Список

Ист-Пойнт, округ Леон Тюрьма штата Флорида

Директор тюрьмы казался подавленным. Не на шутку подавленным. Это был человек лет сорока пяти, высокий, крепкий и немного грузный — сидячая работа, что поделаешь; у него было рыхловатое, открытое лицо и добрые глаза. Скалли не так представляла себе начальников тюрем; впрочем, начальники тюрем, вероятно, не менее разнообразны, чем их подопечные.

Было очень душно. Флорида. И немного затхло. Странно, что лишь немного. Вообще, тюрьма, надо признать, находилась в очень приличном состоянии. Скалли не могла бы назвать себя большим специалистом по тюрьмам, но ей хватало ее эрудиции, чтобы отличить ухоженное помещение от запущенного, проветренное помещение от прокисшего… Начальник тюрьмы Сэм Бакли не зря ел свой хлеб.

У Сэма были больные глаза.

Он вел своих гостей сейчас по бесконечным коридорам, кивал дежурным охранникам, предупредительно открывал перед агентами то решетчатые, то глухие цельнометаллические двери, закрывал их за ними — и совсем не походил на человека, который что-то собирается скрывать. Он походил на человека, у которого беда.

И еще Скалли казалось, будто он похож на человека, который жестоко напуган.

— Причину смерти определили? — спрашивал тем временем Молдер.

— Да, — сдержанно отвечал Бакли, но от глаз Скалли не укрылось, как болезненно дрогнуло его лицо при слове «смерть». «Что-то он такое знает об этой смерти, чего не хочет нам говорить, — подумала она. — Или хотя бы подозревает.»

«А может, — вдруг подумала она, — Бакли просто дружил с убитым?

А может, наоборот? Может, он опасается, что следствие выявит какие-то счеты или трения между ним и убитым, и на него падет подозрение? В конце концов, начальнику тюрьмы куда проще проникнуть в пустую, но запертую снаружи камеру и оставить там труп, а потом снова запереть решетку…»

— Удушение, — бесстрастно рассказывал Бакли Молдеру. — Насколько можно судить — удушение. Подушкой, скорее всего.

— Интересно, как ваш служащий мог быть убит в пустой камере?

— Честно говоря, — нехотя ответил Бакли, — я не могу этого понять. Такое не могло произойти. Мы принимаем все меры предосторожности, и у нас, вообще говоря, очень редки происшествия. Вы можете посмотреть документы. Показатели в моей тюрьме выше средних по стране.

«Как он сказал это: «В моей тюрьме», — отметил Молдер. — Чуточку с гордостью, но и чуточку с болью… Он очень переживает то, что случилось. Хоть и делает вид, что железный и снаружи, и внутри. Моя тюрьма. Так монарх мог бы сказать: «Моя страна».

— Но все же происшествия случаются?

— Как без них… Тюрьма — это полицейское государство. Сюда попадают за насилие и попадают насильственно. А дальше так и идет…

— Кто мог иметь зуб на убитого? — спросила Скалли.

Бакли покосился на нее.

— В том-то и дело, что заключенные симпатизировали ему. То есть… знаете, я далек от того, чтобы идеализировать отношения персонала и подопечных, — и те и другие обычные люди. Со всеми человеческими слабостями. И тем и другим тут тяжело. Но именно Кэлверт Хоуп мог бы сказать, что у него со смертниками хорошие, душевные, приятельские отношения. Пожалуй, в открытую о нем не говорил плохо никто.

— Кроме Нича Мэнли? — спросил Молдер как бы невзначай.

— Нич… да, — помедлив, ответил Бакли. — Но ведь он казнен.

— Скажите, — Молдер взял быка за рога, — как вы относитесь к словам Нича о том, что после смерти он вернется и будет мстить?

Бакли поджал губы. Открыл перед агентами очередную дверь, кивнул очередному охраннику.

— Многие хотели бы вернуться, — неопределенно проговорил он, — И, наверное, многим кажется, что они вернулись бы исключительно за тем, чтобы мстить. А мне, знаете, всегда казалось, что если бы человеку дано было возвращаться, он… побывав там… и вообще поразмыслив как следует, нашел бы себе тут массу более подходящих и достойных дел.

— Вы тоже философ? — спросила Скалли.

И снова Бакли кинул на нее косой внимательных! взгляд.

— Я — нет. Это Нич был философом. Он был действительно умным человеком, очень умным. Я ему и в подметки не гожусь. Если бы он был на свободе — ему дали бы Нобелевскую премию как минимум. Но он совершил ошибку. Убил он копа или нет — это уже не так важно.

— То есть как это? — опешила Скалли.

— Когда такой умный человек не находит ничего лучше, чем грабить магазины, — это, наверное, все-таки ошибка. Правда? За эту ошибку он расплатился своей жизнью.

— Но это могла быть и не его ошибка, — вступилась Скалли, — Общество, среда…

Бакли горько усмехнулся.

— Припоминаю старый анекдот, — проговорил он. — Двое крупных ученых, психолог и социолог, возвращаются в отель после конференции на тему «Социализация антисоциальных элементов и проблемы сдерживания преступности». И видят, как здоровенный громила смертным боем бьет маленькую чистенькую старушку. «О! — не сговариваясь, говорят оба и показывают на преступника. — Этот человек нуждается в нашей помощи!»

— Что вы хотите этим сказать? — настороженно спросила Скалли.

— Если такого умного человека, как Нич, одиннадцать лет гноили в тюрьме, а потом поджарили-таки, это тоже чья-то ошибка, и за нее тоже следовало бы кому-то ответить. Беда только, что отвечают за ошибки обычно не те, кто их совершает.

— Вы противник смертной казни?

— Я не люблю казнить.

— А кто любит?

— Видите ли… Тюрьма — такое место, где нет ничего, кроме горечи и озлобления. Ничего. Двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, триста шестьдесят пять дней в год. Люди здесь доведены до крайности. И тем не менее — к Кэлверту заключенные относились неплохо. Это что-то да значит. Только очень умный грабитель Нич…

Молдер встрепенулся.

— Вы считаете, что закоренелый преступник и на том свете остается преступником?

Бакли снова поджал губы и помедлил, прежде чем ответить.

— Я думаю, что на том свете (если он, конечно, есть) множество преступников перестают быть преступниками. Но некоторые особо умные и потому особо гордые, возомнившие себя невесть кем… они могут остаться. Их, наверное, и сам Бог не сумеет убедить раскаяться. Потому что они уверены, будто они сами — Бог.

Молдер медленно покивал, будто именно этого ответа и ожидал.

— То есть, — цепко ухватилась за слова директора Скалли, — вы все-таки пытаетесь намекнуть, будто верите в то, что Нич вернулся с того света?

Бакли не ответил. Открыл перед ними очередную дверь; вежливо посторонился, пропуская даму и ее спутника перед собой.

— Вы можете осмотреть тело убитого, — сказал он.

Здесь запах все-таки был. Неудивительно в такой духоте… Хотя, подумала Скалли, борясь с подкатывающей тошнотой, пожалуй, все-таки… все-таки… как-то чересчур. Она быстро подошла к столу, на котором, укрытый белой простыней, лежал неприятный, дурно пахнущий предмет, сутки назад бывший исполнительным, добросовестным и славным старшим охранником отделения смертников Кэлвертом Хоупом.

