Спектроскоп души

Факты в деле Ратклиффа «The Facts In The Ratcliff Case», The Sun, 7 March, 1879.

I

Впервые я повстречал мисс Борджер на чайной партии в городке Р., где тогда посещал лекции по медицине. Это была высокая, не слишком привлекательная девушка. Лицо ее выглядело безжизненным, одни только глаза не знали покоя. Их нельзя было назвать яркими или выразительными, но они постоянно блуждали и, казалось, успевали поймать и отразить тысячу предметов. В то же время, стоило ей остановить на чем-то взгляд хотя бы на пару секунд, как глаза становились тупыми и сонными. Цвет глаз мисс Борджер мне так и не удалось определить.

После чая я оказался в числе тех, кого наш хозяин, преподобный мистер Тинкер, решил развлечь просмотром набора фотографий со Святой Земли. Пытаясь изобразить интерес к снимкам и объяснениям мистера Тинкера, которые слушал не в первый раз, я вдруг заметил, что мисс Борджер удостоила меня неотрывного взгляда. Встретившись с ней глазами, я почувствовал, что даже ради спасения собственной жизни не смог бы отвернуться от нее. Вынужденный стать участником небольшого эксперимента, я с профессиональной скрупулезностью постарался запомнить его течение.

Я ощутил легкое оцепенение мускулов лица и онемение нервов, которые обычно предшествуют физическому ступору, вызванному приемом наркотика. Мне пришлось бороться с ощущение вялости в теле, но в то же время мозг работал чрезвычайно интенсивно. Таким образом, получалось, что ее глаза, наподобие опиума, сковывали тело, но стимулировали умственную деятельность. Полностью осознавая окружающую обстановку, я в то же время не просто слушал рассказ мистера Тинкера о возвращении из Яффы, а реально сопровождал его в этом путешествии. Когда наконец мы достигли того места, где ослик преподобного мистера Тинкера делает последний крутой зигзаг, обходя скалу, закрывающую вид впереди, и преподобный мистер Тинкер с удивлением и радостью окидывает взором простирающуюся перед ним панораму Иерусалима, я тоже увидел все это в деталях и подробностях. Я видел Иерусалим в глазах мисс Борджер.

Когда ее взгляд возобновил наконец привычную пляску по комнате и освободил меня от унизительного порабощения, я с облегчением поблагодарил про себя фортуну. Избавленный от этого странного воздействия, я даже посмеялся над собственной слабостью. «Фу! – сказал я себе. – Оказывается, ты отлично подходишь для проведения экспериментов молодыми леди с гипнотическими способностями».

– А кто она, эта мисс Борджер? – при первой же возможности поинтересовался я у супруги преподобного мистера Тинкера.

– Как? Вы не знаете? – удивилась наша добрая хозяйка. – Она дочь дьякона Борджера.

– А кто такой дьякон Борджер?

– Замечательный человек! Один из столпов прихода моего мужа. Правда, молодежь посмеивается над его всегдашней заторможенностью, утверждая, что он вот уже двадцать лет ходит по городу, не просыпаясь. Однако, уверяю вас, я не знала более душевного, более ревностного христиа…

Я резко отвернулся, заставив миссис Тинкер удивиться еще больше. Дело в том, что я вновь почувствовал на себе взгляд субъекта моего расследования. Мисс Борджер сидела в углу комнаты, в стороне от других гостей. Я решительно направился туда и сел рядом с нею.

– Вот это правильно, – сказала она. – Я хотела, чтобы вы подошли. Вам понравилось ваше путешествие в Иерусалим?

– Да. Благодаря вам?

– Может быть… Но в ответ вы тоже должны оказать мне услугу. Мне сказали, что вы ассистент доктора Мэкка из хирургического отделения колледжа. Там завтра практические занятия. Я бы хотела побывать на них.

– Как пациент? – уточнил я.

– Нет, – рассмеялась она, – как зритель. Вы должны найти способ удовлетворить мое любопытство.

