Специальный корреспондент

I ЛЮБИМОЕ ДЕЛО

Я достал из рундука родной хаки и отряхнул его от пыли. Солнечные лучи, пробивающиеся сквозь щель в шторах, подсветили целые сонмы мельчайших частиц, которые взмыли в воздух и закружились по комнате. Невыносимо захотелось чихнуть, но удалось сдержаться, наморщив нос.

Следом за кителем на свет Божий появились галифе, сапоги, портупея с револьвером и фуражка — такая же мятая, как в последний раз, когда я надевал ее. Мне никогда не нравились фуражки. Вот и сейчас уставной головной убор отправился в сторону, как и сверток с погонами и наградами, который даже разворачивать не хотелось — на зубах всякий раз появлялась оскомина.

Следовало позаботиться и о хлебе насущном: пара банок тушенки, краюха ржаного, початая, но плотно закупоренная бутылка вина, фляга с водой, какие-то слегка пожухлые огурчики и желтоватая петрушка — это было совсем неплохо. Видали и похуже!

Вещмешок — «сидор» — отправился в сторону; вот о чем я скучать не буду, благо, теперь у меня имелся вполне приличный кожаный ранец. Из платяного шкафа в него перекочевала пара смен белья, теплый вязаный свитер и костюм поцивильнее — брюки в полосочку и сорочка. С полки я достал парочку дорогих сердцу книг и толстую тетрадь, которую использовал для записей. Скатка с шинелью пристроилась в крепления снизу — красота!

Бежал ли я? О, да.

Ситуация назревала скверная. Как говаривал мой знакомый особист с непримечательным лицом, «у каждой проблемы есть фамилия, имя, отчество». Лиза, Елизавета Валевская — вот как ее звали. Свеженькая, миленькая, с пшеничного цвета волосами, яркими голубыми глазами, всегда готовыми к улыбке, и восхитительно алеющими в самый неподходящий момент щечками. Очень, очень хорошая девочка.

В гимназии, где я работал последние три года, в соответствии с новыми веяниями имелись и мужские, и женские классы. Никаких проблем с девочками в целом не было — прилежные, послушные, старательные — такие ученики просто мечта любого учителя, который до этого дирижировал ротой здоровенных мужиков. Проблема была с их родителями.

По итогам Великой войны по самым скромным подсчетам погиб каждый десятый имперский мужчина призывного возраста. Гражданская война также собрала свою кровавую жатву. Дефицит женихов образовался жесточайший, и конкуренция за подходящую партию порой доходила до абсурда.

Мне удавалось избегать пристального внимания падких на матримониальные планы вдовушек всё это время. Наверное, дистанция, которую я установил между собой с одной стороны, и коллегами и попечительским советомс другой, всё-таки играла свою роль. Ну да, пришлось прослыть чудаком, но это чудачество легко списывали на пережитое на фронте. Да и, откровенно говоря, учителем я был хорошим — поэтому прощалось многое.

Но теперь меня приперли к стенке. В буквальном смысле слова. В последний день четверти меня поймала на улице весьма респектабельная пара и, совершив обход с обоих флангов, завершила окружение у манящей изобилием товаров стеклянной витрины универсального магазина.

— Понимаете, — сказала миловидная женщина неопределенного возраста, — Девочка очень страдает.

Я не понимал.

— Вы должны войти в положение, — было видно, что эти слова даются импозантному господину с видимым трудом, — У нее есть ваша фотография из газеты, она прячет ее под подушкой. Она плачет вечерами, я не могу позволить, чтобы моя девочка плакала.

— Я читала ее дневник — там всё про вас, — снова подала голос дама.

Мои ощущения были сродни легкой контузии. Эти двое натурально втирали мне какую-то дичь. Мозг же независимо от моего желания совместил идеально-симметричный нос мужчины и его открытый лоб с голубыми глазами и изящной шеей дамы — и картина сложилась.

— Лиза, — сказал я, — Вы пришли из-за нее.

Ну да, она смущалась и краснела всякий раз, когда мне приходилось вызывать ее. Ну да, она всегда тщательно следила за своей внешностью и иногда задерживалась в аудитории чуть дольше, чем было необходимо, но…

Наше время породило миллионы подранков. Бывшие беспризорники, сироты круглые, над которыми взяла опеку Империя или ее сердобольные граждане, и сироты, потерявшие одного из родителей… Нынешние подростки, юноши и девушки, взрослели в ужасающих условиях, и мало кто из них избежал участи быть свидетелем дел кровавых и жутких, которые вовсе не предназначены для детских глаз. Многим из них хотелось внимания — независимо от пола, социального происхождения и имущественного положения. Просто необходимо было перекинуться парой слов со взрослым, который говорит с ними не чинясь, слушает и воспринимает как равных. Я старался, ей-Богу. Мне было их до одури жалко.

Но — рассматривать ученицу в качестве будущей спутницы жизни или — того хуже — мимолетного увлечения? Упаси Господь! Ничто человеческое мне, конечно, не чуждо, да и девицы в семнадцать лет вполне привлекают мужское внимание… Однако есть же, в конце концов, понятие о том, что такое хорошо и что такое плохо!

Госпожа Валевская-старшая посмотрела мне прямо в глаза и сказала:

— Я думаю, объявить о помолвке сразу после выпускного бала будет вполне уместно.

А я думал, что вполне уместно будет скорее пустить себе пулю в лоб.

— Вы несвободны? — встревоженно уточнил ее супруг.

— Нет, дело не в этом… — попробовал начать маневрировать я.

Но эти двое для себя, видимо, всё уже решили.

— Я понимаю, что вы небогаты, — кивнул господин Валевский, — Но у вас кристальная репутация — это дорогого стоит в наши дни! Не переживайте — я дам солидное приданое, сможете открыть частную школу или другое дело по душе — это вы сами решайте с Лизонькой, настаивать не буду.

Внезапно передо мной замаячил выход из сложившейся ситуации.

— Позвольте, — сказал я решительно и шагнул в сторону — прямо туда, где вращалась, приводимая в движение электромотором, автоматическая четырехлепестковая дверь универсального магазина.

Они не сразу поняли, что я сбежал. Только в тот момент, когда подошвы моих штиблетов выбивали дробь по лестнице, ведущей на цокольный этаж — там должен был быть черный ход.

Директора я уведомил в письменном виде — послал заявление по почте. Это было приемлемо — в конце концов, учебный год кончился, экзамены сданы, ведомости подписаны. Найдут они себе другого магистра-гуманитария… Оставалось только улизнуть из города незамеченным!

Я как раз сбрил отросшие усы и бородку и искал взглядом, чем бы утереться, когда пришлось хвататься за револьвер и тыкать им в незваного гостя, а после — козырять, щелкая тапками друг о друга.

— Ваше Превосходительство? — вот уж кого я точно не ожидал тут увидеть!

Артур Николаевич — как всегда великолепный — стоял прямо у меня за спиной и протягивал полотенце.

— А я смотрю, хватки ты не растерял! — довольно хмыкнул бывший Регент и отвел ладонью ствол револьвера в сторону, — Уже совсем бежите, или на чаю попить времени хватит?

У этого старого тигра в глазах плясали смешинки — он явно всё знал! Я выдохнул:

— Чаю? Можно и чаю…

Чай у меня был хороший — молочный улун с другого конца света. С десяток сухих скрученных листочков шуршали и стукались на дне жестянки — этого как раз должно было хватить на две чашки.

— Присаживайтесь, например, в это кресло, — предложил я и поспешно убрал с подлокотника сверток с погонами и наградами.

Этот торопливый жест не укрылся от цепкого взгляда Крестовского. Он принял у меня чашку чая а потом достал из моего ранца за уголок тонкую серую книжечку в сером же переплете.

— Это ведь ваше? Почему не подписались собственным именем? Достойная вещь, прямо скажу. У нас в столице ее перепечатывают на папиросной бумаге через копирку и продают с рук — расходится быстрее, чем горячие пирожки. А после того, как копии стали проникать за границу — поток репатриантов из эмиграции увеличился чуть ли не вдвое.

Для меня это было новостью. Я и не думал о популярности, когда «Новеллы…» взяло в печать одно заштатное мангазейское издательство. На тот момент меня больше интересовал гонорар, ну, и некая доля самолюбования — тоже. Писатель — это не какой-то там хаки, да?

— Вот как! — только и смог выдавить я, — А откуда вы…

— Император сказал. Кроме вас и него никто не мог знать некоторые подробности.

— Ах, да… Действительно, — я отставил в сторону фарфоровую кружку с отбитой ручкой, — Но вы ведь не о литературе говорить пришли, верно? Поймите меня правильно — я безмерно рад, но…

— Ну почему же — не о литературе? Именно о ней. Я всё еще президент Имперского географического общества и главный редактор журнала «Подорожник». И меня очень интересуют ваши литературные таланты вкупе с другими, не менее подходящими для дела способностями.

Я напрягся. От предложений таких людей не отказываются. Пришлось медленно выдохнуть, вспоминая, КТО передо мной. Если уж Артур Николаевич Крестовский, бывший Регент всея Империи и двоюродный дедушка нынешнего Императора, решил побеседовать со мной за чашечкой чая — совершенно точно известно, беседа эта будет однозначно к вящей славе Господа, на пользу Новой Империи ну, и для меня — как минимум интересной и познавательной… Я слишком хорошо изучил его превосходительство в свою бытность его адъютантом.

— Как насчет поработать на мой журнал специальным корреспондентом? Вы ведь хотели уехать? Вы и уедете — дальше некуда.

К ранцу добавилась еще одна сумка — кожаная. В ней лежал подарок Крестовского — настоящее сокровище. Малоформатная фотокамера с резьбовым креплением объективов, которых имелось аж пять! И целая куча контейнеров с перфорированной пленкой для съемки.

Сумка лупила меня по бедру, когда я мчался по перрону, мечтая запрыгнуть в свой вагон прежде, чем кто-то из горожан узнает меня.

— Поезд на Яшму отправляется через пять минут, просьба пассажирам занять свои места! — кричал дюжий проводник в форменке и звенел в колокольчик.

— Пятнадцатый вагон! — выдохнул ему в лицо я, — Мне куда?

— К черту! — ответил проводник, — У нас двенадцать вагонов, сударь.

Я остановился как вкопанный и уставился в свой билет. Пятый! Пятый вагон! Это была не единичка — просто разделительная черта! Подняв глаза от мелких буквиц, я лицом к лицу столкнулся с ней.

— Вы?

— Валевская? Лиза?

Это был провал. Разгром полный, окончательное и бесповоротное поражение… Линия обороны прорвана, ряды смяты, отступающие войска настигнуты неприятелем, который преследует и пленяет бегущих.

— Вы такой молодой… — неожиданно сказала она и провела ладонью по моей щеке и подбородку, и тут же отдернула руку, как будто обжегшись, — Ой!

— Лиза, поезд…

— Вы не смеете уходить, пока я не объяснюсь! — было видно, что она сильно смущена и растеряна, и делает над собой большое усилие, чтобы находиться здесь и говорить со мной.

Такое поведение было достойно как минимум уважения. Девушка мяла в руках платок, опустив глаза.

— Я хочу, чтоб вы знали — не я подсылала к вам родителей. Я бы никогда, слышите — никогда не стала навязываться! Они поступили подло, читая мой дневник и подслушивая под дверью… Не докучала вам на занятиях, и впредь не собиралась. Вы не виноваты в моих чувствах. Я ведь не дурочка, знаю — это всё ок-си-то-цин, верно?

Черт побери, она была действительно хороша! Яркие, небесного цвета глаза, гордая посадка головы, обычно ироничный, но сейчас печальный разлет бровей… Голубое легкое платье, скромное, но не могущее скрыть стройной фигуры и привлекающих взгляд округлостей, изящная шляпка с вуалью — да что ж это такое?

— Я благодарна судьбе за то, что это были именно вы, а не какой-нибудь подлец. Молю Бога, чтобы мы с вами встретились — через два, три, пять лет. И могли поговорить как равная с равным— она посмотрела мне прямо в душу.

В горле у меня стоял ком. Я понятия не имел, что делать. Эта ситуация была, пожалуй, самой кошмарной из всех, что я испытал за прожитые мной четверть века.

— Что же вы молчите?..

— Лиза, вы лучшая девушка в мире. Умная, красивая, живая… Вы достойны счастья — и оно у вас будет. Не обижайтесь на своих родителей — они хотели как лучше. И — простите меня, ради Бога! — я позволил себе взять ее за руку и поцеловать холодные костяшки пальцев.

Она не отнимала руку до последнего.

Запрыгнув на подножку отправляющегося поезда, я запнулся, и могучая рука в железнодорожной форменке втянула меня внутрь.

— Сбежал от нее? — глянул на меня проводник, — Дурень, твоё благородие. Хорошо, что не в моем вагоне едешь, а то я б тебе в чай плюнул.

Да я бы и сам себе в чай плюнул, если бы с этого был хоть какой-то толк.

Тонкая девичья фигурка стояла на перроне и смотрела вслед уходящему поезду.

— Мое мнение — автор никогда не служил в армии, — господин с козлиной бородкой был из тех людей, которые говорят не интересуясь, желает ли собеседник продолжать общение, — Понятия не имею, что они нашли в этой книге. Бесталанная писанина, пародия на литературу. Как ещё этот опус цензоры не зарезали? Император играл на скрипочке по кабакам Варзуги! Бред какой, каждый знает — его тевтонские кузены…

Я внезапно понял, что он рассказывает мне про мою же книгу.

— Его тевтонские кузены плевать хотели на Империю после того, как было заключено перемирие, — сказал я, — Да и до этого мы их интересовали только с точки зрения земельных ресурсов и полезных ископаемых.

— А вы специалист? — его бородка задиристо дернулась вверх, — Ученый?

— Журналист.

— И куда направляетесь? Хотя — дайте угадаю! — бородатенький, конечно, знал всё лучше всех, — В Яшму, до конечной. Там нынче синематографический фестиваль «Яшмовая корона», а это для вашего брата как экскременты для мух… Не обижайтесь, не обижайтесь. На правду не обижаются.

Любопытный экземпляр. Я думал — такие в Империи уже не водятся. Может, репатриант?

— А вы, простите, куда направляетесь? — вопрос с моей стороны прозвучал, скорее из вежливости.

— Пф! Не имею привычки делиться личным с незнакомцами! — этот гад взял со стола газету и демонстративно зарылся в ней.

И с ним мне еще ехать! Может, скоро выйдет? В дверь купе постучали, и появился проводник — с окладистой седой бородой.

— Чай заказывали?

Я кивнул, и поднос с дребезжащим стаканом, квадратным печеньем, ломтиками лимона и кусковым сахаром оказался передо мной.

Серебряный подстаканник с имперским гербом, крепчайший черный чай с ароматом цитруса — это всё очень напоминало детство! Как будто не было этого ужасного, разрушительного десятилетия. Как будто мне снова десять или четырнадцать лет, и мы всей семьей едем в столицу, и всё вокруг кажется таким чудесным, таким значительным… И мама с папой живы, и я никогда не надевал хаки.

— Пф! Чертовы рабовладельцы! — мой сосед перевернул страницу, и я смог увидеть чему он там возмущается.

Броский заголовок гласил «КРОВАВАЯ БОЙНЯ: ОПОЛЧЕНИЕ ГЕМАЙНОВ УНИЧТОЖИЛО ЦЕЛОЕ ПЛЕМЯ ТУЗЕМЦЕВ ИЗ САХЕЛЯ». Дальше шла речь о том, что засуха толкает племена аборигенов Южного континента двигаться через горные перевалы к морю, и на своем пути они сталкиваются с гемайнами — потомками переселенцев из Оверэйссела, который ныне входит в тевтонский Протекторат. Гемайны, эти суровые люди, не церемонятся с чужаками и не экономят патроны. Вот и теперь какой-то журналист из Альянса, лайм, судя по фамилии, распинался о беспощадности поселенцев, которые вместо того, чтобы «просто преградить путь и направить туземцев в безопасное место» открыли огоньи стреляли до тех пор, пока не умер последний из чужаков.

— Купите себе газету и читайте! У меня не публичная библиотека! — раздался сварливый голос.

Дал же Бог соседа, а? Я взялся за ручку подстаканника и вышел в коридор, прикрыв за собой дверь. Гемайны, Сахель, туземцы… И вправду нужно будет зайти в библиотеку или, что еще лучше, в книжный магазин. Это ведь будет моей жизнью в ближайшие месяцы — а то и годы!

В стакане остывал чай, за окном мелькали огни далеких деревень, стучали колеса поезда… На душе внезапно стало легко и спокойно, из открытого окна ударил порыв вечернего холодного ветра, и, вдохнув полной грудью, я понял — что-то начинается.

II МЕЧТЫ СБЫВАЮТСЯ

Он был как из детских грёз — огромный, изящный, белый, с крыльями парусов, барашками волн, разрезаемых форштевнем. Его звали «Гленарван», и он ждал меня — настоящий клипер, который направлялся на Сипангу с грузом пушнины, и с почтой — для Гель-Гью, Зурбагана и Лисса.

Немногочисленные пассажиры ожидали, когда корабль пришвартуется и перекинет трап на причал, а я смотрел на него и не мог налюбоваться. Всё-таки каботажное плавание на чадящем пароходике, верст на пятнадцать-восемнадцать вдоль берега — это совсем не то же самое, что настоящее Дальнее Плавание на настоящем паруснике.

— Вы тоже — на «Гленарвана»? — спросил меня загорелый юноша с живым лицом и черными, веселыми глазами.

Он был одет как местный уроженец: серые брюки со стрелками бритвенной остроты и выглаженная, накрахмаленная бежевая рубашка с закатанными рукавами прекрасно сидели на его поджаром, крепком теле. Легкий дорожный саквояж, плащ-дождевик и кепи в руках говорили о том, что он явно собрался попутешествовать.

— Ну да, — ответил я.

Молодой человек с первого взгляда вызывал приязнь, а завести знакомство, учитывая перспективы многодневного плавания, было приятной перспективой.

— Меня зовут Рафаэль, Рафаэль Мастабай, я — горный инженер. Хочу попытать счастья в Натале — оттуда приходят новости о каких-то фантастических находках полезных ископаемых. Мой профиль — полиметаллические руды… О, по вашим глазам вижу — у вас куча вопросов!

— Работа такая, — улыбнулся я.

Михаэль напрягся: «вопросы здесь задаю я» — эта фраза после режима Ассамблей вызывала у граждан Империи приступы жуткой аллергии.

— Спецкор «Подорожника», — мне пришлось тут же развеять его опасения.

— А-а-а-а! ИГО — это наше всё. Двигатель прогресса, можно сказать. Мы с вами, считай, коллеги. Нам, горнякам, без географии никуда!

«Игом» называли Имперское Географическое Общество — по аббревиатуре.

«Гленарван» спускал свое белое оперение, приближаясь к берегу, матросы сновали по мачтам, вантам и реям с удивительной ловкостью. Раздавались отрывистые команды.

— Принять швартовы! — послышался зычный голос, и на причал полетели канаты, которые принимающая сторона тут же принялась крепить к кнехтам.

Борт корабля мягко ударился о кранцы, был перекинут трап, по которому первым сошел морской офицер в белоснежном мундире. Он поговорил о чем-то с портовым чиновником и скомандовал начинать погрузку.

Пришлось подождать еще немного пока начнут пускать пассажиров. Всего нас было не больше дюжины — всё-таки корабль не предназначался для перевозки людей, хотя какое-то количество дополнительных кают тут имелось.

С восторженным чувством я ступил на трап, преодолел его и сделал первый шаг по палубе. И с неким сожалением отметил, что паровая машина тут всё же была — труба виднелась между мачтами. С практической точки зрения это было замечательно, но с эстетической…

— Лука! Проводи пассажиров к каютам! — приказал офицер, и к нам навстречу выдвинулся бывалого вида матрос.

Походкой вразвалочку он шагал впереди нас, предупреждая о необходимости наклонить голову, перешагнуть через канаты или не задеть какую-то важную деталь такелажа. Мы спустились на нижнюю палубу и оказались в коридоре, по обеим сторонам которого виднелись ряды одинаковых дверей.

— Вам сюда! — сказал матрос, — У нас не отель, не обессудьте.

И хмыкнул.

Заглянув в предназначенную мне каморку, я остался вполне доволен — даже круглое окошечко-иллюминатор имелось, и в нем было видно море! Ну, а койка, рундучок и небольшой стол так и вовсе казались предметами роскоши.

Заперев свой багаж на замок в рундуке, я отправился на верхнюю палубу — наблюдать за тем, как корабль отчаливает.

С погрузкой почты закончили быстро, ждали только свежего ночного бриза, чтобы вместе с ним выйти из гавани. Свободные от вахты матросы находились в увольнительных на берегу и собрались на пирсе только к вечеру.

Я никогда не задумывался о таких нюансах — суша остывает быстрее, и давление над ней повышается — соответственно, ветерок начинает дуть в сторону моря, над которым воздух остается теплым, а давление — низким… Парусники до сих пор пользуются этим природным явлением, причаливая днем, а отчаливая — в темное время суток.

Наконец пирс и палубу накрыла рабочая суета. За процессом наблюдал сам капитан — внушительный, грузный мужчина с пышными бакенбардами.

— Отдать швартовы! — раздалась команда, потом — еще набор зубодробительных морских терминов.

Матросы полезли по вантам наверх, паруса распустились белыми лепестками, корабль дернулся, приводимый в движение порывом ветра, и устремился вперед, рассекая волны.

Я, черт побери, был счастлив — то, о чем мечталось так давно, теперь происходило наяву.

Меня выворачивало наизнанку. Склонившись через фальшборт, я пытался сдержать спазмы, но тщетно — морская болезнь плотно насела и отпускать не собиралась. Теперь я мечтал, чтобы после того, как сдохну, патологоанатом — когда б меня вскрывал — хоть чего-нибудь нашел.

Хватило четырех часов плавания в открытом море при «умеренном волнении», чтобы я проклял тот день, когда ступил на палубу «Гленарвана», и захотел отправиться в Зурбаган пешком. Каннибалы и рабовладельцы теперь казались мне меньшей из проблем.

— А, это вы? — Рафаэль был бодр и свеж, — Принести вам воды? Говорят — помогает.

— Нет-нет, спасибо… — я утер лицо и почувствовал вкус соли — брызги волн долетали до верхней палубы.

— Да вы совсем зеленый! Пойдемте, выпьем теплого чаю с лимоном — всяко станет полегче, даже если вы продолжите разговаривать с морским дьяволом и дальше…

Он еще и шутил! И его совершенно не смущала качка — вальсирующей походкой горный инженер двинулся в сторону кормы — там располагалась кают-компания. Хватаясь за любую опору и теряя равновесие каждую секунду, я двинулся за ним.

Кажется, даже звезды на небе потешались надо мной. Как же — героический офицер, вся грудь в крестах — и блюет дальше, чем видит! Стыдоба! И почему раньше, на пароходах, со мной такого не случалось?

— Идемте, чай готов!

В каюте таких несчастых, как я, было несколько — их легко было отличить от бывалых морских путешественников по бледно-зеленому цвету лиц.

— А вы что — часто в море? — спросил я у Рафаэля.

— В первый раз! — пожал плечами он, и принялся наливать чай в чашки, не уронив ни капли мимо.

Ну, надо же!

— Хэйа даг! — поприветствовал я Рафаэля, когда он, постучавшись, вошел в мою каюту. — Гло йа ин Год?

— Чего? — удивился он.

Я отложил самоучитель языка гемайнов и сел на койке.

— Верите ли вы в Бога? — сказал я уже по-имперски, — Говорят, им этот вопрос заменяет приветствие.

— Кому — им?

— Коренным жителям Наталя — гемайнам.

— А-а-а-а! И что нужно отвечать?

— Еэр аан дие Вадер, ен Зин, ен дие Хейлиге Геес, если я правильно разобрался с произношением.

— Аминь! — кивнул Рафаэль, — А если бы я был неверующим?

— Тогда у вас не получилось бы вести дела с гемайнами.

— А почему вы назвали их коренным населением? Там же сплошь белокожие бородачи, потомки переселенцев из Оверэйссела, так?

— Но заселили-то они пустые земли, м? Четыреста лет назад лаймы завезли аборигенам холеру и оспу в обмен на рабов и слоновую кость, и народ там вымер. И пустынный берег без людей и живности не интересовал никого… Кроме гемайнов, которым жить под тевтонами не улыбалось — вот и выселились, чуть ли не целым народом.

— Вот как? А как же руды металлов, уголь?

— А это обнаружили почти случайно… — я протянул ему одну из книг, которую купил в Яшме, — Вот, можете почитать, тут много по вашей теме. Не знаю, насколько сильно можно доверять автору, всё-таки он тоже — лайм. Но — черным по белому сообщает, что цветущие города Колонии были основаны сто пятьдесят-сто лет назад. Зурбаган, Лисс, Гель-Гью… Лаймы выгоды не упустят, переселенцы из Альянса устремились сюда сразу же, как стали известны истинные богатства этих земель. Их не интересовало земледелие и скотоводство, им было нужно золото.

— А гемайны? — Рафаэль и вправду был заинтересован.

— Гемайны дали бой. И лаймы умылись кровью, и подписали Покетский договор, согласно которому не продвигаются далее, чем на пятьдесят верст от побережья. И до сей поры договор соблюдался. Но кого после Великой Войны интересуют старые договоры, верно?

Рафаэль задумчиво кивнул.

— Я возьму почитать? Не очень ясно, как во все это вписываются туземцы…

— Нет проблем, читайте! Тотзиенз, Год сиен йо!

— Да, да… И вам всего хорошего.

Он уже закрыл дверь, но тут же вернулся обратно.

— Я чего заходил-то! Вы фехтуете?

— Э-э-э, что?

Оказывается, всё то время пока мы лупцевали друг друга бамбуковыми палками и скакали по палубе, изображая записных дуэлянтов, за нами наблюдал капитан.

— Я вижу, вы пообвыклись, — проговорил он, спускаясь по лестнице, — Недурно, недурно… В каком вы звании?

Рафаэль внезапно вытянулся во фрунт:

— Корнет второй сотни третьего Горского кавалерийского полка!

— Капитан второго ранга Тулейко, до недавних пор командовал монитором «Отважный»… Теперь вот — здесь пригодился, — Тулейко повернулся ко мне, — А вы? Вы где служили? В каком звании?

— В пехоте… — буркнул я и перехватил бамбуковый дрын обратным хватом, — Господин Мастабай, мы на сегодня закончили?

Рафаэль удивленно глянул на меня, а потом по своей привычке пожал плечами:

— Наверное. Есть у кого-то еще желание попрактиковаться? — обвел он глазами собравшихся на палубе зрителей.

Кавалерист — он и на корабле кавалерист. А я-то гадал, какого черта он не стал прекращать тренировку после того, как собрались зрители… Для меня их внимание было как мертвому припарка — вроде и плевать, а вроде и нелепо как-то. А корнет — красовался. Третий Горский полк был сформирован уже после того, как лоялистов загнали наЯнгу, и пороху они, почитай, не нюхали — горячую южную молодежь использовали для отлова мелких банд и патрулирования дорог. А гонору-то гонору… И морская болезнь его не берет, зар-раза.

Качка усиливалась, и меня опять прихватило. Господи, напиться, что ли? Или на корабле — не положено?

Я как раз избавлялся от тщетной попытки пообедать, привычно скорчившись над фальшбортом, когда увидел на бескрайней водной глади нечто чуждое. Осознание пришло секундой позже:

— Человек за бортом! — заорал во всю глотку я.

Несчастный дрейфовал по волнам на половинке двери, ей-Богу! Ко мне в мгновение ока подбежал один из матросов и глянул туда, куда я указывал.

— Человек за бортом!!! — с утроенной силой заорали мы вдвоем.

Всё вокруг пришло в движение: команда забегала, пассажиры сгрудились у борта, на воду спустили шлюпку, полдюжины матросов и молодой мичман живо оказались внутри и мощными взмахами весел стремительно приближались к потерпевшему бедствие.

Он пришел в себя, и, увидев корабль и лодку, замахал рукой. Его сняли с обломка двери, и шлюпка быстро догнала легший в дрейф «Гленарван». Матросы при помощи шлюпбалок быстро втащили лодку на верхнюю палубу, корабельный доктор принялся осматривать пострадавшего.

— Обезвоживание, крайняя степень утомления… Оставьте парня в покое на пару часов, напоите — и он будет в норме и сможет ответить на ваши вопросы, — сказал медик капитану.

Тулейко обвел тяжелым взглядом команду, и матросы мигом бросились по местам. Первый после Бога, а как же?

Меня живо интересовала судьба этого бедолаги — всё же именно моим приступам морской болезни он был обязан своему спасению, и потому я места себе не находил и выхаживал перед лазаретом. Мне чуть не прилетело дверью по лбу, когда оттуда вышел капитан.

— Офицеры, общий сбор! — негромко, но зычно провозгласил он, а потом добавил: — Вы с господином Мастабаем тоже можете поприсутствовать.

Назревало что-то интересное. В кают-компании было тесно от флотских, мы с Рафаэлем смотрелись там как настоящие белые вороны.

— Господа, Савский Рог снова стал прибежищем для пиратов. Этот молодой человек — единственный спасшийся с парохода «Буссоль». Чертовы каннибалы атаковали их ночью, на своих клятых катамаранах… Парня зовут Джек Доусон, он из Колонии, служил корабельным плотником — и тащил отремонтированную дверь в капитанскую каюту… На ней и спасся, сиганув в океан. Бог знает, сколько еще человек живо — по его подсчетам прошло не больше пары дней с момента атаки.

— Он сможет подсказать место, где оставил «Буссоль»? — спросил старший помощник.

Этот дядька был подстать капитану, такой же величественный и грузный, только вместо бакенбард у него была полноценная борода.

— Устье реки Дауа, — ответил Тулейко, — Какие будут предложения, господа?

По морскому обычаю первым говорил самый младший, мы с Рафаэлем права голоса не имели. Слово взял тот самый мичман, который принял непосредственное участие в спасении Доусона.

— «Гленарван» — имперский корабль, господа. Мы не потерпим пиратства и каннибализма.

Молчаливое одобрение было ему ответом. В таком же ключе высказывались и остальные флотские, и мне нравилась их решимость и вера в собственные силы. Мы — имперцы, и точка. Где мы — там порядок, безопасность, уверенность в завтрашнем дне. Как можно поднимать каждое утро на мачте штандарт с орлом, если сейчас проплыть мимо творящейся дикости?

Капитан Тулейко был явно доволен.

— Меняем курс, господа! Направление — на берег, к устью реки Дауа!

Идея была очень простой — подойти к берегу в темноте и сделать вид, что на «Гленарване» серьезные проблемы, чтобы приманить пиратов. Откуда-то из трюма притащили несколько листов жести, какие-то старые тряпки, смоченные в мазуте, деревянную рухлядь — и развели костёр прямо на палубе. Огонь был небольшим, он больше чадил — и смрадный черный дым окутал клипер от носа до кормы.

— Вы можете спуститься в каюты, господа. А можете остаться здесь — выбор ваш, — сказал старпом, раздавая матросам винтовки и кортики.

Наготове была пожарная команда с помпой, огонь можно было залить в считанные мгновенья. На реях замерли марсовые — самые лучшие стрелки в команде. Под тентом на юте таился станковый пулемет, прижавшись к бортам, замерла большая часть команды, сжимая в руках винтовки.

А мы с Рафаэлем, Лукой, еще тремя матросами и двумя дородными братьями по фамилии Чечиловы — из торговых представителей какого-то акционерного общества, пожелавших поучаствовать в охоте на пиратов — носились по палубе, разбрасывали вокруг себя мелкие предметы и орали как оглашенные, изображая панику и суету. Должно было выглядеть убедительно — по крайней мере, я был убежден, что выгляжу отменным идиотом.

Из-за острова на стрежень, на простор морской волны выплывали из бамбука каннибальские челны…

Точнее — катамараны. И было их великое множество, не меньше двух десятков — точно. Интересной конструкции посудины, приводимые в движение косыми парусами и энергичными ударами весел в мускулистых руках аборигенов.

Народ это был странный и, судя по всему, злобный. Раскрашенные как тысяча чертей, со странным коричневым оттенком кожи, они завывали и вопили на все лады, подбадривая самих себя. На каждом катамаране умещалось не меньше дюжины воинов, вооруженных копьями с длинными листовидными наконечниками, луками и древними дульнозарядными ружьями.

Они были совсем близко, и первые стрелы уже летели в нашу сторону — одна из них воткнулась в мачту в паре дюймов от моей шевелюры.

— Полундр-р-р-ра!!! — заорал старпом и правый борт «Гленарвана» окрасился грохотом и вспышками выстрелов.

— Та-та-та-та-та, — завелся пулемет на юте.

За бортом творился сущий ад, но дикари лезли вперед как сумасшедшие, и не думая отступать. Торопились в свой каннибальский рай, наверное…

— По левому борту! — закричали с марсовых стрелки, у которых обзор был лучше всего.

Первыми среагировали мы с Рафаэлем и торговые представители. Наверное, один или два катамарана зашли с тыла, и теперь из-за фальшборта через планшир перевалился сначала один коричневокожий молодчик, потом — еще и еще.

Револьвер уже грел руку. По армейской привычке — стрелял в корпус. Голова — маленькая и твердая, тело — большое и мягкое. Рана в грудь или брюшную полость лишает противника боеспособности не хуже, чем мозги, разбросанные по окрестностям.

Я стрелял и стрелял, пока барабан не опустел, а потом взялся за багор — шашки у меня с собой не имелось, а это эрзац-копье было вполне годным для штыкового боя. Краем глаза увидел Рафаэля, который растерянно отмахивался стволом винтовки от раскрашенного громилы, вооруженного сразу двумя пугающего вида топорами, и решил вмешаться.

Воин из аборигена был великолепный — он даже успел отреагировать и сбить удар багра, но не учел особенность его конструкции — наличие крюка. И-р-р-раз — подцепив ногу я сдернул дикаря на землю, а горняк-корнет тут же выпалил в него из винтовки. Оказывается, были еще патроны! Растерялся, бывает!

— Я вам жизнью… — начал он.

— Па-а-аберегись! — торговые представители Чечиловы были настроены весьма решительно и появились очень вовремя — с огромными двустволками в руках, — На землю!

До земли было метров пятнадцать-двадцать, учитывая морские глубины, так что мы попадали на палубу, и четыре выстрела грохнули практически одновременно. Шквал дроби смел туземцев, а потом подоспели матросы — и «Гленарван» был очищен от пиратов.

— Не смотрите на меня так осуждающе, господин корреспондент. И, прежде, чем снимать вот это всё на фотокамеру, разберитесь как следует, — капитан Тулейко дулом револьвера отодвинул верхнюю губу скулящему от ужаса раненому аборигену, который скорчился у него под ногами, — Это — племя Крокодила. Взгляните на эти чудесные зубки — кошмар дантиста. Такие зубки говорят о том, что он убивал и кушал человека. Тому, кто не отведал людской плоти, такие процедуры не делают. Это — знак высшей привилегии. А по имперским законам и моему собственному разумению — умышленное людоедство карается смертью.

Меня напугала оговорка «умышленное», и в голову полезли примеры ситуаций, когда я, сам того не зная, мог отведать человечинки… Черт его знает, что пакуют в экспортные консервы те же лаймы, например…

— Я — капитан. Я на этом корабле царь, судья и священник в одном лице. Будь на его месте хоть ангел Господень, и знай я, что он убивал и кушал людей — прострелил бы его ангельскую башку без колебаний. И посему, ввиду неопровержимых доказательств и поимки с поличным — приговариваю их всех к смерти, — сурово закончил Тулейко и спустил курок.

Грохнул выстрел. Пуля вошла аборигену в рот, вышла через затылок и застряла в досках палубы.

— Проклятье, — цыкнул сквозь зубы капитан, — Бросайте их за борт, к чертовой матери! Акулы закончат работу… Оставьте вон того, с ожерельем, старика с простреленной ногой и парочку тех, что посвежее… Нам нужны проводники до поселка.

Детские мечты продолжали сбываться. Схватка с пиратами, визит в поселок к туземцам… Не так всё это я себе представлял…

Хотя годы ношения хаки и избавили меня от подростковых иллюзий — но воспринять спокойно кровавое пиршество, которые акулы устроили вокруг обломков бамбуковой флотилии, было невозможно.

Примерно так же невозможно, как смотреть на ободранный до обшивки пароход «Буссоль» и человеческие кости, разбросанные на желтом песке пляжа под пальмами. Два огромных кострища, множество следов ног и пятен крови…

Особенности национальной кухни? Народные традиции туземцев Южного континента? Уважение к культурным отличиям? Лука как-то, потешаясь надо мной во время одного из приступов морской болезни, рассказал о выражении «жевать долговязую свинью», и это было ужасно и вызвало очередной спазм. Но там речь шла о выживании, выборе между морализмом, который повлечет за собой мучительную смерть, или отвратительным действом, которое позволит продержаться еще немного. По имперским законам и это каралось смертью — но кто в здравом уме прямым текстом признается, что съел своего мертвого товарища на шлюпке посреди океана?

Эти же люди, совершенно похожие на меня, Рафаэля или того же Луку, только с чуть более смуглой кожей — не страдали от голода. В океане и реке было полно рыбы, пальмы и плодовые деревья в изобилии приносили орехи и фрукты, за прибрежной лесополосой, в саванне, по слухам, паслись бесчисленные стада животных… Это не пустынный и бесплодный Сахель, это Савский Рог, земли, вполне благоприятные для проживания.

Я фотографировал пляж, десантная партия с «Гленарвана» высаживалась на берег при помощи шлюпок, которые заходили в устье реки и приставали там, чтобы не подвергнуться разрушительному воздействию мощного прибоя. Капитан снова был во главе своих людей. Сурово нахмурив брови, он подгонял их:

— Живей, живей, мы должны выручить несчастных!

