Создатель ангелов

Часть II

В научных справочниках и трактатах карьера Виктора Хоппе чаще всего была описана следующим образом:

Все это можно прочесть в разных источниках и сегодня. Кроме неверно указанной национальности, все правильно. Но это только половина правды. При более подробном рассмотрении проясняется другая история.

Во вторник, 16 декабря 1980 года, в половине пятого вечера главному редактору лондонского отделения журнала Cell[4] позвонил доктор Виктор Хоппе. Имя показалось главному редактору знакомым, но он не сразу смог вспомнить, где его слышал. По-английски, с явным немецким акцентом, доктор осведомился, когда будет сдан в печать следующий номер журнала, и взволнованным голосом добавил, что у него есть чрезвычайно важная новость. Голос звучал так, будто человек обмотал трубку носовым платком.

Главный редактор сказал, что сроки сдачи январского номера прошли уже неделю назад и что он с минуты на минуту ожидает корректуру. Но статьи для февральского номера еще принимались.

Ждать так долго доктор Хоппе не захотел.

— It's too important[5], — сказал он.

С долей здорового недоверия главный редактор поинтересовался, о чем же именно идет речь. На той стороне провода чувствовалось сомнение, но потом голос уверенно произнес:

— Клоны. Я клонировал мышей.

Внимание главного редактора было немедленно завоевано. Если бы это оказалось правдой, то это и в самом деле была бы чрезвычайно важная новость. Сообщение тут же напомнило главному редактору, кто такой Виктор Хоппе: тот самый немецкий биолог, который несколько лет назад опубликовал в журнале Science[6] смелую статью о манипуляциях с мышиными эмбрионами.

— Это действительно чрезвычайная новость, — сказал редактор.

— Я хотел бы как можно скорее опубликовать отчет о моем исследовании, вы ведь понимаете?

— Прекрасно понимаю, — ответил главный редактор, сделавшийся вдруг невероятно уступчивым. — Я мог бы постараться пристроить статью в этот номер. Вы сможете прислать мне ее сегодня по факсу?

— Только завтра.

— Это уже сложнее. Крайний срок, когда я мог бы еще ее принять, — до полудня. У вас получится?

На самом деле в запасе еще был целый день, но об этом он умолчал. Чем больше он даст времени, тем больше будет шанс у других журналов прознать об этом и перекупить сенсацию.

— В двенадцать. Должно получиться.

— Превосходно. Сколько мышей вы клонировали, если позволите поинтересоваться?

— Троих. Три штуки.

— Фантастика. С нетерпением жду вашу статью.

— Мне остались только кое-какие детали. Можете на меня рассчитывать.

Когда Виктор Хоппе в Ахене положил трубку, от той статьи, которую он должен был сдать завтра, на бумаге у него было совсем немного. В голове, правда, имелся план статьи, он записывал все данные по ходу каждого шага эксперимента и делал фотографии, но больше у него ничего не было. Виктор понимал, что должен делать упор именно на своей технике. Дело в том, что большинство его коллег использовали для слияния клеток вирус, из-за чего теряли контроль над важнейшим процессом в клонировании. Сам же он использовал и усовершенствовал технику, которую разработал в семидесятые годы английский профессор Бромхолл: при помощи микроскопической пипетки он вводил в клетку чужое ядро и, не извлекая пипетки, вытягивал ядро собственное. Таким образом в оболочке образовывалась всего одна ранка, которая затягивалась быстрее. Только что открытое вещество цитохалазин В, которым он затем обрабатывал клетку, обеспечивало ее эластичность, что способствовало скорейшему слиянию с новым ядром.

В теории все было просто, но на практике этот метод требовал большой тренировки и в тысячу раз больше ловкости, чем требуется, чтобы вдеть нитку в иголку. Многочисленные попытки оказались неудачными из-за того, что оболочка клетки повреждалась слишком сильно или вместе с ядром удалялось чересчур много цитоплазмы. Слияние клетки с новым ядром тоже редко проходило без проблем, и на дальнейшее развитие в эмбрионе реконструированной клетки было невозможно повлиять. Данные, которые получал доктор, также говорили сами за себя. Из пятисот сорока двух отобранных клеток белых мышей даже половина не пережила микрохирургического вмешательства, во время которого их собственные ядра были заменены на ядра клеток серых мышей. Из оставшегося количества только сорок восемь клеток срослись с новым ядром. На четыре дня они были помещены в специальную среду, после чего оказалось, что шестнадцать клеток превратились в крошечные эмбрионы и, соответственно, могли быть пересажены в матку нескольких белых мышей. Несмотря на такой низкий показатель — даже три процента клеток не выдержали предпоследнюю стадию, — Виктор Хоппе все-таки добился успеха, чего не удавалось ни одному из его коллег: все попытки терпели неудачу на стадии выращивания эмбриона.

После этого ему пришлось ждать три недели, пока эмбрионы вырастут и появятся на свет. На тот момент он уже обработал новую партию клеток. К его отчаянию, в этот раз ни одна из клеток не выдержала стадию выращивания, так что все его надежды были связаны с уже подсаженными в матки эмбрионами. Мышата появляются на свет абсолютно лысыми, и доктору пришлось ждать еще три дня, пока у них не выросли первые шерстинки, чтобы убедиться в том, что его эксперимент по клонированию удался. Шестнадцать переделанных клеток должны были вырасти в клонированных серых мышат, а из пятнадцати обычных оплодотворенных клеток, которые он одновременно имплантировал в матки к нескольким мышам, должны были появиться обычные мыши с такой же белой шерстью, как и у их матерей.

Мыши родились 13 декабря 1980 года в университетской лаборатории города Ахена. Чтобы исключить любой риск, их извлекли на свет при помощи кесарева сечения. Это вмешательство было элементарным действием по сравнению с микрохирургией, которая требовалась при замене клеточных ядер. Здесь казалось, будто в руках у доктора звери размером с взрослую лошадь. И все-таки ему пришлось очень сильно сконцентрироваться, потому что от напряжения у него дрожали руки.

Первая из пяти белых мышей-матерей — чтобы различать, он пометил их чернильными полосками на шкурках, от одной до пяти, — не принесла ожидаемого результата, напротив, из восьми детенышей, которые все оказались мертвыми, только трое внешне напоминали мышей. Из пяти остальных двое имели форму уродливых изюминок, еще двое напоминали сильно уменьшенный человеческий эмбрион, мертворожденный при выкидыше. Кожа последней изуродованной мышки была тоньше папиросной бумаги, и через нее просвечивали все внутренности. Доктор Хоппе был расстроен, но, поместив в формалин потомство первой мыши, он с новой надеждой взялся за кесарево сечение второй. Четыре из пяти эмбрионов тоже оказались мертвыми да еще срослись между собой. У первой пары был общий позвоночник, а вторая имела общую нижнюю половину тела. Внимание доктора, однако, сразу же привлек пятый экземпляр, который оказался в два раза больше остальных мышат и самое главное: он был жив! Но на этом все закончилось. Зверек производил совсем мало движений — только мышцы задних лапок заметно сокращались, — и тогда доктор молниеносным движением схватил пипетку и стал вдувать в крошечную пасть воздух.

— Дыши! Дыши! — кричал он так, будто в руках у него был человеческий младенец.

— Дыши! Дыши!

Искаженный голос доктора Карла Хоппе разносился по дому номер один на Наполеонштрассе в Вольфхайме, где он несколько минут назад помог своей жене разрешиться от бремени сыном. Было утро понедельника 4 июня 1945 года. Схватки начались двое суток назад. Сами роды продлились девять часов.

Итак, это был мальчик. Его назовут Виктором. Об этом они договорились заранее. Но на пол ребенка отец обратил внимание уже во вторую очередь. Сначала он посмотрел на его лицо. За пленкой из слизи и крови, закрывавшей рот, нос и щеки, он сразу увидел то, чего так боялся: у ребенка была заячья губа, которую он сам унаследовал от своего отца.

Многие жители деревни полагали, что у ребенка может случиться такое отклонение, если мать на десятой неделе беременности увидит мертвого зайца. Даже его собственная жена верила этой басне, хотя он и объяснял ей, что эта аномалия передается по крови в семействе Хоппе, равно как и рыжий цвет волос, который был почти у всех отпрысков. И тем не менее она всю беременность не решалась зайти в мясную лавку, а проходя мимо витрины с мясом, смотрела строго перед собой.

Ничего не помогло. Ребенок родился с заячьей губой. Это было первым, о чем спросила его жена. Она не спросила, мальчик это или девочка, а…

Она показала дрожащей рукой на свои собственные губы в обрамлении капель пота. Он только кивнул и сказал, что это мальчик. Возможно, это порадовало бы ее. Женщина закрыла глаза и вздохнула.

Новорожденный дышал очень неравномерно, и к его обезображенному рту немедленно приложили кислородную маску. Каждые три секунды доктор Хоппе сжимал черный баллон и вдувал воздух в легкие своего сына.

— Дыши! Дыши! — кричал он.

Если бы он прекратил это искусственное дыхание, то вероятность, что ребенок умрет, не успев даже начать жить, оказалась бы очень велика. Сжимая баллон, доктор спросил себя, не будет ли на самом деле для мальчика лучше, если он не выживет. Эта мысль мучила отца. Несколько раз ему приходилось помогать появляться на свет детям с гораздо более серьезными отклонениями, чем заячья губа, но тогда эта мысль ни разу не пришла ему в голову. Каждый раз он сражался за жизнь ребенка, как велел ему его долг, но сейчас, с его собственным сыном, с первенцем, его охватили сомнения. Доктор вдруг столкнулся с собственным прошлым. Каждый раз, сжимая баллон, он словно вонзал в себя нож. И когда он вдруг остановился и понял, что сделал это, чтобы проверить, может ли его сын уже дышать самостоятельно, ему показалось, будто с плеч упал свинцовый груз.

— Он жив, Карл? — раздалось у него за спиной. — Скажи мне, ради Бога, что он жив.

Умоляющий голос жены выдернул его из странного состояния. Изо всех сил он снова стал качать воздух в легкие своего сына.

Раздавшийся чуть позже крик стал ответом на вопрос матери.

Мышонок не выжил, несмотря на усилия Виктора. Тринадцать мертвых мышей и ни единого живого экземпляра. Но это был промежуточный результат. Он принес доктору неприятное чувство, которое, впрочем, оказалось преждевременным, потому что спустя полчаса он извлек из третьей мыши шестерых живых детенышей. Двое из них, правда, срослись черепами и вскоре умерли, но остальные четверо выглядели превосходно. Каждый мышонок был размером с фалангу человеческого пальца, имел хвостик, четыре лапки и два крошечных ушка. Кожа была гладкой и розовой. Закрытые глазки навыкате. Ротики тут же стали открываться в поисках соска. Виктор облегченно вздохнул. Из шести подсаженных эмбрионов три были реконструированы. То есть один из этих четверых в любом случае был клонированным экземпляром. У доктора дрожали руки, когда он сажал всех четверых в кювет с мелкими бумажными обрывками и ставил его под теплую лампу. В первый день он собирался кормить их молоком из пипетки сам, а потом подсадить к другим мышам, которые несколько дней назад естественным путем произвели на свет потомство. Еще неопытные мышиные матери могли съесть своих отпрысков.

Из четвертой мыши он извлек еще четверых живых детенышей, да и последняя мышь принесла больше надежд, чем разочарований, так как пятеро из семерых ее эмбрионов развились в живых мышат. Теперь общее число составляло тринадцать. Результат, который превысил все ожидания.

Три дня спустя, в ночь на 16 декабря 1980 года, Виктор обнаружил у троих из одиннадцати мышат — еще двое умерли по непонятной причине на следующий день после рождения — шерстинки с коричневым оттенком, в то время как на розовой кожице остальных уже отчетливо проявился белый пушок. Напряжение, которое нарастало в нем на протяжении последних семидесяти двух часов, вдруг словно исчезло. Появилось какое-то упоение: он в течение получаса не сводил глаз с троих мышат, пока они жадно сосали материнское молоко. Время от времени доктор поглаживал их кончиком пальца.

Йоханна представляла себе заячью губу сына совершенно иначе. В крайнем случае она ожидала увидеть небольшой разрез длиной в пару сантиметров, который можно было бы исправить, наложив пару швов. У собственного мужа она видела только шрам и никогда не задумывалась над тем, как выглядела эта губа в свое время. Когда он положил ребенка ей на руки, женщина тут же оттолкнула его.

— Убери это от меня! — закричала она, взмахнув от отвращения руками, отчего ребенок покатился и упал личиком ей на живот.

Карл замешкался, но не оттого, что, возможно, тоже чувствовал неприязнь, а потому что никогда не сталкивался с такими проявлениями в своей практике. Все женщины, у которых он принимал роды, немедленно прижимали к себе новорожденных младенцев, даже если с ними не все было в порядке. Некоторые матери, наоборот, как раз с трудом могли их отпустить.

— Убери это от меня, Карл!

У Йоханны было чувство, будто рот ребенка, словно присоска, прилепился к ее коже, и, когда муж наконец забрал мальчика, это чувство не исчезло. Она испуганным взглядом посмотрела на свой живот, чтобы проверить, на самом ли деле там никого нет. На том месте, где лежал ребенок, остались следы пуповинной крови. Ей показалось, будто это кровь из рассеченной губы ее сына, и она стала визжать от ужаса.

Спустя несколько дней после своего рождения Виктор Хоппе был определен в монастырь сестер-кларисс в деревне Ля Шапель, что в нескольких километрах от Вольфхайма. Поскольку он был укушен дьяволом. Так, по крайней мере, полагала его очень верующая мать. Ведь она так старательно избегала любых контактов с мертвыми и живыми зайцами, и не только в начале беременности, но на протяжении всех девяти месяцев, и все равно лицо мальчика оказалось обезображено. Таким образом, очевидно вмешательство других сил. Иначе быть не могло.

Капеллан Кайзергрубер, который был приглашен окрестить ребенка, подтвердил ее подозрения.

— Мон Дье! — воскликнул капеллан, впервые увидев младенца, и инстинктивно перекрестился.

Йоханна, разумеется, не могла не обратить на это внимание.

— Ведь это вина дьявола, не правда ли? — спросила она немедленно.

Женщина надеялась получить утвердительный ответ, который избавил бы ее от упреков к самой себе, и она его получила. Это был только кивок головой, но и его было достаточно. Перед тем как ответить, капеллан успел взглянуть на доктора, который стоял в углу слабо освещенной комнаты и прикрывал рукой собственный искалеченный рот.

Это была его вина. Это он передал по наследству зло. Ему не надо было производить на свет детей. Обо всем этом думал капеллан Кайзергрубер, но не сказал ничего вслух. Он слишком уважал доктора. Поэтому он только молча кивнул. Лежащая в постели мать застонала.

Монастырь сестер-кларисс в Ля Шапели всегда был приютом для детей с умственными и физическими отклонениями, но во время войны сестра Милгита, аббатиса, приняла решение открывать двери монастыря исключительно добропорядочным жителям Бельгии и Франции, которые были вынуждены бежать из своих домов. В конце войны ход событий привел к тому, чтобы снова открыть приют. Виктор Хоппе был их первым пациентом, и, поскольку его физическое отклонение нельзя было считать настоящим увечьем, в карточке было записано, что он проявлял признаки слабоумия. Других особенностей упомянуто не было. Под записью поставили свои подписи оба родителя.

Размер ежемесячного взноса на содержание и воспитание Виктора сестра Милгита рассчитала на основе предположительных доходов доктора, и увеличила его, когда увидела ребенка. Родителям она объяснила, что такая высокая сумма должна покрывать дополнительные расходы, например, на специальные пустышки и дезинфицирующие средства. Кому-то из сестер она призналась, что потребовала повышения, потому что была уверена в том, что доктор Хоппе и его жена заплатят любую цену, лишь бы их избавили от ребенка. Тот же самый вывод можно было сделать и со слов капеллана Кайзергрубера.

Это он предложил родителям доверить заботу о ребенке сестрам-клариссам. Чуть меньше недели назад сестра Милгита призвала его к себе, чтобы сообщить, что собирается снова открыть приют. Она спросила, не мог бы он подыскивать для нее новых убогих — именно так она выразилась. Разумеется, за вознаграждение. Ведь он же хотел как можно скорее стать пастором.

Капеллан и не рассчитывал, что первый убогий найдется так скоро.

— Со злом надо бороться, — сказал он доктору и его жене, после того как окрестил ребенка.

Во время обряда он тайком ущипнул младенца за попку, так что тот стал кричать как бесноватый в момент, когда святая вода полилась ему на голову. Мать закрыла глаза руками, а отец отвернулся. Тогда капеллан повторил все дважды.

Ущипнуть. Полить.

Ущипнуть. Полить.

Он израсходовал всю святую воду. Вопли маленького Виктора пробирали до костей.

— Зло можно победить только Божьей помощью, — сказал капеллан отчетливо.

Он положил плачущего ребенка в колыбельку, даже не вытерев. Тонкие рыжие волосики приклеились к головке. Пеленка, в которую был завернут младенец, совсем промокла.

Он посмотрел в глаза матери и сказал, будто невзначай:

— Сестры-клариссы в Ля Шапели снова открыли приют.

Он специально не смотрел на доктора. Не знал, что тот мог подумать. В том, что мать не хочет этого ребенка, он был уверен. Она не хотела держать его во время крещения и явно старалась вообще не смотреть на него.

Йоханна подняла глаза на мужа. Капеллан тактично отвел взгляд и повернул голову в сторону колыбели, где изо всех сил продолжать плакать Виктор. Широким жестом священник поднес руку к лицу, из-под ладони взглянул на ребенка и слегка покачал головой, чтобы показать, как сильно сочувствует родителям. В напряжении он дожидался ответа, но его все не было.

— Я мог бы… — начал он и снова повернулся к Йоханне, — я мог бы договориться о вашей встрече с сестрой Милгитой.

— Мы об этом… — заговорил было доктор, но тут его резко перебила жена.

— Я хочу, чтобы его здесь не было, Карл! — сказала она громко.

— Йоханна, мы должны…

— В нем сидит дьявол! — закричала мать почти в истерике. — Ты же сам видел!

Она резко повернулась к капеллану. Ее взгляд заставил его вмешаться.

— Герр доктор, — спокойно произнес он. — Мне кажется, так будет лучше для ребенка.

В этот момент в глазах доктора что-то переменилось. Сначала он словно удивился, а потом взгляд его застыл, будто он что-то пытается вспомнить. Из этого капеллан сделал вывод, что его слова задели доктора, и поэтому нарочно надавил на больное место во второй раз.

— Вы должны подумать о будущем мальчика, — сказал он, глядя доктору прямо в глаза.

Доктор медленно перевел взгляд на колыбель. Плач раздавался волнами, с маленькими паузами в промежутках, когда ребенок набирал в легкие воздуха, что сопровождалось неприятным пищащим звуком.

— Подумайте о мальчике, герр доктор.

Капеллан увидел, как доктор сделал глубокий вдох и сказал:

— Договоритесь о встрече. Лучше всего прямо сегодня. В следующий момент доктор развернулся и вышел из комнаты.

В период между 1945 и 1948 годами в монастыре Ля Шапели было семнадцать сестер, в приюте содержалось примерно двенадцать пациентов. Все это время Виктор Хоппе был самым младшим, а Эгон Вайс — самым старшим из них. Когда его приняли в приют, через месяц после Виктора, ему было двадцать семь лет, и он был идиотом, что по бытовавшим тогда выражениям означало высшую степень слабоумия. Большую часть времени он проводил привязанным к кровати и день за днем, часами напролет, издавал звериные звуки. Без сомнения, в него вселился дьявол.

Охотнее всего он выл, как волк, и рычал, как бешеная собака. Сестер и других пациентов это доводило до отчаяния, а Виктора, наоборот, совершенно завораживало. Причудливые вопли Эгона были желанным разнообразием на фоне монотонных песнопений и молитв, которыми сестры изводили пациентов, ожидая от них больше пользы, чем от каких бы то ни было лекарств.

Большинство пациентов проводило свои дни в праздности. Некоторые утром переселялись с кровати на стул, другие вставали и продолжали стоять до тех пор, пока им не разрешали опять лечь в кровать. Раз в день все должны были идти в часовню. Того, кто не мог идти сам, везли в инвалидном кресле. Виктора приносили на руках. Песнопения были на латыни, молились на французском и немецком, в надежде, что каждый из пациентов поймет хоть что-то. Одна из сестер садилась впереди и пела или молилась, другие сестры распределялись между пациентами, большинство из которых покорно отбывали службу. Некоторые даже бормотали «Отче наш» или «Богородица Дева, радуйся».

Только Эгон Вайс продолжал выть, и его часто отправляли обратно в большой зал. Барбитураты на него почти не действовали, потому что даже во сне он продолжал неистовствовать, как будто за ним гналась свора собак. Только после погружения попеременно в ледяную, горячую и снова в ледяную ванну Эгон успокаивался. После этого он молчал около часа — время, которое ему требовалось, чтобы обсохнуть.

Виктор молчал три года. За время первого года жизни было установлено, что он не может произносить звуки из-за своего врожденного дефекта, но когда его заячью губу прооперировали, а он все еще не говорил ни слова, сестры решили, что он слишком неразвит, чтобы научиться говорить. Некоторые дополнительные обследования, во время которых он ни на что не реагировал, подтвердили это предположение и неоспоримо доказали его слабоумие.

Вначале его отец еще надеялся, что все будет хорошо. Когда оказалось, что это не так, доктор вдруг почувствовал определенное облегчение, потому что получил подтверждение: его сын действительно попал в приют на полном основании, по причине своего слабоумия. Мысль о том, что решающую роль сыграла заячья губа, не давала ему спать не одну ночь. Весь первый год он каждую неделю приезжал в приют, и каждый раз, когда видел дебилов, имбецилов и идиотов, у него было чувство, что его сыну здесь не место.

Но, к счастью, мальчик и в самом деле оказался слабоумным.

Мать ни разу не приехала его навестить. Она даже не спрашивала о нем у мужа. Поэтому он тоже молчал и заговорил об этом только однажды.

— Его признали дебилом, — сказал он. — Тесты официально это подтвердили.

Йоханна заморгала. Это была ее единственная реакция на его сообщение.

Тем не менее доктор продолжал:

— Теперь он может остаться там. Сколько мы захотим.

Жена посмотрела на него выжидательно.

— Я сказал, что мы очень ценим милосердие сестер по отношению к нему. Для мальчика это — самое лучшее. Сестра Милгита согласна со мной.

Жена кивнула. Он замолчал. Потом повернулся и хотел выйти из комнаты.

— За что нам это, Карл? — произнесла Йоханна с отчаянием в голосе.

На сей раз доктор промолчал. У него не было ответа. Кроме того вывода, что, пожалуй, им не стоило заводить детей. Но об этом они никогда не говорили. А теперь было уже поздно.

25 июля 1978 года в Англии родилась Луиза Браун. Она стала результатом успешного сотрудничества зоолога Роберта Эдвардса из Манчестера и гинеколога Патрика Степту из Олдхэма. Эдвардс в шестидесятые годы начал эксперименты по зачатию в пробирке, Степту в семидесятые годы нашел метод, при котором яйцеклетки могли быть извлечены из материнского организма вагинальным путем и затем подсажены обратно. Луиза Браун была зачата осенью 1977 года, яйцеклетка матери была оплодотворена семенем отца в пробирке, после чего получившийся эмбрион был помещен в матку. Новость, которую обнародовали летом 1978 года, потрясла весь мир и везде была встречена со смешанным чувством осуждения и восхищения. Для Виктора Хоппе, который уже много лет проводил эксперименты, чтобы достичь той же цели, рождение первого младенца из пробирки было грустным концом его собственных исследований.

Во время работы над диссертацией в университете Ахена Виктор начал эксперименты над яйцеклетками амфибий и мышей, и в 1970 году, приступив к работе в Бонне, в клинике по проблемам рождаемости, он предпринял первые попытки оплодотворения человеческих яйцеклеток вне матки. Яйцеклетки он получал из больницы в Бонне, где их брали из яичников, удаленных во время гинекологических операций. Сперму для экспериментов он брал свою собственную. За пять лет работы доктор Хоппе нашел правильную технику и жидкости, при помощи которых в пробирке происходило слияние яйцеклетки и семени. Оплодотворенную яйцеклетку он оставлял в другом растворе до тех пор, пока не вырастал эмбрион, так же, как раньше в яйцеклетках мышей. Но ему потребовался еще год, прежде чем он освоил этот процесс и появились первые результаты.

Весной 1977 года, опираясь на достигнутые успехи, доктор убедил несколько пар принять участие в дальнейших экспериментах. У женщин в парах была нарушена функция яичников, и из-за этого не могли образоваться яйцеклетки. Доктор Хоппе предложил им оплодотворить чужую яйцеклетку семенем мужей и через три дня, когда эмбрион вырастет до шестнадцати клеток, ввести его через разрез в животе и матке. На протяжении полутора лет он девять раз проводил эту операцию четырем женщинам. Столько же раз плод отвергался организмом в течение трех недель. Последний раз это произошло через два дня после рождения Луизы Браун. Когда новость обнародовали, доктор Хоппе навсегда спрятал свои многочисленные записи, которые вел на протяжении многих лет.

Виктор Хоппе всегда писал свои заметки на листочках, беспорядочно, в зависимости от времени и места, где его настигла мысль: в ход шли писчая бумага, старые и новые конверты, вырванные из журналов страницы, обрывки газет, странички календаря, вывернутые наизнанку хлебные пакеты или бумажные пачки из-под продуктов или лекарств. Это могли быть слова, предложения, формулы или наброски, иногда перечеркнутые, порой занимавшие каждый свободный клочок бумажного листа. На страницах с напечатанным текстом он писал вертикально, горизонтально или по диагонали, на полях или между колонок и заголовков, часто захватывая напечатанный текст, и в этом случае обводил заметки ручкой. Почерк везде был неряшливый и трудно читаемый.

Для посторонних — а к ним можно было причислить любого человека — эти записи на первый взгляд не имели никакой ценности, разве что могли послужить доказательством того, как хаотично или непрофессионально доктор Хоппе ведет свою работу. Приложив некоторые усилия и обладая определенными знаниями, можно было сопоставить некоторые формулы или наброски с тем или иным экспериментом, который проводил доктор, но и тогда было невозможно проследить последовательность и логику, соединявшие многие сотни заметок.

Ее и не было, логики, по крайней мере на бумаге. Структура находилась в голове Виктора. Ему хватало одного слова или формулы, чтобы вызвать в воображении все, что с ними связано. Для него самого его записи были ни много ни мало, как ключами, открывавшими двери к огромному информационному пространству. Такой способ функционирования мозга был необыкновенным даром, так как это экономило кучу времени для работы и избавляло от проведения ненужных экспериментов. В обычной жизни его дар был скорее помехой, потому что каждое слово, которое он невольно слышал или видел, могло вызвать целую череду бесполезных ассоциаций или назойливых воспоминаний, которые он сам не мог остановить.

Сегодня о Викторе Хоппе могли бы сказать, что у него, весьма вероятно, синдром Аспергера. Доктор Ханс Аспергер, педиатр Венского университета, описал эту мягкую форму аутизма в своей диссертации «Психопаты-аутисты в детском возрасте». Он наблюдал детей, которые имели серьезные недостатки в социализации, развитии воображения, и прежде всего — в коммуникативных навыках. Их речь хотя и была правильной, но казалась сухой и неестественной. У детей полностью отсутствовало чувство юмора, и они почти не проявляли эмоций. Все, что им говорили, они понимали буквально. С другой стороны, почти все эти дети были чрезвычайно умны и уже в раннем возрасте могли запомнить наиболее сложные, но в то же время самые обычные вещи, такие как расписание всех трамваев в Вене или названия всех частей двигателя внутреннего сгорания.

Доктор Аспергер опубликовал результаты своего исследования в 1944 году, но только в шестидесятые годы на его диссертацию обратили внимание другие ученые, и лишь в 1981 году этот синдром был зарегистрирован официально. В настоящее время бытует мнение, что у Леонардо да Винчи и Альберта Эйнштейна тоже был синдром Аспергера.

Сестры-клариссы из приюта в Ля Шапели не имели понятия об этом синдроме. Термин «аутизм» был им также неведом. Они имели представление только об упоминавшихся ранее трех видах психических отклонений, где идиоты по коэффициенту умственного развития имели показатели между 0 и 20, имбецилы — между 20 и 50, а дебилы — между 50 и 70.

Виктора Хоппе, таким образом, определили в дебилы. Так как он не произносил ни слова, сестры исходили из того, что слов он не знает и не понимает. Вел себя он тоже соответственно. Почти никак не реагировал на то, что ему говорили, и не проявлял никаких эмоций. Казалось, интерес у него вызывал только звериный рык Эгона Вайса. Часами он мог неподвижно наблюдать за парнем и слушать его. Виктор был также единственным пациентом, который мог спать рядом с кроватью идиота, и при этом сам не сойти с ума. Поэтому сестры подозревали, что с Виктором Хоппе дело обстоит еще хуже и он сам имбецил или идиот, но мальчик был еще слишком мал, чтобы можно было утверждать это с уверенностью.

Когда ему исполнилось три года, Виктор все-таки заговорил. Внезапно. Это случилось душной летней ночью 1948 года. Почти тропическая жара, которая уже несколько недель не отпускала Европу, проникла даже за толстые стены монастыря в Ля Шапели, и зной поселился в обычно прохладном здании. За жарой последовали мухи и комары. Мух привлекал запах быстро портящейся пищи, комаров — запах пота пациентов, которых даже в этих условиях мыли всего раз в неделю.

Если пациентам удавалось заснуть, несмотря на жару, то их будили мухи и комары. Крики Эгона тоже невозможно было терпеть, а в этих обстоятельствах они только усиливались. Жара выдавливала пот из его тела, мухи заползали по рукавам и брючинам к подмышкам и паху, комары сквозь одежду сосали кровь. А он не мог ничего поделать. Он был привязан к кровати за запястья и лодыжки. Вонь от собственного тела, чесотка и зуд от мух и комариных укусов совершенно доводили его до исступления.

Ни один из пациентов не смыкал глаз. Они стали раздражительными. Беспокойными. Марк Франсуа, восемнадцатилетний имбецил, однажды сорвал с себя одежду и начал бегать по зданию в поисках места, где было прохладнее и куда не проникал бы голос Эгона. Понадобились усилия восьми сестер, чтобы схватить его и связать.

Фабиан Надлер, четырнадцати лет, тоже имбецил, выбил кулаком стекло и стал выгонять мух в направлении окна. Другие пациенты начали ему помогать. Они прыгали и бегали по всему залу за видимыми и невидимыми мухами. Анжело Вентурини, хромой дебил двадцати одного года, воспользовавшись переполохом, поднял осколок стекла и направился в сторону Эгона Вайса. Он, без сомнения, хотел вырезать демонов из его тела и выгнать их через окно вместе с мухами. Но споткнулся еще до того, как оказался у кровати Эгона, и порезал стеклом себе бедро.

Трехлетний Виктор оставался невозмутимым. Жара и шум, казалось, до него не доходили. Он даже не заметил намерений Анжело Вентурини. Мальчик сидел на стуле у кровати Эгона и следил только за насекомыми. Не за теми, которые ползали по нему самому, а за теми, которые были на лице его соседа. Когда муха или комар садились на Эгона, Виктор махал рукой, чтобы их согнать. Этим он занимался весь остаток дня. Эгон Вайс становился от этого чуть спокойнее и все чаще смотрел на малыша глубоко посаженными глазами. Взгляд его ничего не выражал, но то, что он вообще смотрел направленно, было победой над его звериной пугливостью. Если бы у Виктора был шанс, он, возможно, и приручил бы его.

Но вечером ему самому опять пришлось ложиться в кровать, бортики которой, как всегда, были подняты ночной сестрой, и он уже не мог просунуть руку настолько далеко, чтобы отгонять мух. В свете слабых лампочек, которые горели над каждой кроватью, он видел, как насекомые вьются над вспотевшей головой его соседа, чей голос опять превращался в звериный вой. Пациентам предстояла еще одна бессонная ночь.

Тогда Анжело Вентурини решился на вторую попытку принудить к молчанию демонов в теле идиота, попытку, которая на этот раз удалась. Впоследствии он ничего не мог вспомнить об этом, а так как парень с младенчества страдал сомнамбулизмом, сестры посчитали, что он действовал бессознательно, во время одной из многочисленных прогулок во сне.

Ерунда. Чтобы ходить во сне, сначала надо уснуть. А уснуть этой ночью никому не удалось. В том числе и Вентурини. Следовательно, когда он встал той ночью, сна у него не было ни в одном глазу. Проходя по узкому ряду между кроватей, он даже наклонил голову и прижал ее к подушке, которую держал на плечах, чтобы создать видимость того, что спит. Когда он действительно бродил во сне, то никогда не брал с собой подушку.

Сестра Людомира, которая дежурила всю ночь, посмотрела в тот момент в окошко своего закутка на конец коридора, узнала Анжело по его хромающей походке и снова сосредоточилась на молитвеннике, который лежал перед ней. Она по опыту знала, что мальчик должен пройти три раза взад-вперед, а потом сам снова ляжет в кровать.

