Сознающий ум

1. На пути к нередуктивной теории

Даже если сознание нельзя объяснить редуктивно, теория сознания все же может существовать. Нам нужно просто сместиться к нередуктивной теории. Мы можем отказаться от проекта, состоящего в попытке объяснить существование сознания исключительно в терминах чего-то более основополагающего, допустив вместо этого, что оно само является фундаментальным, и объяснить, как оно соотносится со всем остальным в мире.

Подобная теория будет сходна по типу с физическими теориями материи, движения или пространства и времени. Физические теории не выводят существование этих параметров из чего-то более фундаментального, но при этом содержат основательные и детальные характеристики таких параметров и их соотношения, благодаря которым в нашем распоряжении оказываются удовлетворительные объяснения многих конкретных феноменов, связанных с массой, пространством и временем. Они добиваются этого, вводя простой и действенный набор законов, содержащих различные параметры, из которых вытекают самые разные частные феномены.

Аналогичным образом, краеугольным камнем теории сознания будет набор психофизических законов, отвечающих за отношение между сознанием и физическими системами. Мы уже допустили, что сознание является чем-то естественно (хоть и не логически) супервентным на физическом. Эта супервентность должна гарантироваться психофизическими законами; характеристика этих законов как раз и укажет нам на то, каким образом сознание зависит от физических процессов. При наличии физических фактов о какой-то системе подобные законы позволят нам заключить, какого рода сознательный опыт будет связан с этой системой, если с ней вообще будет связан какой-то сознательный опыт. Эти законы как часть базового устройства универсума будут дополнять законы физики.

Из этого следует, что хотя эта теория не будет объяснять существование сознания в смысле ответа на вопрос «почему существует сознание?», она будет в состоянии объяснить конкретные случаи его существования в терминах базовой физической структуры и психофизических законов. Это опять-таки аналогично объяснению в физике, позволяющему понять, почему конкретные случаи материи или движения обладают теми характеристиками, которыми они обладают, путем отсылки к общим базовым принципам в сочетании с определенными локальными свойствами. Всевозможные макроскопические физические феномены можно объяснить в терминах базовых физических законов; сходным образом, мы могли бы ожидать, что всевозможные «макроскопические» опытные феномены могли бы объясняться в теории сознания психофизическими законами.

В таких законах не надо искать какой-то особой сверхъестественности. Они составляют часть базового устройства природы точно так же, как и законы физики. Конечно, в них будет нечто «элементарное». На каком-то уровне эти законы надо будет принять за истину и счесть далее необъяснимыми. Но то же самое справедливо и для физики: предельные законы природы на каком-то этапе всегда будут казаться чем-то произвольным. Именно это делает их законами природы, а не законами логики.

В науке мы никогда не получаем ничего просто так: что-то и где-то всегда должно приниматься за аксиому. Примечательно, что в большинстве областей науки за аксиому в конечном счете должны приниматься лишь законы физики и, возможно, некоторые ограничительные условия. Но нет оснований считать, что законы физики должны иметь абсолютную привилегию в этом отношении. Если оказывается, что при исследовании сознания надо принять за аксиому некий аспект отношения между физическими процессами и сознанием, то так тому и быть. Такова цена теории.

Тем не менее мы, конечно, хотим вводить минимально возможное количество аксиом. Предельная теория не будет оставлять данную связь на уровне «состояние мозга X порождает состояние мозга Y» для громадного множества сложных физических состояний и связанных с ними переживаний. Она будет систематизировать эту связь посредством основополагающей объяснительной схемы, устанавливая простые базовые законы, благодаря которым осуществляется эта связь. Физика не желает сводиться к простому множеству наблюдений о положении, скорости и заряде различных объектов в разные времена; она систематизирует эти наблюдения и показывает, каким образом они вытекают из основополагающих законов, настолько простых и действенных, насколько это вообще возможно. То же самое должно быть верно и относительно теории сознания. Мы должны пытаться объяснить супервентность сознания на физическом в терминах наиболее простых из возможных наборов законов.

В конечном счете мы будем стремиться получить набор фундаментальных законов. Физики ищут набор базовых законов, настолько простых, что их можно было бы выписать на футболке; того же надо ожидать и в теории сознания. В обоих случаях мы ищем базовую структуру универсума, и у нас есть серьезное основание считать, что она весьма проста. Однако открытие фундаментальных законов может быть далекой целью. В физике мы вначале имели законы, характеризующие макроскопические регулярности, и только после этого подошли к базовым фундаментальным законам. Аналогичным образом, и в теории сознания можно было бы ожидать, что мы начнем с небазовых законов, характеризующих отношение между физическими процессами и сознательным опытом на достаточно высоком уровне. Но даже такие высокоуровневые принципы могли бы пока стать для нас важным объяснительным обретением, так же как принципы термодинамики были весьма полезными до установления принципов статистической механики, которые лежат в основании первых. И после обнаружения таких высокоуровневых законов мы наложим серьезные ограничения на любые лежащие в их основании фундаментальные законы, направляя себя, таким образом, в поисках фундаментальной теории.

После того, как мы в конце концов получим в свое распоряжение фундаментальные теории физики и сознания, мы можем обрести то, что с полным правом можно будет назвать теорией всего. Фундаментальные физические законы будут объяснять характер физических процессов; психофизические законы будут объяснять связанные с ними сознательные опытные переживания; а все остальное будет следствием этого.

Разумеется, может оказаться так, что в процессе поиска подобных теорий откроется нечто, что изменит наше представление о предельной теории. Может, к примеру, случиться так, что мы найдем всеобъемлющие законы, включающие как физические феномены, так и феномены сознания в состав более масштабной теории, так же как мы нашли теорию, объединившую электричество и магнетизм, или как сейчас физики ищут теорию, унифицирующую все основные физические силы. Не исключено, что откроется нечто и еще более удивительное. Но та схема, которая имеется у нас сейчас, по крайней мере может быть отправной точкой для поисков теории, которая могла бы послужить в качестве первого приближения и трамплина для любых более радикальных последующих теорий.

Кто-нибудь мог бы сказать, что весь этот метафизический пафос, конечно, хорош, но как все это выглядит на практике? В частности, как мы можем найти те психофизические законы, которые и будут конституировать теорию сознания? В конце концов, теория сознания сталкивается с грандиозной проблемой, не актуальной для физической теории, а именно с отсутствием данных. Поскольку сознание не может напрямую наблюдаться в экспериментальных контекстах, мы не можем попросту поставить эксперименты, измеряющие опытные переживания, связанные с различными физическими процессами, подтверждая или опровергая ими разные психофизические гипотезы. Не может ли быть так, что эти законы, даже если они существуют, так и останутся неизвестными? И впрямь, могло бы показаться, что непроверяемость любой теории сознания, которую мы могли бы выдвинуть, низведет такие теории до статуса псевдонауки.

Эта обеспокоенность, конечно, не беспочвенна: именно в силу указанных обстоятельств с теорией сознания дело обстоит не так просто, как с физическими теориями. Но это не значит, что мы должны вообще отказаться от поисков теории сознания. Начать с того, что каждый из нас имеет доступ к богатому источнику данных в своем собственном случае. Мы знаем о своих детализированных и конкретных осознанных переживаниях, и нам также известно о фундирующих их физических процессах, так что в нашем распоряжении уже находится большой набор регулярных связей. Исходя из этих регулярностей, мы можем, используя принцип наилучшего объяснения, некоторым образом предположить существование как можно более простых базовых законов, которые могли бы порождать указанные регулярности. В настоящий момент нам вообще неизвестно о каком-либо наборе законов, который мог бы выполнять эту задачу, так что это не является заведомо тривиальным ограничением теории. Вполне могло бы оказаться, что есть только один относительно простой набор законов, позволяющий получать нужные результаты — и тогда у нас было бы серьезное основание считать, что они являются частью верной теории.

Можно упорствовать в возражениях, сказав, что с данными от первого лица совместимы самые разные теории: от солипсизма (согласно которому только я обладаю сознанием) до панпсихистских теорий (в соответствии с которыми все наделено сознанием); от биохимикалистских концепций (в которых утверждается, что сознание порождается исключительно биохимической организацией определенного рода) до вычислительных теорий (согласно которым для порождения сознания достаточно надлежащей организации вычислительных процессов); в том числе и такие экстравагантные теории, как та, что утверждает, будто люди обладают сознанием только в нечетные годы (в данный момент это 1995 г.). Как мы можем исключить какую-либо из этих теорий, если мы не в силах проникнуть в сознание других людей для измерения их сознательного опыта?

Все подобные теории логически совместимы с имеющимися данными, но этого недостаточно, чтобы сделать их правдоподобными. Солипсистские теории, к примеру, крайне неправдоподобны из-за их в высшей степени произвольного характера (почему сознательной должна быть только эта личность?) и громадной пространственно-временной гетерогенности (мой сознательный опыт систематическим образом связан с моим физическим устройством, но мой физический двойник, находящийся в каком-то другом месте, вообще будет лишен сознания). Соображения правдоподобия играют определенную роль — наряду с ролью эмпирических свидетельств — при создании наших теорий в самых разных областях. Мы, к примеру, одобряем теорию эволюции в отличие от теории, согласно которой мир был сотворен пятьдесят лет назад вместе со всеми воспоминаниями существовавших тогда людей и окаменелостями. Мы также одобряем некоторые простые теории квантовой механики, но не одобряем другие, эмпирически эквивалентные, но крайне искусственные теории. Для создания теории недостаточно эмпирических свидетельств; в расчет должны приниматься также принципы правдоподобия, простоты и эстетичности, а также и другие соображения.

Роль, которую играет, в частности, простота, нельзя переоценить. Без этого ограничения научное теоретизирование в целом было бы удручающе бесконтрольным. Ведь для любой научной теории можно легко придумать эмпирически эквивалентную ей ad hoc гипотезу. Но никто не примет такую гипотезу — именно потому, что она неоправданно сложна. Поэтому, если мы сможем отыскать простой набор базовых законов, совместимых с имеющимися у нас данными, у нас будет серьезное основание отвергать более сложные альтернативы.

Содействовать созданию теории сознания могут и другие вероятностные ограничения. Наиболее очевидным из них является принцип, на который мы опираемся всякий раз, когда мы принимаем чей-то вербальный отчет за индикатор его сознательного опыта: принцип, согласно которому отчеты людей об их переживаниях в общем и целом точно отражают содержание этих переживаний. Мы не можем доказать его истинность, но антецедентно он гораздо правдоподобнее его альтернативы. В определенной мере это правдоподобие основано на заключении от нас самих, но он может рассматриваться и как методологическое ограничение при создании теории сознания. Если бы этот принцип оказался совершенно неверным, это привело бы к полному неведению: тогда мир попросту был бы лишен рациональности, и мы не смогли бы построить теорию сознания. При построении любой теории мы допускаем рациональность мира, допускаем, что планеты не возникают ниоткуда с готовыми окаменелостями и что его законы не сложны и не сверстаны так, чтобы воспроизводить предсказания более простых законов. В ином случае дозволено будет все.

Исходя из подобных вероятностных допущений, мы получаем в свое распоряжение очень полезное ограничение теории сознания, а на деле еще и богатый источник данных даже с позиции третьего лица: чтобы установить, сознательно ли человек переживает стимул, надо просто спросить его! Этот принцип позволяет нам делать гораздо более сильные выводы относительно связи между сознательными переживаниями и их физическими основами. Разумеется, это допущение настолько правдоподобно, что исследователи постоянно опираются на него, и мало кто задумался бы о том, чтобы поставить его под сомнение. Полезную роль играют и родственные ему допущения, такие, как принцип, что воспоминания людей об их переживаниях, в целом, не являются чем-то радикально неверным. Конечно, исключения из этих правил иногда встречаются, но мы, по крайней мере, предполагаем, что отчеты и воспоминания скорее всего будут точными отражениями опыта — при отсутствии серьезных оснований думать иначе.

В число правдоподобных допущений могли бы также входить: гомогенность фундаментальных законов в пространстве и времени; зависимость сознательного опыта только от внутреннего физического состояния организма; маловероятность отражения в сознательном опыте таких случайных факторов, как распределение молекул внутри нейрона, быть может, за исключением того случая, когда они влияют на его работу; и т. д. Разумеется, ложность любого из этих допущений логически возможна, но, при отсутствии оснований думать иначе, разумно допустить истинность каждого из них. Взятые вместе, эти правдоподобные допущения накладывают сильные ограничения на теорию сознания и могут оказать нам существенную помощь при создании соответствующей теории.

Так как же быть с беспокойством по поводу того, что теория сознания не может быть проверена? Оно станет актуальным, лишь если окажется, что существуют две в равной степени простые теории, идеально соответствующие имеющимся данным и релевантным правдоподобным ограничениям. Этого вполне может и не случиться: одна из созданных теорий может оказаться явно предпочтительнее всех ее конкуренток. Но если мы столкнемся с двумя одинаково хорошими теориями, мы можем оказаться перед сложным выбором, — но даже в таком случае мы значительно улучшим свое понимание сознания путем резкого сужения альтернатив. В любом случае ясно, что не стоит заранее беспокоиться по поводу непроверяемости — пока у нас нет даже одной теории, которая могла бы хоть сколько-нибудь удовлетворительно объяснить интересующие нас феномены.

Конечно, эта опора на данные от первого лица и на правдоподобные ограничения означает, что теория сознания будет иметь спекулятивный характер, не свойственный теориям в большинстве других научных областей. Из-за невозможности строгой интерсубъективной проверки мы не сможем обрести полную уверенность, что наши теории находятся на верном пути. По этой причине наука о сознании, по-видимому, всегда будет лишена сильных эмпирических мандатов, имеющихся у других наук, и прожженные исследователи по большей части будут сторониться ее. Но сознание — настолько важный феномен, что лучше хоть как-то понимать его, чем не понимать вовсе: если можно выдвинуть осмысленную теорию сознания и показать, что она превосходит все конкурирующие теории, то это будет важным достижением, даже если эта теория никогда не получит абсолютно убедительного подтверждения. Попросту говоря, такова лодка, в которой мы находимся, пытаясь понять мир: мы берем те материалы, которые имеются у нас в наличии, и мы работаем с этими материалами.

В этой и последующих двух главах я сделаю несколько первых шагов на пути создания теории сознания. В первых двух из упомянутых глав обсуждаются возможные небазовые психофизические законы и обосновываются некоторые принципы, выражающие высокоуровневые регулярности, обнаруживающиеся в контексте зависимости сознания от физических процессов. Третья глава содержит спекулятивные рассуждения о характере лежащих в их основании фундаментальных законов. Все это не более чем предварительные разыскания, но мы должны начинать с чего-то.

2. Принципы когерентности

Перспективнее всего начать разработку теории сознания, обратив внимание на примечательную когерентность сознательного опыта и структуры нашего познания. Феноменология и психология ментального не оторваны друг от друга; они систематически соотнесены.

Множество закономерных отношений между сознанием и познанием может, по сути, послужить отправной точкой для теории сознания. Лучше всего браться за их соотношение, сконцентрировавшись на феноменальных суждениях. Эти суждения имеют психологический характер, но при этом они тесно связаны с феноменологией, и в качестве таковых наводят мост между этими областями. Размышляя об этих суждениях и о том, как они функционируют в нашем собственном случае, мы можем сформулировать целый ряд принципов, связывающих феноменальное и психологическое.

Наиболее очевидным из этих принципов является принцип, который был упомянут мной в первом параграфе: наши второпорядковые суждения о сознании в общем и целом верны. Мы можем назвать его принципом достоверности. Когда я высказываю суждение о том, что у меня есть слуховое ощущение, оно обычно имеется у меня. Когда я думаю о том, что только что испытал боль, я, как правило, только что испытал боль. Имеется и обратный принцип, который мы могли бы назвать принципом детектируемости: если в наличии есть какое-то опытное переживание, мы обычно можем высказать о нем некое второпорядковое суждение. Конечно, многие переживания ускользают от нашего внимания, но мы, как правило, способны заметить их: переживание, которое в принципе не могло бы быть замечено нами, было бы странной разновидностью опыта[142].

Указанные мной принципы не абсолютны. Наши второпорядковые суждения иногда могут быть ошибочными, демонстрируя тем самым исключения из принципа достоверности. Причиной могло бы быть невнимание (в рассеянном состоянии я мог бы подумать, что только что испытал боль, тогда как в действительности я всего лишь услышал громкий звук), неверная трактовка релевантных категорий (как в случае, когда я ошибочно обозначаю ощущение малинового как ощущение каштанового), психическое заболевание или нейрофизиологическая патология (как в случаях отрицания слепоты, когда субъекты высказывают ложные суждения о своих опытных переживаниях) и множество других обстоятельств. Если говорить об обратных случаях, то можно утверждать, что опытные переживания могут быть незаметными, к примеру, во сне или если они слишком мимолетны, чтобы можно было обратить на них внимание. Тем не менее эти принципы по крайней мере ухватывают значимые регулярности. В типичном случае второпорядковое суждение, как правило, будет верным, а опытное переживание будет таким, что его можно будет заметить. Эти регулярности не абсолютные законы, но они слишком часты, чтобы быть простым совпадением. Мы имеем дело с чем-то систематическим.

Я не буду детально обосновывать эти утверждения, так как я сосредоточу внимание на других принципах когерентности. Но рассмотрение ситуации с позиции первого лица показывает правдоподобность этих принципов, по крайней мере, в этой области, и их естественно распространить на другие случаи, воспользовавшись принципами гомогенности и простоты. Эти принципы одобряются и здравым смыслом, что имеет определенный вес; конечно, здравый смысл может быть пересилен при наличии убедительных оснований, но, при прочих равных условиях, надо оставаться скорее на стороне здравого смысла, чем противоречить ему. Наконец, как я отмечал выше, указанные принципы имеют статус некоего методологического ограничения при разработке теории сознания. Если бы второпорядковые суждения всегда были недостоверны или если бы большинство наших опытных переживаний совершенно нельзя было бы заметить, то наши суждения об опыте так мало соотносились бы с реальностью, что к разработке теории сознания нельзя было бы и приступить.

Наиболее фундаментальный принцип когерентности сознания и познания не содержит указаний на второпорядковые феноменальные суждения. Скорее он касается отношения между сознанием и первопорядковыми суждениями. Принципы, с которыми мы будем иметь здесь дело, имеют отношение к когерентности сознания и осведомленности. Вспомним, что осведомленность — психологический коррелят сознания, и его можно приблизительно охарактеризовать как состояние, в котором некая информация оказывается напрямую доступна для намеренного контроля за поведением и может быть использована для вербального отчета. Содержательные моменты осведомленности соответствует содержательным моментам первопорядковых феноменальных суждений (с оговоркой, о которой еще пойдет речь), содержательным состояниям — таким как «этот объект красный» — которые не направлены на сознание, а параллельны ему.

Там, где есть сознание, есть и осведомленность. Мое визуальное переживание красной книги на моем столе сопровождается функциональным восприятием книги. Оптические стимулы обрабатываются и преобразуются, и мои перцептивные системы регистрируют то обстоятельство, что на столе находится объект такой-то формы и такого-то цвета, причем эта информация оказывается доступной для контроля за поведением. Это же справедливо и для конкретных деталей переживаемого. Каждая деталь когнитивно представлена в плане осведомленности о ней. Чтобы убедиться в том, что каждая деталь должна быть представлена подобным образом, достаточно обратить внимание на то, что я могу высказываться по поводу этих деталей и выстраивать свое поведение в зависимости от них; к примеру, я могу указывать на соответствующие части этой книги. Подобная систематическая доступность информации предполагает существование некоего внутреннего состояния, являющегося носителем этого содержания.

Это внутреннее состояние есть первопорядковое феноменальное суждение — по крайней мере в первом приближении. Я делаю это уточнение потому, что можно было бы усомниться, вправе ли мы, строго говоря, вообще называть его «суждением». Содержательная сторона этого состояния не обязана быть чем-то таким, что было бы рефлексивно признано субъектом, а на деле она вообще могла бы быть неконцептуализирована им. Такое состояние можно было бы считать суждением только в слабом смысле; возможно, было бы лучше говорить о нем как о своего рода информационной регистрации или в лучшем случае как об имплицитном или субперсональном суждении. Позже в данной главе я еще поговорю более подробно об этой проблеме, пока же мои рассуждения об этих состояниях как суждениях должны пониматься в широком смысле как указание на класс репрезентативных состояний, которые не обязаны рефлексивно признаваться субъектом и могут не иметь концептуализированного содержания.

То, что верно для визуального опыта, в равной степени верно для любого чувственного опыта. Звуковые переживания репрезентированы в нашей слуховой системе таким образом, что позднейшие процессы имеют доступ к ним при осуществлении контроля за поведением; в частности, соответствующие данности доступны для вербального отчета. В принципе, тот, кто ничего не знает о сознании, мог бы исследовать наши когнитивные процессы и удостовериться в этих данностях, относительно которых имеется осведомленность, наблюдая за той ролью, которую играет информация в плане упорядочения последующих процессов. Таким же образом мы можем трактовать галлюцинации, а также другие случаи, в которых имеются ощущения, но нет реальных ощущаемых объектов. Хотя реальный объект, с которым связано содержание восприятия, и отсутствует, в нашей перцептивной системе все же имеется репрезентация. У Макбета было первопорядковое когнитивное состояние, содержательная сторона которого — «здесь кинжал» — сопровождала его переживание кинжала, несмотря на отсутствие воспринимаемого и переживаемого кинжала.

Под этот колпак подпадает даже и неперцептивный опыт. Хотя у переживания боли может и не быть объекта, его содержание в духе «что-то саднит» — или, быть может, вернее «что-то не так» — все же когнитивно репрезентируется. Это ясно из самого факта того, что мы можем высказываться о боли и соответствующим образом направлять свое поведение. Как и в ситуации с визуальным восприятием, здесь имеется осведомленность, хотя объект этой осведомленности и не столь четко определен. Сходные вещи можно сказать и по поводу переживания эмоций, равно как и других «внутренних» переживаний. Во всех этих случаях переживаниям соответствуют некие когнитивные состояния; если бы дело обстояло иначе, содержание опыта вообще не могло бы отражаться в поведении.

Заметим, что принцип, о котором идет речь, состоит не в том, что всякий раз, когда у нас есть сознательное переживание, мы осведомлены о нем. Здесь важны суждения первого, а не второго порядка. Суть этого принципа в том, что, если у нас есть опытное переживание, мы осведомлены относительно его содержания. Когда в опыте нам дана книга, мы осведомлены о ее наличии; когда мы переживаем боль, мы осведомлены о присутствии чего-то негативного; в моменты мыслительного опыта мы осведомлены о том, о чем мы мыслим. Речь здесь не идет о том, что за опытным переживанием следует особое суждение, как могло бы быть в случае второпорядковых суждений; нет, эти первопорядковые суждения сопровождают опытные переживания и существуют вместе с ними.

Связь между опытными переживаниями и суждениями второго порядка имеет намного более косвенный характер: хотя мы способны замечать наши переживания, по большей части мы замечаем только содержание наших переживаний, а не сами переживания. Лишь иногда мы отстраняемся и подмечаем свое переживание книги; обычно мы просто думаем о ней. Редкость суждений второго порядка контрастирует с повсеместностью первопорядковых суждений. Наиболее непосредственной поэтому оказывается связь между сознанием и первопорядковыми суждениями.

Пока я пытался доказать, что сознание сопровождается осведомленностью. Но верно и обратное. При наличии осведомленности обычно имеется и сознание. Если мы осведомлены о чем-то в нашем окружении, и некие данные, о которых можно отчитаться, направляют наше поведение, то в такой ситуации, как правило, имеется и соответствующий сознательный опыт. Когда моя когнитивная система репрезентирует лающую собаку, мой опыт свидетельствует о лающей собаке. Когда я осведомлен о высокой температуре в том месте, где я нахожусь, я чувствую жар. И так далее.

Тут возникают небольшие сложности. Может показаться, что некоторые виды осведомленности не сопровождаются соответствующими им опытными переживаниями. Примером может быть осведомленность, связанная с хранимой в памяти информацией. Я осведомлен, что Клинтон является президентом — в том смысле, что у меня есть доступ к этой информации, что я могу вербально отчитаться о ней и могу использовать ее, осуществляя преднамеренный контроль за своим поведением. Но если я актуально не думаю об этом, то кажется, что соответствующий сознательный опыт здесь отсутствует; или, если он есть, то он исключительно слаб. Сходным образом я могу быть осведомлен (без актуализации), что внизу стоит велосипед, но при этом не иметь никакого переживания на сей счет. Подобная безопытная осведомленность наиболее заметна в случае пропозициональной осведомленности — я осведомлен, что мой велосипед внизу — хотя она может быть приписана и объектуальной осведомленности, так как мы, как кажется, вправе сказать, что я осведомлен о своем велосипеде.

Мы могли бы оставить все как есть, но лучше наложить такие ограничения на понятие осведомленности, чтобы придать ему больший параллелизм с сознанием. Кажется правдоподобным допущение, что между процессами, протекающими в одном случае, и процессами, протекающими в другом, имеется некое функциональное различие — об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что я могу отчитаться о различии между ними. И именно это функциональное различие нам необходимо выделить.

Быть может, самым очевидным различием является то, что при наличии сознательной осведомленности имеется некий прямой доступ, отсутствующий в случаях, где осведомленность не сопровождается сознанием. К примеру, информацию о том, что Клинтон — президент, надо «востребовать» чтобы она оказала влияние на преднамеренный контроль за поведением, по крайней мере тогда, когда мы актуально не думаем об этом. Она не так непосредственно готова для оказания влияния на этот процесс контроля, как когнитивные состояния, связанные с переживаниями и актуальными мыслями. Иными словами, когнитивный доступ к этой информации в данном случае не столь прям. Именно это обстоятельство указывает на функциональное различие актуальных и неактуальных мыслей.

Мы, таким образом, можем ввести требование непосредственности доступа в уточненное понятие осведомленности. Согласно этому уточненному понятию, неактуальные мысли не могут трактоваться как часть содержания осведомленности, тогда как актуальные мысли — могут. Соответственно, мы должны ожидать, что актуальные мысли будут связаны с опытными переживаниями, даже если неактуальные мысли не связаны с ними. Именно это мы и обнаруживаем. Моя неактуальная мысль о том, что Клинтон — президент, не оказывает влияния на мою феноменологию, но актуальная мысль об этом будет связана с опытным переживанием. Чтобы убедиться в этом, отметим, что мысль о президентстве Клинтона переживается определенным образом; если бы я сейчас не думал об этом, характер моего наличного существования был бы несколько иным[143].

Таким образом, представляется правдоподобным, что при надлежащем определении осведомленности оказывается, что сознание всегда сопровождается осведомленностью, и наоборот. Соответствующий тип осведомленности можно уточнять и дальше; я сделаю это в дальнейшем, в частности, при рассмотрении некоторых интересных случаев. Но даже на этом грубом уровне мы можем увидеть, что данное отношение удачно фокусирует нас в плане понимания когерентности сознания и познания.

Пока мы имели дело с гипотезой: там, где есть сознание, имеется осведомленность, и там, где есть (надлежащая) осведомленность, имеется сознание. Корреляцию между ними можно еще больше детализировать. В частности, различные структурные черты сознания напрямую соответствуют структурным чертам, репрезентированным при осведомленности.

Сознательный опыт индивида обычно не является некоей гомогенной каплей; у него есть детализированная внутренняя структура. Мое зрительное поле, к примеру, обладает вполне определенной геометрией. Вот тут — большое красное пятно, неподалеку — маленькое желтое, а между ними что-то белое; тут есть полоски, квадраты, треугольники и т. д. В трехмерном опыте мне даны такие, к примеру, формы, как куб, у меня есть опытное представление о нахождении одной вещи за другой и переживание других проявлений геометрии глубины. Мое зрительное поле содержит громадное множество деталей, сложенных во всеохватную структуру.

Существенно то, что все эти детали когнитивно репрезентированы внутри того, что можно трактовать как структуру осведомленности. Так, величина и форма различных пятен репрезентирована в моей визуальной системе: не исключено, что в виде достаточно точной топографической карты, но даже если и нет, то мы знаем, что они как-то репрезентированы. Так и должно быть — о чем свидетельствует тот факт, что соответствующая информация доступна для осуществления контроля за поведением. Это же верно и для перцептивной репрезентации полосок, кубических очертаний и т. д. Каждая из этих структурных деталей доступна для когнитивной системы и может быть использована для контроля за поведением, а потому и репрезентируется в качестве содержания осведомленности.

В принципе, тот, кто в совершенстве знал бы мои когнитивные процессы, мог бы выявить все эти структурные детали. Геометрия зрительного поля может быть выявлена путем анализа информации, которая предоставляется в распоряжение визуальной системой для использования последующими контрольными процессами; сам факт того, что каждая из этих деталей может быть отражена в поведенческих возможностях субъекта — субъект, к примеру, мог бы фиксировать различные структурные детали движениями руки или комментировать их в вербальных отчетах — означает, что эта информация должна где-то присутствовать. Разумеется, детали такого анализа были бы весьма запутанными, и они далеко выходят за пределы возможностей современных методов, но мы все же знаем о существовании соответствующей информации. И таким образом мы можем убедиться, что структура сознания отражается в структуре осведомленности.

Сказанное верно и для имплицитной структуры феноменального поля, в частности, отношения между цветами. Даже если в какой-то момент я вижу только один цвет, я мог бы видеть множество цветов, находящихся в некотором структурном отношении к данному цвету. Один цвет очень похож на другой и совершенно отличен от третьего. Два цвета могут казаться дополняющими друг друга; одна группа цветов может казаться «теплой», другая — «холодной». При более внимательном анализе выясняется, что наши феноменальные цвета располагаются в трехмерной структуре, упорядоченной по осям красное-зеленое, желтое-синее и белое-черное (выбор осей до известной степени произволен, но их всегда будет три). И оказывается, что эта трехмерная феноменальная структура отражается в трехмерной структуре информации о цвете, обрабатываемой нашими перцептивными системами. Конечно, это предсказуемо — мы знаем, что соответствующая информация доступна для контроля за поведением — но интересно наблюдать, как детализируется эта структура в современных исследованиях визуальной системы (см. Hardin 1988 для обсуждения). Мы могли бы сказать, что в данном случае структура различий нашего сознательного опыта (пространство различий между возможными опытными переживаниями) отражается в структуре различий осведомленности: многообразию переживаний цвета и отношений между ними соответствует многообразие репрезентаций цвета и соответствующих отношений между ними.

Подобные имплицитные структуры, а также их аналогичные соответствия имплицитным структурам на уровне обработки информации мы можем обнаружить и в других феноменальных областях. К примеру, феноменологическая структура музыкального аккорда должна отражаться в репрезентирующей ее структуре, чтобы о ней можно было отчитаться и чтобы она могла оказывать влияние на другие контрольные процессы. Это же справедливо и для имплицитной структуры вкусовых переживаний. Подобные соответствия очень часто обнаруживаются в эмпирических исследованиях интересующих нас процессов; но даже и без таких исследований — поразмыслив над тем фактом, что эти структурные детали могут быть использованы в целях контроля за поведением — можно понять, что какое-то соответствие здесь должно существовать. В общем, такие рассуждения ведут нас к заключению, что любая детализированная структура, которую можно было бы обнаружить в феноменальном поле, будет отражаться в структурах, представленных в актах осведомленности.

Существует множество и более конкретных характеристик опыта, которые также находят свое отражение в осведомленности. Наиболее очевидной из них является интенсивность опытных переживаний. Ясно, что эта интенсивность оказывает влияние на последующие процессы, так что она должна как-то репрезентироваться в структуре осведомленности. И впрямь, правдоподобным выглядит предположение, что интенсивность переживания напрямую соответствует той силе, с которой лежащая в его основании репрезентация стремиться играть контролирующую роль, задействуя ресурсы более поздних процессов (подумаем о различии интенсивной и слабой боли или всепоглощающей эмоции и фонового настроения). Другой такой характеристикой является разрешение переживаний, как, к примеру, в случае различия высокого разрешения в центре зрительного поля и низкого разрешения на его периферии. Вполне можно было бы ожидать, что оно будет отражаться в разрешении базовых репрезентаций, и мы обнаруживаем, что дело обстоит именно таким образом.

В общем, даже если опытные переживания в каком-то смысле «невыразимы», отношения между ними не таковы; мы не встречаем трудностей при обсуждении этих отношений — неважно, отношения ли это сходства и различия, геометрические отношения, отношения интенсивности и т. д. Как указывал Шлик (Schlick 1938), даже если содержание (внутреннее качество) опыта и не кажется напрямую передаваемым, его форма кажется таковой: я могу охарактеризовать отношение между переживанием красного и переживанием зеленого, пусть и не само красное и зеленое[144]. Поэтому мы должны ожидать, что эти отношения будут когнитивно репрезентированы, что мы, собственно говоря, и обнаруживаем. Сходства и различия опытных переживаний соответствуют сходствам и различиям, репрезентированным при осведомленности; геометрия опыта соответствует геометрии осведомленности и т. д. Если мы уточним понятие осведомленности в вышеуказанном ключе и получим, что состояния осведомленности всегда сопровождаются опытными состояниями, то вероятным окажется и наличие обратного структурного соответствия: структура, репрезентированная при осведомленности, отражается в структуре опыта.

Так что наряду с общим принципом — там, где есть сознание, имеется и осведомленность, и наоборот — мы располагаем и более конкретным принципом: структура сознания отражается структурой осведомленности, а структура осведомленности отражается структурой сознания. Я буду называть его принципом структурной когерентности[145]. Это важное и систематическое отношение между феноменологией и психологией, в конечном счете сводимое к отношению между феноменологией и базовыми физическими процессами. Мы еще увидим его многообразную пользу.