По словам Джека Доусона и захваченных каннибалов — на пароходе «Буссоль» были женщины. И если команду и пассажиров-мужчин постигла участь печальная и трагическая, то пассажирки сейчас находились в селении дикарей — живые и практически невредимые. Из двадцати четырех женщин погибла только пожилая дама — «умерла сама, даже есть не стали», как отметил абориген-старик. Может быть — апоплексический удар на фоне нервного потрясения или какая-то травма… Ключевым здесь было то, что пассажирки не подверглись насилию или истязанию — их приготовили на продажу Большому Серому — что бы это ни значило.

— Вам не следует туда идти, — преградил мне дорогу капитан Тулейко, когда увидел, что я закончил и собираюсь двинуться следом за колонной суровых матросов, — Лучше помогите с доставкой женщин на корабль, все офицеры будут заняты.

— Но, позвольте… Я хотел осмотреть поселение дикарей, — мой голос прозвучал несколько неуверенно.

— Они кушают людей с самого раннего возраста — и мужчины, и женщины. Это племя Крокодила, я вам говорил… Не стоит вам туда ходить, господин репортер. Особенно с вашей фотокамерой.

Я остался на берегу, глядя вслед колонне моряков, которые один за другим скрывались в джунглях.

Через полчаса загрохотали первые выстрелы, через час мы с Рафаэлем и Чечиловыми налегали на весла, направляя в сторону корабля шлюпку, полную находящихся в шоковом состоянии пассажирок несчастной «Буссоли».

III ПРОЛИВ БУРЬ

«Гленарван» проходил пролив Бурь со спущенными парусами, на паровом ходу. Эти неспокойные воды не зря носили свое название — штормило всерьез, небо хмурилось и грохотало, и я всё-таки напился, и находился в подпитии непрерывно около трёх суток.

На удивление — помогало. По странному капризу моего организма проспиртованный желудок не торопился вывернуться наизнанку, и при должной аккуратности я даже мог постоять некоторое время на верхней палубе, вцепившись в ванты, наблюдая за высоченными волнами, которые рассекал наш корабль своим носом и вдыхая соленый воздух. Я почти чувствовал себя настоящим морским волком — если бы не отвратительное чувство холода в груди, которое возникало всякий раз, когда клипер проваливался в пропасть между водяными валами, предвещая неминуемую гибель. Однако после этого «Гленарван» всякий раз оказывался на гребне, направляемый лопастями гребных винтов и волей капитана Тулейко.

Как переносили морскую прогулку дамы с «Буссоли», освобожденные из лап дикарей — я предпочитал не думать.

Дамы эти оказались представителями народа месье, уроженками Республики Арелат. Наши бывшие союзнички по Великой Войне, однако… Тевтоны здорово проредили их мужчин, выбили чуть ли не половину поколения — и свободные мадмуазели поехали искать работу и счастье в Колонии. Таков настоящий капитализм — их взяли на фабрики и заводы, чтобы заменить ушедших на фронт отцов, братьев и мужей на время войны, а после — выкинули на улицу.

Опытные фабричные рабочие были нарасхват в бурно развивающихся городах океанического побережья, обрабатывающая промышленность там набирала обороты, и потому арелатки вполне могли рассчитывать на нормальную жизнь и хороший заработок. Еще пятьдесят лет назад такое было бы немыслимо — их ждали лишь «ярмарки невест» — в лучшем случае, или бордели — в худшем. Но — война изменила слишком многое, и женской эмансипацией теперь удивить кого-то было сложно.

Одно дело — эмансипация, другое — возможность ее реализовать. Вон, дикари были готовы продать их какому-то странному типу, которого звали «Большой Серый» — судя по всему, очередной то ли контрабандист, то ли пират с амбициями. Зачем ему женщины? На южном континенте полно факторий, поселков и городков колонистов, где подавляющее большинство населения — мужчины. Некоторые крупные компании даже в контракт включают пункт о наличии женского пола. Так что выкрасть партию переселенок или взять на абордаж судно — это здесь в порядке вещей.

Говорили даже, что башибузуки во время Гражданской именно этим и промышляли — угоняли в рабство женщин, чтобы потом перепродать дельцам из Колонии. Ничего сверхужасного по меркам тех лет их не ожидало — чаще всего брак с каким-нибудь постылым сорокалетним фермером или остепенившимся старателем и размеренная жизнь захолустной домохозяйки. «Порченные» или искалеченные женщины тут были не нужны — мужья-покупатели разве что в зубы не смотрели, подбирая себе спутницу жизни, а потому — и наши почти родные враги-соседи, и местная племенная братия старались с живым товаром обращаться поаккуратнее.

Мадмуазели же из Арелата принадлежали к категории высшей — помимо самоценности как женщины, они были квалифицированными специалистами, и посему уверились в своей безопасности — компания гарантировала! Однакополучилось так, как получилось.

Капитан Тулейко, вымыв руки и лицо от крови и пороховой гари, поинтересовался у неожиданных пассажирок о пункте их назначения и был вполне удовлетворен ответом — они направлялись в Гертон, который после начала проблем с гемайнами и закрытия Тахенбакских рудников перепрофилировался на обработку колониальных товаров — хлопка, чая, кофе, табака. Девушки были ткачихами с текстильных фабрик Каркассона, и работы для них было полно.

— Компания заплатит вам за нашу доставку, — уверенно заявляли они, и Джек Доусон — выживший с «Буссоли» — это подтверждал.

Документы у них были в порядке— аборигены женщин не обыскивали, так что у Тулейки появилась возможность дополнительного заработка.

Я во всех этих разговорах не участвовал, ибо в пьяном виде с прекрасным полом общаться опасался. Зато — слушал много и мотал на ус. Особенно полезным собеседником был Доусон — за малую толику бренди он был готов трепаться часами.

— … всё равно меня не оставят на «Гленарване». Плотник тут есть, а матросом я не пойду — я в парусах ни черта лысого не смыслю. Кочегаром можно — но работенка адова… Еще стюардом могу, но начерта стюард на «Гленарване»? Пассажиров-то тут раз-два и обчелся… Нет, нужно на лайнер наниматься, богатых леди и джентльменов обхаживать. Глядишь, и найду себе какую-нибудь Розу…

— А почему — Розу? — удивился я.

— Ну, можно Маргариту. Или там, Чулпан.

— Что за чулпан? — мне стало совсем непонятно.

— Чулпан — имя такое. У башибузуков означает «тюльпан».

У него, видимо, был какой-то пунктик с цветочными именами. Он вообще был весь какой-то дерганный, этот Джек. Вроде и симпатичный, с резкими, типично коннахтскими чертами лица и летящей челкой, которая, наверное, нравится дамам. Но манера говорить и двигаться выдавала в молодом человеке некий внутренний надлом.

— А вы и башибузуков видали? — спросил я, снова протягивая ему фляжку.

— Благодарю… — Джек отхлебнул и поморщился, — Видал, помотало меня… Лаймы-то фрахтовали наши пароходы— будь здоров! И винтовки возили, и маковое молоко, и гашиш — там спрос будь здоров!

Я чуть не дал ему в морду. Винтовки, значит, и гашиш… А потом они на пулеметы перли, как умалишенные…

— А назад что?

— Известно что… Вон, — он кивнул в сторону кают-компании, которая была отдана на откуп мадмуазелям, — Таких же, только попроще. Они, как из лап баши к нам попадали, рады-радехоньки были. Ну, не все, конечно… Какая уж тут радость, коли на твоих глазах всю семью прирезали. Я так понимаю, там особо не церемонились, когда поставки обеспечивали.

«Поставки», «там» — это он про наших поселянок, про империю! Лаймы фрахтовали… Конечно — Колония в Альянс не входит, формально — независимое объединение вольных городов, как на Аппенинах. В действительности — в каждом акционерном обществе, каждом тресте — более половины долей у островных джентльменов. Бизнес есть бизнес!

Джек увидел, как переменилось мое лицо, слегка отодвинулсяи произнес чуть ли не умоляюще:

— Ну это… Не мы — так другие бы… Просто бизнес, ничего личного.

Над голыми, покрытыми водяной пылью реями вились чайки и орали благим матом. И это было ни разу не романтично.

Погода улеглась, буря кончилась — как раз в тот момент, когда мы покинули пролив и миновали маяки Аламбо, которые мерцали призрачным светом в утренних сумерках. Встречный бриз заставил снова развести пары — и «Гленарван» медленно, но верно продвигался вперед, к Гертону.

— Взгляните! — крикнул Рафаэль Мастабай.

Встречным курсом двигался странный корабль — его паруса были ярко-алого цвета, они раздувались от ветра и несли судно вперед с неистовой стремительностью. С палубы слышались звуки музыки, затем вдруг раздались пушечные залпы и небеса раскрасились огнем фейерверков. Что вообще тут, черт возьми, происходит?

— Граф Грей чудит. Наверное, у его супруги день рождения или годовщина свадьбы… — Доусон оказался тут как тут со своими пояснениями.

Ну — граф, ну — день рождения… Но паруса?

— Какого хрена паруса алые? — предвосхитил мой вопрос инженер.

Джек Доусон выразительно глянул на нас, присвистнул и покрутил пальцем у виска.

— Это вы еще в Каперне не были, где у них усадьба стоит. Там вообще чертте что творится, ей-ей, эти господа с придурью!

Мне очень сильно захотелось побывать в этой Каперне — журналист я, в конце концов, или нет? Да и паруса произвели на меня сильное впечатление, что уж там…

Размеренная поступь капитана заставила нас обернуться:

— Меняем курс. К обеду будем в Гертоне, — сказал он, — Надолго не задержимся, только выгрузим почту и проследим, чтобы с нашими гостьями всё было в порядке.

Это прозвучало таким тоном, что мы с Рафаэлем переглянулись и отправились собирать вещи. Морское путешествие подходило к концу, нас ждала Колония.

Краем глаза я увидел, как Джек Доусон снял кепку и говорил что-то капитану. Тулейко насупил брови и сделал категоричный жест рукой:

— Нет! Это имперский корабль, а не колониальная вольница. Иностранных граждан в команду я не набираю — и точка. Вы выходите вместе с пассажирами — в Гертоне. Примите это как данность, господин Доусон.

Солнце поднималось всё выше, ветер менялся и свежел, разгоняя последние облака, и матросы, повинуясь зычным командам старпома, торопились поднять паруса, которые один за другим раскрывались на мачтах, направляя «Гленарван» к гавани.

IV НАРОД ВОЛНУЕТСЯ

Гертон встретил меня грохотом отгружаемого угля, матерщиной докеров, толкотней на причале и хмурым лицом таможенного чиновника.

— Цель визита в Колонию?

— Литературная деятельность. Я — спецкор журнала «Подорожник».

Бюрократ долго рассматривал мои документы, пытаясь прочесть написанное имперским шрифтом, пришлось ткнуть пальцем в дубликат на привычном ему транслите. При виде аббревиатуры ИГО и имперского герба он даже нос наморщил.

— Проходите. У вас виза — на три месяца, можете перемещаться по территории Колонии, не удаляясь от побережья далее чем на 50 верст. За пределами обозначенной территории ваша безопасность не гарантируется.

— А в Колонии — гарантируется? — уточнил на всякий случая я.

Чиновник только посмотрел на меня как на идиота и ничего не ответил.

Гертон — большой, шумный, кипучий город. Гул фабрик, гудки автомобилей, цокот лошадиных копыт по мостовым, жар от раскаленных солнцем камней, сытные запахи из харчевен и закусочных… Поднявшийся во время серебряного бума на Тахенбакских приисках и переживший экономический спад после их исчерпания, во время Великой войны город возродился как крупный экономический центр благодаря поставкам в армию Альянса.

Легкая промышленность выдавала сотни тысяч комплектов военной формы, сапог, упряжи, портупей, кабур и планшетов. Пищевая — поставляла тонны тушенки, консервированных тропических фруктов. Сырьем для этого ее обеспечивали плантации и пастбища гемайнов, которые распахали новые земли и освоили дополнительные пастбища… Альянс в отличие от Протектората не знал «брюквенной» зимы — в том числе и благодаря Гертону.

А Гертон привык к такому ритму и таким доходам и сбавлять обороты не намеревался.

Людской поток валил по Бигль-страат. Плакаты с лозунгами, поднятые вверх кулаки, эмоциональные выкрики — забастовка! Эти рабочие могли позволить себе бастовать, потому что знали — их услышат. В условиях дефицита квалифицированных кадров их голос звучал громко.

Госпожа Прыткова — старая и многоопытная преподавательница Limish, или lime language — самого популярного в Альянсе языка — здорово натаскала меня за время моей работы в гимназии, так что теперь я шипел, надувал щеки и проглатывал букву «р» если и не как уроженец Камелота, то на уровне жителя пригорода Хедебю — точно. Поэтому основной посыл бастующих был мне понятен: им урезали зарплату, снижали премии за сверхурочные, а то и вовсе — убирали одну смену. Да, они могли уехать из Гертона — в Зурбаган, например, или в Покет — но кому охота бросать обжитые места и искать счастья, если есть вариант просто надавить на работодателя?

Я сделал несколько снимков толпы и трусцой направился к муниципалитету — там должно было развернуться основное действо. Пот бежал по спине, в нос и рот набивалась пыль, дышать было тяжело — жаркий южный полдень выпивал все силы. Какой дурак придумал проводить демонстрацию в полдень? Вечером такие дела надо делать, вечером!

Мне определенно следовало приобрести пробковый шлем, а лучше — нормальную шляпу, если я не намеревался получить солнечный удар, выполняя служебные обязанности. Фотоаппарат работал пропуском — завидев его, рабочие начинали позировать на фоне своих плакатов, полицейские пытались приосаниться, и в целом ни у кого не возникало вопросов, что за тип в хаки ошивается на таком важном массовом мероприятии. Так что мне удалось подобраться к самой ратуше, и взобраться на портик над боковой дверью, чтобы получить лучший ракурс для фотографии и при этом слышать, о чем говорят на ступенях у главного входа.

Вещал мэр — энергичный дядька с заметной лысиной. Галстук его был распущен, белая рубашка закатана до локтей, штиблеты сверкали ярче солнца:

— … не является спонтанным решением! Каждый из вас может пойти на склад своего предприятия и посмотреть — запасы сырья стремительно тают! Мы не можем удерживать зарплату на прежнем уровне, когда поставщики вынуждают нас поднимать закупочные цены! Дорожает сырье — дорожает и продукция, а мы не можем этого допустить. Протекторат и его сателлиты сейчас хватаются за любую возможность заработать, демпингуют, переключая на себя товарные потоки… Не дремлют дзайбацу Нихона, тамильские компрадоры… Мы не выдержим конкуренции, если наша одежда будет стоит дороже тевтонской, а консервированные фрукты — дороже тамильских!

Народ слушал. Народ волновался. Кто-то выкрикнул из толпы:

— Так что — снова гемайны?! Хотят содрать с нас денег за хлопок?

И из разных концов толпы послышались совершенно случайные синхронные возгласы:

— Жируют за наш счет!

— Плантаторы! Изверги!

— Нахрен гемайнов!

Мне это всё очень не понравилось… Навидался я таких горлопанов — до сих пор оскомина на зубах не прошла. Очень, очень знакомо, и очень пугающе!

Мэр поднял вверх обе руки и сказал:

— Джентльмены! Друзья! Мы все находимся в тяжелом положении! Сегодня же я соберу в муниципалитете всех фабрикантов и представителей поставщиков — и мы обсудим закупочные цены. Помните — мы с вами на одной стороне! А еще — сегодняшний рабочий день вам из зарплаты не вычтут — это я лично обещаю!

И мэр сорвал овацию, ей-Богу!

Я отбил по телеграфу заметку в «Подорожник» не экономя буквы — оплачивала принимающая сторона — и вышел под закатное солнце. Глухой проулок манил меня запахами пряного мяса, и, наплевав на осторожность, я сунулся к вывеске «Финикийский Донер-Кебаб».

Кучерявые улыбчивые ребята с огромными ножами и очень понятным акцентом лаймиш (гораздо более понятным, чем у самих лаймов), нарезали тонкими ломтиками жирное мясо с вертела, подсыпали овощей, полили всё это одуряюще ароматным соусом и завернули в питу — пышущую жаром, свежую. Они прямо тут пекли ее, в печи.

— Благодарю! — я отказался от сдачи, потому что они были большими молодцами, эти финикийцы.

Чистое заведение, вкусная еда, искренние улыбки — что еще нужно, чтобы человек почувствовал себя счастливым? Я покинул закусочную в отличном настроении.

Рот наполнился слюной, и я уже навострил зубы, чтобы вцепиться в донер, как внимание мое привлек агрессивный гомон. Жуя на ходу, устремился к его источнику — благо, он был недалеко.

Группа заводских рабочих — шесть-семь человек — прижала кого-то в тупике.

— А-а-а-а, что, бородач, боишься за своих щенков? Я им ноги переломаю, чтобы они дорогу к побережью забыли! — заводила — высокий, сутулый, рыжий — подливал масла в огонь.

— У, шкуродер, чего скалишься? — вторили ему.

— Гляньте, у него цепочка на пузе серебряная! Шикует! А нам — зарплату урезают! А ну — проси прощения, скотина! И возместить убытки не мешало бы.

Работяги все были в изрядном подпитии, обстановка накалялась. Видал я такие разухабистые компании — при лоялистах. Погоны с офицеров рвали, винные лавки громили… Им дай волю — они и убить человека могут. А поодиночке — люди как люди, вполне даже приятные.

— Гаан век, дайарэ! Воордат эк клоп ал йоу танде! — густой бас прозвучал действительно угрожающе.

Я-то понял, что он посулил выбить все зубы и назвал их животными, а они-то — нет!

— Это кто здесь клоп, бородатый урод? Это вот эти два — клопеныши твои! Чего мы ждем, парни, отделаем его как следует, этого мироеда!

Они не видели меня, обратив все внимание на свою жертву. А я спешно дожевывал донер, но понимал — не успеваю! Заводила ринулся вперед и тут же сел на задницу, сбитый с ног мощным ударом кулака — сверху вниз, по темечку.

— А-а-а-а! — заорали рабочие, взметнулись вверх кулаки…

— Грох! — выстрел эхом разнесся в подворотне.

Я опустил револьвер и с сожалением глянул на донер, котрый грустно лежал в грязи.

— А это что еще за… — они были несказанно удивлены, эти мужики.

Вдруг открылась дверь закусочной, и выбежали финикийцы со своими здоровенными ножами — все втроем. От их улыбчивости не осталось и следа, черные глаза злобно сверкали.

— Э-э-э-э, что вы тут устроилы? Каждый знает — здэс мэсто братьев Адгербал, м? Пойди, устрой свой беспрэдэл вдругом мэсте, м? — акцент даже подчеркивал угрожающие интонации, а сверкающие клинки в руках демонстрировали серьезность намерений финикийцев.

Заводила уже встал, и, мазнув взглядом по моему хаки, махнул своим товарищам:

— Спелись, черти… Рабовладельцы и пархатые финикийцы… Всех вас к ногтю, в свое время…

Ворча и матерно бурча, они вышли из проулка и исчезли из виду.

Я наконец смог рассмотреть тех, на кого была направлена агрессия. Крепкий коренастый мужик в широкополой шляпе и двое мальчишек — лет двенадцати-пятнадцати. Оба вцепились в рукояти ножей на поясе, мужчина держал ладони у сыновей на плечах. Борода у него и вправду была выдающаяся — опускалась на самую грудь.

Смерив меня оценивающим взглядом с головы до ног, он прогудел:

— Гло йа ин Год?

— Еэр аан дие Вадер, ен Зин, ен дие Хейлиге Геес! — старательно выговаривая слова сказал я.

— Амен! — он кивнул и тут же расплылся в улыбке, и стал совсем не страшным — что-то вроде протекторатского Санта Клауса, только со здоровенным тесаком на поясе.

— Заходы, заходы к нам, борода, и мальчиков заводы, чего тут стоять, м?

Они завели нас внутрь и завернули мне еще один донер, и налили кофе гемайну и апельсинового сока — мальчишкам.

— Вы принимаете песок? — уточнил бородач и полез за пазуху.

— Всё, всё прэнимаем! Дажэ алмаз и платина! И весы имеем!

Действительно, младший финикиец сбегал куда-то и притащил аптекарские весы, а гемайн насыпал на одну из чаш щепотку желтых крупинок из кожаного мешочка.

— О-о-о-о! — восхитились кудрявые братья и тут же завернули еще три донера, и выставили целый поднос с зеленью, сыром и какими-то фруктами, и притащили графин с молодым вином.

Они оказались замечательными ребятами, эти финикийцы. И гемайн — минеер Боота, и его сыновья — тоже. И то, что мы все жутко говорили на лаймиш, нам совсем не мешало.

— Будете за рекой, в Натале — так и знайте, ворота крааля Бооты всегда открыты для вас. Любой гемайн укажет вам дорогу к моему дому, а там — вы будете как за каменной стеной! О, йа, вы и будете за самой настоящей стеной, хо-хо-хо! — взявшись за бока хохотнул минеер Боота.

Я вежливо улыбнулся в ответ и пожал руку ему и его сыновьям — тоже. Гемайн чмокнул губами, и запряженный четверкой лошадей фургон, полный покупок, сдвинулся с места и запылил прочь от душного Гертона в сторону далеких зеленых холмов.

— Год сиен йо! — крикнул я вдогонку.

— Тотзиенс! — откликнулись из фургона.

Эти гемайны — первые, кого я увидел вживую из этого народа — живо напомнили мне хуторян с Южной засечной черты, а еще — жителей северного поморья. Домовитость, основательность, готовность зубами и кулаками отстаивать заработанное тяжким трудом, бесконечная преданность своему дому и своей семье… Это совсем не походило на легкомысленных и вспыльчивых, импульсивных жителей Гертона.

Я увидел здесь, в этом городе, всё, что хотел, и теперь ждал транспорт до Лисса. Жители Колонии — завзятые мореходы, и протянуть железную дорогу вдоль побережья, чтобы соединить ключевые города еще и по суше — нет, это было не в их стиле. Каждый город жил обособленно, имея связь с внешним миром при помощи морских судов и телеграфа — в последнее время. Имелась ветка от трансконтинентальной дороги до Лисса, построенная еще в прошлом веке тевтонами — и на этом всё. Говорили, что масштабное железнодорожное строительство началось в окрестностях Зурбагана — но туда мне предстояло попасть еще нескоро.

Гостиница, в которой я ждал попутного судна, называлась «Суша и море» — одноэтажное каменное здание с черной крышей прижалось к скале в удобном с точки зрения приманивания постояльцев месте — шоссе на Тахенбакские рудники делало здесь петлю, и волей-неволей вынуждало экипажи и автомобили притормаживать. Окна ее смотрели на океан — и мне это было на руку.

Капитан шхуны «Бабочка» — Илай Фокс — квартировал тут же, в «гостинице Стомадора» — так он называл «Сушу и море». И за ним должны были прислать шлюпку, когда судно покончит с погрузкой и бумажными формальностями. Золотые имперские монеты, перекочевавшие в карман грязного капитанского кителя, были достаточно убедительным аргументом, чтобы он согласился взять с собой одного корреспондента из далекой северной страны…

С сожалением поглядев еще раз на удаляющийся вдаль по дороге фургон и на далекие предгорья, теряющиеся в туманной дымке, я зашагал к гостинице. Здесь, за столиками под навесом, восседали завсегдатаи, и капитан Фокс — в их числе.

Учитывая мой опыт общения с вышколенными и опрятными офицерами и матросами с «Гленарвана», воспринимать растрепанного, потасканного и вечно взмыленного моряка всерьез было сложно. Фокс приглаживал свои сальные волосы пятерней, курил сигариллу и спорил о чем-то с пошарпанного вида интеллигентом в круглых очках.

— … они в итоге всё равно придут к этому. Только концерны, только федерация, только подчинение себе основных источников ресурсов. Здесь, на Южном — мы единственный оплот цивилизации, единственный островок культуры в море дикости… Историческая миссия городов Колонии — показать всему миру пример построения общества нового типа, а для этого нам необходима ресурсная база и жизненное пространство… — вещал интеллигент.

От словосочетания «жизненное пространство» меня передернуло, и захотелось врезать по уху этому очкастому.

— А гемайны? — Фокс налил в свой стакан еще порцию выпивки из мутной бутылки и отхлебнул добрый глоток.

— Гемайны — пережиток прошлого. Рабство — отвратительный рудимент, с помощью которого не построишь эффективной экономики, — пожал плечами его собеседник, — Или они изменятся — или Наталь исчезнет с карты мира.

— Между тем — на фабриках, которые работают на натальском угле, мы перерабатываем натальский хлопок, подкрепляя силы на обеденных перерывах натальским мясом, натальским хлебом и натальскими фруктами… — Фокс пошевелил стаканом, и алкоголь закрутился по стенкам, образуя воронку, — Вы не помните, и я не помню — но дед мне рассказывал, что такое воевать с гемайнами. Они там винтовку на десятилетие в подарок получают и всю жизнь воюют с каннибалами… При мне тринадцатилетний мальчишка-гемайн одним выстрелом уложил льва, потом достал из-за пояса нож и пошел свежевать его, а когда оказалось, что хищник жив — вступил в схватку и прикончил зверя, перерезав ему горло. Знаешь, что сказал ему отец? «Молодец, что сэкономил пулю!»

— Пф-ф-ф-ф! — сделал вялое движение ладонью интеллигент и отпил из чашечки кофе. Чашку он держал, оттопырив мизинчик, конечно же, — Сколько там населения в Натале? Пятьсот тысяч? Что сделают пятьсот тысяч против полутора миллионов городского ополчения?

Илай Фокс мрачно посмотрел на него, выхлебал из стакана мутное пойло и стукнул донышком по столу:

— По три выстрела, сэр! Они сделают по три выстрела, — завидев, что я подошел поближе, он помахал рукой, подзывая к столу, — Вот — человек военный, да еще и из Империи… Ну, хоть вы скажите этому энтузиасту — война с гемайнами ведь сущий бред, да?

— Любая война — это самый худший кошмар, который только можно себе вообразить, — с готовностью подтвердил я, — Но люди — существа напрочь иррациональные и готовы делать бред с завидной регулярностью.

— Война есть продолжение политики другими средствами, — проговорил интеллигент, — Нация куется в горниле сражений и испытаний, а не за столом переговоров.

Это звучало слишком по-лоялистски, и я сжал кулаки. Фокс заметил мое состояние и с усилием поднялся из-за стола.

— Пойдемте собираться. Вон, «Бабочка» уже на подходе…

И как его пьяные глаза рассмотрели, что едва заметный парусник на морской глади — это «Бабочка»? Я забрал в комнате фотоаппарат и ранец и вышел в коридор, дожидаясь Илая Фокса. Капитан шхуны, хлопнув дверью, вывалился в коридор и подошел ко мне:

— Не якшайся с Грегори, парень, слышишь? Дрянной он человек!

Это он об этом интеллигенте, наверное. Я и не собирался с ним якшаться. Вообще-то это Фокс распивал с ним напитки в тенечке, а не я. Пинком ноги капитан распахнул дверь наружу, сунул в руки подбежавшему хозяину гостиницы деньги и дохнул ему в лицо перегаром:

— Передай Бетси, что она свет моих очей и огонь моих чресел! — и зашагал к морю прямо через дорогу, не глядя на внезапно ставший оживленным транспортный поток.

Телеги с углем, почтовый дилижанс, авто с открытым верхом — капитан петлял между ними, вызывая возмущенные крики, хлопанье бича и гудки клаксона.

— Идиот самый настоящий! — прокомментировал хозяин, — Дрянной человек!

Я дождался, пока на шоссе станет посвободнее, в несколько шагов догнал дрянного человека и подхватил его под локоть. Лестница к морю выглядела опасной, а мне совершенно точно нужно было попасть в Лисс — и желательно уже завтра.

— Поднять якорь, черти! — как только Фокс оказался на палубе — в него будто бесы вселились. Он топал ногами, грязно бранился и потрясал кулаками: — Свистать всех наверх, поднять брамселя, держать курс по ветру, бездельники!

Эти командные выкрики звучали бы грозно и внушительно, если бы весь экипаж не состоял из десятка таких же потасканных забулдыг — под стать своему капитану, которые при этом отменно знали свое дело и никуда «свистать» не желали, уже находясь на верхней палубе и живо управляясь с косыми парусами.

— А-а-а-а, вот я вас! — Илай Фокс швырнул пустую бутылку за борт и оттолкнул рулевого плечом от штурвала: — Поди прочь, Джимми Коллинз, пока я тебя не вздул!

Джимми Коллинз, ушлый парень в сбитой набекрень зюйдвестке, только усмехнулся, шмыгнул носом, ловким движением вытянул из бокового кармана капитанского кителя вторую початую бутылку и вильнул в сторону, уклоняясь от агрессии Фокса.

— Наш капитан — золотой человек, когда не пьет, — матрос подмигнул мне, подтянул штаны и исчез из виду.

— … Ар-р-р-ргх марселя!!! — прорычал золотой дрянной человек, и команда его поняла, и раскрылись новые паруса, улавливая ветер.

Лохмы Фокса растрепались, китель был расстегнут, глаза — слегка навыкате, руки — на штурвале. Картина был живописная, что уж тут сказать. Я понятия не имел, где мне разместиться и что делать, и потому присел на баке на какой-то моток канатов. В груди еще теплилась надежда, что капитан помнил, что мы плывем в Лисс, и что, если я буду находиться на открытом воздухе всё время плавания — морская болезнь не доконает меня.

Внезапно чуть ли не из воздуха рядом нарисовался Джимми Коллинз.

— С кем пил старина Илай? — уточнил он.

— С каким-то Грегори. Такой, в очках и разглагольствует…

— Сраный ублюдок. Из этих, как их… А-бо-ли-ци-о-нис-тов, вот! Все радеет за права кафров, даже вроде как пару лет назад осмелился пересечь Руанту и агитировать натальских кафров на восстание против своих хозяев…

— И что?

— Кафры его слушать не стали и сдали гемайнам… Ну, а те тоже его слушать не стали — вываляли в дегте и перьях и отправили восвояси… С тех пор он тут против рабства ведет борьбу, в основном по кабакам… Сволочь такая.

— А почему сволочь? Ты что — сторонник рабовладения? Против освобождения кафров?

Джимми Коллинз посмотрел на меня своими ясными голубыми глазами, которые ярко горели на его чумазом, простом лице и твердо сказал:

— Я против того, чтобы ублюдок, который купил себе жену прямо на пирсе, прямо с борта корабля, а потом угробил ее за два года, вел речи о рабстве, свободе и высоких материях, сэр!

Такая здравая мысль, прозвучавшая на грязном парусном корыте, между воплями поймавшего белую горячку капитана, была подобна грому среди ясного неба. Этот Коллинз был в доску свой, настоящий имперец — такой, как Лемешев или Демьяница, или его превосходительство — и я не замедлил ему об этом сказать.

— Не знаю, похвала это или хула, сэр, про вашу Новую Империю у нас всякое рассказывают…

— У нас про Колонию и про Наталь — тоже. Но знаешь в чем разница?

Юноша дернул подбородком, ожидая продолжения.

— В том, что меня сюда послали, чтобы там, в Империи народ начал понимать, что тут вообще происходит, и кто вы все такие есть, и как нам себя в связи с этим вести. А этот Грегори, как я понял, сразу полез со своими идеями к кафрам, не разобравшись, да?

— Разумные вещи вы говорите, сэр, очень разумные… Жаль, что у нас такое мало кто понимает, большая часть парней предпочитают слушать таких балаболов, как Грегори, горланить и грозиться пойти в Наталь учить уму-разуму гемайнов. До добра это не доведет, это уж точно… — проговорил Джимми Коллинз и вытянул из рукава капитанскую бутылку с выпивкой, — Отдадите капитану Фоксу, сэр. Если он поймет, что это я стащил пойло, то поколотит меня. Как пить дать — поколотит!

И отправился к своим товарищам — нужно было зарифить паруса, надвигалась непогода.

Небо темнело, ветер крепчал, матросы с тревогой поглядывали на пенные барашки волн и клочковатые темные облака, а капитан, вцепившись в штурвал, орал во всю глотку про Гертон, топсели и деревянную ногу:

И я полез за фотокамерой, потому что всё это было жутко и прекрасно одновременно.

V КАРНАВАЛ

Лисс вырвался из плена шторма, представ перед нами во всей своей красе в последних лучах закатного солнца. Живописные холмы, усыпанные гроздьями милых маленьких домиков, буйная зелень, белые лестницы и парапеты, полный жизни портовый район с многочисленными фонарями, свет которых заполонил собой пространство в тот самый момент, когда солнце утонуло в море, десяток парусных кораблей в гавани, снующие туда-сюда лодки, звуки скрипки, бренчание гитарных струн и веселый женский смех.

— Будь я проклят, в Лиссе снова — карнавал! — хмель постепенно отпускал капитана Фокса, и, по всей видимости, у него начинала трещать голова, — Джимми Коллинз, сукин сын, поди сюда, возьми штурвал! Сам Бит-Бой не смог бы провести «Бабочку» в гавань, будь ему так погано… Где моя бутылка?! А? У меня была вторая бутылка!

Глаза Илая Фокса были красными, губы — пересохшими, голос сипел.

Соскользнувший на палубу по вантам Коллинз умоляюще уставился на меня, и я тут же протянул капитану священный сосуд. Тот присосался к горлышку, как младенец к груди матери, и глаза его постепенно приобретали нормальное выражение.

— Эй, как там тебя… — он пощелкал пальцами, пытаясь припомнить мое имя.

У него не получалось — мы договаривались о доставке меня в Лисс в момент практически полного беспамятства, да и далее капитан пребывал в состоянии практически постоянного подпития, и потому, отчаявшись, махнул рукой, сел на ступеньки лестницы, которая вела с юта на шканцы, и похлопал по месту рядом с собой.

Я сел как можно дальше.

— …понятия не имею, какого хрена тебе нужно в Колонии. Времена нынче неспокойные, дрянные времена — пахнет войной. Вот, посмотри туда, — он ткнул пальцем в огни Лисса, которые, мерцая, становились всё ярче и ярче. Палец его трясся, вся рука — тоже, — Они не знают другой жизни. Карнавалы, ярмарки, чистое небо над головой, корабли в гавани… Они не видели настоящей беды, не бывали там, где бывали мы с тобой… Я по глазам вижу — ты хлебнул лиха. А для этих людей фраза «только б не было войны» — пустой звук. Они мыслят категориями фантазий и мечтаний и готовы напялить на своих мужчин мундиры и отправить маршировать стройными рядами на пулеметы — освобождать кафров от рабства и отвоевывать жизненное пространство для Колонии… Строить дивный новый мир — здесь и сейчас. Они не понимают, что теперь, в этот самый момент живут в условиях несказанных благ и счастья. В каждом доме — водопровод и канализация, полные прилавки еды, работы хватит на всех, недавно построили вторую больницу, открыли лицей для девочек… Это — Лисс! Сказка… Сказка, которую они хотят превратить в сагу о Нибелунгах… Ты знаешь, кто такие Нибелунги? Я — понятия не имею, но звучит красиво. Они и хотят — красиво. На белых конях, под звуки труб и барабанов… Их поимеют, я клянусь. Не знаю как — но поимеют. Кто-то нагреется на их мечтах…

Капитан всхрапнул и обмяк на лестнице. Он, черт побери, спал! Я встал, и в моей голове вдруг вспыли строчки — Бог знает откуда.

Коллинз услышал и заинтересовался:

— Это чьи стихи?

Я пожал плечами:

— Так, навеяло. Слышал где-то. Надо бы капитана в каюту перенести, а то как-то невместно получается — нам в порт заходить, а он вот так вот тут расположился.

— Хр-р-р-р-р! — выдал трель Фокс и сполз по ступенькам на палубу, и свернулся клубочком.

Шхуна должна была дождаться очереди на разгрузку и стала на якорь на внутреннем рейде Лисса. Меня взялись перевезти на берег вездесущий Джимми и еще один парень, которого звали Келли. Они ловко управлялись с веслами, и Коллинз сказал:

— Мы ведь можем зайти пропустить по рюмашке, а? Я знаю отличное местечко за углом!

Келли молчаливо одобрил такое предложение.

Я сидел на носу и восхищенно пялился на взмывающие в воздух бумажные фонарики. Сотни и тысячи огоньков взлетали в ночное небо. Эта традиция — воистину великолепна! Звуки музыки добавляли происходящему некоего романтического флёра, настраивали на несерьезный лад…

— А ну как такой в вантах засядет? Ума у лиссцев — как у курочек. Подожгут корабли к бесу… — ворчание Келли моментально спустило меня с небес на землю.

Действительно — в гавани сплошь парусники! Какие, к черту, фонарики? Сумасшествие.

Ялик, пользуясь практически полным отсутствием прибоя, причалил к самому пляжу, матросы вытащили лодку на берег.

— И что, никакой таможни? — удивился я, спрыгивая на мокрый песок, — А контрабанда, преступники?

— Сэр, в Лиссе — каждый второй — контрабандист, каждый третий — имел в прошлом проблемы с законом посерьезнее, каждый первый — авантюрист, — Коллинз повел носом, будто принюхиваясь, и добавил: — Это не считая дам, пожалуй. Самые красивые женщины Колонии — в Лиссе! И самые веселые. Вот, сейчас сами всё увидите!

И вправду — к нам приближалась группа танцующих девушек в полумасках. Они были босиком, их яркие шелковые юбки струились и развевались, маняще приоткрывая загорелые ноги. Корсеты делали более тонким и более округлым то, чему следовало быть тонким и округлым. Распущенные волосы они украсили живыми цветами, на запястьях и лодыжках звенели браслеты. Карнавал всё-таки!

Они окружили нас, напевая и пританцовывая — прекрасные, как нимфы.

— Эй, морячки, нынче без маски в город нельзя! Купите маску! Все собранные средства идут в фонд помощи беглым рабам!

— Твою мать, — сказал Джимми Коллинз, — А как помогать-то кафрам будете?

Девушки были хороши, двигались грациозно и одуряюще пахли. Не всё ли равно, куда пойдут деньги? Я сунул руку в карман и щелкнул большим пальцем, отправляя в полет имперскую серебрушку. Высокая, жгучая брюнетка хлопком ладоней поймала монету и попробовала ее крепкими белыми зубами. Над верхней губой у нее виднелась обаятельная родинка, глаза блестели, а губы были алыми и влажными.

