Спроси у марки

ДОБРЫЙ ВЫДУМЩИК ИЗ СТАВКРАСТОВ

Я долго думал, кому бы поручить рассказать эту историю. Вначале мне казалось, что лучше Светы Кругловой никто не справится: ведь она — главная участница событий! Но у нее все выходило как-то кособоко, о чем-то она говорила скороговоркой, кое-что, наоборот, растягивала. Получалось вроде флюса. Тогда я попробовал дать слово Юране — он тоже имел к этой истории самое прямое отношение. Флюс переместился на другую сторону.

Что мне оставалось делать? Верно, взяться самому, благо Света и Юраня предоставили в мое распоряжение все письма.

Вожатый Борис тогда зря заподозрил Свету, будто она подговорила ребят заняться его филателистическим просвещением. А вот то, что они с Юраней взглядами обменялись, это ему не показалось. Потому что Света и Юраня к тому времени были знакомы уже три с половиной года, четверть всей Юраниной жизни.

В детском саду Юраня Юрасов ничем не отличался от других мужчин своего возраста: гонял по двору шайбу, играл в войну и космонавтов, приходил домой с «фонарями» и другим их на память оставлял.

Но так было только в детском саду. А в первом классе он стал собирать марки. Началось с обычной тетрадки, в которую Юрасов клеил их канцелярским клеем — наглухо!

За этим занятием его и застал однажды Григорий Александрович Боровой, высокий, дородный, совершенно седой человек лет пятидесяти пяти, который пришел к Юрасовым страховать их имущество от жуликов, пожаров и наводнений. Обо всем этом он поведал Юране, потому что кроме него дома был только котенок Перчик. Юраня спросил, нельзя ли застраховать Перчика от бульдога Зевса или хотя бы от его хозяина Мишки Салютина из третьего, подъезда, который натравливает Зевса на всех кошек.

Григорий Александрович ответил, что, к сожалению, такой вид страхования еще не предусмотрен, и, в свою очередь, поинтересовался, за что Юраня казнит марки.

— В чем они перед тобой провинились? За что ты их к смерти приговорил?

— Я? — Юраня растерялся. — Ни за что… Я не казню, я клею.

— А марки только так и казнят! Людей — расстрелянием, четвертованием, повешением, еще сотнями способов, а марки — вот таким наклеиванием! Ну, ладно, пусть не казнь, а пожизненное заключение. Попробуй теперь освободи из тюрьмы «Амундсена»!

— Какого Амундсена?

— Э, да ты к тому же еще и невежда! Не Перчика от Зевса страховать надо, а марки от тебя самого, понял?

Юраня, насупившись, молчал.

— Хочешь, я научу тебя с маркой разговаривать? — неожиданно предложил Григорий Александрович.

— А как она мне отвечать будет? — Юраня с недоверием поглядел на собеседника. — Она же неживая!

— Для кого — неживая, а для кого — еще какая живая! Надо только заслужить, чтобы она с тобой заговорила!

— Как так — заслужить?

— Ну, во-первых, не мучить! Наклейки — дело нехитрое, эту науку мы с тобой в два счета усвоим. Во-вторых, не смей равнодушно не нее глядеть! Марка этого не переносит.

— А как надо?

— С интересом! Понял? Тогда она перед тобой раскроется… Попробуем? Погляди на марку, как на человека, о котором ты еще ничего не знаешь, но тебе хочется с ним познакомиться, и ты чувствуешь, что человек этот очень хороший… Вот ты и начинаешь гадать; интересно, кто он по профессии, сколько ему лет, что он читает, собирает ли марки? Ну, давай возьмем хотя бы вот эту красавицу!

Григорий Александрович кивнул на марку с репродукцией картины Сурикова «Боярыня Морозова».

Сочиняй, выдумывай, только не гляди стеклянными глазами!

— Тут женщина куда-то на санках едет, — нерешительно произнес Юраня.

— И все? Ты погляди, погляди получше! С интересом погляди! Вот тогда она тебе и шепнет… Тихо, тихо, ты даже не поймешь, вроде бы слышал, вроде бы нет…

Юраня стал внимательно рассматривать марку, и вдруг его прорвало:

— Знаю, знаю! Это давно-давно было! Когда меня еще не было. Тогда еще ни великов, ни машин не было. А соревнования проводить надо! Вот и соревновались на лошадях. Летом — в повозках, зимой — в санках! Тут художник показал, как уже кончаются соревнования. Эта тетя заняла только второе место, смотрите, какое у нее угрюмое лицо! Она даже два пальца кверху подняла, а рассчитывала первый приз получить. А по бокам — зрители. Которые с левой стороны — те против нее, болеют, смеются, радуются! Один мальчик вслед бежит — это чтобы все видели, как она медленно едет. А с этого бока — те, кто за нее. Им всем очень обидно, глядите, один дяденька даже в снег от горя сел, плачет и тоже два пальца показывает. Но тут ничего не поделаешь, спорт есть спорт, верно?

Юрасов перевел дыхание и поглядел на Григория Александровича. Пока Юраня излагал свою версию «Боярыни Морозовой», тот старался сдержать душивший его смех. Но сейчас он уже не мог владеть собой и расхохотался. Все его большое тело вздрагивало и раскачивалось, стул тоже раскачивался, и Юраня испугался, что гость свалится на пол. Юраня не знал, как ему поступить: заплакать или засмеяться. Он все-таки решил засмеяться. За этим веселым занятием их и застал Юрасов-старший.

Григорий Александрович представился ему и рассказал о причине веселья.

— Заговорят, заговорят с вашим сыном марки! Можете поверить моему опыту! Такую интерпретацию Сурикова мог дать только мыслящий романтик! Вы не представляете, как нужны такие люди филателии! Если не возражаете, я буду рад повозиться с ним.

Отец не возражал.

Многому научил Юраню страховой агент, филателист Григорий Александрович Боровой.

— Ни одна марка не имеет права прописки в твоей коллекции, — говорил он, — пока ты не выяснил о ней все: бумагу, зубцовку, способ печати… Я уже не говорю о содержании… Это ж надо — не знать Амундсена! — Григорий Александрович долго вспоминал Юране первую встречу.

— Будь внимателен! Вот тебе марка. «Добролюбов». Найди ошибку!

Казалось бы — чего проще: на марке перепутаны инициалы. Но решенные задачки всегда выглядят удивительно простыми. Юране же пришлось покопаться и в календарях, и в учебниках для старших классов, и в Детской энциклопедии, прежде чем он справился с заданием. Еще труднее было с Колумбом на чилийских марках. Уж Юраня и так их вертел, и эдак, и все каталоги у Григория Александровича перелистал — ничего! Помогла книжка про великого путешественника. С первой страницы на него смотрело умное, смелое и… безбородое лицо. Безбородое! А на тех злополучных марках Колумб был изображен с довольно окладистой бородой.

А вот с «Шуманом» так и не справился, выкинул белый флаг, хотя, когда Григорий Александрович объяснил ошибку, чуть не заревел от досады. Ну кто мог подумать, что портрет Шумана напечатан на фоне нот Шуберта,

Но главная наука состояла все-таки в другом.

Однажды Юраня застал у Борового незнакомого парня лет семнадцати.

— Погляди на этого министра торговли! — представил его Григорий Александрович.

— А что? Я ничего… — лепетал парень. — Если вам дорого — не берите, но я все по каталогу… Мои марки, я и цену назначаю!

— О, да он еще и министр финансов! — воскликнул Боровой. — Поздравляю вас, молодой человек! Два таких портфеля!

