— Поднимайся, Джонни, — нехорошо улыбаясь, сказал охранник. — Поднимайся, лохматый, успеешь еще нахрапеться.
— Что такое? — ничего не понимая спросонок, пробормотал Джонни Сперанза. Спустил ноги с койки. — Что такое, а?
— Пошли, пошли. С тобой тут хотят потолковать.
— Ночью? Почему ночью?! Никуда не пойду! Я свои права знаю!
— А вот сейчас я тебе напомню и твои обязанности… — и охранник вполсилы, но с хорошим оттягом огрел Сперанзу резиновой дубинкой по почкам.
Сперанза охнул и понял, что спорить не время. Ну ладно. Когда директор Бакли сдержит свое слово, он, Сперанза, свое возьмет. Он безропотно подставил руки, чтобы на них застегнули браслеты, сам с наслаждением представляя, как, выйдя на волю, подстережет этого ублюдка где-нибудь и накуражится вдоволь. А лучше бы у того была дочка лет тринадцати. Надо будет первым делом узнать, нет ли у него дочки. Неважно, сколько лет пройдет— три, пять… Бакли — порядочный мужик, обычно раньше или позже он держит слово. А на память Сперанза никогда не жаловался.
Правда, совершенно непонятно, что ему от Сперанзы то в обмен надо. «Придержи собак…» Но, в конце концов, суметь дать понять, что ему надо, — это не проблема Сперанзы, а проблема самого директора. Не сумел — пеняй на себя.
— А почему в душевые? — не удержался от вопроса Сперанза.
— А потому что там хорошо, — оскалился охранник. Такое Сперанзе не понравилось, но в данный момент это была только его проблема никого, похоже, не волновало, что ему нравится, а что нет. «Сволочной мир, — подумал Сперанза совершенно искренне, — какой сволочной мир. И все люди в нем — сволочи.
Особенно копы и охранники.»
Увидев в душевой не кого-нибудь, а именно директора Бакли, Сперанза в первый момент обрадовался.
— Привет, Джонни, — ласково сказал директор, когда охранник, продолжая усмехаться, вышел. — Ты, верно, уж спал? Ну, извини.
Сперанза так растерялся, что не ответил. Просто не придумал, что тут ответить. Со стороны главного начальника в тюрьме — это было уж слишком. Это уж походило на издевку.
Через минуту он понял, что так оно и есть.
Сэм Бакли с отвращением и ненавистью мерил взглядом мерзкого коротышку, вонючего скунса, насильника и убийцу несовершеннолетних, прекрасно знающего все свои существующие и несуществующие права, — и оттого, что всего лишь несколько часов назад он, директор, порядочный и положительный человек, вынужден был заискивать перед ним, удесятеряло и ненависть, и отвращение. Сэм Бакли слетел с катушек. У него не было сил бороться с искусительным желанием раздавить наконец этого слизняка. Эту тварь. Эту… эту мушиную личинку.
Забыть свое унижение перед Сперанзой Сэм Бакли мог одним-единственным способом: отомстив за это унижение. Достойно отомстив.
— Слышал, что нынче случилось с твоим дружком Пармелли?
— Пармелли? Это из охраны? Какой он мне дружок? Он мне вовсе не дружок.
— А кто тебе дружок? Нич? А вот Пармелли, оказывается, последние дни сильно косил под Нича. А мы-то тут всполошились!
— Как это — косил?
— А ты не знал?
— Да откуда мне знать?! — уже не на шутку занервничав, вопросом на вопрос ответил Сперанза. Что-то произошло, а он не знал. Что-то сильно изменилось. Опять стало непонятно, как себя вести.
— Я думал, есть откуда. Ведь это ты вместе с Пармелли пудрил нам мозги этим дурацким списком.
«Так вот в чем дело», — подумал Сперанза; ему показалось, что он уразумел наконец суть происходящего. И проговорил:
— Список действительно есть. И в нем сейчас остался один-единственный…
Директор Бакли осклабился.
— Все, Джонни, кончился ваш список. Теперь пошел мой. И начинается он, Джонни-бой, с тебя.
Первым же ударом директор Бакли сломал Сперанзе челюсть. А потом, начав бить ногами, он снова уже не смог остановиться, потому что с каждым криком корчащегося на кафельном полу человечка директор ощущал себя все свободнее. А ведь сказано даже в Конституции США: все люди рождаются равными, свободными и наделенными стремлением к счастью.
И каждый стремится к нему, как умеет.