— Дайте три!

— А ты не местный! И не морячок! — девушка обошла меня кругом и ткнула пальцем в грудь, — И денежки у тебя водятся. Ты откуда такой красивый взялся?

Она явно заигрывала, и мне казалось это странным. Я не привык к такой непосредственности, но, в конце концов — я действительно был тут совсем чужой, и терять мне, в общем-то, был нечего.

— С другого конца света, — мой голос звучал неестественно, — И очень хочу посмотреть Лисс.

Она надела на меня черную полумаску и затянула на затылке шнурки. Ее подружки то же самое сделали с Коллинзом и Келли.

— Девочки, я забираю его себе! Увидимся в «Унеси горе», в полночь!

Ей-Богу, она подхватила меня под руку и потащила за собой наверх по узкой, мощеной булыжником улочке, едва освещенной и утопающей в зелени:

— Давай, я заберу сандалии, и пойдем гулять по городу. Я покажу тебе всё и даже больше! — энергия у нее так и била через край, она даже пританцовывала, — Кстати, меня зовут Джози, а тебя?

Она скрылась за калиткой, пройдя под аркой из замшелых камней, и я прислушался к звуку ее босых ног по садовой дорожке. Дурацкий ранец за спиной — не очень-то погуляешь с ним! А где мне было его оставить? И фотокамеру тоже — ночью от аппаратуры не было особого толка. Когда-нибудь, наверное, научатся делать пленку с большой светочувствительностью, усовершенствуют вспышку… А пока — придется довольствоваться собственными глазами и мозгом.

— О! — сказал кто-то, — Джози привела очередного хахаля.

— Какая плохая девочка, ужас!

— А мы вот сейчас у этого мистера и спросим…

Я обернулся. Три фигуры в светлой одежде были видны вполне отчетливо — даже в неверном свете соседского уличного фонаря. На лицах у них тоже были полумаски — карнавал же!

— Доброго вечера, — не нашел ничего более уместного я.

— Слышите, ребята, как он говорит? Он не здешний, точно. И одежка вот эта… Может ты гемайн, дядя? Хотя — не похож, не похож… Давай с тобой так поступим — сымай ранец, доставай из кармана кошель и иди прочь. А с Джози мы договоримся.

Они вразвалочку приближались ко мне. Лисс стремительно переставал мне нравиться.

— И сапоги у тебя что надо… Сымай и сапоги тоже.

Я сунул руку в карман и ответил:

— Нет! — у меня уже имелся печальный опыт общения с подобными типами, и я прекрасно представлял себе, что произойдет дальше. А потому — спустил с плеча ранец и примостил сверху сумку с фотопринадлежностями.

— Нет— так нет, сапоги оставим, почему не пойти навстречу такому понимающему мистеру?

Он очень опрометчиво наклонился и протянул руки к моим вещам, за что был наказан мощнейшим ударом сапога в подбородок. Выгнувшись, падкий до чужого добра молодчик опрокинулся на спину и ударился о землю еще и затылком.

— Э, да ты чего… — послышалось со стороны его подельников.

Моя рука из кармана появилась уже сжимая револьвер.

Я не собирался стрелять — ткнул второго дулом в солнечное сплетение, прерывая попытку достать нож из-за голенища, а потом двинул в коленку твердым носком, и, соскребая сквозь брюки кожу на голени, оттоптал пальцы ноги. Этого хватило, чтобы вывести противника из строя — он скорчился, пытаясь вдохнуть и ухватиться за поврежденную ногу одновременно.

Последний оставшийся на ногах блеснул в темноте клинком.

— Ты дурак? — спросил я и взвел курок.

В этот момент появилась Джози — в изящных сандалиях. Девушка пискнула от неожиданности и отпрыгнула обратно за калитку.

— Мы тут общались с твоими друзьями… — я понятия не имел — это классическая подстава с ее стороны, или она была ни при чем, — Они решили, что уже уходят.

Джози склонилась над лежащим в беспамятстве типом, шелк юбки выгодно очертил ее крутые бедра и я отвел глаза.

— Тарт, ну ты и придурок… Хорошо еще, что живой! — распрямившись, она уперла кулачки в бока, — Ему, наверное, нужен доктор. Тащите его к Филатру, живо!

Парень с отбитой ногой наконец отдышался, и они с товарищем подхватили бедолагу за руки и ноги и понесли прочь. Мы некоторое время смотрели им вслед — кажется, пару раз эти типы всё-таки выронили свою живую ношу.

— Круто ты с ними… — девушка закусила нижнюю губу и сверкнула на меня глазами из-под бровей.

Этот пассаж я проигнорировал и спросил:

— Я могу оставить у тебя вещи до утра, Джози?

— Конечно, милый. Им здесь абсолютно ничего не угрожает, — с ангельской улыбкой сказала она. А потом добавила в сторону и практически одними губами: — Уже.

Лиссом правил карнавал.

Огромная площадь была окружена высокими зданиями в колониальном стиле, с портиками, барельефами и сложной лепниной. Буйная зелень увивала их стены, исполинские деревья шумели в ночной вышине своими кронами. Желтый свет фонарей и окон смешался с отблесками факелов, костров и жаровен.

Толпы разнаряженных людей в масках смеялись, пели, забрасывали друг друга конфетти и цветами, пританцовывали в такт мелодиям уличных музыкантов. Вино лилось рекой, в небо взлетали фейерверки, расцветая там немыслимыми узорами.

— Вы танцуете? Давайте танцевать! — она увлекла меня прямо в центр толпы, — Все северяне такие грозные и неуклюжие?

Танцевал я в последний раз еще до войны… До обеих войн… Поэтому я только пожал плечами:

— Танцы — не мой конек, признаюсь честно.

— Твой конек — бить людей до полусмерти? Расслабься, это же тарантелла! Все умеют танцевать тарантеллу… Только послушай!

Она стала хлопать в ладоши, в такт музыке, а потом добавила движение бедрами, одной ножкой, второй, сделала подбадривающий жест ладонями — и я уже изображал что-то такое, более или менее похожее на танец. По крайней мере, в многотысячной толпе всем было плевать на то, насколько точными получались движения.

— Вот, гораздо лучше! Говорят что Лисс — самый веселый город Колонии! Десятки языков, сотня разных народов… И всем удается уживаться! Я обожаю этот город, я влюбилась в него с первого взгляда, — она говорила, не переставая танцевать.

Я поднял руку, и Джози, подчиняясь логике тарантеллы, закружилась — синхронно с другими девушками.

— Мне было пятнадцать, когда корабль с переселенцами опустил сходни на причале Лисса, — и с тех пор я здесь. А ты? Ты зачем у нас?

— Работа.

— Наемный убийца? — она раскраснелась от танца, щеки ее разрумянились — это было видно даже в свете фонарей, — Или наоборот — охотник за головами?

— Журналист. Журнал «Подорожник», Имперское географическое общество. Я что, и вправду так кровожадно выгляжу?

— Никогда не слышала о таком… Я почти не читаю прессу. И да, ты выглядишь как волк в овчарне, взгляд у тебя такой, бр-р-р-р, как будто смотрю в дуло двустволки.

Впервые услыхал про себя такое — и не мог понять, это льстило мне или больше пугало?

Прозвучали последние аккорды развеселой мелодии, и Джози, выдав последнее па и прищелкнув пальцами, прильнула ко мне — спиной и бедрами — и тут же отпрянула.

— А теперь пойдем, подбросим музыкантам монет!

— Ну, пойдем, — я понять не мог, на кой черт я ей сдался.

Мои первоначальные подозрения по поводу банального грабежа и «медовой ловушки» вроде как оправдались, а вроде как она всё еще была тут, совсем рядом, прижималась горячим телом и стреляла глазками.

— Все средства, собранные сегодня, пойдут на благотворительность! — раскланивался седой скрипач, — Поможем братья нашим меньшим! Дадим кафрам второй шанс! Добрые жители Колонии, граждане Лисса — спасибо вам, спасибо! На варварство и дикость рабовладельцев мы ответим гуманностью и искренностью!

«Братьями меньшими» вообще-то обычно называли животных.

— Что? — спросила Джози.

— Ничего, — ответил я, — Что такое «Унеси горе»?

— Проклятье! Точно! Мы же опаздываем! — всплеснула руками она и снова потащила меня куда-то.

Ну что за девушка, а?

«Унеси горе» — прибрежная гостиница, самая лучшая в городе, была полна народу. На импровизированной сцене-помосте во дворике уже отплясывали подружки Джози, и она, подпрыгнув, как коза, оказалась рядом с ними и, выхватив у одного из музыкантов бубен, тут же перетянула всё внимание на себя, взмахнув шелковой юбкой и на секунду показав публике точеные ножки. Свист, аплодисменты и летящие на сцену цветы — вот что было ей наградой.

Похоже, Джози была местной звездой — и тем более странным казалось ее внимание ко мне. Но не только танцующие девушки вызывали ажиотажный интерес. Народ, собравшийся в гостинице, был представлен в основном мужчинами — от пятнадцати до шестидесяти лет, и многие, если не большинство из них, выстроились в некое подобие очереди, которая начиналась от ворот и заканчивалась под навесом, где румяный толстяк в полувоенном расстегнутом френче, сидя за большим письменным столом, размашисто чиркал что-то на желтых листах писчей бумаги, беседуя с каждым из подходивших.

Я приблизился и увидел за спиной мистера во френче плакат, освещенный керосиновой лампой, которая стояла на столе, прижимая пачку бумаги. Лихой, небрежно намалеванный парень в сбитом на затылок кепи и с винтовкой в левой руке тыкал указательным пальцем руки правой прямо мне в лицо и вопрошал: «А ТЫ ЗАПИСАЛСЯ В ГОРОДСКУЮ ГВАРДИЮ?»

— …обязуетесь хранить винтовку отдельно от патронов, содержать оружие и снаряжение в порядке и явиться на базу гвардии Лисса не позднее, чем через сутки после объявления сбора. В мирное время — трижды в год по десять дней, в военное — до окончания боевых действий.

— А довольствие? — спросил дядечка в пиджаке с протертыми локтями.

— А довольствие обеспечивает Колония, город и граф Грэй лично…

— Тогда и меня пишите! Абрахам Бэ Томпсон!

Меня кто-то подтолкнул в спину:

— Ты тоже — записываться? — и вдруг, совершенно другим тоном: — Эй, это же тот говноед!

Я резко обернулся и лицом к лицу столкнулся с теми самыми парнями, которые пытались ограбить меня у дома Джози. Один из них опирался на палку, голова второго была перемотана тугой повязкой, третий был полностью в порядке — он-то и узнал меня.

Здесь все вокруг были их друзья, соседи и союзники. Очередь желающих записаться добровольцами мигом превратилась в толпу желающих избить меня до полусмерти. Думать было некогда. Развернувшись на каблуках, я в четыре огромных прыжка оказался на помосте, под удивленный писк Джози взлетел на каменный забор, балансируя, немного пробежался по нему, спрыгнул и ринулся сквозь припортовые трущобы, не разбирая дороги.

Сзади улюлюкала и завывала толпа. В небе рвались последние залпы фейерверка — карнавал, однако!

VI ФЕЕРИЯ

— Корзинщик, корзинщик, дери с нас за корзины!

Но только бойся попадать в наши Палестины!

Хриплый испитый голос пробился сквозь забытье, и странная песня завершилась матерной тирадой.

Всхрапнул конь, заскрипели тележные оси, послышалось кряхтенье, и кто-то подошел ко мне и ухватил за плечо.

— Эй! Друг, скажи мне — ты не помер?

— Помер, — ответил я и попытался сесть.

Адски заболело с левой стороны груди — похоже, сломал ребро или два. Всё тело саднило, как будто по нему бродило стадо слонов.

— Кой хрен ты, любезный, поперся через овраг? Тут же есть приличная дорога — на Каперну. Нет нужды бегать по лесу и перепрыгивать ручьи и балки. Или была такая нужда?

Я наконец сумел сфокусировать взгляд на своем собеседнике. Определенно, он был угольщиком и алкоголиком — это было ясно по черным пятнам на одежде и пористому красному носу.

— Нужда была… Толпа молодчиков, которые сильно обиделись на меня за то, что я не позволил их товарищам себя ограбить.

— А-а-а-а, да. В Лиссе такое случается. Бестолковый город, ей-ей, бестолковый. Давай, любезный, обопрись на старого Филиппа, и пойдем к телеге — потихонечку, помаленечку…

Оказалось, вдобавок к сломанным ребрам, у меня еще подвернута лодыжка. Угольщик протянул руку к моей щеке, дернул — и показал здоровенную щепку, конец которой был окровавлен.

— Приводить в порядок тебя буду потом, но на это бревно у меня просто не было сил смотреть…

Он усадил меня на борт, и я, наплевав на состояние своей одежды, рухнул на кучу угля. Рядом со мной стояла корзина, из которой росли колючие побеги роз, увенчанные пышными алыми бутонами, которые одуряюще пахли.

— А это графиня, чистая душа… Сказала — зацветут у тебя из угля прекрасные цветы однажды. А потом граф ко мне пришел и говорит — «Знаешь, как работают чудеса?»

Угольщик взялся за поводья, и лошадка потрусила вперед. Дорога и вправду была хорошей — двухполосное цементированное шоссе, на котором практически не трясло. Мне было жутко интересно, и поэтому я слушал дальше.

— Он прислал Летику с этой корзиной, полной угля, и передал, чтоб я не смел избавляться от нее и поливал каждый божий день. И вот — езжу теперь с розовым кустом, как кретин. Зато как графиня увидела, так захлопала в ладоши и разулыбалась — чисто солнышко!

Я задумался над подходом к жизни этого графа и спросил:

— А что, много графьев в Колонии?

— Один-единственный, и тот не местный — переселился сюда по большой любви.

— Так, а вот паруса…

— Дались вам всем эти паруса!

— Так его корабль или нет?

— Его. Галиот «Секрет». По большим праздникам — в парусах из алого шелка. Давеча у них годовщина свадьбы была, если ты об этом, любезный…

Филипп замолчал, и я — тоже. Всё это требовало осмысления, а еще мне очень нужно было понять — как добыть из домика Джози свою фотокамеру и другие вещи. Соваться туда со сломанными ребрами было большой глупостью, а вероятность того, что она заложит моё имущество какому-нибудь местному скупщику краденого, с каждым часом возрастала…

У меня жутко заболела голова, и я закрыл глаза. Вези меня, угольщик…

На сей раз пробуждение было гораздо более приятным, а голос — женским и мелодичным.

— Он ведь иностранец, верно? Пошлите в Лисс за доктором Филатром, а я пока попрошу Польдишока подобрать ему подходящую одежду… Вот, кажется, он очнулся!

Я приоткрыл один глаз — и увидел краешек мягкого одеяла, золотую лепнину на потолке и каштанового цвета волосы молодой женщины, которая сидела на резном стульчике у моего изголовья. Приоткрыл второй — и убедился, что нахожусь в обстановке удивительной, элегатной и роскошной, какой не видал и в резиденции императора с ее тяжеловесной помпезностью торжественных залов и аскезой личных покоев и кабинетов.

Это был настоящий дворец из сказки — по крайней мере, комната, в которой я находился, была просто прелестной — от стен и потолка до последней кружевной салфеточки на комоде. И хозяйка дворца была ему под стать. Эта женщина… Девушка? Ей могло быть и двадцать девять и пятьдесят — такие женщины не старели очень долго, сохраняя свежесть и живость, свойственные молодости. Тонкая, звонкая, с фантастическим блеском в глазах, нервическим летящим изгибом бровей и румянцем — такими изображают на гравюрах в книгах фей или принцесс, заточенных в колдовских башнях.

— Вы пришли в себя! Вот, выпейте — это растворимая ацетилсалициловая кислота, снимает боль и воспаление..

— Не знаю, как вас и благодарить… — я был знаком с этим лекарством, Тревельян сильно хвалил его в свое время, и потому выпил без сомнений, — Я сам отчасти виноват в том положении, в котором оказался…

— Один, в чужой стране, без друзей и близких — всякий может растеряться, — она участливо посмотрела на меня, поправила холодный компресс на лбу, — Не бойтесь, здесь вам ничего не угрожает. Скоро придет доктор Филатр — Летика уже выехал за ним на автомобиле. Он живо поставит вас на ноги. Вот здесь — электрический звонок, если вам хоть что-нибудь понадобится — не стесняйтесь, прошу вас!

Подушки были мягчайшими, одеяло — уютным и теплым, компресс приятно холодил голову, а лекарство, должно быть, начинало действовать — и мне с каждой минутой становилось лучше и лучше.

Филатр — седой доктор с затаенной тоской в глазах и умелыми, сильными руками, мигом вправил мне ногу, наложил на грудь тугую повязку и обработал ссадины и царапины.

— После карнавала так всякий раз… — сказал он, и, обернувшись к Летике — ушлого вида довольно красивому мужчине с повадками пирата, контрабандиста или конкистадора, — Вечером ко мне приперся Тарт… Точнее — его принесли два бездельника. Их отделал какой-то иностранец. Потом ночью в «Унеси горе» был какой-то переполох на вербовочном п…

Летика скорчил рожу и шикнул — так, чтобы хозяйка ничего не заметила, и доктор вернулся к моим занозам и царапинам. Эти их гримасы не уклонились от меня — графиня (а это ведь была именно она) по каким-то причинам не должна была знать о чем-то, происходящем за пределами стен этого сказочного места.

— Вы ведь нездешний? — быстро перешел на другую тему доктор, — Какими судьбами в Лиссе? Из каких далеких краев?

Графиня всплеснула руками — добрейшая душа:

— Может быть, он еще слишком слаб, и нам незачем докучать ему разговорами? Не может ли это подождать?

— Нет-нет, вы и так слишком многое сделали для меня, чтобы я злоупотреблял вашим доверием. Я — журналист, специальный корреспондент журнала «Подорожник» — Имперское географическое общество. Пишу череду заметок о быте и нравах городов Колонии, и надеюсь продолжить очерками о Натале… Документы были в нагрудном кармане кителя, можете ознакомиться, я не против.

Летика пошел проверять бумаги, графиня послала ему вслед укоризненный взгляд.

— А я думал — вы солдат, — проговорил доктор, — Вот этот шрам на брови, и вот здесь — это не последствия несчастных случаев.

— В Новой Империи нынче каждый второй — солдат или недавно был им.

— Вы офицер? — Летика бегло просмотрел паспорт и аккредитацию, и, видимо, остался доволен, — Где служили?

— В пехоте, — криво усмехнулся я.

— Помотала вас жизнь, я смотрю, — от цепких глаз Филатра мало что могло укрыться, — А вот это вот всё — я имею в виду свежие травмы, — это что, тоже последствия карнавала?

— Карнавала и профессионального любопытства. Я, можно сказать, адепт нового течения журналистики — гонзо, знаете…

— Ах, да! Об этих ваших новых веяниях весь свет говорит. Начали в Протекторате — подхватили в Империи. «Новеллы поручика»… — сказал Филатр, польстив мне до мозга костей, — И «Златокипучий Свальбард», конечно же… Излишне кроваво и пафосно, на мой взгляд, да и консервативный романтизм мне чужд, но — достойно внимания.

Про Свальбард — это уже творчество Дыбенки, который вдруг взялся за перо — по горячим следам буйного освоения Севера. Я вдруг понял, как сильно соскучился по северному сиянию, суровой красоте Груманта и самому Дыбенке, конечно, и поймал даже что-то вроде ностальгии. Графиня прочла мои эмоции как открытую книгу:

— Для вас ведь это не просто названия, да? — склонила голову она.

— С авторами этих циклов я знаком лично… И в местах тех бывал — многократно.

— Чудеса, — проговорила она, — На меня как будто дохнуло ледяным воздухом Севера — такой взгляд у вас был.

— Не имел желания вас заморозить, миссис…

— Грэй, конечно же — я ведь даже не представилась! Моя фамилия теперь Грэй, а в девичестве — Лонгрен. Вы находитесь в доме графа Грэя, в Каперне! Ни о чем не беспокойтесь, поправляйтесь, гуляйте — только осторожно, муж очень беспокоится о моей безопасности, тут строгие сторожа.

Она попрощалась и упорхнула — распорядиться насчет обеда, а я подозвал к себе доктора.

— Мистер Филатр, есть просьба деликатного свойства…

— Ну-ну?

— Джози…

В глазах у него вдруг промелькнуло понимание:

— Это вы отделали Тарта! — воскликнул он, заставив Летику обернуться.

— Господи, да что же вы так орёте?

Доктор зажал рот руками и кивнул.

— У этой девушки, Джози… У нее мой багаж — в сером платяном шкафу. Ранец с вещами и кофр с фотокамерой — сами понимаете, с моей профессией…

— Ладно, я постараюсь всё уладить. Ничего не обещаю, но постараюсь. Зачем же вы деньги мне суете-то?

— Купите ей леденец на палочке и красивое коралловое ожерелье — таких девушек надо баловать, верно?

— Эх, молодость! — ухмыльнулся Филатр, — Я всё сделаю. Еще что-нибудь?

— Ни в коем случае не говорите, где я сейчас нахожусь, ну, и намекните, что загляну как-нибудь на огонёк. Ничего такого — просто рядом с ней приключения так и сыплются на мою голову. Потрясающий материал для статей, не находите?

Летика покрутил пальцем у виска, думая, что я не вижу. А я только подмигнул ему и усмехнулся.

Это, черт побери, было великолепно! Я выбрался на прогулку, опираясь на костыли, сразу же, как только смог. Поместье было явным новоделом — но настолько достоверным, что я даже на секунду поверил, что перенесся в Альянс или Протекторат — в один из тех безумно-прекрасных замков эпохи Возрождения, которые создавали для себя короли и магнаты, желая стать равными языческим богам в красоте, роскоши и искусстве.

Колоннады и арки, барельефы и башенки особняка, хрустальный купол оранжереи, прекрасные скульптуры и подсвеченные электрическими лучами струи фонтанов в ярко-зеленом диком лесу, превращенном трудолюбивыми и искусными в работе человеческими руками в лучший парк из всех, что я когда-либо видел… Даже воздух был тут свеж и пах так, как будто кто-то специально распылял флёр-д-оранж по ветру.

Скорее всего — тут был еще и цветник, и сад, и ароматы доносились именно оттуда — но впечатление было именно таким.

Прислуга, а точнее — население поместья — состояло из молодых и красивых людей. Форменная одежда выглядела опрятно и даже элегантно: от белых передников горничных до сверкающих медных пуговиц на мундирах тех самых «строгих сторожей». Эти были тоже — молоды и красивы, но глаза выдавали в них настоящих матерых волков.

— Быстро вы встали на ноги, — меня догнал Летика, — И двух суток не прошло!

— Опухоль на ноге спала, скоро я и костыли брошу — припарки Филатра работают. А что касается ребра и всего остального — это терпимо. Бывало… — оборвал я себя на полуслове.

— Бывало и хуже? Бывало — еще и ружье при этом стреляло? — этот тип явно хотел понять, что я за человек, — Вы за кого воевали?

— За Новую Империю, — с вызовом глянул на него я.

Несмотря на то, что Колония была формально независимой от Альянса, мифология и нарративы, распространяемые лаймовской прессой по поводу лоялистов, Ассамблей и нашей гражданской войны, видимо, пустили корни и здесь. Я уже замечал кое-кого из своих бывших сограждан, которые осели в Гертоне. Они совершенно точно носили раньше синие мундиры. Местный народец с куда большим вдохновением слушал их рассказы про «души прекрасные порывы», в которых души — это глагол, а душители — это ваш покорный слуга и ему подобные. «Свобода, Равенство, Братство» — это всегда звучит красивее, чем «Порядок, Тяжкий Труд и Реформы».

— Вот как! Ну, конечно — кто бы пустил лоялиста на хлебное место в ИГО?

— Ой, бросьте вы. Была амнистия. Дыбенко — который написал про Свальбард — лоялист. И что? Живет и здравствует. Я лично с ним знаком — отличный парень!

— Вас послушаешь — у вас там тишь, гладь да Божья благодать, — кажется, это была его привычка — говорить стихами.

— Когда страна и ее народ проходит через то, что прошла Империя — кристально ясно становится, что работающий водопровод и наличие в магазине молочной смеси для детского питания гораздо важнее, чем крики ораторов с трибуны и портрет, который висит на стене. Сейчас у нас всё работает, и прилавки полны — уже несколько лет подряд. И народ это ценит.

— Такой прагматичный подход… Чарка и шкварка важнее идеалов и принципов?

— Не передергивайте. Эта чарка и шкварка появились именно потому, что нашлись люди, непреклонно верные своей присяге, стране и принципам.

— А свобода? Права человека?

Я вспомнил шелуху от семечек, плевки на мостовой Яшмы и повешенную за ноги семью и меня передернуло.

— Если каждый будет помнить про долг и честно исполнять свои обязанности — права и свободы будут не нужны. Это так же естественно, как соблюдать правила дорожного движения, когда едешь по городу на автомобиле.

— До тех пор, пока нам не указывают, куда ехать можно, а куда нельзя…

— Иногда это делать приходиться — например, чтобы починить дорожное полотно, — парировал я.

Все эти абстракции мало подходили для того, чтобы обрисовать происходившее в Империи три-пять лет назад, но вполне годились, чтобы вывесить флаг и обозначить позицию. Можно было не идти на таран, а разойтись бортами — и я, и Летика это понимали. Устраивать громкие дебаты здесь — это не входило в мои планы.

— Пойдемте, я покажу вам сад, — сказал он, — Кстати, вы бывали в Зурбагане? Зурбаган, это я вам скажу, феерия — местами дождь, местами град, местами сладкий виноград…

— Летика! Летика! — кричал кто-то хорошо поставленным зычным голосом, — Почему не разгрузили оборудование для нового цеха? Грузовики уже прибыли, где рабочие?

Мой провожатый спохватился, хлопнул себя по лбу и бросил:

— Совсем я с вами тут… Возвращайтесь в свою комнату, вам не стоит сейчас находиться снаружи, чтобы не было проблем, — и убежал.

Конечно, я остался снаружи. Более того — нашел дырку в живой изгороди, которая отделяла сад от увитых плющом складских помещений. Плющ неплохо маскировал серые стены, и отсюда ангары казались довольно благообразными. Сквозь дырку я видел «зельвегеры» — протекторатские тентованные грузовики-трехтонники. Люди в спецовках спешно выгружали ящики, подогнали гидравлический погрузчик, и с его помощью перевезли в одно из складских помещений заводские станки.

Я бы узнал их даже среди ночи — очень часто жизнь и смерть солдата на поле боя зависела от бесперебойной работы этих штуковин.

— Там у нас фабрика игрушек! — раздался за моей спиной мелодичный женский голос, — Семейное дело! Мой отец начал делать игрушки — модели кораблей, зданий — так мы пережили несколько сложных лет, пока Грэй не нашел меня. Теперь в память о нем мой супруг организовал производство детских игрушек — по моделям Лонгрена. Деньги с каждой десятой проданной игрушки идут на благотворительность — вдовам, сиротам и больным. Это может быть чудесный материал для статьи, да? Хотите, я попрошу Артура — мы покажем вам фабрику и рабочее общежитие… И буфет! У нас чудесный буфет — я пеку туда иногда рогалики с ореховым кремом — совершенно бесплатно.

— С большим удовольствием! — сказал я.

Игрушечная фабрика? Как же… У нас обычно это были макаронные и папиросные производства. Калибра 7,62 миллиметра.

VII ГРАФ

Всякий раз, невольно оказываясь в ситуации, когда приходилось слышать разговор, для моих ушей не предназначенный, я чувствовал себя двойственно: любопытство и понимание недостойности своего поведения коробили душу и оставляли мерзкое послевкусие. Так и сейчас, среди ночистоя на балкончике выделенной мне комнаты, я дышал прохладным воздухом и слушал разговор Летики и некоего Циммера — явно человека пожилого и имеющего крепкие дружеские отношения с алкоголем. Они были уверены, что я сплю, и потому не стеснялись в выражениях:

— … Горации против Куриациев. Я уверен — это был гость графини. Хоть в «Унеси горе» он и был в маске — все говорят о том, что суматоха на вербовочном пункте случилась из-за иностранца в полувоенной одежде. Тарт и его ребята что-то не поделили с ним — кажется, замешана некая девушка из Верхнего города. Но парень оказался не промах — и избил двоих до полусмерти, а третьего запугал револьвером. Они решили отыграться… Знаешь, Летика, Тарт пользуется некоторым влиянием на публику из «Колючей подушки» и «Унеси горе…» В общем — за ним устроили настоящую погоню, так что удирал он через припортовые трущобы и дальше — в лес…

— Удирал, говоришь? — хмыкнул Летика.

— Клянусь своей скрипкой и смычком, это было отступление подобное подвигу Горациев…

— Циммер, я не силен в античных байках, просто расскажи как есть!

— Восемь человек в приемном покое — вот как оно есть. Он устраивал засады и использовал любую возможность, чтобы атаковать вырвавшегося вперед преследователя, если тот был в одиночестве. Одному чуть не раскроил череп ведром с навозом, представляешь? Другой споткнулся о выставленные грабли и распорол себе ногу от пятки до бедра… Страшное дело!

Летика молчал некоторое время, видимо, делая затяжку папиросой, а потом сказал:

— Я читал в одной из тевтонских газет, что на Восточном фронте это было обычным делом. Имперцы мастерски пользовались суровым климатом и огромными просторами своей страны, чтобы отступая наносить противнику такие потери, которые делали дальнейшее продвижение для него бессмысленным и опасным — а потом возвращались и громили неприятеля, отвоевывая потерянные территории. А иногда и обращали отступление в сокрушительную победу… Я уверен — он имперский офицер, может быть, даже — шпион.

Вот уж откровение так откровение! Имперское Географическое общество — это хорошо известная гавань для бывших солдат и офицеров. И сотрудники ИГО, и тем более — спецкоры «Подорожника» вполне открыто и откровенно собирают информацию самого разного свойства обо всех местах, которые посещают. Эдакая легальная разведка. Ширма для разведки настоящей, специалисты которой и сейчас, быть может, находятся в Лиссе, Зурбагане, Гертоне или Дагоне — под видом кого угодно, но только не журналиста с армейской выправкой сомнительного качества…

— А граф знает, кого приютила его супруга? Он, конечно, всякое ей с рук спускает, но… Летика, не было бы беды! — раздался характерный звук пробки, которая покидала бутылочное горлышко, и — добрый глоток.

— Мы постараемся спровадить его до того, как «Секрет» войдет в гавань Каперны. Так, чтобы не вызвать негативной реакции у графини… Я поговорю с гостем напрямую — он должен понять.

Я, в принципе, уже понял. Ждал только Филатра с моим багажом — он обещался зайти к Джози как раз завтра. Но раз такое дело — придется поторопиться. Ребра ныли, но некритично. Нога так и вовсе почти не беспокоила — если не бегать в догонялки по буеракам. Бесшумно вернувшись с балкона в комнату, я решил, что покину эту роскошную обитель утром — так рано, как только позволят приличия. Хотелось убраться из Каперны прежде, чем явится граф.

Конечно же, я не успел!

Мне хотелось сказать пару слов благодарности гостеприимной хозяйке — и потому я ожидал, пока она спустится к завтраку. Поскольку ручной клади у меня не было, а штаны, рубаху и легкие туфли, которые мне пожертвовали в качестве благотворительности, я оставил на стуле у кровати, обрядившись в выстиранный и аккуратно заштопанный хаки и начищенные до блеска сапоги — больше ничего меня тут не удерживало. Физиономия моя благодаря небритости и царапинам имела вид довольно бандитский — но тем лучше. Стоило мне переодеться, и вряд ли кто-то смог бы узнать во мне участника событий той ночи. Всё же форма и полумаска перетянули на себя большую часть внимания.

Оставалось только зайти в одежную лавку в Каперне.

— Вы покидаете нас? — в легком светлом платье графиня спорхнула по лестнице, — Кажется, вы не совсем оправились, и доктор не проводил осмотр…

— Право, не стоит. Мне неловко за причиненные вам неудобства, а доктора я навещу немедленно — вот прямо сейчас направлюсь в Лисс, в больницу, чтобы мне сделали перевязку перед дорогой. Графиня, я вам безмерно благодарен за участие, которое вы приняли в моей судьбе…

Она подошла ближе и вздохнула:

— Это я вам благодарна. Вы принесли в мой дом северный ветер — свежий, прохладный. Я никогда не была в Империи — но, кажется, скучаю по ней. Может быть, я уговорю мужа и однажды…

— Я вернусь домой и отправлю вам посылку! — вдруг сказал я, — Так и знайте — когда увидите на огромном деревянном ящике, который привезет почтовая карета, штамп с белым орлом — это от меня! Ржаные сухари, страшная на вид, но очень вкусная сушеная рыба, клюква в сахаре, кедровые орешки, пеммикан из медвежатины, вышитая рубашка, меховая шапка и обувь из валяной шерсти — я соберу самые диковинные вещи из тех, которые отличают мою Родину, каждый ее уголок — от Мангазеи до Эвксины! Не в качестве оплаты — о, нет, я не оскорбил бы вас подобным отношением. Просто — я так хочу! Хочу, чтобы вы еще раз почувствовали, как вы сказали — северный ветер.

Я решил, что отобью телеграмму при первой же возможности — да хоть бы и Дыбенке или Тревельяну, или даже Стеценке — они поймут и сделают всё как надо.

Мы тепло простились с графиней, и я вышел из особняка — налегке. В последний раз прошагал по ровным, как будто отутюженным дорожкам, бросил взгляд на фонтан со скульптурной группой, тронул рукой листья живой изгороди… Да, была в этом месте некая притягательная сила, реализованный творческий замысел — и большая любовь, конечно.

Сторожа проводили меня подозрительными взглядами, и, кажется, облегченно вздохнули, когда створки ворот закрылись за моей спиной.

Каперна растянулась вдоль моря, и язык не поворачивался назвать ее деревушкой. Стремительно растущий поселок, большая часть населения которого, видимо, работала на фабрике Грэя, обзавелся рабочим районом из пары десятков четырехэтажных домов, выстроенных за счет предприятия. Виднелся и большой универсальный магазин, и павильоны-закусочные — явно не старше пяти-шести лет от роду. На улицах было пустынно — а как иначе, рабочий день в разгаре! Шум заводских машин и лязг железа заглушал даже звуки прибоя и крики чаек.

Моей целью была лавка готового платья — как можно менее популярная. Такая нашлась — с потускневшей вывеской, в узком проулке. За прилавком сидела полная пожилая женщина и читала книгу в потрепанном переплете. Она, кажется, испугалась, когда я вошел, хлопнув дверью.

— Здра-а-а-асте! — как-то растерянно сказала она и поправила волосы, собранные в тугой узел на затылке.

— Доброго дня! — как можно более доброжелательно улыбнулся я.

Конечно, доброжелательная улыбка и расцарапанная физиономия плохо сочетались, но звон монет тут же поднял ей настроение.

— Что вам угодно? Наверное — приодеться? — наметанным взглядом она смерила меня с ног до головы.

— Да-да, что-нибудь нейтральное, практичное… Но — достойное, понимаете?

Продавщица понимала. И подобрала что-то среднее между горным и охотничьим костюмом: галифе, рубаха без воротника, со шнуровкой на груди и вполне приличная плисовая куртка. Желая, видимо, предложить еще что-то, она отошла к настенному шкафу со множеством отделений, а когда обернулась, то замерла с испуганным выражением лица.

Стало совершенно понятно — кто-то бесшумно вошел в лавку и теперь стоял за моей спиной. Я резко обернулся и оказался лицом к лицу с высоким мужчиной — загорелым, мускулистым, в капитанском кителе — скромном, но явно из самой лучшей материи. В глазах его как будто отражалось пламя, виски припорошило сединой, волевой подбородок был решительно выпячен вперед.

— Вы! — сказал он. — Вы…

Черт побери, такую властную, очевидную, бьющую через край силу я встречал, пожалуй, только у Его Превосходительства и, может быть, у Императора. И, если Артур Николаевич разбавлял эту силу значительной порцией самоиронии и сарказма, а энергия Его Величества скорее напоминала волю к жизни молодых побегов, которые пробиваются сквозь трещины в камнях, то этот… Аура, которую распространял граф Грэй — а это был, несомненно, он — походила на всесокрушающую мощь бури. Абсолютная уверенность, готовность до конца отстаивать своё видение правильного и должного…

Наверное, не пройди я закалку общением с могущественнейшими людьми Новой Империи, мой дух мог бы и дать слабину. Но мне удалось не отступить ни на йоту, протянуть руку для приветствия и проговорить как можно более легким тоном:

— Граф Грэй, я полагаю?

После брошенного вскользь взгляда продавщица скрылась за дверью. Граф шагнул ко мне, глядя прямо в глаза и игнорируя мое приветствие:

— Я хочу прояснить кое-что, ибо не терплю недоговоренностей… — я держал взгляд, и сэр Артур Грэй сложил руки на груди, произнося каждое слово так, будто вколачивает гвоздь в крышку моего гроба, — Я хочу, чтобы вы знали — вы бы не ступили на порог моего дома, не будь я в отъезде. То, чему служите вы, и то, каким вижу мир я — это противоположные полюсы. Вы — слуга тирании, реакции и затхлой, душной старины. Ваша победа в войне была трагедией для всего цивилизованного мира, для каждого порядочного человека. Республика Ассамблей была лучом рассвета, озарившим дикий северный край… Надеждой на мирное существование целого континента! Как гусеница, закуклившись, превращается после в бабочку — так могла преобразиться ваша страна! А вы сапогами растоптали надежду, опутали легкие крылья цепями, ввергли страну в дремучее средневековье… Я боролся и буду бороться с тиранией, рабством, угнетением и мракобесием! Я вывозил последних несломленных лоялистов с Янги… Я видел, что вы сделали с лучшими людьми своего народа! И только объявившись здесь, в Колонии, в Лиссе — вы уже оставили за собой кровавый след…

Мне стало тошно. Этот прекрасный человек, любящий муж, успешный бизнесмен и блестящий аристократ мне очень нравился. И понимание того, что ничего уже не изменишь — жизнь и судьба расставили нас по разные стороны баррикад, и весь наш приобретенный опыт заставлял нас верить в разные правды — всё это сделало обстановку магазина готового платья невыносимо душной и тесной. Захотелось выйти наружу и вздохнуть полной грудью, но граф уже распознал мою секундную слабость и еще надавил голосом:

— Не смейте приближаться к моему дому, немедленно покиньте Каперну и не попадайтесь ко мне на глаза! Слышите?