При чем здесь портфели, Юраня не понял. Не понял он и причину недовольства своего учителя. Вот если бы парень спекулировал, тогда другое дело, но таких Григорий Александрович даже на порог не пускал.

— Так не берете? — угрюмо спросил парень. — Тогда я пойду. И чего зря тащили сюда?

— Нет, беру! — решительно сказал он. — Вот эту серию… «Московский университет» пятьдесят пятого года. Сколько, по-вашему, товарищ два-министра, она стоит?

— Тут написано: за пару — рубль, одна — сорок копеек, другая — шестьдесят. Хотите проверяйте, хотите — нет, у меня без обмана!

— Ну если без обмана, тогда получай.

И Григорий Александрович отсчитал ему тридцать восемь рублей.

— Вы что? Смеетесь? — парень даже отступил на шаг и спрятал руки за спину.

— Бери! Бери! Дарить тебе я ничего не собираюсь, не заслуживаешь ты подарка! Юраня! Возьми-ка зубцемер, подсчитай этому «Университету» зубчики. И скажи, какая у него зубцовка.

— Двенадцать с половиной, — выдал ответ Юрасов. — Зубцовка линейная.

— Что и требовалось доказать! — констатировал Григорий Александрович. — Забирай, два-министра, деньги! Цена твоим маркам ровно тридцать восемь рублей — три и тридцать пять. Редкая зубцовка.

— Но почему? Почему вы… — парень даже говорить не мог от волнения. — Ведь никто бы…

— Иди, иди, — засовывая ему в карман деньги, сказал Боровой, — и на досуге подумай, во сколько ты сам свою совесть оцениваешь!

Когда за парнем закрылась дверь, Григорий Александрович спросил:

— Ты понял, о чем он спросить хотел?

— Ага!

— О чем же?

— Почему вы не жулик.

— Что-то в этом роде. Хорошо, что ты понял. Никогда не оскорбляй филателиста недоверием, относись к нему как к товарищу. Меняешь марку — не скрывай дефектов! Обманщик может обмануть один раз, ну от силы — два, потом его будут все презирать, никто с ним водиться не станет!

К увлечению Юрани родители отнеслись по-разному. Мать — равнодушно, отец — с пониманием и даже с интересом. Когда знакомые спрашивали его, не занимается ли он сам филателией, Юрасов-старший отшучивался, говорил, что он является лишь почетным членом семейного отделения ВОФ, которому в знак особого уважения доверяется финансировать филателистические операции сына.

Со Светой Юраня познакомился уже совсем взрослым — когда кончал четвертый класс. Учился он легко и в общественной работе участие принимал: макулатура, металлолом, комната интернациональной дружбы. Вообще относил себя к прогрессивной части населения планеты. Юраня был уверен, что другие о нем такого же мнения. И крайне удивился словам отца:

— Проявлять чуткость ко всему человечеству — штука нехитрая. Мы — за! Мы — против! А затрат никаких, ни душевных, ни физических. Ты вот к человеку чуткость прояви! К одному! Это потруднее.

— К кому? Не могу же я подходить к каждому и спрашивать: вам не требуется моя чуткость?

Он засмеялся. Но Юрий Тимофеевич не принял шутки:

— Чуткость в том и состоит, чтобы понять, почувствовать, не знаю уж, как сказать, что человеку нужна помощь, и незаметно, не навязываясь, не делая одолжения, оказать ее.

— Но… — попытался вставить слово Юраня.

— Оглянись вокруг, глухарь!

Юраня посмотрел по сторонам и пожал плечами.

— Что ты знаешь о наших новых соседях? — неожиданно спросил отец.

— Из девятнадцатой? — встрепенулся Юраня. — Собака у них классная. Как Лесси из того фильма, что на каникулах показывали. Ее Джойка зовут.

— Больше ничего? — глаза отца смотрели серьезно и, как ему показалось, с тревогой.

— Ничего… — нерешительно протянул он.

Потом вспомнил:

— Еще девчонка у них… Когда они переезжали, она больная была, ее на носилках переносили…

— Вот уж действительно глухарь, — покачал головой отец. — А то, что матери у нее нет, этого ты не знаешь? И не только тогда она была больна, когда переезжали. Она вообще больная, понял? Вот уже скоро год, как пластом лежит… Седьмой класс так кончает. Беда с ней стряслась… В автомобильную катастрофу попала. Мать погибла, а у девочки паралич правой стороны — ни рукой, ни ногой. А причину найти не могут. Врачи посоветовали климат переменить, а заодно и обстановку. Вот к нам, в степную полосу, перебрались. Раньше в Ленинграде жили. Александр Семенович, ее отец, теперь у нас в университете преподает… Собаку ты заприметил, а человека… Сходил бы!

— А чего я там делать буду, если б она мальчишка была… — пробурчал Юраня.

— Чего, чего… — передразнил отец. — Марки свои покажи. Любому интересно. А то, что не мальчишка, я тебе так скажу: знавал я и мальчишек, таких зануд, от которых выть хочется, и девчонок, с которыми хоть в хоккей, хоть в казаков-разбойников! Сдается мне, что Света как раз из таких…

— А ты откуда знаешь? — спросил Юраня.

— Был я у них вчера, — ответил Юрий Тимофеевич. И, глядя в окно, просительно добавил: — Сходил бы, а?

На следующий день, вернувшись из школы, Юраня взял два кляссера с марками и направился проявлять чуткость.

В большой, залитой солнцем комнате не было почти никакой мебели, только кровать и странное металлическое сооружение, похожее на робота. Лишь приглядевшись, Юраня понял, что это не робот, а специальный стол. При помощи системы кронштейнов его столешница передвигалась во всех направлениях, могла менять высоту, угол наклона. Сейчас она нависала над кроватью. И кровать, и стол-робот были на колесиках. Тумбочка, четыре разноцветных табуретки — вот и вся обстановка.

На кровати, укрытая пледом, лежала девочка. Из-за столешницы Юране видна было только ее светловолосая голова, бледное, худое лицо с острым носом и большими печальными глазами. Да еще руки.

Давным-давно, когда Юраня ходил в детский сад, воспитательница сказала, вернувшись от больного товарища: «Одни глаза остались!»

Тогда он никак не мог представить, как это может быть, чтобы одни только глаза, ведь должны же они на чем-нибудь держаться…

И вот сейчас, глядя на лежащую неподвижно девочку, понял, что имела в виду воспитательница.

Он вообще думал, что у девочки живы только глаза. Но оказалось, что жива еще и рука. Одна, левая…

— Тебе поручили ко мне прийти? — четко выговаривая каждое слово, спросила Света. Глаза ее цепко держали его, следили за каждым движением… — Поручили, точ?

— Поручили, — выдохнул он. И почувствовал, что краснеет.

Теперь глаза смотрели с некоторым удивлением.

— Так я пойду, — проговорил он, не выдержав ее взгляда,

— Сядь! — приказала она. — Ты первый честно сказал. Остальные врут, сами, мол, пришли, никто не посылал.

— У меня не получается, — словно извиняясь, проговорил он.

— Что не получается?

— Врать. Все сразу узнают. Другие могут, а я нет… У нас в классе Витька Бугор, Бугров его фамилия, тому хоть бы хны… Даже Меридиану соврал, будто не выучил, потому что его в фильме снимали. А я не могу.

Теперь глаза ее улыбались.

— А мне нравится обманывать! Только по-честному, не так, как ваш Бугор, не для своей пользы, а чтобы всем интересно было.

Юраня не понял, как это можно обманывать по-честному, но спрашивать не стал.