Со всей возможной деликатностью я выразил свое удивление таким экстравагантным желанием молодой леди и намекнул, что ее появление в операционной вызовет скандал. Она тут же сказала, что может одеться мужчиной. Я объяснил, что отношения между медицинским колледжем и пациентами, которые соглашаются на хирургическую операцию в присутствии студентов, основаны на взаимном доверии. Поэтому с моей стороны было бы бесчестно провести туда кого-то постороннего, неважно – мужчину или женщину. Однако этот аргумент не произвел на нее впечатления. Тогда мне пришлось прямо и категорически отказаться от сотрудничества с нею в этом предприятии.

– Что ж, ладно, – заметила она. – Придется поискать другой способ.

На следующий день я тщательно проверил операционную и убедился, что мисс Борджер не сумела туда тайком проникнуть. В назначенное время появились студенты, как всегда, шумные и беззаботные. Они сразу же устроились на самых нижних ярусах амфитеатра вокруг операционного стола и, достав блокноты, стали точить свои карандаши. Мне было знакомо каждое лицо в аудитории. Мисс Борджер здесь наверняка не присутствовала.

Я запер дверь, ведущую в коридор, и проверил комнату по другую сторону амфитеатра. Там в ожидании операции находились около дюжины взволнованных и удрученных пациентов, а также их друзья, которые выглядели, пожалуй, еще более напуганными. Но ни мисс Борджер, ни кого-то похожего на нее в их числе я не заметил.

Наконец через свою личную дверь решительно вошел доктор Мэкк. Он внимательно осмотрел стол, на котором были разложены готовые к употреблению инструменты, и, убедившись, что все находится на своем месте, приступил к вводной лекции.

Как обычно, планировалось несколько несложных операций: две или три по поводу косоглазия, одна по поводу катаракты, удаление нескольких кист и опухолей, больших и маленьких, и ампутация размозженного большого пальца у железнодорожного кондуктора. После каждой операции я отводил пациентов обратно в комнату для ожидания и доверял заботам их друзей.

Последней в аудиторию вошла бедная старая леди по имени Уилсон, у которой одно из колен уже много лет было сильно искривлено ревматизмом. В подобных случаях лечение применяется простое и жестокое. Сустав выпрямляется с помощью грубой физической силы.

Миссис Уилсон категорически отказалась от анестезии. Ее уложили навзничь на операционный стол, подложив под голову подушку. Коленный сустав закостенел под углом в двадцать–двадцать пять градусов от прямой линии. Как я уже сказал, корректируется такое отклонение прямым и сильным нажимом на колено сверху.

С помощью молодого хирурга большой физической силы доктор Мэкк приступил к процедуре. Такая операция считается одной из самых мучительных, которые только можно себе представить. Я встал в головах у пациентки, чтобы удерживать ее за плечи, если она попытается вырваться. Между тем, в ее состоянии после того, как ее положили на стол, произошли примечательные изменения. Если раньше она была очень встревожена, то теперь совершенно успокоилась. Она неподвижно лежала на спине, ее направленные вверх глаза не двигались, веки отяжелели, словно в момент засыпания, а лицо застыло в полной безмятежности. Трудно было поверить, что она приготовилась испытать жесточайшую боль.

Правда, оценить ее удивительную храбрость я успел только мимоходом. Жестокая операция началась. Хирург с помощником стали, не отрываясь и постепенно наращивая силу, давить на закостеневшее колено. Вероятно, даже испанская инквизиция не применяла методов, причиняющих более страшные физические муки, чем те, которые испытывала сейчас эта женщина. Однако ни один мускул не дрогнул у нее на лице. Она по-прежнему дышала легко и размеренно, на лице сохранялось выражение покоя, а в тот момент, когда страдания должны были достигнуть максимума, я увидел, что глаза у нее закрылись, и она мирно уснула.

В этот же миг огромные усилия хирургов возымели успех. Закостенелый сустав поддался, и раздался отвратительный звук – неописуемый скрип и скрежет костей живого человека. Он был так ужасен, что даже старый хирург, чьи чувства притупились за годы подобных операций, побледнел и изменился в лице. Искривленный сустав встал на место, и нога стала такой же прямой, как и здоровая.

А следом за этим ужасающим звуком я вдруг услышал легкий звенящий смех.

