к самому носу и, быстро отодвинув от себя, взглянул на Шимчика. Капитан подошел, Лазинский поднялся и сказал:

— Понюхайте!

На ладони у Лазинского в носовом платке лежала ампула. Шимчик поднес ампулу к лицу и втянул воздух, раз, другой, очень тщательно повторив процедуру. И наконец сказал:

— Хлор!

— Так точно!

Глаза Лазинского светились недобрым светом.

— Где она была?

— Под бумагами, на дне портфеля. И от бумаг несет!

Они переглянулись. Шимчик спросил:

— Чистый хлор или какая-нибудь смесь?

Лазинский лишь пожал плечами.

Солнце пекло немилосердно. Сага, вытирая платком лоб, медленно брел по направлению к шоссе. Он уже не плакал, потрясение, пережитое при виде трупа, прошло. Он оправдывался:

— Ужасно на меня подействовало. Когда-то, во время войны, я повидал многое, казалось, привык… Но сейчас, если это в какой-то мере близкий тебе человек, с которым ежедневно встречаешься… Бедняга, для него уже все кончено, — прошептал он. — А врач был?

— Еще нет, — ответил лейтенант. — Но здесь даже дюжина врачей не поможет…

Он не закончил. Шимчик взял его за локоть.

— Пошли, — сказал он.

Они остановились у синей милицейской машины с белой опояской и надписью «Патруль». Капитан приказал:

— Врача немедленно, тело отправить в прозекторскую. Необходимо произвести тщательнейшее вскрытие. Мне кажется, что авария не является непосредственной причиной смерти. Этим делом будет заниматься госбезопасность. А вы свяжитесь с криминалистами и передайте им, чтоб они все здесь как следует осмотрели. Кстати, вызовите связного с мотоциклом, возьмите у капитана Лазинского ампулу и отошлите ее в лабораторию на анализ. И еще, товарищ лейтенант, скажите нашему сотруднику Станковичу, пусть разыщет и возьмет под наблюдение инженера Бауманна с химзавода и сообщит мне, где он теперь обретается.

— Вы, товарищ капитан, считаете… — Молоденький лейтенант смущенно откашлялся. — Я хотел сказать, я думал…

— Бросьте заикаться, действуйте. Дорога? каждая минута!

Его тон был далеко не приветлив, и лейтенант больше уже ни о чем не спрашивал — он скользнул на сиденье автомобиля, надел наушники, взял в руки ларингофон и начал передачу. Перед его глазами спокойно колыхалась желтеющая рожь, убегал вверх склон холма, покрытый купами кленов, вдали виднелся еще один холм, а над всей этой идиллической картиной умиротворенно опрокинулось небо с одним-единственным медленно плывущим причудливым облачком.

Толстые, с обломанными ногтями пальцы дорожного рабочего лежали на раме видавшего виды велосипеда. Он сообщил, что зовут его Бениамин Бенчик, что в город ездил за гвоздями и прочими стройматериалами. Живет он в близлежащей деревне, за ней висит надпись «объезд», но шоферы на это предупреждение не всегда обращают внимание. Вообще-то здесь движение небольшое, сегодня его обогнали всего две-три машины, а после Михалян, кроме синей милицейской, — одна, вот этот «трабант». Обогнал на выезде из Михалян, ехал медленно, но потом сразу прибавил скорость.

— Скорости не превышал?

— Нет, это уж точно.

— Вы не заметили, кто сидел в «трабанте»?

— Да вон тот, который разбился, кто же еще?

— Вы обратили на него внимание, когда он вас обгонял?

Рабочий колебался. Потом ответил, что нет, не обратил. Но судя по тому, что он сейчас видит…

— Вас не об этом опрашивают. — Шимчик посмотрел ему в глаза. — Меня интересует только одно: что вы видели тогда.

— Я не больно его разглядывал, да и пыль столбом стояла, я глаза прикрыл.

— Следовательно, вы не совсем уверены, что в машине сидел только водитель?

— Уверен, один он сидел, я его много раз встречал.

— Где? Здесь где-нибудь?

— В Михалянах, — ответил Бениамин Бенчик.

Лицо у Бенчика было квадратное, чисто выбритое, на седой голове поношенная шляпа; без пиджака, в одной жилетке, из правого кармана висит цепочка от часов; одна пуговица на жилетке оторвана, торчат нитки, остальные аккуратно застегнуты. Все свидетельствует о том, что человек еще держится на поверхности, бодрится вопреки старости. Руки с обломанными ногтями все еще сильны.

Шимчик докурил.

— Вы его знаете?

— Только с виду, — ответил Бенчик,

— В Михалянах часто встречали?

— Частенько.

— Когда? Вечером или днем?

Бенчик, немного подумав, ответил:

— Чтоб не соврать, почти всегда по вечерам.

— Где?

— Когда по дороге, когда возле корчмы, той, что между костелом и школой, посреди деревни.

Капитан кивнул и засмотрелся на клены, потом, поблагодарив, медленно зашагал прочь. Молоденький лейтенант все еще передавал распоряжение.

Сага стоял у разбитого «трабанта», Лазинский со своим портфелем — рядом с ним. Шимчик подходя услышал:

— Сколько он получал?

— Около двух чистыми. Тысячу девятьсот с лишним.

— Когда он купил «трабант»?

— Года два — два с половиной… Без очереди достал, а деньги выиграл, несколько тысяч в спортлото, остальные у кого-то одолжил.

— У кого?

Директор жестом ответил: откуда, дескать, мне знать?

— Пил?

— Со мной нет, товарищ капитан, он был довольно замкнут, неразговорчив, гостей не принимал. Насколько мне известно, даже новоселье не отметил.

Сага стоял спиной к мертвому, в своем строгом черном костюме, похожий на человека пришлого или сотрудника похоронного бюро. Шимчик подумал: «Живые всегда кажутся пришлыми на похоронах; человек в черном — и яркий солнечный день… Фарисей он, вот кто. Переживает или притворяется?»

— Все готово? — спросил он, чувствуя, как к горлу подступает комок.

— Да!

— Ампулу. — Лазинский достал ее и через носовой платок почувствовал, что ампула из полиэтилена. Позвал лейтенанта и сказал: — Осторожнее с отпечатками пальцев.

— Конечно, — ответил лейтенант.

— Нам всем будет очень недоставать его, — заговорил Сага. — Он всегда был готов прийти на помощь, очень трудолюбивый был человек, а сколько горя хлебнул! Теперь эта история с Бауманном…

В телеграфных столбах гудели дали. На траве в кювете лежала горячая пыль.

— Остановка где-нибудь будет? — спросил Лазинский.

Шимчик кивнул и перевел взгляд на Сагу, наблюдая, как тот садится за руль. «А он в самом деле не в себе», — подумал капитан и попросил, чтоб ему дали портфель Голиана.

По дороге он принялся изучать его содержимое. В Михалянах попросил: «Останови», — и, когда директор остановил машину, объяснил: «У нас здесь дело. Подожди, пожалуйста, через десять минут вернемся».

Сага кивнул. На длинной безлюдной деревенской улице мирно копошились куры и вдруг с криком прыснули на обочины — со стороны города на большой скорости мчался милицейский мотоцикл.

В корчму, что возле школы, Голиан в тот день не заходил; официант и его жена ответили одинаково — да, иногда заглядывал выпить кружку пива, но вот уже несколько дней здесь не появлялся.

— А чего ему тут делать, сколько времени уже сидим без пива, нет завоза. И план летит к чертям, сегодня за все утро зашло не больше двадцати человек. Шоферы или детишки за лимонадом, — добавил он. — Порядочный мужчина такую дрянь и в рот не возьмет.

За ухом у него торчала сигарета, рубаха была грязная. Жена складывала бутылки.

— Откуда вы его знаете?

— Голиана-то? От людей слыхали, что его так зовут, Он к нашей врачихе ездит.

— К врачихе?

— Зубная врачиха, — уточнила жена. — Эдита Бачова. Ей покойница свекровь тут дом отказала.

— Замужняя?

— Ее муж летал на истребителе. В пятьдесят седьмом разбился, во время учений, говорили. Его мать через год умерла с горя, а у нас здесь не было зубного, вот Бачова и стала работать здесь.

— Она сейчас в амбулатории?

— Наверное, уже на реке. До обеда примет больных, а потом идет купаться. Жарища-то какая стоит… Чего же ей не освежиться.

— Где находится амбулатория?

— А тут, за углом, шагов сто.

Они направились туда. По дороге Шимчик рассказал, что ему удалось узнать от дорожного рабочего.

— Зря время теряем, — заметил Лазинский. Шимчик согласился.

— Но пока не будут известны результаты вскрытия и химический анализ содержимого ампулы… Кроме того, инженер здесь был. За соседней деревней — объезд. Если он хотел ехать куда-то еще — а это вполне очевидно, — то зачем оказался здесь? Может быть, он говорил Бачовой, куда направляется? Надо выяснить! — поставил он точку. — Почему он взял с собой все свои документы?… — Капитан помахал голубым портфелем, на что Лазинский ответил:

— Я уже выяснял у Саги. Он ничего не знает.

— О чем вы его спрашивали?

— Не собирался ли Голиан в командировку.

— Скорей всего, нет. В командировку не берут с собой диплома об окончании института.

Лазинский остановился и достал коробочку.

— Утром я вам о ней упоминал. Голиан теребил ее в руках, а потом сунул в карман. Там мы ее и нашли. Но тогда коробка была пуста, а сейчас — взгляните, товарищ капитан, — земля.

Шимчик и Лазинский остановились перед амбулаторией. Где-то далеко визжала пила и лаяла собака. Ей отвечала другая, потом третья, десятая, казалось, что лают все псы деревни.

— Надо послать на анализ, — медленно сказал Шимчик.

— Будет исполнено. Но, думаю, что анализ ничего не установит. Простая земля, садовая. Может, из цветочного горшка, может, с грядки, кто знает.

— Прах, — покачал головой Шимчик и закрыл коробочку, но, заметив, что Лазинский не понял, принялся объяснять: — Читать надо больше, романы, исторические книги. Рекомендую также Библию. Когда-то на уроке закона божьего святой отец чуть на разбил мне голову канционалом [12] — уж очень я пялился на ножки некой Гедвиги… Э, да что это мы остановились — пошли!

Бачовой не было в кабинете, они застали лишь медсестру, она болтала по телефону с каким-то Пальком и пыталась запудрить веснушки. Да, инженер Голиан сюда сегодня заходил, еще одиннадцати не было. Просил доктора Бачову, чтобы вышла с ним, но доктор не могла, как раз сверлила зуб, она дала ему ключ, сказала, чтоб ждал ее дома. Через некоторое время доктор Бачова ушла к нему.

— А когда вернулась?

— Часов в двенадцать, за купальником, утром она обычно вешает его вон там, в углу. А потом отправилась на реку.

— Сколько приблизительно времени она провела с Голианом.

— Не могу сказать, но наверняка немного.

У медсестры, которая не вышла росточком, кроме веснушек, на личике была еще какая-то особенная улыбка. Посетителей она не испугалась, их документы особого впечатления на нее не произвели. Но когда Шимчик и Лазинский собирались уже уйти, она вдруг стала серьезной;

— Вы, товарищи, знаете инженера Голиана?

— Конечно, очень хорошо знаем, а почему вы спрашиваете?

— Он сегодня был какой-то чудной. Какой-то не в себе… Испуганный вроде. Докторша сначала не хотела с ним идти, но он стал просить, просто умолять и… Я потому вам рассказываю, что тоже его немножко знаю, он никогда пани Бачову не просил, по крайней мере здесь… А сегодня он так смотрел, будто… будто… что-то стряслось.

— Что значит «стряслось», говорите яснее. Лазинскому послышались в вопросе Шимчика раздраженные интонации.

— Ну, как бы это вам объяснить, ну… в глаза никому не смотрит, ни мне, ни ей, то подойдет к окошку, то на те вон шприцы поглядит, взгляд бегает… а сам белый, как стена.

— Может, выпил лишнего?

— Выпил? — Девушка с минуту размышляла. — Нет, по-моему, нет.

— На что-нибудь жаловался, ну, скажем, на головную боль? Говорил, что нездоров?

— Нет, он просто… Скорее был очень расстроен, еще больше, чем доктор Бачова, она тоже с утра была сама не своя, какая-то странная. Пришла раньше меня, в четверть восьмого уже сидела здесь, хотя мы открываем в восемь… Потом одной девчонке-школьнице два раза один и тот же зуб пломбировала… Вернее, пришлось два раза пломбу готовить, потому что у докторши руки тряслись. Но инженеру улыбалась, когда ключи отдавала.

— А до этого?

— Не заметила, я на него смотрела.

— Он что, так изменился?

Она кивнула по-девичьи беззаботно.

— Вы, когда он ушел, с доктором Бачовой о нем не говорили?

— Нет.

— И после двенадцати тоже?

— Когда она на реку собиралась? Не хотелось выспрашивать, я только заметила, что руки у нее уже не дрожат.

— Вы сказали, что она сегодня пришла на работу раньше вас. Это явление необычное?

— Конечно. Я всегда прихожу первая.

— Где она живет?

— Доктор Бачова? Она сейчас на реке.

— Все равно, дайте нам ее адрес, мы около дома подождем, пока она вернется, — настаивал Лазинский.

— Не раньше пяти, но если вам срочно надо — ступайте к речке, как увидите каменный мостик, сверните направо. В нескольких метрах от моста желтый домик с мезонином. Если наверху шторы опущены, не звоните — значит, доктора Бачовой нет дома.

Девушка не ошиблась, они звонили напрасно. В опущенную коричневую штору било солнце, железная калитка была заперта. Где-то за домом гоготали гуси.

Через полчаса они уже подкреплялись бутербродами, и перед Шимчиком стояла чашка кофе. Черепаха лежала под окном, а на столе находилось содержимое голубого портфеля: диплом на имя инженера Дезидера Голиана, его метрическое свидетельство, свидетельство о браке, любительская фотография пожилой женщины со строгими глазами, общий вид Тисовец, копия аттестата зрелости и сберкнижка на восемьсот тридцать шесть крон. Бумажник, в нем удостоверение личности, профсоюзная книжка, неотосланный перевод на три тысячи крон, отправитель Д. Голиан, адресат А. Голианова. Боттова ул., д. 26. Еще сберкнижка, с которой нынешним утром или днем было снято три тысячи, эти три тысячи в новых зеленых купюрах по сотне, водительские права и открытка со швейцарской маркой, исписанная размашистым почерком: «Хочу вернуться, тоскую. Я не жалуюсь, но все время чувствую, что здесь чужая. Вернусь». Потом подчеркнуто: «Как можно быстрее! Уже радуюсь предстоящей встрече. Вера» Потом: «P. S. Не хочу навязываться. Когда буду в Чехословакии, напишу еще раз. Если не ответишь — все будет ясно».

Шимчик перевернул открытку и бросил ее на стол.

— Маттергорн, — равнодушно произнес он. — Красивый пик, высокий. Роскошная жизнь, не то что у нас в Татрах, откуда убегают и снова возвращаются, чтобы насыпать в коробочку щепотку земли, праха, — добавил он, как тогда в Михалянах.

Усевшись в кресло, он придвинул к себе кофе и посмотрел на Лазинского. Тот напоминал ему кота, добродушно мурлыкающего кота.

— Ну, давайте рассуждать. У вас есть какие-нибудь предположения?

Розовые губы сложились трубочкой, мелькнули белые зубы.

— Пока ничего, товарищ капитан. Стараюсь понять взаимозависимость между…

— Между смертью Голиана и его историей с Бауманном?

— И это тоже. Когда и где они расстались? О чем говорили? Я жду результатов вскрытия.

— Ну, а когда они будут перед нами, что тогда?

— Тогда мы увидим, что это было убийство. Все время думаю, мог ли Бауманн достать эту ампулу? На химзаводе таких не имеется, по крайней мере так утверждает Сага. Но если человек проработал в химии всю жизнь, у него наверняка есть знакомства… Химики отлично знают, что хлор действует усыпляюще…

— Лишь в значительном количестве.

— Могло быть и значительное, — заметил Лазинский. — Существуют десятки сочетаний. В автомобиле, в такую жару… Голову даю на отсечение, что инженер держал окна открытыми.

— Не обязательно.

— Допускаю, но это не самоубийство. Самоубийца, забрав из банка деньги, перед смертью обязательно переслал бы их. А Голиан этого не сделал, хотя уже заполнил бланк перевода. Сага мне говорил, что Голиан с сестрой очень любили друг друга. — Лазинский улыбался, его гладкое лицо напоминало лицо монаха-чревоугодника. — А если будет доказано, — предположил он, — если будет доказано, что это убийство, что вы тогда скажете насчет Шнирке?

— А почему бы и не Шнирке? -Шимчик казался поглощенным своим кофе. — Если б я был абсолютно уверен, что он действительно здесь…

— Только в этом случае? — переспросил Лазинский и, не получив ответа, продолжал: — Вы все еще не верите, что он может быть здесь?

— Не верю? Разве я это утверждаю? — Шимчик выпрямился.

— Нет, но мне так показалось.

— Правильно показалось, — поддакнул Шимчик, допил кофе и встал. Он подошел к вешалке, где висел его серо-зеленый, поношенный пиджак, медленно надел его и добавил: — Ставлю вас в известность — я эту мысль допускаю, очень, правда, робко, но тем не менее… — Он не докончил и стал искать фуражку, ее нигде не было. Шимчик рассеянно улыбнулся.

— Вы сегодня в гражданском, — напомнил ему Лазинский.

— Верно, верно, забывчивость… — Улыбка сползла с его лица.

— На основании чего вы можете предположить, что Баранка здесь нет?

— Сейчас мне некогда, — ответил Шимчик. — Поймите, я, быть может, глупо опровергаю вчерашнюю свою точку зрения, все заставляет меня заняться этим… — Он глазами показал на стол. — Вас в самом деле ничто не поразило? Вам ничего не говорят эти вещи? — И, не получив ответа, он сказал со вздохом: — Жаль, жаль! — Шимчик казался печальным. Он распахнул дверь и крикнул: — Бренч! — И снова, громче: — Лейтенант Бренч!

Явившемуся лейтенанту Шимчик отдал распоряжение поторопить со вскрытием и химическим анализом, соединиться с криминалистами и узнать, не обнаружено ли что-нибудь ими, приказать Веберу и Смутному опечатать кабинет инженера Голиана, узнать адреса ближайших сотрудников Бауманна, принести их личные дела, личное дело Голиана и Бауманна тоже.

— От Станковича еще не поступало никаких сведений?

Едва Бренч ответил «нет», как зазвонил телефон, Лазинский снял трубку и кивнул: он.

— Станкович?

— Станкович, товарищ капитан.

— Дайте.

Шимчик взял трубку и услышал: «Бауманн сидит в привокзальном ресторане, пообедал, пьет пиво, заказал ром».

— Ему этот ром уже принесли?

— Нет, сидит и ждет, вид у него расстроенный.

— У него что-нибудь есть с собой?

— Ничего, кроме портфеля.

— Сейчас отходит какой-нибудь поезд?

— Нет, — ответил Станкович. — В пятнадцать ноль пять скорый до Праги, после него пассажирский до Вруток. До тех пор — никаких.

— Отлично, времени у нас достаточно. Ждите меня без малого в три на вокзале. Если ваш подопечный уйдет, позвоните, — нет, не сюда, погодите, сейчас скажу.

Он взял телефонную книгу, полистал, нашел и сказал в трубку:

— Номер 29343. Записали? Да, конечно.

Лазинский лениво поднялся.

— Где это? — спросил он.

— Боттова улица. Квартира Голиана.

— А что если там никого нет?

— Позвоните, проверьте, — предложил Шимчик.

Лазинский набрал номер, кто-то сказал «алло», Лазинский не ответил и положил трубку.

— Лейтенант, — приказал Шимчик, — вызовите машину.

Когда Бренч вышел, он поинтересовался:

— Вы поедете со мной?

— Конечно. — Монаха-чревоугодника как не бывало, перед Шимчиком стоял мужчина с твердым взглядом: — Шнирке занимаюсь я. Вы сами об этом вчера официально заявили.

— Но аварией занимаюсь я. И Голиана тоже беру я.

— Официально? — Лазинский не хотел заходить слишком далеко и, чтобы снять напряжение, достал леденец.

Капитан понял и, сказав: «Да», повернулся и пошел. Лазинский, сжав губы, двинулся следом.

В служебной машине было жарко, как в аду.

6

Они вошли в темную неуютную прихожую. Анна Голианова зажгла свет, и они смогли разглядеть ее: стареющая женщина с глубоко запавшими испуганными глазами. Она, вероятно, стеснялась своей робости и, стараясь подавить ее, улыбнулась.

— Что вам угодно? — прошептала она, не поднимая глаз.

Казалось, женщина едва держится на ногах. Словно все уже знает. Шимчик подумал: вероятно, директор живет в этом же доме.

Он спросил:

— Вы уже знаете?

Взгляд женщины не поднялся выше его груди.

— Нет. А что я должна знать?

— Относительно вашего брата.

— Что-нибудь случилось?

Капитан все еще не мог допустить, что Голианова ничего не знает. Он спросил:

— Кто вам сообщил? — И хотя она отрицательно качала головой, продолжал настаивать: — Директор Сага?

— Нет, — ответила женщина. — Я его не видела.

Он никак не мог понять ее испуга, и вдруг его осенило: виной всему их удостоверения!

Когда-то, когда ее брат сбежал, наверняка к ней изо дня в день ходили, расспрашивали, делали обыски…

Шимчик решил сказать ей правду:

— Ваш брат погиб. Его машина налетела на дерево, на старую черешню. За Михалянами. Возле распятия, может быть, вы знаете эти места…

Прихожая была маленькая, без окон. Анна Голианова стояла под равнодушной лампой, заключенной в шар из молочного стекла. Плечи ее тряслись. Прошло несколько секунд, и капитану казалось, будто он слышит, как их отстукивают чьи-то часы — Лазинского или его, — на запястье женщины не было ничего, даже дешевого браслета.

— Очень сожалеем, но это так, — добавил Лазинский. — Смерть наступила мгновенно, он не страдал… Тело находится в прозекторской.

Анна Голианова кивнула. Глаза ее были сухими.

— Это была авария, несчастный случай. Возможно, он был чем-то взволнован или…

Они смотрели на женщину. Та опустила голову и, снова кивнув, застыла на месте.

— Вы не знаете… — несмело спросил Шимчик, — почему?

— Нет, — ответила женщина. — Не знаю, я ничего не знаю. Ее сразу бессильно повисшие не по-женски грубые руки торчали из коротких рукавов темно-красного платья.

— Утром он сказал мне, что ночью выпил. Завтракать не стал, только молока… И еще сказал, что в столовой поест рыбы… Сказал, что, когда вернулся, хотел и со мной чокнуться, но в моей комнате уже не было света… Что вам еще угодно?

— Да, мы понимаем, — извинился Шимчик, — вы хотите остаться одна, но у нас к вам есть несколько вопросов. — С кем он ночью пил?

— Он встречался с некоей Бачовой… Зубной врач из Михалян, сказал, что выпил с ней. Где — не упоминал, но наверняка у нее.

— Часто они там выпивали?

Анна ответила, что не знает.

— Пожалуйста, — настаивал Шимчик, — припомните.

— Не помню.

— Вы не знаете, по какому поводу он пил именно вчера?

Она снова хотела ответить «нет», но потом передумала, повернулась и растворила узкие, когда-то белые, давно не крашенные двери.

— Войдите, — попросила она, — я должна сесть.

Они вошли в комнату, женщина предложила им кресла, а сама опустилась на кровать. Комната была маленькая с низким длинным окном, за окном — яблоня и два куста смородины, шиповник, на клумбе стоял глиняный улыбающийся гном в красной шапочке. В комнате — шкаф, комод, на нем салфеточки и транзистор, керамика и резная деревянная тарелочка. Несколько книг, табуретка, фотография в серебряной рамке: уголок сада, забор, домик, пестрый луг. Ретушированные облака. Прозрачный полдень ранней осени; от фотографии исходило умиротворение, которое обычно сопровождает прошлое.

— Мне кажется, я знаю, что его взволновало, — выдавила Анна Голианова, голос ее стал хриплым. — Брат получил открытку от бывшей жены. Они разошлись… Она писала, что тоскует, хочет вернуться. Может быть, брат все еще любил ее, он никогда ни с кем об этом не говорил, и со мной тоже, но я убеждена, что он думал о ней часто — скрывал это, делал вид… Вчера приехал с работы, и я тут же сказала про открытку, сначала он притворялся, что это его не интересует, прочтет, мол, потом, но я ему выпалила, о чем Вера пишет, и он ушел, сказав, что на почту… В полночь его еще дома не было, до половины десятого его здесь ждал пан директор Сага… Брат вернулся около часа, я не спала…

Женщина умолкла. Плотно сжатые бледные губы, около носа и рта четко проступают морщины — горькие и преждевременные.

— Вы не любите ее, не так ли? — спросил Шимчик.

— Это не имеет значения.

— За то, что она осталась, — Лазинский сделал паузу, — осталась там?

Голианова молчала, потом шепнула:

— Наоборот. Это меня радовало.

— Она иногда писала? С тех пор, как ваш брат вернулся?

— Да, сначала. Когда Дежо сообщил ей, что хочет подать на развод, она настаивала, чтоб он не делал этого, просила, долго не хотела согласиться… И позже иногда писала, но только поздравительные открытки к рождеству, изредка из поездок, но последние четыре года писать совсем перестала.

Она заметила, что Лазинский кивнул.