— Садись! — снова приказала Света.

Он взял табуретку, перенес ее к кровати, сел.

— Ты откуда взялся? — спросила она. — Как тебя зовут? Кто тебе поручение дал?

— Юраня я… Юрасов… Отец про тебя рассказал. Мы в двадцать первой живем, напротив… Тебя Света звать, я знаю!

— А-а-а, — протянула Света. — Значит, ты и есть Юрий Юрасов-младший. Я читала, раньше по номерам было: Петров-второй, Петров-третий… Не знаешь, это как: второй — сын, третий — внук, точ? А если десятый?

— Не знаю, — сознался Юраня. — Ты когда выздоровеешь? У тебя какая болезнь? Я недавно свинкой болел…

— А у меня свинья! — серьезно сказала она. — Показывай, что принес! Открытки? Фотографии?

— Не…

Он установил на столешнице один из принесенных кляссеров. Решил поразить ее сразу: показать фауну.

— Вот это — зубр, а это — олень. Видишь?

— Угу, — равнодушно протянула она.

— А вот остров Беринга… — не сдавался Юраня. — Гляди, тут лежбище морских котиков. Нравится?

— Нет. Ты уж извини; Картинки и картинки, возьми энциклопедию, там и слоны, и котики… Другие у тебя есть?

— Есть, — упавшим голосом проговорил Юраня. И принялся искать марки с искусством. Ну как же он сразу не догадался: что же еще нужно девчонке!

Но Свету не заинтересовали ни Айвазовский, ни Микельанджело, ни Рерих!

Юраня вконец растерялся: его программа была рассчитана только на марки.

— Так я пойду, — повторил он, снимая со столешницы альбом.

И тут на нее спланировала марка. Собственно, это была не совсем марка, а блок. Красный токийский блок, выпущенный в честь XVIII Олимпийских игр: выразительная фигура гимнастки на фоне огромной чаши стадиона. Она словно парит в воздухе, прогнувшись в шпагате.

Отправляясь к Свете, Юраня, по совету отца, выложил из кляссеров весь «Спорт». А токийская гимнастка лежала отдельно, вот и пропустил.

Он протянул руку, хотел незаметно взять лежащий на столешнице блок, однако его остановил Светин шепот:

— Оставь!

Рука его повисла в воздухе. Он посмотрел в глаза Светы и не узнал их: равнодушия как не бывало! Глаза светились любопытством, жизнью.

— Молодец! — восхищенно воскликнула она. — Вот это шпагат! Такой у нас никто не мог! На полу у многих получалось, а вот так, на одной ноге… У тебя еще есть про спорт, а, Юрасов? — с надеждой в голосе спросила она.

— Я «Спорт» специально не собираю, я — «Войну», — словно извиняясь за такой промах, ответил он, — но у нас с шестьдесят второго все марки.

— А до шестьдесят второго много про спорт было?

— Я не знаю… Много, наверное… У меня каталог есть, можно посмотреть…

— А там и рисунки?

— Конечно! — засмеялся он.

— Принеси, а? И марки…

Он сбегал домой, принес кляссеры, каталог, пинцет, увеличительное стекло. Сложил все на столешнице.

— Ты сейчас иди, — попросила, она. — А завтра приходи, я тебя с отцом познакомлю… Ладно?

— Ладно!

— Ты не обиделся?

— За что?

— Что я тебя прогоняю?

— Вот еще!

— Точ?

— Точ! — засмеялся он.

Но получилось так, что с отцом Светы он познакомился в тот же вечер.

Ужин в семье Юрасовых был не только процессом приема пищи. За столом обычно обсуждались семейные и мировые проблемы, составлялись планы на выходные дни.

Юрасовы уже пили чай, когда раздался звонок. Юраня открыл дверь и пропустил в коридор седеющего человека в больших роговых очках, с усталыми глазами. Человек был одет по-домашнему: тапочки, джинсы, старенький свитер с обвисшим воротником.

— Вам кого? — спросил Юраня. — Проходите на кухню… Мама с папой здесь…

— Кажется, тебя! — ответил человек и положил руку на плечо мальчика. — Ты — Юраня?

— Да…

— А я Александр Семенович Круглов. Вот и познакомились.

Они прошли на кухню.

— Я на минутку, вы не беспокойтесь, — замахал руками Александр Семенович, когда мать стала приглашать гостя к столу. — Я, собственно, к вашему сыну… Понимаете, после его посещения в Светлане началась какая-то работа. Она ведь очень устала. Бороться устала! Устала от бесконечных обещаний и оптимистических прогнозов, от врачей, если хотите, и от меня. Хотя и храбрилась… А сегодня мне показалось, что глаза ее чуть-чуть потеплели. Утопающий, конечно, за соломинку хватается… Если бы вы знали, сколько уже рухнуло надежд, сколько нам пришлось пережить разочарований! Я позвонил врачу, он говорит, что нельзя пренебрегать никакими возможностями.

Александр Семенович снял очки, протер их краем своего свитера, снова надел и обратился к Юране.

— Вы не могли бы, молодой человек, зайти к нам сегодня? Света все мне рассказала, ей не терпится поговорить о марках, а я, к сожалению, в филателии полный профан… У вас вечер не занят?

«Молодой человек» ответил, что вечер у него свободен, проглотил сырник и вместе с Александром Семеновичем отправился к Свете.

Она лежала в той же позе, что и днем. И так же перед ней стоял кляссер с марками.

— Ты что, все время так? — удивился Юраня.

— Точ! Скажи спасибо, я тут порядок навела! — Света указала глазами на кляссер.

— Какой порядок? — насторожился Юрасов. — У меня хронология… По годам… Система!

— Разве же это система?! — возмутилась она. — Фигуристы на одной странице со служебными собаками, спринтеры рядом с Обществом Красного Креста, гимнаст — с запорожцами… Ну, теми, которые письмо турецкому султану пишут! Тут работы непочатый край. Я пока «Спорт» из всех альбомов в один собрала. И то не весь, а только женский.

Дрожащими руками Юраня перелистал альбом.

— Ну, как? Правда, здорово? — спросила Света. — Теперь все спортсменки в одном доме. Гимнастки — с гимнастками, пловчихи — с пловчихами.

— Здорово, — без всякого энтузиазма протянул Юраня, думая о том, сколько потребуется времени для наведения порядка.

— А что у тебя на последней странице? Тут вообще не разберешь: болгарские, монгольские, наши… Даже греческая, видишь, «Эллада» написано.

— Это для обмена. То, что мне не нужно… Например, кто-то Грецию собирает, вот я ему и предложу.

— Только попробуй! — решительно сказала Света. — Это же спортивная марка!

— Так я же спорт не собираю! Да и не спортивная она вовсе! Старика какого-то на плечах несут. Ничего себе — спортсмен! Это, наверное, театр.

— Но тут же написано про олимпиаду!

— Про какую олимпиаду? На олимпийских марках обязательно кольца!

Юраня говорил с чувством своего полного превосходства, хотя эту марку он никогда не изучал, даже словом с ней не перебросился. Вот если бы она была для коллекции, тогда другое дело!

— Да ты прочитай, прочитай! — настаивала Света. — Возьми лупу и прочитай!

Пришлось подчиниться.

Он вынул марку из кляссера, поднес к ней лупу и, к стыду своему, обнаружил в надписи что-то похожее на слово «олимпиада».

— Мало ли какие бывают олимпиады, — продолжал сопротивляться Юраня, хотя спеси в его голосе явно поубавилось. — У нас вон по истории проводили. Я тоже участвовал.

