Спартанцы: Герои, изменившие ход истории. Фермопилы: Битва, изменившая ход истории

Представление о Спарте как о мрачном лагере казарменного типа плохо подготавливает впервые оказавшегося здесь туриста к великолепному зрелищу, которое открывается по мере спуска с нагорья, примыкающего к Аркадии на севере, в долину Эврота на Спартанской равнине. Протянувшиеся перед ним два параллельных хребта — это Тайгет на западе, самая высокая вершина которого достигает 2404 метров, и Парной на востоке с пиком высотой 1935 метров. Сама равнина и ее продолжение к югу от долины Эврота, который впадает в море в Лаконском заливе, образует одно из наиболее плодородных и приятных мест в Южной Греции. Почва, климат и человек объединились, чтобы производить и запасать иногда по два урожая зерна в года. Маслины и виноград, два других основных продукта так называемого средиземноморского рациона, также произрастают здесь, как и, разумеется, лес цитрусовых деревьев, но они были ввезены уже после периода древности, напоминая нам, что местность и растительность, которые мы видим сегодня, необязательно выглядят так же, как то, чем располагали ее жители два с половиной тысячелетия назад. Вряд ли можно удивляться, что этот район, известный в исторические времена как Лакедемон, вероятно, был также местом пребывания великого царя в эпическую эпоху Древней Греции, которую ученые более прозаично называют Микенской, или эпохой Поздней бронзы (около 1500–1100 гг. до н. э.). Совсем недавно была сделана попытка переместить дворец гомеровского Менелая из Спарты в Пеллану, расположенную дальше на севере, в Лаконии. Это противоречит не только древней легенде и религиозным культам, но также и топографической геополитике. Любой реальный Менелай Бронзового века должен был бы построить свой дворец на месте исторической Спарты или около нее, возможно, действительно там, где Британская школа в Афинах тщательным образом произвела раскопки большого поселения, включая и здание, названное «дворцом». Как бы то ни было, в Лаконии не обнаружено дворца того же времени и того же размаха, что раскопанный в Микенах (месте пребывания гомеровского Агамемнона, брата Менелая) и Пилосе (столице болтливого старого Нестора), и, возможно, он никогда не будет найден. Важно не читать Гомера как надежный учебник истории, какой бы, несомненно, полезной для археологии ни была эта ошибка.

Елена

Елена Троянская или Елена Спартанская? Она, конечно, была и той, и другой. Согласно одной из версий мифа, она была местной девушкой, дочерью Тиндарея, однако, по другой версии, она — дочь великого отца Зевса, рожденная чудесным образом из яйца, потому что Зевс посещал ее мать Леду в образе лебедя. Непревзойденная красота сделала ее настоящей наградой амбициозного Менелая, сына Атрея из Микен, чей старший сын Агамемнон взял в невесты сестру Елены Клитемнестру. Однако эта красота пленила также нежеланного гостя Спарты — Париса, царевича из азиатской Трои, которому оказала решающую помощь рожденная на Кипре богиня любви Афродита. Обозрев сверху пролив Дарданеллы, он нарушил священный долг гостя и друга и похитил у Менелая его законную супругу.

Недавно греческий археолог вызвал небольшой переполох, заявив, что дворец Елены (и Менелая) находился не в Спарте, а в Пеллане, приблизительно пятнадцатью километрами севернее. Это заявление удивило бы древних спартанцев, которые построили для Елены новый храм в Спарте или, более точно, в Ферапне на юго-востоке от древнего города, где поклонялись ей, ее супругу Менелаю и ее божественным братьям Диоскурам — Кастору и Полидевку (Поллуксу на латыни). Это произошло в конце восьмого века, когда спартанцы, так сказать, вновь открывали свои корни и стремились узаконить недавно завоеванную территорию на юго-востоке Пелопоннеса, представив ее как законное наследство царства Менелая, описанного в «Илиаде» Гомера. В реальности культ Елены в Ферапне, возможно, отражает сплав двух Елен, одной из которых была богиня растительности и плодородия, ассоциирующаяся с деревьями (в таком качестве ей также поклоняются на Родосе), и другая — эпическая Елена из гомеровской легенды. Мы обратимся ко второй.

Так как позже Елена стала символом достоинств и красоты спартанской женщины, мы должны спросить более конкретно, совершил ли Парис над Еленой насилие (согласно нашему пониманию этого термина) или она бежала с ним добровольно, по собственному желанию? У Геродота, отца истории (по определению Цицерона), есть три очень интересных отрывка о Елене. Первый — во вступительной части о причинах Греко-персидских войн в начале V в., где через пелену времени и легенд он прослеживает историю или возникновение мифа о греко-восточной вражде. Ряд утверждений и контрутверждений остроумно пересказаны с замечаниями Геродота, просто чтобы связать истории, которые ему сообщили образованные финикийцы и персы. Среди них неизбежно фигурирует похищение Елены Парисом, если оно было таковым. Сам Геродот принимает твердую, если не сказать мужскую, шовинистическую, точку зрения:

Однако в недвусмысленной, не пересказанной Геродотом истории о более раннем похищении Елены Тесеем Афинским, когда она была скорее еще только девочкой, а не взрослой женщиной, излагается иная версия. Позже Элизабет Кук в своем художественном пересказе истории Ахилла и Джон Бартон в его не менее ярком драматическом цикле «Тантал» своевременно напомнили нам об этой более ранней и более темной главе из богатой событиями жизни Елены.

Следующее упоминание Елены у Геродота вызывает даже большее беспокойство с исторической точки зрения. В соответствии с ним, как это излагает Геродот в своем описании египетских дел во второй книге Историй, она вовсе никогда не уезжала в Трою, но провела десять лет Троянской войны в Египте:

Таким образом, по Геродоту, Менелай, Агамемнон и все остальные греки отправили тысячи кораблей, просто чтобы вернуть подобие, двойника Елены!

Родоначальником этой еретической версии, по очевидным причинам не использованной Гомером, был не Геродот, так как мы знаем, что распространил ее уже в середине VI в. греческий лирический поэт Стесихор, уроженец города Гимеры в западной Сицилии. И вслед за Геродотом подобной точки зрения придерживается великий афинский драматург Еврипид, который положил эту идею в основу своей сохранившейся мелодрамы «Елена», но для большинства древних, как и для большинства из нас, Елена может благополучно оставаться Еленой Троянской.

Третье упоминание у Геродота переносит нас назад из Египта в Спарту, а точнее, в святилище Елены в Ферапне, которое является местом действия классической народной сказки, прекрасно пересказанной Геродотом для своей аудитории V в. Давным-давно, в нашей терминологии приблизительно во второй половине VI в., у богатой спартанской пары была дочь, но, увы, к их огорчению, любимое дитя было некрасиво. Девочка была так уродлива, что кормилица, возможно, женщина из класса илотов, высказала следующую блестящую идею:

Однажды призрак, очевидно, имеется в виду самой Елены, обратился к кормилице и погладил девочку по головке, после чего та выросла самой красивой среди всех достигших брачного возраста девушек Спарты, став подходящей партией для выдающегося спартанца. Однако, к несчастью для спартанца, у него был лучший друг, который страстно увлекся женой своего приятеля, надеясь, что она выносит ему собственного будущего идеального отпрыска мужского пола. Но, к еще большему несчастью, лучший друг оказался царем Спарты, для которого рождение законного наследника мужского пола было делом государственным, а не только сердечным. Страстно желая произвести потомство, этот царь женился, и не один раз, а уже дважды, теперь же, очарованный женой друга, он усугубил свое и без того трудное положение, добившись ее с помощью низкой уловки.

Результатом союза безымянной красавицы с Аристоном, а таково было имя царя, стал царь Демарат, которого позднее мы вновь встретим в обстановке, как утверждали, незаконности и вероломства — ежедневных заботах в беспокойном мире спартанского царства. Однако, прежде чем мы оставим Елену, стоит упомянуть три очень разных проявления и последствия этой легенды. Во-первых, уже в VII в. жрица Аполлона в Дельфах, центре земли, сделала пророческое высказывание от имени своего господина и повелителя Аполлона, истолкованное жрецами мужского пола, которое включало упоминание женщин Спарты как самых красивых в Греции. Это может быть только поклоном в сторону Елены Спартанской, чья слава благодаря Гомеру распространилась в расширяющемся греческом мире, хотя эта слава, как мы увидим, несомненно, оказывала чрезмерное давление на спартанских девушек и их родителей, старавшихся быть достойными высокой репутации Елены.

Позже в VII в. Сапфо, величайшая из древнегреческих поэтесс с острова Лесбос, неоднократно обращалась к репутации Елены. Стихи Сапфо могут быть совершенно традиционными, как, например, в маленьком фрагменте, обращенном к некой прекрасной и желанной девушке или молодой женщине:

С другой стороны, Сапфо также могла быть глубоко и неожиданно чужда условностям. Бросая вызов традиционным установкам, мужским оценочным суждениям, она писала в поэме, написанной на папирусе, который, по счастью, на века сохранился в сухих песках Оксикринха в Египте и был обнаружен при раскопках всего около столетия назад:

Таким образом, Сапфо отказывается и от мужских военных ценностей и в то же время оправдывает стремление Елены, увлекаемой божественной force majeure (высшей силой — фр.), пойти по пути Любви и Желания. Это не то послание, которое был бы счастлив услышать среднестатистический греческий муж.

Последнее проявление и последствие легенды о Елене, о котором я хочу здесь упомянуть, в целом более забавное, и на самом деле в буквальном смысле комическое. В 411 г. Аристофан поставил две комедии на двух главных ежегодных Афинских празднествах в честь Диониса. Одна из них была Лисистрата, первая известная комедия, названная по имени героини. Лисистрата, почтенная афинская замужняя дама, изображается уважительно. Стремясь положить конец войне между Афинами и Спартой и их союзниками, которая бушует около двадцати лет (в два раза длиннее, чем Троянская война), она организует международный тайный заговор греческих женщин — или скорее жен: главная идея состоит в том, что они отказываются выполнять супружеские обязанности. Секс-забастовка должна заставить их воинственных, но испытывающих сексуальный голод мужей сесть за стол переговоров и, наконец, заключить мир (и таким образом обрести возможность вновь предаваться любви). Женский делегат на собрании от Спарты, некто Лампидо, носит хорошее спартанское имя, в действительности реальное имя жены спартанского царя того времени.

Вот как представляет Аристофан Лампидо (которую, конечно, играет актер-мужчина в женском платье):

На что Лампидо отвечает на грубом местном спартанском диалекте:

Другая афинская заговорщица присоединяется к веселью:

Лампидо кажется обиженной этим:

Большая часть афинских зрителей между взрывами хохота вряд ли могла пропустить намек на тот факт, что спартанские женщины, в отличие от их собственных жен и сестер, публично занимались гимнастикой и атлетикой полностью обнаженными или, по крайней мере, частично раздетыми. Возможно также, что благодаря этим упражнениям спартанским женщинам удавалось сохранить красивую форму груди даже после вскармливания младенцев, конечно, если только они не прибегали к услугам кормилиц-илоток.

Лисистрата заканчивается также совершенно в спартанском духе: сначала один спартанец, а затем спартанская пара вместе поют специфические спартанские песни и исполняют танцевальные фигуры (греческое слово «хор» первоначально означало танец, прежде чем приобрело значение совместного пения). Отметим, в частности, финальное обращение к Елене, «дочери Леды».

В 1200 г. до н. э. или около того Микенский дворец в Ферапне сгорел и разрушился, количество и качество поселений в регионе в целом резко сократилось, так что к 1000 г. можно говорить, что Лакония переживала Темные годы. Некоторые проблески света смутно прослеживаются в Спарте в десятом-девятом столетиях, например, в храме Орфии около Эврота, который сыграет ключевую роль в более поздней системе спартанского воспитания Агогэ. Однако с точки зрения археологии это произошло не раньше восьмого века, когда лучи света стали ярче и разлились более равномерно. К этому времени на том месте, что считалось акрополем в Спарте, было сооружено святилище в честь покровительницы города богини Афины, и именно Афина позже, в VI в., получила наименование «Афина Меднодомная», использованного Аристофаном в конце его Лисистраты. Большое значение имело и святилище Аполлона в Амиклах, всего в нескольких километрах к югу от Спарты, также упоминаемое в Лисистрате, и здесь более, чем в собственно Спарте, миф, религия и политика соединились, чтобы впервые намекнуть о политической истории происхождения спартанского полиса или государства.

Греческий polis был не просто физическим пространством, хотя и имел дополнительное значение физической единицы, объединявшей сельскохозяйственную территорию с административным центром. Он не был и государством в современном понимании этого слова, предполагающим наличие централизованных органов управления (исполнительную, законодательную, судебную власть и вооруженные силы), отделенных от народа в целом и противопоставленных ему. Скорее полис был государством-гражданином, государством, в котором «спартанцы» были городом, если так можно выразиться. В самом деле, спартанцы в целом, как мы увидим, могли быть в Греции пионерами создания особого типа организованных общественных гражданских действий.

С другой стороны, в отношении архитектуры и организации пространства они плелись позади большей части Греции, или, во всяком случае, большинства передовых районов Южной Греции восьмого, седьмого и шестого веков. И совершенно очевидно, что они никогда по-настоящему не урбанизировали свой главный населенный пункт. Как замечает Фукидид в начале своей Истории спартанско-афинской войны, спартанцы сохраняли более старую форму своих поселений в виде деревень, остатки которых, как он точно предсказал, окажутся столь непрочными и столь невыразительными, что будущие посетители этих мест не смогут в полной мере оценить то могущество, каким фактически когда-то обладала Спарта. И, соответственно, спартанцы не возводили прочных городских стен или вообще какие-либо стен до II в. до н. э.

Одна из причин, по которой спартанцы не строили стен, заключалась в том, что они чувствовали себя в относительной безопасности от возможного вражеского вторжения извне или внутреннего бунта. Другой причиной было то, что они обычно считали городские стены проявлением женственной изнеженности и в своей самозащите очень высокомерно полагались исключительно на мужскую мощь своих собственных тел, подготовленных к военной службе. Возможно, самой важной причиной было прежде всего то, что с политической точки зрения город Спарта включал в себя Амиклы так же, как и четыре деревни, на которые он и был поделен (Питану, Лимны, Месою и Киносуру). Поэтому построить стену вокруг Спарты означало бы исключить Амиклы. Каким образом, когда и почему было осуществлено объединение и слияние с Амиклами, точно не известно. Достаточно сказать, что, с одной стороны, осуществить это фактически стало возможным только при том условии, что объединение было достигнуто прежде, чем спартанцы устремились на завоевание остальной части Лаконии к югу от горного хребта Тайгета и Мессении к западу от него. С другой стороны, объединение никогда полностью не отодвигало на второй план и не отменяло отчетливую самобытность жителей Амикл.

Как символу необычного места и статуса культовому центру Аполлона Гиакинта в Амиклах поклонялись с особо наглядным проявлением в VI в., когда спартанцы поручили малоазийскому греку Бафиклу из Магнезии на Меандре спроектировать и построить для культового образа бога «трон» из камня и драгоценных материалов, украшенный многочисленными фигурами. Сам культ был основной темой одного из главных ежегодных празднеств спартанского религиозного календаря — трехдневной Гиакинтии, и солдаты Амикл получали специальное разрешение присутствовать на нем, даже когда они принимали участие в боевых действиях за границей. Другая интересная особенность — это сочетание поклонения Аполлону с почитанием Гиацинта. Согласно мифу, Гиацинт был красивым юным мальчиком, которого любил Аполлон (имелись в виду и сексуальные отношения), но которого он, к несчастью, убил во время метания диска. Таким образом, их совместный культ символизировал и представлял реальные педерастические отношения между молодыми взрослыми спартанскими воинами и подрастающими юношами, которые проходили образовательный цикл, контролируемый государством. Однако культ был важен также для спартанских женщин и молодых девушек, поэтому он не может быть сведен только к специфически или явно мужскому, гомосексуальному явлению.

Возможно, главной причиной «национального» политического значения празднества Гиацинта было скорее то, что изначально он олицетворял объединение двух разных в этническом отношении народов — переселившихся дорийцев и коренных, исконных жителей ахейцев. Как бы то ни было, с точки зрения истории спартанцы были дорийцами в самом полном смысле слова: они говорили на дорическом диалекте греческого языка, социальные и политические институты были основаны на традиционных дорических «трибах» (Гиллеи, Диманы и Памфилы), и поклонялись они богу, который среди всех олимпийцев наиболее тесно ассоциировался с дорическими народами, а именно Аполлону. Фактически почти все основные спартанские религиозные празднества происходили в честь того или иного Аполлона, а не покровительницы города Афины. Карнейи, посвященные Аполлону, представленному символами барана, были специфически дорическим празднеством, который отмечали в месяце карнее, почитавшемся священным всеми дорийцами (несмотря на то что это вовсе не мешало спартанцам и их дорическим врагам из Аргоса бесцеремонно шутить по поводу их предположительно обязательного и неизменного почитания святыни). Из-за своей главной обязанности отмечать надлежащим образом Карнейи, как заявили спартанцы, они не могли послать полный состав рекрутов в Фермопилы в 480 г.

Другим важным праздником в честь Аполлона в Спарте были Гимнопедии, и с этим связана интересная история, объясняющая происхождение праздника. Традиционно его название переводится как Праздник нагих мальчиков, оно происходит от слов gymnos и paidiai, однако центральное действо празднества не было состязанием только одной молодежи, оно включало соревнование между тремя возрастными группами: пожилых мужчин, вышедших из призывного возраста, воинов призывного возраста и молодежи, не достигшей призывного возраста. Так почему же этот праздник был назван только по одной из трех главных групп, участвующих в нем? Более правдоподобная этимология определяет значение gymnos не как обнаженный, а как безоружный, a paidiai восходит к греческому слову, означающему танец (в этом значение оно, например, использовано в Лисистрате). Таким образом, в Гимнопедиях мы, возможно, имеем дело с Праздником безоружного танца, учрежденного в таком виде, вероятно, во второй четверти VII в.

В действительности этот праздник должен был иметь особый культурный, так же как и культовый, смысл и значение, так как спартанцы вообще славились своими танцами, в частности особым военным танцем пиррик (названным в честь Пирра или Неоптолема, сына Ахилла). Так как все боги Спарты, причем не только мужского, но и женского пола, были визуально представлены своими культовыми статуями с оружием и в доспехах, праздник безоружного танца в честь вооруженного Аполлона приобретал очень специфическое дополнительное значение. Вероятно, в этом спартанцы подошли ближе всего к созданию коллективной совместной высокой культуры в ее афинском понимании. Именно на Гимнопедии спартанцы высокого ранга особенно любили приглашать своих знатных иностранных друзей в качестве гостей, угощая их зрелищем не спешащих обзаводиться семьей спартанских холостяков, традиционно обвиняемых в пренебрежении рекомендацией жениться и плодить себе подобных. Древний поэт, который не был уроженцем Спарты, сравнил спартанцев с цикадами, потому что они всегда объединялись в хор (как для совместного пения, так и танцев). Гимнопедии, отмечавшиеся в самое жаркое время года в самом жарком месте Греции из-за высоты над уровнем моря (около 200 м), придавали характерный спартанский гимнастический оттенок этой радостной теме.

В Древней Греции религия и политика были неразделимы, и, следовательно, неудивительно, что законы Спарты были почтительно приписаны Аполлону Дельфийскому. Ксенофонт в своем эссе по поводу спартанских законов и образа жизни, написанном в начале IV в., называет их «установленными Дельфийским оракулом». Обращение к божественной поддержке было одним из способов попытки гарантировать их соблюдение. Другим способом было включение молодежи в условия постоянства укоренившихся законов через посредство сурового образовательного и социально-психологического режима. Предположительной личностью, которой приписывается изобретение законов и системы воспитания, был удивительно предусмотрительный Ликург.

Ликург

Плутарх, задумав свой великий проект описания и сравнения истории жизни великих греков и римлян более или менее отдаленного прошлого, никак не мог обойти вниманием жизнь Ликурга. Он фактически сделал ему большой комплимент, сравнив его с Нумой, великим законодателем древних римлян. Однако в своем предисловии к биографии Ликурга он признается, что писать ее было нелегко, так как все, что утверждается относительно Ликурга в разных источниках, противоречит одно другому. Так как Плутарх, неутомимый исследователь, цитирует не менее пятидесяти предыдущих авторов только по поводу одной этой биографии, мы можем легко понять его чувство огромного разочарования. Современный историк, несомненно, отказался бы от этой идеи. Следовательно, мы можем быть только благодарны за то, что Плутарх был историческим биографом и морализатором (писал нравоучительные исторические биографии), а не историком в строгом смысле этого слова; так как его «биография» Ликурга содержит разного рода детали по поводу Спарты, жизнь которой Ликург предположительно реформировал, эти детали полностью отсутствуют где-либо еще или в той же форме, или с теми же подробностями. В некотором смысле парадоксально, но в чем его работа менее всего полезна, так это в попытке наметить вероятный контур жизни этого человека.

Если предположить, что Ликург действительно был реальным человеком, то я уже упоминал вероятность того, что он представляет собой материализованную проекцию Аполлона, являвшегося божественным гарантом «его» законов. (Точная транслитерация его имени — Lykourgos, что в переводе означает нечто вроде «Волк-работяга» или «Волчий», а это один из многочисленных эпитетов Аполлона.) То, что сами спартанцы сомневались в статусе Ликурга, хотя их общество тратило множество усилий на увековечение его памяти, без сомнения, дополнительно и значимо указывает на недостоверность его существования.

Я приведу только две иллюстрации этой неопределенности. Одна из них содержится в первой книге Историй Геродота, где он в общих чертах описывает и представляет Спарту и Афины как два великих греческих государства, которые сыграют ведущую роль в Греко-персидских войнах в начале V в. Там он упоминает посещение Дельфийского оракула самим знаменитым Ликургом. Как только Ликург вошел в храм, тут же оракул провозгласил следующее:

Эта история Геродота соответствует хорошо известному сказочному сюжету, за которым более прозаично мы можем увидеть совещание спартанских властей по поводу того, как следует поклоняться Ликургу, то есть почитать его как героя (полубога) или как бога. То, что спартанцы желали от Дельфийского оракула прояснения и легализации статуса Ликурга, который тот определял неуверенно, указывает на то, что общественная память о нем уже была подозрительно туманной.

Спартанцы, как мы знаем, были очень склонны героизировать умерших соотечественников. Например, каменный рельеф VI в. изображает героическую фигуру с надписью, состоящей из единственного слова «Хилон». Это имя выдающегося спартанского деятеля, столь знаменитого, что он удостоился места в некоторых версиях перечня семи греческих мудрецов, все из которых были реальными политиками VI в. Хилон был героизирован в результате одноразовой акции ad hominem, но все спартанские цари были героизированы после смерти и впоследствии удостоились почестей как герои ex officio. Таким образом, по крайней мере, можно быть уверенными, что Ликург не был царем, и не принимать во внимание мнение Плутарха, что тот правил в течение восьми месяцев. Дополнительным доводом в пользу вероятной нереальности личности Ликурга служит то, что несмотря на стремление источников превратить его в царя или, по крайней мере, в члена одного из двух царских домов, они не могли решить, какого именно, и он неловко перемещался между родами Агиадов и Эврипонтидов.

Жизнеописание Плутарха содержит другие интересные, возможно, биографические детали. Предполагается, что Ликург совершил путешествие на Крит и в Азию, чтобы собрать сравнительную информацию относительно конституционной и общественной реформы. Осуществив радикальную земельную реформу, он якобы заметил, что вся Лакония выглядит как доставшееся в наследство большое поместье, недавно поделенное в равных долях между многочисленными братьями. Утверждалось, что в уличной драке ему выбили один глаз. Предположительно, он был особо одарен спартанским красноречием и как таковой представлял собой источник богатого фонда остроумных ответов: например, когда демократ, происходивший не из Спарты, принуждал его (что является анахронизмом!) обратить Спарту на путь демократии, он, как полагают, возразил: «Сначала ты установи демократию у себя в доме». К нему относились с достаточным восхищением, чтобы посвятить ему маленькую статую Смеха, символизировав таким образом необходимость подсластить аскетизм жизни казарменного типа. В конце концов, как только его законы были приняты и, очевидно, начали действовать, то, как полагают, он покинул Спарту навсегда, совершив последний визит в Дельфы, чтобы проконсультироваться с оракулом относительного будущего успеха его реформ, а затем голодом уморил себя до смерти. Все эти трогательные детали в лучшем случае ben trovato. Поэтому для нас лучше прибегнуть к спартанской сдержанности и на неопределенное время отказаться от доверчивости.

С политической точки зрения суть и фокус всеобъемлющих реформ, приписываемых Ликургу, сосредоточены в документе, известном как Большая Ретра (в отличие от нескольких малых rhêtrai, также приписываемых Ликургу). Этот документ производит впечатление подлинного архаичного текста. Rhêtra означает любое изречение или официальное высказывание начиная от сделки, контракта или прорицания и вплоть до закона. Плутарх, сохранивший Большую Ретру, вероятно, полагал, что это дельфийское пророчество, получившее силу закона, которое является, таким образом, одновременно и прорицанием, и законом. То, что оно было написано в прозе, а не гекзаметром, не помешало ему поверить в его аутентичность, и это не должно помешать и нам. Использование в предложениях ряда отчетливо поэтических оборотов, напротив, должно подтвердить его мнение, что по своему происхождению этот текст был прорицанием, но когда оно было произнесено и при каких обстоятельствах?

Геродот определяет время Ликурга очень неопределенно — до совместного правления Леотихида и Агесилая, что приходится приблизительно на первую половину VI в. Аристотель связывает Ликурга с установлением Олимпийского перемирия и относит его ко времени, которое мы называем 776 г. до н. э. Но Тиртей, спартанский военный поэт середины VII в., совсем не упоминает Ликурга, а это очень красноречивое молчание, особенно потому, что он демонстрирует очевидное знакомство с тем, что Плутарх называл Большой Ретрой. Тиртей также упоминает решающую официальную консультацию в Дельфах, хотя в качестве посетителя выступал, конечно, не Ликург, а два совместно правящих царя — Феопомп (приведший Спарту к победе над жителями Мессении около 710 г.) и Полидор, которые могли совместно править в нашем исчислении в начале VII в. Соответствует ли действительности то, что говорит Тиртей, или нет, но это было подходящее время для проведения любых реформ того типа, которые приписываются Ликургу.

Плутарх фактически раскрывает суть реформы Герусии — спартанского Совета старейшин, осуществленной Ликургом как его первое и основное политическое нововведение, и в связи с этим цитирует Большую Ретру:

Самым примечательным по сравнению и контрасту с поэмой Тиртея был, прежде всего, статус царей. У Тиртея цари занимают первое и главное место, как это и можно ожидать в традиционном обществе, которое решило сохранить передающееся по наследству царствование или, скорее, двойное правление царей, переходящее по наследству. В Большой Ретре, однако, статус царей, с одной стороны, низведен до уровня простых членов Герусии, но, с другой стороны, благодаря включению в самый могущественный государственный правящий орган, состав которого, вероятно, впервые был ограничен тридцатью членами, им было гарантировано постоянное положение и влияние. В число других двадцати восьми членов, которым не могло быть менее шестидесяти лет, всегда входили нескольких родственников двух царей, и, видимо, состав фактически ограничивался аристократами, пожизненно сохранявшими свой пост и избиравшимися на мероприятии, которое Аристотель считал пародией на свободные и справедливые выборы.

Фиванский лирический поэт Пиндар отнес это событие к началу V в. (в отрывке, цитируемым Плутархом):

На практике это означало в основном лицемерие: во-первых, Герусия обладала правом probouleusis, т. е. предварительной дискуссии, так что все законы, представленные для принятия решения спартанскому Собранию, называемому в Большой Ретре damos, т. е. Народным, сначала обсуждались в Герусии. Во-вторых, Герусия действовала как спартанский высший суд, имевший право допрашивать даже царей и выполнять функции верховного судьи, решая, что законно или незаконно. Власть Герусии была столь высока, что последний пункт Большой Ретры, очевидно, означает, что она могла даже опровергнуть решение Собрания damos, если не нравилось то, как это решение выражено или достигнуто.

Чем же был этот damos, или Собрание? В период древности Собрание состояло из взрослых мужчин-воинов, законнорожденных спартанских граждан, прошедших через обязательную систему воспитания, отобранных для трапезы за общим солдатским столом, экономически состоятельных, чтобы оплатить свой минимальный взнос за продукты для совместной еды, и не обвиняемых в трусости, порочащем общественном преступлении или скверном поведении. В высшей степени маловероятно, что такое воинское Собрание могло бы существовать или иметь возможность получить даже ограниченные права и привелегии по условиям Большой Ретры, прежде чем Спарта изобрела успешную фалангу тяжеловооруженных пехотинцев. А это могло произойти не раньше 675 г. или еще позднее, если мы учтем поражение Спарты от Аргоса при Гисиях в пограничной области Фиреатиде, традиционно датируемое 669 г. до н. э., за которым последовало крупное восстание недавно завоеванных жителей Мессении. Дата во второй четверти седьмого века, кажется, таким образом, наиболее правдоподобной для этого нововведения, и, возможно, в другом отрывке из иноземной поэзии, цитируемой Плутархом в Ликурге, особо упоминается успешное завершение политической реформы, соединенное с военным успехом гоплитов:

Автор этих строк, Терпандер с Лесбоса, жил и работал примерно в то время и мог посетить Спарту, возможно, в связи с устройством поэтического и музыкального состязания на Карнейском празднестве.

Сражение гоплитов было особенно жестоким и требующим ближнего рукопашного боя, действительно устрашающего, если только солдаты не проходили суровые физические и психологические спартанские тренировки. Фаланга обычно выстраивалась глубиной в восемь шеренг, ее ширина определялась числом колонн; большая армия гоплитов состояла из 5000 человек, такая, как та, что спартанцы выставили в битве при Платеях в 479 г., и она должна была иметь более 600 колонн в ширину. Гоплиты могли получить свое название от самой важной части своей экипировки — круглого щита, который они носили в неизменно фиксированном положении на левой руке, прикрытие не защищенной щитом стороны зависело от соседа по фаланге справа. Греческое слово hopla, которым привыкли обозначать в собирательном значении оружие и доспехи, наверняка включало и щит. Panoplia представляла собой полный комплект снаряжения гоплита, состоявшего из большого бронзового шлема, сделанного из цельного листа металла, который обеспечивал хорошую защиту для головы, но делал гоплита глухим; бронзового или (позже) кожаного или льняного нагрудника, большого круглого, в основном деревянного щита, у спартанцев покрытого бронзой; бронзовых набрюшников и наголенников и, возможно, также бронзовых наколенников и налокотников; длинного колющего копья из древесины кизила с железным наконечником и железным же концом с острым выступом; запасного железного меча, необычно короткого у спартанцев, больше напоминающего кинжал. Две другие особенности экипировки были специфически спартанскими: длинные волосы и алый плащ (столь важный предмет, что он сопровождал спартанского гоплита не только в жизни, но и после смерти). Эффективность действий зависела не только от подлинной численности армии, но и от тесного взаимодействия, жесткой дисциплины и высокого морального духа, чего спартанцы добивались постоянными тренировками, которые они были в состоянии обеспечить, так как могли позволить себе сохранять единственную, по-настоящему профессиональную армию в Греции.

Храбрость, требуемая для ведения боя гоплитами, называлась в Греции andreia, буквально «мужество» или «мужественность». Женщины, в том числе и спартанские, никогда не участвовали в войне, даже несмотря на то, что спартанские девушки, в отличие от девушек в других районах Греции, как мы увидим, были официально обучены и подготовлены к жизни в обществе так, чтобы стать подходящими спутницами мужчин и соответствующими матерями для будущих спартанских воинов. Воспитание истинного спартанского мужчины серьезным образом начиналось уже при рождении, когда не отец, как обычно, а старейшины из племенной группы новорожденного мальчика решали, стоит ли выращивать этого младенца. В течение первых семи лет спартанский мальчик воспитывался дома, как и любой греческий мальчик, но после того как ему исполнялось семь лет, он навсегда покидал дом, чтобы приступить к обязательной и совместной образовательной системе, известной как Агогэ, или Выращивание/Воспитание. Между 7 и 18 годами мальчики и юноши были организованы в «группы» и «стада» и находились под наблюдением молодых спартанцев. Их поощряли к разрыву особых связей с собственными родными семьями и к тому, чтобы считать всех спартанцев в возрасте их отцов in loco parentis (родителями).

Одним особенно поразительным аспектом этого замещенного или суррогатного отцовства был институт ритуальной педерастии. Предполагалось, что после двенадцати лет каждый спартанский подросток получает в качестве любовника молодого воина — технический спартанский термин для активного старшего партнера был «вдохновитель», в то время как младший партнер назывался «слушатель». Вероятно, сексуальные отношения были обычны, но секс никоим образом не был единственной и при любых обстоятельствах даже не главной целью. Педагогический аспект очевиден в рассказе о спартанском юноше, который совершил ошибку, крича от боли во время одного из регулярных жестоких физических состязаний, которые перемежали ход воспитания системы Агогэ. Наказали не самого мальчика за нарушение спартанского закона о самодисциплинированном молчании — наказание обрушилось на старшего любовника за то, что тот не смог достойно воспитать своего любимца. Система Агогэ длилась до 18 лет, после чего происходил процесс отбора спартанцев, предназначенных для самых высоких постов во взрослой спартанской жизни — членства в элитной царской гвардии, высших военных должностей и, наконец, для избрания в Герусию. Эта спартанская элита образовывала то, что известно как Криптии, или Секретные исполнительные операции (СИО), задачей которых было контролировать илотов так же, как и доказывать свою готовность к ответственности зрелого воина.

Этот отбор, как и в целом руководство системой Агогэ, по-видимому, находились в руках paidonomos, буквально «пастухов», которых назначали эфоры («надзиратели»). Этот совет эфоров из пяти ежегодно избираемых чиновников представлял главную исполнительную власть в спартанском государстве наряду с двумя царями, а иногда и высшую по сравнению с ними. Происхождение этой службы неясно. Одна традиция приписывает ее создание тому же царю Феопомпу, который завоевал Мессению в конце VIII в., но тогда может показаться странным то, что они не упоминаются в Большой Ретре — если только они не получили полную власть, которой обладали во времена древности, уже после утверждения Большой Ретры. Ко времени Ксенофонта существовал ежемесячный ритуальный обмен клятвами между эфорами и царями, последние клялись соблюдать и поддерживать законы, а первые клялись поддерживать царей, но только при условии, что те будут действительно соблюдать и поддерживать законы. Это очевидным образом показывает, как далеко могли зайти эфоры в своем контроле возможно чрезвычайно харизматичных и могущественных царей. Так, например, об этом говорит тот факт, что когда бы царь ни осуществлял свое наследственное право командования спартанской или союзнической армией за границей, его всегда сопровождали двое из пяти эфоров, которые могли докладывать домой о поведении царя и, если это было необходимо, инициировать законное судебное разбирательство против него.

Вслед за Агогэ необходимое общественное обоснование военного образа жизни обеспечивалось системой общих трапез (pheiditia, sussitia), известных также как «общие палатки» (suskania). Отбор на эти трапезы происходил, когда кандидаты достигали приблизительно двадцати лет, и основывался на состязании: достаточно было единственного голоса «против», чтобы отказать кандидату. Разумеется, некоторые совместные трапезы были более привилегированными и желательными, чем другие, но самыми значительными были царские трапезы, на которых оба царя, когда находились в Спарте, обедали вместе со своими избранными помощниками. Неудача при отборе на любую совместную трапезу была равносильна исключению из спартанского гражданства и, возможно, также из армии.

Главная совместная трапеза происходила вечером. Как утверждалось, во время пути на совместную трапезу или возвращения с нее не допускалось использование факелов для того, чтобы приучить спартанцев скрытно перемещаться ночью (в чем спартанские армии действительно были особо искусны). Участие в ежедневных совместных трапезах было столь важно, что только две причины могли извинить отсутствие на них: необходимость совершить религиозное жертвоприношение или участие в охоте. Охота имела огромное символическое значение в Спарте как мужественное ритуальное противоборство человека с грозным страшным вепрем, но, кроме того, она приносила и важную практическую пользу, потому что не только развивала дополнительные военные навыки, но и позволяла добыть разного рода дичь, которую можно было добавить к обычно скудному рациону совместных трапез. Продукты не выдавались из центрального склада, как в системе общественных обедов на Крите, а обеспечивались индивидуально членами каждой трапезы. Фактически гражданство мужчины зависело от способности поддерживать свое участие в совместных трапезах, будучи однажды избранным благодаря взносу фиксированного минимального количества натуральных продуктов.

Продукты, в основном зерно, оливковое масло и вино, производили главным образом илоты, работавшие на спартанских земельных участках, известных как klaroi. Илоты фактически были фундаментом не только системы совместных трапез, но и всей политической, военной, социальной и экономической системы Спарты. Вероятно, значительное количество их уже существовало в Лаконии, особенно на равнине Гелос в долине Эврота к середине VIII в. или вскоре после этого. В противном случае, если это было не так, трудно объяснить, почему спартанцы стремились утолить свою жажду приобретения новых земель и использования подневольного труда, прежде всего за счет поиска илотов и klaroi к западу от высокого горного хребта Тайгет. За Ликургом, конечно, было признано право на перераспределение земли в Лаконии и Мессении, где насчитывалось 9000 земельных участков и теоретически 9000 спартанских граждан, но в действительности такая радикальная мера как земельное перераспределение была навязана спартанской элите только из-за восстания илотов Мессении во второй четверти VII в. Именно во время Второй Мессенской войны Тиртей создал свои военные наставления в стихах, оказавшиеся столь своевременными. К 650 г., или около того, мятеж илотов в Мессении был в достаточной степени подавлен, и спартанцы оказались на самом передовом крае греческого процветания и благосостояния, собственниками самой большой территории города-государства во всем греческом мире (около 8000 км²) и владельцами рабской рабочей силы для освоения его самых плодородных районов — долин Эврота и Памиса.

Название «илоты» означает «пленные», что было равноценно военнопленным, которых спартанцы покорили и эксплуатировали. При вступлении в должность осенью каждый новый совет эфоров обращался с воззванием ко всем спартанцам «сбрить усы и соблюдать законы». Их следующее публичное обращение было объявлением войны илотам. Это имело целью подчинить илотов воинскому закону и авансом освободить любого спартанца от пятна кровопролития, в случае если он найдет необходимым или желательным убить илота (как регулярно и умышленно делали члены Криптии). Однако илоты не были единственной рабочей силой в греческом мире, например, фессалийские пенесты были такой же этнической греческой группой, порабощенной в массовом масштабе для того, чтобы поддерживать свободный класс греческих господ. Однако илоты являются группой, вызывающей наибольшее разногласие в оценках, не в последнюю очередь, поскольку они были греками и имели общую культуру и язык с их хозяевами в резком отличии от типичных рабов в Греции — ввезенных иностранцев или «варваров». Более того, илотам удавалось не однажды бунтовать, чего никогда не делали рабы, находившиеся в личной собственности, и, в конце концов, в 370–369 гг. мессенские илоты подняли восстание, добиваясь полной политической и также личной свободы.

Рядом или, скорее, между спартанцами и илотами внутри границ спартанского государства проживала третья группа населения. Они были известны как периэки, «живущие вокруг» или «живущие вне», потому что занимали наименее плодородные земли на холмах и в прибрежных районах Лаконии и Мессении и, таким образом, были расселены вокруг илотов, служа спартанцам ранней предупреждающей системой и первой линией защиты против них. Утверждалось, что существовало сто общин периэков, каждая из которых удостаивалась звания polis, но на самом деле они были ближе к восьмидесяти поселениям и деревням, и название polis давало периэкам только местные политические права, а не влияние в определении спартанской политики. Таким образом, периэки формально были свободными подданными спартанцев, которыми те, сверх того, могли распоряжаться в своих военных и экономических целях.

До катастрофы 370–369 гг. мы только однажды слышали о восстании периэков против Спарты, это произошло во время так называемой Третьей Мессенской войны. Восстание илотов Мессении было вызвано главным образом мощным разрушительным землетрясением, от которого около 464 г. пострадала Спарта. В других отношениях их основным и всевозрастающим значением для Спарты было надежное снабжение гоплитов провиантом: сначала для поддержки собственных отдельных контингентов, а после 464 г. — отрядов спартанских гоплитов, куда они также вошли. Когда они участвовали в совместном сражении, периэков так же, как и спартанцев, называли «лакедемонянами», и, очевидно, поэтому буква лямбда (перевернутое V) украшала их щиты, так же как и спартанские.

Так как спартанцам, во всяком случае в период древности, по закону запрещалось заниматься любыми ремеслами или торговой деятельностью, т. е. фактически всеми экономически продуктивными занятиями любого рода, кроме военного дела, эту лакуну заполняли периэки в качестве торговцев и ремесленников, и особенно в этом им помогало то, что жили они на побережье Лаконии и Мессении (их город Гифей в Лаконии был главным спартанским портом и судостроительной верфью), а также имели доступ к некоторым из богатейших запасов железных руд материковой Греции в Бэи на мысе Малеа. Они или, очевидно, их рабы добывали достаточное количество голубоватого известняка, который использовали для создания скульптур в Спарте и окрестностях. Они также производили гончарную глину, которая превращалась в прекрасную расписную керамику, получившую в VI в. удивительно широкое распространение по всему Средиземноморью вплоть до Черного моря. И также именно они отливали и экспортировали бронзовые статуэтки удивительно высокого качества, начиная с фигурок лошадей в конце VIII в., а затем статуэток гоплитов и атлетов в VI в. И, наконец, разумеется, именно они изготовляли доспехи и оружие, обеспечивая работу военной машины Спарты.