— Вы эту открытку читали? Она была у пана инженера с собой, — объяснил Шимчик.

— Дежо держался так, будто ничего не произошло, — прошептала Анна. — В моем присутствии — я ведь боялась… Еще утром он утверждал, что Вера не приедет, раздумает… Мне казалось, он верит своим словам, теперь я вижу, нет, не верил. Мучился, потому и выпил. С Бачовой, конечно. Вероятно, его чувство к ней было более серьезным, чем я предполагала… хотя он давал мне это понять, когда говорил о ней.

— Он часто вспоминал о бывшей жене?

Женщина достала платок.

— Нет, совсем не вспоминал. Он был человеком не скрытным, но не терпел, чтобы вмешивались в его интимную жизнь — интимным он считал все, что касается женщин. Особенно с тех пор, как развелся. Словно, -она колебалась или не смогла сразу найти слово и умолкла, — словно извинялся перед Верой, что разошелся с ней и бросил ее в Германии.

— Ваш брат настаивал, чтобы она вернулась?

Анна вытерла глаза и ответила:

— Нет. Может быть, он хотел этого, наверняка хотел. Но в то время они уже вместе не жили.

— Следовательно, вы полагаете, — обобщил Шимчик, — что единственной причиной его волнения была открытка?

— Думаю, что да.

— Как он держался, когда прочел ее?

— Я не видела, я ушла. Сказала, что открытка лежит на столе, но Дежо только заглянул в свою комнату, даже в руки ее не взял и ушел.

— И больше не возвращался?

— Нет, только ночью.

— Но ее содержание было инженеру Голиану известно?

Анна кивнула в знак согласия.

— Куда он направился? На почту?

— Да, хотел отправить телеграмму.

— Не говорил, какого содержания и кому?

— Нет. — В голосе ее была беспомощность. — Но вы ведь можете выяснить…

— Да, — согласился Шимчик, а Лазинский поднялся. Его невозмутимое лицо сейчас казалось печальным, как лицо участливого доброго соседа, готового понять и помочь.

«Из тебя получился бы неплохой артист, — мелькнула у Шимчика злорадная мысль, — хотя и переигрываешь, когда, склонясь, подаешь ей руку и говоришь: «Примите наше искреннее соболезнование. То, что случилось с вашим братом…»

Анна Голианова, поспешно выдавив «благодарю», отвернулась. Они вышли в прихожую. Шимчик, указав на двери, спросил:

— Это его комната?

— Да. Хотите посмотреть?

Он кивнул и, войдя, спросил:

— Где лежала открытка?

— Там. — Голианова показала на письменный стол, стоящий метрах в трех от двери. — Еще утром она там была, в полдень уже нет. Я звонила ему из школы, мне сказали — ушел, я решила, что домой, и поторопилась вернуться. Когда это случилось?…

— В половине двенадцатого, — ответил Лазинский.

— Я звонила без малого в двенадцать, значит, его уже… Я вернулась домой в час… В кухне, в сумке у меня лососевые консервы… купила… Дежо их любил…

Комната инженера Голиана была больше и светлее, чем комната сестры. За окном — садовая калитка, улица, дом, в нижнем этаже которого был магазинчик. Шимчик представил себе погибшего. Он, вероятно, сиживал здесь, на единственном стуле у письменного стола, лицом к окну. Что он видел перед собой? Здесь всегда так сыро и холодно? Полка с книгами в потрепанных переплетах, дешевый чернильный прибор, медное пресс-папье и неожиданно светлый среди темной мебели ящик для постельного белья.

«Комната ожидания, — подумал Шимчик, — чего же он ждал? Чего? Или это было убежище человека, замкнувшегося в себе, которого ничто уже больше не интересует?…»

На стене олеографии: сидящий на скале Иисус, на другой — Юдифь, в ее руках отсеченная голова в шлеме. Юдифь улыбается кому-то. Христос тоже.

Стареющему Шимчику вдруг стало казаться, что ему. Он переступил с ноги на ногу и нарушил тишину:

— Извините. Откуда пан Голиан родом?

— Из Гемера.

— Из Тисовца?

— Да.

— Я об этом не знал, — удивился он, будто что-то припоминая. — Он никогда мне об этом не говорил. Странно.

Женщина удивленно спросила:

— Вы знали Дежо?

— Да, когда-то мы встречались. Я знаю многих с химзавода, товарища Сагу, Бауманна…

Капитан заметил: на имя Бауманн она не обратила особого внимания.

— Поэтому меня и послали к вам. Поверьте, тяжелая обязанность приносить людям горькие сообщения.

Он простился и направился к выходу, Лазинский еще раз пробормотал: «…искренние соболезнования…», женщина проводила их и захлопнула дверь. Шимчик остановился и прислушался: в квартире стояла тишина. И вдруг раздались прерывистые рыдания, страшный нечеловеческий крик.

Внизу, у машины, капитан сказал Лазинскому:

— В присутствии сестры он на открытку не реагировал. У Бачовой, вероятно, да…

Было без четверти три. Жара и безветрие. Деревья застыли как памятники.

7

— Сидит и тянет вторую рюмку рома, — сообщил Станкович. — Только что позвал официанта и заказал третью.

Они подошли к широким застекленным дверям ресторана и увидели ром на нечистом, в пятнах подносике. Инженер Бауманн медленно отпил и закрыл ладонями лицо, было ясно, что он не слышит объявления о прибытии пражского скорого на второй путь.

— Подождем, — сказал Шимчик и отошел от двери. — Может быть, кого-нибудь встречает или сам куда-нибудь едет,

— Навряд ли, — возразил Лазинский, — тогда бы он уже расплачивался.

— Ему никто не звонил? Он тоже никуда? Все сидел и пил?

— Да, — подтвердил Станкович.

— Вы поинтересовались у официанта, он часто здесь бывает?

— Только собрался, слышу, он спрашивает, где туалет, я решил, что он здесь впервые.

— Он ходил в туалет?

— Да, — ответил Станкович, — я за ним следом, но он меня не заметил, хотя мы там были только вдвоем.

У кассы несколько человек дожидались билетов. Шимчик закурил. Немолодой, но и нестарый человек с плащом через плечо и портфелем в руках подошел и попросил прикурить. Шимчик достал зажигалку, их глаза встретились. Капитан увидел невыразительное, равнодушное лицо. «Ему следовало бы побриться, — мелькнула мысль, — бородой оброс».

— Вы с ним будете говорить? — спросил Лазинский, имея в виду Бауманна, и проводил взглядом уходящего человека с портфелем и плащом.

— Хочу видеть, как он воспримет известие об аварии.

— Удостоверение предъявите?

— Конечно. Не люблю играть в прятки.

Человек с портфелем и плащом вышел из зала и остановился на перроне; в нескольких шагах от него стояли цыганка с красивым саквояжем в руках, рядом парень с девушкой, парень гладил по щеке девушку, девушка пыталась улыбнуться и мяла в руках платочек. Радио вещало: «На второй путь прибывает скорый, следующий до Праги… на второй путь прибывает…»

Станкович сказал:

— В такую жарищу — алкоголь. Я тоже не прочь выпить, но только под рождество. А может, он хочет напиться?

— Возможно, у него запой, — ответил Шимчик. — Кто его знает. У всех свои заботы. Слушайте-ка, оставьте Бауманна и подскочите к Бренчу. В кабинете Лазинского на столе лежит портфель. Мой портфель. Пускай Бренч достанет оттуда папку — в ней пакет с документацией и бумаги Голиана — и отдаст сравнить отпечатки пальцев. Во-первых, будут ли обнаружены одинаковые, во-вторых, есть ли на бумагах, что в пакете, отпечатки пальцев Голиана.

Парень поцеловал девушку, цыганка обогнала человека с портфелем и плащом — она влезла в вагон первая, парень — последний. За ним — проводник. Девушка опустила голову.

— Так, — сказал Лазинский, когда скорый ушел, — вот мы все и прошляпили.

— Что, что же это мы прошляпили? Объясните, пожалуйста. — Шимчик думал сейчас только о Бауманне.

— Я насчет Шнирке, товарищ капитан, о его фотографии и словесном портрете. Я смотрел на человека, который у вас прикуривал, и меня как током ударило… Мысль достаточно наивная, но ведь это мог быть и Шнирке, ведь подобных ординарных физиономий, как у этого, в нашей стране наберется по меньшей мере полмиллиона, и наш словесный портрет сидит как влитой на ком угодно. Наши ребята потеют, а господин Шнирке уходит у них из-под носа!

— А если этот Шнирке пойдет по адресам, известным Вондре и его молодцам?

— Адрес Голиана тоже был Шнирке знаком, — сказал Лазинский. — Мог быть по крайней мере…

— Конечно.

Шимчик чему-то усмехнулся и, сказав: «Пошли», отбросил сигарету. В ресторане (Бауманн не заметил, что они остановились перед его столом) тон капитана сразу стал официальным:

— Мы должны вам кое-что сообщить, товарищ Бауманн. Мы из госбезопасности, вот наши документы.

Ответом ему было движение руки перед закрытыми глазами, пальцы задрожали, так и не коснувшись рюмки…

— Инженер Голиан попал в аварию. Смерть наступила мгновенно.

Старик, вздрогнув, распрямился. Пальцы схватили рюмку. Он, часто моргая, смотрел на толстого капитана. Поднес рюмку ко рту, но Шимчик его придержал:

— Нет, нет, вам хватит!

— Да, — прошептал Бауманн и опять сгорбился: — Несколько часов назад мы… — Он умолк и отодвинул рюмку,

— Мы знаем, потому и пришли.

— Значит, директор вам все-таки сказал.

— Конечно, — вмешался Лазинский. — Куда вы поехали с завода вместе с Голианом?

— В общем-то никуда, только… Мне надо было поговорить с ним, я нашел его на телефонной станции, он не хотел… Мы ездили по породу, потом он меня высадил, сказал, что поговорим вечером или завтра… Теперь уже никогда…

— И слава богу, не так ли? — холодно спросил Шимчик.

Бауманн покачал головой и жалко улыбнулся. Он не понял, что капитан хотел этим сказать.

— Речь шла о вашем открытии?

— Да.

— Вчера он присвоил вашу формулу?

— Да.

— Это важная формула?

— Пустяк не станут красть, — пробормотал Бауманн.

— Вы хотели, чтобы он вернул вам этот листок или что у вас там было?

— Пожалуй, нет. Сперва хотел, а потом уже нет… — прозвучало приглушенно.

Капитан замолчал и только пристально смотрел на человека, сидящего перед ним. Тот не был пьян, глаза его оставались ясными и прозрачными, но взгляд их был как бы обращен в себя — Бауманн был далеко, в том краю, куда им входа не было. Лазинский понял это раньше, чем Шимчик.

— Вы себя плохо чувствуете? — спросил он.

— Нет, ничего… Последнее время мне постоянно плохо… Даже не в работе дело, поймите, я в ней видел, я искал… Это была навязчивая идея, я, словно мальчишка, сидел над мыльной водой и дул в соломинку, пузырики летели… но потом они стали лопаться и я… но… — Он глубоко вздохнул. — К его смерти это не имеет никакого отношения.

— Выпейте, — предложил Лазинский, — но только глоточек.

Ресторан был высоким, неуютным и грязным. В узких вазочках из дешевого стекла торчали крикливо-красные искусственные маки. На стенах висели виды Татр с озерами, под ними зеркала, в которых отражались лица немногочисленных посетителей и задик официантки. Пахло пивом, салом, капустной похлебкой и подгоревшим бараньим гуляшом.

— Спасибо, — ответил Бауманн и отхлебнул из рюмки. — Я хотел Голиану утром все объяснить, просил у него прощения за то, что ходил к Саге, а Сага наверняка… Ведь в его положении, с его прошлым и всем… Он ответил, что поздно. Я никогда не забуду, как он на меня посмотрел…

Бауманн выпрямился и повернулся к Лазинскому.

— У меня не было сил пойти обратно на работу, — прошептал он, — не хватило сил, я бродил по городу, а потом очутился здесь. У меня было плохое предчувствие, Дежо Голиан — истерик… И вот — катастрофа… Вы хотите меня арестовать?

— Ну что вы, — сказал Шимчик. — В котором часу вы расстались?

— Не имею представления, но, кажется, не поздно.

— Не поздно? Как вас понимать?

— Да так. Я не смотрел на часы, — покорно ответил Бауманн.

— Где вы расстались?

— Голиан живет в зеленом районе, кажется, где-то там.

— Недалеко от дома директора?

— Пожалуй, да. Кажется… Ага, припоминаю: он высадил меня на улице Красной Армии, недалеко от закусочной. Да, перед закусочной, а потом медленно поехал дальше.

— Медленно?

— Очень медленно.

— Куда?

— Не могу вам сказать, потому что он снова остановился возле бензоколонки и стал заправляться.

— Сколько он набрал бензина? Вы не знаете?

— Я был довольно далеко от колонки, — ответил инженер Бауманн.

Шимчик кивнул. Он был явно доволен.

— Спасибо, — сказал он. — Но вам лучше больше не пить. Вам следовало бы прилечь.

Старый инженер кивнул в знак согласия. Когда за Шимчиком закрывались стеклянные двери, он уже доставал деньги. Подносик с недопитым ромом стоял на противоположном конце длинного пустого стола, накрытого несвежей белой скатертью.

— Может быть, вы напрасно вспугнули его, — заметил Лазинский, — вдруг он замешан в этой катастрофе.

Шимчик молча посмотрел на него. Цирковой тигр прыгал сквозь огненное кольцо. Где-то гудел паровоз. Неподалеку стояли двое, они смеялись; Шимчик услышал обрывок анекдота.

Когда они вернулись, на столе у Шимчика лежало медицинское заключение о результатах вскрытия. Шимчик прочел его вслух и тут же отложил — несколько коротких профессиональных фраз ему ничего не говорили. Он попросил коллегу поторопить криминалистов. Лазинский набирал номер, а капитан разглядывал его небольшие розовые руки с коротко остриженными, ухоженными ногтями. В голосе Лазинского была заинтересованность человека, по уши ушедшего в работу. Шимчик подумал: действительно ли он настолько поглощен делом? Действительно ли он верит, что Шнирке сейчас в Чехословакии? Может быть, это я ошибаюсь, предполагая, что тревога ложная? Смерть Голиана и все, что ей предшествовало… что мне, собственно, об этом известно? Чему приписать безразличие инженера к открытке от бывшей жены? Только лишь исчезновению формулы и ссоре с Бауманном? Не скрывается ли за его поведением что-то совсем иное? Не спугнул ли его вчера Лазинский, договорившись о встрече? А может быть, прав Сага, полагая, что старик Бауманн интриговал против Голиана? Если это так и Голиан поэтому вернул ключ — что значат бумаги в его портфеле, институтский диплом и неотправленные три тысячи сестре? Неотправленные! Почему он собирался отправлять их почтой, ведь проще лично… Может быть, сегодняшний разговор с Бауманном в машине? Незадолго до этого Голиан разговаривал с Лазинским, вертел в руках коробочку, в которой после его смерти была обнаружена земля — он наверняка положил ее туда сам, после того, как ушел с завода, но почему он захватил эту коробочку с собой? Его нервозность, когда он незадолго перед смертью просил Бачову встретиться с ним? Что он хотел сказать ей, почему не сказал накануне вечером? Может быть, просто забыл, а если нет, то зачем к ней вернулся? Сплошные вопросы: все возможные ответы расплывчаты, лишены логики; он — капитан взглянул на Лазинского, — наверное, уже нашел какую-то взаимосвязь, хотя считает, что за всем этим стоит Шнирке. Или я ошибаюсь?

Лазинский повесил трубку и сказал:

— Сейчас приедет Гаверла из криминального и привезет врача. Он там уже давно сидит, считает, что это убийство.

Лысеющая голова капитана медленно повернулась к говорящему:

— Кто это утверждает? Гаверла или врач?

— Лейтенант Гаверла, товарищ капитан.

— Отравление содержимым ампулы?

— Не могу сказать. Говорит, обнаружены отпечатки пальцев. Вместе с ними приедет лейтенант Бренч.

— Бренч? — обрадовался Шимчик. — Отлично, вероятно, все-таки речь идет о других отпечатках пальцев.

Капитан сидел, как школьник, руки на столе, перед ним — предметы из портфеля погибшего и чашка от кофе, который он выпил по приезде из Михалян. На дне чашки осталась гуща. «На кофейной гуще гадают, — пришла ему в голову мысль, — фантазируют, отыскивают желаемое, принимая его за действительное. Игра… не гадаем ли и мы, смешивая воедино факты, рассуждения и догадки? Но если это убийство, идет ва-банк тот, кто сегодня убил».

Лейтенант Гаверла был долговяз и хил, врач — плечист.

— Разрешите сначала мне, — попросил врач. — У меня еще два вскрытия, а главврач в Болгарии, я в больнице на все летальные случаи один. Вот товарищ лейтенант мне все толкует о какой-то ампуле. Покойный действительно надышался хлора, это вызвало угнетение нервной системы, и он врезался в дерево. Теория неплохая. Я хлор обнаружил, но тут есть и еще кое-что — алкоголь. Ваш Голиан был нетрезв. Он выпил пива и минимум двести граммов крепкого, в такую жару, как сегодня, этого более чем достаточно. Ему не нужно было отравления газом, чтобы задремать за рулем. Он потерял управление, удар — и конец! — Доктор раскинул руки и улыбнулся — его зубы могли бы служить хорошей рекламой зубной пасты.

— Значит, никакого убийства?

— Конечно. Кроме алкоголя, в желудке обнаружены остатки ночного кутежа, остатки скромного завтрака, после попойки едят обычно без аппетита: булка, немного ветчины.

— А молоко?

— Молоко и никотин я в счет не беру. Товарищ капитан, этот парень был заядлым курильщиком. Сердце и легкие — никуда. Кандидат на инфаркт. Протянул бы полгода, год — не больше.

— Что вы имеете в виду? — Шимчик отодвинул чашку.

— Я сказал, — доктор снова сверкнул улыбкой, — возможно, он прожил бы всего несколько месяцев. Даже если б его не свалил инфаркт, его ждала инвалидность; человек стал бы калекой. Разве это жизнь?

— Он мог предполагать, что его ожидает?

— Где он жил?

— На Боттовой.

— Боттова у доктора Фекете. Узнайте у него или у заводского врача, была ли сделана электрокардиограмма. Если его хорошо обследовали, то, безусловно, предупреждали.

Он выжидающе умолк, но вопросов не последовало, и доктор встал.

— Не ломайте себе голову, — сказал он, — зимой — дело другое, зимой в автомобиле работает отопление, окна закрыты, и тогда даже небольшое количество хлора может оказать действие. Летом всему виной алкоголь, злодейка с наклейкой. До свидания, товарищи, у меня еще дел по горло.

Он, улыбаясь, удалился. Самоуверенный, довольный своим остроумием.

Шимчик и Лазинский были с ним знакомы шапочно, Гаверла знал хорошо. Он улыбнулся и сказал:

— Ишь, умник!

— Возможно, он прав, — пробормотал Шимчик, перехватив скептический взгляд Лазинского. — Доктор сказал «хлор». Что это такое?

— Этилхлорид, — пояснил лейтенант, — летучая жидкость, действует усыпляюще. Иногда достаточно сто-двести кубиков. Ампула, найденная в портфеле, была на сто кубиков. Ее можно сунуть куда угодно. Когда хотят ее использовать, нажимают кнопочку — и все, если прорезь у кнопки направлена вниз — потечет жидкость, если вверх — газ. В данном случае речь идет о газе, если, конечно… — Он заколебался. — Портфель был внутри сухим?

— Сухим, — подтвердил Лазинский. — Можете посмотреть, — показал он на стол, и Гаверла кивнул.

— Эти бумаги были в портфеле?

— Все было в портфеле, кроме коробочки. Она находилась в кармане пиджака погибшего.

— Для чего применяют этилхлорид? — поинтересовался Шимчик.

— Этот газ используют в больницах. Нечто подобное, но в жидком виде — трихлорэтил, например-выводит жирные пятна. Между прочим, в автомобиле их было полно. Особенно на полу под правым сиденьем спереди. Я обнаружил это во время осмотра.

— На месте аварии?

— Сначала там, а потом здесь, товарищ капитан. Ребята уже привезли «трабант» во двор. Мы его осмотрели, прямо-таки наизнанку вывернули — все свидетельствует об убийстве.

— Это ваше мнение?

— Мнение всех, кто осматривал машину.

Лейтенант выдержал испытующий взгляд капитана Шимчика.

— Вы упомянули отпечатки, — вмешался Лазинский.

— Я из этого исхожу, — спокойно ответил Гаверла, — хотя знаю, что сами по себе они еще ни о чем не говорят. Но мы имеем такой факт: на ампуле никаких следов не обнаружено, а в машине не найдено перчаток. Кроме того, в лаборатории утверждают, что газ из ампулы начал утекать недавно, вероятно около одиннадцати, то есть перед самой аварией. Во время аварии утечка прекратилась, что доказывает деформированная поверхность ампулы. Но вернемся к отпечаткам пальцев: мы нашли свежие следы возле правого переднего сиденья. На дверях. Проверили — они не принадлежат погибшему и никому из наших сотрудников. Следовательно, их оставил кто-то, кто сидел в машине, более того — тот, кто закрывал окно. Все окна в «трабанте» были закрыты довольно тщательно, мы судим по осколкам.

— Это точно? — нагнулся к нему Шимчик.

Лейтенант не отвел глаз от его колючего взгляда.

— Точно, товарищ капитан. Хотя все окна разбиты вдребезги, но из рамок повсюду торчат куски стекла, по всему квадрату рамки. Если принять во внимание, что водитель был выпивши и ему было жарко, но, несмотря на это, он окон не открывал, то следует предположить, что он этого сделать не захотел либо не смог. И не из-за хлора или алкоголя. Если хотите, могу высказаться точнее: по крайней мере сначала не из-за них, пока находился в полном сознании, пока еще твердо держал в руках руль.

— Это надо доказать, — сказал Лазинский. — «Не захотел либо не смог, по крайней мере сначала…» А почему? — Долговязый лейтенант Гаверла не успел ответить; Лазинский продолжал: — А позже, в полубессознательном состоянии, позже-то хотел? Вы так считаете?

— Считаю. Я имею в виду окно влево от руля. На ручке, которой оно открывается, очень явственные отпечатки пальцев. Они принадлежат погибшему. Убежден, что Голиан перед самой смертью хотел открыть окно, но было поздно. Он или был уже не в силах сделать это, или не понимал, что делает. Скорее всего, последнее. Мы обнаружили, что левый ветровик открывается легче остальных. На его ручке тоже видны отпечатки пальцев. Их наличие можно объяснить скорее всего тем, что погибший уже в полубессознательном состоянии пытался открыть и его, но открывал неправильно.

— Как это неправильно?

— Вертел ручку в обратном направлении. Вместо того чтобы открывать, он закрывал и без того плотно затворенное окно.

— Под влиянием хлора?

— Сто-двести граммов не могут свалить такого здорового парня.

— Но вы слышали, что сказал врач, — настаивал Лазинский. — Он утверждал обратное.

— Да, но он говорил также, что Голиан накануне основательно выпил, — вероятно, выпивал он частенько, — и эти сегодняшние двести граммов были на опохмелку.

— Как же, по-вашему, совершено преступление?

— Очень просто: Голиан кого-то вез. Тот сказал, что не выносит сквозняков. Закрыл окошко возле себя. Голиан же закрыл свое окно. Так они некоторое время и ехали. У убийцы была уже приготовлена ампула, он незаметно сунул ее в портфель, так, чтоб она лежала кнопкой вверх. Затем под каким-то предлогом вылез из автомобиля. Его жертва — Голиан — продолжал свой путь; пиво и водка притупили рефлексы. Находясь в таком состоянии, он не смог сразу осознать, что в машине духота и чем-то пахнет. А когда осознал, было уже поздно. Сначала, вместо того чтоб открыть, он закрывает окно, потом, вероятно, хочет притормозить, но вместо этого прибавляет газ. Это случилось перед самым поворотом. Вы его, этот поворот, знаете — вполне невинный, преодолеть его — пустяк, и рюмка-другая роли здесь не играет, даже для человека физически более слабого это не проблема, а погибший был здоровым мужиком. По крайней мере внешне, хотя я верю врачу насчет инфаркта. Но он-то чувствовал себя здоровым.

Лейтенант говорил флегматично, лениво моргая глазами. Голос у него был глуховатый, руки длинные, на горле явственно выпирал кадык. Лейтенант смотрел на Шимчика.

Капитан молча встал и закурил, он стоял, опустив голову.

— Предположим, — рассуждал он, — что вы правы, но в вашей версии имеются пробелы. Например, ампула. Голиан сам химик, он знает, зачем применяют этилхлорид. Он и сам мог достать этот химикалий.

— Где? — спросил Лазинский.

— Затем отпечатки, — продолжал Шимчик, словно не слыша, — на ампуле их нет, допустим — и это логично, — преступник действовал осторожно, он держал ее в носовом платке. Но почему в таком случае он не был осторожен все время? Почему оставил отпечатки на дверцах и на ручке под правым окном?

— Перчатки летом? Слишком нелепо, — спокойно ответил долговязый лейтенант. — Возможно, он не хотел рисковать, кто его знает, побоялся спугнуть Голиана; увидев перчатки, тот насторожился бы и не посадил его в свою машину.

— Как вы считаете, где Голиан взял пассажира? Здесь, в городе?

Гаверла пожал плечами.

— Скорей всего, в Михалянах, — сказал Лазинский.

— После того, как уехал от Бачовой?

— Возможно, все было иначе, версия о пассажире может оказаться несостоятельной.