И пустил в ход самый веский, с его точки зрения, аргумент:

— Ты и сама толком не знаешь!

— Конечно, не знаю, — созналась Света и позвала: — Папа! Иди сюда!

— Да откуда ему знать! — попытался удержать ее Юраня. — Александр Семенович в марках не разбирается!

Но он и на этот раз ошибся.

— Ого! — радостно воскликнул Круглов, взглянув на марку. — Диагор из Родоса! Как интересно! Ну и молодцы!

— Кто — молодцы? — в один голос спросили Света и Юраня.

— Авторы марки, кто ж еще! Дай бог память, когда это произошло?

Он на некоторое время задумался, смешно вытянув вперед губы и подергивая себя за мочку уха.

— Во всяком случае, после 464 года до нашей эры! Я за это ручаюсь! В 464 году Диагор еще был молод и полон сил. Тогда он стал олимпиоником, у нас бы сейчас сказали — олимпийским чемпионом в кулачном бою. А на одной из последующих олимпиад, семьдесят восьмой или семьдесят девятой, когда Диагор уже был стариком, лавры победителей завоевали двое его сыновей. Кажется, они победили в панкратионе — нечто среднее между борьбой и кулачным боем… Представляете радость отца? А теперь взгляните на марку! Видите, дети-олимпионики увенчали седую голову Диагора пальмовыми ветвями, подняли его на плечи и понесли вокруг арены. Это был его самый великий триумф! И последний! Сердце старика не выдержало, разорвалось от переполнившего его счастья! Вот оно как!

— А когда ее выпустили? Я про марку… Она одиночка или из серии? Почему на ней колец нет, если она олимпийская? — накинулся на Александра Семеновича Юраня.

Тот засмеялся и поднял руки вверх:

— Сдаюсь! Сдаюсь! Я вообще эту марку первый раз вижу, раньше и не знал о ее существовании, а ты меня про серии и кольца!

— А откуда же вы?..

— Откуда про олимпиады древних знаю? Из книг. Ты про Гомера слыхал?

— Гомер? — Юраня нахмурил лоб. — А-а! Вспомнил! Мне папа книжку приносил. Про Одиссея интересно, а вот другая, не помню, как называется, мура, все про богов. Там еще этот, герой, как его, с пяткой… Ахилл… Какой же он герой, если своих в беде бросил? «Я, — говорит, — не буду сражаться!» И только после того, как его друга убили, все-таки пошел… Одолжение вроде бы сделал!

Александр Семенович улыбнулся:

— А ты, оказывается, критически мыслящая личность! Как ты сказал? «Одолжение сделал»? Разреши мне, Юраня Юрасов, использовать твое суждение в лекции о Гомере. Нет, я совершенно серьезно.

— Да ну тебя, папка! — засмеялась Света.

Когда Александр Семенович вышел, она пригрозила Юране:

— Ты не вздумай «Диагора» менять, понял? Если обменяешь, я… я… просто не знаю, что с тобой сделаю!

— А дарить можно?

— Это смотря кому!

— Тебе!

— Мне можно!

Она залилась тихим смехом.

В прихожей зазвонил телефон.

— Да! — донеслось до ребят. — Соблюдаем… Одну минутку…

— Сейчас он дверь закроет, чтобы я не слышала, — помрачнела Света. — Врач звонит.

Дверь закрылась.

— Разводят конспирацию! Я же все понимаю: никто не знает, какая у меня болезнь. И как ее лечить, они не знают. Один говорит: только операция! Другой: ни в коем случае! Устала я, Юраня!

Она тяжело вздохнула.

— Болит?

— Нет. Да лучше б уж болело! Раз болит, значит, оно еще живо! А так…

Глаза ее наполнились слезами, она часто заморгала, но не заплакала, а улыбнулась.

— Давай про марки говорить!

— Давай! — обрадовался Юраня.

— Много у тебя! — восхитилась Света. — Ты мне собирать поможешь?

— Да… Конечно… А что ты хочешь собирать?

— Все марки о спорте! Все, все! Или — нет, все — это не интересно, все, наверно, многие собирают. Мы с тобой будем только про Олимпийские игры.

Юраня мог, конечно, сказать, что «олимпийские» пользуются еще большей популярностью, но посмотрел в возбужденное лицо девочки и промолчал.

— Представляешь, как будет здорово! — продолжала она. — Все олимпиады! Открываешь страницу — первая олимпиада! Переворачиваешь — вторая! И все, все марки, им посвященные! Нет! Так, я думаю, тоже кто-то додумался. А мы с тобой должны такую коллекцию сделать, чтобы ни у кого не было! Придумала! Мы будем по видам спорта! Так никто не собирает. Возьмем только олимпийские, точ? Точ! Внимание, внимание, демонстрируется коллекция товарищей Ю. и С. Авторы не пожелали открыть свои имена! Раздел первый — «Гимнастика на Олимпийских играх». Нет, на первой будет не гимнастика, у древних гимнастики, наверное, не было… Послушай, товарищ Ю., узнай, пожалуйста, по каким видам древние соревновались. Я папу попрошу, он скажет, где об этом можно прочитать. А что, если какого-то вида на марках совсем нет? Мы тогда в альбоме пустое место оставим и подпишем: «Здесь будет марка с «Колесницами»!» И покажем работникам почты. Они как увидят, сразу же напечатают все недостающие марки! И нам с тобой еще спасибо скажут!

В комнату заглянул Александр Семенович, радостно улыбнулся, кивнул Юране и прикрыл дверь.

Юраня, конечно, мог прервать ее, спустить на землю, объяснить, что собрать такую коллекцию, о которой она мечтает, им не под силу, что многие марки, даже гашеные, стоят очень дорого, что ничего нового она не выдумала… И — не мог! Испугался. Испугался вновь увидеть Свету такой, какой увидел днем: восковое лицо, тусклые, печальные глаза. Ему даже представилось, что, если он примется доказывать несбыточность ее мечты, она умрет. Вот прямо сейчас, не дав ему договорить!

— Ну что ты молчишь? Согласен?

— Конечно! — как можно бодрее откликнулся он. — Какой может быть разговор!

— Я знала, что ты согласишься!

Ее глаза смотрели так, словно он обещал возвратить ее к жизни. На какой-то миг Юраня и сам поверил, что способен совершить чудо. Сладостное ощущение собственного всемогущества тут же прошло. Его сменило непонятное ему доселе тревожное и возвышающее чувство ответственности.

Это чувство не покидало его и после того, как он ушел от Кругловых, оставив Свете альбом со «Спортом». Оно постоянно напоминало о себе, будоражило мозг, решительно требуя незамедлительных действий. Каких? Этого Юраня не знал. Ясно было одно: с марками ей интересно, с ними ей жить хочется, а раз так, значит марки для нее посильнее всех других лекарств! Никто этого не знает, а он знает! И не скажешь — засмеют: тоже нашел лекарство — марки! Но на какие деньги покупать «Олимпийские игры»? Их же сейчас навалом выпускают! Даже те страны, которые и в Олимпиадах не участвуют, целыми сериями печатают. И черт его дернул обещать. Расхвастался, раскудахтался: «Какой разговор! Какой разговор!»

Он рассказал обо всем отцу.

— Да, — протянул тот. — Сложная ситуация. Ты с Григорием Александровичем советовался?

Ну как он сам не догадался!

Боровой слушал Юраню внимательно, не перебивая. Выслушав, долго молчал, потом спросил:

— А сам ты что предлагаешь?