Но на этот раз Вентурини не стал ходить туда-сюда. Он подошел только к кровати Эгона. Возможно, Эгон не видел тень Вентурини, который склонился над ним. Возможно, он не почувствовал опасности. Возможно, он просто хотел, чтобы прекратился зуд. В любом случае, когда Вентурини прижал подушку к его лицу, Эгон не оказал сопротивления. Он даже не замотал головой. Не попытался вырвать запястья и щиколотки из оков. Он только попробовал продолжать кричать. Но теперь его голос звучал приглушенно, как бывало иногда и без подушки. Рычанье его стало звучать так глухо, что казалось, оно идет из живота. Поэтому сестра Людомира не сразу обратила на это внимание.

Она подняла голову только тогда, когда Эгон Вайс замолчал. Анжело Вентурини убрал подушку с его лица, положил ее к себе на плечо, прижал ее опять головой и пошел по коридору обратно к своей кровати. На противоположной стороне зала на своей кровати приподнялся Марк Франсуа. Он весело раскачивался туда-сюда, хлопал в ладоши и заливался смехом, напоминающим лошадиное ржание. Сестра Людомира начала быстро действовать. Она зажгла в зале свет, дернула за веревочку, что разбудило колокол где-то в глубине монастыря, и поспешила к кровати Эгона. Вентурини забрался в свою постель, лег и мгновенно уснул, несмотря на гудение мух и комаров.

Сестра Людомира могла только констатировать смерть во впалых глазах Эгона, прежде чем закрыла их навсегда. Она перекрестилась и услышала сзади незнакомый голос. Монахиня обернулась, поднесла левую руку ко рту, а правой еще раз перекрестилась.

Виктор стоял в своей кроватке на коленях, его сложенные руки лежали на бортике, голова покоилась на руках. Он произносил беспрерывные звуки, сестра Людомира сначала подумала, что это просто бессмыслица, но потом вдруг почувствовала в звуках ритм. И тогда до нее стало доходить, что мальчик гулким голосом бормотал по-немецки:

В последнем отчете об Эгоне Вайсе было написано, что пациент умер в возрасте тридцати лет от удушья, которое последовало из-за того, что он проглотил свой язык.

В промежуточном отчете о Викторе Хоппе, который был написан примерно в это же время, значилось следующее: «Умеет говорить. К сожалению, нечленораздельно».

Две женщины приехали из самой Вены. У них была особая просьба, в которой им уже отказали другие врачи. Почти все говорили, что их желание невозможно исполнить, по крайней мере, в ближайшие годы. Сами они были уверены, что после рождения Луизы Браун возможно всё, и возражения докторов были скорее этического, чем практического порядка.

— Это потому, что мы — лесбийская пара? Из-за этого? По-вашему, мы этого не достойны? — постоянно спрашивали они докторов.

— Нет, это невозможно. Просто невозможно.

Один доктор сказал:

— Это запрещено.

Из-за этого их решимость только возросла.

В конце концов они поехали за границу. Может быть, в Германии подобное разрешалось.

Они записались на прием к доктору Хоппе 11 ноября 1978 года.

— Мы хотим ребенка, — сказала одна из них.

— От нас двоих, — пояснила вторая.

Обеим показалось, что доктор смотрел на них, будто они говорят на непонятном языке. Все надежды, которые они лелеяли во время путешествия на поезде до Бонна, в тот же миг улетучились. Они почувствовали себя смешными и наивными и уже почти поднялись, чтобы уйти, когда доктор вдруг сказал, что это возможно.

Они удивились и настойчиво повторили, что хотят, чтобы это был ребенок от них двоих. Как если бы они были мужем и женой. Чтобы он унаследовал физические качества их обеих.

— Это возможно, — повторил доктор, — но не сразу.

— У нас все с собой, — сказала одна женщина, а другая вытащила из сумки папку и стремительно сунула ее доктору под нос. — Результаты мазков, анализы крови, наши циклы. Сейчас у нас обеих благоприятный для зачатия период.

— У нас месячные в одно и то же время, — с гордостью заявила другая, обменявшись понимающим взглядом со своей подругой. — Это редкость, правда?

— В монастырях у монахинь менструальные циклы всегда совпадают, — сухо отреагировал доктор.

Женщины несколько оторопели. Доктор раскрыл папку и стал перелистывать страницы.

— Как велик шанс, что это получится, герр доктор?

— Я не занимаюсь прогнозами, — ответил он.

Женщины чувствовали себя в его присутствии неловко, это было первым, о чем они сказали друг другу, когда вышли от него. Но что значила неловкость по сравнению с такой хорошей новостью.

— Приходите завтра, — сказал он, после того как обследовал их обеих. — Завтра мы начнем.

Поначалу он хотел прогнать женщин. Он должен был прогнать их. Но все-таки сказал им не то, что хотел. Он сказал то, о чем подумал в порыве, но чего нельзя было говорить вслух.

— Это возможно, — сказал он.

Когда Виктор услышал свои собственные слова, было уже поздно. Его замечание о возможности получить результат, но «не сразу» женщины поняли неправильно. Или он сам неправильно выразился.

В тот момент, когда они объявили ему свое желание, он мигом сообразил, как можно его осуществить. Теоретически это было возможно. Ему надо было соединить ядра любых клеток этих женщин в оплодотворенной яйцеклетке, из которой он предварительно удалил бы ядро. Этот опыт он многократно проделывал во время учебы в университете, хотя тогда делал это с яйцами лягушек и саламандр.

— Это возможно, — так он сказал им.

Но уже в следующий момент перед ним встали практические сложности. Человеческие яйцеклетки в тысячу раз меньше, чем у амфибий. К тому же при опытах с последними получившийся эмбрион никогда не вырастал до размеров взрослой особи.

Поэтому-то он и добавил, что все возможно не сразу. Он имел в виду, что ему еще нужно время. Месяцы, а возможно, и годы.

Но его первая фраза вселила в женщин надежду, и они ухватились за нее. И тогда доктор Хоппе не посмел их разочаровать. Поэтому он снова сказал вещи, которые их удивили. А потом уже не мог вспомнить, что именно.

Он обследовал женщин. Одна из них предложила оплодотворить их обеих. Может быть, она сказала это в шутку, но доктор так не посчитал. Ее слова заставили его задуматься, и он понял, какой уникальный шанс могут предоставить ему эти женщины.

И тогда он решил, что начнет уже на следующий день, хотя и знал, что еще слишком рано. Ему еще надо было потренироваться. С другими животными клетками. С мышами. Или кроликами. Но этого он не сказал. Возможно, они передумали бы, если бы он попросил их вернуться только через полгода.

На другой день они пришли в назначенное время, и он провел операцию. Но с неоплодотворенными яйцеклетками. Они этого не знали. Таким образом, он в любом случае выигрывал месяц.

У обеих женщин месячные задержались на неделю. Все эти семь дней они явно чувствовали, что беременны, и возбужденно рассказывали ему об этом. Но потом плод, должно быть, незаметно покинул организм.

Для верности они спросили доктора, так ли это было на самом деле. Он ничего не отрицал, хотя и знал, что плода там никогда не было. Этим Виктор Хоппе вселил в них еще большую надежду. И снова подсадил обеим женщинам неоплодотворенные яйцеклетки, потому что в то время был еще очень занят экспериментами.

На тот момент ему удалось добиться следующего результата: он вырастил эмбрионы мышей из двух женских яйцеклеток, но ни один из них не вырос в живую мышь. С человеческими клетками доктор продвинулся не дальше слияния ядер. Тем не менее уже на этом этапе он достиг необычайно важных результатов.

Виктор работал над несколькими опытами одновременно и начинал один эксперимент, не успев закончить другой. Только иногда он что-то записывал. Честно говоря, слишком мало. Даже для него самого. «Успеется», — думал он, в то время как в голове уже был следующий этап эксперимента или совсем другой эксперимент. Его мысли были похожи на костяшки домино, выстроенные одна за другой: как только падала одна, другие падали за ней сами собой.

15 января 1979 года обе женщины опять появились у него. Он хотел бы отложить их приход, ему нужен был еще один месяц. Но они настояли, и Виктору пришлось сдаться, потому что в противном случае они, возможно, обратились бы куда-нибудь еще.

— Герр доктор, на этот раз все получится?

— Поживем — увидим. — Он ожидал этого вопроса и заранее подготовил ответ.

— А если не получится…

Он надеялся, что они зададут этот вопрос.

— Тогда я попробую еще раз. С вашего согласия, разумеется.

Женщины переглянулись. Одна из них произнесла:

— Значит, вы думаете, что опять не получится.

В ее замечании прозвучал упрек, но он, тем не менее, снова повторил:

— Поживем — увидим.

— Мы это уже слышали… — сказала женщина после короткой паузы. — Возможно, нам придется на этом остановиться. Мы…

— Вам не нужно ничего платить, — быстро сказал Виктор.

— Дело не в деньгах. Мы больше не верим в это.

Ее слова прозвучали так, как будто она хотела с кем-то расстаться. Ее девушка присоединилась к ней.

— Нам сказали, что это невозможно… То, что мы хотим.

— Кто вам сказал? — воскликнул он громче, чем хотелось.

Женщины испугались. Доктор понял: если они полностью потеряют надежду, то больше не вернутся. Ему надо было всего лишь вновь вселить в них уверенность. Поэтому он повел их в лабораторию.

— Иногда то, что кажется невозможным, просто сложно, — сказал он.

Он показал им троих мышей пяти дней от роду. Они были величиной с детский мизинец. Их кожа была покрыта волосками, у двух мышей — коричневыми, а у третьей — белыми. Они лежали в корытце с измельченной бумагой и сосали черную мышь.

— Это не их мать. Она их только вынашивала, — из другого корытца он вынул большую белую и большую коричневую мышь. — Вот это их матери. Мышата — результат их скрещивания. Ни один самец мыши в этом не участвовал.

От изумления женщины не смогли вымолвить ни слова.

На этот раз он их не обманывал. Он сказал, что ему надо провести еще несколько экспериментов на человеческих яйцеклетках. И он уверен, что после этого все получится. Виктор рассказывал им о своих исследованиях и планах целых полтора часа, и они не перебили его ни единого раза. Таким образом ему опять удалось перетянуть их на свою сторону и убедить подождать до следующей операции еще месяц. Женщины согласились. Ему показалось, что все получилось превосходно.

В тот же день он записал на бумаге то, что рассказал им. После того как женщины увидели мышей, новость должна была распространиться очень быстро. Нужно обнародовать методы работы, прежде чем другие ученые начнут кричать, что он всех обманывает. Самым лучшим было бы подождать, пока у женщин не родится ребенок, но выбора уже не оставалось.

Статья написалась сама собой. Лишь несколько раз ему пришлось заглянуть в свои скудные записи. Уже на следующий день он отправил статью в Science, где несколько лет назад были опубликованы отрывки из его диссертации. Он сделал фотографии мышат и их матерей и приложил изображения каждой фазы процесса деления, полученные при помощи микроскопа, а также свои зарисовки.

После этого доктор Хоппе снова заперся в лаборатории.

Лотта Гёлен пришла к сестрам-клариссам в Ля Шапель через год после окончания Второй мировой войны. Ее отец Клаас был родом из Фаалса и в 1928 году переселился в бельгийский Льеж в поисках работы на каменноугольных шахтах. Через год после этого он в какой-то больнице познакомился с медсестрой Марией Войчек, старшей дочерью эмигрантов-католиков из Польши. Марии было тогда девятнадцать лет. Провстречавшись полгода, они поженились. Это произошло в марте 1930 года. Мария была уже три месяца беременна Лоттой. Она спрятала свой слегка выросший живот под свадебным платьем при помощи корсета, и никто ничего не заметил. Так продолжалось шесть месяцев, пока те, кто попробовал посчитать, не стали хмурить брови. Но этим все и ограничилось. Даже ее родители молчали. Может быть, именно поэтому чувство вины у Клааса и Марии было так велико.

От этого чувства вины они освободились шестнадцать лет спустя, произведя на свет трех законнорожденных дочерей и сослав Лотту в монастырь Ля Шапели. Лотта не сопротивлялась. Она хотела стать учительницей и считала, что монастырь будет первым этапом на этом пути. Родители не сказали ей, что при монастыре не было ни одной школы. Об этом девушка узнала сама, когда сестры отправили ее работать в приюте. В качестве постулантки[7] она должна была менять тряпичные подгузники ходивших под себя пациентов, а за остальными выливать и мыть ночные горшки. Кроме того, нужно было менять постельное белье и обрабатывать пролежни. Целый год, пока длился ее подготовительный срок, она не имела права разговаривать с пациентами.

Этот подготовительный год растянулся почти на двадцать один месяц. Тогда ее родители настояли, чтобы сестра Милгита допустила ее к посвящению в послушницы, потому что их дочь во второй раз отказалась возвращаться в монастырь после короткого пребывания дома.

Хабит[8], который Лотта могла носить как послушница, дал ей, наконец, чувство хоть какой-то значимости, несмотря на то, что в нем пришлось вынести изматывающую жару лета 1948 года. Ее обязанности остались прежними, потому что она все еще была самой молодой сестрой ордена. Но зато изменилось ее имя. Она стала называться сестрой Мартой, так решила за нее аббатиса. Святая Марта, как известно, была сестрой Марии Магдалины и занималась хозяйством, в то время как ее сестра уходила слушать Иисуса. Это имя, по мнению сестры Милгиты, было наградой за тяжелую работу Лотты в течение всех этих месяцев.

Но истинной наградой для Лотты стала возможность разговаривать с пациентами. Это произошло на следующий день после того, как Эгон Вайс замолчал навсегда. Несомненно, что-то здесь было не так, потому что, разрешив разговаривать с ними, Лотте тут же запретили распространяться о том, что говорили пациенты. «Плели пациенты» — вот какое выражение использовала сестра Милгита. Этой фразой она сразу же определяла любое их высказывание как полную ахинею. Как, например, то, что сказал Марк Франсуа. Этот имбецил пару дней назад поманил сестру Марту и прошептал, что Эгона убили. Он быстро провел указательным пальцем поперек горла. Она спросила его, кто же это сделал. Тем же самым указательным пальцем он украдкой показал на Анжело Вентурини. Когда она рассказала об этом аббатисе, та подвела ее к телу Эгона и показала, что с горлом умершего все в порядке.

— Видите, сестра Марта, — сказала она, — они плетут полную чушь. Поэтому опасно пересказывать другим подобные вещи.

Сестра Марта все поняла.

После смерти Эгона его рыдающий голос заменил певучий голосок Виктора. Как только в зале гас свет, мальчик принимался читать молитвы и продолжал до самого рассвета. В его голосе не было ни интонации, ни чувства. Это было просто непрекращающееся бормотанье, и поэтому никто из пациентов не обращал на него особого внимания. Напротив, от монотонного звука его голоса они сразу же засыпали, так успокоительно он на них действовал.

Днем Виктор спал или, может быть, просто притворялся. В любом случае, казалось, что он отгородился от всех стеной. До него не доходили ни голоса сестер, ни вопли пациентов. Сестры быстро прекратили попытки наладить с ним контакт, пациенты же, наоборот, продолжали пытаться, в основном потому, что тут же забывали свои предыдущие неудачные попытки. Жан Сюрмонт садился на прутья в ногах кровати Виктора и кричал, как ворона, Нико Баумгартен вставал у кровати и как будто трубил в трубу, а Марк Франсуа подкрадывался к Виктору и выпускал по нему залп из воображаемого пулемета.

Со дня смерти Эгона Виктор перестал есть. Он только пил. Тарелку с едой ставили рядом с его кроватью, и, если он так ничего и не съедал к тому времени, как другие пациенты съедали всё, тарелку убирали. Сестра Милгита говорила, что он обязательно поест, как только проголодается, но когда после трех дней голодания мальчик все еще не ел, она тоже забеспокоилась.

— Он тоскует по Эгону, — сказала сестра Мари-Габриэль.

— Он еще слишком мал для этого, — ответила сестра Милгита. — Это все капризы. Мы его быстро отучим.

С помощью трех других сестер она как-то днем набила ему рот едой и зажала нос, так что мальчику пришлось проглотить. Таким образом они скормили ему всю тарелку.

Не прошло и минуты, как его стошнило прямо на хабит сестры Милгиты.

В противоположном конце зала Марк Франсуа расхохотался, а аббатиса, чтобы поддержать свое достоинство и авторитет, отвесила Виктору крепкую пощечину.

Виктор, казалось, и не поморщился. И хотя все присутствующие видели, как на щеке проступает отпечаток руки сестры Милгиты, мальчик продолжал оставаться безразличным.

— В нем и в самом деле сидит зло, — проговорила тогда решительно аббатиса и решила, что надо посадить у его кровати сестер, чтобы те беспрерывно читали Библию. И днем и ночью. Она надеялась, что дьявол, который сидит в Викторе, лишится сна и наконец покинет его тело в поисках покоя.

Кровать Виктора перенесли в отдельное помещение, и сестры сменяли друг друга днем каждые два часа, а ночью — каждые четыре.

Сестре Марте выделили часть ночи, что ее вовсе не расстроило, потому что в этом случае на следующий день она имела право пропустить утреннюю службу, чтобы выспаться.

В первую ночь она изучала Виктора, который лежал в кровати на спине с закрытыми глазами. Она долго смотрела на шрам над его верхней губой, так грубо нарушающий симметрию лица, на плоский нос, форма которого была изуродована врожденным пороком: из-за шрама крыло носа с одной стороны задралось вверх, и правая ноздря была намного шире, чем левая.

— Это признак того, что он дебил, — объяснила ей сестра Ноэль.

Она разглядывала его волосы, их особенный рыжий цвет, и не находила в этом ничего дьявольского, хотя все другие сестры уверяли ее в обратном. Она даже осторожно прикоснулась к его волосам. И ничего не произошло. Она не обожгла руку. Ее не сразила молния. Ничего.

Или все-таки что-то случилось. В тот момент, когда она положила руку на его голову, мальчик замолк. Потом из его уст снова полился непрекращающийся поток слов, и ей, когда она читала Библию, приходилось напрягать голос, чтобы перекричать его. Получалось у нее плохо. Его голос увлекал ее. Ее внимание все время переключалось с Библии, лежащей у нее на коленях, на слова, которые он произносил.

Говорил он плохо. Звуки пытались пробиться через нос, что придавало его голосу нечто механическое. Но из-за того что он постоянно читал знакомые молитвы, внимательный слушатель мог соединить звуки в слова.

Кто-то из сестер заспорил об умственных способностях этого мальчика. Некоторые уверяли, что тот, кто выучил наизусть такие длинные стихи, не может быть дебилом. Другие говорили, что даже попугая можно обучить читать стихи. Сестра Милгита вмешалась в разговор и сказала, что звуки, которые мальчик произносит, это никакая не литания, а бред дьявола, засевшего у него внутри. Этими словами аббатиса и разрешила спор.

Но сестра Марта понимала его отчетливо. Она сразу же узнала литанию Святого Иосифа и литанию Святого Духа. Виктор без запинки читал все строки по-французски и по-немецки и делал это даже лучше, чем получалось когда-то у нее самой. Ей тогда пришлось немало потрудиться, чтобы выучить литании наизусть, но все же, когда приходилось читать их перед сестрой Милгитой, она сбивалась на половине или пропускала несколько строчек. Из-за этого сестра Милгита раз за разом откладывала выполнение ее просьбы о посвящении в послушницы. В конце концов ее все-таки посвятили, но аббатиса категорически предупредила ее, что она не может быть пострижена в монахини, если к тому времени не будет знать литании.

Поэтому сестра Марта в ту первую ночь стала повторять за Виктором. Она говорила шепотом, чтобы ее голос не был слышен в коридоре. А если она сама слышала где-то в здании монастыря какой-нибудь звук, то сразу же прекращала литании и продолжала дальше читать из Библии, как от нее и требовалось.

На следующий день после обеда она подменила сестру Ноэль и читала два часа подряд у кровати мальчика. Закончив, она быстро шепнула ему на ухо, что с нетерпением ждет, чтобы ночью читать вместе с ним литании. Но он никак не прореагировал.

Вторая ночь прошла так же, как и первая.

— Ду му-о-ти и а-ума, — говорил Виктор.

— Дух мудрости и разума, — одновременно говорила сестра Марта.

— Ду со-ета и ке-оти, — говорил Виктор.

— Дух совета и крепости, — повторяла сестра Марта. И на исходе ночи она опять погладила его рыжие волосы и спросила:

— Ты молишься об Эгоне?

Он кивнул. И дальше оставался безразличным.

— Это хорошо. Тогда он точно обретет покой, — сказала сестра Марта.

Мальчик никак не отреагировал. Но когда она чуть позже уходила от него, то почувствовала, что он провожает ее глазами. Она бросила на него взгляд через плечо и заметила, что он быстро посмотрел в другую сторону.

— Ты должен поесть, — сказала сестра Марта.

Она держала перед носом Виктора плитку шоколада.

Он резко отвернулся.

Это была уже четвертая ночь ее дежурства у постели мальчика. Предыдущая ночь была необычной. Виктор играл с ней в игру. По крайней мере, было на это похоже. Он то и дело прерывал литанию, которую читал, а она подхватывала и продолжала. Через несколько строк он снова продолжал. Так они повторили несколько раз. Но когда она ошиблась, он покачал головой и поправил ее. В этот момент сестра поняла, что мальчик экзаменует ее. Она, молодая двадцатилетняя женщина, была его ученицей. Он, трехлетний малыш, был ее учителем.

Так они продолжали два часа, три раза делая паузы по нескольку минут, когда Виктор нечаянно засыпал. Он не ел уже неделю, и голод начал брать свое. Аббатиса сказала, что, если он и дальше будет отказываться от пищи, ему начнут делать уколы — раствор глюкозы. Как проболталась сестра Ноэль, это было небезопасно, но в чем именно состоял риск, не уточнила. Поэтому сестра Марта твердо решила убедить Виктора хоть что-нибудь съесть.

— Ты должен, — попыталась она снова. Виктор продолжал плотно сжимать губы.

— Если ты не будешь есть, сестра Милгита опять сделает тебе больно.

Ни малейшей реакции. Как будто она говорила со стеной.

— Если ты не будешь есть, то умрешь.

И эта фраза тоже не вызвала ни одной эмоции на его бледном личике.

— А если ты умрешь, то не сможешь больше молиться за Эгона.

На мгновение Виктор нахмурил брови, на крошечное мгновение, но и этого ей было достаточно.

— И тогда никто не будет молиться за Эгона. Сестры не будут этого делать.

Тут Виктор стал нервно теребить пальцами простыню, которой был укрыт по грудь.

— И пациенты тоже не будут, — продолжала она. — Никто. Ни Марк Франсуа. Ни Анжело Вентурини. Ни Нико Баумгартен. Никто. Никто не станет молиться за Эгона, если тебя не будет.

Сестра увидела, как его голова слегка развернулась в ее сторону.

— Нет, я тоже не буду, Виктор. Потому что если ты умрешь, я должна буду молиться за тебя.

Логика сестры Марты была довольно странной, но, сама того не зная, она ухватилась за единственную логику, которую понимал маленький Виктор Хоппе.

Если. Тогда. Одно для него вело за собой другое. Цепная реакция.

Если. Тогда. Таким образом функционировал его мозг.

Сестра Марта отломила кусочек шоколада и поднесла его ко рту Виктора. Мальчик открыл рот и позволил ей положить шоколад себе на язык.

— Может, тебе лучше сесть, — предложила она. — Иначе ты можешь подавиться.

Он приподнял голову, растерянно оглянулся по сторонам, как будто только что понял, что находится не в большом зале, и потом сел в кровати. Сестра Марта с гордостью смотрела, как Виктор жует шоколад. Не говоря ни слова, он взял второй кусочек и положил в рот. Потом еще один и еще. Мальчик ел все с большей жадностью, как будто вдруг почувствовал, как сильно он проголодался.

— Теперь тебе, наверное, хочется пить, — сказала она, когда Виктор доел последний кусочек.

Он кивнул и сказал что-то, что она не поняла.

— Что ты сказал? — переспросила она.

Это был первый раз, когда он воспользовался голосом, чтобы установить с кем-то контакт.

— Да-сес-та, — прозвучало снова. — По-а-лу-та.

Она была поражена. Этому никто из сестер никогда его не учил. Собственно, его никогда ничему не учили, разве что ходить. Все то время, что он молчал, он, должно быть, постоянно наблюдал, и слушал, и накапливал всё в себе. Пока однажды ему не понадобилось заговорить. Или не захотелось.

— Тогда я принесу воды. Я сейчас вернусь.

Сестра Марта прошла в умывальный зал, чтобы набрать стакан воды. Больше всего ей хотелось пойти к сестре Милгите и рассказать новость. Она бы сказала: «Виктор ест!», а затем: «Виктор говорит!»

Но аббатису разрешалось будить только в случае крайней необходимости. А этот случай не казался таким. Вовсе нет. Это была хорошая новость. Не только для Виктора, но и для нее самой. Она сразу же зарекомендовала себя как послушница. Она, сестра Марта, в прошлой жизни Лотта Гёлен, смогла уговорить Виктора поесть. И она, она же смогла заставить его заговорить. Ей удалось то, что не удавалось всем остальным сестрам. И она по праву гордилась собой.

Когда сестра Марта вернулась со стаканом воды, Виктор снова лежал на спине. С его губ снова срывались звуки литании.

— Виктор, — тихонько позвала она. — Виктор, я принесла тебе воды.

Мальчик никак не отреагировал и продолжал молиться. Ей стало нехорошо. Может, всё это ей почудилось. Она бросила быстрый взгляд на обертку от шоколадки на столике у кровати и нахмурила брови.

— Виктор? Ты ведь хотел пить?

Она прислушалась к его голосу. Он читал литанию. Почти заканчивал. Сестра решила дочитать вместе с ним.

«…как не достойны мы этого блага, молим Тебя, даруй нам милость подчиниться указам Провидения Твоего на всем земном пути нашем, чтобы обрести блага небесные. Во имя Отца нашего, Господа. Аминь».

Она не успела перекреститься, как Виктор снова сел в кровати. Не глядя в ее сторону, он протянул руку за стаканом.

— Са-па-си-ба, — сказал он.

— Пожалуйста, — ответила она и, неслышно для Виктора, облегченно вздохнула.

— Давай вместе помолимся за Эгона? — предложила она.

Виктор кивнул. Она обратила внимание, что он по-прежнему старается не смотреть ей в глаза. Хоть мальчик и позволил ей в какой-то степени приблизиться к себе, но все-таки продолжал сохранять дистанцию.

Они вместе прочли литанию Святому Иосифу, а когда закончили, сестра Марта предложила Виктору немного поспать. Было четыре часа утра. Она заметила, что он засомневался.

— Я думаю, Эгон был бы не против, — сказала она тогда. — Я уверена.

И, похоже, мальчика это успокоило. Он закрыл глаза, а она стала тихонько петь:

— И цветочки все заснули, так устали пахнуть. Перед сном и мне сказали: «Ляг скорей в кроватку».

Потом остановилась и сказала:

— Это голландская песенка, Виктор. Мне ее всегда пела моя бабушка.

Но Виктор, похоже, уже заснул.

На следующее утро сестра Милгита смогла лично убедиться в том, как Виктор съел свои бутерброды. Сгорбившись и наклонив голову, он сидел на матрасе, поджав под себя ноги, и держал хлеб у самого рта, откусывая крошечные кусочки. Его зрачки все время бегали слева направо, как будто он боялся, что кто-нибудь может отнять у него еду.

Сестра Марта стояла рядом с аббатисой. Ее глаза сияли. В это утро она поднялась вместе с другими сестрами, хотя могла и выспаться, и сразу же сообщила аббатисе новость. Та отреагировала с недоверием и захотела убедиться лично. Как апостол Фома, который должен был потрогать раны Христа, чтобы убедиться в Его воскрешении, подумала сестра Марта.

Она немного боялась, что Виктор откажется есть в присутствии сестры Милгиты, но как только она протянула ему бутерброд, мальчик сразу же схватил его.

— Пожалуйста, — сказала она.

— Са-па-си-ба, — ответил он.

И теперь она вместе с аббатисой смотрела, как Виктор снова ест. Она чувствовала себя так, будто одержала триумфальную победу.

— Чтение Библии подействовало. Зло повержено, — сказала сестра Милгита. — Я знала, что это поможет. Сестры хорошо постарались.

Сестра Марта не поверила своим ушам. Она только заморгала и, когда увидела, что сестра Милгита смотрит на нее, не смогла скрыть разочарования.

— Вы в том числе, сестра Марта, — сухо добавила аббатиса. — Вы тоже хорошо поработали.

На мгновение она почувствовала руку сестры Милгиты у себя на плече. И всё.

Сестра Милгита решила, что следует продолжать читать Библию над Виктором по два часа в день. На случай, если дьявол вздумает вернуться. Это задание поручили сестре Марте. И не из-за ее хороших отношений с пациентом, а поскольку аббатиса посчитала, что так сестра заодно и сама выучит библейские тексты.

Сестре Марте было все равно, почему ей дали это задание. Она была рада, что сможет проводить с Виктором по два часа в день один на один. В десять часов утра и в три часа дня она забирала мальчика из большого зала, и они вместе уходили в маленькую комнатку в другой стороне монастыря, где им не мешали остальные пациенты. Сестра Милгита регулярно наведывалась к ним и бросала взгляд через витражное окошко в двери. Иногда она заходила в комнату, жестом показывала сестре Марте, чтобы та продолжала читать, и несколько минут неподвижно стояла в углу. Потом она уходила, не сказав ни слова.

— Она за мной следит, — сказала сестра Марта Виктору не только, чтобы его успокоить, но и поскольку была уверена, что это и на самом деле так.

Она послушно делала то, что от нее требовали, и целый час, не прерываясь, читала вслух Библию. Виктор сидел перед ней на высоком стуле, сложив на столе руки и слегка опустив голову, и в течение всего часа оставался неподвижен. Она не знала, увлекали ли его библейские сюжеты и понимал ли он высокопарный слог. «Это не важно», — сказала сестра Милгита. Но, во всяком случае, слушал он очень внимательно. Даже настолько внимательно, что, когда она спросила его, где они остановились в прошлый раз, он смог сразу же слово в слово прочесть наизусть последнее предложение. Этим он снова доказал, насколько особенной была его память. По мнению сестры Марты, это был признак ума, но сестры, с которыми она об этом говорила, утверждали, что тут нет никакой связи.

— Он дебил, сестра Марта, запомните это, — сказала сестра Ноэль.

— Как был дебилом, так и останется, — сказала сестра Шарлотта.

Сестра Марта отказывалась верить в это, но у нее, к сожалению, не было никаких других доказательств его умственных возможностей.

До тех пор, пока однажды мальчик сам не предоставил эти доказательства. С начала первых чтений прошло уже несколько недель, и сестра Марта дошла до двадцать пятой главы Эксода. Она спросила, где они остановились, и Виктор сказал:

— И-со-ок-ней-и-со-ок-отей-бы — Мои-ей-на-гар-ре.

— Моис-с-сей, Виктор, — поправила она. — Там есть «с». Как в слове «сестра».

Не рассказывая ничего аббатисе, Марта поправляла его произношение. Когда он неправильно выговаривал слово, она повторяла звуки и просила его произнести их еще раз. Он очень старался, но некоторые звуки так и не удавались ему. И все-таки Виктор быстро делал успехи, хотя она и сомневалась, может ли это считаться доказательством его ума.

— Мои-шей, — повторил Виктор.

— Так уже лучше, — сказала она, хотя это было еще совсем не хорошо.

Но она старалась не торопить его. Чтобы он не разочаровался в себе и не перестал стараться.

Она открыла Библию на месте, где лежала закладка, и положила ее на стол. В тот же миг Виктор протянул к ней руку. Пальцем он потрогал золотистый обрез книги.

— Красиво, правда? — сказала она.

— Мои-шей, — сказал Виктор.

Он ее не понял. Иногда он реагировал совсем не так, как она ожидала, и бывало, это отбивало у нее желание вкладывать в него столько энергии.

Мальчик придвинулся ближе и положил указательный палец на раскрытую страницу.

— Мои-шей, — снова сказал он.

— Правильно, Виктор, — кивнула она. — На этом мы остановились. На том, как Моисей сидел на горе.

— Мойи-шей! — с надрывом повторил он, передвинул палец по странице на другое место и судорожно держал его там.

Его палец указывал на имя «Моисей». Вдруг она это увидела. От пальца ее взгляд скользнул к глазам мальчика. Они тоже смотрели на это слово.

— Моисей, — произнесла она с легким волнением в голосе. — Там написано «Моисей». Правильно. Очень хорошо, Виктор. А где еще написано имя Моисей?

Палец снова передвинулся на другое место. Напряженность исчезла.

— Мои-шей, — повторил он.

И снова показал на имя Моисей, которое встречалось на этой странице еще два раза.

— Хорошо, Виктор, очень хорошо! А где еще?

И опять его палец подвинулся. И опять он показал на имя.

«Он умеет читать, — подумала она. — Слава Богу, он умеет читать!»

Вывод был преждевременным. Это она поняла, когда стала показывать другие слова на странице. Виктор не смог прочитать ни одного из них. Возможно, из-за короткой формы слова или из-за большой заглавной буквы «М», которая с его стороны, конечно, была, скорее, «W», он смог понять, какое именно слово обозначает имя Моисей. Но на этом все и заканчивалось. Тем не менее он, в любом случае, уже обнаружил, что каждое произнесенное ею слово соответствует комбинации знаков на странице. В ее глазах это было важным достижением, ведь ему едва исполнилось три года, и, чтобы убедиться, правильным ли было ее предположение, она решила проверить мальчика. На той же самой странице она показала ему слово «один» и одновременно произнесла его. Он тут же показал пальцем на все слова «один» на этой странице и с нетерпением стал ждать, пока она покажет ему новое слово. И тогда она приняла решение. Она научит его читать и докажет всем сестрам, что он не дебил.