3. Еще о понятии осведомленности

Одним из самых интересных философских проектов в исследовании сознания является проект такого уточнения понятия осведомленности, при котором оно становится более совершенным психологическим коррелятом сознания. Согласно изначальной дефиниции, осведомленность лишь несовершенно соответствует сознанию, однако ее понятие можно уточнить так, чтобы справиться с проблемными случаями. В конечном счете, мы хотели бы найти такую характеристику психологического состояния, при которой была бы правдоподобной его повсеместная корреляция с сознательным опытом, по крайней мере, в известных нам случаях.

Первоначально я определил осведомленность как состояние, в котором некоторая информация доступна для вербального отчета и намеренного контроля за поведением. Соображения, связанные с пропозициональной осведомленностью при отсутствии опыта, навели на мысль об изменении этого понятия путем добавления требования прямого доступа. Возможны и другие модификации. Самая явная из них сопряжена с тем, что доступность для вербального отчета не является строго необходимой для сознательного опыта, на что указывают соображения, касающиеся опытных переживаний, имеющихся у млекопитающих, хотя при наличии языка она и может быть хорошим эвристическим критерием. Естественным будет изменить дефиницию осведомленности в таком ключе: это прямая доступность для глобального контроля. То есть субъект осведомлен о какой-то информации, если эта информация напрямую доступна для осуществления широкого спектра поведенческих процессов. Это позволяет говорить о возможности опытных переживаний у животных, отличных от человека, и хорошо сочетается с критерием отчета. В случаях, где об информации можно отчитаться, она, как правило, доступна для глобального контроля (в частности, для намеренной координации широкого спектра поведенческих актов). Обратный вывод не всегда верен (как явствует из случаев животного поведения), но, по крайней мере, если речь идет о субъектах, способных отчитаться о своем поведении, доступность информации для глобального контроля обычно означает доступность для отчета.

Конечно, этот уточняющий проект не может выходить за указанные пределы, так как у нас нет устройства для измерения опыта, которое позволило бы эмпирически подтвердить и уточнить эти гипотезы. Тем не менее в нашем собственном случае мы хорошо представляем, в каких состояниях мы располагаем опытными переживаниями, в каких — нет, и анализ того, что происходит в таких случаях, обычно позволяет нам давать функциональные характеристики подобных состояний. Так что размышление об отношении между опытом и функцией в известных нам случаях оказывается существенным подспорьем для нас. Мы могли бы также попробовать эмпирически уточнить эти гипотезы путем экспериментов от первого лица. К примеру, мы могли бы вызвать у себя какое-то функциональное состояние и посмотреть, какие у нас будут переживания. При небольшом содействии принципов гомогенности и достоверности мы можем делать выводы и на основе исследований аналогичных ситуаций у других.

Определенную роль может играть и эмпирическое рассмотрение более необычных случаев, к примеру, вопроса о том, какие переживания скорее всего имеются у субъектов, страдающих от тех или иных патологий, или у животных. Мы, разумеется, никогда не можем быть полностью уверенными в том, какие именно переживания имеются в этих случаях, но некоторые выводы о них оказываются гораздо правдоподобнее других. По сути, подобные случаи позволяют сфокусировать наши размышления и помочь воображению выделить правдоподобные принципы, касающиеся связи между опытом и функцией. Эти принципы, в конечном счете, могут быть основаны на неэмпирическом анализе, но фокусировка на эмпирических случаях хотя бы привязывает такие размышления к реальному миру.

Так, размышления о приписывании переживаний млекопитающим хорошо сочетается с уточненным критерием, предложенным мной выше. Мы, как правило, готовы приписать перцептивное переживание стимула млекопитающим в тех случаях, когда направленность поведения может быть поставлена в зависимость от этого стимула, особенно если это проявляется в широком спектре поведенческих действий. Если мы обнаруживаем, что информация о стимуле может проявляться лишь в какой-то одной, относительно несущественной поведенческой реакции, то мы могли бы предположить, что эта информация полностью бессознательна. Но по мере того, как ее доступность для использования расширяется, предположение о ее переживаемости становится более вероятным. Так что когерентность сознания и этого понятия осведомленности совместима как с данными от первого лица, так и с естественными мыслями о животных.

Имеется и множество других проблемных случаев, представляющих интерес для анализа. Одним из примеров может быть слепое зрение (описанное в Weiskrantz 1986). Это дефект, возникающий при таком повреждении участков коры головного мозга, отвечающих за зрение, когда нарушаются обычные пути обработки визуальной информации, хотя ограниченным образом подобная информация, как кажется, все же обрабатывается. Субъекты со слепым зрением не могут ничего увидеть в определенных участках их зрительного поля, или, по крайней мере, так они говорят. Если поместить красную или зеленую лампочку в их «слепую зону», они скажут, что ничего не видят. Но если заставить их сделать выбор относительно того, что находится в этой области — к примеру, красная там или зеленая лампочка — то они будут угадывать гораздо чаще, чем ошибаться. Каким-то образом они «видят» предметы этой области, реально не видя их.

Слепое зрение иногда трактуется в качестве примера разведения сознания и связанной с ним функциональной роли. В конце концов, при слепом зрении есть различение, категоризация и даже своего рода вербальный отчет, но, как кажется, отсутствует сознательный опыт. Если бы здесь действительно имело место разведение функциональной роли и опыта, то этот случай явным образом представлял бы собой проблему для принципа когерентности. К счастью, вывод о том, что перед нами пример осведомленности при отсутствии сознания, необоснован. Начать с того, что вовсе не очевидно, что в этих случаях вообще нет опыта; быть может, тут имеются слабые переживания, необычным способом соотнесенные с вербальным отчетом. Но еще более важно то, что это далеко не типичный случай осведомленности. Функциональные роли, исполняемые здесь, сильно отличаются от играемых в обычном случае — ведь именно из-за этого различия в функциональных ролях мы и замечаем какой-то дефект[146].

В частности, субъекты со слепым зрением, по-видимому, лишены обычного доступа к имеющейся информации. Их доступ имеет до странности непрямой характер, о чем свидетельствует тот факт, что она не является непосредственно доступной для вербального отчета и намеренного контроля за поведением. Данная информация доступна гораздо меньшему числу контрольных процессов, чем обычная перцептивная информация она может стать доступной для других процессов, но лишь путем использования необычных методов, вроде побуждения или вынуждения выбора. Поэтому нельзя считать эту информацию напрямую доступной для глобального контроля, и субъекты не являются в полной мере осведомленными о ней в релевантном смысле слова. Отсутствие опыта напрямую соответствует отсутствию осведомленности. Не исключена и возможность того, что субъекты со слепым зрением имеют слабые переживания — и в этом случае можно было бы также принять, что у них имеется слабый уровень осведомленности, при надлежащей трактовке стандартов непосредственности и глобальности. Описание этой ситуации несколько неопределенно, учитывая, что у нас нет доступа к фактическим данным, но в любом случае оно стыкуется с когерентностью сознания и осведомленности.

В общем, подобные случаи не могут служить свидетельством против существования связи между функциональной организацией и сознательным опытом, так как наши выводы о наличии или отсутствии сознания делаются в таких ситуациях именно на функциональных основаниях. В частности, свидетельства о наличии необычных состояний сознания в этих патологических случаях, как правило, базируются исключительно на свидетельствах, говорящих о необычных состояниях осведомленности. Это означает, что подобные случаи не могут нанести ущерб принципу когерентности; они могут лишь подкреплять и уточнять последний.

Не так все гладко с переживаниями, имеющимися во время сна. Во время сна у нас, вероятно, имеются переживания (хотя см. Dennett 1978b), но при этом отсутствует возможность отчитаться о них, равно как и какая-либо роль в контроле за действиями, так как действия полностью отсутствуют. Тем не менее эти случаи можно было бы правдоподобно проанализировать в терминах доступности для глобального контроля; дело лишь в том, что сами эти контрольные процессы по большей части выключены. Не исключено, что сама информация размещена так, как она размещается при обычном ее использовании в целях контроля; это предположение подтверждается доступностью наличных содержаний сновидений в полусонном состоянии. Если это так, то мы по-прежнему можем высказывать контрфактический тезис: если бы способности отчитываться и контролировать были активированы (то есть если бы моторные участки коры нормально функционировали), то данная информация могла бы играть какую-то роль. Впрочем, здесь нужен более тщательный анализ, а также эмпирические исследования того, что именно происходит во время сна.

Ряд интересных случаев упоминается Блоком (Block 1995) в ходе его подробного обсуждения различия феноменального сознания и «сознания доступа». Согласно Блоку, состояние «доступно — сознательно», если его содержание готово к использованию в качестве посылки при размышлении, для рационального контроля действия и речи. Так что сознание доступа приблизительно соответствует моей первоначальной дефиниции осведомленности, хотя в моей дефиниции меньше акцентируется рациональность. Блок рассматривает ряд случаев, в которых две этих разновидности сознания могли бы оказываться оторванными друг от друга. Полезно посмотреть, как принцип когерентности мог бы справляться с ними.

Говоря о возможности сознания доступа без феноменального сознания, Блок апеллирует лишь к концептуально возможным случаям, таким, как зомби; ясно, что эти неактуальные ситуации не могут представлять угрозу для принципа когерентности. Он упоминает слепое зрение, но отмечает, что оно лишь в слабом смысле позволяет говорить о сознании доступа. Он также обсуждает «суперслепое зрение», отличающееся от слепого зрения тем, что натренированность субъекта позволяет ему иметь гораздо лучший доступ к информации из слепой области. Нельзя сомневаться, что это случаи представимости оторванности осведомленности от сознания, но сам же Блок замечает, что у нас нет оснований верить в их реальность. Интересно, что он сообщает, что в эмпирически зафиксированных ситуациях, ближе всего соответствующих указанным случаям (речь идет об обезьяне, описанной в (Humphrey 1992), и пациенте, о котором говорится в (Weisrkantz 1992); см. также (Cowey and Stoerig 1992)), есть основание допускать реальное присутствие феноменального сознания.

Что же касается существования феноменального сознания без сознания доступа, то здесь Блок упоминает несколько реальных случаев. Один из них — это ситуация, в которой субъект неожиданно осознает тот факт, что уже какое-то время фоном в его ушах громко визжала дрель. Блок предполагает, что еще до осознания этого обстоятельства, субъект феноменально осознавал звук дрели, хотя и не осознавал его в плане наличия сознания доступа. Используя, однако, мое объяснение осведомленности, кажется уместным сказать, что субъект все это время был осведомлен о дрели. Правдоподобно допустить, что соответствующая информация о дрели была доступна все это время; доступ к ней просто не был востребован. Поэтому если диспозиционально определить сознание доступа или осведомленность, то этот случай не будет составлять проблемы для принципа когерентности. Блок также упоминает случай, когда три тройных ряда букв на короткое время демонстрируются субъекту (Sperling 1960). Если испытуемых просят назвать буквы верхнего ряда, они могут сделать это, но в таком случае не могут назвать буквы из других рядов; то же самое с другими рядами. Блок доказывает, что субъект феноменально осознает все девять букв, но имеет сознательный доступ только к трем из них. Но и здесь вероятным кажется допущение, согласно которому информация о всех девяти буквах была изначально доступна; дело лишь в том, что востребован был доступ только к информации о трех буквах, и сам этот процесс отрицательно повлиял на возможность востребования доступа к другой информации. Так что этот случай тоже совместим с принципом когерентности, если мы даем диспозициональное объяснение осведомленности.

Можно было бы рассмотреть и множество других случаев. Здесь я ограничился перечислением некоторых из них и кратким иллюстративным анализом для общей характеристики интересного философского проекта. При более тщательном анализе можно было бы попытаться наложить более строгие ограничения на то, какой именно тип доступности сопровождает сознательный опыт, и о каком именно типе глобального контроля надлежит при этом говорить. Объяснение осведомленности в терминах прямой доступности для глобального контроля — не более, чем начальная точка на данном пути. Это богатая тема для последующего анализа.

Очерченный мной проект может рассматриваться в русле поиска некоего функционалистского объяснения сознания. Это не редуктивное функционалистское объяснение — здесь не утверждается, что для сознания или его объяснения требуется лишь какая-то функциональная роль. Скорее это нередуктивное объяснение, указывающее на функциональные критерии возникновения сознания. Тем не менее в определенном смысле оно играет на том же поле, что и редуктивные функционалистские объяснения; наряду с более амбициозными метафизическими тезисами они тоже содержат указание на функциональные критерии появления сознания. Интересно отвлечься от метафизических различий и сравнить различные объяснения исключительно в терминах их функциональных критериев.

Так, идея связи сознания с прямой доступностью для глобального контроля напоминает трактовку Деннетом (Dennett 1993b) сознания как церебральной селебрити: «Сознание есть церебральная селебрити — не больше и не меньше. Осознаны те процессы, которые сохраняют и монополизируют ресурсы достаточно долго для оказания типичных и „симптоматичных“ воздействий на память, контроль за поведением и т. д.» (с.929).

Если оставить в стороне то обстоятельство, что Деннет считает это концептуальной истиной, то его взгляды окажутся весьма близки моим. Главное различие состоит в том, что в моей концепции сознание связывается с потенциальной церебральной селебрити. Здесь не требуется, чтобы осознаваемое действительно играло роль в глобальном контроле — нужно лишь, чтобы оно было доступно для такой роли. Это, как кажется, лучше гармонирует с характеристиками опытных переживаний. К примеру, периферия нашего визуального поля переживается нами, но большую часть времени такие периферийные переживания не играют какой-либо важной роли в глобальном контроле; они просто доступны для этого при возникновении соответствующей надобности. Многие слышимые нами шумы могут не оставлять значительных следов в памяти, не оказывать существенного влияния на поведение и т. п., хотя информация о них и могла бы оказывать такое влияние. Не исключено, конечно, что Деннет просто употребляет термин «сознание» в более сильном смысле, когда выходит, что мы не осознаем ни периферию, ни шумы (в конце концов, он подозрительно относится к самой идее опыта), но сравнение все же любопытно.

Другое функционалистское объяснение можно найти у Розенталя (Rosenthal 1996), утверждающего, что состояние будет осознанным, когда оно является объектом мысли более высокого уровня. В используемой мной терминологии это означает, что первопорядковое состояние составляет содержание сознания только когда о нем высказывается суждение второго порядка. Это значительно более сильное утверждение, чем то, которое делаю я — аналогично случаю с Деннетом. Кажется, что у нас нет серьезных оснований полагать, что мы формируем второпорядковые суждения о всех наших опытных переживаниях, включая переживания всех деталей визуального поля, фоновых шумов и т. д. Розенталь считает, что сами второпорядковые суждения обычно бессознательны, и поэтому мы не замечаем их присутствия, но против них, по-видимому, свидетельствуют даже рассуждения с позиции третьего лица. Все эти второпорядковые суждения представляются совершенно необязательными для устройства нашей когнитивной системы. Можно было бы ожидать от некоей системы наличия у нее способности формировать подобные суждения при необходимости, что и происходит в случае наших наиболее заметных переживаний, но система, выносящая второпорядковые суждения о всех деталях визуального поля выглядела бы совершенно избыточной (рис. 6.1).

Согласно концепции Розенталя, сознательные состояния — это такие состояния, которые мы осознаем. Это могло бы иметь видимость правдоподобия, но, на мой взгляд, это так лишь в слабом смысле (о котором шла речь в предыдущей главе) знакомства со всеми нашими переживаниями[147]. Совершенно не очевидно, что большинство наших опытных переживаний является объектом наших мыслей. Предположение о том, что каждая деталь опыта связана с двумя отдельными когнитивными состояниями — с первопорядковым и второпорядковым суждением, создает хаотичную картину ментального. Трудно понять, зачем эволюции могло бы понадобиться повсеместно встраивать эти второпорядковые суждения, когда ее целям в равной степени могла бы служить простая доступность для глобального контроля. Концепцию Розенталя лучше трактовать в качестве объяснения интроспективного сознания, хотя он подает ее как объяснение сознания в аспекте «каково это — быть тем-то и тем-то».

Полезно разделить функциональные объяснения сознания на первопорядковые и второпорядковые. Согласно второпорядковым объяснениям (к числу которых относится розенталевская концепция выскокоуровнего мышления, а также концепция высокоуровнего восприятия Лайкана (Lycan 1995) и других), ключевое значение для сознания имеет присутствие какого-то второпорядкового когнитивного состояния. Первопорядковые теории говорят о необходимости лишь первопорядкового когнитивного состояния, с определенными ограничениями играемой им роли. Второпорядковые теории могут хорошо объяснять интроспекцию или рефлексивное сознание, но первопорядковые теории, как представляется, более плотно сочленены с сознательным опытом[148].

Рис. 6.1. Zippy the Pinhead о высокоуровневых теориях сознания. (Перепечатано со специального разрешения King Features Syndicate.)

(1) — Я наблюдаю себя, наблюдающего себя, пока я рисую себя, наблюдающего себя, наблюдающего себя! — А что делаешь ты, Зиппи?

(2) — Я наблюдаю себя, наблюдающего, как я наблюдаю тебя, наблюдающего, как ты рисуешь себя, наблюдающего себя. — Говори о своем самосознании!!

(3) — Я делаю наблюдение о самонаблюдении, пока я рисую себя и двух других Я, наблюдающих процесс наблюдения!! — Кто заказывал ананас с ветчиной??

Разумеется, не все первопорядковые когнитивные состояния соответствуют сознательным опытным переживаниям; некоторые первопорядковые суждения о мире могут вообще не соответствовать опыту. В подобных теориях, таким образом, должен быть какой-то дополнительный компонент, который позволит выделить тот релевантный класс первопорядковых состояний. Самый очевидный способ сделать это предполагает ограничение роли таких состояний. Именно это я и сделал, предположив, что релевантными первопорядковыми суждениями являются именно те суждения, которые напрямую доступны для глобального контроля. Сходные ограничения, как мы увидим, вводятся и в других первопорядковых объяснениях. Можно было бы попробовать доказать, что каузальность высокоуровнего мышления есть не что иное, как вариация на тему подобных ограничений, но проблема в том, что оно кажется слишком сильным.

Интересной промежуточной идеей является идея о том, что сознательное состояние соответствует первопорядковому суждению, наделенному потенциалом вызывать второпорядковое суждение о нем[149].

Такое допущение позволяет избежать хаотичности предыдущего варианта и имеет видимость правдоподобия. В самом деле, оно не так уж и отличается от представления о том, что сознательное состояние соответствует первопорядковому суждению, доступному для глобального контроля: доступность для глобального контроля и доступность для второпорядкового суждения, как можно предположить, будут по большей части пересекаться. Однако у этой концепции могут возникнуть трудности при рассмотрении таких систем, как дети или животные, которые, по-видимому, не лишены переживаний, но не обладают способностью к второпорядковым суждениям; кажется, что здесь требуется большая концептуальная утонченность, чем та, что может быть необходима для наличия переживаний. Если это действительно так, то характеристика в терминах доступности для глобального контроля является более удачной.

Скорее всего, любые первопорядковые функционалистские концепции будут использовать ограничения, отсылающие к чему-то вроде доступности. Это явствует из рассмотрения существующих редуктивных объяснений. К примеру, Кирк (Kirk 1992) предполагает, что перцептивное сознание требует того, чтобы входящая информация была «презентована» главным процессам, ответственным за вынесение решений в системе, а в другом месте говорит (Kirk 1994), что для этого требуется «непосредственно активная» информация. Дретске (Dretske 1995) допускает нечто подобное, рассуждая о том, что опыт — это информация, представленная системе, сходные мотивы можно найти и у Тая (Туе 1995), согласно которому информация должна быть надлежащим образом «подготовлена» для когнитивной обработки. Эти идеи, вероятно, без особого труда можно согласовать друг с другом. Все они, как кажется, хотят выразить нечто сходное.

В любом случае, интересно то, что сторонник нередукционистского подхода к сознанию не обязан смотреть на споры, возникающие между различными первопорядковыми и второпорядковыми концепциями, как на внутренние войны обреченных теорий. Хотя эти концепции не могут объяснить сознание, они все же являются вполне достойными кандидатами на роль теорий когнитивного базиса сознания, и одни из них оказываются более успешными, чем другие. Даже дуалист свойств может допускать наличие в них элемента истины и признавать значимость их различий.

Я пытался доказать, что опытные состояния напрямую соответствуют фундирующим их когнитивным состояниям, названным мной первопорядковыми суждениями. Но, как я отмечал выше и как подчеркивал Дретске (Dretske 1995), именование их суждениями может вводить в заблуждение. Напомним, что изначально суждения были определены так, что они мало чем отличались от убеждений (при допущении исключения каких-либо феноменальных элементов). Но хотя оправданным выглядит предположение о наличии репрезентативного состояния, соответствующего каждой из деталей переживаемого визуального поля, наличие у субъекта убеждений о всех этих деталях не является очевидным. Могло бы, к примеру, показаться, что у меня нет никаких убеждений о данностях, находящихся на периферии моего визуального поля, по крайней мере до тех пор, пока я не обращаю на них внимание. Тем не менее даже при отсутствии убеждений здесь есть какое-то когнитивное состояние, несущее релевантную информацию, так как она по крайней мере доступна.

Мы могли бы просто провозгласить, что термин «суждение» используется нами в более широком смысле, покрывая не только развернутые убеждения, но и когнитивные состояния указанного типа. В конце концов, правдоподобным было бы предположить, что репрезентации периферии визуального поля могут рассматриваться в качестве «микросуждений» или в качестве имплицитных суждений, формируемых в ходе процессов, которые протекают внутри когнитивных систем, даже если они и не являются суждениями, выносимыми субъектом в целом. Но, похоже, лучшим решением было бы избежать путаницы в этом вопросе и ввести более широкий термин для репрезентативных состояний, не являющихся с необходимостью суждениями. Для этого я буду использовать термин «регистрации». К примеру, носителями когнитивных содержаний перцептивных состояний будут не первопорядковые суждения, а первопорядковые регистрации. Первопорядковая регистрация может и не быть состоянием, одобряемым субъектом, хотя она все же является содержательным состоянием, доступным для субъекта и играющим какую-то роль в когнитивной системе.

Первопорядковые регистрации иногда могут даже вступать в противоречие с первопорядковыми суждениями. Наглядным примером сказанного являются оптические иллюзии: субъект мог бы знать, что два объекта имеют одинаковую величину, но в восприятии они могут все равно казаться разными. Другой пример приводит Дретске: вы показываете семь пальцев, и я вижу все семь. Но у меня нет времени подсчитать их, и я ошибочно решаю, что их восемь. Соответственно, я формирую суждение о восьми пальцах, хотя мой феноменальный опыт свидетельствует о семи. Данное суждение поэтому не в точности параллельно феноменологии. Тем не менее где-то в перцептивной системе репрезентирована информация о семи пальцах, и она доступна для последующего использования в каких-то системах. Именно эту более раннюю репрезентацию я именую первопорядковой регистрацией. Мы можем представлять такие регистрации в качестве непосредственного порождения перцептивных и интроспективных процессов, предшествующего их рациональной интеграции в единое целое[150].

Таким образом, содержательная сторона осведомленности будет, строго говоря, конституироваться не первопорядковыми суждениями, а первопорядковыми регистрациями. А именно, она будет приблизительно покрываться теми первопорядковыми регистрациями, которые непосредственно доступны для использования в целях глобального контроля. При такой дефиниции содержательная сторона осведомленности напрямую соответствует содержательной стороне сознания. Разумеется, некоторые первопорядковые регистрации, связанные, к примеру, с подсознательными восприятиями, не будут входить в состав содержательной стороны осведомленности. Так же как с суждениями, мы можем говорить о первопорядковых феноменальных регистрациях для отличения регистраций, соответствующих опытных переживаниям, от тех, которые не соответствуют им. Но меня будут интересовать только регистрации первого класса, так что обычно я буду рассуждать просто о «первопорядковых регистрациях», подразумевая указанное уточнение, но не эксплицируя его.

(Репрезентативное содержание первопорядковых регистраций, похоже, лучше всего трактовать в качестве неконцептуального содержания, так же как и параллельное ему содержание опыта. В примечании в конце книги я обсуждаю эту и некоторые другие проблемы, связанные с содержательной стороной осведомленности и содержательной стороной опыта[151].)

4. Объяснительная роль принципов когерентности

Очерченные мной принципы когерентности — не просто какой-то набор метафизических фигур. Они могут играть ключевую роль в ходе эмпирической работы с сознательным опытом. Любое эмпирическое исследование сознания нуждается в качестве необходимого стартового условия в некоем предварительном рассуждении, чтобы получить возможность делать выводы о сознательном опыте на основе физических данных. Принципы когерентности задают эту необходимую точку опоры. Опираясь на них, мы обретаем методологический фундамент для эмпирического исследования сознательного опыта в целом ряде областей. Немало работ такого рода уже проводится; принципы когерентности просто выводят на свет те допущения, которые неявно предполагаются в ходе таких изысканий.

Есть, по крайней мере, три главных проекта, в которых эти принципы могли бы сыграть объяснительную роль. Во-первых, принцип структурной когерентности может содействовать реализации проекта использования фактов о физических процессах для оказания помощи при объяснении структуры специфических видов опыта. Во-вторых, когерентность сознания и осведомленности работает в качестве своего рода эпистемического рычага, позволяя исследователям делать выводы об опыте, опираясь на данные, полученные с позиции третьего лица. И, в-третьих, когерентность сознания и осведомленности может служить фоновым принципом при поисках физических коррелятов сознания. Я рассмотрю их по очереди.

Первый из этих проектов ярче всего может быть проиллюстрирован современной практикой. Использование эмпирической работы с нейробиологическими и когнитивными процессами для прояснения структурных черт опыта является самым обычным делом. Я, к примеру, уже обсуждал то обстоятельство, что исследование процессов, лежащих в основании цветного зрения, может значительно содействовать объяснению структуры феноменального цветового пространства. Аналогичным образом, исследование топографических карт визуальных участков коры головного мозга помогает прояснить структуру феноменального визуального поля, а исследование процессов, протекающих в слуховой коре, помогает нам понять многие структурные аспекты слуховых переживаний (к примеру, отношения высот звуков и моменты, связанные с направлением). Нечто подобное справедливо и для многих других феноменальных областей.

Кто-то мог бы выказать удивление: как информация о физических процессах могла бы использоваться для прояснения характеристик опыта — учитывая то, что я говорил о невозможности редуктивного объяснения? Принцип структурной когерентности позволяет нам понять, что происходит. В сущности, этот принцип используется как фоновое допущение для наведения моста от характеристик физических процессов к характеристикам опыта. Если мы исходим из когерентности структуры сознания и структуры осведомленности, то для объяснения какого-то специфического аспекта первого нам нужно лишь объяснить соответствующий аспект второго. Оставшаяся работа проделывается этим соединительным принципом.

Если, к примеру, речь идет о цвете, то информация о физических процессах дает нам редуктивную картину структуры осведомленности, объясняя релевантные сходства и различия визуальных стимулов, которые обрабатываются колористической системой и делаются доступными для последующего использования теми или иными системами. После того, как мы получили в свое распоряжение эту картину релевантной структуры осведомленности о цвете, принцип когерентности говорит нам, что эта структура будет отражаться в структуре опытного переживания цвета. Поэтому, если мы исходим из принципа когерентности, то функциональное объяснение визуальных процессов оказывается косвенным объяснением структуры феноменального цветового пространства. Тот же метод можно применять и для объяснения многих других характеристик опыта.

Некоторые авторы были до такой степени впечатлены когерентностью структуры сознания и познания, что высказывали предположение о том, что для физического объяснения сознания больше ничего и не нужно. Ван Гулик (van Gulick 1993), к примеру, отмечает тот факт, что структура нашего цветового пространства напрямую соответствует структуре, репрезентированной при визуальной обработке информации, и высказывает предположение, что это закрывает «провал в объяснении», предоставляя функциональное объяснение ощущения цвета. Кларк (Clark 1993) посвящает целую книгу данной стратегии, доказывая, что чувственные качества могут быть полностью объяснены рассмотрением отношений сходства и различия, существующих внутри квалитативных пространств.

Если сказанное мной выше верно, эти тезисы слишком сильны. Во-первых, данный метод не объясняет внутреннюю природу переживания цвета, о чем свидетельствует возможность сохраняющей структуру инверсии спектра. В лучшем случае, он объясняет структуру отношений между переживаниями такого рода или между частями сложного переживания; так что для полного объяснения сознания требуется нечто большее. Во-вторых — и это еще более важно — никакое объяснение структуры осведомленности не объясняет, почему она вообще сопровождается опытом, именно потому, что оно не может объяснить, почему принцип структурной когерентности вообще работает. Приняв этот принцип как фоновое допущение, мы уже вышли за пределы редуктивного объяснения: данный принцип просто допускает существование сознания и никак не объясняет его. Это разновидность нередуктивного объяснения — мы исходим из существования сознания и пытаемся объяснить какие-то из его свойств.

Внутри этих границ принцип структурной когерентности предоставляет нам исключительно полезное объяснительное отношение между физическим и феноменальным. Если мы хотим объяснить какую-то структуру, явленную нам в области феноменального, скажем, переживаемые нами соотношения музыкальных аккордов, то мы можем исследовать функциональную организацию соответствующей психологической области, пользуясь достижениями когнитивной науки и нейронауки для редуктивного объяснения структуры осведомленности в этой области. Действуя подобным образом, мы даем объяснение структуре феноменального с учетом того вклада, который вносит принцип структурной когерентности. Из-за того, что мы обращаемся к этому принципу, данные действия не позволяют объяснить само сознание, но все же позволяют объяснить многие характерные черты, присущие конкретной феноменальной области.

При такой трактовке принцип структурной когерентности может служить основой проекта, называемого Криком и Кохом [152] «естественной историей квалиа». Даже если нейронаука не может объяснить существование опыта, она может объяснить очень многие факты о нем. Нейронаука может косвенным образом объяснять отношения сходства и различия между опытными переживаниями; геометрию опытных пространств, таких как пространство вкуса и цвета; детальную структуру опытных полей, таких как визуальное поле; восприятие локализации переживаний внутри подобных полей; интенсивность переживаний; длительность переживаний; ассоциации переживаний и многое другое. Как говорят Крик и Кох, нейронаука может объяснить все те характеристики переживаний, которые могут быть объективно передаваемы в процессе коммуникации. Сама сообщаемость этих характеристик означает, что они отражаются в физических характеристиках данной системы, а также и осведомленности. Структурная когерентность сознания и осведомленности — неявный или явный фундамент, на котором базируются подобные объяснения. (Особое значение он обретает в психофизике — я обсуждаю этот вопрос в примечании[153].)

Используя эти методы, мы могли бы даже до какой-то степени понять, каково это — быть летучей мышью! Функциональная организация позволяет нам узнать многое о том, к какого рода информации имеет доступ летучая мышь — какие различения она может осуществлять, как она категоризирует вещи, какие свойства определяют ее перцептивное поле и т. д. — а также о том, каким образом она использует эту информацию. В конечном счете мы должны оказаться в состоянии нарисовать детальную картину структуры осведомленности, присущей когнитивной системе летучей мыши. Используя принцип структурной когерентности, мы затем сможем составить хорошее представление о структуре ее переживаний. Мы не будем знать всего относительно того, каково это — быть летучей мышью, — к примеру, у нас будет отсутствовать ясное представление о внутренней природе этих переживаний — но мы будем знать не так уж и мало. Интересная статья Экинса (Akins 1993) о ментальной жизни летучих мышей может рассматриваться в качестве вклада в реализацию этого проекта.

Книга Чейни и Сейфарта (Cheney and Seyfarth 1990) «Как обезьяны видят мир» тоже является ответом на вопрос, сходный с вопросом о летучих мышах, перенося нас в ментальную жизнь другого биологического вида. На деле на протяжении всей этой книги в качестве фонового допущения используется принцип структурной когерентности.

Здесь объясняются определенные функциональные процессы и вытекающая из них структура осведомленности — а затем нас приглашают сделать выводы о соответствующей структуре опыта. Разумеется, по понятным причинам это не позволяет устранить подлинную причину нагелевской обеспокоенности, но тем не менее нельзя не признать ее поразительным достижением. Нет нужды вспоминать о предельной таинственности сознания всякий раз, когда мы хотим объяснить конкретную феноменальную область.

Эмпирические исследователи в нейронауке, психологии, этологии и родственных им областях подчас склонны высказывать утверждения о наличии в системе сознательного опыта. Хотя сознание чаще всего оставляется в этих областях где-то на обочине, имеется немало работ, в которых на основе эмпирических результатов делаются выводы о сознательном опыте. Как это возможно, учитывая трудности прямого наблюдения опыта? Если наблюдать можно лишь физические процессы, что вообще можно рассматривать в качестве оправдания для хоть каких-то выводов о нем?

Ответ должен состоять в том, что всякий раз, когда на основании эмпирических результатов делаются выводы об опыте, они делаются благодаря соединительному принципу, связующему физические процессы с опытом. Соединительный принцип будет давать критерий присутствия сознания в системе, критерий, применимый на физическом уровне. Такой принцип будет действовать подобно эпистеминескому рычагу, позволяющему переходить от знания о физических процессах к знанию об опыте. Сам этот эпистемический рычаг не может стать предметом экспериментальной проверки, по крайней мере с позиции третьего лица; скорее он работает в качестве своего рода априорного фонового допущения. Эти допущения не всегда эксплицируются, но только благодаря им такого рода исследования могут хоть как-то выходить к сознательному опыту.