— Он вез Бауманна, — напомнил Шимчик.

— Но только Бауманн вылез из машины еще на улице Красной Армии.

— Это он так говорит, — пробормотал капитан. — И это надо установить. Если он не лжет и Голиан действительно заправлялся бензином…

— Он действительно заправлялся, — сказал лейтенант. — Бак был полон.

— Для меня Бауманн вне подозрений. Убийцей он не выглядит, — воскликнул Лазинский.

— Не спорю. Уже судя по тому, как он реагировал на сообщение о гибели Голиана. Но это не исключает, что в убийстве он мог принимать участие. Косвенное. Ведь смерть Голиана может быть ему на руку.

Капитан взял телефонную книгу и нашел номер бензоколонки на улице Красной Армии, набрал и услышал низкий, хриплый голос: да, пан инженер — он его знает — заправлялся утром, да, полный бак и канистра. Обычно столько не берет, литров пятнадцать, не больше, раза два в неделю. Почти всегда один, но иногда и с дамочкой, брюнетка с большими глазами. Нет, извините, не знаю, но только не жена…

— Сегодня утром он был один?

— Да, утром он всегда приезжает один.

— Какое у него было настроение?

Низкий хриплый голос этого не знал.

— В котором часу приезжал?

— После десяти, четверть одиннадцатого или около этого.

Шимчик положил трубку и заметил:

— Бауманн говорил правду, я имею в виду пока только бензоколонку. — Потом, обращаясь к Гаверле, поинтересовался:

— Вы сравнивали отпечатки пальцев?

— Пока обнаружены отпечатки только Голиана, — ответил лейтенант неохотно, как бы отмахиваясь от ненужного вопроса, и капитан понял его.

— Товарищ Бренч вам ничего не передавал?

— Пришел с какой-то папкой, он ждет результатов из дактилоскопической лаборатории.

Но Бренч, постучавшись, уже входил в комнату. Он доложил, что работа над отпечатками, вероятно, затянется, пока ясность внесена только в двух случаях. Одни принадлежат погибшему, другие…

— Я был без перчаток, — перебил его Шимчик, — вторые мои?

— Да.

— Где в документации научного открытия обнаружены отпечатки пальцев Голиана?

— Практически везде, — ответил лейтенант Бренч. — Их там сотня.

— И на последних страницах тоже?

— И на последних, товарищ капитан, но там есть и другие.

— Скорее всего, Бауманна. — Лазинский засмотрелся на муху, которая лезла вдоль трещинки в стене.

— Два отпечатка, — сказал Бренч, — во всей работе их четыре.

— С моими?

— Без ваших.

Лазинский собрался было что-то сказать, но раздумал. Рука капитана Шимчика потянулась к телефону. Гаверла достал сигарету.

— Еще одни принадлежат Саге. — Шимчик опустил трубку. — А вторые нам… — Он не закончил и улыбнулся. — Если все это не случайность.

Надо сказать, что в случайности он не верил: расследование дела усложнялось. Гримаса, исказившая лицо погибшего, была словно крик отчаяния, как будто Голиан потерял последнюю надежду всего за несколько минут, самое большее за час до смерти. Отпечатки пальцев, неизвестно кому принадлежащие, ведут к прошлому, вероятно, связаны с чем-то давним. Папка с документацией вот уже двадцать часов находилась в сейфе директора, не из-за нее сегодня отчаивался Голиан. Сегодня случилось иное — произошло убийство.

В руках у Бренча был портфель, Шимчик предполагал, что в нем рукопись Бауманна. Он попросил лейтенанта достать ее и положить на стол.

— Это анкеты и личные дела из отдела кадров, — пояснил Бренч. — Не знаю, все ли, что вы велели.

— Кабинет Голиана опечатан?

— Туда пошли Вебер со Смутным. Сообщили, что опечатан.

— Когда они вернулись?

— Только что, — ответил Бренч.

— Где адреса сотрудников Голиана и Бауманна?

Лейтенант молча протянул лист бумаги. Шимчик пробежал его, большинство имен ему ничего не говорило. Он подал бумагу Гаверле и попросил переписать.

— У всех проверить отпечатки пальцев?

— Разумеется. Когда вы сможете их получить?

— Завтра к десяти. — Гаверла погасил сигарету,

— А идентификацию отпечатков в исследовании и в автомобиле?

— Это не так просто. В картотеке их, вероятно, нет.

— Сделайте все, что возможно. — Шимчик подал ему руку и сказал: — Спасибо, ваша версия может нам помочь, хотя я считаю, что и тут не все сходится. Но ваше предположение насчет ветровичка…

Гаверла улыбнулся и тряхнул рукой с длинными костлявыми пальцами.

Капитан улыбался рассеянной улыбкой человека, думающего о чем-то своем. Лазинский наблюдал за ним: «Может быть, его что-то мучает, скорей всего, этот ветровичок. Если да — мы идем одним путем, значит, старик понял, что остальные пункты теории Гаверлы не стоят и ломаного гроша, особенно насчет пассажира, ехавшего с ним вместе, Бауманн-то до Михалян не доехал, а оттуда уже…

Правда, встреча с Бачовой может оказаться ключом ко всей этой запутанной истории: двое в мансарде, «трабант» перед домом — что, если инженер не запер машину? А если и запер — обычный стандартный замок, что стоит его открыть?»

Лазинский вздрогнул, капитан говорил громче обычного:

— Послушайте, товарищ лейтенант, вчера Голиан давал телеграмму, отправляйтесь на почту и принесите бланк, я хочу видеть почерк. Просто переписанного текста недостаточно, ясно?

Шимчик уже не улыбался, немолодое, в морщинках лицо стало твердым, серые глаза сузились.

Анна Голианова не удивилась, увидев их. Сказала «пожалуйста» и распахнула двери. С их первого визита прошло немного времени, но она успела слегка привести себя в порядок и надеть черное траурное платье, в котором когда-то проводила на кладбище родителей. Это было вскоре после войны, с тех пор она похудела и платье мешком висело на ее неестественно сгорбленных плечах.

В комнате инженера на письменном столе горела красная свеча.

— Прошу прощения, — извинился капитан Шимчик, — но нам опять придется побеспокоить вас. Возможно, это не был несчастный случай…

Ее руки, вздрогнув, поднялись и снова беспомощно опустились. Шимчик и Лазинский уже прошли в комнату, а женщина все стояла в дверях.

— Не понимаю, — прошептала она так тихо, что произнесенное можно было понять лишь по движению губ.

— Увы, но это так. Мы можем сесть?

Женщина кивнула. Они сели. Анна осталась стоять.

— Садитесь, пожалуйста, — попросил ее Лазинский.

Казалось, она не слышит. Пальцы впились в ладони. Помолчав, она спросила:

— А что… если не авария?

Шимчик сказал:

— Еще не знаем, но, думаем, что вы поможете нам разобраться. Постараемся вас не задерживать долго. Она снова кивнула.

— Попытайтесь вспомнить вчерашний день. Припомните все, что вам говорил брат. Как он себя вел.

— Я уже… Я вам уже все сказала, он пришел, и я ему…

— Будьте любезны, погромче, — попросил Лазинский и посмотрел на магнитофон. Лента бежала с кассеты на кассету.

Женщина вздохнула, в ее покорности было что-то детское: совсем как девочка, ей говорят «сделай» — и она послушно исполняет.

— Я ему говорила, что пришла открытка от жены. Его это как будто не удивило, он только спросил, нет ли дома пива. Я ответила, что нету и что открытка у него на столе, мы в это время находились в кухне. Брат сказал, не бойся — кажется, он спрашивал, не боюсь ли я, и я призналась, что да, действительно боюсь. Ее, невестки, — вы должны понять меня. Тогда Дежо улыбнулся и сказал, что до Вериного возвращения еще много воды утечет, я крикнула, что он бесчувственный. Он погладил меня по плечу и сказал, что идет на почту дать телеграмму, а если кто-нибудь зайдет и спросит его — ответить, что нету, мол, дома…

— Спросит? Он не упоминал, кто может его искать?

— Нет. Но до этого разговора интересовался, не спрашивал ли его кто-нибудь. Я сказала, что нет, по крайней мере после того, как вернулась с работы. Прошло всего полчаса.

— За это время никто не заходил и никто не звонил?

— Нет, и позже никто не звонил, и я была этим обстоятельством очень довольна. Дежо сказал, чтоб я к телефону не подходила.

Шимчик, насторожившись, спросил, случалось ли такое и прежде, чтоб Голиан не велел ей подходить к телефону.

— Нет, вчера в первый раз.

— Он объяснил вам причину?

— Нет.

— Он часто ходил на почту?

— Самое большее раз в неделю — за спортлото, а иногда еще реже, иногда билеты опускала я. И писем последнее время не отправлял, такого я не припомню, чтобы он писал какие-нибудь письма. Может быть, на работе — но этого я не знаю.

— А сам он письма получал?

— Пожалуй, нет, не от кого получать. Вернулся он по собственному желанию, но его отъезд был как клеймо, многие знакомые стали делать вид, что никогда с ним ничего общего не имели, не отвечали на его письма, боялись… Это было уже давно, — вздохнула она. — Потом он понял, перестал о себе напоминать…

— Куда он раньше клал корреспонденцию?

— Сюда, в стол, кажется, во второй ящик справа. Но потом все сжег, даже старые письма жены. Не любил воспоминаний, а она — она ему постоянно припоминала все, что было когда-то… Однажды он сказал, что уже переплыл реку, ту, которую можно переплыть лишь раз, что он — пловец, познавший оба берега.

— Это связано с его женой?

— Думаю, что… — Она колебалась. — Думаю, что нет, ему было очень плохо в Мюнхене. Брат мне никогда не рассказывал подробно, но я поняла, что он хочет все забыть…

Она вытерла глаза и, умолкнув, села на диванчик. Села робко, в уголок, и Шимчик понял: на этом диванчике спал Голиан. Капитан собрался спросить о Мюнхене, но Лазинский опередил его, попросив рассказать подробнее о годах эмиграции.

— Я уже говорила вам, — ответила женщина устало. — Он почти ничего не рассказывал.

— И о жене тоже?

— Нет, о жене иногда упоминал. Последний раз о том, как они разошлись, жаловался, что те несчастные несколько марок пособия, что им давали, Вера тратила на косметику, и он однажды, не выдержав, хлопнул дверью и ушел. Сегодня утром вдруг вспомнил и рассказал. Я принесла ему завтрак, но он не захотел есть.

— Как вы думаете, почему он вдруг вспомнил о ней?

— Сегодня? Не знаю, наверное, я слишком долго смотрела на открытку, лежащую на столе. Вот он и сказал, что Вера наверняка не вернется… Что, если б хотела, могла вернуться с ним вместе, но побоялась, потому что некий… погодите, вспомню, некий Баранок, или какая-то похожая фамилия, вербовал ее…

Шимчик посмотрел на Лазинского; тот сделал вид, что это имя ничего ему не говорит, а потом спросил:

— Какой Баранок? Кто это?

— Один из них, из тех, кто моего брата в Мюнхене… И еще сказал, что этот Баранок как бульдог: вцепится в человека — не оторвать.

— Не оторвать? — Лазинский насторожился. — Он сказал «вцепится» или «вцепился»?

— Нет, «вцепится».

— Вы хорошо помните?

— Да, — твердо сказала Голианова. — Я сегодняшний день буду помнить до самой смерти. Я… Я осталась совсем одна. Это тяжелее, чем когда Дежо был… Ведь та река, за которой он сейчас… Скажите, его убили?

— Почему вы думаете, что его убили?

— Вы сказали, что это не авария.

— Не совсем так, — уточнил Лазинский. — Возможно, что не авария…

Анна Голианова опустила голову, и Шимчик вспомнил свой прошлый визит, рыдания, слышные за дверью. «Когда мы уходили, она была не такой бледной, хотя, может быть, черное платье бледнит…»

— Еще несколько вопросов, — словно извинился он.

Женщина кивнула. В саду гомонили воробьи.

— Ваш брат был верующим?

Она как будто не слышала вопроса, он повторил.

— Когда-то, когда был мальчишкой, юношей. Позже нет.

— Католик?

— Лютеранин. Наш дед был фараром [13].

— А вы верующая? — Капитан взглянул на картины. Она перехватила его взгляд.

— Нет, они уже висели здесь, когда мы переехали. До этого мы жили в подвальном помещении на Кошицкой улице, из этой квартиры хозяева уезжали, Дежо вовремя узнал, и нам удалось получить ее… Тогда у нас еще не было никакой мебели, лишь этот диванчик… Он был доволен, что хоть на стенах что-то висит. А потом так все и осталось.

Она встала, увидев, как поднялся капитан Шимчик, вслед за ним медленно сдвинулся с места и Лазинский. Он попросил:

— Вы позволите осмотреть квартиру?

Женщина явно ждала этого вопроса и безучастно наблюдала, как чужие люди ворошат бумаги в письменном столе ее брата: там были книги, учебники, два густо исписанных блокнота, документы в деревянной шкатулке — результаты удачных технических опытов, паспорт, ордер на квартиру за подписью Саги; в нижних ящиках — чистая бумага, коробка неочиненных цветных карандашей, почти полная подшивка «Технической газеты», в большом конверте — воскресная «Праца» и венская «Фольксштимме», обе от первых чисел мая. Венскую газету Шимчик смотреть не стал: его знание немецкого оставляло желать много лучшего; внимание капитана привлекло объявление в «Праце»: «Требуется инженер-химик с многолетней практикой… Оплата по соглашению. Предложения посылать…»

Он взял газету, поднял голову и снова увидел картины на библейские сюжеты, и снова Иисус, сидящий на скале.

Теперь, когда Голианова стояла спиной к окну, глаза уже не казались такими красными, пальцы не вонзались в ладони. «Облегчение»? — промелькнуло в голове, а если облегчение, то почему? Лазинский, закрывающий ящики письменного стола, вдруг сказал:

— Вы упоминали о корреспонденции, но здесь ничего нет.

Женщина ответила, что еще недавно во втором ящике лежал пакет.

— Какой пакет?

— Белый; конверт с каким-то письмом.

— Наш конверт?

Она не поняла вопроса.

— С нашей, чехословацкой, почтовой маркой? — уточнил Шимчик.

— Конечно.

— Вы не помните, от какого числа?

— Не знаю, на квартиру не приходило никаких писем. Наверное, на завод. Я заметила конверт неделю назад. Дежо открыл ящик, когда я вошла…

— Когда он унес это письмо? Случайно, не сегодня?

— Не знаю, я не видела, как Дежо уходил. Я крикнула из кухни, чтоб пораньше вернулся.

— А он? Промолчал?

— Да, — выдохнула Анна Голианова.

— У него был диплом инженера в рамке. Где он висел?

— Он не висел, а лежал на той полке, — показала сна и вздрогнула: — Во всяком случае, утром он там лежал.

— Вы не заглядывали сюда после его ухода?

— Утром нет, а в полдень… Погодите, сдается мне, что тогда диплома здесь уже не было… Может быть, Дежо за ним вернулся и…

Лазинский согласно кивнул.

— Похоже на то. Или скажите, мог он кого-нибудь послать?

— За дипломом?

— За ним, — подтвердил Лазинский хмуро.

Она все поглядывала на полку. Солнечные лучи падали на письменный стол, полка за ним казалась недоступной и темной.

— Брат никогда никому не давал свой ключ, — ответила женщина.

— Никогда? — настаивал Лазинский, подходя к ней ближе.

Он был невысок ростом, но женщина была ему едва по плечо.

— Нет, — выдавила Анна, и в глазах ее появился страх. — Все его ключи были на одном кольце и всегда были при нем — от дома, от рабочего стола, от машины… Скажите, они пропали?

Вмешался Шимчик:

— Нет, они у меня. Мы нашли всю связку.

Затем в разговор вступил Лазинский:

— Вы сказали «ключ от машины», у него действительно был только один ключ?

— Насколько мне известно — да. — Женщина опустила голову.

— Должен быть еще запасной. Или он в гараже? Где находится гараж?

— У нас нет гаража, не было денег. Машина всегда стояла за домом на узкой улочке, и ночью тоже…

— А зимой? — Голос Лазинского скрипел, как ржавая пила.

— И зимой.

— Ваш брат выигрывал что-нибудь существенное в спортлото?

— Раза два, — ответила она обессиленно, — не то сорок, не то пятьдесят крон один раз, другой — двенадцать тысяч с небольшим, тогда-то он и купил машину. И еще одолжил…

— У кого, не скажете?

Она молчала, потом произнесла едва слышно глухим голосом:

— Не знаю…

Они вышли на улицу. Возле голубой служебной «победы» стоял Сага. Он курил, дожидаясь, когда к нему подойдут.

— Жду вот, хочу… — поспешно начал он, обращаясь к Шимчику, — может зайдем?… — Он взглядом показал на коттедж, в окнах которого, как в зеркалах, блестел свет, ультрамариновый, апельсиново-желтый, зеленый. Шимчик спросил:

— Что-нибудь случилось?

— Нет, собственно… ничего не случилось, но я забыл вам сказать, хотя и здесь могу…

Он словно не мог осмелиться и взглядом просил поддержки. Но капитан явно не собирался приходить ему на помощь.

— Это действительно он или?… — Директор опять заколебался. — Я говорю про формулы… — Вам уже известно, кто их списал? Если это действительно сделал Голиан, то…

— Вероятно, он, — ответил спокойно Шимчик. — Ну и?…

— Дело в том, что я был знаком с его женой. — Глаза Саги бегали. — Разумеется, шапочно, это, вероятно, не существенно, но мне пришло в голову… Я тебе тут же позвонил, но тебя не было, и я подумал, что, может быть, ты здесь… Она разыскала меня в прошлом году в Вене, красивая, приятная брюнетка, расспрашивала о муже. Голиан мне как-то говорил, что разошелся с ней, потому что эта женщина осталась за границей. Да, что вам сказать, он делал какие-то туманные намеки, у меня создалось впечатление, что он очень переживает. Короче — она разыскала меня в Вене в отеле, принесла сверток и попросила, чтоб я перевез его через границу и передал — нет, не ему, посылку она посылает его невестке, собственно, и не ей, ее уже нет в живых, а ее дочке, и я… Я долго отказывался, но она раскрыла сверток и показала, что в нем нет ни письма, ни чего-нибудь в этом роде, только свитер и какие-то консервы, шоколад, конфеты… В конце концов я согласился.

— И передал?

— Конечно. — Директор стоял, опустив голову, и смотрел в землю.

— Ему?

— Нет, какой-то женщине, думаю, что дальней родственнице или хорошей знакомой. Просто людям, у которых живет девочка.

— Девочка? — спросил Лазинский. — Сколько девочке лет?

— Одиннадцать, самое большее одиннадцать, Маленькая, хорошенькая.

— Вы ее видели?

— Конечно, — ответил Сага.

— Где?

— В Братиславе, эти люди живут в Авионе, на улице напротив Дома профсоюзов, вы, наверное, знаете, там когда-то была «Deutsche Partei».

— Знаю, знаю, — кивнул Лазинский.

— Как фамилия этих людей?

— Кажется, Доман или что-то похожее. С тех пор прошло два года, я, понятно, никогда больше туда не заходил, но, по-моему, Доман, если не ошибаюсь… Доман или нет, но фамилия определенно начинается на «До».

— Вы уверены?

— Конечно, — подтвердил Сага.

— Итак, Доман или что-то похожее, Но все-таки попытайтесь припомнить, вдруг удастся.

Он долго молчал. Мимо шел мальчишка и насвистывал песенку. Откуда-то доносился женский крик — женщина кого-то звала. Водитель служебной машины разглядывал журнал. На развороте слева — стишки, справа — девица по колени в воде. Обнаженная.

— Ну как, товарищ директор, не осенило?

Сага замотал головой.

— Не помню.

— Значит, это тебя мучило, — медленно произнес Шимчик, — а почему мучило, ты не можешь объяснить?

— Могу. — Директор докурил и затоптал окурок. — Днем ты спросил меня, не собирался ли Голиан в командировку. Я ответил, что нет, и для верности позвонил к Голиану в отдел — нет, не собирался. И вдруг мне пришло в голову — в связи с этой историей с Бауманном: если формулы действительно списал Голиан, не хотел ли он снова сбежать? Может быть, боялся, что старик уже все знает, весьма возможно, что Бауманн сам ему об этом сказал, специально, чтоб напугать.

— И таким образом принудить удрать за границу!…

— От Бауманна всего можно ожидать.

— Вернуться к жене?

— Повторяю: у меня создалось впечатление, что он все еще любит ее.

— Несмотря на развод?

— Несмотря на это, — настаивал Сага.

— Ты ему когда-нибудь говорил, что встречался с ней в Вене?

— Нет, никогда. Она просила, чтобы я… Чтобы я ничего не говорил ему о нашей встрече, о том, что она приходила ко мне, спрашивала о нем.

— Понятно, — ответил Шимчик, задумчиво глядя на часы и размышляя, какие дела его еще ждут: Бачова и анкеты, разговор с начальством — начальство потребует письменного рапорта. Придется писать рапорт, выкручиваться — этого и врагу не пожелаешь…

Он спросил:

— Вы у себя на заводе применяете хлорэтан?

— Насколько мне известно, нет.

— А на складе он имеется?

— Надо узнать.

— Утром позвони мне. Если узнаешь сегодня, звони сразу же.

— Ты будешь на работе?

— После семи — непременно. До самой ночи. А может, и до утра. Не знаю.

Они пожали друг другу руки. У Саги ладонь была потная. В тугих переплетениях дикого винограда галдели воробьи, из трубы вился негустой, спокойный дымок. Шимчик подумал: скоро будет ужин, семейство Саги усядется за стол, четыре болтливые некрасивые дочки пристанут к отцу, с кем это он стоял перед домом; меня никто ни о чем не спросит, у нас дома говорят о погоде, о кинофильмах… когда я возвращаюсь. А если меня нет… О чем они говорят, когда меня нет?

— Позвоню, — тихо сказал директор.

8

Они поднялись в мансарду по крутой деревянной лестнице без перил. У Бачовой — загорелое лицо, темные глаза и невыразительный голос.

— Садитесь. Что вы хотите от меня узнать? — сказала она.

— Утром к вам заезжал инженер Голиан, — начал Шимчик, усаживаясь, — не так ли?

— Так, — ответила она безучастно. — Забегал на минутку.

— Выпили?

Она отрицательно качнула головой.

— И Голиан ничего не пил? Я имею в виду — один, пани Бачова, без вас.

— Сегодня нет, по крайней мере у меня.

— А вообще он выпивал?

— Иногда бывало. — Она задумалась. — Последний раз… вчера вечером.

— Что вы пили?

— Ронду и бикавер.

— Много?

— Нет, не было настроения. Ронды осталось полбутылки. А почему вы спрашиваете?

Ответил Лазинский:

— Инженер Голиан сегодня днем погиб.

Бачова, казалось, не понимала — это длилось мгновение. Потом вздохнула и сжала руки.

— Авария, — добавил Шимчик, — на пустяковом повороте. Практически на прямой дороге.

Она опять вздохнула.

— Поэтому вы пришли?

Шимчик кивнул, Лазинский тоже.

Бачова сидела в кресле, в двух шагах от окна с опущенной шторой, рядом комодик, на нем транзистор и пепельница, полная окурков, и пачка венгерских сигарет. На красном дощатом полу высокий фикус, рядом тахта, обитая кожей. Шимчик, повернув голову, разглядывал книжный шкаф. На полках желтые, белые, зеленые обложки книг. Он прочел названия на корешках — книги все больше юмористические, веселые.

— Что вы хотите знать? — спросила Бачова.

Шимчик взглянул на нее. Его несколько удивил бесстрастный тон. «Она еще не чувствует боли, — подумал он, — боль где-то очень глубоко, она еще не в силах выплеснуться. Должно пройти время. Скорей всего, когда останется одна. А может быть, и нет. Ее первый муж погиб в авиакатастрофе, сама она медик, изо дня в день сталкивается с болью и страданиями, привыкла к ним; и к одиночеству привыкла…

У Шимчика перехватило горло, он с трудом спросил:

— Извините, Голиан любил вас?

Она едва заметно качнула опущенной головой.

— Сегодня ночью я убедилась, что нет. Мы встречались два года. Он был разведен, но вчера сказал мне, что его жена вернется. Мы немного поговорили о нем, о ней, и тогда я поняла, что его тянет к той женщине. Это было своеобразное прощание. Скорее всего.

Рядом с пепельницей лежали металлические щипцы для орехов. Шимчик уставился на них.

— Грустное прощание, правда?

— Безусловно, — Эдита Бачова подняла руку и провела по лицу. — Прощание с иллюзиями бывает всегда грустным.

— С иллюзиями? Ведь вы прощались с человеком…

— Нет, со своими иллюзиями о том, что мы поженимся и начнем новую жизнь… Он мне ничего не обещал, ни разу об этом не заговорил… Это были иллюзии! Однако вы пришли не для того, чтоб выслушать вещи столь банальные?

— Зачем он приезжал к вам днем?

— Какой-то телефонный разговор… И попросить у меня прощенья — говорил, чтоб я забыла вчерашний вечер, что сообщение о жене его сильно взволновало, но утром, на свежую голову, он понял, что любит меня… Не хотите ли кофе? Я приготовила его еще утром, думала, выпью, но оставила. А теперь захотелось.

— Спасибо, — отказался Лазинский. — А вы пейте. Плохо спали, не выспались?

Она словно не слышала вопроса; поднялась и достала из шкафа термос. Потом спросила Шимчика:

— А вы? Хотите?