О периэках легко забыть при описании истории спартанцев, особенно потому, что иногда их могут обозначать одним и тем же этнополитическим термином, но в этой истории спартанцев мы попытаемся избежать столь серьезной ошибки.

В предыдущей главе мы попытались описать место действия и условия, в которых разворачивались решающие события и процессы периода 480–360 гг. до н. э. Это место действия и условия можно кратко обозначить как «Спарта времени Ликурга». Эта Спарта, по-видимому, возникла ex nihilo (из ничего) благодаря законодательной мудрости некоего Ликурга намного раньше VI в. В действительности, любой истинный Ликург был бы вовлечен в сохранение и преобразование традиций, так же как и в обновление уже существующих, и именно эти вопросы будут основным содержанием второй главы. Здесь мы расширим наши горизонты от южного Пелопоннеса до более обширного греческого мира. Мы рассмотрим отношения между двумя мирами — Спартой и Элладой — более широко, особенно в связи со спартанской военной экспансией и дипломатией. Около 500 г. Спарта создала военный альянс многих государств, который мы называем Пелопоннесским союзом, частично к этому ее подтолкнули враждебные отношения с Афинами, ускользнувшими от довольно милосердных челюстей патриархальной тирании и диктаторства, чтобы изобрести первую в мире демократическую систему самоуправления в 508–567 гг. Эти достижения повлекли за собой начало контактов с Персидской империей, созданной великим Киром в середине VI в., который к началу V в. уже угрожал поглотить Эгейский мир Греции.

Геродот, чтобы поведать о самом могущественном государстве на территории Греции, фактически начинает свою описательную часть Историй с изысканий о баснословно богатом царе Лидии Крезе. Тот многое знал о греках, так как на побережье Малой Азии некоторые из них были его подданными, и он не был полностью враждебен греческой культуре, а больше боялся возрастающей мощи Персидской империи при великом царе Кире II. Начало этого могущества относится приблизительно к 560 г., а к 40-м гг. VI в. оно уже угрожало независимости царства Креза. Решив, что Спарта и Афины были в то время двумя самыми могущественными греческими государствами, а Дельфийский оракул был самым могущественным в греческом мире, он действовал согласно предполагаемому дельфийскому предсказанию, по которому, если он пересечет Галис, то разрушит великое царство. К несчастью, царство, которое он разрушил, перейдя через реку, было его собственным, и после захвата Лидии Кир отправил своего мидийского полководца Гарпага покорить или мирно включить в свою империю азиатских греков.

Греки обычно отождествляли персов с их близкими родственниками мидянами, например, эпитафия драматурга-трагика Эсхила, упоминающая его подвиги в Марафонском сражении в 490 г., говорит о «длинноволосых мидянах», как бы зная об этих любопытных фактах. В действительности мидяне и персы были совершенно различными народами, с очень разными обычаями, и происхождение творения Кира — персидской империи Ахеменидов — заложено в изменении традиционных политических отношений между ними. С этого времени персы Южного Ирана находились на дирижерском возвышении, и мидяне Северного Ирана исполняли вторые роли. В свое время после победы над Ассирией при Ниневии в 612 г. мидяне сами были имперской державой. В наследство имперской системе Кира они оставили слово, которое греки транслитерировали как «сатрап», что означало наместник царя, или имперский правитель. Одна из двадцати или более сатрапий Персидской империи сформировалась из того, что было царством Креза Лидией со столицей в Сардах. Другая была образована из греческого района Иония дальше на западе, в который входили такие важные города, как Эфес и Милет. Персы позаимствовали у мидян не только это. Как мы увидим, верховным командующим для особых поручений во время марафонской кампании 490 г. мог стать мидянин, такой как Гарпаг, а его преемником — мидянин Датис, назначенный зятем Кира царем Дарием I.

Именно из Милета в Ионии происходил непосредственный интеллектуальный предшественник Геродота Гекатей. Сам Геродот происходил из дорийского города Галикарнаса дальше к югу. Гекатей имел отношение к позднейшей моде на «научное» мышление, введенной в первые годы VI в. Фалесом, также родом из Милета. Фалеса можно упомянуть в связи с его исследованиями природы космоса как historia, что значит «исследование прошлого». Гекатей почти наверняка пользовался этим словом для собственных исследований, но то, что он изучал, было не внечеловеческим космосом, а миром людей. У него были свои разочарования. «Сказок, рассказанных греками, — гремел он, — много [вот оно, противоречие], и они нелепые». Геродоту, который неизбежно до некоторой степени последовал за Гекатеем, иногда буквально и часто без прямого подтверждения приходилось соглашаться с ним, но он принял, несомненно, более либеральную позицию:

Истории, которые более всего интересовали его и, вероятно, его читателей и слушателей V в., касались происхождения великого конфликта между Западом и Востоком, между греками и варварами, или то, что мы называем Греко-персидскими войнами начала V в. Вот как он описывает задачу, возложенную им самим на себя в предисловии к своим Историям:

Объясняя, почему «греки и негреческие варвары… вели войны друг с другом», он начал свое изложение, как мы видели, приблизительно с 550 г. до н. э., грубо говоря, за семьдесят лет до своего рождения. Он мог обратиться, вероятно, к немногим, если и были такие, действительно опытные и помнившие столь далекие события, но вокруг оставались сыновья и особенно внуки этих людей, способные передать ему эти рассказы, каждый, конечно, на свой манер, со своим особым подходом или особенностями. Но свидетельства в целом и качество Историй Геродота в частности таковы, что мы также можем и должны совершенно безопасно использовать Геродота в качестве руководства к основным хронологическим, географическим и политическим достижениям в Восточном Средиземноморье, на Ближнем и Среднем Востоке между 550 и 479 гг. Все события позднее 479 г. мы называем «постмидянскими», т. е. те, что происходили после Персидских войн и не были предметом его исследования. Они были оставлены другим, включая и его великого последователя Фукидида, продолжившего повествование с 478 г.

Геродот отмечает, что спартанцы рано проявили интерес к продвижению Кира на Эгейское побережье. Утверждается, они направили посольство к Киру, заявив довольно твердо, чтобы он держался подальше от их восточных греческих братьев. В ответ Кир якобы холодно поставил их на место: «Кто эти спартанцы?» За два поколения его наследники получили все основания узнать из первых рук на поле боя при Фермопилах и также Платеях, кем они были. Не менее интересно, чем явное невежество Кира, явное знание о нем спартанцев и интерес к продвижению Персии. Это еще не изоляционистская, закрытая от окружающего мира Спарта, которая очень часто появляется на страницах Геродота и становится основной частью спартанского мифа, легенды или миража, не останавливающаяся перед ритуальными изгнаниями иностранцев, греков так же, как и негреков, и в отличие от остальных греков отказывающаяся формально делать различие между негреческими «варварами» и чужими греческими «иноземцами» (xenoi). Археология, по счастью, утверждает относительную открытость Спарты внешнему миру во второй половине VI в. Это было время, когда, например, как мы увидим в последней главе, Бафиклу из Магнезии на Меандре в Малой Азии было поручено создать «трон» для Аполлона в Амиклах.

К 500 г. Эллада стала известна как зона греческого расселения, протянувшаяся от пролива Гибралтар на западе далеко к восточной окраине Черного моря. Это явилось результатом того, что современные историки кратко называют колонизацией или годами колонизации, хотя важно помнить, что, например, Сиракузы, основанные Коринфом в 733 г., или Тарас (Тарент), основанный Спартой около 706 г., не были колониями в современном понимании этого слова, а с самого начала совершенно новыми и независимыми образованиями. Причина, по которой Тарас оставался единственной колонией Спарты, заключалась в том, что Спарта была в состоянии решить проблему приобретения земель, которые в целом лежали далеко позади путей колонизации, расширяясь за счет территорий в Лаконии и Мессении. В некотором смысле спартанский Лакедемон действительно не был просто государством-завоевателем, но скорее колониальной державой. Однако через полтора столетия или около того после основания Тараса стремление к захвату земель или, лучше сказать, возобновленные империалистические амбиции вновь овладели спартанцами.

Расширив свои земли сначала на юге и западе, спартанцы около второй четверти VI в. решили расширить свои территории на севере, то есть за счет внутренних районов Аркадии центрального Пелопоннеса. Образ Аркадии в наши дни — это идиллические пасторальные пейзажи, тихие и притягательные, но реальная Аркадия прошлого была труднопроходимым, суровым районом в глубине материка. Это был довольно отдаленный район, так как там сохранился диалект — ближайший исторический потомок микенского диалекта, преобладавшего в надписях, выполненных линейным письмом эпохи Поздней бронзы, и довольно бедный район, чтобы, по крайней мере, с начала V в., стать в Аркадии регулярным источником жадных поисков наемников для службы за границей. Конечно, спартанцы были в состоянии сфабриковать божественное оправдание своего вторжения в Аркадию в виде Дельфийского оракула, чтобы заранее снять обвинение в просто неприкрытой агрессии. Однако поддержка Аполлона требовала значительного времени для превращения ее в успешное предприятие и, в конце концов, спартанцам пришлось удовлетвориться существенно меньшим, чем повторение их завоевания Мессении.

Один печально известный случай описан у Геродота: спартанцы выступили в поход, неся мерные веревки для обмера земли, которая, как они полагали, вскоре им достанется, а также кандалы, чтобы заковать своих новых аркадских илотов, которые будут обрабатывать для них землю, но потерпели поражение и закончили как военнопленные, закованные в собственные кандалы. Впоследствии это сражение стало известно как Кандальная битва, столетием позже в храме Афины Алеа в Тегее Геродоту показали, как утверждают, те самые кандалы. Сила традиции и через 600 лет была такова, что набожному греческому путешественнику Павсанию продемонстрировали якобы в точности те же оковы. Если бы спартанцам не удалось добиться цели силой, то они пустили бы в ход коварную пропаганду и дипломатию.

Сначала спартанцы обнаружили и вернули кости «Ореста» из Тегеи. Орест по матери был спартанцем, сыном Агамемнона и спартанки Клитемнестры и племянником спартанского царя Менелая. Эти кости объявили принадлежащими Оресту, чтобы продемонстрировать спартанские «наследственные» притязания на Тегею. (С трезвой научной точки зрения эти обнаруженные непомерно огромные кости принадлежали скорее всего доисторическому динозавру.) Они были торжественно переправлены «назад» в Спарту для перезахоронения, где стали центром еще одного культа героя. Возможно, в то же время так называемые кости сына Ореста Тисамена также были возвращены «назад» в Спарту из района Ахейи на севере Пелопоннеса. Смысл этого действия заключался в том, чтобы подчеркнуть притязания Спарты на весь Пелопоннес по праву наследования. Иными словами, возвращение и перезахоронение костей Ореста из Тегеи и Тисамена из Ахейи было мифологическим, пропагандистским аспектом абсолютно приземленной, прозаически прагматичной дипломатической кампании, которую одновременно вели спартанцы и которая предназначалась для того, чтобы в идеальном случае поставить весь Пелопоннес под свое дипломатическое и военно-политическое господство.

Эта цель в конце концов была фактически достигнута посредством учреждения того, что современные историки называют Пелопоннесским союзом. В действительности, так же как и Священная Римская империя, Пелопоннесский союз не был полностью Пелопоннесским и не тем, что мы в настоящее время понимаем под союзом. Он никогда не охватывал все государства Пелопоннеса: наиболее очевидно стремился остаться в стороне Аргос. Помимо этого, с самого начала союз включал несколько государств, таких как Мегара, Эгина и, наконец, Беотия во главе с Фивами, которые географически не относились к Пелопоннесу. Это не был союз в современном смысле этого слова, потому что не все союзники поддерживали друг друга (хотя некоторые из них и являлись таковыми), но отдельно каждое из них было союзником Спарты. Более того, в основе их отношений со Спартой не было равенства. В своих союзнических клятвах они клялись именем главных богов (например, олимпийского Зевса) иметь тех же друзей и врагов, что и спартанцы. Они, по крайней мере некоторые из них, клялись прийти на помощь спартанцам в случае восстания илотов. Они клялись последовать за спартанцами, куда бы те ни повели их, но спартанцы не связывали себя никакими подобными взаимными обязательствами.

В двух последних случаях причины этого очевидны, но не столь ясно, почему спартанцы не должны были приносить клятву иметь тех же друзей и врагов, что и их союзники. Реальное объяснение состоит в неравенстве сил. Спартанцы находились в положении, когда они могли избежать обязанностей против своей воли проводить политику, которая, по их разумению, давала разительное преимущество союзникам, а не им самим. В итоге, в обстоятельствах, к которым мы еще вернемся, союзники получили коллективное право посоветоваться прежде, чем взять на себя обязанность проведения политики или совершения действий, желательных для спартанцев. Существовала оговорка, дающая право на освобождение от обязательств, например, религиозных, которая предоставляла возможность ссылаться в суде на предыдущие религиозные обязательства, чтобы добиться отказа от действия или политики, одобренной в целом союзом. Баланс власти между Спартой с одной стороны и союзниками с другой стороны был совершенно очевидным. Следовательно, технически Пелопоннесский союз или, выражаясь на старинный манер, «спартанцы и их союзники» или «пелопоннесцы» были суммой не равных слагаемых. Спарта являлась hêgemôn или лидером, а союзники были summachoi, которые вели нападение и оборону от имени и по приказу Спарта.

Возможно, альянс, заключенный между Спартой и Тегеей во времена «эпизода с костями», был первым из серии тех, что привели к окончательному оформлению союза. Возможно, что таковым был союз, который Спарта заключила с Элидой, так как Элида управляла Олимпией, а отношения Спарты с Олимпией были вторыми по близости после отношений с Дельфами — другой панэллинской или общегреческой святыней. Эллинизм, как мы увидим, особенно в связи с событиями 480–479 гг., никогда не был веским, не говоря уже решающим, фактором в межгосударственных отношениях: чаще всего греческие города стремились сражаться друг против друга, а не на стороне друг друга, но великие общегреческие святыни составляли важный элемент основной культурной общности, что и позволяет говорить об эллинизме. По крайней мере, перемирие, наступавшее во время Олимпийских игр, устраивавшихся раз в четыре года, должно было выразить или обеспечить согласие, а не вражду. Чиновники, предоставленные Элидой для надзора за организацией Игр, были выразительно названы Hellanodikai, что-то вроде «греческих судей», и в интересах всех греческих городов было оставаться на их стороне, так как победа на Играх, например, гражданина Спарты, могла быть выгодно использована Спартой ради политического престижа и влияния в других сферах. Другими словами, влияние в Олимпии было полезным дипломатическим товаром, и спартанцы, которые всегда тщательно, где это было возможно, использовали почтение к политическим целям, очень предусмотрительно с самого раннего времени устанавливали постоянные и обязывающие дипломатические связи с Элидой.

Таким образом, Пелопоннесский союз мог сформироваться около середины VI в., но должно было пройти еще около полстолетия, прежде чем он обрел институционную основательность. Интересный эксперимент, впоследствии не доведенный до конца Спартой, был предпринят около 525 г. Впервые и единственный раз до 480 г. спартанцы оказались участниками морской кампании на дальней, восточной стороне Эгейского моря, почти на территории Азии. Это произошло во время совместной экспедиции с коринфянами, предпринятой для смещения тирана Самоса Поликрата и возвращения на престол самосских изгнанников. Так как требовалась значительная настойчивость, чтобы уговорить сухопутных жителей Спарты предпринять эту авантюру так далеко от родного дома в незнакомой стихии, должна была существовать какая-то важная причина или что-то, связанное с теми, кто предложил эту идею, или комбинация и того и другого, что объясняло бы этот уникальный случай.

Во-первых, о причине. Позже спартанцы приобрели репутацию ниспровергателей тиранических режимов всех видов, а именно незаконных, абсолютно неконституционных режимов, обычно осуществлявшихся одним диктатором. В действительности их оценка не была совершенно последовательной или принципиальной, как могло показаться на основании их репутации, поэтому в каждом отдельном случае мы должны взглянуть на специфические причины. В случае с Поликратом из Самоса действовали оба фактора. По какой-то причине отдельные спартанцы уже установили тесные дружеские связи с отдельными самосцами, связи, которые поддерживались или обновлялись через взаимные визиты. Например, около 550 г. некий неизвестный спартиат по имени Эвнаст посвятил Самосской Гере бронзовый сосуд, украшенный очаровательным изображением льва (на котором написано имя дарителя). Без сомнения, в свою очередь, некоторые изгнанники, высланные Поликратом, были приверженцами Спарты. Геродот упоминает в несколько юмористическом стиле, что спартанцев не убедила риторика изгнанников, противоположная «лаконичной» речи, но, тем не менее, убедили их соображения, хотя почему именно они их убедили, он, к сожалению, оставляет неясным.

Одним из факторов принятия такого решения, несомненно, была настоятельная просьба коринфян. Потому что, хотя Геродот не объясняет это полностью, коринфяне бесспорно являлись союзниками Спарты уже к 525 г., фактически, вероятно, почти так же рано, как Тегея и Элида. Это произошло скорее по важным геополитическим, а не сентиментальным причинам, хотя оба города (в отличие от Тегеи и Элиды) были дорийскими. Коринфяне контролировали сухопутный проход на Пелопоннес и из него через Коринфский перешеек, у них были порты по обе стороны перешейка, это означало, что они могли отправлять флот на восток в залив Сароникос или на запад в Коринфский залив. Непоколебимая враждебность Аргоса к Спарте как раз на юго-востоке от Коринфа заставляла Спарту стремиться к тому, чтобы Коринф в любом случае всегда оставался «на их стороне» в качестве дружественного союзника. Конечно, связи действовали с двух сторон: коринфяне нуждались в Спарте в качестве противовеса Аргосу или в качестве поддержки их собственным политическим целям как вовне, так и внутри Пелопоннеса. Однако позиция Коринфа была такова, что только он один мог позволить себе открыто и беззастенчиво противостоять Спарте, и не однажды делал это по почти самым главным вопросам, таким как объявление войны против третьей стороны или по ведению уже согласованных военных действий. Так, вследствие того, что коринфяне настаивали на войне против Поликрата в 525 г., для спартанцев это уже само по себе было важным аргументом для размышлений.

Что представлял собой сам Поликрат? Он был не первым человеком, захватившим абсолютную тираническую власть на острове Самос, но бесспорно, он являлся наиболее успешной и важной фигурой среди них. Геродот, который хорошо знал Самос из первых рук, размышляет о правлении Поликрата, по-видимому, из-за трех великих «чудес», сооруженных при его власти: километрового горного тоннеля, обеспечивающего город Самос гарантированным запасом воды, необходимым при обороне большого мола или дамбы, защищающей самосскую гавань, и чудесного храма богини Геры, покровительницы города. Поликрат также являлся, как очень занимательно описывает Геродот, первым правителем «так называемого поколения смертных», установившего талассократию, т. е. господство на море. Хотя задолго до Поликрата критский царь Минос также славился как морской владыка, но его морское господство относилось к туманному периоду мифов и легенд, а не подлинным, достоверным временам человеческой истории. Морские амбиции Поликрата привели к его вмешательству, с одной стороны, на запад на острова Киклад, где он посадил на трон Лигдама в качестве марионеточного тирана, а с другой стороны — на восток, где он столкнулся с новой восточной великой державой — Персидской империей в лице местного сатрапа Лидии, расположившегося в Сардах. Очевидное желание Поликрата наладить контакты с персами привело некоторых современных ученых к предположению, что решение Спарты о его свержении определялось ее антиперсидской программой.

Если это предположение правильно, то оно никак не могло быть первым знаком стремления спартанцев противостоять Персии, но было первым свидетельством готовности участвовать в физических и почти прямых действиях против персов в их собственной или близлежащей области. К сожалению, это предположение не поддается никаким доказательствам, так что придется на некоторое время оставить его без доказательств и вернуться к событиям, более близким к основному месту действия, особенно к взаимоотношениям между Спартой и Аргосом. Эти два государства находились в состоянии острых разногласий, вероятно, уже начиная со второй половины VIII в. Во всяком случае, существует некоторое доказательство прямой конфронтации между ними в дошедших до нас стихах Тиртея, которые датируются приблизительно 670 г. Если справедлива традиционная датировка битвы при Гисиях, тогда два государства столкнулись в решающем сражении в 669 г., в которой Аргос, возможно, благодаря руководству активного царя Фидона одержал убедительную победу.

Расположение Гисий на границе с Фиреатидой к северо-востоку от территории, подвластной Спарте, само по себе говорит нам, что Спарта была агрессором. Следовательно, тем больше оснований, чтобы поражение оставило продолжительную и глубокую рану, счет, который необходимо было оплатить. Поэтому спартанцы после неизбежного примирения с Тегеей, которая лежала близко к любому очевидному маршруту спартанской армии, двигавшейся на северо-восток Пелопоннеса, как только почувствовали, что в состоянии раз и навсегда завершить дело, решили попытаться довести его до конца. Это произошло около 545 г., так как этот эпизод Геродот относит к тому же времени, что и завоевание Крезом Персии и падению Сард. Однако манера, в которой велись военные действия, по крайней мере вначале, была удивительно странной.

Спартанцы и жители Аргоса пришли к соглашению провести сражение не полным составом гоплитов, а силами 300 отборных воинов с каждой стороны, устроить своего рода испытание силы героев. Это в равной степени привело к поразительному результату. После особенно ожесточенного сражения или серии сражений в живых на поле боя остались только три воина: два солдата Аргоса и один спартанец. Аргивяне, которые были, так сказать, инстинктивными сторонниками равноправия и демократии, рассудив, что это превосходство в численности равносильно победе, вернулись домой в Аргос доложить и отпраздновать ее. Однако единственный выживший спартанец, который очевидным образом не был ни демократом, ни эгалитаристом, отказался признать поражение, напротив, он заявил о победе Спарты на том основании, что он единственный оставался «на своем посту» на поле боя, как и полагалось истинному гоплиту, и поэтому он установил победный трофей от имени Спарты. Конечно, аргивяне не собирались примириться с этим, поэтому послали полный состав гоплитов навстречу спартанским воинам, и тогда спартанцы одержали действительно решающую победу. Непосредственным результатом этого было то, что они получили контроль над Фиреатидой и фактически включили ее в государственную территорию Лакедемона.

Характерно, что, будучи спартанцами, они отпраздновали свою победу и приобретение новых владений символическим, религиозным образом: на месте сражения был учрежден ежегодный праздник, известный как Парпарония. Во время него участники носили «фирейские» венки и бронзовые фигурки, хорошие экземпляры которых сохранились до наших дней: их делали и посвящали богам, чтобы продемонстрировать и закрепить свой успех. Геродот добавляет, что после победы спартанцы усвоили характерную культурную практику, в соответствии с которой взрослые спартанские воины отпускали ужасающе и величественно длинные волосы, но на самом деле, непохоже, чтобы этот обычай был связан с каким-то одним особым событием, неважно, насколько существенным оно было. Наоборот, рана, нанесенная этим поражением аргивянам, была, по меньшей мере, столь же значительной, как та, что они нанесли Спарте в 669 г. при Гисиях. В 420 г. в течение временного затишья во время Афинской войны они попросили спартанцев переиграть или, точнее, повторить битву 300 воинов… Довольно странно, что спартанцы отклонили просьбу.

Таким образом, примерно к 525 г. в распоряжении Спарты уже находились основные части головоломки, из которых, в конце концов, сложили собственно Пелопоннесский союз. Отношения с Афинами обеспечили условия для окончательного появления этой организации. Давайте кратко пролистаем страницы истории Афин к этому времени. Как многие греческие города в ранний исторический период, Афины находились под управлением аристократов, которые называли сами себя eupatridae («сыновьями добра, т. е. благородными, отцами»). Их монополия на политическую и религиозную власть претерпела изменения в начале VI в. благодаря реформам Солона, еще одного (как и спартанский Хилон) из семи мудрецов Древней Греции. Однако даже эти реформы были недостаточны, чтобы предотвратить тиранию, которая, в конце концов, утвердилась в Афинах через век после того, как она впервые возникла на территории Греции в Коринфе и Сикионе. В конце концов, около 545 г. после двух относительно успешных акций аристократ Писистрат установил стабильную автократию, которая после его смерти в 528–527 гг. перешла к его сыну Гиппию. В результате в 525 г., когда Спарта и Коринф пытались покончить с тиранией Поликрата на Самосе, Афины все еще прочно находились под диктаторским управлением Гиппия. В действительности Гиппий смог уговорить занять высокие должности или удержать на них других членов афинской аристократии, таких персон как, например, Клисфен из семейства Алкмеонидов, который служил архонтом в 525–524 гг.

Тем не менее, к 514 г. терпение некоторых аристократов истощилось, и они попытались убить Гиппия. Но все произошло не так, как было задумано, убит был его брат Гиппарх, после чего Гиппий стал значительно менее любезным, а его правление стало больше напоминать то, что мы понимаем под термином «тираническое». Клисфен, потеряв веру в революцию изнутри, отправился в изгнание с рядом своих последователей и около 513 г. попытался совершить вторжение и нанести удар извне, но безуспешно. Затем он обратил взор на Дельфы, центр земли, и подсластил Аполлона, оплатив исключительно дорогое восстановление ею главного храма в святилище. В результате, когда спартанцы обратились за одной из очередных консультацией к оракулу, ответ, который они все время получали, о чем бы в действительности ни спрашивали, был следующий: «Идите, освободите Афины от тирании Гиппия». Эти ответы вызвали немалое замешательство спартанцев, так как они, или по крайней мере влиятельные люди Спарты, чье мнение действительно имело значение, находились до сих пор в хороших, по-настоящему дружеских отношениях с Гиппием и его семьей. Например, в 519 г. они посоветовали небольшому беотийскому городу Платеи заключить союз с Афинами Гиппия, а не присоединяться к панбеотийской лиге, возглавляемой Фивами. Это посеяло враждебность между Фивами и Афинами на многие годы.

В конце концов благочестие и трезвый расчет убедили спартанцев в 512 или 511 г. отправить экспедицию, чтобы сместить Гиппия. Довольно любопытно, что отправили ее не по суше, а по морю и не под командованием одного из двух царей (Клеомена I или Демарата), но под командованием некоего Анхимолия, который, несомненно, являлся выдающейся личностью и происходил из известной семьи, но в других отношениях был неизвестен. Возможно, нет ничего удивительного, что эта первая экспедиция потерпела полное фиаско и что в 510 г. потребовалось настоящее сухопутное вторжение под командованием царя Клеомена. Этот поход завершился абсолютным успехом — Гиппий и его сыновья были взяты в плен и сосланы, но он сам и его изгнанные соратники смогли вернуться и возобновить обычную политику. Однако то, что рассматривалось как обычная политика до тирании Писистрата, больше никого не устраивало, в частности это не удовлетворяло ни средних афинских граждан, которые думали, что имеют право на большую долю власти, ни обычных бедных граждан, которые полагали, что они, по крайней мере, имеют право высказывать свое мнение. Хитроумный Клисфен начал обхаживать это до того времени молчаливое большинство граждан, и в 508–507 гг. поддержал своим авторитетом пакет реформ, который в ретроспективе можно рассматривать как провозвестник своего рода примитивной демократии, первый пример греческого и фактически мирового «народовластия».

Клеомен I (520–490 гг.)

Аристотель в Политике (написанной в 30-х и 20-х гг. IV в.) отмахнулся от спартанских царей, оценив их просто как наследственных полководцев и ничего более, так как в своем отечестве они были настолько бессильны, что им приходилось унизительно заискивать перед эфорами. Клеомен I вместе с Агесилаем II (правившим около 400–360 гг.) был одним из спартанских царей, кто наиболее активно бросал вызов этим унизительным требованиям. В действительности же получить по праву рождения полномочия на верховное военное командование было немалой прерогативой в таком успешном, агрессивном и милитаризованном обществе, как Спарта.

Нам нужно, я думаю, последовать за Геродотом в его оценке значения власти спартанских царей. Он посвятил целое отступление их прерогативам на родине и за границей, результатом (и, разумеется, целью) этой части пассажа стало раскрытие того, какой странной и непохожей, какой «другой» была Спарта по сравнению с обычными греческими городами. Его изложение также показывает, какой большой властью в действительности обладал талантливый и проницательный спартанский царь.

Это, однако, немного парадоксально в случае Клеомена I, так как Геродот, видимо, с самого начала решил поставить его на место. Клеомен правил «недолгое время», эфоры привлекли его к суду, он был вынужден прибегать к взяточничеству и продажности Дельфов, чтобы добиться смещения царя-соправителя, ему не удалось заставить Спарту действовать активно против Персии, как он того желал, и в конце концов он совершенно сошел с ума и печально закончил жизнь. По мнению Геродота, заслуженно, так как он счел это божественным возмездием за кощунство в Дельфах. Но, к счастью, абсолютно очевидно объяснение этому вопиющему предубеждению, в котором соединилось собственное ханжество Геродота с его незащищенностью перед посмертной клеветой на Клеомена, тщательно придуманной его врагами, и сам Геродот предоставляет множество опровергающих эту клевету доказательств, которые необходимы нам для написания альтернативного сценария.

Яркая карьера Клеомена началась, некоторым образом, еще до его рождения. Он был старшим сыном Анаксандрида II, но не был рожден первой и в то время фактически единственной женой Анаксандрида. Первая жена оказалась не в состоянии забеременеть, и благодаря уровню знаний древних греков об анатомии и их патриархальной дискриминации женщин в этой неудаче обвинили, конечно, ее, а не Анаксандрида. Однако Анаксандрид любил ее или, во всяком случае, хотел удержать, и только после официального приказа эфоров он наконец согласился взять другую жену. Интересно, что эта вторая жена происходила из семьи мудреца Хил она и стала матерью будущего Клеомена I, который родился спустя некоторое время около 560 г. до н. э. Но, тем не менее, Анаксандрид не оставил свою первую жену — он фактически отказался развестись с ней и таким образом оказался двоеженцем, заключив брак с матерью Клеомена I, согласно Геродоту, «поступив совершенно не по-спартански». Он был настолько далек от того, чтобы оставить свою первую жену, что на самом деле ухитрился завести с ней трех сыновей, и это стало причиной первого подтвержденного, но в действительности, возможно, и не первого спора о наследственном праве спартанских царей.

Когда около 520 г. Анаксандрид умер, наследственное право на трон Агиадов оспаривалось между Клеоменом и его младшим сводным братом Дориеем. Геродот, возможно, под влиянием своих источников, говорит, что притязания Дориея основывались на andragathie, т. е. его мужской отваге, и я считаю, что это намек на качества, которые он проявил во время обучения по системе Агогэ, и, вероятно, среди прочего как юный воин в кампании 525 г. против самосского Поликрата. Спартанские наследные царевичи в каждом царском доме однозначно освобождались от обязательного требования для всех остальных спартанцев пройти через систему Агогэ как условия для получения гражданства. Вероятно, это исключение было предоставлено частично по прагматическим причинам на тот случай, если наследный царевич был не в состоянии справиться с физическими и психологическими требованиями Агогэ, но, разумеется, основание было главным образом символическим, подчеркивающим, насколько исключительными, настоящими Гераклами были спартанские цари как «семя полубожественного сына Зевса». Дорией, не будучи непосредственным наследником, не был освобожден от прохождения Агогэ и, по-видимому, использовал свой шанс, чтобы блеснуть.

Однако это отнюдь не единственный интересный факт, связанный с юным Дориеем. Его имя, которое означает «дориец», также имеет магическое значение. Без сомнения, спартанцы были дорийцами, так почему одного из них назвали таким именем? По-видимому, объяснение этому чисто прагматическое. В том, что касается мифологии, правящая царская семья и другие спартанские аристократы притязали на то, чтобы считаться потомками ахейцев Гомера, в частности, члены царской семьи претендовали на установление родственных связей по линии Менелая. Около 550 г., как мы видели, особенно большое возбуждение произвели раскопки предполагаемых останков «ахейца» Ореста из Тегеи и одновременно останков его сына Тисамена в районе Пелопоннеса, известном как Ахейя. Это вполне правдоподобно можно счесть «ахейской» политикой, для которой имя Дориея могло вероятным образом выглядеть как ответный удар, возможно, обязанный семье его матери, намеревавшейся подчеркнуть, что Дорией был скорее человеком из народа, а не принадлежал к высокомерной, привилегированной аристократической элите.

Во всяком случае, это кажется линией поведения, принятой Дориеем, когда он вступил в борьбу за трон после смерти своего отца Анаксандрида. На этот вызов Клеомен ответил, что является перворожденным сыном покойного царя, и более того, родившимся после того, как Анаксандрид стал царем, как будто это делало его рождение еще более царским и законным. Неудивительно, что спартанцы действовали согласно своим традиционным обычаям и возвели на трон Клеомена, хотя и не могли полностью предвидеть, во что они впутались. Дорией, обнаружив, что Спарта недостаточно велика для него и Клеомена, воспользовался первой возможностью, чтобы покинуть дом и искать славы и известности за границей, безуспешно пытаясь найти колонию в северной Африке или на Сицилии, которая стала бы только второй после Тараса спартанской колонией.

Затем Клеомен возникает в 519 г., если только мы можем доверять толкованию цифр в отрывке Фукидида, относящемся к разбору Клеоменом спора между Афинами и Фивами. Спор касался статуса Платей, которые по географической и этнической принадлежности относились к Беотии и на чью зависимость поэтому претендовали Фивы — самое могущественное Беотийскиое государство в это и в более позднее время. Однако Клеомена тревожило могущество Фив, а Спарта в то время поддерживала дружеские отношения с Афинами, которые находились под властью тирана Гиппия, сына Писистрата, учредителя тирании. Таким образом, Клеомен убил одновременно двух зайцев, посоветовав Платеям всупить в союз с Афинами и оставаться вне политических интересов Беотии, внушив любовь Афин к себе и на долгое время разойдясь с Фивами.

Через пару лет или около того самосский вопрос вновь возник на повестке дня, так как самосский правитель Меандрий прибыл в Спарту, лично обратившись за помощью, чтобы изгнать проперсидского марионеточного тирана. Однако даже взятки не смогли убедить Клеомена, который приказал Меандрию оставить не только Спарту, но и «Пелопоннес», ясный намек на спартанские притязания на гегемонию на Пелопоннесе в качестве лидера протопелопоннесского союза. Клеомен проявил себя как великий деятель панэллинской политики, но у него были заботы и ближе к дому, и именно они, в конце концов, вывели его из равновесия и привели к безумию.

Геродот в своем описании спартанского царства в VI книге, которая более широко дает замечательный пример ясности спартанских законов и обычаев, указывает, что враждебность между двумя царями из двух различных царских домов была частью традиционной структуры спартанской жизни. До определенного момента это, вероятно, было вполне справедливо, хотя в качестве противоположного примера можно указать отношения между Агесилаем II и Агесиполидом I. Однако несомненно, что враждебность между Клеоменом I и его соправителем Демаратом из рода Эврипонтидов (правящим приблизительно в 515–491 гг.) была глубоко личной, так же как и институционной. Конфликт достиг критической стадии около 506 г. в результате усилий Клеомена, направленных на то, чтобы контролировать Афины, насадив там марионеточный режим и избавившись от афинской нарождающейся демократии раз и навсегда. Впоследствии они оба искали повод, чтобы раздуть ненависть друг против друга.

По поводу преждевременного рождения Демарата существовали различные мнения, и он, претендуя на наследственное право занять престол в 515 г., должен был столкнуться с таким же сопротивлением, как ранее Клеомен. Неясно, в какой степени противостояние с Клеоменом происходило на почве закона и политики, а в какой степени на почве личной или семейной вражды. Во всяком случае, сопротивление Демарата было сначала очень эффективным. Не только экспедиция Клеомена против Афин около 506 г. обернулась провалом во многом благодаря Демарату, но и его последующие усилия достичь своих целей политическими средствами также потерпели неудачу. То, что он вновь получил высшую власть в 499 г., когда другой греческий правитель Аристагор Милетский пришел к нему за помощью и поддержкой против Персии, было кредитом доверия к его способности проявлять гибкость. Однако вновь Клеомен резко отказал просителю, хотя на этот раз, как утверждают, потребовался острый ум его восьми- или девятилетней дочери Горго, чтобы увидеть слабость доводов Аристагора.

В 494 г. в Сепии на территории Арголиды Клеомен завершил coup de grâce против Аргоса, в результате чего погибли, по меньшей мере, 6000 воинов — граждан Аргоса. Так как Аргос собирался занять позицию или видимость нейтралитета по отношению к Персии в грядущем конфликте, можно было посчитать, что отношение Клеомена к Аргосу как-то связано с его политикой по отношению к Персии, но первое определенное свидетельство резких изменений в его поведении не обнаруживается до 491–490 гг. К этому времени Клеомен, действуя во имя того, что Геродот на этот раз благосклонно именует «благом всей Греции», стал твердо и решительно проявлять антиперсидские настроения. Фактически он ни перед чем не останавливался, чтобы поощрять антиперсидскую политику.

Он подкупил Дельфы; якобы предвещал Спарте войну со стороны Аркадии; взял заложников из спартанской союзницы Эгины, которая передала Персии требуемые символы подчинения; сместил Демарата, когда тот проявил признаки поддержки Эгины против него, и заменил того отдаленным родственником и личным врагом, который, как он знал, несомненно, будет подчиненным ему сторонником. Он также, как говорят, сошел с ума. Он начал тыкать своим жезлом в лица прохожих, он превратился в такую обузу и помеху, что его посадили в колодки под охраной, по-видимому, надежного илота, однако он не утратил силы убеждения и уговорил того дать ему нож, которым совершил самоубийство, располосовав себе ноги на лоскуты снизу доверху.

«Посмотреть до конца» означает никогда не судить об успехе человеческой жизни до тех пор, пока не увидишь, как умирает человек — этот греческий афоризм с энтузиазмом принимал Геродот. Конец Клеомена был действительно неприятным, и Геродот знал не менее четырех возможных объяснений, почему он был таким страшным. Он отдавал предпочтение объяснению, которого вообще чаще всего придерживались в Греции, а именно, что Аполлон таким образом наказал его за подкуп прорицательницы в Дельфах. И афиняне, и аргивяне, однако, имели собственные любимые версии божественного возмездия, ссылаясь на жертвоприношение, специально совершенное против них и на их же территории. Бесспорно, наиболее интересной среди них была та, которую предположительно дали сами спартанцы.

Согласно этой местной версии, Клеомен умер таким образом потому, что помешался на почве алкоголизма, научившись от каких-то скифских посланцев пить неразбавленное вино. Но, однако, насколько правдоподобна такая версия? Эта драматическая встреча могла произойти около 512 г., почти за двадцать лет позволив алкоголю привести к такому ужасному результату. Если история подлинная, то это была единственная известная встреча Клеомена с варварами, а скифов, пришедших с северных берегов Черного моря, такой закаленный путешественник, как Геродот, считал одним из самых диких и варварских племен. Как могли скифы найти дорогу к Спарте, представляется некоторой загадкой, но, возможно, стоит отметить, что спустя столетие жил спартанец, которого звали Скифом, что, вероятно, предполагает возможность личных контактов между двумя народами на каком-то этапе.

Вино для греков было глубоко символичной и культурно значимой субстанцией, и его почти никогда не пили неразбавленным. Современное греческое слово krasi, означающее вино, происходит от древнегреческого krasis, что означает смесь, потому что в древности вино обычно пили смешанным с водой, приблизительно в пропорции двадцать частей воды к одной части вина, и подавали его в сосудах для смешивания (kratêr). В других районах Греции на официальных трапезах, называемых symposia, избирался член общества в качестве «царя» вечера, и одной из его главных задач было определение крепости смеси и количества kratêres, которые подавали гостям. Чем больше было kratêres и чем меньше воды, тем веселее была вечеринка.

Однако спартанцы пользовались славой умеренно пьющих и умеющих контролировать себя. Они не устраивали частные symposia подобно другим грекам, но включали употребление вина, к тому же очень умеренное, в обязательную совместную вечернюю трапезу. Очень примечательно, что греческому богу вина Дионису не был посвящен ни один значительный праздник или культ в Спарте, возможно потому, что виноград, который шел на приготовление божественного напитка, выращивался не свободными гражданами, а илотами. На самом деле, единственными людьми в Спарте, которым разрешалось, или, скорее, которых принуждали страшно, до беспамятства напиваться, были илоты. Взрослые спартанцы преднамеренно доводили их до такого состояния, чтобы показать молодому поколению, как не должны себя вести спартанцы.

Поэтому Клеомен, регулярно употребляя вино неразбавленным, если он действительно это делал, несомненно, вел себя неприемлемо аморальным образом, не лучше, чем илоты или самые дикие варвары. Было ли это само по себе достаточно, чтобы стать причиной самоубийства или того, как оно было совершено? Я сомневаюсь в этом. И это одна из причин того, почему, по крайней мере, стоит принять во внимание пятое, и даже более жестокое возможное объяснение его смерти, а именно, что Клеомен был убит, и убит по приказу человека, который наследовал ему на троне Агиадов — его младшего сводного брата Леонида. История употребления неразбавленного вина могла оказаться просто пропагандистским прикрытием, чтобы скрыть факт убийства священной особы царя и соучастия в этом убийстве другого царя. Таково содержание детективной истории, но, надо признаться, я не первый, кто соблазнился использовать этот литературный жанр для описания забрызганной кровью истории Спарты.