— Можно в классе рассказать… Ребята дадут… Все дадут… нет, не все… Костя Печкуров скажет: «Я вам не благотворительное общество! Гоните по два «Каталога»!»

— Класс — это хорошо, — думая о своем, проговорил Григорий Александрович.

— Может, вы к ней сами сходите? — предложил Юраня. — Она рада будет. Или напишите, и марку какую-нибудь спортивную вложите.

— Как ты сказал? — оживился Боровой. — Написать и марку вложить? А ты знаешь, в этом что-то есть! Сочини-ка ты, братец, письмо в нашу пионерскую газету. Так, мол, и так… Тут ведь дело не столько в марках…

— Она может обидеться. Скажет: кто тебя просил?

— Не исключено, — вздохнул Григорий Александрович. — Но хуже-то ей от этого не станет! А лучше — может!

— Я боюсь, — поежился Юраня.

— Я тоже! — признался Боровой. — Но написать надо.

Вот так они тогда поговорили — старый и малый.

Письмо давалось с трудом. Юраня запнулся на первой же фразе: к кому и как обращаться? Обратился так: «Товарищи писатели!» Решил, что в газете работают только писатели. Дальше пошло чуть полегче: «Пишет вам ученик четвертого класса…» Потом рассказал о Свете, о ее болезни, написал, как она маркам обрадовалась. «Совсем другая стала, когда гимнастку на токийском блоке увидала. Я даже подумал: вот сейчас встанет с постели!.. А у меня «Спорта» мало, я его специально не собирал, я больше «Войну» и «Космос». Если каждый пришлет Свете хотя бы одну спортивную марку, вот будет здорово!»

«… Живем мы на улице Космонавтов, 37, у меня квартира 21, у Светы — 19. Моя фамилия Юрасов, а Светина — Круглова. Только вы мою фамилию не печатайте, а то Света заругает, а как-нибудь так сделайте, будто это ваш писатель написал. И напечатайте на последней странице, чтобы все прочитали…»

Юраня помнил, что на доме, где размещается редакция «Ленинской смены», висит почтовый ящик, и хотел опустить письмо именно туда — быстрее дойдет. Но по дороге сообразил, что конверт все равно вначале попадет на почту, поэтому, подойдя к зданию редакции, решил сам занести туда свое сочинение.

Толстая усатая писательница читать письмо не стала, а попросила рассказать все вкратце и своими словами. Выслушав, кликнула другого писателя, назвав его Севой.

Сева был совсем еще молодой писатель, вроде старшеклассника.

— Вам дико повезло, Сева, — сказала она ему, — к вам явился ангел в образе ученика четвертого класса Юры Юрасова. Послушайте его, это как раз то, чего вам так не хватало для статьи.

Писатель Сева увел Юраню в другую комнату и не только выслушал, но и прочитал его письмо. Потом спросил:

— Скажи, старик, а ты не врешь? Может, ты все выдумал, а? Захотел, чтобы про тебя в газете написали, благородный поступок пионера Юрасова, ну и все такое… Ты далеко живешь?

— Я не про себя писал, — буркнул Юраня. — И со враньем у меня плохо…

— Как это? — не понял писатель Сева.

— Не получается… Обязательно попадусь.

— Совсем-совсем не получается?

— Совсем-совсем, — упавшим голосом подтвердил Юраня.

— Как же это тебя угораздило, а, старик? — писатель Сева с участием посмотрел на него.

— Не знаю… Так пойдете проверять? Улица Космонавтов, тут близко, у меня там адрес написан…

— Пойду! — решительно заявил писатель. — Только не проверять… Тебе я больше, чем себе, верю, раз у тебя такая беда… А со Светой Кругловой познакомиться мне не мешает… Вот что, старик, я явлюсь к ней как бы из домоуправления. Соображаешь? Вроде бы водопровод проверить… Гениально?

— Это уже где-то было! Я в книжке про шпионов читал. Или по телику показывали…

— Ну и ладно! Что-нибудь другое придумаем…

К Кругловым писатель-водопроводчик так и не приходил: Юраня определенно знал бы! А статья появилась только на четырнадцатый день, когда уже и ждать перестал. В ней почти полностью приводилось и письмо Юрани Юрасова, конечно, без указания фамилии.

Света пионерскую газету не читала и узнала о статье через две недели, когда получила в один день сразу три письма, причем не только из их области. Все письма были со спортивными марками и пожеланиями скорейшего выздоровления. Оказалось, что статью писателя Севы перепечатали многие детские газеты.

А потом пошел поток.

Света и Юраня показали мне всю корреспонденцию, полученную за полгода. Пятьсот шестьдесят четыре сердца отдали Свете частичку своего тепла. Нет, я ошибся, не четыре, а три. Потому что одно сердце источало яд. А может быть, это был целительный яд? Не знаю.

Для вас я выбрал девять писем. Мне они показались наиболее характерными.

Восьмилетняя Настёнка Клиншова писала:

«Я знаю, как скучно болеть, потому что в прошлом году целый год лежала и болела. И никто мне ничего не написал, только мама, мы с ней в почту играли, она свои письма в ящик опускала, с марками, все, как на самом деле. Нет, вру, на Новый год мне написал Дед Мороз, ты веришь в дедов морозов?

Когда мама мне про тебя в газете прочитала, я стала тебе сразу писать письмо. Только спортивных марок у меня нету, ни одной, я марки совсем не собираю, а мама говорит: «Ты сама нарисуй, ты ведь любишь рисовать, это даже интереснее будет, потому что марки все пришлют». И я нарисовала, правда, получились очень большие, потому что на маленьких листочках все размазюкивается, ничего нельзя понять. На марках я нарисовала тебя, когда ты выздоровеешь. Будь здорова, Света! Письмо я писала сама, ты не думай, мама только немного исправила и запятые поставила и эти, которые называются кавычки, а я потом переписала. А кляксу я уже потом ляпнула, когда переписала. Настёнка Клиншова, 8 лет».

Кроме письма, написанного крупными буквами на вырванном из тетради двойном листе, в пакете находились две нарисованных Настёнкой марки — тоже на тетрадных листах, перфорированных по краям при помощи ножниц. На марке под номером I были нарисованы три бегуньи, одна из которых разрывает финишную ленточку. Под победительницей полукругом значилось: «Света!». На втором рисунке Света стояла на пьедестале почета и размахивала букетом алых гвоздик.

«Дорогая девочка! Мой единственный сыночек, мой Сереженька погиб в сорок пятом, ему тогда еще и двадцати не было. Столько лет прошло, а я все плачу, потому что я — мать. Ты, Светочка, тоже станешь мамой, выздоровеешь — сейчас медицина чудеса делает, — вырастешь и забудешь про свою болезнь. И поймешь меня.

Никаких Сереженькиных вещей у меня не осталось, я ведь в эвакуации была, обратно в свой город не вернулась, так и живу на Урале. Только альбом с марками — он их с третьего класса собирал — да книжка его любимая — «Таинственный остров». Узнала я про твою беду и решила: мне все равно скоро помирать, не тащить же с собой в могилу. Возьми ты у меня эти самые марки, пусть тебе будет радость! Пусть они тебе счастье принесут. Мне за них деньги давали, один тут приходил, все обхаживал, а я не отдала. Зачем мне, старухе, деньги? Ты только не обижайся, они, может, и не спортивные, я не понимаю, да и вижу уже плохо. Считай, девочка, что мы с Сереженькой вместе тебе эти марки подарили, он добрый был, он бы мне сейчас сказал: «Верно, мать, ты сделала!» Он бы меня одобрил. Скажи от меня, Света, спасибо тем, которые про тебя написали. Хорошо они сделали, по-людски. Целую тебя, девочка, не сердись, если что не так написала. Остаюсь любящая тебя Анна Дмитриевна Домосед, Сережина мама».