Соединительные принципы настолько важны здесь, что стоит порассуждать о них поподробнее. В определенном смысле всякий, кто использует какой-то из подобных принципов — то есть всякий, кто заключает об опыте, отталкиваясь от внешних наблюдений — «философствует», так как соединительные принципы сами по себе не являются экспериментальными выводами. Такие принципы должны опираться на выкладки с позиции первого лица и на общие принципы правдоподобия. На деле они предшествуют любым экспериментальным результатам, так как они сами и говорят нам о том, как интерпретировать те результаты. Разумеется, в любом экспериментальном начинании задействованы априорные допущения, но здесь они играют необычайно значимую роль. Важно поэтому приложить все усилия для обоснования этих допущений путем тщательного анализа. Мой проект в этой главе можно трактовать в том числе и в таком ключе.

Соединительный принцип, который был рекомендован мной, говорит о когерентности сознания и осведомленности: если некая система осведомлена о какой-то информации, в том смысле, что данная информация непосредственно доступна для глобального контроля, то эта информация осознается. Подозреваю, что если кто-то провел бы кропотливое исследование соединительных принципов, используемых эмпирическими учеными и теми, кто интерпретирует результаты эмпирических изысканий, то он увидел бы, что почти все подобные принципы оказались бы совместимыми с этим принципом, а на деле и производными от него. Самый обычный соединительный принцип, разумеется, связан с использованием способности давать отчет в качестве критерия наличия опыта: по крайней мере, если речь идет о системах, которые пользуются речью, принято считать, что информация осознана тогда, когда о ней можно отчитаться. Способность давать отчет есть разновидность осведомленности — если об информации можно отчитаться, она всегда доступна для контроля — так что этот критерий очевидно гармонирует с принципом когерентности, хотя он и более ограничен, если говорить об области его возможного применения.

Иногда используются и другие критерии; порой исследователи желают высказаться о переживаниях животных, которые не пользуются речью, или людей, механизмы отчета у которых не функционируют надлежащим образом. В таких случаях лучшим признаком опыта обычно считается заметное воздействие какой-то информации на контроль за поведением. К примеру, Логотетис и Шолл (Logothetis and Schall 1998) пишут, что в своем исследовании они изолировали «нейрональные корреляты субъективного визуального восприятия» у обезьян. При этом допускается, что у обезьяны есть перцептивный опыт движущегося объекта в ее окружении, когда она может предсказуемо двигать глазами или нажимать на рычаг в ответ на это движение. Это тоже прекрасно сочетается с критерием осведомленности, или прямой доступности для глобального контроля.

Кто-то может счесть обращение к доэкспериментальным соединительным принципам в экспериментальной науке тем, что нарушает ее чистоту; и впрямь, необходимость использования подобных эпистемических рычагов могла быть одной из причин того, что такие науки так часто держались в стороне от сознания. Тем не менее это та лодка, в которой мы плывем, и лучше делать выводы на основании этих принципов, чем вовсе не делать их. Стоит, однако, артикулировать эти принципы и обосновать их путем тщательного анализа, а не держать их в подполье. Действуя подобным образом, можно прояснить природу тех рассуждений, которые ведут к эмпирическим заключениям о сознательном опыте.

Каковы нейронные и информационные корреляты сознания? Это один из центральных вопросов о сознании в эмпирических исследованиях. Выдвигались разные эмпирические гипотезы. К примеру, Крик и Кох (Crick and Koch 1990) высказали предположение, что нейронными коррелятами опыта являются определенные колебания в коре головного мозга частотой 40 Гц. Баарса (Baars 1998) можно понять так, будто он считает, что информационным базисом опыта является глобальное рабочее пространство, а содержательная сторона опыта прямо соответствует содержанию этого рабочего пространства. Фарах (Farah 1994) доказывает, что сознание связано с «высококачественными» репрезентациями в мозге. Либет (Libet 1993) выдвигает нейронную теорию «темпоральной пролонгации», в которой утверждается, что сознание связано с пролонгированными в достаточной степени нейрональными процессами, с минимальной длительностью около 500 миллисекунд. Высказывалось и множество других сходных предположений.

Когерентность сознания и осведомленности естественным образом позволяет придать осмысленность многим подобным исследованиям. Примечательно, что каждый из этих претендентов сам по себе является достойным кандидатом на роль фактора, содействующего осведомленности — прямой доступности для глобального контроля. Колебания, о которых говорят Крик и Кох, принимаются во внимание благодаря той роли, которую они могут играть в объединении информации и ее размещении в рабочую память; и, разумеется, рабочая память есть не что иное, как система, посредством которой данные становятся доступными для контроля. Темпорально пролонгированная нейронная активность у Либета может иметь отношение к делу именно потому, что подобная активность оказывает масштабное влияние на когнитивную систему, нужное для осведомленности. Это же справедливо и по отношению к «высококачественным репрезентациям», о которых говорит Фарах; можно попробовать показать, что «низкокачественные репрезентации» могли бы не справляться с тем, чтобы оказывать надлежащее всеохватное воздействие на когнитивное функционирование. Но наиболее очевидна эта связь в случае глобального рабочего пространства Баарса: оно предлагается для рассмотрения именно в силу его роли в опосредовании глобального доступа и контроля.

Дефляционистская интерпретация этого обстоятельства предполагала бы, что упомянутые исследователи просто имеют в виду осведомленность, говоря о сознании, так что эти совпадения не так уж интересны. Думаю, однако, что из контекста ясно, что многие из них — по крайней мере Крик, Кох, Фарах, а вероятно, и Либет — говорят о сознании в полном феноменальном смысле слова и пытаются выделить его физические корреляты. Из замечания свидетельствуют о том, что все они признали бы концептуальное различие сознания и осведомленности в моей трактовке.

Более интересная интерпретация состоит в том, чтобы признать, что эти исследователи говорят о сознании в феноменальном смысле и обратить внимание на то, что все их предложения совместимы с всеохватным соединительным принципом когерентности сознания и осведомленности. В самом деле, эти гипотезы могут быть производными от принципа когерентности и релевантных эмпирических данных. Если мы признаем принцип когерентности в качестве фонового допущения, то мы признаем, что опыт непосредственно связан с прямой доступностью для глобального контроля. Если эмпирические данные указывают на то, что у каких-то биологических видов (таких, как Homo sapiens) колебания в 40 Гц содействуют глобальной доступности, то у нас есть основание считать, что эти колебания являются коррелятами опыта у данных биологических видов. Если полученные данные указывают на то, что глобальной доступности содействует темпорально пролонгированная активность, то у нас есть основание считать, что подобная активность является коррелятом опыта. И т. д.

Разумеется, верной могла бы оказаться не только одна из упомянутых гипотез. Не исключено, что в различных случаях глобальной доступности содействуют как колебания, так и темпорально пролонгированная активность. Или они вместе могли бы играть какие-то роли на различных стадиях процесса доступа/контроля. Быть может, колебания обслуживают высококачественные репрезентации в глобальном рабочем пространстве. Это эмпирические вопросы. Впрочем, эти гипотезы могли бы оказаться и ложными. Возможно, выяснится, что те самые колебания не играют какой-либо особой роли в глобальном контроле, а вовлечены лишь в какие-то периферийные процессы. Не исключено, что они оказывают лишь очень небольшое влияние на последующие процессы и на поведение.

Примечательно, что, если у нас было бы основание считать, что колебания оторваны от осведомленности, у нас было бы также основание считать, что они оторваны и от опыта. Если бы оказалось, к примеру, что эти колебания не имеют особого отношения к способности давать отчет и к осведомленности, то это подорвало бы гипотезу о корреляции. В конце концов, у нас нет независимых свидетельств в пользу этой гипотезы: все наши свидетельства опираются на допущение связи со способностью давать отчет и с осведомленностью. Поскольку у нас нет «опытометра», мы всегда должны опираться на косвенные критерии такого рода, и лучшими из них кажутся критерии способности давать отчет и осведомленности. Из этого следует, что мы можем обладать эмпирическим свидетельством в пользу существования связи между процессом N и сознанием, лишь если у нас есть свидетельство существования связи между N и осведомленностью.

Это подсказывает ясную методологию отыскания физических коррелятов опыта. Доэкспериментальные соображения наводят на мысль, что главным информационным коррелятом сознания является осведомленность или глобальная доступность. Эмпирические данные показывают, что физические состояния, содействующие осведомленности у данного биологического вида, — это состояния определенного типа N. Сочетание априорного соединительного принципа и эмпирических данных позволяют предположить, что N есть физический коррелят сознания у этого вида.

(Интересно, что Деннет (Dennett 1993b) предлагает почти такую же методологию. Он указывает, что конкретные идеи о базисе сознания, такие, как идея колебаний, правдоподобны именно потому, что релевантные процессы содействуют появлению «церебральной селебрити». Я могу согласиться почти со всем, за исключением того, что я выдвигаю требование только потенциальной церебральной селебрити, и того, что, на мой взгляд, связь между сознанием и церебральной селебрити — номический принцип, а не концептуальная истина. В самом деле, всякий, кто занимается эмпирическим исследованием сознания, будет нуждаться в неэмпирическом соединительном принципе для интерпретации физических результатов в терминах сознательного опыта. Для редукциониста он будет концептуальной истиной, для дуалиста свойств — номическим принципом, основанным на выкладках от первого лица и правдоподобном анализе. Однако многие из высказываемых мной тезисов будут верны в любом случае.)

Естественно допустить, что главная корреляция между физическими процессами и опытом — это когерентность сознания и осведомленности. Опыт непосредственно порождается не колебаниями, темпорально пролонгированной активностью или высококачественными репрезентациями, а процессом прямой доступности для глобального контроля. Любое более конкретное физическое состояние будет считаться коррелятом лишь в той мере, в какой оно содействует глобальной доступности; поэтому более конкретные корреляции производны от той всеохватной корреляции.

Таких коррелятов может быть множество. Различные типы физических процессов могут, к примеру, обслуживать доступность в различных модальностях. На разных этапах пути обработки информации тоже могут быть различные корреляты; даже если взять только визуальный опыт, то в зрительной коре может быть один тип коррелята, в дальнейших путях — другой. Конечно, нет никакой гарантии, что даже в рамках конкретной модальности будет задействован какой-либо простой коррелят. Не исключено, что процессы, обслуживающие опыт в зрительной коре, не будут допускать однозначной характеристики; могло бы оказаться так, что их можно было бы сгруппировать только по их функциональной роли (то есть опираясь на тот факт, что они обслуживают осведомленность). Но мы можем хотя бы надеяться, что для них можно было бы отыскать более определенную характеристику: если не для перцептивных участков коры, то, быть может, для каких-то последующих сегментов информационного пути.

Мы могли бы также находить корреляты на более высоких, нежели нейронный, уровнях. Создавая надлежащую когнитивную или вычислительную модель, мы могли бы отыскать какой-то способ характеристики в терминах обработки информации тех сущностей, которые ответственны за осведомленность и которые поэтому лежат в основе опыта. Разумеется, простейшая из подобных характеристик будет тавтологичной — процессы, обслуживающие осведомленность, это процессы, ответственные за глобальный доступ, контроль и вербальные отчеты. Но содержательная когнитивная модель могла бы предоставлять нам менее тавтологичные характеристики. Не исключено, к примеру, что мы могли бы охарактеризовать в относительно локальных терминах тот тип информации, который по факту играет значительную глобальную роль при данном общем устройстве системы. В качестве иллюстрации можно привести идею о том, что содержания сознания соответствует данным «селекторных вводных» определенным системам действия (Shallice 1972). По замыслу этой модели, селекторные вводные определяют, какая из систем действия будет «доминировать», то есть играть какую-то роль в глобальном контроле. Если это так, то селекторные вводные содействуют осведомленности и вполне могут оказаться коррелятами сознательного опыта.

Другие информационные корреляты распределяются между тавтологичными и нетавтологичными. Примером может быть глобальное рабочее пространство Баарса. Мы могли бы определить глобальное рабочее пространство как своего рода «виртуальную» область, в точности соответствующую широко распространяемым данным; в таком случае то, что заполняет это рабочее пространство, почти по дефиниции оказывается тем, относительно чего имеется осведомленность. Но модель Баарса более эмпирична: он предполагает, что глобальное рабочее пространство есть единая унифицированная система (которую мы можем локализовать по крайней мере в информационных терминах), в которой интегрируется и распространяется информация.

Это предположение могло бы оказаться неверным, так что в нем есть эмпирические моменты, которые могли бы подкрепляться или опровергаться эмпирическими исследованиями. Однако его характеристика рабочего пространства все же достаточно близка характеристике осведомленности — что и объясняет легкий привкус априорности, присущий его предположению; порой кажется, что чуть ли не все эмпирические данные можно было бы согласовать с подобной моделью. (Разумеется, Баарс высказывает много более конкретных тезисов о процессах в рабочем пространстве, и эти его тезисы в значительной степени эмпиричны.) Аромат тавтологичности можно уловить и в идее «высококачественной репрезентации» Фарах, хотя это зависит от того, как определять последнюю: если для «высококачественной репрезентации» требуется всего лишь способность играть значительную глобальную роль, то аромат априорности силен, но если определить ее в терминах путей формирования такой репрезентации, он гораздо более слаб.

Даже на когнитивном уровне нет особых оснований верить в существование какого-то одного особого механизма, лежащего в основе опыта. Шактер (Schacter 1989) полагает, что такой механизм, что-то вроде модуля, возможен, но это совсем не обязательно. Дело могло бы обстоять так, что глобальному контролю всегда содействовал бы какой-то центральный механизм (вроде глобального рабочего пространства Баарса), но кажется не менее вероятной ситуация, когда надлежащая доступность обеспечивалась бы в разное время множеством разнообразных процессов, даже если говорить об одном биологическом виде или одном-единственном субъекте.

Относительно физических коррелятов порой высказываются и более сильные тезисы, чем те, о которых я говорил. К примеру, если мы обнаружим, что колебания в 40 Гц составляют основу опыта в известных нам случаях, то не могли бы мы предположить, что колебания в 40 Гц — это предельная основа опыта? Возможно, эти колебания порождают опыт, даже если они не связаны с осведомленностью, и, соответственно, не может ли быть так, что исправно функционирующие системы без соответствующих колебаний могли бы оказываться системами, лишенными опыта? Подобное заключение было бы, однако, неправомерным. Колебания в 40 Гц были сочтены релевантными в силу их связи с осведомленностью; у нас нет оснований считать, что, когда они не играют эту роль, в них есть что-то особенное. И уж точно нет оснований считать, что колебания в 40 Гц в пробирке должны порождать опытные переживания, подобные тем, что есть у меня! И даже в промежуточных случаях, когда речь идет о животных или о ситуациях, когда применяется анестезия, выводы о наличии опыта на основе имеющихся колебаний такого рода были бы рискованными, за исключением ситуаций, когда наличие этих колебаний давало бы нам основание считать, что там имелась бы какая-то осведомленность.

В общем, мы можем быть уверены, что эти эмпирические методы не позволят нам отыскать такие всеобщие психофизические принципы, которые окажутся несовместимыми с теми принципами, с которых мы начали. Они могут содействовать обнаружению более конкретных принципов, приложимых к данному биологическому виду, но их можно будет получить путем прямого применения априорных соединительных принципов. Поскольку эти априорные принципы несут на себе все бремя выводов об опыте на основе физических данных, невозможна ситуация, при которой эти данные подкрепляли бы вывод, противоречащий указанным принципам.

Поэтому мы не должны ожидать от поиска нейронных коррелятов сознания отыскания пути к священному граалю универсальной теории. Мы могли бы ожидать от него ценной помощи в понимании конкретных случаев сознания, в частности человеческого сознания; скажем, более полное представление о процессах, лежащих в основе осведомленности, наверняка поможет нам уяснить структуру и динамику сознания. Но доэкспериментальные принципы когерентности всегда будут играть центральную роль в соединении физических процессов и сознательного опыта.

5. Когерентность как психофизический закон

До сих пор я по большей части рассматривал когерентность в контексте относительно привычных случаев, связанных с людьми и другими биологическими системами. Естественно, однако, предположить, что эти принципы когерентности могут иметь статус всеобщих законов. Если сознание всегда сопровождается осведомленностью, и наоборот, у меня самого и всех людей, то возникает подозрение, что мы имеем дело с каким-то систематическим явлением. В этих привычных случаях, несомненно, имеет место законоподобная корреляция. Поэтому мы можем выдвинуть гипотезу о том, что данная когерентность представляет собой закон природы: в любой системе сознание будет сопровождаться осведомленностью, и наоборот. Это же верно и для развернутого принципа структурной когерентности. Примечательная корреляция структуры сознания и структуры осведомленности кажется слишком уж специфической, чтобы быть чем-то случайным. Естественно поэтому вывести более фундаментальный закон: в любой системе, в любой точке пространства — времени структура сознания будет отражать структуру осведомленности и отражаться в ней.

Подобные законы вносили бы существенный вклад в теорию сознания. Все, что мы пока знаем, — так это то, что сознание каким-то образом возникает из физического. Однако мы не знаем, благодаря каким физическим свойствам это происходит; то есть мы не знаем, какие свойства задействованы на физической стороне соединения. При учете законов когерентности мы получаем частичный ответ: сознание возникает благодаря функциональной организации, связанной с осведомленностью. При использовании принципа структурной когерентности мы можем даже достаточно конкретно уяснить компоненты супервентностного отношения: дело обстоит не только так, что сознание возникает из осведомленности, но и структура сознания определяется структурой осведомленности.

Конечно, этот закон скорее всего не будет фундаментальным психофизическим законом. Фундаментальные законы сочленяют более фундаментальные свойства — или по крайней мере определенные более четко, чем такие высокоуровневые конструкции, как «осведомленность». Но не все законы являются фундаментальными. Может даже оказаться, что принципы когерентности — это вообще не строгие законы; они могут допускать какие-то маргинальные исключения, особенно если учесть недостаточно определенный характер понятия осведомленности. Но даже если законы не являются ни фундаментальными, ни строгими, они тем не менее накладывают жесткие ограничения на любые фундаментальные психофизические законы. Новая теория сознания, из которой не вытекают принципы когерентности, будет обречена на проблемы. И наоборот, если предлагаемый фундаментальный психофизический закон прост, хорошо мотивирован и имеет своим следствием принципы когерентности, то это может служить хорошим основанием для того, чтобы принять такой закон.

Но каковы же основания признавать принципы когерентности законами? В пользу такого решения главным образом свидетельствуют корреляции в хорошо известных нам случаях — в конечном счете у меня самого, в моем собственном случае. Видимые корреляции между осведомленностью и сознанием у меня самого настолько детализированы и приметны, что здесь должно быть нечто большее, чем случайная регулярность. В их основе должен лежать какой-то закон. Вопрос лишь в том, какой закон? Из этого закона должно вытекать, что в моем собственном случае осведомленность всегда будет сопровождаться сознанием, и наоборот, и, кроме того, что их структуры должны соответствовать друг другу. Выдвинутые мной принципы когерентности удовлетворяют этим условиям. Но мог бы использоваться для этого и какой-нибудь другой принцип?

Крайне вероятным выглядит утверждение, что некая осведомленность необходима для сознания. Все известные мне случаи сознания совершенно точно сопровождаются осведомленностью. Кажется, что у нас нет серьезных оснований считать, что какие-то случаи сознания не сопровождаются функциональными процессами. Если они и существуют, у нас нет никаких свидетельств на этот счет, даже косвенных, и мы в принципе не могли бы иметь их. Поэтому из соображений экономии разумно допустить, что везде, где есть сознание, имеется и осведомленность. Если мы ошибаемся в этом — скажем, если стационарный электрон живет богатой сознательной жизнью Пруста — то мы наверняка никогда не узнаем об этом.

Вопрос о достаточности осведомленности более сложен. Если признать необходимость осведомленности, то любой кандидат на роль базового закона будет иметь такой вид: «Осведомленность плюс нечто порождает сознание». По крайней мере, любой базовый закон должен имплицировать принцип такого вида для объяснения регулярностей в моем собственном случае. И остается, таким образом, спросить: что же это за дополнительное нечто, — или тут вообще не нужно ничего дополнительного?

Назовем этот гипотетический дополнительный ингредиент Х-фактором. Либо я обладаю сознанием только благодаря осведомленности, либо я обладаю сознанием благодаря осведомленности и Х-фактору. Х-фактор вполне мог оказаться любым свойством, лишь бы я обладал им в настоящий момент, а лучше бы на протяжении всей моей жизни. Быть может, он связан с национальностью, и осведомленность порождает сознание только у австралийцев. Быть может, он связан с местонахождением, и осведомленность порождает сознание только в радиусе ста миллионов миль от звезды. Или, быть может, он связан с идентичностью, и осведомленность порождает сознание только у Дэвида Чалмерса.

Все эти законы были бы совместимы с имеющимися у меня свидетельствами и объясняли бы данную корреляцию — но почему же все они кажутся столь нелепыми? Причина в том, что в каждом из этих случаев Х-фактор представляется чем-то совершенно произвольным. Нет оснований считать, что сознание должно зависеть от подобных вещей; они выглядят как излишества, не имеющие никакого отношения к делу. Дело обстоит не так, как если бы Х-фактор играл какую-то роль в объяснении какого-либо из феноменов, связанных с сознанием. Осведомленность по крайней мере могла бы объяснять наши феноменальные суждения, тесно сопряженные с сознанием, так что здесь есть основание допускать какую-то связь. Каждый же из Х-факторов кажется, по контрасту, возникающим из ниоткуда. Почему мир оказывался бы таким, что осведомленность порождала бы сознание у одной личности и только у нее? Такой способ существования мира был бы странным, произвольным способом существования.

Сказанное применимо и к более «правдоподобным» Х-факторам, которые могли бы предлагаться в качестве таковых не в шутку, а всерьез.

Естественным претендентом на роль подобного Х-фактора является клеточная биология или даже человеческая нейрофизиология. Некоторые и в самом деле допускали, что сознание ограничено существами с надлежащей биологической организацией. Аналогичным образом некоторые предполагали, что сознание возникает из функциональной организации только тогда, когда эта организация не реализована «гомункульным» способом, как в примере с Китайской нацией. Но такие Х-факторы в равной степени произвольны. Они лишь усложняют законы без какой-либо дополнительной компенсации. Почему мир должен быть устроен таким образом, что осведомленность порождает сознание только у существ с особой биологией или у таких, у которых нет внутренних гомункулов? Содержа посторонние ингредиенты, эти гипотезы выглядят причудливо.

Почему кто-то вообще мог бы поверить в Х-фактор? Думаю, что вера него возникает по естественной, но обманчивой причине. Существует базовая интуиция, говорящая о том, что сознание есть нечто выходящее за пределы функциональной организации. Эту интуицию я, разумеется, разделяю — сознание есть дополнительный факт, и никакая функциональная организация не может быть логически достаточной для него. Существует также естественная тенденция верить в то, что все имеет физический характер и что сознание можно так или иначе объяснить физически. Это двойное давление вызывает естественную реакцию: мы должны добавить что-то еще, и эта добавка должна быть физической. Человеческая биология оказывается естественным кандидатом на роль такого дополнительного ингредиента. И можно было бы подумать, что так мы закрываем провал между функциональной организацией и человеческой биологией.

Но это совершенно неверный путь. Добавление в картину биологии не оказывает никакой помощи в решении первоначальной проблемы. Провал столь же велик, как и прежде: сознание кажется выходящим и за пределы биологии. Как я доказывал раньше, никакие физические факты не достаточны для объяснения сознания. Х-фактор не может выполнить для нас никакой работы; мы ищем не там, где надо, решения нашей проблемы. Проблема возникла при допущении материализма. Как только мы признаем, что материализм ложен, становится ясно, что поиск физического Х-фактора не имеет отношения к делу; вместо этого мы должны искать «Y-фактор», нечто дополнительное по отношению к физическим фактам, которое поможет объяснить сознание. Мы находим такой Y-фактор, провозглашая нередуцируемые психофизические законы. После введения этих законов в нашу модель мы сохраняем интуицию сознания как дополнительного факта и устраняем упомянутую проблему.

Желание отыскать физический Х-фактор — отголосок попытки съесть материалистический пирог и при этом закусить сознанием. Если мы признаем, что сознание есть дополнительный нефизический факт и что существуют независимые психофизические законы, Х-фактор окажется совершенно излишним. Требовать независимой психофизической связи и Х-фактора — значит требовать двойной награды там, где нужна только одна.

Таким образом, для Х-фактора не остается объяснительной роли, которую он мог бы сыграть в теории сознания, и он только усложняет картину. Любой подобный фактор лишь без нужды усложняет фундаментальные законы. В сравнении с простотой картины, когда осведомленность порождает сознание, мир, в котором сознание зависит от обособленного Х-фактора, выглядит весьма неразумно устроенным. С тем же основанием можно было бы дополнить законы Ньютона условием, гласящим, что любое действие сопряжено с равным противодействием, за исключением тех случаев, когда взаимодействующие объекты сделаны из золота. Принципы простоты диктуют нам рассматривать в качестве наилучшей гипотезы ту, которая не требует Х-фактора и которая указывает на то, что осведомленность порождает сознание без каких-либо оговорок.

Некоторые по-прежнему будут сомневаться в справедливости сделанного мной функционалистского вывода, даже если речь в данном случае идет о дуалистической версии функционализма. Аргумент от Х-факторов действительно несколько зыбок, и он в значительной степени опирается на допущения, определяемые соображениями простоты. В следующей главе я приведу более конкретные аргументы в пользу того же самого вывода, используя мысленные эксперименты для обоснования того, что функциональная копия сознательного существа будет наделена в точности таким же видом сознательного опыта. Пока же я отмечу, что эти выкладки по крайней мере prima facie позволяют уверенно заявить, что указанный тип функционализма кажется верным решением.

Здесь стоит на мгновение остановиться и охватить взглядом общую эпистемологическую схему. По сути, тут идет речь о заключении к лучшему объяснению. Мы констатируем примечательные регулярные связи между сознанием и осведомленностью в нашем собственном случае и допускаем существование простейшего из возможных базовых законов. Такие же по типу рассуждения применяются и при формулировке физических теорий, а также при критике скептических гипотез о причинности и внешнем мире. Во всех этих случаях делается базовое допущение о том, что мир является простым и рационально устроенным местом. Без этого допущения возникает полный хаос. С ним же все становится на свои места.

Представляется также, что данный подход позволяет нам получить наилучшее из возможных для нас решений проблемы других сознаний. Мы замечаем регулярные связи между опытом и физическими или функциональными состояниями в нашем собственном случае, допускаем простые и гомогенные базовые законы для их объяснения и используем эти законы для вывода о том, что у других тоже существует сознание. В своем убеждении о наличии сознания у других мы, возможно, неявно опираемся на это рассуждение, — а может и нет, но в любом случае оно, как кажется, предоставляет нам рациональное обоснование наших убеждений.

Интересно поразмышлять о том, какие выводы следуют из наших принципов когерентности относительно существования сознания за пределами человеческого рода и, в частности, у гораздо более простых организмов. Вопрос этот неясен, так как наше понятие осведомленности четко определимо лишь для комплексных случаев, сходных с человеческими. Кажется оправданным сказать, что собака осведомлена о чем-то и даже что мышь осведомлена о чем-то (быть может, они не осведомлены о самих себе, но это уже другая история). К примеру, кажется, что мы вправе говорить, что собака осведомлена о пожарном гидранте в базовом смысле термина «осведомленность». Контрольные системы собаки совершенно точно имеют доступ к информации об этом гидранте и могут использовать ее для надлежащего контроля за поведением. В соответствии с принципом когерентности выглядит вероятным, что гидрант присутствует в опыте собаки, примерно так, как мир присутствует в нашем визуальном опыте. Это согласуется со здравым смыслом; и в данном случае я лишь делаю это умозаключение здравого смысла чуть более развернутым.

То же самое, по-видимому, верно для мышей и даже для мух. Мухи обладают каким-то перцептивным доступом к окружению, и получаемые ими перцептивные данные, похоже, проникают в их когнитивные системы и становятся доступными для регулирования поведения. Кажется разумным допустить, что это не что иное, как осведомленность, и что, по принципу когерентности, здесь имеется некий сопровождающий ее опыт. Но где-то на этом уровне вопрос становится более запутанным. Заманчиво опустить когерентность и дальше вниз по шкале обработки информации; но рано или поздно понятие «осведомленности» иссякнет и не сможет выполнять объяснительной работы из-за своей неопределенности. Пока я не буду больше рассуждать на эту тему, но в дальнейшем еще вернусь к ней.

1. Принцип организационной инвариантности

Если сознание возникает из физического, то благодаря какого рода физическим свойствам оно возникает? Судя по всему, речь идет о свойствах, которые могут быть реализованы в мозге, но не очевидно, какие именно эти свойства. Одни полагали, что это биохимические свойства; другие — что квантовые; многие высказывали неуверенность на этот счет. Естественно предположить, что сознание возникает вследствие определенной функциональной организации мозга. Согласно этой позиции, химический, да и квантовый субстрат мозга не имеют отношения к порождению сознания. Важна абстрактная каузальная организация мозга, которая могла бы реализовываться на множестве различных физических субстратов.

Функциональную организацию лучше всего трактовать в качестве абстрактной схемы каузального взаимодействия различных частей системы, а также, возможно, этих частей и внешних данных на входе и выходе. Функциональная организация определяется конкретизацией (1) количества абстрактных компонентов, (2) множества различных возможных состояний для каждого из компонентов и (3) системы отношений зависимости, уточняющих, как состояние каждого из компонентов зависит от предыдущих состояний всех компонентов и от данных на входе в систему, и как данные на выходе системы зависят от предшествующих им состояний ее компонентов. В остальном, то есть помимо конкретизации количества компонентов и состояний и отношений зависимости между ними, природа этих компонентов и состояний остается неспецифицированной.

Физическая система реализует данную функциональную организацию, если эта система может быть разделена на надлежащее множество физических компонентов, каждый из которых наделен надлежащим множеством состояний — таких, что отношения каузальной зависимости между компонентами данной системы и данными на входе и выходе в точности отражают отношения зависимости, представленные в спецификации той функциональной организации. (Более формальное объяснение в подобном ключе можно найти в (Chalmers 1994а, 1994b), оно также суммировано в главе 9 этой книги, но пока хватит и этой неформальной трактовки.)

Наличная функциональная организация может быть реализована разными физическими системами. К примеру, организация, реализованная мозгом на нейронном уровне, могла бы быть в принципе реализована кремниевой системой. Описание функциональной организации мозга абстрагируется от физической природы задействованных частей, и от того, как именно реализуются каузальные соединения. Важно лишь наличие соответствующих частей и отношений зависимости между их состояниями.

Функциональная организация физической системы предстает на множестве разных уровней — в зависимости от того, насколько детально мы индивидуализируем ее части и разделяем состояния этих частей. На грубом уровне, к примеру, два полушария мозга вполне могут рассматриваться как реализующие простую двухкомпонентную организацию, если мы возьмем их надлежащие взаимозависимые состояния. Как правило, однако, полезнее рассматривать когнитивные системы на более детальном уровне. Если нас интересует познание, то мы, скорее всего, сосредоточимся на уровне, достаточно детальном для того, чтобы определять связанные с мозгом поведенческие способности, причем поведение при этом индивидуализируется с необходимым уровнем точности. Слишком грубый уровень организации (вроде указанной выше двухкомпонентной организации) не позволит определять поведенческие способности, так как механизмы, порождающие поведение, не попадут в ее описание; простая система могла бы иметь ту же самую организацию при ином поведении. Но на более детальном уровне — возможно, нейронном — функциональная организация будет определять поведенческие способности. Даже если бы наши нейроны были заменены кремниевыми чипами, то, если бы эти чипы были наделены состояниями с теми же самыми схемами каузальных взаимодействий, что и у нейронов, эта система порождала бы точно такое же поведение.

В последующем речь всегда будет идти о таком уровне детализации функциональной организации системы, которого будет достаточно для определения поведенческих способностей. Назовем такую организацию высокодетализированной функциональной организацией. В иллюстративных целях я обычно буду ссылаться на нейронный уровень организации мозга, хотя для этого мог бы оказаться достаточным и более высокий уровень; не исключено также, что потребовался бы более низкий уровень. В любом случае, аргументы имеют общее значение. Для целей последующего рассмотрения мы должны также допустить, что для совпадения функциональной организации систем они должны находиться в соответствующих состояниях в надлежащее время; хотя мой спящий двойник в широком смысле слова мог бы считаться совпадающим по своей функциональной организации со мной, его нельзя будет счесть таковым в строгом смысле, который будет требоваться в дальнейшем. Если две системы одинаковы по своей функциональной организации в этом строгом смысле, то я буду говорить, что они являются функциональными изоморфами.

Мой тезис в том, что сознательный опыт порождается высокодетализированной функциональной организацией. Если более конкретно, то я буду обосновывать принцип организационной инвариантности, согласно которому, если имеется система, обладающая сознательными переживаниями, то любая система с точно такой же высокодетализированной функциональной организацией будет обладать качественно тождественными переживаниями. В соответствии с этим принципом, сознание — это организационный инвариант: свойство, остающееся неизменным у всех функциональных изоморфов данной системы. Не имеет значения, реализована ли эта организация в кремниевых чипах, народонаселении Китая, пивных банках или теннисных шариках. Если эта функциональная организация такова, какой она должна быть, это определит сознательный опыт.