Призыв Клисфена к народу Афин был тем, что спартанцы решительно не могли стерпеть. Клеомен вновь совершил военное вторжение отчасти в поддержку известного проспартански настроенного политика по имени Исагор и, возможно, имея в виду посадить его на трон в качестве марионеточного тирана. В то же время Клеомен вновь отправил Клисфена в ссылку вместе с членами приблизительно 700 афинских семей, но его вмешательство зашло слишком далеко. Относительно обеспеченные и бедные афиняне объединились, чтобы изгнать Исагора, и настояли на сохранении демократии, за которую они голосовали. Клеомен был вынужден пересмотреть свое решение. Следующий план, проведенный в жизнь в 506 г., касался вторжения на афинскую территорию Аттики с еще более крупной армией всего Пелопоннеса не только под его личным командованием, но и под командованием Демарата. Однако в своем рвении ему не удалось соблюсти дипломатические тонкости, он относился к союзникам так, как будто они являлись его подчиненными или даже слугами. Сопротивление его произволу возглавили коринфяне, которым Демарат оказал решительную поддержку. Хотя союзническая армия пересекла Коринфский перешеек и вторглась на территорию Афин, достигнув Элевсина, она начала рассеиваться и так и не смогла соединиться с силами Эвбеи и Беотии, как то планировалось. Впоследствии Афины не сталкивались со спартанскими вторжениями более семидесяти лет.

Царь Демарат (515–491 гг.)

Демарат Спартанский так же, как и Фемистокл и Алкивиад Афинские, вошел в историю, или, по крайней мере, в историографию, окутанный двойственным отношением. Все трое, возможно, были патриотами. Но чьими патриотами? Формально все они одновременно являлись предателями своей родины. Алкивиад сначала встал на сторону Спарты, а затем примкнул к персам, во всяком случае, он руководил переговорами с ними и дал разумный совет персидскому сатрапу в ущерб собственным государственным интересам. Предательство Фемистокла было более вопиющим. После выдающейся морской победы греков над персами при Саламине в 480 г., которая подготовила почву для окончательных решающих побед при Платеях и на море в Микале в 479 г., он, по-видимому, решил, что не Персия, а Спарта является главным соперником и врагом Афин. Был ли он в известной мере прав? Это явное отсутствие антиперсидского рвения стоило ему общественного влияния, так как Афины основали и успешно развивали антиперсидский морской союз, и в 470 г. или около того Фемистокла официально выслали на десять лет в соответствии с процедурой, известной как остракизм. Затем он усугубил свои ошибки или грехи, перейдя на сторону Персии, стал наемником Великого персидского царя и умер в Магнезии на территории Персидской империи (родине скульптора Бафикла).

Демарата также отвергли в его собственном государстве, хотя, разумеется, не демократическим путем, так как Спарта никогда не была демократией афинского типа. И он так же, как и Фемистокл, был застигнут в момент интенсивного греко-персидского конфликта, приблизительно во время Марафонского сражения. Однако, в отличие от Фемистокла, он не был официально выслан из Спарты, но предпочел отправиться в добровольное изгнание. Поэтому в некотором смысле его решение превратиться в мидянина, перейти на сторону Персии и стать ценным членом окружения Великого персидского царя Ксеркса было гораздо более отвратительным предательством. И, однако, Геродот, что интересно, несмотря на свою твердую приверженность делу греков, смягчает любые критические замечания в отношении Демарата.

Тому существовало несколько объяснений, и они в основном являются зеркальным отражением причин, почему, как мы видели выше, его оценка соправителя Клеомена I, в конечном счете, недоброжелательна. Однако все еще остаются вопросы, почему Геродот, так сказать, прощал предателя греческого дела, такого как Демарат, в то время как он столь резок по отношению к Фемистоклу.

Я думаю, две причины объясняют это предпочтение. Во-первых, очень вероятно, что Геродот числил среди своих влиятельных информантов прямых потомков Демарата, живущих в Троаде (северо-западной Анатолии вокруг проливов Геллиспонта или Дарданелл). Они жили там еще во времена Ксенофонта, двое из них носили звучные спартанские царские имена Еврисфена и Прокла (прототипами были предполагаемые близнецы — основатели двух спартанских царских домов!). И к тому же, во-вторых и что еще важнее, преданность Геродота греческому делу против Персии стояла вторым пунктом на политической панэллинской повестке дня, главным положением которой в его время было примирение Спарты и Афин или, по крайней мере, стремление заставить их увидеть, что они нуждаются друг в друге сильнее, чем полагают, и что они обязаны друг другу больше, чем хотели бы помнить об этом. Таким образом, Геродот сознательно использовал Демарата как личность в своем панэллинском сценарии, чтобы показать, особенно для самого Великого царя Ксеркса, как много спартанцы могут вложить в греческую победу и до какой степени они являются образцами для подражания типично здоровой греческой цивилизации.

Давайте вернемся от широкого полотна к более мелким картинам, от греческого противостояния Персии к жизни Демарата. Чтобы выяснить спорные вопросы, связанные с его рождением, следует начать с 491 или 490 г., когда он был смещен с трона Эврипонтидов из-за незаконнорожденности, подтвержденной Дельфийским оракулом, что было обеспечено якобы благодаря подкупу его враждебно настроенного соправителя царя Клеомена I.

Вскоре после низложения Демарата наследник Клеомена I Леотихид II к прошлым обидам добавил оскорбление, спросив его через слугу, каково ему чувствовать себя простым чиновником (он в то время помогал устраивать ежегодный праздник Гимнопедии) после того, как он побывал царем. Возможно, это произвело желаемый эффект, заставив Демарата отправиться в изгнание, но прежде, чем оставить Спарту, он обратился с расспросами к своей матери. В замечательном отрывке из VI книги Историй Геродота Демарат представлен расспрашивающим о своем рождении.

Последним источником неприятностей Демарата был тот факт, что его отец Аристон сначала отрекся от него, потому что он родился уже через семь месяцев после того, как Аристон женился и впервые переспал с его матерью, и поэтому не мог быть законнорожденным. Мать, о которой идет здесь речь, была той самой прекрасной женщиной, некрасивой в детстве, но которую якобы сделала красавицей сама Елена и которая затем была похищена царем Аристоном у его лучшего друга. Имя матери никогда не разглашалось, что весьма характерно для древнегреческих сообщений о делах женщин, так как считалось знаком уважения не упоминать имя почтенной женщины в присутствии мужчин, не связанных с ней родственными связями, но, разумеется, вполне могли упоминать в качестве исключения женщин из царских домов, и вообще спартанские женщины часто становились объектом нападок враждебно настроенных неспартанских источников.

Однако Геродот далек от проявления враждебности по отношению к матери Демарата, он описывает ее очень тепло и положительно, сочинив для нее длинное объяснение с Демаратом. Вынужденная под присягой сказать ему правду, держа внутренности жертвенного животного, напоминающие ей, что она дает клятву, она сообщила Демарату тайну его рождения. Он был зачат, сказала она своему сыну, на третью ночь (благоприятное число) после того, как Аристон привел ее в свой дом в качестве невесты, однако она не могла быть абсолютно уверена, что его отцом был Аристон, так как этой же ночью ее посетил призрак, который позже оказался местным героем Астрабакусом (ему был посвящен храм как раз напротив ворот внутреннего двора). Таким образом, Демарат был сыном либо Аристона, либо Астрабакуса.

Это, вероятно, была не слишком утешительная новость для Демарата. С другой стороны, его мать смогла прояснить тайну его семимесячного рождения, в отношении которого Аристон проявлял такое недоверие. Мужчины, сказала его мать, просто невежественны в таких делах, не каждого ребенка вынашивают полный десятимесячный срок (по греческому исчислению, мы бы сказали девять месяцев). Однако она не сказала, как редко выживают преждевременно родившиеся дети, а в Древней Греции дети, даже родившиеся в срок, выживали далеко не всегда. Она же действительно не сказала об этом, и, что интересно, Демарата было разрешено вырастить, хотя Аристон поклялся, что это не его ребенок. Вероятно, спартанские власти, возможно, эфоры или Герусия, могли бы что-то сказать по этому поводу, как мы знаем, они вмешались в недавнее дело с временной неудачей рождения сына и наследника царя Анаксандрида из рода Агиадов. Имя, которое дали Демарату, буквально означает «любимый народом (damos)», возможно, таким образом мать пыталась внушить его отцу любовь к сыну.

Так как Демарату сохранили жизнь, а у Аристона, насколько мы знаем, не было другого сына, его как наследника трона Эврипонтидов, вероятно, освободили, так же как и Клеомена, его коллегу из дома Агиадов, от прохождения через систему Агогэ. Следующее, что мы знаем о нем, касается времени, когда он достиг брачного возраста, вероятно приблизительно 25 лет или около того. Проявив себя истинным сыном своего коварного отца, похитившего невесту у лучшего друга, Демарат украл невесту у дальнего родственника. Интересующую нас даму звали Перкала, она была дочерью Хилона, так что тут, вероятно, была поставлена на карту изрядная доля политического престижа и влияния вдобавок к чисто личному соперничеству. Демарат, как сообщает Геродот:

Во всех спартанских браках имитированное или символическое насилие было частью нормальной процедуры, но, по-видимому, Демарат, что было необычно, в буквальном смысле совершил насилие. Его соперником был Леотихид, и именно им Клеомен заменил Демарата после его низложения.

Затем Демарат вновь появляется в повествовании Геродота во время борьбы с Афинами в качестве соправителя Клеомена, или, скорее, царя-антипода. Именно Демарат, как мы видели, встав на сторону коринфян, когда они возражали против антиафинской миссии или, по крайней мере, против того, как она проводилась около 506 г., обеспечил ее катастрофический провал. После этого Клеомен и Демарат стали смертельными личными, как и политическими, врагами, но, по-видимому, в этом противоборстве победу всегда одерживал Клеомен. Во всяком случае, именно он, а не Демарат, всегда играл главную роль при принятии важных решений. Поэтому мы легко можем представить одержимость Демарата жаждой мести. В 494 г. он, вероятно, решил, что наконец пришло его время.

Клеомен одержал важную победу над Аргосом, но то, как она была достигнута, по меньшей мере, вызывало сомнения, так как prima facie предполагает два святотатства (см. выше), а спартанцы в целом были чрезвычайно набожным народом. Однако, очевидно, религиозная репутация Клеомена была еще абсолютно незапятнанной, так как по наущению врагов его привлекли к суду не из-за отсутствия благочестия, а за провал захвата Аргоса (даже несмотря на то, что он убил около 6000 аргосских гоплитов, спровоцировав мощный внутренний кризис в Аргосе, и на много лет вперед положил конец Аргосу как серьезной военной силе). Главной движущей силой этих врагов был, конечно, Демарат. Однако Клеомен защищался решительно, мудро эксплуатируя спартанские идеи благочестия и уважения к знамениям, заявив, что, когда он вошел в храм Геры за пределами Аргоса, из груди знаменитой культовой статуи богини вырвалось пламя, а это означало, что он уже совершил все, чего желали боги, и только если бы пламя вырвалось из головы, то это бы предвещало, как он утверждал, что ему суждено полностью захватить город.

Относительно деталей суда Геродот упоминает только эфоров, но он никогда особенно не интересовался более тонкими конституционными особенностями. Вероятно, произошло следующее: враги обвинили Клеомена перед лицом пяти эфоров, и эфоры решили, что он должен ответить. И вновь Геродот создает впечатление, что судили его все спартанцы. Если можно доверять более поздним данным о судах над спартанскими царями, высший суд по лишению прав должен был состоять только из членов Герусии, в которую входил Демарат и эфоры. И спартанцы в своем большинстве нашли оправдания Клеомена по поводу провала взятия Аргоса «заслуживающими доверия и разумными».

Через три или четыре года Демарат решил, что у него есть еще один шанс прижать противника. Клеомен находился в центральной Греции, на другой стороне Коринфского перешейка, пытаясь обеспечить единый фронт сопротивления Персии при участии Афин и прибрежного островного мидянского государства Эгины. И в его отсутствие Демарат начал, как это мягко определяет Геродот, «говорить против Клеомена», очевидно, придерживаясь версии, что тот перебежал на сторону враждебных Афин и выступает против спартанской союзницы Эгины. Именно это по возвращении Клеомена из Эгины после выполнения его спорной миссии непосредственно привело к низложению Демарата. После нестерпимого оскорбления Леотихида Демарат «уехал в Персию», как коротко сообщает Геродот. Возможно, он отправился через Лампсак, как и его собрат-перебежчик Гиппий, бывший афинский тиран, который выдал замуж свою дочь Архедику за сына проперсидского тирана, правителя этого геллиспонтийского города. Судя по местожительству его потомков, великий царь Дарий I пожаловал ему владения в Троаде, и этот дар, очевидно, был подтвержден его сыном и наследником Ксерксом. В дальнейшем мы услышим, что Демарат оказался в близком окружении Ксеркса во время его неудачного похода против материковой Греции. По Геродоту, Демарат выполнял обязанности «мудрого советника», кем он, возможно, и был в реальной жизни. Он указывает, например, для своего властелина и сюзерена, что спартанцы боятся закона даже больше, чем подданные Ксеркса боятся его самого. При Фермопилах в 480 г. именно он объяснил Ксерксу, почему спартанцы уделяют особое внимание своей прическе непосредственно перед сражением. Последние слова Демарата у Геродота следующие:

Предположительно, эти слова были произнесены позже, в 480 г., как раз перед битвой при Саламине. Их дельфийская неопределенность, которую задним числом можно истолковать как предсказание будущего поражения армии Ксеркса, и их очевидное благочестие оставляют у читателя настолько благоприятное впечатление, насколько его можно было создать о человеке, который формально был предателем дела своей страны (Спарты, Греции). И, несомненно, именно это и намеревался сделать Геродот, но мы, также несомненно, должны воздержаться от моральной оценки Демарата и скорее спросить себя, помог ли он или навредил Греции во время Персидских войн и, кроме того, чья политика, его или же Клеомена, была более выгодна Спарте на краткосрочный период или в перспективе. Ответ кажется мне совершенно определенным.

Непосредственные последствия для отношений Спарты с пелопоннесскими союзниками и для ее верховного командования армиями за границей были серьезными и далеко идущими. Закон, принятый спартанцами, запрещал обоим царям когда-либо еще командовать одной и той же армией за пределами Лаконии и Мессении. Когда, вероятно, в 504 г. спартанцы захотели получить поддержку своих союзников в более поздней кампании против Афин, им пришлось пройти через официальную процедуру консультаций и голосования, созвав в Спарте собрание того, что мы называем съездом Пелопоннесского союза. Там союзническим делегатам было дано право высказаться, как если бы они были спартанцами, а после речей союзники голосовали, каждый союзник обладал одним голосом независимо от размера и геополитической значимости своего государства. Результатом этого самого первого документально подтвержденного съезда было поражение спартанцев. Их предложение восстановить Гиппия в качестве афинского тирана было отклонено большинством союзников во главе с Коринфом, который в своей речи, по крайней мере по версии Геродота, упрекнул спартанцев за измену своей прошлой (якобы) принципиальной оппозиции тиранам и тирании.

Однако, хотя съезд Пелопоннесского союза смог таким образом отвергнуть предложение Спарты, он никак не мог заставить спартанцев принять политику или предпринять действия, с которыми те были не согдасны. Потому что только спартанцы могли созвать съезд, а это могло произойти после того, как они, встретившись в собрании, решили бы, что именно они хотят предпринять безотносительно к желаниям союзников. Союзники, в конце концов, поклялись последовать за спартанцами, куда бы они ни повели их. Это новое ограничение в прошлом неограниченной власти спартанцев, позволявшей навязывать союзникам свои приказания, в действительности стало скорее источником силы, а не слабости. Оно позволило союзникам почувствовать, что их желания могут что-то значить, а также создало впечатление, что эта организация основана до некоторой степени на взаимной зависимости. Через четверть столетия, в 480 г., именно спартанский Пелопоннесский союз стал основой греческого сопротивления персидскому вторжению.

Прежде чем в следующей главе мы расскажем об этом сопротивлении, следует сначала остановиться на социальном, экономическом и культурном развитии Спарты в течение периода приблизительно с 600 до 500 г. до н. э. В частности, мы хотим рассмотреть литературные и археологические данные, чтобы обнаружить какие-либо признаки знаменитого спартанского аскетизма, ставшего отличительной культурной чертой к тому времени, когда Ксенофонт приехал в Спарту и описал спартанские обычаи и нравы первой половины IV в. до н. э.

Тиртей — автор элегий, сочинявший подходящую к случаю политическую и военную поэзию, настолько подходящую, что ее сохраняли и регулярно исполняли в течение многих веков как на совместных обедах в Спарте, так и вокруг походного костра во время военных кампаний. Поэзия Алкмана, который жил и работал на рубеже VII в. до н. э., представляет собой полный и абсолютный контраст. Этот контраст поистине был столь откровенен, что многие древние комментаторы не могли поверить, что Алкман действительно родился и воспитывался в Спарте, как на самом деле и было, вместо этого исключительно на основе некоторых намеков в его поэмах они заявляли, что по своему происхождению он был лидийцем из Сардов. Эти ссылки фактически являются ценными свидетельствами, но не иностранного происхождения Алкмана, а скорее спартанской открытости по отношению к влиянию и материальной культуре внешнего мира. Конечно, спартанцы всегда нуждались в том, чтобы ввозить медь и олово для производства утилитарных бронзовых предметов, но очевидным образом у них не было нужды импортировать дорогие, роскошные материалы, такие как золото и слоновая кость. Однако из них также изготовляли красивые предметы, и как мужчины, так и женщины благочестиво преподносили их богам, и в первую очередь Орфии. Свинец и гончарная глина, как и железо, в изобилии залегали в этой местности. Последующая слава спартанцев как приверженцев сурового утилитаризма и презрения к эстетике вряд ли соответствует ранним археологическим находкам. С середины VII в. там производилось множество оловянных фигурок, которые употребляли не только для чисто функциональных нужд. Значительное количество тонкой, раскрашенной керамики использовалось не только для мирских целей или посвящалось богам в Спарте, но также начиная с конца VII в. попадало за границу вплоть до Южной Италии, Этрурии, Южной Франции, и даже в Испанию на западе, Самос на востоке и к северу в район Черного моря.

Два других вида спартанской материальной культуры приобрели особенно характерный и впечатляющий вид в шестом веке. Во-первых, большое количество глиняных масок нескольких различных типов, некоторые полностью раскрашенные. Маски предназначались святилищу Орфии, возможно, они были как-то связаны с ритуальными плясками, которые здесь устраивались, но они также обнаруживают художественное влияние финикийцев из Карфагена в Северной Африке. Во-вторых, существовали небольшие выразительные бронзовые статуэтки, среди которых особого упоминания заслуживают те, что представляют взрослых мужчин-гоплитов в военной одежде и экипировке различных рангов. Они, так же как и расписная керамика, удивительно широко распространились как в Лаконии и Мессении, так и дальше на юг до Адена. Можно предположить с некоторой долей вероятности, что они изготовлялись для распространения за пределами Спарты в качестве религиозной пропаганды, так как большинство из них рано или поздно оказывались в святилищах.

Конечно, правда, что все или большинство предметов материальной культуры были изготовлены не спартанскими гражданами, а ремесленниками-периэками, с участием или без такового илотов, и вывозились как периэками, так и иностранными торговцами и купцами. Однако часто они изготовлялись для и по поручению как отдельных спартанцев, так и членов спартанского сообщества, как женщин, так и мужчин. Ранее в этой главе мы упоминали бронзовый сосуд, переданный в дар Эвматом на Самосе. Также мы можем отметить трон Аполлона, созданный Бафиклом в Амиклах, или мраморную скульптуру «Леонид» 80-х гг. V в. и даже Персидский портик 70-х гг. V в. Другими словами, в 500 г. еще слишком рано говорить о Спарте как о культурной пустыне или пустоши, изображенной в мифологии.

Спарта вступила в 80-е гг. V в., омраченная царскими смертями, случившимися в результате самоубийств, а возможно, и просто убийств, окрашенных подозрительным намеком на святотатство. Леонид, если он был виновен в убийстве своего старшего сводного брата, хотя и не напрямую, должен был сознавать необходимость очиститься от «скверны». Его соправитель Леотихид тем более наверняка был обязан своему положению на троне Эврипонтидов некоторой доле богохульного крючкотворства, и поэтому также должен был многое доказывать. В этой главе мы обратимся к главным деталям сражений во время Персидских войн при Фермопилах и Артемисии (480), Платеях и Микале (479). Особое внимание мы обратим на то, что, несмотря на предпочтение, отданное Геродотом Афинам, в действительности львиной доли уважения за окончательную победу среди всех греческих лоялистов заслуживали именно спартанцы, именно они пожертвовали таким большим количеством воинов в уникальных обстоятельствах Фермопил. И именно их непоколебимая дисциплина и несгибаемая твердость стали причиной решающей победы на поле боя при Платеях.

Леотихид и наследник Леонида, регент Павсаний, сыграли главные командные роли в победах соответственно при Микале и Платеях. Однако среди всех столкновений, которые греки называли «мидянскими событиями», а мы называем Персидскими войнами, почетное место должно быть отдано героической, хотя в конечном итоге и безуспешной, обороне Фермопильского ущелья, которой руководил Леонид. Этот эпизод более чем что-либо другое определяет и формирует спартанский миф или легенду. Но прежде чем Спарте будет позволено появиться из темноты, следует разобраться с ее очевидно негероической или, скорее, с ее несыгранной ролью при Марафоне в 490 г.

Как мы видели в предыдущей главе, в 500 г. спартанцы через Клеомена отвергли попытки примирения Аристагора Милетского. Однако Афины ответили им положительно, частично по сентиментальным причинам их общего ионийского происхождения, но главным образом, потому что Афины приветствовали эту возможность показать, что они более не управляются проперсидским тираном, а являются свободной демократией. То, что они сбросили ярмо тирана, как поясняет Геродот, позволило Афинам впервые стать серьезной военной силой, но одно дело одержать победу на суше в 506 г. над своими греческими соседями из Беотии и Эвбеи, и совсем другое рассчитывать на достижение чего-то большего, чем просто подпалить кудрявую бороду великого персидского царя, послав в 499 г. на помощь Ионийскому восстанию в Малую Азию мизерные силы из двадцати кораблей.

Восстание продолжалось в течение шести кампаний, но вклад Афин был относительно незначительным и ограничивался атаками и поджогами — вначале части Сардов, где находилась столица персидского наместника Лидии. Афины не принимали участия в окончательном разгроме ионийцев в 494 г. в Милете у устья реки, за которым последовало полное разрушение самого Милета. Тем не менее, когда восстание было решительно подавлено, Афины совместно с Эретрией на Эвбее были назначены в качестве цели для возможного отмщения. Персидская империя была в своем роде огромным, беспорядочным, разнородным организмом, у нее всегда уходило несколько лет, чтобы подготовить серьезную кампанию за пределами своих границ, поэтому только к концу 90-х годов V в. Великий царь Дарий отправил категоричное послание главным городам материковой Греции предоставить ему традиционные знаки подчинения — землю и воду или готовиться в ответ к войне и возмездию. Афины и Спарта решительно отказались и усугубили свой отказ, убив вестников Дария, что было серьезным нарушением строгих правил приличий и дипломатического этикета. Эгина, со своей стороны, подчинилась — отсюда крайнее раздражение Клеомена и высокомерное вмешательство. Аргос остался нейтральным.

Когда персидская кампания наконец началась в 490 г. под совместным командованием члена персидской царской семьи Артафрена и мидянина Датиса, ее главной целью стала сначала Эретрия, а затем Афины. Эретрия была легкой добычей. Город сожгли, святилища разрушили, а всех жителей увели в рабство. Позже характерным жестом могущественной императорской власти Дарий предоставил многим эретрийцам чахнуть в качестве пленников и заложников вдали от родной земли на юге Персии, где первое упоминание нефти в исторических документах было небольшой компенсацией за культурное отчуждение. Это поставило афинян, да и всех греков, которые могли бы оказать им помощь, перед лицом надвигающегося персидского вторжения.

Спартанцы заявили, что они могли бы помочь, но, к несчастью, армия численностью в 2000 человек, которую они послали (вероятно, четверть от общего числа всех граждан), прибыла практически после того, как произошла решающая битва. Причину прибытия с опозданием или извинение за него они объяснили тем, что по религиозным соображениям были обязаны дождаться полнолуния прежде, чем выступить в поход. Как дважды в другом месте говорит Геродот, распоряжение богов для спартанцев было важнее, чем любой приказ всего лишь людей, но допустимо предположить, что божественные распоряжения поступали к спартанцам иногда в подозрительно подходящие моменты. При любых обстоятельствах они стремились на поле боя и были щедры с поздравлениями греческим победителям, прежде всего афинянам, а также своим союзникам из Платей (отчасти благодаря прежней дипломатии Клеомена).

Марафонское сражение — битва, на которую спартанцы ухитрились опоздать — была одной из самых знаменитых в древнегреческой и фактически не только древнегреческой, но и мировой истории. Это был триумф Давида над Голиафом, не в последнюю очередь обязанный стратегическому гению одного из афинских полководцев Милтиаду, но, кроме того, и отваге людей, которые сражались на своей земле не только за свою родину, но и за идеал, за нечто большее, чем просто сохранение статус-кво. Как сообщают, потеря живой силы на персидской стороне составила около 6400 человек — спартанцы стремились осматривать трупы, а погибших афинян было всего 192 человека и неопределенное количество платейцев. Платейцев, так же как и афинян, похоронили под почетным могильным холмом на Марафонской равнине, только холм афинян был явно больше и величественнее.

Афинские гоплиты, одержавшие победу, получили почетный титул, обозначаемый новым сложным словом «Марафонские воины», и даже в конце V в. и позже их отвагу и доблесть все еще регулярно воспевали на официальных афинских церемониях, вспоминая погибших на войне. Эти 192 погибших удостоились невероятных почестей, воздаваемых героям. Существует современная точка зрения, согласно которой утверждается, что визуально они были увековечены на огромном мраморном фризе, первоначально украшавшем Парфенон (построенный на Афинском акрополе между 447 и 432 гг.). Другой общественный монумент, который, хотя и недостоверно, но также является памятником в честь Марафонского сражения, — это так называемая Афинская сокровищница, воздвигнутая на территории храма Аполлона в Дельфах.

Легко вообразить досаду и зависть спартанцев, по крайней мере тех спартанцев, которые разделяли взгляды Клеомена на Персию. А в то же время бывший царь Демарат нашел удобную нишу в Персидской империи и фактически в придворных кругах Персии, где мог проявлять себя как бесспорно хорошо информированный и доверенный советник самого Великого царя. Дарий, его первый благодетель, умер в 486 г., престол унаследовал его сын Ксеркс, и предположительно откровенную поддержку в этом ему оказал Демарат. Однако хотя Ксеркса уже и одолевало желание довести до конца незаконченное дело в Греции, оставленное после смерти его отца, у него были и другие, более неотложные и серьезные имперские дела в Египте и Вавилоне. Они заняли приблизительно около двух первых лет его правления. Подготовка великого проекта молодого императора — завоевание материковой Греции и включение ее в Персидскую империю — могла целенаправленно начаться не ранее 484 г.

Геродоту нравилось думать, что Ксеркс вообще не был полностью уверен в целесообразности греческой кампании, но это не в последнюю очередь может быть обязано художественным задачам историка. Если бы только Ксеркс решил не отправляться в поход… тогда бы он сам и его империя избежали бы горечи поражения. Если бы только он послушался мудрого совета своего дяди Артабана. Если бы только. Но на самом деле непохоже, что он долго колебался. Греция могла показаться пустяковым препятствием. В конце концов, все греки были известны своим непостоянством и своей внутренней политической раздробленностью. Поддержка со стороны островитян и жителей материка Ионийскому восстанию была в лучшем случае слабой, и Демарат был не единственным влиятельным греком, считавшим причал у персидских берегов лучшим выбором для проигравшего отечества. Основной греческий способ ведения боевых действий на суше — сражение гоплитов — не сильно бы помог в схватке с его бесчисленными ордами. Если бы Ксеркс проявил больше здравомыслия, он бы отнесся внимательнее к главному военному достижению греков в 80-е гг. V в. — созданному афинянами под вдохновляющим руководством Фемистокла первоклассного, а вскоре и мирового уровня, флота военных кораблей-трирем. Он также мог бы заметить, что Спарта, возможно, именно из-за отступничества Демарата после типичного проявления суеверных колебаний более решительно, чем когда-либо, была настроена оказать ему сопротивление.

Узнав о планируемой экспедиции, спартанцы, как обычно, проконсультировались с Дельфийским оракулом в храме Аполлона, в сущности, только для того, чтобы получить ответ: отказаться от участия в ней или сдаться, так как, сообщил оракул, Спарта или потеряет царя в бою, или персы опустошат Лаконию. Глубоко обеспокоенные спартанцы предприняли необычный шаг, часто созывая Собрание, которое в других случаях собиралось только один раз в месяц, приблизительно во время полнолуния. На повестке дня этих чрезвычайных встреч был единственный, якобы благочестивый вопрос: кто из спартанцев проявит желание компенсировать своей жизнью убийство посланца Дария, совершенное в 492 г. накануне Марафонского сражения? Наконец, два благородных, во многих значениях этого слова, спартанца выступили добровольцами, и этот замечательный акт самопожертвования ради блага Спарты стал в миниатюре захватывающим преддверием гораздо более значительного и масштабного самопожертвования, которое спартанцы сообща совершили во время Фермопильской битвы в 480 г. Ксеркса, однако, не интересовало убийство этих двух спартанцев или даже какие-либо переговоры с ними. Таким образом, осенью 481 г. относительно небольшое число греческих городов, которые были согласны оказать любое совместное сопротивление, встретились, чтобы договориться о совместном ответе ожидаемому персидскому военному наступлению.

Представители встретились символично на Коринфском перешейке, около святилища Посейдону, где каждые два года устраивались Истмийские игры — одно из четырех главных общегреческих религиозных празднеств. Коринфский перешеек был также, вероятно, пределом большинства спартанских представлений и амбиций. Даже после того как стало совершенно ясно, что спартанские силы будут введены в бой в центральной и северной Греции далеко от дома, еще оставались признаки стремления провести границу буквально по Истму, чтобы укрепить эту шестикилометровую полоску земли и превратить Пелопоннес в некую разновидность крепости. Несбыточная надежда, как справедливо понимал и утверждал Геродот. Потому что силы вторжения под началом Великого царя Ксеркса определенно имели двойное назначение. То есть завоевание Греции зависело от обязательного взаимодействия сухопутной армии и морских сил. Только в случае поражения флота Ксеркса оставалась бы небольшая надежда, что стратегия обороны Коринфского перешейка будет успешной. И, несомненно, это была ахиллесова пята спартанцев. Они не имели флота, достойного упоминания, на любых кораблях, которые они были в состоянии собрать, в качестве гребцов использовались бы илоты, а те могли оказаться не слишком преданными.

Тем не менее несколько греческих городов и народов, которые осенью 481 г. на Коринфском перешейке принесли обязательную, неукоснительно соблюдаемую клятву сообща оказать сопротивление персам, единодушно передали общее руководство спартанцам. Доминирование Спарты как главы альянса, обеспечившее сопротивление верных греков, было таково, что даже объединенным греческим флотом официально командовали спартанцы, воины с небольшим военным опытом или вовсе без опыта в непредсказуемой морской стихии.

Наконец, в 480 г. орды персов по суше и морская армада по морю отправилась на запад. В разной степени успешно были предприняты попытки облегчить переход крупных персидских сил за пределами существующей Империи. Согласно Геродоту, целые реки были выпиты еn route [по дороге] и, что более правдоподобно, большое количество кораблей и людей исчезли во время шторма. Непосредственный сбор персидской армии перед наземным вторжением произошел в Драбеске во Фракии. Геродот сообщает, что в целом численность сухопутных войск составляла 1.700.000 человек, которых поддерживали более 1000 кораблей. С современной, трезвой точки зрения лучших военных историков, следует сократить численность персидских наземных сил, оценив ее приблизительно от 80.000 до четверти миллиона человек, а флот примерно в 600 кораблей.

Продвижение на запад и юг от Драбеска вплоть до Фермопильского ущелья не представляло особой проблемы. Для начала греки, жившие на материке, были традиционно и постоянно сильно разобщены, в частности по вопросу, каким образом оказывать сопротивление Ксерксу и даже вообще стоит ли это делать. Когда Геродот в кульминационный момент своего повествования ссылается на понятие эллинизма, в перечень объединяющих факторов, которые он упоминает, примечательно не включается политическое взаимодействие, не говоря уже об объединении. Совершенно неудивительно, что в число принесших клятву союзников, которые встретились на Истме, не входили греки Фессалии, на чьей территории располагалась первая возможная линия обороны — Темпейская долина между горами Оссой и Олимпом. Поэтому верные греки весной или летом 480 г. отправили армию, чтобы удержать линию Темпе под командованием спартанца Эванета («Прославленного») и афинянина Фемистокла («Славный за правое дело»), стремясь гарантировать лояльность фессалийцев в общегреческом деле.

К несчастью, вскоре оказалось, что линию Темпе можно легко обойти, и у Эванета и Фемистокла не осталось иного выбора, как отойти к югу. Немедленным политическим последствием было то, что фессалийцы, согласно новому жаргонному словечку, «мидиизировались», т. е. они по существу, если и не неизбежно во всех случаях, то энергично и охотно приняли сторону варварского захватчика. Второй, или, скорее, первой потенциальной линией обороны для верных греков фактически было Фермопильское ущелье. Здесь произошла первая лобовая схватка между персидскими захватчиками и сопротивляющимися греками.

Фермопилы — «Горячие ворота» на древнегреческом — это узкое ущелье в центральной части материковой Греции. Оно образовывало естественную дорогу для армии захватчиков, двигавшейся с севера по суше, главной целью которой был разгром афинских и спартанских сил и их союзников в Южной Греции. Здесь в разгар лета, приблизительно в августе 480 г., небольшая армия, представляющая колеблющуюся группу верных греческих городов, возглавляемых Спартой и Афинами, оказала героическое сопротивление надвигающейся мощи многочисленных персидских сил вторжения. В 1940 г. быстро прибегли к утешительной аналогии между малочисленными греческими лоялистами 480 г. до н. э. периода Персидских войн и теми «Немногими», кто тогда оказывал сопротивление мощи нацистской Германии во Второй мировой войне.

Со времен древности топография района Фермопил под влиянием природных сил изменилась почти до неузнаваемости, так, что море теперь находится на несколько километров дальше от того места, где произошло сражение. В 480 г. мы должны вообразить узкое ущелье между горой и морем, едва ли достаточно широкое для того, чтобы спокойно разминулись две колесницы или повозки, и прерывающееся тремя «воротами». Именно в так называемых Средних воротах оборонительные силы греческих лоялистов заняли свою позицию, и именно здесь был сооружен современный мемориал, направо от Национального шоссе, если вы едете на север. С другой стороны от шоссе можно посетить место, которое, как, возможно, было правильно установлено, является холмом, где греки держали последнюю линию обороны.

Однако я забегаю вперед. Даже во время этого ужасного кризиса Спарте не удалось послать полностью 8000 или около того взрослых воинов — граждан мужского пола, вместо этого отправили только символических 300 солдат под командованием одного из двух царей — Леонида. Другие верные греческие союзники также уклонились от отправки полного состава для защиты ущелья — таким образом, из возможных приблизительно 20–25 тысяч пелопоннесских лоялистов там присутствовало только 4000. Почему же? Причины, на которые все они ссылались в то время, были религиозного характера. Спартанцы указывали на безусловно главную обязанность отмечать свой самый важный ежегодный праздник Карнейи в честь Аполлона, другие пелопоннесцы подобным же образом обращали внимание на неизменное обязательство устраивать Олимпийские игры в честь Зевса. Несомненно, религия в Древней Греции всегда была глубоко историческим фактором, но мы можем разумно подозревать, что здесь более мощно действовал другой, более земной и менее достойный, но совершенно понятный мотив — а именно панический страх, страх, что персы были просто слишком многочисленны, чтобы им противостоять как в Фермопилах, так и, вероятно, в любом другом месте. В конце концов, громадное большинство среди нескольких сотен других материковых греческих городов уже проголосовало ногами и волей-неволей решило присоединиться к персам или, по крайней мере, не противиться им и не пытаться отразить их нападение.

Греческих лоялистов с севера Пелопоннеса также было очень немного у Фермопил, потому что эти оборонительные силы представляли собой только авангард. Поэтому здесь не было афинян или мегарийцев и, что более спорно, присутствовало лишь небольшое количество беотийцев, включая всего 400 человек из главного города Беотии Фив. Позже, после Фермопил, все беотийцы, за исключением Феспий (врага Фив) и Платей (союзницы Афин), «мидиизировались», так что репутация Фив была особо подпорчена, когда персы в 479 г. были наконец фактически разбиты. Таким образом, как утверждалось, 400 фиванцев в 480 г. присутствовали в Фермопилах только потому, что Леонид заставил их быть там в качестве залога лояльного поведения их соотечественников дома. Кроме этого, вероятно, присутствовало по тысячи солдат от двух наиболее прямо затронутых местных греческих народов — жителей Фокиды и Опунтийской Локриды. Всего, вероятно, насчитывалось 7000 человек.

Во всяком случае, Спарта отправила Леонида и 300 отобранных воинов (двум из которых в последний момент принять участие в сражении помешало серьезное заболевание глаз; один из них после возвращения в Спарту повесился, чтобы избежать позора, второй вернул себе доброе имя благодаря героической, самоубийственной гибели при Платеях в следующем году). Наш главный исторический источник Геродот сообщает нам, что 300 человек были отобраны отчасти потому, что у них всех были живы сыновья, следовательно, их род не прервался бы в случае их неизбежной гибели. Однако интересно, что же думали жены этих солдат. У нас есть некоторая особая информация об отношении только одной жены в форме гораздо более позднего рассказа, сохраненного Плутархом среди его коллекции, озаглавленной «Высказывания [Apophthegmata] спартанских женщин». Когда Горго воодушевляла своего супруга Леонида, собиравшегося отправиться в Фермопилы, проявить себя достойным Спарты, она спросила его, что же должна делать она сама. Он ответил:

В действительности Горго уже произвела на свет сына и наследника Плистарха, и она, насколько мы знаем, не вышла замуж второй раз после смерти Леонида.

Горго

Не в последнюю очередь странность, касающаяся Горго, — это ее имя. О чем думал ее отец, царь Клеомен I, когда давал ей это имя? Что она обратит в камень каждого, кто взглянет ей в глаза? Разумеется, нет. Однако «Горго» означает Горгона, как звали мифологическую Медузу, чью голову должен был отрубить Персей, чтобы спасти Андромеду от морского чудовища. Воистину устрашающее имя, но, возможно, в Спарте не ощущали, насколько странным оно было. Ее старшего современника, мужчину, звали Горгос, он был высокопоставленным спартанцем, служившим proxenos, т. е. официальным дипломатическим представителем города Элиды в Спарте, нечто вроде почетного консула. В честь своего proxenos жители Элиды установили для него замечательное мраморное сиденье в Олимпии, где они наблюдали за Олимпийскими играми, и там было начертано его имя. Эта надпись датируется приблизительно 525 г. до н. э.

Горго родилась приблизительно на пятнадцать лет позже, так как ей было около восьми или девяти лет, когда она впервые появляется в Истории Геродота, упоминающем о ней дважды. То, что особо названная по имени греческая женщина вообще появляется в истории Греции, должно было шокировать блестящего последователя Геродота Фукидида, потому что он едва ли когда-нибудь упоминал женщин как отдельных личностей, так и в целом, и, уж конечно, никогда не описывал женщину, оказавшую решительное влияние на течение Пелопоннесской войны. С другой стороны, Геродот имел основания для упоминания женщин как в целом, так и индивидуально, и в этнографической части своей работы фактически ссылается на отношения между женщинами и мужчинами, особенно сексуальные отношения, как на один из ключевых моментов. Эти упоминания касаются в основном не греческих женщин, так как главная суть этнографии Геродота заключается в том, чтобы показать, как многочисленны и разнообразны общественные и социальные обычаи людей и насколько обычаи других народов могут быть отличны, и необязательно в худшую сторону, от греческих норм.

Спарта, однако, была главным исключением из правила, так как другие греческие города в значительной степени соблюдали одинаковые обычаи в отношении положения и поведения своих женщин. Геродот с помощью разнообразных средств совершенно ясно показывает, что спартанские женщины были другими, даже «особыми». Например, он приводит свои версии историй о якобы чудесном зачатии и рождении царя Демарата и двоеженстве царя Анаксандрида, предположительно «совершенно неспартанском», но еще более показательна та роль, которую играет Горго у Геродота, или, может быть, лучше сказать, те роли, которые он приписывает Горго.

В 500 г., в возрасте всего восьми или девяти лет, она была дома, когда в сопровождении иностранного просителя Аристагора Милетского ее отец вернулся после выполнения какого-то общественного дела. Аристагор прибыл в Спарту по поводу крайне срочного дипломатического дела, чтобы попытаться убедить Клеомена поддержать планируемое восстание ионийцев и других греков против Дария I, Великого царя Персии, но Клеомен отказался ввести в бой спартанские сухопутные войска против Персидской империи в кампании, которая могла потребовать трехмесячного перехода по территории, удаленной от знакомого Средиземного моря, и приказал милетцу покинуть Спарту до захода солнца. Потерпев словесное поражение, Аристагор, возможно, знавший о печальной склонности спартанцев к продажности, предложил ему крупную взятку в десять талантов (несколько личных состояний), тогда маленькая Горго воскликнула тоненьким голоском: «Папа, чужеземец подкупит тебя, если ты не выгонишь его из дома».