Юраня зря опасался Светиного гнева. Первые же письма так захватили ее, что реальный мир: эта комната, болезнь, отец, Юрасов, врачи — все ушло в небытие. Она часами лежала, закрыв глаза и почти не дыша. Лицо ее сделалось строгим, лоб прорезали две морщинки. Юране казалось, что Света силится что-то вспомнить и не может или у нее не получается задачка. Марки, присланные в подарок, как бы отодвинулись на второй план, стали приложением к письмам.

Письмо Анны Дмитриевны Домосед Света выучила наизусть. Примерно через неделю она попросила Юраню:

— Покажи мне Сережин альбом.

Он сначала не понял, о каком альбоме идет речь.

Альбом был самодельный: несколько сшитых вместе тетрадок для рисования.

«Марки», — прочла Света надпись на пожелтевшей от времени, истрепанной бумажной обложке. Надпись была сделана цветными карандашами, но сейчас уже невозможно было установить, какими именно, вроде бы красным и синим, через букву. Света погладила пальцами эти буквы и тихо сказала:

— Здравствуй, Сережа! Меня зовут Света Круглова. Я сейчас немножко заболела, но ничего, я скоро встану!

Она выдержала паузу, словно выслушала ответ, и продолжала:

— Спасибо! Мне тоже очень приятно! А ты когда начал собирать марки?

Снова пауза, и ответ:

— Я — позднее. Меня Юраня научил.

Света медленно переворачивала страницы альбома, подолгу рассматривала марки, продолжая в то же время беседовать с Сергеем Домоседом, погибшим тридцать с лишним лет назад, так давно, что страшно представить — больше двух ее жизней.

«Я долго думал, какую марку тебе послать, и остановился на «Милоне». Ты, возможно, не слышала о нем. Милон из Кротона был победителем шести олимпиад древности. Представляешь, двадцать четыре года подряд никто не мог победить этого борца! Не удивительно, что о нем стали складывать легенды. Одна из них рассказывает о его гибели: будто при попытке расщепить дерево в лесу он защемил себе руку и не смог освободиться. Ночью к нему подобрались голодные волки…

Я — шахматист, мастер спорта. Гроссмейстером не стану. Никогда. Не смогу, хотя мне всего двадцать три года.

Ты спросишь, какая связь? Постараюсь объяснить. Как ты думаешь, чего Милону взбрело в голову расщеплять дерево? Никаких экономических результатов это принести не могло. Вот если бы он взялся корчевать пни — тогда другой разговор. Или, скажем, вытаскивать из лесу срубленные деревья. Поработать, так сказать, трелевочным трактором. Так нет же, расщеплять ему понадобилось! Я многих спрашивал: с какой стати? Одни отвечают: ерунда, все это выдумки, сказки; другие говорят: с ума он спятил! А больше всего, знаешь, как рассуждают? На спор, говорят, пошел! На большую сумму заложились! И не понимают того, что Милон был настоящий спортсмен! Ему нужны были достойные противники! А их-то и не было! Год, три, пять, одна олимпиада, другая, третья… Его уже не радовали победы, ему становилось скучно жить! Я думаю, к истине ближе те, кто говорит о сумасшествии. Милон мучился, страдал и наконец отправился в лес соревноваться с деревьями. С природой! Вот как было на самом деле! И никто меня не разубедит.

Ну а теперь о моем гроссмейстерстве. Меня воспитали на слабых противниках, поняла? Талант, вероятно, был, но его хватило только до мастера. Если бы ты знала, как я завидую Милону!

Зачем я тебе все это рассказываю? Сам не знаю. Отвечать мне не надо, я и адреса тебе не оставляю. Будь здорова!»

«… Я Вадик Родин, мне десять лет. Раньше мама запрещала мне собирать марки, а как прочитала про тебя, сама дала денег и сказала, чтоб послал…»

«Дорогая Света! Пишет тебе семейство Гладышевых из деревни Гладыши. У нас все филателисты, даже бабушка, она собирает «Моды». А «Спорт» собирают отец и Рома, они оба велосипедисты-перворазрядники. Они раньше каждый себе собирали, а теперь объединились. И у них оказалось много одинаковых марок, которые мы тебе посылаем. А бабушка посылает тебе «Чешские национальные костюмы». Главное, Света, не поддавайся болезни! У нас в Гладышах такой случай был…»

«…. Пишет тебе 5-а. Мы постановили, чтобы каждый принес хотя бы одну спортивную марку. Некоторые принесли и больше, а вот Мишка Курошлепов не принес ни одной. Валентина Викторовна сказала, чтоб мы об этом тебе не писали, а мы решили написать. А еще Валентина Викторовна сказала, чтоб мы написали, что обещаем тебе хорошо учиться, ну и так далее, а мы так и не решили, писать тебе об этом или нет, потому что сама понимаешь…»

«… Так как мы близнецы, то учителя нас всегда путают, никто не знает, какая Оля, а какая Ира. Поэтому устные уроки мы учим по очереди, если вызывают, то идет отвечать та, чья очередь. А с марками у нас ничего не получилось. Папа очень хотел, чтобы мы собирали, он даже из Монреаля привез олимпийские марки. Только нам интереснее артистов кино собирать, то есть открытки с их портретами. Поэтому посылаем тебе марки, а ты, если у тебя есть, пришли нам артистов кино…»

«Танкер наш называется «Камышин», ходим мы в разные страны. Между прочим, у нас полкоманды — филателисты. Поговорили мы между собой и решили послать тебе сувенир, такой, чтоб никто другой прислать не смог. По всему свету искали. Знаешь, где нашли? У самого экватора, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве. Тебе там знатоки будут говорить, что марка очень дорогая. Что правда, то правда, мы ее всей командой покупали: пустили шапку по кругу и в полчаса собрали. А чтобы про деньги разговора не было, подписи свои на марке поставили. Так что теперь это только талисман: тебе на счастье. Ты не пригибайся, Света! В том смысле, что спорь с непогодой. Поняла? Пусть хоть какая сила тебя ломит, а ты стой!

У нас, девочка, такая работа, что месяцами своих родных не видим. А ведь у многих дети… Так что ты для нас стала вроде бы дочкой корабля…»

««Рожденный ползать летать не может!» Неужели ты не слыхала этих слов великого пролетарского писателя Максима Горького? Верно сказано! Твой удел — лежать в кровати и взывать к милосердию! Повидал я таких, как ты, немало! Ну, не совсем таких, а содержание то же самое — шлак, из которого не то что мастера — разрядника захудалого не подготовишь. Ты уже сейчас обуза для семьи, а скоро станешь обузой для всего нашего общества, самого гуманного общества на планете. В утешение посылаю тебе эту марку. Она хоть и за границей выпущена, а идея в ней правильная, гуманная идея, потому что калеки были, есть и будут. Поднимут тебя врачи, скачи на костылях! Прощай и не мути вокруг себя воду!»

Письмо было подписано Геннадием Столбовым, учителем физкультуры из Краснодара. В конверте находилась марка — благотворительный выпуск Никарагуа: костыли.

Я спросил Свету, какое чувство она испытала, прочитав это письмо.

— Злость! — жестко ответила она. — Я ни отцу, ни Юране о нем не рассказала. Но такая злость меня тогда охватила, просто передать не могу! Знаете, мне иногда кажется, что этот Столбов — хороший человек. Что он специально меня разозлить хотел, чтобы я боролась!