Я слышал. По всей видимости, он был физически силен, но сапог мой находился в крайне удачной позиции, чтобы заехать ему в промежность, взять на рычаг руку и выкинуть его прочь — к чертовой матери… Мой взгляд видимо, изменился, потому что Грэй вдруг отступил на шаг и сунул руку в карман.

— Секунду назад я подумывал, как ловчее вас выбросить в окно. Но передумал. Вы мне нравитесь, и ваша супруга была слишком добра ко мне. Так что мне наплевать на ваши слова — пускай и за меньшее приходилось выходить к барьеру… Знаете, как говорят у нас? У имперца должна быть холодная голова, чистые руки и горячее сердце. Вы очень похожи на имперца, граф, вам не хватает только холодной головы, — я видел, как перекосило его красивое лицо.

Не обращая больше внимания наГрэя, забрал с прилавка сверток с одеждой, положил деньги и вышел прочь, игнорируя охрану, замершую по обеим сторонам двери с винтовками в руках.

Я был уверен — в спину мне стрелять не будут, но в коленях мерзко потяжелело. А вдруг я плохо разбираюсь в людях?

VIII ДОРОГА В ЗУРБАГАН

Соблазн был велик — настолько велик, что я даже протянул руку, чтобы поправить упавший ей на лицо локон — но вовремя себя одернул.

Картина передо мной предстала весьма живописная — загорелая, стройная девушка в легком пеньюаре на белоснежных простынях. Джози была настоящей красавицей — и ей не требовалось для поддержания этой красоты пудры, белил, помады и прочих дамских штучек. Она спала крепко, свободно раскинувшись на кровати — и я не стал будить ее.

Мне даже удалось извлечь из шкафа фотокамеру и ранец — никуда они не делись. Наглости моей не было предела, так что я отправился в летний душ, пристроив револьвер на полочке рядом и вооружившись опасной бритвой, помазком и чашкой с мыльной пеной.

Вода уже успела нагреться от солнечных лучей, и я получал истинное наслаждение, подставляя спину и плечи теплым струям.

Странные перемены произошли со мной — шагнув на берег Южного материка, я как будто проникся беспечностью и легкостью нравов жителей Колонии. Представить себе, что в Империи я бы вломился к полузнакомой барышне и плескался в ее ванной комнате — это было просто немыслимо. А здесь — в этом был определенный кураж, балансирование на грани. Тревельян говорил, что многие из тех, кто в течение долгого времени жил в ситуации постоянной опасности, постоянного риска, так свыкался с ними, что начинали зависеть от этого чувства — как кокаинщики от своего порошка или алкоголики — от бутылки.

Действительно — что заставляло меня после занятий в гимназии ходить в зал бокса или отправляться на выходных в горы?

Душ — самое подходящее место для размышлений, и я анализировал свою жизнь под таким углом, и даже вспомнил название гормона, который выплескивается в кровь человека в минуты опасности — адреналин.

Я уже взялся за бритву, когда дверь в душ отворилась, и появился обрез охотничьей горизонталки (на Аппенинах такой называют «лупара»), а следом — очень решительная девушка в неглиже. Слова Джози о двустволке не были пустым звуком — она действительно держала дома ружье и готовилась пустить его в дело.

— Так! — сказала девушка, — Это ты!

И как она меня узнала — без одежды и с намыленным пеной лицом? Или это «ты» имело в виду кого-то другого?

— А ты ничего! — вдруг заявила Джози и опустила ружье, — Я не ошиблась! Заканчивай с омовением и приходи завтракать.

Я раскланялся и мыльная пена полетела на плиты, заменявшие душевой кабине пол. Что делать, когда оконфузился? Не подавать виду. Тем более — другого выхода у меня не предвиделось. Нужно было худо-бедно изменить внешностьпрежде, чем бродить по городу в поисках транспорта, чтобы отправиться дальше. Устраивать перестрелки на каждом шагу не входило в мои планы.

Посвежевший и побритый, в новой одежде я вышел в сад и огляделся. Джози уже накрыла стол в беседке и помахала мне рукой.

— Так вот ты какой…

— … северный олень, — неожиданно для самого себя продолжил я.

— Почему — олень? — удивилась девушка, — Северный — это понятно. Но олень…

В общем, мы отлично провели время. С ней было легко, мы беседовали о музыке, Лиссе, Каперне, Гертоне, я пытался переводить на лаймиш армейские анекдоты — а она заливисто хохотала, более над моим несовершенным знанием языка, чем над шутками.

— Я собираюсь перебраться в Сан-Риоль, — сказала Джози, когда настала пора прощаться, — Довольно развлечений, пора приниматься за дело. Тетушка держит там таверну, но в последнее время здоровье подводит — и она просит приехать, помочь с делами. Знаешь, милый — я всегда буду рада, если ты решишь заглянуть на огонек. А может…

— Что — может?

— Может, тебе нужно в Сан-Риоль?

— Нужно, но сначала — в Зурбаган. Тебе не нужно в Зурбаган?

Она, кажется, взгрустнула — это было по побережью в противоположную сторону. И сказала:

— Я не люблю Зурбаган. Зурбаганцы спят и видят, как станут столицей всей Колонии — жуткие задаваки и пижоны!

Я уцепился за эту фразу:

— А что — есть такие мысли? Единая Колония со столицей в Зурбагане?

— Пф-ф-ф-ф! — фыркнула она, — И президент Грэй. Тьфу-тьфу-тьфу, не дай Бог!

Это было первое упоминание Бога от жителя Колонии, которое я слышал.

Я уносил от Джози в рюкзаке жестянку с домашним миндальным печеньем, жгучий поцелуй на губах и ощущение несбывшегося. Но, глядя правде в глаза, с таким занудой и меланхоликом, как я, этой огненной девушке быстро стало бы скучно и непонятно. Да и я, восторгаясь со стороны ее женским магнетизмом и привлекательностью, заполучив этот фейерверк в личную собственность, быстро постарался бы загнать постоянную подругу (невесту?) в консервативные рамки пресловутого киндер, кюхен, кирхен — со всем возможным уважением и любовью. Я так был воспитан, и не мог представить себе, чтобы моя женщина танцевала с бубном на потеху толпе или безобразничала на карнавале. Обуздать Джози? Ну, нет.

Волей-неволей вспомнилась Лиза Валевская — и я вздохнул.

— Масса вздыхает. Масса грустит. Не грусти, масса — пойдем вместе, будет веселее! — раздался глубокий низкий голос.

Я обернулся. Это был огромный, коричневокожий мавр! Его обритая налысо голова сверкала на солнце, белая хлопковая рубаха и такие же штаны развевались под порывами суховея, босые ноги крепко стояли на запорошенных песком камнях дороги. Под одеждой угадывались мощные мускулы атлета.

— Я в Зурбаган! — сказал я, — Пойдем, если тебе туда же. Хотя была надежда сесть на попутный дилижанс или грузовик.

— Нет, масса, никто тебя на дороге не подберет — огреют бичом или пальнут из револьвера. Вот на перекрестке есть постоялый двор — там могут и взять. Ну, и меня с тобой заодно! Меня зовут Тесфайе, Тес. Пойдем на постоялый двор, масса? Полдня пути.

Что ж — он выглядел доброжелательно, и общение с таким колоритным персонажем вполне укладывалось в мое представление о работе специального корреспондента. Так что мы зашагали по обочине вместе — глотая пыль от грохотавших мимо фургонов, карет и автомобилей и поглядывая на каменистую равнину, которую тут и там перерезали гряды небольших холмов, балок и оврагов, через которые были перекинуты мостики.

— А ты местный, Тес? — спросил я.

— Нет, я абиссинец! — с видимой гордостью сказал он, — Я сюда пришел работу искать, но не нашел. Пойду еще в Зурбаган, а если и там не пригожусь — тогда уже к гемайнам… Но я не хочу к гемайнам.

Это уже было интересно.

— А почему к гемайнам не хочешь?

— Воевать придется.

— И с кем воевать?

— Известно с кем, масса. С теми, кто захочет меня убить!

— И что, много таких?

— Очень много! Весь Сахель и еще Шеба — дурные люди, кушают других людей… Вот, хотят и сюда прийти, людей кушать.

— А что, гемайны вот так позволят тебе взять оружие и воевать?

— А почему ж нет, масса, я — сильный мужчина! Слыхал, что гемайны даже приглашают абиссинцев. Мы — люди Джа, и гемайны — тоже. А ты из какого народа?

— О, Тес, моя родина отсюда так далеко, что ты и вообразить себе не сможешь…

— Дальше, чем Абиссиния?

— Дальше, намного дальше. Чтобы доплыть до Шебы на корабле, мне понадобилось семь дней.

— Да, далеко… — задумался он.

Мы шли еще некоторое время молча, а потом абиссинец сказал:

— Я убил двадцать девять человек и больше не хочу. Потому я не пойду к гемайнам.

Новость была очень интересной. Я даже не знал, как на нее отреагировать. А Тес продолжил:

— Всякий раз, когда убиваешь человека — будто пачкаешься. Я очень грязный, масса. Очень. Как мне теперь отмыться?

— Кто бы мне сказал, Тес… — на душе стало препаскудно.

А он еще обещал веселую прогулку! Нужно же было встретить еще одного рефлексирующего солдата — за тридевять земель!

— А ты ведь тоже воин, масса, и тоже убивал, да? Ты пробовал отмыться?

— Я решил, что должен вернуть долг — и был э-э-э-э… Наставником. Учил детей — мальчиков и девочек. Чтобы они не повторили наших ошибок.

Он вдруг улыбнулся:

— Масса — умный, Тес — дурак. Дети! Это верно… Забрал жизнь — верни ее! Как думаешь, если у меня будет двадцать девять детей, этого будет достаточно? У меня есть на примете хорошая девушка… Даже две… То есть, три хороших девушки!

Я представил себе Теса, облепленного тремя десятками абиссинчиков, и широко улыбнулся. Он тут же улыбнулся в ответ — белозубо и приветливо. Его улыбка была шикарной, как у актера в синематографе — и, очевидно, никаких уродливых манипуляций с зубами ему не делали.

И мне сразу стало как-то спокойнее.

Позвякивание цепей, приглушенное, надсадное пение и металлический стук мы услышали издалека. Миновав поворот, которым дорога огибала каменистый холм, мы вышли на открытое пространство и замедлили шаг, пытаясь понять, что за картина предстала перед нашими глазами.

Несколько десятков человек в полосатых робах размахивали кирками и перетаскивали камни в овраге, по дну которого бежал ручей. Видимо, случился оползень и русло водного потока запрудило, что угрожало мосткам и дорожному полотну. По всему выходило — это каторжане. Охрана на конях и с винтовками в руках дежурила у обрыва.

Среди работающих внизу мужчин были белые колонисты, коричневокожие уроженцы южного материка, даже несколько каторжан с характерным для жителей Сипанги или Нихона разрезом глаз.

— Проходите, проходите! — крикнул один из конвоиров.

Тесфайе замер на мосту, вглядываясь вниз. Вдруг снизу кто-то громко и злобно крикнул, и Тес удовлетворенно кивнул, махнул мне рукой, и мы зашагали дальше. Сзади послышался топот копыт — нас догнал охраник в широкополой шляпе. Конь его прядал ушами и нетерпеливо перебирал ногами.

— Ты узнал кого-то из них, мавр? — спросил он, поправив головной убор стволом винтовки.

Тес задумчиво глянул снизу вверх, в лицо конвоиру.

— Там твои подельники? — охранник горячил коня и тот грудью надавил на абиссинца.

— Не друзья, нет. Кровники. Радостно видеть врага, копающегося в грязи.

— Ну-ну, грязномордый. Я присмотрю за тобой! — он развернул лошадь, и песок и мелкие камушки из-под копыт ударили мне прямо в лицо.

Тесу досталось сильнее — но он не переставал улыбаться. Когда охранник удалился, абиссинец жизнерадостно заявил:

— Я мог бы стащить его с коня, масса, и располосовать от паха до подбородка его же собственным ножом. Хороший нож, «Барлоу».

Я только хмыкнул в ответ. «Барлоу» — хороший нож? Рассказал бы он это Дыбенке… У меня был настоящий сребряницкий клинок в рюкзаке — вдобавок к раскладному в кармане. Мне даже захотелось достать его и похвастаться.

— Не веришь, масса?

— Верю, почему нет. Вон ты какой здоровый.

Постоялый двор представлял собой убогое двухэтажное строение из известняка, огороженное дощатым забором. За оградой располагалась конюшня, стоянка для автомобилей, колодец с насосом на ручном приводе и небольшой навес, под которым дремали разморенные жарой люди, ожидающие транспорта.

Страж порядка в такой же широкополой шляпе, как и давешние конвоиры, вышел нам навстречу. В зубах у него была сигара, в набедренной кобуре — револьвер.

— Дилижанса не будет. И мест для ночлега тут тоже нет. Можете отправляться дальше пешком, — флегматично заявил он.

Я как-то не планировал ночевку на открытом воздухе, да и долгий пеший переход — это то, к чему следует готовиться заранее.

— Ладно, мистер, — сказал я, — Но магазин-то у вас работает? Мы можем прикупить кое-чего в дорогу?

Он сплюнул под ноги и кивнул.

— Эй, Лосьон! Тут к тебе клиенты! Чужак с дурацким акцентом и грязномордый!

Мне захотелось плюнуть ему в физиономию. Такие люди просто напрашиваются на проблемы — и с удовольствием пользуются самой малой толикой власти, чтобы продемонстрировать свое превосходство. Металлическая бляха на левой стороне груди и шляпа с кокардой давали ему такую власть.

Старик с огромный лысиной, которого назвали Лосьоном, с тяжким вздохом поднялся с завалинки, выбил золу из трубки и, кряхтя, направился внутрь здания. Мне нужны были одеяла, продукты, котелок, фляга для воды — и другая обувь. В сапогах по такой жаре можно было быстро доконать свои ноги.

Тес оказался весьма обеспеченным парнем — он достал из кармана брюк серебряный самородок величиной с божью коровку и повертел его в своих пальцах.

— Мне тоже нужно одеяло, масса. А еще — вон тот мешок и сандалии… И еще — я возьму топор, масса. На длинной ручке. Вот этот.

Топор выглядел устрашающе — наверное, таким рубили баобабы! За него абиссинцу пришлось доплатить — он снова порылся в кармане и извлек крохотный самоцвет, хризолит, насколько я мог судить. Какие еще тайны хранил этот матерый убийца с улыбкой добряка?

Мы пробыли в лавке дольше, чем предполагалось — очень уж медлительным был этот Лосьон. Он всё-таки попытался всучить мне перед самым выходом в нагрузку причину своего странного прозвища:

— Возьмите отличный лосьон после бритья, производство Арелат…

Вонял лосьон чем-то явно кошачьим. Дай Бог, чтоб мятой.

Основательно нагрузившись поклажей и переобувшись в легкие ботинки, я ожидал Теса, который плескался под напором воды из насоса.

— Иди-иди, образина! — раздался голос из-под навеса, — Всё равно морду не отмоешь.

Абиссинец снял рубаху, обнажив мощный торс, покрытый татуировкой, и продолжил умываться. Голоса смолкли. Тут, видимо, в отличие от меня, знали, что значат эти узоры. Но я и так знал, что он прикончил три десятка человек, и вообще — парень был неплохой. Я бы и не подумал называть его грязномордым — это довольно глупая идея, постоянно напоминать человеку об особенностях внешности — как будто он может с этим что-то поделать.

Другое дело — мой акцент. Но я вроде как пытался исправить ситуацию, хотя компания абиссинца, который сам изъяснялся на весьма упрощенном варианте лаймиш, была для этого не самой подходящей.

Вообще это было довольно странное сочетание: ксенофобия и аболиционизм. Там, в городах побережья, ширилось движение за свободу кафров, а здесь, на дороге, все ставили на вид моему спутнику цвет кожи и происхождение. В Лиссе было сколько угодно креолов, мулатов и кватеронов — но ни одного кафра или абиссинца я там не встречал… Это тоже следовало обдумать — в пути.

До вечера мы прошли еще километров пять, а когда солнце начало садиться — единогласно решили устроить привал. Тес выбрал для этого плоскую каменную террасу на склоне холма, мы натаскали хвороста, разложили одеяла и разожгли костер. Над огнем булькал котелок, абиссинец, став на колени, молился на своем языке, глядя на звезды. Созвездия на угольно-черном небе были чужими, незнакомыми, и я почувствовал некий глубинный, первобытный страх. Как же далеко меня занесло от дома!

Похлебка сварилась, и пяток картофелин в углях уже дошли до кондиции. Мы приготовились поужинать, как вдруг абиссинец вскочил, и, указывая рукой в сторону, откуда мы пришли, удивленно проговорил:

— Масса, постоялый двор горит. Нечему больше там гореть!

Стрелять я начал сразу, даже толком не успев проснуться и не доставая из кармана револьвер. Этой штуке я научился в Яшме, главным условием применения было близкое расстояние и отсутствие дружественных целей. Тесфайе смертным боем рубил трех или четырех нападающих в тюремных робах, так что в этом плане за него волноваться не приходилось. Разве что остальные каторжане смогли бы прикончить меня, а потом добраться до его мускулистой спины.

Грохот револьверных выстрелов разорвал ночь, дикие вопли подранков разнеслись над нашей стоянкой. Патроны кончились быстрее, чем враги, но абиссинец уже обратил внимание на маневры нападавших и отпрыгнул ко мне, размахивая топором.

— Они пришли за мной, масса! Племя Варана!

Что ж, это многое проясняло. Путем несложных логических измышлений я мгновенно выстроил картину произошедшего ночью: кровники Теса каким-то образом подговорили часть каторжан, убили конвоиров и кинулись в погоню за заклятым врагом. Рассудив, что, скорее всего, его можно будет настигнуть на постоялом дворе, они устроили налет, прикончили Лосьона и постояльцев, разжились кое-какой одеждой и продуктами и разделились. Вараны и еще пяток доходяг ринулись за нами, остальные, скорее всего, разбрелись по окрестностям.

— Давай, масса, вставай! Их осталось всего четверо!

Я пнул в костер охапку хвороста, и пламя вспыхнуло с новой силой, осветив место битвы. Тес, воспользовавшись секундным замешательством врагов, сделал выпад и двинул навершием топора прямо в острые зубы коричневокожего аборигена. Осталось трое! Наконец мне удалось крепко встать на ноги, и я мигом увидел, как каторжанин в одних штанах и широкополой шляпе с кокардой целится в меня из винтовки. Погибель была близка!

Повинуясь рефлексу, я швырнул в него револьвером и рухнул на землю. Выстрел прозвучал над головой, а я уже кинулся ему в ноги, опрокинул на землю и навалился сверху, нанося удары кулаками по чем попало.

А потом прозвучал еще один выстрел — в воздух, и грубый голос произнес:

— Наигрались, хватит. Замерли, замерли, ублюдки. Положи топор! Топор, я сказал!

Конечно, у них была не одна винтовка. Белые каторжане, по какой-то прихоти решившие вместе с дикарями-Варанами поохотиться на нас, вышли из тени — и теперь готовы были пустить огнестрельное оружие в дело.

— И вы тоже, грязномордые образины. Опустите оружие, — их лидером был невысокий узкоплечий мужчина с клочковатой рыжей бородой.

Кто-то из Варанов дернулся и заорал возмущенно и тут же поймал пулю в грудь. Коричневокожих осталось всего двое — не считая Теса, конечно.

— Подберите вещички, мы выдвигаемся. Нужно укрыться в холмах до рассвета — скоро тут будет полно полицейских! И добейте остальных.

Эти трое вооруженных до зубов каторжан имели вид лихой и бывалый, и недобитые Вараны подчинились беспрекословно, пройдя по террасе и орудуя ножами. Они не пощадили даже своих соплеменников. Место нашей стоянки было залито кровью.

Нагружая нас поклажей, аборигены не скупились на тычки и пинки, всячески демонстрируя свою ненависть к Тесфайе. Это было прекращено мощным ударом приклада одного из белых каторжан, и Вараны, присмирев, также взвалили и на свои плечи груз — оружие и снаряжение других беглых.

— Вперед, вперед! — рявкнул главарь, — Двигаемся по камням. Если они не приведут собачек — у нас будут все шансы уйти!

Рассветало, когда каторжники решили сделать привал. Далекое эхо выстрелов заставляло их нервничать — полиция отлавливала их сотоварищей в предгорьях. Однако лая собак слышно не было — и это придавало щуплому главарю уверенности.

— Остановились. Разберемся с добычей — что у нас тут имеется…

Вокруг лежал поросший хвойными деревьями распадок — длинная узкая низменность меж двух гор. Это было укромное местечко, а учитывая пройденные за ночь версты — почти безопасное для каторжников. Мы-то в безопасности себя не чувствовали.

Под добычей рыжий бородач понимал не только наши пожитки, но и снятые с трупов подельников вещи, которыми они, в свою очередь, разжились на постоялом дворе и у убитых конвоиров. Совершенно запуганных и униженных Варанов оттеснили от раздела имущества и отправили собирать шишки и хворост для костра.

— У-у-у-у, нелюди… Смотрите, чтобы топливо было сухое! Нам не нужен тут сигнальный дым, это понятно? — этот каторжанин имел характерную особенность — фикса на зубе из нержавеющей стали.

Он харкнул наземь и растер плевок ногой.

— Я хочу себе его сапоги, — сказал Фикса, имея в виду мои сапоги, — У нас один размер.

И мои великолепные яловые сапоги отправились прямо к нему в руки. А точнее — на ноги. Смотреть было противно, как он вколачивает свои корявые ступни в голенища. А я столько времени тащил их на плече…

— Мы убьем их позже, масса, — прошептал мне на ухо Тес, — Я почти освободил руки.

Это было хорошей новостью. Фикса был занят сапогами, еще один — рябой— ковырялся в моих вещах, заинтересовавшись фотокамерой и пленками. Только бы не вскрывал контейнеры, только бы не засветил мне кадры!

Главарь подошел к нам, поигрывая револьвером.

— Давай, грязномордый, вставай. Выворачивай карманы. Как думаешь, зачем мы за вами явились? Потому что нам дороги эти недоноски? Ну, не-е-ет! Мы нашли у торгаша на постоялом дворе серебро и самоцвет… И твои родичи, — он махнул стволом в сторону Варанов, — Они сообщили, что такие штучки у тебя водятся в изобилии. Что вы там в своей Абиссинии используете их как детские игрушки. Давай, доставай свои богатства, и я, возможно, оставлю тебя в живых.

— Да, масса. Хорошо, масса. Не стреляйте, масса, я суну руку в карман и достану самоцветы…

Он ткнул меня локтем, на что-то намекая, так что я напружинил ноги, и присмотрел подходящих размеров камень на земле, который можно было бы ухватить, невзирая на связанные запястья, и использовать в бою.

— Держи, масса! — абиссинец действительно выгреб из кармана целую горсть камней и самородков, и резким движением освободившись от пут, швырнул их в лицо рыжебородому.

Один из камней — самый крупный опал — ударил его прямо в глаз, и каторжник рефлекторно ухватился за больное место, пропуская сдвоенный удар Теса — в пах и в горло.

Камень мне не понадобился — я, проклиная больные ребра, перекатился к выроненному револьверу и, кажется, за секунду опустошил барабан, выпустив две пули в пытавшегося обернуться с винтовкой наперевес рябого, и четыре — в так и не успевшего надеть второй сапог Фиксу.

В могучих руках абиссинца заканчивал дергаться рыжий каторжник, обмякнув. Тес поднял с земли лежащий среди других вещей топор и пошел, постепенно ускоряясь, в сторону Варанов, которые до этого бежали в нашу сторону, заслышав выстрелы, но теперь в испуге обратили тыл.

— Никогда нам не отмыться, масса! — крикнул, переходя на бег, Тесфайе.

Когда появились полицейские, я пытался стянуть с каторжника свой сапог.

IX ПОБЕГ ИЗ ДАГОНА

Тюрьма Дагона была под стать самому городу — закопченная, грязная, с грохочущими металлическими воротами, приземистая, сделанная как будто на скорую руку. Камера предварительного заключения представляла собой огороженный решеткой угол комнаты с двумя лавками вдоль стен и крошечным окошком. Дежурный полицейский меланхолично читал газету, сидя за письменным столом, из-за дверей слышалась ругань офицеров, которые решали, что с нами делать.

Их можно было понять: с одной стороны, мы убили несколько человек. С другой стороны — воспрепятствовали побегу опасных преступников, каторжников. С третьей — мы иностранцы. А убили граждан городов Колонии. Нужно разбираться!

И они разобрались. Из двери вырвался толстый расхристанный полицейский чин с красным лицом:

— Я не собираюсь их тут держать, Ричардс! Куда мне их сажать? Под стол к тебе? Камеры переполнены! — разорялся он, — В клетке их держать? А ну, как он на пол кучу наложит — глянь, какая образина! Признание они написали?

— Написали, — успевший вытянуться в струнку дежурный потянулся за бумагами.

Толстый офицер вперился в бумагу, прищурился, выпучил глаза, потом достал монокль, сунул его в глазницу и выгнул бровь. Он смотрел то на один лист, то на другой, а потом взорвался:

— Это что еще за чертовщина?! Что вы мне подсунули?! Как вы смеете!

— Не могу знать, сэр! Это они написали, сэр!

— Так… — офицер выпустил из легких воздух, надувая щеки, и подошел к решетке, постукивая себя по открытой ладони свернутыми в трубку листами, — Что это за каракули?

— Это не каракули, мистер, — сказал я, — Это по-имперски. Мой лаймиш не настолько хорош, чтобы излагать на нем внятно свои мысли в письменном виде. Но если вы найдете переводчика…

— Какого переводчика, черт бы вас побрал?! Где я возьму… — он тяжело дышал и отдувался, — А это что — тоже по-имперски? Этот абориген — тоже имперец?

Он потряс в руках листком, которые исписал вдоль и поперек Тесфайе.

— Нет, масса, я абиссинец. Это написано на нашем языке. На абугида.

— Какое еще абубубу? Что вы ерунду порете? Проклятье, только послушайте — письменность у аборигенов!

— Я абиссинец, масса, — Тес сложил руки на груди.

А я решил, что если не вмешаюсь, то, не дай Бог, офицера хватит удар, и потому сказал:

— Почему бы просто не поговорить с нами? И не выделить человека, который записал бы показания. А прочесть я сумею и подпись поставить — тоже. На это моих языковых навыков хватит.

— А что… Уф! Что — допроса не было? Вас не допрашивали?

— Никак нет.

— Р-р-р-р-р-ричардс!!! — взревел офицер и выбежал вон, изрыгая проклятья и грязно матерясь.

А мы у себя в Империи еще жаловались на бардак… Не допросить подозреваемых по горячим следам — это каково?

— Скажите, что я ваш слуга, масса. Что наняли меня в Лиссе. Так нам всем будет проще. Это глупые люди, они не понимают, в чем разница между кафром, каннибалом и абиссинцем, масса. Давайте я буду вашим ка-мер-ди-не-ром, масса. Белые господа любят заводить себе коричневых ка-мер-ди-не-ров.

Я с сомнением глянул на него:

— Из нас двоих богач — ты, Тес. И важная шишка, насколько я могу судить…Тут уж я должен быть твоим адъютантом…

— Это если вы будете в Абиссинии — тогда мы обсудим это, масса. Обязательно обсудим! Это будет забавно, весьма забавно, масса! — его улыбка сверкала ярче опала, которым он бросался во врагов, — Хо-хо, как вы меня повеселили! Но пока мы тут, масса, я — слуга. Так?

— Так.

Как оказалось позже, идея была действительно здравой.

Нами занялся Ричардс — лейтенант в круглых очках и с едва пробившимися волосинами под носом и на подбородке.

— Значит, говорите, в Зурбаган?

— Да-да, я специальный корреспондент, журнал «Подорожник», Имперское Географическое Общество. Пишу серию очерков про Южный материк. Шеба, Колония, Наталь… Следовал в Зурбаган на фестиваль со своим слугой. Во время привала подверглись нападению, отбивались, попали в плен… При первом же удобном случае попытались освободиться.

Ричардс задумчиво погрыз конец химического карандаша и принялся писать. После вопроса о фамилии, имени и отчестве он спросил про род занятий, кивнул сам себе, а потом принялся выспрашивать подробности. Несмотря на реденькую бородку и несерьезный вид, дело свое он знал туго. Дотошности его не было предела.

— Так говорите, где научились так стрелять?

— В пехоте… — ответил я.

— А камердинер ваш, вот это вот с топором…

— А он абиссинец, великий воин. Убил тридцать человек.

— Тридцать? — уточнил Ричардс.

— Тридцать семь, масса. Но может, и больше — враги добивали своих раненых, их нельзя считать. Никак нельзя, масса.

Ричард дернул головой, и очки подпрыгнули на переносице.

— Кажется, вы страшные люди, — сказал он, — Но законом это не запрещено. Я отправлю запрос в имперское консульство в Сан-Риоль. Если там подтвердят вашу личность — мы даже дело заводить не будем. Очевидный случай самообороны. Но если нет — это будет повод задержать вас до выяснения обстоятельств. Капитан прав — держать вас в тюрьме нам не с руки — мест нет, давеча накрыли целый притон, все камеры полные… В общем — вот предписание явиться завтра в четыре часа пополудни в участок на Опен-стрит. Не явитесь — объявлю вас в розыск по всей Колонии… И вещи ваши не отдам.

— А деньги? Нужно же нам где-то переночевать…

— Черт с вами. Где там кошелек… Вещдок номер девять, да? Вот, возьмите сколько хотите, я просто закрою на это глаза. В конце концов, это ваши деньги.

Этот Ричардс оказался настоящим джентльменом — в хорошем смысле этого слова.

Дагон был странным городом — по меркам Колонии. Если бы он стоял где-нибудь в Западном угольном бассейне Протектората — эта странность была бы нормой. Кирпичные закопченные трубы, почерневшие от сажи громады заводских корпусов, рабочие бараки, газовые фонари на улицах, мутные окна с тусклым светом керосиновых ламп…

Никакой вольности Гертона или легкости Лисса тут не наблюдалось. Да и другие города Колонии, насколько я мог судить, выглядели иначе. Промышленный, загаженный, насквозь индустриально-функциональный Дагон вызывал желание поскорее сбежать отсюда.

На улице темнело — быстро, как всегда на Юге. Из загаженного нечистотами переулка вывалился какой-то джентльмен в котелке и, согнувшись в спазме, вывалил свой обильный ужин прямо на мостовую. На балконе одного из верхних этажей дородная женщина вешала белье и пахнущая хозяйственным мылом вода стекала с простынь и ночнушек обильными потоками — хозяйка не утруждала себя отжимом.

Из окон разносились запахи чесночной похлебки, свежего хлеба, тушеных овощей — жены ждали домой своих мужей со смены. Наконец раздались фабричные гудки, и толпы рабочих повалили из проходных заводов, расходясь по домам и питейным заведениям. Их голоса заполнили собой вечерний воздух, на улицах тут же стало тесно.

— Плохое место, масса. Хочется отсюда уйти.

Я мог понять абиссинца — он прожил жизнь на лоне природы, в небольших городках и селениях, привольно раскинувшихся по плоскогорьям и саваннам его родины. Столпотворение и гомон были Тесу не по душе — как и мне.

Именно поэтому я выбрал для жизни маленький приморский город, а не шумную столицу — хотя Тревельян и Вознесенский всячески уговаривали меня пристроиться в одном из тамошних учебных заведений, но мне было тошно — каждый день, когда приходилось выходить на улицу во время, названное новомодным термином «час пик». Только на набережной, в столичных парках или в ночные часы можно было найти покой и умиротворение.

Но эти — дагонцы — они явно были довольны. Шумные компании мужчин и женщин растекались ручейками по городу, из желтых окон и скрипучих дверей начинала звучать музыка, песни, приступы хохота и громкие голоса. Это был их личный выбор.

Дагон производил металл, всё что угодно — из металла. Дагонские угольные шахты, Дагонская магнитная аномалия — вот что давало жизнь этому городу. Город давал людям работу — и потому прирастал чудовищно быстро. Еще двадцать лет назад здесь проживало тридцать тысяч человек, теперь — около трёхсот. Говорили, что скоро Дагон перегонит по населению Зурбаган и уже давно обошел Гертон и Лисс, не говоря о Покете и Гель-Гью. Теснота и огромная скученность были вызваны географическим положением города — в узкой лощине меж двумя горными кряжами, чьи отроги заканчивались в океане. Горы дарили Дагону уголь и железо, океан — неограниченный рынок сбыта. Глубокая гавань давала приют десяткам кораблей — в основном многотрубным, гигантским пароходам, которые забирали грузы метизов, скобяных изделий, стальных болванок, проката, обогащенной руды и бункеровались тут же углем самого высокого качества.

И, конечно, добавляли копоти городу, насыщая атмосферу жирным дымом из труб. Дыма от фабрик, пароходов и котельных было так много, что порой даже в солнечные дни казалось, будто вот-вот начнется гроза, а склоны гор покрывал толстый слой сажи. Ресницы местных были как будто всегда накрашены, так можно было узнать дагонца — по въевшейся угольной пыли.

Мы с Тесом прошли под эстакадной железной дорогой, которая вела сквозь Бутылочное Горлышко к гавани. Это было самое узкое место в городе, перемычка между промышленным и портовым районом — не шире двухсот метров, еще и зажатая с обеих сторон пакгаузами и складами.

Я еще раз глянул на эстакаду, стальные опоры и бетонные основания — и мы двинулись дальше, к порту, где можно было выбрать гостиницу подешевле. Здесь было не так грязно и заметно просторнее. Шум накатывающих в бухту волн был уже слышен, когда кто-то ухватил меня за рукав:

— Мистер, вы ищете ночлег? У меня есть свободная комната! — голос был явно детский.

На меня смотрел юный светловолосый джентльмен лет десяти — курносый и конопатый. Это было интересно!

— И сколько запросит уважаемый хозяин? — спросил я.

— По четвертаку — и постелю свежие простыни. Комната небольшая, на чердаке — но чистая.

— Завтрак?

Мальчишка с сомнением поковырял носком башмака камень, выступавший из мостовой.

— Есть чай, хлеб и варенье… — проговорил он.

— Малиновое? — уточнил я.

— Не-е-е, кизиловое!

Мы с Тесом переглянулись. Этому парнишке явно нужны были деньги, а нас вполне устраивало его предложение.

— Веди нас, незнакомец! — сказал я.

Незнакомец спохватился, огладил волосы и по-мужски протянул руку для рукопожатия:

— Обри, сэр! Обри Фикс. Пойдемте скорей… Только четвертак — вперед, и мы заглянем в лавку, нужно купить молока.

Паренек выскочил из лавки довольно шустро.

— Вон тот дом! Она плачет! Я бегом — вы за мной!

Что всё это значило, понять было сложно, но маршрут наш был предельно ясен — почерневший от времени двухэтажный особняк у самого выхода из Бутылочного Горлышка прижимался к отвесному склону горы. Мальчишка скрылся именно там, за зеленой облупленной дверью.

Дом оказался весьма примечательным: он сохранил следы былого величия типа бронзовых дверных ручек в виде горгулий или окна-розы на втором этаже над дверью. Но в целом вид его свидетельствовал о том, что последние несколько лет его хозяева переживали не лучшие времена.

Плач младенца стал ответом на незаданный вопрос. Тес вошел внутрь и принюхался, я остановился, оглядывая обстановку. Из дальней комнаты слышался голос Обри Фикса — он пел какую-то песенку, слова разобрать было сложно. Потом послышалось характерное чмоканье, и плач стих. Так вот для кого было молоко!

— Господа, поднимайтесь по лестнице, там сверху одна комната — с витражами. Не перепутаете. Когда Элли уснет, я приготовлю чай.

Дела… Настоящий мужчина этот Обри Фикс, получается. Заботится о братишке или сестренке, денег успевает заработать, комнату сдавая, да и дом в целом в порядке… Однако тут явно жила женщина — это было заметно — по крайней мере по расческе на большом трюмо и паре женских башмачков в этажерке у входа. Мать?

Винтовая лестница проскрипела под нашими ногами, крохотный коридорчик был преодолен в два шага, дверь отворилась, и мы оказались в залитом разноцветным светом помещении. Свет уличного газового фонаря проникал сквозь винтажное окно-розу и играл красными, зелеными и синими бликами на сколах затейливой лепнины на потолке, протертом до дыр кожаном диване, двуспальной кровати без одной спинки, которая застыла в углу немым памятником прошлому… Когда-то здесь жили богато!

— Тес, ты где будешь спать — на диване или на кровати?

Огромный абиссинец с сомнением посмотрел на диван. Он точно не смог бы в него поместиться, и потому я кивнул — гигантская кровать вообще-то меня пугала. Было в ней что-то эдакое, архаичное, таинственное. Может быть, на ней вообще кто-то умер… Бр-р-р-р.

— Обри! Я дома! Обри, сынок, откуда эти продукты? — раздался молодой женский голос.

— Мам, Элли я накормил молоком, на ужин у нас будет чечевичная похлебка, хлеб и сыр. И чай, и кизиловое варенье.

— Как же…

— Я нашел двух постояльцев, они сверху, устраиваются…

А следующую фразу паренек произнес по-имперски, очень чисто, с мангазейским выговором:

— Кажется, один из них с твоей родины. Он похож на дедушку — так же смотрит и ровно держит спину, как ты всегда мне говоришь.

Раздался громкий вздох-восклицание, а потом женщина сказала уже на лаймиш:

— Я пойду к Элли… Поможешь мне, солнышко? Чтобы я без тебя делала…

Я предельно четко осознал, что, видимо, мне придется задержаться в городе немного дольше, чем до четырех часов пополудни завтрашнего дня. Побег из Дагона откладывался.