Конечно, ни Геродот, ни его информанты не знали, что точно сказала Горго, хотя ее предположительное использование слова «чужеземец» (xeinos) по отношению к Аристагору хорошо передает характерную черту спартанцев — ксенофобию (страх перед xeinoi). Исторически интересный момент заключается в том, что Горго достоверно представлена как персона, в руках которой сосредоточена реальная власть, и достаточно мудрая, несмотря на свои юные годы. Через приблизительно пятнадцать лет, когда Клеомен уже умер при темных и запутанных обстоятельствах, Горго, будучи женой Леонида, младшего сводного брата и наследника своего отца, и матерью будущего царя Плистарха, второй раз решительно вмешалась в спартанскую и греческую историю. Посланец прибыл в Спарту с пустыми по виду восковыми дощечками (двумя деревянными дощечками, покрытыми воском и соединенными вместе). «Никто, — замечает Геродот, — не мог разгадать секрет», никто, кроме Горго. Она спокойно сказала властям, что если соскрести воск, они обнаружат послание, написанное чернилами, как и оказалось на самом деле. Это было не обычное послание, а отправленное изгнанным бывшим царем Демаратом, предупреждавшим спартанцев о решении Ксеркса начать войну против Греции.

В этой истории не сообщается, была ли сама Горго грамотной, хотя есть надежные данные, свидетельствующие, что спартанские женщины, по крайней мере, умели читать, если не писать, а участие в этой истории Горго говорит о том, что она была знакома с грамотой. Однако главным здесь является то, что Горго была сообразительней и ученее других спартанцев, особенно высокопоставленных мужчин, и что она могла вмешаться в общественном месте в общественные дела, в сферу, которая в других районах Греции обычно была предназначена исключительно для мужчин. То же сообщение, переданное в шести апофтегмах, или памятных высказываниях, приписываются ей в собрании Плутарха Высказывания спартанских женщин.

Два из них являются вариантами истории об Аристагоре, рассказанной выше, одно из которых — «усовершенствованные» слова, вложенные Геродотом в ее уста.

Третье намекает на приписываемую ее отцу проблему с алкоголем и предупреждает его, что чем больше вина поглощает человек, тем более невоздержанным и развращенным он становится. Кажется, здесь мы имеем дело с запоздалой предусмотрительностью. Четвертое, которым Горго обменялась со своим мужем Леонидом, когда он отправлялся в Фермопилы, чтобы погибнуть там, мы уже цитировали выше. Два оставшиеся в некотором смысле самые интересные, так как они имеют отношение к политике, поэтому я приведу их здесь полностью:

Первое из этих высказываний намекает на предполагаемое презрение спартанцев к театру и театральным представлениям и на их стойкое мужское представление, что мужчина в роскошной одежде женоподобен. Богатые люди Спарты, согласно Фукидиду, были первыми, кто отказался от роскошной одежды и чья одежда была так же проста и незамысловата, как и та, которую могли позволить себе обычные бедные люди.

Однако второе высказывание еще более революционное. Оно повторяется в слегка измененном варианте в одной из апофтегм, приписываемых Ликургу в сборнике мужских высказываний, также предположительно собранных Плутархом. Оно ясно указывает на сущность социальной организации «ликургиевой» Спарты. Согласно нормативному греческому представлению о полах и роли полов, по своей природе женщины стоят ниже мужчин в умственном и физическом отношении и, следовательно, на деле должны занимать подчиненное положение по отношению ко всем мужчинам как в личной, так и в общественной жизни.

Аристотель в первой книге своей Политики и где-то еще обстоятельно объясняет, каковы, с его точки зрения, причины женской естественной и непреложной приниженности. Ощутим его шок и ужас во второй книге Политики, когда он говорит, что мужчины Спарты gunaikokratoumenoi, «управляются женщинами». В апофтегме, о которой идет речь, Горго не отрицает, что именно так в действительности и обстоит дело, но она достаточно тактично уводит внимание от роли спартанских женщин как жен к их материнскому предназначению: только спартанские женщины, говорит она, в отличие от вас, жалких афинянок и других женщин, рождают истинных мужчин! Горго, таким образом, вдвойне указывает на половую индивидуальность и заявляет о якобы доминировании женщин во властной структуре спартанского государства. Как мы увидим в следующей главе, требуется, по меньшей мере, некоторая модификация этой последней точки зрения.

Прежде чем мы оставим Горго, давайте вновь вернемся к ее семейному и особенно супружескому положению, и на этот раз обратим внимание на важность наследования имущества и собственности. Существенным фактом, касающимся Горго, является то, что она была не только родной дочерью правящего царя, но к тому же его единственной дочерью, наследницей, тем, что спартанцы называли термином patrouchos, буквально «держатель наследственного имущества или наследственной доли отца». Ее отец Клеомен был одним из четырех сыновей своего отца Анаксандрида, так что после смерти Анаксандрида, если все четверо к этому моменту, были бы живы, его состояние разделили бы, по крайней мере, на четыре части (или больше, если бы у него были еще и дочери, так как дочери в Спарте также сами по себе наследовали имущество, хотя, возможно, и меньшую долю, чем братья). Тремя другими сыновьями Анаксандрида от его первой жены по очередности рождения были Дорией, Леонид и Клеомброт, но Дорией умер относительно молодым, и Леонид оставался старшим единокровным братом Клеомена.

К 510 г. Леонид должен был находиться в брачном возрасте (то есть около двадцати пяти лет для спартанских мужчин), но он был то ли не женат, то ли его первая или первые жены умерли к тому времени, когда в конце 90-х гг. V в. он женился на Горго, дочери и наследнице Клеомена, достигшей приблизительно 18–19 лет — брачного возраста спартанских женщин. Причина, по которой Леонид хотел жениться на Горго, была очевидна: она была единственным ребенком Клеомена и, следовательно, наследовала все его состояние, сам же он был следующим в очереди на трон Агиадов, так как при отсутствии сына трон в Спарте передавался ближайшему мужскому родственнику покойного царя, а Леонид был старшим из выживших единокровных братьев. Клеомен, давая свое согласие на брак, следовал спартанскому обычаю царей, так как браки между близкими кровными родственниками, особенно между дядей и племянницей, никоим образом не были исключением. В действительности во всей Греции браки между дядями и племянницами были совершенно обычным явлением и все по той же самой причине — в основном, чтобы в целости сохранить собственность в семье по мужской линии.

Другими словами, Горго выполнила совершенно обычную функцию, предназначенную для женщин из высших слоев общества в древнегреческом мире, послужив средством для передачи собственности и вместе с ней власти внутри мужской элиты. Однако было бы неправильно думать, что она была просто пассивной пешкой в этих сделках. Судя по всему, что мы знаем о ней, у нее было собственное мнение и собственный голос.

Оборона Фермопил фактически виделась спартанцам как самоубийственная миссия, нечто вроде задачи для камикадзе, выполняемой в абсолютно здравом уме. Это подтверждается историей шпиона Ксеркса, который донес, что спартанцы натирают себя маслом, как будто для атлетических соревнований, и расчесывают свои исключительно длинные волосы. Как растолковал Ксерксу Демарат, такое поведение символизировало для спартанцев решимость сражаться, если потребуется, до смерти, а как они знали, это было вполне вероятно. Другие греки, несомненно, рассматривали Фермопильскую операцию совершенно иначе. После смелого сопротивления выжившие могли почетно отступить, чтобы на другой день вступить в сражение или умереть. Следовательно, как сообщал Геродот, очень естественной была паническая реакция среди большинства из них, когда персидские орды впервые приблизились к Фермопильскому ущелью. Был и другой фактор, вызывавший тревогу: местные жители знали, что ущелье можно обойти через горы с южной стороны по единственной тропе, называемой Анопейской. Леонид, естественно, стремился закрыть эту потенциальную брешь силами тысячи фокийцев, солдат, знакомых с территорией и условиями, но которые прежде других в своем большинстве должны были погибнуть.

Уже после прибытия персидской армии, прежде чем начался действительный штурм, произошла трех- или четырехдневная задержка. Возможно, ее целью было усилить психологическое давление на греков, пока оно не стало бы невыносимым, или, что более приземленно, дать возможность Ксерксу связаться с готовым к наступлению флотом, который, наконец, благополучно прибыл в гавань около мыса Сепия. Когда в конце концов штурм начался, это был Первый день из запомнившейся трехдневной исторической схватки. Греки перестроили старую стену у Средних ворот, за которой они оборонялись, сражаясь посменно. Их копья были длиннее, чем у противников, которые к тому же не могли использовать свое явное численное преимущество в ограниченном пространстве. Спартанцы добавили растерянности персидской армии, применив тактику, на которую могла полагаться только самая подготовленная и дисциплинированная армия — серию ложных отходов, за которыми следовали неожиданные развороты и убийственно стремительные атаки против своих слишком самоуверенных преследователей.

Второй день был чрезвычайно похож на первый, хотя можно хорошо представить нарастающую растерянность и раздражение Ксеркса, но затем произошел удачный для него поворот. Греческий предатель, местный Иуда, который знал все об Анопейской тропе, случайно стал известен Ксерксу. Его имя, покрытое позором, осталось в веках, бурное, горячее осуждение в тот период объяснялось, по крайней мере частично, желанием скрыть, что уже и так многие греческие города и целые народы перешли или переходили на сторону персов. Из-за этого предателя ночью второго дня или рано утром на третий день персы обошли с флангов защитников Фермопил и, наступая на них с тыла и с фронта, зажали их в прочные тиски. Ксеркс не рисковал. Он доверил особую ночную операцию отборным солдатам, своей личной гвардии из 10.000 Бессмертных (как называли их греки: они связывали, однако ошибочно, это название с тем фактом, что как только один из них падал в бою, его заменял резерв, таким образом постоянно сохраняя максимальный численный состав в 10.000 человек).

Вероятно, можно обвинять Леонида в том, что он не укрепил Анопейскую тропу более значительными или, во всяком случае, более эффективно распределенными оборонительными силами. Вероятно, оценивая ситуацию окружения как безнадежную, каковой она и была, он мог бы решительнее отстаивать свои полномочия. Утверждалось, что он распустил большую часть оставшихся солдат, но, согласно более циничной точке зрения, это лишь прикрывало тот факт, что большинство из них просто рассеялись. Но что ни в малейшей степени не подлежит сомнению, так это исключительная решимость и отвага, с которой он, его спартанцы и несколько тысяч остальных греков предпочли остаться до конца сражения на третий день.

Истинно лаконичное высказывание символизирует характер спартанской последней обороны. Когда сообщили, что со стороны персов так много лучников, что их стрелы могут затмить солнце, спартанец Деинек, один из 300, немедленно ответил:

Так как спартанцы считали стрелы оружием слабых и женоподобных по контрасту с копьями и мечами, применявшимися в ближнем и рукопашном бою воинами-гоплитами, это высказывание было ловким способом уклониться на словах от главного — в буквальном и метафорическом смысле от смертоносной массы стрел, которые вскоре накроют их.

Деинек

Деинек появляется только однажды в рассказе Геродота о Фермопилах, к его концу, но это яркое появление, потому что в компании исключительно отважных он, однако, смог представить «самое замечательное доказательство героизма». У греков был специальный термин aristeia для обозначения выдающихся качеств, проявленных на поле боя, он чаще всего применялся по отношению к деяниям греческих героев, воспетых в Илиаде Гомера — aristeia Диомеда, Патрокла, и более всех Ахилла. В этом смысле aristeia существительное женского рода, но греки использовали точно то же слово, но среднего рода множественного числа, означающее не саму доблесть, но награды за доблесть, которые они в соревновании завоевывали после таких сражений, как при Фермопилах и Платеях. Когда Геродот говорит нам, что Деинек был объявлен «лучшим» среди спартанцев, сражавшихся и умерших при Фермопилах, то это значит, что он был человеком, избранным выжившими греками, чтобы быть награжденным aristeia.

Греки были глубоко пропитаны соревновательным духом, от их термина agonia, обозначающего дух соперничества, происходит наше слово агония, что говорит многое о природе греческой состязательности. Присвоение звания «лучшего» значило много. Было бы хорошо иметь больше информации о том, как Деинек заслужил эту высшую награду. Американский романист Стивен Прессфилд в своих «Огненных вратах» проделал замечательную воображаемую реконструкцию жизненного пути Деинека, приписав ему, например, особо суровую форму тренировок для спартанских воинов. Однако это чистейший вымысел. Все, что мы можем уверенно предположить, так это то, что он прошел через систему Агогэ, блестяще выдержав испытания, был избран для совместных трапез, имел жену и, по крайней мере, одного живого сына и проявил себя столь воинственным, что был избран в числе 300 элитных солдат для сопровождения Леонида при Фермопилах.

Одним из наиболее существенных аспектов его спартанской доблести, о котором нам особо сообщает Геродот, было присущее ему умение остроумно высказываться в лаконичной форме. Подлинно лаконическое высказывание о сражении в тени мы уже цитировали. Оно косвенно должно было заставить спартанцев сражаться еще более яростно и действенно, и даже более продолжительно, чем любой другой способ.

Геродот добавляет, что Деинек, как утверждают, оставил в истории еще одно сходное памятное высказывание, но если бы только он его тоже процитировал!

Леонид также показал себя истинным спартанцем, произнеся слова, которыми он якобы приказал своим солдатам позавтракать рано утром до решающего сражения: «Этим вечером мы будем обедать в Аиде». Предположительно, он знал дельфийское предсказание, в свое время, как говорили позже, получившее распространение, содержание которого сводилось к тому, что только смерть спартанского царя обеспечит окончательную греческую победу над Персией. Во всяком случае, он сражался и погиб как человек, сознающий, что борется за нечто большее, чем простое сохранение политического статус-кво. Сила духа спартанцев при Фермопилах, уже проявленная афинянами при Марафоне, является главной составляющей конечного триумфа греков.

Согласно Геродоту, потери персов в начале третьего дня были даже тяжелее, чем те, что они понесли за два предыдущих дня. Вполне вероятно, что греки сражались почти безрассудно. Смерть Леонида только усилила интенсивность греческих усилий, потому что теперь они сражались героически, чтобы не дать вражеским варварам захватить тело царя и чтобы спасти его от несомненного поругания. Заключительная сцена происходила на низком холме, упомянутом выше. Безоружные или со сломанным оружием греки сражались буквально не на жизнь, а на смерть, пуская в ход голые руки и зубы. Даже под конец персы в качестве оружия избрали стрелы, которые безопасно выпускали с большого расстояния. Омерзительная месть, будто бы совершенная по отношению к телу Леонида, включая его обезглавливание, несомненно, свидетельствует, что персы Ксеркса дошли почти до предела.

Разумеется, формально Фермопилы стали первым, ужасным поражением для греков в решающем бою против орд восточных захватчиков и вряд ли знаком надежды на конечную победу. Однако эпитафии, позже отметившие это место, включая одну из самых знаменитых в мире, ясно указывают, что при воспоминании спартанцы чувствовали, по меньшей мере, нечто большее, чем просто стыд.

Тот же дух гордости и вызова передает каменный лев, позже сооруженный на этом месте, так как царь зверей символизировал воинскую доблесть. По этой же причине в 338 г. в Беотиийском городе Херонее поверженные греки соорудили памятник в виде каменного льва, который до некоторой степени сохранился до наших дней. А памятник в Фермопилах напоминал о собственном имени Леонида, которое означает «потомок Льва, так как leôn по-гречески — «лев».

Пример патриотической борьбы до последней капли крови, поданный этими солдатами, погибшими славной смертью во имя свободы Греции, обеспечил отчаявшихся верных греков именно тем моральным зарядом, в котором они в то время нуждались. Это знаменитое и героическое поражение при Фермопилах, если посмотреть на него с такой точки зрения, было сродни победе. Как сообщали, Великий царь Ксеркс, который лично участвовал в сражении, был совершенно поражен поведением спартанцев. Он стал жертвой ряда культурных ошибок. Ему должны были сказать, что такое поведение спартанцев объяснялось тем, что они сражались за идеад более значительный, чем просто жизнь — за идеал свободы. Свободы развивать свою уникальную и единственно значительную цивилизацию — и на самом деле это было то, что спартанцы и другие верные греки, в конце концов, защитили, дав отпор персам в следующем, 479 г.

Это был год двух решающих и победоносных для греков сражений — на суше при Платеях и на море при Микале. Однако Ксеркс узнал о них только по сообщениям из вторых рук, так как после великой победы на море при Саламине, выигранной главным образом силами афинского флота под руководством Фемистокла, он поспешно вернулся в Сузы — к месту действия, восемью годами позже в 472 г. представленному в трагедии Эсхила «Персы». Позади в Греции Ксеркс оставил в качестве главнокомандующего Мардония, сына Гобрия, одного из семи знатных персов, которые реставрировали монархию Ахеминидов после периода узурпации в конце 20-х гг. VI в., посадив на трон отца Ксеркса Дария I. Другими словами, Мардоний был реальным полководцем, а не просто довеском или временной заменой, но даже он не смог противостоять спартанскому регенту Павсанию, греческому главнокомандующему в 479 г.

Павсаний занял этот командный пост, потому что, как старший кузен со стороны отца, был ближайшим мужским родственником Плистарха — несовершеннолетнего сына и наследника, и соответственно был назначен на этот пост и как личный опекун мальчика, и как регент Спарты по линии Агиадов. Он схватился за эту возможность обеими руками, обеспечил основное руководство на суше, опередив царя Леотихида, который вместо этого стал первым и фактическим последним спартанским царем, осуществлявшим командование на море.

Регент Павсаний

В 479 г. Павсаний ворвался на греческую сцену и во внешнюю политику из неизвестности. Он изображен на страницах сочинения Геродота как в целом привлекательная фигура, и он даже приготовился ответить на обвинение в благосклонном отношении к Мидии, которое выдвинули против него после окончательного поражения Персии. Однако другие источники, особенно Фукидид и, как ни парадоксально, Симонид, сочинитель хвалебных од, рассказывают иную историю, возможно, понятной, но, тем не менее, непростительной заносчивости, даже высокомерия (hubris) и предательства.

Павсаний родился, вероятно, около 510 г., он был сыном Клеомброта, самого младшего родного брата Дориея и Леонида.

Из-за смерти Дориея Леонид стал преемником своего старшего единокровного брата Клеомена, но погиб при Фермопилах, оставив несовершеннолетнего Плистарха. При нем Павсаний служил регентом на троне Агиадов около десяти лет, прежде чем, так же как и Дорией, был лишен расположения. В то время как Дорией умер на чужбине, Павсаний выполнил требование эфоров вернуться на родину из Византия около 470 г. Обвиненный в предательстве, он отправился в святилище спартанского акрополя, но был замурован в храме Афины Меднодомной и умер там от голода.

Этот жуткий конец вполне соответствовал остатку его подтвержденной свидетельствами жизни. После того как при Платеях Павсаний привел к победе самую крупную из когда-либо собранных греческих армий, еще оставаясь на поле боя, он позволил себе несколько впечатляющих театральных жестов. К его чести, он отказался от предложения греческого союзника изуродовать тело Мардония так, как, по сообщениям, персы изуродовали тело Леонида при Фермопилах. Вместо этого, чтобы усилить контраст между персами и греками (и особенно спартанцами), он приказал своим илотам приготовить обычную, простую совместную спартанскую еду так, чтобы его солдаты смогли увидеть, насколько она отличается от чванливого великолепия пиршества, приготовленного в захваченной палатке Мардония. Также, отчасти потому что у спартанцев не было обычая передавать в дар своим святилищам военную добычу, захваченную у побежденных врагов, он приказал илотам собрать на поле боя персидские трофеи, включая большое количество золота и серебряную посуду и распоряжаться этим добром по своему усмотрению. Геродот рассказывает язвительную, хотя и неправдоподобную историю о том, как жители Эгины, находившиеся под влиянием Мидии, купили это добро у илотов по самой низкой цене, потому что наивные илоты не представляли его истинную стоимость и возможность разбогатеть в результате продажи. История язвительная, потому что представляет жителей Эгины корыстными, лживыми, а также и вероломными, но самый впечатляющий жест Павсания — его самоотречение — выглядит достаточно правдивым.

После разгрома персидского вторжения исконные греческие союзники, усиленные теперь за счет бывших греческих субъектов Персии на островах и на азиатском континенте, решили продолжить войну, и, естественно, Павсаний мог бы по-прежнему оставаться главнокомандующим со штаб-квартирой в Византии, но его высокомерие оттолкнуло союзников. Он был отозван в Спарту в 478 г., только чтобы вернуться в Византий на следующий год и, по-видимому, без официального разрешения. Его высокомерие, приведшее к отзыву, вполне проявилось в надписи, которую он заставил добавить на большой бронзовой чаше для смешивания вина, посвященной входу в Черное море:

Два элегических двустишия достаточно правдоподобно приписываются Симониду, так как Павсаний, несомненно, был главной движущей силой, заказавшей Симониду написать восхваление в эпическом стиле, чтобы увековечить спартанцев, но в первую очередь собственные героические деяния при Платеях. Недавно были опубликованы большие отрывки этого замечательного текста, написанного на папирусе и сохранившегося в сухих песках Верхнего Египта. Вот короткий отрывок (с восстановленным предполагаемым текстом в квадратных скобках):

Стихи проливают свет на героическое и персонализированное увековечивание подвигов, которые Павсаний считал достойными того. Даже их оплаченный составитель Симонид, как говорили, просил Павсания не забывать, что он всего лишь смертный, а не бог и даже не герой.

Стихи о Черном море были довольно плохи для его репутации, но даже их Павсаний превзошел своим непристойным поведением в Дельфах. Объединившиеся верные греческие города — всего их насчитывалось тридцать один — заказали в качестве монумента победы памятник, известный под кратким названием Змеиная колонна. Он состоит из каменного основания, несущего бронзовую колонну в форме трех сплетенных змей, на головах которых покоится бронзовая чаша, напоминающая те, что вручались как призы во время Траурных игр в честь Патрокла, описанных в Илиаде, а также во время других героических соревнований. Названия победоносных городов начиная с лакедемонян (спартанцев) были высечены на телах змей. Их еще можно разобрать только там, где сохранились довольно печальные остатки памятника, в центре древнего ипподрома в Константинополе (сначала называвшемся Византием, а в настоящее время Стамбулом). Однако Павсаний хотел получить свою личную долю в памятном действе, поэтому добился того, чтобы к основанию добавили надпись плодовитого Симонида, посвященную лично ему:

Как если бы Павсаний сам уничтожил персидскую армию при Платеях… Не приходится удивляться, как добавляет Фукидид, что спартанцы немедленно соскоблили эту надпись.

Таким образом, Павсаний был смещен с должности главнокомандующего греческой армией, и вскоре после этого спартанцы совсем отказались от активных военных действий против персов, которые теперь вели Афины и новый Делийский морской союз. Павсанию Византий показался приятным, и он оставался там десять лет, в течение которых он с прицелом самому стать великим сатрапом всей Греции в интересах Персии якобы просил руки дочери Ксеркса, и ему ее обещали. Эту версию принимает Фукидид, но подвергает сомнению Геродот.

Какова бы ни была истина, около 469 г. он вновь был вызван в Спарту, обвиненный на этот раз не в приверженности Мидии, а в гораздо более отвратительном, с точки зрения спартанцев, преступлении — тайных связях с илотами. Информант едва ли являлся обычным надежным источником, так как был любовником Павсания, греческим рабом из Аргила. (Он превратился в эллинизированного сирийца в романе Валерио Массимо Манфреди Il Scudo di Talos, переведенного на английский язык как Спартанец.) Однако это свидетельство было достаточно убедительным для спартанских властей, которые с готовностью поверили, что он предложил илотам не просто свободу, но и спартанское гражданство.

Это предполагаемое предложение может быть истолковано совершенно иначе, гораздо менее пагубно, если то, что Павсаний делал на самом деле, было предвосхищением официальной спартанской практики, ставшей общепринятой во время Афинской войны, — предоставлением илотам условной формы свободы взамен на военную службу. Такие освобожденные илоты назывались neodamôdeis, что означало нечто вроде «народ нового гражданского типа», хотя на практике они не пользовались никакими привилегиями равных по праву рождения и образования спартанских граждан. Как бы то ни было, обвинение было достаточно, чтобы напугать Павсания, и он остался в храме в священном месте на спартанском акрополе. Когда от голода он был близок к концу, его убрали оттуда как раз вовремя, чтобы, умерев там, он не успел осквернить святое место.

Только позже, после обращения к Дельфийскому оракулу, Павсаний был посмертно реабилитирован и получил беспрецедентный знак почета в виде двух бронзовых памятных статуй. Много позднее его имя связали с именем Леонида, и в честь обоих учредили ежегодные игры.

Мардоний, командующий сухопутными силами Персии, после возвращения Ксеркса в Азию провел зиму 480/79 года в Фессалии. Летом 479 г. он двинулся на юг, чтобы вновь, как в 480 г., занять и разрушить Афины. Афиняне, в сущности бездомные, отчаянно призывали спартанцев прийти на помощь из Пелопоннеса через Коринфский перешеек в центральную Грецию, где эта помощь была необходима. В конце концов, спартанцы, когда смогли и захотели, откликнулись, и совместными силами с афинянами и другими верными греками в Беотии Мардоний был отброшен. Беотия также теперь была подданной и союзницей Персии, за исключением Платей, всегда верного Афинам союзника, и именно на территории Платей произошло наконец последнее сражение.

Павсаний командовал союзными войсками гоплитов численностью приблизительно 40.000 тысяч. Из них спартанцев насчитывалось 5000, возможно, увеличенных на две трети за счет полного потенциального набора рекрутов. Их сопровождало такое же количество гоплитов-периэков и, по крайней мере, согласно данным Геродота, не менее 35.000 илотов, которые не только служили в качестве ординарцев и вспомогательного персонала, но также сражались в легковооруженных войсках.

Кроме спартанцев, важную составляющую гоплитов на стороне Павсания представляли солдаты расположенной в Аркадии Тегеи. Персы, которые, вероятно, все еще значительно превосходили даже возросшие силы греков, заняли позицию на реке Асоп, первоначально расположившись на южном берегу. Мардоний начал сражение с конной атаки, введя в игру свои главные силы. Греки ответили действиями лучников, один из которых сразил лошадь командира персидских всадников, и персы отступили. Первый успех был на стороне греков.

Исход основной битвы, однако, зависел не от лучников или конницы, а от греческой пехоты. Спартанцы расположились на почетном правом фланге, афиняне и тегейцы на левом, мегарийцы, коринфяне и другие между ними. Однако только после чрезмерно длительной восьмидневной задержки произошло наконец решающее сражение. Одно из современных объяснений такой задержки состоит в том, что Мардоний в действительности не готовил детально разработанное решающее сражение, а надеялся добиться психологической победы, вынудив рассеяться армию верных греков. Несомненно, промедление доставило Павсанию много трудностей и деликатных проблем, связанных с сохранением управления и морального духа и, возможно, даже привело его к серьезным размышлениям о позиции спартанцев и афинян.

Во всяком случае, он решил отойти в течение ночи. На самом деле он мог намереваться отвести только свой центр, а не всю армию, но каким-то образом распространились сведения, что будто бы отдан приказ отойти к Платеям, и последовали хаос и замешательство. Узнав, по крайней мере, частично, об истинной ситуации наутро, Мардоний отправил конницу в атаку против спартанцев, периэков и тегейцев. Те оказались теперь загнанными в угол под ливнем стрел. Павсаний каким-то образом нашел время, чтобы выяснить волю богов с помощью жертвенного гадания, прежде чем приказал своим гоплитам атаковать персидскую пехоту, которая была вооружена гораздо хуже.

Это был лучший час Павсания, или, по крайней мере, его лучшие минуты. Греки, особенно спартанцы, сохраняя непрерванными и сплоченными свои ряды, исключили возможность атаки персидской конницы. Обрушившись на персидские укрепления к северу от Асопа, греки устроили побоище. И Платеи, хотя и были обречены на скорое отступление, в конце концов, стали полной и решительной победой верных греков. Никогда больше персидская армия не сможет вторгнуться в материковую Грецию, напротив, спустя полтора столетия при Александре Великом уже македонская и греческие армии вторгнутся в Азию и опустошат ее. Вряд ли Персидская империя сразу же перестала быть главным объектом греческой дипломатии и политики, но результат битвы при Платеях подтвердил приговор Марафона и Саламина.

В ретроспективе сражения 480 и 479 гг. и, прежде всего, Фермопильская битва могут рассматриваться как поворотный момент не только в истории Древней Греции, но и во всей истории как Востока, так и Запада. Встречное предположение «а что, если бы…», несомненно, может иногда стать приятным развлечением для историков, но также может оказаться и очень полезным способом выявления причины и следствия. Что, если бы, например, вообще не было бы оказано сопротивления при Фермопилах или оно под руководством Леонида и его спартанцев было бы гораздо менее решительным и действенным, чем в действительности? Что, если бы верные греки в 480–479 гг. потерпели поражение и персы присоединили бы материковую Грецию, так же как и острова и западноазиатское побережье, к своей обширной империи?

Однако благодаря замечательно успешному превращению спартанского общества в хорошо отлаженную военную машину и их дипломатическому успеху по созданию зачатков мультигосударственного греческого альянса задолго до прихода персов в Грецию было создано ядро руководства, вокруг которого объединилось греческое сопротивление. Самоубийственно обреченная, но в высшей степени героическая оборона спартанцев при Фермопилах показала, что персам, по крайней мере, можно сопротивляться, и это придало маленькой, нерешительной и несплоченной армии верных греков силу, позволившую предположить, что однажды они действительно смогут одержать победу. С харизматическими спартанскими военачальниками характера и калибра царя Леонида и регента Павсания греческие сухопутные силы оказались в состоянии не только обороняться, но и нанести поражение противникам, во много раз более многочисленным, но разрозненным и легко теряющим присутствие духа.

Немедленно после персидского поражения и отступления Афины учредили новый антиперсидский морской альянс, который мы называем Делийским союзом (из-за того, что клятву приносили на Делосе, священном острове Эгейского моря, где также находилась сокровищница союза). Неудивительно, что Спарта не входила в него, не в последнюю очередь потому, что членство подразумевало бы признание политической инициативы и доминирующего положения Афин, так же как спартанские союзники признавали господство Спарты в Пелопоннесском союзе. Делийский союз был полностью новой организацией, вызванной к жизни новыми клятвами в верности и преданности. С другой стороны, Эллинский союз, как его называют современные историки, который был создан в Коринфе осенью 481 г., не был полностью вытеснен Делийским союзом. Как мы увидим, в 464 г. или около того спартанцы еще пытались поддерживать дипломатические отношения с Афинами в рамках этого прежнего антиперсидского альянса.

Немного удивительнее то, что Спарта немедленно не отказалась от прямого участия во враждебных действиях против Персии после греческой победы при Микале, даже несмотря на то, что это неизбежно означало проведение морских операций на большом расстоянии от дома. В 479 г. Леотихид выиграл битву при Микале, командуя совместно с Ксантипом, отцом Перикла, но в 478 г., возглавляя сухопутную экспедицию отмщения и возмездия против некогда перешедших на сторону Персии фессалийцев, он был якобы пойман в своей палатке за руку или, если так можно выразиться, скорее за полный серебра рукав — неотъемлемый предмет персидского одеяния. Из-за вопиющего взяточничества и продажности его отозвали в Спарту и отстранили от дальнейшего командования. Регент Павсаний, однако, был отправлен из базы в Византии для продолжения объединенной морской операции верных греков непосредственно против Персии.

К несчастью, его самонадеянность, подозрительная симпатия к персам (кроме известных по слухам переговорах о заключении брака с высокопоставленной персиянкой, его подозревали в пристрастии к ношению персидского платья, в чем он на полтора столетия опередил Александра Великого) и вероятная некомпетентность в морском деле вскоре привели к тому, что союзники, особенно с больших островов Эгейского моря, потребовали заменить Спарту Афинами в качестве основного лидера. Спартанцы думали, что им сойдет с рук, если они просто отзовут Павсания и направят другого спартанского командующего на его место, но замена также была отвергнута, и афиняне под командованием Аристида ринулись вперед, учредив в течение зимы 478/77 г. Делийский союз. Так как морские боевые действия были значительно дороже, чем сухопутные, и требовали огромных первоначальных вложений в строительство кораблей, а также очень высоких ежедневных расходов, афиняне потребовали, чтобы их союзники внесли вклад или в виде определенного количества кораблей, или же вместо этого предоставили определенную сумму денег. Это, как замечает Фукидид, было одним из основных отличий между Делийским и Пелопоннесским союзами, и возрастающая непопулярность обязательной дани стала главной темой афинской политики, которая в течение оставшихся лет пятого столетия приобретала все более империалистический характер.

Однако Фукидид затем добавляет, что более чем обеспечением подчинения своих союзников за счет требования дани спартанцы

И в древности, и в настоящее время находились те, кто хотел бы подчеркнуть якобы открытые, даже демократические черты Спарты, но что бы мы ни думали о природе и функционировании ее собственного устройства, тем не менее, Спарта последовательно, как большинство империалистических держав в истории, поддерживала недемократические или антидемократические режимы за границей, не отступая перед тем, чтобы навязать их силой упрямому большинству, если это был единственный способ обеспечить собственную безопасность и удовлетворить иностранных друзей и сторонников.

Как бы то ни было, эта политика не была свободна от риска, особенно в первые десятилетия V в., когда некоторые из спартанских союзников весьма близко от своего дома демонстрировали нежелательные знаки не только независимого умонастроения, но даже стремление копировать демократический опыт Афин. Например, есть сведения, что в течение 70-х гг. V в. аркадская Мантинея и Элида ввели некоторые демократические формы принятия решений. А великий афинский военачальник Фемистокл в течение того же десятилетия больше не проявлял интереса к ведению войны против Персии, но был очень заинтересован в том, чтобы сделать все возможное для подрыва авторитета Спарты. Наибольшую активность он проявлял, науськивая оппозицию против Спарты из своего опорного пункта в Аргосе, недавно ставшего демократическим.

Все это делало положение Спарты в Пелопоннесском союзе очевидно тревожным, к чему в реальной перспективе добавилось влияние мощного землетрясения в 465 или 464 году, потрясшее непосредственно саму Спарту и давшее толчок для столь же мощного восстания не только мессенских илотов, но также и двух мессенских городов периэков. Отрывок из последней, девятой книги Геродота прекрасно иллюстрирует природу и масштаб спартанских проблем в 70-х и 60-х гг. V в. Там он кратко излагает противоречивые истории о двух прорицателях или провидцах (manteis), которые происходили из Элиды, главного спартанского союзника.

Первого из них, Гегесистрата, Геродот описывает как

В Элиде, так же как и в других местах, прорицание, несомненно, было наследственным, семейным занятием. Он сам нанялся к персам, врагам верных греков, и служил главным предсказателем Мардония. Кажется, что он был настроен не проперсидски, а в принципе скорее антиспартански, и, возможно, поэтому был до некоторой степени демократом. Во всяком случае, однажды из-за его антиспартанских действий его захватили спартанцы и посадили в колодки в Спарте. Он был столь решителен, что ему удалось бежать, поскольку был уверен, что иначе дни его сочтены (возможно, он слышал о судьбе царя Клеомена). Он отрезал часть одной ноги так, чтобы освободить ее из колодок, и бежал. Геродот называет это «самым отважным поступком из известных нам»; довольно странно, так как это дало ему возможность служить Мардонию во время Персидских войн, но после войн спартанцы вновь поймали его на острове Закинф в Западной Греции — на этот раз ему не оставили никаких шансов и казнили его.

Другого прорицателя элидского происхождения звали Тисамен, заметное, фактически царское (как у сына Ореста) имя. Геродот внимательно передает подробности о его аристократических предках и добавляет, что он и его (неназванный) брат были двумя единственными неспартанцами, ставшими гражданами Спарты. Все древние греческие города ревниво относились к своему гражданству и нелегко давали его чужеземцам со стороны, но особо чувствительны к этому вопросу были спартанцы. Недостаточно даже было родиться спартанцем, получить спартанское гражданство можно было лишь благодаря своей личной доблести, и затем сохранить его или, скорее, не утратить по экономическим или социальным причинам. В конце 70-х гг. V в. регента Павсания обвинили в том, что он планировал предоставить спартанское гражданство илотам, и это было достаточным обвинением, чтобы повлечь его низвержение и смерть. В Лакедемоне периэки были в лучшем случае гражданами второго сорта в отличие от спартиатов. С «квалифицированной помощью» Тисамена Спарте удалось одержать пять важных побед в течение следующих пятнадцати-двадцати лет.

Тисамен

Версия Геродота о том, как Тисамен начал работать на Спарту и стал спартанским гражданином, предполагает типично дельфийский сюжет. Он отправился проконсультироваться с оракулом по абсолютно личному и совершенно обычному делу (обретению потомства), когда жрица произнесла двусмысленное высказывание о том, что ему предопределено «одержать пять величайших побед». Он решил, что ему суждено стать победителем в пятиборье на главных атлетических Олимпийских состязаниях, и в действительности он добился победы, совершив этот замечательный подвиг! Однако на самом деле Аполлон определил ему роль официального прорицателя в пяти различных победоносных сражениях — потому что греческое слово agônes — «состязание» — может относиться равным образом как к военным сражениям, так и атлетическим соревнованиям.

Затем последовало почти комическое заключение сделки между Тисаменом и спартанцами, которые наверняка слышали об этой консультации по своей обычной «горячей линии», связывающей их с Дельфами. Они предложили ему вознаграждение, так сказать, наличные плюс расходы, в то время как он потребовал символическую цену — награду в виде спартанского гражданства. Все это произошло до 480 г., потому что только грядущая угроза персидского вторжения вместе с глубоким уважением к дельфийским предсказаниям и поддержке в конце концов убедила спартанцев предоставить Тисамену то, что он просил для себя и, очевидно, также для своего брата.

Именно таким образом Тисамен стал официальным спартанским прорицателем, возглавившим всех местных экспертов. Он давал советы царям (или регенту), командовавшим значительными армиями всякий раз, когда те прибегали к предсказаниям, совершая кровавые жертвоприношения животных. Предзнаменование военного характера было для спартанцев частью техники ведения боя не в меньшей степени, чем более очевидные физические и психологические приготовления и усилия. Божественную волю следовало испытать заранее, в том числе и непосредственно перед боем, и вновь испытать ее даже уже во время конфликта. Любой неблагоприятный знак во внутренностях жертвы мог толковаться спартанским командующим как сигнал того, что не следует вступать в бой с противником, или как необходимость прервать сражение, даже если такое действие или бездействие могло показаться с чисто земной, «рациональной» точки зрения абсолютно нецелесообразным. Следовательно, предсказатели были важными военными фигурами и всегда составляли часть регулярного командного окружения царя или штаба. И, очевидно, из-за внимания к этим священным тонкостям ведения боя Ксенофонт среди всех греков назвал только одних спартанцев «искусными мастерами [профессионалами] ведения боевых действий».

Обычно спартанцы обеспечивали надежный приток собственных религиозных специалистов — прорицателей из своей среды. Работа жрецов и весталок передавалась по наследству в нескольких семейных кланах, но, возможно, по какой-то причине обстоятельства 480 г. были таковы, что они убедили спартанцев отказаться от своей обычной ксенофобии и нарушить привычные законы о гражданстве, предоставив гражданство Тисамену и его брату. Хотя, как я подозреваю, тот факт, что они являлись аристократами из Элиды, ключевого, но ненадежного союзника Пелопоннесского союза, мог иметь почти такое же значение, как и их унаследованное искусство прорицания.

Первой из пяти побед Тисамена была битва при Платеях в 479 г., а последней — битва при Танагре в 458 или 457 г., к обстоятельствам которой мы еще вернемся. Оба сражения велись против внешних врагов Спарты — персов и афинян, но три остальные победы в некотором смысле более интересны и более значительны, потому что они были одержаны против в большей или меньшей степени внутренних врагов — в большей — в случае с мессенскими илотами и двумя мессенскими городами периэков, которые восстали после мощного землетрясения примерно в 464 г., и в меньшей степени — в случае, во-первых, тегейцев (союзников по Пелопоннесскому союзу) и аргивян (извечных врагов) и, во-вторых, аркадийцев, за исключением мантинейцев. Давайте на время оставим в покое илотов и периэков и рассмотрим две другие битвы с участием различных групп аркадских союзников.

Аркадия имела ключевое значение для управления Спарты Пелопоннесом и Пелопоннесским союзом. Аркадская Тегея, ближайший к Спарте достаточно важный polis, вероятно, стала самым первым членом того, что в будущем превратилось в Пелопоннесский союз. Географически Аркадия расположена так, что она контролировала выход Спарты из Лаконии и Мессении к северному Пелопоннесу и центральной Греции. Одним из главных методов, помимо стратегии «разделяй и властвуй», практикуемых Спартой, было стремление предотвратить объединение любого Пелопоннесского союзника с Аргосом. Поэтому объединение Аргоса с Тегеей во второй их пяти побед Тисамена сулило потенциальные беды для Спарты почти в той же степени, что и союз Аргоса с Коринфом в конце 90-х гг. IV в. Геродот сообщает нам лишь то, что битва между Спартой и объединившимися тегейцами и аргивянами произошла в Тегее в тревожной близости к родному дому. Вполне вероятна датировка сражения приблизительно около 470 г., а причинная связь с присутствием Фемистокла в Аргосе кажется более чем возможной.