— Мы ждем вечером патологоанатома из штата, чтобы он сделал официальное вскрытие, — говорил тем временем Бакли, остановившись на пороге.

— Скажите, — спросил Молдер, вполне доверяя напарнице в деле осмотра трупа и не делая ни малейшей попытки последовать за нею, — у Нича Мэнли были друзья в отделении? Среди заключенных?

Бакли саркастически усмехнулся. Едва заметно, но от Молдера эта усмешка не укрылась. Он даже понял, что она значила. Эти пижоны с воли, значила она, попадают сюда и не понимают, куда попали, и продолжают мыслить категориями нормальной жизни: дружба, друзья… Молдер ощутил себя глупым, восторженным и невоздержанным на язык мальчишкой.

— В тюрьме у каждого должны быть друзья, — сдержанно ответил Бакли. — Чтобы присматривать за врагами и вовремя предупредить, если что. Но у Нича не было друзей. Его просто боялись, — он запнулся, — Разве что Сперанза…

— Господин директор, — позвала Скалли, снова накрывая простыней труп. У нее был странный, какой-то невероятно напряженный голос — казалось, он вот-вот порвется. Казалось, она увидела привидение.

— Что такое? — спросил Бакли.

— Труп. Я думаю, вам стоит его охладить как следует. Иначе к вечеру будет уже нечего вскрывать.

Какое-то мгновение ее слова доходили до сознания мужчин — доходили явно с трудом. Потом оба поспешно шагнули к столу. Когда они оказались совсем рядом, Скалли с готовностью откинула простыню.

— Иисусе, — потрясенно прошептал Бакли, отступая назад.

Трупа, в сущности, уже не было. На столе тяжко и отвратительно копошилась гора мушиных личинок. Из этого множественного, слитного шевеления едва выглядывали хрящ носа, развалившаяся кисть руки с полуобнаженной костью…

— Повелитель мух, — тихо сказал Молдер.

Скалли опустила простыню.

— Духота, — сказала она. — Ваш эскулап сделал колоссальную ошибку, что не убрал тело в холодильник сразу.

Она хотела сказать еще кое-что, но сдержалась. Не стоило сразу настораживать Бакли. Такая преступная халатность для человека, который все время работает во Флориде и знаком со всеми факторами здешнего климата — в том числе и такими, — была непростительна. Невозможна. Настолько невозможна, что напрашивалось единственное объяснение: это было сделано нарочно. Тогда ко времени прибытия патологоанатома труп оказался бы испорчен уже настолько, что вскрытие превратилось бы в простую формальность. Что-либо выяснить толком оказалось бы уже невозможно.

Сокрытие улик.

Что это там сморозил Молдер? Про мух…

Что ты сказал? — спросила Скалли.

Молдер не ответил.

Джонни Сперанза, о котором Бакли упомянул как о единственном человеке, ухитрявшемся поддерживать более-менее приятельские отношения с Ничем, оказался бойким молодым афро роста чуть ниже среднего, с головой, напоминавшей ком металлической стружки из-за множества тщательно заплетенных косичек, слаженно и упруго мотавшихся вправо-влево при каждом его резком — а иных он не совершал — движении. «Наверное, у него уходит на эту прическу немало времени и прилежания, — подумали Скалли и Молдер одновременно, — неплохие тут условия, если заключенные ухитряются выглядеть, как эстрадные певцы, хоть и средней руки…» Арестован был Сперанза за изнасилование несовершеннолетней с нанесением тяжких телесных повреждений, через пару дней оказавшихся вдобавок и вовсе несовместимыми с жизнью; на следствии выяснилось, что это был уже четвертый подобный подвиг на его счету; правда, прежде любвеобильный молодой человек не делал жертв инвалидами. Держался он как рок-звезда на отдыхе и сразу попытался поставить себя с агентами на равных: развалился на стуле, кинул ногу на ногу так, что пяткой едва не попал себе в ухо, и бурно жестикулировал на протяжении всего разговора.

«Жаль, нельзя дать ему для начала пару оплеух, — против воли подумала усевшаяся напротив Скалли, — Чтобы беседа лучше клеилась.»

Молдер остался стоять за ее спиной и только привалился спиной к стене, внимательно и как-то очень холодно глядя на заключенного. Сэм Бакли, брезгливо кривясь, извинился и вышел: дескать, дела.

Скалли оглянулась на напарника, но тот был явно не расположен начинать беседу. Это уже входило у них в систему: Скалли начинала, а подчас и заканчивала сбор предварительных показаний — а Молдер, когда они оставались вдвоем, вдруг начинал их интерпретировать самым неожиданным образом. Иногда Скалли думалось, что лучше бы он и не начинал. Дело бы двигалось быстрее.

Правда, порой она в конце концов убеждалась — всякий раз с изумлением, будто впервые, — что как раз именно эти. невообразимые соображения только и выводили следствие из тупика.

Но сейчас тупиком и не пахло; дело было, скорее всего, не из сложных. Так что Скалли была даже рада молчанию Молдера.

— Говорят, вы верите в утверждения Нича Мэнли?

— Кто говорит? — немедленно парировал Сперанза.

Скалли сдержалась. Только помедлила мгновение, тщательно подбирая слова, и очень спокойно спросила:

— Вы верите в утверждения Нича Мэнли?

— Мистера Мэнли звали Наполеон, — весело оскалившись, сказал Сперанза. — Ничем он был только для друзей. Вы подруга мистера Мэнли?

Скалли уселась поудобнее. Разговор, похоже, обещал быть долгим.

— Казненный на электрическом стуле за двойное убийство преступник по кличке Нич, — отчетливо произнесла Скалли, — согласно показаниям многих свидетелей несколько раз высказывался в том смысле, что обрел бессмертие и намерен вернуться после казни и отомстить кому-то. Согласно показаниям тех же свидетелей, вы поддерживали с преступником по кличке Нич приятельские отношения. Насколько убедительными и обоснованными вам, как приятелю преступника по кличке Нич, казались эти странные заявления преступника по кличке Нич?

Сперанза облизнул лиловые губы. Стрельнул глазами по сторонам, снова облизнулся. Встряхнул своим комом проволок. И, видно, так и не нашел, к чему придраться. А может, просто понял, что доводить Скалли дальше не стоит — может оказаться себе дороже.

«Сейчас начнет доставать меня как-нибудь иначе», — подумала Скалли.

Похоже, она оказалась права. Во всяком случае, мгновением позже она уже решила, что попала в точку. То, что начал говорить Сперанза, можно было расценить только так.

— Вопрос не в том, вернется ли Нич, — сказал он и принялся раскачиваться на стуле. — Вопрос в том, когда и как он вернется.

— Сперанза, что вы хотите сказать? — спокойно спросила Скалли, словно речь шла о чем-то совершенно обыденном и повседневном, вроде сбыта наркотиков или скупке краденого. — Вы верите, что охранника Хоупа убил с того света Нич?