Свет на операционный стол, стоящий в углублении посреди операционной, падал сверху. Расположенная прямо над столом шахта размером в пять или шесть квадратных футов уходила через чердачный этаж здания к прозрачному фонарю на крыше. Шахта была такой глубокой и узкой, что люк над нею можно было увидеть только с ограниченного пространства непосредственно вокруг стола.

Смех, поразивший меня, исходил откуда-то сверху. Если бы его услышал кто-то еще, кроме меня, он, вероятно, принял бы его за истерическую реакцию пациента. Но мое положение позволяло разобраться с этим лучше. Я инстинктивно взглянул наверх, туда, куда был направлен неподвижный взгляд миссис Уилсон.

Там, в квадратном окне, на фоне голубого неба я увидел голову и шею мисс Борджер. Рама светового фонаря была сдвинута, чтобы дать доступ свежему воздуху. Молодая женщина, видимо, лежала на плоской крыше. Оттуда она могла прекрасно видеть все, что происходило на операционном столе. Лицо у нее горело живым интересом и отражало простодушное удивление, смешанное с восторгом. Когда я посмотрел на нее, она весело кивнула мне и приложила палец к губам, призывая хранить молчание. Возмущенный, я торопливо отвел взгляд. После того что случилось вчера вечером, я боялся под влиянием ее глаз вновь потерять самоконтроль.

Отрезая острыми ножницами конец повязки, доктор Мэкк прошептал мне:

– Совершенно беспрецедентно! Никаких признаков потери сознания, никаких следов функциональных нарушений. Она просто уснула спокойным сном в тот момент, когда невыносимая боль свела бы с ума даже крепкого мужчину.

Закончив дела в операционной, я тут же отправился на крышу здания. Когда я протиснулся через люк, мисс Борджер поднялась на ноги и без малейших признаков смущения двинулась мне навстречу. Лицо у нее светилось от удовольствия.

– Ведь правда это было великолепно? – протягивая мне руку, с улыбкой спросила она. – Я даже слышала, как притирались и крошились кости!

Я не стал пожимать ей руку.

– Как вы сюда попали? – спросил я, избегая ее взгляда.

– Очень просто! – пояснила она, заливаясь серебристым смехом. – Я пришла очень рано, на рассвете. Сторож оставил дверь приоткрытой, и, пока он ходил в погреб, я проскользнула внутрь. Все утро я провела там, где делают вскрытия. А когда студенты стали подниматься по лестнице, забралась сюда, на крышу.

– Вы хоть понимаете, мисс Борджер, – сурово спросил я, – что совершили серьезный проступок? Вас следует вывести отсюда как можно быстрее и незаметнее.

Похоже, она не обратила внимания на мои слова.

– А теперь, – проговорила она, – думаю, ничего интересного здесь больше я не увижу. Так что мне пора уходить.

Я провел ее через чердак, который загромождали коробки и бочонки, набитые человеческими костями, и через пустую в этот час медицинскую библиотеку. Затем по черной лестнице мы спустились в огромный и безлюдный лекционный зал для химиков и оттуда в анатомический кабинет, заполненный препаратами, обычно наводящими ужас на лиц женского пола. Я молчал, она тоже, но, как я чувствовал, даже не глядя на нее, глаза у нее рыскали повсюду, жадно поглощая всю эту странную для нее обстановку. Наконец мы оказались в подвальном коридоре, в конце которого находилась редко используемая дверь, выходящая в проход между домами, откуда уже можно было попасть на улицу. Через эту дверь в здание доставляли трупы для вскрытия. Я вынул из кармана связку ключей и открыл замок.

– Теперь вы на свободе, – произнес я.

И тут, когда мы стояли там в конце темного коридора, мисс Борджер к моему величайшему изумлению обхватила меня обеими руками за шею и поцеловала.

– До свидания, – проговорила она и исчезла за полуоткрытой дверью.

Когда на следующее утро я проснулся, проспав более пятнадцати часов, то обнаружил, что не могу оторвать голову от подушки из-за тошноты. Симптомы были точно такие же, как после приема чрезмерной дозы лауданума.