Следующая победа Тисамена произошла в Дипее, также называемой Дипеис, не очень далеко от Тегеи в беспокойном южном пограничном районе Аркадии. Самым обнадеживающим знаком для Спарты здесь было то, что Мантинея, другой главный город Аркадии, решил либо оставаться нейтральным, либо сражаться на стороне Спарты. Это особенно примечательно, потому что более вероятно было бы ожидать, что Мантинея, недавно ставшая демократией (возможно, под влиянием Фемистокла) и расположенная гораздо дальше от Спарты и намного ближе к Аргосу, сохранит враждебность скорее к Спарте, как можно предположить по ее позднему прибытию на битву при Платеях. Здесь, по-видимому, мы имеем дело с внутренней борьбой между Тегеей и Мантинеей за господство в Аркадии, которую спартанцы, в прошлом мастера тактики «разделяй и властвуй», прекрасно умели использовать. Как бы то ни было, победа, благополучно одержанная спартанцами и оставшаяся за Тисаменом, названа его четвертым вмешательством, в котором после битвы при Платеях он наиболее полно раскрылся.

Землетрясение, пошатнувшее Спарту в середине 60-х гг. V в., получило бы высокий балл по шкале Рихтера, если бы древние обладали таким измерительным устройством. Сейсмологи обнаружили последствия разрушительного толчка на большом расстоянии от эпицентра. Диодор Сицилийский, писавший в I в. до н. э., но повторивший сведения главного историка IV в. Эфора, сообщил об огромных и, вероятно, преувеличенных спартанских потерях, составивших 20.000 человек. Особенно значительными они были среди молодежи (это, если соответствует истине, несомненно, должно было оказать серьезное демографическое влияние на следующее поколение). Как бы то ни было, катастрофа не помешала царю Архидаму, который унаследовал трон Эврипонтидов от Леотихида, в то время, когда надо было возглавить спартанцев в Дипее, поднять армию и сорвать прямое нападение илотов на Спарту. Но даже он все же не смог помешать илотам в Мессении, всегда более опасному достоянию, чем их лаконские родичи, устроить восстание еn masse (массовое — фр.), к которому присоединились два периэкских поселения на юго-востоке Мессении — Фурии и Этейя. В определенном смысле это был национальный мятеж и восстание низших слоев общества, эксплуатируемых в экономическом и других отношениях.

Илоты восприняли это как в буквальном смысле посланную небесами возможность начать мощное и продолжительное восстание. Спартанцы из благочестия приписали землетрясение гневу колебателя земли Посейдону, который оптимистично почитался под именем «Держателя земли» в нескольких частях Лаконии, как и в самой Спарте. Почему же, с их точки зрения, Посейдон разгневался на них? Мнение, заслужившее наибольшего официального доверия и, вероятно, поддерживаемое самим Тисаменом, состояло в том, что спартанцы дурно обошлись с некоторыми илотами, которые буквально искали спасения в часовне храма Посейдона в Тенаре, далеко на юге Лаконии, в центральной оконечности Пелопоннеса. Вместо соблюдения традиционно установленного права илотов на убежище в этом месте (английское слово asylum — «убежище» происходит непосредственно от греческого термина, означающего свободу от наказания) спартанцы изгнали их из святилища Посейдона и предали смерти, совершив страшное святотатство. Вероятно, они испытывали колоссальное давление и напряжение, чтобы предпринять столь рискованный шаг, поэтому, возможно, святотатство связано с предполагаемыми интригами регента Павсания в отношении илотов. Как бы то ни было, землетрясение, очевидно, случилось в особенно тяжелое время для отношений между спартанцами и илотами, что должно объяснить, почему не только мессенские, но также и лаконские илоты или их значительное число поднялись на восстание.

Конечно, древние источники не дают нам точного описания хода восстания. В самом деле, одна общеизвестная неясность в тексте Фукидида касается продолжительности восстания: можно ли в действительности верить тем рукописям, на основании которых Фукидид сообщил, что оно продолжалось десять лет? Простая палеографическая поправка должна сократить эту цифру до гораздо более правдоподобных четырех лет. Это позволит говорить о том, что, округляя, восстание завершилось около 460 г. Но даже четырехлетнее восстание могло быть достаточно тяжелым для спартанцев, и одна сообщаемая деталь звучит совершенно правдоподобно, а именно, что восстание завершилось продолжительной осадой горы Ифомы в мессенской долине Стениклар. Это природная цитадель, подобная, например, Афинскому акрополю, и обычно именно там в более ранние времена первого Мессенского восстания или Второй Мессенской войны в VII в. мессенцы держали последнюю линию обороны.

После того как восстание было подавлено, могло показаться, что спартанцы терпели или поощряли развитие периэкского города поблизости. Археологи обнаружили, что дары, иногда с надписями и иногда очень впечатляющие, сделанные жителями соседнего поселения, были посвящены Зевсу Ифомы, или Зевсу Ифомскому. В 50-х гг. V в. эти жители не присоединились к восстанию, как периэкские города Этейя и Фурии, расположенные дальше к югу, но и они не могли помешать восставшим илотам захватить пик Ифому — место последней обороны, так сказать, их Масаду. Поселения периэков в Мессении были столь немногочисленны, столь удалены и относительно слабы, что фактически, хотя одной из обязанностей периэков в Лаконии было, по крайней мере, служить первой линией устрашения, а в случае необходимости защитой от беспорядков илотов, спартанцам пришлось вызвать на помощь союзников за пределами своей территории.

Парадоксально, но это стало причиной даже более продолжительных затруднений и убытков, чем землетрясение и само восстание. Потому что спартанцы обратились за помощью не только к своим соратникам по Пелопоннесскому союзу в соответствии с условием, обязывающим союзника «максимально всеми силами помогать спартанцам». Они также призвали помощь из Афин, очевидно, на основе антиперсидского Эллинского союза, заключенного в 481 г. Афины, хотя и не были членом Пелопоннесского союза, имели демократическое устройство и были больше озабочены Персией и распространением ее влияния в районе Эгейского моря и в Северной Греции, тем не менее согласились направить помощь. И не только символическую помощь, но и солидные силы из 4000 гоплитов. Это стало возможным благодаря силе убеждения Кимона, известного проспартанца, который решился назвать одного из своих сыновей Лакедемонием, т. е. Спартанцем.

Так как Фемистокл должен был сложить бразды правления после изгнания персидских захватчиков, чтобы сконцентрироваться на разжигании разногласий и вражды к Спарте внутри Пелопоннесского союза, Кимону пришлось стать главным рулевым афинской выросшей морской мощи, приведя союзные флоты Делийского союза к ряду побед, из которых наиболее выдающаяся и решающая была одержана в битве на реке Эвримедон в Памфилии (южной Малой Азии) около 466 г. Следовательно, это произошло на пике его влияния, когда спартанцы обратились за помощью против восставших илотов, но решение оказать поддержку Спарте привело к его политической гибели.

Когда войска достигли Мессении, все пошло ужасно. Хотя одной из причин, по которой спартанцы особенно хотели заручиться помощью афинян, был их опыт в осадном искусстве, это мнимое искусство на практике оказалось фактически бесполезным, когда оно направлялось против такой силы, как мессенские мятежники, занимавших сильную позицию на горе Ифома. Еще более тревожным для спартанцев, очевидно, было поведение афинских солдат. Они отнюдь не были беднейшими и не занимали самой низкое положение среди солдат: менее половины афинян могла позволить себе экипировку гоплитов, таким образом, эти солдаты были среди лучших. Однако даже они, жители города, который почти полстолетия жил при одной из форм демократии, обнаружив, что «рабы» — спартанские илоты — были не варварами, а их греческими соотечественниками с собственными высокими традициями, должны были испытать сильное изумление и шок.

Во всяком случае, спартанцы довольно экстравагантно заявили, что поведение и позиция афинян равнозначны «революции», т. е. производят своего рода социальный и политический переворот, и поэтому они, согласно Фукидиду, бесцеремонно распустили афинян, «единственных из всех союзников», без удовлетворительных объяснений этого вопиющего нарушения дипломатического протокола. Авторитет Кимона в Афинах был немедленно подорван, и через пару лет его лишили доверия и изгнали. Его политика сотрудничества и разделения руководства Грецией между Афинами и Спартой была разбита в пух и прах. Чтобы посыпать соль на раны спартанцев, афиняне поселили выживших на Ифоме мятежников-илотов в новом поселении Навпакте, на северном берегу Коринфского залива. Даже если восстание илотов было подавлено уже в 460 г., немедленно после этого Спарта оказалась вовлеченной в Первую Пелопоннесскую войну (около 460–445), называемую так в отличие от Пелопоннесской войны, которую мы именуем Афинской войной 431–404 гг.

Некоторые из других спартанских союзников, такие как мантинейцы, у которых тоже была демократическая форма правления, могли прийти в замешательство от своевольных действий спартанских лидеров против Афин, и поэтому Спарта должна была продемонстрировать способность навязать свою волю. И это было сделано в той единственной области, где превосходство Спарты все еще было непререкаемым — в решающей битве. В 458 или 457 г. Спарта повела армию Пелопоннесского союза через Коринфский перешеек в центральную Грецию — в беотийскую Танагру. Фукидид интригующе сообщает нам, что в Афинах существовала группа, находящаяся в контакте со спартанцами. Эта группа надеялась использовать присутствие спартанской армии, расположенной по соседству, чтобы вызвать переворот, в результате чего демократию должна была сменить олигархия, тот тип режима, с которым спартанцы обычно предпочитали иметь дело среди подчиненных им союзников. Однако, хотя спартанцы нанесли поражение афинянам и их союзникам в Танагре, победа была слишком ограниченной, чтобы использовать ее в политическом отношении, и они были достаточно утешены тем, что им позволили благополучно вернуться в свой пелопоннесский дом.

Это был момент, когда, я думаю, спартанцы бесспорно не без больших опасений решили предпринять значительные изменения в организации своей армии. Землетрясение нанесло серьезный ущерб спартанской жизни. Два города периэков в Мессении присоединились к восстанию илотов. Битва при Танагре произошла слишком близко, чтобы оставаться спокойными. Эти три факта, я полагаю, подтолкнули спартанцев предпринять шаги по включению периэков-гоплитов в регулярные спартанские полки, чтобы обеспечить лояльность периэков и, что еще важнее, чтобы пополнить сократившееся число спартанских граждан. Это было не совсем то же, что включение непальских гурхов под командованием раджи в регулярные полки британской армии, но все же являлось сильным нарушением греческого принципа гражданской милицейской армии. Хотя периэков можно было назвать лакедемонянами, так же как и спартанцев, они не имели равных со спартанцами гражданских прав, так как не прошли через подготавливающую к общественной жизни дисциплину Агогэ и не избирались для участия в совместных трапезах. Перемены, предполагающие включение в ряды спартанской армии гоплитов-периэков, произошли через некоторое время после 479 г. и до битвы при Мантинее в 418 г. Я только предполагаю, что это произошло в 50-х гг. V в. после битвы при Танагре, которая, как мне кажется, была моментом военной истины для спартанцев. Это также совпадает с тем фактом, что спартанцы действовали не слишком удачно во время Первой Пелопоннесской войны.

С другой стороны, афинян, напротив, столь воодушевили их довольно хорошие действия при Танагре, что через несколько месяцев они превратились в хозяев почти всей Беотии, создав нечто вроде миниатюрной сухопутной империи в дополнение к их растущей морской державе в Эгейском море. Одной относительной неудачей Спарты была потеря Эгины, стратегически важного острова в залив Сароникос, настолько заметного из Афин, что Перикл памятно назвал его «ячменем на глазу Пирея». Эгина была пелопоннесским союзником, которого теперь афиняне осаждали и покоряли, наказывали жителей, изгоняли их и заменяли собственными колонистами. Самое большее, что могли сделать спартанцы в этих обстоятельствах, это предложить жителям Эгины новый временный дом на своей государственной территории в Кинурии (известной так же как Фиреатида) на северо-восточной границе с владениями их неустрашимого врага Аргоса. На практике этот период продлился более полувека.

Так называемая Первая Пелопоннесская война тянулась еще десятилетие, пока Афины не обнаружили, что перестарались, пытаясь сохранить контроль над своей сухопутной империей в центральной Греции, так же как и над морской. В 446 г. Афины столкнулись с одновременными восстаниями со всех сторон — на западе в Мегаре (в прошлом также сторонницы Спарты в Пелопоннесском союзе) и на острове Эвбея. Здесь, конечно, для Спарты существовал шанс предпринять решительное вторжение, и царь Плистоанакт, достигший совершеннолетия после Танагры, в самом деле повел союзническую армию через Истм на восток и проник на территорию афинских владений. Но когда он оказался по соседству с Элевсином, то мистическим образом решил отступить. Это дало Афинам передышку, позволившую восстановить свою власть, по крайней мере, на Эвбее (стратегически более важной, чем Мегара). Вскоре обе стороны начали переговоры, которые завершились договором, известным по его вероятной продолжительности как «Тридцатилетний мир».

Суть договора заключалась в том, что каждая сторона должна была «сохранить то, что имела», то есть спартанцы в результате «признавали» Афинскую империю, в то же время афиняне в свою очередь «признавали» спартанскую гегемонию в Пелопоннесском союзе. Таким образом, большая часть материковой Греции была поделена на два больших блока, между которыми предполагалось сохранение некоего баланса власти. Плистоанакт, однако, был наказан свержением и изгнанием за то, что, видимо, был принципиальным сторонником тезиса «двойственной гегемонии» Кимона и что толковалось его внутренними врагами как предательство высших интересов Спарты. Ему пришлось оставаться в изгнании в аркадском святилище в течение почти двадцати лет.

Очевидно, это были те же самые враги, вынужденные неохотно согласиться на мирные условия 445 г., которые в течение всего лишь четырех или пяти лет так стремились разрушить мир, предположительно длившийся тридцать лет. В 441 г. несколько самосцев пришли в Спарту, последовав примеру своих предков, уговоривших спартанцев отправить морскую экспедицию для свержения тирана Поликрата в 525 г. Они были не менее убедительны, так что возникает вопрос, не действовали ли тут какие-нибудь мощные личные связи между ведущими спартанцами и самосцами? Как бы то ни было, Геродот говорит, что он однажды повстречал в Спарте некоего Архия, чей дед с тем же именем участвовал в походе 525 г. и за свою выдающуюся отвагу заслужил государственные похороны самосцев. Очевидно, молодой Архий имел достаточно влиятельный голос, чтобы призвать спартанцев на помощь жителям Самоса, возглавляемых влиятельными олигархами, стремившихся поднять восстание против Афинской империи.

Однако уговорили самосцы только спартанцев, но не их коринфских союзников в отличие от ситуации 525 г., а коринфянам удалось уговорить большинство других пелопоннесских союзников в этом особом случае не «последовать за спартанцами, куда бы они ни повели их». Несомненно, это было осмотрительное решение. Спартанский альянс еще не обладал какими-то морскими силами, необходимыми для того, чтобы принять вызов и разбить афинян на море, даже если ближайший персидский наместник царя в Сардах собирался снабжать их деньгами и, возможно, солдатами. Во всяком случае, Самосское восстание потребовало от Афин очень длительной и дорогостоящей морской блокады, осуществленной Периклом и, в конце концов, спровоцировало исключительные меры примерного возмездия и наказания после его подавления. На самом деле, оглядываясь назад с позиций 411 г. до н. э., некоторые самосцы замечали, что восстание 440–439 гг. почти стоило афинянам их господства на море, а именно в восточной части Эгейского моря.

Разумеется, именно так великий историк Фукидид видел эти события в ретроспективе, хотя он, вероятно, еще не достиг совершеннолетия, когда они произошли. Он кратко изложил события, которые произошли между Персидскими войнами 480–479 гг. и началом Пелопоннесской/Афинской войны 431 г., и закончил восстанием на Самосе. Это оставляет приблизительно четырехлетний пробел до политических волнений на острове Коркира (Корфу), которые начались в 435 г. и которые он рассматривает как непосредственную предпосылку и наиболее существенную причину, ускорившую эту войну. Несмотря на значение волнений на Коркире, Фукидид считал основной причиной начала Пелопоннесской/Афинской войны рост Афинской империи, вызывавший опасения спартанцев, что афиняне посягнут на их собственную державу и, в конце концов, ослабят или уничтожат ее. Захват восставшего Самоса в 439 г. был очевидным символом и доказательством имперского могущества Афин.

Быстрый рост Афинской империи казался столь угрожающим, что в 432 г. спартанцы объявили об окончании мира 445 г., несправедливо обвинив Афины в том, что они нарушили его. Фактически именно спартанцы сделали решительный шаг к открытым военным действиям, и сделали они это вопреки недвусмысленному совету их главного царя Архидама II, человека, который неизбежно должен был повести их в бой.

Царь Архидам II (469–427 гг.)

Архидам, второй царь, носивший это имя (которое означает «вождь или правитель народа»), правил более четырех десятилетий. Он принадлежал к дому Эврипонтидов, который считался младшим из двух спартанских царских родов. Архидам родился около 500 г., его отца звали Зевксидам (Zeuxidamus). Суффикс damus в царском имени предполагает обдуманное стремление подчеркнуть связь с народом (damos) и подлизаться к обычным спартанцам, возможно, потому что потомки Эврипонта сознавали свое положение младших по отношению к занимающим более высокое положение Агиадам. Зевксидам, однако, никогда не правил, и, следовательно, очевидно умер раньше своего отца Леотихида II (скончавшегося около 470 г., который жил в изгнании почти десятилетие). В противоположность ему, Архидам провел самое длительное исторически засвидетельствованное правление, и провел его хорошо в полном смысле этого слова. Потому что в целом, несмотря ни на что, это было успешное правление.

Впервые источники уделяют ему внимание в середине 60-х гг. V в., как командиру спартанских сил, которые подавили серьезное недовольство внутри Пелопоннесского союза при битве в Дипее (или Дипеисе) в Аркадии. Вскоре после этого его призвали спасти Спарту от двойного удара мощного землетрясения и в равной степени мощного восстания илотов, главным образом мессенцев. Затем, насколько это касалось публичной истории, он исчезает из вида вплоть до 432 г., когда в спартанском Собрании он выступил за соблюдение осторожности в отношении объявления войны Афинам. Фукидид использовал его в качестве фигуры мудрого советника приблизительно так же, как Геродот его предка из рода Эврипонтидов Демарата, чтобы показать истинный характер ситуации и предсказать реальное течение событий. И, кажется, этот знак уважения полностью заслужен.

Позже мы рассмотрим ключевую роль Архидама, которую он сыграл в конце своей длинной карьеры. Вначале давайте проследим события до 70-х гг., когда он женился на Лампидо, дочери Леотихида от его второй жены и таким образом его собственной тетке — сводной сестре отца. Непохоже, что это был брак по страстной любви. Скорее, эта была партия, выгодная в политическом и, что не менее важно, экономическом отношении, обеспечившая сохранение собственности, унаследованной по отцовской линии. Аристофан избрал имя «Лампидо» для своей героини с волевым спартанским характером в «Лисистрате». Возможно, он что-то слышал о ее реальной тезке, что оправдывало этот выбор. От Лампидо у Архидама был один сын Агис, который должным образом в 427/6 г. наследовал ему, но после смерти Лампидо Архидам женился вторично на «очень маленькой» женщине (возможно, она была необычно маленького роста для спартанской женщины). От второй жены Эвполии (буквально «обеспеченная жеребятами», намек на владение лошадьми, что всегда было знаком высшего аристократического положения в Древней Греции) у него было еще двое детей — Агесилай (впоследствии Агесилай II) и дочь Киниска («Щенок» или «Собачка»).

Другой интересный факт относительно личных связей Архидама касается того, что он был xenos Перикла Афинского. Слово xenos в этом смысле часто переводят как «гость-друг», потому что взаимоотношения предполагали обоюдное гостеприимство (так же как французское hôote, слово xenos использовалось для обозначения и «хозяина», и «гостя»), но это в значительной мере подстрочный перевод. Основное значение xenos — «посетитель», «посторонний», «чужеземец», и xenoi в значении «гости-друзья» всегда были посторонними, т. е. членами двух разных политических сообществ. Более того, xenia была древним аристократическим и, во всяком случае, элитарным институтом. Обычно оба партнера были греками, но этот институт распространялся также и на негреческие сообщества, например, даже греческий гражданин не царского происхождения мог установить отношения xenia с великим царем Персии (как, например, спартанец Анталкид с великим царем Артаксерксом II в начале IV века). Опять же «дружба» в английском языке слишком пресное слово для отношений, которые предполагали такую моральную и духовную связь, что могли побудить или заставить одного из xenoi предпочесть своего xenos собственной стране. (Это предвосхищает знаменитое высказывание И.М. Фостера о том, что при необходимости выбора между предательством друга или своей страны он надеется, что всегда выберет последнее.) И установление, и поддержание отношений xenia символизировались мощным ритуальным обрядом. Таким образом, по всем этим причинам xenos переводится в этом значении как что-то вроде «ритуальный гость-друг» — звучит неуклюже, но иначе не скажешь.

Наконец, отношения поддерживались не просто между отдельными личностями, но между двумя семьями, так как они передавались по наследству, даже если наличие отношений не обязательно было известно одному или обоим партнерам. Это важный момент знаменитого сюжета «Илиады» о столкновении между греком Диомедом (из пелопоннесского Тирина) и Главком Ликийским (Ликия находилась в южном прибрежном районе на западе Малой Азии). Диомеду пришлось напомнить или, скорее, просто сказать Главку, что они наследственные xenoi, как спартанский царь Архидам и Перикл из Афин. Мы не знаем, когда впервые были установлены наследственные отношения между ними, но вполне правдоподобно звучит предположение, что символы xenia были переданы и приняты при соблюдении надлежащего ритуала и церемонии, когда дед Архидама Леотихид II и отец Перикла Ксантип совместно командовали объединенным эллинским флотом в войне против Персии 479 г.

Как бы то ни было, это был не единственный зафиксированный случай xenia на таком высоком спартанско-афинском уровне. Современник Архидама, которого звали Периклид, дал своему сыну имя Афений («Афинянин»). Именно Периклид со спартанской стороны больше всего убеждал спартанцев призвать Афины на помощь против восставших илотов в 60-х гг. V в. в то время, когда командование взаимодействующей афинской стороной осуществлял Кимон, который в 70-х гг. V в. назвал своего сына Лакедемоний («Спартанец»). Несомненно, Переклид и Кимон в принципе верили в спартанско-афинское взаимодействие, но их собственные связи с семьями из другого города должны были укрепить желание сотрудничества, а не конфронтации между двумя государствами.

То же самое менее справедливо относительно Архидама и Перикла. То есть, по-видимому, ранее Перикл решил, несмотря на любые личные отношения или связи, что Спарта, а не Персия была главным потенциальным врагом Афин, и сделал все, что было в его власти, чтобы расширить афинское могущество даже на побережье, в конечном итоге готовясь к большой войне со Спартой. Таким образом, одна из наиболее интригующих побочных сторон, касающаяся причин и развязывания Пелопоннесской /Афинской войны — это семейные отношения этих двух выдающихся фигур. Описаны по крайней мере два эпизода в ожесточенной пропагандистской кампании, сопровождавшей начало войны.

К 432 г. дипломатические отношения между Спартой и Афинами были натянуты до предела, и большинство спартанских граждан уже решили, что Афины неправы и что правильным решением будет немедленное вступление в войну. Решение созрело во время спартанского Собрания, на котором предложили выступить представителям от Коринфа, главного спартанского союзника, и от враждебной афинской партии. Согласно Фукидиду, высказывались только два спартанца, оба видные личности, но по художественным соображениям он мог не упомянуть других, менее влиятельных ораторов. Эти двое были Архидам и могущественный эфор Сфенелаид.

Архидам, как это представляет Фукидид, на самом деле открыто не высказывался против войны, не говоря уже о защите афинских доводов. Его возражения сводились к тому, что, прежде чем спартанцы объявят и вступят в войну, они должны подумать о будущем и использовать это время для дипломатических обменов. Его речь была взвешенной, сдержанной и относительно длинной. Возражение Сфенелаида было классикой лаконичности и нехудожественной туповатости: афиняне виновны в нарушении мира (445 г.) — бушевал он — стало быть, надо отправляться на войну. Возможно, из-за того, что Архидам был старшим из правящих царей (его соправитель царь Плистоанакт находился в изгнании с 445 г., обвиненный в предательстве) и неизбежно должен был возглавить Пелопоннесский союз против Афин, его взгляды внушали уважение, и первый раунд голосования обычным спартанским способом — криком — не был полностью убедительным. Однако Сфенелаид, играя на традиционных для спартанцев опасениях показаться невоинственными, обеспечил подавляющее большинство голосов за немедленное начало войны.

Но фактически спартанцы продолжали дипломатические отношения с Афинами и после этого голосования, и даже после одобрения Аполлоном Дельфийским их решения начать войну. Это позволяет предположить, что Архидам вовсе не утратил своего влияния, что, как кажется, подтверждается одним из ультиматумов, которые Спарта посылала Афинам. «Если, — говорилось в нем, — вы изгоните «проклятых», войны не будет». Эта фраза была кодом для афинского рода Алкмеонидов, над которым тяготело родовое проклятие за святотатство, совершенное два столетия назад в конце VII в. Но Алкмеонидом, против которого в действительности был направлен этот ультиматум, был Перикл, чья мать принадлежала к этому роду. Никто не мог знать больше, чем Архидам, о грехах предков Перикла.

Когда дипломатическое наступление с обеих сторон закончилось, а враждебные действия были готовы начаться вторжением Пелопоннесского союза под командованием Архидама в Аттику, Перикл, испуганный умышленными или же непреднамеренными действиями, которые мог предпринять xenos Архидам для подрыва его власти, «национализировал» свое главное землевладение, т. е. передал его в общенародную собственность. В этом случае Архидам должен был приказать своим солдатам пощадить эти земли от опустошения, в то время как владения других афинян могли пострадать. На практике же оказалось, что Архидам больше всего стремился избежать опустошения всех афинских земель, так как даже после того, как его армия выступила в поход в 431 г., он все еще отправлял своих посланцев мира в Афины. А когда же наконец добрался до Аттики, кажется, потратил массу времени, сделав удивительно мало. Видимо, он был не очень заинтересован в ведении войны.

Тем не менее в 430 г. в начале лета, в традиционный для армий гоплитов сезон, он опять повел Пелопоннесский союз в Аттику. Сильная вспышка чумы в Афинах (но это мог быть и тиф) очень скоро заставила его отойти, и в 429 г. он возглавил пелопоннесскую армию, которая сосредоточилась на осаде афинского союзника Платей, а не на разорении Аттики и угрозе Афинам. В 428 г. он вернулся к модели 431 и 430 г., а в 427 г. был уже виден конец осады Платей, но в 426 г. пелопоннесскими силами вторжения уже командовал Агис II — старший сын и наследник Архидама. К тому времени сам Архидам уже скончался.

Как и предсказывал в 432 г. Архидам, и несомненно отчасти из-за его собственного поведения как вождя спартанцев, Пелопоннесская/Афинская война оказалась не таким уж легким делом для Спарты. И фактически после его смерти она несколько раз принимала дурной оборот, полностью опровергнув предсказания горячих голов, возражавших ему, что потребуется всего лишь два-три года за пределами родины. Поэтому есть что-то, мягко говоря, ироничное в том, что первая десятилетняя фаза войны, как было заведено, названа по имени Архидама II «Архидамовой войной». И даже более того, в действительности он умер прежде, чем истекло менее половины этих десяти лет. В этой книге мы будем говорить о Десятилетней войне точно и описательно, как это делал Фукидид, и примем на веру намерения и цели Архидама ввиду отсутствия доказательств.

Фукидид дал развернутый отчет этого важнейшего для спартанцев решения. Он описывает проведение спартанцами Собрания, назвав сначала иностранных делегатов, а затем избранных спартанских ораторов, включая Архидама. Он изложил собственными словами четыре политические речи. Во-первых, делегат от Коринфа, представлявший единственного самого важного союзника Спарты, настаивал на войне в основном на том основании, что афиняне уже нарушили мирное соглашение 445 г. и в любом случае их следует остановить, и чем скорее, тем лучше. Затем представитель Афин убеждал сохранить, как он заявил, все еще существующий мир. Потом царь Архидам со всем весом родовою авторитета и благоприобретенного престижа и влияния осторожно отговаривал спартанцев от немедленного объявления войны. И, наконец, в заключение один из пяти эфоров этого года, вероятно, наиболее влиятельный среди них, произнес классически лаконичную речь в том смысле, что в этом деле все абсолютно ясно, что Афины полностью виновны и, кроме того, у спартанцев есть моральный долг перед своими союзниками.

Если быть совершенно точным, сама по себе эта речь эфора не была решающей. Спартанцы, что довольно примечательно, обычно голосовали с помощью крика, и выигрывали те, кто кричал громче «за» или «против». Но в этом случае председательствовавший эфор заявил, что не полностью уверен, какие крики «за» (война) или «против» (мир) звучали громче, поэтому он предложил гражданам проголосовать раздельно и подсчитать все голоса индивидуально. Возможно, он был искренне не уверен, а возможно, авторитет Архидама был столь высок, что значительное число спартанцев приглушили свои естественные или, скорее, воспитанные культурой воинственные инстинкты и проголосовали «против» (т. е. за мир). Но также вероятно, что он хотел добиться максимально возможного большинства, воспользовавшись исконными представлениями о патриотизме и мужестве, поэтому буквально вынудил их встать и быть пересчитанными. Кто из спартанцев хотел бы показаться или даже рискнуть показаться трусом «дрожащим», как это называлось на официальном языке?

Вполне предсказуемо, что теперь очевидное большинство проголосовало за войну, и следующей весной 431 г. Спарта, Афины и соответственно их союзники погрузились в конфликт, который затянулся на многие поколения и принимал все более безрассудный и отчаянный характер. Возможно, внутренней причиной действительно был рост афинского могущества, но войну начали спартанцы.

В этой главе рассказывается о войне, которая с афинской точки зрения привычно называется Пелопоннесской, но здесь она будет рассмотрена и описана с позиций спартанцев. Отсюда непривычное название «Афинская война», что является древнегреческим способом обозначения «войны против афинян». Конфликт начали спартанцы с большими, но несвоевременными надеждами, и, в конце концов, он закончился через 27 лет, только тогда, когда по финансовым соображениям спартанцы пришли к соглашению со старым греческим врагом — персами. Однако последние имели свои собственные, совершенно особые мотивы желать уничтожения власти Афин, и они использовали спартанцев просто как орудие в своих руках. Эта циничная тактика, в которой все заинтересованные стороны были одинаково виновны, испортила греческие межгосударственные отношения, начиная с этого времени и вплоть до завоевания Греции Македонией во главе с Филиппом II и его сыном Александром Великим, которые затем удивительным образом продолжили завоевание всей Персидской империи.

Спартанская стратегия для победы в Афинской войне в определенном смысле с самого начала не имела законной силы. Скованные своей ментальностью гоплитов, после того как она исключительно хорошо прослужила им в течение двух столетий, спартанцы вообразили, что простое применение той же самой стратегии позволит достичь им своей цели. Они верили, что, просто вторгшись на афинскую территорию Аттики сухопутным путем в начале лета незадолго до сбора урожая зерна, они или вынудят афинян выйти из своих городских стен, чтобы сразиться за свои поля, и неизбежно одержат над ними победу в решающей битве гоплитов, или же уничтожат афинский урожай, создав таким образом угрозу голода, и, наконец, заставят их просить мира на унизительных условиях. Или, если быть более точным, в это верили большинство спартанцев. Царь Архидам, который пытался отговорить их от немедленного объявления войны в 432 г., почти наверняка не был в их числе. И насколько же он оказался прав.

Потому что, как вслед за своим наставником Фемистоклом много лет тому назад предвидел Перикл, такая стратегия спартанцев сама по себе неубедительна, так как Афины в действительности представляли собой нечто вроде острова, и выживание населения этого города не зависело от выращенного на своей территории зерна. Город был изолирован и защищен благодаря так называемым Длинным стенам, которые связывали Афины с его портом, по существу вторым городом, и фактически от Пирея до Фалерона. Афины не зависели полностью или в основном от выращенного на своей территории зерна, потому что Аттика в лучшем случае могла прокормить только около 75.000 человек (главным образом ячменем, менее желательным и питательным, чем пшеница), тогда как ее население составляло от 250 до 300 тысяч человек. Оставшиеся 200.000 человек питались зерном, которое получали за счет прямого импорта с северного острова Эгейского моря Лемноса, находящегося под управлением Афин, и, кроме того, за счет торговли из районов, относящихся сейчас к Украине и Крыму, а также благодаря дополнительным поставкам с Кипра и из Северной Африки, необходимым, доступным и недорогим. Другими словами, пока Афины благодаря своему морскому могуществу сохраняли контроль за жизненно важными проливами Босфором и Геллеспонтом (Дарданеллами), их основные поставки пшеницы с северного берега Черного моря были в безопасности и городу не грозила неизбежная опасность голода, даже если бы спартанцы ухитрились уничтожить запасы зерна в Аттике в один из сезонов военной кампании.

В действительности уничтожение запасов зерна вовсе не было такой уж простой задачей. Чтобы стать горючим, зерно должно быть достаточно сухим, мародерствующие пелопоннесские солдаты должны иметь сухие дрова и защиту от контратак афинян. А пока они будут опустошать эту землю, им нужно суметь прокормиться тем, что она дает, добавив ее плоды к довольно скудным припасам, принесенным из дома. Эта труднопреодолимая комбинация технических препятствий означала, что самое длительное пребывание любой пелопоннесской экспедиции в Аттике во время Афинской войны ограничивалось сорока днями. Это было недостаточное время для значительного опустошения, не говоря уже о полном уничтожении урожая зерна в Аттике и о виноградных лозах и оливах. Для спартанцев гораздо более успешной стратегией был бы захват постоянной позиции внутри афинской территории, расположение там войска и затем использование этой позиции для проведения оттуда рейдов на соседние земли и даже для того, чтобы помешать местным афинским земледельцам заниматься сельским хозяйством. В конце концов, спартанцы приняли эту стратегию, но это произошло уже после 413 г. и только после совета афинского ренегата Алкивиада. Как мы увидим, эта стратегия оказала дальнейший разрушительный эффект на афинскую экономику, хотя сама по себе она и не положила конец войне в пользу спартанцев.

Таким образом, в результате спартанской стратегии, в значительной мере вначале неудачной, афиняне смогли ответить наступательно и мощно как на суше, так и на море. Фукидид, желавший подчеркнуть дар предвидения и мудрость Перикла и опровергнуть обвинение в развязывании ужасного международного конфликта, представил их встречную стратегию как исключительно оборонительную. Будучи добросовестным историком, Фукидид упоминает тот факт, что дважды за каждую кампанию афиняне совершали сухопутные набеги гоплитов на территорию соседней Мегары, важного участника спартанского Пелопоннесского союза, он также описывает крупные морские экспедиции, которые афиняне предпринимали против восточного Пелопоннеса в первые годы войны. Поэтому, когда к 428 г. Спарта задумала повести своих союзников на афинскую территорию во второй раз за один тот же самый сезон, среди пелопоннесцев уже начала ощущаться усталость от войны. Спартанцы не нуждались, чтобы митиленцы (стремившиеся заручиться спартанской помощью в преддверии восстания против Афин) говорили им во время Олимпийских игр 428 г., что война будет выиграна не в Аттике, а на землях (в Крыму, на Украине и т. п.), откуда Аттика получала чужеземную пшеницу и пр. Однако, очевидно, все-таки было необходимо, чтобы им это сказали, так как они, конечно же, не последовали совету.

Вместо этого спартанцы почувствовали себя не в своей тарелке. Они начали войну в 431 г., сначала получив от Аполлона Дельфийского подтверждение, что имеют на это право и, следовательно, что им суждено стать победителями и нанести убедительное поражение афинянам. Но они были так далеки от победы после шести лет войны, что летом 425 г. афиняне под командованием Демосфена сумели устроить основной лагерь на западном побережье в Пилосе, фактически на собственно спартанской территории Мессении. Демосфен ловко привел с собой мессенцев, точнее, солдат мессенского происхождения, из города Навпакта, который помогли основать афиняне в качестве убежища для освобожденных бывших илотов во время крупного восстания, произошедшего в 60-х годах V в. после землетрясения. Эти мессенцы из Навпакта вместе с новыми мессенскими беглецами-илотами, привлеченными на афинскую базу в Пилосе, сумели разорить и разрушить спартанские хозяйства в Мессении, не в последнюю очередь потому, что говорили на местном языке, т. е. все они могли сойти за лояльных илотов и убить любого илота, искренне предпочитавшего сохранять преданность своим спартанским хозяевам, уничтожить их урожай и другую собственность.

Разумеется, спартанцы сразу же отреагировали на эти ужасающие новости. Они отозвали армию вторжения из Аттики и немедленно направили подвижные силы элитных солдат в район Пилоса. После некоторой задержки они также послали флот. В их число входили триремы, военные корабли под командованием Брасида, который, согласно Фукидиду, был «самым выдающимся» воином в безуспешном морском штурме афинских укреплений. В течение трех последующих лет вплоть до своей смерти в 422 г. Брасид оказался главным источником трудностей для афинян как в Пелопоннесе, так и далеко на севере в халкидикском Амфиполе. К этому времени он стал столь влиятельным, что только после его смерти спартанцы решили или смогли сильно продвинуться по дороге к миру.

Брасид

Брасид, более всего благодаря острому интересу к нему Фукидида, является одним из очень немногих спартанцев нецарского происхождения, которому можно посвятить какое-то собственно биографическое исследование. Его имя в конечном итоге, возможно, восходит к названию города Прасы на северо-восточном берегу Лаконии, который, прежде чем стать городом периэков, был членом амфиктионии, т. е. религиозного союза, основанного на острове Калаврии (современном Поросе). Это происходило в VII в. до н. э. Необычно то, что известны имена обоих родителей Брасида. Его отец Теллид был одним из выдающихся спартанцев, избранным для переговоров об условиях мира и союза с Афинами в 421 г. для завершения Афинской войны. С его матерью Аргиленидой мы уже встречались, так как ей приписывается апофтегма в собрании Апофтегм Плутарха.

Ее высказывание уже цитировалось, и какова бы ни была его истинная подлинность, оно служит двум целям: даже такой достойный гражданин, как ее сын Брасид, вовсе не был редкостью в Спарте, и образцовая спартанская мать, такая как Аргиленида, более заинтересована во всеобщем благе Спарты, чем в прославлении непосредственных членов своей семьи. Однако в действительности очень немногие спартанцы были более талантливыми и успешными или более уважаемыми за пределами Спарты, чем Брасид, как на протяжении своей жизни, так и после смерти. Если бы он прожил дольше, он мог бы заслужить биографию, написанную Плутархом, как и Лисандр — единственный, преуспевший в этом спартанец нецарского происхождения.

Брасид входил в совет пяти эфоров в 431 г., когда разразилась Афинская война. И вряд ли это было несущественным или случайным. Предвыборная агитация не входила в обязанности претендующих на должность эфоров, но было бы странно, если бы отобранные для выборов (или кому позволили баллотироваться в этот решающий момент) не были бы известны как «ястребы», т. е. как крепкие противники афинян и сторонники незамедлительных военных действий против них. Все, что известно о последующей карьере Брасида, подтверждает такую характеристику. Затем мы обнаруживаем его в 430 г. в Мефоне на западном берегу Мессении, где он руководит мобильными оборонительными силами. В следующем 429 г. он, по-видимому, продвинулся по службе, так как уже служит в качестве специального уполномоченного флота в Киллене на северо-западе Пелопоннеса. В 427 г. он все еще оставался там. Совершенно очевидно, что для спартанцев патрулирование «северо-западного прохода», не позволявшее афинянам плавать вокруг Пелопоннеса, чтобы установить связь с навпактскими мессенцами и другими потенциальными и реальными союзниками на Ионических островах, а также сопротивление им в случае попытки предпринять подобные действия, имело приоритетное значение. Таким образом, в связи с особенно жестокой борьбой, включая гражданскую войну, незабываемо описанную и проанализированную Фукидидом, этим летом на Керкире (Корфу) Брасид стал помощником командующего спартанским флотом.

Тем не менее эти предупредительные действия не исключили афинской инициативы, возглавляемой Демосфеном, по захвату и размещению войск в мессенском Пилосе в 425 г. Как и ожидалось, Брасида отправили на это решающее сражение, теперь уже в качестве командира триремы. Его поведение было в высшей степени достойным, но в целом Пилос стал катастрофой для спартанцев, они отчаянно нуждались в отвлекающих мерах, чтобы поднять упавший дух спартанцев на своей территории и восстановить репутацию за ее пределами. Проблема Мегары, где были крепкие проафинские и, возможно, демократические тенденции, была подходящим делом для Брасида, который в 424 г. действительно предотвратил переход города в афинский лагерь, но гораздо более ответственная задача ждала его дальше к северу.