— А как иначе вы объясните смерть этого пидора? — вопросом на вопрос ответил не теряющийся Сперанза.

— Очень просто. Охранник совершил какую-то оплошность, а кто-то из заключенных ею воспользовался.

Вы на что это намекаете? — насторожился Сперанза и на миг перестал раскачиваться. — Вы не вздумайте на меня это повесить! Не получится! Я свои права знаю!

— Я ни на что не намекаю. Я просто ответила на ваш вопрос.

— Чепуха. Здесь не делают оплошностей. Нам носу не дают высунуть за решетку!

— Думаю, при наличии желания и упорства здесь можно многого добиться.

— Разумеется. У нас тут свой мир, и вам его все равно не понять. Но для того чтобы попасть из камеры в коридор или тем более в другую камеру, усилий даже всех зэков Ист-Пойнта не хватит. Тут понадобится помощь кого-то из охраны.

— Ну, значит, помог кто-то из охраны, — притворяясь равнодушной, уронила Скалли, а сама чуть не запрыгала на одной ножке от радости: Сперанза с ходу, сам того не ведая, подтвердил ее подозрения.

— А тогда при чем тут мы? — сказал Сперанза. — Охранникам, чтобы замочить одного из своих, помощь зэков не нужна. У них свои дела между собой. Вот среди них и ищите.

В логике поганцу трудно было отказать.

— Тем более, — сморщившись, добавил Сперанза, — в последние дни нас вообще гнобят как никогда. Шагу не сделать…

— Почему?

— Потому что все боятся того, во что стараются не верить.

— Что Нич вернулся?

— Конечно.

— Реинкарнация?

— Ну, мало ли каким ученым словом это можно обозвать… Он называл это переселением души.

— Но ведь это то же самое. А душа переселяется лишь в новорожденного… в тело, родившееся уже после смерти предыдущего тела. Вряд ли новорожденный мог появиться здесь, в тюрьме, и к тому же убить сильного мужчину.

— Кто вам сказал, что именно так это происходит?

— Ну… — Скалли почувствовала, что Сперанза все-таки заставил ее растеряться. — Все мировые религии, где упоминается о переселении душ…

— Нич сам был Богом, и он сам создал свою религию, — с превосходством отмахнулся Сперанза.

— Ах, вот как… — Скалли иронически улыбнулась.

— Не верите? Да вы спросите кого хотите. Этот человек был электричеством. Сам был электричеством, какой уж там стул! Он был сгустком энергии! Энергии в чистом виде!

«Он восхищается Ничем совершенно искренне», — подумала Скалли.

«Он из тех, для кого преступник всегда выглядит бодрее и энергичнее порядочного человека», — подумал Молдер.

Лязгнув, отворилась железная дверь, и в помещение вошел Бакли.

— Еще не наговорились? — спросил он.

— Как вам сказать… — ответил Молдер.

— Пожалуй, пока все, — ответила Скалли и встала из-за стола, — Но, знаете… Я хотела бы осмотреть камеру, в которой был убит Хоуп.

— Это можно устроить, — нехотя сказал Бакли и, приоткрыв дверь в коридор, зычно позвал: — Фармер!

Через несколько мгновений в комнату, явно не торопясь, вошел усатый охранник средних лет.

— Фармер, проводите леди в бывшую камеру Нича, — с едва уловимым оттенком иронии сказал Бакли. — Этого можно обратно? — он, указав на Сперанзу, вопросительно глянул Молдеру в глаза.

— У меня будет еще один вопрос, если позволите, — сказал Молдер.

— Да ради Бога, — пожал плечами Бакли, — Фармер в вашем распоряжении, мисс Скалли.

Скалли было очень любопытно, о чем вдруг захотел спросить Сперанзу ее столь долго отмалчивавшийся напарник. Но задержаться не позволяла гордость — она ведь уже заявила, что закончила допрос и хочет осмотреть камеру. Она лишь постаралась задержаться в дверях. То, что она услышала, ее разочаровало.

— Нич в своей речи перед казнью действительно поставил себе срок в сорок дней? Как вы думаете, почему именно сорок?

Ответа придурковатого и хитрого Сперанзы она не стала слушать. Вопрос был так себе, небогатый. И ответ уж никак не мог стать информативнее.

На сей раз путь оказался недалеким — всего-то полтора изгиба тускло освещенного, тающего в сумраке коридора. Но Скалли и он показался долгим. Такой тоской веяло от этих стен… Смертной тоской. Вязким, загустевшим от времени настоем тоски. «Как они тут живут», — подумала она о заключенных. Потом она кинула почти робкий взгляд на жесткое лицо Фармера, на его отчаянные усы. «Как они тут работают», — подумала она об охранниках.

Второе, пожалуй, было удивительнее первого.

— Фармер, скажите… вы знали Нича Мэнли?

— В определенном смысле, — чуть усмехнулся охранник. — Мы жили по разные стороны железок.

— Понимаю… Скажите, каким он был?

— Болтливым. Порой от него тошно делалось. Своими проповедями он мог довести до белого каления.

— Какими проповедями?

— Видите ли, мэм, тюрьма — место особое. Тут того гляди свихнешься. Человеку, очень влюбленному в собственную персону, лучше бы сразу оказываться на стуле, такое мое мнение. Нич свихнулся.

— И в чем это выразилось?

— Он решил, что стал Богом. Он уверовал в то, что та лапша, которую он всем тут пытался вешать на уши… надерганная то из Библии, то из Корана, то еще откуда-то… и впрямь истина, а он — ее пророк. Знаете, мэм, даже когда приличный человек на воле возомнит о себе такое, он делается довольно противным. А уж когда в Боги лезет сидящий в камере смертников поганый ниг… прошу прощения, мэм. Поганый убийца…

— Понятно, — Скалли поджала губы. С Фармером все было ясно: он оказался расистом, и на его объективность не стоило рассчитывать. Но несколько вещей все же следовало прояснить, — Как вы, профессионал, изнутри знающий здешнюю жизнь до тонкостей, думаете: кто мог убить Хоупа?

— Понятия не имею, — невозмутимо ответил Фармер, — Думаю, не Нич.

— Вы не боитесь?

Фармер чуть пожал плечами.

— Я стараюсь быть постоянно настороже…

— Вы не обращали внимания, — задала Скалли главный свой вопрос, — с кем из охранников у Нича Мэнли были наиболее теплые отношения?

— Теплые… — с непонятной интонацией повторил Фармер и чуть усмехнулся в усы. — Как вам сказать. В прошлом году Нич с корешами попробовал было устроить в столовке бунт. Обошлось без стрельбы… хотя этот самозваный Бог сделал все, чтобы подставить всю сотню обедавших в тот момент зэков под наши пули. Обычная провокация. Уверен, что дойди до крови — уже через полчаса тут были бы телекамеры десятка каналов и долгие вопли о нарушении прав заключенных.

«Понятно, как он относится к правам заключенных, — гадливо и презрительно подумала Скалли — и тут же вспомнила, что и ей самой, прежде чем начинать разговор со Сперанзой, захотелось дать ему оплеуху, чтобы нагличал поменьше. — Я ничем не лучше Фармера, — подумала Скалли с ужасом, но тут же нашлась: — Но ведь я только подумала, и все».