Это утверждение часто ассоциировалось с редуктивным функционалистским взглядом на сознание, в частности, с воззрением, что для наличия сознания нужно лишь исполнение надлежащей функциональной роли. Принцип инвариантности естественным образом вытекал бы из этого воззрения, но он может быть истинным и независимо от последнего. Так же, как можно верить в то, что сознание порождается физической системой, но не является физическим состоянием, можно верить в то, что сознание порождается функциональной организацией, но не является функциональным состоянием. Отстаиваемая мной позиция именно такова — мы могли бы назвать ее нередуктивным функционализмом. Ее можно рассматривать в качестве объединения функционализма и дуализма свойства.

В дальнейшем я не буду уделять особого внимания нередуктивным аспектам моей позиции, так как главной моей задачей будет доказательство принципа инвариантности. Мои аргументы могли бы использоваться даже редуктивными функционалистами. Хотя эти аргументы и не дают полностью редуктивных выводов, они тем не менее могут рассматриваться как доводы, поддерживающие эту позицию в противовес другим редуктивным воззрениям, таким как концепция, согласно которой сознание отождествляется с каким-то биохимическим свойством. Конечно, я считаю, что все редуктивные взгляды в конечном счете неверны, но последующее обсуждение в значительной степени не зависит от этого момента.

По сути, я уже приводил довод в пользу одной из разновидностей принципа инвариантности, когда выдвигал аргумент от «Х-фактора» в главе 6. Но в этой главе я буду использовать мысленные эксперименты, позволяющие обосновывать этот принцип гораздо более прямым путем.

Принцип инвариантности далеко не общепризнан. Многие авторы как дуалистической, так и материалистической направленности пытались доказать, что он неверен. Многие считали, что для того чтобы какая-то система была сознательной, она должна обладать надлежащей биохимической организацией; и если так, то металлический робот или кремниевый компьютер никогда не могли бы иметь опытные переживания, невзирая на их каузальную организацию. Другие признавали, что робот или компьютер могли бы обладать сознанием при надлежащей организации, но полагали, что их переживания могли бы существенно отличаться от наших.

Соответственно этим двум позициям обычно выдвигалось два типа аргументов против принципа инвариантности. Первый из них связан с аргументами от отсутствующих квалиа. В них описывается какая-нибудь особенно причудливая реализация данной функциональной организации, в системе настолько странной, что естественно предположить отсутствие в ней качеств (квалиа) сознательного опыта. Широко известен пример, приводимый Блоком (Block 1978), где речь идет о реализации присущей нам организации народом какой-то страны (как в главе 3). И утверждается, что такое наверняка не могло бы порождать сознательный опыт. Значит, сознание не может порождаться функциональной организацией.

Второй класс аргументов включает аргументы от инвертированных квалиа или инвертированного спектра. Согласно этим аргументам, если бы наша функциональная организация была реализована на ином физическом субстрате, система по-прежнему могла бы иметь опытные переживания, но иного рода. Там, где мы переживаем красное, она могла бы переживать синее и т. д. Зачастую эти аргументы разворачиваются в рамках сложных сценариев, связанных с хирургией мозга, когда в один прекрасный день мы просыпаемся и видим синее, а не красное, хотя наша функциональная организация и не претерпевает каких-либо изменений.

Многие из тех, кто доказывал возможность отсутствующих и инвертированных квалиа, доказывали лишь логическую возможность; этого вполне достаточно для опровержения редуктивной формы функционализма. Да и я сам использовал подобные аргументы в главе 3. Контраргументы в данной главе не нацелены против защитников такой позиции. Спор идет здесь о более слабой разновидности функционализма, которая не затрагивается вопросами о логической возможности.

Центральный вопрос этой главы — это вопрос о том, являются ли отсутствующие или инвертированные квалиа естественно (или эмпирически) возможными. Логически возможно, что если выпустить тарелку из рук в вакууме или на поверхности планеты, то она полетит вверх, но это тем не менее естественно невозможно. Законы природы запрещают это. Так же и установление логической возможности отсутствующих квалиа и инвертированных квалиа далеко не означает установление их естественной возможности. Принцип инвариантности утверждает, что функциональная организация детерминирует сознательный опыт посредством некоего законосообразного связующего звена в актуальном мире; и логическая возможность не имеет отношения к этому вопросу. Когда в этой главе я говорю просто о «возможности», речь идет о естественной возможности.

В последующем я обсужу аргументы, выдвигавшиеся в защиту естественной возможности отсутствующих и инвертированных квалиа, а затем предложу детальные аргументы против таких возможностей. Эти аргументы нельзя будет развернуть без мысленных экспериментов. Против возможности отсутствующих квалиа я выдвину мысленный эксперимент, связанный с блекнущими квалиа. Против возможности инвертированных квалиа я выдвину мысленный эксперимент, связанный со скачущими квалиа.

Как обычно, указанные аргументы от мысленных экспериментов будут лишь правдоподобными аргументами, но, думаю, они весьма сильны. Для утверждения естественной возможности отсутствующих и инвертированных квалиа перед лицом этих мысленных экспериментов потребуется принятие ряда неправдоподобных тезисов о природе сознательного опыта и, в частности, об отношении между сознанием и познанием. При определенных естественных допущениях касательно этого отношения, принцип инвариантности оказывается наиболее правдоподобной гипотезой.

Быть может, полезно было бы взглянуть на роль этих мысленных экспериментов по аналогии с ролью, которую играл мысленный эксперимент «кошка Шредингера» в интерпретации квантовой механики. Мысленный эксперимент Шредингера не выносит окончательный вердикт в пользу той или иной интерпретации, но он выявляет различные правдоподобные и неправдоподобные моменты в этих интерпретациях, и любая интерпретация в конечном счете должна принимать это во внимание. Так и любая теория сознания должна в итоге что-то делать со сценариями блекнущих и скачущих квалиа, и одни из них справятся с ними лучше, чем другие. Так будут выявлены достоинства и недостатки различных теорий.

2. Отсутствующие квалиа

Позитивные аргументы в пользу естественной возможности отсутствующих квалиа были не столь многочисленны, как аргументы в пользу инвертированных квалиа, но они все же выдвигались. Наиболее подробное изложение этих аргументов можно найти у Блока (Block 1978).

Эти аргументы почти всегда одинаковы по форме. Они состоят в демонстрации реализации нашей функциональной организации в какой-то необычной среде, сочетающейся с обращением к интуиции. Говорится, к примеру, что организация нашего мозга могла бы быть симулирована народом Китая или даже отражена в боливийской экономике. Если мы сделаем так, что каждый человек в Китае будет симулировать нейрон (для этого нам надо было бы увеличить население Китая в десять или сто раз, но это не имеет значения), и если мы снабдим этих людей радиопередатчиками для симуляции синаптических связей, то данная функциональная организация будет воспроизведена. Но, как утверждается в этом аргументе, эта причудливая система наверняка не будет обладать сознанием!

Этот аргумент имеет определенную интуитивную силу. Многие люди склонны считать, что подобная система просто не может быть тем, что могло бы обладать сознательным опытом. Такое «групповое сознание» казалось бы скорее темой для научно-фантастического рассказа, чем объектом, который мог бы реально существовать. Но, кроме интуитивной силы, здесь ничего нет. И это уж точно далеко не решающий аргумент. Многие указывали[154], что, хотя порождение подобной системой сознания и может быть интуитивно неправдоподобным, столь же интуитивно неправдоподобно и то, что мозг должен был бы порождать сознание! Кто мог бы подумать, что этот кусок серой материи мог бы оказаться тем, что смогло бы порождать яркие субъективные переживания? Но он делает это. Разумеется, это не показывает, что народ мог бы порождать сознание, но является сильным противовесом интуитивному доводу, что такое невозможно.

Конечно, в подобной системе мы не увидели бы какого-либо сознательного опыта. Но здесь нет ничего нового; мы не видим сознательного опыта вообще ни у кого. Могло бы показаться, что в подобной системе нет «места» для сознательного опыта, но, опять-таки, это кажется справедливым и по отношению к мозгу. Наконец, мы могли бы объяснить функционирование данной системы без обращения к сознательному опыту, но это опять же известно нам и в стандартном случае. После того, как мы прочувствуем реальный смысл отсутствия логической супервентности, мысль о том, что население страны могло бы порождать сознательный опыт, будет удивлять нас не больше, чем о том, что мозг мог бы делать это[155].

Некоторые высказывали возражения против принципа инвариантности на том основании, что данная функциональная организация могла возникнуть случайно, в боливийской экономике или даже в ведре (Hinckfuss, цитируется в (Lycan 1987, с. 32)). Но это могло бы случиться лишь в случае самого что ни на есть невероятного совпадения[156]. Система должна была бы иметь более миллиарда частей, каждая из которых должна была бы обладать набором собственных состояний (скажем, по десять у каждой). Между этими состояниями должна была бы иметься громадная и запутанная система надлежащих каузальных соединений, такая, что при наличии паттерна вот такого состояния появится паттерн такого-то состояния, а при наличии вот такого — паттерн вот такого, и т. д. Для реализации той функциональной организации эти кондиционалы не могут быть простыми регулярностями (когда данный паттерн состояния по факту следует за другим паттерном состояния в данном случае); они должны быть прочными связями, сохраняющимися в контрфактических ситуациях, такими, что данный паттерн состояния следовал бы за тем, когда бы тот ни появился[157].

Нетрудно убедиться, что для реализации такой системой надлежащей функциональной организации, если мы разбиваем ее на миллиард частей, потребовалось бы 10^{10^9} подобных кондиционалов. Шанс того, что эти кондиционалы были бы реализованы произвольной системой при условии принятого нами количества ее частей и состояний, был бы порядка 1 из (10^{10^9})^{10^10^9} (на деле гораздо меньше, так как требование прочности каждого кондиционала еще более снижает шанс его реализации)[158]. Даже при учете произвольного деления системы на части реализация такой организации произвольной системой — да и вообще любой системой, не сформированной крайне далеким от произвольности механизмом естественного отбора, — является предельно маловероятной.

Осознав силу ограничений структуры системы спецификацией функциональной организации, мы уже не будем считать столь маловероятным то, что даже население Китая могло бы при надлежащей организации оказываться субстратом сознательного опыта. Если, вообразив это население, ускорить его примерно в миллион раз и сжать его до размера головы, то получится что-то очень похожее на мозг, за исключением того, что вместо нейронов мозга у нас будут гомункулы — маленькие люди. И кажется, нет серьезных оснований считать, что нейроны непременно будут справляться с задачей фундирования опыта лучше, чем гомункулы.

Разумеется, мы, как указывает Блок, знаем, что нейроны могут справиться с этой задачей, тогда как о гомункулах нам ничего не известно. Вопрос, тем самым, остается открытым. Важно, однако, то, что подобные аргументы могут служить лишь очень слабым свидетельством в пользу того, что отсутствующие квалиа являются естественно невозможными. Для решения этого спора нужен более убедительный аргумент. Не исключено, что правильно было бы сказать, как и делает Блок, что наши интуиции перекладывают бремя доказательства на тех, кто считает, что квалиа организационно инвариантны, хотя для меня это и не очевидно. Так или иначе, в дальнейшем я взвалю на себя эту ношу.

В пользу естественной возможности отсутствующих квалиа иногда выдвигается и не связанный с теми рассуждениями аргумент, отталкивающийся от феномена слепого зрения. Утверждается, что пациенты со слепым зрением в существенных моментах функционально сходны с нами — они способны к различению, к вербальным отчетам и т. д., — но при этом у них отсутствует визуальный опыт. Значит, функциональная организация зрительных процессов не определяет наличия или отсутствия опыта.

В главе 6 мы, однако, видели, что процессы обработки информации у нормальных субъектов и у субъектов со слепым зрением существенно различны. У этих субъектов нет обычного прямого доступа к визуальной информации. Если соответствующая информация вообще доступна, доступ к ней имеет непрямой характер, и к данной информации уж точно нет обычного доступа для использования ее при контроле за поведением. В самом деле, именно из-за этого различия в организации их обработки информации, проявляющегося в их поведении, мы и замечаем нечто необычное, что ведет нас к допущению отсутствия опыта. Так что эти случаи не могут свидетельствовать против принципа инвариантности.

3. Блекнущие квалиа

Мой позитивный аргумент против возможности отсутствующих квалиа будет основан на мысленном эксперименте, предполагающем постепенную замену частей мозга, к примеру, кремниевыми чипами. Подобные мысленные эксперименты нередко использовались для ответа на аргументы об отсутствующих квалиа в устной традиции исследований искусственного интеллекта, а иногда и в печати. Сценарий постепенной замены обсуждал Пилишин (Pylyshyn 1980), хотя он и не связывал с ним систематической аргументации. В чем-то сходные с моим аргументы выдвигались Сэвиттом (Savitt 1982) и Када (Cuda 1985), хотя они развивают их иначе и делают несколько иные выводы из этого сценария[159].

Этот аргумент «блекнущих квалиа» не будет моим сильнейшим и главнейшим аргументом против возможности отсутствующих квалиа; эту роль играет аргумент «скачущих квалиа», о котором пойдет речь в пятом параграфе и который является также аргументом против возможности инвертированных квалиа. Тем не менее аргумент от блекнущих квалиа сам по себе силен и может серьезно мотивировать нас ко второму, более сильному аргументу, равно как и послужить хорошим фоном для последнего.

Этот аргумент имеет вид reductio ad absurdum. Допустим, что отсутствующие квалиа естественно возможны. В таком случае могла бы существовать система с такой же функциональной организацией, как и у какой-нибудь сознающей системы (скажем, у меня), но при этом абсолютно лишенная сознательного опыта. Не забывая об общем характере наших рассуждений, предположим, что это происходит потому, что данная система состоит не из нейронов, а из кремниевых чипов. Позже я покажу, как этот аргумент можно распространить на другие виды изоморфов. Назовем этого функционального изоморфа «Роботом». Каузальные схемы когнитивной системы Робота не отличаются от моих, но он обладает сознанием зомби.

В такой ситуации мы можем сконструировать ряд переходных случаев между мной и Роботом, таких, что каждый шаг будет представлять собой лишь очень небольшое изменение при полном сохранении функциональной организации на протяжении всего ряда. Мы можем вообразить, к примеру, замену какого-то количества моих нейронов кремниевыми чипами. В первом из подобных случаев будет заменен только один нейрон. На его место встанет кремниевый чип, выполняющий точно такую же локальную функцию, что и этот нейрон. Там, где последний соединен с другими нейронами, соединяется с ними и указанный чип. Там, где состояние этого нейрона чувствительно к электрическим стимулам и химическим сигналам, чувствителен к ним и кремниевый чип. Мы могли бы вообразить, что он снаряжен маленькими датчиками, принимающими электрические сигналы и химические ионы и преобразующими их в цифровые сигналы, распространяющиеся по всему чипу. Там, где нейрон продуцирует электрические и химические реакции, их продуцирует и чип (мы можем вообразить, что он снабжен маленькими эффекторами, порождающими электрические и химические реакции в зависимости от внутреннего состояния этого чипа). Важно то, что внутренние состояния этого чипа таковы, что стимульно-реакционная функция чипа ничем не отличается от соответствующей функции нейрона. То, как чип достигает этого результата, не имеет значения — возможно, он использует таблицу соответствия, увязывающую каждый стимул с надлежащей реакцией, или производит вычисления, симулирующие нейронные процессы — главное, чтобы он обеспечивал верные зависимости между данными на входе и данными на выходе. Если локальные взаимодействия адекватны, то интересующая нас замена на изменит общего функционирования системы.

Во втором случае мы заменяем кремниевыми чипами два нейрона. Легче всего предположить, что речь идет о смежных нейронах. При этом, после замены обоих нейронов, мы можем расстаться с неуклюжими датчиками и эффекторами, опосредующими соединение двух чипов. Мы можем заменить их любыми звеньями, лишь бы они были чувствительны к внутреннему состоянию первого чипа и надлежащим образом влияли на внутреннее состояние второго чипа (эти соединения могут быть, разумеется, и двунаправленными). Здесь мы добиваемся того, чтобы данное соединение не отличалось от соответствующего соединения у Робота; возможно, оно будет состоять в прохождении какого-то электронного сигнала.

Дальнейшие случаи конструируются по очевидной схеме. В каждом последующем случае кремниевыми чипами заменяется все большая группа смежных нейронов. Внутри этой группы чипов биохимический субстрат полностью исчезает. Биохимические механизмы присутствуют только в остальных частях системы и в сочленениях между чипами на границах этой группы и смежными с ними нейронами. В конце концов все нейроны системы оказываются заменены на чипы, и биохимические механизмы перестают играть какую-либо существенную роль. (Я отвлекаюсь здесь от детального обсуждения того, играют ли, к примеру, глиальные клетки какую-то значимую роль; если да, то они будут компонентами надлежащей функциональной организации и тоже будут заменены.)

Можно вообразить, что эта внутренняя система повсюду сочленена с телом, чувствительна к телесным стимулам и надлежащим образом, через датчики и эффекторы, продуцирует моторные реакции. Каждая из систем в этом ряду функционально изоморфна мне в детализации, позволяющей ей иметь мои поведенческие диспозиции. Но хотя система на одном конце спектра — это я, на другом конце мы видим, по сути, копию Робота.

Чтобы довершить картину, представим, что, в качестве первой системы, я наделен богатым сознательным опытом. Скажем, я нахожусь на баскетбольном матче в толпе орущих фанатов; я вижу яркие разноцветные одежды, ощущаю приятный аромат каких-то легких закусок, возможно, чувствую пульсирующую головную боль и т. п. Сосредоточимся на ощущениях ярко-красного и желтого, которые возникают у меня, когда я смотрю на форму игроков. Финальная система, Робот, находится в такой же ситуации, обрабатывает такие же данные на входе и продуцирует сходное поведение, но, по предположению, вообще ничего не переживает.

Между мной и Роботом будет множество промежуточных инстанций. Вопрос: каково это — находиться в них? Что переживают такие системы, если они вообще что-то переживают? Как меняется сознательный опыт по мере нашего смещения вдоль указанного спектра? Можно предположить, что в самых первых случаях их переживания во многом похожи на мои, а в самых последних у них нет переживаний или есть лишь очень незначительные переживания, но как обстоит дело с промежуточными случаями?

Учитывая, что система на другом конце спектра (Робот) лишена сознания, кажется, что по ходу дела должно происходить одно из двух. Либо (1) сознание постепенно блекнет перед тем, как в итоге исчезнуть, либо (2) где-то в этом ряду сознание неожиданно выключается, хотя в предыдущем случае был богатый сознательный опыт. Назовем первую возможность блекнущими квалиа, вторую — внезапно исчезающими квалиа.

Нетрудно исключить вариант с внезапно исчезающими квалиа. Согласно этой гипотезе, замена одного-единственного нейрона (при том, что все остальное остается неизменным) могла бы быть ответственна за исчезновение всего поля сознательного опыта. Это кажется крайне неправдоподобным, если не абсолютно фантастичным. Если бы такое было возможно, то в законах природы были бы грубые разрывы, отличные от того, что мы обнаруживаем во всех других случаях. Любой конкретный момент внезапного исчезновения квалиа (50 процентов нейронов? 25 процентов?) был бы совершенно произвольным. Можно даже представить, что наш мысленный эксперимент разворачивается на более детальном уровне, внутри нейрона, и тогда в конечном счете окажется, что исчезновение всего поля опытных переживаний будет вызвано заменой нескольких молекул (если нет, то мы возвращаемся к сценарию с блекнущими квалиа). Как всегда в подобных случаях, эта гипотеза не может быть опровергнута, но ее изначальная правдоподобность невелика.

(Можно было бы возразить, что в нелинейной динамике бывают ситуации, когда одна величина чувствительно зависит от другой и большие изменения первой могут быть вызваны незначительными изменениями второй. Однако в этих ситуациях зависимость все же имеет непрерывный характер, так что здесь будут промежуточные случаи, в которых зависимая величина принимает промежуточные значения; поэтому данная аналогия ведет к блекнущим квалиа. И в любом случае подобная чувствительная зависимость обычно возникает как результат совокупных воздействий множества более фундаментальных градуальных зависимостей. Во всех известных до сих пор фундаментальных законах зависимость одной величины от другой непрерывной величины подобным образом непрерывна, и из непрерывности никоим образом нельзя образовать ее отсутствие. Внезапно исчезающие квалиа, в отличие от нелинейной динамики, требовали бы существования грубых разрывов в фундаментальных законах.)

Если внезапно исчезающие квалиа исключены, то мы остаемся с блекнущими квалиа. Чтобы разобраться в этом сценарии, рассмотрим систему, находящуюся на середине спектра между мной и Роботом, в которой сознание уже серьезно деградировало, но еще не полностью исчезло. Назовем эту систему «Джо». Каково это — быть Джо? Джо, разумеется, функционально изоморфен мне. Он говорит о своих переживаниях все то, что я говорю о своих. На баскетбольном матче он не удерживается от восклицаний по поводу ослепительно яркой красно-желтой формы баскетболистов.

Согласно допущению, однако, Джо вообще лишен переживаний ярких красных и желтых цветов. Быть может, вместо них он ощущает что-то розоватое и тускло-коричневое. Или самые бледные оттенки красного и желтого. Или его ощущения затемняются почти до черноты. Можно представить много вариантов постепенного превращения ощущений красного в полное отсутствие ощущений, а еще большее число таких вариантов мы, быть может, даже не можем себе представить. Но можно предположить, что в каждом из них перед своим уничтожением ощущения должны утрачивать яркость (в ином случае мы останемся с проблемой внезапно исчезающих квалиа). Сходным образом можно предположить, что на каком-то этапе тонкие различия моих переживаний должны исчезать из опыта промежуточной системы; признавая, что все различия моих переживаний сохраняются вплоть до момента их одновременного исчезновения, мы остались бы с еще одной версией внезапно исчезающих квалиа.

Для конкретности вообразим, что Джо видит что-то розоватое там, где я вижу ярко-красное, причем множество различий оттенков моих переживаний больше не представлено в оттенках его переживаний. Громкий шум для меня, для Джо, возможно, лишь далекий рокот. Но не все так плохо для Джо: я чувствую спазмы в голове, а он всего лишь покалывание.

Существенный момент состоит здесь в том, что Джо систематически ошибается относительно всего, что он переживает. Конечно, он говорит, что он ощущает что-то ярко-красное и ярко-желтое, но в действительности он ощущает лишь розоватое[160]. Если вы спросите его, он заявит, что различает в своем опыте всевозможные тонкие оттенки красного, но на самом деле многие из них совершенно неразличимы в его переживаниях. Он может даже жаловаться на шум, хотя в реальности в его слуховом опыте нет ничего подобного. Хуже того, при функциональном конструировании убеждений, Джо будет даже верить в то, что у него имеются все те комплексные переживания, которые у него в действительности отсутствуют. Одним словом, Джо до крайности оторван от своего сознательного опыта, и он не способен войти в какой-либо контакт с последним.

Это кажется совершенно неправдоподобным. Здесь мы видим существо с функционирующими рациональными механизмами и реально обладающее сознанием, но абсолютно неверно трактующее свои собственные сознательные переживания. Быть может, если говорить о предельном случае, когда все темно внутри, предположение о том, что подобная система могла бы столь ошибаться в своих заявлениях и суждениях, и могло бы оказаться небезосновательным — в конце концов, в известном смысле в этой системе вообще не было бы того, кто мог бы ошибаться. Но в промежуточном случае это гораздо менее правдоподобно. Во всех известных нам случаях сознательные существа, как правило, способны формировать точные суждения о своих переживаниях, когда их ничего не отвлекает и если они разумны. Если здравое, разумное существо, лишенное какой-либо функциональной патологии, до такой степени систематически оторвано от своих переживаний, то это означает, что сознание очень слабо связано с познанием. У нас нет серьезных оснований полагать, что сознание — настолько аномальный феномен, и есть весомое основание считать иначе.

Конечно, блекнущие квалиа логически возможны. В описании системы, настолько ошибающейся относительно своих переживаний, нет противоречия[161]. Но логическая возможность и естественная возможность — разные вещи. У нас нет оснований считать, что подобный случай можно встретить на практике, и самые серьезные основания считать иначе. Одним из наиболее бросающихся в глаза фактов о сознании кажется тот факт, что когда сознательное существо с надлежащей детализацией его понятий переживает что-то, оно способно сформировать суждения о своих переживаниях. Не исключено, что в некоторых необычных случаях рациональные процессы системы оказываются существенно нарушены, и это приводит к сбоям в механизмах суждения, но это не тот случай. Процессы протекают у Джо так же, как и у меня — согласно предположению, он является моим функциональным изоморфом. Дело лишь в том, что, как оказывается, он совершенно неверно трактует собственные переживания.

Разумеется, в повседневной жизни можно отыскать немало различных примеров блекнущих квалиа. Подумаем, к примеру, о том, что происходит, когда кто-то погружается в сон; или представим как мы смещаемся назад по эволюционной цепи от людей к трилобитам. В каждом из таких случаев по мере продвижения вдоль спектра сознательный опыт постепенно блекнет. Но в каждом из этих случаев этот феномен сопровождается соответствующими функциональными изменениями. Когда я впадаю в сонное состояние, я не верю в то, что я абсолютно не хочу спать и что-то ярко переживаю (если только я не заснул — и тогда я вполне вероятно что-то ярко переживаю). Бедность цветового опыта собаки сопряжена с соответствующим дефектом ее различающих визуальных механизмов. Эти случаи очень непохожи на тот, который мы рассматриваем, так как в последнем переживания блекнут, а функционирование остается неизменным. Механизмы Джо по-прежнему могут отмечать тонкие различия длины световых волн, и он, конечно, утверждает, что подобные различения отражаются в его опыте, но мы должны верить, что это совершенно не так.

Серл (Searle 1992) обсуждает сходный мысленный эксперимент и рассматривает возможность следующего развития событий:

Здесь Серл признает возможность блекнущих квалиа, но допускает, что подобная система может и не ошибаться относительно ее убеждений по поводу ее опыта. Система могла бы обладать истинными убеждениями о своем опыте; дело лишь в том, что они не могли бы влиять на ее поведение.

Думаю, однако, что такую возможность можно исключить. В данной системе попросту нет места для формирования каких-либо новых убеждений. Если не брать очень сильный дуализм, то подобное различие убеждений должно отражаться в функционировании системы — может, и не в поведении, но хотя бы в каком-то процессе. Но эта система идентична изначальной системе (мне) на надлежащем уровне детализации. В ней просто нет места для таких новых убеждений, как «я ничего не вижу», новых желаний вроде желания закричать и других новых когнитивных состояний, таких как изумление. Ничто в этой физической системе не может соответствовать этому изумлению. Для него нет места в нейронах, которые, в конце концов, идентичны группе нейронов, фундирующей обычные убеждения; и Серл уж точно не хочет сказать, что кремниевый суррогат сам по себе фундирует новые убеждения! Если только между нейронами и кремнием нет какого-то поразительного, магического взаимодействия — которое к тому же не проявляется в других процессах, так как организация в целом остается неизменной — такие новые убеждения не возникнут.

Не меняющий организацию переход от нейронов к кремнию попросту не производит изменений, достаточных для того, чтобы вызвать столь заметную трансформацию в содержании и структуре когнитивных состояний. Переключение с опыта красного на опыт синего — это одно, но совсем другого порядка был бы переход от убеждения «Замечательный баскетбольный матч» к убеждению «О нет! Меня, кажется, занесло на дурацкий фильм ужасов». Если бы столь сильное изменение когнитивных данных не отражалось в изменениях функциональной организации, познание было бы совершенно оторвано от выполнения внутренних функций подобно бестелесному картезианскому духу. Если содержательные аспекты когнитивных состояний вообще были бы супервентными на физических состояниях, они могли бы оказываться таковыми только в силу самых что ни на есть произвольных и капризных правил (если это сделано из нейронов, то «Приятные цвета!», если из кремния, то «Увы!»).

Таким образом, возможность блекнущих квалиа предполагает либо причудливое отношение между содержанием убеждений и физическими состояниями, либо возможность существ, колоссально заблуждающихся по поводу своих собственных сознательных переживаний, несмотря на то, что они являются в полной мере разумными. Обе эти гипотезы гораздо менее правдоподобны, чем гипотеза о том, что разумные сознательные существа, как правило, точны в своих суждениях о собственных переживаниях. Гораздо более правдоподобной поэтому представляется та гипотеза, согласно которой при замене нейронов квалиа вообще не блекнут. Переживания системы, подобной Джо, на практике будут не беднее, чем у меня. И, если так, то наше изначальное допущение было неверным, и наш исходный изоморф, Робот, наделен сознательными переживаниями.

Этот аргумент можно напрямую перенести и на других функциональных изоморфов. Если говорить о ситуации, когда население страны реализует мою организацию, то мы можем сконструировать сходный спектр промежуточных случаев между моим кремниевым изоморфом и этим населением. Вначале мы можем постепенно раздвинуть кремниевую систему до размеров нескольких квадратных миль. Мы также замедлим ее, чтобы можно было справиться с частотой получающих сигналы чипов. После этого мы сделаем так, что люди по одному будут занимать место чипов, и убеждаться, что они выдают надлежащие сигналы в ответ на поступающие данные. В итоге мы получим ситуацию, в которой все население будет организовано так же, как были организованы мои нейроны; не исключено, что оно даже будет контролировать радиоуправляемое тело. На каждом этапе система будет функционально изоморфна моей, и к ней будет применим в точности такой же аргумент. Либо сознательный опыт будет сохранен, либо он поблекнет, либо внезапно исчезнет. Две последние возможности столь же неправдоподобны, как и раньше. Мы можем заключить, что система, созданная населением, будет фундировать сознательные переживания в точно такой же степени, как и мозг.

То же самое можно проделать с любой функционально изоморфной системой, включая те, что отличаются по форме, размеру, скорости, физическому составу и т. п. Во всех случаях результат будет тем же. Если подобная система не обладает сознанием, то существует такая промежуточная изоморфная система, которая обладает сознанием, имеет поблекшие переживания и совершенно неверно трактует последние. Если мы не готовы допускать такой большой разрыв между сознанием и познанием, то получается, что изначальная система все же должна была обладать сознанием.

Если отсутствующие квалиа возможны, то возможны и блекнущие квалиа. Но выше я доказывал, что блекнущие квалиа почти наверняка невозможны. Значит, отсутствующие квалиа почти наверняка невозможны.

Теперь я рассмотрю различные возражения на этот аргумент.

Людей практического склада могла бы мало впечатлить эта методология мысленных экспериментов. Они могли бы возразить, что замена нейронов на кремниевые чипы — тема для научно-фантастических историй, а не то, что имеет отношение к реальности. В частности, они могли бы возразить, что подобная замена была бы невозможна на практике, так что любые выводы на ее основе не отражали бы реалий этой ситуации.

Если предполагается, что речь идет лишь о технологической невозможности, то это не такая уж большая проблема. Нас интересует, какие переживания были бы у таких систем, если бы они существовали, и неважно, можем ли мы в действительности создать их. Хотя естественная невозможность могла бы иметь отношение к делу. Быть может, кремний просто не может выполнять те функции в мозге, которые выполняет нейрон, и поэтому никакой кремниевый чип не мог бы справиться с поставленной задачей. Неясно, можно ли обосновать это возражение; мы уже располагаем протезами рук и ног, скоро появятся и протезы глаз, и тогда почему не могут существовать протезы нейронов? В любом случае, даже если бы кремниевый функциональный изоморф оказался невозможным (быть может, из-за невычислимости нейронной функции?), это не затронуло бы аргумент в пользу принципа инвариантности. Принцип инвариантности говорит лишь о том, что если существует функциональный изоморф сознательной системы, то он будет иметь такие же осознанные переживания. Если кремниевые изоморфы невозможны, оценочные рассуждения о кремниевых системах попросту нерелевантны в данном случае.

Оппонент мог бы попробовать сосредоточиться на проблемах кремниево — нейронного интерфейса, когда дело могло бы обстоять так, что чисто нейронные системы и чисто кремниевые системы были бы вполне возможными, но промежуточные системы оказывались бы под вопросом. Быть может, в крошечных чипах просто не хватало бы места для датчиков и эффекторов? В конце концов, эффекторам надо было где-то хранить химические вещества, чтобы их можно было бы высвобождать при необходимости. Но ведь нам нужен очень маленький резервуар; для аргумента требуется лишь изоморфизм на протяжении нескольких секунд! И мы всегда могли бы провести мысленный эксперимент, предположив расширение этой системы. В любом случае, трудно понять, как такого рода моменты могли бы подкрепить глубокие и основательные возражения против принципа инвариантности. Скорее всего, отыщутся какие-то системы, которые можно будет путем постепенной замены превращать друг в друга; будет ли критик доказывать, что принцип инвариантности значим только для них? Если да, то это выглядит совершенно произвольным; если нет, то должно существовать какое-то более глубокое возражение.

Это возражение отталкивается от того обстоятельства, что в некоторых случаях субъекты действительно совершенно неверно трактуют свой опыт. К примеру, при отрицании слепоты люди убеждены, что имеют визуальные переживания, хотя они, похоже, отсутствуют. В подобных случаях, однако, мы не имеем дело с полностью разумными системами. В системах с нарушенными механизмами формирования убеждений возможно все. Такие системы могли бы считать себя Наполеоном или верить в то, что Луна розовая. А вот мой «поблекший» изоморф Джо совершенно разумен, и его когнитивные механизмы работают не хуже моих. В разговоре он кажется абсолютно вменяемым. Мы не можем указать на какие-то необычно слабые выводные связи между его убеждениями или на какой-либо систематический психиатрический дефект, приводящий к ошибочным рассуждениям. Джо — в высшей степени осмысленная, разумная личность, не выказывающая никаких симптомов конфабуляции, характерных для тех, кто отрицает слепоту. Эти случаи, таким образом, не похожи друг на друга. Правдоподобно не то, что никакая система не может кардинально заблуждаться относительно своих переживаний, а то, что подобным образом не может заблуждаться рациональная система с нормально функционирующими когнитивными механизмами. Нет сомнений, что Джо — это рациональная система, механизмы которой работают не хуже, чем у меня, и поэтому это не затрагивает наш аргумент.