— Нет, не буду, — Шимчик смотрел на ее ноги.

Эдита Бачова закрыла шкаф, налила себе в зеленую чашку еще горячего, крепкого, душистого кофе. Аромат растекся по комнате.

— Знаете, — сказала она, — он хотел, чтоб я забыла вчерашнее. Я ответила, что забыла. Тогда он встал и ушел.

— Кому Голиан звонил?

— Никому. Звонили ему.

— Вызывали ваш номер?

— Да.

— Кто? Вы не знаете?

— Как будто междугородная. Но не знаю, откуда.

— Почему вы думаете, что это был разговор с другим городом?

— Сужу по тому, что Дежо просил того, другого, говорить громче и сам говорил громко. Обычно он разговаривал очень тихо.

— О чем был разговор?

— Я не очень-то прислушивалась. Главным образом «да» и «нет», «понимаю» и дальше в этом же роде, беседа, из которой не много поймешь.

— Он говорил с мужчиной или с женщиной?

— Мне показалось, что с женщиной. Но я не совсем уверена…

— Как они простились?

— Он сказал «до свидания» и повесил трубку.

— Ему сюда и раньше звонили?

— Да, иногда с завода. Но обычно вечером. Просили приехать — то срочная работа, то совещание. Он всегда извинялся, что дает мой номер.

— Сегодня не извинялся?

— Нет, он уже давно бросил эти церемонии. К тому же нервничал. Уверял меня, что все останется по-прежнему, что жена не приедет, а если даже… Что он разведен и у него есть я…

— Но вы ему уже не верили?…

— Конечно. Мне казалось, что это говорится просто так…

— Почему?

— Он не смотрел мне в глаза. А Дежо всегда смотрел в глаза.

— Этот разговор состоялся до телефонного звонка или после?

— До звонка. После звонка мы тут же расстались. Я дала ему понять, что он должен уйти, не настаивать, что все уже напрасно. Только тогда он меня как будто понял, сказал «пока» и ушел. В дверях поцеловал мне руку — он всегда уходя целовал руку. Я смотрела вслед, он спускался вниз по лестнице медленней, чем обычно. И как-то, я бы сказала, печально. Потом я услышала, как он заводил машину.

Спокойный до этой минуты голос Эдиты Бачовой впервые дрогнул. Она пристально смотрела в глаза Шимчику, но, казалось, не видела его. Потом допила кофе и налила еще. Залпом выпив чашку, отодвинула ее и поднялась.

— Шум отъезжающей машины я услышала уже в ванной, — тихо сказала она. — Я ушла оттуда и стала смотреть в зеркало, мне просто надо было увидеть хоть чье-то лицо. Хотя бы свое. Мне казалось, что поможет. Я старалась убедить себя, что это лицо чужое, что не я так страдаю…

— Пани Бачова, — сказал Лазинский, — успокойтесь, пожалуйста, прошу вас…

Женщина взяла себя в руки. Ее темные глаза походили на ночные облака.

— В котором часу он ушел? — продолжал Лазинский.

Бачова неопределенно пожала плечами.

— Вы еще долго оставались в ванной?

— Довольно долго, — прерывисто вздохнула она. — Около… хотя не знаю, в такие минуты все обманчиво, лжет и время…

— Когда вы ушли и куда?

— На работу, куда же еще? Я ведь выскочила на минутку, он пришел ко мне в амбулаторию, попросил ключ, сказал, что хочет поговорить со мной… Я ключ дала, он меня здесь ждал…

— После работы вы пошли на реку?

— Да.

— А когда вернулись?

— Я не смотрела на часы. — Эдита Бачова колебалась. — Но, вероятно, как обычно, около пяти.

Шимчик смотрел на пепельницу, полную окурков. Все окурки были одинаковыми — все со следами помады, В комнате сильно накурено. Старый капитан прикрыл глаза.

— Где находится телефон?

— В коридоре. Вы его не заметили?

— Когда Голиан пошел звонить, он закрыл за собой дверь?

— Нет, он ее притворил, но не закрыл. Если б захлопнул, я не слышала бы, о чем он говорит.

— Где находился его портфель?

— Здесь, в комнате. Портфель, больше похожий на папку, то ли голубой, то ли сиреневый. Из пластика.

— Он брал его с собой к телефону?

Взгляд Эдиты Бачовой соскользнул с Шимчика на пол.

Она ответила:

— Точно не помню, но, кажется, не брал.

— Где он лежал, не припомните?

— Портфель Дежо из пластика?

— Да.

Эдита подняла голову, но тут же снова опустила ее.

— Ну, я слушаю, — торопил ее капитан.

— Не знаю. Кажется, на тахте. Да, там, — ответила она тихо.

— Это точно?

Глаза Эдиты Бачовой, казалось, избегают этой тахты, боятся ее.

— Да, товарищ капитан.

— И последний вопрос. — Шимчик встал. — Хорошо ли инженер водил машину?

— Отлично, — ответила она решительно. — Я не один раз ездила с ним.

— Даже когда он был выпивши?

— Да.

— Вы судите об этом как дилетант?

— Не понимаю, что вы имеете в виду, но у меня есть водительские права.

— А вы часто сидели за рулем?

— У мужа был автомобиль, вся его жизнь прошла в машинах. Когда он погиб, я автомобиль продала… не хотела… надо мной висит проклятие: машины отнимают у меня мужчин. Он не мучился? Я говорю о Голиане.

— Слабое это утешение, — капитан взял ее за плечи, — он умер сразу.

Они простились. Эдита проводила их в коридор. Отсюда были видны широко распахнутые двери в ванную. Над ванной на веревке висел купальник. Эдита Бачова остановилась у крутой лестницы, тоненькая, загорелая, с очень темными глазами. Они были уже внизу, а женщина все еще стояла возле лестницы.

Во дворе топтался какой-то разъяренный тип, он курил, набираясь храбрости. Когда они проходили мимо, он решился и закричал:

— Послушайте!

Они остановились.

— Что вы хотите? — поинтересовался Лазинский.

— Да ничего, так просто… Вы из суда? Если из суда, то зачем же с одной Бачовой говорить? Она с Кнапкой родня, поэтому и стоит за него, а Кляч ни в чем не виноват. Он сказал Кнапке все, что думает про его шлендру, а Кнапка ему врезал. Да только Бачовой при этом не было, она явилась, когда женщины стали на помощь звать. Она Кляча увела и позвонила в милицию. А тот типчик из милиции беседовал только с ней, поэтому и записал Кляча.

— Мы из суда, — солгал Шимчик и глянул на Лазинского. — Значит, вы с Кнапкой не родня, так?

— Еще чего! — озлился дядька, сплевывая сквозь желтые щербатые зубы.

— И с Бачовой не родня?

— С зубнихой-то?

Мужчина глубоко затянулся сигаретой. Ему было под пятьдесят, голос у него был хриплый, прокуренный, да и сам он был словно пропитан табачным дымом. Пальцы коричневые, под ногтями черно.

— С ней мы родня, — ответил он. — Дальняя, по жене. Потому и живем здесь, собственного дома не имеем, за ее садом ходим, потому она и пустила нас на квартиру. Задаром, чтоб ей лопнуть. Но за фрукты и за все остальное мы платим, за электричество, за воду — во всем доме. Ванну сделала, а нас не пускает, но я сейчас не об этом. Если вы из суда, надо всех выслушать, кто при этом был.

— Значит, пани Бачова пришла позже?

— Ага. Вместе со своим инженером, она с ним еще в обед поругалась.

— Когда в обед? — Шимчик насторожился. — Тогда?

— Нет, не в субботу, а сегодня.

Лазинский забавлялся этим диалогом, а Шимчик становился все любезней и приветливей.

— Вы говорите, что они сегодня в обед поругались?

— Бог свидетель, я ничего не видал, я только с поля явился. Но обычно, когда он от нее уходил, она за ним аж на дорогу бежала. Сегодня — нет, злилась и торчала наверху на лестнице. И он будто в воду опущенный, едва поздоровался. Но я ему все-таки напомнил, что он мне пообещал машину починить — моя машина забарахлила, — а он говорит: сейчас, мол, некогда, в другой раз. Да только потом все-таки пошел в сарай, поглядел машину. — Злой мужик не давал и слова вставить Шимчику. — А потом в корчму потопал.

— В корчму? Откуда вы знаете, он что, сказал вам?

— Зачем говорить, я сам видел. А уж потом моя хозяйка ко мне на поле прибежала, разбился, кричит, инженер-то. Вы про это уже знаете?

Капитан кивнул, и дядька принял приличествующий случаю грустный вид.

— Не надо бы ему в корчму ходить! — вздохнул он.

— Откуда вы видели, как он туда шел?

— А в окно на кухне. Хотя нет, вру — я уже потом, когда из дому шел, видел его автомобиль перед корчмой.

— Давайте-ка еще раз и не спешите, — неприязненно перебил его Лазинский. — Корчма находится посреди деревни и отсюда ее не видать.

— А я и не говорю, что он в нашу пошел. Он в господскую, в чистенькую заходил, эспрессо называется. Во-он там, — показал он, — она перед самым вашим носом, у них там вывеску чинят.

Дядька показал на невысокое кричаще-розовое строение, опоясанное витриной, с выцветшими афишами и каким-то объявлением. Рядом с витриной примостились узкие ярко-зеленые двери, а над ними решетка вентилятора.

— В котором часу ушел инженер?

— Из корчмы или отсюдова?

— Отсюда, — сказал Шимчик.

Лазинский присоединился:

— Вы видели, как он выходил из эспрессо?

— Нет, только отсюдова. Было часов одиннадцать. А может, минут на пять больше.

— В котором часу ушла пани Бачова?

— Я не видел, чтоб она уходила.

— Но ведь на деревянных ступеньках каждый шаг гремит, как гром.

— Конечно, как гром, но я ничего не слыхал.

— До которого часа вы были в кухне?

— До четверть первого или что-то в этом роде. В двенадцать я еще слушал радио.

— Радио вы включили еще раньше?

— Около двенадцати. Время проверить. Да что вы все выпытываете? Если вы из суда, то должны спрашивать о другом. Этот Кнапка — дрянь, он даже в кооператив не захотел вступать…

— Нет, мы не из суда, — перебил его Лазинский. А Шимчик добавил:

— Спасибо вам.

Свирепый мужик остолбенел, а потом выпалил.

— Ступайте к дьяволу! — резко повернулся и решительно пошел прочь. Его шаги заглушил грохот захлопнувшейся двери.

— Так. — Шимчик смотрел на эспрессо. — Это называется везением. Он выпил в этом заведении! Теперь, кажется, с Михалянами мы можем проститься. А что касается Бачовой — то сначала он лишает ее иллюзий, потом она его отвергает, совсем как в сентиментальном дамском романе. Все как в романе, кроме телефонного звонка: кто знал, что Голиан будет у Бачовой?

— Возможно, убийца.

Лазинский тоже смотрел на эспрессо. Без вывески оно было похоже на склад или помещение небольшого кооператива. Или сапожную мастерскую, где под вечер судачат о деревенских сенсациях: о Марте-потаскушке, о драке во дворе напротив, об автомобильной катастрофе на дороге недалеко от распятия…

— Возможно, что и он, — согласился Шимчик, — но все-таки звонил не убийца, звонил кто-то издалека…

Он печально улыбался и щурился от солнца.

— А может, и нет. Бачова упоминала, что звонила женщина, — сказал Лазинский. — Но, может быть, это ловкий ход.

— Чей ход? Голиана?

— Может быть, и Бачовой.

— Но ведь Бачова в это время должна была находиться в амбулатории. Не забывайте, что инженер взял у нее ключи.

Лазинский кивнул. Его начальник все еще улыбался.

— Кроме того, ведь мог звонить и он сам! Как это мне не пришло в голову. Он сам кого-то вызывал и ждал звонка, но Бачова пришла позже, чем его соединили, и он сыграл, будто звонили ему… Эх, ну и дал же я маху: спрашивал, спрашивал и совсем забыл…

— Давайте вернемся, — предложил Лазинский.

— Не сейчас. — Шимчик посмотрел на часы. — Мне к начальству пора. Знаете, мне что-то не по себе, Голиан для меня загадка…

— Мертвые всегда немного загадка, вы не находите?

— Конечно, их уже ни о чем не спросишь. Но дело не в этом. Наверное, спрашивать Голиана все равно было бы бесполезно.

— Вы говорите о формуле?

— Нет. я говорю о Вондре.

Лазинский задумчиво достал из пакетика малину.

— Вондра? При чем здесь Вондра?

— Кое-что вспомнилось, — уклончиво ответил Шимчик и влез в машину.

На обратном пути они молчали. Дорога бежала навстречу, словно цветной фильм. Окрестности и в самом деле были живописны, художники часто рисовали эти желтые поля на серо-голубом фоне гор. Они же в этот день лицезрели все это в четвертый раз. Лазинский занимался карамелью, у Шимчика на коленях лежала газета, взятая на столе у инженера: политика, спорт, из зала суда, церковь, дорожные происшествия… «Если не завтра, то на днях наверняка опубликуют заметку и о сегодняшней катастрофе, — думал он, — непременно подчеркнут, что причина — алкоголь. Непьющие будут торжествовать, врачи придадут разбитой голове погибшего более или менее приличный вид, уберут жуткую гримасу… Что видел он в последнюю секунду жизни? Черешню, ставшую вдруг гигантской? И все? Многие утверждают, что в эту секунду проходит целая жизнь, вспыхивает огнем из тысячи орудий, потом тупой удар — и конец». Шимчику показалось, что он шепнул: «Тьма», но, взглянув на водителя, успокоился: нет, не шепнул. В зеркале отражался Лазинский, их глаза встретились и равнодушно разошлись, ничто их не сближало, даже совместная работа.

«Победа» остановилась. Серый фасад, ворота и лестница у двери, и коридор, и снова двери, и кресла, и окно без шторы, черепаха и ковер, и портфель из пластика на письменном столе. Шимчик рассеянно взял портфель и принюхался: хлор уже улетучился. Рассматривая документы, он уже представлял себе не живого человека, а его останки. И тут у Шимчика пробежал мороз по коже: «Живой он мало интересовал меня, человеку нужно было погибнуть, чтобы войти в мой мир, в мою жизнь сквозь призму показаний врача с рекламными зубами, толковавшего об инфаркте. И о сигаретах: если б у дороги не было черешни, инженер Дезидер Голиан погубил бы свою жизнь никотином. Где-то далеко. Если бы доехал, куда собирался доехать. Переплыл через реку. Я смотрел на его сестру; у нее на глазах были слезы, когда она говорила о реке».

Лазинский наблюдал за ним — Шимчик не пригласил его войти, — он присутствовал здесь как нечто само собой разумеющееся, как воздух, а может быть, и совесть.

Лазинский опустился в кресло и спросил:

— Что вы имели в виду, говоря о Вондре?

— Я? — Шимчик встал, как будто вспоминая, хотя он все отлично помнил. — Когда это?

— Когда мы вышли от Бачовой.

— Да, да, было такое дело. Ничего особенного. Просто надо звонить в Прагу.

Лазинский кивнул, да, конечно, в Прагу надо звонить. Но чувство, что капитан чего-то не договаривает, не оставляло его.

— А я пока буду у начальства, — добавил Шимчик.

— Будет исполнено. Что сказать товарищу полковнику?

— Доложите, как обстоят дела. И скажите, что мы просим сообщить те, давнишние сведения Голиана. Обнаружен ли кто-нибудь из агентов, им указанных. А если нет… Хотя ладно, этого мне более чем достаточно.

— Почему эти старые сведения вас так интересуют?

— Хочу понять Голиана.

— Товарищ капитан, мы расследуем причины его гибели.

— Вероятно, тут есть что-то еще. Причины мне достаточно ясны.

— Убийство? Кто убийца?

Но Шимчик словно не слышал. Стоял, курил.

— Вы уже поверили в Шнирке?

— Да. Он, конечно, существует. Сидит себе дома и посмеивается, что здорово нас облапошил. Хотя весьма возможно, что его смех скоро оборвется…

— Где он? Где-нибудь в ФРГ?

— Это не столь важно. Смех его оборвется, как только он узнает, что инженер погиб. И — можете отнестись к этому скептически, дескать, фантазия старика! — как только узнает еще об одной смерти.

Лазинский застыл на месте.

— Где? Какая смерть?

— Где-то здесь. Не выпытывайте, я еще и сам не знаю.

— Ничего не понимаю. Умрет еще кто-нибудь?

— Уже умер, — тихо произнес Шимчик. — Я думаю, что Голиан тогда надул наших коллег из Праги. Хотя вопрос о господах из Мюнхена остается открытым: сделал ли он все то, что они требовали от него. Он, безусловно, добился доверия наших товарищей из органов госбезопасности и отлично закрепился на таком месте, которое устраивало его и его шефов. Господ из Мюнхена, — Шимчик стряхнул пепел.

— Вы полагаете, — Лазинский слышал свой голос издалека, словно чужой, — вы считаете, что он был шпионом?

— Черт его знает, пока у меня нет доказательств. Несмотря на то, что он хотел еще раз сбежать.

— Согласен. Но хотел ли Голиан бежать за границу?

— А документы в его портфеле? Вы только подумайте.

Лазинский молчал. У него была своя версия, и он не хотел ее обнародовать, «терпение, терпение, может быть, осталось всего несколько часов».

— Нет, — упорствовал капитан Шимчик, — ему необходимо было бежать, и именно за границу. Еще недавно, позавчера или неделю назад, он чувствовал себя в безопасности, выжидал, но его уверенность вдруг рухнула, рассыпалась, словно карточный домик.

— Вчера? А вы не переоцениваете открытку его жены?

— Нет. И Бауманна тоже.

— Возможно, не Голиан списывал формулы, наши ребята нашли там и другие отпечатки пальцев. Кроме того, если вы не ошиблись и Голиан действительно занимался шпионажем, — такую школьную ошибку он не мог бы совершить. Скандалить с Бауманном, делать вид, что его обокрали, более того, оставить столь явственные отпечатки на его бумагах. Ведь это же…

— Конечно, — перебил его Шимчик, — шпион такого не натворит, про такое писали лишь в плохих детективных романах, где западные агенты были круглыми идиотами. Но здесь имеются кое-какие детали: например, неожиданные события, фактор времени. А что, если у него вдруг под ногами начала гореть земля? Это уже не пустяк. Вдруг вся история с открытием и документацией Бауманна — мошенничество?

— Значит, вы и старика подозреваете? — удивился Лазинский.

Их поездка на вокзал за Бауманном, интерес к тому, как он будет вести себя, узнав о гибели Голиана, список сотрудников, отпечатки пальцев — как доказательство… Дурит Шимчик, что ли? Годы и годы ругал Швика, защищал людей от болезненного недоверия и вдруг — сам!

— Все совсем наоборот. — Взгляд Шимчика скользнул и остановился на уродливой черепахе. — Но только это зависит от точки зрения!

— Точка зрения, товарищ капитан, если я вас, конечно, правильно понял, точка зрения такова: сейчас мы не имеем никаких доказательств!

— Нет, это не так, одно доказательство у нас есть, и довольно серьезное. Ведь Бауманн держал свои бумаги в том же самом сейфе, от которого были ключи и у покойного. Более того, эти ключи он дал Голиану сам. Зачем?

— Но его опыты? Стеглик и его коллега тоже инженеры, специалисты, почему они оба стояли горой за открытие, когда говорили с Сагой? Ведь они сами эти опыты проводили! Понимали дело! Неужели и они клюнули на липу вместе с Голианом?

Солнце садилось, наступил душный июньский вечер. Юноша, загоравший на плоской крыше против их окон, складывал одеяло. Его стройная спортивная фигура четко выделялась на фоне неба.

— Речь могла идти о каких-то других опытах, — сказал Шимчик, все еще не поднимая головы.

— Опыты уже настоящие?

— Конечно.

— А в сейфе — камуфляж?

— Да.

— Для того, чтоб Голиан попался и Бауманн мог его отсюда выжить?

— Так говорит Сага, чтобы очернить Бауманна. Он старика не любит.

— Возможно, у него есть причины, — заметил Лазинский.

Шимчик ушел, еще раз напомнив, что надо дозвониться в Прагу. Лазинский кивнул и пододвинул к себе телефон. Хотелось есть, мучила жажда и одолевало смятение: уж очень уверенно говорил Шимчик. «Ну да ладно, — успокоил он себя, — я ведь тоже уверен в своей правоте» — и, подняв трубку, он набрал нужный номер.

Через час вернувшийся от начальника Шимчик уже не застал Лазинского. На журнальном столике лежала наскоро нацарапанная записка: «Бренч принес телеграмму, она у вас на столе. Я отправил его обратно на почту выяснить, кто звонил по междугородной в Михаляны. С Прагой говорил, подробности при встрече. Если уйдете, оставьте распоряжение».

Капитан скомкал записку, взял телеграмму и несколько раз прочел: «Поздравьте пожалуйста моего имени Верону. У меня нет адреса. Приветом Дезидер Голиан».

Он задумчиво взял бумаги инженера и долго перелистывал, пока нашел несколько строк, написанных от руки, сравнил с телеграммой и кивнул: слова на бланке были написаны нервным почерком взволнованного человека. К тому же этот человек явно спешил. Более спокойно написан адрес: «Иозеф Донат. Братислава. Авион».

Он усмехнулся, вспомнив Сагу. Директор говорил о девочке и о каких-то людях в Авионе, которым он передал посылку. Они живут «на улице, где профсоюзы», «напротив когда-то была «Deutsche Partei». Фамилия начинается вроде бы на «До». Наверное, Донат.

«Навряд ли эта Верона — дочка Донатов, — подумал капитан, — в позапрошлом ей было одиннадцать, сейчас тринадцать… Тринадцатилетние девочки не меняют адреса, они живут дома, с родными. Значит, это другая Верона, постарше, если только…» Капитан опять усмехнулся. Днем в Михаляны звонила женщина. Скорее всего, с переговорного пункта, голову на отсечение, что Бренчу не удастся выяснить… Усмешка сошла с лица, Шимчик набрал номер коммутатора.

— Братислава занята, — ответила телефонистка, — подождите, товарищ капитан.

— Долго?

— Не знаю, потерпите несколько минут.

— Пошлите мне кого-нибудь, кто в совершенстве владеет немецким, — распорядился Шимчик, повесил трубку и достал газеты.

«Фольксштимме» он отложил и принялся за объявления в «Праце».

9

В эспрессо напротив желтого дома воздуха практически не было — посетители дышали пивными парами и дымом. Лазинский скорее угадал, чем разглядел официантку, направился к ней и показал документы Голиана с фотографией.

— Я его знаю, — сразу же подтвердила та, — он сегодня днем у нас был. Заходит частенько, но все больше по вечерам — выпить, закусить.

— А сегодня?

— Бутылка пива и граммов пятьдесят крепкого. После вчерашнего. Вчера поддал основательно.

Это было уже ново.

— Когда? — спросил Лазинский.

— Что-то между семью и восемью.

— Один?

Официантка кивнула и на минутку отошла. Она получила деньги и отдернула колено от чьей-то волосатой руки. Когда женщина вернулась, Лазинский продолжил:

— Сколько времени он у вас пробыл?

— Несколько минут, потом пожал тому, другому, руку и ушел.

— Кому это «другому»? — понизил голос Лазинский.

— Что?

Он повторил вопрос громче.

— Я его не знаю, такой неприметный. Пришел следом за инженером и подсел к нему.

— У вас было полно?

— Не очень, — сказала официантка. — Несколько столиков всегда свободны. У нас ведь не обедают.

— Эти двое разговаривали между собой?

— Я не обратила внимания, но, кажется, да. Ведь они потом прощались.

— Как выглядел тот, другой человек?

— Говорю же вам — никак. Одет прилично. Лет тридцать — тридцать пять, не курил… Когда пан инженер ушел, он ждал и читал…

— Кого ждал?

— Сардельки ждал. Заказал содовую и сардельки с хреном.

— А что читал?

— Уже не помню, но только не газету.

— Какие-нибудь бумаги? — Лазинский почувствовал, как у него колотится в горле ком.

— Ах, — ответила она беззаботно, — что же еще можно читать?

— Еще существуют книги, — поучал Лазинский, не спуская с нее глаз.

— Нет, не книгу.

— Значит, бумаги, — сказал Лазинский удовлетворенно. — Вы не знаете, случайно, откуда он их взял?

Официантка ответила, что, кажется, из папки.

— Вы что, видели, как он вынимал из папки бумаги?

— Нет, но он их потом туда вкладывал, когда я принесла ему сардельки с хреном.

— Это были сложенные листы бумаги? Как письма? Она ответила, что не знает.

— Но вы видели, как он их клал в папку?

— Да.

— Попробуйте припомнить, не давал ли ему эти бумаги пан инженер? — строго сказал Лазинский.

— Нет, не давал.

— Вы знаете это точно или просто не видели, что он ему что-нибудь передавал?

— Не видела, что передавал.

— А портфель у него с собой был?

— У кого? У этого второго?

— Да.

— Был, — ответила официантка и крикнула кому-то: — Сейчас иду!

— А у инженера? У него ничего с собой не было?

— Портфеля, кажется, не было, — припоминала она. — Нет, конечно, никакого портфеля, только папка. Такая с бумагой, с листами бумаги, может быть, он собрался кому-то писать, но не писал, потому что пришел этот второй. Тогда он эту папку положил на стул. Туда. — Она показала на столик в углу.

— А куда положил портфель тот, другой? Тоже на стул?

— Не помню, но возможно.

— На тот же самый стул? — Ком в горле колотился все сильнее. Лазинский говорил с таким трудом, что официантка рассмеялась:

— Боже, как у вас в горле-то пересохло.