В 426 г. спартанцы основали новую военную колонию Гераклею в центральном греческом районе Трахисе. Главная военная и стратегическая цель этого нового поселения была очевидна с самого начала. Отсюда спартанцы могли оказывать нажим на управление Афинами Эвбеей. Через этот район путь вел на север из союзной Беотии в Фессалию, Македонию и Фракийскую Халкидику. Брасиду позволили набрать армию явно нового состава, что свидетельствует о его особом таланте и разоблачает утверждение, что спартанцы по определению и по своим социальным привычкам неисправимо консервативны. В дополнение к гоплитам Пелопоннесского союза, он получил средства для набора наемников, это практиковалось в греческих войнах с древних времен, но только в течение Афинской войны и особенно непосредственно после нее они начинают играть важную роль. Затем вдобавок к пелопоннесцам и наемникам ему предоставили 700 илотов, вооруженных спартанцами как гоплиты. Тех, кто выжил, в конце концов отпустили на свободу по возвращении в Спарту, но их особый статус был обозначен коллективным ярлыком «брасидяне» или «солдаты Брасида». Это также, вероятно, подчеркивало особую связь между солдатами и командиром, и в качестве «брасидян» эти солдаты позже сражались в рядах регулярной спартанской армии в битве при Мантинее в 418 г. через четыре года после смерти Брасида.

Интересно заметить, что у Брасида были особые друзья среди городов и общин Фессалии. Эти контакты позволили ему совершить безопасный переход через Фессалию и далее в Македонию и Халкидику. Последняя была реальным препятствием, так как именно здесь Афины всего лишь в 437 г. основали совершенно новую колонию, названную Амфиполем. Амфиполь охранял ключевые сухопутные дороги через северные прибрежные районы Эгейского моря и также обеспечивал Афинам доступ к древесине и металлам, что было жизненно важным для ведения боевых действий на море. Поэтому можно вообразить ужас, охвативший Афины, когда Брасиду удалось убедить перейти на свою сторону прежде всего македонского царя Пердикку и затем ряд греческих городов вдоль северного побережья Эгейского моря. Ему удалось это отчасти благодаря угрозе применить силу, но также, что удивительно для спартанца, благодаря ораторскому искусству. Фукидид отдает дань этому качеству, не только просто сообщая о его искусстве, но и приписывая ему две (соответственно, лаконичные!) речи. Историк, однако, имел смущающе личную причину чрезмерно не преуменьшать значение личности Брасида: в 424 г. Фукидид был одним их десяти избранных афинских командующих, и в его специфическую задачу входило не дать Брасиду овладеть Амфиполем. Увы, это очевидным образом сделать ему не удалось.

«Освобожденные» жители Амфиполя столь глубоко уважали Брасида, что после того, как в 422 г. он погиб там в битве, они превратили его в своего нового учредителя колонии, героя-основателя, и воздавали ему должные религиозные почести, достойные его гибели. Другими словами, они лишили этой чести своего истинного основателя — Агнона Афинского, что прекрасно иллюстрирует полное единство религии и политики в Древней Греции. Жители Амфиполя не были единственными греками в этом районе, кто решительно перешел на сторону Брасида. Люди Скионы (по словам Фукидида)

Только Потидея, которой афиняне помешали отколоться после длительной и тягостной осады с 432 по 429 г., оказалась невосприимчивой к уговорам Брасида, но этого было достаточно, чтобы остановить победное продвижение Брасида в регионе, и эта неудача вместе с завистью соперников на родине заставила спартанскую политику перейти от агрессии к заключению мира.

Тем не менее Брасид не поддерживал перемирия, заключенного в 423 г., как и Клеон Афинский, политик, внесший самый большой вклад в самое большое унижение Спарты в Пилосе в 425 г. Таким образом, оба они, как герои Гомера, встретились на поле боя за стенами Амфиполя. В действительности они не убили друг друга, но оба погибли в этом вооруженном конфликте, что открыло путь к возобновлению мирных переговоров. Амфиполь, однако, уже никогда не вернулся в число сторонников Афин, и вероятно, это было самым прочным памятником Брасиду.

Брасид видел необходимость открытия второго спартанского фронта на севере, чтобы изнутри дестабилизировать положение в афинском союзе. Уже в 426 г. спартанцы запланировали создание новой колонии Гераклеи в Трахисе, которая лежала еn route к важным союзникам Афин в районе Фракии, среди которых главным был Амфиполь. После событий в Пилосе в 425 г., когда Пилос все еще прочно оставался в руках Афин, необходимость во втором фронте была самой настоятельной. Разрешение Брасиду рекрутировать смешанную армию союзнических гоплитов, наемников и илотов свидетельствовало, что спартанцы дошли до крайности.

Важно подчеркнуть, что эти илоты пополняли ряды армии и сражались именно в качестве илотов, как и их предшественники, воевавшие при Платеях в 479 г. Однако результат пилосского кризиса был таков, что с 424 г. спартанцы впервые прибегли к обдуманной политике, предлагая освобождение от рабства в качестве стимула за верную военную службу. Эти илоты Брасида, выжившие и вернувшиеся в Спарту, были впоследствии освобождены и присоединились к другим бывшим илотам, которым был пожалован новый статус неодамодов, или «вновь присоединившихся к народу», термин, появившийся в источниках между 424 и 370 гг. Несомненно, что они главным образом, если не полностью, были собраны из Лаконии для противостояния мессенским илотам в соответствии с традиционной политикой спартанцев «разделяй и властвуй», но вербовка их в солдаты обозначила новый важный поворот в отношениях между спартанцами и илотами, а также обеспечила спартанцев совершенно новым типом армии для военной службы вне своей территории — будь то на поле боя или в гарнизоне. В самом деле, спартанцам было гораздо проще справиться с неодамодами за границей, чем дома, где они представляли собой нечто вроде непереваренного куска пищи, так как, с одной стороны, уже не оставались несвободными илотами, но в то же время еще не вошли как свободные граждане в число «равных».

Брасид поначалу преуспел на севере более всего благодаря тому, что склонил перейти на свою сторону афинского союзника Амфиполь, и занял его войсками в интересах Спарты, но успех Брасида возбудил зависть соперников среди спартанской элиты и искреннее беспокойство, что эта инициатива может привести к введению нового стиля заморского империализма, для которого Спарта была плохо приспособлена. Кроме того, вокруг царя Плистоанакта (который в итоге был вновь призван на трон Агиадов в 427–426 г. из восемнадцатилетней ссылки в Аркадии) существовала группа принципиальных миротворцев. Они или верили в тезис «двойной гегемонии» в афинско-спартанских отношениях, поддерживаемый Кимоном в более ранний период, или же не были интервентами, или же, по меньшей мере, были более laissezfaire [либеральны] к пелопоннесским союзникам. Сочетание этих сил привело к заключению перемирия в 423 г.

Это было перемирие, которое Брасид и его воинственный противник в Афинах Клеон всячески стремились нарушить, и они преуспели в этом вплоть до того момента, когда оба были убиты во время возобновившегося сражения вокруг Амфиполя в 422 г. После этого был открыт путь к заключению мира, который обычно известен по имени его главного творца как Никиев мир, но столь же справедливо он может быть назван миром Плистоанакта. Мир, несомненно, повлиял на всех союзников с той и другой стороны, но, по существу, он был заключен между двумя главными участниками, не обращавшими серьезного внимания на особые нужды или желания отдельных союзников. Это привело к тому, что некоторые из наиболее значительных спартанских сторонников, и среди них Коринф и Элида, не только отказались признать мирный договор, но и сделали попытку вынудить спартанцев учесть также и их интересы. Аргивяне, как всегда, ожидали, чем обернется недовольство, чтобы осуществить свое постоянное стремление стать первыми в Пелопоннесе.

В ответ спартанцы заключили с афинянами пятидесятилетний пакт о ненападении сепаратно от других союзников с той и другой стороны. Главной мотивацией этого нового договора было стремление обеспечить две наиболее неотложные цели мирного соглашения — возвращение Пилоса и около 300 заложников — спартанцев и периэков — из Афин, а также возвращение Амфиполя Афинам. Однако это соглашение только усилило подозрительность коринфян и жителей Элиды, но беотийские города во главе с Фивами остались лояльны к Спарте. Недовольные продолжали упорно выступать против Никиева мира и получили довольно неожиданную поддержку со стороны двух эфоров нового состава на 420 г., которые принадлежали к воинственному направлению, представленному покойным Брасидом.

Афиняне действительно возвратили заложников, но они не получили в ответ Амфиполь, в результате Спарта не получила Пилос. У власти были спартанские военные ястребы, их поддерживал и новичок в Афинском блоке Алкивиад. Само имя Алкивиада свидетельствует о его связях со Спартой, так как по своему происхождению является спартанским, оно было привнесено в аристократическую отцовскую линию Алкивиада через межгосударственные отношения xenia. Он родился около 450 г., но его отец умер, когда Алкивиад был очень юным, и он воспитывался в доме Перикла — друга отца и нового супруга Аспасии. В таком политизированном домашнем окружении общественные амбиции Алкивиада должны были разгореться рано, и уже ближе к тридцати годам, в самом раннем возрасте, считавшемся приемлемым в Афинах, Алкивиад сделал свою первую неловкую попытку произвести впечатление на общественном поприще. Это повлекло за собой попытку возобновить отношения proxenia или общественного представительства Спарты, которое осуществлял его дед, но спартанцы неодобрительно отнеслись к его возрасту, и в ответ Алкивиад начал сердито агитировать за энергичную антиспартанскую политику, убеждая афинян сделать все возможное против Спарты на грани открытого прерывания мира и союза 421 г. и фактического вступления в войну со Спартой.

Однако в 418 г. в битве при Мантинее было достигнуто логичное завершение этой антиспартанской деятельности, там Афины со своими демократическими союзниками из Аргоса и повстанцами из пелопоннесского города Мантинеи померились силами со Спартой и гоплитами Пелопоннесского союза. Историк Афинской войны Фукидид справедливо посвятил большой отрывок своей работы этому сражению, добавив некоторое количество пояснительных деталей для своих неспартанских слушателей или читателей. Например, когда в преддверии битвы афинская сторона начала медленное продвижение направо, что было типично для армий гоплитов, Фукидид говорит:

Затем, когда обе стороны сблизились, чтобы начать сражение, в то время как аргивяне и их союзники устремились вперед в безудержном порыве, яростном и шумном, спартанцы двигались вперед медленно под музыку многочисленных aulos. И Фукидид добавляет:

Спартанцы, как мы знаем из описания Геродотом их поведения во время Марафонского сражения и позже в Персидских войнах, были известны своей исключительной набожностью. Aulos, язычковый инструмент, вероятно, что-то вроде нашего гобоя, использовался греками в ритуальных действах и церемониях, например, он сопровождал представления трагедий в Афинах. Следовательно, для наблюдавших за происходившим в Мантинее в 418 г. ничего не стоило сложить два и два и получить… пять, допустив, что спартанцы используют сопровождение aulos по религиозным причинам. Но это не так, возражает Фукидид: использование инструмента было чисто функциональным, таким же функциональным, он мог бы добавить, и точно по той же причине, как и музыка, которую на афинском военном корабле-триреме исполняли trieraulês, члены сверхкомплектной команды, игравшие на aulos, чтобы помочь гребцам поддерживать ритм взмахов веслами.

Фукидид не добавляет, потому что в данном контексте в этом не было необходимости, что эти спартанские aulêtai являлись членами почетной наследственной гильдии, «сыновьями отцов, которые занимались той же профессией», как это обозначил Геродот. Они занимали то же положение, что и спартанские граждане — наследственные герольды и жрецы. В действительности музыка вообще занимала почетное место в спартанской культуре и обществе. Среди ранних сочинителей и поэтов, добившихся славы за пределами непосредственного местожительства, Плутарх в своем очерке «О музыке», называет некоего Ксенодама из периэкской Киферы. Находки из святилища Артемиды Орфии включают фрагменты auloi, сделанные из костей животных с надписями на некоторых из них и переданные в дар скромные свинцовые фигурки, представляющие играющих на aulos и на kithara, разновидности лиры. Консервативные спартанцы, по-видимому, были очень строги с теми, кто забавлялся с каноническим количеством струн. Кроме музыкальных инструментов, спартанцы также особенно увлекались хоровым пением, Пратин из Элиды забавно сравнивал с цикадой каждого спартанца, всегда ищущего хор. Кроме того, как мы видели, Алкман из Спарты изобрел особую форму хорового исполнения девичьих песен parthenion.

Слово chorus по-гречески первоначально означало танец, и таким образом, на самом деле спартанцы часто и пели, и танцевали. Фактически им приписывается ряд особых местных танцев, включая некоторые откровенно непристойные. Когда около 575 г. до н. э. афинский аристократ, слишком возбужденный борьбой за руку дочери пелопоннесского тирана, как говорили, дошел до того, что исполнил какие-то спартанские танцы на столе, то стал, вероятно, родоначальником танцев такого типа. Все подобные представления относились к веденью божественных Муз, таким образом, формально они противоречили древнему мифологическому образу Спарты, согласно которому практичные спартанцы не имели отношения к изящным искусствам. Тем не менее будет справедливо закончить это отступление упоминанием о красивой бронзовой фигурке трубача, посвященной покровительнице государства, богине Афине, на спартанском акрополе около 500 г. до н. э. Эта фигурка, очевидно, представляет персонаж, который в реальной ситуации боевых действий гоплитов, после того как музыканты на aulos отправляли солдат в бой, играл жизненно важную роль в передаче распоряжений спартанского командира.

Битва при Мантинее была ожесточенным рукопашным боем, говоря словами Фукидида, «величайшим сражением, которое происходило между греками очень длительное время». Закончилось оно решительной победой спартанцев:

Несомненно, это не является абсолютно точным. Во-первых, спартанские граждане, участвовавшие в совместных трапезах, впервые были испытаны в крупном решающем бою, сражаясь в смешанных отрядах бок о бок с гоплитами-периэками. Во-вторых, кроме смешанных полков спартанцев и периэков, спартанцы полагались на особую армию периэков, переброшенную с северных пограничных районов Лаконии, называемых Скиритис. Возможно, они были набраны и размещены раньше, но это первое упоминание о них в литературе, и, вероятно, их вербовка говорит о недавно пробудившемся интересе к безопасности границы. Затем, в-третьих, но не в последнюю очередь, спартанцы впервые в регулярном сражения использовали гоплитов из числа бывших илотов — брасидян и неодамодов. Таким образом, битву при Мантинее выиграла действительно новая модель спартанской армии, однако многие спартанцы хотели бы, чтобы внешний мир думал иначе.

Достаточно было поражения, чтобы Афины пересмотрели стратегию. Кроме того, под руководством или под влиянием чар инакомыслящего Алкивиада в 415 г. афинское собрание убедили открыть совершенно новый фронт или, точнее, начать отдельную, помимо Афинской, войну, хотя обе они со временем фатальным образом для афинян должны были пересечься. В 415 г. афиняне отправили армаду на завоевание Сицилии, избрав Сиракузы в качестве главного врага и цели. Сиракузы были основаны в третьей четверти VIII в. переселенцами из дорийского Коринфа. Они пережили эпоху правления тиранов и затем начиная с 60-х гг. V в. наступил период демократии. Одна из ведущих тем памятного описания Фукидидом Сицилийской кампании 415–413 гг. — это сходство между двумя главными антагонистами — Сиракузами и Афинами.

И вновь, как в битве при Мантинее, столкновение на Сицилии приняло характер ближнего боя, и результат был не в пользу Афин. Основным игроком в афинской катастрофе был Алкивиад, вначале как главный сторонник этого похода, а затем, когда афинян убедили призвать его назад, как предатель города, обвиненный в святотатстве. Он с корабля, на котором должен был вернуться, чтобы предстать перед судом в Афинах. И направился он не куда-нибудь, а в Спарту. Распространялись колоритные анекдоты о том, как он принял местные нравы и стал более спартанцем, чем сами спартанцы, даже до такой степени, что в отсутствие царя Агиса II якобы соблазнил его жену, став отцом ее сына. Но и голая правда уже была достаточно печальный для афинян. Алкивиад лучше всех мог посоветовать спартанцам, как и где использовать слабые места афинян, и они нанесли удар по самому уязвимому месту. Это по его совету спартанцы сначала отправили предприимчивого спартанского командира Гилиппа, чтобы поддержать в конечном итоге успешное сопротивление сиракузцев афинской осаде, и затем в 413 г. заняли позицию в Декелее в пределах территории, принадлежащей Афинам, и разместили там постоянную армию.

Epiteichismos (вражеские укрепления) в Декелее в 413 г. под командованием царя Агиса представляли начало финальной фазы сухопутной Афинской войны. Однако парадоксальным образом для обычно не искушенных в морском деле спартанцев исход войны был решен на море и главным образом благодаря припасам, которые поставлял старый афинский враг Персия через двух западных сатрапов Великого царя Дария II — Фарнабаза на севере и Тиссаферна на юге. С помощью персидского золота спартанцы построили флот, который на первых порах мог конкурировать с непобедимыми афинскими кораблями, а позже превзошел их.

Алкивиад, потерявший интерес к Спарте (а может быть изгнанный друзьями рогоносца-царя Агиса II) оказался на востоке. Сначала он еще раз навредил своему родному городу, но к 411 г., по-видимому, предпочел вновь стать почитаемым пророком в своей стране. Афины в том году пережили внутреннюю революцию, перейдя от демократии к крайней олигархии под руководством интеллектуала по имени Антифон, к которому Фукидид проявлял необычное уважение. Афинские гоплиты вначале пользовались почетом у этой олигархической контрреволюции, но флот, который был укомплектован самыми бедными и наиболее демократически настроенными афинянами, оставался в решительной оппозиции. Главной морской базой в Эгейском море был остров Самос, и именно здесь представители нового олигархического режима в Афинах попытались убедить флот вернуться назад в Пирей. Алкивиад оказался на Самосе, и, понимая, что такой уход будет стоить Афинам господства на море, убедил флотских командиров остаться на их базе в Самосе. Это, неохотно комментирует Фукидид, была первая реальная служба, которую Алкивиад выполнил для своего города.

Но даже таким образом, несмотря на ряд успешных действий, которые дали возможность Афинам сохранить контроль в крайне важных узких местах Геллеспонта, афинский флот был бессилен предотвратить серию мятежей и неудач внутри Афинского морского союза. Среди них выделялись восстания приморских городов на Эвбее, Хиосе и Тазосе в 411 г., и хотя Афины на время вернули Эвбею в свой союз, но возвратить Хиос и Тазос они не смогли. В конце концов из их главных союзников сохранил лояльность только Самос, прочно остававшийся в руках активистов проафинской демократии. Тем не менее этого было недостаточно, чтобы противостоять выкованному в 407 г. ключевому союзу персидского царевича Кира, младшего сына Дария II (правил в 425–404 гг.), и замечательному спартанцу Лисандру.

Лисандр

Лисандр — по-гречески Lusandros — был первым и почти что последним среди спартанцев, отобранных для отдельного биографического исследования в этой книге, биография которого уже была предметом обсуждения в прошлом. Однако это не была биография, написанная современником или кем-то живущим незадолго после него: Плутарх написал свою Жизнь Лисандра приблизительно через пять столетий после его смерти в почти невообразимо иных условиях ранней Римской империи. Основной биографический проект Плутарха состоял в том, чтобы сделать новый римский мир понятным для своих теперь смиренных или скорее усмиренных греческих соотечественников, написав серию параллельных жизнеописаний греков и римлян. Все греки, отобранные в качестве героев этих биографий, в большей или меньшей степени были «древними» для непосредственных слушателей и читателей Плутарха, но некоторые римские персонажи были для него гораздо более близкими по времени. Например, Юлий Цезарь был убит в 44 г. до н. э., меньше, чем за столетие до рождения Плутарха (в 46 г. н. э.)

Плутарх сделал Лисандру большой комплимент, не только выбрав его как подходящий значительный и образцовый персонаж для биографии, но также сопоставив его с Суллой, римским диктатором конца 80-х и начала 70-х гг. до н. э. Сулла был невероятной фигурой, преобразившей карту Римской империи и республиканскую конституцию, и то, и другое главным образом, чтобы приспособить к своим собственным желаниям и представлениям о самом себе. Он заслужил прозвище «Счастливчик» и каким-то образом ухитрился умереть по естественным причинам, добровольно отказавшись от своего диктаторства и уйдя на покой, чтобы проводить больше времени с семьей. Лисандр, напротив, никогда не был диктатором империи и умер довольно бесславно во время кампании в Беотии (на родине Плутарха).

У Плутарха были причины, чтобы создавать свое Жизнеописание как параллель к биографии Суллы, но они ни в коей мере не приближают нас к пониманию карьеры Лисандра. Помимо Плутарха, нашим основным источником сведений о Лисандре является его современник, историк Ксенофонт Афинский, который знал Лисандра лично. Но Ксенофонт был сторонником царя Агесилая и, как мы увидим, под конец очень сильно рассорился с Лисандром, поэтому его описание, которым Плутарх несомненно пользовался, следует читать с неменьшей осторожностью.

Лисандр, согласно традиции, был mothax, т. е. спартанским гражданином в результате усыновления, воспитывался он в доме не своего отца, а другого спартанца и прошел через систему Агогэ вместе с сыном или сыновьями этого спартанца. Если традиция справедлива, мать Лисандра могла быть илоткой, а не спартанской женой его отца, или же его отец был слишком беден, чтобы вырастить сына, хотя тот и был законнорожденным. Последнее мне кажется более вероятным, так как, по сведениям, отец Лисандра Аристокрит был беден, хотя и являлся аристократом из рода Гераклидов. Его второго сына звали Ливий, т. е. «Ливиец», в честь высоких отношений xenia с ливийским царевичем. С другой стороны, в аристократических и рабовладельческих обществах рождение вне брака вряд ли могло остаться неизвестным, поэтому матерью Лисандра вполне могла оказаться илотка из владений его отца.

Детали детства и отрочества Лисандра, кроме его предполагаемого статуса mothax, неясны. Впервые он появляется как некто более значительный, чем просто пополнивший ряды полноправных спартанских граждан, в особом спартанском контексте эротики и педагогики. Приблизительно в 430 г. до н. э., когда Лисандру было, вероятно, около двадцати пяти лет, он стал любовником одного из наиболее заметных юношей, проходящих тогда систему обучения Агогэ, не кого иного, как Агесилая, младшего сына правящего царя Архидама II. Агесилай был сыном от второго брака Архидама, и не предполагалось, что он унаследует трон Эврипонтидов, поэтому он не был особожден от Агогэ как наследный царевич Агис (будущий Агис II). Фактически было несколько неожиданно в двух отношениях, что Агесилай смог пройти даже через систему Агогэ: он был от природы хром, что как младенца делало его беззащитным и, следовательно, готовило к ранней смерти, однако, несмотря на хромоту, он триумфально преодолел все требуемые системой Агогэ физические упражнения.

Поэтому Лисандр, который, вероятно, должен был завоевать и сохранить расположения Агесилая в жесткой конкуренции с другими, возможно, более знатными поклонниками, добившись этого, значительно увеличил и свой непосредственный престиж, и свои будущие политические связи.

Лисандр, вероятно, провел «хорошую» Афинскую войну. Мы абсолютно ничего не знаем, что он там делал до 407 года; к этому времени ему было, вероятно, далеко за сорок. Он был достаточно зрелым по стандартам спартанцев, с почтением относящихся к возрасту, чтобы определить его в качестве верховного командующего флотом, на должность, открытую для всех спартанцев. Как считалось, она была того же уровня, что и звание главнокомандующего сухопутной армией, на которую избирались только спартанские цари. В 407 г. Лисандр был назначен навархом, т. е. командующим флотом, к тому времени сильно отличавшимся от обычной ничтожной флотилии, которую могла бы самостоятельно собрать Спарта. Уверенность Лисандра, его политическая проницательность и общая незаменимость в осуществлении генерального командования на море были таковы, что, хотя закон и запрещал это, в 405 г. он вновь отправился на театр военных действий в Эгейском море как de facto командующий флотом. В этом качестве с решающей финансовой помощью его личного друга персидского царевича Кира Лисандр в итоге положил громкий конец 27-летней Афинской войне.

Однако, по традиционным правилам спартанской политической игры, все козыри на руках были только у царей, а не у таких, пусть и могущественных командиров, как Лисандр. Таким образом, хотя сначала Лисандр имел собственные виды на послевоенное соглашение с Афинами, рассчитывая, что оно будет скреплено проспартанским олигархическим советом, поддержанным спартанским гарнизоном, а другие бывшие союзники и подданные Афин будут существовать в очень ограниченных режимах под контролем его собственных сторонников, но через пару лет после поражения Афин новая Спартанская империя уже больше не управлялась точно на его условиях. Это произошло главным образом благодаря оппозиции царя Павсания из рода Агиадов, сына миротворца Плистоанакта, несмотря на поддержку, которую Лисандр мог получить со стороны царя Агиса II — враждебно настроенного соправителя и соперника Павсания. В 403 г. Павсаний предстал перед судом в Спарте по обвинению в предательстве, несомненно, выдвинутом Агисом, но он был оправдан, главным образом, благодаря тому, что все пять эфоров поддержали его относительно более либеральную политику минимального вмешательства во внутренние дела государств — бывших членов Афинской империи, и в первую очередь самих Афин.

Невозможность иметь преобладающее влияние на советах у себя на родине сильно раздражала Лисандра по сравнению с пароксизмом личного успеха и поклонением ему как герою, которым он наслаждался за пределами своей страны, и прежде всего на острове Самос, где его сторонники предприняли беспрецедентный в греческой истории шаг. Они воздали ему божеские почести, поклоняясь живому смертному человеку так, как если бы он был бессмертным богом, и в его честь переименовали главный религиозный праздник Гереи (посвященный своей покровительнице богине Гере) в Лисандрии. В Дельфах, в самом центре греческой религии, к Лисандру относились почти так, как если бы он осмелился иметь этот якобы бессмертный статус, навсегда запечатленный в общественном памятнике. Он заказал и оплатил из своих колоссальных военных морских трофеев большую скульптурную группу, состоявшую из многочисленных бронзовых статуй, как людей, так и богов, которую должны были поместить на видном месте около входа на Священную дорогу в Дельфы. Там были представлены все двенадцать олимпийских богов и богинь, в центре которых находился бог моря Посейдон в момент возложения венка победителя на голову Лисандра.

Лисандру следовало бы вспомнить мудрый совет певца-панегириста Симонида, который он дал регенту Павсанию, другому спартанскому победителю панэллинского мира: никогда не забывать, что ты смертный человек. С той высоты, на которую он взобрался, для него оставался только один путь — вниз, но он еще не совсем исчерпал свои силы. Около 400 г. ему представилась новая возможность утвердиться в качестве главы спартанской истории. К этому времени его персидский друг Кир был мертв, погибнув при попытке узурпировать трон своего старшего брата Артаксеркса II, и Спарта вновь оказалась в состоянии войны с Персией, в этот раз как наследница Афинской империи и имперский защитник эллинизма от восточного варварства. Поэтому у него появилась масса возможностей употребить весь свой авторитет на международной арене, а смерть Агиса подбросила Лисандру идею, что он вновь мог бы косвенно обрести власть, осуществив притязания на трон Эврипонтидов своего давнего возлюбленного Агесилая и фактически правя через него.

Его поддержка Агесилая в самом деле оказалась решающей в недостойной конкуренции за трон. Лисандр смог убедить нужных спартанцев, что страшные последствия хромого царствования, предсказанные оракулом, указывают не на физически хромого Агесилая как царя, а на его соперника Леотихида, предполагаемого сына Агиса, чья законнорожденность ставилась под вопрос (по слухам, он в действительности был сыном Алкивиада, т. к. предположительная дата его рождения соответствовала этой гипотезе). Поскольку чистота и подлинность царского рода считалась решающей для достижения эффективности власти, то со стороны коварного Лисандра это был блестящий, ловкий тактический ход, и Агесилай должным образом взошел на трон, который занимал около сорока лет.

Однако, если Лисандр думал, что Агесилай станет воском в его руках, он быстро и жестоко разочаровался. Агесилай прошел через систему Агогэ, знал, что думают обычные спартанцы, и оказался непревзойденным мастером назначения на политические должности представителей элиты. Фактически Агесилай сам назначил себя руководителем антиперсидского похода в 396 г., а когда он принял на себя командование в Азии, вскоре оказалось, что Лисандр опустился до выполнения чисто церемониальной роли, и тогда он вернулся в Спарту с поджатым хвостом. Однако вновь, несмотря на это препятствие, он никоим образом не завершил свою деятельность, и в 395 г., когда Спарта оказалась ведущей войну на два фронта против Персидской империи в Азии и против могущественной коалиции греческих городов, включая Афины и Фивы в центральной Греции, Лисандр отправился на беотийский фронт как один из двух главнокомандующих — вторым был регент Павсаний.

Частично, несомненно, из-за действительных трудностей военной связи, использовавшей древние средства, но, разумеется, также из-за жгучего желания личной славы и соперничества с Павсанием, Лисандру не удалось, как планировалось, объединить свою армию с армией царя, и вместо этого он устремился в атаку на беотийский город Галиартос. Там он погиб, и это был довольно банальный конец необычной карьеры, но даже мертвый он оставался мощной легендой, и у него были многочисленные личные последователи не только за границей, но и в самой Спарте. После возвращения из Азии в 394 г. Агесилай почувствовал, что должен побороться с ним, и сделал он это самым интересным образом.

Он заявил, что в доме Лисандра после его смерти был найден папирус с текстом непроизнесенной речи, написанной для него неспартанским интеллектуалом. Темой речи было спартанское царствование, и предложение, которое Лисандр якобы собирался сделать, заключалось в том, что царствование должно быть не наследственным и ограниченным двумя домами Агиадов и Эврипонтидов, но более широко открытым, во всяком случае, для всех «потомков Геракла» (одним из которых был Лисандр) и, возможно, для всех спартанцев. Обвинение Агесилая было основательным, убедительным, и оно эффективно поспособствовало ослаблению влияния известных друзей и сторонников Лисандра в Спарте. Лично я нахожу трудным принять все детали этой истории, но идея, что Лисандр рассматривал возможность стать царем Спарты, сама по себе кажется правдоподобной. В конце концов два царя — сначала Павсаний, а затем Агесилай — помешали ему достичь вершины его безудержных амбиций.

Можно завершить наше короткое жизнеописание Лисандра следующим рассказом: к моменту его смерти у него остались дочери брачного возраста (так что возможно, он женился во второй раз, когда ему было за сорок), они имели много поклонников, так как предполагалось, что Лисандр очень богат. В действительности же оказалось, что он умер бедным, его не интересовало превращение власти и престижа в личное богатство, но власть и престиж интересовали его как таковые. И тогда поклонники чудесным образом исчезли, после чего их обвинили в «плохом» браке, т. е. стремлении к браку из чисто финансовых соображений. Аскетичный Лисандр, конечно же, одобрил бы такую истинно спартанскую суровость.

Лисандр нашел оригинальный подход к своему назначению наварха. Он трактовал эту должность не только как связанную с морем, но более широко как политическую. Аристотель в своей Политике, написанной почти через столетие, сравнил навархию со спартанским царством: в условиях военной кампании спартанский наварх обладал огромным объемом власти, включая власть над жизнью и смертью. Однако Аристотель в полной мере не упомянул, что способный и амбициозный наварх, такой как Лисандр, подобно обоим царям, мог распоряжаться распределением должностей. Лисандр так же серьезно, как руководил морским делом, заботился о том, чтобы снискать расположение маленькой горсточки фанатично преданных сторонников в каждом из главных городов восточного побережья Эгейского моря. Они должны были сформировать ядро decarchies, т. е. группу из десяти человек, через которых он планировал от имени Спарты править тем, что когда-то было Афинской империей.

Все шло согласно его плану, прежде всего благодаря его личным замечательным отношениям, которые он сумел установить с Киром. Кир, вероятно, имел дальний прицел — как мы знаем задним числом, он хотел призвать на помощь Спарту, чтобы попытаться свергнуть своего старшего брата и занять вместо него персидский трон. Как бы то ни было, за короткий период его средства, предоставленные Лисандру, дали возможность создать флот, который был не только таким же значительным, но также и оснащенным технически как афинский, и фактически состоял из лучших кораблей. После первого периода командования в 407 г. Лисандра вынудили отказаться от своей должности, т. к. спартанские правила запрещали занимать пост наварха более одного года, или, во всяком случае, не более чем в течение одной кампании. Тем не менее в 405 г. после незначительного успеха в 406 г. Калликратида, который хвастливо объявил, что не будет лебезить перед всяким варваром вроде Кира Персидского, Лисандра вновь отправили к театру военных действий в Эгейском море, в качестве законного предлога назначив его заместителем командующего.

В итоге, как и предупреждали митиленцы много лет назад в 428 году, вопрос Афинской войны вылился в морской конфликт вокруг и фактически внутри Геллеспонта. Лисандр, что, возможно, характерно, выиграл войну путем хитрости. Он застал афинский флот на стоянке под названием Эгоспотамах, или «Козьи реки», если и не врасплох, то, конечно, неподготовленным. Многие афиняне были убиты, а со многими, кого захватил Лисандр, обошлись не с обычным уважением, принятым среди греков по отношению к греческим же военнопленным, но в качестве страшного наказания и предупреждения отрубили им правые руки. Выживших Лисандр выдворил в Афины, где они испытали такие же страдания, как десятью годами раньше афиняне причинили сиракузцам. За зиму 405/4 г. многие афиняне умерли на улице от голода. Поэтому к весне 404 г. афиняне были подготовлены, если не полностью готовы, к безоговорочной капитуляции на условиях спартанцев, т. е. Лисандра.

Сначала и совершенно очевидно афиняне были лишены того малого, что оставалось от их некогда внушительной империи. Затем их лишили военной основы империи — флота, им было разрешено сохранить только незначительную флотилию, состоящую не более чем из дюжины кораблей. На территории их бывшей империи Лисандр позаботился о внедрении декадархии — правления десяти сторонников и высших олигархов. Афины были слишком большим городом, чтобы управляться такой маленькой группой, вместо этого под руководством проспартанского Крития (последователя Сократа и родственника Платона) власть захватила клика из тридцати человек в союзе с декадархией, чтобы присматривать за портовым городом Пиреем. Чтобы гарантировать стабильность правления Тридцати, Лисандр предусмотрел отправку гарнизона, состоящего из бывших илотов — неодамодов — для обеспечения необходимой силы. Однако мораль и демократический дух большинства афинян были таковы, и такова была жестокость Тридцати, которые заслуженно получили прозвище Тридцати тиранов, что немногим более чем через год демократическое правление в Афинах было восстановлено, хотя действительно под строгим наблюдением спартанцев, но при их молчаливом согласии.

Благодаря персидским средствам, собственной стратегии афинян и их тактическим ошибкам спартанцы оказались победителями в Афинской войне. В спартанских советах решающее влияние имел Лисандр, а он навязывал максималистскую, твердую империалистическую политику. То, что иногда называют «второй» Спартанской империей, чтобы отличить ее от Спартанской империи, имевшей в своем распоряжении Пелопоннес и материковую Грецию, было старой Афинской империей, но в более экстремальной империалистической версии. Спартанцы также собирали дань и сохраняли флот, но тогда как Афинская империя задумывалась и в значительной степени сохранялась как антиперсидская, Спартанская империя в версии Лисандра была в основном антидемократической и автократической. Однако вскоре Лисандр восстановил против себя наиболее консервативных членов спартанской иерархии, включая таких, как царь Павсаний, который верил в политику двойной гегемонии или мирного сосуществования между Спартой и Афинами. И очень быстро Лисандр оказался в стороне, но он попытался вернуть свои позиции, поддержав спорные притязания на трон своего бывшего возлюбленного Агесилая, который около 400 г. стал преемником своего сводного брата Агиса.

Следующие тридцать лет спартанской и фактически в некоторой степени общегреческой истории были годами правления Агесилая. Так как его карьера неразрывно переплетена с судьбой Спарты в целом даже в большей степени, чем жизнь Клеомена I, я не посвятил ему отдельной биографии, как Ксенофонт и Плутарх. Не ожидая, что станет царем, он прошел все обычные мужские испытания и проверки традиционного спартанского воспитания и, несмотря на врожденную хромоту, преодолел их. Поэтому он воплощал характерные спартанские добродетели и пороки. Нетерпимо относящийся к альтернативе господства спартанской олигархии, он закончил тем, что перенес крушение спартанской мощи на поле боя в Левктрах в 371 г. и его последствия. Но кто в 400 г., когда он унаследовал трон Эврипонтидов, мог бы уверенно предсказать, как будут обстоять дела?

Однако само наследование было непростым делом. При нормальном течении событий сын Агиса II Леотихид, старший единокровный брат Агесилая, должен был наследовать своему отцу, но в 400 г. мало что шло своим обычным порядком в Спарте. Над Леотихидом повисло подозрение в незаконнорожденности, усиленное слухами, что его настоящим отцом был Алкивиад Афинский. Кроме того, когда Агис умер, Леотихид был совсем юным, и у него не было родственника мужского пола, который мог бы стать регентом, пока сам он не достигнет совершеннолетия. Напротив, Агесилай, который мог бы исполнить эту роль, вместо этого выступил в качестве соперника в его притязаниях на трон, конечно же, побуждаемый и поддержанный бывшим любовником Лисандром, а затем выиграл этот наследственный спор.

Агесилай добился многого, он успешно прошел систему Агогэ, был гражданином, подтвердившим свою спартанскую отвагу, и проявил себя полностью преданным законам Ликурга. Однако он родился хромым, и должен был бороться с пророчеством оракула, предсказавшего гибель Спарты, если царствование будет «хромым». Лисандру удалось растолковать это прорицание безобидным образом как аллегорию, но буквальная интерпретация часто преследовала Агесилая и Спарту. Отсюда и заглавие третьей и последней части книги.

Вскоре после того как Агесилай взошел на престол Эврипонтидов, чтобы править совместно с Павсанием из рода Агиадов, жрец, проконсультировавшись с внутренностями жертвенного животного, объявил самое худшее из всех дурных предсказаний. Он сказал, что Спарта как будто находится среди врагов. Это было недалеко от голой истины: каждый год новый состав эфоров объявлял войну илотам и, следовательно, официально превращал их в государственных врагов. Однако вскоре оказалось, что заявление прорицателя имеет более широкомасштабное и угрожающее применение, потому что предполагаемые враги распространились снизу до почти самого верха общественных классов, на которые было поделено спартанское общество. Как утверждалось, был раскрыт заговор во главе с неким Кинадоном, то ли настоящим спартиатом, деградировавшим по экономическим причинам, то ли спартанцем от смешанного брака. Бывший товарищ Кинадона, который изобличил своего сообщника и информировал о нем эфоров, неожиданно заявил, что в число его сторонников входят все периэки, неодамоды, илоты и туманная группа «младших» (гипомейонов), он сказал также, что все они ненавидят полноправных спартанских граждан так сильно, что готовы съесть их даже сырыми.

В этом сообщении была большая доля чистых домыслов, клеветы и преувеличения, которые правдиво, если не бескорыстно, были пересказаны Ксенофонтом, личным сторонником и клиентом Агесилая. Однако они наглядно показывают, что представляло собой необычное общество Спарты, потому что ни в одном другом греческом городе ни на мгновение не могло возникнуть даже самой смутной возможности для тайного сговора между свободными и несвободными, бывшими гражданами и наполовину гражданами. Как оказалось, из этого заговора ничего не вышло, кроме того, что Кинадон был примерно и типично жестоко предан публичному наказанию: его протащили по улицам Спарты с удавкой на шее, пока его тело, очевидно, не было разорвано на части. Позже Аристотель ухватил смысл этого потенциального вызова установленному порядку. В защиту Агесилая, вероятно, было бы справедливо сказать, что его крайний и чрезвычайно непродуктивный консерватизм отчасти явился реакцией на такую серьезную внутреннюю причину.

В течение 90-х гг. IV в. Спарта проявляла себя наиболее экспансионистски. Она проводила не просто зарубежные, а заморские кампании на азиатском континенте, так же как и в Греции. По крайней мере, вначале казалось, что Спарта сражается за справедливое дело — греческую свободу. В действительности пропаганда свободы, использовавшаяся в борьбе против Персии, была эхом, пусть и слабым, пропаганды афинян, стремившихся расширить и сохранить свою империю — империю, которую спартанцы как раз разрушили во время Афинской войны. Однако эта пропаганда никогда не оказывала такой же благоприятный эффект на боеспособность Спарты, как на Афины, несомненно потому, что с самого начала отчетливо осознавалась как лицемерная.

Непрерывный ряд спартанских командиров стремился продвинуться дальше коварного сатрапа Тиссаферна, обосновавшегося в Сардах, и его более откровенного коллеги Фарнабаза в Даскилие к северу от Геллеспонта. В конце концов Агесилай убедил власти того периода предоставить ему полномочия главнокомандующего в Азии. Таким образом, Агесилай стал только вторым спартанским царем после Леотихида II, рискнувшим продвинуться так далеко на восток в качестве командующего, а в 395 г. он стал первым царем, одновременно возглавившим и сухопутную армию, и флот. 396 г. был важнейшим для Агесилая также и в другом отношении, так как это был год первой, небывалой Олимпийской победы его сестры Киниски.

Киниска

Киниска звучит как детское прозвище, потому что оно означает «щенок» (женского рода). У ее предка было то же имя в мужском варианте — Киниск. Скорее всего это дань спартанской породе собак особого типа, известной своей способностью выслеживать по запаху страшных диких медведей. Если, а это вероятно, Киниска была родной сестрой Агесилая и дочерью Архидама III и Эвполии, она, по-видимому, родилась около 440 г. до н. э. Ей, вероятно, было около сорока, когда она стала первой женщиной, когда-либо одержавшей победу на Олимпийских играх, подвиг, который она повторила на следующих Играх в 392 г.