14 февраля 1979 года — обе женщины были в восторге от этой даты и пребывали в твердой уверенности, что она принесет им удачу, — Виктор подсадил в матку обеих женщин реконструированные трехдневные эмбрионы. Из двух яйцеклеток анонимного донора он удалил ядро и перенес в каждую из них ядра из яйцеклеток самих женщин. После слияния ядер обе яйцеклетки начали делиться, и через три дня из них уже образовались эмбрионы, состоящие из шестнадцати клеток. Но даже сейчас они были меньше булавочной головки.

За два дня до этого он получил письмо из редакции Science.

Там в том числе было написано следующее: «Мы поздравляем вас с вашим новаторским исследованием и достигнутыми результатами, поразившими всех нас. (…) Ваши открытия могут стать началом новой эры. (…) Мы хотим как можно скорее приступить к публикации, но некоторые пункты статьи еще нуждаются в пояснениях. В приложении вы найдете несколько вопросов и замечаний (…)».

Качая головой, доктор Хоппе пролистал приложение. Большинство замечаний показались ему незначительными. Он должен был предоставить более подробное описание процессов и технологий, которые казались ему само собой разумеющимися. К совершенно логичным выводам должны были быть даны доказательства. Самым ужасным он посчитал вопрос об отзывах научных руководителей, который редакторы пояснили следующим образом: «…фамилии и имена коллег, которые присутствовали при проведении некоторых или даже всех экспериментов, либо названия (университетских) учреждений, под чьим научным руководством проходило исследование».

«Они не верят мне», — подумал Виктор. Он почувствовал себя обиженным. И униженным.

Разочарованно он отбросил в сторону и письмо, и приложение.

В тот же день в чашке Петри произошло слияние двух ядер, взятых из яйцеклеток двух женщин. Это событие помогло ему забыть свое разочарование.

Ключевой вопрос в приложении звучал следующим образом: «Удалось ли вам повторить ваш эксперимент?»

Он этого не делал. После рождения мышей он только применил свою технику к человеческим клеткам.

Предпоследний вопрос был: «Могут ли сами клонированные мыши размножаться?»

На него он никак не мог ответить. Все три мыши неожиданно умерли. Первая на десятый день, две другие — через три недели. Он провел вскрытие, но не нашел ничего необычного.

Одна из двух женщин забеременела. У другой эмбрион, видимо, не смог закрепиться на стенке матки. Радость была велика, боязнь выкидыша — еще больше. По его рекомендации женщины сняли на время беременности квартиру в Бонне, поблизости от его клиники. Первый ультразвук нужно было провести, когда эмбриону будет шесть недель. Когда уже будут видны бьющееся сердечко и позвоночник.

А за это время доктор Хоппе переписал статью для Science. Благодаря удавшемуся эксперименту с человеческими эмбрионами он решил, что ему следует сначала закончить свой предыдущий отчет и только потом заявлять о новых экспериментах.

Про мертвых мышей Виктор не написал ничего. Пока ничего. Сначала он хотел создать новых мышей, чтобы иметь возможность утвердительно ответить на вопрос о повторе эксперимента или о том, могли ли клоны размножаться. Но у него ничего не вышло. И хотя ему действительно удалось реконструировать несколько новых мышиных эмбрионов, ни один из них не развился в материнской матке в живого мышонка.

Он не понимал, что именно пошло не так. А может быть, понимал, но не хотел признаваться самому себе.

Везение. Вот в чем было все дело. Его техника вытягивать пипеткой ядро из клетки и вводить в нее новое требовала очень большой ловкости. Малейшее неточное движение могло повредить стенку клетки или ядро. Также вместе с ядром могло вытечь слишком много цитоплазмы. Может, он использовал не ту технику? Вовсе нет, ведь сейчас этой методикой пользуются ученые по всему миру. Правда, они работают на более точной аппаратуре, что исключает неверные движения. Но техника используется та же самая. То есть Виктор Хоппе опередил свое время. А из-за отсутствия современной высокотехнологичной аппаратуры ему просто требовалась большая доля везения.

Но Виктор не брал в расчет везение. Он списывал свои неудачи на невнимательность и потерю концентрации. Он не видел смысла продолжать эксперименты с мышами теперь, когда есть результаты с человеческими клетками.

В своей переработанной статье доктор не упомянул ни о повторении эксперимента, ни о способности клонированных мышей размножаться. Своих поручителей он тоже не назвал. На все остальные вопросы и замечания он ответил самым подробным образом и еще точнее описал свой метод. Большинство коллег в Science сочли эти материалы достаточно убедительными. Они аргументировали свое решение тем, что открытия доктора Хоппе были настолько революционными, что требовали немедленной публикации, даже ради того чтобы вызвать вокруг них дискуссию. Противники же хотели избежать именно этого. Они настаивали на том, что одна удачная попытка была случайностью, а не серьезным результатом, но в конце концов сдались перед аргументами большинства.

Сестра Марта научила Виктора читать зимой 1948 года. Чтобы никто об этом не знал, она занималась с ним только по ночам, во время дежурств. Когда все засыпали, она забирала мальчика с собой в отгороженную комнатку, которая выходила в большой зал. У себя в келье сестра заранее выписывала на листочках бумаги отдельные буквы и звуки. С их помощью она учила мальчика составлять первые слова. Он оказался ужасно любознательным, и ее подозрение, что он хорошо соображает, находило подтверждения на каждом уроке. Ей стоило дать ему лишь несколько примеров с буквами, и он моментально составлял ряд слов. Он учился настолько быстро, что ей приходилось почти на каждом уроке давать ему новый звук или букву, с которой он мог упражняться.

Также впервые у Виктора появился проблеск каких-то эмоций. Они выражались, прежде всего, в той невероятной жадности, с которой мальчик передвигал по столу буквы. Иногда сестра Марта поражалась скорее тому, с каким возбуждением он занимается, особенно после стольких лет пассивного поведения, нежели его невероятным успехам в чтении. Он не хотел прерываться, даже на короткие паузы. Часто ей приходилось заставлять его закончить урок, крепко взяв за запястье, но и тогда его глаза продолжали быстро бегать по буквам в поисках следующей комбинации.

Через час или полтора урок все равно приходилось прекращать, потому что на следующее утро Виктор должен был проснуться вместе с другими пациентами к утренней мессе. Он нехотя шел с ней за руку к своей кровати, где сначала читал литанию за упокой Эгона Вайса, пока она сидела рядом с ним на краешке матраса.

— Спокойной ночи, Виктор, — желала сестра Марта шепотом, когда он заканчивал. — Завтра мы выучим новую букву.

— Ка-о-ку-ю? — спрашивал он каждый раз.

— «Д» как в «дереве», — признавалась она тогда.

Или:

— «К» как в «кошке».

Уроки, которые сестра Марта давала Виктору, снова разбудили ее желание стать учительницей. То короткое время, которое она проводила с мальчиком, значило для нее гораздо больше, чем весь остаток дня. Виктор давал ей чувство, что она делает нужную работу, а его быстрые успехи убеждали ее в том, что профессия учительницы — ее призвание. Если бы она могла убедить в своем таланте и сестру Милгиту, та, возможно, поняла бы, что она способна на большее, чем менять подгузники и выносить горшки. Может быть, аббатиса даже позволит ей продолжить послушание в другом монастыре, где можно было получить эту профессию. А если бы у нее было разрешение аббатисы, родители точно не стали бы возражать.

Чтобы убедить аббатису, сестре Марте нужно было лишь дальше тренировать Виктора, и поэтому она увеличила нагрузку на уроках. Она брала ночные дежурства других сестер и иногда занималась с мальчиком по три часа подряд. Она учила его не только читать новые слова, но и заучивать простые стишки, которые писала на листке самым разборчивым почерком. А днем, во время чтения Библии, она продолжала тренировать мальчика, давая ему задания найти в тексте знакомые слова. Иногда у него получалось прочесть целое предложение.

Но интенсивность занятий повлияла на ее собственную осторожность. Однажды с ней вдруг захотела поговорить сестра Милгита.

— Сестра Марта, чем вы занимаетесь по ночам с Виктором в сестринской?

Она почувствовала, как ее щеки залились румянцем.

— Как вы сказали? — переспросила она, чтобы протянуть время.

Не иначе как кто-то из пациентов увидел, как Виктор занимается, и разболтал аббатисе. Но она ведь сама говорила, что словам пациентов никогда нельзя верить.

— Я знаю, что Виктор по ночам сидит у вас, — решительно отрезала аббатиса. — Могу я узнать, почему?

Она хотела рассказать правду, но тогда аббатиса могла немедленно проверить Виктора и он бы совсем замкнулся.

— Виктора мучают ужасные кошмары, — быстро ответила она.

Аббатиса взглянула на нее задумчиво.

— Если его не увести, — продолжила послушница, — он перебудит всех остальных своими криками.

— Что за кошмары?

— Я не знаю, сестра Милгита. Он не хочет ничего об этом рассказывать.

Сестре Марте показалось, что это прозвучало убедительно. Она почувствовала, как ей стало спокойнее, особенно когда она увидела, что взгляд аббатисы перестал быть осуждающим.

— Я беспокоюсь, — сказала сестра Милгита.

— Думаю, в этом нет необходимости. Виктор…

— Не о Викторе, сестра Марта. О вас.

Этого она не ожидала. Она удивленно подняла на аббатису глаза.

— В последнее время вы очень бледны.

— Я… — начала было она, но аббатиса тут же ее перебила.

— Возможно, вам стоит на некоторое время отказаться от ночных дежурств. И читать Библию по два часа в день тоже кажется мне утомительным. Сестра Ноэль возьмет на себя это ваше послушание.

Это был предлог! Она чувствовала, что это просто предлог. Сестра Милгита хотела отлучить ее от Виктора. Вот что она задумала!

— Я… Я хорошо себя чувствую, — сказала она дрожащим голосом. — Со мной все в порядке.

— Я думаю, так будет лучше. Тогда вы полностью сможете сконцентрироваться на других ваших обязанностях.

Она чувствовала, что ее загнали в угол. Она знала, что возражать бесполезно. У нее не было другого выбора.

— Виктор умеет читать, — робко сказала она.

Она всегда думала, что произнесет эти слова с заслуженной гордостью, но сейчас чувствовала себя так, будто сознавалась в дурном поступке.

— Виктор умеет что?

— Он умеет читать. Я научила его читать, сестра Милгита.

Ее голос звучал совсем тихо. То, что казалось ее заслугой, оказалось проступком.

— Сестра Марта, вы соображаете, что вы говорите? Мальчику нет и четырех!

Она на минуту замолчала. А потом подчеркнуто добавила:

— И он дебил.

Сестра Марта покачала головой:

— Он не дебил. Он, правда, не…

— Об этом не вам судить, сестра!

Аббатиса вздернула подбородок и развернулась, но тут сестра Марта вдруг воскликнула:

— Пусть Виктор это докажет!

Аббатиса не ответила, но и не ушла.

— Он может это доказать, — сказала сестра Марта, в этот раз с мольбой в голосе.

— Тогда ему придется сделать это немедленно! И мы сразу все выясним, не так ли, сестра Марта?

— Не немедленно. Нет…

Все оказалось еще ужаснее, чем она могла себе представить. Сестра Милгита не дала ему ни единого шанса. Они с сестрами столпились вокруг него впятером, как будто собирались запихнуть пациента в смирительную рубашку. Конечно, он испугался.

Ей пришлось встать у него за спиной, и она смогла заглянуть ему в лицо, только когда сестра Милгита отступила на шаг в сторону. Аббатиса показала на нее и сказала:

— Виктор, сестра Марта утверждает, что ты уже умеешь читать. Не могли бы мы это услышать?

У сестры Марты даже хватило смелости перебить аббатису. Она достала из рукава листок бумаги со стишком, который он прочитал прошлой ночью. С первого раза. И без единой ошибки.

— Сестра Милгита, вот…

Сестра Милгита одной рукой отмахнулась от нее, а другой взяла у сестры Ноэль Библию. Она раскрыла ее на первой попавшейся странице и сунула под нос Виктору.

— Ну-ка, читай, — сказала она.

«Это твой шанс, Виктор», — успела подумать сестра Марта. Она знала, что он это может. Хотя бы одно предложение.

Но Виктор молчал.

И сказал царь: «Подайте мне меч». И принесли меч к царю. И сказал царь: «Рассеките живое дитя надвое и отдайте половину одной и половину другой».

Вот что там было написано. Черным по белому. Его взгляд упал на эти строчки, и у мальчика так перехватило дыхание, что он не смог произнести ни слова.

— И мы сможем увидеть, что этот ребенок от нас обеих? — спросила одна из женщин.

Доктор смазал ее живот прозрачным гелем и собирался провести первый ультразвук. Он покачал головой.

— Не сейчас.

— Я имела в виду потом, когда он родится.

— Это точно будет девочка, — ответил он. — Пол определяется хромосомами. Женщины имеют тип хромосом XX, и поэтому…

— Но сможем ли мы увидеть это и по каким-то другим признакам? — перебила она его.

Однажды он уже дал им подробное объяснение по поводу пола будущего ребенка и сейчас начал все заново, будто сам не знал, что повторяется. Она и тогда поняла не слишком много, но запомнила: рождение девочки все-таки не дает полной гарантии, что она будет от них двоих. Эта неуверенность продолжала грызть ее, хоть доктор и показывал фотографии слияния ядер и деления яйцеклетки сначала на две, потом на четыре, потом на восемь и в конце концов — на шестнадцать клеток. В ее глазах это больше походило на мыльные пузыри, плывущие по воде. И ничто не убеждало в том, что этот ребенок будет от них обеих. Подруга сказала, что она слишком недоверчива, рассмеялась и спросила, неужели она ожидала, что на яйцеклетке окажется ее фамилия.

— Всё будет, как у обычного ребенка, — сказал доктор, включая монитор. — Она будет больше похожа на одну из вас, чем на другую. А возможно, даже на кого-то из бабушек или дедушек.

Этот ответ снова не удовлетворил ее. Ее продолжало преследовать чувство, что у нее в животе находится что-то странное и чужое.

Когда доктор прижал к животу холодный датчик, она сжала руку своей девушки. Хотя доктор сказал, что на этом ультразвуке будет видно пока немного, она все равно надеялась, что так или иначе, но у нее появится больше уверенности.

Доктор молча двигал датчик по животу. На мониторе появлялись белые, серые и черные пятна, но никакой структуры. Казалось, будто слабый луч карманного фонарика шарит по грубым стенам каменной пещеры.

Женщина перевела взгляд с монитора на свой голый живот. Он еще не увеличился. Ее даже ни разу пока не затошнило. Может, она и не беременна.

— Вот здесь, — сказал доктор.

Она вздрогнула и стала снова смотреть на монитор.

— Я ничего не вижу, — сказала она.

— Вот, — сказал он и показал пальцем в середину экрана. — Вот эта согнутая белая палочка. Это позвоночник.

Палочка была меньше его пальца. Это было единственным, что не двигалось на мониторе, словно зверь, в страхе застывший перед дулом охотничьего ружья.

— Семь целых и восемь десятых миллиметра, — сказал он. — Уже семь и восемь миллиметра. Теперь мы можем попробовать поискать сердце.

Доктор оставил датчик на том же месте и стал другой рукой работать на клавиатуре.

— Там!

Она не знала, куда ей смотреть и что она может там увидеть.

— Что? — шепотом спросила ее подруга, как будто боялась кого-то прогнать или кому-то помешать.

Колпачком ручки доктор показал на экран. Там был как будто маленький огонек, который вспыхивал и снова гас. Черно-белый мигающий огонек.

— Как будто она нам подмигивает, — услышала она голос подруги.

Вдруг ей стало спокойно. Сознание того, что в ней действительно что-то живет, моментально изменило ее отношение к происходящему. На все вопросы, которые она задавала сама себе, больше не требовалось ответов. У нее в животе рос ребенок. Это всегда было ее самой большой мечтой. И, может быть, он был даже от них двоих. Это было бы прекрасно, но вдруг это перестало быть таким уж важным. В ее животе была жизнь. Уже одно только это!..

Тихие всхлипы ее девушки отвлекли ее от этих мыслей. Увидев слезы в ее глазах и счастливую улыбку, женщина осознала, что вела себя как эгоистка. Она испугалась самой себя, но не подала вида и сжала ее руки обеими руками.

Доктор тщательно избегал встречаться с ними взглядом, будто боясь столкнуться с их чувствами, и продолжал нажимать кнопки на клавиатуре. Тихий шум, который слышался все время, при этом стал громче. Одновременно с ним появился и другой звук. Это был глухой и нерегулярный стук, как будто кто-то стучал пальцем по микрофону, проверяя его.

— Сердце, — сказал доктор. — Теперь вы слышите сердце.

Звук и в самом деле раздавался более или менее синхронно с миганием огонька на экране, но постоянно пропадал, а потом появлялся вновь.

Но было и что-то еще. Время от времени, совсем недолго, можно было разобрать еще какие-то удары. Было похоже на эхо от первого пульса, но это было не эхо, у него был другой ритм.

Женщина посмотрела на свою подругу и показала на мочку своего уха, чтобы та тоже прислушалась к этому звуку. Подруга кивнула, значит, тоже услышала.

— Мы слышим еще одно сердце, — сказала она доктору. — Такое может быть?

Он не ответил. Он не отрывал взгляда от экрана, все сильнее прижимая датчик к животу женщины. Его брови были насуплены и образовали рыжую колючую скобку над глазами.

Теперь двойной звук стал слышен еще лучше, но с экрана пропал мигающий огонек. Доктор быстро передвигал датчик по гелю на животе, его голова практически повторяла это нервное движение.

Пациентка снова бросила быстрый взгляд на свою подругу. Та повторила, на этот раз настойчивей:

— Герр доктор, мы слышим еще одно сердце!

Он все еще молчал. Датчик давил на живот все сильнее.

— Герр доктор! — крикнула уже она сама. Он вздрогнул.

— Там было еще одно сердце? — спросила она. — Мы точно слышали еще что-то.

Доктор покачал головой:

— Ваше собственное сердце. Это было ваше сердце.

Он сказал это нейтральным тоном, но она все равно почувствовала себя ужасно глупо. Она повела себя так несдержанно абсолютно на пустом месте.

Доктор убрал датчик и стал вытирать салфеткой гель с живота.

— Извините меня, — тихо сказала она. — Я подумала…

— Ничего страшного, — сказал доктор.

Там было ее сердце. Помимо всего остального, там было и ее сердце. Тут он не солгал. Но было и еще кое-что. Ему надо было об этом сказать? О том, что там было что-то странное? И заставить ее волноваться. Со всеми возможными последствиями.

Он слышал сердцебиение двух эмбрионов. Отчетливо. Но второе сердце найти на мониторе не смог. Как и сам второй эмбрион. Потом он подробно изучил все распечатки, и ни на одной из них не было второго позвоночника.

Второй эмбрион мог находиться точно за первым. Такое возможно. Но было бы очень необычным. Если там два эмбриона, то яйцеклетка должна была в любом случае уже в матке разделиться на две части, которые будут расти потом по отдельности. И тогда на свет появятся близнецы. Однояйцовые близнецы.

Второй ультразвук через две недели дал окончательный ответ. Беременная женщина выглядела очень спокойной, по крайней мере, она была намного спокойнее, чем в первый раз. Тогда ей хотелось узнать, действительно ли этот ребенок будет от них двоих. Она, похоже, думала, что доктор уже сейчас может сказать, как ребенок будет выглядеть при рождении. Только если у одной из этих двух женщин было бы какое-нибудь врожденное отклонение, он, возможно, мог бы доказать, что этот ребенок по крайней мере от одной из них. Но врожденных пороков ни у одной из них не было. Жаль, еще подумал он в порыве, ведь тогда он смог бы представить доказательство любому, кто засомневается в нем.

Доктор Хоппе решил рассказать женщинам, если второй ультразвук покажет два эмбриона. Спустя восемь недель они должны быть четко видны, несмотря даже на то, что предположительно были не более двух сантиметров длиной. Несмотря на такие крошечные размеры, эмбрионы уже должны иметь большинство человеческих черт. Можно увидеть голову, руки и ноги, а на лице уже есть глаза, рот и ноздри. То, что второй эмбрион по-прежнему полностью скрывается за первым, было бы уже невероятным. То есть доктор не стал бы снова вводить женщин в заблуждение.

На втором ультразвуке Виктор практически еле полз к матке. Вместо того чтобы сразу вывести на экран ее изображение, он пошел обходными путями мимо печени, желудка, поджелудочной железы, мочевого пузыря и аппендикса. Он петлял.

Женщины смотрели на монитор, затаив дыхание. Время от времени они бросали на него вопросительные взгляды. Но доктор молчал.

Он быстро нашел в матке первый плодный пузырь. Черное пятно размером с яблоко. Второго пузыря не было, хотя он ожидал его увидеть.

Эмбрион лежал на дне плодного пузыря как камешек.

Он увеличил изображение. Все-таки это были два эмбриона! Он сосчитал: две головки, четыре ручки, четыре ножки. И два бьющихся сердечка. Рядом друг с другом. А между ними как согнутый указательный палец — один позвоночник!

В этот момент его лицо побледнело и вытянулось.

— Что случилось, доктор? — воскликнули обе женщины.

Ему не сразу удалось сделать вид, что все в порядке. Но и всей правды он говорить не стал.

— Двойня. Будет двойня.

Однажды сестра Марта не вернулась в монастырь. Это произошло после того, как она съездила к родителям на пять дней, что ей как послушнице разрешалось делать раз в год. Когда аббатиса сообщила родителям дурную весть, они поначалу были очень удивлены и заявили, что лично посадили свою дочь в автобус, отправлявшийся в Ля Шапель. Только после того как сестра Милгита заявила о необходимости сообщить в полицию, отец признался, что у них произошла ссора, потому что Лотта захотела уйти из монастыря.

Это сообщение вызвало, в свою очередь, удивление сестры Милгиты. Она рассказала родителям, что никаких признаков других планов у Марты не было. По ее мнению, девушка выглядела абсолютно счастливой с тех пор как стала послушницей. Все это время она вела себя как полноправная монахиня, и если бы все шло так и дальше, то в самое короткое время она могла бы быть пострижена.

Аббатиса все-таки ожидала, что Марта вскоре вернется, и предложила пока никому не сообщать о ее исчезновении. Родители были того же мнения, поскольку боялись, как бы не пошли разговоры.

Сестра Марта вернулась. Но только через три месяца. За это время она лишь однажды дала знать о себе. Через неделю после ее исчезновения родители получили письмо с заверениями, что у нее все в порядке. И что ей нужно время. Чтобы подумать.

«Она вернулась и сожалеет», — было написано в телеграмме, которую сестра Милгита отправила родителям Лотты Гёлен 12 ноября 1949 года.

На первый взгляд могло показаться, что сестра Марта просто ненадолго отлучалась по делам. Хабит выглядел безупречно, черный капюшон сидел на голове как приклеенный. И золотой нагрудный крест не потерял своего блеска.

Сразу стало заметно, что она более загорелая, чем раньше. Ее лицо. Тыльная часть кистей.

Сестра Милгита моментально определила, что руки выше кисти и шея тоже загорели, но ничего не сказала об этом. Она только спросила, жалеет ли сестра Марта о содеянном, и та сразу же признала это. Тогда аббатиса сказала, что ей будут рады, и напомнила притчу о блудном сыне.

На этом сестра Милгита и остановилась. Ей показалось, что так будет лучше всего. А когда-нибудь потом она расспросит сестру с пристрастием.

Виктор сразу заметил, что в ее поведении что-то изменилось. Она ходила, расправив плечи и выпрямив спину, из-за чего ее обычно плоский живот приобрел мягкую округлость. В манере держаться появилась определенная уверенность. Эта картина сильно отличалась от того, что происходило в месяцы, предшествовавшие исчезновению. Тогда она почти постоянно ходила со склоненной головой и опущенными плечами, и ее шаги были такими вялыми, что казалось, будто на ее одежде кто-то повис и ей приходится таскать его за собой повсюду. Ведь сестра Марта почти не разговаривала с Виктором с тех пор, как сестра Милгита попросила его почитать. Мальчик думал, что она сердится на него. Он не видел ее ни ночью, ни во время дневных чтений, а потом вдруг она исчезла.

Но вот сестра Марта вернулась. И в самый первый день прошептала ему на ухо:

— Я скучала по тебе.

«Я тоже скучал», — хотел он ответить, но не смог ничего произнести.

Немного позже, когда у нее снова появилась возможность поговорить с ним, она сказала:

— Скоро я опять уеду. Теперь уже навсегда.

Он не знал, что ему сказать на это. От этих ее слов у него появилось такое гнетущее чувство, какого он никогда не испытывал раньше.

Тошнотворный запах появлялся, но всегда исчезал. Виктор понял это уже очень рано. Если запах появлялся, то им пахло сразу от всех сестер. Каждый раз, как кто-то из них склонялся над ним, запах подавлял все остальное. Он исходил от их одежды. От их рук. От их дыхания. Так пахло холодное топленое сало, которым иногда мазали его бутерброд.

Казалось, сестры сами его чувствовали, потому что пока они так пахли, они с трудом переносили пациентов. Как будто запах разъедал их мозг, и они теряли над собой контроль. Даже сестра Марта. Каждый раз, когда она так пахла, она во время чтения становилась более нетерпелива. Более раздражительна. Поймав себя на этом, она извинялась:

— Прости меня, Виктор. Это пройдет.

«И опять придет», — думал он.

Но с тех пор как сестра Марта вернулась, от нее больше не было такого запаха. Хотя другие сестры уже пахли так два раза. Виктор буквально испытывал наслаждение, когда она мыла его и укрывала одеялом.

Отсутствие этого запаха было для него просто констатацией факта, он не мог сделать никаких выводов. Новость, о которой она рассказала ему однажды, была для него полной неожиданностью.

В тот момент она вытирала его в ванной комнате полотенцем.

— Они скоро заметят, — начала она. — Можешь сам посмотреть. И потрогать.

Сестра Марта взяла его руку и положила ее себе на живот. Он почувствовал только мягкую ткань ее хабита.

— У меня в животе растет ребенок, — прошептала она. Она поводила его рукой вверх-вниз, и теперь он на самом деле почувствовал по округлости ее живота, что под хабитом действительно что-то скрывается.

— Как только сестра Милгита обнаружит это, мне сразу же придется уйти из монастыря, — продолжила она. — Сначала она еще изругает меня последними словами. Но я готова через это пройти, потому что потом у нее не будет другого выбора. И мои родители не смогут меня больше сюда отправить.

Она опустилась на колени и крепко схватила его за руки. Она посмотрела ему в глаза, но он отвел взгляд.

— Если будет мальчик, я назову его Виктор. Тебе нравится?

Ему понравилось.

Как только сестра Милгита что-то заподозрила, она при каждой стирке стала проверять белье сестры Марты на предмет пятен крови. Она взяла календарь и вычислила, когда это могло произойти и как долго длилась ее возможная беременность. Аббатиса стала следить за послушницей, и ей бросилось в глаза, что та часто проводит рукой по своему слегка увеличившемуся животу.

— У вас болит живот? — спросила она ее однажды и напряженно ждала реакции.

Но сестра Марта даже не испугалась. Она простодушно покачала головой и с недоумением взглянула на аббатису, как будто изумившись, как, во имя всего святого, ей могло прийти такое в голову.

В течение пяти недель не обнаружив пятен крови, сестра Милгита решила обследовать девушку. У нее самой не было опыта в этом деле, поэтому она обратилась к доктору Хоппе, когда он приехал навестить сына. Ей и прежде приходилось советоваться с ним, когда ей не хватало собственных знаний и знаний других сестер, но на сей раз она чувствовала себя неловко. Женщина промолчала о том, что действительно хотела узнать, и попросила его только проконсультировать сестру, у которой уже несколько недель болит живот.

Она отвела его в комнату сестры Марты, у которой в то время был час индивидуального изучения Библии. По пути доктор осведомился о здоровье сына.

— Нет никакого улучшения, — сказала сестра Милгита. — Увы.

Она услышала, как он вздохнул.

— Как вы думаете, он счастлив? — спросил он.

— Разумеется, герр доктор.

— Я так надеюсь на это, сестра. Я очень надеюсь, что так оно и есть.

Когда аббатиса и доктор вошли в комнату, сестра Марта подняла взгляд от лежащей перед ней на столике Библии. Она сразу же отодвинула стул, встала и вежливо поклонилась им обоим.

Сестра Милгита ожидала, что послушница откажется от всякого обследования или, по крайней мере, задаст вопрос, но та, к ее удивлению, воздержалась от комментариев и сразу же легла на кровать, куда доктор Хоппе указал приглашающим жестом. Также, когда он попросил ее поднять хабит над животом, она сделала это без колебаний.

Аббатиса стояла в углу комнаты и украдкой поглядывала на голый живот послушницы. Он явно округлился.

Доктор положил правую руку ей на живот.

— Скажите мне, когда почувствуете боль, — сказал он. Он провел рукой по всему ее животу, с нажимом ощупывая его кончиками пальцев.

— Не больно? — несколько раз спрашивал он. Она каждый раз качала головой.

И вот он начал ощупывать низ живота. Время от времени его палец уходил глубоко в тело. От аббатисы не укрылось, что он хмурил при этом брови.

— Можно стетоскоп? — спросил он.

Она дала ему стетоскоп, который принесла сама.

— Не дышите, — сказал доктор юной сестре. Аббатиса тоже невольно задержала дыхание. «Ну, теперь мы быстро все узнаем», — подумала она.

Доктор слушал очень внимательно, еще раз нахмурился, передвинул стетоскоп и стал слушать опять. Его взгляд несколько раз скользнул по лицу послушницы, но та продолжала лежать, уставившись в потолок. Наконец он глубоко вздохнул и убрал стетоскоп с ее живота. Без каких-либо эмоций на лице он попросил аббатису:

— Не могли бы вы оставить нас наедине?

Она взглянула ему в глаза, убедившись, что он имеет в виду именно это, и вышла из комнаты.

Сестра Марта с облегчением опустила хабит и села на край кровати. Доктор присел на стул, стоящий у столика, и взял в руки Библию. Нервным движением он стал крутить книгу в руках.

— Я хочу, чтобы вы узнали это прежде, чем я расскажу аббатисе, — начал он. — Возможно, вам понадобится время, чтобы свыкнуться с этой мыслью. Я сам не очень понимаю…

— Я уже знаю, герр доктор, — перебила она его. Она хотела облегчить его задачу. — Боли в животе — это выдумки сестры Милгиты. Если я что и чувствую, это как толкается в животе мой ребенок. Он довольно… Как вы называете это? Активный?

Доктор слегка кивнул головой и выпятил губы. Шрам над правым углом его рта был припухшим.

— И какой уже срок? Вы знаете? Примерно?

— Четыре месяца.

— Я так и предполагал. Иначе вы бы не чувствовали, как он толкается. — Он бросил взгляд на Библию и вновь взглянул на Марту.

— Сколько вам лет?

— Двадцать.

Он кивнул.

— Двадцать с половиной, — добавила она.

— Вы хотите оставить ребенка?

Теперь кивнула она.

— Очень хочу, герр доктор.

— Вы, конечно, понимаете, что в таком случае вам придется покинуть монастырь. Я подозреваю, что сестра Милгита больше не потерпит вашего присутствия здесь.

— Я понимаю это. Могу я попросить вас на некоторое время остаться после того, как вы сообщите ей эту новость? Я не знаю, как она…

Он понимающе кивнул.

— Я сообщу ей эту новость при вас. Так вы хотите?

— Да, герр доктор, спасибо.

Он положил Библию обратно на стол, провел пальцами по переплету и поднялся.

— Доктор Хоппе?

Он повернулся к ней.

— Вы ведь отец Виктора? Виктора Хоппе? Вы… Я несколько раз видела вас у него.

Она чуть было не сказала, что он очень похож на него, но вовремя остановила себя.

— Да, верно. Я отец Виктора.

Стараясь не встречаться с ней взглядом, он уставился на какую-то точку у девушки над головой.

— Герр доктор… — Она замялась. — Герр доктор, Виктор не дебил. Он совсем не дебил.

Аббатиса спросила, не сможет ли он избавить ее от ребенка, если так захотят родители. Он не сразу расслышал ее просьбу, так как сидел, погруженный в свои мысли. Было ли правдой то, что сказала ему сестра Марта? Что Виктор умеет говорить. Что Виктор умеет читать.

Ступая по гулким коридорам монастыря, на пути к кабинету аббатисы, он размышлял, не обманывала ли его эта девушка. Он пришел к выводу, что у нее не было причин лгать, тем более сейчас, когда она была готова к тому, что ее выгонят из монастыря. Он спросил ее, почему же тогда он сам ничего не замечал, и она объяснила, что душу Виктора трудно понять. Что дело здесь в доверии. Этими словами она как будто вонзила нож ему в сердце.

Когда аббатиса повторила свою просьбу, и до него, наконец, дошел ее смысл, он сразу же выразил свое возмущение:

— Она хочет сохранить ребенка. Невзирая на последствия.

— Она еще слишком молода, чтобы самой принимать такие решения.

— Ей двадцать лет! — закричал он неожиданно громко.

— Она еще только послушница, герр доктор. Ее родители очень хотели бы видеть ее монахиней. Поэтому я еще раз спрашиваю вас, можете ли вы нам помочь.