Дом сверкал свежей зеленой краской, доски на крыльце были приколочены ровненько — одна к другой. Тесфайе оказался мастером на все руки.

— Масса, тяни веревку!

Я потянул, и лист кровельной жести пополз вверх, приводимый в движение простым роликовым блоком. Абиссинец сначала перехватывает его могучими руками над головой, а потом укладывает на место. Следом за первым листом отправляется второй, третий…

— Это что, ваши родственники? — Ричардс с сомнением покосился наТеса и меня, потом — на Обри, который катал маленькую Элли в коляске по тротуару.

Малышка жмурилась и агукала — такая лапочка!

— Родственники, — сказал я, — Дальние. Представляете, как я удивился, когда узнал, что у меня двое племянников!

— Теперь за этот дом могут дать неплохие деньги! А такой развалюхой казался! Вот, кстати, ваши документы. И вещи. Отличная камера, всегда о такой мечтал! — Ричардс достал из двуколки мой ранец и кофр с фотопринадлежностями.

— Бросайте полицейскую службу, и я похлопочу, чтобы вас взяли корреспондентом «Подорожника», честное слово. Слог у вас есть — я читал, как вы изложили наши показания на бумаге — любо-дорого!

— Правда? — засмущался Ричардс, — Где подписывать кровью контракт?

— Кровью не надо. Будет желание — обращайтесь в консульство Новой Империи в Сан-Риоле. Скажете — от поручика, там поймут.

— Я очень хорошо подумаю. Достало меня вот это всё… — он указал куда-то в сторону изрыгающего дым и копоть промышленного района.

Мария Федоровна — или миссис Мэри Фикс — вышла на крыльцо с кувшином воды. Толстая русая коса, серые глаза, аккуратные ямочки на щеках — настоящая имперская красавица.

— Господа, господа, я сделала лимонад… — и тут же осеклась, увидев Ричардса.

— Мистер Ричардс сказал, что проследит, чтобы дом выставили на торги немедленно, миссис Фикс. Вы сможете уехать в самое ближайшее время. Мой вам совет — остановитесь в Яшме… А если вам по душе маленькие городки — тогда Клён. Там климат хороший, и отстроили после войны его лучше прежнего. Человеку с вашей профессией не стоит таскать вагонетки… Вы нужны людям!

Ее волнение было очевидно:

— Я вышлю вам всё, что вы потратили, до последнего талера — и не смейте отказываться! — сказала она.

Я и не собирался оскорблять ее отказом. Она имела на это полное право — сохранить лицо в такой ситуации.

Ричардс поспешил откланяться, а мы с Тесом взялись пить лимонад, и абиссинец спросил:

— Она что, вправду твоя сестра?

— Ага. Сестренка. Такие сестренки нас из-под пуль вытаскивали, жизни спасали… А тут — шахта, вагонетки…

Даже не окажись Мария Федоровна сестрой милосердия, которая уехала от ужасов гражданской войны вслед за большой любовью, я бы всё равно ей помог. Двое детей, погибший год назад от взрыва рудничного газа мистер Фикс, невозможность устроиться по специальности и изматывающий поденный труд, чтобы прокормить сына и дочь…

Это было настоящее скотство. Людям платили ежедневно, в конце смены — ровно столько, чтобы хватило на пропитание до следующей подачки. Если бы не соседка, смотревшая двух своих малышей, муж которой был матросом дальнего плавания — семья бы погибла. Обри и его мать по очереди ходили на шахту — перетаскивать вагонетки с углем.

Иные способы обеспечить семью, на которые похабно намекала портовая и окраинная шваль, имея в виду стать и красоту молодой женщины, были ниже ее достоинства. Последним шансом стала продажа дома, но Мария Федоровна тянула до последнего — надеялась, что за него предложат хорошую цену, но в состоянии, в котором мы его застали, местные проходимцы предлагали сумму, которой не хватило бы даже на билет до Империи. Теперь она вместе с детьми могла уехать вторым классом, и остались бы еще деньги на обустройство.

Когда мы прощались, я хлопнул себя по лбу:

— Вы ведь можете отправиться прямо в столицу! Там практикует мой хороший друг — Тревельян. Он хирург, у него небольшая частная клиника. Хотите — я отобью телеграмму?

Миссис Фикс судорожно кивнула.

— Вас ангел ко мне направил, господа…

— Не ангел, а вот этот вот достойный юноша, — я потрепал попавшегося под руку Обри по голове, — Настоящий мужчина! Имперец!

Настоящий мужчина шмыгнул носом и поправил штаны.

X СОКРОВИЩА

Я, конечно, ошибся, когда говорил, что в Колонии нет железных дорог. И Трансконтинентальная магистраль, и параллельная берегу линия тут имелись — но особой популярностью всё-таки не пользовались. Пассажирские вагоны для чудаков, возжелавших прокатиться по жарким предгорьям и душным туннелям, пробитым в горах с помощью динамита, человеческих рук и чертовой матери. Для настоящего колониста выбор был очевиден — море!

Огромное количество судов — несколько сотен, если не тысяч, ежедневно совершали каботажное плавание вдоль побережья от Сан-Риоля до Зурбагана, курсируя по Проливу Бурь и доплывая до Архипелага, заглядывая на острова Рено и Ланфиер. Настоящие лайнеры, грузовые пароходы, рудовозы и танкеры, и парусники: клиперы, шхуны, барки, яхты и множество иных судов.

И среди всего этого многообразия я не мог найти самой вшивой лоханки, чтобы добраться до Зурбагана.

— Вас никто не возьмет в Зурбаган сегодня, — сказал мне какой-то матрос с щербиной на переднем зубе. — Фестиваль — на выходных, кому охота делать рейс почти порожняком, если через четыре дня он будет забит под завязку? Пассажирских судов вы точно не найдете. Можете попробовать у седьмого причала — может кто-то вас и возьмет хотя бы до Гель-Гью, но на приличные условия и не рассчитывайте…

Тес решил сопровождать меня как минимум до Зурбагана: он сунул мне в ладонь тот самый опал и сказал, что доверяет мне полностью. У белых людей всё слишком сложно — а я по его словам научился разбираться в этом сумасшествии. Если не хватит на еду, напитки или крышу над головой — он даст еще. Белые любят такие побрякушки, а он любит вкусно есть, пить и сладко спать.

Я попытался ему объяснить ценность этой невероятно дорогой «побрякушки», но наткнулся только на небрежный жест руки: камень не скушаешь. Абиссинцы вообще чудной народ, и цивилизацию построили такую же — чудную и самобытную. Денег, например, у них как не было так и нет— и ничего. Справляются.

Опал был спрятан подальше — мне хватало командировочных и гонораров за статьи. Редактор Туземного отдела отсылал хвалебные телеграммы и просил еще — мол, мои очерки уже и заграничные издания воруют. Туземный отдел, Господи… Название прямиком из позапрошлого века! Впрочем, тогда ИГО и было основано…

— Андреас Фахнерт, к вашим услугам, — он приподнял берет над лысой головой и улыбнулся из-под седой бороды. — Хоть в Гель-Гью, хоть в Зурбаган, хоть к черту на рога — мне давно уже всё равно, куда держать курс, джентльмены! Если вы заполните вот эти ящики провизией, и сдобрите всё это галлоном вина — то накинете полтину, и отчаливаем хоть сейчас.

Капитан Фахнерт был счастливым обладателем одномачтовой яхты «Фрези Грант», которая одновременно служила ему домом, рабочим местом и хобби. Суденышко это явно видало виды, но и заботился о своей любимице владелец с душой — ни одной гнилой или облупленной детали я не заметил. Паруса были аккуратно заштопаны, медные детали — надраены, веревки — или как они правильно называются — скатаны в ровные бухты.

— Вам придется помогать мне с парусами, — сказал он. — Вы парни здоровые — справитесь. Заодно освоите морскую науку — потом спасибо скажете старому Андреасу. Обычно-то я никуда не тороплюсь, но раз вам позарез нужно в Зурбаган — придется пошевеливаться. Поспать можно будет в гамаках… Ну что — согласны?

Я всё думал, в чем же тут подвох, и решил, что, скорее всего, маленькие суденышки не пользуются спросом — качка ужасная. Мне предстояли адовы деньки, радовало только, что можно было большую часть времени находиться на свежем воздухе. И идею про галлон вина я воспринял весьма буквально.

— Тогда мы закупим провиант — и вернемся, — решительно кивнул я. — Мне нужно быть в Зурбагане за день до того, как начнется фестиваль.

— Если Морской Дьявол не станет строить козни — будем и раньше! — кивнул Андреас. — Вы славные парни, и это будет славная прогулка!

Что характерно — пока я постигал науку парусов и канатов, морская болезнь не смела приблизиться к такому занятому человеку. Но стоило мне попытаться провести время в праздном безделии, в мягком гамаке — как сразу мутилось в голове и желудок пытался избавиться от содержимого. Оставался единственный вариант чередовать периоды тяжкого труда палубного матроса с перманентным пьянством. Кажется, я начинал понимать образ жизни флибустьеров.

После такого режима дня совершенно точно хотелось заорать что-то непотребное и прикончить парочку конкистадоров на фоне заходящего солнца. Фахнерт управлялся со штурвалом, двумя удочками и такими бестолковыми членами команды, как мы с Тесом на удивление ловко.

Под конец первых суток мы стали понимать его с полуслова, запекли на жаровне полдюжины макрелей, выпили полгаллона вина, и, несмотря на порывистый ветер в правый борт и курс бакштаг, приблизились к Гель-Гью, так что до этого города-порта оставалось не больше семи морских миль, или двенадцати-тринадцати верст.

Солнце уже тронуло кромку горизонта, окрасившись в красно-оранжевый цвет, по небу пробегали редкие облака, и я готовился отправляться отдыхать, когда Тес вдруг воскликнул:

— Масса, большая лодка видна. Побольше нашей!

Мы с капитаном синхронно повернули головы в сторону, куда указывал абиссинец.

— Что-то не так с этим кораблем? — вырвалось у меня.

— Паруса полощутся, за штурвалом — никого… — пробормотал Фахнерт. — Вишь как носом рыскает? Чертовщина. Подойдем поближе, глянем.

И взялся за румпель.

Я не очень-то разбирался в типах кораблей, но капитан уверил, что перед нами — шхуна, просто с какими-то особыми парусами. Судя по всему, это не был один из легендарных кораблей-призраков — кто-то всё же поднял паруса, кормовой фонарь еще горел и едва слышно позвякивал корабельный колокол. Его печальному голосу, который разносился далеко над волнами, вторили крики буревестников — и ничего романтичного в этом не было.

Солнце почти село, когда мы смогли приблизиться к кораблю достаточно близко, чтобы расслышать глухие стоны и, внезапно, полный отчаяния вопль, голосом, который больше подошел бы морскому чудищу или самому дьяволу:

— Рому!!! Рому, тысяча чертей! Хоть чарку, хоть каплю — рому!!!

Мы переглянулись, и я отправился в каюту — за револьвером, а Тес подтянул поближе топор, который старался не выпускать из виду даже здесь, посреди моря.

— Это «Безумная танцовщица»! — воскликнул Андреас Фахнерт. — Клянусь треской, я видал этот корабль — он с Ланфиера… Нам определенно стоит подняться на борт и выяснить, что случилось. На этом корабле плавал Эрроу, мой старый приятель.

— Мы поднимемся, масса, а вы останетесь здесь, — сказал веское слово Тес. — Если что-то случится с вами, масса, то нам будет худо посреди моря, очень худо.

— Ладно, — кивнул Фахнерт. — Я постараюсь подвести «Фрези» как можно ближе, чтобы можно было перебраться на «Танцовщицу». Будьте наготове!

Мы были наготове и замерли, вцепившись руками в планшир. Темный борт шхуны приближался.

Первый труп лежал прямо на палубе, растянувшись во весь рост — как будто пытался дотянуться руками до неизвестной цели. Кругом были разбросаны болты и гайки, и другой мусор.

Тес склонился над мертвецом и сказал:

— Он сам умер, масса. Его никто не убивал.

Зато двое других явно прикончили один одного. Роговая рукоять кривого ножа торчала у дядьки с боцманской дудкой прямо из солнечного сплетения, а его руки сжимали шею окоченевшего молодчика с кудрявыми черными как смоль волосами.

— Рому, Эрроу! Подай мне рому! — снова вскричал кто-то.

Голос раздавался с кормы — и мы двинулись по качающейся палубе в ту сторону.

— Дурни! — заорал с борта яхты Андреас Фахнерт. — Спустите паруса и бросьте якорь! Порыв ветра — и вас унесет к чертовой матери, но это полбеды! Я не переживу если бригантина расшибет мою «Фрези»! Шевелитесь, джентльмены, шевелитесь!

Это было непросто. Морские волки из нас были аховые, и представить себе было невозможно, как без команд Фахнерта мы справились бы с кливерами и фоком. При этом приходилось переступать через трупы и пинать чертовы болты и гайки, рискуя свернуть себе шею. Продолжал бесноваться человек, требующий рому — но мы никак не могли до него добраться — ветер свежел, и шхуну действительно могло сорвать с места и унести. В конце концов, если он так отменно надрывал глотку — значит его жизни в целом ничего не угрожало. Травмированный или раненый не смог бы завывать так долго и с одной-единственной интонацией. Он был пьян — или вроде того. Это как пить дать.

Убрав кое-как паруса мы взялись за лебедки с цепями, и два якоря ушли в воду. Отметки свидетельствовали, что глубины под нами было не более двадцати ярдов.

— Руки прочь, мертвецы! Прочь! Уберите ваши пальцы, они холодные! Эрроу! Эрроу, едрить тебя в шкафут! Где тебя дьявол носит?! — голос перешел на фальцет.

— Масса, тот человек говорит с мертвецами? — сверкнул белками глаз Тесфайе, и, кажется, в его голосе присутствовали нотки страха.

Этот свирепый воин боялся мертвецов?

— Давай ты пойдешь на бак… На нос! И проверишь всё там, а я разберусь с кормой, и гляну что не так с тем парнем? — всегда нужно давать возможность человеку сохранить лицо.

Глубинные страхи — это, то, с чем приходиться иметь дело каждому. У меня тоже была парочка таких, и я бы хотел, чтобы всегда оставался шанс не встречаться с ними лицом к лицу… Тес кивнул и покрепче сжал в руках топор, решительно зашагав в сторону носовой надстройки — полуюта, как ее называли моряки.

А я достал револьвер и взялся за ручку двери в каюту, откуда раздавался голос.

Меня встретил хруст ломающейся древесины и удар огромного тесака, который вонзился в дверь в ладони от моего лица.

— Прочь, прочь кадавр! Тебе не взять меня! — за широким столом сидел огромный мужчина в расшитом золотыми драконами халате.

Это его голос мы слышали издалека. И это он требовал рому, две початые бутылки которого стояли прямо перед его носом, тут же, на столе. А еще там были разбросаны эти проклятые болты и гайки! Да что с ними не так?

— А-а-а-а, кадавр! Хоть ты и мертвый — я убью тебя! — здоровяк размахнулся и запустил в меня пресс-папье, которое упало на расстоянии шага от стола.

Замах был так себе, и выглядел капитан «Безумной танцовщицы» тоже так себе. Почему капитан? А кто еще будет носить капитанскую фуражку вместе с шелковым халатом? Выпученные глаза, зрачки которых пытались разъехаться в разные стороны, ниточка слюны у уголка губ, нервный тик, пробегающий по лицу — нет, это не алкогольное опьянение!

— Изыди, изыди в хладную пучину! — вяло махнул он рукой. — Прочь!

— Что с вами, капитан? — спросил я. — Что вы принимали?

— Болты и гайки, мистер мертвец! То же, что и все! Мы должны были понять — что такое везем на Сипангу! Черт бы вас побрал, мистер мертвец! Если Эрроу не собирается принести рому — принесите его вы. Мне плевать, плевать… Только не трогайте меня руками — я не люблю холод!

Я подошел поближе и налил ему рому в стакан — одна из бутылок и так была почти пустой, алкоголь плескался на донышке — ее я и опорожнил. Капитан ухватил двумя руками кубической формы сосуд и вылил его себе в рот, обильно расплескав на мясистый подбородок, волосатую грудь и шелковый халат.

— Мой крик был подобен грому! — сказал он. — И меня услышали — пусть и мертвецы.

И обрушился на стол, разбив себе нос до крови, но совершенно не придав этому значения. Я наклонился к нему — и не услышал дыхания! Капитан преставился!

— Тут только мертвые, масса… Совсем мертвые. Эти мертвые лежат мирно, не ходят и не разговаривают. Масса, с кем говорил тот человек?

— Галлюцинации, Тес. Ему показалось, он видел то, чего не существует в реальности.

— А теперь?

— А теперь он тоже мертвый. Я налил ему рому, он выпил — и умер. Ни разу не видел, чтобы умирали от порции рому…

— Не от рома, нет. Масса, тут весь корабль пропитан дурманом!

Тесфайе нагнулся к самой палубе и принюхался — совсем по-звериному.

— Поля под Булавайо. Этот запах я слышал там! Невольники из кафров, надсмотрщики из каннибалов и белые господа в шапках из пробкового дерева… Они служат Большому Серому и отправляют целые мешки с соком цветов к железной дороге. Я шел некоторое время там, и видел караваны, груженые соком цветов…

Мешки с соком? Тес или не знал, как объяснить то, что видел, или заговаривался от нервного напряжения.

— Вагоны с этим зельем я заметил в Дагоне, масса. Большие железные ворота, вонючий дым из труб и змея, пускающая яд в чашу. Не знаю, что это за колдовство, и причем тут болты и гайки — но, масса, это всё как-то связано.

Я наклонился, поднял один болт с палубы и подбросил его в руке. Ощущения были непривычными — учитывая размеры метиза, он должен был весить несколько больше! Повертев изделие в пальцах я даже присвистнул — внутри болт был полый! И действительно — пах как-то странно…

А вот гайка как раз была запаяна — такую очень удобно использовать в качестве крышки! Постепенно мозаика начинала складываться.

— А давай-ка мы спустимся в трюм…

— Масса, нечего там делать, в трюме. Одни мертвые, да ящики с болтами…

— Ну тогда постой здесь, а я вернусь в капитанскую каюту.

С борта «Фрези Грант» раздался голос Фахнерта:

— Что там, ребята?

— Кажется — опий. И куча трупов! — скорее всего это был какой-то наркотик на основании опия, в этих дебрях я не разбирался, да и не хотел разбираться — знал только об опиумных курильнях на Сипанге — из газет, да о морфине, который использовали как болеутоляющее на фронте.

Заковыристые ругательства были мне откликом.

Открывая один за одним ящики и отодвигая шуфлядки я нашел то, что искал. Сопроводительные документы — целых два экземпляра. Первый из них — на болты и гайки — нашелся там где и положено — в несгораемом шкафу, ключ от которого лежал тут же, на письменном столе. Он был честь по чести оформлен на Металлургическом заводе братьев Оушен, и предназначался этот груз некому коммивояжеру Уго Ниньо из Гель-Гью. А второй — на таинственную «фармакологическую продукцию» — должен был быть передан представителям Тропической торговой компании, которой кировали лаймы, конечно же.

Ее сестра-близнец здорово развернулась в подконтрольных лоялистам землях на Севере в свое время… Вес был приведен в фунтах, характеристики таинственного вещества — на жутком медицинском жаргоне, но сомнения не оставалось — судно перевозило контрабандные опиаты. Только какая-то чересчур наглая контрабанда получалась… Хотя — лаймы это умеют. Учитывая их влияние в Колонии, им-то и скрываться особенно было не нужно. Так, сохранить видимость благовоспитанности и уважения к нормам международного права…

Я сходил за фотокамерой, отснял оба документа и вернул их на место. Сфотографировал я и трупы, и эти чудные болты. Всего тут было тринадцать мертвых тел, хотя списочный состав экипажа включал в себя пятнадцать позиций. Куда делись двое? Выпали за борт? И где этот Эрроу?

В корабельную кассу кто-то уже заглянул до меня — наличность отсутствовала. Пошарили неизвестные и в матросских рундуках — вещи в кубрике были вывалены на пол в беспорядке.

— Тут должен был быть ялик, мистер! — сказал Андреас Фахнерт как будто в ответ моим мыслям, когда я вернулся на палубу. — Нет ялика, шлюпбалки пустые!

Это многое объясняло. Как и отсутствие пяти ящиков с болтами — из сорока, записанных в документах. Я дотошно пересчитал содержимое трюма — и обнаружил недостачу, даже с учетом одного вскрытого ящика и разбросанного повсюду содержимого.

— Масса, что тут всё-таки случилось? — спросил Тес, когда я закончил.

— Кто-то надоумил капитана и экипаж попробовать зелье. Они подмешали его в ром — и сошли с ума, по крайней мере некоторые из них. Злоумышленники воспользовались тем, что большая часть команды не представляет угрозы — и, расправившись с остальными, погрузили на ялик часть груза и уплыли восвояси. А может — всё обстояло по другому. Может матросы перебили друг друга под воздействием вещества, а выжившие скрылись, не желая попадаться властям и давать объяснение… Дело грязное и темное, Тес.

— Грязное и темное, масса…

— Что вы собираетесь в связи с этим предпринять, сэр? — спросил Фахнерт встав в полный рост на палубе яхты. — Если кто-то узнает о том, что мы были здесь — то наверняка захочет узнать подробности, а то и обвинит нас во всех смертных грехах. Да и оставлять этот яд в свободном плавании — настоящее преступление. А мертвых мы не вернем, да…

— И что вы предлагаете? — воззрился я на старого капитана.

Мы с абиссинцем подошли к фальшборту «Безумной танцовщицы», и наблюдали за тем, как Андреас Фахнерт ковыряется в рундуке, который был установлен на носу яхты. Мои брови поползли вверх, когда на свет Божий появились динамитная шашка и моток бикфордова шнура:

— Я иногда занимаюсь рыбалкой… — сказал он.

А я имел представление о взрывных работах. Мы поняли друг друга с полуслова.

Луна плясала в кружеве из облаков, ночь вступила в свои права. Яхта «Фрези Грант» на всех парусах покидала место трагедии.

Глухо грохнул взрыв в трюме «Безумной танцовщицы», и шхуна со скрипом и стоном стала стремительно погружаться под воду. На лунной дорожке еще некоторое время виднелись водовороты над вершинами мачт, но через каких-то полчаса только мелкие обломки и мусор на поверхности воды свидетельствовали о произошедшем.

XI ИСКАТЕЛИ ПРИКЛЮЧЕНИЙ

— Вот ты говоришь — приключения… — я, вообще-то, ничего не говорил, но Андреас Фахнерт поймал походящее настроение, затянулся трубочкой, облокотившись на фальшборт, и решил вещать, — А я говорю — мы сами их к себе притягиваем. Любят во всяких книжонках писать — «искатели приключений». Я. когда на такое определение натыкался, сильно злился. Ну, что значит — искатели приключений? Ходит парень, мордой во все стороны воротит и думает — где бы мне их, эти приключения-то, найти? Не-е-е-ет, он работу ищет, деньги, может — любовь или место свое в мире. А приключения они так — побоку. Сопутствующие обстоятельства.

Тесфайе молча прошлепал мимо нас босыми ногами по палубе «Фрези Грант» с гарпуном в руках, высматривая какую-то неведомую добычу за бортом.

— Не перебивай! — прикрикнул на него капитан и снова вдохнул табачного дыма, — Я говорю — сердился я на этих писак, когда читал про искателей приключений. А когда женился, семью завел — тогда и понял, о чем они говорили. У меня ведь жизнь другая началась! Приключения — и добрые, и злые — обходили меня стороной, потому как я как раз и перестал мордой своей во все стороны водить. Ну, как приключение прилепится к человеку, который и так облеплен с одной стороны баулами, с другой — детьми, а с третьей — любимой женой? Бежит такой человек по улице, торопится в лавку молочника за сливками для младшенького, и все приключения сразу в стороны разбегаются. Мол не-е-ет, он и так занят. Клянусь треской, пока жива была моя супруга — всякие авантюры меня за кабельтов обходили, если я дома находился, конечно. Когда в рейсе — тут с акулами бодался, здесь с тевтонами подрался, тогда кок дряни какой-то намешал в макароны, и я дристал пять дней, как брандспойт! А дома, в Сан-Риоле — тишь да гладь, да Божья благодать. Досочку к крыльцу приладить, из церкви жену встретить, с детьми на рыбалку сходить — вот и все приключения…

Тес сделал молниеносное движение гарпуном и вытащил из воды пробитого насквозь тунца.

— Ужин! — сказал он.

— Я и говорю — на рыбалку сходить! — дым устремился к небу колечками, и Фахнерт продолжил мысль: — А нынче — супруга преставилась, дочерей замуж выдал, и что? Только я в Дагонском порту пришвартовался, и тут вы — молодые-красивые, мордами водите. Оно же видно — на большую дорогу вышли! Приключений ищете, сами того не осознавая — вот они к вам и липнут, и ко мне за компанию тоже! Найти брошенный корабль, набитый опием — это что? Это — фантастика!

Я задумался. Действительно — за три года моей работы в гимназии самым серьезным переживанием было объяснение Лизоньки Валевской. Ладно — и нокаут от тренера по боксу в городской спортивной школе. А тут — и месяца не прошло, а я уже по уши в приключениях. Тесфайе, видимо, тоже размышлял над такой постановкой вопроса, а потом лицо его просветлело:

— Джа нас любит! Всех нас, троих! Джа посылает каждому то, что он может вынести. И чем больше, и чем тяжелее испытания — тем больше эта любовь! Джа знает, что наш дух крепок, а наши тела — мощные! Мы могучие люди, масса! — и он стал на колени, раскинул руки в стороны и, глядя на небо, принялся молиться Богу — на своем языке, не скрывая веселья и радости.

Мне очень захотелось побывать в Абиссинии на обратном пути в Империю, даже если для этого придется пересечь Южный континент пешком. Уж больно любопытный народ там живет.

— Зурбаган прямо по курсу! — вскричал Фахнерт и принялся выбивать трубку за борт, — Взгляните!

Вдали в прибрежной дымке виднелось некое синее марево — и постепенно оно проявлялось в очертания огромного портового города.

Синий Зурбаган — так его называли. Действительно, все оттенки голубого, лазурного, фиолетового, ультрамаринового преобладали в расцветке стен, крыш и заборчиков, и флагов над мачтами — лесом из мачт в тесной гавани. Моя рука потянулась за револьвером, а сердце забилось чаще, разгоняя по венам полную адреналина кровь — слишком уж долго синий цвет означал кровь, стрельбу и зарево пожаров.

Мне уже не нравился этот прекрасный город. Он и вправду был великолепен: такое чудное переплетение милой антикварной старины, романтики зари колониальной эпохи и механистических элементов вроде парящего над городом аэростата, линий электропередач, подъемных кранов и лязга паровых двигателей. И я уже ненавидел его всей душой, только разглядев огромный синий транспарант, растянутый поперек широкой улицы, которая упиралась прямо в мощеную камнем набережную: «Liberty, Equality, Fraternity» — вот что было на нем написано.

Здесь жили мои враги.

— Папаша, продай корыто! — заорали вдруг совсем рядом.

Целая толпа молодых парней подгребла к нам на баркасе и принялись осыпать насмешками Фахнерта. Кто-то из них швырнул в яхту банановую кожуру, следом за этим снарядом полетели еще какие-то огрызки и ошметки. Свобода!

— Здесь так принято, или это тоже — искатели приключений? — уточнил я у капитана, сбрасывая с плеча пахнущий йодом комок водорослей.

— Это обычные кретины! Я с полгода назад уже швартовался тут и не позволил тогда каким-то полудуркам из портовой швали использовать мою «Фрези» в качестве плавучего борделя. Клянусь треской, если бы они вели себя поприличнее, а их дамы были хоть капельку посимпатичне — я был бы совсем не против пирушки на борту, но… Вы же видите — это настоящие свиньи! Даже лиц не помню — те или не те… Всякий раз в Зурбагане норовят мне сделать подлость, так что я уже привык… Давайте, высажу вас где-нибудь и отправлюсь дальше, что уж тут…

— Нет, масса! — сказал Тесфайе и ухватил за хвост недоеденного тунца, — Так дело не пойдет. Совсем не пойдет, масса! Война — значит война!

Он раскрутил рыбий скелет с налипшими ошметками мяса над головой и запустил им в сторону баркаса. Кажется, он умел швырять подобные снаряды, о чем возвестили возмущенные и испуганные вопли с вражеского судна.

— Смотрите, смотрите, старый хрыч-таки сдал свою посудину грязномордой образине!

Равенство.

— На абордаж! — заорали молодчики, — Искупаем их в дерьме!

Я не сразу понял, причем здесь дерьмо, пока не глянул за борт — бухта была удивительно грязной, полной стоками со всего города. Купаться мне здесь совершенно не хотелось, а потому я поднял с палубы какую-то тряпку, крепко обмотал ею правую ладонь и крикнул Тесу:

— Вперед! — и, надеясь, что он меня понял, прыгнул на вражеский баркас, как только он приблизился на подходящее расстояние.

Этого они точно не ожидали. Да и я, если честно, тоже. Банальный мордобой — не мой конек. Последний раз я участвовал в грубой драке, наверное, года четыре назад, когда притворялся пьяным пограничником с целью попадания под стражу. Но зато практиковался в секции бокса и значительно улучшил технику, а потому мой защищенный грязным куском ткани кулак, соприкоснувшись с ухом одного из молодчиков, произвел ожидаемый эффект — противник вылетел за борт!

Ощущая под ногами шатающуюся палубу баркаса, я атаковал сразу двоих и тут же получил пару мощных ударов в корпус и пинок по бедру. Для меня одного шестеро — это было слишком много, тем более, хулиганы уже опомнились и были настроены весьма решительно — до того самого момента, покуда суденышко не качнулось из стороны в сторону, принимая на корму огромного мавра.

— Джа-а-а-а! — заорал он, ухватил первого, кто попался под руки, за шею и бросил за борт, — Я иду, масса!

Воспользовавшись замешательством, я ударил под коленку ражему парню в красной рубахе и добавил апперкот в подбородок— этого хватило. Тес плечом вперед влетел в толпу наших противников, от чего они разлетелись во все стороны и не думали возвращаться в драку, предпочитая кинуться за борт и искупаться в том самом дерьме. Слишком уж страшен был абиссинец!

— Парни, не бросайте меня, не бросайте! — взвыл краснорубашечник в ужасе, когда над ним склонился Тесфайе, жутко оскалившись.

Но парни только живее наяривали в сторону берега. Братство!

По причалу бегали полицейские, их блестящие хромированные свистки разрывались от заполошных трелей, раздавались резкие выкрики, призывающие нас немедленно причалить и сдаться.

Фахнерт показал им неприличный жест, продемонстрировав согнутую в руку и хлопнув другой рукой по локтевому суставу.

— Мы найдем местечко, где причалить без такого навязчивого внимания, джентльмены! Возвращайтесь на борт!

Капитан держал курс прямо на маяк, который уже горел, разгоняя вечернюю мглу ярким лучом новомодного электрического прожектора.

Мы спрыгнули прямо в прибой, Фахнерт тут же раскрыл парус, и «Фрези Грант», оставляя на песчаном дне след киля, сорвалась с места. Капитан махнул нам рукой и заорал во всю глотку:

— Клянусь треской, будь у меня еще хотя бы неделя — я сделал бы из вас настоящих моряков!

Он зажег фонарь на корме, а потом, наверное, откупорил бутылку, потому что секунд семь, пока мы выбирались на пляж, его голос не звучал.

Йо-хо-хо и бутылка рому! — голос Фахнерта удалялся, и скорлупка яхты, и лепесток паруса постепенно терялись в сумерках.

— Он хороший человек, масса. Джа его любит, — сказал Тес, пытаясь отдышаться после борьбы с морем.

Мавр вымок до нитки, но мешок с вещами, которыми обзавелся, держал высоко над головой — как и я. На мне были те самые сапоги — яловые, замечательные, в них даже вода не попала. Не зря я их с мертвеца снимал… Бр-р-р-р.

— Этот хороший человек высадил нас прямо в море и оставил себе все крепкие напитки… — сказал я, — Теперь у меня зуб на зуб не попадает, и ночь впереди — длинная. Я понятия не имею, куда идти!

Тесфайе по своей привычке принюхался, ноздри мавра раздувались.

— Идти нужно туда, где пахнет костром и мясом, масса! Вот куда надо идти! — и он решительно зашагал в сторону маяка, по щиколотки босых ног утопая в песке.

Мне ничего не оставалось, как последовать за товарищем, тем более — нотки жаркого в морском свежем воздухе становились всё явственнее.

Жаровня стояла у самого подножия маяка, упираясь четырьмя литыми чугунными ногами на каменную плиту. Над угольями плясали языки пламени, облизывая старую утятницу, погруженную в их самую середину.

— Части тушек молодых животных, содержащие много воды — например, поросят или ягнят, рекомендуется жарить, дабы их мясо имело больше консистенции. Жаркое не советуют солить до окончания жарки, потому что соль, попавшая на мясо, извлекает из него сок, а задача хорошего жаренья состоит в сохранении сока в жарком, — раздался какой-то смутно знакомый голос, — Жаркое теряет в весе около трети. Жирное мясо теряет в весе еще больше…

Вся эта тирада явно не предназначалась нам. Это были мысли вслух, разговор с самим собой — человек у маяка и понятия не имел, что его слушают. Его лицо я узнал бы из миллиона. Я видел этот профиль множество раз — на плакатах, фотокарточках, в газетах. Чаще всего — на синем фоне, но один раз — вживую. Он даже не потрудился сбрить свою чертову козлиную бородку!

Пламя жаровни отражалось в круглых очках, ястребиный нос четко выделялся на фоне светлой стены маяка…

— У тебя такое лицо, масса, как будто ты увидел дьявола! — в самое ухо прошептал мне Тес.

Наивный абиссинец и не представлял себе, насколько был близок к истине. Я шагнул вперед — в круг света, и спросил:

— Есть какая-то причина, по которой я не должен убивать вас?

Эмиссар Новодворский отложил в сторону блокнот, в который записывал, видимо, свои комментарии о приготовлении жаркого, и ответил:

— Целых две. Сгорит мясо и погаснет маяк — мы ведь не можем этого допустить? — его спокойствие вызывало уважение, и потому я слегка ослабил палец на спусковом крючке револьвера, который лежал у меня в кармане.

Вождь и духовный лидер Республики Ассамблей снял очки и сунул их в нагрудный карман. Ему пришлось прищуриться, чтобы сфокусировать взгляд на наших лицах. Глядя на мавра, он покачал головой:

— Вас я точно не знаю…Но это ни о чем не говорит! — а потом перевел глаза на меня: — А вас знаю. Клён, верно? Поручик, который с одной ротой разоружил целый гарнизон, и взял меня в плен, размахивая кружевными панталонами. Чудовищно.

Что тут скрывать — мне это было как бальзам на душу. Хотя от упоминания панталон лицо мое непроизвольно скривилось.

— Давайте я добавлю дров в топку генератора а потом сниму с углей жаркое. Вы можете продолжать в меня тыкать из кармана вашим оружием, но, пожалуйста — если решите убивать, то сделайте это семью минутами и сорока секундами позже. Тогда, по крайней мере, вы сможете насладиться моим мясом…

— Мы не кушаем человека! — заявил Тес, — Если масса убьет тебя — мы оставим твое тело на поживу птицам.

— Что ж, приятно иметь дело с разумными людьми… — с видимым трудом Новодворский встал с кресла и, чуть прихрамывая, отправился в сторону гудящего генератора.

Я последовал за ним. Убить его хотелось неимоверно. Насколько я знал, он принципиально не брал в руки оружие. Всю грязную работу делали его приспешники… По самым скромным подсчетам от синего террора и далее — в результате гражданской войны от рук лоялистов погибло от семисот тысяч до полутора миллионов человек, не считая жертв спровоцированного их политикой голода, разрухи, эпидемий.

— Не переживайте, я не убегу. Знаете, вы ведь находитесь на самой южной оконечности Южного материка. Дальше некуда бежать — это край света. Как я понимаю — вы попали сюда случайно… Или всё-таки его высочество послал по мою душу?

— Случайно. Его высочество послал — но не по вашу душу, — ответил я, — Бог с вами — давайте сначала поговорим, а потом я решу, что делать.

В конце концов — такой шанс предоставляется раз в жизни! Поговорить с человеком, которого проклинал или боготворил каждый житель Империи — еще пять лет назад. И почти никто не вспоминал — теперь.

Я даже помог ему забросать поленца в топку. Если бы Новодворский готовил какую-то каверзу и попытался прикончить меня — Тесфайе нашел бы его даже под землей. Тем более, все движения бывшего лидера говорили о каком-то страшном недуге, жуткой надломленности организма. Он едва передвигал ноги, голова его подергивалась, а дыхание вырывалось из легких тяжело, надсадно.

— Под лестницей есть еще кресла. У меня редко бывают гости, я предпочитаю уединенный образ жизни. Мальчик из Зурбагана приезжает раз в три дня на велосипеде — привезти продуктов и убедиться, что я еще не подох. Хотя если я сыграю в ящик — в порту об этом узнают следующим вечером, потому что погаснет маяк. Мальчик обрадуется — его старший брат метит на мое место. Он такой, с придурью, знаете? Собирает модели кораблей производства фабрик Грэя. Всё заставил этими моделями, всю хибару родителей. Мечтает перебраться на маяк, чтобы увешать ими стены вдоль винтовой лестницы. Ну, и получать денежку малую за непыльную работенку… Даже за это место на краю света — конкуренция. Как там говорят тевтоны — воля к жизни? Жизненное пространство? — Новодворский надел на руку толстую матерчатую рукавицу и приподнял крышку утятницы, — Пожалуй, готово. Хотя по моим расчетам должно пройти еще полторы минуты… Так что, господин офицер — убивать меня сейчас будете?

— Сейчас не буду, — сказал я.