— От дыма, — отмахнулся Лазинский и еще раз спросил, на какой стул.

— Кажется, на тот же самый, — все смеялась она. — Нет, правда, не припомню.

Лазинский, кивнув головой, поинтересовался:

— Он грассировал, когда заказывал сосиски с хреном?

Официантка глянула на него так, словно он прилетел с Луны, пришлось пояснить:

— Ну, на «р» картавил — это называется грассировать, понимаете?

— Нет, он хорошо говорил, ясно.

— По-чешски?

— Это почему же? По-словацки говорил.

Лазинский достал фотографию Иоганна Шнирке сорок восьмого года. Молодое лицо доверчиво смотрело в объектив.

— Этот постарше был, не такой мальчик, — сказала официантка. — Но очень может быть, что когда-то… Глаза вроде те же.

— Да?

— Но у этого волосы погуще.

Вечерело. Гнали коров. Коровы позванивали колокольчиками. Около тротуара стояла запыленная служебная машина. Стало прохладнее, после дневной жары можно было уже дышать. Горы потемнели.

Эдита Бачова поднимала шторы, Лазинский увидел загорелые руки и запрокинутое загорелое лицо. Его вдруг охватила тяжелая усталость, он гнал ее от себя и мысленно все повторял ответы официантки; потом спросил, когда ушел тот, второй… С трудом сдержался, чтобы не назвать его прямо — Шнирке. Официантка ответила, что вроде бы в четверть первого. В это время обычно уходит бо?льшая часть посетителей.

— На поезд, на автобус?

— На поезд, в город.

Шум стада усилился. Лазинский влез в машину и приказал:

— На минутку к станции, потом домой.

Горы стали лиловыми. Эдита Бачова ощутила легкий вечерний ветерок. «Победа» с толстым капитаном исчезла за домами. Эдита проводила ее взглядом и, не в силах ни о чем думать, закрыла окно, хотя надо было проветрить, изгнать из комнаты табачный дым.

Коробка от сигарет лежала на столе. Она взяла ее и, убедившись, что коробка пуста, равнодушно скомкала и опустилась в кресло.

Дежо всегда сидел напротив. Иногда он был весел, и Эдита знала, что он выпил в эспрессо. Каждую среду и субботу, стоя у окна, она ждала его. Останавливался «трабант». Инженер, если не шел в эспрессо, то через минуту после того, как хлопала дверца машины, уже стучался в дверь. Так было когда-то — последнее время он обязательно сначала заходил в эспрессо, к ней приходил уже веселым, на лице красные пятна. Эдита делала вид, что не замечает, боялась укорять, лишь один раз, не выдержав, воскликнула:

«Не пей!»

«Хочу быть веселым! — ответил он. — Когда-то мне было весело и без вина».

Она вспомнила, как, произнося это, он щурил глаза.

«А сейчас нет?»

«Уже давно нет. Одиночество, но что ты об этом знаешь, ты ведь никогда не была одна».

«Была… Всегда, заслышав шум самолета, я дрожала, волнуясь за мужа…»

«Это страх, а не одиночество» — отвечал Голиан.

«Возможно, но разве страх не хуже?»

Она засмеялась. Взглянула ему в лицо и увидела под прикрытыми веками погасшие, усталые глаза.

«Бояться за кого-то лучше, чем не иметь за кого бояться, — сказал он. — Но разве ты это можешь понять: ведь одиночество — это когда не за кого больше бояться. Одиночество намного хуже».

Она раздраженно спросила:

«Ты одинок?»

Он кивнул.

«Разве нет меня?»

Он схватил ее за руку.

«Есть, в том-то и дело, что есть. Но за тебя мне не надо бояться».

«Почему? Ведь я могу встретить другого. Ты человек разведенный, тебе хорошо известно, как это бывает».

«У меня такого не было».

Эдита судорожно сжала смятую коробку от сигарет. Ее душили рыдания. Сейчас ей тяжелей, чем после гибели мужа. Ведь лейтенанты, летающие на реактивных самолетах, очень молоды и чудовищно смертны… Но Голиан не был молод, да и она уже немолода.

— Молод, — всхлипнула она. — Немолода! — Сейчас в ней бились лишь эти два слова.

Позже, быть может через час или еще позже, глубокой ночью, мозг пронзила страшная мысль: «Купальник! Сухой! Он сохнет плохо, всю ночь, а иногда и день. Мой купальник сухой!»

Купальник висел на веревке в ванной. Эдита намочила его, отжала и повесила на то же самое место, где он висел и раньше.

Вернувшись в кабинет начальника, Лазинский увидел, что Бренч что-то записывает, а Шимчик сидит и спокойно диктует, потирая мягкими руками лицо. Молоденький лейтенант выглядел растерянно. «Наверняка собирался в кино, — рассудил Лазинский, — на фестиваль, какая-то итальянская комедия, наверное, и свидание назначено, а старик его перехватил; вчера он был уверен, что сегодня будет спокойный день, — как он ошибся!»

Шимчик додиктовал, отпустил Бренча и попросил Лазинского сварить кофе, а сам рассеянно наблюдал, как тот достает из секретера кипятильник и ложечку, розетку с сахарным песком и банку с кофе. Лазинский стал наливать в кофейник воду, Шимчик сказал:

— Майор придерживается такого же мнения!

— Как вы?

— Как вы, если вы включаете в это дело Шнирке. Товарищ майор верит в его приезд в Чехословакию, ищет зависимость между ним и гибелью Голиана. Да и все, что связано с хлорэтаном, ему абсолютно ясно… Положа руку на сердце, ведь и вы так считаете?

Он заморгал глазами, и Лазинскому показалось, что капитан над ним подтрунивает. Лазинский отвернулся и стал смотреть на кофейник.

— Да, — сказал он задумчиво, — только я не считаю, я знаю!

— Что же вы знаете?

— Что Шнирке здесь, у нас, в Чехословакии, и что необходимо немедленно звонить в Прагу, чтоб его сняли с какого-нибудь скорого. Если только сейчас отправляется какой-нибудь международный. Если нет, пусть ждут завтра утром после десяти на Главном вокзале у западного экспресса. Отходит в десять сорок пять через Хеб в ФРГ. Полагаю, что Шнирке изберет именно его.

— Так уж и его! У него что, на бензин не хватает? А что если, скажем, он едет на автомобиле? Под чужим именем, с фальшивыми документами?

— Он едет поездом, — настаивал Лазинский. — Я знаю.

— Смотрите, вода выкипит, — сказал Шимчик.

Лазинский будто не слышал. Он пристально смотрел на капитана. Лицо Шимчика словно окаменело, запавшие серые глаза сузились.

— Выкипит вода, — повторил Шимчик скрипучим голосом.

Лазинский приготовил кофе. И сказал еще раз:

— Надо звонить в Прагу.

— Добро. Позвоню. Но, позвольте мне узнать, зачем?

— Я уже сказал, Шнирке — здесь. Сегодня его видели.

— Кто и где? Одного слова «видели» очень мало.

— Одна официантка. Мы только вернулись из Михалян, я заходил в эспрессо, что напротив Бачовой. Голиан был там сегодня, выпил пива и граммов пятьдесят чего-то крепкого — но не один, а со Шнирке. «Мужчиной лет тридцати — тридцати пяти», как говорит официантка. Я показывал ей его фотографию.

— И она его узнала?

Шимчик держал чайную ложку над розеткой с сахарным песком. Его пальцы вздрагивали.

Лазинский утвердительно кивнул.

— Она сказала, что вполне возможно.

— Что это тот же самый человек, который изображен на фото?

— Да. И что он разговаривал с Голианом. Видела, как они на прощание пожимали друг другу руки. После того как инженер ушел, Шнирке читал какую-то бумагу, которую, вероятно, передал ему Голиан.

— Вероятно?

Ложечка зачерпнула сахару и опустилась в чашку с кофе.

— Этого она не видела, — ответил Лазинский. — Но это еще ни о чем не говорит. Первым в эспрессо вошел инженер, минут через пять — Шнирке. Сомневаюсь, что в руке он нес бумагу. Хотя бы потому, что у него был портфель. И эта бумага лежала не в портфеле, а в бумажнике.

— Гм… — Лицо капитана смягчилось, пальцы больше не дрожали. — Что еще?

— Я утверждаю, что и мы видели Шнирке.

— Где? В Михалянах или здесь?

— Здесь, на вокзале. Он выехал поездом двенадцать тридцать одна из Михалян и в тринадцать ноль-ноль был здесь. В пятнадцать ноль пять сел в пражский скорый, а мы как раз в это время торчали в зале. Вы курили, мужчина, не подозревая, кто мы, попросил у вас огня. Я посмотрел на него. Когда поезд ушел, я сказал вам, что это мог быть и Шнирке.

— Эдакая заурядная физиономия с портфелем и плащом-болоньей?

— Да, — подтвердил Лазинский и сел. — Официантка из эспрессо видела и то и другое.

— Плащ и портфель?

— Да.

— Вы ее спросили и про плащ и про портфель?

— Кажется, только про портфель, — Лазинский смотрел на чашку. — Тогда, на вокзале, я сказал это просто так, — уточнил он, — банальность физиономии навела меня на эту мысль, я не думал этого серьезно.

— Какую фотографию Шнирке она видела? Лазинский достал фото.

— Эту, — показал он. — Прошу вас, вызовите Прагу.

Шимчик, размешав кофе, попробовал его.

— Мог быть и покрепче, — заметил он. — А что вам сказал Вондра?

— Что на основании старых показаний Голиана никто пока арестован не был, но он не видит в этом никакой ошибки. Во-первых, в таком деле поспешность не нужна, во-вторых, в Праге о некоторых агентах долгие месяцы не было никаких сведений, они исчезли из поля зрения. Полковник не исключает, что кто-то из них побывал и у нас. Он сказал, что знать о существовании агента и даже его имя — это еще далеко не все.

— Это и мне известно, — проворчал Шимчика. — Дальше?

— Интересовался подробностями гибели инженера Голиана.

— Что он думает о Бауманне?

— Расспрашивал о его работе. Он знает, что Голиан когда-то над чем-то таким корпел — говорил об этом, когда вернулся. Но в Германии, мол, убедился, что его поиски не имеют никакого смысла, так как он изобретал то, что уже было изобретено.

— Искал славы и денег?

— Кто его знает.

— Что еще говорил Вондра?

— В общем ничего. Велел сообщать все, что нам станет известно. Особенно если дело разрастется. У меня такое впечатление, что ему не нравится Сага…

— Почему? Он что-нибудь упомянул?

— Абсолютно ничего, товарищ капитан, но у меня сложилось такое впечатление.

— Не у вас одного, — улыбнулся Шимчик. — Сага чего-то боится. Может быть, этой истории с квартирой — он все время уверяет, что Голиан получил квартиру без его помощи… Послушайте, вам бы следовало туда подскочить, Сага живет в этом коттедже уже лет десять. Спросите его, кто занимал квартиру до Голиана, и будьте повнимательней к его реакции, может быть, директор испугается. Как бы… — Он не докончил фразу. — Я звонил в Братиславу, — продолжал он, — пусть наши разберутся с Донатом. Между прочим, Бренч выяснил, что Голиану к Бачовой звонили из Братиславы, вызов-молния, стоил более шестидесяти крон. Наши сообщили мне, что разговор велся из переговорной в Карлтоне. Красиво, а?

Лазинский молчал, и капитан ухмыльнулся:

— Все это противоречит вашей легенде о Шнирке. Особенно, если допустить, что инженер в эспрессо встречался вовсе не с агентом, а просто с каким-то своим знакомым или это была случайная встреча — такие встречи происходят сплошь да рядом. Бумага — тоже пустяк. Даже если допустить, что получил ее этот человек действительно от Голиана.

— Но авария? Кто подложил в машину ампулу с газом?

Шимчик не ответил.

— Она была в портфеле, — продолжал Лазинский. — Гаверла тут распространялся относительно окна и отпечатков пальцев. Обыгрывал присутствие неизвестного пассажира, но мы уже знаем, что такового не имелось, был только один пассажир — Бауманн. Мы знаем, что он доехал с Голианом до бензоколонки, следовательно, вполне возможно, что отпечатки на дверце справа от водителя — его и на ручке под окном тоже: большинство пожилых людей не выносят сквозняка. Если это подтвердится, то для меня остается единственное объяснение, и оно «рифмуется», если можно так выразиться, со всем тем, что мы выяснили относительно аварии. А именно: у Голиана в машине не было больше никого, по крайней мере между Михалянами и местом аварии, вспомните дорожного рабочего. Если это справедливо, а это так и есть, появление ампулы можно объяснить только тем, что Голиан принес ее в машину сам. В портфеле, в который кто-то вложил ампулу, когда он сидел в эспрессо. От официантки мне известно, что Голиан и тот, второй, расстались не сразу, они поговорили и пожали друг другу руки, у преступника было, как видите, достаточно времени: или во время разговора — я убежден, что он достал ее из портфеля, — или минутой позже, когда Голиан платил. Это происходило после одиннадцати часов, то есть соответствует времени, названному Гаверле химиками: газ проник из ампулы не раньше.

— Да, — кивнул Шимчик. — Ну и что же?

— Таким образом, нам остается только Шнирке, ибо это мог быть только он. Невозможно предполагать, что случайный собеседник в эспрессо, имея причину убить Голиана, таскает с собой ампулу с газом.

— А у Шнирке была причина?

— Не забывайте, что инженер не выполнил требований господ из Мюнхена. Мало того, он открыл Баранка нашим.

— Нет, — спокойно ответил Шимчик. — За такие вещи не убивают. А если и убивают, то по свежему следу, а не через несколько лет.

— Почему же нет! — Замечание начальника нимало не смутило Лазинского. — Прага не сообщила Шнирке о поступке Голиана. Он узнал об этом лишь недавно.

— От кого?

— Возможно, от самого Голиана.

Шимчик протянул руку к чашке, но не взял ее.

— Где? Уж не в эспрессо ли?

— Отнюдь, товарищ капитан. Эти двое, безусловно, виделись раньше. Думаю, что днем и еще раз попозже. Не забывайте, что между уходом инженера на почту и визитом к Бачовой — пробел. А ведь это несколько часов!

Шимчик не стал возражать.

— Ну что ж, я слушаю.

Ясно было, что Шимчик иронизирует. Лазинский, понимая это, тем не менее продолжал:

— Пожалуйста. Странная реакция Голиана на открытку жены: от его сестры и от Саги мы знаем, что Голиан ее любил и, вероятно, жалел, что развелся. В нормальных условиях его наверняка обрадовало бы сообщение о ее желании вернуться или — не забывайте о Бачовой — сильно взволновало бы. Но инженер отнесся к этому спокойно. Это можно объяснить лишь тем, что незадолго до того произошли события, совершенно выбившие его из колеи. Еще часа полтора назад я полагал, что речь идет о его конфликте с Бауманном, исходя из нашей концепции, что он отдал директору ключи от сейфа, потому что старик хотел его спровоцировать. Я считаю, что причина другая: Голиан увидел Шнирке. Этот тип явился к нему, и Голиан понял, зачем находится здесь его инструктор из Мюнхена. Инженер испугался и списал первую попавшуюся формулу, собираясь бросить эту «кость» Шнирке, он-то знал, что агент способен на все… Ну, а позже он говорил с ним, вероятно, после того, как ушел на почту, не ранее, иначе он не стал бы спрашивать сестру, звонил ли кто-нибудь по телефону, и не просил бы не поднимать трубку, если будут звонить. Но все напрасно! Шнирке шел за ним по пятам, они встретились и договорились о следующей встрече, на сей раз в Михалянах, ну и там…

— Ампула?

— Ампула! — твердо ответил Лазинский.

— Несмотря на бумажку с формулой?

— Несмотря, товарищ капитан. Плевать Шнирке хотел на формулу, ему нужно было…

Лазинский сделал паузу и развел руками…

— Продолжайте, — настаивал Шимчик, хотя понял, что означает этот жест.

— Это все, дальше пока лишь предположения. Но на них у нас нет времени.

— Хорошо. — Шимчик закурил. — Действительно, времени у нас нет. Вам нужно спешить к Саге, мне сидеть и ждать… Несчастные телефонные разговоры задержат меня до ночи, а то и до утра… Жена звонила, взяла билеты в кино, вчера вечером я ей пообещал — совсем забыл. Вроде вас, хотя вы не о кино забыли.

— А о чем?

— О некоторых деталях, которые, вероятно, имеют прямое отношение к Шнирке. Ведь если такой агент является к нам, то наверняка ради какого-то тонкого дела, а не за тем, чтобы пришибить незначительного Голиана, между прочим рискуя. что инженер перед смертью каким-то образом выдаст его. Это, во-первых. Во-вторых, если Шнирке даже все-таки убил его, то лишь по крайней необходимости, по какой-то неожиданной причине, чтобы развязать себе руки.

Лазинский, казалось, растерялся.

— Следовательно, вы считаете, что экспресс в Германию отпадает?

— На сей раз решительно отпадает, — уверенно ответил Шимчик.

— Значит, в Прагу не звонить?

— Отчего же? В Прагу мы позвоним, товарищу Вондре следует выслушать и вашу версию. Не насчет эспрессо, нет, ее оставьте при себе, дело в другом. Тот факт, что Голиан и кто-то, некий икс, судя по всему, встретились, освещает все происшествие с новой стороны, и лично я… Но об этом в другой раз, а теперь ступайте к Саге. Я вас подожду, у нас тут осталось кое-что недосказанным.

— Будет исполнено! Но я никак не пойму…

— Чего не поймете?

Лазинский направлялся к дверям. Он, казалось, не собирался отвечать, но, остановившись, пояснил:

— Что не досказано?

— Я говорю, что не все сказано — по работе.

Шимчик пододвинул к себе «Фольксштимме».

— Все остальное сейчас… хотя я тоже самолюбив и не прочь похвалиться, но все — после работы. Нам следовало бы как-нибудь сесть и потолковать, как мужчина с мужчиной…

Лазинский молча переминался с ноги на ногу. С его лица сползло привычно насмешливое выражение.

— Согласен, — выдавил он, — посидим за бутылочкой вина. Разрешите идти, товарищ капитан?

— Добро, за бутылочкой вина. Я — за!

— Но, увы, врач запретил вам пить!

Шимчик поднялся. Лазинский со своим обычным выражением насмешливого превосходства захлопнул за собой дверь.

Капитан Шимчик сосчитал до пяти. И еще раз до пяти. Потом встал, затворил окно и так и остался стоять, глубоко вздыхая и стараясь стряхнуть с себя раздражение.

— Черт знает что, — думал он, — хотя мы друг друга стоим. Какое высокомерие! Когда он говорил об эспрессо, то даже не скрывал, что считает меня глупцом… Но только рано радуешься! Шнирке в Михалянах не был и никогда не будет. Шнирке — мыльный пузырь, который выпустили в Мюнхене или где-то там, чтоб мы поверили и погнались за ним. А пузырь лопнет, как только настоящий агент выйдет на сцену. Если только я не ошибаюсь, а я не могу ошибиться! Лазинский, Лазинский, в твоей версии есть несколько разумных доводов — они возникли у нас обоих, хотя и на разных основаниях. Они-то и свидетельствуют о том, что я взял верный след.

Шимчик отошел от окна. На письменном столе его ждала австрийская газета, в ней страница с переводом рубрики объявлений. Он сидел над ними более получаса, но напрасно. Объявления как объявления, ни одно из них не перекликалось с подчеркнутым предложением газеты «Праца» предоставить работу опытному инженеру-химику. В австрийской не было даже малейшего упоминания о чем-либо подобном. Ничто не указывало ни на аналогию, ни на шифр. Но капитан Шимчик упрямо искал. Голиан не шутки ради задумал подать заявление об уходе. «В этом должно что-то быть», — говорил себе Шимчик. Садился и снова изучал «Працу», отхлебывая остывший кофе. Мелкие буквы молчали, исчезали, а с ними исчезали и последние вспышки раздражения против Лазинского… «Нет, нету у меня ненависти, да и у него тоже, это недоразумение, просто у обоих горячие головы. Два петуха на одном дворе, я постарше, он получил повышение на год раньше, он попроворней, а я медлительный дед…»

Шимчик улыбнулся и зажег свет. В пепельницу полетела еще одна спичка. Из тонкой сигареты вился прозрачный дымок. Радио на площади смолкло.

10

Казалось, директор Сага рад визиту Лазинского. Он пригласил его в просторную угловую комнату, затворил балконную дверь и зажег свет. Сел напротив в кресло с пестрой обивкой, предложил водки и зоборского вина, а когда Лазинский отказался, заговорил:

— Я только что собрался звонить вам. Насчет хлорэтана. Выяснял у множества сотрудников. Мы его не применяем и на складе не держим. Скажите товарищу капитану, когда его увидите. И еще — но только это вопрос деликатный — похороны: венки, речи от руководства заводом, от профсоюза… Не только над могилой, но и у нас… Ведь Голиан когда-то бежал за границу, да и сейчас… Кража формулы и прочее…

— Вы сами должны решать, нас это не касается, — ответил Лазинский.

— Даже если Голиана убили?

— Кто вам это сказал? — заерзал в кресле Лазинский.

— Его сестра. Я там был час назад, ходил выразить соболезнование.

— Она говорила, что это убийство?

Сага кивнул.

— А что еще?

— Больше ничего, плакала только. Я ее понимаю, она одинока — у нее никого нет, для замужества стара. Она жила только для брата. Это была необыкновенно трогательная любовь, прямо из другого века. Сейчас между родственниками отношения иные.

— Скажите, а Голиан так же хорошо относился к сестре?

— Не столь явно проявлял свои чувства, но мне казался очень внимательным, каким-то домашним. Летние воскресенья любил проводить у себя в саду…

— А она?

— И она тоже. В хорошую погоду — всегда с книгой или за работой.

— Вчера вечером она беспокоилась, что брат долго не возвращается?

— Конечно. Вставала, подходила к окну, прислушивалась.

— Вы говорили о нем?

— Ничего конкретного, только почему его нет и где он может быть в такой поздний час.

— Сестра не обмолвилась, что он может быть у Бачовой?

— У дантистки? Нет, вероятно, не думала, что я о ней знаю.

— А про его бывшую жену не упоминала?

— Анна ее терпеть не могла, — ответил директор. — Голиан мне как-то намекнул, и я знал, что тут надо быть осторожным. Он — правда, намеками — давал понять, чтоб о ней я не говорил при сестре.

— Она не дала вам понять, что его бывшая жена собирается вернуться?

— Кто? Его жена?! К нему?!

Лазинский отметил про себя искреннее удивление директора и перевел разговор на другое. Поинтересовался, хорошим ли специалистом был инженер Голиан.

— Но только честно, забудьте, что он мертв, говорите, как о живом.

Директор, не колеблясь, твердо заявил:

— Отличный!

— Инициативный?

— Не сказал бы, но безукоризненно аккуратный и добросовестный. На него можно было положиться. Голиан не выносил халтуры, не подгонял работу под сроки…

— Имел отношение к исследовательской работе?

— Нет, я распорядился, чтоб не имел. Поймите, после его побега… Он занимался производством. Эта несчастная история с Бауманном — исключение, и я думал уже об этом и могу объяснить не только тем, что Бауманн выхватил из работы Голиана рациональное зерно. Когда ваши предложили взять Голиана к нам на завод, большинство из руководства были против, а особенно Бауманн.

— Почему же?

— Это были, собственно, доводы чисто эмоциональные: у Бауманна во время войны погибла вся семья, а Голиан от нас бежал в Германию…

— Но позже Бауманн с Голианом сработались? Как это объяснить?

— Трудно сказать. Голиан о его антипатии не знал. Что касается Бауманна, тут, видно, сыграла роль его объективность, он ценит способных, знающих свое дело людей.

— Что, Бауманн крепко выпивает? — Лазинский вспомнил, встречу в привокзальном ресторане, отвратительный запах пригоревшего гуляша, пыльные искусственные цветы в пятикроновых вазах.

— Говорят. Но я сомневаюсь, не станет он на свои пить. Скуп, как черт. Скорее всего, сплетни.

— А что там у него было с кооперативной квартирой? Отказался?

— Да. — Сага ухмыльнулся. — Сказал, что у него денег нет и если завод хочет, то может за него выплатить пай. Тогда он с удовольствием в эту квартиру въедет.

Лазинский улыбнулся. Очень кстати, что разговор зашел о квартирах. «Еще несколько вопросов, — подумал он, — и я смогу уйти, еще застану Шимчика за беседой с Прагой», — и он перешел к Голиану:

— А ему вы не предлагали кооперативную квартиру?

— Не помню, — поперхнулся директор. — Возможно. Надо выяснить, но весьма вероятно, что нет.

— Почему же? Он тогда уже занимал эту?

— Нет, это было раньше. Сюда, к нам, он переехал много позднее.

— И в самом деле без вашего содействия?

— Я уже Шимчику говорил, — нервно отрезал Сага. — Со стороны нашего предприятия это была помощь чисто формальная. Он сам нашел эту квартиру, сам договорился, горсовет разрешил обмен — если не ошибаюсь, это был обмен. Да, — продолжал он, помолчав, — вспоминаю, обмен.

Он нагнулся и зажег сигарету. Выпустил дым и отбросил спичку, она упала на самый край пепельницы. «Еще полсантиметра, — подумал Лазинский, — и спичка оказалась бы на столе, даже не на столе, а на вязаной чистенькой салфеточке, я такие не выношу, я вообще не выношу скатерки, салфеточки и подобную муру. Здесь всего полно, на стенах — грамоты, самая большая с Орденом Труда и подписью Запотоцкого, под ней — черный сервант с четырьмя статуэтками: шахтер, леопард, нагая девушка с собачкой, на мраморной подставке — бронзовый трактор. И каждая — на овальной салфеточке!»