Он покачал головой, сначала слегка, потом все сильнее. В тот же момент он решил промолчать о том, что ему рассказала сестра Марта о сыне.

Доверие. Это слово опять пришло ему на ум. Аббатисе так же, как и ему самому, так и не удалось завоевать доверие Виктора. Он осознал это, глядя на нее сейчас. Слушая, что она говорит. Вот почему Виктор все время молчал. И именно потому что он молчал, его объявили дебилом. Только поэтому.

Доктор отодвинул свой стул и встал, все еще качая головой. Чтобы выразить быстро нараставший гнев, он хотел высказать аббатисе все свои упреки, но не произнес ни слова, потому что гнев его был направлен прежде всего на самого себя. Как же, во имя всего святого, он мог так ошибиться и причинить своему сыну такую боль?

Серая женщина и ее помощница приехали из Ахена. Им было велено не задавать вопросов и делать свое дело. Так с ними договорилась сестра Милгита. За молчание им заплатили даже больше, чем за работу.

Лотта Гёлен не догадывалась ни о чем и сидела в одном белье в своей комнате. Незадолго перед этим ей было велено снять хабит и отдать его аббатисе. Было ощущение, что она освободилась от тяжелого ярма. «Наконец-то все это закончилось, — подумала она. — Сестра Марта умерла, и воскресла Лотта Гёлен». Сестра Милгита вышла из комнаты, не сказав ни слова. Лотта подумала, что аббатиса ушла, чтобы принести ее мирскую одежду, и подумала, не окажется ли та теперь ей мала.

Когда аббатиса вернулась, она была не одна. Ее сопровождали две женщины, одна из которых была вся абсолютно серой. Фартук. Глаза. Волосы. Лицо. Как будто женщина перед этим намазала кожу пеплом.

Лотта увидела серую женщину и все поняла. Она пронзительно завизжала, но сестра Милгита тут же заглушила ее, зажав рот рукой. Другой рукой она опрокинула ее навзничь, и Лотта оказалась распростертой на кровати. Две женщины привязали ее кожаными ремнями. Она еще пыталась сопротивляться, но силы были слишком неравны. Запястья ее тоже были привязаны, и, после того как серая женщина раздвинула ей ноги, а помощница привязала щиколотки к краям кровати, под нее запихнули несколько круглых подушек, и таз оказался приподнятым. Трусы разрезали ножницами. Тогда девушка закрыла глаза. Поэтому она не увидела длинной иглы, которую серая женщина достала из сумки.

— Давайте побыстрее, — сказала сестра Милгита серой женщине.

Когда вводили иглу, Лотта от боли вцепилась зубами в полотенце, которым был завязан ее рот. Ногти аббатисы глубоко впились в ее правую щеку.

Одной рукой серая женщина раздвинула срамные губы, другой рукой стала двигать иголку взад-вперед. Ей повезло. Уже после нескольких движений она попала в цель и кивнула помощнице, которая держала наготове полотенце для плода.

Всего мгновение сестра Милгита видела плод, который оказался намного больше, чем она ожидала. Но еще больше ее ужаснуло то, как сильно он уже был похож на человека. Увидев, что серая женщина подняла на нее глаза, она быстро отвернулась.

— Заберите с собой и похороните где-нибудь, — сказала аббатиса.

В конце дня Лотта еще раз зашла проведать Виктора. На ней снова был хабит, и она прошептала ему на ухо несколько фраз. Потом она прижалась губами к его темени и сказала еще что-то. И после этого ушла, больше ни разу не оглянувшись.

— Его нет, Виктор. Ребенка больше нет. Прости меня.

Вот что она сказала сначала. А потом, после поцелуя, она сказала:

— Бог дает, и Бог забирает, Виктор. Но не всегда. Иногда мы должны делать это сами. Запомни это, Виктор.

Это были последние слова, которые он от нее услышал. На следующее утро отец забрал его из приюта. Это было 23 января 1950 года.

Он создал две жизни? Или забрал две жизни? Эту дилемму Виктор Хоппе решал в апреле 1979 года, когда на него посыпались поздравительные письма и телеграммы от других ученых, прочитавших его статью в журнале Science.

Дать ли эмбрионам шанс вырасти или досрочно прервать беременность? Последнее он никогда еще не проделывал. Еще никогда не отнимал жизнь. Поэтому доктор был в отчаянии. С того самого момента, как он начал исследования для своей диссертации, он собирался дарить жизнь. Это было для него вызовом. Возможность решать вопросы жизни. А не вопросы смерти.

Его внимание привлек конверт с эмблемой Ахенского университета. В конверте оказалась карточка от незнакомого профессора, некоего Рекса Кремера, врача-ординатора факультета биомедицины. Он тоже поздравлял Хоппе, но не так, как другие. Там была фраза, на которой взгляд доктора задержался:

Вы обошли самого Господа Бога.

Рекс Кремер написал это в шутку. Сравнением с Господом Богом он хотел только обратить на себя внимание. Он рассчитывал, что доктор Хоппе поймет его легкую иронию, и на минуту не мог представить себе, что он воспримет это по-другому.

Телефонный разговор, который произошел между ними 15 апреля 1979 года, придал делу новый оборот.

— Доктор Хоппе, это Рекс Кремер из Ахенского университета. — Он сознательно затянул паузу, чтобы доктор понял, кто это. Тот, однако, отреагировал немедленно.

— Доктор Кремер, спасибо за вашу открытку.

Доктор Кремер был приятно удивлен.

— Поздравления от чистого сердца. Вы это заслужили.

— Но это не так. — В ответе доктора Хоппе прозвучали нотки упрека.

— Что не так?

— То, что вы написали. Что я обошел Господа Бога.

— Так вот о чем вы. Но это было просто…

— Бог никогда бы не сделал того, что сделал я.

Кремер ничего не мог понять. Казалось, их неверно соединили, и человек на другом конце провода не понимает, о чем идет речь.

— Я не понимаю, что вы хотите сказать.

— Ваше сравнение в данном случае не годится. Вы сделали неправильный вывод.

Доктор проговорил это тоном раздраженной няньки, из-за чего у врача появилось ощущение, что он опять превратился в студента. Да к тому же в нерадивого. Это ощущение впоследствии Виктор вызывал у него довольно часто.

— Господь Бог никогда не стал бы заниматься подобными вещами, — продолжал Виктор Хоппе тем же тоном. — Он никогда не позволил бы родиться потомству от двух женских или двух мужских особей. Так что я никак не мог обойти Его.

В голосе не было слышно ни малейшей иронии, и это тоже раздражало Кремера.

— Я не рассматривал это с подобной стороны, — проговорил он, ничем не выдавая своего раздражения. — Но вот для чего я звоню вам…

— Мы, разумеется, никогда не сможем Его переоценить, — резко перебил его доктор Хоппе.

Он сказал это так категорично, что его фраза прозвучала как предостережение.

— Конечно, нет, — дипломатично ответил Кремер, думая про себя, уж не пьян ли доктор Хоппе.

— Ибо, если бы мы переоценивали Его, мы бы недооценивали самих себя, — невозмутимо продолжали на том конце провода. — Это заблуждение, в которое впадают многие из нас. Люди накладывают на себя ограничения. Они заранее определяют, что возможно и что невозможно. И мирятся с невозможным. Но иногда то, что кажется невозможным, на самом деле лишь сложно сделать. И в этом случае это лишь вопрос упорства.

— И, к счастью, вы это сделали. — Наконец ординатор дождался паузы в речи, чтобы начать разговор на тему, которую хотел затронуть с самого начала. — Кроме того, я хотел бы обсудить с вами еще кое-что. Университет хочет предложить вам бессрочный контракт на работу во главе действующей кафедры. Нам бы очень хотелось, чтобы вы продолжили свои исследования в отделении эмбриологии, где вы защищали диссертацию.

На другом конце провода повисла тишина.

— Ваши бывшие профессора до сих пор нахваливают вас. Они очень хотят, чтобы вы к ним вернулись. Мы, кроме того, заполучили к себе нескольких новых прекрасных микробиологов, с которыми вы, безусловно, сможете плодотворно сотрудничать.

— Я предпочитаю работать один, — прозвучал короткий ответ.

Кремер задумался.

— Это можно обсудить. Главное — чтобы вы пришли к нам работать. Может быть, договоримся как-нибудь встретиться?

— Сейчас ничего не получится. Дайте мне время подумать. Я позвоню вам на неделе. Хорошо?

— Хорошо. Я дам вам мой прямой номер. — Он два раза продиктовал свой номер и закончил разговор, хотя вдруг потерял всякую уверенность в том, что доктор ему позвонит.

Она думала, что речь идет об анализе околоплодных вод. По крайней мере, так объяснил ей доктор Хоппе. С помощью этого теста он сможет определить, нет ли у близнецов синдрома Дауна. Женщина никогда не слышала об этом тесте. Доктор сказал, что это достаточно новое исследование, которое вскоре получит широкое распространение. Из-за его большой надежности, добавил он.

Доктор Хоппе тщательно объяснил ей и даже нарисовал, как будет вводить инструмент через влагалище и зев матки, чтобы взять на анализ ткань плаценты. Возможно, будет ощущаться небольшая боль, но он облегчит ее, используя местную анестезию. При помощи хромосом ткани он сможет определенно выяснить, здоровы дети или нет.

И если нет…

Вот это мы и выясним, ответил доктор и быстро начал говорить о чем-то другом. Об опасности, с которой связан тест. Был небольшой риск выкидыша. После него. Минимальный. Ничего такого, о чем стоило бы беспокоиться.

Обо всем этом женщина стала думать, когда легла на стол и положила ноги на подставки. По просьбе доктора, ее подруга оставалась в приемной. Это займет немного времени, успокоил ее доктор. Они предпочли бы быть вместе во время обследования, но ни одна из них не посмела возразить доктору.

— Вы можете почувствовать только маленький укол, — раздался его голос.

Ей было не видно его. Живот и нижняя часть тела были накрыты зеленой простыней, под которой он, сгорбившись, спрятался, сев на стул.

Боль от укола легкой судорогой прошла по всему телу. Как только судорога закончилась, женщина облегченно выдохнула. И тут почувствовала у себя на животе что-то холодное. Гель для эхографа, сразу же догадалась она. Монитор тоже находился вне ее поля зрения. Ничего страшного. Она и не хотела видеть, что происходит у нее в животе. На нее и так наводили страх звуки вокруг: жужжание и щелканье эхографа, громыхание металлических инструментов в лотке, скрипение стула, на котором сидел доктор, его учащенное дыхание.

Он стал водить сенсором по ее животу. Когда датчик остановился, она хотела спросить, видит ли он их. Ее близнецов. И все ли с ними в порядке. Но прежде чем она смогла что-то сказать, доктор попросил:

— Не могли бы вы задержать дыхание? Ненадолго.

Она еще раз глотнула воздуха и сжала губы. Несмотря на местную анестезию, женщина чувствовала, как внутрь ее тела проникает что-то холодное. Она сжала кулаки и впилась ногтями в ладони.

Он снова стал двигать сенсором по ее животу. Короткими круговыми движениями. Его дыхание сбивалось, он дышал ртом, и из-за этого иногда казалось, что он запыхался после большой нагрузки. И вот его рука опять замерла.

Сейчас он это сделает, подумала она и сжала зубы.

Однако ничего не произошло. Может быть, она просто ничего не почувствовала, подумала женщина сначала, но спустя несколько мгновений, когда она больше не могла не дышать и стала хватать ртом воздух, то обнаружила, что больше не слышит даже дыхания доктора. Она выждала еще несколько секунд, опасаясь испугать его, и только потом спросила хриплым голосом:

— Герр доктор, что-то случилось?

Никакой реакции.

— Герр доктор?..

И тут все вдруг стало происходить очень быстро. Она услышала, как заскрипел стул, в то же мгновение сенсор был убран с ее живота, а холодная штуковина вышла из ее тела. Послышался звон лотков с инструментами, и затем она увидела, как доктор поспешно вышел из комнаты.

Он не смог сделать этого. Не сделал всего одно последнее движение. В тот момент, когда хотел разрезать посередине два сросшихся друг с другом зародыша, чтобы потом вытащить их из матки по отдельности, что-то удержало его. Как будто кто-то схватил за запястье, и его рука со щипчиками ослабла и потянулась назад.

Виктор сконфуженно выбежал из комнаты, оставив женщину в столь неудобном положении. Он вошел в ванную комнату, стащил резиновые перчатки и стал долго мыть руки. Он посмотрел в зеркало. Так как уже целую неделю у него не было времени побриться, на подбородке появилась небольшая бородка. Ему снова бросилось в глаза, как он похож на отца, которого знал не иначе как с бородой.

Доктор Хоппе продолжал смотреть в зеркало. На свои рыжие волосы. На свой нос. На шрам над верхней губой.

И тогда, именно в тот момент, у него родилась идея. Это была не более чем искра, но ее было достаточно, чтобы разжечь огонь, который вскоре вспыхнул ярким пламенем.

Вернувшись в операционную, он совершенно не помнил, сколько времени отсутствовал. В любом случае, женщина продолжала лежать в том же положении, как будто боялась, что малейшее движение нанесет вред двойняшкам в ее животе.

Она сразу же спросила, что случилось. Он ответил, что ему стало душно. Это даже не было ложью.

Потом она спросила, все ли в порядке и успешно ли прошло обследование. Виктор дважды солгал.

Он помог ей встать со стола и сообщил, что результаты будут готовы через неделю. Для себя он решил, что тогда-то и сообщит ей правду о том, что растет у нее в животе. Но не о том, что планировал. Это уже ничего не меняло. Мысли его были уже далеко. Намного дальше.

Через три дня женщины опять появились у него, чем-то явно напуганные, и после ультразвука доктор Хоппе только подтвердил их худшие опасения. Одна из них разрыдалась и без остановки, едва переводя дыхание, выпалила всю свою историю, чтобы доктор понял, что она ничего не могла с этим поделать.

Все началось с сильной боли в животе, и она пошла в туалет и стала тужиться, рассказывала она. У нее уже несколько дней не было стула, и вдруг кишечник опорожнился одним длинным спазмом, она зажала уши руками, чтобы не слышать звуки, издаваемые собственным телом. Стояла такая вонь, какой она от своего организма не ожидала, из-за этого ей стало дурно, и она сразу спустила воду в туалете, чтобы скорее избавиться от того, что сидело внутри нее и с такой силой вырвалось наружу.

Понял ли он?

Потом она вытерлась и вновь спустила воду, два раза, не глядя, зажмурившись, так противна она была самой себе. Потом поднялась на ноги, но боль в животе осталась такой же сильной, так что она подумала, что кишечник опорожнился не полностью, и снова села и стала тужиться, потому что решила, что боль наверняка пройдет, если ей удастся еще раз…

Понимает ли доктор?

И у нее еще раз был стул, и опять с ужасными звуками и этой отвратительной вонью, а потом, после всего этого, ей показалось, она почувствовала, что из ее тела выходит что-то другое, другим путем. Но потом, потом что-то внизу заболело так сильно, что она уже и не знала, что откуда выходит, и поэтому снова спустила воду, ведь она и подумать не могла, что там окажется…

— Вы понимаете меня, герр доктор?

Она опять привела себя в порядок, отрывая от рулона много, очень много бумаги, в три, в четыре слоя, складывая еще раз вдвое, и всю эту бумагу тоже спустила в несколько приемов, отвернувшись и все еще испытывая тошноту от самой себя. А потом она встала, чтобы надеть трусы, и тут заметила, что боль совершенно прошла, и только тогда, только тогда она увидела струйку крови на внутренней стороне бедра и, оглянувшись, посмотрела вниз, где навсегда исчезло то, что было извержено из нее с такой неудержимой силой.

Может ли он…

Он все понял, успокоил женщину доктор Хоппе.

Кто же все-таки их забрал?

Виктор не задавался этим вопросом. Это больше не было важно. Едва женщины ушли, как он сделал первый шаг к выполнению своего плана. Он взял телефон и позвонил Рексу Кремеру.

— Доктор Кремер, это Виктор Хоппе. Я обещал вам перезвонить.

— Рад слышать вас, доктор Хоппе.

— Помните, мы в прошлый раз говорили о Боге? Вы сказали, что я обошел Господа Бога.

— Да, конечно, помню.

— Я передумал.

— Значит, это действительно так?

— Я имею в виду, что хочу попробовать кое-что другое.

— Другое, чем что?

— Чем получать потомство от исключительно женских или исключительно мужских родителей. Если человек решится обойти Господа Бога, он должен отважиться попробовать свои силы в других областях.

— Что вы имеете в виду?

— Бог создал человека по своему образу и подобию.

— Да, и из ребра Адама Он создал ему жену…

— Это возможно. Из ребра мужчины сделать женщину. Это прекрасно получится. И не кажется мне особенно трудным. Если вынуть ядро из костных клеток и поместить туда ядро…

— Доктор Хоппе, я пошутил. К чему вы клоните?

— …

— Доктор Хоппе?

— Клонирование.

— Клонирование?

— Клонирование. Создание генетически идентичной копии…

— Я знаю, что это означает, но кого именно вы хотите клонировать?

— Мышей, например.

— Это невозможно. С биологической точки зрения невозможно клонировать млекопитающих.

— Это вопрос техники. С правильными средствами должно получиться. В принципе это даже проще, чем мои предыдущие эксперименты.

— Даже не знаю. Вы меня ошеломили. Давайте обсудим это в другой раз. Когда вам будет удобно? Может быть…

— Завтра. Я приеду завтра.

— Как вам угодно. В десять часов? Вам подходит?

— В десять часов.

Однажды Йоханна Хоппе не встала с постели. Она ничего не ела и вставала, только чтобы сходить в туалет. Она осталась лежать и на другой день, и все последующие дни. Муж несколько раз пытался уговорить ее, но каждый раз оказывался изгнан из комнаты гневным движением руки и в конце концов сдался, а две подруги, заходившие уже третий день, вновь ушли, качая головой. Поначалу у Йоханны регулярно происходили истерики, но постепенно они прекратились, и в ее глазах начал меркнуть блеск. Единственным оставшимся проявлением жизни были приступы гнева, во время которых она несколько минут била себя кулаками по голове. Вскоре наступило ухудшение. С ее лица исчезли все проявления чувств, из тела ушло всякое движение, кроме биения сердца.

В Вольфхайме это никого не удивило.

— Она с тех пор так и не оправилась.

— Безумие ребенка давно засело и у нее в крови.

— После родов она так больше и не разрешила доктору Хоппе даже притронуться к себе.

— Она по пять раз в день принимала ванну.

— Она никогда не гасила свет по ночам.

— Как с чертом поведешься, так и жди беды.

— Давайте помолимся.

Жителей деревни еще меньше удивило то, что доктор сам ухаживал за женой, вместо того чтобы отправить ее в больницу. Он лучше всех знал, в каком состоянии она находится, и мог сам давать ей лекарства и, если надо, ставить капельницу.

— Для нее так лучше, — повторял он настойчиво, как раньше то, что его сыну будет лучше в приюте у сестер-кларисс.

Многие жители были, однако, немало изумлены, когда однажды стало известно, что доктор забрал ребенка из монастыря и поселил у себя в доме.

— Ему и так тяжело с женой.

— Она бы ни за что этого не допустила.

Несмотря ни на что, доктор Хоппе не предпринимал никаких усилий, чтобы скрыть сына от жителей деревни, что некоторым казалось даже вызывающим. Он брал мальчика с собой, когда ходил за покупками, оставлял его ждать в машине, когда посещал больных, и время от времени ходил с ним на прогулки по деревне, при этом здороваясь со всеми как ни в чем не бывало.

Все, естественно, сразу же заметили, как похожи отец и сын — волосы, рот, глаза. Но еще больше, чем сходство с отцом, жителям деревни бросалось в глаза, что с мальчиком что-то не так.

— Он ничего не говорит.

— Он не смеется.

— Он туповат.

Большинство жителей так и не смогли понять, почему доктор забрал Виктора из приюта, особенно после того как пастор Кайзергрубер, принявший год назад приход в Вольфхайме, обмолвился, что в теле мальчика все еще обитает зло. Он сам слышал это от аббатисы. Если же кто-то из соседей осторожно осведомлялся у доктора о его сыне, то в ответ раздавалось только одно:

— Это была ошибка. Виктору там было совсем не место.

В лицо ему понимающе кивали. Но никто ему не верил. И чем чаще люди видели мальчика, тем чаще у них возникало убеждение, что с ним действительно что-то не так и это явно не к добру.

Карл Хоппе знал об этих разговорах, и поэтому ему хотелось показать всем, что с его сыном все в порядке, но показывать, к сожалению, было практически нечего. Виктор не только не говорил ни слова, но и редко проявлял эмоции. И все-таки доктор повсюду брал его с собой в надежде, что контакт с обычными людьми разбудит мальчика. Все сводилось к тому, что Виктор должен был пережить второе рождение. Так себе это представлял его отец.

О чтении, про которое говорила сестра Марта, пока не было и речи. Виктор листал детские книжки, но не более того. А в ответ на вопросы, которые задавал отец, мальчик чаще всего пожимал плечами или вообще никак на них не реагировал.

Тем не менее доктор продолжал верить, что однажды все изменится. Должно возникнуть доверие, повторял он себе снова и снова. В этом убедила его сестра Марта. Как мальчик может сразу взять и забыть то зло, что он причинил ему за эти почти пять лет? Поэтому он продолжал как ни в чем не бывало разговаривать с сыном. Как и со своей женой, хотя она впала в состояние сна, из которого ее уже нельзя было вывести. Не получая ни слова в ответ, Карл Хоппе вел с ней долгие беседы и за короткое время рассказал больше, чем за все годы до этого.

Но о том, что он забрал домой Виктора, доктор промолчал. Он не солгал, он просто не стал ничего рассказывать, испугавшись, что жена навеки проклянет его. Поэтому, да и не только поэтому, было даже лучше, что Виктор никогда не подавал голоса.

Однажды появилась надежда. На время приема пациентов он оставил сына в бывшем ателье своей жены и усадил мальчика перед собранным наполовину пазлом, который начала складывать его жена за несколько дней до того, как окончательно слегла.

— Складывай дальше, — сказал он Виктору, показав на двух кусочках, что надо делать.

Он не строил никаких иллюзий, потому что в пазле, изображавшем Вавилонскую башню, было две тысячи деталей. Просто в тот момент в доме не нашлось ничего, чем можно было занять мальчика. А в приюте он иногда видел, как пациенты собирали пазлы. Сестра Марта говорила, что это хорошая терапия, она помогает внести структуру в беспорядок, царивший у них в головах.

Когда Йоханна почти полгода назад вдруг притащила домой этот пазл, хотя раньше у них дома никогда не появлялось ничего подобного, он был немного озадачен. Может быть, она впадала в детство или хотела таким образом возродить к жизни своего потерянного ребенка? Один из его коллег, впрочем, сделал вывод, что Йоханна пыталась по кусочку заполнить пустоту. Ему это объяснение до сих пор казалось маловероятным, но складывание головоломки со временем показалось действительно хорошей терапией, потому что его жена стала гораздо спокойней. Слишком спокойной, как оказалось в конце концов.

Закончив прием, доктор вернулся в ателье и некоторое время наблюдал за сыном. Он увидел, как сосредоточенно мальчик ищет нужный кусочек, находит его и моментально кладет на соответствующее место, даже не делая пауз, чтобы сориентироваться. Карл Хоппе подошел к столу и, к своему удивлению, обнаружил, что Виктор меньше чем за полтора часа сложил пазл почти на три четверти.

«Значит, он все-таки не дебил», — взволнованно подумал отец.

Но чуть позже ему пришлось пересмотреть свое мнение. В течение четверти часа он смотрел на сына, пока тот, не замечая ничего, продолжал собирать пазл. Совершенно невозмутимо, вот что бросилось в глаза доктору. В действиях Виктора было что-то автоматическое. Мальчик скользил взглядом по кусочкам головоломки, выбирал один и клал его на место. Потом снова. Тот же взгляд, то же движение. И опять. Посмотрел, выбрал, положил. Все это время лицо Виктора оставалось неподвижным и пустым.

Монотонные движения. Вот о чем подумал Карл Хоппе и получил подтверждение своим мыслям, когда выхватил кусочек головоломки из руки Виктора. Виктор даже не сопротивлялся. Он не проявил никакого возмущения. Никакого непонимания или злости.

Скажи же хоть что-нибудь! Ради Бога, реагируй! Вот что хотелось закричать доктору, но он промолчал и сдержал свою злость, качая головой и глядя на сына, который будто застыл, продолжая держать перед собой вытянутую руку со сжатыми большим и указательным пальцами: мальчик словно все еще держал кусочек пазла. Виктор дождался, пока отец отдал ему детальку, тут же положил ее на нужное место и невозмутимо продолжил манипуляции уже со следующим кусочком.

Монотонность. Это слово вертелось в голове у доктора, и, сам того не желая, он с досадой подумал о заведении, откуда вернулся его сын.

Карл Хоппе заметил, что люди стали избегать его дом с тех пор, как он забрал Виктора. Первое, на что он обратил внимание, было отсутствие пастора Кайзергрубера, хотя до этого пастор заходил к ним почти каждую неделю, чтобы почитать Библию у постели Йоханны. Эту обязанность доктор взял на себя, потому что ему показалось, что жене этого хотелось. Сам он никогда не взялся бы за чтение Библии, так как был гораздо менее благочестивым, нежели его супруга. Менее фанатичным, думал он про себя, но никогда не говорил этого вслух.

Постепенно он понял, что и пациентов становилось все меньше. Еще недавно в приемной было полно людей, но с момента возвращения Виктора такого больше не случалось. Неделю за неделей пациентов становилось все меньше, и однажды на прием не пришел никто.

Доктору вспомнились его первые месяцы в Вольфхайме, примерно лет десять назад. Только что закончивший учебу врач приехал со своей женой из соседней деревни Пломбьер, где уже было два домашних терапевта. И хотя жителям Вольфхайма несколько лет приходилось мириться с отсутствием доктора, они вначале не спешили к нему на прием. Недоверие к чужим людям было велико, и прошло несколько месяцев, пока местные жители признали его и его жену. О том, что в отсутствии пациентов, возможно, виновата его внешность, доктор даже не подумал, но тот факт, что Йоханна оказалась глубоко верующей и совершенно бескорыстно бросилась помогать церкви, гораздо больше повлиял на переменившееся отношение к ним местных жителей, чем его врачебные заслуги.

Каким образом он сейчас без помощи жены мог изменить эту ситуацию, Карл не знал. На самом деле, конечно, знал, и выход был очень простым, но он твердо решил не возвращать Виктора туда, где он находился раньше. Ему нужно было убедить жителей деревни и, разумеется, пастора Кайзергрубера, что в Викторе нет ни зла, ни глупости, а зло и глупость на самом деле скрываются в их предрассудках, с которыми доктору так часто приходилось бороться. Но на этот раз борьба будет совсем другой. Тяжелой. В этом он был уверен.

Несмотря на усилия отца, Виктор часто вспоминал приют. Дело в том, что слишком многое в его новом доме напоминало ему о том месте: распятие на стене в каждой комнате, чаша со святой водой в прихожей, статуэтка Девы Марии и высушенные пальмовые ветки на камине, а также висящие в самых разных местах в доме картинки с напечатанными изречениями вроде: «Господь всё видит» и «Здесь не бранятся». Запахи, которые доносились из кабинета и приемной, тоже вызывали воспоминания. Иногда он узнавал запах эфира или дезинфицирующего спирта, а в другой раз запах пота и немытого тела.

Но больше всего его уносили назад в монастырь слова, которые он слышал каждый вечер, когда ложился в постель. В соседней комнате его отец читал Библию. Голос был приглушенным, но он так хорошо знал текст, что мог легко повторять его. Часто он вспоминал сестру Марту.

В соседней комнате лежал пациент. Так сказал отец. Отец также сказал ему, что заходить туда нельзя. Что это запрещено. Но Виктор этого не понял. Запрещено было только заходить в комнаты к сестрам. Это он выучил. Пациентам нельзя заходить в комнаты к сестрам. Но пациентам можно заходить к другим пациентам. Так было всегда.

И поэтому он все-таки зашел к этому пациенту. Один раз. И еще один раз. И много раз потом. Каждый раз, когда он слышал, что отец заснул, то есть начал издавать громкие храпящие звуки, которые часто издавали и другие пациенты.

В первый раз, когда он зашел к пациенту, он издалека увидел четки в сложенных руках, такие же, как у сестер. Может, эта пациентка была сестрой, и поэтому к ней запрещалось входить?

Он тихонько подошел поближе и в свете зажженной свечи, которая всегда горела здесь, разглядел лицо пациентки. Оно было похоже на лица сестер. Но чепца на ней не было, значит, это не монахиня. Все-таки это была пациентка. Как Эгон Вайс. Или даже как Дитер Леберт. Он тоже всегда лежал в кровати, и только его грудь двигалась. Вверх-вниз. Леберт — растение, сказал однажды Марк Франсуа, но Виктор ему не поверил.

Когда Виктор навещал пациентку в этой комнате, он садился у кровати и смотрел, как двигалась вверх-вниз ее грудь. Иногда он читал Библию, которая лежала на тумбочке у кровати. Чаще всего мальчик оставался здесь все то время, пока спал его отец. Как только грохочущий звук прекращался, он потихоньку проскальзывал в свою комнату.

Но однажды пациентка оказалась мертвой. Он сразу это понял, потому что грудь больше не двигалась вверх-вниз. А еще он почувствовал запах. Он узнал этот запах. Как будто кто-то наделал в штаны. И другой запах, который он не мог описать.

Если кто-то умирал, за него надо было молиться. Так было положено. Чтобы душа умершего обрела покой, так говорили сестры. Поэтому он сложил ладошки и начал читать литанию Святого Духа. Громко. Потому что сестрам должно было быть хорошо слышно, когда пациенты молились.

Сначала Карлу Хоппе показалось, что ему это снится. Потом он решил, что кто-то пробрался к ним в дом. Но как только он сообразил, что это детский голос, он подумал о Викторе и вскочил с кровати.

Он поспешил к комнате сына и остановился у двери, чтобы не напугать Виктора и послушать, действительно ли это его голос.

— Дух милости и сострадания… Дух Святой, помогающий нам в слабости нашей… Дух Святой, усыновивший нас Отцу…

Доктор Хоппе прислушался не столько к словам, сколько к тому, как они произносились. Он слышал носовые звуки. И еще он обратил внимание, что звуков «п» и «б» практически не слышно. Дефект речи. Это мог быть только голос Виктора. Он говорил! Радость, охватившая отца от этой мысли, тут же улетучилась, когда он понял, что голос доносится не из спальни Виктора, а из комнаты, в которой лежала Йоханна.

— Дух Святой, не дай нам сойти с пути праведности. Дух Святой, будь нашей небесной наградой…

По спине пробежала дрожь. В два прыжка он оказался у спальни и увидел, что его сын сидит у кровати жены. Пламя свечи сделало похожими на зарево рыжие волосы Виктора, который, склонив голову и сложив руки, монотонно произносил над Йоханной слова.

«Она не должна об этом знать!» — подумал Карл Хоппе и в панике бросился вперед. Одной рукой он схватил сына чуть выше локтя и резким движением сдернул со стула. Мальчик завизжал, и в этот момент доктор бросил взгляд на жену и сразу понял по цвету лица и полуоткрытому рту, что смерть уже вступила в свои права. Он механически выпустил сына, приложил два пальца к вене на шее жены, ощутил холод ее тела и молчание ее сердца и, сам не зная почему, несколько раз выкрикнул ее имя.

Тут мужчина посмотрел на своего молчавшего три месяца сына, который только что снова заговорил. А потом на свою мертвую жену. И тут же понял, что речь сына и смерть жены связаны между собой. Что одно повлекло за собой другое. И хотя он всегда ставил под сомнение историю о том, что в его сына вселился дьявол, в этот момент, когда пламя свечи рисовало на стене огромные тени, он поверил в нее. И этот вывод, такой болезненный, нарушил что-то у него в голове. Как будто кто-то повернул рукоятку, и вся злость и печаль, все разочарования, которые годами копились внутри, должны были вырваться наружу, но не проклятиями с губ и не слезами из глаз, а через правую руку, которая замахнулась, сильно замахнулась и тяжело обрушилась на щеку его сына.

Карл Хоппе поклялся себе никогда не делать того, что все-таки сделал. С тех пор как он был подростком и осознал, что в один прекрасный день у него, возможно, появятся дети, он решил никогда не делать со своими детьми того, что делал с ним его собственный отец. Но в пощечине, которую он дал Виктору, доктор с ужасом увидел ту самую агрессию, которую так проклинал когда-то и надеялся, что она не пробралась и в его кровь.

Насколько стыдно ему должно быть, чтобы он это признал? Это вопрос всегда задавала себе Йоханна о своем муже. Когда они ссорились по мелочам, и он потом молчал несколько дней, хотя для этого не было уже никаких причин. Когда он не мог что-то найти и обвинял ее, хотя позже выяснялось, что он сам переложил эту вещь в другое место. Он никогда не извинялся, даже спустя время. Он никогда не говорил, что сожалеет. Да, он давал это понять: убирал со стола и помогал вымыть посуду, читал ей газету вслух и массировал по ночам поясницу. Но ни разу он не сказал вслух «прости меня». И этим ужасно ее раздражал.