Я уже всё понял. Понял, что необходимости стрелять нет. Его вены на локтевых сгибах были исколоты инъекциями, а под лестницей я приметил ампулы из-под морфина. Этот нестарый еще человек, который разменял что-то около полувека, был смертельно болен и держался только на обезбаливающих. Опухоль, чахотка, лепра? Бог его знает. Он уже получил свое, и только силой мощного интеллекта и непоколебимого духа находился в сознании.

— Тогда мы сможем насладиться жарким, и, если пожелаете — откупорьте бутылку вина, вон там, в ящике. Я воздержусь, с меня довольно будет и мяса. И мы сможем побеседовать, да…

Это был очень странный ужин. Мы с Тесом развесили верхнюю одежду сушиться вокруг жаровни и сидели в одном исподнем у легкого раскладного столика, под светом молодой луны, и пили вино, и ели мясо, приготовленное самым ужасным из всех тиранов, которых породил наш кровавый век…

XII СУБЪЕКТИВНОЕ МНЕНИЕ

Слушать Новодворского было странно. Он нашел свободные уши и буквально исповедался, изливая душу. Самый влиятельный эмиссар Республики Ассамблей по большому счету не делал скидку на то, с кем говорит. Он произносил речь, автобиографический монолог — в воздух, точно так же, как комментировал приготовление жаркого. Сложно было разделить реальные истории из его жизни и достоверные факты с бредом морфиниста и прихотливыми завихрениями воспаленного сознания. Это была История Революции от одного из ее главных адептов.

Карандаш в моих пальцах едва успевал делать пометки.

По его словам выходило — побывав в плену у имперцев и будучи выменянным на три с половиной тысячи «бывших», которых держали в заложниках в Ямбурге, Новодворский многое понял и переосмыслил. И самым главным выводом было то, что и он сам, и его соратники из «профессиональных» революционеров ратовали ровно за то же самое, за что сражалась Новая Имперская армия и Его Высочество Регент.

Как это пришло ему в голову? Если сложить воедино в более-менее логичном порядке всё, что он бормотал, глядя в огонь жаровни, получалась интересная картина.

Основной темой, которую двигали революционные демократы, раз за разом пытаясь безуспешно расшатать Империю старую, было неравенство. Социальные лифты в виде армии, образования, рыночной экономики и государственной службы они считали недостаточно эффективными и полными сословных и буржуазных рамок. Родовая аристократия, банкиры и промышленники имели куда как больше шансов пристроить своих детей на теплое место, чем крестьянин или конторский служащий. Кумовство и злоупотребление должностными полномочиями были притчей во языцех, которую на вид имперскому административному аппарату не ставил разве что слепой… Особенно остро эта проблема встала во время Великой войны, а Император был слишком мягок, чтобы начать чистки — что и привело сначала к выступлению запасных полков в столице, а потом — во время вынужденного перемирия с Протекторатом — к гражданским беспорядкам в крупных городах и мечтам о буржуазной республике среди богатейших граждан империи.

Долой замшелые устои, свободный мир неотвратим! Колосс покачнулся, и недовольство, которое в военное время держали глубоко внутри, под замком, вырвалось наружу. Люди поверили в шанс всё изменить. И обратили свой полный надежд взор на тех, кто боролся и призывал к радикальным переменам давно. Те, кого раньше считали маргиналами и террористами, вдруг стали пророками, ясновидцами, которые смогут проложить новый курс. И громче всех звучал голос Новодворского. «Долой старый режим!» — вот что во всеуслышание заявил этот голос после того, как заговорщики убили Императора и объявили о создании Республики.

Банкиры, промышленники и царедворцы, почему-то решившие, что народ покорно склонит голову перед новыми дирижерами и примется по-прежнему тянуть лямку обыденности, жестоко ошиблись. По мнению Новодворского — клика заговорщиков не обладала ни одним из необходимых для удержания власти качеств. Не было у них ни ореола древних традиций, как у монарха, ни сил и возможности применять насилие, как у военного командования, ни четкой идеи и мощной харизмы, как у революционных демократов — «синих». Временщики и трех месяцев не продержались после того, как Протекторат нарушил перемирие и прорвал фронт на громадном участке, и занял плацдарм, равный по площади половине его собственной территории… И захватил десятки тысяч пленных, и вывез тысячи и тысячи тонн продовольствия, скрупулезно реквизируя всё, что можно было употребить в пищу пухнущим от голода промышленным тевтонским центрам….

Такого просчета новым владыкам империи «синие» не простили. Потрепанная, едва укрепившаяся на новых рубежах армия зализывала раны, полиция и спецслужбы, обескровленные за месяцы хаоса, были заняты скорее спасением собственных жизней, а не наведением порядка в стране. И Новодворский опубликовал воззвание, ставшее легендарным — «НА УЛИЦЫ!» — так его назвали. Синий прилив затопил города. Народ танцевал, пел, провозглашал скорое наступление всеобщей свободы, равенства и братства. Также декларативно была объявлена Республика Ассамблей — и вдруг всё закрутилось. Идея обрела плоть.

Небольшие группки на местах созывали Ассамблеи, которые объявляли себя представителями народа, брали власть в свои руки и начинали руководить — как могли и как умели. В эти новые представительные органы, конечно, не допускали «бывших» — всех, кто имел хоть какое-то отношение к старому режиму. Никаких имперских чиновников, офицеров! Даже гимназические учителя, корреспонденты государственных газет, священники, почтальоны и дворники городских и уездных управ попали в проскрипционные списки. «Бывших» обвинили виновными во всех бедах — это они довели страну!

Поскольку львиная доля депутатов Ассамблей происходила из людей в целом маргинальных — нищей интеллигенции породы непризнанных гениев, стихийных вожаков толпы, представителей «серого» бизнеса и элементов откровенно околоуголовных — для того, чтобы решать судьбоносные для страны-провинции-уезда вопросы и не отвлекаться на мелочи, им было назначено обеспечение… Назначено решением Ассамблей, конечно же.

Новодворский уверял — имелись среди депутатов и люди приличные. Идеалисты, мечтатели, работяги и пламенные борцы, но…

— Выбирают обычно самых крикливых, — тяжело дыша, сказал он, — Представьте себе четвертый класс народного училища, этих конопатых и картавых дикарей одиннадцати-двенадцати лет… Вы учились в народном училище? Вспомнили свой класс? Кто у вас там был заводилой? Сделали бы вы его старостой класса, будь ваша воля?

— Я, масса, — поднял руку Тес, — Я учился в школе, и был самый крикливый, и я был старостой. Я набил всех парней и подчинил их себе, масса.

А я подумал, что хоть и не учился в народном училище — но прекрасно понимал, о чем говорит Новодворский. Странно было слышать такие речи от демократа.

А демократ сказал, что, столкнувшись с засильем крикунов и маргиналов, матерыми революционерами было принято решение создать структуру — Партию лоялистов, которая объединила бы все здоровые силы, лояльные новому строю. Что-то вроде древних духовно-рыцарских орденов, которые объединяли в своих рядах воинов без страха и упрека. Конечно, в партию эту набирали только проверенных сознательных товарищей… И эмиссарами и уполномоченными становились исключительно члены партии.

— И знаете, что первым делом начали делать наши проверенные товарищи? Принимать в партию своих друзей, родственников и знакомых, продавать синюю книжечку лоялиста за золото и валюту. А-ха-ха-ха-ха! — Новодворский закаркал, делая вид что смеется, — Мы создали ту же самую чертовщину, с которой боролись! И тогда вы восстали, не прошло и года… Выходит, мы с вами абсолютно одинаковые, а?!

Мы почти обсохли — всё-таки ночь была по-южному теплая, хоть с моря и тянуло прохладой. Здесь было полно каменного угля для генератора, и я подбрасывал его в жаровню, так что, меняя положение тел, мы высушили всю одежду. До утра оставалось еще часа три, сна не было ни в одном глазу, соваться в город в такую рань было бессмысленно, и здесь, у маяка, провести время можно было не хуже, чем в любом другом месте. Новодворский тревожно спал, уродливо закинув голову за спинку своего кресла, и кадык его выпирал вверх, козлиная бородка тряслась в такт прерывистому дыханию, круглые очки повисли в районе надбровных дуг. Вдруг он всхрапнул и открыл сначала один глаз, потом второй, а потом заговорил, как будто и не было никакой паузы:

— …почему бы и не приехать в Колонию? Этих безбожных романтиков следовало разбавить свирепыми хищниками, а учитывая отношение местных к цветным — это не могли быть тамильские сипаи или ветераны с Сипанги. Здесь, в Зурбагане, лоялистам как медом намазано. Не светите своими офицерскими сапогами, вам выпустят кишки в первой же подворотне! Четыре тысячи только одних военных инструкторов, большая часть из них — бывшие уполномоченные… Они-то выбили себе место на транспортниках Альянса, когда эвакуировались с Севера. Как думаете, чему они научат городское ополчение? Меня приглашали на Континентальный Конгресс, который состоится одновременно с фестивалем… Да кому я это говорю, вы же человек регента… Не музычку послушать приехали в такую даль! Хотите — пробью вам аккредитацию?

— Хочу! — сказал я.

Грех было отказываться от такой возможности. Попасть на первое заседание Конгресса! Опять бриться придется и одежду менять — чтобы с Грэем не столкнуться… Устроить драку с возможным будущим президентом — не самая лучшая идея.

— Имущественный ценз, представляете? — белки глаз Новодворского вращались, — Они хотят выстроить политическую систему на основе имущественного ценза! Буржуазная республика во всей ее красе! Чем больше вы платите налогов — тем больше у вас голосов! Каково? А как же равенство? Чем рыбак хуже судовладельца, он что — не человек? А если тот же граф Грэй заплатит половину своего состояния в бюджет — это что, дает ему право распоряжаться судьбами всех остальных? Какое же тут равенство?

Он пару часов назад рассказывал про школьные классы и самых крикливых — и снова завел шарманку о равенстве. Спорить с ним было не с руки, доказывать что-то морфинисту — последнее, что я бы стал делать, но простодушный абиссинец не удержался:

— А что, масса, мудрый служитель Джа, или наставник в школе, или мастер, познавший секреты литья металлов разве не более полезен стране, чем домовладелец, сдающий комнаты за малую лепту? Неужели самоцветы и золото ценятся больше, чем знания и опыт? Или бродяга, спящий в грязи со свиньями и не могущий вспахать землю и прокормить себя сам, так же смыслит в управлении государством, как искушенный законник или глава большого рода? Почему ты считаешь, что их голос должен звучать одинаково громко, масса? И почему глупые жители Колонии считают, что голос богатого должен звучать громче голоса мудрого?

Новодворский глянул на него внезапно просветлевшим взглядом:

— Образовательный ценз? Дифференцированный подход? Система квот? Представительское меньшинство? — начал сыпать он политологической терминологией, а потом снова потух: — Ничего, ничего не работает… «Не надейтесь на князи, на сыны человеческия, в них же несть спасения!» Суета сует и томление духа…

Он цитировал Книгу, которую проклинал всю свою жизнь — и это было страшно. Практик и отец революции вдруг дернулся всем телом и почесал локтевой сгиб, который представлял собой сплошной кровоподтек.

— Пора, уже пора… Ночь кончается, маяк горит, рецепт записан… А война никогда не кончится, слышите вы? Нет больше границ! Война идет в человеческих душах! Везде, в любой стране вы найдете имперцев, и лоялистов, и башибузуков — куда бы вы ни поехали! Отправляйтесь хоть в Нихон или на Сипангу — одно и то же, кругом одно и то же… Свобода, равенство, братство… Порядок, стабильность, традиции… Люди, которые хотят одного и того же, убивают друг друга и не перестанут этого делать ни-ког-да… Вот вам записка к Упманису, он работает в пресс-центре. Вас пропустят! И это — загляните в «Заведение», вам там понравится! А я пойду, мне пора, совсем пора… — и дерганной, вихляющей походкой скрылся в дверях маяка.

Он так и сказал — с большой буквы и по-имперски. «Заведение». Сразу стало понятно — это не абстрактное понятие, а вполне конкретное место. От названия так и веяло духом старорежимщины, и я пожал плечами — почему бы и нет?

Вколотив ноги в яловые офицерские сапоги, я раздумывал некоторое время, не стоило ли мне надеть еще и хаки с фуражкой — но потом передумал. Я, в конце концов, спецкор, а не провокатор. Да и сапоги переодену, как только куплю шнурки для ботинок — старые оказались самого низкого качества.

— Пойдем, Тес?

— Пойдем, масса… — мы прошагали по вымощенной песчаником тропинке в сторону Розового предместья — единственной части Зурбагана, не окрашенной в синий цвет.

Абиссинец вдруг остановился и сказал:

— Я — за традиции и порядок, масса. Но традиция кушать человека — плохая традиция.

Удивительно логичные вещи он порой говорил, этот свирепый мавр.

«Заведение» действительно начинало мне стремительно нравиться.

А потом я увидел того, кому принадлежал этот замечательный бархатный баритон, выводящий хулиганские куплеты времен самого начала мятежа имперских добровольцев. На террасе под вывеской, закинув ноги на стол в точно таких же, как у меня, яловых сапогах и опершись спиной о стену на семиструнной гитаре бренчал некто Феликс Карский, нагло пялясь на меня своими бесстыжими глазами.

Чтобы знал, хамло, кому кланяться! — допел он и помахал мне рукой: — Доброе утро, поручик!

Меня оторопь взяла, если честно. Карский — здесь! Что ж — удивляться не приходится, а потому я выдал первое, что пришло в голову, воспользовавшись классикой лаймовской литературы:

— Что вы хотите этим сказать? Желаете мне доброго утра? Или утверждаете, что утро доброе и неважно, что я о нем думаю? Или, может, вы хотите сказать, что испытали на себе доброту этого утра? Или вы считаете, что все должны быть добрыми в это утро?

— Все это сразу, я полагаю, — Карский хохотнул, отложил гитару и встал, подходя ко мне для рукопожатия, — А еще я полагаю, что ты всё такой же непроходимый зануда! Чего руку тянешь, иди, я тебя обниму!

— У вас всегда тут так многолюдно? — зал был полон, за каждым столом сидело по пять-семь человек, все — с оружием, и все говорили по-имперски.

Феликс снова взял в руки гитару:

Погорелое!.. — опустошил стопку водки, занюхал местным лимоном и сказал: — Нет, только во время фестиваля. Сотня стволов легко остудят горячие головы, которые перепьются и пойдут крушить мироедов, ретроградов и мракобесов — то есть нас и тевтонов. Вон, через дорогу «Астория» — у них на крыше пулемет стоит. Тевтоны — народ основательный. Ну что, останешься с нами сегодня? Будет жарко, я тебе обещаю. Учитывая тот факт, что ночью начнет заседать Конгресс, гавань завтра будет полна трупами, как суп — клецками.

— Вот об этом я и хотел поговорить… Тут один человек дал мне рекомендательное письмо в пресс-службу Континентального Конгресса, нужно бы приодеться соответствующе.

Карский оглядел меня с ног до головы и хмыкнул. Потом возвел очи горе и задумчиво пялился в потолок некоторое время.

— Я дам тебе…

— Парабеллум?

— Почему — парабеллум? Френч, брюки-классика и белая сорочка. И штиблеты.

— Нет-нет, увольте, только не штиблеты, достаточно будет гуталина, щетки и новых шнурков…

Каждая моя попытка носить гражданские туфли оканчивалась кровавыми мозолями, да и вообще — в целом доставляла страдания и невезение.

Раскуроченный… — пить водку с утра — моветон, но Феликса это никогда не смущало.

Чем отличается имперский офицер от лоялистского эмиссара? Офицер всегда до синевы выбрит и слегка пьян, эмиссар — до синевы пьян и слегка выбрит.

— Знаешь, Феликс, я тут на маяке встретил Новодворского… — мои слова заставили его зрачки расшириться, а потом вернуться в нормальное состояние.

— Надеюсь, не прикончил бедолагу? Он там у них был самым адекватным, настоящий идеалист с пламенным взором… Сейчас расплевался с соратниками и умирает от рака.

Значит, всё-таки — рак.

— Масса! — прогудел голос абиссинца, — Масса, мне тоже нужна другая одежда. Или вы меня оставите здесь? Здесь добрые люди — меня угостили у каждого стола, мимо которого я проходил!

Мы с Карским переглянулись и разулыбались — если бы он еще и присел, то всё — поминай как звали. Пока «Черного ворона» без акцента не споёт и на образа не перекрестится — черта с два его бы выпустили. Хотя с «перекреститься» у богобоязненного мавра проблем бы точно не возникло — как ты Джа ни называй, это Он и есть — хоть в Натале, хоть в Империи, хоть в Абиссинии.

— А ты умеешь стрелять из пулемета? — вдруг спросил Феликс.

— Нет, масса, не умею. Зато я умею драться!

— Он убил человек сорок, — пояснил я.

Феликс уважительно оттопырил нижнюю губу и кивнул:

— Такие люди нам нужны. Хочешь — возьму тебя на работу в «Заведение»? Достойная оплата, бесплатное питание, койка и по истечении срока контракта — имперское подданство, а?

— Хочу, масса, я за этим и пришел в Зурбаган — искать работу. Но чтоб никого убивать не пришлось… — грустно покачал головой Тесфайе.

— А вот этого не обещаю — уж больно место у нас специфическое, — вздохнул Карский.

— Никогда мне не отмыться, масса, никогда!..

XIII ФЕСТИВАЛЬ

«Двадцатый Зурбаганский фестиваль уличного искусства» — вот как это называлось. Каждый год власти города выделяли целую улицу в старой части Зурбагана под его проведение. Стены домов и заборы превращались в красочные фрески, созданные усилиями художников, на тротуарах поднимали паруса палатки и навесы с кулинарными изысками, прямо на проезжей части устраивались труппы бродячих музыкантов, танцоров, циркачей…

Я шел сквозь всю эту праздничную суету, поднимаясь по крутым лестницам, ныряя под арки и уклоняясь от низких ветвей деревьев. Непризнанная столица Колонии была потрясающе контрастным местом — вот такие узкие, тенистые улицы и двух-трехэтажные домики уживались здесь с новыми промышленными районами и многоэтажными зданиями, архаичные двуколки делили дорожное движение с дизельными кабриолетами и электрическими трамваями, одетые во фривольные, яркие, обтягивающее трико гимнастки выделывали свои трюки бок о бок со сгорбленными от работы и времени старушками, которые подгоняли своих коз палками и бормотали про «Содом и Гоморру»…

Устроить Конгресс именно сейчас было идеей или совершенно кретинской, или блестяще-гениальной. В городе витало ощущение праздника, я тут и там замечал флажки и флаги — ультрамариновые, с желтым солнцем посередине. Кажется, ни один из городов Колонии такими символами не обладал, да и у Зурбагана герб был совсем другим… Что ж, этому не следовало удивляться — всё уже давно решили.

Громадное здание Гранд-Театра, в котором должно было начаться заседание Континентального Конгресса было оцеплено полицией, два огромных сине-солнечных штандарта — от куполообразной крыши до мощного мраморного фундамента — волнами полоскались на ветру, здание сияло электрической подсветкой, придававшей барельефам, барочным завитушкам и искусно выполненным гигантским атлантам и кариатидам некий мистический ореол.

Для прессы выделили отдельный вход, и белесый молодой мужчина — тот самый Упманис — проверял документы у репортеров и фотографов.

— Откуда? «Подорожник»? А аккредитация? Рекомендация, говорите… Дайте взглянуть, — его глаза стали квадратными, когда он понял, что Новодворский рекомендует ему спецкора журнала Имперского Географического Общества; было видно, что ругательства так и просятся ему на язык. Но сказал он просто: — Проходите. Лестница справа на балкон. В вестибюле вас обыщут, не препятствуйте полиции.

Я не препятствовал — даже частично разобрал по их требованию фотокамеру и зарядил пленку, вывернул карманы и зачем-то широко открыл рот. Полицейские заметно нервничали, форма кое-кого из них показалась мне знакомой: здесь явно присутствовали командированные из Лисса и Дагона. Кажется, мундиры им пошили новые — специально для торжественного случая, чтобы соответствовать окружающей помпезной обстановке.

И вестибюль, и лестница сверкали золотом, подавляли обилием мрамора и хрусталя. Полы и ступени были покрыты алой мягчайшей ковровой дорожкой, которую тут же испоганили десятки, если не сотни, журналистских подошв. Галдящей разноязычной толпой корреспонденты ринулись наверх. Я тут же выцепил взглядом соотечественников — одного я даже видел как-то в столице, он работал на «Известия» — официальный рупор имперского двора. А второй, скорее всего, писал для эмигрантской «Свободы слова» — даже бородка у него имелась та самая, козлиная.

Поработав локтями и игнорируя возмущенные вопли коллег, я пробрался к самому ограждению и занял позицию у боковой колонны.

Партер был отдан делегатам от городов, ложи — особым гостям. В одной из них я увидел графа Артура Грэя — его лицо было напряженным, а пальцы сжимали подлокотники роскошного кресла. Еще бы не нервничать — по всему выходило, что сегодня ему предстоит стать первым президентом новообразованной Федерации! Наверняка весь сценарий спектакля был прописан заранее — что могло пойти не так?

Партер располагался подковой, как будто дублируя южную оконечность континента, на которой и располагалась Колония. Если стать лицом к сцене, на которой заседал президиум, на крайнем правом фланге разместилась солидная делегация Зурбагана — мужчины во фраках, френчах и, наверное, военные — но уж больно у них диковинная была форма. Какие-то шаровары, ментики и фески выглядело вычурно и непрактично. В голову пришло название рода войск в Арелате, который имел похожее обмундирование — зуавы. Поскольку количество конгрессменов зависело от населения города и его богатства — зурбаганцы заняли чуть ли не одну десятую часть мест!

Чуть левее разместились представители Гель-Гью, одетые с безукоризненным вкусом. Этот город я повидать не успел — мы на «Фрези Грант» прошли мористее, но, судя по всему, народ там жил веселый: отцы города и первые лица громко смеялись, гомонили и подначивали друг друга.

Мрачные дагонцы с черными, будто подведенными углем бровями и ресницами, косились на них с неодобрением. «Угольщиков», как их звали за глаза, было много, почти столько же, сколько и зурбаганцев.

Конгрессмены из Лисса галдели так же громко, как их коллеги из Гель-Гью. Это была единственная делегация, в которой присутствовали женщины, а еще — лиссцы периодически оборачивались и поглядывали в сторону ложи Грэя. Вот кто был их лидером, а вовсе не жизнерадостный полный джентльмен с парадной перевязью через плечо.

Гертон, Покет, Кассет, Суан, Аламбо, Арлингтон, Сан-Риоль тоже прислали своих представителей, делегации с Архипелага — от обитаемых островов Рено, Ахуан-Скап и Ланфиер имели статус наблюдателей. Риольцы заняли крайний левый фланг и было очевидно, что они не испытывали восторга от происходящего. Как минимум скептически к конгрессу относились и их соседи по флангу: не приморские, континентальные Арлингтон и Суан.

Однако грянули фанфары, и из оркестровой ямы полилась бравурная мелодия, а на сцену вышла группа артистов, которые с воодушевлением стали исполнять какую-то песню на лаймиш — начиналась она со слов «Да, мы любим этот край…», а дальше моих познаний явно не хватало. Видимо, тут она была всем хорошо известна — партер подпевал стоя и с воодушевлением — даже риольцы. Разве что полное незнание слов демонстрировали иностранные журналисты и несколько хмурых бородатых мужчин в дальней ложе — это были гемайны.

Аккорды гимна смолкли, заседание началось.

Всё было очень интересно. Сначала председатель Президиума Конгресса — некто Тоббоган, краснолицый седой старик — предложил проголосовать за то, чтобы считать решения Конгресса обязательными для всех городов Колонии, которые прислали своих представителей. Это был потрясающий ход — все за, Сан-Риольская делегация единодушно против, Арлингтон и Суан воздержались. Они что-то знали, но ничего не могли с этим поделать.

— Зря риольцы вообще приехали на Конгресс — сказал сухонький старичок, спецкор из «Беобахтера» — солидного тевтонского издания, — Теперь их могут вынудить исполнять его решения.

— Как — вынудить? — переспросил я, хотя прекрасно всё понимал.

— Насильно, как ещё… Но В Сан-Риоле живет храбрый народ. Плевать они хотели на Грэя. Им торговля с гемайнами и хорошие отношения с Наталем куда как важнее, чем вся эта возня на побережье. Ох, будет скандал… А вы, коллега, откуда?

— «Подорожник», ИГО.

Старичок уважительно дернул подбородком. Действо продолжалось.

Всем делегатам раздали папочки, в которых имелся готовый проект Конституции, и предложили полчаса на ознакомление — каково? Я прицелился — и отснял сверху страницу за страницей — всего двадцать, пока подслеповатый делегат из Кассета пытался разглядеть — что это ему там написали?

Оркестр всё это время наигрывал какие-то бодрые мелодии — наверное, чтобы сбить с толку делегатов, которые пытались сосредоточиться на чтении. Я боялся, что еще и кордебалет на сцену выпустят — но до такого тут еще не докатились.

Время от времени раздавались возгласы — одобрительные или осуждающие. Молчал только левый, Сан-Риольский фланг. После того, как полчаса окончились, председатель торжественно провозгласил, что настал исторический момент, и именно сейчас собравшиеся должны принять самое важное решение в своей жизни — принять Конституцию единой и неделимой Федерации, граница которой будет определена двадцатой параллелью, а слава и влияние распространятся по всему миру!

Ни больше, ни меньше.

Гемайны в ложе закричали «Шаам! Шанде!» — стыд и позор, значит. Полиция мигом ворвалась к ним и принялась крутить, началась настоящая драка, в которой полицейские одолели только благодаря трехкратному численному преимуществу.

Делегации Сан-Риоля, Арлингтона и Суана в полном составе встали со своих мест и двинулись на выход. Представители остальных городов выли и улюлюкали, выражая свое презрение диссидентам. Председатель стучал молотком, призывая к тишине, и орал как умалишенный. В Гранд-Театре на несколько мгновений воцарился хаос.

Я развернул планшет и вынул оттуда карту Южного континента. Двадцатая параллель, подумать только! Росчерком пера рождающаяся на моих глазах Федерация прирезала к себе весь Наталь, устье Руанты, в котором и стоял Сан-Риоль, и значительные территории, занятые редкими хуторами гемайнов и многочислеными племенами кафров и каннибалов, которые и понятия не имели о том, что где-то в Зурбагане кто-то что-то провозгласил. Ладно — каннибалы. Мне почему-то казалось, что я прекрасно знаю, как поведут себя гемайны, когда обнаружат землемеров и пограничников из Колонии на территории, которую считают своей родиной уже несколько веков. «Наталь» так и переводится — Родина.

Тевтон из «Беобахтера» посмотрел в мою карту и мы с ним переглянулись.

— Будет война, — сказал он, — Но взгляните — они начали выборы Президента!

Даже без левого фланга у Конгресса был кворум — зал покинула примерно одна седьмая часть делегатов. Так что председателю наконец удалось навести порядок и перейти к следующему этапу повестки — выборам.

Города выбирали делегатов, конгрессменов. Конгрессмены выбирали Президента — на пять лет. Президент формировал правительство, которое ежегодно отчитывалось перед Конгрессом — так это было устроено согласно Конституции.

— Вносите предложения по кандидатам! — огорошил собравшихся председатель Тоббоган и тут же заявил: — От Зурбагана выдвигается Нэд Тоббоган, судовладелец!

И поклонился. Мне показалось, что он слегка подобострастно глянул в сторону ложи, где сидел граф Грэй, который слегка кивнул в ответ. Технический кандидат?

Дагонцы заворчали, и из их среды вперед шагнул высокий сутулый человек с обезображенным кривым шрамом лицом.

— От Дагона — Джон Бутлер, джентльмены. Профсоюз горных рабочих, — и гордо поднял голову.

Этот точно не был подсадной уткой.

Полный человек с перевязью — из делегации Лисса — тоже попытался выскочить вперед, но конгрессмены мигом усадили его на место и зашептали в самое лицо. Тот покраснел, потом побледнел — и, отдуваясь, развалился в кресле. И тут, как чертик из табакерки, выскочил Летика.

Я как-то не разглядел его в толпе гомонящих лиссцев, но вот теперь верного оруженосца графа нельзя было не заметить — он просто запрыгнул на сцену и крикнул:

— От Лисса, Каперны и всех порядочных людей от устья Руанты до Пролива Бурь — Артур Грэй!

Черт побери, пусть это и была явная постановка, но постановка великолепная! Весь правый фланг, кроме Дагона, вскочил со своих мест и бешено зааплодировал. Увидав такую реакцию волей-неволей к овации стали присоединяться и другие конгрессмены. Явно наслаждаясь триумфом, Грэй встал со своего места и взмахнул рукой. Овация превратилась в бурю.

На душе у меня скребли кошки.

— … федеральный подоходный налог в размере 10 % от всех прибылей гражданина. И первым своим президентским декретом я поручаю организовать военный флот и постоянную армию численностью в пятьдесят тысяч человек для защиты интересов Федерации! — Артур Грэй закончил свою речь под рукоплескания и занял место во главе президиума.

Неведомым волшебством перед ним тут же появилась табличка с золотым тиснением: «Артур Грэй, Президент Федерации». Изготовили за двадцать минут, которые прошли с момента оглашения результатов голосования? Профанация, какая же это всё профанация…

Но как красиво напишут об этом лаймы! Весь Альянс, да что там — весь цивилизованный мир (может быть, за исключением нас и Протектората) будет точно также стоя рукоплескать молодому демократическому государству и его легендарному Президенту. Что-нибудь в духе «свет свободы воссиял на мрачных берегах Южного континента»…

Да, Грэй был фигурой крупной — даже по мировым меркам. Аристократ, миллиардер, романтик, прославленный мореплаватель, филантроп, в конце концов. Почему филантроп? Потому что организовал фонд, который занимается освобождением и социализацией захваченных в плен несчастных. Попавшие в лапы к пиратам, дикарям и подонкам, если не в силах оплатить выкуп, имеют последней надеждой только фонд, и ждут его представителей как ангелов небесных. И выручат, и в Колонию… То есть — в Федерацию — отвезут, и рабочее место предоставят. И это именно Грэй громогласно заявил, что даст землю и работу каждому пламенному борцу за свободу, кто вынужден покинуть родину из-за преследований кровавого имперского режима! Даже транспортники наЯнгу отправлял за свой счет, как выяснилось, и сам лично там бывал.

С таким лидером симпатии всего мирового прогрессивного сообщества будут явно на стороне молодой Федерации. Уж очень он прекрасен — почти святой.

Выходил из Гранд-Театра я с болящими от карандаша пальцами, гудящей головой и стойким желанием добраться до «Заведения» — там был телеграф. Ведомственный.

— Коллега! — меня догнал старичок-тевтон, — Не хотите отужинать? В сегодняшний номер отправить материал мы всё равно не успеваем, а часом раньше — часом позже… Меня зовут Герлих. Йозеф Герлих. Тут есть палатка, где подают кролика с острым соусом и кнедликами — пальчики оближешь!

Его выправка, цепкий взгляд и чеканный шаг навевали мысли о том, что он имеет к «Беобахтеру» примерно такое же отношение, какое и я — к «Подорожнику». И это могло быть попыткой наладить контакты, которую игнорировать я никак не мог.

— Кнедлики? Никогда не пробовал кнедлики…

Синие знамена с золотым солнцем теперь не таились скромно на прилавках и в витринах. Ими был заполнен весь город. Кажется, каждый дворик, каждая арка и каждое окно теперь обзавелись своим флагом. А чему удивляться? Человек, который, будучи неоперенным еще юнцом, одел корабль в алые паруса — ему по плечу найти штандартов на весь Зурбаган!

Фестиваль гремел, тут и там провозглашали здравицы за Федерацию и Президента. Ощущение праздника витало в воздухе, лица людей были разгоряченными — от обстановки и от спиртного, играла музыка, народ пел и плясал, как будто в последний раз.

— Как будто в последний раз, — вдруг озвучил мою мысль Герлих, — В Мариенбурге так плясали перед Великой войной. По всему Протекторату пели и плясали. Ненавижу песни и пляски.

И закашлялся.

— Простите, нервное. Всякий раз, как вспомню… Месье травили нас горчичным газом, мы их — хлором. Достойный размен, кажется…

— Думаете, скоро будет война?

— Уверен. Если только Сан-Риоль не сдастся. Но риольцы закупили у нас восьмидесятивосьмимиллиметровые орудия — хватит на две батареи. И пятнадцать тысяч винтовок. А «Ульрих фон Юнгинген» — океанский контейнеровоз — швартуется в их порту прямо сейчас и выгружает боеприпасы. Грэй и его головорезы умоются кровью, если вздумают штурмом брать Сан-Риоль. Но даже если риольцы пойдут на попятную — войны не избежать. Заперев устье Руанты, Грэй спровоцирует тем самым гемайнов, перекрыв им кислород. Он уже спровоцировал их — обозначив границу по двадцатой параллели… Ну, вы это лучше меня поняли. Ах да, вот и та самая палатка… Фрау Марта, рад вас видеть… Две порции кролика с кнедликами, пожалуйста!

— Вы знаете, как образовался Протекторат? — спросил меня Герлих.

— Название говорит само за себя — Протекторат Ордена дома святой Марии Тевтонской… Вы — наследники древних крестоносцев. Ну, это каждый школьник знает: пятнадцатый век, битва при Грюнвальде, победа рыцарей и расцвет орденского государства с последующим включением в свой состав земель от Остзеи до Истра и от гор Сарматских до Шварцвальда…

— И прочая, и прочая, и прочая… Девиз нашего ордена с самого момента его основания — «Helfen — Wehren — Heilen»… То есть — «Помогать, защищать, исцелять», — пока было непонятно, куда он клонит, — Вы ведь направитесь в Наталь, верно?

— Верно. Зайду за вещами, отобью телеграмму — и отправлюсь.

— Вы водите грузовик? Я могу подарить вам грузовик… Правда, он гружен некими металлическими изделиями… Выгрузите их в Капернауме, интенданту ван Халлену, передадите от меня привет — и забирайте его себе.

Всё потихонечку вставало на свои места.

— Какого калибра ваши металлические изделия? — спросил я.

— Пятьдесят миллиметров, сошки прилагаются.

— Leichter Granatwerfer,верно? Попили вы с ними нам кровушки… — мы называли эти штуки «ротными бомбометами облегченной конструкции», заполучить такой в качестве трофея было настоящей удачей.

— «Помогать, защищать…» — помните? Великий магистр и Генеральный Капитул не могут оставить маленький, но гордый Наталь на растерзание Федерации и амбициям Грея. Если согласитесь — в «Астории» можно будет взять еще три ящика панацелина и сколько угодно индивидуальных перевязочных пакетов и других медицинских расходников — тогда мы исполним девиз Ордена полностью, закончив его логически «…исцелять».

— Я не могу принимать такие решения самостоятельно, да и кролик с кнедликами уже закончился…

— Понимаю, понимаю… Вас будут ждать в «Астории», не забудьте зайти сообщить о решении.

Корреспондент «Беобахтера» явно намеревался посидеть здесь еще, разглядывая веселящуюся толпу и наслаждаясь национальной кухней, а мне правда было пора. Напряженная поза Герлиха, сжатые кулаки и прищуренный взгляд, как будто он рассматривает людей сквозь прицел пулемета, вызвали у меня горькую усмешку.

— Вам смешно, коллега? — удивился он, но взгляд не изменил.

— Мы чужие на этом празднике жизни, герр Герлих! — сказал я, махнул рукой, вышел из палатки и решительно направился к «Заведению» сквозь радостные лица, звонкий смех, развевающиеся флаги и рвущуюся в небеса веселую музыку.

XIV ВЕЛИКИЙ ТРЕК

Мне добавили еще и пулемет. Только рекомендовали собрать его после того, как выеду за город — вид хищного хобота с кожухом водяного охлаждения кого угодно приведет в замешательство.

— Нужно будет подвезти наших друзей — они попали в затруднительное положение на заседании Конгресса… — Феликс темнил, но мне было уже наплевать, — Они помогут тебе управиться с машиной и с пулеметом — хотя предпочитают лошадей и винтовки.

Коготок увяз — всей птичке конец. Конторы из Империи и Протектората явно держали ситуацию под контролем, потому что идея с грузовиком, полным бомбометов для гемайнов не показалась ротмистру Карскому чем-то неприемлемым.

Он даже сказал, что вряд ли кто-то тут сможет разобраться, что именно я везу в кузове — бомбометы были разобраны и уложены в разные ящики. Трубы, треноги, поддоны, крепежи… Пулемет мог вызвать вопросы — но тут я должен был стоять насмерть и уверять, что это исключительно для самозащиты от каннибалов — их набеги через Лилиану и Руанту в последнее время участились.

Так что я попрощался с Тесом и просто перешел дорогу — к «Астории». Там меня уже ждали. Коротко стриженный и аккуратно выбритый мужчина в клетчатом пиджаке ничего не говоря сунул мне в ладонь ручку кривого стартера, поднял брезент кузова и мы залезли внутрь. Он продемонстрировал содержимое ящиков, отдельно остановился на контейнерах с панацелином — несмотря на то, что препарат запустили в массовое промышленное производство, стоил он всё еще прилично. На всём медицинском грузе стояли печати братьев госпиталя святого Иоанна — благотворительной медицинской организации на территории Протектората и по всему миру. Имелись даже сопроводительные документы.

Молчаливый тевтон отдельно обратил мое внимание на три деревянных зеленых ящика. Здесь лежали облегченные винтовки калибра 7х57 мм, какие гренадеры протектората использовали во время Великой войны.

— Подарок от герра Герлиха. В вельде и Солнечных горах без винтовки путешествует только безумец, — это было единственное, что сказал «клетчатый».

Я завел мотор, тевтон хлопнул по борту грузовика, и машина, повинуясь движениям руля, выкатилась на улицу. Надавив на клаксон, проехал мимо «Заведения». На крыльце снова бренчал на гитаре Феликс.