— Обмен? — переспросил капитан. — Не на сестрину же подвальную дыру!

— Обмен чисто формальный, — уточнил директор. — Люди между собой договариваются, один переедет, а другой уедет совсем. Бывший владелец вышел на пенсию и отправился к родным в Чехию.

— Как его фамилия? Не помните?

Сага как будто колебался.

— Почему же? Помню. Ульрих, преподавал в ФЗУ математику и еще два предмета, только не припомню, какие. Он здесь жил еще во время войны. Потом уехал в Пльзень к дочери, но ненадолго. Вскоре удрал.

— Куда?

— Почем я знаю? Мне самому недавно секретарь райкома сказал. Куда — не говорил, а я не спрашивал. Да ведь вам-то должно быть известно.

Лазинский не знал, но сделал вид, будто припоминает, и протянул:

— Да, да, поехал в туристическую и остался, так?

— Вроде бы так. Не помню, в прошлом году или позапрошлом. Круиз. Кажется, в Египет.

— А в каком порту остался, не помните?

Директор покачал головой. Вид у него был заискивающий и испуганный, как днем, когда он остановил их у ворот и рассказал о Вене. Но сильное беспокойство в начале рассказа постепенно исчезало.

И Лазинскому вдруг пришло в голову: «Даже если моя версия неверна, то у тебя-то рыльце в пушку, не иначе, знаешь все, трусишь и хочешь обелить Голиана, чтобы тем самым очистить себя. Но сидишь ты словно на иголках, что-то чуешь и потому исповедуешься. Не хочу тебя подозревать, но что-то мне подсказывает, что и ты из этой же бражки». Он взглянул на магнитофон и спросил:

— Вам ничего не говорит фамилия Донат?

Сага замер. В углу за спиной Лазинского тикали часы-башенка. Сага посмотрел на них и шепотом ответил:

— Да, припоминаю…

— Вы только сейчас вспомнили?

— Да, только сейчас. Это те самые Донаты, с Авиона.

Лазинский поднялся.

— Вы откуда, товарищ директор?

— Вы имеете в виду — родом?

— Да.

— С Рожнявы, — ответил Сага.

В окнах комнаты Голиана шторы были опущены. В щели между краем шторы и оконной рамой блестел свет. Лазинский с минуту наблюдал, потом достал леденец и двинулся к выходу. У калитки он оглянулся: Сага стоял в проеме балконных дверей, широкоплечий, неподвижный, будто стена.

Всюду царила тишина, даже кошки примолкли. Глиняный гномик на клумбе, роза и шелковица, перед ней скамейка. «Тут, вероятно, любил сидеть Голиан», — подумал Лазинский и зашагал прочь. На улице он прибавил шагу и почти вбежал в ближайший отель. Телефонная будка была свободна. Он опустил монету и услышал спокойный голос Шимчика: «Я слушаю. А-а, это вы? Ну, что там у вас? — И когда Лазинский закончил, так же спокойно продолжал: — Конечно, я дождусь вас. Значит, Ульрих удрал, а Сага из Рожнявы. — Он засмеялся. — Если хотите, можете там оставаться».

Лазинский повесил трубку. Дорога назад, на Боттову улицу, отняла добрых пять минут, еще пять он ждал. Станкович взял у него портфель с магнитофоном и дал револьвер. Лазинский засунул его в карман. Оставшись один, он направился к коттеджу, в котором жил Сага.

11

Бауманн все наливал и наливал.

— Не надо, — отказывался инженер Сикора, — умоляю, это совершенно ни к чему.

Они сидели в комнате Бауманна; директор Сага Лазинскому не лгал — это и вправду было довольно запущенное жилье. Расшатанный овальный стол из темного дерева и три скрипучих стула. Постель, прикрытая давно нестираным розовым покрывалом. Серый радиатор отопления, на котором сушились носки. Шкаф с испорченным замком. Металлический таз в стояке, рядом кувшин с чистой и ведро с грязной водой. Большой кухонный стол, застеленный клеенкой, на нем бумаги, пробирки, тигель, книги, книги и снова книги на комоде; комод низкий, но вместе с книгами, наваленными на него, достигает высоты человеческого роста. Нагромождено, все заставлено.

— Нет, выпьем, — упорствовал Бауманн. — Очень прошу вас, мне необходимо выпить. Наверное, потому, что я так редко пью. Трезвенники дураки, я это знаю, и я, дурак, не пью. Почему — неизвестно. Не пить — большая глупость, особенно по ночам, — твердил он и все доливал и доливал Сикоре и себе.

Молодой человек перестал возражать, они чокнулись. Выпили, и Сикора сказал:

— Ну а теперь, пожалуй, хватит.

— Ночь, -пробормотал Бауманн и повторил: — Ночь!

Ночь опустилась на город и пробралась в комнату, матовая лампочка освещала лишь расшатанный овальный стол, лица оставались в темноте, лица обволакивал сумрак, искажал выпитый алкоголь. Они пили дешевый ром, литровая бутылка была уже наполовину пуста. Пили, разговаривали, глаза поблескивали в полумраке.

— Помянем человека… — сказал Бауманн. — Помянем человека, в смерти которого я повинен. Хорошего человека, коллеги. Можно сказать друга, мы были друзьями когда-то, теперь уже нет…

Он взглядывал на Сикору каждый раз, как произносил свой «тост», словно ожидая ответа. И дождался. Сикора ответил:

— Ерунда. На что он мог клюнуть? — Он захохотал. — Вы — и вдруг на кого-то стучать, как он мог поверить?

— Но я действительно на него донес. Не сам, через Сагу… а ведь Голиан даже участия в опытах не принимал, он не знал… Мы столько лет с ним об этом не говорили, только позавчера…

— Столько лет, — опять захохотал Сикора. — Ах, оставьте, тогда чего же он прибежал к Стеглику и переживал насчет Государственной премии? Откуда ему знать, если он не крал формулы? От Милана и от меня — кукиш, а Токарова, дура, ни о чем понятия не имеет. Хотя давно могла разобраться, что это открытие — переворот в науке, техническая революция!

— Будет переворотом, — согласился Бауманн, — но только когда закончу. С небольшой оговоркой: если вообще оно когда-нибудь появится на свет.

— Бросьте, бросьте, вы уже с ним достаточно возитесь.

— Только потому, что металлическая пластинка привела в восторг Стеглика? Удачный опыт — это лишь фрагмент, небольшая часть…

— Дело не в пластинке, дело в… — Сикора поднял колени, стул качнулся назад и оперся о кухонный стол. — У вас завершена серия, все готово. К черту pro futuro [14], все уже существует сегодня, сейчас. Вы просто это скрываете, не хотите обнародовать, потому что вам нужно изображать траур!

— Выпьем, — усмехнулся Бауманн ласково и налил оба бокала. Сикоре побольше, себе — меньше.

— За милую! — взял Сикора бокал. — А ведь эта смерть — вам на руку, чтоб еще несколько дней строить из себя убитого горем. Любоваться своим раскаянием. Самому от себя скрывать свою алчную душу!

— Выпьем, — снова сказал Бауманн и пригубил.

— Хватит, я уж и так хорош!

— Пейте.

Стул снова опустился на все четыре ножки. Сикора не видел лица человека, что сидел напротив, а оно было внимательным и сосредоточенным, из-под прикрытых век поглядывали трезвые, проницательные глаза.

— Еще, — сказал Бауманн и долил ему. — Пусть будет по-вашему, за милую. Если вы считаете, что его смерть мне мила.

— Но ведь так оно и есть!

— Почему!

— Откуда мне знать, но так оно и есть. Вы ведь гробовщик… Мне-то наплевать, а вот вы, вы сидите, совсем как на похоронах.

Сикора выпил. Голова его бессильно повисла, он побледнел.

— Мне пора…

— Домой?

— Конечно, прошу вас…

— Разумеется, разумеется, — согласился Бауманн и встал. — Я провожу вас, хотя бы немного пройдусь…

Они вместе дошли до угла; через маленькую пустынную площадь Сикора потащился один. Бауманн долго смотрел ему вслед, потом вошел в ресторанчик.

— Минеральной воды, — попросил он у стойки. — А телефон у вас где?

— Вы? — удивился директор Сага, внимательно выслушал его и спросил, где он находится, откуда звонит.

— Из ресторана за углом. Вы пришлете ко мне того товарища из органов?

— Если он захочет и не будет занят.

— Мне подождать его здесь, в ресторане?

— Нет, — ответил директор. — Ждите дома. Говорите адрес. Оставьте на лестнице свет и не запирайте парадное. Если не сейчас, то утром он, вероятно, придет.

Шимчик пришел минут через тридцать пять. Вместе с ним явился человек в штатском, щуплый, молчаливый, с прыщеватым лицом.

Выяснив, кто из какого бокала пил, он завернул оба и спросил, кто наливал из бутылки.

— Я, — сказал Бауманн.

— Только вы?

— Ром был мой. Я и угощал. Кроме того, после нескольких рюмок Сикора уже начал отказываться.

Щуплый, завернув и бутылку, ушел, что-то пробормотав в дверях, вероятно, «спокойной ночи».

— Сикора пьет? — интересовался капитан. — Я имею в виду, часто или раз в год, на турецкую пасху?

— Вероятно, выпивает, если не в городе, то на даче. У Стеглика есть в горах халупка, они ездят туда каждое воскресенье. И Голиан туда ездил, нет, не с молодежью, с дамой, не часто, пять-шесть раз в год. Может быть, тоже с вином, но точно не знаю.

Он широко улыбался и походил на доброжелательного, мудрого дедушку. Словно и не было вовсе встречи в привокзальном ресторане.

— А вы пьете? — неожиданно резко спросил Шимчик, Бауманн сразу стал серьезным.

— Я? Нет, изредка и мало.

— Сегодня вы пили меньше, чем инженер Сикора? '

— Не сказал бы, но я плотно поужинал, ел сардины в масле… Я вернулся около четырех и тут же прилег, хотел уснуть, но не удалось. Вечером не мог оставаться дома, что-то гнало меня, сначала зашел в кафе, но там не было никого из общих знакомых… с Голианом. Он у меня все время стоит перед глазами. Мне необходимо было побыть с кем-нибудь, кто хотя бы немного знал Голиана. У Сикоры есть дома телефон, и живет он неподалеку, я ему позвонил, купил рому. Мы сидели и разговаривали, и тут меня осенило… мне еще вчера пришло в голову… правильно ли я заявил Саге, что формулу списал Голиан? Ведь документации вчера в сейфе не было, а утром я довольно долго пробыл в лаборатории D, собирался на минутку и потому не запер дверей… И вот меня осенило: ведь там мог побывать кто угодно, каждый, кому известно о проводимых исследованиях. Короче говоря — это был Сикора. Я никогда бы такого не подумал, но он сам мне сказал. Конечно, не прямо, но достаточно ясно.

Его руки лежали на столе, на них падал равнодушный тусклый свет. Лицо скрывала тень. Лицо капитана тоже. Всего какой-нибудь час назад, на этом же самом стуле молодой человек с наивной мальчишеской физиономией и заплетающимся языком отказывался пить.

— Как он сказал? — Шимчик заметил, что Бауманн прикрыл глаза.

— Работа готова, но лишь теоретически, контрольные тесты еще далеки от завершения. Мои помощники этого знать не могли. И менее всех знал Сикора, помогал мне больше Стеглик. Вчера утром я дал ему материалы для первого опыта предпоследней серии. Из предыдущих тестов он не мог определить, что речь идет о серии, при всей своей профессиональной подготовленности он должен был считать, что это непрерывное подведение итогов проделанного, а не начало очень длительного и сложного обобщения. Выводы имеются пока лишь в виде формул, и то частично. Не зная их, никто из этих молокососов не мог бы догадаться, что речь идет о серии. Но Сикора об этом знал, более того, сказал, что она у меня уже готова.

— Он был пьян, когда говорил вам это?

— Да, и основательно. На мои вопросы, предшествующие разговору о серии, он мне просто не отвечал, все время выкручивался. И это меня насторожило, я решил во что бы то ни стало выведать. Я рад, что мне это удалось.

— Вы рады, что Сикора случайно проболтался?

— Конечно.

— Из-за погибшего?

— Да. Живой плагиатор имеет возможность исправиться, у мертвого…

Он не закончил. Капитан думал: «Не может или не хочет?»

— Вы отождествляете исправление с наказанием?

— Если наказание неизбежно… тогда — да.

— Вы думаете — неизбежно? Скажите, меня очень интересует ваше мнение.

— Для этого существует закон. — Бауманн говорил тихо, не повышая голоса.

— Естественно. — Шимчик кивнул и долго молчал, поглядывая на стол и на руки инженера: это были спокойные руки с мягкими пальцами. Наконец капитан предложил: — Поговорим? Если вы, конечно, не устали. Я — нет.

— Еще только половина десятого, я ложусь часов в двенадцать. А сегодня мне и вовсе не уснуть.

— Отлично, мне, пожалуй, тоже. Закурим.

Бауманн достал сигарету с фильтром.

— Расскажите мне о своих опытах. Днем вы дали мне понять, что зашли в тупик или что-то в этом роде.

— Похоже, что так, — ответил инженер. — Иногда я сам себя не понимаю, поддаюсь настроениям… Иногда я работаю ради результатов, иногда ради самой работы, чтоб забыться, забыть свой возраст, одиночество. Одни гуляют, другие играют на скрипке, третьи… Мне шестьдесят четыре, дает себя знать склероз, хочу отдалить его. Это достигается лишь работой.

— Чего вы хотите добиться?

— Лично? — Бауманн отшвырнул спичку. — Я уже говорил.

— Не лично, в химии…

— Я считаю силиконы одним из величайших научных открытий века. Берете хрупкую вещь, пропитываете, и она словно меняет свою сущность. Становится не хрупкой, а прочной. Такое вмешательство в структуру материи — в этом что-то есть… Человек начинает ощущать, что он управляет природой. Это не пустая фраза, хотя мои слова прозвучали выспренне.

— Такое открытие имеет значение, например, для промышленности?

Капитан повторял утреннее объяснение Саги.

— Безусловно, и значение огромное. Точнее, должно иметь. Я говорю о моей работе. Но я был очень зависим, исходил из западногерманских и японских исследований, и такая рабская зависимость, скорее всего, мне отомстит. У меня имеется целый ряд ссылок. Даже если мы достигнем удешевления процесса — поймите, заграницу заинтересует не сам патент на бумаге, но и готовая продукция. Большие концерны добьются внедрения его в производство довольно легко, ну а наши капиталовложения… Короче — необходимо все взвесить. Вопросы рентабельности и многое иное.

Он поднял указательный палец и засмеялся глухим, горьким смехом разочарованного человека.

— А я, глупец, предполагал, что практик столь высокой квалификации, как Голиан, клюнет на липу, на мою провокацию, что он списал какие-то формулы и хочет с ними… Пробовал раз, попытается и еще раз, думал я.

— Сбежать за границу? — Улыбка сползла с лица Шимчика.

— Почему «сбежать» — это мне и в голову не пришло.

— Минутку. Хорошенько обдумайте ответ. Голиан и тогда бежал из-за каких-то исследований?

— Естественно. — Усмешка исказила рот старика.

— Кто вам это сказал — отвечайте!

— Сам Голиан.

Капитан, казалось, не поверил.

— Голиан?

— Конечно.

— Когда? Не помните?

— Через год после возвращения. Да… приблизительно через год. Разговорился со мной, упомянул о своей рукописи. Он добивался того же, чем занялся через некоторое время я, но у него не было никакой базы, — короче, он промахнулся и… Он писал то ли французским, то ли швейцарским фирмам, посылал предложения… Там их посмотрели и вежливо высмеяли, он стерпел, стал просить у них работы… Ему отказали. Поэтому он вернулся.

— И это он вам сказал?

— Ведь и вам это тоже известно.

— О политике не говорил?

— Как о причине бегства или возвращения? Нет.

— А о жене?

— Причине бегства или возвращения?

— Да.

— Нет, — отвечал Бауманн, глядя на пепельницу. Там лежала его сигарета, он закурил и забыл о ней. Достав, затянулся и отшвырнул. — Погасла, — прошептал старик. — Все тлен, все дым… И доверие…

— Что?

— Нет, ничего, я так. Я любил Сикору, верил ему. Зря. Как это я не догадался… У теперешней молодежи нет ничего святого.

Полная луна плыла по небу. Дом напротив, высокая старая вилла, был похож на заколдованный замок. Деревья трепетали серебряной листвой.

— О чем вы с Голианом говорили сегодня утром? — продолжал капитан.

— Я ведь уже сказал: о том, что ходил к Саге и что Сага, вероятно, все сообщил вам.

— Вероятно или наверняка?

Бауманн молчал.

— И это все?

— Потом говорил Голиан. Ругал меня, потом вдруг умолк и молча вел машину… Мне показалось, что это не он сидит за рулем, а кто-то другой, его тень… Скажите, ради бога, неужели из-за… закрыл глаза и…

— Кто вам сказал, что это самоубийство?

— Кое-что вы, кое-что Сикора, он слыхал, будто какой-то счетовод видел его машину, вернее, то, что от нее осталось…

— Вранье, — холодно заявил капитан, — у погибшего были закрыты глаза, на лице жуткая гримаса. Он не изображал отчаяния ни перед самим собой, ни перед другими — не то что вы, извините за откровенность.

Бауманн замер, потом, распрямившись, спросил:

— Я?

— Да, вы. Я так считаю. Карты на стол! О чем вы утром говорили с Голианом? Если только о нас и о Саге…

— Только!

— А случайно не о деньгах? О деньгах не было сказано ни слова?

Бауманн вспылил:

— Что такое?! Как вы смеете?!

— Я только спрашиваю! Ну? Не было ли все несколько иначе? Я знаю, что вы знакомы с исследованиями Голиана! Скажите, не потому ли вы заявили Саге о Голиане, чтобы предупредить его претензии? И не пытались ли вы сегодня в машине— извините, я называю вещи своими именами — его шантажировать? Чтобы Голиан, испугавшись, снова сбежал за границу? Я-то знаю, как вы любите денежки!

Казалось, инженер вот-вот упадет. Он стоял и качался, руки и голос дрожали, заикаясь, он произнес:

— Никаких денег! — И отвернулся. — Никаких!

Шимчик смотрел на него: минуту назад это был пожилой человек, сейчас перед ним стоял глубокий старик.

— Я знаю о вашем сотрудничестве. Голиан показал вам свою рукопись, и вы обещали ему помочь. Ну, а потом вы энергично взялись за дело. На заводе работы было много, наверное, поэтому так затянулись ваши собственные опыты. И когда через несколько лет стал вырисовываться результат, вы решили, что выгоднее под готовой работой поставить только одну подпись, свою. Вы продолжали исследования, уверяя при этом Голиана, что труд напрасен. Какое-то время вам это удавалось, но только до тех пор, пока не потребовалось подтвердить гипотезу лабораторной практикой. Тут Голиан насторожился, но вы перехитрили его, всучив ключ от своего сейфа, где хранились все расчеты и документация. Да только фальшивая, липовая, вся ваша документация не стоила ломаного гроша! Голиан это уже подозревал и, узнав кое-что у Стеглика, отправился к директору и отдал ему ключ от вашего сейфа и свою папку с бумагами, которая до этого находилась у вас. Чтобы хоть частично застраховать себя. Он боялся вас, боялся вашего коварства, не так ли?

Бауманн сел, руки у него больше не дрожали.

— Ну? — продолжал Шимчик. — Я жду ответа! Вы молчите? Как знаете! Но завтра я могу вас вызвать… Между допросом и беседой, такой, как сейчас наша, есть разница, вы, надеюсь, понимаете это. И еще вопрос: где ваша истинная работа?

— Какая? Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду настоящую документацию вашего исследования, а не эти ничего не значащие бумажки, которые имел возможность видеть Голиан. Я жду!

— Такой документации не существует, она у меня в мозгу… Лишь сложные формулы и схемы последовательности проведения работы на бумаге…

— Где же эти бумаги?

— Извините. — Инженер Бауманн глубоко вздохнул. — Но это мое личное дело. У нас свобода исследовательской работы, кроме того, у меня еще ничего не готово. Я ничего вам не намерен давать и не скажу, где держу свой труд. У вас нет права требовать!

— Как вам будет угодно, — сказал Шимчик, — спокойной ночи, — обернулся он, направляясь к двери.

12

Лазинский все больше убеждался, что надо было попросить у начальника не только оружие, Станкович должен был принести ему еще и куртку или что-нибудь теплое. Лазинский мерз и проклинал свое легкомыслие. Укромное место, выбранное им для наблюдения, было тесным и исключало всякое движение. Оставалось лишь одно: ждать и сквозь кустарник наблюдать за садом, ставшим в темноте большим и таинственным. Деревья, казалось, выросли, коттедж стал строже. В квартире директора Саги мерцал голубоватый свет — там смотрели телевизор.

На улице не было никого. За то время, что Лазинский торчал здесь, он насчитал четыре мотоцикла, семнадцать пешеходов, девять автомобилей, из них два санитарных.

Легкая рубашка и полотняные брюки не спасали от ночной прохлады. «Какого черта мне нужно было лезть сюда?» Шимчик смеялся: «Торчите там, если нравится!» Но Лазинский не угомонился, он был уверен, что увидит здесь Шнирке, крадущегося к дому, в плаще, с портфелем. Записка в эспрессо — это только начало, приманка. Сам Голиан, спровоцировав агента, напрасно пытался там, в эспрессо, выкрутиться, он не предполагал, что этим самым подписал свой смертный приговор: рука иностранца сжимала в кармане ампулу. Первую часть трагедии закончил газ и удар машины о дерево, вторую, более важную, завершит эта июньская ночь. Шнирке будет схвачен и препровожден куда следует. Он стоял перед глазами Лазинского, как живой, Лазинский мечтал о той минуте, когда увидит физиономию поверженного врага…

Часы пробили одиннадцать. Значит, все напрасно. Никто не появился. «Утром на работе буду чихать, и Шимчик со злорадством предложит мне дюжину способов излечиться от простуды, если, конечно, ничего не произойдет — сейчас, здесь! Буду ждать еще час, еще два».

…Услышав стук затворяемой двери, Лазинский замер: Анна Голианова стояла в серебристом лунном свете и смотрела во тьму плохо освещенной узкой улочки. На ней было надето пальто и шляпа, она стояла сгорбившись, прислушиваясь и что-то высматривала. Сколько это длилось, минуту, две, он не знал, — ее неподвижность казалась бесконечной. Хотелось взглянуть на часы, но, боясь выдать свое присутствие, он не шевелился и сдерживал дыхание. Сестра Голиана наконец сдвинулась с места. Миновала сад, выбралась за калитку, свернула направо и, держась совсем близко к ограде, осторожно и поспешно удалялась от дома.

Ждать больше нельзя. Лазинский выскользнул из своего укрытия и остановился в тени дома. Быстро сориентировавшись, он двинулся следом за ней. Анна Голианова едва тащилась между притихшими домами.

Вдруг она остановилась, огляделась и прислушалась — ничего, лишь где-то очень далеко на стыках рельсов прогромыхал поезд. Женщина двинулась вперед, и Лазинский скорее угадал, чем увидел металлические бачки для мусора. Женщина приподняла крышку, и с глухим стуком один за другим в бачок упали два предмета. Крышка бачка захлопнулась. Анна Голианова возвращалась. В саду она задержалась и посмотрела наверх: в окнах директора было темно, она отперла и снова заперла двери.

Лазинский ждал еще минут пятнадцать. Свет из витрины магазинчика на площади позволил разобрать надпись на банках: «Full cream condensed milk. Swiss made» — сгущенное молоко! Банки не распечатаны.

Около полуночи банки были уже у Шимчика. Лазинский молча положил их на стол и сказал:

— Допускаю, что кое в чем я заблуждался.

— В чем же? — Шимчик отхлебнул кофе.

— Голиан-таки перехитрил наших пражских коллег. Мне не ясно, зачем он назвал им Шнирке, хотя, возможно, поддерживал с ним постоянную связь.

— Из-за этих двух банок сгущенки?

— Товарищ капитан, в них, безусловно, что-то есть. Между прочим, я отправил на Боттову улицу Вебера, Анна Голианова банки не просто выбросила, не исключено, что за ними кто-нибудь явится.

— Уж не Шнирке ли? Лазинский сел.

— Да.

— Не верьте в привидения, коллега. Чем быстрее вы поймете, что его здесь вовсе не было и что Голиана он не убивал, тем лучше. С Вондрой я говорил, доложил ваши соображения насчет западного экспресса. Вондра редко кого-нибудь хвалит, но о вас высказывался положительно, сказал, что вы чрезвычайно проницательны. — Шимчик улыбнулся и приказал: — Ступайте с этими банками вниз, пусть их проверят, а сами возвращайтесь, я хочу сообщить вам кое-какие новости. И попрошу: принесите все магнитофонные записи, и в том числе запись вашего утреннего разговора с Голианом. Я пробуду здесь всю ночь, я и жену предупредил об этом.

Шимчик, сгорбившись, сидел за столом, перед ним чашка с неизменным кофе и «Фольксштимме», портфель погибшего инженера и пепельница, полная окурков. Настольная лампа освещала казенный чернильный прибор, зеленый сейф, кресла и секретер и красную дорожку ковра с распластавшейся керамической черепахой.

— Вот и я, — сказал Лазинский, — Храстек при мне открыл банки. В каждой было настоящее сгущенное молоко, а в нем пленка.