Это было сильнее его. Если дьявол и сидел в ком-то, то в нем самом, когда он ударил Виктора. Карл ужасно сожалел об этом, но время уже нельзя было прокрутить назад. А какой смысл тогда в извинении? Он сам, в любом случае, не слышал и намека на то, что его отец сожалел о своих действиях, когда от его побоев все еще болело тело. И Карл знал, что, несмотря на сожаление, однажды побои повторятся снова.

Он, конечно, думал над тем, как загладить вину. Что он мог сделать, чтобы Виктор его простил? Как ему теперь вернуть доверие мальчика?

Новые пазлы стали хорошим началом. В перерыве между соболезнованиями — жители деревни вдруг снова вспомнили дорогу к его дому — доктор сбегал в магазинчик на Галмайштрассе и купил все три пазла, которые у них еще остались. Он боялся, что Виктор ничего больше не возьмет из его рук, но мальчик спокойно открыл коробку и сразу начал собирать картинку в ателье, подальше от многочисленных посетителей.

К вечеру этого же дня он собрал все три пазла. Честно говоря, доктор надеялся, что его сын проведет за головоломками все время от смерти до похорон. Но, закончив пазл, Виктор отказывался разбирать его и начинать все сначала.

И тогда Карл Хоппе принял решение.

— Вот, — сказал он. — Я думаю, ей бы этого хотелось.

Он имел в виду свою жену, но, положив в руки Виктора Библию, вспомнил о сестре Марте. Во время их короткой беседы в монастыре она сказала, что Виктор с удовольствием читал Библию. Но доктор Хоппе так сильно хотел, чтобы его сын как можно скорее забыл годы, проведенные в приюте, что сознательно спрятал от него эту книгу. И то, что его сын молился за Йоханну, хотя он и понял это только потом, тоже подтолкнуло его к этому решению. Возможно, так у него получится завоевать доверие. Он делал это не только для Виктора, но и ради жены, потому что действительно был уверен, что ей бы этого хотелось. И, в конце концов, хоть он и не желал себе в этом признаваться, он делал это и ради себя, ради успокоения своей совести. Это принесло ему облегчение, как человеку, который наконец-то избавился от старых грехов.

Карл Хоппе не питал никаких надежд и был очень удивлен, когда Виктор сразу же начал читать Библию, только взяв ее в руки. И хотя он читал про себя, доктор был уверен, что он на самом деле читает. Он понял это по тому, как Виктор водил по строчкам пальцем, слева направо, а в конце строчки возвращался к началу новой. Стих 1. Стих 2. Стих 3. Стих 4. Стих 5.

— Почитай вслух, Виктор.

Сказав это, Карл Хоппе думал, что хочет слишком многого.

Но Виктор прочел. Вслух.

— И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро.

Доктор оторопел. «Ну вот, — подумал он. — Я же всегда это знал».

— Продолжай, продолжай, Виктор.

— И сказал Бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды.

Он слушал вполуха. Он думал о том, что сказала бы его жена. У Карла возникло двойственное чувство: с одной стороны, он был удивлен, что его сын умеет читать, а значит, он умный мальчик, даже очень умный — ведь какой ребенок умеет читать в этом возрасте? — но с другой стороны, отец осознавал, что для него самого и для его жены было бы гораздо спокойней, если бы Виктор все-таки оказался дебилом, потому что тогда не надо было терзаться чувством вины за все, что они причинили ему. К счастью, ей уже не пришлось этого пережить.

Он снова попытался сосредоточиться на словах Виктора.

— И сказал Бог: да собе-дётся вся вода, которая под небом, в одно…

— Соберётся, — машинально исправил он, и тут же пожалел об этом, потому что снова с ужасом узнал поведение собственного отца. Хуже того, ему показалось, что он услышал его голос.

— Собедётся, — повторил мальчик.

— Соберётся, Виктор, собе-рётся, — поправил он, хотя на самом деле хотел сказать, что и так хорошо.

Спустя несколько дней после похорон Йоханны к пастору Кайзергруберу зашел Карл Хоппе. Доктор заплатил ему за мессу и, уже уходя, вдруг спросил:

— Вы все еще считаете, что моему сыну место в приюте?

— Мне кажется, для него это лучше всего, — честно ответил пастор.

— Но он не дебил.

«Это не единственная причина», — подумал пастор, но ничего не сказал.

— Я могу доказать вам, что он не дебил, — продолжал доктор. — Виктор может доказать. Сам.

— Я заинтригован, — ответил пастор, хотя это было вовсе не так.

— Не сейчас. Пока он еще упражняется. Скоро. Вы будете поражены.

Пастор Кайзергрубер уже тогда подумал, что Карлом Хоппе движет отчаяние. А через несколько недель он убедился в этом у доктора дома. Все попытки уклониться от приглашения оказались напрасными.

Сначала доктор привел его в небольшую комнатку, где на полу и на столе были разложены пазлы.

— Это всё сделал Виктор. Всё. И совершенно один. Без чьей-либо помощи, — гордо сообщил он.

Пастор кивнул и спросил себя, неужели его позвали только ради этого. Но потом доктор проводил его в гостиную. Там во главе большого обеденного стола сидел Виктор.

Доктор пригласил пастора тоже занять место за столом, сбоку. Доктор сел, оставив между собой и мальчиком пустой стул.

В последний раз он видел Виктора в приюте для умалишенных, за несколько дней до того, как доктор Хоппе забрал его. Потом сестра Милгита рассказала, что доктор устроил сцену, поставив под сомнение доброе имя их учреждения.

Он, как духовный наставник Вольфхайма, попытался оправдать доктора. Он сказал, что его жена совсем плоха, и доктор чрезвычайно переживает.

— Тогда пусть сам сходит к доктору! — в гневе прокричала сестра Милгита. Такую причину она сочла недостаточной.

Аббатиса спросила его, не стоит ли некоторое время игнорировать доктора. Не в качестве наказания, а чтобы дать ему возможность одуматься. Ответ на ее вопрос содержался в самом вопросе.

Это было четыре месяца назад. С тех пор пастор больше не видел Виктора. Но мальчик совершенно не изменился. Пастор сразу это заметил. Поведение. Внешность. Взгляд. Как будто поменялись только декорации вокруг, а Виктор остался сидеть на прежнем месте.

Перед мальчиком лежала раскрытая книга, пастору показалось, что это была Библия. Его предположение подтвердил доктор Хоппе, севший напротив, по другую сторону стола.

— Виктор читает Библию, — сообщил он.

Мальчик не пошевелился, а его отец, похоже, сильно нервничал. Он все время тер одной рукой другую, а когда пастор смотрел на него, быстро отводил взгляд.

— Это хорошо, — сказал пастор.

Он взглянул на Виктора, который и в самом деле смотрел в книгу, но при этом сидел так, будто отец запретил ему шевелиться. Сколько же ему сейчас лет, подумал пастор. Почти шесть?

— Но он может гораздо больше, — сказал доктор, сделав ударение на последнем слове. — Не так ли, Виктор?

Мальчик не отреагировал, и пастор даже не знал, кому сейчас больше сочувствовать.

— Виктор, закрой-ка Библию, — велел доктор.

Тот послушался, хотя пастору хотелось, чтобы он немного почитал вслух.

— Господин пастор, назовите какой-нибудь стих из Ветхого Завета.

— Что вы имеете в виду?

— Просто две цифры. Глава двенадцать, стих седьмой, к примеру.

Пастор пожал плечами.

— Может, глава седьмая, стих шестой?..

Ему самому сначала надо было вспомнить, что сказано в той главе, но доктор не дал ему такой возможности и кивнул, показав, что надо обращаться к Виктору. Он посмотрел на мальчика и повторил:

— Глава седьмая, стих шестой.

Пока он произносил эти слова, ему вспомнился сам стих. Ной же был шестисот лет, когда потоп водный пришел на землю.

В комнате повисла тишина. Было слышно только, как тикают часы на камине. Доктор отвел взгляд. Рядом с часами под стеклянным колпаком стояла статуэтка Девы Марии, а над ней висели засушенные пальмовые ветки с прошлогодней Пасхи.

— Виктор, глава седьмая, стих шестой, — раздался голос доктора.

Краем глаза пастор взглянул на мальчика. Он ни разу не слышал, чтобы тот говорил, и сейчас, судя по поведению, от него тоже не следовало этого ждать. Доктор снова повторил настойчивым тоном:

— Виктор, пастор Кайзергрубер о чем-то спросил тебя.

«Надо заканчивать это мучительное представление», — подумал пастор.

— Может, попросить мальчика просто почитать из Библии? — предложил он. — Это ведь тоже…

— Нет-нет, он может! Он делал это уже сотни раз. Он просто упрямится! Глава седьмая, стих шестой, Виктор!

Он тоскует по жене, понял пастор. Ему надо за что-то ухватиться.

— Герр доктор… — начал он.

— Вы ведь не верите мне, да? — резко перебил его доктор. — Вы думаете, я все это придумал. Вы думаете, что Виктор дебил, ведь так?

— Герр доктор, нет ничего страшного в том, что ваш сын дебил. Вам нечего…

— Покажи же ему, Виктор! Докажи, что он не прав!

— Ему не нужно…

— Молчите!

Пастор явно испугался, и, увидев это, доктор понял, что перегнул палку.

— Виктор должен заговорить, — сказал он уже спокойнее.

Он мог спрятать свою злость, но не отчаяние.

Однако Виктор ничего не говорил, и пастор видел по налившемуся краской липу доктора, каких сил ему стоит сдерживаться. Пастор еще подумал, не стоит ли сказать, что для Виктора, возможно, все-таки найдется место в Ля Ша-пели, хотя он и не был в этом уверен. Но он решил, что разумнее будет промолчать. Он отодвинул стул и поднялся.

— Мне действительно пора идти, герр доктор. Мне очень жаль.

Доктор даже не встал, чтобы попрощаться. Он только сдержанно кивнул. Пастор Кайзергрубер не знал, нужно ли еще что-нибудь сказать. Напоследок он еще раз взглянул на Виктора и подумал: «Я пытался его спасти, но больше ничего не могу поделать».

— Аминь.

Это говорили все пациенты, когда получали что-то от пастора Кайзергрубера. Марк Франсуа иногда говорил: «Аминь, и пошел вон!», но это было неправильно. В этом случае сестра Милгита его потом наказывала. Они говорили так, когда получали от пастора тело Христово. А тот, кому пастор ничего не давал, должен был молчать. Так велела сестра Милгита.

«Разве мой отец этого не знает? — думал Виктор. — Разве сестра Милгита ему не объяснила?»

Карл Хоппе думал, что до этого дня все шло хорошо. С тех пор как он дал сыну Библию, мальчик переменился. Как будто, раскрыв Библию, раскрылся он сам.

Иногда он думал, что это произошло из-за пощечины. Что удар разбудил то, что все это время скрывалось в мальчике. Но такие мысли он предпочитал гнать от себя. Да, причиной была Библия. Этим подарком он завоевал доверие сына. Он дал мальчику точку опоры, хотя сам все время думал, что воспоминания о монастыре надо скорее стереть.

Нет, они не начали вести друг с другом задушевные беседы, он и Виктор, нет, скорее, они обменивались словами. Отец что-то спрашивал, а Виктор отвечал: «да», или «нет», или «не знаю». О чем мальчик думал на самом деле, можно было только догадываться. Даже когда доктор рассказывал важные вещи, Виктор не реагировал.

— Женщина, которая лежала наверху, ты ее помнишь? — начал он однажды.

Виктор кивнул.

— Это была твоя мать.

Виктор даже не взглянул на него. С тем же успехом он мог сказать, что сегодня хорошая погода. Тогда он добавил:

— Она была больна.

И это было все, что он когда-либо рассказал мальчику о ней. Виктор никогда и не спрашивал. В вопросах он был так же скуп на слова, как и в ответах.

Однажды Виктор спросил:

— Как мне стать доктором?

— Надо много учиться и много читать.

— И всё?

— Еще надо быть добрым к людям. И делать добро.

— Быть добрым. Делать добро, — повторил Виктор.

Это был ничего не говорящий ответ, но Виктору его было достаточно, он кивнул и продолжил делать то, чем в тот момент был занят. Чаще всего он читал Библию.

Виктор читал вслух, а его отец исправлял ошибки. Как только Виктор научится читать без ошибок, он покажет его пастору Кайзергруберу. Так доктор решил спустя еще несколько дней после похорон и поэтому хотел заранее заинтриговать пастора. Это был вызов.

А когда он однажды заметил, что Виктор не только умеет читать, но и может пересказывать наизусть большие куски текста, то поднял планку еще выше. Пастор Кайзергрубер потеряет дар речи от изумления.

Для Виктора это, казалось, не составляло труда. Вероятно, он видел в этом игру, хотя никогда не подавал вида, что ему нравится. Он вообще никогда не показывал своих эмоций. Это в нем не изменилось. И это продолжало злить доктора. Впрочем, для того чтобы лишить пастора дара речи, у Виктора ума было достаточно.

Но то, что должно было стать победой, в результате оказалось унизительным поражением. И как только пастор покинул их дом, доктор вбил в Виктора нужный стих слог за слогом.

Ной. Был. Ше. Сти. Сот. Лет. Ког. Да. По. Топ. Вод. Ный. При. Шёл. На. Зем. Лю.

Если бы Виктор заплакал, если бы он сам пролил этот водный потоп слез, тогда, возможно, его отец пришел в себя на какое-то время. Но Виктор стойко снес все удары. До последнего слога.

Когда Рекс Кремер в 1979 году попытался найти Виктора Хоппе, в университете еще преподавали многие из его бывших профессоров. Врач, который сам вступил в должность только в 1975 году, заранее расспросил о Викторе Хоппе многих своих коллег. Некоторые профессора, особенно те, что вели обширные теоретические дисциплины, такие как обществоведение и профессиональная этика, говорили, что не могут припомнить, чтобы Виктор часто появлялся на их лекциях — он запоминался, в основном, благодаря своей внешности, — но на экзамене всегда доказывал, что основательно изучил материал. Профессора, которые руководили практическими занятиями в лаборатории, прекрасно помнили Виктора Хоппе. Они тоже говорили о том, что им запомнились его внешность и голос, но больше всего он обращал на себя внимание своей одержимостью. Он мог часами проводить один и тот же опыт без тени раздражения или нетерпения, что часто приводило к блестящим результатам.

— Он был одним из самых одаренных студентов, которые у меня когда-либо были, — звучали в унисон многие голоса.

Кто-то из профессоров добавлял, что его одаренность касалась исключительно его умственных способностей, чего никак нельзя было сказать о социальных или коммуникативных навыках.

— Одиночка, — сказал один из профессоров. — Я не думаю, что он общался с другими студентами.

По словам его бывшего научного руководителя, доктора Бергмана, который к тому времени уже вышел на пенсию, Виктор обладал невероятными теоретическими знаниями, которые позволяли ему развивать передовые идеи, непригодные к осуществлению на практике, по крайней мере, в этом веке.

На собрании, где принимали решение о назначении доктора Хоппе, другой профессор, доктор Мазерат, сказал:

— Иногда он напоминает мне Жюль Верна. Тот тоже писал о ракетах, когда еще не был изобретен двигатель внутреннего сгорания.

— Разница лишь в том, — осторожно добавил доктор Жене, бывший преподаватель Виктора по генетике, — что Жюль Верн ограничивался написанием книг и никогда не пытался осуществить свои идеи на практике.

Это свое замечание он вспомнил, когда Рекс Кремер рассказал ему, что Виктор хочет попытаться клонировать мышей.

— Вот о чем я говорю! — воскликнул доктор Жене. — Мы только что научились стоять, а ему уже надо бежать со всех ног!

— Он действительно очень высоко ставит планку, — сказал доктор Мазерат, — но я не знаю, что в этом такого плохого.

— Это как раз то, что он сказал по телефону, — подхватил Кремер, — что мы сами создаем себе границы. Что многие из нас совершают эту ошибку.

Доктор Жене отреагировал так, будто задели его лично.

— Между прочим, это наша обязанность, оставаться реалистами! В данный момент это полная чепуха! Вы-то должны это понимать!

— Чепуха привела ко многим открытиям, — непринужденно заметил доктор Мазерат, но когда он увидел, что доктор Жене рассерженно отвернулся, то немедленно добавил, что для таких экспериментов еще, и в самом деле, слишком рано.

— Вы судите о человеке, не выслушав его самого, — немного обескураженно заметил Кремер. — Возможно, он ушел уже гораздо дальше, чем мы предполагаем. Своим прошлым экспериментом он тоже всех удивил. Именно поэтому мы, кстати, и захотели перевести его сюда. А теперь вы вдруг хотите его затормозить.

— Меня удивило, что теперь он согласился взять кафедру, — холодно заметил доктор Мазерат. — Он получил это предложение сразу после защиты диссертации, но тогда отказался.

— Он получил выгодное предложение от одной клиники в Бонне, которая занималась бесплодием, — сказал доктор Жене. — Там у него была возможность работать самостоятельно.

— Он хотел, прежде всего, перенести теорию на практику, — добавил доктор Мазерат. — Как он сказал сам?

— Я хочу давать жизни, — подсказал доктор Жене. — Мы еще смеялись потом. Особенно над тем, как он это произнес. Без тени иронии. А теперь, значит, он хочет пойти еще дальше. Я не знаю…

— Давайте подождем и посмотрим, что он расскажет нам завтра, — перебил его Кремер.

— Интересно, — сказал доктор Жене. — Мне правда ужасно интересно.

Виктор Хоппе говорил три часа, практически не останавливаясь. У него было чувство, будто ему снова надо сдавать экзамен. За столом сидели пятеро биологов. Среди них было двое бывших его преподавателей. Он дважды перепутал их имена, когда отвечал на вопросы. Это получилось у него не нарочно.

Одним из пятерых был Рекс Кремер. Врач был приветлив. Не назойлив. Не подозрителен. И не льстил.

Двое других неизвестных профессоров вежливо пожали ему руку. Они не задавали ему вопросов и слушали, почти затаив дыхание.

Его бывшие преподаватели, напротив, были настроены даже критически, но это нисколько Виктору не мешало. Он мог подробно ответить на любой вопрос и детально объяснить, как именно собирался клонировать мышей, — в течение этого года, смело добавил он. Он заметил, что сегодняшняя методика слияния клеток при помощи вируса Сендай, на его взгляд, является отсталой, а его метод имеет гораздо больше шансов. Это просто дело техники, подчеркнул он.

Когда доктор Хоппе закончил, у одного из его преподавателей остался один вопрос. Доктор ожидал такого вопроса.

Планирует ли он, если это когда-нибудь станет возможным, собирается ли он клонировать человека?

У него был готовый ответ, который оставил биологов в полном замешательстве:

— Давайте лучше создадим себе Бога, который нам это предоставит.

Эта фраза всегда ему нравилась. А потом он поднялся.

Проект Виктора Хоппе был одобрен тремя голосами за при двух против. С 1 сентября 1979 года он вступил в должность в университете Ахена. Он получил собственную лабораторию и солидный бюджет, которым мог свободно распоряжаться для приобретения технических средств. Кроме того, ему выделили кабинет с письменным столом и диван, чтобы не нужно было каждый день ездить из Бонна в Ахен. Раз в неделю доктор Хоппе должен был предоставлять ординатору отчет, а раз в месяц устраивалось собрание с другими биологами, которым он должен был рассказывать о ходе экспериментов.

В первые месяцы у Виктора оказалось не много новостей. Он говорил, что отрабатывает технику. Яйцеклетки при введении пипетки все еще слишком часто повреждались, что могло повлечь тяжелые последствия. Его спросили, о каких именно последствиях идет речь. Он ответил, что яйцеклетка может разорваться дальше от раны, так что могут образоваться два отдельных тела, не до конца разделенных между собой. Кто-то из биологов употребил термин «сиамские близнецы».

— Вот именно, — ответил Виктор Хоппе без намека на какие-то эмоции.

К концу года проект не принес никаких конкретных результатов. Доктор Жене укрепился в своем мнении о том, что университет мог с большим успехом потратить деньги на что-нибудь другое.

Через три месяца Рекс Кремер сделал очень важное для эксперимента Виктора Хоппе открытие. Из одного вида грибка он получил цитохалазин В. Это вещество препятствовало размножению молекул белка, которые формировали цитоскелет клетки, так что цитоплазма вокруг ядра оставалась мягкой. В результате этого яйцеклетки, которые протыкались пипеткой, страдали меньше, из-за чего их шансы выжить значительно возрастали.

На следующем собрании Виктор Хоппе сообщил, что вещество, открытое доктором Кремером, действительно означало большой шаг вперед, и поэтому главный прорыв не заставит долго себя ждать. И тем не менее до рождения мышей прошло почти восемь месяцев. Дело в том, что Виктор постоянно упускал один фактор. Хоть шансы и увеличились довольно значительно, но они по-прежнему оставались такими ничтожными, что им просто необходима была доля везения.

Вкратце вывод оказался следующим:

542 клетки были подвергнуты микрохирургическому вмешательству и получили новое ядро.

253 клетки после этого выжили.

48 клеток слились с новым ядром.

16 клеток развились в эмбрион.

3 эмбриона выросли в клонированных мышей.

31 августа 1951 года доктор Карл Хоппе привез своего сына в интернат Братства христианских школ в Эйпене, это был городок километрах в двадцати к юго-востоку от Вольфхайма.

— Для тебя так будет лучше, — сказал он Виктору, когда они стояли перед деревянными воротами монастыря.

Мысль о том, что так, возможно, будет лучше для него самого, уже давно не приходила ему в голову. Окончательно приняв решение, он убедил себя, что делает это для Виктора. Кроме того, так хотела Йоханна, повторял он неоднократно и таким образом сводил на нет свое участие в этом решении. Поэтому до поры до времени доктор Хоппе не испытывал чувства вины. Собственно говоря, он ничего не чувствовал и тогда, у ворот монастыря. Точно так же он мог бы доставить в монастырь посылку.

Отец ничего не сказал Виктору заранее. Ему показалось, что так тоже будет лучше. Было сообщено, что мальчик пойдет в школу. И только по дороге, уже в машине, он сообщил сыну, что тот некоторое время поживет в интернате.

В результате «некоторое время» растянулось на десять лет. Только рождественские, пасхальные каникулы и июль месяц Виктор проводил дома.

— Я буду тебе писать, — таковы были последние слова, сказанные Карлом Хоппе своему сыну прежде, чем он впервые скрылся за воротами монастыря.

Доктор не написал ни разу.

В конечном счете в интернате Виктору действительно было лучше всего. Жизнь, которая большинству мальчиков казалась адом, стала для него облегчением после полутора лет, проведенных в доме отца. Строгие правила и четкое расписание давали опору, которой ему недоставало дома, а именно это и было так необходимо мальчику для функционирования. Песнопения и молитвы, священники в их одеяниях, гулкие коридоры, большой спальный зал и ночной плач его соседа, мучимого тоской по дому, — все это было знакомым и привычным, к этому не нужно было приспосабливаться. Виктору казалось, что он снова смог надеть сшитый по его мерке костюм, после того как некоторое время походил в одеждах, которые на нем висели. В первый день буквально так и произошло: он должен был сменить свою одежду на униформу. Вместе с ним другие мальчики-первоклассники получили для примерки такую же одежду, и, пока все они нюхали новый материал, натягивали на себя форму и жаловались, что она неудобна, мальчик спокойно сидел в сторонке. У него было такое чувство, что он опять оказался дома. Время от времени он поглядывал на дверь большого зала, в любую минуту ожидая увидеть там сестру Марту.

Виктору посчастливилось попасть в класс молодого брата Ромбу, который меньше чем за год до того принял первоклассников и второклассников у брата Лукаса. Для брата Лукаса каждый ученик был куском глины, который под его твердой рукой должен был приобрести форму, которую брат Лукас рисовал у себя в голове, в то время как брат Ромбу исходил из индивидуальных талантов каждого мальчика и пытался их развивать.

У юного брата были мягкие черты лица, что, вместе с длинными ресницами и тонкими бровями, придавало его облику что-то женское. Еще он обладал приятным голосом, который все смогли услышать в первое же утро нового школьного года, когда он читал «Отче наш», а потом рассказал историю из Библии. Его внешность и голос, «Отче наш» и библейская история — все это Виктору очень понравилось. И когда брат Ромбу спросил, умеет ли кто-нибудь читать, и справа и слева от Виктора стали подниматься вверх пальцы, он тоже после короткого замешательства поднял палец. Это стало началом.

Помимо личностных качеств брата Ромбу, его методы обучения также сыграли большую роль в развитии Виктора Хоппе. Еще в годы учебы брат Ромбу работал над созданием собственной методики обучения, которую стал проверять на своих учениках с самого начала карьеры. Его метод, у которого позже появилось много последователей, заключался в том, что математику и физику преподавали, следуя жесткой формуле — от наглядного через схематическое к абстрактному. Этот метод был близок к способу, с помощью которого мозг маленьких детей накапливает информацию. В случае Виктора Хоппе это метод как нельзя лучше соответствовал особенностям работы его мозга. На примере Виктора брат Ромбу видел, что метод подходит для работы с детьми, но на самом деле все было наоборот: это Виктор идеально подходил к его методу.

На попечении брата Ромбу в 1951–1952 учебном году были ученики первого и второго классов. Там учились мальчики от шести до восьми лет. Каждый новый школьный год брат Ромбу забирал с собой лучших учеников в следующие два класса, и таким образом его учебный метод непрерывно развивался, а теории проверялись на практике. Виктор Хоппе стал единственным учеником начальных классов, который через три года был уже в седьмом, самом старшем классе. Брат Ромбу каждый раз переводил его в следующий класс, хотя разница в возрасте между Виктором и старшими мальчиками в классе становилась все больше. Когда через три года Виктор оказался в седьмом, самым старшим ученикам было по тринадцать.

Через год, 30 июня 1955 года, Виктор получил свидетельство о начальном образовании. Он получил начальное образование за четыре года, в то время как у других детей это заняло шесть или семь лет.

Эти данные, сохранившиеся в анналах Братства христианских школ в Эйпене, свидетельствуют об умственных способностях Виктора Хоппе, который в начале своей жизни был признан дебилом. Но в документах не было отражено, как в этой школе у Виктора формировался или, вернее, реформировался образ Бога. Впрочем, об этом можно отчасти составить представление из сохранившихся школьных отчетов, в которых брат Ромбу изящным, почти каллиграфическим почерком фиксировал результаты успеваемости учеников. По каждому предмету Виктор из года в год неизменно получал 10 или 9, очень редко 8 баллов. По всем предметам, кроме Закона Божьего. За первый год обучения он, что вполне логично, получил оценку 10. Мальчик удивил многих братьев своим знанием Библии. Но это было не больше, чем просто знание. Он не доходил до понимания того, что сам читал или декламировал наизусть. За второй школьный год Виктор получил оценку 8, а за следующий — только 7. В последний год, наконец, брат Ромбу поставил ему только 4, единственную неудовлетворительную оценку за все эти годы. В качестве примечания он написал: «Виктор никогда не станет священником». Возможно, он написал это с иронией, потому что если бы знал, что творилось в голове Виктора на самом деле, то никогда бы не допустил подобной вольности.

Дисциплину создавал страх. Так было заведено тогда в школе Братства в Эйпене, да и во многих других руководимых священниками католических школах. Страх формировался с помощью телесных наказаний, а также представлением о Боге как о Всемогущем карателе грешников.

Гнев. Это слово употреблялось очень часто. Гнев Господень коснется грешников.

Грешниками были ученики, а большинство священников вели себя как надлежало Богу или мнили себя наместниками Бога на земле.

Брат Ромбу был среди них исключением, но все же и он, косвенно и неосознанно, внес свой вклад в неприязненное отношение Виктора к Богу. И пока другие ученики группы по пять часов в неделю знакомились с Библией при помощи простых рассказов и картинок в теплых акварельных тонах, Виктору разрешалось, сидя за последней партой, спокойно читать «Библию для взрослых», как выразился брат Ромбу. В его учебном методе это называлось «дифференциацией»: задания подбирались в соответствии с индивидуальным уровнем каждого ученика.

И Виктор читал. Конечно, Виктор читал. Он зарывался в чтение, погружался, совершенно растворялся в величественном языке, и по мере того как становился старше, он начинал все больше понимать этот язык. И чем больше Виктор понимал, тем больше осознавал, что тот образ Бога, который передавали большинство братьев ему и другим ученикам, этот образ соответствовал тому, что написано о Боге в Библии. И был, мягко выражаясь, не очень позитивным.

Лет до четырех дети в основном могут различать в людях только добро и зло. И с Виктором было так же, кроме того, что у него это качество осталось навсегда. Другие дети постепенно начинали видеть оттенки добра и зла. Они открывали, что в каждом человеке добро уживается со злом в постоянно меняющемся соотношении, эта пропорция колеблется не только от человека к человеку, но и внутри каждого человека, в зависимости от ситуации, в которой он оказывается.

Виктор едва ли мог распознавать нюансы. Он сам умел проявлять мало эмоций и так же мало мог различать их в других. Все для него было либо белым, либо черным. Оттенки между двумя цветами никогда не существовали. Он ничего не мог с этим поделать, потому что и не знал, что бывает по-другому. Синдром Аспергера заставлял его видеть мир именно под таким узким углом.

Если бы кто-нибудь занимался с Виктором более индивидуально, как делают это с детьми отец или мать, тогда он, пожалуй, смог бы постепенно выучить или открыть для себя, что в каждом человеке скрывается целая палитра чувств. Может быть, тогда он и сам бы расцвел, в самом широком смысле этого слова, потому что в итоге Виктор так и не преодолел стадию цветка в бутоне. Но в интернате его представление о том, что существуют только хорошие и только плохие люди, еще более упрочилось. Поверхностные контакты играли в этом конечно же большую роль, как и сами братья. Они мастерски владели искусством скрывать свои истинные чувства, как друг от друга, так и от учеников, или, в любом случае, считали, что так следует поступать. Виктор не умел показывать свои эмоции, а братьям это не разрешалось, и они не делали этого. Даже брат Ромбу. Он проявлял доброту, это — пожалуйста, в любое время, но большего он не мог себе позволить. А то, что происходило внутри него, что в нем зрело и росло, что он чувствовал и чего желал, все это не было открыто для других. Как же тогда Виктор мог осознать, что существуют более сложные вещи, чем просто добро и зло?

По мере того как Виктор приобретал больше опыта, он стал все больше соединять добро и зло с голосами, которые слышал, и с прикосновениями, которые видел или чувствовал. По лицам людей он ничего не мог понять.

Сначала голос. Он состоял из громкости и вибрации. Большая громкость сопровождалась обычно большой вибрацией. В этом заключалось зло.

Брат Ромбу говорил всегда тихо, а когда он пел, он пел высоким голосом. Не с глухим рокотом, как многие другие братья. Слушать брата Ромбу было большим удовольствием.

У брата Лукаса, который вел третий и четвертый классы, и брата Томаса, преподававшего в первом, голоса были как самые низкие регистры органа в часовне. Но они могли то, чего не может орган: их голос мог вибрировать, и все другие регистры были открыты. Их голоса никогда не оглушали Виктора, но он слышал их сквозь стены класса.

Как будто поблизости проносилось грозовое облако, и Виктор представлял себе, как Господь Бог мечет с этого облака громы и молнии в учеников, потому что, когда братья повышали голос, они делали это от имени Бога.

— Гнев Божий тебя не минует!

— Бойся Судного Дня, ибо Господь сыщет тебя везде!

— Ты не сможешь избежать отмщения Господня!

У отца Норберта, который чаще других вел вечерние занятия, тоже был голос, в котором пряталось зло. Это Виктор уже знал по собственному опыту. Он не знал, по какой причине, но отец Норберт однажды крикнул на него. Собственно, он кричал всегда и на всех, но на Виктора — никогда.

— Берите пример с Виктора.

Это он часто кричал другим. Но тогда, единственный раз, он крикнул на него.

— Виктор Хоппе, смотри на меня! Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю!

Но Виктор не мог. Он не поднимал глаза на отца Норберта. Он и хотел бы, но никак не получалось. Мальчик не мог двинуть головой, как будто она была прибита. И тогда получил за это оплеуху.

— Бог покарает тебя за это, Виктор Хоппе.

Прикосновения. В них тоже проявлялось зло и добро. В затрещине сидело зло. Кроме затрещин, у отца Норберта был еще один способ причинять зло: он зажимал ухо воспитанника большим и указательным пальцами и крутил до тех пор, пока у мальчика на глазах не появлялись слезы. Виктор часто видел это. В ударах деревянной линейкой по пальцам тоже было зло. Так делали брат Лукас и брат Томас. Ученики, которые были в их классе, рассказывали об этом и показывали синие полоски на пальцах.

В прикосновениях брата Ромбу Виктор чувствовал добро. Его прикосновения были нежными. Как он кладет руку на плечо. Как гладит по волосам. Как наклоняется над ним и придерживает его руку, чтобы помочь при письме. Всё это было добро.

А Бог? В образе, который сложился у Виктора, слова брата Томаса, брата Лукаса и отца Норберта играли большую роль. Из-за того, что они раз за разом представляли Бога как существо угрожающее, того, кто судит и наказывает, кто всемогущ, всеподавляющ, всеуправляющ, Виктор, сам еще не обладавший способностью к сомнениям и едва умевший отличать абстрактное от существенного, понял, что Бог является источником всех зол.

И этот образ Бога, этот внушающий страх образ Виктор видел закрепленным в Библии, которую брат Ромбу вволю давал читать ему, не осознавая, что именно из прочитанного Виктор запоминал. А он запомнил: Бог развязывал войны, Бог разрушал города, Бог насылал стихийные бедствия, Бог наказывал, Бог убивал.