Итак, Киниска была не обычной спартанской девочкой, а царевной. Как мы видели, спартанские брачные отношения и в обычных обстоятельствах могли быть достаточно сложными, а царский брачный договор всегда был таковым, так как во всех династических правлениях подобного типа большое значение имели экономические и, более того, политические соображения. Возможно, не очень достоверная история, рассказанная учеником Аристотеля Феофрастом и позже процитированная Плутархом, свидетельствует, что эфоры хотели оштрафовать Архидама за то, что он женился на женщине слишком маленького роста. Спартанские женщины производили впечатление необычно высоких с точки зрения привычных греческих стандартов, возможно, потому что они довольно хорошо питались. Поэтому вероятно, что Эвполия, вторая жена Архидама, привлекла его не ростом, а чем-то другим.

Относительное равенство между полами, которым пользовались взрослые спартанцы, подготавливалось и усиливалось благодаря тому, что спартанские девочки получали некий эквивалент физической подготовки государственного воспитания спартанских мальчиков. Есть точные свидетельства, что существовал женский аналог системы мужских гомосексуальных отношений, который был необходимым компонентом образовательной системы, когда мальчик достигал юношеского возраста. Предположительно, Киниска прошла курс женского обучения, так же как ее брат Агесилай прошел через мужскую систему Агогэ. Несколько очень изящных бронзовых фигурок, сделанных в Спарте и изображающих девочек-подростков или молодых женщин в атлетических позах, — убедительная иллюстрация этого уникального для Греции социального явления. Однако для большинства остальных греков это было источником скорее шока, чем восхищения, они оскорбляли спартанских девушек, называя их «сверкающими бедрами», потому что те носили откровенные мини-туники, и воспринимали всех спартанских девушек и женщин не намного лучше, чем проституток.

Задачей мужской системы Агогэ была подготовка юноши к тому, чтобы стать гражданином-воином, готовым сражаться не только против внешнего неприятеля, но также и против внутренних врагов — илотов. Тем не менее не вся жизнь спартанского гражданина состояла из сражений или игры в сражения. Для спартанцев большое значение имела религия, пляски были полезным способом одновременно прославить богов и добиться общего ритма и сплоченности, необходимых гоплитам при сражении в фалангах. Что касается девушек, они плясали не только в Спарте, но и в ряде других городов поблизости. Например, на праздник Гиакинтии, проводившегося в честь Аполлона в Амиклах в нескольких километрах к югу от Спарты, девушек привозили на повозках, и в отрывке из биографии Агесилая, изложенной Ксенофонтом, говорится, что даже дочери царя добирались туда на простых общественных повозках, как и все другие девушки. По-видимому, ее отец Архидам обходился с Киниской таким же обычным образом.

Другой формой религиозных празднеств, специально обращенных к соревновательному и воинственному духу спартанцев, были атлетические состязания. Традиционно первым панэллинским (всегреческим и только греческим) атлетическим праздником были Олимпийские игры, учрежденные, согласно традиционной хронологии, по нашему летосчислению в 776 г. до н. э. Возможно, эта дата должна быть несколько уменьшена, но в любом случае «игры» — довольно серьезный термин для того, что длительное время было простыми соревнованиями в беге, эквивалентом нашего 200-метрового спринта. Однако с годами были добавлены другие виды спорта, такие как скачки и атлетика, а участники атлетических соревнований были разделены по возрасту на мужские и юношеские категории. Таким образом, постепенно в 472 г. организация Игр, возглавляемая государством Элида, изменилась, и праздник стал проводиться в течение пяти дней.

Состязание за Олимпийскую награду было жестоким, но сама награда всегда оставалась чисто символическим оливковым венком. Сама по себе победа на Олимпийских играх считалась достаточной наградой, так как оплачивалась она самой ценной валютой — бессмертной славой. Подлинно религиозный размах Игр никогда не забывался. Центральным действом праздника была общая процессия и жертвоприношение покровителю богу Зевсу на горе Олимп. С другой стороны, состязания за призы не всегда сопровождались тем, что мы могли бы оценить как особый религиозный дух. Фактически атмосфера соревнования больше напоминала дух полувоенных упражнений. Одна из причин этого состояла в том, что атлетика, как и многие другие фундаментальные аспекты греческой культуры, в своей основе предполагала разделение по половому признаку. Олимпийские игры были настолько строго мужскими, что женщинам (возможно, только кроме официальных жриц) не разрешалось даже наблюдать за состязаниями мужчин.

Однако, кроме соревнований по бегу и борьбы, которые происходили на главном стадионе в Олимпии или вокруг него, были также конные состязания, которые происходили на особом ипподроме (буквально «конные бега»). Только в этих состязаниях могли участвовать женщины, хотя и через представителя, а не как всадники или колесничие (это всегда были мужчины или юноши), но как собственницы колесниц и команд. В 392 г. Киниска приняла участие в соревнованиях со своей колесницей, запряженной в четверку лошадей, и победила. В 392 г. она вновь участвовала в состязаниях и вновь победила.

Так случилось, что мы очень хорошо информированы об этих двух последовательных победах, потому что они привлекли внимание и поразили воображение гораздо более позднего путешественника Павсания, грека из Малой Азии, который посетил Олимпию приблизительно в середине II в. н. э. Все еще разборчивая надпись тогда, как и сегодня, высеченная в основании памятного монумента, воздвигнутого Киниской, гласит:

Это уверенное «я» позволяет предположить, что наша Киниска не проявляла особой скромности относительно своего выступления. Однако в распоряжении у нас оказалась также биография ее брата, написанная Ксенофонтом, несомненно, при полной осведомленности и с одобрения Агесилая в качестве пропагандистского сочинения для немедленного опубликования после его смерти (около 359 г.). В этом сочинении нам рассказывают, что идея разводить скаковых лошадей для колесниц и участвовать с ними в соревнованиях в Олимпии принадлежала не только самой Киниске, но также и Агесилаю. Более того, он стремился показать, что победы, одержанные таким образом, были всего лишь функцией богатства в отличие от достижений в других видах состязаний и областях (и, прежде всего, в бою), где в первую очередь принимаются во внимание мужские качества. Что за мужчина, намекал он, захочет выиграть приз, который может завоевать и женщина?

Конечно, возможно, что Агесилай и его биограф старались прикрыть тот факт, что Киниска пошла своим путем без официального одобрения, но в любом случае мы обязаны спросить, почему Агесилай стремился таким образом преуменьшить первопроходческие достижения своей сестры и очевидную обще греческую славу. По-видимому, сыграли роль несколько факторов и причин. С одной стороны, Агесилай, вероятно, стремился поддержать затухающую преданность своего общества успеху в боевых действиях путем общих усилий, направленных против возросших соблазнов личной славы, которую могла принести победа в самых дорогих и почетных Олимпийских состязаниях. В самом деле, в V в. успех спартанцев в Олимпийских и других состязаниях колесниц был бесспорно очень заметным, и Ксенофонт сообщает, что Агесилай особо подчеркнул тот факт, что, в то время как Киниска просто разводила скаковых лошадей, он выращивал боевых коней. С другой стороны, он, возможно, стремился принизить Киниску как женщину в период спартанской истории, когда, как позже сообщал Аристотель, «многое находится в ведении женщин». Если так, это была опасная игра, которая могла обернуться своей обратной стороной, и, вероятно, не просто совпадением оказалось то, что позже в царствование Агесилая якобы сочли необходимым казнить двух спартанских женщин высокого ранга — мать и тетю опозоренного командира.

Но в конце концов последнее слово оказалось за Киниской. После ее смерти дополнительно к ее пожизненному памятнику в Олимпии она удостоилась святилища героини в Спарте и связанного с этим религиозного почитания. На самом деле, таким образом почитались посмертно все спартанские цари, но Киниска была единственной спартанской женщиной, достигшей этого чрезвычайно желанного статуса, о которой сохранились письменные свидетельства.

Беспрецедентное командование Агесилая одновременно на суше и на море в 395–394 гг. не принесло пользы. Несмотря на некоторый успех, несколько преувеличенный в истории Ксенофонта, Агесилай никогда не мог предпринять решительного продвижения без успешной осады, он также никогда не стремился или не отваживался удалиться от побережья Эгейского моря, чтобы совершить серьезное вторжение в самое сердце Персидской империи, куда Десять Тысяч наемников проложили путь шестью годами раньше. В 394 г. крупное поражение на море, нанесенное персидским флотом под командованием афинского адмирала, привело к его отзыву в Спарту, оказавшуюся перед лицом серьезной угрозы со стороны коалиции греческих врагов, финансировавшейся персами, — четырехсторонним альянсом, куда входили Афины, Беотия, Коринф и Аргос. В 395 г. союз был на взлете, в то время среди его достижений числилась смерть Лисандра и последовавшее изгнание (во второй и последний раз) царя Павсания. Но успехи потускнели в 394 г., когда Спарта выиграла два крупных сухопутных сражения: первое на реке Немее около Коринфа и второе при Коронее в Беотии.

Командующим в Коронее был Агесилай, среди прочих поддержанный Ксенофонтом и остатками Десяти Тысяч наемников, которые несколькими годами ранее были набраны в спартанскую армию, чтобы сражаться против Персии. За участие в победе Спарты против собственного города Афин Ксенофонт поплатился изгнанием за предательство, но Агесилай позаботился, чтобы за преданность ему он был соответственно награжден уютным сельским убежищем около Олимпии. Здесь он «отмыл» азиатские трофеи, построив храм Артемиды, покровительницы охоты — своего любимого вида спорта. У Агесилая также были трофеи, которые он посвятил Аполлону Дельфийскому. Если десятая часть добычи, которую пожертвовал Агесилай, действительно означала десятую часть, то он принес из Азии в Спарту добычу, стоившую почти 1000 талантов (когда трехи талантов было достаточно, чтобы превратить человека в эквивалент сегодняшнего миллионера). Этот приток денежного и неденежного богатства, как и предыдущий, вызванный победой Лисандра над Афинами и их империей в 404 г., привел к серьезной дестабилизации спартанских моральных ценностей.

Поздние источники цитируют подходящий оракул следующего содержания: «Любовь к деньгам и ничего больше разрушат Спарту». В этой любви примерно в 400 г., вероятно, не было ничего нового, но бесспорно новое было в ее практическом проявлении, и последствия оказались неблагоприятными для сохранения жестких законов Ликурга. Сам Лисандр, как и Агесилай, был, очевидно, невосприимчив к чарам богатства, но, к несчастью, большинство спартанцев таковыми не были. И Платон, и Аристотель неодобрительно комментируют приверженность спартанских женщин к роскоши и предрасположенность мужчин потворству их вкусам. Возможно, это часть того, что Аристотель имел в виду, утверждая, что «во времена спартанской гегемонии многое находилось у них в ведении женщин».

Однако до поры спартанская империя, по крайней мере, на греческом материке, пребывала в безопасности, что подтвердили победы на реке Немее и в Коронее в 394 г. Но враги все еще продолжали сопротивление, добиваясь отдельных успехов, таких как уничтожение спартанского отряда около Коринфа в 390 г., и персидские деньги по-прежнему продолжали подпитывать их сопротивление, пока в начале 80-х гг. IV в. не был отмечен большой поворот в зарубежной политике Спарты. Неясно, какую именно роль сыграли в этих переменах Агесилай и его гораздо более молодой и в целом более обходительный соправитель царь Агесиполид (сын изгнанного Павсания). Во всяком случае, спартанцем, инициировавшим эти перемены, был Анталкид. Так же как и Лисандр, благодаря должности наварха, которую он de facto занимал больше года, Анталкид добился того, что превратил Спарту из основного греческого врага Персии в ее главного друга. Опять же, как и Лисандр, Анталкид владел значительным как дипломатическим, так и военным талантом. С персидскими деньгами, пролившимися на него, и укрепленным с 388 г. флотом Анталкид сначала вырвал контроль над Геллеспонтом у Афин, вновь таким образом угрожая Афинам голодом, а затем подготовил путь к заключению мирного договора, по которому Спарта при поддержке Персии разделила всю Эгейскую Грецию, как материковую часть, так и острова, оставив контроль за «Азией» Великому царю Артаксерксу II.

Анталкид

В современном мире мы называем мирные договоры по названиям тех мест, где велись переговоры и где их подписывали — Утрехтский, Версальский и т. д. Древние греки поступали иначе. Они не подписывали договоры, а приносили клятву от имени богов, которые должны были выступать их гарантами, разрыв мирного договора или соглашения о союзе в Древней Греции был актом святотатства, подлежащим наказанию от имени или во имя бога или богов, к которым обращались напрямую. Обычно договоры называли по имени главного или одного из главных участников переговоров. В V в. до н. э. деятелями, чьи имена отметили ключевой дипломатический водораздел, были Каллий, афинский аристократ, который на протяжении своей карьеры переместился влево, и Никей, другой афинский политик, но его никак нельзя назвать принадлежащим к левому крылу.

Каллиев мир в начале 40-х гг. V в. между Афинами и Великим царем Персии символизировал превращение Афин в высшую силу на Восточном Средиземноморье. Принес ли официальную клятву Великий царь или нет, но результатом мира стало окончание враждебных действий между всеми греками и персами в течение целого поколения. Никиев мир между Афинами и Спартой и их союзниками (или большинством из них) в 421 г. просто приостановил, а не положил конец Афинской войне, однако он оставался наиболее выдающимся дипломатическим инструментом, регулирующим внутригреческие отношения вплоть до Анталкидова мира.

У этого мирного договора есть и другое название — Царский мир, так как Великому царю Персии нравилось думать, что он, и только он, определил грекам статьи для ратификации на своих условиях. В действительности этот мир значил нечто большее — он был первым, который назовут Всеобщим миром, потому что относился ко всем грекам, вне зависимости от того, участвовали ли они непосредственно в принесении клятв или нет. Львиная доля заслуг за это крупное дипломатическое достижение, значительный потенциальный вклад в установление мира на охваченной войной земле принадлежит Анталкиду. Если бы мы только знали о нем больше…

Само его имя передается в разных формах — Анталкид или Антиалкид, но правилен, бесспорно, первый вариант. Это имя означает «партнер (заместитель) Алкида». По совпадению его предшественника на посту наварха или командующего флотом звали Алкидом, он бесславно служил в течение первого этапа Афинской войны. Точно через сорок лет в 388 г. Анталкид был назначен навархом с двойной миссией: во-первых, в корне пресечь контроль над районом вокруг Геллеспонта, который вновь начали осуществлять Афины через Фразибула, и, во-вторых, использовать контроль Спарты над Геллеспонтом, чтобы снова поставить Афины на колени, как это сделал Лисандр в 405–404 гг.

Обе эти цели были выполнены с большим апломбом, не в последнюю очередь потому, что, как и Лисандр, Анталкид имел возможность вступать в отношения xenia с высокопоставленными персами, в его случае с Ариобарзаном, который стал преемником Фарнабаза в качестве сатрапа геллеспонтийской Фригии. Действительно, Ксенофонт говорит, что он был «старым», т. е. давним xenos Ариобарзана, а это, несомненно, предполагает, что Анталкид либо унаследовал эти отношения xenia, либо проявил активность на востоке, возможно, даже уже на заключительной стадии Афинской войны. Действительно, он впервые появился на исторической арене в 393–392 гг., когда его отправили как официального посла Спарты ко двору персидского сатрапа Тирибаза в Сардах, поэтому наше незнание карьеры Анталкида в ранний период до 393 г. еще больше разочаровывает. Тем не менее можно угадать, что он принадлежал к спартанской элите, но есть также достаточно свидетельств для предположений, что его отец Леонт был тем Леонтом, который женился на Телевтии (ее имя напоминает имя Телевтия, сводного брата Агесилая) и произвел на свет Педарита, умершего в 411 г. на посту верховного командующего, как и Анталкид, предположительно младший сын, родившийся около 435 года.

Миссия Анталкида к Тирибазу в 393 г. в итоге оказалась бесплодной, хотя он все-таки получил солидную финансовую помощь. Его командование флотом через пять лет, как мы видели, было вполне успешным, но его главным достижением были дипломатические успехи и последовавшая аудиенция с самим великим царем Артаксерксом II в Сузах. Отсюда название «Анталкидов мир». Условия мира полностью соответствовали желаниям и политическим целям царя Агесилая, но источник, используемый Плутархом, полагает, что Агесилай и Анталкид имели по этому поводу разногласия. Однако это можно объяснить как анахроничный вывод на основании лучше документированных и более правдоподобных утверждений, что в поздние годы они оба действительно разошлись во взглядах на зарубежную политику, но не по отношению к Персии, а к Фивам. Об этом, по крайней мере так кажется, свидетельствует рассказ, сохраненный Плутархом. Он повторен в собрании Плутарха «Краткие высказывания спартанцев» в более краткой и длинной версиях. Более длинная звучит следующим образом:

Этот рассказ, вероятно, подразумевает изменившееся отношение к фиванцам во время расцвета их могущества в 70-х гг. IV в. Это не единственный сюжет, в котором Анталкид представлен как поборник старого доброго времени и старых средств, но в этом есть нечто ироническое, потому что точно так же любил представлять себя Агесилай. Агесилай — молот, обрушившийся на Фивы, не согласился бы на меньшее, чем на массированный штурм и полную победу. Анталкид, очевидно, предпочитал менее грубое и более тонкое наступление, приличествующее превосходному дипломату. По крайней мере, интересно, что как раз, когда Агесилай приближался к пароксизму агрессии, завершившейся в 371 г. катастрофическим поражением Спарты, нанесенном Фивами в Левктрах, Анталкид вновь находился в Сузах, ведя переговоры о дальнейшей дипломатической и финансовой поддержке со стороны Персии.

Через год после Левктр Анталкид был избран на должность эфора. Это вдвойне интересно. Если обычное правило по поводу только одного срока полномочий допускало отклонения в исключительных обстоятельствах в пользу старшего политика, это означало, что Анталкид не был ранее кандидатом на должность или, по крайней мере, не избирался прежде. Во-вторых, это предполагает, что в момент глубокого кризиса даже Агесилай вынужден был терпеть критику и, возможно, врага, занимавшего высокий пост. Это была, вероятно, последняя победа Анталкида. Через три года в 367 г. он совершил третье и последнее длительное путешествие на восток в Сузы, на этот раз соперничая с фиванцами, возглавляемыми Пелопидом, за расположение Великого царя. Он и Спарта проиграли состязание с треском.

Этот необычный дипломатический демарш Спарты означал для азиатских греков отказ от пропаганды освобождения 431, 404 и более поздних лет и возврат назад к 481 г., когда Персидская империя на западе расширилась вплоть до береговой линии Эгейского моря. В ответ за то, что этих греков предложили Персии «на блюдечке», спартанцы, а это означало прежде всего Агесилай, получили свободу «устраиваться» в материковой Греции так, как он и они хотели. Ученым словечком нового спартанского порядка была «автономия», в том смысле, что каждый греческий город, большой или маленький, с этого времени становился автономным ото всех остальных, за исключением, конечно, периэкских городов в Лаконии и Мессении, над которыми Спарта хотела сохранить прямой контроль. Другими словами, спартанцы навязали автономию так и там, где это им было удобно. Для избавления от ненавистного демократического режима Афины были насильственно отделены от поселков и городов восточного побережья Средиземного моря и района Геллеспонта, где они начали вновь утверждать что-то вроде протоимперии. Аргос был отделен от Коринфа, и их интересный опыт партнерства закончился, федеральное Беотийское государство распалось на разрозненные части во вред общему управлению Фив, и даже объединенный город Мантинея развалился на составляющие его деревни.

Оппозиция демократии фактически была идеей, сопровождавшей и приводившей в движение политику Агесилая в течение следующих шести лет. Возможно, самым поразительным и самым жестоким было обращение Спарты с ее сподвижником по Пелопоннескому союзу Флиунтом. В 381 г. Агесилай начал осаду города под предлогом того, что он был нелоялен во время Коринфской войны. По меньшей мере, важным соображением для Агесилая было восстановление во власти некоторых олигархов, находившихся в изгнании, которые были связаны лично с ним и со Спартой. Этот явный фаворитизм и нарушение автономии Флиунта с точки зрения любых нормальных определений вызвал разногласия и критику даже среди самих спартанцев. Ксенофонт, обычно хороший друг и Спарты, и Агесилая, не смог удержаться от критических замечаний по поводу Агесилая даже в посмертном жизнеописании царя, но только в своей общей Греческой истории он разъяснил то, что конкретно было причиной споров:

Ксенофонт не мог полностью примириться с тем, что Флиунт был в то время демократическим городом, но здесь и в других местах своего сочинения его вывод бесспорен.

В 379 г. после почти двух лет осада Флиунта в конце концов увенчалась успехом. Однако этот успех отошел на второй план на фоне триумфального вторжения в Беотию в 382 г., когда спартанская армия получила контроль над фиванским акрополем и так же, как и в Афинах в 404 г., довела дело до конца, навязав ограниченную проспартанскую олигархию, которую поддерживал гарнизон под командованием чиновника, называемого harmost, выполнявшего военно-политические функции. Фактически система harmost была распространена на всю территорию, бывшую до 386 г. независимым федеральным Беотийским государством, и фактически с конца Афинской войны спартанцы широко использовали ее повсюду, где только могли, в материковой Греции, на островах и на азиатском побережье. В том же 379 году, когда спартанцы раздробили Флиунт, они добились ощутимых ограничений территориальных амбиций в материковой Греции, поставив под свой контроль Олинф в Халкидике и разрушив Халкидикскую федерацию во главе с Олинфом. Поэтому может показаться, что к лету 379 г. спартанское владычество на каждом кусочке земли было столь же впечатляющим и столь же могущественным, как и афинское в V в. Тем не менее зимой 379/78 г. начались перемены.

Тех, кого боги хотят уничтожить, они сначала лишают разума — так однажды сказал один из персонажей трагедии Еврипида. Поведение Сфодрия, спартанского гармоста, в беотийских Феспиях в начале 378 г. можно расценить только как акт безумия. То ли стремясь достичь исключительной личной известности, то ли потому что его подкупили фиванцы, или потому, что он действовал в соответствии с тем, как понимал приказания или желания соправителя Агесилая царя Клеомброта, Сфодрий попытался захватить афинский порт Пирей. Эта попытка потерпела фиаско. Если афиняне и нуждались в каком-нибудь стимуле, чтобы убедить их активно и настойчиво поддержать освобождение Фив от власти Спарты, то это было как раз то, что надо. Однажды ночью с подходящей театральной смесью трагедии и фарса Пелопиду и горсти других фиванских изгнанников удалось заманить в Фивы, захватить, убить или изгнать спартанский гарнизон и свергнуть проспартанскую клику.

А в Спарте Сфодрий был привлечен к суду за государственную измену, но суд прошел в отсутствие Сфодрия. Он был так уверен, что его признают виновным и казнят, что фактически приговорил себя к смерти заранее, отказавшись вернуться в Спарту, чтобы расплатиться за свои поступки. Но даже в этой ситуации он был признан невиновным, что Ксенофонт справедливо описал как одну из наиболее вопиющих ошибок правосудия в греческой истории. Своим оправданием он был обязан Агесилаю, который контролировал большинство голосов в спартанском Верховном суде (состоявшим из Герусии, заседавшей, вероятно, вместе с эфорами, назначенными на этот период). На Агесилая могло повлиять то, что его сын и наследник Архидам был любовником сына Сфодрия, и Ксенофонт рассказывает хорошую историю о стремлении Архидама вступиться за отца своего возлюбленного, но Агесилая склонили не просто сентиментальные соображения. Он якобы сказал своему сыну, что хотя Сфодрий бесспорно виновен, однако он будет голосовать за его оправдание по прагматической причине, так как Спарта нуждается в таких солдатах, как он. Безусловно, в Спарте всегда существовал крайний дефицит живой силы, но если быть более точным и честным, то Агесилаю следовало бы сказать, что он нуждается в выдающихся спартанцах, которые, как Сфодрий после его оправдания, будут безусловно и непоколебимо преданными и послушными исполнителями его воли. Через семь лет Сфордий погиб на поле боя в Левктрах. Печальное доказательство беспощадного влияния Агесилая на спартанские советы.

Заново освобожденные Фивы в 378 г. сначала перестроились в политическом отношении как умеренная демократия и затем перестроили федеральное Беотийское государство, теперь впервые как демократическую систему. Динамичную военную реформу осуществил вернувшийся из ссылки Пелопид в тандеме с еще более блестящим полководцем и философом Эпаминондом. Среди нововведений, которыми они руководили, было создание элитной армии гоплитов численностью 300 солдат, состоявшей из 150 гомосексуальных пар, известных как Священный отряд. Численность была та же, что и в обычной царской гвардии спартанской армии и специально отобранной спартанской армии в Фермопилах, так что, возможно, это было намеренное отражение спартанской идеи, хотя в спартанской армии гомосексуальные пары не располагались рядом друг с другом в фалангах. Священный отряд стал главным ударным отрядом Беотии в течение следующих десяти лет, на протяжении которых Беотия создала грозный военный сухопутный союз в центральной Греции, оказавший помощь в создании и развитии, по существу, морского союза, возглавляемого Афинами — Второго Афинского союза. Целью обоих союзов была Спарта, которая, как они разумно заявляли, не просто использовала в своих интересах Анталкидов мир, но возмутительным образом нарушила его условия, преследуя собственные эгоистичные и реакционные цели.

Активное военное сотрудничество между Фивами и Афинами было очень ограниченным. События показали, что оно и не нуждалось в большем, чем это касалось поражения Спарты. Первым знаком, что Спарта уже не являлась прежней силой, стала в 375 г. битва при Тегире в Беотии. Пелопид и Священный отряд нанесли поражение не полной армии спартанских или пелопоннесских рекрутов, а только спартанскому отряду, но победа значила тем больше, что была первым спартанским поражением в регулярном сражении гоплитов после единственной катастрофы при Лехее в 390 г. в Коринфской войне. Тем не менее Спарта не отказалась от своих притязаний в центральной Греции, и, по-видимому, в помощь союзникам в Фокиде в 371 г. Клеомброт был конце концов отправлен во главе регулярной пелопоннесской армии для сражения со всем союзом, руководимым Фивами, против которого Агесилай и Клеомброт не смогли предпринять какого-либо значительного наступления в 376 и 375 гг.

Следующая битва при Левктрах была решающим сражением первой половины IV в. Ксенофонт попытался приуменьшить последнюю ответственность Агесилая за злосчастное поражение, сообщив, что Клеомброт и высшее командование вступили в бой несколько навеселе. В действительности же спартанцы потерпели поражение из-за дисциплины и новаторства Эпаминонда и Пелопида. Несмотря на то, что спартанцы были учителями фиванцев, как уже Анталкид якобы заявлял, теперь фиванцы на поле боя оказались более искусны, чем спартанцы, и это было также необычно, как тот факт, что на поздних стадиях Афинской войны спартанский флот превосходил афинский. Местами Эпаминонд сосредоточил фиванских гоплитов по пятьдесят в глубину — по сравнению с обычной глубиной в восемь шеренг, которая использовалась в сражении гоплитов. Он разместил своих великолепных солдат — Священный отряд под командованием Пелопида — на левом фланге, в то время как традиционно более сильным в битве гоплитов было правое крыло. Он продвигался со своими солдатами косым клином, а не в лоб, как было обычно. И, кроме того, он столкнулся только с деморализованной и сократившейся спартанской армией.

К 371 г. в общей сложности насчитывалось немногим более 1000 взрослых спартанских граждан мужского пола. Различные происшествия и более всего землетрясение, произошедшее около 464 г., потери в боях, спартанский имущественный и наследственный закон привели к этой oliganthrôpia — к дефициту резерва солдат, что Аристотель справедливо рассматривал как определяющий фактор в окончательном упадке Спарты как великой державы. Значительная доля этой немногочисленной оставшейся части граждан сражалась и потерпела поражение при Левктрах, погибло около 400 человек из 700, включая царя Клеомброта и, как указывалось выше, Сфодрия. Даже Ксенофонт не мог удержаться, чтобы не отметить, что некоторые из спартанских сподвижников по Пелопоннесскому союзу не были разочарованы таким исходом. Последствия для спартанского боевого духа были таковы, что выживший царь Агесилай вынужденно издал указ, по которому за побег или трусость при Левктрах обычное наказание к спартанцам не применялось. Это было молчаливое признание, что система Ликурга рухнула.

В этой главе намечена схема катастрофического заката спартанских удач в течение десятилетий, последовавших после провала на поле боя в Левктрах. Мессенские илоты с жизненно важной помощью демократических Фив во главе с философом и полководцем Эпаминондом вновь взбунтовались, но на этот раз успешно. Их новая столица Мессена была зримым и очевидным признаком унижения Спарты. Пелопоннесский союз в качестве эффективного инструмента спартанской власти за рубежом распался в течение нескольких лет. Стремление Спарты в течение этих лет вновь заключить союз с Афинами указывает на то, в какой безвыходной ситуации находился город. Так стал совершенно очевидным провал правления Агесилая.

Окончательное освобождение мессенцев не могло произойти без внешнего вмешательства, и притом вмешательства специфического, предпринятого самым блестящим полководцем греческого мира, к тому же человеком философского склада ума. Эпаминонд достиг славы главным образом на поле боя, но сэр Уолтер Роли имел основание оценить его как величайшего среди древних греков, а не только как величайшего древнегреческого полководца. Он был освободителем невиданного до того времени масштаба. В конце 370 г., воодушевленный раздорами в Аркадии в тревожной близости к Спарте, он наконец смог использовать свою грандиозную победу при Левктрах и выжать все возможное из исторического поражения Спарты.

Он вторгся в Лаконию с союзными силами численностью примерно от 30.000 до 40.000 человек. Ему помогло то, что многие из периэков северной Лаконии уже дезертировали, но если бы они и сопротивлялись, это бы только замедлило его продвижение, но не помешало бы ему. Он подступил к Спарте достаточно близко, чтобы жители не обнесенной стенами Спарты увидели огонь от горящего зерна и зданий и ощутили запах. Аристотель несколько не по-джентльменски заявляет, что спартанские женщины вызвали большее смятение и замешательство в рядах спартанцев, чем собственно враги. Но, возможно, это просто некорректный способ сообщить, что женщины были напуганы совершенно непривычным видом многочисленной вражеской армии, действительно уничтожающей имущество, включая их собственное, у них под самым носом. Тем не менее Эпаминонд не был заинтересован в захвате Спарты, не говоря уже о ее разрушении. Он прошел через долину Эврота до спартанского порта Гифея, который он, вероятно, действительно разрушил по военным, а также политическим соображениям. Затем он вернулся назад на север через Лаконию, прежде чем двинуться на запад в Мессению — к своей основной цели.

Мессенские илоты уже бунтовали, примерно в то же время поднялись на восстание периэки в северной Лаконии. Предположительно, по крайней мере некоторые из мессенских периэков присоединились к восстанию, как и их предки почти столетие назад вслед за крупным землетрясением. Задачей Эпаминонда было проследить, чтобы восстание не было подавлено и чтобы освобождение илотов стало необратимым. Этого он добился, наблюдая за сооружением Новой Мессены, окруженной массивной крепостной стеной, при строительстве которой остроумно использовалось местоположение рядом со склоном горы Ифомы. Остатки этих стен, очевидным образом отличавшие Мессену от Спарты, вокруг которой не было крепостных укреплений, до сих пор производят большое впечатление. К гражданам Новой Мессены, среди постоянных жителей которой — бывших илотов — в первом ряду оказались, конечно, взрослые мужчины, вскоре присоединились потомки мессенской диаспоры илотов, включая некоторых даже из Северной Африки.

После переименования сицилийского Занкла в Мессену около 490 г. и основания афинянами Навпакта около 460 г. существовали «мессенцы», которые с гордостью так себя называли, а что касается жителей Навпакта, то под этим именем они делали подношения в Олимпии назло своим бывшим спартанским господам. Самым заметным из этих даров является все еще в значительной степени сохранившийся монумент Победы, созданный в конце 20-х гг. V в. Пеонием из Менда, но с 369 г. «мессенцами» par excellence (по преимуществу. — фр.) называли жителей Новой Мессены, и в качестве таковых они были предметом самых возбужденных пересудов среди интеллектуалов всей Греции.

Алкидам, риторик и софист из Малой Азии, писал в поддержку их освобождения, что «Бог никого не сделал рабом», подразумевая, что рабство является чисто человеческим установлением без божественного соизволения и, следовательно, недозволенным. Платон не заходил так далеко, фактически рабовладение сильно повлияло на его мышление, но он заявлял, что спартанская система илотов была наиболее спорной системой рабства во всей Греции, вероятно, потому что илоты были греками, а не иностранными варварами, как большинство несвободных в греческом мире. Но самый красноречивый комментарий по поводу бывших мессенских илотов сделал Исократ, профессиональный соперник Алкидама и Платона, в памфлете, поданном как речь наследного царевича Архидама в драматическом контексте 366 г. до н. э. Более всего исократовского Архидама огорчало то, что спартанцы должны терпеть своих бывших рабов, которые распоряжаются как свободные и независимые граждане, там, где недавно был их собственный задний двор.

Архидам III

Архидам был сыном Агесилая и его жены Клеоры, родился он, вероятно, в конце 90-х гг. V в. В конце 70-х гг. или начале 60-х IV в. он женился на Дейнихе, дочери Эвдамида, выдающегося командира, известного тем, что его стратегию одобрял Агесилай. Эвдамид был братом покойного Фебида (умер в 378 г.), который также пользовался покровительством и расположением Агесилая. Брак, вероятно, был династическим.

Впервые Архидам появляется в исторических документах в 378 г. как любовник сына Сфодрия, умоляющий своего могущественного отца сохранить жизнь отцу его возлюбленного. Сфодрия тогда пощадили, но вскоре он погиб в битве при Левктрах в 371 году. Архидам не принимал участия в этом страшном столкновении, возможно, потому, что еще не имел сына и наследника. Его второстепенная роль заключалась в том, чтобы встречать выживших в Мегариде и сопровождать их домой. Через три года он получил первое из засвидетельствованных поручений, фактически представляя в Аркадии своего теперь престарелого отца. Здесь он выиграл сражение, получившее название «Бесслезной битвы», потому что в ней не погиб ни один спартанец, настолько ценны и редки теперь стали эти жизни. Не менее откровенно о тяжелых условиях в Спарте свидетельствует эпизод, приписываемый Архидаму, в собрании Плутарха Изречения царей и полководцев:

В результате кризиса после поражения при Левктрах спартанцы добровольно вступили в союз с Дионисием I, тираном Сиракуз с 405 по 367 г., потому что он послал наемные войска и новейшее вооружение им на помощь в Пелопоннес. Среди других удачных нововведений Дионисий способствовал усовершенствованию «артиллерии», что позволило ему, например, захватить Мотию на западе Сицилии, осадив ее в 398 г. Комментарий Архидама по поводу стрелы катапульты, которую он увидел в начале 60-х гг. IV в., был точной копией замечания, приписываемого Фукидидом одному из захваченных в 425 г. в Сфактерии спартанцев, находившемуся в заложниках в Афинах, который сказал, что стрелы («веретена») — женское оружие и они не являются истинным мерилом мужской отваги в ближнем, рукопашном бою гоплитов. Это было особенно верно относительно стрел, которыми выстреливала катапульта, но ответ шокированного Архидама демонстрирует одну из главных причин военного провала консервативной Спарты в изменившихся условиях ведения боевых действий в IV в.

По свидетельствам, Архидам вновь отличился во время вторжения Эпаминонда в 362 г., когда фиванцы проникли в саму Спарту. Он не мог действовать полностью по своему усмотрению вплоть до смерти отца в 360 или 359 г., после чего, очевидно без соперничества, взошел на престол Эврипонтидов как Архидам III. Его соправитель, царь Клеомен II из рода Агиадов, правивший с 370 по 309 г., не имел никакого веса. Но, как бы то ни было, даже способный и активный Архидам мог сделать немногое, чтобы оказать сопротивление македонцам, под командованием царя Филиппа II продвигающимся на юг (359–336), или чтобы восстановить положение Спарты в Пелопоннесе несмотря на наступление на Мегалополь в 352 г. В 346 году он на короткое время занял Фермопилы, оказывая помощь фокейцам в их десятилетней войне с Филиппом, но души его героических предков, павших в ущелье, не были успокоены его унизительным отступлением.

Кульминацией триумфального продвижения Филиппа в покорении всей материковой Греции стала битва при Херонее в Беотии в 338 г., но к тому времени Спарта была слишком ослаблена даже для того, чтобы принять участие в сражении. Когда Филипп продолжил свое победное шествие, вторгшись в Лаконию, он, как и Эпаминонд, не стал завоевывать или занимать город и сознательно оставил его вне дипломатических интересов своего нового Коринфского союза. Коринф, место знаменитой эллинской декларации во время сопротивления Персии в 481 г., когда-то был главным союзником Спарты в Пелопоннесском союзе, но эта организация также была тихо свернута и прекратила свое существование в середине 60-х гг. IV в. Коринфяне, другие бывшие члены Пелопоннесского союза, новые города Мессена и Мегалополь, а также Аргос предпочли встать на сторону Филиппа, а не Спарты. Со своей стороны сверхловкий дипломат Филипп знал, что, исключив Спарту из союза, он сможет обеспечить лояльность этих антиспартанских городов.

Александр Великий, сын и наследник Филиппа, привел два убедительных доказательства, свидетельствующих о бессилии Спарты в межнациональных делах. Первое — в 334 г. после битвы на реке Граник, когда он отправил в Афины ровно три сотни доспехов (комплекты снаряжения гоплитов) для передачи их в дар Афинскому акрополю со следующей надписью:

Фраза «кроме спартанцев», для которых число 300 оставило неизгладимый след в коллективном национальном сознании, было намеренным оскорблением и публичным унижением, напоминавшим, что они не участвуют в общегреческом антиперсидском походе, возглавляемом Александром. Второе было сделано три года спустя, в 331 г., когда сын и наследник Архидама Агис III возглавил попытку восстания против македонского господства, но потерпел полное и решительное поражение при Мегалополе. Александр презрительно отозвался об этой битве как о «войне мышей».

Что же, возвращаясь в заключение к важнейшим событиям 338 г., ждало Архидама? Он оказался далеко за морями и умер как наемник единственной настоящей колонии Спарты Тараса (Тарента), сражаясь против соседних местных жителей лукан. Тень своего отца Агесилая. Но, тем не менее, скульптурный портрет Архидама был помещен в Олимпии; до нас, вероятно, дошла копия римского периода. Агесилай пришел бы в ужас. С его точки зрения, мужчина должен оставить после себя как памятник свои деяния, и только деяния, а не бесполезные фальшивые идолы. Sic transit gloria laconica (Так проходит слава лакедемонян. — лат.).

Основание Новой Мессены было не единственным ударом после Левктр, который Эпаминонд смог нанести Спарте. Усилив нажим, он также наблюдал в 368 г. за строительством Мегалополя («Великого города») на юге Аркадии, объединившего сорок бывших общин, некоторые из которых ранее принадлежали лаконским периэкам. Здесь проявились федералистские тенденции, очевидные в Аркадии, по крайней мере с начала V в., но понадобился Эпаминонд, сам гражданин федерального демократического государства Беотии, чтобы осуществить их надежды, превратив Мегалополь в новую столицу федеральной Аркадии. Размеры его театра, самого большого в Пелопоннесе, были показателем важности Мегалополя как главного федерального объединяющего центра. Спарта, разумеется, всеми силами сопротивлялась федеральным государствам и расчленяла их, когда только могла (например, Беотийскую федерацию в 386 г., Халкидскую в 379 г.). Однако местоположение Мегалополя было таково, что оно напрямую угрожало проходу любой спартанской армии, стремившейся продвинуться в Пелопоннесе или Греции на север от Коринфского перешейка. Это была кость, которая прочно засела в горле Спарты.

Неудивительно, что, когда подошло время составления посмертной эпитафии Эпаминонду (на его статуе, воздвигнутой в Фиванском акрополе), эти два новых пелопоннесских города были особо упомянуты:

Упоминание об отрезанных волосах Спарты — блестящий образ, потому что остриженные волосы были общегреческим символом траура, а спартанские мужчины носили длинные волосы. Материнский образ Мессены косвенно противопоставлен спартанскому кровожадному и подчеркнуто несемейственному отношению к порабощенной рабочей силе — илотам. В конце Мегалополь предстает увенчанным за победу в состязании благодаря копьям Феба, в честь которого названы Фивы. Когда-то Фивы были славным «дорийским копьем» Спарты (прекрасное выражение Агесилая), которое поддерживало греческую свободу от персов. Теперь же положение совершенно переменилось.

Эпитафия на смерть Эпаминонда была составлена только через шесть лет после основания Мегалополя, потому что Эпаминонд умер победителем во второй крупной битве при Мантинее в северной Аркадии (первая произошла в 418 г.). Он вторгся в Пелопоннес в четвертый раз летом 362 г. Удостоверившись, что Спарта не сможет участвовать в грядущей решающей битве в полную силу, он совершил второе вторжение в Лаконию, но на этот раз проник в саму Спарту, не окруженную крепостными стенами. Защитники спартанской стороны предпочитали переключать внимание на индивидуальные акты героизма, проявленные восемнадцати- или девятнадцатилетними юношами, а не распространяться о неспособности спартанцев Агесилая оказать сопротивление Эпаминонду или о вспышках существенных разногласий в спартанских рядах.