— Я Нича тогда довольно изрядно помял… После этого у нас установились особенно теплые отношения, — договорил Фармер и остановился, — Вот здесь, мэм.

В руке его блеснули серым тупым бликом ключи. Несколько мгновений сосредоточенного железного перезвона — и открылась решетчатая дверь. Смертник весь должен был быть на обозрении, как на ладони у находящейся в коридоре охраны — потому у этих камер не предусматривалось настоящих дверей; вместо одной из стен в камере была решетка, подвижная часть которой и являлась дверью. «Круглые сутки на выставке, — подумала Скалли с содроганием. — В любой момент…

Как они тут живут — и те и другие… по обе стороны от решетки?»

Это было непостижимо. Казалось, за сутки такой жизни и преступники, и их стражи должны свихнуться от одного только отвращения.

Зачем-то она вошла внутрь. Камеру можно было с тем же успехом осмотреть и снаружи; сквозь решетку она просматривалась, как то и было задумано, вся — но раз уж просила… раз уж пришла…

Зачем-то она провела ладонью по шероховатой цементной стене. Стена была холодная. Просто ледяная.

— Фармер! — глухо, как из подземелья, донеслось издалека. Усатый стражник беспокойно шевельнулся.

— Меня зовет директор, мэм, — сказал он. — Простите, я на минуту вас покину. Подождите… не бродите тут, хорошо?

— Я не боюсь, — небрежно бросила Скалли через плечо. Фармер вздохнул, покачал головой и отправился на зов.

Его неторопливые шаги удалились, и стало тихо.

Глухо.

Как в могиле.

И пахло, как в могиле.

А на подушке темнели пятна. Скалли провела ладонью по подушке. К горлу ее подкатывала тошнота. Наверное, Хоупа и впрямь задушили подушкой. И вот это место было как раз напротив его рта.

Скалли не могла больше оставаться в камере. Ей казалось, решетка сейчас сама собой захлопнется вдруг, отгораживая ее от мира, и она останется тут навсегда. Навсегда.

Навсегда.

Хорошо, что никто не видел, как она выскочила из камеры и остановилась, дыша так, будто за ней гнались в лесу, а она удирала по крайней мере с полмили, перепрыгивая через канавы и ямы, спотыкаясь о коряги…

В коридоре ей стало лучше. Она даже прошла, успокаивая дыхание и нервы, чуть дальше по этой нескончаемой тоскливой норе, пронизавшей каменную толщу… Но там оказался поворот, за поворотом — темнота, и в темноте наверняка кто-то был. Кто-то ждал. Наверняка. Быть может, это был мертвый Нич. Скалли, опять занервничав, повернулась, чтобы пойти обратно.

И в этот момент кто-то сзади зажал ей рот крепкой и шершавой, как дерево, ладонью.

Как она сумела устоять и даже не потерять сознания от ужаса — она и сама не могла понять потом. У нее даже не подкосились ноги. Даже сердце, остановившись на миг, почему-то не лопнуло. Впрочем, вероятно, просто не успело — кошмар был очень коротким, он не продлился и полусекунды, потому что тут же над плечом Скалли раздался шепот:

— Я вас не трону. Я хочу просто поговорить. Но так, чтобы никто не знал, не видел и не слышал, понимаете? Я знаю, кого собирается убить Нич. То есть… Я знаю, что есть список. Список из пяти человек, и имена тех, кто в списке, знает заключенный по имени Рок.

Зажмурившаяся Скалли почувствовала, что ладонь ушла с ее лица. Едва переводя дыхание, она обернулась.

В темноте и впрямь стоял Нич.

Нет, конечно. Это был рослый, мощный афро в форме охранника. Лишь его лицо, насколько Скалли могла судить, чем-то напоминало лицо Нича Мэнли, виденное ею на слайде, который показал ей Молдер утром.

— Кто вы такой? — выдохнула Скалли. Сердце готово было, казалось, выпрыгнуть и поскакать, как мячик, по цементному полу коридора… подальше, подальше отсюда, к солнцу, к шуму улиц… к нормальному миру…

— Меня зовут Пармелли. Винсент Пармелли, — едва слышно прошептал огромный афро. — Я хочу вам помочь.

Из-за поворота послышались неторопливые шаги Фармера.

— Агент Скалли! — немного встревоженно крикнул он, видимо, не найдя Скалли там, где оставил. Пармелли, глядя Скалли в лицо, еще попятился и вновь совсем пропал в темноте. Скалли, поправляя прическу и стараясь выровнять дыхание, двинулась навстречу Фармеру.

— Я просто пошла посмотреть, что тут кругом, — неубедительно произнесла она, выходя усатому расисту навстречу.

Тот покачал головой.

— Не годится женщине одной бродить в таких местах, — проговорил он. — Не годится… Идемте, ваш напарник там закончил со Сперанзой.

— Да. Пора. Нам пора! — она почти побежала по коридору.

Это же самое она сказала Молдеру, едва войдя.

— Пойдем, — сказала она, — пора. Я готова уходить.

— Скалли, — немного удивленно, а может, даже немного встревоженно сказал он. — Я хотел еще сходить в тюремную библиотеку… Все книги Нича Мэнли теперь переправили туда, говорят, их было немало, — он улыбнулся. Скалли тряс мелкий озноб. — Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу тебе, кто ты… Скалли, — он наконец-то почуял неладное. — Что с тобой? Ты буквально дрожишь…

— Нет. Нет, со мной ничего. Просто я готова уходить. Уже вечер, Молдер, не ночевать же нам в тюрьме. Осмотрим книги завтра. Идем. Я готова уходить.

— Идем, — согласился Молдер, пристально глядя ей в лицо. — Действительно, до завтра не так уж много осталось. Вернемся сюда часов в десять…

Перед тем как они, наскоро поужинав в ресторане отеля (оба уже валились ног), разбрелись по номерам, Молдер вдруг замер на полушаге и тихо, даже как-то застенчиво спросил: «Скалли, тебе не кажется, что здесь как-то очень много мух?». «Дались тебе эти мухи!» — в сердцах ответила Скалли и решительно нырнула в свою дверь.

Впрочем, ей самой всю ночь снились шевелящиеся горы личинок, почти до потолка заполнивших какие-то узкие, душные, пропитанные тоской коридоры. Во сне она почему-то была уверена, что это — жизнь, что это и есть — жизнь… и по ней надо идти, поворот за поворотом, решетка за решеткой.

И, шагая сквозь рыхлые толщи, очень не хотелось испачкаться о копошащуюся нечисть.

Они вернулись в тюрьму Ист-Пойнт на полтора часа раньше, чем рассчитывали. Потому что в три минуты шестого наряд заключенных, выделенный для окончательной отделки одного из недавно претерпевших косметический ремонт коридоров, в пустой банке из-под краски обнаружил отрезанную голову охранника Фармера.