Бог дает и Бог забирает, Виктор. Запомни это.

Бог давал, это правда, но за все, что Бог дал, он так много брал! Вот что Виктор запомнил в конце концов.

Иисус был хорошим.

Виктор открыл для себя Новый Завет, когда учился в пятом и шестом. До того он однажды уже читал эту книгу, но еще не имея тех представлений, которые приобрел за два с лишним года, проведенных в интернате.

Виктор читал, как Иисус накормил голодных. Как Иисус усмирял бурю. Как исцелял больных. Воскрешал мертвых.

Виктор узнал, что Иисус не повышал голоса и никого не бил и не наказывал.

Значит, Иисус был хорошим.

Для Виктора это было не только откровением, но также и успокоительной мыслью. Все-таки Иисус был Сын Божий. Отец делал зло, Сын творил добро. Это было так знакомо, и это так успокаивало. Без преувеличений можно было сказать, что мальчик видел в Иисусе друга. Иисус был также материальней, чем Бог. В физическом отношении. В человеческом. В этом смысле Виктору было легче представить себе Его образ.

Кроме друга, Иисус очень скоро стал для Виктора и товарищем по несчастью; это не происходило постепенно, а случилось внезапно, когда Виктор был почти в конце Евангелия от Матфея.

Eli, eli, lama sabaktani? Что значит: Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил?

Эти слова настигли его как удар молнии. Бог оставил своего собственного Сына. Он предоставил Его своей участи. Это тоже было слишком хорошо знакомо Виктору. Его отец тоже бросил его на произвол судьбы. В этом смысле Иисус и Виктор были буквально товарищи по несчастью.

Воображал ли Виктор иногда себя самого Иисусом? Нет, потому что, во-первых, у него не было воображения. И, во-вторых, он осознавал, что Иисус и он были два разных человека. Вернее будет сказать, Виктор тогда думал, что он как Иисус. У них была одна и та же судьба, и они оба были хорошие. Иисус, правда, делал больше добра, чем Виктор, но у того еще было время в запасе. Если он станет врачом, тогда он в любом случае сможет лечить больных. Так он думал. Если. Тогда.

Единственную вещь он не мог понять все это время: как его отец мог стать врачом? Ведь врач обязан творить добро. Всегда.

Между тем с практикой у Карла Хоппе дела со временем стали идти все лучше. Доктор осознал свое заблуждение. По крайней мере, так решили жители деревни. Правда, они задавались вопросом, что же, во имя всего святого, такому мальчику делать в школе. Но еще важнее, чем этот вопрос, была констатация факта: в интернате Виктор в любом случае оказывался в руках Божиих. Это подчеркивал пастор Кайзергрубер.

Доктор стал не таким, как раньше. Это заметили его пациенты. Его трудно было разговорить. Смеялся он еще реже. Похудел. Свою работу он, к счастью, продолжал делать хорошо, а ведь это было самым важным, считали жители деревни.

«Он даже не осмеливается смотреть на меня. Вот до чего дошло. Вот до чего я его довел». Так всегда думал Карл Хоппе, когда его сын несколько раз в год приезжал на несколько дней домой.

В то же время бросалось в глаза, что Виктор становится все сообразительней. Упражнения, которые он делал как по языку, так и по арифметике, постоянно усложнялись.

Это подтверждал и брат Ромбу. Он говорил, что Виктор его лучший ученик. Что он выше других на две головы.

Доктор всегда вздыхал, когда слышал это. Он умалчивал о том, что Виктора когда-то считали дебилом.

Еще он хотел узнать, вел ли себя его сын в классе так же тихо, как и дома.

Виктор очень погружен в себя, подтвердил брат Ромбу. В него много входит, но мало выходит во внешний мир. И вот о чем еще рассказал брат Ромбу: Виктор не умеет заводить друзей.

«Этого ни Виктор, ни я никогда не сможем», — подумал доктор. Потом, задним числом, он опять пытался понять, за что же все-таки сын мог на него обидеться.

Иногда ему хотелось поговорить с мальчиком об этом. Он хотел объяснить ему какие-то вещи. Хотел рассказать, какой была его мать и почему они решили отправить его в приют. Он хотел показать сыну досье, которое завели на него сестры и которое он никак не мог выбросить. Возможно, потому, что не так уж хотел делать вид, будто этого периода в жизни Виктора никогда не существовало. Он собирался когда-нибудь попытаться объяснить ему, почему тогда ударил его. Хотел сказать ему, что не смог совладать с собой. И наконец, он хотел бы спросить Виктора, сможет ли тот его простить.

Но столько же раз, сколько он намеревался это сделать, столько же раз думал, что было бы лучше, если бы Виктор просто забыл обо всем, вместо того чтобы простить. Скорее всего, самым трудным будет стереть из памяти затрещины, которыми он его наградил, но годы, проведенные мальчиком в приюте, должны были постепенно стереться из его памяти. В конце концов, он был тогда слишком маленьким. Да и кто вообще помнит, что происходило в его жизни до пяти лет?

Утро 17 декабря 1980 года.

— Они здесь.

— Виктор?

— Да, это Виктор.

— Виктор, сейчас четверть пятого.

— Они здесь, — прозвучало вновь.

— Да кто это — они? — раздраженно спросил Рекс Кремер.

— Мыши. Клонированные.

— Что ты сказал?

— Я клонировал мышей.

Врач-ординатор был ошеломлен. Ровный тон Виктора, как будто он сообщал всего лишь мелкие новости, только разжигал его любопытство.

— Виктор, да понимаешь ли ты, что говоришь?

— Да.

— В самом деле получились? И сколько их там?

— Три.

— Где ты? Ты сейчас в университете?

— Да, я здесь.

— Я иду к тебе. Сейчас буду.

По пути в университет Рекс Кремер попробовал привести в порядок свои мысли. Прошло уже пятнадцать месяцев с тех пор, как он пригласил Виктора на работу, и за все это время тот не показал каких-либо более или менее заметных результатов. Другие биологи настаивали на том, чтобы прекратить эксперимент, но он до сих пор продолжал поддерживать Хоппе. Его отношение было продиктовано не столько надеждой на успех, сколько тем фактом, что он сам не хотел признать, что ошибся в Викторе. Кремер провел эту неделю в отпуске и накануне отъезда еще раз говорил с ним. Если то, о чем Хоппе сейчас сказал по телефону, правда, значит, он уже тогда имплантировал эмбрионы и ждал рождения мышей, но все-таки промолчал об этом. Значит, он не хотел ничего говорить до тех пор, пока не получит сколько-нибудь ощутимых результатов.

Прибыв в университетский кампус, ординатор сразу же пошел в лабораторию, где застал Виктора, склонившегося над микроскопом.

— Виктор, где они?

Не поднимая головы, Виктор показал на стол в углу лаборатории. На нем стояло корытце из плексигласа, до половины наполненное обрывками бумаги. Рекс наклонился над ним и насчитал семь мышат и одну взрослую белую мышь. Он сразу же заметил, что едва покрытым шерстью мышатам было уже несколько дней, хотя раньше думал, что они родились только что. Значит, Виктор молчал еще дольше, чем он предполагал.

— Сколько им уже?

Виктор поднял над головой четыре пальца.

— Почему же ты только сейчас позвонил мне?

— Потому что я не был уверен, пока не смог определить их цвет, — ответил Виктор, поднося под микроскоп другое стеклышко. — Я должен был дождаться, пока появятся первые шерстинки.

Ординатор наклонился поближе к корытцу с мышами и заметил едва различимую разницу в цвете.

— Белые и коричневые?

— С коричневой шерстью — клоны, — сообщил Виктор. — Белые — это обычные мыши. Клоны получены из яйцеклеток черной мыши, ядра которых заменены ядрами пятидневных эмбрионов коричневой мыши. А вынашивала их белая мышь.

Слова Виктора не сразу дошли до Рекса. Он попытался повторить их для себя. Значит, из яйцеклеток черной мыши Виктор удалил ядро и заменил его донорскими ядрами из подросших эмбрионов коричневых мышей. Возникшие в процессе эмбрионы он подсадил белой мыши. То есть три коричневые мыши в стеклянном корытце были клонами мышиных эмбрионов, возникшими не путем простого деления, а действительно при помощи трансплантации клеточных ядер. Виктору, таким образом, удалось впервые в истории науки клонировать млекопитающих. Рекс был поражен. Он чувствовал, как его охватывает восторг.

— Черт возьми, у тебя получилось! — воскликнул он.

Виктор на это никак не прореагировал. Левой рукой он настраивал микроскоп, а правой чертил на листке бумаги какие-то линии. Врач-ординатор снова посмотрел на мышей.

— Виктор, это мировая сенсация, — сказал он со значением. — Ты хоть понимаешь это?

— Мир скоро узнает об этом, — сказал Виктор просто.

— Каким образом?

— Я уже написал статью и отправил ее главному редактору журнала Cell.

— Это невозможно. Так нельзя. Я имею в виду… Ты сначала должен доложить об этом руководству или, по крайней мере, мне. Так не поступают. А уж в твоем случае — и подавно.

У него было такое чувство, как будто нужно напомнить студенту-первокурснику о его обязанностях.

— Надо было действовать быстро, — ответил Виктор. Затаив дыхание, Рекс уставился на склоненную спину своего коллеги.

— А почему именно в Cell? — спросил он. — Свою прошлую статью ты ведь отдал в Science. Это же более влиятельный журнал.

— Они задают слишком много вопросов.

— Но таков порядок! Поэтому они и…

— Некоторые вещи надо просто принять.

— Виктор, ты очень талантливый человек, но это не значит, что тебе не надо ни перед кем отчитываться.

— Я не собираюсь отчитываться ни перед кем, — уязвленно отреагировал Виктор.

Он отодвинул табурет и встал. Большими шагами подошел к столу с плексигласовым корытцем и вытащил из него одну из клонированных мышей. Посадив зверька на ладонь, он протянул его Кремеру:

— Вот мой отчет.

Тот округлил глаза. Его удивили даже не слова Виктора, не его злоба, а внешность, так изменившаяся за несколько дней. Виктор отрастил рыжую бороду, с которой Рекс его никогда не видел, под глазами у него появились синие мешки, резко выделявшиеся на фоне бледного лба и скул. Должно быть, он всю эту неделю не брился и почти совсем не спал.

— Виктор, как долго ты уже работаешь?

Доктор Хоппе посмотрел на часы, потом отвел взгляд, как будто попытался подсчитать, сколько часов бодрствует. Покачал головой:

— Не знаю.

По его взгляду Рекс понял, что тот действительно не знает.

— Виктор…

Приятель рассеянно почесал бороду.

— Виктор, — повторил Рекс, — может, тебе стоит пойти отдохнуть пару часов? Я пока побуду здесь.

Виктор кивнул и уставился на мышь в своей ладони. Несколько раз он осторожно провел пальцем по ее спинке, как будто хотел успокоить перед тем, как уйдет. Потом он посадил ее обратно в корытце к другим мышам, развернулся и направился к двери.

— Виктор, где твой отчет о работе? — спросил Рекс. — Я хотел бы его почитать.

— Посмотри среди отправленных факсов, — ответил тот и махнул куда-то в сторону.

Рекс Кремер никак не мог понять, к чему нужна вся эта суета. Ведь статья была предельно ясной и подробной. Виктор скрупулезно, шаг за шагом описал свой метод работы. Кроме того, по завершении каждого этапа он давал оценку достигнутым результатам, а в конце статьи поставил ряд критических вопросов, которыми, собственно говоря, побуждал других исследователей к поиску ответов. Наряду с этим он подчеркивал важность использования в своей работе цитохалазина В, о котором писал также и Кремер, и все это ему удалось подкрепить выкладками из своей работы, которые до сих пор могли относиться только к области воображения.

Когда врач сообщил новость своим университетским коллегам-биологам, те поначалу отреагировали на нее с возмущением, однако и они, ознакомившись с отчетом, вынуждены были признать, что описанный метод является действительно революционным и кажется на первый взгляд настолько простым, что даже удивительно, что никто до сих пор до этого не додумался. После опубликования статьи все с нетерпением ждали реакции других ученых.

Статья вышла 10 января 1981 года. Во всю обложку журнала Cell была напечатана фотография клонированных мышей, а номер открывался статьей Виктора Хоппе. Реакция была ошеломляющей. Выдающиеся ученые всего мира были несказанно удивлены и вместе с тем очень хвалили результаты — постоянно звучало слово «гениально». Даже журналисты, в том числе из-за рубежа, уделили этой новости внимание. Виктору Хоппе стали поступать просьбы об интервью, но он избегал говорить на эту тему и точно так же отказывался позировать со своими мышами перед фотографами. После настойчивых просьб он разрешил администрации университета опубликовать фотографию, которую ему сделали для пропуска при приеме на работу. На этой фотографии он был еще без бороды, которую отрастил за это время и больше не хотел сбривать.

Рекс Кремер выступал как представитель университета, и, разумеется, его спрашивали, возможно ли сейчас клонировать человека и отважится ли на это доктор Хоппе или кто-то из его коллег. Рекс Кремер отвечал, что науке пока рано бегать, она едва научилась ползать. Он подчеркивал также то, что клонированы были только эмбрионы, а клонирование взрослого животного — дело совсем другого порядка. В этом случае надо будет использовать ядра из клеток организма, а у них развиваются свои специфические функции. Клонирование взрослого животного не может произойти в нашем столетии, твердо заявлял он, потому что и сам был в этом уверен.

По всей логике, Виктор должен был хотя бы один раз повторить свой эксперимент, потому что в возможности повторения эксперимента заключается сущность науки. Но у Виктора была другая логика. Она подсказывала ему, что он должен сделать следующий шаг. Если ему удалось одно, то он должен приниматься за другое. Если — то. Это он знал. А не если — если. Но как раз об этом не знал Рекс Кремер, и он снова указал Виктору то, на чем уже напрасно настаивал раньше.

— Виктор, ты должен повторить эксперимент. Нельзя так просто посчитать его удачным. Кроме того, есть еще много вопросов, которые требуют ответа. Будут ли клонированные мыши жить так же долго, как другие? Смогут ли они иметь потомство? Будет ли их потомство способным размножаться? Все эти вопросы уже задавали другие ученые, Виктор, и я не смог на них ответить.

— Время покажет, — сказал Виктор.

— Но и тогда тебе придется доказать, что твой эксперимент не был случайностью, — сказал Рекс громче обычного. — Ты никуда от этого не денешься.

— Только звери в цирке повторяют свои фокусы.

— Чего же ты тогда хочешь?

— Клонировать взрослых млекопитающих.

Ординатор вздохнул.

— Если мне это удастся, — продолжал Виктор, — то у меня будет доказательство того, что мой метод работает. Это как раз то, чего они хотят.

— Но они не будут ждать годами.

— Мне годы и не нужны.

— Виктор, будь хоть раз реалистом. Я ведь знаю твои возможности, но…

— Это возможно, если перепрограммировать донорские клетки, — прервал его Виктор. — Если мы снова вернем их в изначальное положение. В G0[9]. Еще одна возможность — перевести клетки-реципиенты в другое состояние. Это можно сделать при помощи электрической стимуляции. Циклы должны быть в любом случае синхронизированы в момент слияния, потому что в противном случае возникнут отклонения в хромосомах.

В этот момент Рексу хотелось бы сказать, что Виктор не прав, но это было не так. То, что говорил Виктор, звучало логично, кроме того, он преподносил это в такой несложной манере, что казалось, будто ему просто нужно налить какие-то жидкости в бутылку и потрясти ее, чтобы получить желаемый результат.

— Виктор, администрация никогда не одобрит то, что ты…

— И все же я сделаю это.

— Здесь так не работают. Я уже тебе…

— Если здесь так нельзя…

— Черт возьми, Виктор, ты опять ставишь меня в дурацкое положение! Тебе еще повезло, что я всегда тебя поддерживаю, ты хоть понимаешь это?

— Я никогда об этом не просил.

— Согласен, — вынужден был со вздохом признать ординатор.

Он понял, что стоит перед дилеммой. Если он заставит Виктора работать по правилам, тот конечно же уйдет. Это, безусловно, будет большой потерей для его отделения, которое только что получило от университета значительную сумму на продолжение исследования. Если же он предоставит Виктору карт-бланш, поднимется протест среди других биологов, которые должны отчитываться перед начальством. Это еще было бы возможным, если бы Виктор проявил чуть больше коллегиальности и открытости, но ничего подобного в нем не было. Он меньше всего подходил для того, чтобы работать в команде. Он не признавал никаких авторитетов, не считался ни с чьим мнением и ни перед кем не выказывал восхищения. Его талант оправдывал все, но как долго это будет продолжаться?

— Виктор, дай мне время. Мне надо подумать.

— Времени нет.

— Да что изменят несколько дней?

— Бог за несколько дней сотворил мир.

— Виктор, ты сведешь меня с ума! Послушай…

Вдруг Рекс решил сдержаться. То, что Виктор вновь заговорил о Боге, вновь заставило его задуматься. Прежде он рассматривал намеки на Бога как шутку, но сейчас начал в этом сомневаться. За те пятнадцать месяцев, что они были знакомы, Виктор ни разу не пошутил и никого не разыграл. Он даже не смеялся шуткам других, воспринимая все всерьез. До сих пор ординатор не задумывался над этим, но то, что Виктор сказал о Боге, могло быть сказано всерьез. Сам Рекс в Бога не верил. Его не воспитывали в религиозных традициях. Родители не были религиозными людьми и ему также предоставили самому сделать свободный выбор. Это было для него знамением, и это он осознал в полной мере, когда позже решил стать ученым.

— Ты можешь не отвечать, но… — начал Рекс, возможно, в надежде, что ответа не последует, — …но ты в Бога-то веришь?

— Если как в создателя всего живущего, то да, — ответил Виктор, как будто это разумелось само собой.

— А кто же тогда создал Бога?

— Человек.

Ординатор был немного сбит с толку, не только откровенным ответом Виктора, но и его реакцией. Бог создал человека, а человек создал Бога, вот к чему все, собственно говоря, сводилось. Первое включало второе, и второе не исключало первого. Это было так же невероятно просто, как и все объяснения Виктора. Это напомнило Рексу змею, которая кусает свой собственный хвост и таким образом съедает себя до тех пор, пока от нее ничего не остается. Логически так и получалось, но практически было невозможно. На уроках генетики он использовал этот пример, чтобы показать разницу между религией и наукой. Для религии не требовалось доказательств, в науке учитывались только доказательства. Кремер сам всегда рассматривал науку и религию отдельно друг от друга. Между ними лежала непреодолимая пропасть. Но для Виктора это происходило, очевидно, по-другому. В его понимании между религией и наукой не было пропасти, но даже если и была, то он словно стоял на мосту над нею. Это объясняло и его манеру поведения, и его образ мыслей. Как говорил сам Виктор, некоторые вещи надо просто принимать. Это в нем говорил верующий, а не ученый. В этом смысле для того, чтобы что-то принять, Виктору надо было иметь просто на одно доказательство больше. Поэтому дальнейшие доказательства были в его глазах излишними.

— Думаю, что начинаю понимать тебя, но это еще не значит, что я могу с тобой согласиться. Мне нужно все обдумать.

Виктор кивнул. Лицо ни на мгновение не выдало его мыслей.

— Я сообщу тебе обо всем как можно скорее, — заключил Рекс и добавил: — если мир за это время не перестанет существовать.

Теперь уже Виктор нахмурил брови. Рекс встал и с улыбкой слегка коснулся рукой плеча Виктора.

— Это шутка.

Рекс Кремер полагал, что понял Виктора Хоппе. Но если представить себе, что внутренний мир Виктора состоял из нескольких слоев, то Рексу удалось лишь отшелушить несколько чешуек с самого верхнего слоя. Пример змеи, которая пожирает сама себя, был удачной находкой, но дальше не нужно было ничего искать. В своих рассуждениях он исходил из того, что Виктор действовал сознательно, но это было не так. Собственно говоря, все было намного проще. Логичнее. Потому что это он сидел в змее. Виктор был и ее головой, и ее хвостом одновременно. Он и сам и ел, и был съедаемым. Вот так. И выбора у него не было.

Виктор не стал дожидаться решения Рекса Кремера. Он уже начал опыты с клетками взрослых млекопитающих. Одним из этих взрослых млекопитающих был он сам. Виктор сделал соскоб с одного квадратного сантиметра верхнего слоя кожи на своем бедре и поместил еще живые клетки в различные субстанции для размножения. То же самое он сделал с клетками печени взрослой мыши и с клетками желудка быка. Он не знал, надо ли ему сообщать ординатору о своих конкретных планах, и решил, что это еще преждевременно. Он расскажет только, что собирается клонировать взрослых животных. И не более. Тогда в любом случае ему не придется лгать. Решение проблемы, которое нашел Рекс Кремер и которое одобрило руководство университета, заключалось в том, что сам Кремер должен повторить эксперимент с клонированными мышами. Таким образом, для Виктора Хоппе открывалась возможность к продолжению собственных экспериментов. Кремер также договорился и о том, что Виктор будет отчитываться только перед ним, а уже он сам в свою очередь будет отправлять регулярные отчеты другим исследователям отделения. Врач-ординатор думал, что таким образом сможет держать все под контролем, но на самом деле получилось так, что он сам поднялся на борт корабля, курс которого определял Виктор.

В последний год учебы в начальной школе Виктор получил «удовлетворительно» по Закону Божьему, и на самом деле брат Ромбу был еще слишком снисходителен. В том году Виктор практически не интересовался ничем, что было связано с этим предметом. По крайней мере, так брат Ромбу интерпретировал тот факт, что Виктор не хотел читать Библию, а на контрольных работах оставлял свой листок просто чистым. Брат попытался наставить своего подопечного на путь истинный, но все разговоры ни к чему не привели. Ему было обидно, поскольку он хотел послать Виктора в начальную семинарию, где мальчик смог бы готовиться к дальнейшему духовному обучению.

Но Виктор хотел стать врачом. Он несколько раз обмолвился об этом и подтверждал свое намерение, проявляя все больший интерес к естественным наукам.

«Он оставил позади теорию и догмы Отца, — думал брат Ромбу, — и выбрал практические законы матери-природы». Сохраняя верность своей методике, учитель стимулировал желание Виктора, предлагая ему книги и давая задания, которые совпадали с интересами мальчика.

Итак, Виктору удалось избежать семинарии. Это уже не имело большого значения, так как он был с трудом допущен даже в гимназию Братства христианских школ в Эйпене. И его умственные способности были тут ни при чем, все решила одна его выходка за неделю до окончания начальной школы.

Выходка. Так назвали это ученики, которые все никак не могли перестать обсуждать случившееся и неустанно повторяли, что никак не ожидали ничего такого от тихого и образцового Виктора.

Богохульство! Так описал поступок Виктора аббат монастыря. Это было неправильное слово, потому что о богохульстве на самом деле и речи не было, как считал брат Ромбу, хоть он и не использовал этот аргумент, чтобы предотвратить угрозу отчисления своего лучшего ученика. Он делал упор на умственные способности Виктора. Сказал, что было бы очень жаль погубить талант Виктора из-за одной-единственной ошибки. Он признавал, что была совершена ошибка, но только потому, что не смог сразу подобрать подходящее слово. Ему в голову приходило «заблуждение» или «оплошность», но эти слова не отражали смысл поступка Виктора.

— Распутство! — аббат Эберхарт воспользовался своим словарным запасом.

— Распутство, — тихо повторил брат Ромбу, хотя был абсолютно не согласен с этим определением.

Но ему нельзя было перечить аббату.

В конце концов аббат назначил Виктору в качестве наказания большое количество заданий и дал еще один шанс. Еще одна выходка автоматически означала бы его отчисление.

У брата Ромбу словно гора упала с плеч. Время спустя он, как и ученики, оценил поступок Виктора как дерзкую выходку. И, так же как и ученики, брат никак не ожидал от Виктора ничего такого. Такого спектакля.

Это произошло в последнюю неделю июня 1955 года. Контрольные работы остались позади, и, как и каждый год, ученики старшего класса отправились с братом Ромбу на голгофу в Ля Шапель. Братья называли это школьной экскурсией, ученики говорили о паломничестве и слово это произносили так, будто их заставили съесть что-то на редкость невкусное.

Кроме брата Ромбу, семнадцать старшеклассников должен был сопровождать также отец Норберт, который показывал маршрут, проложенный в 1898 году сестрами-клариссами по горе Альтенберг «в знак любви к крестному пути». Монастырь с приютом, в котором Виктор провел первые пять лет своей жизни, располагался у подножия Альтенберга, и отсюда на голгофу вела узкая каменная лестница. Поскольку пациенты не могли выходить за территорию монастыря, Виктор никогда не бывал здесь. Поэтому он и не понял, что оказался так близко к месту, где жил раньше. Мальчик узнал об этом только через год, а в тот день его мысли были заняты совсем другим.

Можно было бы сказать, что все началось с насмешек; он услышал в выкриках мальчишек слова евангелиста Луки: Уничижив его и насмеявшись над ним.

Виктор не умел ездить на велосипеде.

Оба монаха должны были проехать на велосипедах вместе с семнадцатью учениками от Эйпена до Ля Шапели примерно пятнадцать километров. У большинства мальчиков были свои велосипеды, а те, кто учились в интернате, могли попросить велосипеды у учеников младших классов. Виктору дали велосипед одного мальчика из четвертого класса.

Когда вся группа отправилась в путь, Виктор остался стоять обеими ногами на земле с велосипедом между ног, вцепившись руками в руль.

— Вперед, Виктор Хоппе! — велел отец Норберт и двумя пальцами легонько хлопнул его по затылку.

Но Виктор продолжал стоять, низко опустив голову, между тем как брат Ромбу и другие ученики уже проехали первые метры.

— Виктор, Господь не будет крутить за тебя педали!

В тот момент у отца Норберта еще было хорошее настроение. Зло в нем еще не успело проснуться. Увидев, что Виктор по-прежнему не двигается, он крикнул брату Ромбу, чтобы тот подождал, а сам сжал тем временем большим и указательным пальцами ухо строптивого ученика.

Ученики стали смеяться. Сначала они просто радовались, что на этот раз жертвой оказался кто-то другой.

Возможно, отец Норберт стал что-то понимать: ведь, несмотря на то, что он сжимал пальцы все сильней, Виктор до сих пор не сдвинулся с места. Но, возможно, это была просто хитрость с целью спровоцировать мальчика. Так или иначе, он громко сказал с легкой насмешкой в голосе:

— По-моему, Виктор Хоппе не умеет ездить на велосипеде.

Смех учеников нарастал. На лице святого отца появилась ухмылка.

Первосвященники же и начальники распаляли толпу.

Брат Ромбу слез с велосипеда и подошел к Виктору, пока отец Норберт продолжал кричать:

— Если Виктор Хоппе не может ехать на велосипеде, пусть идет на голгофу пешком.

Кто-то из мальчиков стал улюлюкать. Но они кричали все громче.

Брат Ромбу бросил на учеников сердитый взгляд, призвав их к порядку. Отец Норберт наконец отпустил ухо Виктора и отъехал на своем велосипеде чуть назад.

Брат Ромбу наклонился к Виктору и положил ему на плечо руку.

— Виктор, ты когда-нибудь ездил на велосипеде? — спросил он тихо.

Виктор покачал головой. Смех, последовавший за этим, тут же оборвался, как только брат поднял голову и строго посмотрел на учеников.

— Тогда мы оставим его здесь, — отрезал отец Норберт.

Брат Ромбу покачал головой.

— Я могу посадить его на багажник.

Все мальчики заметили, как удивился святой отец, но брат Ромбу сделал вид, что не заметил его взгляда.

— Отвези велосипед назад, Виктор. А потом поедешь со мной.

Так они отправились в Ля Шапель. Впереди сидел брат Ромбу, а у него на багажнике — Виктор, крепко ухватившись двумя руками за сиденье. Он весь сжался, сгорбился и не смотрел ни вправо, ни влево. Мальчик и без того знал, что его одноклассники всю дорогу хихикали и корчили рожи.

Уничижив его и насмеявшись над ним. Так все и началось.

Иисус был осужден на казнь. Стояние первое.

Так было написано на трех языках: немецком, французском и голландском.

Виктор поднял взгляд на возвышающуюся над ним скульптуру и всё узнал.

Первосвященники. Они натравливали толпу.

Народ. Он кричал: Распни Его!

Понтий Пилат. Он умывал руки.

И Иисус. Он был связан и молчал. Он покорялся судьбе.

Сцена была высечена в белом песчанике, алтарь оформлен величественным черным мрамором. Литая чугунная решетка ограждала алтарь и скульптуры. Вокруг был устроен грот. Выложенный лавой с гор Хафельберг, как рассказал брат Ромбу.

После этого он передал слово отцу Норберту, который, прежде чем начать первую молитву, снова предупредил учеников, что весь крестный путь, все четырнадцать стояний, они должны молчать. Голос может звучать только в молитве.

— Это святое место терпит только святые слова, — сказал он.

Святое место. Святые слова. В голове у Виктора гудело. Тогда отец Норберт раскрыл молитвенник и произнес:

— Мы молимся Тебе, о Иисус, и возносим хвалу Тебе.

А ученики подхватили:

— Ибо Ты спас нас от грехов наших на святом Кресте.

Потом отец Норберт прочел молитву, положенную на первом стоянии, а в конце все ученики прочли «Отче наш».

Затем они прошли по петляющей асфальтовой дорожке ко второму стоянию, отец Норберт, не прерываясь, читал из молитвенника, который нес перед собой на вытянутых руках, как мертвую птицу.

Иисус поднимает на плечи крест. Стояние второе.

И снова Виктор смотрел во все глаза. Грот. Ограда. Алтарь. Надпись. И над всем этим скульптуры.

В горельефе казалось, будто фигуры в любой момент могут сойти на землю. Казалось, они стоят там, только пока на них смотрят люди. Но то, что фигуры не живые, Виктор понял по их размеру. Они были даже меньше его самого. Иначе он был бы уверен, что они живые.

— Аминь.

И все-таки когда его класс отправился к следующему стоянию, Виктор продолжал оглядываться, пока фигуры не исчезли из вида: как будто хотел убедиться, что они не шевелятся.

Так он прошел со всей группой от остановки до остановки и видел, как Иисус три раза падал. И все три раза он хотел помочь ему подняться.

«Поэтому здесь и решетки, — думал Виктор. — Чтобы никто не мог Ему помочь».

— Мы молимся Тебе, о Иисус, и возносим хвалу Тебе.

— Ибо Ты спас на святом Кресте мир наш.

Они дошли до одиннадцатой остановки.

— И раны Твои… — слышал Виктор молитву святого отца, глядя на поднятые высоко в воздух молотки, которые в любой момент готовы были вбить гвозди в руки и ноги Иисуса. На этот раз Виктор успокоился: фигуры не ожили. Но это не спасет Иисуса от того, чтобы на следующем стоянии оказаться на кресте. Виктор знал об этом и потому сейчас не стал читать «Отче наш» вместе со всеми: ведь это по вине Господа Иисус оказался там. Он отдал своего Сына на волю судьбе.

— Аминь.

В этот раз Виктор не оглянулся, когда они пошли дальше. Если бы он оглянулся, фигуры наверняка зашевелились бы. В этот раз совершенно точно, он был в этом уверен, и тогда молотки тяжело опустились бы вниз. Он не хотел этого видеть.

Мальчик медлил, потому что видеть Иисуса на кресте он тоже не хотел. Но рука брата Ромбу у него на плече тихонько подталкивала его за другими учениками.

Дорога круто повернула, и они оказались на большой площади у двенадцатой остановки. Виктор открыл рот от изумления.

Иисус в человеческий рост висел на кресте. Не в гроте, а над гротом. Не в горельефе, а отдельно, как будто его вынули из скульптуры и живым распяли на горе, на кресте, где он только что умер.

Справа и слева от Иисуса стояли еще два креста, а на них — двое других распятых, и тоже в человеческий рост. У подножия креста было четыре человека, Виктор знал, кто это, но сейчас не обратил на них внимания.

Он видел только Иисуса на кресте. Большого и серого. Как будто покрытого пылью, упавшей с неба.

Все, что сидело у него в голове до сих пор, начиная с насмешек и ухмылок, теперь разыгралось в полную силу. Одна строка вела за собой другую.

Ты, разрушивший храм Господень и за три дня его построивший, спаси Себя Самого; если ты Сын Божий, сойди с креста. Насмехались над Ним и первосвященники, и книжники, и старейшины.

Как бусины в четках, покатились слова.

Говорили они: других спасал, пусть спасет Себя Самого. Если Он Царь Иудейский, пусть спасет Себя, и мы поверим в Него.

Виктор отделился от группы, и брат Ромбу с отцом Норбертом не заметили этого, потому что с закрытыми глазами читали «Отче наш». То, что Виктор уходит, заметили несколько подглядывающих учеников.

Если Он Христос, избранный Божий, пусть Господь спасет Его, если Он милостив к Нему. Ибо называл Себя Сыном Божьим.

Он скрылся за соснами, которые росли по бокам грота. Ученики стали толкать друг друга, машинально дочитывая молитву.

Так же злословили и разбойники, что были распяты с Ним.

Мальчик появился справа, как будто вышел на сцену. Уверенным шагом он прошел под крестом убийцы, мимо Марии Магдалины, обошел римского солдата и остановился под крестом Иисуса. Затем повернулся к кресту спиной и прижался к нему. Макушка доставала Иисусу до пояса.