Некоторые возражают, что этот аргумент имеет форму сорита или «скользкой горки» и что такие аргументы обычно сомнительны. С помощью соритов можно «показать», что даже крупица песка — это куча; в конце концов, миллион песчинок образует кучу, а если мы уберем одну песчинку из кучи, мы все равно останемся с кучей. Эта реакция, однако, основана на поверхностном прочтении данного аргумента. Аргументы, в которых используются сориты, обычно достигают своих целей, игнорируя тот факт, что та или иная кажущаяся дихотомия в действительности представляет собой континуум: между кучами и не — кучами, к примеру, имеется множество неопределенных промежуточных случаев. Мой же аргумент недвусмысленно признает возможность континуума, но показывает, что промежуточные случаи невозможны по независимым причинам.

Аргумент был бы соритом, если бы он имел такой вид: я обладаю сознанием; если заменить один нейрон сознательной системы на кремниевый чип она по-прежнему будет обладать сознанием; поэтому система, состоящая из одного кремния, будет обладать сознанием. Но он имеет иную форму. Верно, что аргумент против внезапно исчезающих квалиа основан на невозможности внезапного перехода, но важно то, что он нацелен на демонстрацию невозможности внезапных больших переходов, от богатого сознательного опыта к его полному отсутствию. Это неправдоподобно по причинам, совершенно не связанным с выкладками соритов[162].

Четвертое возражение указывает на то, что этот аргумент доказывает слишком много. Если он устанавливает принцип организационной инвариантности, то сходный аргумент установил бы принцип поведенческой инвариантности. Для достижения этой цели мы сконструировали бы континуум случаев, простирающийся от меня до любой поведенчески эквивалентной со мной системы. И сходное рассуждение привело бы нас к выводу, что такая система должна была бы обладать сознанием. Похоже, однако, что некоторые из подобных систем, к примеру гигантская таблица соответствий, содержащая данные о реакциях на любые вводимые паттерны, которую описывает Блок (Block 1981), лишены сознания. Поэтому в рассматриваемом нами аргументе должен быть какой-то пробел.

Это возражение не проходит по двум причинам. Во-первых, мой аргумент отчасти опирается на тот факт, что функционально изоморфная система будет обладать той же когнитивной структурой, что и моя, и, в частности, будет формировать те же суждения. Именно это привело нас к выводу, что блеклая система Джо должна кардинально ошибаться в своих суждениях. Аналогичный тезис неверен по отношению к поведенчески эквивалентным системам. Идеальный актер не обязан формировать те же суждения, что и я. Так же и таблица соответствий и промежуточные системы. Они будут работать, используя совершенно другие механизмы.

Во-вторых, далеко не очевидно, как можно было бы малыми шагами переходить от меня к произвольному поведенческому изоморфу при полном сохранении поведенческой эквивалентности. Как это можно было бы, к примеру, сделать с таблицей соответствий? Быть может, это можно было бы осуществить резкими большими шагами, но этого будет недостаточно для аргумента: если между смежными системами надо делать большие шаги, то внезапно исчезающие квалиа уже не кажутся столь невероятными. В случае функциональных изоморфов можно было естественным образом продвигаться очень малыми шагами, но для поведенческих изоморфов подобного естественного метода не существует. Кажется поэтому маловероятным, что подобный аргумент имеет хоть какие-то перспективы.

В общем, думаю, что единственной осмысленной реакцией на этот аргумент со стороны оппонента организационной инвариантности было бы смириться с возможностью блекнущих квалиа и признать вытекающую из нее возможность того, что разумная сознательная система могла бы кардинально заблуждаться относительно своего опыта, или, быть может, смириться с другой возможностью и допустить внезапно исчезающие квалиа и связанные с этим резкие разрывы. Эта позиция малопривлекательна, так как она предполагает разрыв между сознанием и познанием, альтернатива которого выглядит гораздо более правдоподобно; но, в отличие от других возражений, она не является очевидно неверной. Впрочем, аргумент от скачущих квалиа в параграфе 5 предоставит дополнительные свидетельства против возможности отсутствующих квалиа, так что противникам принципа инвариантности не стоит рассчитывать на спокойную жизнь.

Мимоходом отмечу, что, используя похожий аргумент, можно было бы показать, что системы, функциональная организация которых сходна (но не идентична) с организацией сознательной системы, будут обладать сознательным опытом. Принцип инвариантности сам по себе совместим с солипсистским тезисом о том, что опыт порождается моей организацией и только ей. Но так же, как мы воображали постепенное изменение моего физического состава, мы можем вообразить постепенное изменение моей организации, при котором мои убеждения о моем собственном опыте останутся по большей части неизменными, я останусь разумной системой и т. д. По соображениям, сходным с теми, что приводились выше, кажется очень вероятным, что сознательный опыт сохранится при таком переходе.

4. Инвертированные квалиа

Аргумент от блекнущих квалиа указывает на то, что мои функциональные изоморфы будут обладать сознательным опытом, но он не позволяет заключить, что изоморфы будут обладать сознательным опытом того же типа. Иными словами, функциональная организация определяет наличие или отсутствие сознательного опыта, но она могла бы не определять природу этого опыта. Для заключения о том, что функциональная организация определяет природу опыта, нам предстоит показать невозможность функциональных изоморфов, обладающих инвертированными квалиа.

Идея инвертированных квалиа известна большинству из нас. Мало кто в какой-то момент не задумывался, не могло ли быть так, что то, что кажется одному красным, выглядит для другого как синее, и наоборот. Это одна из тех философских головоломок, где вначале даже неясно, имеет ли соответствующая идея вообще хоть какой-то смысл и которые могут вызывать затруднения даже после продолжительных размышлений.

Похоже, что впервые возможность инвертированных квалиа была рассмотрена Джоном Локком в его «Опыте о человеческом разумении»:

Здесь Локка интересуют инвертированные квалиа скорее у систем с сходным поведением, чем у точных функциональных изоморфов. Кажется несомненным, что тут фиксируется концептуальная возможность. Нас интересует вопрос, идет ли при этом речь и об эмпирической возможности.

Даже те люди, которые считают себя материалистами, нередко полагали, что функциональные изоморфы могли бы иметь иные осознанные переживания. Так, нередко признается естественно возможным, что мой функциональный изоморф с иным физическим составом мог бы ощущать синее там, где я ощущаю красное, или что-то в этом роде. Это и есть гипотеза инвертированных квалиа. Если она верна, то, хотя наличие сознательного опыта могло бы зависеть только от функциональной организации, характеристики опытных переживаний зависели бы от физиологического состава или какого-то другого нефункционального фактора[163].

Ранее мы видели, что эту позицию трудно согласовать с материализмом. Если наличие у функционального изоморфа инвертированных квалиа является естественно возможным, то оно логически возможно. Значит, в равной степени логически возможно и наличие инвертированных квалиа у физического изоморфа, так как концептуальная связь между нейронами и конкретным видом квалиа существует не в большей степени, чем концептуальная связь между кремнием и конкретным видом квалиа. Из этого следует, что характер конкретных опытных переживаний представляет собой некий дополнительный факт, выходящий за пределы физических фактов, и что материализм должен быть ложен (если только не принять вариант «сильной метафизической необходимости»). В дальнейшем, однако, я абстрагируюсь от этого обстоятельства. Мое обсуждение не будет зависеть от истинности материализма или дуализма.

Возможность инвертированных квалиа, или «инвертированного спектра», как ее порой называют, иногда подвергается сомнению по верификационистским основаниям, состоящим в том, что мы никогда не могли бы узнать о том, что происходит что-то иное, так что здесь могло бы и не быть реального различия (напр., Schlick 1932). Очевидно, что я не принимаю эти доводы: одного лишь факта невозможности сказать, какие именно квалиа переживает система, недостаточно для заключения, что этот вопрос не имеет фактического характера, так как природа квалиа концептуально не связана с поведением; поэтому здесь я не буду принимать во внимание подобные возражения. Как уже отмечалось в главе 3, эту гипотезу иногда критикуют также и по тем соображениям, что наше цветовое пространство ассиметрично, так что никакая инверсия не могла бы установить надлежащие соответствия (напр., Hardin 1987; Harrison 1967, 1973). Некоторые из прежних моих ответов применимы и здесь, хотя теперь нас интересует естественная возможность; так, мы по-прежнему можем апеллировать к возможности существ с ассиметричным цветовым пространством и спрашивать о возможности их инвертированных функциональных изоморфов. В любом случае, я буду игнорировать эту трудность, допуская в целях аргумента, что наше цветовое пространство симметрично, и доказывая, что инвертированные квалиа все равно невозможны.

Обсуждение инвертированных квалиа чревато путаницей. Когда я говорю «переживание синего», имею ли я в виду (1) то, что субъект называет переживанием «синего», (2) переживание, вызываемое синим объектом, или же (3) то, что я называю переживанием «синего»? Я выбираю третий вариант. В ходе всего обсуждения под «переживанием синего» будет пониматься такое переживание, которое я называю «синим», которое обычно имеется у меня, когда я смотрю на синие объекты — небо, море и т. д. При таком словоупотреблении представимо, что другие (или даже я сам в будущем) могли бы иметь такие переживания синего, которые были бы вызваны желтыми объектами, объектами, называемыми ими «красными» и т. п.

Аргументы в пользу инвертированных квалиа, как и в случае с отсутствующими квалиа, зачастую состоят просто в тезисе о представимости, хотя очевидно, что такие тезисы оставляют открытым вопрос о естественной возможности. Выдвигалась и пара аргументов в пользу естественной возможности разного рода инвертированных квалиа, но ни один из этих аргументов не опасен для принципа организационной инвариантности.

Первый из этих аргументов позволяет сделать вывод о возможности инвертированных квалиа при неизменности поведения (см. Gert 1965; Lycan 1973 и Wittgenstein 1968). Вначале мы отмечаем, что квалиа могли бы инвертироваться в субъекте, возможно, путем переброски соединений между сетчаткой и центральными участками моего мозга, пока я сплю. После пробуждения я скажу, что небо неожиданно стало казаться красным, трава — желтой и т. д., и у нас будут все основания считать, что мои квалиа оказались инвертированными. После этого мы рассматриваем возможную ситуацию, когда мозг какого-то человека был переделан подобным образом при рождении. Квалиа такого человека могли бы быть систематически инвертированными по отношению к норме, но, разумеется, он приучился бы назвать небо голубым, траву — зеленой и т. д., так что подобное инвертирование могло бы никогда не отразиться на его поведении[164].

Это, однако, не позволяет заключить о возможности инвертированных квалиа при фиксированной функциональной организации. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратить внимание на то обстоятельство, что при переброске моих соединений демон серьезно изменил мою функциональную организацию. Аналогичным образом изменилась и функциональная организация субъекта, у которого подобные изменения были произведены при рождении, так что он не будет моей функциональной копией. Он может разделять со мной какие-то из моих функциональных свойств на грубом уровне, но он совершенно точно не будет иметь одинаковую со мной высокодетализированную функциональную организацию. Значит, такие случаи не угрожают принципу организационной инвариантности[165].

Родственный аргумент, выдвинутый Блоком (Block 1990), отсылает к «Инвертированной Земле», где небо желто, трава красна и т. п.[166] Мы можем предположить, что я схвачен и перенесен на Инвертированную Землю, но при этом на меня надеты инвертирующие цвета контактные линзы, так что все кажется мне нормальным. Блок использует этот сценарий для выдвижения аргументов против репрезентационалистского взгляда на квалиа, приравнивающего, к примеру, переживание синего к перцептивному состоянию, связанному с синими объектами (через какое-то время, проведенное на Инвертированной Земле, переживания синего будут связаны у такого человека с желтыми объектами). Он также использует его против функционализма такого рода, при котором переживания синего отождествляются с состояниями, порождаемыми синими объектами.

Этот случай опять-таки никак не может опровергнуть принцип организационной инвариантности. В конце концов, когда на Инвертированной Земле я смотрю на желтое небо через мои инвертирующие линзы, моя внутренняя функциональная организация не будет отличаться от той, которая имеется у меня, когда я смотрю на синее небо на Земле, не будет различий и в моем опыте, в точном соответствии с предсказаниями этого принципа. В лучшем случае этот мысленный эксперимент позволяет оторвать переживания от свойств нашего окружения и от «широких» функциональных свойств, включающих окружение; но я говорю только о внутренней функциональной организации. Данный мысленный эксперимент не указывает случаи наличия различных переживаний у двух внутренне изоморфных систем, так что он не затрагивает принципа инвариантности[167].

5. Скачущие квалиа

Кто-то мог бы подумать, что можно напрямую адаптировать аргумент блекнущих квалиа для получения аргумента против возможности инвертированных квалиа. К сожалению, это не проходит. Представим, как мог бы разворачиваться подобный аргумент. Мы начинаем с меня, ощущающего что-то красное, и инвертированной системы, ощущающей синее. Путем постепенной замены мы конструируем ряд случаев, в каждом из которых имеется какой-то промежуточный цвет. Но в этой картине нет ничего неверного! Промежуточные системы — это попросту случаи мягкого инвертирования квалиа и не более проблемны, чем предельный случай.

Конечно, может быть не очевидным, что именно ощущают эти промежуточные системы. Возможно, никакой из цветов нашего обычного цветового пространства не может подходить на эту роль, не вступая в противоречие со схемами категоризации и различениями, присущими этой системе. Не исключено, однако, что они ощущают совершенно новые цвета, недоступные для моего ощущения, но тем не менее составляющие континуум от красного до синего. Это было бы странным, но не таким уж невероятным. Важно то, что здесь полностью отсутствовала бы та проблема, которая была характерна для случая с блекнущими квалиа. Эти системы не заблуждались бы систематически относительно характеристик своего опыта. Там, где они говорили бы о переживании различий, они так и могли бы переживать различия; там, где они заявляли бы о интенсивных переживаниях, они имели бы интенсивные переживания, и т. д. Конечно, цвета, именуемые ими «красным», были бы отличны от того, что я называю красным, но в этом нет никакой проблемы; это происходит и при обычной инверсии. Важно, что, в отличие от случая с блекнущими квалиа, структурные черты переживаний этих систем остаются полностью неизменными.

Тем не менее можно отыскать сходный и хороший аргумент против возможности инвертированных квалиа[168]. Предположим опятьтаки для целей reductio, что инвертированные квалиа эмпирически возможны. В таком случае могут существовать две функционально изоморфные системы, находящиеся в одинаковом функциональном состоянии, но имеющие различные переживания. Примем для наглядности, что эти системы — я, ощущающий красное, и мой кремниевый изоморф, ощущающий что-то синее (здесь есть деталь, связанная с генерализацией, и позже я обсужу ее).

Как и прежде, сконструируем ряд промежуточных случаев, связывающих меня и моего изоморфа. Но тут аргумент будет развиваться иначе. Нас не должно беспокоить, каким образом изменяются переживания по мере продвижения по этому ряду. Быть может, они претерпевают резкие изменения, совершают громадные скачки, хотя, конечно, эти изменения скорее всего имеют постепенный характер. Важно лишь, чтобы в этом ряду было два пункта А и В, таких, что: (1) между A и В заменено не более одной десятой части мозга и (2) переживания A и В существенно разнятся. Чтобы убедиться в том, что дело должно обстоять именно так, нужно лишь посмотреть на те пункты, где заменено десять, двадцать и т. д. вплоть до девяноста процентов мозга. Переживания красного и синего отличаются друг от друга в степени, достаточной для того, чтобы какие-то из соседствующих пар здесь должны были заключать в себе заметное различие (то есть это различие должно быть достаточным для того, чтобы оно было заметным, если бы эти пары ощущались одним и тем же субъектом); невозможно перейти от красного к синему десятью незаметными прыжками.

Конечно, между различными переживаниями могут существовать незаметные различия. Если чуть-чуть изменить оттенок красного, то я не смогу заметить это различие. Можно было бы предположить, что это происходит потому, что различие здесь хотя и существует в мире, но отсутствует в переживаниях; но если бы дело ограничивалось только этим, то можно было бы повторить подобные изменения тысячу раз, показав в итоге, что красное и синее производят одни и те же ощущения, что нелепо. Поэтому могут существовать какие-то незаметные различия переживаний. Можно наблюдать этот феномен, глядя на широкую полосу краски с небольшими вариациями оттенков цвета; порой оказывается крайне непросто сказать, отличаются или совпадают ощущения ее различных частей. Важно, однако, что незаметные отличия очень малы. Десять подобных прыжков в лучшем случае могли бы перенести нас от одного оттенка красного к другому, незначительно отличающемуся от него оттенку того же цвета. (Это создает небольшую проблему для генерализации моего аргумента, и в дальнейшем я еще вернусь к обсуждению этого вопроса.)

Итак, между красной и синей системами должны существовать две системы, отличающиеся не более чем на десять процентов по своему внутреннему составу, но имеющие существенно разные ощущения. Ради наглядности представим, что эти системы — это я и Билл. Там, где я ощущаю красное, Билл имеет несколько иное ощущение. Мы вполне можем предположить, что Билл видит синее; не исключено и то, что его ощущение будет больше похоже на мое, чем в случае синего, но это не имеет значения для аргумента. Две этих системы отличаются еще и тем, что на месте нейронов какого-то небольшого участка моего мозга в мозге Билла находятся кремниевые чипы. Эта замена нейронной цепи на кремниевую — единственное физическое отличие между мной и Биллом.

Ключевым шагом в этом мысленном эксперименте будет изготовление точно такой же, как у Билла, кремниевой цепи и размещение ее в моей голове в качестве дублирующего контура. Эта резервная цепь будет функционально изоморфна цепи, уже имеющейся в моей голове. Мы снарядим этот контур датчиками и эффекторами, чтобы он мог взаимодействовать с другими частями моего мозга, но мы не будем напрямую подключать его. Вместо этого мы установим переключатель, дающий возможность прямого переключения между нейронной и кремниевой цепями. При активации переключателя нейронная цепь выключается, а кремниевая включается. Можно вообразить, что переключатель контролирует те участки интерфейса, в которых соответствующие цепи оказывают воздействие на другие участки мозга. При активации переключателя нейронные соединения убираются и их место занимают эффекторы кремниевой цепи. (Можно представить, что датчики обеих цепей остаются присоединенными все время, чтобы состояние обеих цепей менялось надлежащим образом, но в любое время только одна из цепей вовлечена в протекающие в мозге процессы. Мы могли бы также придумать сходный эксперимент, в котором отключались бы как датчики, так и эффекторы, для гарантии полной изоляции резервной цепи от остальной системы. Это привело бы к изменению некоторых деталей, но мораль осталась бы неизменной.)

Непосредственно после активации переключателя обработка информации, ранее производившаяся нейронной цепью, начинает производиться кремниевой цепью. Контролирующий поток внутри системы оказывается перенаправленным. Однако моя функциональная организация никак не отличается от той, которая была бы у меня, если бы мы не активировали переключатель. Два эти случая отличаются, по сути, лишь физическим составом одной из цепей системы. Еще одно отличие связано с физическим составом другой, «бездельничающей» цепи, но оно нерелевантно для функциональной организации, так как оно не играет никакой роли в воздействии на другие компоненты системы и в координации поведения.

Что происходит с моими ощущениями, когда мы активируем переключатель? Перед установкой той цепи я ощущал красное. После ее установки, но перед активацией переключателя я, судя по всему, по-прежнему буду ощущать красное, так как эти случаи будут различаться лишь добавлением цепи, никак не вовлеченной в протекающие в мозге процессы; влияние на эти процессы было бы не большим, если бы я съел ее. После активации переключателя, однако, я мало чем отличаюсь от Билла. Единственным различием между Биллом и мной в данный момент является то, что у меня имеется каузально нерелевантная нейронная цепь, выпадающая из системы (можно было бы даже представить, что она уничтожается после активации переключателя). Билл же, по предположению, ощущал что-то синее. Значит, после переключения у меня тоже будет ощущение синего.

Случится, таким образом, то, что мои ощущения поменяются «на моих глазах». Там, где я ощущал красное, теперь я буду ощущать синее. Совершенно внезапно яблоко на моем столе посинеет. Можно даже вообразить, как мы будем несколько раз дергать переключатель туда-сюда, и тогда ощущения красного и синего будут «скакать» перед моим взором.

На первый взгляд могло бы показаться, что тут нет ничего нелепого — и сама картина до странности привлекательна — но здесь происходит что-то необычное. Мои ощущения переключаются с красного на синее, но я не замечаю каких-либо изменений. Даже после того, как мы много раз дернем переключатель и мои квалиа заскачут туда-сюда, я так и буду продолжать свои занятия, не замечая ничего необычного. По предположению, моя функциональная организация остается полностью нормальной. В частности, после активации переключателя она меняется во времени точно так, как она менялась бы и без этой активации. В моих поведенческих диспозициях не обнаруживается никакого особого различия. У меня не возникнет вдруг желание сказать: «Хм! Происходит что-то странное!» Здесь нет места для того чтобы встрепенуться, воскликнуть, даже для того, чтобы отвлечь свое внимание. Любая необычная реакция предполагала бы функциональное различие двух цепей, что расходилось бы с их изначально предположенным изоморфизмом. Согласно замыслу, моя когнитивная организация остается такой же, что и обычно, и, в частности, не отличается от той, какая была бы без активации переключателя.

Очевидно, что при любом функциональном конструировании убеждений получается, что я не смогу обретать каких-либо новых убеждений при активации переключателя. Но даже если оспаривать функциональное объяснение, кажется крайне неправдоподобным, что простая замена нейронной цепи на кремниевую цепь при сохранении общей организации могла бы оказаться ответственной за добавление столь заметного нового убеждения, как «мои квалиа только что перевернулись». Как и в случае с блекнущими квалиа, здесь просто нет места для подобного изменения, если только оно не происходит в смежном картезианском бестелесном духе.

Мы, таким образом, опять пришли к reductio ad absurdum. Кажется совершенно неправдоподобным предположить, что мои ощущения могли бы меняться столь существенным образом при том, что я не обращал бы на это пристального внимания и не был способен заметить это изменение. Это опять-таки означало бы наличие радикального разрыва между сознанием и познанием. Если подобные вещи могли бы случаться, то психология и феноменология были бы радикально некоординированными — в гораздо большей степени, чем даже в сценарии с блекнущими квалиа.

Этот сценарий со «скачущими квалиа» может быть логически возможным (хотя данный случай столь экстремален, что он представляется всего лишь логически возможным), но это не означает его правдоподобия как эмпирической возможности — в этом смысле он не более правдоподобен, чем то, что мир был создан пять минут назад. В качестве эмпирической гипотезы кажется гораздо более вероятным то, что при значительном изменении ощущений субъект, при условии его вменяемости и внимательности, должен быть в состоянии заметить это изменение. Если нет, то сознание и познание связаны между собой лишь самыми тонкими нитями.

В самом деле, если мы должны были бы допустить естественную возможность скачущих квалиа, то это привело бы нас к тревожной мысли: такое могло бы действительно существовать и происходить постоянно. Физиологические свойства наших функциональных механизмов все время меняются. Функциональные свойства этих механизмов весьма устойчивы; можно было бы ожидать, что эта устойчивость обеспечивалась бы эволюцией. Но не существует адаптивных причин константности нефункциональных свойств. С течением времени несомненно происходят изменения низкоуровневых молекулярных свойств. Такие свойства, как положение, атомарный состав и т. п. могут меняться при сохранении функциональной роли, и такие изменения почти наверняка постоянно происходят.

Если мы допустим, что квалиа зависят не только от функциональной организации, но и от деталей ее реализации, то может оказаться, что наши квалиа действительно все время скачут перед нашим взором. Не видно убедительного основания считать, что изменение от нейронов к кремнию должно иметь последствия, а изменение в нейронной реализации — нет[169]; грань можно обоснованно провести только на функциональном уровне[170]. Причина, по которой мы сомневаемся, что подобные скачки происходят у нас, состоит в том, что мы придерживаемся следующего принципа: при значительном изменении наших переживаний мы можем заметить это изменение. Если бы мы были вынуждены согласиться с возможностью скачущих квалиа в исходном случае, мы должны были бы отказаться от этого принципа, и им уже нельзя было бы воспользоваться в качестве оборонительного средства против скептицизма даже в более привычных ситуациях.

Нельзя исключить, что мы и в самом деле могли бы осуществить подобный эксперимент. Конечно, нам пришлось бы преодолеть громадные практические трудности, но — по крайней мере, в принципе — кто-нибудь мог бы установить такую цепь у меня и я мог бы увидеть, что произойдет и рассказать об этом остальным. Впрочем, разумеется, нет смысла ставить этот эксперимент, так как мы знаем, каков будет его результат. Я скажу, что мои опытные переживания все время оставались неизменными, что я ощущал один и тот же оттенок красного и не заметил ничего странного. Я проникнусь еще большей, чем до этого, убежденностью, что квалиа детерминируются функциональной организацией. Конечно, это не будет доказательством, но с этим свидетельством будет непросто спорить всерьез.

Я делаю вывод, что наиболее правдоподобной гипотезой явным образом является та, согласно которой замена нейронов при сохранении функциональной организации оставит квалиа неизменными. Проблемы сценария со скачущими квалиа могут быть связаны с изначальным допущением того, что функционально изоморфная кремниевая система могла бы ощущать синее там, где я ощущаю красное. И самой разумной реакцией в таком случае будет отказ от этого допущения и, соответственно, заключение, что опыт целиком определяется функциональной организацией.

Следует отметить, что этот мысленный эксперимент столь же успешно работает против возможности отсутствующих квалиа, как и против возможности инвертированных квалиа. Мы просто берем две точки на пути к отсутствующим квалиа, между которыми имеется значительное различие переживаний, и тем же способом устанавливаем резервную цепь. Как и прежде, если отсутствующие квалиа возможны, то активация переключателя приведет к осцилляции квалиа перед моим взором — сначала они будут яркими, потом тусклыми, и наоборот, а я ничего не замечу. Опять-таки, гораздо более вероятно то, что такие незамеченные скачки невозможны, а это значит, что невозможны и отсутствующие квалиа.

Сам я считаю этот аргумент против отсутствующих квалиа даже более убедительным, чем тот, который был выдвинут в параграфе 3, хотя оба они могут сыграть какую-то роль. Оппонент мог бы просто закусить удила и признать возможность блекнущих квалиа, но признание скачущих квалиа связано с трудностями, на порядок более серьезными, чем те. Серьезное отличие связано с самой непосредственностью переключения, как и с тем фактом, что феномен, который не может заметить субъект, является очень динамичным и бросающимся в глаза. Блекнущие квалиа означали бы, что какие-то системы оторваны от их сознательного опыта, но скачущие квалиа указывали бы на наличие еще более странного разрыва.

Структура аргумента от скачущих квалиа такова, что он оставляет место для большего числа лазеек, чем аргумент от блекнущих квалиа. Похоже, однако, что ни одна из этих лазеек не может быть использована для получения оппонентом каких-то дивидендов. Ниже я рассмотрю эти лазейки, а также обсужу еще одно возражение против этого аргумента. Здесь можно было бы опять выдвинуть и возражения, выдвигавшиеся в связи со случаем с блекнущими квалиа, но ответы на них более или менее совпадали бы с теми, что были даны ранее; так что я не буду повторять их.

Выдвинутый мной аргумент естественным образом может быть расширен с нейронно-кремниевого случая на многие другие примеры функциональных изоморфов, но есть и пара исключений, связанных со скоростью и историей. Если изоморф гораздо быстрее или медленнее, чем исходная система, то мы не можем просто подставить цепь из одной системы в другую и ожидать, что все будет нормально функционировать. Поэтому мой аргумент не исключает возможности того, что изменение в скорости, оставляющее функциональную организацию неизменной, могло бы приводить к инвертированию квалиа. Сходная лазейка имеется и для физических изоморфов, отличающихся только своей историей, быть может, если я родился в Южном Хэмпшире, я буду ощущать зеленое, тогда как мой физический двойник, родившийся в Северном Хэмпшире, — красное. История не может варьироваться в сценарии со скачущими квалиа (в сценарии с блекнущими квалиа — может), и поэтому данный аргумент не затрагивает гипотезу, в соответствии с которой квалиа супервентны на прошлом.

Но ведь ни одна из этих гипотез не была столь уже правдоподобной. Разумно предположить, что история должна влиять на наши квалиа путем воздействия на наше физическое устройство, но зависимость от истории, о которой идет речь выше, была бы гораздо более сильной: здесь, по сути, было бы нечто вроде «нелокального» воздействия отдаленной истории на имеющиеся в настоящий момент квалиа, не опосредованного какими-либо компонентами физического устройства или пространственно-временным окружением. Что же касается скорости, то допущение того, что изменение скорости инвертировало бы квалиа, хотя их не могло бы инвертировать ничто другое, выглядело бы совершенно произвольным. Эти гипотезы непротиворечивы, и поэтому оппонент мог бы принять их, но нет серьезных оснований поступать подобным образом. После того, как мы установили, что все другие не меняющие организацию изменения сохраняют квалиа, идея о том, что их изменения могли бы быть связаны только со скоростью или историей, кажется малопривлекательной.

Другая небольшая лазейка связана с тем, что данный аргумент не исключает возможности очень мягких спектральных инверсий. К примеру, между темно — красным и еще чуть более темно — красным может быть девять промежуточных оттенков, таких, что нельзя различить ни один из двух смежных оттенков. В подобном случае сценарий скачущих квалиа не составляет проблемы; если система не замечает каких-либо различий при активации переключателя, то именно этого нам и следовало ожидать.

Разумеется, в одной десятой — как характеристике различия между двумя смежными системами — нет ничего такого уж особого. Но нельзя делать эту величину слишком большой. Если бы мы довели ее до половины, мы столкнулись бы с проблемой личного тождества: вполне можно было бы предположить, что при активации переключателя мы создаем новую личность, и в том, что она не замечала бы изменения, не было бы никакой проблемы. Быть может, мы могли бы доходить до 20 или 25 процентов, не создавая таких трудностей, но это опятьтаки допускало бы возможность очень мягких инверсий, таких, которые могли бы быть образованы четырьмя или пятью незаметными изменениями. Мы, впрочем, можем уменьшить воздействие этого затруднения, указав на крайнюю маловероятность равной зависимости опыта от всех участков мозга. Если переживания цвета главным образом зависят, скажем, от небольшого участка зрительной коры, то мы одним махом могли бы осуществлять любую инверсию квалиа, меняя лишь небольшой фрагмент системы, и аргумент прошел бы даже против мягчайшей из заметных инверсий квалиа.

В любом случае, лазейки здесь были бы неопасными. В лучшем случае мы оставляем возможность крайне незначительной недоопределенности переживаний организацией. Подобная недоопределенность могла бы казаться до такой степени незначительной, что не представляла бы интереса, но в любом случае можно отметить, что она ведет к малопривлекательной позиции. Основательным кажется предположение, что переживания должны быть либо повсеместно инвертируемыми, либо вообще не инвертируемыми, и почему мир должен быть таким, что в нем допустимо лишь незначительное инвертирование? Это выглядело бы совершенно произвольным. Мы не можем исключить данную гипотезу, но последняя не обладает большой изначальной правдоподобностью.

Аналогичным образом данный аргумент оставляет лазейку для предположения, что инвертируемыми могли бы быть остающиеся без внимания квалиа. К примеру, если мы не обращаем внимания на периферию нашего визуального поля, то здесь могла бы происходить инверсия квалиа, а мы не замечали бы ее. В самом деле, недавние эксперименты (Rensink, O’Regan, and Clark 1995) показывают, что можно изменить довольно важные характеристики изображения, которое демонстрируется субъекту, при том, что он ничего не заметит, если только он не сконцентрирован на этих характеристиках (обычно в этих экспериментах между демонстрацией двух изображений имеется небольшой промежуток времени, так что эта ситуация не вполне совпадает со сценарием скачущих квалиа, хотя и близка ему). Так что эти аргументы оставляют открытой возможность остающихся без внимания инвертированных квалиа.

Ничто, однако, в подобных выкладках не указывает на возможность инвертирования не остающихся без внимания квалиа. Так что использование этой лазейки привело бы к малопривлекательной позиции, в соответствии с которой квалиа организационно инвариантны, когда они находятся в фокусе достаточного внимания, но зависят от других черт в ином случае. (Вероятно, инвертированное ощущение зеленого на периферии опять отскочит к красному, когда на него будет обращено внимание?) Возможность сделать эту позицию теоретически приемлемой кажется крайне маловероятной. Как и в случае с другими лазейками, она ведет только к концепциям, изначально лишенным какого-либо значимого правдоподобия.

Еще одно возражение таково[171]. Мы можем представить сходный эксперимент, в котором мы меняем местами соединения, идущие от тех мест, куда поступают данные о красном и синем, в центральные участки мозга таким образом, что синие стимулы играют ту роль, которую ранее играли красные стимулы, и в котором для компенсации мы также систематически меняем местами исходящие из центральной части соединения. Когда входящие данные о синем становятся причиной того, что центральная часть оказывается в состоянии, ранее связывавшемся с красным, исходящие из центральной части в другие участки мозга соединения перебрасываются так, что остальные части мозга функционируют именно так, как они функционировали бы в случае отсутствия каких-либо изменений. При этом мои ощущения почти наверняка поменяются с красного на синий, но мои поведенческие диспозиции останутся полностью неизменными. В этом случае повторные переключения точно приведут к скачущим квалиа. Не выходит ли в конце концов, что в скачущих квалиа нет несообразности?