Директор Бакли встретил агентов у ворот. У него запали глаза, лицо было сизым, будто с прошлого лета не видело солнца, хотя здесь, вне стен исправительного заведения — о, это слово! это магическое, так сладко ставящее все с ног на голову слово penitentiary! — кипело сиянием южное утро, и горячий голубой ветер бодро встряхивал яркие кроны развеселых пальм.

— Тоже ничего еще толком не знаю, — сразу сказал он, предвосхищая вопросы. — Мне позвонили и сообщили… только сам факт обнаружения. Идемте в амбулаторию.

Коридор.

Потом еще один.

Врач совсем не походил на тюремного — молодой, щеголеватый, с аккуратно и даже не без изысканности подстриженной каштановой бородкой. Очень уверенный в себе. И совершенно невозмутимый. Впрочем, он же не был ни заключенным, ни охранником, он не проводил здесь основную часть жизни. Основную часть жизни он проводил не здесь.

От него тонко, едва уловимо пахло приличным лосьоном.

— Тело до сих пор не найдено, — весьма академично и, как показалось Скалли, слегка любуясь собой, рассказывал врач. — Это, конечно, сильно затрудняет установление причин смерти.

Его самообладание не показалось Скалли достойным уважения; оно напоминало скорее полное окостенение чувств. Сама она была на грани шока. Шедший рядом с нею Молдер выглядел, пожалуй, не лучше директора тюрьмы Сэма Бакли, державшегося сначала на шаг позади, а потом вообще покинувшего их по своим делам (вероятно, особенно неотложным в сложившейся обстановке).

— Но у вас есть какие-то соображения после предварительного осмотра?

— Да. Разумеется.

— И что же это за соображения?

Врач изящным движением тронул прозрачный пластиковый пакет, в который была запечатана голова. Черты лица как-то оплыли, размазались. Скалли с трудом узнала бы человека, который был так любезен с нею вчера. «Не годится женщине одной бродить в таких местах»…

А мужчине?

Никому не годится.

— Голова была отделена от туловища точно по линии под нижней челюстью несколькими ударами мастерком, — сообщил врач. — Однако к этому моменту потерпевший был уже мертв. Скорее всего, он был задушен. Может быть, утонул. Но это менее вероятно — где бы ему, собственно, тонуть? Удары были очень сильные, рубящие. Как топором. Но иных черепных травм я не обнаружил. Хотите, я открою пакет?

— Нет, я вполне полагаюсь на ваши слова, доктор, — с трудом выговорила Скалли.

— Скажите, мистер…

— Твичет. Реджинальд Твичет, к вашим услугам.

— Скажите, мистер Твичет, — проговорил Молдер. — Я видел вчера этого человека. И я, к сожалению, видел довольно много трупов. Его лицо очень изменилось, насколько я могу судить сквозь пластик… Опухло, расплылось… В чем дело?

«Значит, мне не мерещится», — с облегчением подумала Скалли и покосилась на Молдера почти благодарно.

— Видите ли, — доктор Твичет лекторски повел рукой, — подкожный слой потерпевшего буквально нашпигован личинками мух. Когда голову нашли, с нее слетел такой рой… и столько ползало в банке… Что с вами?

— Нет, ничего, — выдавила побелевшая Скалли. «Не хватало еще, чтоб этот хлыщ решил, будто я вот-вот хлопнусь в обморок», — подумала она, начиная злиться.

Злость помогла.

— Понятно, — сказал Молдер, будто бы и не очень удивившись.

Но честь Скалли была задета.

— Постойте, доктор, — сказала она тоже весьма академичным тоном. — Это все же как-то странно. Смерть наступила лишь несколько часов назад. Трудно определить точно сейчас, но вчера в шестом часу вечера я еще разговаривала с этим человеком. Такое быстрое развитие зародышей…

Доктор отрицательно покачал головой, и в этом промелькнул легкий оттенок снисходительности.

— Нет. Ничего тут нет странного, агент Скалли, — возразил он. — Наша Lucilia illustris, более известная как зеленая мясная муха, способна откладывать личинки буквально через пару минут после прекращения жизнедеятельности объекта кладки. И растут они, развиваются они очень быстро, особенно в теплой, влажной среде. И вдвойне — особенно в замкнутом объеме, таком, как банка из-под краски. Ничего не вижу выходящего из ряда вон.

— Вы так уверены?

— Абсолютно, — Твичет коротко улыбнулся. — У первой нашей жертвы, например, легкие были доверху полны личинками. А неповрежденной кожи почти не осталось. Да вы сами видели вчера.

Наступило неловкое молчание. Говорить было больше не о чем. Но давило какое-то необъяснимое чувство, будто вот сейчас, здесь, немедленно можно вдруг получить какую-то информацию, и она поможет понять, раскроет глаза, и все встанет на свои места. Вот, пока голова еще так близко… Не голова — улика!

Ничего нельзя было узнать от этой улики. Все, что можно было — Скалли узнала от нее вчера, пока улика еще жила, и улыбалась, и рассказывала все, что могла и чего не боялась рассказать.

— Идем, — решительно проговорил Молдер. — Спасибо, доктор.

Твичет снова коротко улыбнулся и с утрированным радушием проговорил:

— Заходите еще!

Скалли передернуло.

Это все-таки тюремный врач, поняла она.

В коридоре, оставшись с Молдером наедине, она тихо сказала:

— Есть еще человек, с которым нам надо побеседовать по душам.

— Эй, Рок, — проговорил директор Бакли, — привет. Тут с тобой хотят немножко поболтать два федеральных агента.

Крепкий молодой афро, обнаженный по пояс, в красных спортивных штанах и, к счастью, безо всяких выкрутас на голове, и потому где-то даже симпатичный (пять вооруженных ограблений за семь месяцев, два трупа), посмотрел на агентов недоверчиво.

— Что такое?

Скалли и Молдер переглянулись. В глазах напарницы Молдер прочитал упрек: «Долго отмалчиваешься, — говорил взгляд Скалли, — слишком уж долго». И Молдер, кивнув в ответ, вошел в камеру Рока первым.

— Я слышал, что у вас есть какие-то сведения относительно списка Нича, — негромко произнес Молдер.

Рок вздрогнул. Его глаза непроизвольно метнулись вправо-влево; направо была холодная цементная стена, и налево была холодная цементная стена. Рок облизнул губы.

— Я предпочел бы не говорить об этом здесь, — совсем тихо, едва ли не шепотом ответил он. — Не среди смертников.

Молдер оглянулся на Бакли. Тот кивнул и сделал Року приглашающий жест.

Сперанза, пребывавший в соседней камере, и впрямь все слышал. Стоило Року выйти в коридор, добрый соседушка вцепился в прутья решетки обеими руками, попытался встряхнуть ее, но лишь затряс комом черной проволоки на голове, и заорал:

— Рок, ты труп! Я тебе башку оторву и очищу ее, как луковицу! Я тебя пополам сломаю! Эй, федералы! Федики! Он вам все наврет! Тем дело и кончится! Больше слушайте этого скунса!

Рок нервно улыбался и молчал. Старался даже не оборачиваться, и они уже прошли было мимо — но последняя фраза, видно, его все-таки достала. Пробила. Рок остановился на мгновение, полуобернулся к Сперанзе и негромко, но очень отчетливо проговорил:

— А за скунса ответишь.