От шестого же часа дня сделалась тьма по всей земле до часа девятого. И Иисус возопил громким голосом, сказал.

И тут Виктор вытянул в стороны руки, как Иисус у него над головой, открыл рот и закричал:

— ELI, ELI, LAMA SABAKTANI?

Его резкий голос отозвался высоко в небе, все посмотрели наверх и увидели, как Виктор медленно уронил на грудь голову.

Спустя несколько недель после публикации статьи Виктора Хоппе в журнале Cell на западе, по другую сторону океана, поднялся предательский ветер. В Филадельфии в Институте анатомии и биологии «Вистар» склонились над статьей Дэвид Солар и Джеймс Грат и оба покачали головами. Они уже много лет занимались трансплантацией клеточных ядер и заслужили на этом поприще впечатляющую и неприкосновенную репутацию. Отчет Виктора Хоппе с самого начала вызвал у них вопросы. Возможно, и зависть, но об этом вслух не говорилось. Для них важно было ответить на вопросы. Поэтому ученые решили сделать то, от чего все время отказывался Виктор, — повторить эксперимент.

Они ничего не делали второпях. Опыты заняли три года. Три года, в течение которых Солар и Грат как грифы кружили над одним и тем же местом, паря на широких крыльях по ветру, становящемуся все сильней.

Если кто и должен был почувствовать этот поднимающийся ветер, так это Рекс Кремер. За те же самые три года он тоже неоднократно пытался повторить эксперимент Виктора Хоппе, но ему ни разу не удалось клонировать мышиные эмбрионы. Что-то все время случалось. То эмбрионы погибали в питательном растворе, то не приживались в матке, а когда все-таки доходило до рождения, мышата рождались мертвыми или сильно изуродованными. Надо отрабатывать технику, настаивал Виктор, но сам ни разу не протянул руку помощи, отговариваясь тем, что подробно описал ход эксперимента, и больше ему добавить нечего.

Самому же Виктору, несмотря на его оптимистичные прогнозы, за эти годы также не удалось клонировать взрослых мышей, из-за чего Кремер стал задавать себе все больше вопросов касательно самой методики. Виктор, однако, настаивал, что в его случае дело было вовсе не в методике, а в том, что ему не удается перепрограммировать клетку. Впервые доктор Хоппе признал, что это оказалось труднее, чем он ожидал, и, когда однажды ему все-таки удалось добиться результата, он сознался, что делу помогла случайность. Ученый рассказал, что прервал эксперимент и оставил использованные клетки в чашке Петри без наблюдения. Обычно, чтобы поддерживать их жизнь, в питательную среду каждый день добавляли немного сыворотки, но в этот раз он этого не сделал, так что клетки буквально изголодались. Когда ему, спустя несколько дней, снова попалась на глаза эта чашка Петри, Виктор из любопытства взглянул на клетки и выяснил, что часть из них погибла, а другая — еще жива, но так ослаблена, что вступила в стадию G0. Таким образом, клетки снова оказались на начальном этапе, и это было именно то, чего Виктор искал в течение двух лет. В дальнейшем ему нужно было лишь рассчитать количество сыворотки, при котором у клеток было бы чуть меньше питания для того, чтобы выжить, но чуть больше, для того чтобы умереть. В результате они подконтрольно замирали в стадии G0.

Рекс с нарастающим удивлением выслушал рассказ Виктора и в конце сказал, что на этом и держится вся наука: превратить необычную случайность в четкую закономерность.

У Виктора был готов ответ:

— Теперь у меня снова все под контролем. Значит, времени потребуется уже немного.

— Насколько немного, Виктор?

Точной датой ординатор мог бы усыпить нетерпение остальных.

— До конца этого года.

Был июль 1983 года.

— Это всего шесть месяцев.

— Шесть месяцев, — повторил Виктор, и по его голосу невозможно было понять, много это или мало.

Он позвонил сам. Заранее написал на бумаге, что скажет. Дословно. Слово за словом. Прочитал все фразы несколько раз вслух, стараясь, чтобы слова звучали как можно более естественно. И после этого набрал номер.

Виктор хотел, чтобы обе женщины приехали в Ахен. Для беседы. Больше он пока не собирался говорить. Они, разумеется, спросят его, о чем он хочет побеседовать. О прошлом, ответил бы он. Но и о будущем. Он скажет, что наука за прошедшие годы сильно шагнула вперед. О своей роли в ней он не станет упоминать. То, что раньше считалось невозможным, скажет он, оказалось просто сложным. А то, что казалось сложным, теперь стало гораздо проще. Ему самому нравились эти фразы.

Одна из женщин сняла трубку. Доктор Хоппе представился и спросил, как дела у нее и ее подруги. Так было написано на бумажке, которую он положил рядом с телефоном. Но ее ответа не оказалось в сценарии.

Она ответила, что подруга бросила ее ради другой. Не так давно. Месяца два назад.

Он онемел. Не от того, что она сказала, а потому что не мог найти слов для ответа, Но, к счастью, она вдруг начала изливать ему душу. Женщина говорила не останавливаясь несколько минут, и ему только надо было время от времени с пониманием реагировать.

В конце концов она остановилась посреди фразы и извинилась. Сказала, что не должна была ему надоедать. А потом сама спросила, чем может ему помочь. Возможно, она просто хотела узнать, зачем он звонит, но он воспринял ее слова буквально. Значит, она хочет ему помочь. Это было как раз то, к чему он стремился.

— Я хочу, чтобы вы приехали сюда, — сказал Виктор.

Это была не просьба. Она прозвучала как требование.

Женщина ответила, что у нее трудности. Что она не может оплатить поездку. Не говоря уже о проживании.

Он сказал, что возместит все расходы. Деньги не проблема.

Тогда она спросила, о чем он хочет с ней поговорить, и он наконец-то снова смог воспользоваться своей шпаргалкой.

Ее оказалось просто уговорить. Уязвленное самолюбие. И ревность. И одиночество. Все это зрело в ней целых два месяца. Так что предложение поступило как раз вовремя. Ребенок подчеркнет ее женственность. Станет бельмом на глазу для ее девушки. Избавит от одиночества. А кроме всего прочего, это была бы девочка, похожая на нее.

Ветер, проснувшийся в 1981 году в Филадельфии, через три года превратился в ураган и в конце февраля 1984 года добрался до европейского побережья. В журнале Science появилась статья под заголовком «Компенсация неустойчивости пересаженных в энуклеированные зиготы ядер мышиных бластомеров развитием in vitro». Она была написана Дэвидом Соларом и Джеймсом Гратом, а содержание оказалось уничижительным для доктора Виктора Хоппе.

Солар и Грат подробно следовали его методике клонирования мышей, но им ни разу не удалось получить ни единого живого эмбриона. Словно острым филировочным ножом они разделали отчет Виктора Хоппе и беспощадно растоптали почти все его пункты. Вывод был кратким и однозначным: «Клонирование млекопитающих путем пересадки клеточного ядра в яйцеклетку с точки зрения биологии невозможно».

Еще важнее оказалось сказанное между строк. Ясно читалось, что работа Виктора Хоппе не имеет никакой научной ценности, более того, становилось очевидным, что он попросту всех обманул.

Рекс Кремер влетел в лабораторию, не постучавшись. В руках у него был номер Science, который он показал сидящему за письменным столом Виктору.

— Ты это читал?!

— Они мошенники, — немедленно ответил Виктор.

— То же самое они утверждают о тебе.

— Ах, да кто они такие?

— Это люди с именами, Виктор! И у них целый список заслуг!

— Это ни о чем не говорит.

— Это говорит обо всём, потому что каждому их слову безоговорочно верят.

— И тем не менее они мошенники.

— У меня тоже ничего не получилось, — сухо сказал Рекс. — Ни единого раза за три года.

Реакции не последовало. Виктор смотрел вниз. Ординатор снова заговорил.

— Я всегда тебя прикрывал, — холодно начал он. — И я готов снова тебя защищать, но в этот раз тебе самому придется постараться. Остальные профессора в ярости.

— К ним это не имеет никакого отношения, — пробурчал Виктор.

— Они имеют к этому прямое отношение. Это коснулось всего отделения. Даже ректору задавали неприятные вопросы. Мы должны немедленно отреагировать.

— На клевету я не реагирую.

— Это не клевета! Ты что, до сих пор не понял? Это результат многолетнего исследования двух уважаемых ученых. Если ты не отреагируешь, все будет потеряно.

— Что будет потеряно?

— Все. Весь эксперимент. Субсидии прекратятся, а отделение сократят, а возможно, даже закроют.

Виктор так и не поднимал голову. Было слышно, как он дышит.

— Есть еще кое-что, — сказал он.

— Что ты сказал?

— Что есть еще кое-что.

— Ты о чем?

— Я могу доказать, что они не правы.

— Значит, ты должен это сделать. Ты обещал закончить за шесть месяцев. Прошло уже почти семь. Я, правда, надеялся, что у тебя что-то получилось, Виктор.

Рекс вздохнул. Он понимал, что все это время был слишком наивен и ему теперь тоже придется расплачиваться. По другую сторону стола Виктор сложил руки и поднял голову.

— У меня получилось, — сказал он. — Теперь нужно ждать.

— Что ты имеешь в виду, Виктор? Хватит говорить загадками. Сейчас неподходящий момент.

— Я тебе покажу.

Он поднялся и подошел к бинокулярному микроскопу, который использовался при работе с клетками. Вокруг лежали стопки бумаг и журналов, стояли штативы с пустыми пробирками. Бросив вокруг беглый взгляд, Рекс увидел, что по всей лаборатории разбросаны бумаги, но никаких других следов деятельности Виктора не видно. Ни установок для опытов, ни приготовленных чашек Петри, ни контейнеров с мышами. Как будто Виктор действительно закончил эксперимент, как он и говорил, и теперь убивает время за чтением журналов, словно охранник на ночном дежурстве.

Виктор вернулся со стопкой фотографий, поискал в ней и потом, словно собираясь сыграть партию в покер, выложил перед Кремером пять карточек. Это были пять одинаковых фотографий, датированных одним и тем же числом и пронумерованных разными трехзначными числами. Снимки были сделаны под микроскопом. Ничего не объясняя, Виктор снова выложил на стол пять фотографий. На всех была видна пипетка, проникшая в клетку. Над рядом из десяти фотографий Виктор выложил еще пять, изображающих каждую клетку после деления — дата на один день отличалась от предыдущих снимков. Так же молча он продолжал выкладывать четвертую и пятую серии снимков, которые показывали следующую стадию процесса роста эмбриона.

До сих пор это не произвело на Рекса впечатления. Он сам делал снимки, похожие на те, что показывал Виктор. Следующая серия с восьмиклеточными эмбрионами, достигшими той стадии, когда они уже могли укрепиться в матке, тоже ничем его не удивила.

— Что ты хочешь… — начал он.

— Подожди, — сказал Виктор и снова выложил на стол несколько рядов карточек, показав на них пальцем, чтобы подчеркнуть важность. Рекс увидел, как с каждой новой серией эмбрион растет. От восьми клеток к шестнадцати, а потом к тридцати двум. Насколько он знал, никому не удалось искусственным путем дойти до этой стадии, избежав при этом каких-нибудь деформаций. На следующем снимке клетки уже нельзя было различить невооруженным взглядом, но их должно было быть шестьдесят четыре, а когда Виктор выложил последнюю серию карточек и весь стол оказался покрыт фотографиями, ординатор понял, что эмбрион на снимках вырос до ста двадцати восьми клеток.

— Как тебе это удалось? — спросил он возбужденно. — И для чего ты вырастил их такими большими?

— Когда эмбрион естественным путем спускается по трубе в матку, — объяснил Виктор, — это происходит именно на стадии, которая изображена на этой фотографии. То есть на пятый или шестой день.

Он постучал указательным пальцем по фотографии из последнего ряда и продолжил:

— То есть шанс, что искусственно созданные эмбрионы приживутся в матке, будет гораздо выше, если их поместить туда на более поздней стадии, чем это делали до сих пор.

— Но до сих пор невозможно было вырастить эмбрионы до такого размера.

— Иногда то, что кажется невозможным, на самом деле просто сложно, — ответил он почти машинально.

— Но как, Виктор?

— Надо просто найти правильный баланс. Это не более чем химический процесс. Я всё опишу.

— И поскорей, — сказал Рекс, в нем снова затеплилась надежда.

Он взял один из снимков и прочел дату: 10 февраля 1984 года. Он посчитал на пальцах и сказал:

— Прошло почти три недели. Мыши могут родиться в любой момент.

Он увидел, как Виктор покачал головой.

— Ничего не получилось? — спросил он тогда. — Эмбрионы все равно не прижились?

Виктор снова покачал головой.

— Но что тогда, Виктор? — воскликнул Рекс нетерпеливо.

— Это займет примерно девять месяцев, — сказал Виктор, глядя в одну точку перед собой.

Примерно девять месяцев. Его слова эхом отозвались в голове у Кремера. Девять месяцев. Он громко сглотнул и понадеялся про себя, что мысль, которая у него возникла, окажется неверной. Мужчине стало не по себе, и он снова посмотрел на снимок, который держал в руках, хотя и знал, что больше ничего на нем не увидит. Большинство эмбрионов млекопитающих на этой стадии выглядели одинаково.

— Это же… — начал он, но не смог произнести этого вслух.

— Человеческие эмбрионы, — подтвердил Виктор.

Рекс закрыл руками глаза. Даже если бы ему отвесили пощечину, это было бы не так больно.

Если кто-то во всем этом деле и обманывал, то это был Рекс Кремер с того самого момента, когда узнал, что Виктор клонирует человека. Он понимал это, но считал, что у него нет выхода. Это была, как ему казалось, единственная возможность исправить ситуацию. Возможно, это было необдуманное решение или же он действовал в своих интересах, а может быть, просто был в панике, но в любом случае, это было его собственное решение. Виктор поставил его перед свершившимся фактом, но потом он сам разработал дальнейший сценарий и заставил Виктора следовать ему. Кремер использовал особую тактику. Для начала он сказал, что Виктор должен срочно клонировать взрослых мышей, потому что в тот момент от него ожидали именно этого. Вероятно, это был шаг назад, но таким образом он бы ответил на критику Солара и Грата, а кроме того — ученый подчеркнул это, — так можно разубедить всех остальных скептиков. К тому же Виктор смог бы подвести мостик для новости о человеческих клонах, которая иначе свалилась бы на голову человечеству как гром среди ясного неба.

Разубедить всех скептиков. Подвести мост. Всё человечество. Гром среди ясного неба.

Рекс Кремер и в самом деле использовал эти слова, и они произвели ожидаемый эффект. Виктор превратился в сплошной слух, и ординатор предложил ему продолжить ряд фотографий человеческих эмбрионов снимками мышиных.

— Я ведь должен что-то предъявить остальным, — объяснил он. — Это единственный способ убедить их.

— В чем? — спросил Виктор.

— В твоей правоте.

Этой фразой он нарочно задел чувствительное место, да и на самом деле он думал так же. Рекс действительно поверил, что Виктор зашел в своем эксперименте так далеко, как рассказал. На самом деле он сомневался в благополучном окончании эксперимента гораздо больше, чем в самом эксперименте в целом, по крайней мере, в этот момент. В глубине души он еще надеялся, что эмбрионы не приживутся в матке и потом будут отторгнуты материнским организмом. Так он в любом случае был бы избавлен от угрызений совести. Но не это тревожило его в первую очередь.

— А если они захотят узнать, где сами эмбрионы? — спросил Виктор.

— Тогда мы скажем, что они были отторгнуты. Я могу показать деформированные эмбрионы из моих собственных опытов.

— Мы? Ты сказал «мы скажем»…

— Да, Виктор, мы. Ты и я. Мы должны согласовать, что будем говорить. Позже, когда придет время, мы расскажем правду. И тогда они поймут нас. Сейчас главное — выиграть время. Мы должны подготовить мир к тому, что случится.

Виктор кивнул, и Рексу показалось, что он его убедил. То есть его предположение о том, что Виктора можно направить в нужную сторону, правильно подобрав слова, оказалось верным. На Виктора можно было воздействовать риторикой. Он ценил слово больше, чем науку. Или же считал слово наивысшей наукой. Этого Кремер пока не понял, да это и не было так уж важно. Оба предположения, в любом случае, объясняли, почему Виктор не придавал значения научным отчетам. Ведь в них главными были не слова, а факты, ну а высокий стиль и вовсе не приветствовался. Важным был каркас, а не оболочка.

Потом Рекс снова решил все проверить, задав еще один вопрос. Он был совершенно уверен, что всё уже понял, и заранее знал ответ.

Он спросил Виктора, почему тот решил клонировать самого себя, и был уверен, что тот скажет о Господе, который создал человека по образу и подобию Своему, как Виктор уже говорил раньше.

Но Виктор сказал совсем другое. Сначала он показал на свой рот. На шрам на верхней губе, наполовину скрытый усами.

— Вот поэтому, — сказал он.

Никаких высокопарных слов. Никакой риторики.

— Как это? — переспросил Рекс.

Его голос прозвучал неожиданно высоко.

— Это будет доказательством. Как цвет шерсти у мышей.

Рекс тут же понял, что он имел в виду. Вдруг все снова вернулось к науке. К ее основе. К доказательству.

— То есть ты хочешь сказать, — начал он с некоторым замешательством, — что если у ребенка при рождении тоже… — он неловким движением показал на свою верхнюю губу, — то это будет физическим доказательством, что этот ребенок — твой клон.

Виктор кивнул.

— Но ведь это может просто передаваться от отца к сыну, — заметил Рекс, не догадываясь, насколько точным окажется его замечание. — Это может быть просто наследственным. Ведь это генетическое отклонение, не так ли?

Виктор снова кивнул. Ответ у него уже был готов.

— Каждая губная расщелина уникальна, — сказал он заученным тоном. — Расположение, форма, глубина и ширина. То есть если я покажу, что расщелина у ребенка идентична моей…

— А как ты это сделаешь? — перебил его Рекс. — Ты же…

Он не сразу подобрал нужное слово и поэтому снова сделал неловкий жест. И тут ему вспомнилось слово. Прооперирован. Но прежде чем успел его произнести, Виктор пододвинул к нему бумажную папку.

— Вот так, — сказал он.

Рекс раскрыл папку и с изумлением стал всматриваться в фотографии (это были черно-белые снимки, контрасты казались еще более резкими), и каждая фотография беспощадно показывала шрам на протяжении всех этих лет. Он не мог отвести взгляда. И чем дольше он смотрел, тем сильней было чувство, будто его самого разрывали. Как будто эти снимки были заразными.

— А женщина, Виктор? — с трудом произнес он. — Эта женщина. Она знает?

Виктор промолчал, и Рекс все понял.

Виктор ничего не рассказал ей. Он пытался, но у него не получилось. Он хорошо начал, именно так, как запланировал. Сказал, что ребенок будет рожден из ее собственных яйцеклеток и сперма в зачатии участвовать не будет. Так было и на самом деле, и поэтому он произнес это с чистой совестью.

Она повторила его слова.

Собственные яйцеклетки. Никакой спермы.

Ее бурная реакция сразу дала Виктору понять, что женщина сделала из его слов выводы, о которых он вовсе не собирался говорить.

Она воскликнула:

— То есть ребенок будет очень похож на меня!

Он хотел ответить, что ребенок, которого она родит, не будет похож на нее. И даже близко не будет. Хотел добавить, что в следующий раз сможет сделать ребенка, похожего на нее. Который будет совсем как она.

Он хотел это сказать. Но тут она произнесла одну фразу.

Она сказала:

— Ребенок, похожий на меня. Это был бы настоящий дар Божий.

Ее слова глубоко задели его.

В гимназии Братства христианских школ в Эйпене Виктор Хоппе получил массу прозвищ, которые намекали на его внешность. Даже учителя, среди которых были не только духовные лица, но и миряне, иногда говорили о нем: «этот рыжий из второго „Б“» или «этот мальчик с заячьей губой из четвертого „А“». Конечно, Виктор слышал это, особенно когда ученики кричали ему вслед, но это его не беспокоило. Собственно говоря, мало что могло его беспокоить. Это было его счастьем в то время, потому что больше некому было защищать его, как это делал брат Ромбу на протяжении четырех лет.

Из-за его апатии ко всему окружающему говорили, что он окружен стеной, от которой все отскакивает, иногда даже в буквальном смысле, когда в него бросали мячом или чем-нибудь еще, но чаще фигурально, когда его обзывали или высмеивали.

Так как Виктор почти никак не реагировал, в конце концов издевательства прекратились. В начале каждого школьного года, когда в класс приходили новенькие и каждый пытался самоутвердиться, Виктору приходилось туго, но уже через пару недель его мало-помалу оставляли в покое, и, несмотря на выразительную внешность, опять начиналось неприметное существование.

Да и в интернате на него оборачивались все меньше, тем более что он беспрерывно был занят учебой. Виктор постоянно читал, всегда и везде. Он штудировал учебники, энциклопедии, журналы, справочники.

Список книг, которые он брал в школьной библиотеке, был впечатляюще длинным, но в то же время очень односторонним, потому что Виктора интересовали только книги, имеющие отношение к естественным наукам. Ни разу он не взял книгу о чем-то другом, постороннем.

Из-за своей крайней концентрации на предмете Виктор все больше отдалялся от окружающих, а они, в свою очередь, все больше отдалялись от него, главным образом из-за того, что Виктор, как часто говорили, вел себя очень странно. Если начинал говорить, то говорил всегда либо о чудесных свойствах человеческого организма, либо о функционировании рентгеновского аппарата, либо о новом лекарстве от той или иной редкой болезни. И уж принявшись говорить, никак не мог остановиться и говорил без всякого перерыва и в такой педантичной манере, что мало кто мог или хотел его слушать. Сам Виктор этого не осознавал, так как до него как будто не доходили сигналы из внешнего мира. И только когда учитель громким голосом приказывал ему прекратить рассуждения, он замолкал.

Во время обучения в гимназии у Виктора все больше и больше стала проявляться так называемая неряшливость. Во всяком случае, так учителя объясняли тогда тот факт, что он иногда выполнял письменные задания только наполовину. Некоторые называли это ленью, и, собственно говоря, эти учителя были ближе к правде. Многие упражнения Виктор оставлял незаконченными, потому что не видел пользы в том, чтобы повторять вещи, которые уже однажды выучил, или раз за разом полностью переписывать доказательства, в то время как в его голове всё уже разместилось по полочкам.

Из-за этой якобы неряшливости в сочетании с ограниченной областью интересов Виктор считался в гимназии посредственным учеником. По физике, химии и биологии у него был хорошие результаты, по латыни и языкам он был середнячком, по географии, истории и математике чаще всего получал едва лишь удовлетворительно, а по Закону Божию, музыке и рисованию ему регулярно ставили неуды. Но никогда ситуация не была настолько плоха, чтобы возникла угроза оставить его на второй год. О том, чтобы перепрыгнуть через класс, как это было в начальной школе, судя по его результатам, также не могло быть и речи.

Поэтому, как и остальные ученики, Виктор Хоппе проучился в средней школе шесть лет, но, так как у него было преимущество при поступлении, в шестнадцать лет он все же оказался самым младшим учеником, который был выпущен из гимназии Братства христианских школ в Эйпене 30 мая 1961 года и поступил в университет.

До новой выходки или публичного спектакля за эти шесть лет так и не дошло. Надо сказать, что Виктор нашел некоторое успокоение в своей вере. Успокоение в том смысле, что никаких новых представлений в его сознании не прибавилось. Бог делал зло, Иисус творил добро.

Иисус, в конце концов, за это и был наказан. Это Виктор мог видеть собственными глазами. Кто делает добро, того наказывают.

Подтверждение этому он увидел и в реакции отца Норберта, который стащил его с креста и надавал пощечин. Как будто разразилась гроза.

— Бог накажет тебя за это, Виктор Хоппе!

Зло пыталось бороться с добром. Каждый раз, снова и снова.

Несмотря на все препятствия, Виктор должен продолжать делать добро. Его целью оставалось стать врачом, и, пока у него была цель, к которой он мог стремиться, его было не сбить с пути.

Но по отношению ко злу он должен быть настороже. Зло всегда подстерегало его. Он заметил это по своему отцу. Его разъедало зло. Как врач он творил добро, как отец — совершал зло. И зло распространялось. Хотя Виктор редко бывал дома, каждый раз отец находил повод, чтобы на него сердиться. Он все громче кричал на него, и иногда за этим следовали удары.

Чем же, во имя всего святого, я это заслужил?!

Отец часто выкрикивал эти слова, и Виктор знал, что при этом он имел в виду то зло, которое овладело им.

Даже жители деревни говорили так, однажды Виктор понял это. Его отец посещал больного и еще не вернулся, а люди собрались и ждали его у изгороди. Виктор сидел в своей комнате и через окно слышал их голоса.

— У доктора дела идут неважно, это не к добру.

— Да уж, нет хуже зла…

Так они говорили. И этого ему было достаточно.

Виктору было пятнадцать лет, когда он узнал, что приют, где он провел первые годы своей жизни, расположен в деревне Ля Шапель. В гимназии он мало думал о приюте. Не то чтобы он забыл эти годы, но за это время не произошло ничего такого, что закрутило бы шестеренки в его голове и заставило часовой механизм воспоминаний прийти в движение. Все, что имело значение прежде, потеряло свой смысл. Еженедельные литургии и каждодневные молитвы отскакивали от его сознания. Библия, из которой он так много почерпнул в свое время, была окончательно убрана на место в конце года, как и прочие учебники, — в этом смысле Библия стала для него только учебным материалом. В гимназии не было преподавателей, которые, как брат Ромбу, мягкими чертами лица и приятным голосом живо напоминали бы ему сестру Марту, и с тех пор как Виктора переселили в другое отделение пансионата, отец Норберт, громким голосом напоминавший сестру Милгиту, также исчез из его непосредственного окружения.

В итоге наряду с некоторым умиротворением в вопросах веры Виктор обрел в гимназии — впервые и на долгое время — покой в своей голове. На долгое время — лет на пять. После этого воспоминания опять начали пробуждаться — медленно, но неотвратимо, как будто в голове трогали давние струны, и в конце концов эта последовательность звуков начала складываться в узнаваемую мелодию.

Вновь это произошло во время одной из школьных экскурсий. Ученики пятого класса отправились сначала к границе трех стран, а потом на голгофу в Ля Шапель. В первом из этих мест Виктор не был никогда, второе он знал слишком хорошо. И все же парень не поднял руку, когда учеников спросили, проделывал ли кто-нибудь уже крестный путь. Он и не очень-то стремился туда. Пересечение границ трех стран его совершенно не интересовало, а оказаться еще раз на крестном пути Христа ему не хотелось.

На этот раз они поехали на автобусе. На экскурсию поехал весь класс, двадцать один человек, и ни один из учеников не сел рядом с Виктором. Его это не смутило. Он даже ничего не заметил. Хотя впереди и сзади него места был заняты и один из мальчиков, Нико Франк, долговязый парень семнадцати лет, похлопал его по плечу, когда автобус тронулся.

— Виктор, скоро подъедем к приюту.

А мальчик, сидевший рядом с Нико Франком, нагнулся вперед и сразу же добавил:

— Смотри, а то сестры тебя увидят и заберут к себе.

— И посадят вместе с идиотами, там тебе и место, — сказал Нико.

Смех, последовавший за этими словами, никак не подействовал на Виктора. Чего нельзя сказать о словах: Приют. Сестры. Идиоты. Они затронули три струны. После этого ученики оставили его в покое.

Виктор смотрел в окно, но едва ли видел, где они проезжали. Он даже не заметил, как автобус проехал мимо его собственного дома.

— Сюда Виктор приезжает во время каникул. Его отец здесь врач, — брат Томас, учитель латыни, говорил громко, чтобы большинство учеников его услышали.

— А я-то думал, что он живет в приюте, — со смехом сказал Нико Франк, резко выпрямившись и постучав указательным пальцем по макушке Виктора.

— Франк, веди себя прилично и сядь на место! — строго одернул его брат Томас.

Смех не стихал еще некоторое время.

Приют. И снова эта струна. Начало мелодии.

Когда автобус достиг вершины Ваалсерберга и все стали выходить, Виктор оказался последним. Пока господин Роберт, учитель географии, что-то объяснял, Виктор оглядывался по сторонам. Народу было очень много. Десятки туристов толпились на площадке, где был всего один киоск и несколько скамеек.

— Здесь хотят построить башню, еще выше, чем башня Юлианы, — рассказывал учитель. — Башня Юлианы стоит чуть дальше. В Нидерландах. Кто был когда-нибудь в Нидерландах?

Виктор не слышал вопроса. Он думал о приюте. О сестрах. Об идиотах.

Имбецилы. Дебилы. Эти два слова сами собой всплыли в его сознании.

— Виктор, пошли!

Череда учеников уже потянулась в направлении трех границ. Виктор поплелся вслед за ними. Бетонный столб. И больше ничего.

— Бельгия, Нидерланды, Германия, — сказал господин Роберт, поворачиваясь вокруг столба и рисуя руками треугольники.

Виктор не понял ничего из того, что пытался объяснить учитель. Для него это было слишком абстрактно. Его прежний учитель, брат Ромбу, нарисовал бы мелом на земле несколько линий, и Виктор увидел бы все, что надо. Но теперь ничего не получалось. Его голова все равно не была настроена на это. Более понятно не стало и тогда, когда брат Томас произнес слова, которые как-то ослабили напряжение Виктора.

— Это золотой телец географов, — продолжал брат Томас. Одну руку он положил на камень, а другую на плечо коллеги-учителя. — Изображение того, что, собственно говоря, невидимо. Так же, как Бог.

От Виктора ускользнула ирония, которая скрывалась в голосе брата Томаса. Он обратил внимание на слова «золотой телец» и «Бог». И из-за этого вдруг услышал другой голос: «Моис-с-сей, Виктор. Со звуком „с“. Как в слове „сестра“».

Он почувствовал, как по спине пробегают мурашки. С этого момента все перестало для него существовать. Он не видел, как ученики его класса ходят вокруг столба, совершая при этом разные движения руками и ногами. Не слышал он, и когда учитель географии спросил его, не хотелось бы ему когда-нибудь поехать за границу. Виктор не слышал и голоса брата Томаса, который сказал:

— Виктор мечтает о более дальних путешествиях. Он мечтает о семи морях.

После того как ученики поднялись на самую высокую точку Нидерландов, где, как объяснил брат Томас, три пограничных столба демонстрируют, как безнадежен поиск человеком опоры, все снова сели в автобус.

— А сейчас мы поедем в Ля Шапель, — сказал господин Роберт, — смотреть голгофу. Брат Томас расскажет вам об истории этого места.

— В конце восемнадцатого века здесь жил мальчик, которого звали Петер Арнольд, — начал рассказ брат Томас. — Он страдал от эпилепсии — падучей болезни — и однажды на рынке купил образок Девы Марии и повесил его на старый дуб…

— Виктор, ты слушаешь? — господин Роберт сел рядом с Виктором и подтолкнул его.

— И повесил его на старый дуб, — машинально повторил Виктор.

Учитель географии кивнул и продолжал слушать брата Томаса.

— …что избавился от этих приступов. Поэтому сестры-клариссы построили рядом с дубом часовню для паломников. Через несколько лет здесь произошло еще одно чудо. Фредерик Пелзер, мальчик вашего возраста, вдруг излечился от безумия после того, как его родители усердно помолились за него в этой часовне. Тогда сестры решили возвести рядом с часовней монастырь и санаторий, чтобы помогать еще большему числу убогих.

Убогих.

Большинство слов пролетало мимо ушей Виктора, но именно это слово вонзилось в его сознание, словно жало. С тех пор как его забрали из приюта, он никогда больше не слышал этого слова.

Помолимся обо всех убогих.

Так начинала молитву сестра Милгита, когда они собирались в часовне. Убогими были они, пациенты.

Часовой механизм в его голове заработал. В том же ритме, что и литания.

Марк Франсуа.

Фабиан Надлер.

Жан Сюрмонт.

При каждом имени он сразу видел лицо.

Нико Баумгартен.

Анжело Вентурини.

Эгон Вайс.

Он увидел, как Анжело Вентурини кладет подушку на лицо Эгона Вайса.

Помолимся за Эгона Вайса, который отошел в мир иной.

Чтобы его душа нашла успокоение.

Ты молишься за Эгона? Это хорошо. Тогда он точно обретет покой.

Виктор, Бог дает, и Бог забирает.

Он увидел, как сестра Марта поворачивается и уходит от него. Она шла так, будто несла тяжелый крест.

Виктора нашли на монастырском кладбище. Он сидел на скамейке, склонив голову и сложив руки.

На шестом стоянии крестного пути господин Роберт недосчитался Виктора среди других учеников. Никто не заметил, как давно он исчез. Никто его не хватился.

Его обнаружили брат Томас и сестра Милгита. Аббатиса зажала рот рукой, когда увидела мальчика.

— Вы его знаете? — спросил брат Томас.

Но она только покачала головой.

— Нет, не знаю, — ответила она. — Я никогда его не видела. Должно быть, он заблудился.

Тогда брат Томас взял его за руку и увел с кладбища. Виктор покорно следовал за ним.

Он не заблудился. Просто не пошел дальше того места, где его нашли.

Доктор Карл Хоппе сидел после завтрака за столом и читал газету, когда его сын появился из кухни. Мальчик налил себе чашку молока и остановился у кухонного стола:

— В какой день недели вы забрали меня из приюта в Ля Шапели?