Я не стал ее переубеждать, хотя на столбовых у меня своя точка зрения.

«Здравствуй, внучка! Думаю, что я могу тебя так называть. Ведь у меня могли бы быть такие внуки, как ты. Но так уж случилось, что у меня никого нет. Да, извини, я не представился: Ян Аболинь из небольшого городка Ставкрасты, это недалеко от Риги, на берегу озера. Став — это по-латышски значит крутой, а крастс — берег. Поняла? У нас и вправду берег очень круто обрывается в воду. Да, тебе будет удобнее, если я и отчество назову. У нас, латышей, не принято по отчеству называть, поэтому я забыл. Моего отца звали Петр, можешь меня называть Яном Петровичем, а можешь дедушкой Яном, как тебе лучше нравится. А еще меня здесь Яном-бобылем называют, Яном-бухгалтером и даже Яном-американцем! Но самое главное имя, о котором знают все, — это Ян-филателист! Так что можешь так и писать: Латвийская ССР, Ставкрасты, Яну-филателисту. Обязательно дойдет! Уж где-где, а на почте меня знают, я им один половину годового плана выполняю! Ну что тебе еще сказать о себе? Кто по профессии? Работаю я бухгалтером в санатории. Но тебе скажу под большим секретом: моя профессия — филателист! Главная моя тема (я с ней и на международных выставках участвовал — и в Венгрии, и в Швейцарии) — «Этого забывать нельзя!» Мне хочется, чтобы марки будоражили человеческую совесть, напоминали о злодеяниях прошлого, учили внимательно вглядываться в настоящее.

Так. Что там еще? Почему «бобыль»? А все из-за тех же марок, девочка! Более ревнивых существ я не встречал! Они не терпят даже тени соперничества! Стоит тебе ласково поговорить с кем-нибудь, уже обида… Была бы моя Аннеле немного снисходительнее, может быть, и ужились бы мы все вместе, а тут нашла коса на камень: никто уступать не хочет! В общем, пришлось мне выбирать, Аннеле так и заявила: «Или я, или эти паршивцы!» Может, если б она какое другое слово сказала, я б еще подумал, кого выбрать, ну а тут… какие же они паршивцы? С тех пор живу бобылем, судьбу больше не искушаю. Так что, девочка, если ты меня за дедушку признаешь, буду очень рад.

Разговорился я что-то сегодня! Второй раз за письмо принимаюсь, почувствовал, что марки и к тебе меня ревновать стали. Ну, я им объяснил, они все поняли. Если им вовремя объяснить, они не обижаются, так что считай, Света, что они тебя признали! Мне это очень приятно, мы теперь все вместе беседовать будем.

Ну что ж, осталось про самое главное, про «американца».

Не знаю, с чего и начинать. Так давно все это было, что я уже и сам сомневаюсь, было ли оно на самом деле. Вполне возможно, что я просто поверил в легенду, которую сам сочинил. И может быть, совсем не для этого я бегал в Америку? Пусть так… Ты тоже можешь считать, что все, о чем я тебе сейчас расскажу, — выдумка. Я не обижусь. Вот — марки свидетели — не обижусь! Выдумка, так выдумка. Если она хоть немного тебе поможет, будем считать, что я хороший выдумщик.

Ты нашла в конверте польскую марку? Она выпущена в шестидесятом, к Римской олимпиаде. Приглядись: вдоль дорожки стадиона надпись: «Лос-Анджелес, 1932, золотая медаль». И бегун. Это Януш Кусочинский, знаменитый стайер, мой кумир. Да разве только мой?! Имя Януша тогда не сходило со страниц газет. А у меня к нему было особое отношение. В детстве я очень много болел, был до того слабым, что врачи не надеялись, что я долго проживу. Непонятная какая-то была у меня болезнь: голова кружится, есть совсем не хочется, ноги и руки немеют, тошнота подступает. Потом вроде бы ничего, проходит, а через неделю снова схватит. Был я настолько слаб, что меня любая девчонка побороть могла одной рукой. Конечно же, находились такие ребята, которые меня, обижали… И очень жестоко. Если бы ты знала, что я переживал! Уж лучше бы, думалось мне, умереть, чем жить такой жизнью. И, конечно же, самой главной мечтой было стать сильным, самым сильным и отплатить обидчикам! Больше всего в людях я ценил силу и благородство. Не отдельно, а чтобы они обязательно вместе в одном человеке были! Я зачитывался «Мушкетерами», повестями о благородных рыцарях. И вдруг является настоящий герой, не выдуманный. То ли мне кто-то рассказал, то ли я вычитал, будто Януш в детстве тоже не отличался завидным здоровьем. А про его благородство тогда много говорили. Представляешь, внучка, кем он для меня стал? Ты будешь смеяться, но что было, то было: я в церковь ходил, молился, чтобы бог даровал победу Кусочинскому.

И вот в тридцать первом году, а было мне уже тринадцать лет, узнаю: мой кумир отправляется в Лос-Анджелес, Город Ангелов, на X Олимпийские игры. И я сказал себе: я должен видеть, как будет побеждать Януш! Если я буду на стадионе, он обязательно победит! Ты догадалась? Да-да, я решил отправиться в Америку! Пошел же восемью годами раньше такой же мальчишка, как я, посмотреть, как будет бежать в Париже его соотечественник, великий финский бегун Нурми. И дошел! С приключениями, но все-таки дошел! От Финляндии до Парижа, конечно, ближе, чем от Риги до Америки, но ведь можно пораньше выйти…

Это, конечно же, было неблагоразумно, дико, называй, как хочешь, но так оно было! Глянь-ка на карту! Нашла, где этот самый Город Ангелов примостился? А ну-ка, веди от Риги линию. Больше половины земли надо отмахать!

Не стану рассказывать о своем путешествии, как-нибудь в другой раз, сейчас не о нем разговор. Главное — я совершил поступок! Знаешь, внучка, я думаю: чем раньше люди начнут совершать поступки, тем лучше для них. У каждого в жизни должен быть главный поступок, и ничего страшного, если его совершит человек, которому только тринадцать лет. Это даже хорошо, я думаю. Сколько еще на земле людей, которые и в пятьдесят не совершили не только главного, но вообще никакого поступка!

Продолжаю писать уже на следующий день, вчера снова пришлось прерваться, потому что марки начали дуться, говорят: мы против твоей внучки ничего не имеем, и сами рады с ней поговорить, но надо же и честь знать, ты нами сегодня: совсем не занимался!

Да, добрался я, значит, до Лос-Анджелеса. Ты можешь не поверить, но болел по дороге я только один раз, и то — в самом: начале. Дома, бывало, ноги промочу — температура, а тут — в такие переделки попадал, вспомнить страшно, — и хоть бы что! Но самое страшное ждало меня в конце пути: я опоздал! Опоздал не только на золотой забег Януша — он все-таки и без моей, помощи стал чемпионом на десять тысяч метров, — я вообще опоздал на олимпиаду! Пришел вечером того дня, когда состоялось закрытие. Вот тут уж я разревелся! Я стоял около отеля, где жили спортсмены, и ревел! Наверно, я ревел по-латышски, потому что со мной заговорил один корреспондент из Латвии. А когда узнал, в чем дело, сказал:

— Пойдем, я знаю, где остановился Януш Кусочинский!

И мы пошли.

Дальше все было, как во сне. Да и было ли?