Сэм Бакли, доведя их до помещения для бесед, снова куда-то убежал. Это было неудивительно. В тюрьме творился бардак, что скрывать.

Рок вел себя куда пристойнее Сперанзы. «Видимо, — подумала Скалли, — редкостно раскованная манера поведения — отличительный признак насильников. Грабители и то нормальнее… человечнее как-то. Вот и в поведении они приятнее…» Потом она вспомнила про трупы Рока: хромой старик, полковник авиации в отставке, ветеран еще аж Кореи, сбивший в свое время целых два МИГа и чудом уцелевший месяцем спустя, когда, наоборот, МИГ сбил его; и молодая поэтесса-мулатка, только что опубликовавшая вторую свою книгу, которая сразу после ее смерти (вероятно, не только после, но и благодаря) стала бестселлером. Как раз на поэтессе Рок наследил и был взят буквально через пару дней. «Славный парень, что и говорить, — подумала Скалли. — Действительно на редкость приятный в поведении».

— Вы знаете про список? — спросил Молдер, глядя Року в глаза.

Тот выдержал его взгляд и ответил с расстановкой:

— Я знаю про список.

— Он действительно существует?

— Да, он действительно существует.

— Вы знаете, кто в нем?

— Я знаю, кто в нем.

— Откуда вам все это известно?

Рок не запнулся ни на мгновение. Ясно было, что он идет на сотрудничество максимально охотно. На большее трудно было рассчитывать.

— Нич говорил об этом через решетку Сперанзе как-то ночью. По-моему, в начале той недели. Мне не спалось,' я слышал.

— Значит, Сперанза тоже все это знает.

— Да. Но он ничего вам не скажет.

— Почему?

— Он не боится ничего сейчас… но будет бояться, если… если раскроет вам то, что доверил ему Нич.

— Понятно, — сказал Молдер, хотя понятно ему было в этом запутанном и перепутанном змеином клубке далеко не все. — Хорошо. Сколько в списке имен?

— Пять. Нич не солгал на стуле. Ровно пять.

— Значит, вы с самого начала знали, что Хоупа и Фармера убьют?

Рок покачал головой.

— Нет-нет, вы неверно ставите вопрос. Откуда мне было знать, что их и впрямь убьют? Я лишь знал, что их имена в списке. О том, что их убьют, знал лишь тот, кто решил и впрямь убивать всех перечисленных Ничем. Или же…

— Что или же?

Рок вздохнул. Облизнул губы. Сменил позу на стуле. Потом все-таки уронил:

— Или сам Нич.

— Так вы думаете, что Нич вернулся и выполняет то, что обещал перед казнью?

— Я не знаю, — в голосе Рока ощутилось напряжение. Он нервничал, это было несомненно. Только вот отчего? Он помолчал несколько мгновений, а потом, как бы для полной гарантии, почти повторил: — Откуда мне знать?

— Но вы знаете, кто еще в списке?

— Да. Я знаю, кто еще в списке.

— Кто?

Рок молчал, выразительно глядя Молдеру в лицо. Ошибиться в смысле этого взгляда было невозможно.

— Может быть, вы хотите со мною как-то договориться?

— Да, хочу.

— Говорите, я слушаю.

— Я хочу, чтобы меня перевели отсюда. Куда угодно.

Молдер откинулся на спинку стула. Некоторое время смотрел в лицо Року. Тот снова выдержал его взгляд. Какая повадка, — подумала Скалли, — внимательно наблюдая за этим грабителем и убийцей. — Сколько сдержанности, корректности, благородства… Просто-таки Робин Гуд.

Наших дней».

— Почему? — спросил Молдер. — Вы тоже в списке?

— Я ничего не скажу вам больше, пока мы не договоримся.

— А если вас откажутся перевести?

— Тогда наверняка еще трое умрут, и смерть их будет как гром средь ясного, неба.

А может… — Рок облизнул губы. — Может, и не только трое.

— Что вы хотите этим сказать? не выдержала Скалли.

Рок поднял взгляд на нее.

— Тому, кто начал убивать, потом трудно остановиться. Поверьте, я это знаю лучше вас, честно сказал он. — Сначала пять… самых ненавистных… а потом, если сошло с рук, — глядишь, и еще пятнадцать…

— Понятно, — сказал Молдер.

«Парень до смерти напуган, — подумала Скалли. — Скорее всего, в этом пресловутом списке его нет, но отношения его с Ничем, похоже, не были теплыми, и теперь, когда кто-то и зачем-то принялся совершать убийство за убийством, уже не до списка. Вероятно, список Нича — некая легенда, предназначенная для того, чтобы замаскировать одно-единственное по-настоящему нужное убийце убийство. Из-за него все и затеяно. Когда оно произойдет, все скажут: список…

Где прячут лист? В лесу, как известно.

Значит, Нич еще при жизни был настолько во власти этого неизвестного пока убийцы, что даже в смертный свой час согласился по его требованию разыграть комедию с речью и пророчеством?

Или это убийца настолько предан Ничу, что после его казни послушно и без колебаний выполняет его предсмертную и посмертную волю?»

— Мы поговорим с мистером Бакли немедленно, — проговорила Скалли. Тоже глубоко задумавшийся о чем-то Молдер, чуть припозднившись, лишь кивнул.

Они с трудом нашли Бакли.

— Верите ли, до сих пор не могу доползти до своего кабинета, — проговорил директор тюрьмы, — Такое творится… Муравейник, просто муравейник, в который ткнули лопатой.

На лбу директора блестел пот.

— Идемте, — сказал он, — Поговорим по дороге. Мне нужны кое-какие документы из моего сейфа.

Молдеру хватило всего лишь одного коридора, чтобы вкратце пересказать Бакли содержание разговора с Роком.

Еще полкоридора Бакли размышлял.

— Нет, — неожиданно сказал он затем, — Я не могу пойти на это.

— Почему? — не сдержал изумления Молдер, — У вас не хватает полномочий?

— Полномочий хватает, но здесь тюрьма, а не биржа. Если я сейчас соглашусь на одну сделку, каждый полоумный зэк решит, будто резать охранников — хороший бизнес.

— Но разве три жизни не стоят такого риска?

— Поймите, агент Молдер, — Бакли остановился возле двери в свой кабинет. Принялся рыться в кармане в поисках ключей. У него дрожали руки, хотя он изо всех сил старался не показывать этого. — Поймите. Здесь идет постоянная война. У заключенных нет свободы, а у нас она есть — и поэтому мы обречены на то, чтобы существовать по разные стороны линии фронта. Если здесь кто-то твердо решит кого-то зарезать, он так или иначе обязательно добьется своего. Никакие сделки не помогут.

Сэму Бакли было страшно. Страшно так, как не было ни разу за те два десятка лет, что он работал в исправительном заведении Ист-Пойнт. Он впервые полностью утратил контроль над ситуацией в своей тюрьме. Он проводил свое личное расследование и, по меньшей мере, не отставал от федералов; в сущности, они были тут совершенно лишними, эти двое нежных агнцев из поднебесья, вопрошающих то о дружбе, то о теплых отношениях… где? здесь, в тюряге! И он прекрасно понимал, что творится несусветное. Сами заключенные, без помощи извне, никак не могли осуществить эти два убийства — убийства лучших людей, преданных, прекрасно умевших общаться с зэками, на которых сами зэки никогда, в общем, не держали зла. Значит, работает кто-то из охраны. Заговор. А против кого может быть заговор?