— Какая? — Шимчик выпрямился.

— Микропленка. Он побежал в лабораторию проявлять. Обещал сообщить, как только проявит. Что с вами, товарищ капитан? Вам плохо?

— Нет, нет, это пройдет, — ответил Шимчик. — Давайте по порядку.

Они разобрали разговор с Бауманном и прослушали магнитофонную запись вечерней беседы с Сагой.

— Рассуждая о причинах обмена Голианом квартиры, мы не должны забывать о том факте, что Ульрих сбежал за границу. Это может играть какую-то роль в данном деле, хотя и не обязательно. Однако во всем следует основательно разобраться, особого труда это не составит. Голиан, вернувшись из Мюнхена, попросился сюда, к нам. Ну, что ж, его право — хотел быть с сестрой, Анна к этому времени уже жила здесь, хотя и в полуподвале. Но если бы оказалось… Погодите, может быть, мы все узнаем сейчас же.

Он взял телефонную книгу и набрал номер. На другом конце провода ответил сонный женский голос. Шимчик назвал себя и попросил позвать к телефону мужа.

— Это вы, товарищ Сага?

— Я. Тебе чего? Я уже сплю.

— Извини. — В тоне Шимчика не было раскаяния. — Мне надо разобраться в истории с квартирой инженера Голиана. Речь пойдет не о последней, а о той, другой. Голиан, когда вернулся из Германии, подавал заявление на квартиру?

— Инженер? Ну, конечно, в горсовет, мне об этом сразу же сообщили. Ему ответили, что нет никакой надежды.

— Ответили, как только он подал заявление?

— Вероятно.

— Ну, а дальше как было дело?

— Не могу тебе сказать, не знаю. Но думаю, что Голиан с этим смирился.

— Почему ты так считаешь?

— Почти на каждом собрании речь идет о жилплощади. Положение сложное, за Голиана никто не ходатайствовал. Он и сам не очень-то просил. Наверное, понимал, что есть более нуждающиеся, есть очередники, да и по другим причинам ему светит мало. Хотя бы из-за жены, она ведь осталась в Германии, а они к тому времени еще не были разведены…

— Понятно. И еще один вопросик, коль скоро я тебя разбудил… Помнишь о том, что ты когда-то привез Донатам из Вены консервы?

— Не Донатам, а девочке, — не очень уверенно возразил Сага.

— Пускай девочке, какая разница. Что это были за консервы?

— Почем мне знать… кажется… Нет, не сардины и не мясо, внутри что-то плескалось… Точно не помню, пожалуй, фруктовый сок.

— Гм, а сгущенное молоко не могло быть?

— Возможно, — допустил директор, — две продолговатые банки, то ли сок, то ли молоко.

— Значит, две банки.

— Две, — решительно сказал Сага.

— Ты передал их девочке из рук в руки?

— Конечно. И шоколад и остальное.

— И что она?

— Поблагодарила и все. Шоколад схватила и тут же стала грызть, а консервы взяла та женщина.

— Понесла в чулан?

— Не знаю, наверное, унесла в чулан.

— Она унесла только консервы?

— Насколько мне запомнилось — да, — сказал Сага, — но я все время наблюдал за девочкой, для нее существовал лишь шоколад, она ела и смеялась, я еще подумал: бедняжка — уж очень она бледненькая.

— А сами Донаты?

— Квартира великолепная. Обстановка, ковры, цветы… одеты… Они же не знали, что я приду.

— А какая тогда была погода, не помнишь?

— Точно не помню, но дождь не лил, это уж факт. В парке перед Авионом играли дети, кормили голубей… Начало мая — пятого-шестого, пополудни. Кажется, так.

Он расчувствовался. Словно бы через два года все еще видел перед собой майский садик возле автобусной станции, голубей, скамейки, детей… «Его гложет совесть, — усмехнулся Шимчик — поет, лишь бы не молчать!»

— Спасибо, — сказал он, — спокойной ночи, — и медленно положил трубку.

Лазинский тоже усмехнулся.

— Значит, банки были получены инженером от жены, — заметил он. — Через несколько лет после развода. Если Сага не лжет, то она просила ничего не говорить бывшему мужу об их встрече в Вене. Чтоб он, бедняга, не затосковал… Из Братиславы еще ничего не было?

— Насчет Доната? Сообщили, ищут его, вроде бы ушел вечером с женой в кино. Так он сказал соседям.

— А в его квартиру звонили?

— Кто? Наши сотрудники или соседи?

— Наши сотрудники.

— Я думаю о ребенке, — ответил Лазинский колко. — Полагаю, что тринадцатилетние девочки не ходят вечером в кино. Наши сотрудники звонили, но им никто не открыл. Вам не сказали, в котором часу это было?

— Говорили, что-то около половины десятого, наши собираются еще раз туда зайти.

— Следовательно, мы можем предположить: первое, что у девочки очень крепкий сон и звонок не разбудил ее, второе — вчера вечером ее не было дома, и третье… — Лазинский умолк, — и третье, что девочка-камуфляж. Донаты от жены Голиана знали о том, что должен прийти Сага, и на этот день пригласили чужую девочку. Соседскую или с улицы. Естественно, лишь в том случае, если Сага не солгал.

— В чем вы его подозреваете? — Шимчик быстро выпил кофе и отодвинул чашку.

— Еще и сам не разобрался. Но Сага жил в одном доме с Ульрихом, потом с Голианом, привез из Вены эти банки. Он по ходу следствия постепенно сообщает все новые факты. Пока ведется следствие — по каплям, Я не могу избавиться от подозрения, что каждый раз, как только становится горячо…

— Кому горячо? Ему?

Лазинский пожал плечами.

— Кто знает!

— И еще кое-что: срочный телефонный разговор с Михалянами велся из переговорной в Карлтоне. Телефонистка сообщила, что вызывала женщина, уже немолодая, блондинка. Она эту женщину видит впервые и не обратила на нее внимания. На переговорной было много народу, шумно, люди вызывали Чехию, заграницу, разве упомнишь женщину, говорившую с какой-то деревней! Поиски, конечно, ведутся, но сомневаюсь, что удастся выяснить, кто она. С Донатом дело более верное — телеграмма у нас в руках, он не сможет утверждать, что не знает никакой Вероны. Бренч проверил, может быть, вас удивит, но Голиан действительно выиграл в спортлото двенадцать тысяч восемьсот шестьдесят крон. Сестра говорила правду. И еще мы сравнивали четвертые отпечатки пальцев на документации и отпечатки в «трабанте». Справа от шофера. Их оставил Бауманн, тут правда ваша. На документации — Сикора. Но только нас это не интересует, документация Бауманна — тоже камуфляж, — Шимчик победоносно взглянул на Лазинского, — как предполагал я.

— Это ничего не меняет, а, с моей точки зрения, объясняет причину убийства. — Лазинский говорил размеренно: — Шнирке понял, что Голиан хочет его обмануть, вероятно, Голиан оказал, что я показывал ему фотографии, и тот не стал рисковать, рассудив, что его могут выдать…

— Оставьте в покое Шнирке. Насчет Голиана вы уже промахнулись, не промахнитесь еще раз. Тот факт, что Голиан обманул наших сотрудников в Праге, еще не делает его чисто автоматически шпионом. И полученные от жены консервы — тоже. И даже то обстоятельство, что формулы переписал, безусловно, он, а не Сикора.

— Честно говоря, не понимаю. — Лазинский поднялся со стула.

— Я, честно говоря, тоже не совсем понимаю. Но почтовая открытка и еще некоторые детали не дают мне покоя. Например, эта австрийская газета и вечернее прощание Голиана с Бачовой. От официантки нам известно, что перед этим прощанием он напился. Если подсчитать весь выпитый им алкоголь за последние двенадцать-шестнадцать часов, то это составит внушительное количество и разнообразный ассортимент. Для активизировавшегося шпиона более чем достаточно. Бехеровка и бикавер, ронда и пиво, кроме того, еще и водка. И все — один или в обществе, где пить не обязательно. Сам покупал, сам платил. Дальше — новая рубашка, это заметил Гаверла. Он сказал Бренчу, что рубашка у Голиана была абсолютно новая, в ней даже булавка торчала — доказательство, что надета она в большой спешке. Купил он рубашку тоже второпях и без ведома сестры; та бы непременно все булавки вынула. И он, если б так не спешил, внимательно осмотрел бы рубашку, прежде чем надевать. — Шимчик улыбнулся, встал и, подойдя к умывальнику, вымыл чашку и напился воды. — Вот, значит, каковы дела, — сказал он с некоторым злорадством и вернулся к столу. — Есть еще кое-какие неясности, над ними надо еще пораскинуть мозгами. Спокойной ночи, ступайте-ка спать. Я вас жду к шести утра.

Последние слова, несмотря на ироническую улыбку, звучали дружелюбно. Лазинский спросил:

— Товарищ капитан, что мы будем делать с Анной Голиановой?

— Понятно. Несчастные консервы — доказуемое соучастие и так далее… Пока оставим ее в покое, пусть выспится. Ответственность беру на себя, ведь она уже немолода, а вчера у нее погиб единственный брат…

Он сидел, спрятав лицо в ладонях. Город за окном молчал, на площади каменная дева Мария караулила фонтан и газон с тюльпанами. На крыше ратуши зевал медный петух. На костеле у францисканцев пробило час.

Лазинский ушел. Фотолаборатория была на первом этаже, Шимчик постучался. Лейтенант Храстек впустил его и сразу же начал:

— Неиспользованная высокочувствительная французская микропленка. Если б и у нас выпускали такую, я бы с утра до ночи только и делал, что фотографировал!

13

Утром Шимчик чувствовал себя совершенно разбитым; поспать удалось всего часа два, да и то скорчившись за столом. Вскоре после ухода Лазинского позвонил Храстек, они поговорили минут пятнадцать, а потом Шимчик позвал его выпить чашку кофе. Не хотелось сразу же приниматься за работу: магнитофонные записи, ожидание.

Братислава, как видно, отложила Доната на утро, не имеет смысла настаивать, просить соединить… с кем? На лице его появилась горькая усмешка — забыл записать имена, «лейтенанты такие-то…»

Венская газета… Вернувшись от Бауманна, он опять принялся изучать рубрику объявлений, но ничего нового не обнаружил. Может быть, Голиан сохранил эту газету чисто случайно? Или, сидя над ней, он просто возвращался в иной мир: Вена, кажется, немного похожа на Мюнхен, Голиан вспоминал о жене… Глупости. Просто эта дверь заперта для них замочком с секретом.

Храстека, очевидно, мучили какие-то личные проблемы, и он не обнаруживал ни малейшего желания стать утешителем или советчиком. Шимчик пододвинул к нему «Працу» и «Фольксштимме» и, делая вид, что поглощен приготовлением кофе, внимательно наблюдал за лейтенантом. Лейтенант горячо взялся за дело.

— Кажется, нашел, товарищ капитан! — Храстек победоносно смотрел на него. Шимчик вздрогнул.

— Не может быть!

— Нет, правда! — настаивал Храстек.

Шимчик подошел к лейтенанту и стал следить за красным карандашом в его руках, который упирался в объявление. Капитан наизусть знал его словацкий перевод: «С прошлого воскресенья производится дешевая распродажа обоев. Большой выбор! Интересующиеся каталогом могут звонить по номеру 03484 или писать по адресу: Курт Коллер, Вена XI, почтовый ящик 20».

— Это «Фольксштимме», — сказал лейтенант. — Обратите внимание на дату — одиннадцатое мая. За несколько дней до этого было объявление в «Праце»: ищем опытного инженера-химика. Номер объявления — 03484, та же цифра, что и номер телефона в «Фольксштимме». И объявление помещено в то самое воскресенье, о котором упоминается в «Фольксштимме». Случайное совпадение? И то, что ваш Голиан оставляет у себя обе газеты и даже подчеркивает объявление в «Праце», тоже случайность?

— Поздравляю, — искренне обрадовался Шимчик и задумался: «Немецкое объявление означает приказ — Голиану следует принять место, указанное в «Праце». Он слушается приказа, набрасывает заявление об уходе, но почему-то его не подает. Что-нибудь случилось?» и продолжал вслух; — Ах я, старый тупица! Прикидывал, комбинировал, искал… Не разглядеть такой элементарный трюк. Не надо было даже сравнивать объявления, только телефон заметить, номер, начинающийся с нуля, более того, ведь номер-то телефона пятизначный! Но в Вене, где минимум миллион вызовов в день, меньше семизначных не может быть. Не заметить такую мелочь!…

Он немного преувеличивал, просто хотел доставить парню удовольствие.

Шимчику все время казалось, что дело не двигается с места. Капитан мучился, прослушивал магнитофонные записи допросов — его раздражал и собственный голос и большинство вопросов Лазинского, где почти за каждым, словно тень, стоял Шнирке. Единственное исключение составлял утренний разговор с Голианом, в нем отсутствовали и тень и намеки, просто Шнирке вошел в него, уже воплотившись в имя и профессию, — это была заслуга инженера. Один человек говорил о другом, знакомом ему человеке, говорил внешне спокойно, и в его корректных фразах лишь иногда проскальзывало беспокойство. Инженер был еще жив, вертел в руках какую-то коробочку, его «трабант» стоял внизу, во дворе, старая черешня находилась далеко, ампула с газом…

У Шимчика вдруг мелькнула мысль: а вдруг ампула была тут же, в этой же комнате? В кармане, скажем? Коробочка с горстью земли… Лазинский долго отрицал возможность бегства Голиана — может быть, вещи в портфеле погибшего подтвердят иное?

Лазинский с Бренчем явились в шесть часов, почти без опоздания. Шимчик показал им газеты с объявлениями. Лазинский прочел, выслушал объяснение, удовлетворенно кивнул и поинтересовался, что нового насчет Доната.

— Ничего, я подожду сообщений, а вы ступайте на завод, один из вас пусть займется Стегликом, другой — Сикорой. Когда закончу — я к вам подъеду. Между прочим, хочу просить Гаверлу съездить в Михаляны. Мы вчера кое о чем забыли. Возможно, мелочь, но все-таки.

— Вы о чем, товарищ капитан?

— Да об этом сердитом мужике из дома Бачовой. Он говорил о Голиане в связи с каким-то ремонтом или починкой. Хочу выяснить подробности. Не шла ли речь о какой-то работе, сопровождаемой шумом.

— Это имеет отношение к Бачовой? Она ведь должна была к этому времени вернуться домой.

— Да. Этот дядька с ней в ссоре. Он из деревни. Деревенские обычно внимательны к соседям, которых недолюбливают.

— Но он говорил, что не видел, чтоб она выходила.

— Говорил, разве это резон? Он ведь мог в это время вместе с Голианом находиться в сарае.

— И если действительно находился?

— Если находился, значит, не мог видеть, как Бачова уходит, а если работа была шумной, то не мог слышать ее шагов. — Шимчик улыбнулся Бренчу. — Давайте, давайте, времени мало!

Они ушли. Шимчик снял телефонную трубку. Гаверла сказал, что ничего срочного у него пока нет, сейчас доложит начальству и может выехать в Михаляны.

— Доложите, — попросил капитан. — Похоже, что гибель Голиана скорее в вашей компетенции, чем в нашей. Но это еще надо выяснить. А пока — спасибо.

Ему хотелось побыть одному. После разговора с Бауманном он понял, что эта бессонная ночь была одной из самых трудных в его жизни. Он размышлял о жестокости: может ли ненависть прятаться за любовью, за добротой лица? Что произошло? Предательство, более того, косвенное соучастие в убийстве? Или это лишь несчастное стечение обстоятельств? «Черт побери, вчера у Бауманна меня как обухом по голове ударило — сначала старик донес на Голиана, потом через Сагу же — на Сикору. Потом скорбел о смерти одного и спаивал другого — я от возмущения накричал на него… Сага не ошибся: деньги — единственное, что его интересует… А если я ошибаюсь, утверждая, что его документация, лежавшая в сейфе, липа и камуфляж? Это мое мнение, доказательств у меня нет».

Братислава позвонила в половине девятого. Шимчик долго слушал, потом сказал:

— Отлично, товарищ старший лейтенант, потерпите еще немного, я сейчас повторю, что вы мне доложили, а вы проверьте, все ли я запомнил: «Михаляны из Карлтона вызывала Далма Штаглова. Донат клянется, что ему она была представлена как Верона. Это тридцатитрехлетняя блондинка. Телефонистка ее узнала. Штаглова утверждает, что звонила в Михаляны из-за последнего взноса за «трабант». Голиан должен был его сделать еще в прошлом месяце. Она посылала письменное уведомление, но не получила ответа. Позавчера хотела звонить, но почувствовала себя плохо, отложила звонок на вчерашний день. Она знает, что утром у Голиана никого нет дома, на завод звонить не хотела, потому звонила к Бачовой. Ее удивило, что Голиан находится там, она лишь хотела передать ему все через Бачову. Голиан обещал выслать деньги телеграфом. Денег не выслал. Вот и все, что Штагловой известно. Она работает в Чедоке [15], несколько раз побывала с туристами в Вене, почему из нее вдруг сделали Верону, она не знает, Голиану и Донату она известна под именем Далма. Доната встречала всего несколько раз. Около года назад их познакомил Голиан. Теперь давайте дальше: Донат с женой вчера вечером действительно были в кино, потом отправились в ресторан, вернулись во втором часу ночи. Они отрицают какое бы то ни было родство с бывшей женой инженера Голиана; ни ее сестры, ни племянницы не знают, никогда не получали посылок из Австрии, о Саге слышат впервые от вас… Допрос продолжается…» Сообщение Саги будет проверено, подумайте насчет обыска, особенно у Штагловой… Конец.

Он положил телефонную трубку и протер глаза. Потом позвонил жене.

— Да, — сказала она. — Владя сидит и занимается, встал в пять, с половины шестого возится с тетрадями…

— Это происходило здесь. — Инженер Стеглик показал на прибор, который Лазинский видел впервые: стрелки, циферблат, несколько разноцветных кнопок, ручки. — Некоторое время с нами была лаборантка Токарова, она спросила Голиана, за что он ненавидит инженера Бауманна. Я разозлился, выпроводил ее, хотелось поговорить с Голианом наедине, понимаете, он нас вроде бы игнорировал, заглянет раза два в неделю и все, но вдруг, как только опыты достигли определенной стадии, он начал проявлять большой интерес, спрашивать, подтверждают ли тесты теорию, иногда нас высмеивал, иногда становился серьезным, как, например, позавчера, когда рассматривал металлическую пластинку…

— Это мы уже записывали, — предупредил Лазинский и показал на магнитофон. — Он сказал вам, что открытие Бауманна — ворованное, потом говорил про американцев и Государственную премию и признался, что иногда за вами, как бы это сказать, ну, наблюдает, что ли.

Молодой инженер с нездоровым желтым лицом кивнул в знак согласия и продолжал:

— Он сидел вот здесь, на этом месте, потом встал, походил по лаборатории и, остановившись у окна — хотя, быть может, это пустяк, не знаю, стоит ли об этом говорить, — вдруг попросил у меня ключ.

— Какой ключ? От чего?

— От дачи, у меня домик под Грюном. Я сказал, что ключ у Сикоры. И что, пожалуйста, пусть возьмет. Мне показалось, что у него словно камень упал с сердца. Понимаете, он как-то странно выглядел, как будто… Перед тем как попросить ключ, он безо всякой причины начал вдруг хохотать…

— Хотите сказать это? — Лазинский выразительно повертел пальцем у виска.

— Почти, товарищ капитан. Вдруг ни с того ни с сего захохотал. Стоял у окна, смотрел…

— И начал хохотать?

— Да, но это не был веселый смех, скорее…

— Договаривайте, договаривайте, — подбодрил его Лазинский.

Инженер продолжал:

— Он был будто в состоянии шока, так, словно вдруг увидел, ну, привидение, что ли.

— Привидение? А где стояли вы?

— Здесь. Или нет, вот тут.

— Вы тоже посмотрели в окно? И что же там?

— Ничего, товарищ капитан. Тополя, солнышко, вахтер торчит у проходной, а на скамейке, около той палатки, сидит какой-то тип.

Лазинский выглянул из окна. Площадка перед воротами завода была пуста, далеко на горизонте спокойно синели горы, высоко в небе парила птица, где-то за спиной жужжали приборы; этот звук резко контрастировал с картиной солнечного утра, словно по свежей зеленой траве пробегала мрачная, ломаная тень.

— Какой тип? — спросил Лазинский напряженно. — Опишите.

— Ну… как вам сказать… какой-то парень.

— Какой?

— Обыкновенный. Плащ, портфель, а может, сумка.

— Молодой?

— Не разглядел. Вроде… молодой, не старый, это определенно.

Магнитофонная лента бежала с кассеты на кассету, жужжанье приборов заглушало звук.

— Значит, вы его не разглядели? Ничего подробней сказать не можете?

— Не могу, товарищ капитан. Меня интересовал инженер Голиан.

— Вы уверены, что Голиан заметил этого человека?

— По-моему, да. Именно тогда он расхохотался.

— Понятно, — протянул Лазинский. — И тут же попросил у вас ключ.

— Да. От дачи. — Стеглик увидел довольную улыбку на лице собеседника. Магнитофон остановился.

Инженер Сикора подтвердил, что дал Голиану ключ от дачи. Сначала у него было два ключа, но потом один куда-то запропастился и его не нашли.

— Это было в апреле, — посетовал он, — теперь у меня нет ни одного.

После выпивки у него невыносимо трещала голова. За те сорок пять минут, что Бренч допрашивал его, Сикора дважды принимал таблетки, боль не проходила, сумрак кабинета Саги, где они сидели, утомлял глаза, молоденький лейтенант впился в него как клещ. Сикора не понимал, чего он хочет, и невольно вздохнул с облегчением, когда в кабинет вошли Стеглик и Лазинский.

— Голиан не говорил вам, зачем едет на дачу?

— Мне — нет, может быть, Стеглику.

— И мне тоже не говорил, — сказал Стеглик.

Лазинский продолжал:

— Вчера утром вы его видели? Говорили с ним?

— Нет.

— А вы?

— Нет, — ответил Сикора.

— Спасибо, — отпустил их Лазинский.

Он подождал, пока за ними закроется дверь, и, попросив Бренча немедленно связаться по телефону с Шимчиком, быстро зашагал к вахтеру. Через десять минут он увидел голубую «победу» и рядом с водителем очень бледное лицо капитана. На широкую победоносную улыбку Лазинского Шимчик не отреагировал.

Когда пришло сообщение о даче, Шимчик был на совещании. Извинившись, он вышел и поспешно позвонил Гаверле. Едва «победа» затормозила у ворот завода, подбежали Стеглик и Бренч, все расселись по машинам, Лазинский и Шимчик в одну, Бренч со Стегликом в другую.

В голубой «победе» царило молчание, которое наконец нарушил Шимчик:

— Ну, довольно триумфов, Бренч ничего не напутал? Давайте, докладывайте!

— Я разговаривал с вахтером. Этот человек подходил к нему позавчера днем: Шнирке, собственной персоной.

— Грассирует?

— Нет, но сходство с фотографиями большое. Лет тридцати пяти, среднего роста, невыразительная, моложавая физиономия. Шатен, глаза карие. Портфель, плащ. Часа два просидел на скамейке и смотрел на ворота. Вахтеру сказал, что у него свидание с Боженой, фамилии не знает. По его поведению можно судить, что Голиана он не ждал, просто хотел, чтоб инженер его увидел. Так оно и получилось, Стеглик при этом случайно присутствовал, говорил, что с Голианом произошло нечто вроде шока, после чего он попросил ключ от дачи, но ключ был у Сикоры. Инженер пошел к Сикоре и ключ взял. Вчера утром он ключа не вернул, не мог, Шнирке еще оставался на даче… Вот и все. Стеглик лишь подтверждает то, что вчера утром вам говорил Сага. Извините, теперь-то вы верите?

Шимчик долго молчал, потом спросил:

— Кому? Официантке из эспрессо или вам?

— В существование господина Шнирке и в то, что на сей раз полковник Вондра не ошибся?

Шимчик, не говоря ни слова, смотрел вперед, он не замечал ни людей, ни магазинов, ни идущей впереди зеленой «победы», в которой сидели водитель и лейтенант и позади — невысокий узкоплечий инженер Стеглик. На окне лежал портфель, который захватил Бренч, в нем что-то погромыхивало, должно быть, молоток или отвертка… Чтобы попасть в дом… «Попасть в дом, — повторял про себя Шимчик, словно заклинание. — Может быть, сейчас все подтвердится, может быть, там…» — Он нагнулся и через силу, явно принуждая себя, заговорил:

— Далма Штаглова — она же Верона — и Донат отрицают встречу с Сагой, сгущенное молоко и девочку…

Город остался позади, дорога шла вверх, впереди вставали горы.

— Любопытно, — спокойно заметил Лазинский. — Нам теперь практически ясна вся картина, судя по всему, мы напали на целую сеть, это подтверждают факты; телеграмма Голиана уведомляла Штаглову о прибытии Шнирке, срочный разговор с Михалянами был, очевидно, заранее договоренной уловкой, Штаглова знала, где искать Голиана, и ждала лишь приказа, где и когда встретиться… — Он усмехнулся. — Инженер Голиан не думал об ампуле с газом. Более того, забыл многое, что обязан был помнить, растерялся… Запил! Шнирке выбил его из колеи, все случившееся оказалось выше его сил…

— Нет, может быть, все совсем не так, — заметил Шимчик. — Что-то слишком уж гладко, без сучка, без задоринки, на практике обычно так не бывает — меньше стройности, меньше порядка. — Он стиснул зубы и спросил: — Вам такое известно?