Во-первых, надо отметить, что такая переделка была бы гораздо более масштабной задачей, чем все те, о которых шла речь выше. Центральная часть мозга будет воздействовать на весь мозг в самых разных местах. Каждое из этих соединений надо будет перебросить, причем, что существенно, во всех этих случаях нельзя будет ограничиться простой переброской. Мы не можем просто переключить «красные исходящие» на «синие исходящие», как это мы могли бы сделать с входящими; исходящие из центральной системы данные могут репрезентировать такие разные вещи, как извлеченные воспоминания, двигательные команды и т. д., и здесь дело не исчерпывается простым различием «полярности» красных и синих исходящих. Для определения надлежащих «синих исходящих», вероятно, потребовалось бы симуляция всех процессов обработки информации в центральной зоне при наличном изначальном состоянии и данных на входе, чтобы увидеть, что из этого выйдет. Если так, то каузальную работу будет производить эта симулирующая система, а не сама центральная зона, и это приведет к утрате значимости данного сценария.

Во-вторых, даже если бы оказалось, что можно как-нибудь легко перебросить исходящие соединения, отметим, что при этом сохранятся только поведенческие диспозиции, а не функциональная организация. Как это могло бы переживаться? Думаю, что в данном случае я заметил бы переключение и попытался действовать в соответствии с ним, но ощущал бы себя так, как если бы какой-то кукловод воспрепятствовал осуществлению моих замыслов. В отличие от разбиравшегося ранее случая, здесь имелось бы место для возникновения таких дополнительных убеждений и других когнитивных состояний; они подкреплялись бы различными состояниями центральной зоны. И, быть может, при появлении обратной связи и индикации данными на входе в центральные участки того, что моторные движения совершенно не совпадали с планируемыми, состояние центральной зоны, как можно вообразить, подверглось бы серьезному возмущению. На деле это возвращает нас к первому возражению, так как казалось бы почти невозможным систематически компенсировать эти эффекты обратной связи. Так или иначе, но существенное различие в функциональной организации говорит об отсутствии аналогии этих случаев.

6. Нередуктивный функционализм

Подводим итоги: мы установили, что если отсутствующие квалиа возможны, то блекнущие квалиа тоже возможны; если инвертированные квалиа возможны, то скачущие квалиа возможны; и если отсутствующие квалиа возможны, то скачущие квалиа возможны. Но возможность блекнущих квалиа маловероятна, а скачущих квалиа — крайне маловероятна. Поэтому крайне маловероятна возможность отсутствующих и инвертированных квалиа. Из этого следует, что у нас есть серьезное основание считать истинным принцип организационной инвариантности, равно как и то, что функциональная организация полностью определяет сознательный опыт.

Следует отметить, что эти аргументы не устанавливают функционализм в самом сильном его смысле, так как в лучшем случае они показывают эмпирическую (или естественную) невозможность отсутствующих и инвертированных квалиа. Эти доводы нельзя расширить до аргументов в пользу логической невозможности отсутствующих и инвертированных квалиа — чего могли бы желать некоторые функционалисты — по двум причинам. Во-первых, как блекнущие, так и скачущие квалиа, несмотря на неправдоподобность, кажутся непротиворечивыми гипотезами. Кто-то мог бы оспорить логическую возможность этих гипотез, утверждая, к примеру, что возможность заметить отличия между квалиа является чем-то конститутивным для последних. Эта концептуальная интуиция спорна, но в любом случае есть и вторая причина, по которой эти аргументы не могут установить логическую детерминацию опыта функциональной организацией.

Чтобы увидеть эту вторую причину, заметим, что данные аргументы используют в качестве эмпирической посылки ряд фактов о распределении функциональной организации в физических системах: о том, что я обладаю сознательными переживаниями определенного рода или что ими обладают такие-то биологические системы. Если бы мы установили логическую невозможность блекнущих и скачущих квалиа, то это могло бы устанавливать логическую необходимость следующего кондиционала: если система с высокодетализированной функциональной организацией F имеет сознательный опыт определенного вида, то любая система с организацией F имеет такие же опытные переживания. Но мы не можем установить логическую необходимость заключения этого кондиционала без установления логической необходимости его посылки, а эта посылка сама по себе эмпирична. Для установления логической детерминации опыта функциональной организацией мы должны были бы вначале убедиться в логической супервентности опыта на физическом, что, как я доказывал, невозможно. Даже если бы мы могли установить логическую супервентность на физическом, это скорее всего было бы сделано путем функциональной дефиниции, но при наличии такой дефиниции можно было бы заключить к логической невозможности отсутствующих и инвертированных квалиа без необходимости прибегать для этого к каким-то причудливым аргументам. Так что аргументы от блекнущих и скачущих квалиа в любом случае малополезны для доказательства логической или метафизической невозможности отсутствующих или инвертированных квалиа.

Данные аргументы поэтому не могут устанавливать сильную разновидность функционализма, где функциональная организация оказывается конститутивной для сознательного опыта; но они приносят успех попыткам утвердить более слабую его форму, которую я назвал нередуктивным функционализмом, согласно которому функциональная организация с естественной необходимостью оказывается достаточной для сознательного опыта. В соответствии с этим воззрением, сознательный опыт детерминируется функциональной организацией, но не обязан сводиться к ней.

В любом случае, вывод все еще силен. Принцип инвариантности говорит нам, что сознательными, в общем, могут быть когнитивные системы, реализованные на самых разных носителях. В частности, этот вывод оказывает серьезную поддержку амбициям исследователей в области искусственного интеллекта, о чем мы еще поговорим в главе 9. Если нередуктивный функционализм верен, то нередуцируемость сознания не является помехой для создания сознательного вычислительного устройства.

Важнее всего то, что мы продвинулись в деле ограничения принципов, благодаря которым сознание оказывается чем-то естественно супервентным на физическом. Мы сузили круг релевантных свойств в супервентностной базе до организационных свойств. В определенном смысле мы можем сказать, что сознание супервентно не только на физическом, но и на организационном. Тут нужно тщательно подбирать слова, так как всякая система реализует множество видов функциональной организации, но мы можем утверждать следующее: для всякой физической системы, порождающей сознательный опыт, существует такая функциональная организация F, реализованная этой системой, что естественно необходимым является то, что любая система, реализующая F, будет иметь идентичные сознательные переживания. Для отыскания надлежащей F мы должны углубиться в детали настолько, чтобы зафиксировать такие когнитивные состояния, как суждения. Это, в свою очередь, может быть достигнуто требованием детализации F, достаточной для фиксации механизмов, ответственных за продуцирование поведения, и фиксации поведенческих диспозиций. Это все, что требуют аргументы от блекнущих и скачущих квалиа, и поэтому все, что нужно для организационной инвариантности.

Законом, таким образом, является то, что для определенных функциональных организаций F реализация F будет сопровождаться сознательным опытом определенного рода. Это не значит, что речь здесь идет о фундаментальном законе. Было бы странным, если бы универсум содержал фундаментальные законы, связывающие комплексные функциональные организации с сознательными опытными переживаниями. Скорее можно ожидать, что он будет следствием более простых, более фундаментальных психофизических законов. Пока же принцип организационной инвариантности работает как сильный ограничитель финальной теории.

1. На пути к фундаментальной теории

Наши результаты пока состояли в том, что мы выделили ряд связующих звеньев между сознанием и физическими процессами, заслуживающих именования психофизическими законами. Одно из таких звеньев — принцип когерентности, сопрягающий сознание с осведомленностью, или глобальной доступностью. Второе — более конкретный принцип структурной когерентности, связующий структуру сознания и структуру осведомленности. Третье — принцип организационной инвариантности. Эти принципы могут быть компонентами окончательной теории сознания. Они позволяют нам использовать физические факты для предсказания и даже объяснения некоторых фактов о сознательном опыте. И они уж точно накладывают ограничения на облик финальной теории сознания: если такая теория несовместима с этими законами, она едва ли верна. Но картина не может ограничиваться этим. Сами по себе эти принципы не составляют окончательной теории или даже хоть какого-то подобия последней.

Проблема в том, что ни один из этих принципов не является подходящим кандидатом на роль фундаментальных законов в теории сознания. Все они выражают регулярности на достаточно высоком уровне. Скажем, понятие осведомленности (или глобальной доступности) — это высокоуровневое понятие с весьма размытыми границами; и очень маловероятно, чтобы это понятие использовалось в каком-то фундаментальном законе. Принцип организационной инвариантности, возможно, менее размыт, но и он выражает регулярность на далеком от фундаментальности уровне. Другая проблема: эти принципы оставляют крайне недоопределенной природу психофизической связи. Самые разные вопросы о ней остаются без ответа. К примеру, какого рода организация порождает сознательный опыт? Насколько она может быть простой для сохранении опыта? И как можем мы предсказывать конкретный характер опыта (не только его структуру), исходя из его физической основы? Мы хотели бы, чтобы исчерпывающая теория сознания отвечала на них, но указанные принципы не помогают в этом.

Для окончательной теории нам нужен набор психофизических законов, аналогичных фундаментальным законам физики. Эти фундаментальные (или базовые) законы будут выражены на уровне, связующем базовые свойства опыта с элементарными характеристиками физического мира. Они должны быть точными законами и в своей совокупности не должны оставлять место для недоопределенности. При сочетании с физическими фактами о системе они должны позволять нам в полной мере предсказывать феноменальные факты об этой системе. Кроме того, подобно тому, как из базовых законов физики вытекают все высокоуровневые физические законы и регулярности (по крайней мере в сочетании с ограничительными условиями), из базовых законов сознания должны вытекать и объясняться различные небазовые законы, такие как принципы когерентности и принцип организационной инвариантности. При наличии набора фундаментальных физических и психофизических законов мы в определенном смысле сможем уяснить для себя базовое устройство универсума.

Это высокая планка, и в ближайшее время мы не возьмем эту высоту. Но мы по крайней мере можем двигаться в этом направлении. Принципы организационной инвариантности и структурной когерентности уже накладывают серьезные ограничения на облик фундаментальной теории, и существует не так уж много кандидатов на роль базовых конструктов, которые могли бы быть фундаментальными ингредиентами такой теории. В этой главе я изложу некоторые идеи относительно фундаментальной теории. Я не предложу здесь полноценной теории с исчерпывающим набором базовых законов, но выскажу предположения о том, какие конструкты должны использоваться в этих законах, и о том, какая общая форма могла бы быть у последних. Это можно было бы рассматривать в качестве прототеории, скелета, на который можно было бы наращивать теорию.

Идеи этой главы гораздо более эскизны и спекулятивны, чем те, что высказываются в других частях этой книги, и вопросы, которые они вызывают, не уступают по своему числу ответам, которые они дают. И именно эти идеи скорее всего могут оказаться полностью неверными. Выдвигая эти разрозненные идеи, я стремлюсь не к тому, чтобы создать модель, которая сможет выдержать тщательную философскую проверку; нет, я всего лишь хочу, чтобы в нашем распоряжении оказались хоть какие-то идеи. Мы должны начать думать о фундаментальных теориях сознания, и, быть может, что-то из высказанного здесь пригодится и в дальнейшем.

2. Аспекты информации

Базовым понятием, с которым я буду работать в этой главе, является понятие информации. В наши дни можно столкнуться с множеством различных понятий информации, так что первое, что надо сделать, заводя речь об информации, — это прояснить, о чем именно мы будем говорить. Интересующее меня понятие информации во многом сходно с тем, которое обсуждал Шеннон (Shannon 1948). Я адаптирую и разовью эту идею. Моя трактовка останется относительно неформальной, заключая в себе лишь столько формализма, сколько требуется для уяснения наиболее важных аспектов данного понятия, релевантных для наших целей. В этом параграфе будет технический материал, но в других его будет меньше.

Шеннона не интересовало семантическое понятие информации, согласно которому информация — это всегда информация о чем-то. Он сосредоточился скорее на формальном или синтаксическом понятии информации, где ключевым оказывается понятие о состоянии, выбранном из множества возможностей. Самым фундаментальным видом информации является бит, отражающий выбор между двумя возможностями: информацию, как утверждается, несет единичный бит (О или 1), выбранный в пространстве, имеющем два состояния. В более сложном случае аналогичным образом несет информацию «сообщение», такое как «0110010101», выбранное из пространства возможных бинарных сообщений. Согласно Шеннону, важна не какая-либо интерпретация этих состояний, а специфика состояния в пространстве различных возможностей.

Мы можем формализовать эту идею, обратившись к понятию информационного пространства. Информационное пространство — это абстрактное пространство, образованное множеством состояний, которые я буду называть информационными состояниями, и базовой структурой отношений различия между этими состояниями. Простейшее нетривиальное информационное пространство — это пространство, образованное двумя состояниями и их элементарным различием. Можно представить эти состояния в качестве двух «битов», 0 и 1. Их природа исчерпывается тем фактом, что эти состояния отличны друг от друга. То есть данное информационное пространство полностью характеризуется структурой его различия.

Другие информационные пространства более сложны. Усложнение может происходить двумя путями: допущением более сложной структуры различия между состояниями или допущением наличия внутренней структуры у самих состояний. Для иллюстрации первой возможности мы могли бы перейти к пространству с четырьмя состояниями — 0, 1, 2 и 3, для иллюстрации второй — к структурированному пространству с такими состояниями, как «110010101». Разумеется, эти способы можно было бы сочетать, что давало бы вдвойне усложненные состояния, вроде тех, что имеются в пространстве таких сообщений, как «233102032». Сейчас я более детально рассмотрю две этих разновидности усложнений.

Начнем с первой разновидности усложнения, где очевиднее всего оказывается существование пространств с тремя состояниями, с четырьмя состояниями и т. д., структура различия которых является естественным продолжением структуры различия пространства с двумя состояниями. К примеру, элемент А, В, С или D, выбранный в четырехэлементном пространстве, несет информацию тем же способом, каким несет информацию бит. Природа значков «А», «В» и т. д., конечно, не имеет здесь значения; существенна для данного пространства опять-таки лишь его структура.

Более важным обстоятельством является наличие континуальных информационных пространств, состояния которых представляют собой континуум, аналогичный континууму реальных чисел между 0 и 1. В таком пространстве имеется бесконечное множество состояний. Структура различия этого пространства гораздо сложнее, чем в предыдущих случаях: эта структура прямо соответствует топологии континуума, где какие-то состояния находятся между другими состояниями, какие-то состояния — ближе друг другу, чем иные состояния и т. д. Но, как и прежде, мы можем считать информативной любую точку, выбранную из этого континуума.

Структура информационного пространства может быть и двумерным или многомерным континуумом, аналогичным структуре региона n — мерного пространства. Информацию будет нести, к примеру, единичная точка, выбранная из региона трехмерного пространства. В самом общем случае эта структура может быть задана структурой произвольного топологического пространства, по сути, являющегося неким множеством с отношениями «близости» или «соседства». Детали этого, впрочем, не будут иметь такого уж большого значения в дальнейшем, так как я буду говорить об интуитивно привычных структурах, таких как структура континуума.

Второй тип усложнения предполагает состояния с внутренней структурой. Они образованы множеством более базовых состояний, которые я буду называть элементами. Пример — пространство десятибитных состояний, аналогичных таким «сообщениям», как «1001101000». Каждое состояние образовано здесь десятью элементами, и каждый элемент можно рассматривать так, будто он включается в свое собственное подпространство двух состояний, соответствующее изначальному пространству, содержащему два состояния. Данное информационное пространство можно трактовать в качестве некоего продукта десяти подпространств, каждое из которых является самодостаточным информационным пространством.

Могут быть и более интересные внутренние структуры. Так, информационное состояние могло бы иметь континуальную внутреннюю структуру, будучи своего рода континуальным аналогом обсуждавшейся выше десятиэлементной структуры. Подобное состояние обладало бы бесконечным множеством элементов, каждый из которых включался бы в свое собственное подпространство. Соответствующее информационное пространство можно было бы представить как что-то родственное пространству функций в континууме (каждому значению которых соответствовало бы свое подпространство) или в более сложном континуальном пространстве.

Может быть и так, что подпространства были бы сложны в первом из упомянутых выше смыслов: элементы каждого подпространства могли бы, к примеру, распределяться в континууме. Так что здесь есть место для двух одновременно существующих уровней сложности. Скажем, каждое состояние могло бы быть образовано континуальной структурой элементов, каждый из которых мог бы принимать те или иные значения в континуальном подпространстве. Информационное состояние этого пространства могло бы рассматриваться в виде волновой формы или какой-то другой функции с континуальной областью определения и амплитудой: это непрерывный аналог описанных выше дискретных «сообщений».

В самом общем случае у информационного пространства будет два вида структуры: каждое комплексное состояние могло бы иметь внутреннюю структуру, и каждый элемент этого состояния принадлежал бы подпространству со своей структурой топологического различия. Первую из них можно было бы назвать комбинаторной структурой этого пространства, вторую — реляционной структурой подпространств. Каждое подпространство будет, как правило, иметь одну и ту же реляционную структуру, так что мы можем говорить просто о реляционной структуре самого пространства. Общая структура пространства задается соединением комбинаторных и реляционных структур. Зачастую я буду ограничиваться рассмотрением информационных пространств с одной лишь реляционной, а не комбинаторной структурой — когда в информационном состоянии есть только один элемент — так как это намного упрощает обсуждение.

Эта модель совершенно обходит стороной понятие семантического содержания, так что обсуждаемая здесь разновидность информации в лучшем случае имеет косвенное отношение к семантической разновидности информации, которая рассматривалась такими философами, как Дретске (Dretske 1981) и Барвайс с Перри (Barwise and Perry 1983).

Не исключено, что данную модель можно было бы расширить таким образом, чтобы она включала семантический элемент — привязывая к каждому информационному состоянию некое семантическое содержание — но в имеющемся виде эта модель независима от семантических соображений.

Данная формализация фиксирует идею Шеннона о том, что информация существенным образом предполагает состояние, выбранное из множества возможностей (в реляционной структуре пространства), а также фиксирует ту идею, что сложная информация может быть составлена из простой (в комбинаторной структуре пространства). Единичный бит, по Шеннону, может быть информацией не менее, чем длинное «сообщение» типа «10011010». Шеннон также рассматривает случай, когда информация содержится в континуальном пространстве, или в пространстве функций с континуальной областью определения. В каждом случае существен выбор одного элемента в пространстве контрастирующих возможностей.

Сам Шеннон много занимается вопросом о количестве информации в информационном состоянии, и это количество оказывается мерилом того, насколько специфичным является состояние в информационном пространстве. Состояние в информационном пространстве с двумя состояниями несет один бит информации; состояние в пространстве с четырьмя состояниями — два бита; состояние в п-элементном пространстве — log₂ п битов. Если пространство являет собой комбинацию подпространств, информация, которую несет состояние, равна сумме той информации, которую несут его элементы: десятизначное бинарное «сообщение» несет, к примеру, десять бит информации. Эта трактовка применима к дискретным пространствам; в континуальных пространствах количество информации должно определяться более тонким способом. Здесь меня не очень будет интересовать вопрос о количестве информации. Скорее меня будут интересовать сами информационные состояния, отношение которых к количеству информации можно мыслить наподобие отношения материи к массе.

Согласно данной мной дефиниции информационных пространств, такие пространства абстрактны, абстрактными состояниями являются и информационные состояния. Они не составляют какую-то часть конкретного физического или феноменального мира. Но при надлежащем взгляде на вещи, мы сможем отыскать информацию как в физическом, так и в феноменальном мире. Для этого нам надо обсудить различные способы реализации в мире информационных пространств и состояний. Сначала я обсужу физическую реализацию, а потом поговорю о феноменальной.

Кажется интуитивно ясным, что информационные пространства и состояния повсеместно реализованы в физическом мире. К примеру, мы можем рассматривать мой переключатель света как то, что реализует информационное пространство с двумя состояниями; его состояния «вверх» и «вниз» как раз и реализуют упомянутые два состояния. Или можно взглянуть на компакт-диск как на то, что реализует комбинаторное информационное состояние, образованное сложной структурой битов. Сходным образом можно усмотреть реализацию информации в термостате, книге или телефонной линии. Как можно было бы осмыслить эти интуиции?

Естественным путем установления связи между физическими системами и информационными состояниями было бы рассмотрение физически реализованной информации в терминах слогана, восходящего к Бейтсону (Bateson 1972): информация есть различие, производящее различие. Хотя мой переключатель света может занимать бесконечное множество позиций на непрерывной шкале, большинство этих различий совершенно безразлично для моего света. Находится ли переключатель в самой верхней позиции или на четверть опущен вниз, свет все равно будет гореть. Но если он смещается больше, чем на треть вниз, свет выключается. Пока речь идет о свете, у переключателя есть только два имеющих отношение к делу состояния, которые мы можем назвать «вверх» и «вниз». Различие между этими двумя состояниями — единственное различие, небезразличное для света. Поэтому мы можем рассматривать переключатель как то, что реализует информационное пространство с двумя состояниями, причем одни физические состояния переключателя соответствуют одному информационному состоянию, тогда как другие его физические состояния — другому.

В общем, информационное пространство, связанное с физическим объектом, всегда будет определяться относительно каузального пути (в данном случае — каузального пути от переключателя света к самому свету) и пространства возможных последствий в конце этого пути (в данном случае речь в этой связи будет идти о включенном или выключенном свете). Физические состояния будут соответствовать информационным состояниям сообразно их воздействиям на каузальный путь. Если два физических состояния оказывают одинаковое воздействие на данный каузальный путь — как это имеет место в случае двух положений электрического переключателя, в равной степени ведущих к включению света — то они будут соответствовать одному и тому же информационному состоянию. Если подобным образом скроить физические состояния, то мы получим базовый набор небезразличных физических различий, составляющих физическую реализацию информационного пространства.

Структура этого информационного пространства будет напрямую соответствовать структуре пространства последствий, которое, в свою очередь, будет либо дискретным пространством, либо континуальным пространством. К примеру, в случае света каузальный путь может вести к двум релевантным последствиям: свет может оказаться включен или выключен. Поэтому переключатель может рассматриваться как то, что реализует информационное пространство, заключающее в себе два состояния.

Сходным образом можно рассматривать и континуальные информационные пространства. Если бы мой переключатель позволял плавно регулировать свет, то поворот его рукоятки в разные позиции давал бы разную интенсивность света на непрерывной шкале. (На практике она могла бы быть дискретной, но я беру идеальную ситуацию.) Последствия, связанные с интенсивностью света, определяют непрерывное информационное пространство, реализованное в моем переключателе света. Физические состояния переключателя, производящие свет одинаковой интенсивности (состояния в тех областях, где рукоятка, возможно, нечувствительна, или состояния, отличающиеся друг от друга по нерелевантным параметрам, таким как цвет переключателя), будут связаны с одним и тем же информационным состоянием. Пространство информационных состояний имеет топологическую структуру континуума, где структура различий состояний соответствует структуре различий воздействий на интенсивность света.

Подобным способом можно проанализировать и информацию, реализованную на компакт-диске. У диска может быть бесконечное множество физических состояний, но если рассматривать его воздействие на проигрыватель компакт-дисков, то оказывается, что он реализует лишь конечное множество возможных информационных состояний. Множество изменений диска — микроскопическое изменение ниже уровня разрешающей способности оптического считывающего устройства, небольшая царапина на диске или крупный рисунок на его обратной стороне — не влияют на функционирование этой системы. Для информационного состояния диска значимы лишь те различия, которые отражаются на выходе оптического считывающего устройства. Это — различия, связанные с наличием питов и лендов на диске, соответствующих тому, что мы понимаем под «битами». С любым состоянием диска будет связано информационное состояние в большом информационном пространстве. Физические состояния различных оттисков одной и той же записи, если все нормально, будут связаны с одним и тем же информационным состоянием. Оттиски разных записей, да и дефектные оттиски одной записи будут связаны с различными информационными состояниями из-за разности их воздействий.

Это случай, в котором физически реализованное информационное пространство имеет комбинаторную структуру. Каждый «бит» на компакт-диске производит самостоятельное воздействие на проигрыватель компакт-дисков, так что можно считать, что каждый участок диска реализует собственное подпространство с двумя состояниями. Складывая все эти независимые воздействия, мы находим комбинаторную структуру в пространстве совокупных воздействий компакт-диска и тем самым находим ту же самую комбинаторную структуру в информационном пространстве, реализуемом этим диском. Это информационное пространство может рассматриваться как продукт большого множества подпространств с двумя состояниями, по одному подпространству на каждый пит или ленд диска.

Заметим, что, согласно этой концепции, физически реализованная информация является информацией лишь в той мере, в какой она может быть обработана. Как выражается в этой связи Маккей (Маскау 1969), «[Информация должна работать». Это согласуется с трактовкой информации и самим Шенноном. Его «количество информации» измеряет то, насколько специфичным является состояние в пространстве состояний, которые могут быть переданы, то есть которые могут сыграть особые роли на каком-то другом каузальном пути (именуемом Шенноном коммуникационным каналом). Информация для Шеннона — это всегда передаваемое состояние, и объем информационного пространства на деле неявно определяется функцией передающей инстанции. Информация — это различие, которое может произвести различие при его передаче.

Рис. 8.1. Изображение Шенноном информационного канала. (Источник: Diagram 1, из Claude Е. Shannon and Warren Weaver, The Mathematical Theory of Communication, 1963. Copyright © 1949 by the Board of Trustees of the University of Illinois Press. Использовано с разрешения University of Illinois Press)

Сказанное очевидно из стандартной диаграммы Шеннона (рис. 8.1) и соответствующего ее обсуждения. Источником информации является набор «сообщений» (информационных состояний), причем предполагается, что различные сообщения кодируются в отдельные сигналы передающим устройством и что последние соответствуют отдельным сообщениям. На деле это свойство определяет условия, при которых состояния могут считаться отдельными сообщениями. Если два разных физических состояния системы конвертируются в один и тот же сигнал, то в них реализуется одно и то же сообщение. Как явствует из правой части диаграммы, на последующих этапах может происходить порча и потеря информации, но для информационного канала существенно то, что различные информационные состояния производят разные воздействия через передатчик. В концепции Шеннона все это скорее подразумевается, чем четко обозначается, так как он напрямую не рассматривает отношение между физическими и информационными состояниями. Но при более внимательном анализе становится ясно, что индивидуализация информационных состояний осуществляется благодаря использованию принципа передаваемости.

Я не буду пытаться выдвинуть строгие критерии реализации информационного пространства в физической системе, но оставлю все на неформальном уровне принципа «различия, производящего различие». Эту неформальную идею можно было бы самыми разными способами формализовать, причем некоторые из них накладывают более сильные ограничения на реализацию, чем другие. На этом этапе было бы преждевременным останавливаться на каком-то из них. Оставляя вещи на неформальном уровне, мы сохраняем некоторые возможности для маневра, когда речь заходит о деталях, которые могут быть прояснены, когда мы составим лучшее представление о подобающем для конкретного применения. Если говорить о теории сознания, то надлежащее уточнение таких деталей будет одним из аспектов процесса уточнения самой этой теории.

Когда мы думаем о внедренности информации в мир, в голову прежде всего приходит ее физическая реализация, но это не единственный способ отыскания в нем информации. Информацию можно найти и в ее феноменологической реализации. Опытные состояния напрямую и естественным образом включаются в информационные пространства. Между феноменальными состояниями имеются естественные паттерны сходства и различия, и эти паттерны задают структуру различия информационного пространства. Так что мы можем считать, что феноменальные состояния реализуют информационные состояния тех пространств.

Так, пространство переживаний простого цвета имеет уже обсуждавшуюся нами трехмерную реляционную структуру. Абстрагируя паттерны сходства и различия этих переживаний, мы получаем абстрактное информационное пространство с трехмерной реляционной структурой, которая реализуется феноменальным пространством. Простое переживание любого цвета соответствует конкретному расположению в этом пространстве. Конкретное переживание красного — одно феноменально реализованное информационное состояние; конкретное переживание зеленого — другое.

Более сложные переживания, такие как ощущения всего зрительного поля, относятся к информационным пространствам со сложной комбинаторной структурой. К примеру, когда я смотрю на какую-то картину, мое переживание относится к пространству с (по меньшей мере) комбинаторной структурой двумерного континуума, причем каждый элемент этого континуума имеет (по меньшей мере) трехмерную реляционную структуру простого цветового пространства. Структура цветных пятен в визуальном поле не так уж сильно отличается по своему типу от бинарной структуры десятизначного сообщения, хотя их комбинаторная и реляционная структура значительно превосходят по своей сложности структуру последнего.

При отыскании феноменальных реализаций информационных пространств мы не опираемся на принцип «различия, производящего различие», который мы использовали для отыскания физических реализаций информационных пространств. Скорее мы отсылаем к внутреннему качеству переживаний и упорядочивающей их структуре — отношениям сходства и различия, имеющимся между ними, и к их внутренней комбинаторной структуре. Любое переживание вступает в естественные отношения сходства и различия с другими переживаниями, так что мы всегда сможем найти информационные пространства, в которых они находятся.

Эта трактовка информации выявляет ключевое звено между физическим и феноменальным: везде, где мы находим феноменальную реализацию информационного пространства, мы видим, что то же самое информационное пространство получает и физическую реализацию. И когда опыт реализует какое-то информационное состояние, то же самое информационное состояние реализуется и в физическом субстрате опыта.

Возьмем простое переживание цвета, которое реализует информационное состояние того или иного трехмерного информационного пространства. Мы можем обнаружить, что то же самое пространство реализовано мозговыми процессами, фундирующими это переживание, а именно в трехмерном пространстве нейронально закодированных репрезентаций в визуальной коре. Элементы этого трехмерного пространства прямо соответствуют элементам феноменального информационного пространства.

Мы не знаем в точности, как закодированы эти состояния, и, стало быть, не знаем в точности, как физически реализовано это информационное пространство. Но мы знаем, что оно должно быть реализовано, так как последующие процессы демонстрируют все систематические последствия информационной реализации. Наши отчеты, к примеру, могут систематически меняться в соответствии с локализацией в цветовом пространстве, скажем, когда мы оцениваем цвета как относительно более «темные» и «светлые»; и мы можем соотносить одни объекты с другими в соответствии с их сходствами или различиями по цвету. Так что мы знаем, что в зрительной коре должны иметься релевантные различия, передаваемые в другие участки мозга, создающие трехмерное пространство возможных эффектов. Состояния, лежащие в основе двух неотличимых переживаний, будут производить одинаковые релевантные эффекты, даже если с ними связаны несколько иные физические детали — по аналогии с небольшими различиями состояния переключателя света — и состояния, лежащие в основе любых двух сходных переживаний, будут производить сходные эффекты. Поэтому мы можем рассматривать зрительную кору как то, что реализует информационные состояния в трехмерном пространстве.

Это же верно и для более сложных переживаний, таких как переживания зрительного поля в целом. Они реализованы в комбинаторном информационном пространстве, и то же самое пространство должно быть физически реализовано в фундирующих их мозговых процессах. Мы знаем, что в каждом участке этого поля различные простые переживания соответствуют различиям в разного рода следующих за ними эффектах, причем эти различия можно распределить сообразно локализации в поле. Так, мы можем давать разные ответы на конкретные вопросы относительно окрашенности того или иного участка; это особое пространство эффектов для каждого участка создает отдельные подпространства для каждого участка. Поэтому где-то в зрительной коре должны быть закодированы информационные состояния — чтобы все релевантные различия могли передаваться для использования в последующих процессах. Пространство релевантных возможных состояний изоморфно здесь пространству возможных переживаний; и поэтому можно видеть, как одно и то же информационное состояние реализуется как физически, так и феноменально.

Информация не обязательно должна кодироваться локально, к примеру, в небольшой структуре окружающих нейронов. Она вполне может физически реализовываться в холистской манере, как бывает, в частности, с некоторыми голографическими формами хранения информации. Релевантные различия состояний зрительной коры могли бы соответствовать различиям, распределенным по всей коре. Но пока они остаются различиями, которые могут быть переданы и имеют соответствующие эффекты, данная информация по-прежнему будет оказываться реализованной.

Естественно предположить, что эта двойная жизнь информационных пространств соответствует какой-то дуальности на глубоком уровне. Можно было бы даже подумать, что эта двойная реализация — ключ к фундаментальному сочленению физических процессов и сознательного опыта. Нам нужен какой-то конструкт для установления этой связи, и информация кажется вполне достойным кандидатом. Не исключено, что принципы, связанные с двойной реализацией информации, можно было бы развить в систему базовых законов, связующих физическое и феноменальное.

Это можно было бы сделать, предложив в качестве базового принципа наличие у информации (в актуальном мире) двух аспектов, физического и феноменального. Любое феноменальное состояние реализует какое-то информационное состояние, которое реализуется также в когнитивной системе мозга. И наоборот, по крайней мере некоторые физически реализованные информационные пространства таковы, что при любой физической реализации информационного состояния в этом пространстве данное состояние получает также и феноменальную реализацию[172].

Сам по себе данный принцип далек от конституирования полной психофизической теории. Скорее, он образует что-то вроде трафарета для психофизической теории, предоставляя в наше распоряжение базовую схему, в которую можно вписывать конкретные законы. Для разворачивания этого принципа в теорию надо ответить на множество разных вопросов. К примеру, к каким именно физически реализованным информационным пространствам применим этот базовый принцип? Я рассмотрю этот вопрос в четвертом параграфе, но пока оставлю его открытым. Недоопределенность другого рода связана с нечеткостью дефиниции физически реализованной информации: для полностью конкретизированной психофизической теории нам потребовалось бы точно знать, в каком случае можно говорить о физической реализации информационного пространства. Впрочем, процесс создания теории предполагает подобные вещи.