Да против него, директора тюрьмы! Это первое, что приходит на ум.

Но мухи… Эти чертовы адские мухи…

Мистика какая-то. Вот так и поверишь в то, что это призрак Нича бродит по тюрьме. Прямо как у Шекспира.

У Сэма Бакли голова шла кругом.

Но одно он понял сразу: Рока выпускать из рук нельзя.

Если это заговор, значит, Рок знает, кто с воли в него входит.

А если… прости, Господи… если, паче чаяния, тут и впрямь шуруют выходцы с того света, то он, Сэм Бакли, почти наверняка у них под прицелом. Так ли, этак ли — именно он под прицелом. Но Рок, который все время цапался с Ничем, тоже наверняка входит в этот самый список. И если в последний момент позволить Року убраться куда-то в безопасное место, призрак Нича… — прости Господи, ну не верю я в это, не верю, но как-то предусмотреть должен, ведь я еще нужен моим детям и жене!.. — призрак Нича может очень разгневаться. И на кого тогда падет гнев этого ублюдка? Да опять-таки на меня, на Сэма Бакли!

А вот если, наоборот, отдать ему Рока, если помочь ему доконать Рока… может быть… Может быть, и минет меня чаша сия…

Ох, каким языком я заговорил, прости, Господи! Что это я…

Да, руки дрожали, и пальцы слушались плохо. Бакли только с третьей попытки сумел вставить ключ в замочную скважину и открыть дверь.

— Прошу вас, госпо…

Его прервал слитный, басовитый гул тысяч внезапно потревоженных мух. Тягучий черный буран взметнулся с рыхлой, слитно шевелящейся горы.

И запах.

— Господи Иисусе… — прохрипел Сэм Бакли, пятясь.

Молдер едва успел поддержать пошатнувшуюся Скалли под локоть.

В кабинете директора исправительного заведения Ист-Пойнт, в директорском кресле и за директорским столом сидел полный суетливых личинок, до краев наполненный ими, будто рисовый пирог — белыми зернами, изъеденный, вспухший, безголовый охранник Фармер.

— Да, — несколько ошеломленно произнесла Скалли, — поразительная библиотека.

Книги Нича Мэнли занимали не менее двух полок. И что это были за книги! Вряд ли средний добропорядочный американец даже слышал про такие. Декарт, Сартр, Фрэнсис Бэкон, Тибетская книга мертвых… Ну, разумеется, Коран, Библия, Веды…

«Это действительно был очень умный человек», — подумала Скалли, ведя пальцем по корешкам.

«Многознание уму не научает», — подумал Молдер, листая папку с пухлой рукописью Нича.

— И при том — грабежи в магазинах, — сказала Скалли.

— Да, — сказал Молдер.

— И, возможно, убийство.

— Именно.

— Наверное, — задумчиво проговорила Скалли, — как это ни горько признать, творческие способности действительно как-то связаны с преступными наклонностями. Выход за рамки обыденного — в каком-то смысле всегда преступление. Нестандартная личность просто-таки обречена во всем вести себя с нарушениями общепринятых правил.

— Я поверю в эту байку, когда ты докажешь, что Эйнштейн был серийным убийцей, Швейцер на досуге насиловал монашек, а Достоевский обирал сирот, — с какой-то необычной для него резкостью ответил Молдер. — Потому, мол, и писал про слезинку ребенка с таким знанием дела и так прочувствованно.

— Молдер, — ответила Скалли, чуть покраснев, — подчас ты бываешь просто невыносим.

— Надеюсь, не слишком часто? — кротко спросил напарник. — Вот послушай, — он от-листнул только что перевернутую страницу назад и стал читать: — Я вернусь к началу, которое следует за концом, и снова начну путешествие, назначенное для душ праведных. Я — Господь. Я — Повелитель Вселенной. Для меня нет смерти, а есть лишь вечная жизнь.

— Откуда это? Какой-то апокриф?

— Представь себе — всего лишь Наполеон Мэнли, написано в 1994 году. Здесь такого текста на сотни страниц, — он закрыл папку и отложил ее на стол, — Есть ссылки на индуистские трактаты, розенкрейцеров, Заратустру… Похоже, воскрешение, или просто бессмертие, стало его навязчивой идеей.

— Но это же значит, что он оказался в состоянии и впрямь воскреснуть, Молдер!

— Само по себе — конечно, не значит. Но, учитывая все то, что происходит… Может, он знал то, чего не знаем мы?

— Например, тайный пароль на вторичное открытие врат? — иронически уточнила Скалли.

— Или даже иначе… просто понял что-то такое, что мы давным-давно знаем, но не понимаем. Воспринимаем просто как слова…

— Что ты имеешь в виду?

— Скалли, всякая серьезная мировая религия одним из основных своих моментов имеет веру в загробную жизнь. Так или иначе, в той или иной форме. Переселение душ, перевоплощение, воскресение на том свете, воскресение телесное после Страшного Суда… Не может быть, чтобы миллионы… миллиарды людей так фатально ошибались из века в век.

— Прости, Молдер, но про переселение душ в катехизисе ничего не сказано.

— Однако и в христианстве душа бессмертна, а смертна лишь ее плотская оболочка. Мне не дает покоя одно противоречие. Нич мнил себя Богом, для Бога нет никаких сроков, никаких пределов, верно?

— Разумеется.

— Тогда почему он сам себе установил крайний срок свершения мести? Сорок дней… Это нелогично.

— Нелепо ожидать логики от человека, который с минуты на минуту ждет, что сквозь него пустят разряд в несколько тысяч вольт.

— Но его речь наверняка, наверняка, Скалли, была продумана заранее.

— И что такое сорок дней?

— Это срок, на протяжении которого душа умершего еще пребывает здесь, на земле. Срок ее последнего испытания, после которого она либо опускается в ад, либо поднимается в рай. Срок ее последних, самых страшных искушений. В православии, насколько я помню, этот период называют воздушными мытарствами.

— О Боже! — простонала Скалли. — Вот только православия нам сейчас не хватало! Нич не очень-то похож на русского, а, Молдер?

— Причем тут национальность…

— Я готова предложить тебе гораздо более правдоподобное объяснение. И, что немаловажно, из него можно уяснить, что нам делать дальше. А из твоих умозаключений следует, по-моему, лишь одно: всем надлежит немедленно пасть на колени и молиться.

— Не уверен… Хорошо, расскажи, я слушаю.