II

Я решил, что мое личное достоинство и профессиональная репутация требуют изложения всех этих фактов перед тем, как я кратко остановлюсь на своем экспертном заключении в деле об убийстве Ратклиффа. Иначе характер моих отношений с обвиняемой может быть ложно истолкован.

Обстоятельства этого громкого дела несомненно еще свежи в памяти широкой публики. Мистер Джон Л. Ратклифф, богатый коммерсант средних лет из Бостона, приехал в Сент-Луис в свадебное путешествие со своей молодой женой. Его внезапная смерть в отеле «Плантерс», последовавший за этим арест его жены, у которой в городе не было ни друзей, ни знакомых, предъявление ей обвинения в убийстве путем отравления, противоречивые заключения медиков в ходе судебного процесса и полное отсутствие прямых улик против подсудимой – все это привлекло всеобщее внимание и возбудило общественный интерес до небывалого уровня.

Следует напомнить, что, как утверждало государственное обвинение, отношения мистера и миссис Ратклифф, по наблюдениям гостей и служащих отеля, нельзя было назвать благополучными. За столом он редко заговаривал с нею и обычно сидел, отвернувшись. В течение нескольких дней перед своей болезнью он бесцельно бродил по отелю и выглядел ошеломленным, словно под грузом тяжкого умственного напряжения, а когда кто-то из обитателей отеля обращался к нему, вздрагивал, словно просыпаясь, и отвечал невпопад или не отвечал вообще.

Было также установлено, что благодаря смерти мужа миссис Ратклифф становилась единственной владелицей огромного состояния.

Обстоятельства смерти мистера Ратклиффа были совершенно ясны. Двадцать четыре часа до вызова врача никто, кроме жены, его не видел. В тот день за обедом в ответ на деликатный вопрос соседки по столу миссис Ратклифф с величайшим спокойствием объявила, что у ее мужа серьезное недомогание. Поздним вечером, в начале двенадцатого, она позвонила и без видимых признаков волнения сообщила, что ее муж, судя по всему, умирает и что стоило бы вызвать врача. Пришедший через пару минут доктор Калберт нашел, что мистер Ратклифф с трудом дышит и находится в глубоком обмороке. Доктор в суде клятвенно заверил, что едва он вошел в номер, обвиняемая, показав на кровать, хладнокровно заявила: «Кажется, я его убила».

Свидетельство Калберта недвусмысленно указывало на отравление лауданумом или морфином. Пульс у мужчины был редким, но наполненным, кожа холодной и мертвенно-бледной. Лицо его выглядело спокойным, но совершенно бескровным, губы казались синевато-серыми. Он уже впал в кому, вывести из которой его было невозможно.

Обычные врачебные приемы не принесли успеха. Поколачивание ладоней и подошв, а также воздействие электричеством на голову и позвоночник не произвели воздействия на умирающего. Доктор поднял ему веки и увидел, что зрачки сократились до размеров булавочной головки и сошлись внутри. Чуть позднее затрудненное дыхание перешло в устрашающее клокотание слизи в трахеях, у больного начались конвульсии, изо рта пошла обильная пена. Затем его нижняя челюсть упала на грудь, и через четыре часа после прибытия доктора Калберта последовали паралич и смерть.

Несколько самых известных практикующих врачей города, участвовавших во вскрытии, под присягой заявили, что, по их мнению, симптомы, отмеченные доктором Калбертом, не только указывают на отравление опиумом, но и исключают любую другую причину смерти.

С другой стороны, у обвинения не были никаких свидетельств того, что миссис Ратклифф покупала в Сент-Луисе опиум в любой форме. Более того, в номере после случившегося также никаких следов опиума не обнаружили. Правда, обвинитель в заключительном слове постарался это последнее обстоятельство обратить против обвиняемой. Он заявил, что исчезновение любого сосуда, содержащего или содержавшего лауданум, при том, что все свидетельствует о применении именно этого средства, служит основанием утверждать, что убийство является умышленным, и сводит на нет возможные попытки защиты выдвинуть теорию о случайном отравлении. Обвинитель представил дюжину гипотетических способов, с помощью которых миссис Ратклифф могла заблаговременно избавиться от этой улики. Впрочем, судья, подводя итог, разумеется, предупредил присяжных, что не следует принимать за истину гипотезы обвинителя.