Погромов, кстати, ночью так и не случилось — превентивные меры тевтонской и имперской диаспоры принесли свои плоды. Но в любом случае представительства в Зурбагане должны были закрыться — Федерация с первых дней своего существования жестко обозначила приоритеты во внешней политике. Союзный договор с Альянсом, торговые соглашения с Аппенинскими городами, Арелатом, кем угодно еще — но не с Протекторатом и Новой Империей. Как же — ретроградные рассадники дремучего мракобесия и угнетения человека человеком…

Их выбросили прямо в придорожную пыль — как мешки с мукой, одного за другим, всех четверых.

— Дамн йу! Шаам! Шаам! — суровые бородачи в когда-то приличной, но ныне истрепанной и грязной одежде, с кровоподтеками на лице тут же повскакивали и заколотили кулаками и ногами в дверь тюрьмы, — Верните наши шляпы, наше оружие, дие скелмс, дие скуурк! Дамн йу, дамн!

Лязгнула дверь, и полицейский сначала выплеснул наружу ведро грязной воды, облив их с головы до ног, а потом швырнул на землю четыре измятые шляпы.

— Будь моя воля, — сказал он, — Вас бы как в старые времена изваляли в дегте и перьях, усадили задом наперед на ослов и отправили в сторону Наталя.

И плюнул прямо на ботинок одному из них, и закрыл дверь, лязгая засовами. Гемайны — а это были те самые наблюдатели от Наталя на Континентальном Конгрессе — мрачно переглядывались.

— Господа! Минеере! Гло йа ин Год?

— Еэр аан дие Вадер, ен Зин, ен дие Хейлиге Геес, минеер! — ответил самый старший из них, — Вы ведь не гемайн?

— Нет, я из Империи. Меня прислали те, кто смеет считать себя порядочными людьми и друзьями Наталя и гемайнов. У меня есть грузовик, и я направляюсь в Капернаум и везу медицинский груз и еще кое-что. Быть может — нам по пути?

Их лица заметно просветлели, они принялись отряхиваться и приводить себя в порядок. Первым подошел тот самый седобородый гемайн. Его голубые глаза сверкали на загорелом лице, а ладонь была сухой и крепкой:

— Руперт Бенхауэр, — представился он, — Рад знакомству.

Следом за ним подтянулись остальные — поджарые, загорелые, бородатые и степенные.

— Альбус Кувоорден, храни вас Бог…

— Петрос Гроот, очень приятно.

— Ян Винке, мое почтение. Вы говорили — у вас есть один из этих новомодных механических фургонов? Я видел такие в Иерихоне, у ван дер Стааля…

— Да-да, пройдемте, грузовик большой и вместительный, разве что не все из вас поместятся в кабине…

— Хо-хо, минеер, нам не привыкать к дорожной жизни! Мы — гемайны!

Машина стояла неподалеку, и достопочтенные господа обошли ее кругом, одобрительно переговариваясь, а потом все вместе полезли в кузов — чтобы никого не обидеть. Даже старший — Бенхауэр — и тот живенько вскарабкался внутрь. Я поколдовал некоторое время с ручкой стартера и храповиком, пока двигатель не зарычал, влез в машину, хлопнул дверью кабины и тронулся с места.

— Минеере! Там в зеленых длинных ящиках — подарки от оборонной промышленности Протектората. Кажется, без этого настоящий гемайн чувствует себя голым — так же, как и без шляпы.

Гемайны полезли осматривать ящики.

— Йа, йа, минеер, это отличные подарки! — сказал кто-то из них, кажется — Гроот.

Раздалось сытое масляно-металлическое клацанье досылаемых патронов и лязг затворов. Я мог наблюдать за происходящим в кузове через окошечко и специальное зеркальце. Не заметить по-детски счастливых улыбок здоровенных бородатых мужиков, которые уже надели свои шляпы и сжимали в руках новенькие винтовки, было невозможно — они разве что солнечные лучи не отражали.

— Здесь кончается шоссейная дорога, — сказал Бенхауэр, — И начинается Великий Трек! По этому пути наши предки покидали побережье — в поисках земли и воли. Огромные, запряженные ломовыми лошадьми фургоны. Тысячи и тысячи семей — мы уходили прочь, только бы не жить под ярмом лаймов, по их законам. Мы живем по законам Божьим и по своему собственному разумению, и будем так жить и впредь! Они ведь пошли за нами, преследовали нас — но вдали от пушек своих кораблей познали наш гнев и умылись кровью… А мы нашли благословенный Наталь — зеленые холмы и плодородные долины, бесконечный вельд, полный зверей и птиц, и бурные реки, изобилующие рыбой… Сказал Господь — плодитесь и размножайтесь — и мы заселили этот пустынный край…

— Пустынный? — переспросил я, — А как же кафры?

Лица гемайнов заметно поскучнели. Им, видимо, осточертело отвечать на один и тот же вопрос.

— Кафры пришли после нас. Они бежали из Сахеля, спасаясь от племен каннибалов, и попросили нашей защиты. Мы согласились дать им работу и наделить их землей — если они примут Бога и согласятся жить на наших условиях.

— А что же — они не могли защитить себя сами? Не могли сразиться с каннибалами?

— Пф! — сказал, кажется, Петрос Гроот, — Вы видали каннибалов, минеер?

И я с видом знатока проговорил:

— Довелось свидеться. Прикончил несколько острозубых Крокодилов и парочку Варанов, — мне самому было противно от своего тона.

Но гемайны оценили:

— О-о-о-о, это настоящие негодяи! Отборные мерзавцы, все как один, пробу негде ставить! Скаам, блооди скаам! Скуурк! — заметно оживились они. — Тогда вы представляете, как они выглядят и на что способны… Через триста верст мы прибудем в Наталь — и тогда вы увидите, кто такие кафры, и поймете — им не тягаться с каннибалами.

Винке, самый молодой и образованный из всех, снял шляпу, почесал затылок и снова надел шляпу, явно намереваясь сказать что-то умное.

— Симбиоз, — наконец выдал он, — Это у нас с кафрами. Знаете, ну как в лесу — у грибов и деревьев. Мы дополняем друг друга…

Всё это было очень интересно, но на перекрестке, где действительно заканчивалось шоссе и начиналась грунтовка, нас остановили солдаты — в той самой странной форме с фесками и шароварами. Зурбаганские зуавы! Они как-то резво взялись за дело: парочка перегородила шоссе стендами с колючей проволокой, двое зашли с тыла, а офицер (судя по эполетам), постучал в кабину.

— Нам нужно досмотреть вашу машину, — сказал он.

Следовало бы для начала поздороваться и представиться — так делают вежливые люди. Но усатый зуав не был вежливым человеком. Он сказал:

— Живо!

А я сказал, что он может катиться к черту.

— Я понятия не имею, зачем вы так вырядились, но предоставлять первым встречным доступ к доверенному мне имуществу и моему личному автомобилю не собираюсь. Есть у меня подозрение в том, что вы обыкновенные грабители — и посемуесли вы немедленно не отойдете от машины, мы будем стрелять.

Ну, а как иначе? Армия Федерации создана буквально вчера, никаких официальных документов о ее форме и снаряжении не публиковалось, а городская полиция имела форму абсолютно не похожую на ментики и шаровары.

— Как вы смеете! — завопил вдруг зуав, — Я — офицер армии Федерации и приказываю…

— А я — спецкор журнала Имперского географического общества «Подорожник», и на первой же станции дам телеграмму в редакцию, и ославлю вас на всю планету, ей-Богу. Миллион экземпляров на семи языках — а? Или вы хотите нас пристрелить? Попробуйте, не стесняйтесь…

Зуавов было не больше дюжины, но они находились снаружи, в выигрышном положении.

— Сэр! — сказал один из них заглянув в кузов, — Тут такое дело…

Дело было в том, что по дороге гемайны удивительно ловко собрали пулемет и он теперь смотрел прямо в душу всем, кто заглядывал внутрь. К гашетке припал Гроот, Винке подавал ленту, а Бенхауэр и Кувоорден сжимали в руках винтовки, что добавляло нашим аргументам убедительности. Офицер стоял у самой двери, и сквозь нее я целился в него из револьвера. Конечно, пробив тонкий лист металла, пуля потеряла бы большую часть убойной силы, но на зуава бы хватило наверняка.

— Какие-то вопросы? — офицер явно не понимал, что делать в такой ситуации, и нерешительный тон подчиненного заставлял его нервничать еще больше.

Он зашагал вокруг машины, а я в такт его шагам вслух проговорил стихи, которые в последний раз вспоминал года три назад — в совсем других обстоятельствах.

Вся дюжина зуавов сгрудилась у кузова и пялилась в самое дуло пулемету круглыми глазами — как кролики на удава. Здесь, в Колонии — то есть уже в Федерации — пулеметы до сих пор можно было сосчитать попальцам, и эффект от появления этой машинки для убийства был сродни явлению роты сверхтяжелых панцеров в Империи.

— Всего хорошего, джентльмены! — я вдавил педаль газа, выкрутил руль и по сухой траве вельда объехал их комичное проволочное заграждение.

Пока они любовались на диковинное диво — станковый пулемет, путь мне никто не преграждал.

— Тотзиенз!!! — закричали гемайны, и даже помахали шляпами зуавам.

Грузовик, фырча мотором, взобрался на обочину, и мы покатили дальше — по Великому Треку.

Солнце пекло нещадно — на небе не было ни облачка. Я в целом понимал трепетное отношение гемайнов к шляпам, даже достал свою фуражку из багажа. При такой жаре можно было живо получить солнечный удар. Окна кабины были открыты полностью, тент над кузовом — тоже приподнят, чтобы одновременно защищать от дорожной пыли и палящих лучей солнца и оставить приток воздуха.

Воду в двигателе я менял трижды, а проехали мы всего каких-то сто пятьдесят верст. Местные животные, каких я видел раньше только на картинках и в синематографе, чувствовали себя, судя по всему, неплохо. Зебры, антилопы, жирафы, буйволы с рогами странной формы — я будто очутился внутри «Энциклопедии мировой фауны». Заслышав звук работающего мотора, они порскали в стороны, и в голову пришла мысль, что он, и как минимум, знакомы с человеком.

— Здесь много зверья — это нейтральная территория между колонистами и гемайнами — до самых гор, — сказал Кувоорден, — Вот они и пользуются, умные животинки. Люди тут бывают редко — разве что караваны проходят порой. Но для торговли у нас есть Руанта и Сан-Риоль — снарядить пароход и несколько барж гораздо выгоднее, чем гонять фургоны через вельд и горы.

— Риольцы плюнули в лицо Грэю и Федерации, и им это даром не пройдет… Президент кто угодно, только не дурак — он понимает значение устья Руанты. Посмотрите — не успеет закончиться сухой сезон, как вот эти разнаряженные зуавы будут стоять в предместьях Сан-Риоля… Мы должны рассказать об этом ван дер Стаалю и остальным — и помочь риольцам, — мрачно проговорил Бенхауэр, — Вы сказали, что пишете в какой-то знаменитый журнал. Напишите и об этом тоже, пусть во всем мире узнают о том, что такое есть Федерация! Узурпаторы и агрессоры! А Грэй — аки лев рыкающий ходит, ища кого бы поглотить! Видит Бог, этот вельд скоро оросится кровью… У нас нет другого выхода — мы не можем пустить их за Солнечные горы, понимаете, минеер? Мы выйдем сюда и примем бой на этих равнинах, на этих холмах.

— Но тогда они вас обвинят во вторжении… — понимающе кивнул я, — И вы будете плохими парнями. И всем наплевать, что без превентивного удара Федерация сомнет Наталь просто одним демографическим давлением.

— Мы и так плохие парни, — буркнул Кувоорден, — Рабовладельцы, религиозные фанатики, увешанные оружием милитаристы. Нам нечего терять. Если Грэй осадит Сан-Риоль — мы отправимся в вельд, перейдем за Синий Каскад Теллури и колонисты умоются кровью. Только так. Кому мы что докажем? Кто захочет слушать гемайнов? Кому нужна правда про Наталь?

Вообще-то у меня были ответы на эти вопросы, но озвучивать их я не стал, сосредоточившись на вождении. Гемайны тоже прекратили разговоры и затянули какую-то боевитую рыкающую песню, слов которой я разобрать не мог. Их хриплые голоса разносились над вельдом, глаза горели воинственным огнем, а ногами они притопывали в такт словам.

Под такой аккомпанемент ехалось не то, чтобы веселее, но, по крайней мере, с чувством собственной значимости.

Пыльные версты Великого Трека наматывались на колеса тевтонского грузовика, мимо проносились экзотические картинки диковинной природы, впереди вырастала громада Солнечных гор — скалистых отвесных исполинов. Где-то впереди нас ждало Драконье ущелье, сквозь которое первые переселенцы-гемайны десятки лет назад ушли на север и обрели свою родину — Наталь.

Я остановил машину резко, так что чуть не ударился лбом о собственные руки, намертво вцепившиеся в руль.

— Это что еще за…

— Дамн!!! — хором заорали гемайны в кузове, повалившись один на одного.

Лилиана подкралась незаметно. То есть близость воды была понятна — более сочная зелень, стада животных, следующие им одним ведомыми маршрутами, стаи галдящих и суетящихся птиц… Но — широкая грунтовая дорога просто спускалась в реку, плавно и ненавязчиво, приглашая продолжить движение без остановки.

Наш, правый, берег был довольно высоким, превращаясь в распадок только в месте брода. Потому-то я и не заметил одну из великих рек Южного континента, хотя она и не казалась великой — по крайней мере здесь. Что-то около полуверсты в ширину, на первый взгляд — неглубокая, но зато — полная живности и рыбы.

Мы покинули машину и теперь стояли на берегу, разглядывая мутные воды реки, медленно дрейфующие по течению бревна и группу странных рогато-бородатых копытных, которые осторожно, с опаской приближались к самому берегу.

— Тридцатью милями ниже в Лилиану впадают Желтая и Красная речки, и она превращается в мать всех рек! — проговорил Бенхауэр, — Там начинают ходить пароходы, и переброшены стальные мосты на бетонных опорах… А здесь можно перейти реку в брод. Сейчас — самый конец сухого сезона, Лилиана обмелела, и у нас действительно имеются шансы.

Шансы… Шансы утопить грузовик со всем содержимым.

— Расскажите мне, почтенные минеере, как настоящие гемайны проворачивают историю с переправами через реки? — попросил я.

Бенхауэр задумался.

— Мы тоже предпочитаем мосты и паромы, но… Случается и такое, что караван с переселенцами натыкается на реку, которой нет на картах. Тогда вперед мы отряжаем разведчиков — два или три человека, самых лучших пловцов. За ними идут всадники — с револьверами в руках. Проверив таким образом дно и замерив глубины, выдвигается караван. И всё это время на берегу дежурят стрелки, сторожат неприятеля — и крокодилов.

— Крокодилов? — удивился я.

— А по-вашему это — что?

Одно из бревен, дрейфующих по реке внезапно устремилось в сторону отмели, на которую вышли жаждущие животные — и, раскрыв чудовищных размеров пасть, вцепилось в ногу одного из бородатых копытных. Вопль жертвы и плеск воды разнеслись над водой, чудовище тащило жертву на глубину — и тут же к нему на подмогу, привлеченные запахом крови, удивительно быстро поплыли другие рептилиии, рассекая речные волны.

Я смотрел на это зрелище как загипнотизированный. Крокодилы вращались вокруг своей оси, чтобы оторвать кусок мяса побольше, вода бурлила и кипела от ударов чешуйчатых лап и исполинских хвостов.

— У нас есть пулемет… — нерешительно проговорил я.

— Винтовок будет довольно. Нам на руку, что крокодилы насытятся, — парировал Бенхауэр, — Не было бы иной напасти!

— Я вырос на Руанте, — сказал Винке, — И плаваю как рыба. Возьму нож в зубы и разведаю брод. Здесь должно быть неглубоко, а ямы мы приметим!

— Если дно будет топким — нам придется делать крюк к одному из тех мостов, о которых вы говорили. Или искать другой брод. Горючего в кузове довольно, и грузовик я не брошу ни при каких обстоятельствах.

Рачительные гемайны покивали бородатыми головами — бросать такое ценное имущество претило их хозяйственным натурам.

Наконец всё было решено — Винке разделся до исподнего, зажал между зубами клинок и шагнул в воду. Кувоорден и Гроот остались на берегу, с винтовками в руках, Бенхауэр остался в кузове — проследить за грузом, я завел мотор и молился, чтобы вода не залила свечи и не попала в карбюратор. Автомеханик из меня был посредственный, я бы провозился с двигателем до морковкина заговенья в случае серьезных неполадок. И гемайны тут были мне не помощники.

Вот Винке добрался до середины реки, воды ему было по пояс. Он показал международный жест одобрения — большой палец вверх, мол, нормальное дно. Тут же грохнули первые выстрелы — пара молодых рептилий, которым не хватило добычи, двинулись в его сторону. Гемайн, не показывая страха, хладнокровно побрел в сторону противоположного берега — зигзагами, проверяя брод.

Гроот и Кувоорден перезарядили винтовки и водили стволами из стороны в сторону. Они интересно целились — не прищуривая один глаз, смотря обоими. Я только слыхал про такой способ — бинокулярный, но никогда не видал стрелков, которые владели бы им в совершенстве. А судя по окровавленным тушам рептилий, гемайны были в этом деле мастерами!

Винке наконец добрался до противоположного берега — «слегка замочив срам», как сказал бы один мой знакомый вахмистр. Молодой гемайн вынул изо рта нож, помахал нам рукой и крикнул:

— Дно хорошее! Можно ехать!

Как истинный сын своего народа он не потерял бдительности, и тут же принялся за рекогносцировку, взбежав на небольшой холм. И его тут же оттуда как ветром сдуло!

— Ом дие аармс!!! — заорал он во всю глотку, сбегая в воду и, подняв тучу брызг, устремляясь к нашему берегу. — Тиигер стаам! Каннибаале!

Это в переводе не нуждалось! Я дернул рычаг коробки передач, включая заднюю, и, лихо развернул машину, подняв целую тучу пыли. Грохотали выстрелы из винтовок, слышались какие-то дикие вопли, а потом громогласный крик Кувоордна:

— ПАТРОНЫ!!!

Остановив машину, я выкатился из кабины и побежал вокруг, стремясь попасть в кузов. Бенхауэр же, наоборот, вывалился наружу с сумкой, полной патронов, в одной руке и двумя винтовками в другой. Винтовки болтались на ремнях и приклады их лупили по земле.

— Пулемет, минеер! Пулемет!!! — крикнул на бегу он.

Мне пришлось откинуть задний борт, лязгнув задвижками. Я подкатил пулемет к самому краю, как только возможно — чтобы увеличить угол обстрела. Без подающего могло заклинить патрон, но я постарался примостить ящик с лентой как можно более удобно.

Руки делали всё сами собой — как будто и не было этих трех лет. Клацнул приемник, поглощая ленту, затвор ушел назад, повинуясь движению кисти, и вернулся на место. Я глянул сквозь прорезь в бронещитке и на секунду помедлил: уж больно интересные дела творились на броду.

Гемайны стояли над невысоким обрывом шеренгой на расстоянии примерно метра один от другого, в полный рост — не скрываясь. Кувоорден, Гроот, успевший занять свое место Бенхауэр и Винке — полуголый, но в шляпе и с винтовкой. Они вели непрерывный огонь по наступающему через брод противнику, и практически каждая пуля находила свою цель. Заповедь моего инструктора на юнкерских курсах о том, что тело большое и мягкое, а голова — маленькая и твердая, и посему стрелять нужно именно в корпус, им, видимо, была неизвестна. Да и не сработала бы она.

Аборигены имели некий аналог доспеха — размалеванный красными и черными полосами деревянный (по всей видимости) панцирь, и большие, почти в рост, щиты. Вооружены они были двумя или тремя копьями с длинными листовидными наконечниками. Такое оружие называли «ассегаем», и я отчасти понял, в чем причина хладнокровия моих спутников — копье практически невозможно было бросить на расстояние более полусотни, может быть — семидесяти шагов.

Поэтому они посылали пулю за пулей, прикончив не менее двух десятков дикарей точными выстрелами в голову. Наконец, сумка с патронами опустела, и стрелки, перекинув оружие за спины, устремились к грузовику.

— Скиит, минеер, скиит! — кричал Винке на бегу.

Это тоже не требовало перевода — я припал к пулемету, и, дождавшись, пока гемайны уйдут с линии огня, нажал на гашетку. Загрохотала длинная очередь, гильзы, звеня, рассыпались по днищу кузова, подпрыгивали и вылетали на горячую землю, в пыль. Вода в кожухе перегрелась, пар вылетал наружу, как из трубы паровоза, а я не отрывался от гашетки, моля Бога, чтобы не заклинило патрон.

Дорожки белых всплесков на мутной воде Лилианы то и дело пересекались со стремящимися поскорее добраться до нашего берега каннибалами — и тогда летели во все стороны деревянные щепки и брызги крови, и очередной коричневокожий воитель отправлялся на корм крокодилам, дрейфуя по течению.

Наконец пулемет захлебнулся — лента в 250 патронов закончилась, и я понял, что прошло не больше полуминуты. «Максимы» имели скорострельность около 600 выстрелов за шестьдесят секунд! А мне показалось, что грохотал пулемет целую вечность.

Шипел кожух, плескалась вода в реке, кто-то истошно орал, за Лилианой слышались удаляющиеся командные выкрики на неизвестном гортанном языке, и поперек всего этого — размеренный голос Бенхауэра:

— Падёт от страны твоей тысяча, и тьма — одесную тебя, к тебе же не приблизятся…

А Гроот сказал:

— Нужно собрать ассегаи — порадуем людей в Эммаусе, что уничтожили целую банду.

— Эх, нам бы дюжину таких машинок для наших коммандо — каннибалы забыли бы дорогу в Наталь, — мечтательно закатил глаза Винке.

А Кувоорден с сомнением хмыкнул — у него было какое-то свое мнение на этот счет.

Винке сидел в кабине, потому как в кузове трещали и дребезжали ассегаи — около полусотни штук. Гемайны прибрали их на броду. Тяжелые наконечники тянули копья на дно, древки держались на поверхности — очень удобно собирать. Крокодилы нас не беспокоили — у них было чем заняться.

— Они шли на охоту, в вельд на нейтральную территорию. Если бы воевать — то рожи были бы раскрашены в полосы тоже, — пояснил Винке, — Но Тигры — не тот народ, чтобы упустить возможность выпустить кишки «бородатым дьяволам». Они шли по пояс в траве, но я разглядел наконечники ассегаев, которые сверкали на солнце, сразу закричал и побежал к вам. Первейшее дело — не дать им подойти на бросок копья, второе — не пустить на ближнюю дистанцию. Хотя будь нас тут один к одному — мы бы их уничтожили прикладами и ножами… Они завопили, как сам Сатана, и побежали за мной, а я всё думал — успеете вы развернуть машину и снарядить пулемет, или нет? Их там было десятков шесть, не меньше— сплошной молодняк. Старшие отправили юношей на поиски пищи — себе, и, по-возможности, племени. Значит — в Сахеле снова приближается голод. Племя Тигра — одно из самых крупных, в лучшие годы они выставляли три-пять тысяч воинов! Будет бескормица — они двинут к нам… А мы их встретим.

Последняя фраза прозвучала мрачно. Громада Солнечных гор приближалась, Великий Трек петлял и огибал отроги и холмы, держась логов и распадков. Солнце уже коснулось снежных шапок гор, когда мы увидели огромную нерукотворную арку, под которой располагался вход в Драконье ущелье. При определенном освещении картина и вправду напоминала драконью пасть, и я с холодком в груди подумал о том, что арка когда-нибудь может обвалиться…

— А что, есть другие пути в Наталь?

— По Руанте, через Синий Каскад Теллури и через железнодорожные туннели на востоке. Ну и так, козьи тропы всякие. Это если добираться из Колонии. А на севере в горах масса проходов, — Винке подумал, что я спрашиваю его о каннибалах и развил тему: — Иногда эти мерзавцы огибают горы и переплывают Руанту на западе или Лилиану — на востоке; и приходят почти к самому побережью, сжирая и сжигая всё на своем пути… Настоящая саранча!

Из кузова постучали, и Гроот сказал:

— Давайте устроим привал прежде, чем пересекать горы. Дорога там непростая, двигаться по ней в темноте — большая глупость!

Я был не против. Мне, если честно, очень хотелось выпить.

Следующая глава — платная. Если вы еще не купили книгу — сайт может попросить вас сделать это.

XV ДИКОСТЬ И ВАРВАРСТВО

Горы внезапно расступились, и я утопил педаль тормоза, желая остановить мгновение, ибо оно было прекрасно.

Под золотыми лучами солнца зеленел широкий простор равнин Наталя, границей которого служил едва-едва видный окоем дальнего хребта. Аккуратно расчерченные квадраты плантаций, живописные холмы, тучные стада, голубая лента Руанты, огромная стая белых птиц, вспорхнувших в небо — всё это ударило мне в самое сердце и оставило на нем оттиск, кажется, навечно. Такой благодатной и живописной земли, я, кажется, не видал никогда — даже на бескрайних просторах Империи.

— Наталь… — выдохнул Винке, сгоняя с себя остатки сна, — Мы дома, дома!

А из кузова раздался голос Бенхауэра:

— Ни дюймом дальше, минеер, пока нас не продырявили каждого в трех местах!

И кто это, интересно, мог нас продырявить? Вопрос повис в воздухе, а потом раздался топот копыт и прямо перед капотом грузовика возник всадник. Его облик был примечателен: великанская, почти до пояса рыжая борода, перевязанная патронташами крест-накрест грудь, широкополая шляпа на голове и винтовка — точно такая, как те, что подарил нам Герлих — в руках. Его голубые глаза метали громы и молнии, конь под седоком гарцевал, перебирая ногами.

— Гло йа ин Год? — раздался густой грозный бас. Но тон голоса тут же изменился: — А-а-а-а минеере, это вы! Говорили, вас разорвала толпа в Зурбагане! Мы уже начали собирать коммандо, чтобы отомстить зарвавшимся прибрежникам!

— Рано, рано за нас мстить, дорогой ван Буурен! Но не торопитесь распускать коммандо — им найдется дело, видит Бог!

— Разведчики доложили о большой банде Тигров в предгорьях — не встречали ли вы их на пути?

Тут уж встрял Винке, который высунулся из кабины разве что не по пояс, и довольно заявил:

— Встречали, встречали… Воды Лилианы окрасились кровью, а крокодилы до сих пор, наверное, не могут смотреть на мясо!

— Ты болтун, Винке, — ван Буурен тем не менее улыбался, — И многих пристрелили?

— Полсотни ассегаев в кузове!

Улыбка гемайна-всадника стала совсем широкой, он встал в стременах, снял шляпу и замахал ею. Камни у стен ущелья Дракона вдруг зашевелились, и больше дюжины стрелков в серых шляпах, с патронташами и винтовками показались на свет Божий.

— Славная победа, минеере! Удалось ли кому-то из этих разбойников сбежать?

Тут Винке погрустнел:

— Они разбежались в стороны, как кролики! Кто-то точно сбежал в вельд, слишком большой был отряд — не меньше четырех-пяти дюжин молодых воинов.

Ван Буурен приободрился:

— Коммандо, для нас есть еще работа! Хофф, садись на коня и скачи в Эммаус — пусть пришлют сюда кого-то для охраны ущелья. Догонишь нас в пути. По коням, минеере, по коням! Поохотимся на каннибалов! Йа-а-а-а!!! — его конь встал на дыбы и заржал.

Только сейчас я обратил внимание, что седло его коня было украшено какими-то странными кожаными изделиями, и тошнота подступила к самому горлу, когда я осознал — что это такое.

Скальпы. К седлу гемайна было приторочено не менее дюжины скальпов.

Спустя мгновение мне стало стыдно — я накануне расстрелял из пулемета целую толпу по сути беззащитных аборигенов и спокойно спал всю ночь! Как можно осуждать этого бородача за притороченные к седлу скальпы? Я такой же негодяй, как и он, разве что вместо скальпов у меня — кресты и ордена. Мы получаем их за «выполнение боевой задачи» — и именно это считаем победой. А гемайны считают победителем того, кто убил больше врагов.

Какой толк в выполнении боевой задачи, если из твоего коммандо в живых никого не осталось? Зачем удерживать крааль, если можно отступить, с ближайшего холма застрелить всех каннибалов, вернуться и снять с них скальпы? Имущество будет попорчено, но вся семья будет жива, а все враги — убиты.

— Наталь сжигали семь раз! — пояснил мне Бенхауэр, — Но мы всякий раз возвращались и отстраивали его еще больше и лучше! Потому что были живы, а наши враги — мертвы. Мы спускались в долины и убивали их всех, и входили в свои оскверненные дома, чтобы начать жизнь заново…

Его крепкие узловатые пальцы побелели, сжимая цевье винтовки. Голос старого гемайна стал глубоким и мрачным, и он речитативом проговорил:

— Вспомни, Господи, сынов Эдома в день Иерусалима, говорящих: «Разоряйте, разоряйте до оснований его!». Дщерь Вавилона, опустошительница! Блажен, кто воздаст тебе за твои деяния, которые ты совершила с нами; блажен, кто возьмёт и разобьёт твоих младенцев о камень…

Артур Грэй и понятия не имел, на что обрекал своих людей, провоцируя войну с этим народом… Он действительно проклянет тот день, когда прочертил границу Федерации по двадцатой параллели, но будет уже поздно, слишком поздно.

Мы как раз въезжали в Эммаус, когда мотор чихнул и заглох. Кончилось топливо в баке. У меня оставалась еще одна канистра — в кузове, и я на последних оборотах свернул к обочине. Дорога, кстати, была отличная — широкая, вымощенная плитами из известняка. Выбравшись из кабины, я огляделся — городок вокруг расположился приличный, ухоженный, но небольшой.

Гемайнам привычнее жить большими семьями, по несколько поколений — в родовых землях. А города им служили только как административные, торговые и промышленные центры.

— В Натале есть всё, кроме нефти, минеер. Понятия не имею, что вы будете делать с этой машиной дальше, — проговорил Гроот, — Ну, до Капернаума рукой подать, не более часа езды…

Он вдруг отвлекся на что-то, и я увидел странную картину. Двери одного из больших административных зданий открылись, и на улицу вывалила целая толпа, как мне показалось на первый взгляд, детей. Худые, невысокие, черные, как смоль, они были одеты в основном в светлые штаны и жилеты — похожие по крою на одежду моего товарища Тесфайе. Они толкали перед собой какого-то бедолагу в одной набедренной повязке, и волокли его, галдя и восклицая.

Доставив его таким образом к краю селения, они остановились и хором что-то сказали. Бедолага заплакал и произнес что-то жалобное. В ответ прозвучал решительный отказ. Тут-то я и понял, что это никакие не дети — просто такое телосложение, такой это народ. У них были лица и голоса взрослых людей и манеры — тоже. Это были кафры!

Изгнанник никак не желал уходить, и наконец один из мужчин поднял ком земли и швырнул в своего бывшего соплеменника. Его примеру последовали остальные, и целый дождь грязи обрушился на бедолагу.

— Взгляните, они не бросают в него камни и не предают его смерти, — Гроот всё еще был тут, — Этот кафр раздобыл где-то виски и напился допьяна, и убил кого-то из своих. Теперь его изгоняют, и он должен идти, покуда не сотрет ноги в кровь, а потом сесть и умереть. И знаете что? Он так и сделает, Богом клянусь. Его вину признал местный судья, а приговор вынесли соплеменники — такие у нас правила. А вот, кстати, и судья, пойдемте поздороваемся!

Я глянул сначала на грязного, поникшего кафра, который брел в сторону Драконьего ущелья, а потом посмотрел на того человека, которого Гроот назвал судьей.

Это был мой старый знакомый еще по Гертону — достойный минеер Боота!

— Не желаю слушать никаких возражений! Вы должны, должны заехать в мой крааль! Я заменял здесь почтенного Дийкстру, но моя работа окончена, и я немедленно направляюсь домой и моя жена, и мои дочки начнут готовить угощение и приготовят вам комнату. А мы с мальчиками выедем вам навстречу — к Капернауму — и возьмем вам лошадь… Оставите свою эту… Эм-м-м-м… Механический фургон, да? Оставите его у Стааля, побеседуете — а вечером ко мне. На закате буду ждать вас на развилке, и если вы не явитесь, видит Бог — мы с мальчиками разобьем бивак и будем говорить всякому встречному-поперечному о вас гадости! — Боота расхохотался, а потом подошел к коновязи, у которой стоял крупный каурый жеребец, легко, по-мальчишечьи взлетел в седло и, махнув шляпой, ускакал прочь.

На седле у него скальпов было разве что немногим меньше, чем у воинственного ван Буурена. Вот тебе и рачительный домохозяин, и любящий семьянин… Эти гемайны вообще имели даже не двойное, а тройное и четверное дно. Тот же старик Бенхауэр, который ревностно молился каждый вечер и наизусть цитировал огромные отрывки из священного писания, оказался знатоком механики — собирал и разбирал пулемет и помогал мне ковыряться с мотором грузовика при необходимости. И Винке — смельчак и стрелок от Бога, внезапно демонстрировал знания не менее трех языков… Всё это было очень интересно, и в этом нужно было разобраться.

Для этого меня сюда и послали.

Последняя канистра горючего влилась в горячую утробу машины с сытым бульканьем. Я огляделся в поисках «своих» гемайнов — но в кузове и ближайших окрестностях их не наблюдалось. Неужели просто так взяли — и ушли? С другой стороны — а чего я ожидал? Может, тут так принято? Что их вообще удерживало рядом со мной? Ассегаи в кузове?

Вода почти заканчивалась, но теперь мы были в обжитых местах, и с ней проблем не предвиделось — и потому я залил с помощью воронки в радиатор полведра воды, глянул зачем-то на слепяще-яркое солнце и взялся заводить мотор. Надеюсь, когда-нибудь изобретут что-то более совершенное, чем кривая рукоять, которую нужно крутить как проклятый, обливаясь потом…

Мотор зарокотал, из выхлопной трубы показались первые клубы дыма. Я полез в кабину, и когда поднял глаза от приборной панели, увидел четверку гемайнов во всем великолепии.

На них была новая одежда и новые шляпы, и сидели они на откормленных, мощных лошадях… Только винтовки у них были те самые — подарки Герлиха. Винке направил коня к машине и оказался совсем рядом. Животина косилась на чудо техники недоверчивым умным взглядом.

— Слушай, а откуда всё это? — спросил я.

— Зашли к родственникам, — сказал Винке, как будто это было чем-то само собой разумеющееся, — Ты не гони особенно, мы поедем рядом. Нам нужно к Стаалю, рассказать обо всём, что видели в Зурбагане. И ты нам в этом поможешь!

Виктор ван дер Стааль носил звание архиепископа. Таких архиепископов я в своей жизни еще не видал.

Он только вернулся с охоты и привез на крупе своей лошади добытую антилопу, молодцевато спрыгнул на землю и снял шляпу. Короткая окладистая седая борода, круглые темные очки, породистый нос, типичная одежда гемайнов — френч неброского цвета и удобные брюки для верховой езды. Грудь пересекали патронташи, на поясе — портупея с револьверами. Высокий, поджарый, широкоплечий, с натруженными руками, вооруженный до зубов — служитель Господа и по совместительству — неформальный глава Наталя производил внушительное впечатление.

Стааль свистнул, и тут же во двор вбежала пара кафров, которые без слов перехватили антилопу и утащили.

— Они приготовят жаркое, пока мы обсудим за кружкой ройбоса дела сих скорбных дней. Минеере, представьте мне вашего почтенного спутника, — без вступления начал он.

Бенхаэур откашлялся и в двух словах поведал о том, кто я такой и как помог им добраться до Капернаума. Архиепископ даже очки снял, чтобы взглянуть на меня повнимательнее.

— Имперец? Насколько я знаю, вы изгнали безбожников со своих земель и навели порядок… Отрадно, что хотите разобраться в том, что происходит на Юге. Не собираюсь чинить вам препятствий. Расскажите своим соотечественникам всё как есть — и пусть сами решают, на чьей стороне правда.

Это не был типичный крааль, как я его себе представлял. Скорее — особняк, двухэтажная вилла. Этот дом в Иерихоне принадлежал архиепископам уже сотню лет, и после смерти старого духовного лидера его занимал новый. Каменный, покрытый штукатуркой и побеленный, коттедж походил на жилье какого-нибудь успешного дельца, но никак не на резиденцию главы государства.

Мы поднялись по внешней лестнице на балкон второго этажа и расселись под навесом. Белокурая, статная женщина в темном закрытом платье с кружевным передником вынесла стеклянный заварник с ароматным напитком красноватого цвета.

— Аспалатус линейный, или ройбос. Мы пьем его настой вместо чая и кофе. При нашем климате — единственное спасение. Нас научили его собирать кафры… Они вообще многое знают о свойствах растений, животных и минералов этого континента. Не считаю зазорным у них учиться… И учить их тому, что знаем мы. Взгляните! — Стааль широким жестом обвел двор и сад, — Это всё создано совместными усилиями. Мы — не равные, мы разные. Распределив общественные и хозяйственные обязанности, наши народы создали вместе Наталь. Кажется, у нас неплохо получилось.

— Но рабство… — начал я.

— Рабство — слааверни! Дийенс — служба! — внезапно рявкнул архиепископ, — Так можно обозвать рабом солдата, священника, мужа или жену! Дийенс! Обязательства! Служба! Этнографы… Ученые… Академия наук Альянса! Приехали тут со своими банками и склянками и всё зарисовывали, записывали, расспрашивали — а потом мы вдруг узнали, что являемся рабовладельцами, Господи ты Боже мой!

Он даже вскочил с кресла, прошелся туда-сюда, подошел к перилам балкона и крикнул:

— Кэй! Поди сюда, друг мой!

Невысокий и худощавый как все кафры, Кэй поднялся по лестнице и остановился перед архиепископом, улыбаясь. Это был молодой, приятной наружности человек, с живым умным лицом. Я еще раз подивился черному как смоль оттенку его кожи. Хотелось даже потереть пальцем, чтобы убедиться в том, что это не краска навроде гуталина. Это было забавно — такие провинциально-дикие мыслишки в моей интеллигентной башке.