Это был двойной удар. То, что Виктор вдруг задал ему вопрос, и сам вопрос.

— Что ты сказал? — спросил доктор с деланным безразличием.

Он перевернул газетную страницу в надежде, что Виктор не осмелится вновь задать вопрос. Но тот осмелился.

— Из приюта? — доктор услышал свой собственный голос. — С чего ты взял? Ты никогда не был в приюте.

Он произнес это, не поднимая глаз, хотя знал, что сын проигнорирует его взгляд.

— Но ведь я же… — начал Виктор. — У сестер…

— Нет, Виктор, ты не был там! — доктор повысил голос. Он швырнул газету на пол и резко вскинул голову.

— Если я говорю так, значит, значит, так оно и есть! Уж я бы об этом знал!

Его сын продолжал стоять еще некоторое время, явно размышляя, а потом отвернулся от него. Поворачиваясь, он выпустил из рук чашку с молоком. Он не швырнул ее в гневе на пол, нет, он просто повернулся, одновременно выпустив чашку из рук, и вышел из кухни.

Карл Хоппе еще мгновение сидел в скованной позе, как будто был прибит к стулу. И потом бросился вслед за сыном.

Когда Виктор через несколько дней вернулся в пансионат и стал распаковывать свой чемодан, он нашел в нем папку, на которой было написано его имя. В левом верхнем углу было напечатано «Санаторий ордена сестер-кларисс» и адрес в деревне Ля Шапель. В папке не было письма, только медицинская карта с датой и несколько черно-белых фотографий.

Виктор посмотрел на фотографии. Бесстрастно, как будто взглядом врача, много повидавшего на своем веку.

Потом он просмотрел медицинскую карту. После каждой даты было написано одно или несколько слов. «Дебил» было написано несколько раз. «Умеет говорить. К сожалению, нечленораздельно», — прочитал он. На последней строчке стояло: «Выписан», — и дата: 23 января 1950 года.

Эта дата поразила его.

Рекс Кремер сразу почувствовал что-то неладное. Перед началом собрания его университетские коллеги игнорировали его, и когда он пытался заговорить с кем-то, ему отвечали односложно или уклончиво. «Через несколько минут будут реагировать по-другому», — подумал он.

Как только ректор открыл собрание, Рекс попросил слова и показал фотографии шестидневных эмбрионов. Он чувствовал себя несколько неловко, рассказывая, что это эмбрионы мышей, и это чувство усилилось, когда реакции не последовало. Он заметил, что некоторые из коллег посмотрели на ректора. Тот откашлялся и сказал:

— Мы еще ничего не можем однозначно принять. Мы понимаем, что вы выступаете в защиту доктора Хоппе, но на карту поставлено слишком многое, чтобы пустить дело на самотек.

— Но ведь фотографии говорят сами за себя, — сказал Рекс, узнавший в своем голосе интонации Виктора.

— Дело не в фотографиях, — сказал ректор и сразу же добавил: — Не в первую очередь.

Рекс проглотил слюну. Он задался вопросом, знает ли ректор, что он лжет, говоря о фотографиях. Эта мысль заставила его содрогнуться. Он постепенно стал осознавать, что совершает большую ошибку. События последних дней совершенно сбили его с толку. Он позволял себе поступки, которые раньше даже не пришли бы ему в голову.

Ректор воспользовался тишиной, наступившей после его реплики, чтобы опять взять слово.

— Будет проведено расследование. Мы создали международную комиссию ученых. Они выяснят, — ректор минуту колебался, — не выдумал ли доктор Хоппе некоторые вещи.

Выдумал. Это одно из самых страшных обвинений, которые могут быть предъявлены ученому. А тот факт, что комиссия создана без его ведома, означал, что в нем тоже сомневались. Это заставило Кремера задуматься. Неужели и в самом деле все могло быть выдумано? И он не догадался об этом, потому что считал Виктора неспособным на такое? Потому что всегда верил в его талант? Могло ли случиться так, что Виктор злоупотребил его доверием? Рекс попробовал построить в голове цепь из происшедших событий, но ректор вновь заговорил, и так монотонно, будто читал речь по бумажке.

— Расследование прежде всего займется экспериментом с клонированными эмбрионами мышей, который оспаривается доктором Соларом и доктором Гратом. Доктор Хоппе должен будет продемонстрировать, а комиссия проверить, соответствуют ли утверждения доктора Хоппе в статье в журнале Cell записям, которые он делал во время исследования.

Записи были настоящим лабиринтом, в котором один только Виктор мог найти дорогу. Кремер знал это. Кроме того, Виктор отказался бы раскрывать свой метод. Все расследование было бы в его глазах пустой тратой времени. Кремер знал и это. И все же он вдруг решил молчать. Члены комиссии должны были сами убедиться, как тяжело сотрудничать с Виктором. Тогда они бы поняли, что даже ему как ординатору нечего сказать. Возможно, ему было бы даже выгодно, если бы комиссия пришла к выводу, что все выдумано. В этом случае оставалось только доказать, что он к этому делу совершенно не причастен. И, следовательно, Виктор спланировал и исполнил все совершенно самостоятельно.

— Вы согласны с этим, доктор Кремер? — спросил ректор.

Ординатор все еще смотрел на фотографии и не мог понять, как мог позволить втянуть себя в это. Он вспомнил и свое волнение, когда Виктор показал ему фотографии, и шок, когда выяснилось, что это человеческие эмбрионы. И он ничего не сделал. Не предпринял ничего. Не задал никаких вопросов. Даже когда Виктор рассказал ему, как выглядел бы ребенок при рождении.

— Доктор Кремер? — голос ректора вывел его из задумчивости.

Рекс поднял глаза, сложил руки перед подбородком и сказал:

— Да, мне, в самом деле, кажется важным узнать, не вымышлены ли эти данные.

Когда Виктор узнал, что по поводу его деятельности должно состояться расследование, он пошел к ректору, чтобы подать заявление об отставке. Ректор сказал, что для внешнего мира это будет выглядеть как признание вины. Если он уверен в том, что его не в чем упрекнуть, тогда ему лучше было бы дождаться результатов расследования. Для Виктора это расследование так или иначе было признаком недоверия, но ректор уверил его, что оно преследует цель не столько разоблачить ложь, сколько пролить более яркий свет на правду и таким образом опровергнуть критику Солара и Грата. После некоторого размышления Виктор все же решил, что может с этим согласиться и с заявлением об уходе можно не спешить. Он только попросил, чтобы ему позволили отлучиться на время расследования, потому что не смог бы видеть, как посторонние прикасаются к делу его жизни. Когда ректор спросил его, не хочет ли он, по крайней мере, хоть один раз продемонстрировать свой метод, Виктор Хоппе ответил, что все описано в статье, а остальное — вопрос техники и, соответственно, навыка, который он приобрел. Поэтому он имеет полное право оставить свои достижения при себе, чтобы другие не примазывались к его славе. Ректор парировал тем, что это не облегчает задачу комиссии. Виктор изящно развернул ситуацию, заметив, что таким образом члены комиссии получают возможность продемонстрировать собственное мастерство.

В беседах с членами комиссии Рекс Кремер свел свою роль в том, что произошло, до минимума. Он признал, что как врач-ординатор должен был больше контролировать процесс, но говорил в свою защиту, что при поступлении на работу доктор Хоппе настоял на том, чтобы иметь возможность работать совершенно самостоятельно. Он регулярно делал попытки вникнуть в метод доктора Хоппе, но тот никогда не соглашался раскрывать подробности. Комиссия хотела выяснить, не удивляло ли его это. Кремер настаивал: доктору Хоппе каждый раз удавалось убедить его, что все это дело техники.

Один из членов комиссии спросил Кремера, верил ли он в это.

— Нет, — последовал ответ.

И так он отрекся два раза.

Расследование продолжалось уже месяц, когда Кремеру домой позвонил Виктор, который в самом деле отсутствовал все это время в университете и опять переехал жить в Бонн. Кремер не удивился звонку Виктора, он предполагал, что тот хочет узнать, как далеко зашло расследование комиссии.

— Виктор, давно тебя не слышал, — сказал Кремер нейтральным тоном.

Он решил держаться сдержанно. Он все больше и больше убеждался в том, что Виктору за эти годы было предоставлено слишком много свободы, и тот злоупотребил ею.

— Мне нужна твоя помощь, — с ходу начал Виктор, подтверждая предположения Кремера.

— Виктор, комиссия еще не закончила работу. Я не могу ничего сказать. Я ничего не знаю. Они просто делают свою работу…

— Я не о комиссии, — решительно ответил Виктор. — Меня это не волнует.

Рекс был удивлен, но сразу же опять насторожился. Теперь он не даст себя увлечь пустыми уверениями.

— А в чем же тогда дело? — спросил он, придавая голосу как можно более безразличную интонацию.

— Эмбрионы, — сказал Виктор. Кремер громко вздохнул.

«А что там с эмбрионами?» — задал он было вопрос, но тут же исправился:

— Какие эмбрионы?

— Клоны. Мои клоны.

— Виктор, не знаю, могу ли я…

— Рекс, мне нужна твоя помощь! — это прозвучало уже отчаянно.

Рекс вздрогнул. За все эти годы он никогда не наблюдал Виктора таким. Доктор Хоппе всегда был самоуверен, никогда не обращался к нему не то что за помощью, а даже за советом.

— Что же случилось? — в нем проснулся интерес, но недоверие не исчезло.

— Тут их четыре… их будет четыре… — Виктор проговорил это так быстро, что понять его стало труднее, чем обычно. — Четыре, понимаешь. Это слишком много! У меня не было такой цели…

— Виктор, спокойно! — воскликнул Рекс и сам поразился своему тону. Затем набрал в легкие воздуха и сказал уже спокойнее:

— Попробую понять, что ты имеешь в виду.

Он прекрасно знал, в чем дело, но понятия не имел, что должен думать по этому поводу и, прежде всего, чему верить. Когда шесть недель назад Виктор показал ему фотографии пяти эмбрионов, он сказал, что ввел все их женщине, надеясь, что хоть один приживется в матке. Рексу это количество показалось слишком большим: от двух до четырех эмбрионов было стандартной процедурой, по крайней мере, при экстракорпоральном оплодотворении, а сейчас только один эмбрион оказался отторгнут, а оставшиеся четыре укрепились в матке и доросли до зародышей. Если это было правдой и дальше все прошло бы нормально, могли родиться четверо детей. Сразу четыре клона. Если это было правдой. Но он не верил. Кроме того, он не хотел иметь к этому никакого отношения.

— Не понимаю, в чем проблема, Виктор, — парировал он. — Четыре из пяти эмбрионов. Да ведь это большой успех.

— Слишком много.

— Ты должен был думать об этом заранее. Или ты недооценил сам себя?

Кремер отдавал себе отчет в том, что в его тоне сквозят издевательские нотки, и подумал, не заметил ли этого Виктор.

— Мне нужна уверенность, — сказали на том конце провода.

— Она же сейчас у тебя есть.

— Но их четыре. Я не знаю, захочет ли она их. Захочет ли она всех четырех…

— Тогда возьмешь себе парочку.

— Я не могу. Я не знаю, как с ними…

— Ты должен взять на себя ответственность, — сказал Рекс несколько отеческим тоном. — Так положено. Кто дает детям жизнь, должен о них заботиться.

Развеселившись, он ждал ответа, которого все не было.

— Виктор?

Но связь уже прервалась.

Через два месяца комиссия завершила расследование. В отчете, представленном ректору 30 мая 1984 года, ни слова не было сказано ни о мошенничестве, ни об обмане, ни о вымышленных фактах. Этому независимые эксперты не нашли неопровержимых доказательств. Но эксперимент Виктора Хоппе тем не менее не мог быть сочтен успешным, и, следовательно, результаты его не могли быть признаны верными. Напротив, комиссия установила, что в записях Виктора Хоппе «многократно встречаются зачеркивания, нечитаемые фрагменты текста, сбивчивые замечаниями и противоречивые данные». Комиссия высказала также мнение, что Виктор Хоппе не следовал «даже самым элементарным научным методикам», и на основании этого пришла к следующему выводу: «Качество всего эксперимента доктора Хоппе должно быть подвергнуто серьезному сомнению».

Виктор, я горжусь тобой. Я действительно горжусь тобой.

Вот что он хотел сказать ему по телефону, когда Виктор сообщил новости. Он собирался сказать ему это.

Но тон, которым сын сообщил о получении диплома врача, удержал Карла Хоппе от этого. Тон был безразличный. В который раз. И он подумал: «Виктор, ну гордись же сам собой! Ну закричи же об этом, черт возьми!»

Но и этих слов он не произнес. Он сказал только:

— Хорошо, Виктор, прекрасно.

Таким тоном, как будто похвалил блюдо за обедом.

И когда он повесил трубку, то проклял себя. В который раз.

Он начал письмо так: «Милый Виктор», но сразу же зачеркнул написанное. Потом попробовал варианты «Уважаемый Виктор» и «Дорогой Виктор», но в конце концов ограничился просто словом «Виктор».

После полудня 27 июня 1966 года ректор университета Ахена вызвал к себе в кабинет Виктора Хоппе. Он быстро взглянул на молодого человека и попытался вспомнить, не встречались ли они раньше. Вероятно, нет, иначе он бы непременно его вспомнил.

От доктора Бергмана, врача-ординатора биомедицинского факультета, ректор узнал, что Виктор Хоппе буквально накануне получил диплом с отличием. Что он проявил себя как трудолюбивый, скромный исследователь, в котором талант сочетается с упорством. Что это человек не слов, а дела. Многообещающий. Доктор Бергман надеялся, что Виктор Хоппе защитится на одном из отделений факультета.

— А в эмоциональном смысле? Как он прореагировал?.. — в конце беседы спросил ректор.

На это у ординатора не нашлось ответа.

Молодой человек сидел несколько скованно. Он слегка наклонил голову, скрестив руки и ноги. Такая закрытая поза, как было известно ректору, свидетельствовала о застенчивости, страхе, но также и о скрытности.

— Виктор, — начал ректор, расположившись за столом.

Молодой человек принял более удобное положение, но не поднял глаз.

— Виктор, позвольте, прежде всего, поздравить вас с получением диплома. Ваши профессора очень хвалили вас.

— Благодарю вас, — ответ прозвучал вежливо.

Виктор говорил в нос, это привело ректора в некоторое замешательство. Ему потребовалось усилие, чтобы вернуться к фразе, которую он заранее подготовил.

Поздравления. Соболезнования. Это надо было сказать.

— Но, увы, я должен выразить вам и свои соболезнования, — сказал ректор.

Виктор Хоппе все еще не смотрел на него.

— Ваш отец скончался, — продолжил ректор.

Он попытался вложить в свой голос побольше сочувствия.

Молодой человек, казалось, даже не расстроился. Он только пару раз кивнул. Возможно, он чувствовал, что это могло произойти. Или отец заранее сообщил, что собирался совершить, или уже раньше предпринимал подобную попытку. Ректор не знал, должен ли он сообщить также и это.

— Вы не удивлены? — попытался он еще раз. Виктор пожал плечами.

— Значит, вы подозревали, что подобное возможно? — заключил ректор.

На этот раз Виктор поднял голову:

— Возможность чего я должен был заметить?

Ректор непроизвольно сложил руки и громко вздохнул.

— Ваш отец сам сделал свой выбор, — сказал он медленно. — Он выбрал смерть. Это было его собственное решение.

Поначалу не последовало никаких эмоций.

— Как? — спросил через некоторое время Виктор. — Вы знаете, как он это сделал?

Ректор знал, как все произошло, но должен ли он был рассказать сыну правду? Входит ли это в его обязанности? Если мальчик хочет это знать, это, конечно, его право. Но как он должен сказать об этом?

— На дереве, — сказал он, надеясь, что так будет достаточно ясно.

Мальчик кивнул и затем сказал то, что ректор не совсем понял:

— Значит, как Иуда.

— Что вы сказали?

Виктор покачал головой и больше не проронил ни слова.

— Кто-нибудь может приехать за вами? — спросил ректор участливо. — Чтобы отвезти вас домой? Кому я могу позвонить?

— Нет, господин ректор, благодарю вас, — ответил Виктор.

Он помолчал немного, опустил руки на колени и спросил:

— Я должен ехать домой? Это действительно нужно?

— Мне кажется, да, — сказал ректор, нахмурив брови. — Полиция хочет задать вам несколько вопросов. Ничего особенного. Стандартная процедура при…

Он не произнес этого слова и быстро переменил тему.

— Вы уже знаете, чем будете заниматься? Я имею в виду — в ближайшем будущем, теперь, когда вы получили диплом?

Виктор пожал плечами:

— Я об этом еще не думал.

— Ваши профессора очень хотели бы, чтобы вы защитили диссертацию в университете. С вашим талантом вы добьетесь многого. Грех этого не сделать.

Он ожидал хоть какой-то реакции, но она была настолько незначительна, что, может быть, ему только показалось. Тогда он решил вернуться к прежней теме.

— Попросить кого-нибудь отвезти вас домой?

Виктор покачал головой и поднялся.

— Нет, благодарю вас. Как-нибудь доберусь.

— Надеюсь. Но если что-нибудь понадобится, заходите, не стесняйтесь.

— Конечно, господин ректор. Благодарю вас.

— Не стоит благодарности. Еще раз примите соболезнования.

Из социальной службы полиции Виктору передали письмо. Конверт был вскрыт. В целях безопасности, объяснил чиновник. И извинился за это.

Когда чиновник ушел, Виктор прочитал письмо. Он не надеялся найти в нем ответы, потому что у него не было вопросов. И все же по его телу пробежала дрожь.

Слова отца потрясли Виктора. Не его поступок, даже не его смерть, а именно слова. Они пошатнули основания, на которых Виктор построил свой мир. Он всегда исходил из того, что достаточно делать добро, а злу надо только не поддаваться. Зло ведь пыталось бороться со всем, что делает добро. Но, значит, выходит по-другому. Кто делал добро, должен был еще и бороться со злом. Это оказалось совершенно другое понимание, которое ему открыли внезапно. Оно повергло Виктора в раздумья, и прежде всего заставило сомневаться. Он засомневался впервые в жизни. В том, что знал. В том, что сделал. И в том, что собирался сделать. И визит пастора Кайзергрубера в тот же день еще больше усугубил ситуацию.

Скрепя сердце, пастор Кайзергрубер отправился к Виктору Хоппе поговорить о похоронах. Ему хотелось как можно меньше оставаться с ним с глазу на глаз, и поэтому он сразу сказал все, что собирался:

— Я хочу, чтобы все было скромно, ты ведь понимаешь меня?

— Нет, не понимаю, — ответил Виктор.

— Так нельзя. На самом деле, этого делать нельзя.

— Что нельзя?

— Проводить по твоему отцу поминальную службу.

— Я этого и не хочу.

— Он так хотел.

— Он хотел?

— Он оставил распоряжения. Относительно похорон. Разве ты их не видел?

Виктор покачал головой.

— Он хотел быть похоронен рядом со своей женой, твоей матерью. Он хотел этого ради нее. И хотя на самом деле этого делать нельзя, мы не будем препятствовать. Но все будет скромно. Никакого хора, никаких речей. Скромно.

— Почему этого нельзя?

— Потому что… Ты и сам знаешь. Все знают об этом. Каждый мог его видеть.

— Потому что что? — продолжил настаивать Виктор, к вящему раздражению пастора.

— Господь этого не разрешает.

— Чего не разрешает Господь?

Он рассуждает как ребенок, подумал Кайзергрубер, каждый ответ вызывает новый вопрос. Чтобы предотвратить дальнейшее развитие этой дискуссии, он решил внести полную ясность.

— Самоубийство, — сказал он прямо.

— Где об этом сказано?

— В Библии.

— Где именно в Библии?

Пастору постепенно становилось не по себе. Ему перечили очень редко. А еще хуже было то, что возразить было нечего, потому что он и сам не знал, где именно в Библии написано о том, что нельзя кончать жизнь самоубийством. И тем не менее он назвал один стих. В конце Евангелия от Матфея, где речь шла о самоубийстве Иуды.

— Матфей, двадцать семь, стих восемнадцатый.

— И понял, что предали они Его из зависти, — ответил Виктор, к удивлению пастора, и тут же добавил: — Этого нет в Библии. Об этом ничего нет в Библии.

Пастор был сбит с толку, но быстро собрался с мыслями.

— Это запрещено церковью! — сказал он решительным тоном. — Жизнь — это дар Божий. И мы не можем самовольно ее уничтожать. Не в нашей власти решать вопрос жизни и смерти. Это должен делать Он! Бог дает, и Бог забирает, и никто другой!

— А кто дал Ему это право? — слегка повысил голос Виктор. — Почему мы должны отдавать себя Его воле? Он зло, а зло должно быть побеждено.

«В нем действительно сидит дьявол, — подумал пастор Кайзергрубер, — я всегда это знал. Это зло так и не изгнали. С ним по-прежнему надо бороться».

— Ты должен стыдиться подобных высказываний! Разве ты так ничему и не научился? Слишком рано твой отец забрал тебя! Сестра Милгита была права: зло никогда тебя не покидало.

Тут он резко поднялся и пошел к выходу. Сделав несколько шагов, он остановился и обернулся. Виктор сидел на месте, словно поверженный Божьей рукой.

— Твой отец будет похоронен в субботу в десять часов. Скромная служба. А потом его похоронят в могиле твоей матери. Как он этого и хотел.

Виктора не было на похоронах отца. За несколько дней до этого он вернулся в свою комнату в университетском студенческом городке. Он не знал, за что ему держаться и куда идти. Он был совершенно потерян. В голове гудели голоса и слова. Это была какофония, какой он не слышал еще ни разу в жизни.

Твой отец слишком рано тебя забрал.

Можно делать сколь угодно много добра, но все равно придется платить за совершенное зло.

Зло должно быть побеждено.

Зло никогда тебя не покидало.

Бог дает, и Бог забирает, и никто другой!

Он был настолько потерян, что даже не осмеливался выходить из комнаты. Его навестили ректор и ординатор медицинского факультета. Была середина августа. Самое жаркое время года доживало последние дни, температура не опускалась ниже тридцати градусов. Воздух дрожал от зноя.

Ректор постучал в дверь, но им никто не открыл, хотя и он, и доктор Бергман звали Виктора по имени. По ту сторону раздавался монотонный звук, как будто кто-то очень медленно прокручивал магнитофонную кассету.

— Виктор! — крикнул еще раз ректор.

Звук прекратился, но к двери никто не подошел.

Ректор взял у консьержа запасной ключ и начал открывать дверь, очень надеясь, что Виктор не совершил того же поступка, к которому отчаяние толкнуло его отца.

Им в лицо ударила жара. Сразу после этого он почувствовал вонь — как от испорченного мяса. Эта ассоциация возникла у него еще до того, как он увидел мух. Впрочем, мухи почти сразу же вылетели из комнаты. Десятки мух. Зеленых и блестящих. Громко жужжащих.

Ректор испуганно отступил на шаг и наткнулся на ординатора. Оба они рефлекторно зажали руками носы и попытались разогнать мух. Оба подумали об одном и том же. Оба замешкались в нерешительности.

Но этот голос? Откуда же шёл голос?

Вытянув вперед руку, ректор раскрыл дверь нараспашку и всмотрелся в глубь душной комнаты.

Склонившись над книгой, за письменным столом сидел молодой человек, опершись локтями и закрыв руками уши. Стол стоял в углу комнаты, справа от окна, а весь подоконник был заставлен консервными банками. Слева от окна оказалась газовая плитка и рядом сковородка на маленькой столешнице, тоже сплошь заставленной консервными банками. Сверху, снизу, в банках и по сковородке ползали мухи.

Ректор глотнул воздуха и позвал:

— Виктор? Виктор Хоппе?

Молодой человек не поднял головы. Прямо над ним плясали мухи, мухи карабкались по его рукам, покрытым веснушками.

Ординатор тоже подошел ближе и заглянул через плечо ректору. Пораженный увиденным, он покачал головой. Затем сделал глубокий вдох, прошел дальше в комнату, прямо к окну, и сразу открыл его. Консервные банки с грохотом попадали на пол. Виктор испуганно поднял взгляд. Доктор Бергман с трудом узнал его. Бледное лицо было еще белее, чем обычно, глаза покраснели, на подбородке выросли клочки волос, которые с трудом можно было назвать бородой.

— Мы боялись, что с тобой что-то случилось, — торопливо объяснил ординатор, опасаясь, что Виктор в любой момент выставит их из комнаты. — Как твои дела?

— Я ищу ответы, — глухим голосом сказал молодой человек, уставившись в открытое окно, через которое в комнату врывался свежий воздух. Одновременно он провел тыльной стороной ладони по правой брови, прогнав муху.

Ординатор криво улыбнулся и переглянулся с ректором.

— Мы все, Виктор, все мы находимся в поиске ответов, — сказал он.

— Как долго ты здесь сидишь? — спросил ректор.

Виктор резко повернул лицо в сторону двери. Его взгляд на минуту сфокусировался на галстуке ректора. Потом он закрыл глаза и покачал головой.

Ректор снова заговорил:

— Возможно, тебе надо немного освежиться, Виктор. Доктор Бергман и я хотим обсудить с тобой несколько важных вопросов. О твоем будущем и так далее. Давай встретимся через полчаса у меня в кабинете?

Молодой человек, не глядя, кивнул. Ему неловко, подумал ректор и попытался успокоить юношу.

— Мы понимаем, что тебе тяжело. Это нормально. Так чувствовал бы себя любой человек в твоей ситуации. Посмотрим, как мы сможем тебе помочь. Ты только не волнуйся.

Ректор кивнул доктору Бергману, и тот продолжил:

— Увидимся, Виктор.

— Он в отчаянии, — сказал ректор чуть позже, когда они отошли от дома достаточно далеко. — Он не знает, как пережить смерть отца.

— Вполне возможно. Вы видели, что он читал?

Ректор покачал головой:

— Нет. Что-нибудь необычное?

— Библию.

— Библию? — повторил ректор. — Тогда он действительно в отчаянии.

Доктор Бергман рассказал Виктору, какие направления он может выбрать, чтобы защитить диссертацию, или, как выразился ординатор, в каком отделении его талант нашел бы свое наилучшее применение.

Он мог бы защититься в онкологическом отделении и специализироваться на исследованиях рака. В геронтологическом отделении он смог бы углубиться в поиски причин и предупреждение инфекционных заболеваний у пожилых людей. Но доктор Бергман полагал также, что Виктор Хоппе мог бы блестяще проявить себя в отделении эмбриологии, где как раз начинался экспериментальный проект с зачатием в пробирке, который должен был вести сам ординатор.

Во время объяснений доктора Бергмана ректор внимательно наблюдал за Виктором. Молодой человек не проявил никакого энтузиазма, не задавал вопросов и лишь кивал время от времени, казалось, скорее, из вежливости.

— По сути дела, это очень просто, Виктор, — взял слово ректор. — Если ты хочешь писать диссертацию, на что мы очень надеемся, то у тебя есть выбор между онкологией, геронтологией и эмбриологией, иными словами, это означает спасать жизни, продлевать жизни или создавать жизни.

Указательным пальцем он показал на все три названия отделений, которые написал доктор Бергман. И повторил движение и слова:

— Спасать жизни. Продлевать жизни. Создавать жизни.

— Создавать жизни, — сказал Виктор, но было непонятно, утверждение это или вопрос.

— Творить жизни, — пояснил ректор, обрадовавшись, что ему, по крайней мере, удалось привлечь внимание Виктора. — Созидать.

А потом сказал, вспомнив, что Виктор читал Библию:

— Давать жизни. Как Бог.

Давать жизни. Как Бог.

Виктор воспринял это как брошенную перчатку. Как вызов.

Бог дал, и Бог взял, Виктор. Но так бывает не всегда. Иногда мы сами должны это делать. Запомни это.

И тут он все понял. И тут у него снова появилась цель.

15 июня 1984 года Рекс Кремер приехал в Бонн. За день до этого Виктору Хоппе звонил ректор и просил его прийти в университет, поскольку отчет комиссии был готов, но доктор Хоппе отказался.

— Пришлите мне его, — сказал он, даже не спросив о содержании.

Для ректора это было уже чересчур, и тогда Кремер предложил навестить доктора, чтобы лично вручить ему отчет. На самом деле так у него появлялась важная причина для разговора с Виктором, спустя целых два месяца.

Он припарковался перед домом, на фасаде которого до сих пор висела табличка, сообщавшая, что Виктор Хоппе занимается лечением бесплодия. Он не сообщил о своем приезде и надеялся, что Виктор дома. Впустит ли он его, это был еще вопрос.

Нажимая на кнопку звонка, Рекс видел, как у него дрожит рука. Он услышал за дверью звуки, и, как только увидел доктора, ему в глаза сразу бросилось, что тот отрастил бороду.

Виктор быстро поздоровался и выглянул на улицу, как будто хотел убедиться, что с Рексом к нему не пришел еще кто-нибудь.

— Я привез отчет комиссии, — сказал Кремер. — Ректор попросил меня обсудить его с тобой.

Виктор не отреагировал.

— Может, нам стоит зайти в дом, — предложил ординатор. — Мне кажется, что обсуждать его на улице будет не очень удобно.

— Вы все еще мне верите? — вдруг спросил Виктор.

Рекс был обескуражен, не столько вопросом, сколько обращением. Когда-то они легко перешли на «ты», а сейчас он употребил «вы», чтобы подчеркнуть, что между ними снова возникла дистанция.

— Комиссия не говорит о том, что они вам не верят, — ответил он, помедлив. — Под сомнение ставится только качество вашего исследования.

— Я не о комиссии. Я говорю о вас. Вы мне еще верите?

Прямота вопроса не давала никакой возможности отступить.

— У меня есть свои сомнения.

— Вы хотите ее увидеть? Тогда вы поверите? Если ее увидите?

Фразы прозвучали как стихи. Он произнес их в одном и том же четком ритме. Но абсолютно без эмоций. Потом доктор сразу развернулся и пошел в дом.

Рекс остался стоять, совершенно обескураженный. Вы хотите ее увидеть? Он и сам спрашивал себя об этом. Он и в самом деле хотел ее видеть, но в то же время боялся оказаться втянутым во что-то, от чего ему стоило держаться подальше. Но он действительно хотел этого. Поэтому и приехал. И теперь не смог бы уехать. Поэтому он решил пойти за Виктором.

— Возможно, она спит, — сказал Виктор, нажав на дверную ручку. — Беременность ее изматывает. Были осложнения.

В комнате стоял полумрак. Посередине находилась старомодная металлическая больничная койка, а вокруг громоздилась всевозможная аппаратура. Рекс увидел эхограф и монитор, на котором отображалась кривая сердцебиения. На штативе висела капельница, трубочка от которой тянулась к руке женщины, лежащей на кровати. Под простыней уже угадывался округлившийся живот. Она была примерно на пятом месяце, как он подсчитал.

Виктор кивком подозвал его к изголовью кровати. Кремер робкими шагами прошел вперед и увидел черные, коротко стриженые волосы женщины. Потом посмотрел ей в лицо. Она была пухленькой. Глаза были закрыты, а рот приоткрыт. Дышала она спокойно.

Виктор жестом показал, что пора уходить. Рекс еще раз взглянул на ее лицо. На живот. Знала ли она, что растет в ней? Тогда Кремер нарочно наткнулся на кровать, так что она сдвинулась на несколько сантиметров. Женщина испуганно проснулась. У нее были большие темные глаза. Внешне они с Виктором Хоппе отличались как день и ночь.

Виктор тут же вернулся, чтобы успокоить женщину.

— Это доктор Кремер, — сказал он. — Он ординатор в университете в Ахене.

Рекс заметил, как ее руки под простыней инстинктивно закрыли живот, будто она хотела защитить то, что было в нем.

— Как у вас дела? — спросил он машинально.

— Тяжело. Утомительно, — сказала она по-немецки с легким акцентом. — Но доктор говорит, что все будет хорошо.

Слова прозвучали заученно, возможно, она внушала себе эту мысль все эти месяцы, чтобы держаться. Рекс не мог избавиться от ощущения, что она вряд ли знает, что происходит. Она казалась немного наивной, и в ней ощущалось что-то детское, хотя девушке было явно больше двадцати лет.

— Раз доктор говорит, что все будет хорошо, — сказал он, — значит, так и будет.

После этого они вышли из комнаты и прошли в кабинет.

— Она знает? — сразу же спросил Кремер в кабинете. — Что?

— Что у нее родится четверо детей. Четыре мальчика. Клоны.

Он не смог произнести «твои».

— Их только трое, — ответил Виктор. — Один умер в матке. Он еще там, но сердце не бьется.

— Она знает об этом?

— Нет.

— Она все еще думает, что у нее будет девочка?

Виктор кивнул, а Рекс подумал: «Он сумасшедший». И впервые действительно поверил в это.

И все равно он ничего не сказал. «Я не должен ни во что вмешиваться», — подумал Кремер и перешел к отчету.

— Я не хочу об этом знать, — сказал Виктор. — Я все равно не вернусь.

Это как раз и предполагал ректор. Академический год был окончен, и поэтому он попросил Кремера убедить доктора не возобновлять работу. Тогда его и не надо было бы увольнять.

Убеждение не понадобилось, и Рекс почти сразу поднялся, чтобы уйти. Отчет он оставил на столе.

Виктор проводил его до входной двери. Рекс хотел знать еще только одно:

— Когда они родятся? Приблизительно?

— Двадцать девятого сентября.

Виктору не понадобилось ни минуты на размышление.