Ряд других важных вопросов касается онтологии этого воззрения. Насколько серьезно мы должны относиться к этим рассуждениям о «двуаспектности»? До какой степени эта модель будет овеществлять информацию, или трактовать ее как нечто реальное? Утверждается ли в ней, что физическое, феноменальное, или и то, и другое, онтологически зависимы от информационного? Пока я не буду отвечать на эти вопросы. Позже в этой главе я рассмотрю различные возможные интерпретации этой онтологии. Некоторые из них трактуют информацию в качестве всего лишь полезного конструкта для характеристики психофизических законов; другие отводят ей более фундаментальную онтологическую роль. Соответственно, одни из них относятся к «двуаспектности» серьезней, чем другие.

Пока же я абстрагируюсь от этих метафизических проблем. Данный принцип можно рассматривать просто в качестве закона, связывающего физическое с феноменальным, с онтологическими последствиями, не слишком отличающимися от последствий уже рассмотренных законов. Мы уже знаем, что опыт порождается физическим вследствие определенных законов, приложимых к определенным физическим характеристиками мира. И суть здесь в предположении, что базовым уровнем приложения этих законов к физическому миру является уровень физически реализованной информации.

Конечно, информация может и не быть столь элементарной характеристикой физического мира, какими являются масса и заряд, но она и не должна быть элементарной чтобы играть роль в фундаментальных психофизических законах. Базовые физические и феноменальные свойства уже предоставляют нам все необходимые фундаментальные свойства. Нам нужен лишь конструкт, позволяющий соединить эти области. Информация кажется простым и четким конструктом, подходящим для подобного соединения и могущим, как и было обещано, снабдить нас простым и исчерпывающим набором законов. Если подобный набор законов достижим, то тогда мы и впрямь будем располагать фундаментальной теорией сознания.

Может, впрочем, оказаться и так, что саму информацию можно было бы рассматривать как что-то фундаментальное. Кстати, идея о том, что физика в конечном счете работает с информацией, уже обсуждалась некоторыми физиками. При успешности этой идеи могло бы оказаться, что физическое в известном смысле производно от информационного, и можно было бы предельно четко изложить онтологию этой позиции. Позже в этой главе я обсужу некоторые идеи, укладывающиеся в указанное русло.

3. Некоторые подкрепляющие аргументы

У меня нет решающих аргументов, которые позволили бы доказать, что информация — ключ к соединению физических процессов и сознательного опыта, но эту идею можно подкрепить косвенными путями. Я уже обсуждал первый тип подкрепляющих соображений: наблюдение о том, что одни и те же информационные пространства получают как физическую, так и феноменальную реализацию. Ниже я упомяну другой важный подкрепляющий ресурс и два не столь значимых ресурса подобного рода.

Последние два ресурса связаны с тем фактом, что двуаспектная концепция информации совместима с разработанными ранее психофизическими принципами, в частности, с принципом структурной когерентности и с принципом организационной инвариантности. Эти принципы являются сильными ограничивающими факторами, и способ сочетания их с фундаментальной теорией неочевиден — так что совместимость информационной концепции с ними является хорошим знаком для данной концепции.

Особенно легко убедиться в совместимости со структурной когерентностью: в известном смысле информационная концепция изготовлена на заказ для соответствия этому ограничению. Структура опыта есть не что иное, как структура феноменально реализованного информационного пространства, а структура осведомленности — не что иное, как структура физически реализованного информационного пространства. Чтобы убедиться в первом, отметим, что то, что я назвал имплицитной структурой опыта, соответствует реляционной структуре информационного пространства, а то, что я называл эксплицитной структурой опыта, соответствует комбинаторной структуре этого пространства. Чтобы убедиться во втором, отметим, что различные детали структуры осведомленности по определению являются различиями, небезразличными для последующих процессов, так как они напрямую доступны для глобального контроля и поэтому оказываются физической реализацией информационного пространства. Так как обе они наделе реализуют одно и то же информационное пространство, из этого вытекает принцип структурной когерентности.

Должен заметить, что двуаспектный принцип сам по себе не гарантирует проецирование структуры осведомленности на опыт. Чтобы удостовериться в таком проецировании, мы должны показать, что наличное физическое информационное пространство относится к числу тех пространств, к которым применим двуаспектный принцип. Для этого нам потребовалась бы более детализированная версия этого принципа, надлежащим образом ограничивающая задействуемые информационные пространства, так, чтобы он хотя бы включал информацию, доступную для глобального контроля в привычных нам случаях. В имеющемся виде двуаспектный принцип еще не предсказывает полного принципа структурной когерентности, однако по крайней мере совместим с ним.

Нетрудно увидеть и то, что двуаспектный принцип совместим с принципом организационной инвариантности. Чтобы убедиться в этом, заметим, что когда некая система реализует информационное пространство, она делает это вследствие ее функциональной организации. Любая другая система, функционально изоморфная на достаточном уровне детализации, будет иметь тот же паттерн небезразличных различий и поэтому будет реализовывать то же самое информационное пространство. Поэтому если мои переживания возникают вследствие реализации в моем мозге информационных пространств, то те же самые пространства будут реализованы и в функциональном изоморфе, и возникнут те же переживания, что, собственно, и предсказывает принцип инвариантности.

Фундаментальная теория сознания должна будет оперировать такими физическими характеристиками, которые являются одновременно организационно инвариантными и достаточно простыми для того, чтобы играть определенную роль в фундаментальных законах. Организационно инвариантные характеристики по большей части не очень просты, а простые характеристики по большей части не являются организационно инвариантными. Физически реализованная информация может оказаться наиболее естественной характеристикой, удовлетворяющей обоим критериям. Факт соответствия ее обоим упомянутым критериям свидетельствует в пользу информационного подхода к психофизическим законам.

Ранее мы видели, что, хотя сознание не может получить редуктивного объяснения, феноменальные суждения — суждения типа «я обладаю сознанием», «не является ли сознание чем-то странным?» и т. п. — могут быть объяснены подобным образом, по крайней мере, в принципе. Это создает некоторую проблему для нередуктивной теории сознания, хотя она и не кажется фатальной. Контринтуитивно то, что эти суждения могли бы быть объяснены без отсылки к самому сознанию, но мы можем научиться жить с этим. Однако мы по-прежнему можем надеяться, что объяснение феноменальных суждений будет каким-то глубоким образом связано с объяснением самого сознания. Полная независимость этих двух объяснений казалась бы чем-то иррациональным и отданным во власть случая.

Мы можем сформулировать это в виде требования объяснительной когерентности от теории сознания. Исчерпывающая теория ментального должна содержать как (нередуктивное) объяснение сознания, так и (редуктивное) объяснение того, почему мы выносим суждения о наличии у нас сознания, и разумно ожидать, что два этих объяснения будут когерентны друг другу. В частности, мы могли бы ожидать, что те процессуальные характеристики, которые главным образом ответственны за продуцирование феноменальных суждений, будут нести основное бремя ответственности и за само сознание. В таком случае окажется, что даже если само сознание и не привлекается для объяснения феноменальных суждений, в этом объяснении будут задействоваться некие корни сознания.

Конечно, нельзя доказать, что теория сознания должна соответствовать этому требованию, но любая теория сознания, удовлетворяющая ему, будет отличаться от других теорий в выигрышную для нее сторону Если какая-то теория покажет, каким образом объяснение феноменальных суждений существенным образом задействует объяснительный базис сознания, то нам удастся сплести их в более унифицированную картину ментального, отчасти устранив ощущение поразительной случайности их связи.

Мне часто казалось, что это могло бы быть ключом к отысканию теории сознания[173]. Во-первых, мы должны приложить все усилия для понимания того, почему порождаются суждения о сознании. Этот вопрос мог бы оказаться непростым, но здесь не следует ожидать каких-то глубоких метафизических тайн; в принципе этот вопрос относится к сфере когнитивной науки. Затем мы должны выделить ключевые черты такого объяснения и подумать, какую роль они могли бы играть в теории самого сознания. Нет гарантии, что это приведет к удовлетворительной теории сознания, но тем не менее данная стратегия представляется перспективной.

Поиск редуктивного объяснения наших суждений о сознании, скорее всего, будет полезным в любом случае и будет относиться к числу наиболее ценных применений редуктивных методов при разработке теории сознания. Мы могли бы сфокусироваться на том, почему система обработки данных должна продуцировать суждения о наличии сознания и, в особенности, о том, что сознание есть такой странный феномен. Я уже сказал несколько слов на эту тему в главе 5; сейчас я хочу обсудить это более детально. «Объяснение», которое я дам, это не более чем правдоподобно звучащая и ни к чему не обязывающая вариация, но можно надеяться, что с помощью эмпирических исследований ее можно было бы развить до состояния детализированной теории. Обращение когнитивной науки и нейронауки к этим феноменам скорее всего оказалось бы очень результативным.

Итак, оставим на мгновение в стороне само сознание и сконцентрируемся на когнитивной системе обработки данных с позиции третьего лица. Если угодно, представим, что это объяснение дается для зомби. Почему мы могли бы ожидать, что данная система должна будет порождать суждения такого рода? Какие процессы, к примеру, должны содействовать суждению о наличии ощущения цвета? Чтобы обдумать это, рассмотрим, что могло бы происходить в ситуации, в которой мы воспринимаем цвета.

Если не вдаваться в микроскопические детали, то происходит примерно следующее. Какой-то спектральный световой пакет попадает в наши глаза и активирует различные типы клеток сетчатки. Три вида колбочек вычленяют информацию в соответствии с количеством света в различных перекрывающихся диапазонах длин волн. Многие различия, присутствующие в изначальной световой волне, сразу же теряются. Эта информация передается по зрительному нерву в зрительную кору, где она претерпевает дальнейшую трансформацию посредством нейронных процессов, превращаясь в информацию, соответствующую значениям на трех осях: к примеру, на красно-зеленой, желто-синей и ахроматитческой. То, что происходит в дальнейшем, пока не очень понятно, но дело представляется таким образом, будто информация, соответствующая положению данного цвета в этом трехмерном пространстве, удерживается до ее окончательной категоризации в привычные категории «красного», «зеленого», «коричневого» и т. п. К этим ярлыкам прикрепляются вербальные категории, и в итоге формируется отчет, такой как «сейчас я вижу красное».

Посмотрим теперь с «позиции системы» на то, что происходит. Какого рода суждения она сформирует? Конечно, она сформирует такое суждение, как «здесь имеется красный объект», но, если речь идет о разумной, рефлексивной системе, то мы могли бы также ожидать, что она сможет отрефлексировать сам процесс восприятия. И можно было бы поинтересоваться, какое «воздействие» оказывает восприятие на эту систему?

Ключевой момент состоит здесь в том, что, когда данная система воспринимает красный объект, центральные процессы в ней не имеют прямого доступа к самому объекту и к физическим процессам, фундирующим восприятие. Эти процессы имеют доступ лишь к самой информации о цвете, представляющей собой просто некую локализацию в трехмерном информационном пространстве. Когда надо дать лингвистический отчет о ситуации, система не может сказать: «Это пятно насыщено 500- и 600–нанометровыми отражениями», так как всякий доступ к изначальным длинам волн у нее утрачен. Аналогичным образом она не может отчитаться о нейронной структуре: «В данный момент пиковая частота составляет 50 Гц», так как у нее нет прямого доступа к нейронным структурам. Эта система имеет доступ только к локализации в информационном пространстве.

В самом деле, если говорить о центральных процессах, то она попросту находится в каком-то участке этого пространства. Система способна производить различия и она знает об этом, но лишена представления о том, каким образом она делает это. Можно было бы ожидать, что через какое-то время она сможет именовать различные локации, с которыми она работает, — «красное», «зеленое» и т. п. — и что она сможет знать, в каком именно состоянии она находится в данный момент. Но, столкнувшись с вопросом, как именно она знает об этом, она сможет сказать лишь: «Я просто знаю, непосредственно». Если спросить ее: «В чем состоит различие между этими состояниями», она сможет ответить лишь «Они просто различны», «Оно одно из тех», или «Это — красное, а то — зеленое». Если настаивать и спросить, что это значит, она сможет сказать лишь «Они просто различны, качественно». Что еще она могла бы сказать?

Естественно предположить, что система, которая может непосредственно знать о своей локализации в информационном пространстве, не имея доступа к какому-то дополнительному знанию, будет попросту маркировать свои состояния как изначально и элементарно различные, различающиеся по своему «качеству». И, разумеется, следует ожидать, что эти различия будут «непосредственно» воздействовать на систему: она оказывается в этих состояниях, которые, в свою очередь, оказываются непосредственно доступными для организации последующих процессов; и, к примеру, в знании этой системы о том, в каком состоянии она находится, нет ничего выводного. Нам также следует ожидать, что эти состояния будут совершенно «невыразимыми»: система лишена доступа к какой-либо дополнительной релевантной информации, и поэтому она может лишь указывать на сходства состояний и их отличия друг от друга, и на различные связи, которые могли бы у них быть. И уж точно не надо ожидать, что она смогла бы объяснить это «качество» в более фундаментальных терминах.

Можно было бы возразить, сказав, что данная система могла бы быть сконструирована таким образом, что она имела бы доступ к указанной информации на уровне «догадок», примерно так, как у субъектов со слепым зрением. Быть может, она могла бы сказать «Суждение „красное“ просто пришло мне на ум», не высказывая каких-либо утверждений о «качестве». Но это устройство скорее всего было бы неэффективным, так как системе надо было бы ждать догадки. А как быть с ситуациями — когда, к примеру, кто-то играет в теннис — когда на визуальную информацию надо реагировать без формирования суждений? Система, вероятно, сказала бы: «Я просто обнаружила, что знаю, где был мяч и что надо делать, но при этом у меня не было никаких переживаний на этот счет»? Не исключено, что это непротиворечивый сценарий, но соответствующее устройство не выглядит естественным для когнитивной системы. При проектировании такой системы гораздо более естественным было бы сделать так, чтобы она просто «видела» само различие красного и зеленого, непосредственно основывала свое поведение на этом воспринятом различии и давала уверенные и прямые ответы при постановке соответствующих вопросов. В любом случае, такой дизайн является по крайней мере одним из разумных путей устройства подобной системы, и это все, что требуется нам в данном случае.

Принимая во внимание такую непосредственность доступа к информационным состояниям, естественно будет ожидать, что данная система будет использовать язык «опыта» и «качества» для характеристики ее собственного когнитивного взгляда на восприятие. И неудивительно, что все это будет казаться системе довольно странным: непосредственно известные, невыразимые состояния, которые кажутся столь важными для ее доступа к миру, но которые так трудно пришпилить. В самом деле, естественно предположить, что странность этого для рассматриваемой системы будет мало отличаться от странности сознания для нас самих.

Таково начало потенциального редуктивного объяснения наших суждений о сознании: эти суждения продуцируются потому, что наша система обработки данных расположена в информационном пространстве так, что она имеет прямой доступ к тем местам, в которых она расположена, но ни к чему больше. Это прямое знание будет воздействовать на систему как элементарное «качество»: она знает о различии состояний, но, по сути, не может артикулировать это знание иначе, чем сказав «одно из тех». Такой непосредственный доступ к элементарным различиям приводит к суждениям о таинственной элементарной природе этих качеств, о невозможности объяснить их в более фундаментальных терминах и ко многим другим суждениям, нередко высказываемым о сознательном опыте.

И во всем этом ключевую роль играет информация. Разного рода суждения об элементарных «качествах» формируются потому, что данная система имеет доступ только к информационным состояниям. Система попросту оказывается в различных состояниях, и последующие процессы имеют доступ только к структуре различия этих более ранних состояний — и ни к чему более конкретному. Работу здесь производит система небезразличных различий. Именно информация и наш доступ к ней редуктивно объясняют суждения, которые мы выносим о сознании.

Кто-то мог бы поставить здесь точку, заявив об устранении тайны сознания и о наличии объяснения. Разумеется, я не считаю это верным: мы объяснили лишь некоторые суждения, что гораздо более просто. Но теперь мы можем использовать принцип объяснительной когерентности для определенного продвижения по пути создания теории сознания. Если главную ответственность за наши суждения о сознании несут информационные состояния, реализованные в этих процессах, то не исключено, что эти информационные состояния отвечают и за само сознание.

На самом деле именно так я изначально и пришел к информационной концепции сознания. Если объяснительный базис наших феноменальных суждений заложен в структуре небезразличных различий, то естественно предположить, что там же должен быть заложен и объяснительный базис сознания. Это объясняло бы, почему наши суждения так хорошо согласуются с актуально существующими состояниями сознания. Сознательный опыт являет собой реализацию какого-то информационного состояния; феноменальное суждение объясняется другой реализацией того же самого информационного состояния. И в известном смысле для того чтобы удостовериться, что эти суждения по-настоящему верны, нам нужно лишь допустить наличие феноменального аспекта информации: качественный аспект этой информации, напрямую проявляющийся в феноменологии, а не только в системе суждений, действительно существует. Так что это позволяет сознанию очень хорошо сочетаться с когнитивной структурой и приводит к более интегрированному видению ментального.

Мы можем также отметить хорошее сочетание когнитивной роли информационных состояний и эпистемологии опыта. Непосредственно знакомым нам опытным переживаниям соответствуют физически реализованные информационные состояния, к которым система имеет (прямой) когнитивный доступ. Система формирует свои феноменальные суждения на основе ее прямого доступа к информационным состояниям: эта каузальная связь удачно сочетается с утверждением, что опыт — феноменальная реализация того же информационного состояния — обосновывает сформированные ею феноменальные убеждения. Ключевую роль с обеих сторон играет одно и то же информационное состояние; просто в одном случае речь идет о физической реализации, в другом — о феноменальной.

Ничто из сказанного в полной мере не доказывает верности информационного подхода к сознанию. Но оно дополнительно подкрепляет его.

4. Повсеместен ли опыт?

К этому моменту читатели, наверное, уже выстраиваются в очередь, чтобы сделать возражение в связи с повсеместностью информации. Мы находим информацию везде, а не только в системах, обычно признаваемых сознающими. Мой проигрыватель компакт-дисков реализует информацию, двигатель моей машины реализует информацию; даже термостат реализует информацию. В действительности, при данной мной трактовке этого понятия, мы находим информацию везде, где находим причинность. Мы находим причинность повсюду, значит повсюду мы находим и информацию. Но ведь мы уж точно не находим повсюду опыт?

Сторонник информационного подхода мог бы двояко отреагировать на эту ситуацию. Первая и наиболее очевидная реакция состоит в том, чтобы заняться поиском дальнейших ограничений, накладываемых на то, какого рода информация оказывается релевантной для опыта. С опытом связано не всякое физически реализованное информационное пространство, а лишь те из них, которые наделены определенными свойствами. Это потребовало бы тщательного рассмотрения того, чем могли бы быть эти дополнительные ограничения и как они могли бы вписываться в фундаментальные законы. Я рассмотрю подобные стратегии позже, но сейчас я хочу поговорить об альтернативном пути. На этом пути мы решаемся признать, что всякая информация связана с опытом. И если это так, то повсеместна не только информация. Опыт тоже оказывается повсеместным.

Если данное предположение верно, то опыт связан даже с очень простыми системами. Эту идею часто называют странной или даже безумной. Я, однако, думаю, что она заслуживает тщательного изучения. Для меня не очевидно, что она ошибочна; в известном смысле она даже привлекательна. Так что здесь я собираюсь рассмотреть причины, по которым можно было бы отвергнуть эту концепцию, чтобы выяснить, насколько они убедительны, — одновременно рассматривая разного рода позитивные соображения, которые могли бы мотивировать нас всерьез относиться к ней.

Чтобы не размывать картину, возьмем в качестве примера почти что до предела упрощенную систему обработки информации: термостат. Если рассматривать его в качестве устройства, обрабатывающего информацию, то термостат имеет всего лишь три информационных состояния (одно состояние приводит к охлаждению, другое — к нагреванию, третье — к бездействию). И тезис, таким образом, состоит в том, что каждому из этих информационных состояний соответствует феноменальное состояние. Три этих информационных состояния будут отличаться друг от друга, и изменение информационного состояния будет приводить к изменению феноменального состояния. Мы могли бы задаться вопросом: каков характер этих феноменальных состояний? Иначе говоря, каково это — быть термостатом?

Наверняка быть термостатом не очень интересно. Обработка информации настолько проста, что мы должны ожидать не большей сложности и от соответствующих феноменальных состояний. Здесь будет три элементарно отличающихся друг от друга феноменальных состояния, лишенных какой бы то ни было дополнительной структуры. Не исключено, что эти состояния можно мыслить по аналогии с нашими ощущениями черного, белого и серого: феноменальное поле термостата может быть полностью черным, полностью белым или полностью серым. И даже это было бы слишком щедрой трактовкой структуры переживаний термостата, так как визуальное поле предполагается имеющим какую-то размерность, а черное, белое и серое имеют сравнительно богатые характеристики. На деле надо было бы ожидать чего-то гораздо более простого, для чего не существует аналога в нашем опыте. Мы едва ли смогли бы лучше симпатически представить эти переживания, чем может представить зрение человек, который лишен его, или чем люди могут представить, каково это — быть летучей мышью; но мы хотя бы можем что-то интеллектуально знать о фундаментальной структуре соответствующих переживаний.

Чтобы эти идеи не казались столь безумными, мы можем поразмыслить о том, что могло бы случиться с опытом при смещении вниз по шкале сложности. Мы начинаем с привычных случаев, с людей, у которых крайне сложные процессы обработки информации порождают хорошо нам известные сложные переживания. Если сместиться к менее сложным системам, то едва ли есть серьезные основания сомневаться в том, что собаки или даже мыши обладают сознанием. Некоторые оспаривали это, но, как мне кажется, зачастую это происходило из-за смешения феноменального сознания и самосознания. Мыши могут быть практически лишены чувства Я, и им может быть недоступна интроспекция, но кажется совершенно правдоподобным, что мыши как-то переживают свое существование. Мыши воспринимают свое окружение в таких паттернах информационного потока, которые не так уж сильно отличаются от тех, что имеются в наших собственных мозгах, разве что гораздо менее сложных. И естественно будет предположить, что «перцептивному многообразию» мыши, которое, как мы знаем, у них имеется, соответствует «феноменальное многообразие». Перцептивное многообразие мыши весьма богато — мышь может проводить множество перцептивных различений — и поэтому ее феноменальное многообразие тоже могло бы быть таковым. Вероятно, к примеру, что каждому различению, которое может произвести и использовать при восприятии окружения визуальная система мыши, соответствует феноменальное различение. Доказать, что так и есть, невозможно, но такое представление о феноменологии мыши кажется наиболее естественным.

При движении вниз по шкале — от ящериц и рыб до слизней — мы видим, что к ним можно применить аналогичные рассуждения. Кажется, нет серьезных оснований предполагать, что феноменология должна исчезнуть при сохранении достаточно сложной перцептивной психологии. Если это происходит, то либо существует радикальный разрыв между сложными переживаниями и их полным отсутствием, либо где-то на указанном пути феноменология начинает рассогласовываться с восприятием, так что на каком-то этапе относительно богатое перцептивное многообразие сопряжено с гораздо более бедным феноменальным многообразием. Первая гипотеза выглядит малоправдоподобной, а вторая предполагает, что внутренние переживания промежуточных систем будут странным образом оторваны от их когнитивных способностей. Альтернатива уж точно, по крайней мере, не менее правдоподобна. Быть рыбой, вероятно, гораздо менее интересно, чем быть человеком, так как ее более простой психологии соответствует более простая феноменология, но кажется достаточно основательным предположение, что как-то быть ею все-таки можно.

Когда же должно исчезнуть сознание при смещении по шкале от рыб и слизней к простым нейронным сетям и, наконец, к термостатам? Феноменология рыб и слизней, скорее всего, будет не примитивной, а относительно сложной, отражая разного рода различения, которые они могут производить. Перед полным исчезновением феноменологии мы, по-видимому, будем иметь дело с какой-то предельно простой феноменологией. Мне кажется, что наиболее естественным местом для такой феноменологии является система с соответствующей ей простой «перцептивной психологией», такая как термостат. Термостат, похоже, реализует предельно выхолощенные формы таких процессов обработки информации, какие имеются у рыб и слизней, так что не исключено, что он мог бы быть наделен аналогичной феноменологией в ее до предела выхолощенной форме. Он производит одно-два релевантных различения, от которых зависит действие; и по крайней мере мне не кажется безосновательным утверждение, что с ними могли бы быть связаны переживаемые различия.

Разумеется, по мере движения вниз по шкале сложности все могло бы складываться и как-то иначе, и речь в данном случае не идет о демонстративном доказательстве того, что термостаты должны иметь переживания. Но это кажется одной из небезосновательных версий, а если подумать, то и не менее естественной, чем какая-либо из альтернатив. Можно попробовать показать, что рассуждения, используемые нами здесь, являются продолжением рассуждений, опираясь на которые мы приписываем опытные переживания собакам и мышам. По крайней мере, если начать думать о том, что могло бы происходить в опыте мыши, и об основаниях этого в ее перцептивной психологии, то переход к более простым системам покажется гораздо более естественным, чем могло бы казаться вначале.

Те, кто считает «безумным» предположение о том, что термостат мог бы иметь переживания, должны хотя бы объяснить, по какой именно причине это предположение является безумным. Дело должно обстоять таким образом, предположительно, потому, что термостат лишен какого-то свойства, с очевидностью требующегося для наличия опытных переживаний; но, на мой взгляд, мы не находим подобных очевидных свойств. Быть может, при обработке информации задействуется какой-то ключевой ингредиент, отсутствующий у термостата и имеющийся у мыши, или отсутствующий у мыши, но имеющийся у людей, но я не вижу такого ингредиента, который с очевидностью требовался бы для опыта, и на самом деле не очевидно, что подобный ингредиент вообще должен существовать.

Конечно, сказать, что термостаты наделены опытом, не означает сказать, что у них есть реальное подобие ментальной жизни. Термостат не будет обладать самосознанием; у него не будет даже малейших признаков разума; и я не стал бы утверждать, что термостат может мыслить[174]. Сопротивление идее сознающего термостата может отчасти объясняться сопряжением опыта и других ментальных способностей; все такие способности почти наверняка требуют гораздо большей сложности. Все эти характеристики включают солидный психологический компонент, и для поддержания релевантных каузальных ролей наверняка потребуется какая-то сложная система. Но когда мы развели феноменальные и психологические свойства, идея сознательного термостата уже не кажется такой страшной. Нам надо вообразить лишь что-то вроде неартикулированной «вспышки» опыта, без понятий, мыслей или сложной обработки данных.

Другой причиной, по которой кто-то может отвергнуть идею сознающего термостата, является то, что он не может найти в этой системе какого-либо места для сознания. Она кажется слишком простой, и возникает ощущение, что сознание не может играть в ней никакой роли. Но такая реакция свидетельствует о том, что уроки нередуктивной позиции остались неусвоенными: при тщательном исследовании нам никогда не удастся найти сознание в системе, и мы всегда сможем понять ее процессы, не отсылая к сознанию. Если сознание не является чем-то логически супервентным, нам не следует ожидать того, что мы найдем «место» для сознания в организации той или иной системы; сознание совершенно отличается от свойств системы, связанных с тем, как она обрабатывает свои данные.

Может быть и так, что кто-то не захочет признавать возможность сознающих термостатов просто потому, что мы очень хорошо понимаем термостаты. Мы знаем все о процессах обработки их данных, и кажется, что здесь нет оснований задействовать сознание. Но в действительности в этом плане термостаты не отличаются от мозгов. Даже если мы будем в совершенстве понимать процессы обработки данных, протекающие в мозге, мы, по-видимому, все равно не получим оснований задействовать сознание. Единственное различие состоит в том, что в настоящий момент то, что происходит в мозге, достаточно таинственно для того, чтобы кто-то мог соблазниться предположением, что сознание каким-то образом «локализовано» в тех мозговых процессах, относительно которых у нас еще нет понимания. Но, как я пытался показать, даже понимание этих процессов само по себе не привнесет в имеющуюся у нас картину сознания; так что и в этом случае мозг и термостаты вновь оказываются в одной связке.

Кто-то может быть обеспокоен тем обстоятельством, что он сам мог бы сделать термостат, не вкладывая в него сознания. Но это, разумеется, справедливо и по отношению к мозгу, по крайней мере в принципе. Когда мы создаем мозг (скажем, при размножении или развитии), сознание оказывается бесплатным приложением к нему; то же самое будет верным и для термостата. Не следует ожидать, что речь пойдет о размещении сознания как физического компонента системы! Кто-то может беспокоиться из-за того, что термостат не является живым; но трудно понять, почему это различие должно иметь такое уж принципиальное значение. Лишенный тела кремниевый мозг, подобный тому, о котором мы говорили в предыдущей главе, судя по всему, не может считаться живым, но мы видели, что он мог бы обладать сознанием. И если аргументы, приведенные в предыдущей главе, верны, то отсутствие в составе термостата биологических компонентов не имеет значения в принципе.

Некое интуитивное сопротивление может быть обусловлено тем фактом, что в термостате, по-видимому, нет места для кого-то или чего-то, могущего обладать опытными переживаниями: где в термостате мог бы размещаться субъект? Но нам не следует искать на роль субъекта в физических системах какого-то гомункула. Субъект есть система в целом или, точнее, он связан с системой подобно тому, как он связан с мозгом. Найти оптимальную формулировку здесь непросто. Мы не стали бы утверждать, что мой мозг, строго говоря, наделен переживаниями, но сказали бы, что эти переживания имеются у меня. Но как бы мы ни осмыслили это отношение, можно будет перенести это и на термостаты: строго говоря, лучше, вероятно, говорить не о наличии у термостата переживаний (хотя я и дальше буду выражаться так в неформальных рассуждениях), а о том, что переживания связаны с термостатом. Мы не найдем субъекта «внутри» термостата, но мы не найдем никакого субъекта и внутри мозга.

Вернемся теперь к позитивным моментам, свидетельствующим о том, что простые системы наделены опытными переживаниями: утверждая нечто подобное, мы избегаем необходимости «включения» сознания на каком-то уровне сложности. В представлении о том, что система, содержащая п элементов, не могла бы обладать сознанием, а система, содержащая п-b 1 элементов, могла бы, есть нечто странное. И мы не можем уходить от решения так, как мы могли бы сделать это, говоря о том, в какой момент кто-то становится «лысым»: в последнем случае, похоже, имеется некая степень семантической неопределенности, но гораздо менее правдоподобным выглядит утверждение, что наличие у системы сознания тоже может быть чем-то неопределенным. (В особенности это справедливо тогда, когда мы занимаем нередуктивную позицию, в соответствии с которой мы не можем эксплицировать факты об опыте в терминах более фундаментальных фактов, подобно тому, как мы эксплицируем неопределенности, связанные с облысением в терминах определенных фактов о количестве волос на голове.) Хотя дело и могло бы обстоять таким образом, что сознание включалось бы в какой-то определенный момент, любой такой конкретный момент кажется произвольным, и поэтому теория, избегающая решения этого вопроса, обретает определенного рода простоту.

Последнее соображение в пользу наличия опытных переживаний у простых систем: если опыт действительно является фундаментальным свойством, то его широкое распространение кажется чем-то естественным. Все другие фундаментальные свойства, о которых нам известно, несомненно, присущи даже простым системам и повсюду встречаются во вселенной. Было бы странно, если бы какое-то фундаментальное свойство оказалось впервые реализованным только на относительно позднем этапе истории вселенной и даже тогда — только в отдельных сложных системах. В идее о том, что какое-то фундаментальное свойство должно реализовываться лишь спорадически, нет противоречия; но ее альтернатива кажется, при прочих равных условиях, более правдоподобной.

Если с термостатами связан опыт, то опыт, по-видимому, повсеместен: везде, где есть каузальное взаимодействие, есть информация, и везде, где есть информация, имеется опыт. Информацию можно найти в камне — когда он, к примеру, расширяется и сжимается, или даже в различных состояниях электрона. Так что если двуаспектный принцип верен без всяких ограничений, то с камнем или электроном будет сопряжен какой-то опыт.

(Я не стал бы утверждать, что у камня есть опытные переживания, или что камень обладает сознанием, подобно тому, как при неформальных рассуждениях я допускал наличие у термостата опытных переживаний или обладание им сознанием. Камень, в отличие от термостата, не рассматривается в качестве системы обработки информации. Он рассматривается просто как объект, так что связь с опытом оказывается здесь не столь прямой. Быть может, лучше было бы сказать, что в камне есть системы, обладающие сознанием: предположительно, в нем имеется много подобных подсистем, опытные переживания которых никак не могут канонически рассматриваться как переживания камня (точно так же, как мои переживания не могут рассматриваться как переживания моего рабочего кабинета). Что же касается термостата, то с ним, напротив, связано каноническое информационное пространство, и поэтому кажется более оправданным говорить о канонических опытных переживаниях термостата. Хотя, конечно, как было отмечено выше, даже эти формулировки несколько неформальны.)

Взгляд, согласно которому опыт есть везде, где имеется каузальное взаимодействие, контринтуитивен. Но чем больше мы размышляем об этой позиции, тем более она становится до удивления привлекательной, лучше интегрируя сознание в естественный порядок вещей. Если этот взгляд верен, то сознание не рассыпано осколками в изолированных сложных системах, произвольно продуцирующих богатый сознательный опыт. Оно есть, скорее, какое-то более единообразное свойство универсума, когда очень простые системы имеют очень простую феноменологию, а сложные системы — сложную. Это делает сознание в известном смысле не таким «особенным» и поэтому более рационально фундированным.