— Так что, Кэй, расскажи, тебя тут держат насильно? Вот, минеер из далекой северной страны, говорит — все думают, мы тут вас угнетаем и держим в рабстве.

Кэй с удовольствием рассмеялся:

— Не-е-ет, минеер ошибается. Это всё наврали пробковые головы. Мои предки пришли в Наталь, чтобы скрыться от людей Крокодила, и людей Тигра, и людей Леопарда и других больших и свирепых людей, которые кушают других людей. И они скушали многих моих предков. А здесь, в Натале, живут гемайны — они тоже большие и воинственные, но людей не кушают. А мы — маленькие, и нет у нас охоты убивать других людей. Мы договорились и живем рядом, и гемайны говорят нам, что нужно делать, чтобы на столах был свежий хлеб, и мясо, и фрукты, и чтобы страшные недуги обходили стороной. Мы — покладистый народ, и работящий, и послушный — и потому уже давно-давно не голодали. Двадцать сезонов, до большого огня — но тогда голодали все, и гемайны вместе с нами тоже.

Это всё было очень интересно. Требовалось кое-что уточнить:

— А что, гемайны вас не обижают?

Кэй задумался и поглядел на Стааля. Тот махнул рукой, разрешая ему говорить.

— Есть среди вас, больших белых бородачей, сердитые люди. Некоторые больно дерутся или обижают наших женщин. Но тогда мы идем к судье, и говорим что случилось — и судья наказывает обидчика.

— И что — вам верят?

— А отчего им нам не верить? — удивился Кэй.

Стааль и остальные гемайны улыбались в бороды. Они что-то такое знали, и мои слова казались им глупостью.

— Кафры никогда не врут, — сказал Винке, — Не умеют.

Дела! Но вопросы у меня еще не закончились:

— А что, у вас нет своих судей?

— А нам жалко, минеер. Мы не умеем судить. Нам жалко, жалко людей. Нельзя судить, если тебе жалко! — Кэй охотно отвечал на вопросы, ему, кажется, нравилось внимание, — Но мы послушные. Если судья сказал — виновен, то мы послушаемся и сделаем как надо. В Эммаусе изгнали Маку. Все кафры плакали — дурак был Мака, выпил виски, а кафрам нельзя пить виски. И мать свою побил, и отца побил. Как проснулся — стыдно стало Маке, но делать нечего — теперь он изгнанник. Пойдет к побережью, может — выживет, может — нет.

Побережье! Я вспомнил, как агитировали за помощь беглым кафрам в городах Колонии, и спросил об этом. Ответил Стааль:

— Да, стоит признать… От нас порой бегут. Но это не кафры, это каннибалы. Если удается захватить кого-то из них в плен — мы отправляем их на каменоломни и рудники. Конечно, если он до этого не успел прикончить кого-то из наших — гемайнов, кафров, не важно. Условия жизни в копях не самые приятные, но кормят пленных досыта, и крыша над головой имеется. Если вас интересуют цифры — на данный момент на принудительных работах содержится… Погодите-ка… — он полез в карман и достал блокнот, полистал его и, найдя нужную страницу, поднял палец вверх: — Четыре тысячи девятьсот двадцать девять мужчин и женщин. У нас семь таких мест, можем проехаться, поглядите… Да, мы могли их всех прикончить и нанять рабочих или договориться с кафрами, и тогда никто бы не бежал, но это дает людоедам шанс прожить еще годик-другой.

— А почему так мало? Мрут?

Кэй снова с удовольствием рассмеялся:

— Минеер меня не слушал, да? Они свирепые и кушают людей! А им предлагают кашу из маниоки, фрукты, хлеб и рыбу. А рядом ходят люди, которых они считают съедобными! Я как-то возил туда инструменты из мастерских Иерихона, тамошний охранник — Хаален, говорил мне, что каждый день кого-то съедают. Жалко.

Мне подумалось, что я и сам бы попытался бежать из таких условий. Это всё было так неоднозначно и так противоречиво, и требовало осмысления. Конечно, это весьма напоминало повадки лаймов и жителей Колонии. Одни любили представлять факты в выгодном для себя свете, другие предпочитали правде стереотипы и ярлыки. Кафр, каннибал, абиссинец… Один хрен — грязномордый. Не рабство, а служба? Да черт его знает, что они там несут, эти бородатые мракобесы на своем тарабарском языке!

— Спасибо, Кэй! — сказал Виктор ван дер Стааль. — Если у вас еще будут вопросы, или вас что-то будет интересовать — не бойтесь спрашивать, хоть бы даже и у первого встречного. И пишите, пишите как есть — я составлю вам пропуск на иерихонский телеграф, вы будете нашим гласом вопиющего в пустыне. Вернемся к столу — нам нужно обсудить и другие вопросы, куда более глобальные… Расскажите мне о Континентальном Конгрессе, минеере! Я получал телеграммы, но хочу услышать всё из первых уст!

Разговор затянулся допоздна. Сначала говорил Бенхауэр. Он подробно расписал весь ход заседания Конгресса — шаг за шагом, акцентировав внимание на границе по двадцатой параллели и окончив свое повествование грубостью и бесцеремонностью зурбаганской полиции. Потом продолжил я, дополнив его историю демаршем Сан-Риоля и подарками от Герлиха и его покровителей. В Капернаум можно было не ехать — Стааль являлся конечным получателем «металлических изделий», конечно же. Разговор был долгим, и та самая женщина в переднике дважды приносила ройбос. А потом я увидел, что солнце клонится к закату, и спохватился:

— Минеер Боота и его мальчики будут ждать меня у развилки! Он никогда не простит мне, если я проигнорирую его приглашение! Могу я оставить грузовик здесь и арендовать или купить лошадь?

Гемайны оценили всю серьезность положения, и хозяин дома Стааль снова крикнул:

— Кэй! Наш гость не останется на ужин, будем кушать антилопу без него… Оседлай Зайчишку и набей переметные сумы гостинцами для детей минеера Бооты, ладно?

— Да, минеер, сделаю! — шустрого кафра как ветром сдуло.

— А почему — Зайчишка? — удивился я.

Когда симпатичную кобылку привели к самой лестнице, я глянул на ее уши и всё понял.

XVI КРААЛЬ БООТЫ

Что такое крааль? Это укрепленная усадьба кольцевой планировки. Строилась она обычно на возвышенности у берега реки. Тын, частокол из толстых заостренных бревен в два человеческих роста, деревянная сторожевая вышка рядом с воротами, черепичные крыши строений, которые создавали дополнительную защиту, возвышаясь над ограждением и предохраняя внутреннюю часть крааля от метательных и зажигательных снарядов. В центре крааля оставалась значительная свободная площадка, куда в случае нападения врагов можно было согнать скот, или поставить навесы для кафров из окрестных поселений, если им вдруг понадобится защита.

В каждом краале проживала большая семья гемайнов — часто из трех-четырех поколений — множество кузенов во главе с самым старшим представителем фамилии. На расстоянии примерно трех-пяти верст от крепости распространялась сфера влияния семьи, и все проживающие на этой территории кафры несли «диенс» у этой фамилии. То есть, выражаясь монастырскими терминами, находились в послушании. Или в рабстве — языком лаймов. А мне всё это напоминало некий эрзац-феодализм, с рыцарями-гемайнами и вилланами-кафрами. Ну и что, что кожа разного цвета? Сути это не меняло.

Кристиан Боота являлся основателем нового крааля. Ему недавно исполнилось пятьдесят пять лет, и «мальчиков» у него оказалось девять. И из них минимум две пары были близнецами, но это не точно. Я, оказывается, был знаком только с младшими сыновьями. Старшие — здоровенные бородатые детины на огромных конях, увешанные патронташами и оружием, производили неизгладимое впечатление. Они все очень мне обрадовались, и каждый посчитал своим долгом поблагодарить за спасение отца и братьев, похлопав по плечу и прогудев нечто одобрительное.

Плечо у меня ныло и гудело так, будто по нему потоптался слон. Зайчишка — одолженная мне Стаалем смирная ушастенькая кобылка — косилась на великанских жеребцов гемайнов с явным опасением.

— Вот, минеер — это земля нашей семьи! Наши кафры выращивают хлопок и кофе, и ройбос, и кукурузу… Богатые урожаи! — подбоченясь, отец семейство с явной гордостью обвел рукой свои владения, — Когда дети Луиса подрастут — я разрешу ему поставить свой крааль — на границе наших земель, на севере. А потом — еще севернее построит свой крааль Коос, а рядом с ним — Мориц… Мы будем владеть землями до самых гор и сможем защитить их, да, сможем! Я выдал свою старшую дочь замуж за Жубера — он из Арелата, но достойный человек и взял нашу фамилию… Он тоже построит крааль. Пусть другие боятся разжижить кровь гемайнов, вступая в браки с иноземцами, кровь Бооты — крепкая кровь, и все детишки будут настоящими Боотами!

Мальчики одобрительно загудели, а я попытался представить себе, сколько на самом деле у него сейчас детей? И неужели они все выжили? В Империи тоже сильны были традиции многодетности, но, к сожалению, в провинции всё еще велика была детская смертность — климат у нас гораздо более суровый, а инфлюэнца и чахотка не делают разницы между старыми и молодыми… Правда, с появлением панацелина и внедрением массовой вакцинации ситуация начала улучшаться, да и Император и канцлер уделяли здравоохранению самое пристальное внимание… То есть пять-семь детей в семье — это было нормой. Но девять сыновей и минимум две дочери? И все — живы? У меня начинали закрадываться смутные сомнения о том, что численность народа гемайнов в Федерации, мягко говоря, слегка недооценивают.

Огромный красный шар солнца уже коснулся горизонта, когда мы проезжали мимо поселка кафров. Глинобитные домишки с крышами из тростника — но с вполне приличными окнами и дверями, домашняя скотина — в основном козы, овцы и ослики… Эдакая сельская пастораль с местным колоритом. Детишки кафров — в одних коротких набедренных повязках — бежали следом за лошадьми и норовили ухватить старшего Бооту за сапог, белозубо улыбаясь и перекрикиваясь веселыми голосами.

— Примета у них такая, — пояснил мне Луис, старший отпрыск Кристиана Бооты, — Кто ухватит хозяина за сапог — у того следующий день будет удачным. Спасу от них порой нет!

Я не видел в гемайнах презрения или надменного высокомерия по отношению к кафрам. Бородачи относились к своим вассалам со значительной долей добродушного снисхождения — то ли как к дуроватым, но милым внучатым племянникам, то ли как к домашним питомцам… А для кафров гемайны были сродни силам природы или полубогам — порой непонятным и грозным, но полезным — если соблюдать некие правила и вовремя делать всё, что они скажут.

— А бывало такое, чтоб гемайн взял себе женщину из кафров? — спросил вдруг я.

Сыновья Бооты посмотрели на меня с недоумением, а потом младший из присутствующих — Коос, сказал:

— Фу!

Остальные расхохотались. Им показалось, что я шучу! Ну и ладно — главное, чтоб не обиделись.

По утоптанной грунтовой дороге мы добрались до крааля через какие-то полчаса. Солнце не успело сесть, когда показались черепичные крыши, и до нас донеслись умопомрачительно аппетитные запахи.

На сторожевой вышке над воротами стояли знакомые мне парнишки с винтовками. Они замахали нам шляпами и бросились открывать. Навстречу вышло всё население крааля — женщины, дети и крепкий смуглый мужчина с вьющимися волосами — наверное, тот самый Жубер, о котором говорил Кристиан Боота. В одной руке месье держал винтовку, второй обнимал за плечи миловидную молодую женщину на сносях.

— Еэр аан дие Вадер, ен Зин, ен дие Хейлиге Геес! Вот — тот человек, о котором я говорил! — Кристиан Боота хлопнул меня по многострадальному плечу, и я едва удержался, чтобы не поморщиться, — Он — всегда желанный гость в моем доме, вот что я скажу… Подойдите и поздоровайтесь все по очереди!

— Хэйа даг! — сказал я как можно более вежливо.

Улыбки в ответ стали знаком того, что я на правильном пути — всем нравится, когда иностранец пытается говорить на их языке!

Я не видал более хлебосольных хозяев, чем гемайны. Выставленные во внутренний дворик крааля столы ломились от миллиона блюд из мяса телят, ягнят, дичи, речной рыбы и птицы, экзотических фруктов, овощей, кореньев, злаков и Бог знает чего еще. Не было только алкоголя — аскетичные местные употребляли его практически только в медицинских целях. Все вещества, дурманящие сознание, были им противны, а потому — обходились необыкновенным изобилием соков, взваров и настоев.

Узнав о том, что хозяин Боота принимает гостя из далекой Империи, о которой в Натале слыхали самое разное, на огонек заехали и соседи — другие семьи из ближайших краалей с гостинцами и подарками.

В отблесках пламени громадного костра, разложенного в кругу из камней по центру двора, под светом луны и звезд начался настоящий пир, еще больше укрепивший во мне ассоциации со средневековьем: за отдельными столами сидели «домашние» кафры — те, что помогали гемайнам управляться непосредственно в краале. Рыцари-гемайны, вместо брони облеченные во френчи и патронташи, и черные как смоль маленькие и улыбчивые вилланы!

Конечно, центровой фигурой вечера с молчаливого одобрения всех присутствующих назначили меня. Газеты тут были либо только местные, либо доходили с большим опозданием. Радиовещания и синематографа и вовсе отродясь не водилось. А потому — рассказчик со свежими новостями и интересными историями ценился на вес золота. А рассказчиком я себя считал хорошим…

Гемайны степенно и основательно, по очереди — от самого младшего к самому старшему, задавали мне вопросы об Империи. Их интересовал климат, хозяйство, семейные традиции, вопросы веры, общественного и государственного устройства, и, конечно, война… Вопросам не было конца, и статные девушки с толстенными косами до пояса не раз и не два наполняли мне кубок, чтобы промочить горло.

На первом месте в интересах гемайнов, конечно, стоял Бог. Он присутствовал в их жизни постоянно, не как некий сверхъестественный Судия или абстрактный Творец, а в качестве живой, деятельной и небезразличной личности. «Я пас овец в предгорьях, и Бог подсказал мне осмотреть Желтый Яр. Там я увидел стаю гиен и начал стрелять, и прикончил двоих, остальные скрылись» — высказывание вполне в духе тех, что звучали за столом.

Но после Бога для гемайнов не было ничего важнее рождения и воспитания детей и убийства врагов. Война и дети — вот что они видели смыслом своего существования. Вся хозяйственная деятельность, всё вокруг вообще рассматривалось с точки зрения обеспечения будущего семьи и приобретения оружия, при помощи которого можно будет застрелить или зарезать побольше тех, кого гемайнский менталитет относил к «лиходеям» или даже просто «дрянным людям».

В этом ключе местных сильно заинтересовали перспективы торговли с Империей:

— У вас делают пулеметы, минеер? Колонисты и лаймы не продают нам пулеметы, а поставить, например, в Капернауме свой собственный завод никак не получается — не хватает специалистов… Каждый крааль купил бы себе по пулемету и по десять тысяч… Нет, по пятьдесят, сто тысяч патронов! А еще мы могли бы отправить в вашу страну своих юношей учиться военному делу. Мы не пошлем молодежь в Альянс или Арелат — там добру не научат. А в Протекторате из них захотят сделать тевтонов… Пулеметы на сторожевых вышках — мы бы стали непобедимыми и загнали бы каннибалов в Сахель, чтобы они там или сдохли, или наконец изменили свои нездоровые кулинарные пристрастия и перестали кушать людей, и начали зарабатывать хлеб свой в поте лица, как заповедал Господь, — вот что говорили гемайны.

А еще они с каким-то благоговением спрашивали про нашего Императора. Я был сильно удивлен, когда увидел портрет этого юноши со взором светлым в одном из помещений хозяйского дома, и напряженный, мистический, даже слегка болезненный интерес суровых бородачей к фигуре молодого правителя моей Родины добавлял этой ситуации таинственности.

— Правда ли то, что он лучший боец в мире, и может повергнуть на землю без единого удара сильного мужчину?

— Говорят, играет на скрипке так трогательно, что даже суровые воины не могут сдержать слез…

— Я слыхал, от одного его голоса народ падает на колени!

И прочее, и прочее. Я не стал говорить, что знаком с ним лично, иначе меня точно разорвали бы на сувениры, и вернулся к теме торговли и обмену товарами, и заверил гемайнов, что великое множество из того, что может предложить Наталь, найдет в Империи бешеный спрос.

— Торговать нужно морем! Через Руанту и Сан-Риоль, без хапуг-лаймов и проходимцев из Зурбагана! — ударил по столу кулаком Боота.

— Из Сан-Риоля приходят дурные вести, — откликнулся Эразм Гёссер, один из соседей, — Грэй послал на Запад зурбаганских зуавов, и они чинят препятствия риольцам и мешают торговле на реке…

Риольцев гемайны, можно сказать, уважали. По крайней мере, не считали их «дрянными» людьми, как остальных колонистов, и утверждали, что слово риольца — крепче стали!

Зашел разговор и о дыхании большой войны, об армии нового типа, которую формирует на базе городского ополчения, волонтеров и иностранных наемников Федерация. И, конечно, они стали спрашивать меня о тех войнах, которые пережила Империя. Затаив дыхание, эти матерые воители слушали о дирижаблях, сверхтяжелых панцерах, бронепоездах, бомбометах, отравляющих газах и бронемашинах. Для них ведь война была сродни спорту или охоте. По меркам гемайнов, побеждал тот, кто «настреляет» больше врагов!

А потом я рассказал им о войне гражданской. И о лоялистах — их теории и практике. О лагерях и повешенных за ноги, о продразверстках и спецпайках, об эмиссарах, уполномоченных и Ассамблеях… Гемайны сжимали кулаки и кричали «дамн!» и «шаам!» и какие-то совсем уж жуткие проклятья, и собирались прямо сейчас созвать все-все коммандо, чтобы отправиться на имперский север помогать нашим войскам выслеживать лоялистских непримиримых. Для гемайнов синие были исчадиями ада и слугами Антихриста в самом буквальном смысле этого слова. Минееры поддержали имперский мятеж и реставрацию монархии — хотя они и не принимали нашей формы государственного устройства ни под каким видом.

А потом я нарушил журналистскую этику — целиком и полностью.

— Теперь они тренируют армию для Грэя, — вот что я сказал в конце вечера.

Разразилась буря. Гемайны повскакивали со своих мест, потрясая кулаками и хватаясь за оружие. Ей-Богу, они были готовы прямо сейчас собрать коммандо и выступить на Зурбаган! И сделали бы это, если бы не сожрали и не выпили до этого целый фургон провизии. Женщины насилу развели их по комнатам, а супруга минеера Бооты, мефрау Аннемари, даже строго погрозила мне пальцем, хотя потом и улыбнулась, показывая несерьезность такой моральной экзекуции. Ее можно было понять — наверняка она уже видела, чем заканчиваются такие приступы энтузиазма у мужчин-гемайнов.

Я чувствовал себя полным кретином. Увлекшись разговором, так и не сходил в нужник и не удосужился спросить у кого-нибудь из кафров или гемайнов, где находится и как выглядит в реалиях Наталя место, где можно оправиться. Так что пришлось вставать с кровати и наощупь выбираться из помещения во двор.

Конечно, было вполне понятно, что клозет не поставят в центре крааля. Искать его нужно было ближе к ограде, чем я и занялся. Но — физиология брала свое, терпеть больше мочи не было. Воровато оглядевшись и не заметив ни души, решил осквернить тын — благо, фонари не горели.

Уже закончив, я вдруг различил какой-то странный звук, похожий на шелест одежды, а потом едва слышный шепот. Это можно было пропустить мимо ушей — мало ли кто шепчется среди ночи, не желая будить весь крааль. Но голоса раздавались по ту сторону забора, и слова звучали на лаймиш — с жутким акцентом.

Оружия со мной не было, и я отступил к стене ближайшего строения, пытаясь нашарить хоть что-то годное для обороны. Ладонь моя наткнулась на отшлифованный десятками рабочих рук деревянный черенок. Это была лопата, какой нагребают зерно в амбаре, из того самого, очень прочного дерева, которое кафры называют «сломай топор». Я перехватил его поудобнее, и, дождавшись, пока через тын в двух шагах от меня перевалится грузная фигура, не раздумывая опустил на голову присевшему после приземления мужчине широкую часть лопаты, которую назвать «штыком» язык не поворачивался, ввидуее деревянности.

Кулем лазутчик повалился на землю, из-за забора послышался громкий встревоженный шепот, а потом появился еще один — и снова сиганул внутрь. Ему я засветил лопатой прямо в лицо — не специально, так получилось. Гулко треснувшись затылком о забор, он обрушился рядом со своим товарищем.

Третий был осторожнее — и, прежде чем перелезть ограждение, высунул голову, чтобы оглядеться. Нужно было действовать — и я, не меняя хвата, двинул ему основанием черенка прямо в переносицу. Дикий вопль и звук падения с той стороны возвестил о том, что спокойная ночь закончилась.

Зазвенел колокол на сторожевой вышке, из домов выбегали полуодетые гемайны — но с патронташами и оружием в руках. Загорались огни по периметру стен, звучали встревоженные голоса. Через какие-то несколько секунд зазвучали первые выстрелы — бородачи палили в темную ночь с весьма уверенным видом, хотя я не мог разглядеть ничего дальше пяти-шести шагов. Я, было, рванул за портупеей и револьвером, но потом подумал, что глупостью будет бросить здесь захваченных мной в плен лазутчиков — и остался, чтобы обыскать и обезоружить пленников.

Это оказались дюжие коричневокожие мужчины, одетые подобно тому, как наряжаются каннибалы. Но они точно не принадлежали к людоедским племенам Сахеля — зубы у них были в полном порядке. По крайней мере, у одного из них. О втором, получившем лопатой в лицо, таких выводов делать не стоило. К тому желазутчики имели на вооружении армейские штык-ножи и револьверы, а каннибалы, насколько я понимал, предпочитали несколько другое оружие.

Мне оставалось только ждать, когда всё закончится, и охранять пленных, так что я замер с зерночерпалкой наперевес, прижавшись к забору на случай появления новых гостей.

— Это мавры из наемников Тропической торговой компании. Прислужники лаймов, — Боота ткнул в бок носком сапога пленника с разбитым лицом. — Они охотились за вами, минеер имперец. Если бы им нужен был крааль — то напали бы пока меня с мальчиками не было дома. Наверняка отряд шел за вами по пятам… У них даже фотокарточка имелась — взгляните!

Фото плохого качества было сделано во время митинга в Гертоне, в профиль. Но при известной доле воображения присовокупив словесное описание — узнать меня было можно. Я почувствовал даже некое облегчение — необходимость играть в нейтралитет отпала сама собой. Какая уж тут непредвзятость и объективизм, когда за тобой отрядили охотиться банду головорезов из полусотни человек?

— Мне нужно добраться до грузовика, — сказал я, — Отправлюсь с утра.

— Выедем вместе, на рассвете. Коммандо уже собирается — мы настигнем уцелевших налетчиков и прикончим всех, — заявил Кристиан Боота, — Седлайте коней, друзья!

XVII ПАРОХОД

— Хотите прокатиться до Сан-Риоля? — огорошил меня предложением Винке.

Мы встретились в доме Стааля, после того, как я наконец довез до Капернаума бомбометы и пулемет. С «Максимом» расставаться было откровенно грустно, но, в отличие от грузовика, он в сделку не входил. А хитрость Герлиха я тоже осознал только недавно: какой смысл в автомобиле, если на тысячу верст в округе не найти ни капли горючего? Кусок металла — вот что он теперь представлял из себя, стоя под навесом Арсенала.

Арсенал — это вообще отдельная песня. Считалось, что у гемайнов нет армии. То есть, если угодно — все гемайны и есть армия. Основной боевой единицей были коммандо — отряды, состоявшие из родственников и соседей, собранных из ближайших краалей. Командиров как таковых у гемайнов не водилось — иерархия выстраивалась сама собой, исходя из личного авторитета, боевого опыта и количества домочадцев, прибывших на войну конно и оружно.

Ни в одной другой армии мира из этого не вышло бы ничего путного. Но в Натале — выходило превосходно. Инициативные, находчивые, здравомыслящие и прекрасно подготовленные гемайны с полуслова понимали друг друга и интуитивно принимали верные решения в боевой обстановке. На тактическом уровне, кажется, им не было равных. Такие мобильные части мечтал бы иметь под рукой любой военачальник Империи, Протектората или Альянса. Мобильные — и своенравные, неуправляемые. На стратегическом уровне у гемайнов начинался настоящий кошмар. Ее просто не было, этой стратегии! Ни генштаба, ни центрального интендантства, ни регулярных маневров сколько-нибудь значительными силами…

Был Арсенал — он отвечал за запасы оружия, боеприпасов и за тяжелое вооружение — тоже. Имелись даже пять сотен «фейерверкеров» — так их называли. Это и были, по сути, единственные регулярные войска Наталя. Фейерверкеры отвечали за тяжелое вооружение и формировались из добровольцев или по жребию — от каждой сотни мужчин при появлении вакансий призывали одного на два года. Он изучал артиллерийское, инженерное и подрывное дело. В распоряжении Арсенала имелись две десятипушечные батареи 77-миллиметровых орудий протекторатского производства, которые отлично зарекомандовали себя в годы Великой войны, дюжина пулеметов самых разных конструкций и какие-то совсем уж древние мортиры — чуть ли не бронзовые.

Бенхауэр, кстати, числился первым заместителем начальника Арсенала — отсюда его сноровка в обращении с пулеметом. А Винке только-только окончил службу и сопровождал шефа в Зурбаган в качестве адъютанта в зачет «дембельского аккорда». И вот теперь, после того, как тяжелое вооружение было передано в надежные руки фейерверкеров, я вернулся к Стаалю — чтобы взять у него интервью. Но архиепископа не было — он ускакал куда-то в сопровождении своей личной охраны — дьяконов, больше похожих на профессиональных убийц.

Зато был Винке.

— Хотите прокатиться до Сан-Риоля? — спросил меня он.

— Прокатиться на чем? Боюсь, мои посредственные навыки верховой езды испортят путешествие нам обоим, — покачал головой я.

— На пароходе! Мы отправимся на пароходе. В полдень от пристани Генисарета отходит «Магнолия» — и мы еще успеем купить билеты. Стааль поручил мне провести ре-ког-но-сци-ров-ку в устье Руанты, а вы — спецкор, вам всё равно, куда ехать, верно?

— Верно, главное — чтобы там что-то происходило…

Винке помрачнел.

— Присходит. Еще не стреляют, но уже дерутся. Зуавы ведут себя как настоящие свиньи… До полусмерти избивают каждого гемайна, кого встретят в тех краях… Риольцев пока не задирают, но зато досматривают все суда и фургоны; и железнодорожные составы, которые идут от нас в риольский порт — это плохо для торговли, и скоро Сан-Риоль взорвется. Говорят, уже начали раздавать оружие ополчению.

Я осмотрел его с ног до головы: борода у него была не такой эпичной, как у гемайнов постарше, и если снять патронташи и вместо шляпы надеть на него какое-нибудь нейтральное кепи — узнать в нем уроженца Наталя будет практически невозможно.

— Едем! — сказал я, — Нужно только забрать ранец.

Винке кликнул Кая, и тот согласился довезти нас на бричке до пристани. Генисарет располагался в пяти милях от Иерихона, так что времени было полно.

«Магнолия» оказалась шикарным прогулочным судном, на котором богатые горожане Сан-Риоля и иностранные туристы совершали круизы по реке. Белоснежный корпус, изящными обводами напоминавший лебедя, архаичные гребные колеса, живая музыка на верхней палубе, барышни в красивых платьях и шляпках с вуалями, галантные кавалеры, шампанское… Черт побери, я как будто оказался в другом мире!

— Что, не ожидали? «Натальское пароходство», однако! Дюжина пассажирских судов и еще две дюжины — грузовых, не считая барж и буксиров! — с довольным видом заявил Винке. — Гемайны — это не только бороды, лошади и винтовки. Мы можем всё! Если захотим.

Что бы он там ни говорил — но бороды и оружие у матросов присутствовали. Уж я-то разгляжу подмышечную кобуру даже под складками кителя! Наверняка, имелись на пароходе и стволы посерьезнее, чем револьверы скрытого ношения.

— Проходите, проходите! Каюта номер семнадцать! — дежурный матрос проверил наши билеты и замахал рукой, призывая подниматься на борт.

По гулким доскам трапа мы поднялись на пароход, следуя указателям, нашли каюту и оставили багаж. Краем глаза я увидел, что Винке сунул в карман револьвер, прежде чем выйти за дверь. Меня снова куда-то втягивают? Хотя, с другой стороны — времена нынче всяко неспокойные… Почистив одежду и обувь и приведя себя в Божеский вид под рукомойником, я глянул в зеркало с бронзовой рамой, скорчил рожу отражению и вышел, закрыв дверь на ключ.

На палубе царила какая-то праздничная суматоха: публика стояла вдоль бортов и махала провожающим, кругом были улыбки, бодрая музыка духового оркестра, крики чаек над рекой… «Магнолия» отходила от пристани, и, одетый с иголочки, в белой фуражке капитан вдруг выдал гудок, который прозвучал первыми аккордами известной танцевальной мелодии.

Пассажиры разразились аплодисментами, капитан подкрутил усы, оркестр на верхней палубе подхватил мелодию и продолжил ее, создав настроение небывалой легкости. Даже ради одного этого настроения стоило ломиться через полмира сюда, в Наталь… Давно мне не было так хорошо.

Это была одна из самых неловких ситуаций, которые со мной приключались за всю мою не такую длинную жизнь.

Стоит признать: я действительно выпил лишнего, воспользовавшись моментом — вынужденная трезвость среди добропорядочных минееров гемайнов была тому виной или мои собственные расшатанные нервы — неважно. Но — доступный алкоголь и непринужденная обстановка на «Магнолии» застали меня врасплох, и я задержался в буфете, один на один с бутылкой бренди и плиткой горького шоколада.

Почти прикончив полуштоф, я, игнорируя попытки пассажиров свести со мной знакомство, направился на нос поглядеть на огромные, яркие, чужие звезды и подумать о горькой судьбе своей. Знаете, как это бывает после полуштофа? Конечно, знаете.

И, черт побери, я столкнулся с ними в узком проходе между палубной надстройкой и фальшбортом, засмотревшись на мерную работу гребных колес. И облил его из полуштофа, конечно же.

— Вы?! — удивленно сказал Рафаэль Мастабай и белозубо рассмеялся.

— Вы?.. — Джози прикрыла рот ладонью, как будто испугавшись.

Это было черт знает что. Они, вдвоем — здесь?

— Извините, ради Бога, хватил лишнего…

Но им было уже все равно, они смотрели друг на друга с удивлением и легкой долей подозрения: действительно, мы познакомились с каждым из этой пары в обстоятельствах различных и причудливых, и их объяснение могло бы внести разлад в намечающуюся идиллию, так что я сделал совсем уж пьяный вид и нагло протиснулся между Рафаэлем и Джози, оттоптав, кажется, горному инженеру ноги.

Я натурально спрятался за кнехтом, вокруг которого толсто был намотан швартовочный канат, и даже снял фуражку, чтоб меня не заметили. Взволнованные молодые голоса, которые искали меня я слышал, но желания объясняться с ними не испытывал.

Рафаэль, как я успел рассмотреть, выглядел отменно — он явно поправил свое материальное положение, выстроил себе приличный костюм-тройку из дорогого сукна, кажется, даже цепочка от часов блестела — золотая. Наверное, нашел хорошее место.

А Джози была сама на себя не похожа. То есть — энергия, шарм и искра в ней были прежними, а вот манера двигаться и одеваться — изменились. Элегантное платье, сложная прическа, изящная шляпка, атласные перчатки — она походила на даму если не из высшего общества, то из полусвета — точно. Не та, совсем не та веселая девчонка с карнавала в Лиссе…

Они вполне могли встретиться — оба направлялись в Сан-Риоль, оба были молодые, яркие…

Давешняя легкость настроения пропала, уступив место меланхолии.

— Минеер, вы сегодня сам не свой! — Винке хлопнул меня по плечу, — Давайте, доставайте свою фотокамеру — скоро будет Синий каскад Теллури, такого зрелища вы во всем мире не увидите! Триста кубических метров самой что ни на есть живой воды падают с высоты в полверсты каждое мгновение!

— Это почему она живая, эта вода?

— Целебная! Там и лечебницы поставили, водяная взвесь, которая образуется вокруг каскада, благотворно влияет на легкие при вдыхании, ваннами лечат заболевания костной системы, для системы пищеварительной употребляют синюю воду внутрь… Настоящие чудеса исцеления там происходят. Пойдемте, пойдемте скорее!

Я спустился в каюту за фотокамерой и глянул в иллюминатор. Руанта завораживала — река действительно была великой. Полноводная даже в сухой сезон и такая широкая, что прибрежную полосу было видно едва-едва, только горы, близко подступающие к воде, нависали серо-красными гигантами над водной гладью.

Водопадов тут было множество — их питали снежные шапки гор. Целые потоки стекали в Руанту с отвесных утесов, и река бурлила и кипела, и грохотала, и это было великолепно. Всё это место называлось Теллури — Бог знает, что это значило. Различные минералы, выделяясь из горных пород, растворялись в воде и подкрашивали ее — так появились Желтый, Белый и Красный каскады.

Синий каскад предстал перед нами во всем своем великолепии за излучиной, которую делала река вокруг горы Таулок. Рев низвергающейся с невероятной высоты воды с непривычки оглушал. В воздухе, полном водяной пыли висела радуга, и мы замерли, пытаясь осознать увиденное. Некоторые пассажиры реагировали спокойнее — видимо, они уже бывали здесь раньше, например — путешествуя на этом самом пароходе в сердце Наталя.

Я сделал несколько снимков, прекрасно осознавая, что черно-белая фотография не в силах передать всего великолепия этого воплощения природной мощи.

— Всё же это вы! — настиг меня Рафаэль, — Я вас сразу узнал, еще вчера ночью. Куда вы пропали?

— А-а-а-а, господин Мастабай! — как можно более жизнерадостно улыбнулся я, — Я был сильно пьян и боялся сотворить что-нибудь вздорное. И сотворил — оттоптал вам ноги и сбежал. За это прошу прощения, от всей души — у вас и вашей прекрасной спутницы.

— Я знаю — вы с мисс Меркадор познакомились в Лиссе, она мне уже рассказала о вашем героизме.

Героизме? Это о тех типусах, которые пытались меня ограбить у порога ее дома? Интересная интерпретация…

— Но я и не думаю ревновать, — закончил он, — Выбери вы друг друга — она не уехала бы в Сан-Риоль, а потому это всё вздор, вздор! А знаете, что не вздор?

— И что же? — я пока не понял, как относиться ко всей этой ситуации.

— Я разбогател на дерьме, — глядя на мое вытянувшееся лицо, он расхохотался, — Вы — всего лишь пятый человек во всем мире, кому я рассказываю эту историю. Вы ведь помните, о чем я мечтал тогда, на «Гленарване»? Мечтал найти золото, на худой конец полиметаллические руды в Натале — а нашел залежи дерьма летучих мышей в пещерах в семи милях от Сан-Риоля. В первом же полевом выходе! Огромные карстовые пещеры, набитые дерьмом. Я — первооткрыватель новых, гигантских, может быть, крупнейших в мире залежей дерьма! Знаете, что это значит? Почему вы молчите? Вы побледнели?

— Селитра, — сказал я хриплым голосом, — Война.

Целый кусок пазла сложился в моей голове. Поведение риольцев, настойчивость Грэя, спешка в создании Федерации… Эффект бабочки в действии.

— Джентльмены, у вас такие серьезные лица, что мне, право, становится не по себе! — голос Джози — то есть мисс Меркадор — вернул меня к реальности, — Вы говорите по-имперски, да?

«Право», «джентльмены» — эти слова слетали с ее коралловых губок очень естественно. Так же естественно, как давались ей движения танца на помосте во дворе приморской гостинице. Но — лукавое движение глаз, поворот головы — и я увидел прежнюю Джози, ту самую девушку-фейерверк. Как долго она будет притворяться? Как долго Рафаэль не будет замечать ее притворство?

— Пустое, милая, пустое! Господин специальный корреспондент под впечатлением от рассказа о моем открытии. Вы ведь захотите написать об этом статью, м? Я могу дать вам подробное интервью с предварительными расчетами и химико-биологическими характеристиками моей находки!

Какого черта, почему бы и нет? Подольем масла в огонь, может быть, добавим Федерации головной боли! Не уверен, что Грэй рассказал своим приятелям из Альянса об открытии Мастабая… Шутки шутками, но на нашей планете существовало всего два источника природной селитры мировой значимости — у тамилов и на Сипанге, и оба уже показывали дно. Ученые били тревогу о будущем голоде из-за недостатка удобрений, и густонаселенные страны, не обладающие такими колоссальными черноземными ресурсами, как Империя, начинали искать выход из сложившейся ситуации. Замаячивший впереди недостаток продовольствия заставлял многих поглядывать в сторону законсервированных после Великой войны запасов оружия — особенно Протекторат, с дрожью вспоминавший свои «брюквенные зимы»…

Говорят, на Аппенинских островах и в Арелате велись разработки в сфере промышленного синтеза аммиака, но о сколько-нибудь серьезном результате пока не сообщали. А еще — селитра была и оставалась ключевым сырьем для военной промышленности. Дымный порох выходил из моды, но помимо него оставалась целая номенклатура взрывчатых веществ, которые делали на основе нитрата аммония.

Несмотря на всю свою эрудицию и образование, Рафаэль, видимо не понимал, что именно он сделал, когда рассказал миру о своей находке… И, судя по его прекрасному костюму и золотому брегету — продал ее местоположение.

— Конечно, господин Мастабай, я буду вам благодарен. В конце концов — я ведь из Географического общества, и полезные ископаемые — неотъемлемая часть моей работы! Но для начала скажите — по пути в Сан-Риоль я смогу воспользоваться телеграфом?