— Что именно, товарищ капитан? — словно милостыню бросил ему вопрос Лазинский.

Или, может быть, Шимчику это показалось? И Шимчик, овладев собой, продолжал:

— Я все время думаю о человеке, что торчал около завода, и о том, в эспрессо. По описанию, нами полученному: портфель, плащ, не картавит — все это удивительно банально, подойдет к кому угодно. На вашем месте я прикинул бы, не о разных ли двух людях говорят свидетели? Того, у завода, я, предположим, принимаю, хотя почти убежден, что это не Шнирке. Человека в эспрессо — исключаю. Он, я уверен, к нашему делу не относится, это не агент, потому что агент уже…

— Неужели ушел? — ехидно засмеялся Лазинский.

— Да.

— Куда же, товарищ капитан?

Зеленая «победа» свернула на проселок.

— Далеко. Я бы сказал за реку.

— За какую еще реку?

Шимчик не ответил, зеленая машина остановилась. Стеглик и Бренч вышли и дожидались остальных. Метрах в ста начинался лес. Через пять минут они уже были на полянке. Вот и дача. Все двинулись к дому. Стеглик впереди, Лазинский — замыкая шествие. Они подошли к дверям, капитан Шимчик, с бледным, напряженным лицом, остановился и, переведя дыхание, словно после большого физического напряжения, приказал:

— Товарищ лейтенант, приступайте!

Бренч достал инструмент. Где-то неподалеку свистела сойка, дятел стучал по дереву. Молоток ударил по долоту, замок не поддавался. Вспотевший лейтенант еще долго возился, но вот наконец сказал:

— Готово! — И распахнул дверь.

Шимчик взглянул на Лазинского, пригнулся и переступил порог. В полумраке можно было разглядеть двухъярусные нары, плиту, стол, полку. На столе стояла керосиновая лампа. Он зажег ее.

— Там! — бросил Шимчик.

Под нижними нарами лежало тело, прикрытое плащом. Из вишневого портфеля, лежащего рядом, выглядывала пижама. По сосновому дощатому полу расползлось засохшее темное пятно.

Губы Стеглика беззвучно шевелились.

— Что вы сказали? — спросил его Бренч.

— Кровь, — прошептал Стеглик и поспешно выскочил из дома.

— Вот он, ваш Баранок, — покачал головой капитан Шимчик, — о Шнирке не печальтесь. Он жив и здоров.

Лазинский молча застыл на месте, пытаясь овладеть собой. Это ему не удалось. Он повернулся и, не говоря ни слова, вышел.

14

В первом часу обе «победы» уже возвращались в город. Шимчик и Лазинский свое дело на даче закончили, там остались срочно вызванные врач и два криминалиста; они собирали отпечатки пальцев и делали опись. Стеглик и Бренч опять ехали в первой машине; инженер сидел, обхватив лицо ладонями. Во второй машине скорчился Лазинский. Он был смущен и молчалив. Изредка поглядывая на Шимчика, Лазинский думал: «Не страшно, что во мне кипит желчь и разыгрались нервы, страшно, что я завидую ему, что я не заметил его вчерашней, кажущейся апатии. Он не уделял никакого внимания химзаводу, хотя каждый на его месте бегал бы туда и допрашивал директора, сотрудников, шоферов, кого придется, всякого, с кем Голиан сказал хоть слово. Он этого делать не стал, он сидел над открыткой из Швейцарии, над бумагами из портфеля Голиана, колдовал над горстью земли в коробочке, изучал, казалось бы, не имеющую значения телеграмму неизвестной Вероне, короче — он видел только Голиана, те пункты, где его поступки становились противоречивыми… А я, безумец, искал только Баранка, гонялся за призраком. Гаверла выдвинул теорию, и я готов был тогда же поклясться, что Шнирке — убийца, а Шнирке оказался жертвой. Если убитый (Лазинский уже сомневался) действительно Баранок. Когда старику все это пришло в голову? Вчера вечером он лишь намекал, а утром, приехав на завод, уже был уверен, знал, что мы найдем в этой халупе. Говорил о реке, ждал своего триумфа и забавлялся моей трепотней. И сейчас забавляется моим молчанием. Я для него молокосос и шляпа!»

Машины остановились перед опущенным шлагбаумом. Приближался товарняк. Шимчик подошел к первой «победе», попрощался с инженером и велел Бренчу пересесть к Лазинскому. Шлагбаум подняли, он вернулся и сказал шоферу:

— На маленькой площади сверните направо. На Боттовой остановитесь. Поехали.

Анна Голианова гладила на кухне. Двери в квартиру не были заперты, они вошли, и капитан Шимчик громко поздоровался:

— Добрый день. Это мы.

Женщина вздрогнула и обернулась.

Было заметно, что она плакала. За ее спиной — настежь распахнутое окно, за окном большое старое дерево, под тяжестью крупной спелой черешни сгибаются книзу ветки. Анна сказала:

— Готовлю ему костюм. Он у него был единственный. Недавно купил, он хотел, хотел… Шимчик кивнул и спросил:

— Где у вас ванная? Покажите. — Она не двигалась. — Поскорее, пожалуйста, мы спешим, — поторопил он.

Женщина послушалась, они очутились в тесной комнате, капитан наклонился и, отворив дверцу топки, осветил ее нутро фонариком. Там лежали щепки, скомканная газета и небольшое полотенце. Он осмотрел раковину и ванну.

— Вы говорили, что не спали, когда ваш брат вернулся от Бачовой. Он умывался не дольше, чем обычно?

— Как всегда.

— Да или нет? — перебил ее капитан Шимчик.

— Нет, по-моему, не дольше.

— Вы с тех пор не убирали в ванной комнате?

— Нет.

— А он?

— Нет, ведь уже… ведь он уже не мог…

— Он позавчера не приносил грязную рубашку?

Анна Голианова молча покачала головой.

— Грязную, испачканную кровью рубашку?

— Нет.

Шимчик смотрел на Голианову, Бренч и Лазинский с удивлением заметили печаль в его глазах и поняли, что ему жаль эту несчастную одинокую женщину.

— Так, а теперь зайдем в его комнату, — нарушил он тягостное молчание.

В комнате инженера горела высокая свеча. В полумраке зашторенной комнаты отреченно и смиренно взирали со стены Юдифь и Христос.

Сестра погибшего стояла посреди комнаты. Шимчик просил ее повторить вчерашние показания, действительно ли эти картины оставил предыдущий жилец Ульрих. Она не колеблясь подтвердила.

— И вы оставили их на старых местах?

— Да, — ответила она. — Совсем не трогали…

— Не трогали?

— Нет, — в голосе Анны Голиановой была все та же убежденность.

— Отлично. Отойдите, пожалуйста. И вы, товарищ Лазинский, тоже. Лейтенант, дайте мне нож.

Он отодвинул ковер. Паркет под ним был темный и немытый, его запущенность резко контрастировала с чистым полом на открытых местах.

— Пожалуйста, — протянул Бренч складной ножик.

— Нет! — закричала Анна Голианова и бросилась к нему. — Нет, умоляю вас, нет, я сама, я…

Шимчик кивнул, Бренч молча подал ей нож. Она всунула лезвие в щель и нажала. Несколько планок сдвинулось, открылась небольшая пустая полость, в ней пыль. Шимчик опустился на колено и внимательно огляделся вокруг: взгляды портретов перекрещивались на открытом тайнике.

Лазинский затаил дыхание, глаза его блестели, он откашлялся и перевел дух.

Женщина сказала:

— Смотрите, ведь там же ничего нет.

Шимчик встал и схватил ее за плечи.

— Спокойно, — приказал он. — Никакой истерики. Вы это скрыли… Кто вам говорил о тайнике?

— Брат, — прошептала она и попросила воды. Бренч принес стакан, женщина напилась и стала объяснять: — Это было… Мы жили здесь уже почти месяц, брат сказал, что все надо уничтожить… хотел сделать это сам, но боялся вас… Он просил, чтобы я простила его, просил меня это сделать.

— Дальше!

— Я послушалась. Ужаснулась, поняв зависимость между отъездом Ульриха и нашим переездом сюда, но…

— Куда вы все подевали?

— Я все бросила в реку. Там был какой-то аппарат и небольшая коробка. Я сделала все в тот же самый день, было воскресенье, дождливое осеннее воскресенье, я дождалась вечера, вышла… я все бросила в реку, где-то на полпути между железнодорожным мостом и стадионом. Дежо говорил, что там глубоко…

Ее руки бессильно повисли, она покачивалась.

— Ульрих когда-нибудь работал на химическом заводе?

— Давно, во время войны и какое-то время после войны. Потом преподавал.

— Он с Сагой встречался?

— Дежо однажды говорил, что они вместе играли в карты.

— И ваш брат с ними?

— Иногда, но это было, еще когда мы жили на старой квартире.

— Откуда ваш брат знал Ульриха?

— Его назвали брату в Мюнхене. Но лично их познакомил пан Сага.

Шимчик посмотрел на картины, закурил и сказал:

— Идите приведите себя в порядок, поедете с нами.

Кивком головы он приказал Бренчу следовать за ней.

Потом сел, его лицо было замкнутым и опустошенным, никакой радости, никакого облегчения. Никакой радости, по крайней мере сейчас.

Лазинский опять откашлялся, ему хотелось поговорить. Но капитан не реагировал. Лазинский вышел из комнаты.

Они встретились на улице, возле «победы». Анна Голианова и Бренч уже сидели в машине, Лазинский стоял, привалившись к ограде, и хрустел леденцом. Когда подошел Шимчик, он попросил:

— Я приду чуть попозже. Мне необходимо пройтись пешком… Вы позволите?

Шимчик не возражал.

— Расстроились?

Лазинский ответил кивком головы,

— Извините, но я буду слишком откровенен — что вас расстроило? Ваша ошибка или то, что чисто случайно, скажем, прав оказался я?

— Я восхищаюсь вами. — Лазинский резко выпрямился. — Вашими способностями. Но все это теперь мелочи.

— Представьте, вопреки всему — пусть вас это утешит — я тоже расстроен. Продолжалось это, правда, недолго, но и я влез по уши, поглупел, стал болеть за него. Но это убийство положило конец моей симпатии к способному, по-своему честному, волевому человеку.

— Вы говорите о Голиане? — Лазинский не верил своим ушам. — Инженер Голиан был шпионом!

— Нет, они хотели его сделать шпионом, забросили к нам, более того, он обманул наших коллег в Праге, сказал только то, что ему приказали господа из Мюнхена. Но он хотел спокойно работать, нормально жить…

— Не забывайте об украденной формуле, — резко заметил Лазинский.

— Конечно, — поддакнул Шимчик и отшвырнул сигарету, — Конечно, я стал забывчив. Забываю, о людях, о мире, где человек вынужден лгать. Иногда, чтоб прокормиться, а иногда и… Иногда, чтоб не потерять надежды. Это касается и Бауманна, быть может, Анны Голиановой и дурака Саги, который кое о чем догадывался, но от страха за свое место изворачивался, а может быть, и… Положа руку на сердце, вы вчера не жаловались Праге на мою тупость?

У Лазинского сузились глаза, он только и мог выдавить:

— Кто вам сказал?

— Никто. Отнюдь. Но Вондра восхищался вами. Чересчур. Ставил вас в пример. Он ведет себя таким образом только в том случае, если хочет кого-нибудь раздавить.

Они пристально смотрели друг на друга. Глаза Лазинского блестели, в глазах капитана залегла усталость. Мимо шли мальчишки, они говорили о футболе. Где-то за углом лаяла собака.

— Ну, что скажете?

— Неправда, я никогда…

Лазинский не закончил, повернулся и зашагал прочь.

Шимчик влез в машину. Он молчал, женщина, поместившаяся на заднем сиденье, тоже; она так и не успела выгладить брату костюм…

Через час они уже были в кабинете, ели хлеб с колбасой, перед ними стояла банка горчицы и несколько бутылок пива. Сначала их было трое — Шимчик, Лазинский, Бренч, потом пришел офицер в майорских погонах и сел в кресло, которое освободил для него лейтенант.

За окном снова палило солнце, ветерок шевелил листвой. Черепаха распласталась на ковре, и Бренч отворачивал от нее лицо, она почему-то напоминала ему засохшее пятно на полу дачи. Труп, обнаженный до пояса, лежал вниз лицом, на спине зияло несколько ран, нанесенных кухонным ножом.

— Уже поели? — Майор посмотрел на Шимчика. — Час назад звонил товарищ Вондра. Шнирке он снимает, Шнирке не существует, сотрудник, который клюнул на эту фальшивку, узнает почем фунт лиха…

У Лазинского пылали уши, он взял стакан и залпом осушил его.

Шимчик сделал вид, что не заметил.

— А дальше? — спросил он с невинной миной.

— У меня все. Докладывайте!

Бренч следил за жужжащей мухой. Штор все еще не было.

— Самым трудным оказалось начало, — сказал капитан Шимчик. — Я предполагал, что Шнирке — вымысел, что сообщение о нем нам подсунули с единственной целью — все наше внимание направить на него и тем самым открыть дорогу агенту, который абсолютно на него не похож и, вероятнее всего, весьма незначителен. Кроме этой гипотезы, сознаюсь честно, у меня в руках не было никаких данных. Авария «трабанта» и смерть Голиана имели несколько объяснений, и совпадение по времени с пропажей формулы — также, хотя это мне до сих пор не дает покоя. — Он закурил. — Я решил исходить исключительно из поведения Голиана: он следил за Стегликом, поскандалил с Бауманном, вернул второй ключ от сейфа директору. Он сделал это, заметив, что старик хочет поймать его на липовой документации, а настоящее изобретение уже почти готово. Я пока ничего не утверждаю, в этом еще много неясного. Например, Сикора. Но мне думается, что всю эту возню вокруг силикатов Бауманна осложнило вмешательство извне.

— Неожиданное появление агента? — Майор не спускал глаз с Шимчика.

— Да, хотя дело выглядит несколько иначе. Голиан агента ожидал. Боялся его. Отсюда его беспокойство и конфликты с Бауманном и нескрываемый интерес к опытам, проводимым инженером Стегликом… Голиан понимал, что его загнали в угол, и предпринимал единственное, что мог, — готовился спасти шкуру.

Капитан умолк, он тер лоб и ждал вопросов, надеясь поскорее все закончить: «Домой, домой, лечь, выспаться или отправиться на реку, на рыбалку, как давно я не видел ни уклейки, ни хариуса, вербы на берегу, пасущихся на пригорке пестрых спокойных коров… Ах, какие глупости лезут мне в голову — уклейки, коровы…» Он отогнал видение и продолжал:

— Вернемся назад. Бауманн подтвердил мое предположение о причине первого бегства Голиана за границу. Голиан хотел продать свое изобретение. Но просчитался, не удалось, не нашел даже прилично оплачиваемой работы, потому хотел вернуться и не скрывал, очевидно, своих намерений. Этим он привлек внимание разведки. Ему посоветовали, каким образом он может, вернувшись, избежать суда и заключения, снабдили фальшивыми документами, чтобы он передал их нашим органам, представ перед ними под своим настоящим именем. Все это, естественно, не даром — за будущие информацию и услуги. Так оно и случилось. Прага проверила сообщение Голиана, инженер получил работу и… Вот пока и все. Это длилось какое-то время. Теперь вернемся к его жене. Подумаем о ней. Нам известно, что в Мюнхене она с Голианом разошлась, но известно также, что на этом их отношения не оборвались. Сначала письма, приветы, позже банки с консервами, Сага с шоколадом и сгущенным молоком. Зачем в молоке микропленка — ясно, пани Вера знала, что ее муж все время думает о силиконах и что в работу над ними включил и Бауманна, большого специалиста и знатока. Ей удалось заинтересовать какой-то концерн или организацию, которая к нам протянула свои щупальца. Штаглову и Доната, а может, и кое-кого еще. Это покажет будущее. Важно другое: вполне очевиден факт, что люди, перед которыми Голиан в Мюнхене имеет обязательства, и предприятие, стоящее за его женой, — не одно и то же, у них диаметрально противоположные цели. Одних интересует удешевление производства силиконов, вторых — шпионаж. Именно этими вторыми инженер пренебрег. Я думаю, что сразу же после возвращения Голиана больше всего привлекала совместная работа с Бауманном и ее результаты, он пренебрег ролью агента. Но должен был предвидеть, что долго это продолжаться не может. Конец иллюзиям настал раньше, чем он ожидал. В мае разведка потеряла терпение и через объявление в «Фольксштимме» приказала инженеру Голиану искать новое место и браться за дело. Объявление вспугнуло Голиана. Он набросал черновик заявления об уходе, но так его и не подал, узнав о том, что опыты Бауманна близятся к концу. Личные интересы подсказывали ему, что надо ждать, хотя бы это было связано с риском. Он, конечно, все сообщил жене и начал готовиться к бегству. Я полагаю, что обеспечить его переход через границу должна была Штаглова.

— А открытка от жены? — вмешался майор.

— Вы имеете в виду то обстоятельство, что он не обратил на нее внимания?

— Нет, я спрашиваю об открытке, его реакция меня не интересует.

— Ее точное значение мне неизвестно. Однако уверен, что это было либо предостережение о появлении агента, либо сообщение, что пани Вера его ждет. И то и другое вполне вероятно, я сужу по тому, как вел себя Голиан. Агента он видел днем. Следовательно, сообщение не могло его удивить, бегство, как единственный выход, — для него тоже был решенный вопрос. Я не думаю, что тогда он уже знал, что убьет агента, наверное, просто хотел выиграть время. Он исхитрился и списал несколько формул у Бауманна, а чтобы не сразу заметили, отдал ключи от сейфа Саге. Когда он приехал с агентом на дачу, случилось неожиданное: агенту было недостаточно нескольких формул, и он, вероятно, стал угрожать — скорее всего, тем, что выдаст Голиана нам, пугал его судом, тюрьмой — чем угодно. Формулы, которые ему подсунул инженер, являлись уликой. Лопнули все надежды, оставалось единственное — схватить нож Стеглика, забрать из дома диплом и документы, снять со сберкнижки деньги для сестры, проститься с Бачовой и насыпать в коробочку горсть словацкой земли… Это кажется странным, словно не наш век… Но Голиан — гемерчанин, я немного знаю эти места, их патриархальные нравы, его дед был фараром.

Они помолчали. Бренч все наблюдал за мухой, Лазинский обеими руками сжимал стакан, майор, постукивая пальцем по колену, спросил:

— Ну, а дальше?

— Дальше уже дело криминалистов, а не наше.

— Вы имеете в виду аварию и ампулу с газом?

— Да, я так считаю.

— Кто убил Голиана?

— На этот вопрос вам ответит Гаверла. Я утром послал его в Михаляны. Он нам уже немножко помог, пусть и закончит. Так будет по-честному.

— Расследование смерти агента готово?

— Ребята еще на даче, но все основное уже ясно: у агента в кармане была страница с формулами, австрийский паспорт на имя Винтерле, чехословацкое удостоверение личности на имя Богумила Славика и документы на имя сотрудника госбезопасности — уже Яна Ольшовского. И все с одной и той же фотографией. Более чем достаточно, чтобы и слепому стало видно, что это за птица.

— Отпечатки пальцев на ноже?

— Голиана, — ответил Шимчик.

— Телеграмма Донату?

— Сигнал Штагловой, чтобы в договоренное время вызвала по телефону Михаляны и подтвердила детали встречи или перехода границы. Этого я еще не знаю.

Майор кивнул и поинтересовался, когда получит подробное письменное донесение.

— Завтра-послезавтра, — неуверенно улыбнулся Шимчик. — Сегодня никак, я не спал всю ночь: возраст, знаете ли, пенсионный… Прошу разрешить.

— Ну, что ж, добро, но в Прагу позвоните непременно, вы с Вондрой в дружбе, он с вас стружку за опоздание не станет снимать.

Шимчик согласился:

— Конечно, вечером позвоню.

Он с трудом поднялся с места, встали и остальные.

Когда майор ушел, Лазинский сказал:

— Товарищ капитан, я вчера с этой Прагой…

Шимчик попросил лейтенанта:

— Оставьте нас, пожалуйста, нам надо поговорить, — И когда за Бренчем затворились двери, резко повернулся к Лазинскому: — Бросьте вы эти штучки, я не люблю самокритики!

Лазинский вытянулся и шагнул к двери, на пороге он услышал произнесенные ледяным тоном слова:

— Будьте же наконец мужчиной, вернитесь и ждите вместе со мной Гаверлу. Вместе со мной, Лазинский, мы ведь работали над этим делом вместе!

По улице мчались машины, уродливая черепаха таращила красные фарфоровые глаза. В солнечных лучах кружились пылинки, Шимчик смотрел и злился: «Шторы! Не забыть отругать Бренча», но вслух сказал:

— Хочу вам сообщить, хотя мы об этом уже говорили. Гаверла должен выяснить, о каком ремонте тот злой мужик просил Голиана. Ремонт был сопряжен с шумом…

— Да, я помню. — Лазинский не проявил никакого интереса.

— Но позже я вспомнил еще кое-что.

— Да.

— Прошу вас, не сидите как покойник. Вы ведь знаете, что за машины в деревне: маленькие электромоторы, косилки, насосы и прочая дребедень. Там за ними особенно не ухаживают. Остановилась машина — всадят литр масла или бензина, и все; но масло высыхает, и машина опять стоит. Тут уж никакое масло не поможет.

— Да. — Лазинский сидел с каменным лицом.

— Если речь шла о подобном ремонте и мужик из-за него обратился к Голиану, то теория Гаверлы относительно газа прогорит. У Голиана могли быть ампулы этилхлорида с собой, и он сам после работы по рассеянности мог положить оставшуюся ампулу в портфель. Это не слишком правдоподобно, но психологически оправдано. Сага, однако, утверждает, что на заводе этилхлорида нет. Навряд ли Голиан стал бы в такое для него трудное время доставать его ради какого-то ремонта, он занимался совсем другим делом… Остается лишь убийца. Кто-то подсунул ампулу в его голубой портфель.

Слабое движение должно было означать, что в слушателе пробуждается интерес, это подтвердил вопрос:

— В то время, когда Голиан сидел у Бачовой? Но тогда убийца должен был иметь ключ от машины.

— В том-то и дело, что не должен, и еще мелочь: я считаю, что версия Гаверлы насчет отпечатков пальцев ошибочна со всех сторон. Голиан все окна в машине закрыл сам, когда пошел к своей врачихе. — Капитан улыбнулся. — Вот приблизительно все.

— Все? А убийца?

— Убийца? — Шимчик отодвинул пепельницу — Бачова! — сказал он тихо.

— Ведь они были в комнате вместе, — возразил Лазинский.

— Не забывайте, что портфель у Голиана был с собой. А когда он вышел в коридор к телефону, портфель остался лежать на диване. Бачова сделала всего несколько движений. Зубному врачу достать ампулу с газом — пара пустяков, манипуляции с ампулой — тоже дело знакомое. Значит, и это подходит. Ампула была у Бачовой в кабинете на работе, утром она ее взяла. Вспомните, что нам говорила ее конопатая ассистентка: «Вчера доктор Бачова явилась на работу — и это небывалый случай — первая». Она спешила из-за ампулы. Знала, что инженер вернется, и еще ночью решила его убить. До его прихода нервничала. Когда вернулась обратно в амбулаторию, руки у нее уже не дрожали.

Капитан курил, ему было жарко. На столе стояли телефоны и лежали вещи погибшего: коробочка с землей и удостоверение личности. На фотографии серьезное, открытое лицо, глаза человека, много пережившего.

Шимчик поднял голову и посмотрел на своего помощника. Лазинский спросил:

— Почему вы заподозрили Бачову? Улики — только портфель и ее раннее появление на работе?

— Не только. Кое-какие детали.

— Какие же?

— Пепельница, полная окурков, воздух в комнате. Но особенно пепельница. Сигареты, выкуренные одним человеком. Женщиной. Помада на окурках.

— Помада, окурки… Не понимаю, — Лазинский развел руками.

— Вам следовало бы, пока мы допрашивали Бачову, осмотреть ее комнату. Всюду полный порядок, нигде никаких следов ночного или утреннего визита Голиана. Только пепельница. Какое-то время я считал, что во время утренней уборки Бачова забыла вытряхнуть из нее окурки, но потом вспомнил, что и Голиан был заядлым курильщиком и наверняка курил, сидя в мансарде. То, что в пепельнице отсутствовали окурки его сигарет, дало толчок к подозрению, что вчера, несмотря на жаркую погоду, врачиха не ходила на реку, а сидела дома, не выходя. Она лгала нам, хотя для этого не было никакого повода. В том случае, если она невинна, конечно. Когда мы уходили, я обратил внимание на ее купальный костюм, он висел в ванной на веревке совершенно сухой!

— Да, — прошептал Лазинский. — Висел, и я его видел, но не придал значения…

Он встал и подошел к окну:

— Бачова!… Вчера ночью инженер сказал ей, что оставляет ее — после убийства агента состояние у него было страшное, — он сказал ей это с жестокостью человека, жаждущего видеть чужое отчаяние… Позже хотел смягчить, загладить, обещал еще раз приехать, он не ожидал, что это возвращение будет для него роковым, что Бачова решится на такое… — Он усмехнулся. — Это наивно, но обстоятельства складывались в ее пользу, газ выходит очень медленно, Голиан выпил пива и, удрученный всем происшедшим, забыл, что сам закрыл в машине окна…

Они сидели молча до самого прихода долговязого Гаверлы. Гаверла пришел не один. Эдита Бачова попросила кофе или крепкого несладкого чая.