Интересный вопрос состоит в том, требуется ли для опыта деятельная причинность. Может ли термостат иметь опытные переживания, когда он находится в неизменном состоянии (в определенном смысле «каузально обуславливая» какое-то внешнее положение дел, но реально ничего не делая)! Или же он имеет переживания только в состоянии изменения? Каузальность, фундирующая опыт в мозге, кажется по большей части деятельной, так как релевантная информация постоянно обрабатывается, нейроны посылают импульсы и т. д. С другой стороны, не исключено, что различение деятельной и пассивной каузальности не может быть проведено на фундаментальном уровне, и в таком случае их можно было бы рассматривать как равноценные. Я не знаю ответа на этот вопрос, но интуитивно кажется, что для опыта требуется какая-то деятельность.

Есть и еще одна возможность, которую я пока не рассматривал, но которую нельзя исключить, а именно возможность того, что простые системы лишены феноменальных свойств, но имеют протофеноменальные свойства. В главе 4 я упоминал о возможности существования свойств, более фундаментальных, чем феноменальные свойства, которые могли бы конституировать последние. Если такие свойства и впрямь существуют, то естественной казалась бы их реализация в простых системах. В таком случае термостаты могли бы и не обладать переживаниями в обычном смысле этого слова, но реализовывать родственный им тип свойства, относительно которого у нас нет полного понимания (некий протоопыт, быть может). Это сохранило бы упомянутое выше унифицированное представление о мировом порядке и могло бы также содействовать решению проблемы «выключения» (если протофеноменальные свойства фундаментальны, то переживания, конституируемые этими свойствами, все же могли бы постепенно «включаться»). Не утверждая наличия у термостатов развернутых переживаний, эта позиция может также казаться не столь «безумной», как ее альтернатива. Разумеется, ценой этого является допущение класса неизвестных свойств, непонятных нам; но эту возможность нельзя исключать.

Так или иначе, но данная позиция имеет много общего с воззрением, известным как панпсихизм — взглядом, согласно которому все наделено ментальными характеристиками. Сам я, как правило, не использую этот термин по ряду причин: (1) поскольку я полагаю, что наличия переживаний может быть недостаточно для наличия того, что мы понимаем под ментальным, хотя их и можно считать ментальным в его простейшей форме; (2) поскольку протофеноменальные свойства могут оказаться еще более далеки от обычного представления о «ментальном»; (3) поскольку я не считаю верным в строгом смысле утверждать, что (к примеру) камни наделены переживаниями — по указанным выше причинам, хотя с камнями и могут быть сопряжены какие-то опытные переживания. Но, возможно, главная причина неадекватности этого термина состоит в том, что он предполагает воззрение, согласно которому переживания, имеющиеся в простых системах, таких как атомы, фундаментальны, а сложные переживания так или иначе оказываются результатом сложения этих более простых переживаний. Хотя так и могло бы быть, нет оснований считать, что дело должно обстоять именно таким образом: сложные переживания могут быть более автономными, чем здесь предполагается. В частности, информационная концепция подразумевает картину, в соответствии с которой сложные переживания детерминируются более холистично, чем тут.

Со всеми этими оговорками, возможно, мы и вправе сказать, что данное воззрение — одна из разновидностей панпсихизма. Должен, однако, отметить, что панпсихизм не является метафизической основой моей концепции; ее основу составляет, скорее, натуралистический дуализм и психофизические законы. Панпсихизм — это всего лишь один из способов возможной реализации естественной супервентности опыта на физическом. В известном смысле, естественная супервентность задает каркас, который можно детализировать в том числе и с помощью панпсихизма.

Сам я гораздо более уверен в натуралистическом дуализме, чем в панпсихизме. Вопрос о панпсихизме представляется во многом открытым. Надеюсь, однако, что сказанного мной достаточно, чтобы показать, что возможность некоего панпсихизма должна приниматься нами всерьез: против него, как представляется, нельзя выдвинуть решающих аргументов, при том, что существуют различные позитивные доводы в его пользу.

Даже если мы готовы признать наличие переживаний у очень простых систем, идея о том, что вся информация связана с опытом по-прежнему могла бы причинять определенное неудобство. Скажем, создается впечатление, что информации, имеющейся в сознательном опыте соответствует лишь небольшая часть информации, которая когнитивно обрабатывается людьми. Не является ли попросту фактом то, что большинство наших процессов обработки информации бессознательно?

Если неограниченный двуаспектный принцип верен, то ответ, предположительно, состоит в том, что вся эта «бессознательная» информация реализована в опыте — но только не в моем опыте. К примеру, если с одним из моих нейронов связан какой-то опыт — подобно тому, как он связан с термостатом — то нам не следовало бы ожидать, что он будет частью моего опыта, так же как мы не ожидали бы, что мой опыт претерпит радикальную трансформацию при замене этого нейрона на маленького сознающего гомункула. Сходным образом опыт может быть связан и с различными «бессознательными» подсистемами в мозге, занимающимися обработкой информации, — но соответствующие опытные переживания принадлежат другому субъекту. В мозге имеется много различных систем обработки информации, и та, что соответствует мне — быть может, это система, делающая какую-то информацию доступной для определенного рода глобального контроля и отчета — есть лишь одна из них. Я не мог бы ожидать прямой доступности для меня переживаний других систем, так же как я не жду прямой доступности для меня переживаний других людей.

Кто-то мог бы проявлять беспокойство и по поводу всех относительно сложных систем обработки информации, которые существуют в мире и которые можно найти где угодно, от моего проигрывателя компакт-дисков до моего желудка. Можно ли считать, что все они являются сознательными индивидами, наделенными сложными переживаниями? В ответ стоит заметить, что эти системы лишены даже подобия когерентной когнитивной структуры, присущей нашей системе, так что любые связанные с ними переживания скорее всего совершенно непохожи на наши. Если, к примеру, с проигрывателем компакт-дисков связаны какие-то переживания, то они, скорее всего, сводятся лишь к «плоской» структуре битов; и если информация, имеющаяся в моем желудке, связана с опытом, то нет оснований считать, что этот опыт соответствовал бы тому, что трактуется нами как ментальное начало. Имеющиеся у нас разновидности опыта возникнут лишь при формировании эволюцией таких систем обработки информации, которые обладают сложными, когерентными когнитивными структурами, отражающими богатое представление о внешнем мире. Вероятно, лишь очень ограниченная группа субъектов опыта обладала бы психологической структурой, требующейся для того, чтобы можно было с полным на то основанием считать их агентами или личностями.

Тем не менее столь значительная пролиферация опыта, особенно в пределах одного мозга, могла бы быть причиной дискомфорта. Ситуация усугубляется тем обстоятельством, что при наличии некоего информационного пространства обычно не составляет труда отыскать множество несколько иных информационных пространств — для этого нужно лишь по-другому индивидуализировать релевантный каузальный путь или несколько иначе вычленить релевантные эффекты («различия», производимые информацией). Должны ли мы предполагать, что вокруг всех этих информационных пространств витают различные группы переживаний? Если так, то процессы в моей голове могли бы порождать множество очень близких, но в чем-то и разнящихся феноменальных родственников!

Альтернатива состоит в том, чтобы ограничить двуаспектный принцип для сужения класса физически реализованных информационных пространств, имеющих феноменальные корреляты. Наиболее естественной может оказаться стратегия ограничения способа обработки информации. В конце концов, я уже говорил, что информация в моей системе, наиболее непосредственным образом соответствующая моему опыту, это информация, напрямую доступная для глобального контроля. В таком виде этот «критерий» наверняка не будет играть никакой роли в фундаментальном законе, так как он выражен слишком размытым высокоуровневым понятием; в самом деле, мы можем использовать этот принцип лишь в том случае, когда мы уже индивидуализировали высокоуровневую систему, такую как личность или мозг. Но не исключено, что существует и более точный и простой критерий, который мог бы выполнить подобную работу.

Одна из возможностей состоит в существенности усиления информации. Физически реализованная информация реализуется также и в опыте лишь при определенном усилении информации, когда ее можно будет использовать для больших изменений в каких-то каузальных путях. Не исключено, что можно было бы даже сказать, что интенсивность опыта соответствует степени усиления, или что-то в этом духе.

Это могло бы хорошо сочетаться с критерием глобальной доступности, хотя здесь могли бы возникнуть другие проблемы: скажем, существует немало примеров усиленной информации, интуитивно не являющейся сознательной; и не очевидно, каким именно образом надо было бы уточнять понятие усиления.

Другая возможность состоит в том, что мы могли бы наложить ограничение на тип причинности, реализованный в системе. Мы видели, что везде, где есть причинность, есть и информация; но, быть может, для индивидуализации информационных пространств, фундирующих опыт, подходит лишь определенный тип причинности. Не исключено, к примеру, что для этого годятся лишь какие-то виды «активных» каузальных отношений или какие-то виды «естественных» каузальных отношений. Интуитивно кажется, что многие из информационных пространств, которые можно отыскать в соответствии с выдвигавшимися выше критериями, в известном смысле неестественны; и, быть может, соответствующее ограничение можно было бы как-то прояснить. Это, скорее всего, все равно оставило бы нам очень широкий класс информационных состояний, но могло бы воспрепятствовать их астрономическому умножению.

Я не уверен, каким именно должен быть релевантный ограничительный критерий, но это не означает, что его вообще не могло бы существовать. Могло бы оказаться даже, что ограничительный критерий ограничил бы соответствующие информационные пространства так, что вычеркнул бы информацию в простых системах, таких как термостаты. Моя интуиция состоит в том, что ограничитель двуаспектного принципа может существовать, но он все же мог бы и не вычеркивать информацию в простых системах, таких как термостаты. Пролиферация множества родственных опытных переживаний в мозге кажется мне более контринтуитивной, чем наличие переживаний у простых систем, хотя ни там, ни здесь вопрос нельзя считать предрешенным. В любом случае, при доработке прототеории в теорию были бы возможны самые разные варианты.

5. Метафизика информации

Но остается вопрос: каким образом надо понимать онтологию двуаспектной концепции информации? Насколько всерьез мы принимаем эти рассуждения об информационных пространствах и информационных состояниях: есть ли они лишь полезные конструкты, или же они в известном смысле онтологически фундаментальны? Является ли информация первичной, или же первичным в действительности оказывается физическое и феноменальное, а информация — это лишь полезное связующее звено?

Все это можно было бы истолковать множеством разных способов. Наиболее простым и наименее рискованным решением было бы признать физическую реализацию информации и феноменальную реализацию информации совершенно отдельными характеристиками, лишенными онтологической связи помимо законосообразного соединения и некоего структурного изоморфизма. Онтология при этом остается прямолинейной онтологией дуализма свойств, с физическими свойствами, отдельными феноменальными свойствами и законосообразной связью между ними. Рассуждения о «двуаспектности» должны пониматься здесь в дефляционистском ключе: это просто цветастая характеристика двух различных видов коррелятивных свойств со сходной структурой. И информация — всего лишь полезный инструмент, используемый при характеристике этой общей структуры: она не соответствует чему-либо онтологически «глубокому».

Такой взгляд на вещи может быть абсолютно верным, но здесь имеются и более интересные возможности. Большинство из них связано с более серьезным отношением к роли информации. Ниже я рассмотрю один из вариантов реализации этих возможностей. Читатель предупрежден, что обсуждение будет проходить в плоскости спекулятивной метафизики, хотя, если мы хотим разобраться с онтологией сознания, нам едва ли удастся избежать обращения к спекулятивной метафизике.

Физики порой высказывают предположение, что информация является чем-то фундаментальным для физики вселенной, и даже что физические свойства и законы могут быть производными от информационных свойств и законов. Эта концепция — «все из бита» — выдвинута Уилером (Wheeler 1989, 1990) и Фридкиным (Fredkin 1990) и рассматривается также в статьях Журека (Zurek 1990) и Метцке (Matzke 1992, 1994). Если это так, мы смогли бы дать информации более серьезную роль в нашей онтологии. Чтобы лучше все это представить, я рассмотрю один из главных путей трактовки информации как чего-то фундаментального в физике. Это не единственный способ преподнесения идей «всего из бита» (в частности, он несколько отличается от трактовки Уилера[175]), но он кажется мне, возможно, самым естественным для обоснования этого понятия. Как мы увидим, эта интерпретация тесно переплетена с «расселианскими» идеями, обсуждавшимися в четвертой главе (с. 197–200).

Данный подход опирается на то наблюдение, что в физических теориях фундаментальные физические состояния фактически индивидуализируются как информационные состояния. Когда мы смотрим на такие параметры, как масса или заряд, мы видим лишь элементарное пространство небезразличных различий. Физика ничего не говорит о том, что такое масса, или что такое заряд, она просто указывает ряд различных значений, которые могут иметь эти параметры, и она сообщает нам, какое влияние они могут иметь на другие параметры. Пока речь идет о физических теориях, конкретные состояния массы и заряда с тем же успехом могли бы быть чисто информационными состояниями: значение имеет лишь их локализация в информационном пространстве.

Это отражается в том факте, что физика не накладывает на себя никаких обязательств относительно способа реализации этих состояний. Для целей физической теории будет пригодна любая реализация этих информационных состояний, не нарушающая структуру каузальных или динамических отношений между ними. Ведь, в конце концов, пока форма этих отношений остается неизменной, физическое будет выглядеть одинаково для наших перцептивных систем: у нас нет доступа к каким-либо дополнительным свойствам, реализованным в физическом мире, кроме как к форме каузальной сети (исключение возможно лишь в том случае, если наши феноменальные свойства напрямую увязаны с реализующими свойствами).

Иногда даже говорили, что вселенная могла бы быть гигантским компьютером. Фридкин (Fredkin 1990) допускал, что вселенная могла бы быть колоссальным клеточным автоматом, реализованным на базовом уровне в громадной структуре битов[176]. Высказывалось и предположение (Leckey 1993), что все пространство-время могло бы основываться на вычислительном процессе, с отдельными регистрами для каждого из фундаментальных параметров, реализованных в мире. Покуда у этих регистров будут сохраняться надлежащие каузальные отношения, существа этого мира не будут замечать изменений. Пример с компьютером иллюстрирует наличие великого множества возможных способов реализации «известных» нам физических сущностей; важно лишь, чтобы какие-то сущности играли надлежащие каузальные роли. Это можно считать частью «метафизики физики»: спекулятивных рассуждений об онтологии, фундирующей каузальную структуру самого пространства — времени.

Сама физика, конечно же, не занимается такого рода метафизикой. Физика может оставаться совершенно нейтральной по отношению к этим вопросам о реализации тех параметров, о которых она говорит, а в действительности и по отношению к вопросам о том, «реализованы» ли подобным образом эти параметры вообще. В той мере, в какой речь идет о физике, состояние мира могло бы и исчерпываться информационным описанием. Если в нем и есть какие-то дополнительные базовые «реализующие» свойства, они не играют прямой роли в физических теориях. Так что могло бы возникать искушение вообще избавиться от них.

Это привело бы к картине мира как мира чистой информации. Каждому фундаментальному параметру такого мира соответствует информационное пространство, и при допущении физикой реализации этих параметров реализуется и информационное состояние соответствующего пространства. Пока эти информационные состояния соотносятся друг с другом надлежащим образом, все будет, как должно. Согласно этой картине мира, сказать тут больше нечего. Кроме информации, ничего нет.

Именно так я понимаю мир, где «все из бита». Эта концепция не лишена какого-то странного очарования: мир как чистый информационный поток, где нет никакой дополнительной субстанции. (В некоторых вариациях этой концепции может допускаться также пространство — время как элементарный каркас с внедренными в него информационными пространствами; в других версиях само пространствовремя рассматривается как то, что конституируется отношениями информационных пространств.) Мир есть всего лишь мир элементарных различий, а также каузальных и динамических соотношений между ними. Согласно этой концепции, ошибочным было бы пытаться сказать о мире что-то еще.

С этой картиной мира связаны две главные проблемы. Первая идет от самого сознания. Кажется, что в нем есть что-то выходящее за пределы чистого информационного пространства. Феноменальные свойства имеют внутреннюю природу, не исчерпываемую их расположением в информационном пространстве, и возникает ощущение, что чисто информационное видение мира не оставляет места для этих внутренних качеств.

Вторая проблема состоит в неочевидности когерентности понятия чистого информационного потока. Может возникнуть чувство, что при такой картине миру слишком уж недостает субстанциальности, чтобы быть миром. Могут ли существовать элементарные различия, не фундированные различиями какого-либо качества, лежащего в их основании? Правдоподобным могло бы казаться утверждение, что каждое конкретное различие в мире должно основываться на чем-то, то есть быть различием чего-то.

Эта проблема тесно связана с проблемами концепции «чистого каузального потока», которая обсуждалась в главе 4 (с. 197), вариацией на тему которой является данное воззрение. Та концепция лишала мир всех внутренних свойств, оставляя мир каузальных отношений, в котором, как казалось, ничто не производит каузальную работу. Данная концепция может выглядеть несколько лучше, допуская информационные состояния, соотносимые каузальными отношениями, хотя примечательна несубстанциальность этих состояний, просто отличных друг от друга и лишенных собственной природы. Кому-то могло бы показаться, что эта картина мира, лишенного внутренней природы, вообще не является картиной мира.

В самом деле, можно было бы попробовать доказать, что информационные пространства должны иметь какую-то дополнительную природу. Два фундаментальных свойства могли бы иметь однотипную информационную структуру, будучи, к примеру, реальными величинами в континууме. Если физика — это чистая информация, то ничто не позволило бы различить существующие образцы двух этих информационных пространств. Но какое-то различие между ними должно быть, так как два этих свойства задействованы в разных законах и производят разные воздействия на другие характеристики мира. Поэтому для их различения должны иметься дополнительные параметры; параметры, выходящие за пределы чистой информации. Кажется, что для этого нужно какое-то внутреннее качество.

Эти проблемы можно было бы попробовать разрешить самыми разными способами. Можно было бы сказать, что вторая проблема все же не является фатальной и удовлетвориться физикой чистой информации; а затем можно было бы попытаться инкорпорировать феноменальные свойства, представив их неким образом закономерно связанными с этой информацией. Альтернативный путь предполагает решение второй проблемы допущением внутренних свойств, фундирующих физические информационные пространства, что же касается первой проблемы, то она решалась бы введением феноменальных свойств по независимым соображениям.

Наиболее интригующей стратегией, однако, была бы попытка одновременного решения двух проблем. Первая проблема предполагает, что феноменальные свойства демонстрируют наличие у нас непосредственного знания о некоей внутренней природе мира, не охватываемой чистой информацией; вторая — что мы можем нуждаться в какой-то внутренней природе мира для фундирования информационных состояний. И в таком случае могло бы оказаться, что внутренняя природа, требующаяся для фундирования информационных состояний, тесно связана с той внутренней природой, которая открывается нам в феноменологии. Не исключено даже, что одна конституирует другую. Тогда мы получаем на выходе экономную и элегантную онтологию, и одним ударом решаем обе проблемы.

Это, опять же, родственно расселовскому предположению о феноменальности (или протофеноменальности) неизвестных внутренних свойств мира, о котором шла речь в главе 4. Рассел нуждался в этих свойствах для фундирования каузальных отношений, о которых говорит физика, а мы нуждаемся в них здесь для фундирования информационных состояний (небезразличных различий), постулируемых физикой. Это, по сути, одна и та же проблема. В обоих случаях возникает ощущение, что мы получаем два решения по цене одного. Нам нужны какие-то внутренние свойства для осмысления физического мира, и нам надо найти какое-то место для внутренних свойств, демонстрируемых феноменологией. Две эти проблемы, как представляется, хорошо стыкуются между собой.

В общем, идея в том, что информационные пространства, требуемые физикой, сами фундированы феноменальными или протофеноменальными свойствами. Каждая реализация подобного информационного пространства на деле является феноменальной (или протофеноменальной) реализацией. Всякий раз, когда реализуется такая характеристика, как масса или заряд, за ними стоит какое-то внутреннее свойство: феноменальное или протофеноменальное, или, для краткости, микрофеноменальное свойство. У нас будет набор базовых микрофеноменальных пространств, по одному на каждое фундаментальное физическое свойство, и именно эти пространства будут фундировать информационные пространства, требуемые физикой. Предельные различия и есть эти микрофеноменальные различия.

Разумеется, эта позиция опять-таки предполагает некую разновидность «возмутительного» панпсихизма, но я уже доказывал, что подобный панпсихизм вовсе не столь безоснователен, как обычно предполагается. Если принять уже сделанное мной допущение о том, что феноменальные свойства могут иметься везде, где есть информация, то мы вполне могли бы предоставить этим свойствам возможность сыграть полезную роль.

Онтология, к который мы результате приходим, могла бы быть по праву названа двуаспектной онтологией. Физика нуждается в информационных состояниях, но интересуется только их отношениями, а не их внутренней природой; феноменология нуждается в информационных состояниях, но интересуется только их внутренней природой. Эта концепция допускает наличие одного-единственного базового набора информационных состояний, объединяющих оба этих момента. Можно было бы сказать, что внутренние аспекты этих состояний — феноменальны, внешние — физичны. Или в виде слогана: опыт есть информация изнутри; физика — извне.

Все это замечательно работает в онтологии, хотя, конечно, выглядит и диковато. Но пока мы не зашли слишком далеко, обратим внимание на один колоссальный вопрос, остающийся пока без решения: как можно совместить эту онтологию с деталями психофизической теории? В частности, как можно совместить ее с психофизическими регулярностями на макроскопическом уровне? Трудность в том, что двуаспектный принцип применяется здесь на фундаментальном физическом уровне, где микроскопическая физически реализованная информация имеет и феноменальную реализацию. Но для теории сознания нам нужно, чтобы феноменальную реализацию имела и макроскопическая физически реализованная информация. И вовсе не очевидно, что подобную «макроскопическую феноменологию» можно извлечь из микроскопической феноменологии.

Наш сознательный опыт вовсе не кажется какой-то суммой микрофеноменальных свойств, соответствующих, к примеру, фундаментальным физическим характеристикам нашего мозга. Наш опыт выглядит гораздо более цельным и гораздо более гомогенным, чем какая-то простая сумма. Это одна из версий «проблемы грануляции», которая была поставлена Селларсом (Sellars 1965) перед материализмом: как опыт мог бы быть тождественным громадному множеству физиологических событий, принимая во внимание гомогенность первого и мелкую гранулированность вторых? Аналогичная проблема особенно актуальна для расселовских воззрений того рода, который я сейчас обсуждаю[177]. Если корни феноменологии исчерпываются микрофеноменологией, то непросто понять, откуда берется гладкая, структурированная макроскопическая феноменология: вместо нее можно было бы ожидать «зазубренной» бесструктурной феноменальной кучи.

Можно по-разному пытаться решить этот вопрос. Во-первых, можно было бы попробовать представить дело так, будто двуаспектная онтология работает на всех уровнях, а не только на микроскопическом уровне. Иначе говоря, даже физические информационные пространства на макроскопическом уровне фундированы какой-то феноменальной реализацией. Можно доказывать, что микроскопический уровень лишен каких-либо привилегий: здесь все проще, но это не значит, что он играет особую онтологическую роль. Аргументы, приведенные нами в поддержку информационного видения физического мира, действенны и на макроскопическом уровне. Можно было бы попытаться показать, что даже на этом уровне есть место для небезразличных макроскопических различий, каждое из которых могло бы быть реализовано в соответствующей ему феноменологии.

Трудность в том, что здесь может не оставаться места для всех этих отдельных феноменальных реализаций. Если фундаментальные физические характеристики реализованы в феноменальных информационных пространствах, то кажется, что этим уже фундируется макроскопическая информация: небезразличные различия здесь и теперь фундированы конфигурациями микроскопических физических черт, которые, в свою очередь, фундированы микрофеноменологией. И хотя все равно можно было бы попытаться допустить отдельное феноменологическое фундирование, оно было бы избыточным и менее теоретически элегантным, чем аналогичный шаг в микроскопической сфере. Можно было бы попробовать уйти от избыточности, сделав макроскопическое фундирование изначальным, но тогда было бы непросто объяснять изолированные микроскопические системы и т. п. Так что неясно, может ли «фундирующий подход» к двуаспектной онтологии напрямую работать на макроскопическом уровне.

Во-вторых, можно было бы попытаться понять, как макроскопическая феноменология могла бы конституироваться этими микрофеноменальными свойствами. На первый взгляд, она не является простой суммой или совокупностью этих свойств; это напрямую вело бы к проблемам с «зазубренностью». Впрочем, как предположил Нагель (Nagel 1986), проблема может быть именно в том, что мы не понимаем отношение части и целого в ментальной сфере. То есть у нас отсутствует точное представление о том, каким образом низкоуровневые феноменальные свойства «складываются» в высокоуровневую феноменологию. Мы склонны мыслить это в терминах физических аналогов, отталкиваясь от того, как микрофизика складывается в макрофизику, но такой способ мышления может быть неверным. Не исключено, что феноменология конституируется совершенно иначе.

Микрофеноменальные свойства могли бы, к примеру, складываться в макрофеноменологию способом, отражающим их общую информационную, а не пространственно-временную структуру. Если совокупность этих свойств совместно реализует сложное информационное состояние вследствие имеющихся между ними каузальных отношений, то мы, быть может, могли бы ожидать, что любая производная феноменология будет иметь форму этого информационного состояния. Ведь главной ролью микрофеноменологических свойств является реализация информационных состояний, и поэтому не вызвало бы большого удивления, если бы информационные структуры играли какую-то роль в конститутивных отношениях между данными свойствами. В таком случае любые производные макрофеноменальные состояния имели бы «гладкую» информационную структуру, которая и предсказывается первоначальным двуаспектным принципом. Уяснить это непросто, но, в конце концов, мы и не можем ожидать, что наше обыденное представление о физическом будет применимо к области феноменального. Так что более точная картина природы самой феноменологии может быть совместимой с таким конституированием.

Если бы оказалось, что никакое конститутивное отношение не могло бы давать такой результат, можно было бы опробовать третий вариант, привязывающий макрофеноменологию к микрофеноменологии законами[178]. К примеру, это мог бы быть попросту закон, что при реализации микрофеноменальными состояниями определенного информационного состояния вследствие каузальных отношений между ними (принципа «небезразличного различия») будет возникать непосредственная феноменальная реализация того же самого состояния. Это решило бы теоретические проблемы, но ценой усложнения онтологии. У нас больше не было бы простой онтологии, где феноменология оказывается внутренним аспектом физически реализованной информации: какие-то феноменальные вещи «болтались» бы в привязке к этой информации законами, подобно тому, как мы видим это в более привычных версиях дуализма свойств. Привлекательность расселовского видения была бы, таким образом, частично утрачена, хотя концепция по-прежнему была бы вполне когерентной.

В любом случае, я оставлю этот вопрос открытым. Несомненно, что эта самая трудная из проблем, стоящих перед любой концепцией расселовского типа; но не очевидно, что она не может быть решена. Если с ней можно справиться, то особенно перспективной кажется вторая стратегия; хотя не исключено, что для решения этой проблемы нужна какая-то совершенно новая идея. Оптимистично глядя на вещи, мы можем рассматривать эту проблему — как сделать психофизическую теорию совместимой как с макроуровневыми фактами о нашей феноменологии и ее физической основе, так и с микроуровневой онтологией расселовской концепции — в качестве одного из главных ограничений, в итоге могущих привести нас к созданию детализированной теории сознания. Одна из трудностей при создании подобной теории состоит в недостатке ограничений. Не исключено, что эта проблема могла бы направить нас в нужное нам русло.

Если бы все рассмотренные стратегии оказались плохими, нам пришлось бы отойти от расселовского видения и обратиться к какой-то другой метафизической концепции. Так, можно было бы попробовать поработать с метафизикой чистой информации как одним из способов понимания физического мира; а затем как-то подключить к ней феноменологию, возможно, путем законосообразной связи с чистой информацией. Или можно было бы просто вернуться к «прирученной» онтологии с отдельными областями физического и феноменального, где каждая из них имеет свою собственную внутреннюю природу, а их связь обеспечивается законосообразными соединениями в духе информационного принципа. Это означало бы, что к рассуждениям о «двуаспектности» надо относиться не столь серьезно, и онтология оказалась бы не такой элегантной, но это по-прежнему могло бы давать нам совершенно удовлетворительную теорию.

6. Открытые вопросы

Представленный мной набросок информационного каркаса психофизических законов оставляет открытым громадное множество вопросов. Эта картина может превратиться в окончательную теорию только при ответе на все эти вопросы. В предыдущем параграфе я упомянул некоторые проблемы, связанные с онтологией этого воззрения. Но можно задать немало вопросов и о форме законов, а также о том, как именно должна объясняться наша феноменология. Речь идет в том числе о следующих вопросах:

1. Когда информационное пространство феноменально реализуется, почему оно реализуется так, а не иначе? Скажем, если наше феноменальное цветовое пространство могло бы быть инвертированным, то кажется в чем-то произвольным, что оно именно таково. Нужно ли добавлять законы или допускать контингентные «константы» для решения этой проблемы?

2. Определяется ли характер феноменального информационного пространства структурой этого пространства (пусть и не исключая возможность инверсий)? Могло бы, к примеру, показаться, что как цветовое пространство, так и пространство вкусов являются простыми трех- или четырехмерными пространствами, но, несмотря на сходную форму, их характеры существенно разнятся. Можно попробовать доказать, что сходство их структур — иллюзия, и что если мы встроим их в более крупные структуры — скажем, рассматривая переживания цвета в качестве компонентов цельной, глубокой структуры визуальных переживаний, — сходство исчезнет. Но так и остается вопросом, является ли нечто сходное с нашими переживаниями цвета единственным вариантом проецирования визуальной информации о цвете в феноменологию, или тут было возможно что-то совсем другое? Подозреваю, что правильным ответом был бы скорее первый, чем второй, но далеко не ясно, как это можно было бы обосновать.

3. Я использовал этот каркас главным образом для обсуждения простых перцептивных восприятий, таких как восприятие цвета. Не очень понятно, как расширять его для рассмотрения более тонких переживаний, к примеру, сложных эмоций или опыта мыслей о чем-то. Можно ли сделать это?

4. Какого рода формальная структура лучше всего подходит для схватывания структуры феноменальной информации? Какого рода топологические пространства нужны для схватывания реляционной структуры опыта? Нужно ли нам обращаться к более конкретным структурам, таким как метрическое пространство или дифференцируемое многообразие? Комбинаторная структура опыта еще более интересна: к примеру, простой многомерный континуум был бы, возможно, слишком большим упрощением структуры визуального поля. Как же можно было бы лучше всего ухватить всю его структуру? Следует ли для достижения этой цели модифицировать дефиницию информационного пространства?

5. Как, находясь внутри этого каркаса, объяснить единство сознания? Иначе говоря, что делает мои зрительные переживания, слуховые переживания и т. д. переживаниями одного и того же субъекта? Подозреваю, что ответ указывал бы на способ обработки соответствующей информации, так что единство сознания соответствует факту доступности для определенной интеграции релевантной информации. Но детали этого неясны.

6. Каковы в точности критерии того, какая информация в мозге соответствует моим переживаниям? Существен ли для этого какой-то особый каузальный путь или тип каузального потока? Ключевую роль здесь, в индивидуализации информации и соответствующих путей, предположительно играет что-то вроде прямой доступности для глобального контроля.

Наличие всех этих вопросов как раз и показывает, как далеки эти схематичные идеи от подлинной теории. В этом можно убедиться, заметив также, как далеки эти идеи от того, чтобы давать нам возможность предсказывать, какие именно феноменальные свойства, связанные с физической системой, возникнут из физических свойств этой системы. В ее нынешнем виде данная идея лишена большой объяснительной и предсказательной силы, ее надо хорошо прокачать, чтобы сделать реально полезной.

Для превращения этой идеи в удовлетворительную теорию понадобится немало новых прозрений. Не исключено, что к прорыву могло бы привести рассмотрение проблемы, о которой шла речь в предыдущем параграфе: как совместить феноменальную информацию на макроскопическом уровне со взглядом на информацию как на «внутреннее свойство» на микроскопическом уровне. Другой прорыв мог бы произойти при попытке найти ограничение, выделяющее класс физически реализованных информационных пространств, реализованных и в опыте. К прорывам могли бы привести и соображения, связанные с вещами, которых я вообще не касался.

Данная идея может и вообще оказаться совершенно неверной. Это не удивило бы меня; на самом деле я считаю более вероятным, что ключ к фундаментальной теории лежит где-то в другом месте. Но я выдвинул эти идеи потому, что нам надо начинать размышлять об этих вещах, и потому, что даже неудачный образец таких размышлений может быть поучительным. Я также надеюсь, что некоторые из попутно рассмотренных идей — о том, как объяснять феноменальные суждения, о повсеместности опыта, а также о связи опыта, информации и внутренних свойств физического — могут оказаться полезными даже при переносе их в другой каркас. Не исключено, что более адекватная теория сознания может сохранить какой-то аромат выдвинутых здесь идей, даже если ее детали будут совсем другими.

Нередко можно услышать, что проблема теорий сознания вроде той, что была здесь рассмотрена, состоит в том, что они излишне спекулятивны и не могут быть проверены. Я, однако, считаю, что настоящая проблема выдвинутой мной «теории» в другом: она слишком неспецифична в своих предсказаниях. Если бы у нас была примерно такая же в плане своей простоты теория, которая могла бы предсказывать все специфические факты о наших опытных переживаниях, — пусть даже и лишь те факты, которые известны нам с позиции первого лица, — при наличии физических фактов о нашей системе обработки информации, это было бы замечательным достижением и дало бы нам самое серьезное основание считать эту теорию истинной. В настоящий момент у нас нет такой теории, но нет резона полагать, что подобная теория вообще является невозможной.