В то же время судья обратил особое внимание на обвинительное заключение медиков и на хладнокровное заявление миссис Ратклифф доктору Калберту: «Кажется, я его убила».

После вскрытия и качественного анализа содержимого желудка умершего я предстал перед судом в качестве свидетеля защиты.

Тогда же я наконец увидел обвиняемую. Когда я принес присягу и ответил на вступительные вопросы, миссис Ратклифф подняла вуаль, которую носила с самого начала процесса, и, словно и не прошло пяти лет, снова взглянула мне в лицо незабываемым взглядом мисс Борджер.

Должен признать, что мое поведение в первый момент после такого неожиданного открытия дало основания для появившихся впоследствии сообщений о каких-то моих особых отношениях с подсудимой. Ее взгляд сковал не только меня, но и мой язык. Я снова увидел Иерусалим и лицо в квадрате голубого неба в операционном зале старого медицинского колледжа. Только проявив значительные усилия, которые привлекли внимание судьи, присяжных, защитников и публики, я сумел продолжить свои показания.

Я убежденно свидетельствовал в пользу обвиняемой. Конечно, все факты я получил уже после смерти убитого. Все началось со вскрытия. Никаких признаков того, что отравление последовало от лауданума или какого-то другого средства, не обнаружилось. В кишечнике не оказалось видимой патологии, не наблюдалось переполнения сосудов головного мозга и серьезных эффузий. Попытки найти какие-либо признаки, указывающие на смерть от отравления, ни к чему не привели. Более того, проведенный мною химический анализ доказал отсутствие яда в организме. Запаха опиума также не чувствовалось.

Я использовал для поиска морфинов азотную кислоту, раствор хлорокислого железа, хромат калия и, что важнее всего, йодноватую кислоту. Я провел также проверку с помощью мекониевой кислоты с хлорокислым железом. Я воспользовался для проб методами Лассена, Дюблана и Фландена. В соответствии с нашими знаниями в области органической химии, я доказал, что, независимо от симптомов, проявившихся у мистера Ратклиффа перед смертью, причиной его кончины не мог быть ни лауданум, ни какой-либо другой яд, известный науке.

На вопрос обвинителя относительно моего знакомства с обвиняемой я сумел ответить правдиво, но так, что мое медицинское заключение не потеряло силу. И именно на основе этого заключения присяжные после короткого совещания вынесли оправдательный вердикт.

Дал ли я ложные показания? Нет! Все мои утверждения были научно обоснованы. Я знал, что ни капли лауданума и ни крупицы морфина не попало в рот мистеру Ратклиффу. Может, мне следовало высказать свое мнение о подлинной причине смерти мужа обвиняемой и рассказать о своих предыдущих наблюдениях за мисс Борджер? Нет! Никакой суд не стал бы выслушивать подобные истории. Я знал, что эта женщина не убивала своего мужа. Но я был твердо уверен – насколько можно быть уверенным там, где нет твердо установленных фактов и конкретных законов, – что она отравила его, а точнее – довела до смерти своим взглядом.

Думаю, благодаря своей профессии я не склонен доверять сенсуализму и в растерянности блуждать в лабиринте психологических рассуждений. Я сделал приведенное выше утверждение преднамеренно, полностью сознавая, что из этого следует.

В чем состоит тайна пагубного воздействия, которое эта женщина оказывала с помощью своего взгляда? Может быть, такая склонность передалась ей по наследству от предков? Может быть, оккультный процесс эволюции придал ее взгляду свойства опийного мака? Как она сумела стать Опийной Леди? Пока я не могу ответить на эти вопросы. Возможно, не смогу вообще никогда.

Но я решительно отрицаю, что защищать миссис Ратклифф на процессе меня заставили какие-то особые чувства к ней. В доказательство этого могу представить письмо, которое она написала мне уже после оправдания. В нем она предлагает мне саму себя и все свое состояние. Есть у меня и копия моего ответного письма, в котором я вежливо отклоняю это предложение.