Исад

Надежно подтвержденные сведения об Исаде ограничены единственным местом в Жизнеописании Агесилая Плутарха. Ситуация в этом отрывке связана с проникновением Эпаминонда в Спарту в 362 г., и хотя ситуация явно критическая, это никак не исчерпывает интереса к самому отрывку и его значения:

Фебид, отец Исада, не был обычным спартанцем, и даже для спартанца он был невероятно амбициозен. В 382 г. он незаконно занял Фивы и в мирное время разместил там гарнизон, однако Агесилай, независимо от того, сам ли или нет, подтолкнул или заранее приказал ему, задним числом поддержал его действия. Эвдамид, брат Фебида и дядя Исада, также отличился как командир в спартанской кампании против Олинфа (381–379 гг.) и, возможно, в конце 70-х или начале 60-х гг. IV в. сын Агесилая Архидам женился на дочери Эвдамида, несомненно, по обычным финансовым и политическим соображениям. Но в 378 г. Фебид погиб на посту главнокомандующего в Беотии, таким образом, Исад, родившийся в конце 80-х, вырос без отца, но хорошо помнил, что его отец был спартанским героем.

В 362 г., когда Эпаминонд вторгся в Спарту, Исад пребывал в том периоде жизни мужчины, который спартанцы называли paidiskosy «отроческим», т. е. между возрастом мальчика (pais — от 7 до 18 лет) и совершенно взрослого воина (аnêr — после 20 лет). Это был промежуточный период, когда особо отличившихся юношей отбирали для охоты на илотов в Криптию, отряд секретной службы. Их посылали в сельские районы, вооруженных только ножом, еду они могли добыть для себя, лишь собрав зерно на поле или украв. В качестве своего рода испытания на мужество или ритуала посвящения от них требовалось «запятнать себя кровью», убив какого-нибудь подвернувшегося илота или, возможно, илотов, известных как нарушители порядка. Нагота Исада соответствует его еще невзрослому возрасту, возрасту эфебов, но тот факт, что он натер себя маслом, во-видимому, позволяет предположить, что он в то время занимался физическими упражнениями. Именно спартанцы, как сообщает нам Фукидид, ввели в Греции практику умащения бесспорно отчасти из-за обилия оливкового масла, производимого в благоприятных условиях Лаконии и Мессении, и мы вспоминаем изумление лазутчика Ксеркса, когда он увидел спартанцев в Фермопилах, делающих энергичные гимнастические упражнения, готовясь к сражению и смерти.

Возможно, что память о героической жизни отца и о других спартанских героях, таких, как те, что сражались в Фермопилах, воодушевила Исада действовать подобным образом. Однако его поведение было решительно невзрослым: он бился один, а не как член дисциплинированной фаланги, при этом сражался несколько безумно, примерно как Аристодам при Платеях в 479 г., которого спартанцы не наградили за доблесть, потому что им показалось, что его действия определялись желанием умереть, а не истинной хладнокровной отвагой. Вот, по-видимому, почему эфоры с характерной спартанской смесью приверженности закону и практицизма сначала увенчали Исада как победителя на атлетических состязаниях, а затем наложили на него показательно солидный денежный штраф.

После того как Агасилая связали по рукам и ногам в Спарте, Эпаминонд возвратился на север. Произошла подготовительная стычка конницы, в которой был убит Грилл, сын Ксенофонта, прошедший через воспитательную систему Агогэ в качестве почетного чужеземного гостя. Вскоре после этого стала очевидной основная особенность битвы. Детально спланированное сражение гоплитов — вторая битва при Мантинее развивалась так же, как и битва при Левктрах, и с тем же исходом, с той только разницей, что в этом случае спартанцам помогали их союзники из Афин.

Затем последовал Всеобщий мир, фактически заключенный на поле боя. Или, может быть, это был всеобщий беспорядок? Именно так увидел ситуацию Ксенофонт, бывший клиент Агесилая и проспартанский изгнанник, но затем, вероятно, вновь примирившийся с городом своего рождения. Что касается Агесилая, в этом страшном для своего города положении он не смог придумать ничего более полезного, чем отправиться в путь в Северную Африку служить наемным командиром, хотя ему было уже за восемьдесят. В его основную задачу входило быстро добыть большую сумму денег в Египте, чтобы пополнить истощившиеся средства на войну, но он умер на обратном пути домой в месте, известном как Менелаева гавань, там, где сейчас находится Ливия.

Упоминание места смерти достаточно уместно для спартанского царя, но то, как произошла эта кончина, знаменует печальный конец правления, который начался, когда Спарта, казалось, находится на вершине могущества и успеха, как на своей территории, так и за ее пределами. Суд современных исследователей все еще не определился относительно степени личной ответственности, которую должен нести Агесилай за гибель Спарты, но, по моему мнению, он, с одной стороны, слишком рьяно проводил ложную зарубежную имперскую политику, а с другой стороны, не смог справиться с основными и давними спартанскими экономическими, социальными, политическими и военными проблемами, и поэтому на нем лежит большая доля вины. Его царствование действительно было хромым.

Спарта в 331 г. находилась в состоянии упадка, но еще не окончательного заката. Александр умер в Вавилоне в 323 г. прежде, чем смог вернуться в Грецию и урегулировать спартанский вопрос, если вообще он намеревался возвращаться или менять отношение к ловкому решению отца не урегулировать ситуацию со Спартой. В войнах появившихся наследников Александра, которые беспокоили Эгейское побережье греческого мира в течение двадцати лет (битва при Ипсе в 301 г. отметила в некотором роде их завершение), Спарта в значительной мере оставалась статистом и чаще всего пребывала за кулисами в ожидании своего часа, не принимая участия в главном действии. Характерно, что Спарта не приняла участия в возглавляемом Афинами антимакедонском восстании 323–322 гг., в так называемой Ламийской войне, а также в 315 г., когда Кассандр Македонский вторгся в Пелопоннес, чтобы установить господство над Мессенией.

Вместо этого Спарта играла в наемников. Город снаряжал наемников и поставлял их на мыс Тенар на южной оконечности полуострова Мани, в один из центров вербовки вездесущих солдат, вместе с которыми преемники Александра вели непрерывные войны. А в 315 г. еще один спартанец из царской семьи — Акротат из рода Агиадов (сын удивительно ничтожного царя Клеомена II, который правил с 370 по 309 г.) пошел по стопам Агесилая II из рода Эврипонтидов и его сына Архидама III, решив лично отправиться наемником на службу за границу. Но в Сицилии он добился немногого и, вернувшись в Спарту, умер раньше своего отца. Его своевольное поведение показало, что он является спартанцем старой школы. Однако его сын Арей, сменивший своего деда на престоле Агиадов, сумел полностью изменить традицию.

Около 300 г. преемником своего отца Эвдамида I на троне Эврипонтидов стал Архидам IV. При нем Спарта впервые через несколько лет после главного раздела военной добычи, последовавшей за битвой при Ипсе, была втянута в войны претендентов. В 294 г. Деметрий Полиоркет, сын Кассандра, вторгся в Пелопоннес, рассматривая это вторжение как контрудар в состязании, где призом должен стать трон Македонии, которого его лишило поражение при Ипсе. При Мантинее его встретил Архидам IV, не только быстро проигравший битву, но и лишившийся жизни, как и около 700 других солдат, включая сограждан-спартанцев. Деметрий продвинулся на юг к Спарте и, несомненно, захватил бы ее и нанес ей урон, если бы его не отвлекли более срочные дела на севере Греции. Начиная с 370 г. в Лаконию вторгались четыре раза, но примечательно, что Спарта все еще оставалась не завоеванной иностранными захватчиками. Только через десятилетие, в 281 г., Арей впервые вышел на международную арену, действительно правя наконец как царь. Можно сказать, что при нем Спарта полностью вошла в эллинский период греческой истории. Это был период не столько слияния греческих и восточных обычаев и традиций, сколько время культурного сближения и пригонки, так как греки и уроженцы Востока смешивались друг с другом и что-то заимствовали друг у друга, при этом не уничтожая и не трансформируя полностью собственную культуру.

Арей I

В 309 г. Арей I, сын покойного Акротата, сменил на престоле Агиадов своего деда-долгожителя Клеомена II, хотя сначала, поскольку он был еще несовершеннолетним, власть сохранял его дядя регент Клеоним. Вскоре, однако, Клеоним вслед за своим братом и с таким же незначительным успехом предпочел в качестве наемника отправиться на юг Италии. Но Арей обладал другим типом мышления, нежели его непосредственные предшественники. Его взгляды соответствовали новому стилю эллинского монарха.

В 307 г. главные конкуренты за наследие Александра объявили себя царями — каждый своей территории. Арей взял их в качестве примера, и вскоре после того, как достиг совершеннолетия и принял на себя обязанности царя на троне Агиадов, он, пользуясь образцами Александра Великого, выпустил первые спартанские серебряные монеты с собственным изображением и надписью, смело выгравированной на них. Но назвать себя единственным «царем спартанцев», так как династии Эврипонтидов больше не существовало, было серьезным нарушением традиции Ликурга. Однако нарушил он ее не только в этом. Где-то в 70-х гг. III в. его дядя и прежний регент Клеоним заключил междинастический брак с наследницей Эврипонтидов. Но Арей проявил себя адекватно ситуации, и опасная связь, которая развивалась между его сыном Акротатом (будущем царем на престоле Агиадов) и супругой Клеонима из рода Эврипонтидов, очевидно, во многом была обязана его коварной дипломатии.

Это дипломатическое искусство было еще более очевидно в крупномасштабных междинастических эллинских распрях. В начале III в. он, по-видимому, получил письмо от Первосвященника из Иерусалима, взывавшего к общим спартанским и еврейским прародителям, с просьбой обеспечить спартанскую помощь против царя Селевкидов Антиоха. В 280 г. после создания Пелопоннесской коалиции против македонского сюзерена греков он вторгся в Этолию. В конце 70-х гг. III в., переметнувшись на другую сторону, он получил временное вливание в виде поддержки наемников от македонского царя Антигона II Гоната, который помог ему успешно отбить атаку на Спарту со стороны Пирра, царя Эпира. Вскоре после этого он заключил союз с Птолемеем II Филадельфом Египетским, что позволило ему задумать вторжение через Коринфский перешеек как часть спартанско-афинско-птолемеевой оси в так называемой Хремонидской войне 267–262 гг. Но именно в его правление эта знаменитая «Ликургова» власть начала серьезно слабеть, и в 265 г. ему не удалось пробить брешь в блокаде, навязанной македонским гарнизоном, занимающим Акрокоринф, вблизи которого он и погиб.

Первоначальной миссией Арея было освобождение Дельф от власти Этолийского союза. Эта цель, бесспорно, была вызвана в той же степени стремлением Арея к личной власти, сколько и благочестием, хотя традиционное отношение Спарты к Дельфам, видимо, было достаточно искренним. Во всяком случае, хотя поражение Арея в военном отношении обошлось дорого, оно отнюдь не было абсолютно бесславным, не в последнюю очередь потому, что ему удалось убедить Мегару, Беотию, некоторые города Арголиды, четыре города в Ахейе на севере Пелопоннеса (которые составили ядро Ахейского союза, образованного в 280 г.) присоединиться к общему делу. Получив отпор, в 70-х гг. III в. Арей прибегнул к теперь хорошо знакомой спартанцам царской уловке, завербовав наемников с Крита. Но в 272 г. его поспешно отозвали с Крита, чтобы оказать сопротивление другому вторжению в Лаконию и нападению на Спарту, на этот раз со стороны Пирра, царя Эпира. Со своей собственной двухтысячной армией наемников, усиленной наемниками, присланными на помощь из Коринфа Антигоном Гонатом Македонским, Арей смог снять осаду. Важный вклад был также сделан, как утверждают, несколькими исключительно храбрыми спартанскими аристократками, включая вдову Эвдамида I. Это предвосхищает ту несомненно центральную роль, которую стали играть некоторые спартанские женщины в истории Спарты в течение третьей четверти третьего столетия.

Заявка Арея на место в первой шеренге эллинского мира провалилась во время войны начала 60 гг. III в., которую, согласно одному из ее главных афинских участников, мы знаем как Хремонидскую. Несмотря на то что Арей добился своего рода объединения с действительно крупным эллинским игроком Птолемеем II Египетским, сам он был убит около Коринфа. Дела Спарты теперь шли хуже, чем когда бы то ни было, хуже даже, чем в следующее десятилетие после поражения при Левктрах в 60-х гг. IV в. Потому что не только желанные территории за границей оказались гораздо менее доступными, чем реальная возможность их захватить, но и на своей родине в основе освященных временем «Ликурговых» законов лежал подводный камень вопиющего и всевозрастающего неравенства среди якобы равных спартиатов, от которых к этому времени осталось всего 700 человек. Далее последовал выход на сцену двух царей-реформаторов, по одному от каждого из царских домов, чья слава в немалой степени была обязана тому факту, что их отобрал для составления полного биографического очерка самый выдающийся биограф древнего мира Плутарх из Беотийской Херонеи, который жил и работал на рубеже I в. н. э.

Когда Плутарх приступил к своим Сравнительным жизнеописаниям великих греков и римлян, он едва ли мог предвидеть славу братьев Гракхов, Тиберия и Гая. Оба они занимали должность народных трибунов (соответственно в 133-м, и в 123–122 гг.). Они оба были убиты во время ожесточенной борьбы, наказанные за попытку ввести необходимые реформы в систему управления Римской республикой, которой все еще руководил глубоко консервативный и в значительной степени сплоченный Сенат. С кем из греков мог сравнить Плутарх эти яркие жизни и даже еще более яркие смерти Гракхов? Идеально, с двумя братьями, но если не удастся, в любом случае в каком-то смысле с какой-то парой. Его слегка неуклюжим выбором были спартанские цари Агис IV и Клеомен III. Этот выбор объясняет, почему в настоящей книге нет отдельных биографий этих двух замечательных царей. Их жизненные истории одновременно являются историей самой Спарты третьей четверти III в. до н. э.

Любая параллель между Агисом и Клеоменом с одной стороны и братьями Гракхами с другой в лучшем случае неточная и далеко не полная. Для начала Агис и Клеомен не были братьями, но их, по меньшей мере, связала смерть: Клеомен женился на вдове Агиса Агиаде. Не были Агис и Клеомен и официальными представителями народа Спарты, подобно Тиберию и Гаю Гракхам, которых римский плебс избрал трибунами по списку реформистов. Они были потомственными царями, наследниками престола царских родов Эврипонтидов и Агиадов, правящих соответственно около 244–241 и 235–222 гг. Однако между двумя спартанскими царями и двумя римскими республиканскими трибунами действительно было нечто общее, и Плутарх, разумеется, не был первым, кто это увидел. Оба спартанца также были убиты в ходе ожесточенной гражданской борьбы, и оба открыто поддерживали радикальную, если не революционную, социальную программу, которую они пытались осуществить, манипулируя своей должностной властью.

Итак, почему Агис IV и Клеомен III жили и умерли таким образом? Конечно, недостаточно просто опереться на совместное Жизнеописание Плутарха, чтобы получить возможные ответы на этот сложный вопрос. Во-первых, мы должны выяснить характер, и особенно надежность, источников, отобранных Плутархом. Его излюбленным источником был писатель и историк Филарх из Афин, живший в третьем веке. Но насколько надежно описание Филарха? Если верить его самому суровому критику Полибию, великому аркадскому историку расцвета Рима, то мы должны ответить — совсем нет. Имя Филарха фактически было выбрано Полибием как образец того, как не надо описывать настоящую историю. Что, по-видимому, огорчало Полибия больше всего, так это стиль Филарха, потому что тот ошибался в категориях, путая прагматическую историографию с вымышленным, эмоциональным литературным жанром трагедии.

Но между ними были также серьезные идеологическое разногласия, и с Полибия нельзя снять обвинение в пристрастности. Он родился в Мегалополе около 200 г. в элитарной аристократической среде, которая господствовала в Ахейском союзе в конце III и начале II столетия. В том, что касалось описания истории, он откровенно придерживался патриотических взглядов, подкрепленных пристрастным отношением к своей собственной стране или городу. Что же касается Клеомена III Спартанского, то он был непреклонным и значительное время очень удачливым врагом Ахейского союза и фактически разграбил и варварски обошелся с Мегаполисом Полибия как раз за поколение до рождения историка. Полибий поэтому не мог принять в целом очень благоприятный образ Клеомена, который он нашел в работе Филарха, и фактически считал, что должен опровергнуть его.

Где же истина? Выбор Плутарха последовать за интерпретацией Филарха, так же как и факты, к сожалению, не решают проблему, так как он был скорее биографом морализаторского типа, чем лучшим образцом историка. Поэтому самое большее, на что мы можем претендовать в нашей собственной оценке, так это чтобы она не противоречила фактам, которые Филарх, Полибий и Плутарх сохраняют относительно неприкрашенными, и чтобы наша интерпретация этих фактов, по крайней мере, убедительно передала суть одного из самых интригующих, а также важных эпизодов спартанской истории.

Одна из причин, по которой следующий эпизод производит столь большое впечатление, заключается в том, что это один из очень редких случаев в древнегреческой (или римской) истории, когда мы можем сказать наверняка, что роль женщин оказалась не только заметной, но и решающей. Аристотель в своей Политике писал:

Это, вероятно, особенно относилось к периоду между 404 и 371 гг. Тем не менее между 244 и 221 г. это довольно противоречивое утверждение приобрело смысл и его подтверждение. Я уже упоминал, что Клеомен III женился на вдове Агиса IV Агиаде. Более того, Плутарх сообщает нам, что именно Агиада, горя жаждой мщения за убийство мужа и не менее чем он заинтересованная в том, чтобы довести до конца программу реформ, за которые в первую очередь он и был убит, превратила своего второго мужа Клеомена в реформиста. Кроме того, существовали также мать и бабушка Агиса — Агесистрата и Архидамия, которых Плутарх уверенно называет «богатейшими среди всех спартанцев» (включая как мужчин, так и женщин) и которые также определенно поддерживали Агиса. И последнее, но не менее важное обстоятельство: вызывающая восхищение Кратесиклея, мать Клеомена, раньше своего сына отправилась как заложница в изгнание ко двору Птолемея III и также была убита в ходе кровавой фракционной борьбы.

Гражданские раздоры, фракционная борьба или гражданская война обозначались греческим словом stasis (в современном греческом языке оно означает «автобусная остановка»…). Так как stasis мог иногда угрожать самому существованию греческого полиса, Аристотель сделал главной темой Пятой книги своей Политики его предупреждение или ликвидацию.

Но, как может показаться, задача была безуспешной или почти безуспешной: во всяком случае, stasis продолжал терзать греческий мир в III в. так же, как в V и IV вв. Однако одно очевидное новшество состояло в том, что Спарту, известную в предшествующую эпоху своей eunomia (организованным, надежным руководством) и социальной стабильностью, stasis теперь беспокоил так же, как и любой другой греческий город. Корни этой ситуации здесь, как и всегда, кроются в крайнем и всевозрастающем неравенстве в распределении и владении земельной собственностью.

Спарта когда-то гордилась совершенно противоположным. Она хвасталась политическим равенством среди homoioi или «подобных», что, по-видимому, основывалось на фундаментальном экономическом равенстве среди граждан, которое, очевидно, восходит к предполагаемому законодательству Ликурга, включавшему якобы равное распределение земли в Лаконии и Мессении. На самом деле спартанская земля распределялась совсем не на равных основаниях, и подобного не было никогда. Так же как и в других греческих городах, всегда существовали богатые спартанцы и бедные спартанцы. Острое и все более заметное различие между Спартой и другими греческими городами состояло в следующем: если спартанец становился слишком нищим, чтобы вносить установленный законом минимум натурального продукта в общую трапезу (suskanion, sussition), он лишался статуса homoios и становился членом более низкого класса граждан гипомейонов («младших»). Это автоматическое понижение в свою очередь все более и более ослабляло боеспособность личного состава армии, которая гарантировала статус Спарты как великой державы внутри и вовне Греции вплоть до битвы при Левктрах в 371 г.

Как бы именно ни действовал механизм концентрации земли в Спарте (современные исследователи разделились по этому вопросу, так же как и древние источники), но этот фактор, вероятно, стал главной причиной увеличения нехватки живой силы (oliganthrôpia), вследствие чего между 400 и 250 гг. количество граждан снизилось с 3000 до всего лишь 700, из которых только 100 владели существенной долей земельной собственности. И эта ужасная ситуация заставила Агиса IV заняться ее исправлением, и он сделал это, провозгласив объединяющие, освященные временем лозунги угнетенного крестьянства — аннулирование долгов и перераспределение земли. Это само по себе парадоксальным образом было знаком усилившейся спартанской «нормализации». В ее социальных и экономических условиях оставалось все меньше и меньше специфического, даже если по общегреческим стандартам она и оставалась очень необычной в политическом отношении.

Кроме горсточки богатых людей, которые были или родственниками Агиса, или как-то связаны с ним, в целом богатые спартанцы предсказуемо объединились, чтобы оказать сопротивление его реформам, и обычным спартанским образом обратились к соправителю Агиса царю Леониду II из рода Агиадов (правившего приблизительно в 254–235 гг.) с просьбой защитить их интересы. Поначалу Агис был равным соперником. Леонид был выслан, долги в самом деле аннулированы, и письменные закладные документы (известные как klaria от klaros, что означает участок земли) символически и публично сожжены. Но это был самый большой успех Агиса. Прежде чем он смог серьезно обратиться к запланированному перераспределению земли, ему пришлось пережить унизительное поражение за границей на Коринфском перешейке, и по возвращении в Спарту он вместе с близкими родственниками был убит своими врагами.

Дело реформ, необходимое прагматически и столь же оправданное с точки зрения этических норм, пришлось отложить на пятнадцать лет. Несколько неожиданно оно было продолжено сыном Леонида Клеоменом, который наследовал своему отцу на троне Агиадов в 235 г. В отличие от Агиса, Клеомен сознавал, что внешняя политика имеет такое же значение, как и внутренняя, и проложил путь для внутренней реформы с помощью серии замечательных военных успехов, самым заметным из которых была победа над Аратом из Сикиона и Ахейским союзом, который тот возглавлял. Разграбление Мегалополя (в 223 г.), о котором упоминалось выше, стало кульминацией его успешного предприятия, что на время создало впечатление, будто Клеомен сможет вернуть Спарту к положению международного господства, которое государство занимало до 371 г.

Однако Клеомен был не просто ловким военным руководителем. Он был также высоко эффективным внутренним реформатором, даже, возможно, социальным революционером. Агис, насколько мы можем судить, просто предложил радикальное перераспределение земли. Как свою конечную цель он указал цифры 4500 земельных участков для спартанцев и 15.000 для периэков, но он мало или совсем не продвинулся к ней. Как бы то ни было, Клеомен, начав в 227 г., фактически довел земельное перераспределение в Лаконии приблизительно до этого уровня. Более того, он включил в эту схему не только бедных спартанцев, но и бедных периэков. Кроме того, он освободил около 6.000 остающихся лаконских илотов в обмен на денежную плату за освобождение. Тот факт, что у них были деньги для внесения платы, сам по себе интересен как еще один знак изменившегося характера спартанской экономики. Эти бывшие илоты, по-видимому, таким образом стали собственниками земли, на которой раньше работали по принуждению. Они также стали полноправными гражданами, а не просто неодамодами, как илоты, освобожденные спартанцами в военных целях между 20-ми гг. V в. и 70-ми IV в. Также в эту программу Клеомена вошло большое число его наемных солдат. Эти мероприятия стали главной частью военных реформ Клеомена — таким способом он пытался довести разлагающуюся и устаревшую спартанскую армию до уровня лучших эллинских стандартов, установленных Антигоном Македонским и Птолемеем Египетским.

Ради абсолютной уверенности, что политические враги не смогут воспрепятствовать реформам или ликвидировать их, он первым уничтожил противников, а затем взял в свои руки решающее руководство политическими институтами и структурами, которые могли бы быть использованы, чтобы помешать ему. Эфоры были убиты, монархия с двойным правлением успешно упразднена, когда он возвел своего брата Эвклида на трон Эврипонтидов, а Герусию седой древности (упоминаемую в Большой ретре) обошли и снизили ее значение, создав учреждение Patronomos. Реформы Клеомена не ограничивались экономической и политической сферами. Он также взялся за крупную социальную реформу, стремясь вернуть Агогэ — предполагаемую «Ликургову» систему полного и единого народного образования для всех будущих граждан мужского пола, а также восстановить общие трапезы и постоянные тренировки для взрослых воинов-граждан. С этой точки зрения можно задать вопрос, был ли Клеомен просто реформатором или также и социальным революционером и, возможно, идеологически или даже философски мотивированным революционером.

Сфер из Борисфена на Черном море сообщал, что он посетил Спарту, когда Клеомен был у власти и проводил свои реформы. Сфер был известным философом-стоиком с необычным прагматическим стремлением изменить тот мир, каким он был, и осуществить идеи стоиков на практике. Возможно, это соответствует действительности. Если философские идеи настолько определяли и воодушевляли действия Клеомена, то, несомненно, это очевидное свидетельство крупных культурных перемен, которым подверглась Спарта, начиная с ее лучших дней, например, правления царя Агесилая II (около 445–360). Но эту связь, к сожалению, нельзя доказать. В любом случае реформы оказались скоропортящимся продуктом. В 222 г. Клеомен потерпел решающее поражение от Антигона III Македонского в Селассии к северу от Спарты. Его реформы были упразднены и полностью изменены. Сам Клеомен через три года нашел свою не слишком славную смерть в изгнании в столице Птолемея Александрии. Это положило конец замечательному и, возможно, неповторимому политическому и социальному эксперименту.

Затем дела в Спарте опять пошли плохо. Пара личностей, во-первых, Ликург (значимое имя!) и затем Маханид поднялись над толпой и ненадолго проявили себя в политической и военной роли, за что из недружественных источников получили прозвище «тиранов». Но только после катастрофического и дорогостоящего (по-видимому, 4.000 погибших спартанцев) поражения Маханида в битве при Мантинее в 207 г. через 12 лет после смерти Клеомена Спарта вновь пережила возрождение под властью другого «тирана». В течение следующих пятнадцати лет судьба Спарты связана с именем Набиса, сыном Демарата.

Набис

Набис, вероятно, скорее семитское, а не индоевропейское (греческое) имя, и, по-видимому, он был просто выскочкой и узурпатором, несмотря на основанные на имени отца утверждения, что по прямой линии он является потомком свергнутого царя Демарата из рода Эврипонтидов, около 490 г. отправленного в изгнание. Он родился приблизительно между 250 и 245 гг. В 207 г. захватил теперь уже единственный трон после подозрительно своевременной смерти своего царского подопечного по имени Пелоп. В стиле древнегреческих тиранов он создал личную гвардию из наемников и, кроме того, пригласил на помощь нескольких критских пиратов. Получив власть, он не стремился избегать ассоциаций с царской семьей. Напротив, он жил во дворце. Такую постройку Южная Греция увидела впервые со времен Микенской эпохи Поздней бронзы. Он держал конюшню парадных лошадей и, разумеется, именовался «царем» на монетах, официальных печатях и других именных документах.

Утверждалось, что Набис пытал, а затем сослал своих спартанских оппонентов и заставил их жен выйти замуж за бывших илотов, которых освободил и сделал спартанскими гражданами. Его собственная жена была чужеземкой, гречанкой из Аргоса по имени Алия, такие династические браки были рядовым явлением среди эллинских правителей. Но впервые спартанский правитель безнаказанно устроил свой брак за пределами Спарты. Его предшественник Леонид II в 244 г. был временно изгнан именно по той причине, что женился не на спартанке.

В течение пятнадцати лет Набис ухитрялся оставаться у власти, но в 192 г. он был убит во время переворота, осуществленного Этолийским союзом — главным греческим соперником Ахейского союза. Источники, которыми мы располагаем, одинаково недоброжелательны к нему, поэтому трудно оценить утверждение, что он стремился преобразить государство в собственных диктаторских интересах, возродив вариант радикальных реформ Клеомена III, свергнутого во время переворота в 222 г. Возможно, будет несколько более точным сказать, что он привел в движение необходимую модернизацию Спарты, которая, в конце концов, должна была вывести ее из ограниченной и узкой тени Ликурга на свет более космополитичного позднего эллинского греческого мира.

Тогда как Клеомен III освободил 6.000 илотов только в качестве отчаянного военного маневра, возможно, не имея в виду долгосрочное социальное значение этого акта для окончания эпохи существования илотов, для Набиса освобождение илотов было политической линией, частью программы экономической модернизации. Он поощрял более гибкую, ориентированную на рынок политику, поддерживал деятельность ремесленников и торговцев, так что к концу его правления Спарту впервые действительно можно назвать экономически зависимой от внешнего мира. Однако в международных делах его успехи были неоднозначными, и, в конце концов, в 195 г., когда он был вынужден уступить контроль не только за Аргосом, но также и лаконскими портами периэков, Рим в лице Тита Квинкция Фламинина положил конец всяким притязаниям на независимость. Попытка отвоевать ее в 193 г. была подавлена Фламинином с помощью Филопимена, полководца Ахейского союза, а в следующем году сам Набис был убит.

Наиболее заметное наследие Набиса — городская стена в Спарте, которая была наконец завершена не позднее 188 г., хотя идея, вероятно, задумывалась или, по крайней мере, решительно продвигалась при режиме Набиса. В старые добрые времена классической эпохи сама идея создания защитного пояса вокруг Спарты была отвергнута с презрением как немужественная, хотя против ее строительства звучали также и практические доводы, так как, с одной стороны, Спарта уже имела адекватную защиту благодаря человеческому фактору и окружающей среде, а с другой стороны, из-за физического отделения Амикл — пятого селения, входящего в состав Спарты. Теперь на рубеже третьего и второго столетия Спарта, отчаянно нуждавшаяся в защите городской стены, имела возможность построить ее и, кроме того, такой правитель как Набис на сооружении чрезвычайно протяженной и мощной крепостной стены мог нажить политический капитал. Во всяком случае, новая городская стена Спарты составила приблизительно 48 стадий (около 9,6 км) в окружности, она была построена на каменной основе из кирпича, покрытого плиткой, с наблюдательными башнями, размещенными через равные интервалы. Около 200 г., в то же самое время, когда строилась стена, Киносура («Собачий хвост»), одно из четырех основных селений Спарты, публично выразила благодарность официальному уполномоченному по водоснабжению — это был еще один знак урбанизации Спарты и повысившегося внимания к городской безопасности.

Решительное вмешательство Рима, какова бы ни была его точная мотивация, преимущественно способствовало немедленной выгоде Ахейского союза, который со времени его создания в 280 г. превратился в одно из двух самых могущественных объединений греческих городов, вторым был Этолийский союз.

Спарта и Ахея были врагами со времен Клеомена III, и, руководствуясь привычным принципом: враг моего врага — мой друг, Спарта и Этолия стали союзниками. Однако по иронии судьбы именно Этолия субсидировала расправу с Набисом в 192 г., потому что боялась его ненадежности. Но и Спарта, и Этолия были только игрушками в руках Ахеи, которая в 192 г. с помощью Филопимена насильно включила Спарту в Ахейский союз. Это было унижение и шок невероятного для Спарты масштаба. Когда-то, и не так уж давно, все еще оставаясь силой, с которой надо было считаться, по крайней мере в пелопоннесской политике, Спарта теперь оказалась в одинаковом положении с самым незаметным членом Ахейского союза. Ее независимость, высоко ценимая составляющая свободы, столь дорогой сердцу греков, подошла к концу. Через четыре года в 188 г. Филопимен завершил унижение с помощью радикальной внутренней реформы в полном противоречии с сущностью реформ, проведенных Агисом, Клеоменом и до некоторой степени Набисом. Он ликвидировал законодательство Ликурга, что бы оно теперь ни означало, и, в известном смысле последовательно, разрушил спартанскую антиликургову новую городскую стену.

В Спарте теперь в определенном смысле было два хозяина — Ахея и Рим. В следующем десятилетии происходило бесконечное дипломатическое маневрирование между Южной Грецией и Римом, так как различные группы спартанских изгнанников вопреки жесткой ахейской оппозиции пытались убедить римский Сенат вернуть их и восстановить некоторое подобие ликурговой Спарты (но включая и городскую стену). В конце концов, около 180–179 гг., проблема изгнания была решена, городская стена вновь отстроена, но возрождение предполагаемой ликурговой Спарты в любом виде должно было подождать намного дольше, по крайней мере, до широкой римской колонизации Южной Греции в 146 г. Между тем зимой 168/67 гг. произошло наиболее значительное событие. Выдающийся римский полководец Л. Эмилий Павел летом 168 г. нанес поражение царю Македонии Филиппу V в битве при Пидне. Следующей зимой он значительно продвинулся в глубь Греции, частично с целью того, что мы могли бы назвать культурным туризмом. Важнейшей остановкой на своем пути он назвал Спарту, потому что, как он сообщил, хотел отдать дань уважения унаследованному от предков спартанскому образу жизни. Но в действительности от особого стиля одежды и мужской прически осталось немногое. Однако возможно, что именно визит Павла стал ключевым стимулом для последующих решительных усилий спартанцев по превращению города в своего рода тематический парк, музей их когда-то славного прошлого для привлечения культурных туристов, подобных Павлу, и для того чтобы утвердиться под эллинским солнцем на культурной, а не на военной и политической почве.

Спарта, как это воспринималось, страдала из-за своей зависимости от Ахейи. Ахейя, со своей стороны, страдала из-за римского наказания за то, что встала на сторону Филиппа Македонского в войне с Римом. Это повлекло насильственную передачу Риму и Италии 1000 известных ахейцев в качестве заложников, среди которых был и Полибий. Именно проблема спартанской независимости от Ахейи вновь ввергла Ахейю в конфликт со Спартой и в связи с этим в конфликт с Римом и привела к ее окончательному поражению в период между 152 и 146 гг., который Полибий (наконец вернувшийся на родину в 150 г. и с этого времени ставший сторонником Рима) презрительно назвал временем «неразберихи и беспорядка». В 148 г. Спарта, теперь под крепким руководством Меналкида (подходяще названного словосочетанием греческих слов «могущество» и «сила»), в итоге вышла из Ахейского союза, оставив его в стороне, когда ахейцы, в свою очередь, устроили восстание против Рима, которое с римской точки зрения называлось Ахейской войной.

Эта война завершилась в 146 г. решительной победой Л. Муммия и страшными репрессиями против мятежников. Спарта, напротив, вышла из конфликта довольно удачно. Независимость от теперь несуществующего Ахейского союза была, разумеется, заменена подчинением Риму, общему сюзерену Греции, но в городе сохранилась нетронутой отстроенная стена и, вероятно, теперь была завершена ограниченная реставрация «ликурговых» институтов. Это касалось прежде всего системы Агогэ, и большинство сохранившихся свидетельств, особенно надписи из святилища Орфии на Эвроте, относятся к Агогэ периода после 146 г. Тем не менее Спарта теперь превратилась в подобный всем остальным город-государство, более или менее ограниченный в своих непосредственных пределах на Спартанской равнине, так как, конечно же, была лишена последних из периэков, возможно, за исключением района Белминатис в верховьях долины Эврота, и даже на Спартанской равнине, по-видимому, вскоре исчезли остатки илотов. Собственно, можно сказать, что здесь зародилась римская Спарта, и это была совершенно другая Спарта, совершенно иной город по сравнению с его эллинским, классическим и архаическим прошлым.

Сохранение древностей стало ведущей идеей новой Спарты, и вполне уместно город, никогда ранее не славившийся как центр письменной культуры, создал наконец собственных, взращенных на своей земле хранителей древности, чтобы запечатлеть процесс «окаменения». Контакт между Спартой и Римом усилился до такой степени, что Спарта построила специальную гостиницу для визитов римских чиновников. Больше ничего примечательного не произошло в общественной письменно зафиксированной истории Спарты между 146 и 88 гг., началом первой Римской войны против понтийского царя Митридата, в которую спартанцев втянули помимо их желания. Война, по-видимому, повлекла за собой морские рейды против Спарты через долину Эврота и несколько раз заставила их обратиться к городской стене. Однако к началу 70-х гг. мир был в достаточной мере восстановлен для того, чтобы юный Цицерон, последовав примеру Эмилия Павла, совершил туристический визит в Спарту, хотя он прибыл скорее как ученик, а не завоеватель.

В 49 г. внутри Римской империи вспыхнула интенсивная гражданская война между соперничающими силами Помпея и Юлия Цезаря. Греки в целом относились к сфере влияния Помпея, и у спартанцев, как и других греков, не оставалось иного выбора, как уступить требованиям и предоставить солдат, когда Греция на короткий период стала главной ареной гражданской войны. Спартанская чеканка монет этого периода подтверждает, что царского правления в любой его форме в это время уже не существовало. Ничего не дает интересное, хотя и некорректное, сравнение Полибием государственного устройства Спарты и Римской республики, которое предполагает сходство между правлением двух спартанских царей и двух римских консулов. Но, как мы увидим, время монархии в Спарте отнюдь не прошло.

Помпей был убит в Египте в 48 г., и Цезарь получил единоличную власть над римским миром под именем Диктатора. Хотя в 44 г. он был убит, римский мир неуклонно стремился к монархической форме, что, в конце концов, и было успешно и надолго достигнуто приемным сыном и наследником Юлия Цезаря Октавианом, больше известным в истории под принятым им именем Августа. В 42 г., когда Октавиану было около 19 лет и когда Греция находилась под властью консервативного республиканца Марка Брута, спартанцы смело, если не сказать опрометчиво, объявили о своей поддержке Октавиана и его тогдашнего политического партнера Марка Антония (Marcus Antonius). Этот ход, а также предоставленное в 40 г. убежище будущей жене Октавиана Ливии — все это оказалось весьма расчетливыми и счастливыми шагами, так как Август сначала нанес поражение Антонию при Акдии в 31 г., а затем в 27 г. сам утвердился в Риме как первый римский император. Как единственный город материковой Греции, поддержавший Октавиана, Спарта на некоторое время оказалась в центре внимания заново (в 27 г. до н. э.) созданной провинции Ахейи. В 21 г. Август дошел до того, что удостоил город своим собственным присутствием и отобедал с местными чиновниками.

Последний спартанский герой (если это правильный термин), украсивший нашу историю, это Гай Юлий Эврикл, имя которого уже само по себе говорит нам, что мы вошли в новую эпоху, мир, где господствовал Рим. Он обязан своим nоmеn (родовым именем) Юлий тому, что ему было пожаловано римское гражданство в дар от самого знаменитого Юлия того времени — Гая Юлия Октавиана Цезаря Августа, иначе известного нам как Октавиан или Август. Отчасти в честь Эврикла Август совершил этот, упомянутый выше, визит в Спарту. Эврикл стоял тогда на вершине системы эвергетизма — политически поощряемой общественной благотворительности, на которую теперь опиралась Спарта, как и другие греческие города в своих повседневных и чрезвычайных расходах. Следовательно, в интересах Августа, так же как и Эврикла, было обеспечить Эврикла необходимыми средствами для его благотворительности. И, разумеется, он был хорошо обеспечен.

Страбон, греческий географ того времени из Малой Азии, говорит о должности Эврикла как о «председательстве» (epistasia) над спартанцами и называет его «лидером» или «командиром» (hêgemôn). Таким образом, вновь de facto в Спарте правил монарх, словно Спарта, по утверждению Геродота, подобно Египту, действительно не могла существовать без царей. Август, который сам de facto был монархом всего римского мира, должен был отнестись к этому с пониманием и симпатией. Естественно, Эврикл, как и Арей, выпускал монеты с извещением «(сделано) при Эврикле». И с огромным состоянием, которым он обладал, возможно, благодаря вмешательству Ливии, включая владение прибрежным островом Киферой, Эврикл очень щедро расходовал деньги. Среди возведенных им зданий выделялись перестроенный театр, второй по величине в Пелопоннесе (служивший не для постановки трагедий и комедий в афинском стиле, а для политических демонстраций), а также гимназия и акведук. Среди других его интересов большое значение имела официальная религия, фактически можно сказать, что он председательствовал на некоторых религиозных собраниях, включая жертвоприношения от имени Спарты — Елене и Диоскурам (Кастору и Поллуксу, братьям Елены, как мы видели в начале этой книги) в Спарте и Посейдону (официально Похойдану на местном диалекте) в Тенаре на юге Мани.

Такая приверженность религиозной старине должна была привлечь Августа, как на это, несомненно, и рассчитывали. Но другие действия Эврикла не оказались столь привлекательными. Возможно, он перестарался, подтверждая власть Спарты над ранее освобожденными периэкскими городами на побережье Лаконии. Возможно, он проявил слишком большое дружелюбие по отношению к сыну Ливии и пасынку Августа Тиберию, когда тот в 6 г. до н. э. слишком очевидно потерял расположение своего отчима. Какова бы ни была причина, но Эврикл дважды представал на суде перед Августом, его лишили «председательства» и отправили в изгнание. Он умер опороченным изгнанником ранее 2 г. до н. э., того года, когда Август завершил свое восхождение к автократической власти, получив от Сената титул «Отца Отечества» (Pater Patriae), иными словами, основателя наследственной династии.

Тем не менее, когда спустя пятнадцать лет в 14 г. н. э. завершилась долгая жизнь и правление Августа, наследники Эврикла стали заискивать перед новым императором Тиберием и восстановили себя в прежнем положении римских фаворитов и спартанских правителей. Сына Эврикла назвали «Лаконом» («Спартанцем»), а внука «Спартиатиком» (латинская форма от греческого «спартиат»). Традиция, таким образом, вновь продолжала воссоздаваться во вполне спартанском духе.