— Ну спасибо. Снизошел… Так вот. В тюрьме возник заговор, скорее всего, непосредственно против директора Бакли и, закономерным образом, против всех наиболее преданных ему людей. В чем смысл заговора и в чем его причина — пока не стоит гадать, это просто надо выяснять. Но сам факт такого заговора, по-моему, уже не подлежит сомнению. Чтобы пустить нас по ложному следу, хотя бы на время… а может, устроить и в газетах шумиху, ведь стоит только кому-то из писак пронюхать о списке и посмертной мести — тут начнется столпотворение… была придумана история со списком. Верхушка заговора, скорее всего, среди персонала тюрьмы, а не среди заключенных, но кто-то из заключенных вовлечен. Тот же Нич. Вероятно, его выбрали именно за его нестандартность и странные увлечения, уговорили, чтоб напустить побольше туману, произнести эту речь перед смертью, что-то пообещав…

— Что можно пообещать человеку, который вот-вот покинет сей мир?

— Мало ли… У него ведь есть жена?

Несколько мгновений агенты молчали. Все и впрямь выглядело так логично…

— Кстати, с его женой мы еще не беседовали, — проговорил Молдер.

— Слава Богу, — сказала Скалли. — Кажется, разумные доводы еще не перестали до тебя доходить. Значит, есть надежда на раскрытие дела.

— Как сказать… — уклончиво ответил Молдер. — Но с миссис Мэнли повидаться действительно стоит. Тут ты кругом права.

— Молдер, — с мягкой укоризной в голосе произнесла Скалли. Ей понравилось, что напарник признал свою ошибку, и теперь она была готова отнестись к его заумным построениям вполне снисходительно. — Молдер. Ну подумай сам. Даже если предположить… невероятное. Неужели, если бы тебе дана была возможность пошататься еще сорок дней на земле, среди, так сказать, родных и близких… призовая игра, понимаешь ли, бонус… ты потратил бы это время на то, чтобы кого-то опять мочить? Как будто тебе этого занятия при жизни не хватило?

— В том-то и дело, Скалли, — ответил Молдер и, пряча глаза, поднялся со своего стула. — В том-то и дело.

…Рок бодро отжимался на полу камеры. Он старался следить за своим физическим состоянием, вопреки всякой логике рассчитывая раньше или позже как-то выбраться отсюда на волю, — а там-то уж хилых не терпят. Впрочем, как и здесь. В этом смысле воля и тюрьма не слишком-то отличаются друг от друга; можно даже сказать, совсем не отличаются.

Хотя сейчас стало не до призрачной воли. Хоть куда-то удрать отсюда, пусть в другую тюрьму — лишь бы подальше. Неужели эти фраера из ФБР не купятся? Хреново, если так. Если какому-то здешнему придурку, чтобы запудрить всем мозги, пришло в голову мочить всех, с кем Нич был на ножах, — ' только вопрос времени, когда кишки выпустят и ему, Року. Сваливать, сваливать поскорее!

Охранник застал его врасплох.

— Рок, на выход.

— Куда это?

— После физкультуры от тебя слишком разит. Надо принять душ. Давай-ка руки.

Щелкнули, стиснув запястья, стальные браслеты.

— За что? Нет, я спрашиваю, за что? Какое право…

— Заткнись, ублюдок. С тобой хотят малость потолковать.

— В душевых?

— Именно в душевых. Я же сказал: от тебя слишком разит потом.

В душевых частенько били. И зэки друг друга, и охранники зэков — тех, кто терял разумение и слишком уж выеживался.

— Не пойду!

— Пойдешь.

Конечно, пришлось пойти.

Однако увидев в ярком свете электрических ламп не кого-нибудь, а самого директора тюряги, Рок успокоился. Сэм был славным, незлобивым и даже в каком-то смысле заботливым начальником. Надо быть полным скунсом, чтобы иметь на него зуб просто за то, что он — начальник.

Впрочем, Нич и был полным скунсом.

Сэм Бакли приветливо, хотя и немного свысока смотрел на Рока. Он всегда относился к этому парню с симпатией; насколько это было возможно, конечно, — Рок не бузил, не нагличал, не качал права. Но обстоятельства переменились. Бакли кивнул охраннику, и тот вышел. Но не ушел далеко, а встал у дверей снаружи, внимательно поглядывая то налево, то направо по коридору, — не идет ли кто, кому не стоит здесь сейчас ходить.

— Здравствуй, сынок, — сказал Сэм Бакли.

— Здравствуйте, господин директор…

— Хочу поговорить с тобой по душам. Насчет списка.

— Какого списка? Не знаю я никакого списка!

— Брось, Рок, — голос Сэма Бакли был само добродушие, а сам он был — прям как отец родной. — Слово не воробей. Ты слишком болтлив. Чего же ты теперь скромничаешь? Перед чужаками решил колоться, а своих — сдать?

Кулак у незлобивого и добродушного Сэма Бакли оказался на удивление тяжелый. Яркий электрический свет на мгновение померк перед глазами Рока. Когда Рок пришел в себя, то оказалось, что он лежит на холодном, влажном кафельном полу.

Рок сплюнул кровь. Вместе с нею выплюнулись сразу два выбитых зуба и отчетливо стукнулись о кафель. Пошатываясь, Рок поднялся. Это получилось с трудом — было даже не опереться на стену, руки оставались скованы за спиной. Пол выворачивался из-под ног, как легкая резиновая лодчонка. Рок понял, что дело плохо.

— Ну? — с улыбкой спросил Сэм Бакли. В улыбке не осталось уже никакого добродушия.

— Я… — с трудом начал Рок, но директор прервал его.

— Меня не ты интересуешь, ублюдок. Понял? Не ты! Скажи — я есть в списке? Есть? Говори!

Во второй раз Рок подниматься с пола не стал. Не стоило это дело усилий. С ненавистью глядя на Бакли снизу вверх и еще пытаясь, словно полураздавленный червяк, шевелиться, чтобы лечь поудобнее, он выплюнул очередную порцию настоянных на крови зубов и прошепелявил:

— Вы — номер пятый.

Он знал, что терять ему уже нечего. С неким даже любопытством он вглядывался в изменившееся лицо Бакли, маячившее на фоне ламп где-то высоко-высоко, под потолком.

— Что, — спросил Рок, — теперь знаешь, каково чувствовать себя смертником?

«Добрых начальников не бывает», — успел подумать Рок.

«Хороших зэков не бывает», — подумал Бакли и ударил ногой.

Потом он так и не смог остановиться, пока Рок совсем не перестал кричать и дергаться. Лишь тогда, тяжело дыша и роняя с кончика носа капли пота, Бакли поднял лицо к потолку.

— Поняли?! — хрипло выкрикнул он. Он не мог бы сказать определенно, кого он имеет в виду, — Вы поняли?!

Если это заговор, то пусть те, кто в нем участвует, знают, что шутить я не намерен.

А если… если это, прости, Господи, и впрямь Нич — пусть это будет искупительной жертвой. Не меня! Его, вот его возьми — того, кто валяется сейчас в крови и моче, ведь вы с ним тоже терпеть не могли друг друга! Если в списке пятеро — надо поскорее заполнить все пять строчек, да? Ведь да, Нич? Вот, я помог тебе, и еще один в твоем списке — уже не в списке, а на том свете, летит в преисподнюю легким катером… Я тебе помог, слышишь? И потому — не меня!

Страх делает с людьми страшные вещи. Потому что он — страх.