Я думал, что он ходит на голове от счастья. А Януш был грустен. Потом уже я узнал, что он приехал в Америку после серьезной операции колена. И бежал десять тысяч с больной ногой! И получил золото! Но он мечтал еще о второй медали, ведь и на пять тысяч ему не было равных. И если бы не больная нога…

Он выслушал мою одиссею (корреспондент немного говорил по-польски, а мы с Янушем по-немецки), долго смотрел мне в глаза, потом тихо сказал:

— Я побегу еще раз, специально для тебя, парень!

Я не успел сообразить, что произошло, а он уже звонил кому-то по телефону, с кем-то о чем-то договаривался. Ты никогда не догадаешься, кому он звонил! Своим недавним соперникам! Он рассказал им о моей мечте и просил бежать вместе с ним. И они — почти все — согласились! Ты представляешь, внучка, согласились!

Не помню, как мы добрались до стадиона, ничего не помню, кроме одного: я сижу один, совсем один в огромной каменной чаше, а по дорожкам бегут спортсмены — поляк, финн, француз и еще кто-то, я даже не знаю кто! — бегут специально для меня, маленького Яниса из маленькой Латвии! Какое, казалось бы, им дело до мальчика из Ставкрасты? Но им было дело!

И знаешь, внучка, когда потом, много лет спустя, мне становилось плохо и обстоятельства складывались так, что надо было или быть волком, или вообще не быть, я вспоминал этот стадион, Януша Кусочинского и его друзей-соперников, бегущих специально для меня, и находил в себе силы всегда оставаться человеком.

Это и есть мое счастье, то счастье, которое дал мне мой Януш. А может быть, правильнее будет сказать, «которое я взял у него»? Ведь, согласись, я тоже был в этой истории не пассивным наблюдателем. Не подумай, будто я расхвастался, нет, тут другое…

Ты хочешь спросить про Януша Кусочинского? Слушай, моя девочка, и если тебе захочется плакать, не сдерживай слез, не надо, есть святые слезы, которые очищают. Он погиб в олимпийском, сороковом году, сражаясь против фашистов. Его схватили на окраине оккупированной Варшавы с листовками, призывавшими не покоряться врагу. И расстреляли.

Говорят, о его гибели много написано. Возможно, я не читал. Зачем читать, если я все видел своими глазами, слышал своими ушами? Я никогда не был в Польше, внучка, и все-таки вижу и комендатуру, и гестаповского офицера, слышу треск автоматной очереди. Я лучше других знаю, как погиб мой Януш. Я никому не рассказывал об этом, только маркам.

Януш не назвал себя. Он вообще не отвечал на вопросы. Смотрел в окно, за которым расцветали каштаны, и молчал. Гестаповец был терпелив. Ему показалось, что он где-то видел арестованного поляка. Один раз он даже поднял за подбородок его голову и, заглянув в лицо, спросил:

— Мы с вами никогда не встречались? У меня такое чувство, что я давно вас знаю. Отвечайте!

Януш молчал.

Офицер повернул его голову и посмотрел на профиль.

— Нет, я не мог ошибиться! Прошу вас, не мучьте меня! Где я вас видел? Вы артист?

Представляешь, гестаповец просил не мучить его!

Януш молчал. Молчал и потом, когда смотрел в дула направленных на него винтовок.

Запомни, внучка, это произошло в високосном тысяча девятьсот сороковом году, — году XII Олимпийских игр!

Знаешь, о чем я сейчас подумал? Надо, чтобы для каждого человека, специально для него одного, хоть раз в жизни бежал Януш Кусочинский! Неважно, как его фамилия, и не обязателен для этого стадион! Ты меня понимаешь, девочка? Я бегу для тебя, Света! Только для тебя одной!

Мои марки совсем перестали ревновать! Да, да. Они только чуточку поворчали: «Ну и выдумщик же ты! Нашелся путешественник, Янка в стране янки! Постыдился бы, голова уже совсем седая, а все фантазируешь!»

Что-то в этом роде они мне сказали. Все может быть! Может, все это лишь моя мечта, и никакого Кусочинского я не видел. Но знаешь, девочка, хорошая мечта тоже чего-то стоит!

Будь здорова, внучка! Напиши мне, если захочется, я буду рад. Привет тебе от моих марок, они тоже желают тебе скорого выздоровления и приглашают в гости на наш крутой берег.

Ян Аболинь».

Самое невероятное — это то, что, прочитав письмо Яна Аболиня, Света тут же заснула. И проспала ровно сутки. Когда она проснулась, на стене, на том же самом месте, что и вчера, играл солнечный зайчик. И вдруг ей показалось… Нет, этого не может быть! А если — правда? Так попробуй! Если получилось один раз, то должно получиться еще! Нет, нет, нечего пробовать, тебе только приснилось, будто пальцы правой руки чуточку шевельнулись и даже ощутили друг дружку… Так пошевели еще раз! Боишься потерять надежду? Трусиха! Можно пронадеяться всю жизнь! Помнишь, что сказал бородатый доктор папе? Они думали, что я не слышу. «Медицине известны случаи, когда в подобном состоянии больные находились тридцать и больше лет… Тут все индивидуально». Ну и надейся тридцать лет!

Прежде чем попытаться сжать пальцы правой руки, Света сжала зубы, зажмурила глаза…

Нет, это был не сон! Пальцы ощущали друг друга! Они двигались! Этого движения нельзя заметить глазом, но она-то знала, что пальцы начали дышать! Она это чувствовала! Света схватила лист бумаги и просунула его между большим и указательным пальцами больной руки. Лист медленно пополз вниз. Тогда она сделала усилие, еще, еще, до боли в скулах! И лист остановился. Его держали пальцы! Ее пальцы!

Несколько минут Светлана отдыхала, прислушиваясь к стуку своего сердца. «У-ра! У-ра!» — тревожно и радостно стучало оно.

Отдохнув, она снова вставила лист бумаги между неподвижными пальцами. И пальцы снова не дали ему упасть!

Вот, в общем, и все. Да, чуть не забыл. Ян Петрович Аболинь, которого я навестил летом прошлого года, показал мне письмо, полученное от Светы.

«Дорогой дедушка Ян! Я выздоравливаю! Ты представляешь?! И это сделал ты, и все, кто бежал для меня. Я уже немножко хожу, а вчера прошла до окна и обратно без костылей. Твое письмо я дала прочитать Юране. Мы даже с ним сильно поспорили. Вообще-то он хороший, но иногда бывает несносным, как все мальчишки. Вот он и говорит, что ты, дедушка, про олимпиаду все выдумал! Ну нет, он прямо об этом не говорит, но видно, что очень сомневается. Он говорит, что так не может быть, чтобы человек не помнил: было с ним такое или нет, тем более — про такое событие. Ты, дедушка, не спорь с теми, кто тебе не верит, пусть они не верят, пусть они думают по-своему, а мы будем по-своему. Вот я же верю тебе, что марки с тобой разговаривают, что они умеют и смеяться, и сердиться, и обижаться. А ведь наверняка есть очень много людей, которые скажут: «Ерунда! Что они, живые, что ли? Этого не может быть!»

Я очень рада, что твои марки меня признали. У меня есть любимая марка, ты, конечно, знаешь ее, на ней Диагор нарисован. Когда я читала твое письмо, у меня было такое же состояние, как у Диагора, когда сыновья его на плечах по стадиону несли. Я даже испугалась, что тоже умру от счастья. Я потом Диагору про тебя рассказала. И про Януша Кусочинского. Знаешь, как ему было интересно!

До свидания, дедушка! Спасибо, спасибо, спасибо! Папа и Юраня передают тебе приветы. И наши с Юраней марки — тоже!»